Не так давно [Славчо Трынский] (fb2) читать онлайн

Не так давно

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как по широте историко-документального материала, так и по своим литературным достоинствам, «Не так давно» Славчо Трынского является одним из наиболее значительных произведений среди нескольких десятков художественно-мемуарных книг о борьбе болгарского народа против фашизма и капитализма. В 1958 году ее первое издание было встречено с большим интересом и читателями и критикой. Этот факт объясняется как тем обстоятельством, что автор — один из виднейших участников Сопротивления, так и богатством идейного содержания книги.

Славчо Трынский описал множество случаев и эпизодов, показал поведение людей, выражающее сущность той эпохи, конкретно ее раскрывающее, облекающее плотью и придающее достоверность повествованию. Нельзя не дать положительную оценку ориентации автора на небеллетристический подход к трактовке жизненного материала. «Не так давно» в наибольшей степени отвечает одному из основных требований к автору воспоминаний: предлагать как можно более конкретного познавательного материала. Что же касается выявленного в книге критерия значимости и важности описываемых событий, то автор и в этом отношении показывает верное чувство меры.

В своих партизанских записках Славчо Трынский шаг за шагом прослеживает развитие вооруженной борьбы в одном из районов Западной Болгарии — Трынском крае и в некоторых соседних околиях. Спокойное, эпическое повествование раскрывает роль первой тройки пионеров партизанского движения. С суровой правдивостью показаны условия и ход борьбы в тот период (до Сталинградской битвы), не замалчиваются объективные и субъективные трудности в организационной партийной и молодежной работе, в создании сети «ятаков», в мобилизации коммунистов и ремсистов. Книга дает убедительное представление о мучительном становлении революционной активности. Одна из наиболее ценных сторон этой мемуарной книги состоит именно в том, что в воспоминаниях детально раскрывается процесс революционизирования сознания трудящихся и бросается свет на огромную роль политической работы Болгарской рабочей партии (коммунистов) в этом направлении. Разворачивание партизанских сил в Трынском крае — от тройки, через бригаду в дивизию — свидетельствует о поступательном движении, об успехе борьбы за вовлечение масс в Сопротивление, о приближении этих масс к великим целям и задачам вооруженной борьбы против фашизма и капитализма и подготавливавшегося народного восстания. К ценным качествам книги следует отнести удачную попытку нарисовать многостороннюю картину вооруженной антифашистской борьбы. Славчо Трынский прослеживает и развитие отряда как боевой единицы и всевозможные линии и моменты политической и организационной подготовки его роста. Он делает ударение на социальных основах партизанского и вообще всего антифашистского движения в его классовом разрезе. В книге «Не так давно» живо и непосредственно чувствуется, что партизанское движение в Трынском крае есть неделимая часть того, что происходит во всей стране, что вооруженная антифашистская борьба в Болгарии находит опору в антифашистской борьбе в мировом масштабе, возглавляемой Советским Союзом, и со своей стороны содействует ее успехам и окончательной победе.

Автор обычно не ссылается на документы и не довольствуется сухим изложением фактов. Развитие партизанского движения он показывает прежде всего через естественный многосторонний ход событий, явлений и главным образом через поведение и рост его участников. На страницах записок читатель встречает представителей классовых сил и всех социальных прослоек в селе, с типичной для них групповой и индивидуальной психикой. Прочтя книгу до конца и мысленно перенесясь в прошлое, как оно в ней показано, невольно замечаешь, что в сознании прочно закрепились образы не одного и не двух активных участников революционного движения, поскольку за великим множеством рассказанных фактов, эпизодов и случаев человек отнюдь не затерялся. В показе признанных и безымянных деятелей движения, в раскрытии их судьбы Славчо Трынский видел основную свою задачу, смысл своей работы мемуариста. И первые неуверенные шаги партизанского движения, и его подъем, и неуспехи, и победы он органически связывает с конкретными людьми, с систематической, кропотливой работой десятков и сотен партийных руководителей, партизан, их помощников. В этом, по сути дела, самое большое, наиболее несомненное достоинство мемуаров Славчо Трынского, в этом, по моему мнению, кроется и наибольшее достижение автора как мемуариста. Невозможно, да и нет необходимости останавливаться на чудесных образах людей из народа (командиров и рядовых бойцов, работников партии и РМС, ятаков и других помощников партизан), с такой любовью изваянных автором. Располагая меньшими средствами и возможностями, чем любой беллетрист, Славчо Трынский тем не менее стремится раскрыть своих героев через их личные качества и идейно-политические проявления. В лице представителей различных социальных категорий он выявляет широкий размах антифашистского движения, его глубокие корни в народе. Если в труде Славчо Трынского мы так часто встречаем образы людей из народа, оживленных в наших глазах силой художественного внушения, то за это следует воздать должное как самой действительности, предложившей подобных людей в герои мемуарной литературы, так и умению автора увидеть и соответствующим образом показать этот драгоценный человеческий материал, который ежедневно множился в разгаре схваток с фашизмом и капитализмом.

В «Не так давно» чувствуется атмосфера славного боевого прошлого, атмосфера революционного антифашистского движения, возглавляемого коллективом коммунистов. Эта атмосфера дает о себе знать на каждой странице книги, пропитанной коммунистическим и патриотическим пафосом, вскрывающей целеустремленность и этику борьбы. Трудно можно себе представить, что книга отличалась бы перечисленными достоинствами, не будь ее автор органически связан с описанной атмосферой и не сумей он ее раскрыть и передать читателю. Когда мы говорим о безошибочной памяти мемуариста, мы должны отметить, что она, собственно говоря, является плодом художественной наблюдательности, запечатлевшей на долгие годы наиболее значительные детали.

Славчо Трынский является автором и других книг: «Партизанские воспоминания» (1955), «Посвящение» (1967), «Мы слышали о вас» — партизанские рассказы для детей и юношей (1967). В истекшем году вышла еще одна его книга — «Из тактики партизанской борьбы в Болгарии». Но именно его мемуарный труд «Не так давно» причисляет автора к наиболее выдающимся летописцам вооруженной борьбы болгарского народа в период 1941—1944 г.г. Славчо Трынский — ныне генерал-полковник, заместитель министра Национальной обороны — не принадлежит к тем авторам, пером которых движет лишь профессиональная амбиция: он взялся за перо из чувства признательности к народу за его мужественные усилия в трудное время борьбы, из чувства долга перед памятью товарищей, погибших в жестоком поединке с фашизмом и капитализмом. Эти же чувства он внушает и своим читателям.

Иван Вандов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СНОВА НА СВОБОДЕ

Семнадцатого апреля 1942 года в одном из сумрачных залов Софийского военного суда, что на улице Аксакова, против Военного клуба, после долгого и мучительного допроса обвиняемых и словесного поединка между их немногочисленными адвокатами и блюстителями фашистского порядка — прокурорами и судьями — председатель суда, высокий бородатый мужчина, огласил приговор четверым молодым людям, обвиняемым в коммунистической деятельности.

Строгие слова председателя, с бюрократической точностью определявшие, во имя кого и за что нас осуждают, не оставили никакого следа в нашем сознании. С каким-то нетерпением, порожденным скорее любопытством, нежели чем-то иным, мы ожидали, когда же он, наконец, огласит сроки, к которым нас приговаривают. Председатель был очень спокоен. Ни губы, ни продолговатые бугристые мускулы, по сторонам рта, ни разу не дрогнули, выдавая хотя бы самое малое волнение. Два года, шесть и десять лет тюрьмы, по сравнению с пожизненным заключением или смертной казнью, к которым щедро приговаривал этот седовласый страж закона и власти как возмездие тем, кто имел смелость и дерзость бороться за свободу своего народа, слишком мало значили для него и нисколько его не волновали. Его волновало лишь одно — получить на плечо лишнюю звездочку — награду за неустанный труд.

Четверо обвиняемых молчали. Крайним справа стоял Сашо Большой — высокий, бледный как воск плотник; рядом с ним — светловолосый с нежными девичьими чертами восемнадцатилетний литейщик, тоже Сашо, а между ними и мною — Вера Якимова, энергичная черноглазая девушка.

Мы гордо глядели на судей и взглядом своим старались показать, что каков бы ни был приговор, мы милости просить у них не станем. За нами стояли наши встревоженные родные и свидетели, которым не терпелось услышать, удовлетворит ли суд требование прокурора или нет.

Плешивый прокурор в чине майора, выпуклые глаза которого еще сильнее подчеркивали его змеиную злобность, незадолго до этого обрисовал нас самыми черными красками и, чтобы применить к нам наиболее строгие санкции военно-уголовного законодательства, приписал нам подвиги, выставлявшие нас чуть ли не руководящими деятелями партии. Все ожидали, что после завершения судебного следствия и опроса свидетелей прокурор откажется от своего требования, но к общему изумлению он не сделал этого.

— Я поддерживаю свое обвинение против разрушителей устоев нашего государства и настаиваю на смертной казни, — надменно заявил он.

Последние слова прокурора долго отдавались в онемевшем от неожиданности зале.

Теперь пришел черед председателя. Выпрямившись во весь рост, он стоял за продолговатым столом, покрытым тяжелым зеленым плюшем. Рядом с ним стояли и оба члена суда. Перед лицом справедливой Фемиды председатель огласил приговор.

Мой приговор он прочел последним.

— Тебя мы оправдали, — сказал он, и едва заметная лукавая усмешка скользнула по его тонким губам, — но не думай, что ты уже получил медаль за невинность.

По этим словам и угрожающим взглядам полицейских агентов, присутствовавших в зале, я понял, что фашистские власти позаботятся поскорее вернуть меня за решетку, и теперь с нетерпением ждал минуты, когда я, наконец, вырвусь из их грязных рук.

Едва только затих голос председателя, в зале громко прозвучали один за другим три решительных голоса:

— Не признаю себя виновным! Считаю суд несправедливым!

Это подсудимые сказали свое последнее слово.

По залу пронесся одобрительный шепот, послышался плач; судьи торопливо складывали объемистые тома законов и папки с обвинительными материалами и чуть ли не бегом покидали помещение.

Осужденным разрешено было свидание с близкими, а меня отправили обратно в тюрьму.

Какая радость, какие чудесные мысли овладевают человеком, когда он оказывается у порога свободы! Ты в наручниках, заперт в вонючей камере, лишен свидания с родными, лишен права петь и радоваться, терпишь издевательства самых гнусных подонков. И вдруг все меняется — ты оказываешься уже по ту сторону высокой тюремной стены, встречаешься с товарищами, которые дни и ночи жили под угрозой ареста, ты обнимаешь их и клянешься, что никогда уже не попадешься в лапы врагу. И это желание встретиться с товарищами еще сильнее, если ты хорошо держался перед лицом классового врага и организация осталась нераскрытой и продолжает борьбу.

Покидая зал военного суда, в котором были вынесены сотни и тысячи жестоких приговоров, я спешил, спешил как никогда. Я готов был даже лететь, но мой грузный конвоир-полицейский, вытирая лоб, то и дело покрикивал:

— Не торопись, парень! Успеем! Времени хватит. Кабы я так торопился, от меня давно бы ничего не осталось!

— Если б ты знал, как мне опротивела ваша тюрьма, то и слова не сказал бы.

— Подумаешь, какое дело — тюрьма как тюрьма! Тоже люди живут, — спокойно возразил полицейский.

— Тюрьма как тюрьма… Лучше бы эти люди отправились по домам, к родным.

— А нам что тогда делать? — Он нахмурился. — Чтоб нас уволили хочешь, да?

Было ясно, что общего языка нам не найти, и я замолк.

С улицы на улицу, от угла к углу — и вот мы перед тюрьмой. Пятиметровые стены, обнесенные поверху колючей проволокой, с остроконечными башнями на углах, откуда зорко следят замершие часовые, вызывая у людей и страх и сочувствие одновременно. За этими стенами был бит смертным боем не один патриот, а скольким еще предстоит испытать все ужасы пребывания в этом каменном мешке, — об этом можно узнать только из «входящих» реестров, которые тюремная администрация ведет самым аккуратным образом. Недаром многие предпринимали попытки бежать отсюда, ногтями днем и ночью на протяжении ряда лет рыли глубокие подземные ходы и в карманах выносили землю. Жажда свободы брала верх над страхом перед карой и непосильным круглосуточным трудом.

Полицейский нажал белую кнопку, заметную издалека на красных железных воротах, и сразу же внутри загремел тяжелый засов. Отворилась маленькая калитка и перед нами возникла фигура полицейского надзирателя. Он стоял, широко расставив ноги. Обменявшись расписками с моим конвоиром, он дал мне знак следовать дальше. Я пошел, но так как мне больше месяца пришлось быть почти без движения, то подымаясь по каменным ступеням винтовой лестницы, я чувствовал, как слабеют мои ноги. «Еще немного», — подбадривал я себя и, собравшись с последними силами, поднялся на самый верхний этаж.

В камере я застал только трех гимназистов — Нено Ватахова, Николу Гостева и Танчо Фингарова, — причастных к конспиративной организации, недавно раскрытой в копривштицкой гимназии. Следствие по их делу было закончено, и они теперь ждали судебного разбирательства. Двое из них мало отличались друг от друга, ничем особенным не выделялись и не оставили в моей памяти заметного следа. Куда большее впечатление произвел на меня Нено. Он отличался необыкновенной жизнерадостностью, вечно придумывал всякие остроумные истории, с утра до вечера поддерживая у товарищей веселое настроение. То ли из-за переходного возраста, то ли из-за какого-то повреждения голосовых связок, он всегда сипел, и это само по себе вызывало невольный смех. Особенно комичным становился Нено, когда пытался декламировать. От напряжения у него на шее вздувались жилы, глаза наливались кровью, а на смуглом лице выступали капли пота, который он утирал не платком, за неимением такового, а обшлагом рукава своей истрепанной куртки.

Нено вызывал смех и своей прической — бобриком, — которой он уделял много времени и внимания. Волосы у него были жесткие и стояли торчком, как щетина, а он хотел, чтобы они непременно ложились гладко назад. Он даже растворял в блюдце сахар и смачивал их, а гребенку и зеркальце целыми днями не выпускал из рук.

Среди обитателей нашей камеры Нено был самым пылким поклонником поэзии. Он мог часами слушать стихи Ботева, Смирненского и других поэтов вольности, и никто никогда не слышал от него «хватит».

Когда я вошел в камеру, Нено вскочил с койки и его озорные глаза, сразу же прочитав на моем лице радостную новость, загорелись, заплясали. В них виделась и радость, и боевой задор, и надежда.

— Выходит, к добру твоя коза сорвалась с привязи и убежала! — иронически заметил Нено. Это он слышал, как утром, перед уходом в суд я рассказывал свой сон, и теперь связал его с действительностью. — Хорошо! Здо́рово! — продолжал Нено, прыгая то на одной, то на другой ноге. — Сейчас черкну письмецо моему дядюшке… И, если повезет, я тоже скоро смогу подбросить вверх свою старую ученическую фуражку!

Подбив и своих товарищей взяться за письма, Нено схватил лист бумаги и карандаш, сел на койку, пододвинул ящичек с провизией, положил его на колени и принялся нанизывать мелкие как бисер буквы. Но не одно, а много еще писем пришлось написать этим ребятам, дожидаючись своего освобождения.

Пока они писали, в камеру вернулись и осужденные товарищи. Они были тезками — обоих звали Сашо — и, чтобы не путать, мы называли одного из них Сашо Большой, а другого Сашо Маленький. Пришли они невеселые. Сашо Маленький, хотя и получил приговор полегче, был особенно мрачен. Шесть лет и восемь месяцев тюремного заключения — тоже немало! Тысячи дней и миллионы минут, насильно отнятые у молодости и романтики. Отныне весь яркий многогранный мир ограничивался для него рамками четырех замызганных стен и клочком неба в оконце. А сколько раз за это время он может попасть в тесный, как спичечный коробок, и сырой, словно погреб, карцер, где ему придется при свете тусклой электрической лампочки смотреть, как медленно сползают по цементной стене капли воды, как зацветают плесенью углы, и стоически терпеть холод, пронизывающий чуть ли не до костей. Все это он вынесет, потому что он — член Союза рабочей молодежи, но не посочувствовать ему было нельзя.

В тюрьме пользовались малейшей возможностью, чтобы передать вести на волю. Я чувствовал себя обязанным доставить письма товарищей и предложил обоим Сашо черкнуть тоже хоть по несколько строк.

— Эй, друзья, — вдруг обратился к ним Нено, — да вы не отчаивайтесь, это ведь не самое худшее. Бывает и похуже. Не сняли же вам голову с плеч, занимайтесь своим делом. Пишите, что все в порядке, что еды вам хватает, и никакого намека на отчаянье, не думайте, что вам придется отсидеть весь срок. Ничего подобного не будет. Красная Армия освободит нас!

— Так-то оно так, — сказал Сашо Большой, — но ведь до той поры насидишься. Обстановка-то пока не такая уж благоприятная.

— Ха, обстановка может измениться! — упорствовал Нено. — Русские того и гляди выдумают какое-нибудь новое оружие и — хоп! — поворот в ходе войны! Представьте себе, например, танконосцы. Такой большущий танк-матка, а у него в животе несколько танков поменьше. Останавливается такой танконосец, автоматически отворяется, и из него выползают танки-детки?! Или же новые подземные аэродромы, откуда словно осы роями вылетают самолеты! Немцы еще выкусят, ого-го еще как выкусят! Хотел бы я спросить их, как они будут возвращаться в свою Германию. Ах, только бы меня не осудили, тогда бы и я отправил на тот свет хотя бы одну белокурую бестию.

Нено говорил вызывающе задорно. Он хотел непременно развеселить обоих товарищей и сам громко рассмеялся. Сашо Маленький поднял голову, поправил рукой свесившийся на глаза русый чуб, улыбнулся и ласково взглянул на жизнерадостного Нено.

— Чудак ты, Нено! Смеешься, а знаешь, каково у меня на душе?

— Знаю! Тяжко тебе. Девушка твоя тоскует, а ты тут. И мне тяжко, но что поделаешь, — не все зависит от нас. Судьба! — И он запел своим сиплым голосом: «Ох, судьба, судьба, так ты решила, чтоб я ее увидел в объятиях другого…»

— Оставьте девушек до мирных времен и поторапливайтесь с письмами, — прервал его Сашо Большой. — А то сейчас надзиратель явится.

— Да, верно! Отвлекся я, а самое важное не написал еще, — спохватился Нено и, взяв карандаш, снова принялся нанизывать свой бисер.

Минут десять все молчали. Казалось, что камера пуста — каждый, устремив взгляд на бумагу, мысленно разговаривал со своими близкими.

Часы ремесленного училища пробили пять ударов. В другие дни их бой был едва слышен, а сейчас казалось, что они находятся у самых тюремных стен. И хотя мне очень не хотелось прерывать этот, неподвластный никакой цензуре разговор, пришлось напомнить товарищам, что пора кончать — ведь для того, чтобы припрятать письма, тоже нужно было какое-то время.

— Готово, — заявил Нено, — чего там еще столько писать. Самое важное — дать знать дяде, чтоб смотрел в оба да живым не давался в руки этим гадам. С девушкой моей мы уже столковались что и как: если меня осудят — она будет ждать, если ее осудят — буду ждать я, а вот ваши вас наверняка бросят. — Нено снова попытался развеселить товарищей, но теперь всем им было не до веселья. Каждую минуту мог войти надзиратель и застать их неподготовленными.

До тюрьмы я не знал никого из этих ребят. Родом все мы были из разных мест, возраст у нас тоже был разный, но идеи коммунизма сблизили, породнили нас, и все мы чувствовали себя так, как будто близки и знакомы уже много лет. Как я уже упоминал, Сашо Большой был плотником, а Сашо Маленький — литейщиком. Они достойно вели себя во время следствия и перед фашистским судом. Оба любили труд и были преданы рабочему движению. Уныние Сашо Маленького было временным. Он сознавал, что хотя на нашем пути немало трудностей и члена Союза рабочей молодежи могут ждать и арест, и тюрьма, он повсюду, в какое бы положение ни поставил его враг, должен свято хранить свою честь коммуниста.

Хотя у меня не было никакой ни организационной, ни просто личной связи с обоими Сашо, полиция состряпала на нас общее дело, и заслуга моего адвоката состояла как раз в том, что он сумел показать все шитые белыми нитками построения, которые искусственно связывали мою и их деятельность.

Операция по укрытию писем была довольно сложной. Для каждого письмеца приходилось подпарывать кусочек подкладки моего пиджака, а затем снова ее зашивать.

В коридоре раздались шаги. Отчетливо по цементному полу зацокали подкованные каблуки.

— Надзиратель, — сказал Сашо Большой. — Слышите — шкандыбает.

Все, сидевшие на койках, встали как по команде.

— Давайте попрощаемся, пока он не отпер камеру, — продолжал Сашо. — При нем мы не сможем ни обняться, ни сказать ничего друг другу.

Пятеро товарищей крепко обнялись со мной, расцеловались и дали обещание никогда не хныкать и никогда не терять веры в свою партию.

Долго потом звучали у меня в ушах слова Сашо Большого:

— Скажи товарищам, что мы никого не предали и даже безоружные продолжаем борьбу.

Не все еще было сказано, когда загремел железный засов и в дверях показалась помятая фигура нашего надзирателя. На ней, казалось, так и отпечаталась его мерзкая душа, полная ненависти к коммунистам.

— Эй, ты! До сих пор не готов?

— Готов, господин надзиратель, готов, — иронически ответил я и поспешил взять пожитки.

Слова: «господин надзиратель» обычно действовали как елей на его лакейскую душу, но на этот раз моя ирония его рассердила.

— Коммунисты… — прорычал он. — Тоже мне революционеры… — добавил он с издевкой, и, вытолкав меня из камеры, что есть силы захлопнул дверь.

Тюремная администрация поставила себе целью всячески травмировать заключенным нервную систему. Их лишали сна, грохоча засовами и то и дело заглядывая в камеры, в коридорах часовые нарочито громко стучали сапогами — все для того, чтобы вызвать нервное расстройство. Фашистская власть стремилась установить в тюрьмах такой режим, чтобы даже если кто из осужденных и уцелеет, то уже останется неполноценным человеком.

В коридоре мы встретили лишь часового. Он заглядывал через глазок в каждую камеру и покрикивал на заключенных, чтобы те не смеялись или не говорили громко. Целые четыре часа он должен был непрерывно повторять одно и то же, одно и то же. Под конец он уставал и делал это небрежно, и тогда для узников наступал покой.

Я бросил последний взгляд на «колесо». Это было нечто вроде глубокого колодца, огражденного перилами лестницы, и было страшно даже заглянуть в него. Сейчас колодец был покрыт проволочной сеткой — мера предосторожности, чтобы те, кто не мог выдержать издевательства тюремщиков, или получал вследствие этих издевательств нервное расстройство, не бросались бы в него. Не один, а многие до того, как была установлена сетка, нашли свой конец в этом колодце.

Вот и маленькая калитка подвального этажа, через которую заключенные выходят на прогулку в тюремный двор. Там через крохотный зеленый пятачок проложена узкая тропка. Хотя движение по ней происходит всегда в одном направлении, узники счастливы, что имеют возможность увидеться, обменяться мыслями, передать новости, подышать свежим воздухом. Однако никто не имеет права ни на шаг сойти с тропинки. Всем известно, что караульные на вышках имеют право стрелять без предупреждения в каждого сошедшего с нее.

С этим местом у меня тоже связаны воспоминания: тут я прошел подготовку для защиты перед судом.

Партия живет, действует и в тюрьме. Тут есть своя организация, свое руководство. Товарищи из руководства изучают каждого вновь поступившего заключенного и после этого принимаются готовить его к процессу. Опытные коммунисты разъясняют молодым, что необходимо отказываться от показаний, данных на предварительном следствии, и достойно держаться на суде перед представителями фашистской власти. Мною занимался товарищ Комитов — один из тех партийных деятелей, кто получил самые суровые приговоры на судебном процессе почтовых служащих. Он внимательно меня выслушал. Подробно изучил обстоятельства моего ареста, мое поведение во время следствия, содержание обвинения и посоветовал, как держаться на суде.

— Раз ты на следствии не признался в коммунистической деятельности, — сказал Комитов, — то продолжай настаивать на своих показаниях. Это будет только тебе на пользу. Придерживайся своих показаний и относительно вещественных доказательств. Судьи не могут доказать противное.

В тюрьме не бывает дня, чтобы не произошло какого-нибудь столкновения между заключенными и тюремщиками. Как бы ты ни был исполнителен, надзиратели всегда найдут повод, чтобы обругать тебя.

Однажды я пошел мыться. Поскольку мне досталось мыло, я решил помыться основательно, не сообразовав свое мытье со временем надзирателя. Было так приятно плескать на себя водой, что я совсем позабыл о его существовании. Я намыливался снова и снова. Как вдруг он так громко заорал на меня, что я выронил из рук мыло.

— Чего надраиваешься? Не на смотрины идешь! Можно подумать, что отец и дед у тебя только мылом и мылись? — орал он.

— Твоему деду тоже электричество не светило, а тебе — светит, — возразил я ему, как мог резко, чтобы отомстить за свой испуг.

— Замолчи, скотина! — заорал еще сильнее надзиратель. — И не возражай, а то огрею дубинкой, — попрыгаешь тогда у меня!

В тюрьме была парикмахерская. Как-то мне захотелось подстричься, и я попросил надзирателя разрешить мне это. Он отвел меня. Но это была не стрижка, а мучительное выдергивание волос, и у меня невольно выступили слезы.

— Мастер, ты не стрижешь, а рвешь волосы. Нет никаких сил терпеть.

— Я что тебя силком пригнал сюда! — обиженно заявил парикмахер и, сдернув с меня замызганную салфетку, которая скорее сошла бы за пыльную тряпку, заорал: — Марш отсюда! Ступай ищи себе мастера получше!..

Мое первое воспоминание о пребывании в тюрьме опять-таки было связано с коридором, по которому меня только что провел надзиратель. В тот день нас доставили сюда из пятого полицейского участка, где мы сидели до вручения нам обвинительного заключения. И вот когда мы шли по этому коридору, конвойный так сильно и неожиданно меня толкнул, что я свалился на пол. Причины для пинка не было никакой, кроме того, что я позволил себе поглядеть на стены.

На этот раз, когда надзиратель ушел в архив, чтобы оформить документы о моем освобождении, я решил основательно разглядеть все, что тогда мне не позволили, пробудив тем самым во мне еще большее любопытство. Между портретами членов царской фамилии виднелись неумело сделанная, почти стертая эмблема нашей партии и лозунг «Долой фашизм!»

«Значит и тут прикасалась рука партии», — подумал я и только теперь пенял, почему нам запрещали останавливаться в коридоре и засматриваться на стены…

Наконец формальности закончились. Отворилась железная калитка, впустившая меня сюда несколько часов назад, и я оказался на улице. Я шел по мостовой, но все никак не мог освободиться от мысли, что меня кто-то преследует. Остановился, нагнулся, якобы поправляя развязавшийся на ботинке шнурок, и оглянулся назад. Не было никого.

Обрадованный, что я снова на свободе и что никто не идет за мной по пятам, я перешел улицу Охрид и быстро зашагал по грязному тротуару, направляясь к дому, где я жил. Сочувствие к оставшимся в тюрьме товарищам росло с каждым шагом, который отдалял меня от них.

И вот я на улице Кавала, у дома № 13. Фатальный номер! Не раз приходила мне в голову нелепая мысль, что именно он и послужил причиной моего ареста.

В квартире я не застал никого. Моя сестра Надя куда-то вышла. Я нашел ключ от своей комнаты, отпер дверь. Там было все так, как я оставил. Но первой моей заботой было не разглядывать, что и как, а отыскать ружье и патроны, которые мы раздобыли с Крыстаном Крыстановым и спрятали у нас на чердаке под толстой балкой, а также примитивное оборудование, с помощью которого я печатал бюллетень о событиях на фронтах. Не найдя их, я не удивился. Я знал, что товарищи из квартальной организации непременно позаботятся о том, чтобы их спасти, и не ошибся. Это сделали Крыстан, Эмил Георгиев и мой брат Никола.

В тот же вечер сестра рассказала мне о деятельности нашей организации и о самых близких товарищах, которых она знала. Что ответственный за сектор Берто Кало не арестован — мне было известно. На свободе был и Борис Милев, который руководил сектором до Кало: я случайно заметил обоих на улице, когда меня везли в суд. Эта неожиданная встреча с ответственными товарищами из квартальной организации тогда очень ободрила меня и создала хорошее настроение.

Крыстан Крыстанов, с которым мы были очень близки и с которым в ночь перед моим арестом вместе писали лозунги на стенах ремесленного училища, находился на нелегальном положении. Это он, одним из первых, потребовал очистить мою квартиру от компрометирующих материалов, а затем организовал мне защиту на судебном процессе.

Крыстан был родом из села Волуяк, Софийского округа. Изучал финансово-административные науки. Средства на жизнь добывал, работая у какого-то адвоката. Этот адвокат по просьбе Крыстана и стал моим защитником.

Моя дружба с Крыстаном началась еще в 1940 году, после того как я переехал на новую квартиру в Банишорском квартале. Мы познакомились с ним случайно, когда я собирал в домах своего квартала подписи в поддержку предложения советского представителя Соболева о заключении пакта о ненападении между Болгарией и СССР.

Не только сам Крыстан поставил свою подпись под этим предложением, но и все его родные, жившие с ним.

Замечательной чертой в характере этого молодого человека был его неиссякаемый энтузиазм. Крыстан загорался как порох и не допускал, чтоб какое-нибудь дело совершалось без его участия. После моего ареста, предполагая, что это произошло в связи с лозунгами, которые мы с ним писали, Крыстан покинул свою квартиру и скрывался у какого-то члена нашей организации. Остальные товарищи оставались на своих местах.

Всем нам хорошо была известна полицейская практика вторично арестовывать освобожденных после судебного процесса и отправлять их в концентрационные лагеря, чтобы там годами медленно, но верно убивать их, подвергая систематическому голоданию. Это ждало бы и меня, если бы я вовремя не принял мер.

Вот почему я на следующий же день покинул свою квартиру и переехал к Василу Петрову. Васил был коммунистом. Он жил в квартале Красное село и имел свою слесарную мастерскую. В ней работал его брат Димо, тоже член партии, и еще пять или шесть ребят — подмастерьев.

Васила я знал уже довольно давно. Не раз он приходил ко мне на помощь, и дружба наша стала такой, что мы уже называли друг друга не по имени, а просто «братец»! Хотя Васил был родом из Брезника, он считал себя настоящим софийцем. Квартира, которую он снимал на улице Бабадаг — в том же квартале, где и мастерская, — была неудобна для моего нелегального пребывания. В доме жили и другие семьи, которых я не знал и не имел права проявлять к ним доверие. Да я и не считал, что ради моей персоны Васил должен рисковать безопасностью своей семьи. У Васила — в прошлом боксера — был перебит нос, что напоминало ему о состязаниях, из которых Василу доводилось выходить и победителем, и побежденным. О них он рассказывал с упоением.

Васил был человеком горячим. Горячность эта проявлялась у него и в делах, и в спорах. Двухметрового роста, крепко сложенный, с развитой мускулатурой он был не только внушителен, но просто грозен. Недаром некоторые чуждые элементы, ненавидя его, в страхе перед его силой вынуждены были еще издалека снимать шапку и учтиво здороваться с ним.

Подмастерья Васила тоже были хорошими ребятами. Некоторые из них состояли в Союзе рабочей молодежи, другие симпатизировали ему.

При мастерской была комнатушка. Она служила складом, но в ней ночевали и двое из подмастерьев. Первое время я спал с ними и даже взялся учиться слесарному делу. Но вскоре обстановка изменилась. Через товарищей, с которыми я поддерживал связь, стало известно, что полиция искала меня в квартире у сестры и в страховом обществе, где я работал перед арестом. Это явно указывало на то, что полумеры уже недостаточны и надо целиком переходить на нелегальное положение.

Как-то я сказал об этом Василу и попросил совета.

— Тебе надо скрываться, братец! — посоветовал он. — Наша квартира в твоем распоряжении. Мы и до сей поры были братьями, а теперь и подавно. Кто не хочет рисковать, тому нечего идти в коммунисты.

Васил знал отчасти о моей, хоть и не ахти какой деятельности и даже сам мне кое в чем помогал. Слушал радио, записывал наиболее существенные данные и знал тайник, где хранилась моя примитивная типография, которая была перенесена в его квартиру. Кроме того, Васил помогал мне осуществлять связь с городом Брезник, за что я отвечал перед Андреем Пеневым, инструктором Софийского окружного комитета. По рекомендации товарища Пенева я был освобожден от работы с молодежью в квартале Банишора, чтобы всерьез заняться строительными рабочими из нашей — Трынской околии, которых в Софии насчитывалось несколько тысяч человек. По самому характеру своей профессии они относились к категории тех рабочих, которые труднее всего поддавались организации, требовавшей серьезных усилий и упорного труда.

Квартирой Васила начали пользоваться и другие, перешедшие на нелегальное положение товарищи. Посещали ее Андрей Пенев, Георгий Павлов и Мара Петлякова.

Веселая и шумливая жена Васила была такой же крупной и бесстрашной, как он. Она с открытой душой принимала всех и только время от времени шутливо, чтоб я не подумал, будто она намекает, что мне надо покинуть их дом, говорила:

— Ох, братец, интересно, когда это мы погорим?

— Ты лучше смотри за ребенком, чтоб ребенок кому не проговорился, чем чепуху-то болтать, — резко обрывал ее Васо.

У них была маленькая дочка. Прежде она звала меня «дядечка Славчо», а теперь ей вдруг пришлось называть меня «дядя Борис». Для нее это было непосильной задачей. Маленькая Лилия не понимала цели этой игры в имена и каждый раз, обращаясь ко мне, запиналась, нет-нет да и называла меня по-прежнему — «дядя Славчо».

С Андреем Пеневым я был знаком уже год. Он отвечал перед окружным комитетом за партийную работу в Трынской и Брезникской околиях и часто посещал мою квартиру, а позднее квартиру Крыстана Крыстанова. Бай Андрей был интересным человеком. Уже с первого взгляда запоминалось его лицо: крупные скулы, припухшие глаза и седые коротко подстриженные усики. Он стал мне еще более интересным, когда я познакомился с ним ближе. Он знал много турецких поговорок, которые употреблял всегда к месту, мог остроумно высмеять и повести фронтальную атаку. Жизнь научила бая Андрея многому. От простого каменщика он поднялся до члена ЦК БРП; в разные периоды народ избирал его и окружным советником и депутатом Народного собрания. Не было такой области, в которую бай Андрей не заглянул и с которой он не был бы знаком. Узнал он и что такое плен во время первой мировой войны, близко знаком был с пожарной службой. Еще до Сентябрьского восстания участвовал в выносе из казармы оружия для находившихся в опасности партийных деятелей, выполнял обязанности курьера между Советским Союзом и нашей партией, а после гражданской войны в России бай Андрей переправлял муку и другое продовольствие для обреченных на голод трудящихся Севастополя. Этот старый партиец был не раз ранен. Рубцы от ран часто напоминали ему о перестрелках с полицией в окрестностях Варны, когда он пытался спрятать оружие, доставленное им самим по Черному морю.

Старому революционеру были знакомы и страдания узника. Несколько раз его сажали в тюрьму и выпускали, но самое продолжительное время фашисты держали его в заточении после 1929 года. Теперь в 1942 году над баем Андреем тяготел тяжелый заочный приговор. Поскольку софийская полиция его не знала, он не принимал особых мер для того, чтобы скрываться. Посещал кофейни, расхаживал днем по городу, питался в ресторанах и ездил в трамваях. Мы с Крыстаном всегда тревожились, как бы он не попал где-нибудь в западню, и часто говорили ему: «Бай Андрей, будьте осторожны, не то вас схватят агенты». А он отвечал: «Тут гешевские^[1] ищейки меня не знают. Если б дело было в Варне, — я бы там и носа на улицу не высунул!»

Иногда бай Андрей ходил со мной на партийные собрания строительных рабочих, терпеливо выслушивал то, что они говорили, а под конец и сам брал слово. Говорил он всегда кратко. Иногда его выступления касались конкретных дел на объекте, где работали собравшиеся, другой раз он рассказывал им о жизни советского народа, о революции, об электрификации, о социализме. Товарищи, которые его видели впервые, спрашивали меня: «А он болгарин?» Такое сомнение вызывали черты его лица, характерные для жителей восточных стран, и часто употребляемые им турецкие словечки, пословицы и мудрые изречения.

У бая Андрея был живой и острый ум. Он никогда не терялся и за словом в карман не лез. Как-то пришли мы с ним к Крыстану, и тот пригласил нас поужинать. У него были приготовлены свиная грудинка с фасолью, а это было любимым блюдом нашего уважаемого гостя. Крыстан застелил стол газетой, принес хлеб и кастрюлю с кушаньем и подсел к баю Андрею. На столе было два сорта хлеба — один, купленный в пекарне, а другой — деревенский, из Волуяка. Разумеется, никакого сравнения между ними и быть не могло. Домашний хлеб был пшеничный, высокий — в целую пядь и белый как снег, а покупной — темный, с овеянными отрубями и вязкий, как глина, — мешанина из всяких отходов. Я нарезал несколько ломтиков одного и другого хлеба и положил перед каждым. Бай Андрей поглядел, поглядел, выругался по турецки, взял затем кусочек лежавшего перед ним черного хлеба и, отшвырнув его, сказал:

— Я работаю не за черный, а за белый хлеб. Пускай его едят те, которые не способны дать народу белый хлеб!

— Бай Андрей, грех бросаться хлебом, — шутливо заметил Крыстан.

— Грех не на моей душе, а на душе тех, кто дает нам хлеб из всяких ошметков, а ситник дарит своим немецким хозяевам.

Но прошло немного времени, и бай Андрей провалился. Оказалось, он ехал в трамвае из Софии в Княжево и попался на глаза бывалым агентам. Его тут же арестовали. Так наш дорогой друг стал жертвой собственной неосторожности.

На его место в июне месяце того же года был прислан другой человек. По сравнению с баем Андреем он был моложе и куда сдержаннее в разговорах. Но улыбка и взгляд были у него лукавые и предвещали либо крайнюю серьезность, либо неожиданную иронию.

О себе он не говорил ничего. Кто он, откуда, какая у него профессия — я не знал и не пытался узнать, так как малейшее любопытство противоречило правилам партийной конспирации. Для меня Стоян Нешев из села Угырчин, Ловечской околии был просто товарищем Якимом. Встречи наши происходили только по вечерам и в разных местах. В отличие от бая Андрея товарищ Яким был исключительно осторожен. Мне не нравилась его чрезмерная строгость, он сам как будто нарочно не допускал никакой близости, держался на расстоянии, но я чувствовал, что он мне доверяет полностью. Мало-помалу я привык к его характеру, да и он со временем стал несколько общительнее.

Хотя я не знал в то время функции ни бая Андрея, ни его преемника, это вовсе не мешало мне своевременно и самым точнейшим образом выполнять все их указания. Для меня эти товарищи были Центральным Комитетом партии, а их слово — законом.

* * *

Нищей и безрадостной была жизнь трынских строителей. Временные жители тех мест, где возникали стройки, они обычно снимали подвалы и чердаки и жили по десяти-пятнадцати человек в комнате. Большинство рабочих готовили себе еду сами и брали ее с собой на работу. Подрядчики не обеспечивали им постоянного места работы, и поэтому они около полугода проводили в деревне. Хотя перерыв в работе происходил не по их вине, никто им не платил за простои, и поэтому в конечном счете их средний заработок был так мал, что его не хватало даже на то, чтоб прокормить семью, а уж о том, чтобы прилично одеться, и говорить было нечего.

Словно перелетные птахи, трынчане каждую весну в первый день великого поста снимались с насиженных мест и возвращались домой только осенью, после Николина дня, когда наступали холода и работа на стройках свертывалась. Весь рабочий сезон они жили вдали от семей и берегли каждый заработанный грош. Переход с одной стройки на другую — был для них обычным явлением, и поэтому ни одна организация — ни партийная, ни молодежная, ни профессиональная — не могла их охватить. Строители походили на журавлей, которые тоже то и дело перелетают с места на место.

Среди строительных рабочих было немало сознательных и передовых людей. Именно этих людей коммунисты и организовывали и, чтобы улучшить их положение, не раз вовлекали в стачки, а когда этого требовала обстановка, те же рабочие устраивали на улицах летучие митинги и на них предъявляли свои требования буржуазии, казенным профессиональным союзам или правительству. В истории рабочего движения Софии строительные рабочие играли первостепенную роль и всегда отличались стойкостью и упорством в достижении поставленных требований. Много строителей побывало в кровавых застенках полиции. Некоторых судили, других нещадно избивали, но борьба от этого не ослабевала — она росла и ширилась.

Трудности с организацией строителей заставили нас провести в феврале 1942 года совещание с наиболее активной молодежьюоколии, на котором мы всесторонне обсудили этот вопрос и приняли решение прикрепить к каждой общине ответственного за нее товарища. Ответственные за общину составляли руководство, которое опираясь на широкий актив, должно было проводить партийные решения, снабжать партийные группы в общинах легальной и нелегальной литературой, организовывать и проводить партийные собрания, вести агитационно-разъяснительную работу среди строителей.

В руководство мы включили Нако Станачкова, Станку Гюрову, Младена (Денчо) Гюрова и других — все из Трынской околии. Денчо был из села Ярловцы. Я знал его еще по трынской гимназии как активного члена Союза рабочей молодежи, которого полиция не оставляла в покое. Несколько раз он выходил из участка избитым до полусмерти, но это не только не заставило его отойти от рабочего движения, а, наоборот, еще крепче связало с ним. Скромный до стеснительности, честный и трудолюбивый, Денчо пользовался доверием и симпатией и учеников трынской гимназии и строительных рабочих. Вот почему я, перейдя в подполье, начал поддерживать связь со строителями через Денчо. Материалы, как полученные в окружном комитете, так и те, которые я печатал сам, я передавал Денчо, а он, в свою очередь, распределял их между остальными ответственными за общины товарищами. Так они и расходились от организации к организации и от человека к человеку…

Однажды товарищ Яким сообщил мне, что он намеревается в скором времени возложить на меня какую-то серьезную задачу и предупредил, чтобы я ни с кем этим не делился. С того дня я все время был в ожидании чего-то нового, волнующего, неизвестного…

Я продолжал жить в квартире Васила Петрова весь май и июнь. Туда приходили и другие подпольщики, и опасность, что когда-нибудь нас всех тут схватят, была совершенно реальной. Естественно, мне следовало оттуда уйти. Я перебрался к Милану Атанасову (Манчо) — строительному рабочему, в то время одному из активных членов трынской партийной организации. Он жил в квартале Овча-Купель и снимал нижний этаж в двухэтажном доме. В жизни этого преждевременно поседевшего человека было много поучительных страниц. Скромный и трудолюбивый, он давно снискал любовь трынских строителей, и они не раз шли за ним, когда он призывал к стачке. Несмотря на полицейские репрессии, которым он часто подвергался, Манчо неколебимо стоял на своем боевом посту и служил примером подлинного революционера.

Мой переезд к нему был не случаен. Нас обоих связывал ряд совместных акций против фашистских властей на селе и в Софии и больше всего стачка строителей в июле 1938 года. От него получил я впервые брошюры коммунистического содержания и художественную литературу — «Железную пяту», «Цусиму» «Мать» и другое. Эти книги, которые он мне рекомендовал прочитать, произвели на меня огромное впечатление, оставили у меня чувство глубокого уважения к этому человеку. Тогда я вполне естественно отождествлял самого Манчо с образами героев прочитанных книг, а отношения наши, несмотря на разницу в возрасте, считал вполне естественными. Такие же отношения установились у меня с его другом детства Хараламбием Захариевым, тоже уже немолодым человеком, тощим как сушеная скумбрия, но необыкновенно здоровым и выносливым. И он, и Манчо были прекрасными мастерами гипсовых деталей и с любовью обучали своему делу большую группу подмастерьев. — завтрашних мастеров. У обоих были замечательные жены — добрые и сердечные, хотя и очень разные по темпераменту. Если Эфросина (Эвда) — супруга Манчо — была спокойной, уравновешенной женщиной, хоть и поддававшейся временами тоске и отчаянью, то жена Хараламбия, Паля, была всегда веселой, словоохотливой, проворной в работе, но постоянно словно пребывала в каком-то нервном напряжении. Несмотря на эти различия в характере, обе они были одинаково ценными и незаменимыми нашими укрывательницами.

В то время, когда я жил на квартире у Милана (Манчо), на втором этаже того же дома неожиданно поселилась женщина из одного трынского села, видимо, из-за близости к минеральным источникам Овча-Купели. Думая, что она меня не знает, я не здоровался, когда встречал ее во дворе или на лестнице, и не разговаривал с нею. Она лукаво поглядывала на меня уголком глаз, словно хотела сказать «Ты притворяешься, но я тебя выведу на чистую воду».

Как-то утром, когда я читал во дворе, она остановилась возле меня и принялась расспрашивать:

— Ты что, молодой человек, здесь делаешь?

— Я студент, готовлюсь к экзаменам.

— А откуда ты?

— Из Фердинандской околии, — ответил я ей, и тут же подумал, что моей конспирации пришел конец.

— А как тебя зовут? — упорно, словно застав меня на месте преступления, допытывалась она.

— Митко, — сказал я, рассчитывая, что жена Манчо так же назвала ей меня, да и соседи знают меня под этим именем.

— Какой ты Митко — ты Славчо из Боховы… Зачем обманываешь меня, ведь я хорошо знаю и тебя, и твою мать! Она же приходит к нам на мельницу!

Женщина продолжала долго и обстоятельно объяснять истоки нашего знакомства.

— Раз так, то и незачем расспрашивать, — заявил тогда я ей. — Я знал, что мы с тобой знакомы, и потому решил пошутить. Хотел проверить, насколько ты физиономистка.

— Да, но я ведь пожилой человек, почему же ты со мной шутишь?

— А что тут такого — шутить можно с каждым: и с молодым и с пожилым, — ответил я любопытной женщине и уставился в книгу.

Поняв, что у меня нет охоты разговаривать, она отошла в сторону, сняла висевший на заборе купальный халат и отправилась принимать ванны.

Хотя весь этот разговор происходил в форме довольно невинной, но все равно, женщина эта уже знала, что я живу здесь, и могла, сама того не желая, выдать меня.

Вечером пришел Манчо. Я рассказал ему о случившемся, и мы решили рассказать нашей соседке правду и предупредить, чтоб она никому ничего не говорила.

Случилось так, что вскоре приехал сюда и ее муж. Это оказался Тодор Стойчев, или как его все называли — бай Тошо, из села Забел, с которым мы были хорошо знакомы. Когда-то он был шофером и не раз бесплатно подвозил меня, ученика трынской гимназии, в автомобиле в город, чтобы я не рвал постолов и поспевал к началу занятий. А сколько раз ученики пачкали кислым молоком красивую обивку машины, а он только качал головой, добродушно бормоча себе под нос ругательства, и говорил:

— Ну — все! Больше вам автомобиля не видать! Вам не учиться, а коров пасти.

Но проходило какое-то время, и мы снова набивались в автомобиль к баю Тошо. И так год за годом, пока гудел его мотор, хотя ни с кого из нас он никогда не взял ни гроша. Мы были его самыми исправными клиентами. Позднее он продал машину и купил мельницу, но и став мельником, бай Тошо по-прежнему оставался добрым, отзывчивым человеком, продолжая стоять на коммунистических позициях.

Когда именно приехал он к нам в Овча-Купель, я не видел. Встретил его как-то утром в коридоре и по выражению его лица понял, что жена посвятила его в наш разговор. Он поздоровался, и первыми его словами было:

— Уж очень она слышна эта чертова машина. Хозяева догадаются и выдадут тебя.

Я удивился: о какой машине речь?

— Да о той, на которой ты печатаешь. Тарахтит целую ночь, все слышно. Неужто нельзя как-нибудь поубавить шум? — упрекнул меня бай Тошо.

Я никак не мог понять, откуда он взял, будто кто-то печатает на машинке, но попытался его уверить, что у меня нет машинки и я не могу работать на ней. Он поглядел на меня как-то особенно, словно хотел сказать: ты меня не обманешь, — я стреляный воробей, — а может, даже обиделся, что я скрываю от него — коммуниста — такую мелочь. Только когда я поделился своими сомнениями с Манчо и его женой, выяснилось, что стук этот издавала детская люлька, в которой Эфросина укачивала маленького Васко. Посмеявшись от всей души над излишней подозрительностью бая Тошо, я рассеял его сомнения и успокоился сам.

Еще при этом первом разговоре он уверил меня, что сохранит все в тайне; а уезжая, оставил мне двести пятьдесят левов.

Вскоре семья Манчо уехала в село Главановцы — на его родину. В одной из комнат нижнего этажа с его согласия, опять-таки ради минеральных ванн, поселилась какая-то пожилая дама из Софии с маленьким внуком. Она была очень гостеприимна и болезненно любопытна. Непрерывно принимала и провожала гостей и не переставала интересоваться моей личностью. Чтобы удовлетворить ее любопытство я представился студентом богословия, предварительно узнав имена почти всех профессоров богословского факультета. Но это лишь навлекло на меня новые неприятности, потому что дама была знакома со многими из них, и я то и дело попадал в неудобное положение, не обдумав всего вовремя и до конца. Кроме того, она была очень набожна и пользовалась каждым случаем, чтобы расспрашивать меня относительно смысла и значения различных религиозных таинств, а тут я был совершенно беспомощен. Но не только в этом крылась главная причина того, что я вынужден был расстаться с этой, в остальном удобной квартирой. К соседке моей приходили различные посетители и насколько я мог судить по ее нескрываемой симпатии к гитлеровцам, все ее гости были нашими врагами. Исключением, видно, был только ее зять, и поэтому она искала случая заменить его более подходящим.

Я вынужден был оставить на некоторое время квартиру Манчо. Но куда податься? Знакомых, у которых я мог бы скрываться, было немного.

На помощь мне пришел солнечный и жаркий июль. На сочных лугах пышно цвели травы, и воздух был напоен их ароматом. Теперь можно спать и под открытым небом, без постели и одеяла.

Как-то неподалеку от дома Манчо косил траву пожилой крестьянин, еле двигая тупой косой. Глядя на него, я почувствовал, что в мне вспыхнула моя былая страсть к косьбе, не сдержался и направился прямо к нему. По его обожженному солнцем лицу струйками стекал пот, рубаха вся промокла, руки дрожали. Я попробовал косить. Хоть и давно уже не брал я в руки косу, но навыки сохранил. Однако коса очень уж затупилась. От молочая на ее лезвии образовалась зеленая корка, отчего она скользила по траве, как палка. Я наскоро отбил косу, наточил и пустил ее гулять по лужку. Теперь она врезалась глубоко и, шипя как змея, ровными рядами отбрасывала сочную траву, а земля вслед за ней становилась похожей на свежевыбритую макушку.

— Ты гляди, до чего она сильна, моя коса, словно бритва косит! — заметил крестьянин. — А меня не слушалась, видно, в плохие руки попала.

Понравилась ему моя работа, и он предложил скосить ему еще один лужок. Я спросил, где, мы сговорились. На следующий день я явился к нему и принялся косить с прежним увлечением.

Так под именем Митко, студента из Фердинандской околии, я скосил не только лужок этого крестьянина, но и половину луга его соседа. Но я почему-то настолько полюбился соседу, что вынужден был сбежать от него, хотя работы мне хватило бы почти на все лето. Оказывается, у моего нового работодателя были две дочери. Хоть, я и не давал ему ровно никакого повода, он вдруг в открытую принялся меня уговаривать пойти к нему в зятья: тогда он, мол, заведет корчму и денежки, дескать, загребать будем, и я университет кончу. Вполне понятно, что мне было вовсе не до женитьбы, и под тем предлоге», что начинаются экзамены, я бросил косьбу и снова перебрался к Василу Петрову.

Надо было что-то делать, бездействие меня тяготило. Именно тогда, когда партия призывала всех своих сыновей и дочерей к самоотверженной работе, я сидел без дела, и это особенно мучило меня. С нетерпением ждал я условленной встречи с Якимом. «Какое же это будет задание?» — вот что волновало меня и делало еще более нетерпеливым.

* * *

Прошел уже почти год после вторжения гитлеровских войск на территорию Советского Союза. Война была в разгаре. Фашистам удалось к югу от Москвы вбить глубокие клинья в линию фронта, они рассчитывали обойти советскую столицу и отрезать Кавказ от северных районов. Германская армия все еще вела наступление, а советские войска отступали. Положение советского народа день ото дня становилось все труднее. Это находило широкое отражение и у нас в Болгарии. Одни сочувствовали советским людям, другие наблюдали как зрители и воздерживались высказывать свое отношение, а третьи были явно на стороне фашистской Германии, потому что военная обстановка обеспечивала им быстрое обогащение.

Успешное наступление немцев на Восточном фронте сопровождалось у нас бешеным полицейским террором. Военно-полевые суды работали круглосуточно, вынося сотни смертных приговоров. Много коммунистов было повешено или расстреляно, а тюрьмы и концентрационные лагеря заполнены людьми, которые несмотря ни на что стремились к свободе и изо всех сил боролись за нее.

После зверских избиений и пыток в июле 1942 года были расстреляны члены и сотрудники Центрального Комитета партии, и среди них член ЦК Антон Иванов и народный поэт Никола Вапцаров, а многие старые коммунисты сидели в тюрьмах уже — кто десять, кто пятнадцать лет. Нелегальная работа партии была вверена самым опытным ее кадрам, профессиональным революционерам, над которыми постоянно висела угроза поимки и расправы.

Части болгарской армии в это время были посланы фашистским правительством на территорию Югославии и Греции и боролись против освободительного движения народов этих стран.

Нападение Гитлера на Советский Союз, принесшее неисчислимые беды и горе, вызвало гнев и возмущение не только у советских людей. У всех честных людей оно породило к фашизму невиданную и неслыханную прежде ненависть и отвращение, так как Гитлер стремился уничтожить сперва Советский Союз, а вслед за ним и все славянские народы. В фашизме прогрессивные круги, коммунистические и рабочие партии видели злейшего врага человечества, жестоко губящего все передовое. Поэтому коммунисты всего мира поднялись на борьбу против ничем не вызванной со стороны советского народа разрушительной войны.

Не жалея сил, включилась в эту борьбу и Болгарская рабочая партия. Она хорошо понимала, что война против Советского Союза — это война, ведущая к уничтожению завоеваний всего прогрессивного человечества, война против оплота рабочего движения во всех колониальных, полуколониальных и зависимых странах. Она понимала, что война против советского строя — это война против всех коммунистов и от ее исхода зависит, быть социализму или не быть.

Правильно оценивая политическую обстановку, Болгарская рабочая партия сразу же после начала войны взяла курс на вооруженную борьбу. В Центральном и в окружных комитетах партии и в Союзе рабочей молодежи были созданы военные комиссии, чьей прямой задачей было обучать членов партии и членов молодежного Союза военному делу, снабжать их оружием и направлять деятельность боевых групп и сформировавшихся уже партизанских чет^[2] и отрядов. Партия призвала коммунистов к вооруженной борьбе за свержение фашистского режима в стране. Она выдвинула два основных лозунга, под которыми должна была развертываться борьба: «Ни одного зерна болгарской пшеницы для фашистской Германии!» и «Ни одного болгарского солдата на Восточном фронте против Советского Союза!»

Принимая решение о вооруженном восстании, Центральный Комитет партии имел полное представление о трудностях, которые будут сопровождать всю работу по подготовке и проведению вооруженной борьбы Но позади у него был многолетний опыт революционной работы, опыт Владайского и Сентябрьского восстаний, опыт партизанской борьбы 1925 года и долгий период подпольной борьбы. Весь этот богатый опыт давал Центральному Комитету уверенность, что борьба завершится успехом. С этой верой партия призвала своих членов и весь народ к беспощадной борьбе против ненавистного фашизма.

На призыв партии в первый же момент отозвались самые смелые и самые преданные народу сыны и дочери. Они поставили интересы отечества выше своих личных интересов, они расстались со своими близкими и встали на путь трудной, но потому и благородной борьбы — борьбы за освобождение страны от фашистского рабства.

ЗАДАЧА ПОСТАВЛЕНА

Наконец встреча с Якимом состоялась. Разговор был кратким и деловым. Яким был теперь еще более сдержан и скуп на слова.

— Дело это такого свойства, — сказал он, — что тебе придется немедленно уехать.

— Куда?

— В Трынскую и Брезникскую околии, — ответил он и добавил: — Есть указание партии поднимать народ на борьбу. Для этого необходимо: во-первых, укрепить руководство и организации партии на местах; во-вторых, там, где их нет, создать заново; и, в-третьих, приступить к формированию боевых групп, партизанских чет и отрядов для борьбы против фашистской власти. Используй свои старые связи и отправляйся! Встречаться будем на этом месте первого, десятого и двадцатого числа каждого месяца.

Долгими днями и бессонными ночами ожидания перебирал я мысленно все, что могли поручить мне в соответствии с тем скромным местом, которое я занимал в партии. Полученное мною задание превзошло все мои ожидания и предположения. То, о чем мне сообщил товарищ Яким, было для меня не только неожиданным, но, на первый взгляд, показалось просто невыполнимым. Так же думали и товарищи Милан Атанасов, Хараламбий Захариев и Георгий Рангелов, с которыми я поделился мыслями относительно своей предстоящей работы. Они хорошо знали обстановку в нашей околии, и я всегда считался с их мнением. Посоветовался и на этот раз, чтобы рассеять свои колебания. Но и они были обеспокоены тем, что мужчин в Трынской околии весной, летом и осенью дома не застать, там одни только женщины, старики, детишки да небольшая часть молодежи. Ясно, что партийные и молодежные организации в это время там тоже пустеют и мне не на кого будет опереться, чтобы выполнить эти задачи.

Разумеется, мы были неправы, и прежде, всего потому, что недооценивали женщин, которые более всех ощущали экономические и политические тиски, недооценивали молодежь, которая быстро воодушевляется и первой откликается на призыв к борьбе. В своих однобоких суждениях мы пренебрегали и революционной историей трынской партийной организации, и свободолюбивыми традициями старшего поколения, ведшего многолетнюю борьбу за национальную независимость. В Брезникской околии, конечно, имелись некоторые трудности, но они были иного характера и не вызывали особой тревоги.

Поэтому товарищ из окружного комитета имел право твердо настаивать на партийном решении и требовать его выполнения. Я больше не возражал и приступил к работе, но все же полагал, что он должен был меня заранее подготовить к этому поручению и только тогда ознакомить с задачей. Да кто его знает — а может, так оно лучше!

Я собрался в путь. Добираться надо было пешком, а до Трынской околии от Софии — километров сто. Два-три дня пути для хорошего ходока. Но этого мало. Дорогу надо было выбрать так, чтоб она была безопасной для продвижения десятков бойцов, которые вскоре, так же как и я, получат свое боевое задание, что требовало не только тщательной проверки маршрута, но и людей, с которыми нам придется поддерживать связь, — ведь наша жизнь будет целиком в их руках.

При выполнении такой серьезной задачи мне было крайне желательно иметь хотя бы одного доверенного товарища. Я попросил на это разрешение бая Якима и предложил для этой роли Славчо Цветкова — моего земляка-учителя, которого в свое время тоже судили за антифашистскую деятельность. Бай Яким согласился.

В гимназические годы и позже я не раз ходил пешком из Трына в Софию. Это облегчило мне задачу. Большая часть пути была мне хорошо знакома, я знал, где можно идти напрямик, где кружным путем. Это были тропы, по которым прошло много верных народу до последнего дыхания коммунистов и «земледельцев»^[3], жестоко преследуемых за свои политические взгляды. Они искали убежища в братской Югославии, после фашистского переворота и Сентябрьского вооруженного восстания 1923 года.

По этим тропкам когда-то пробирался в Трын, чтобы поднять на борьбу его население, Васил Левский, неутомимый борец за «чистую и святую» республику и за свободу, которой он посвятил свою жизнь и за которую снова и снова должны были бороться последующие поколения, обманутые и ограбленные теми, кто захватил власть, и за которую поднялись сейчас на борьбу и мы, наученные опытом своих отцов и дедов. Следы прежних борцов сохранились до наших дней не на земле — быстро зарастают бурьяном старые тропы, ветер засыпает их песком, размывают дожди, иссушает палящее солнце — эти следы сохранились, прежде всего, в сознании простых крестьян, которые были не меньше преданы общему делу, чем их деды, укрывавшие и спасавшие наших предшественников. На этих людей, на их сыновей и дочерей рассчитывали теперь мы — люди новой эпохи, продолжатели дела старых революционеров.

Я взял с собой воззвания, несколько номеров газеты «Работническо дело» и программу Отечественного фронта. Программа эта была только что составлена руководителем нашей партии — Георгием Димитровым — и обнародована подпольной радиостанцией «Христо Ботев». Отечественный фронт представлял собой боевой союз всех прогрессивных сил страны, борющихся против фашизма, а задачи его были сформулированы так кратко, с такой предельной ясностью, что мне казалось, будто Димитров, прочитав мои мысли, мысли всего народа, лишь собрал их воедино и расставил в определенном порядке, и потому, читая этот документ, ты невольно воспринимал все как твое, давно тебе известное.

Программа требовала, чтобы Болгария ни в коем случае не шла вместе с Германией. Мы уже хлебнули однажды горя от такого союза с Германией, — говорилось в ней, — и никому не хочется, чтобы его вторично пригвоздили к позорному столбу. Надо требовать, чтоб правительство порвало союз с державами «оси», немедленно вывело болгарские войска из оккупированных стран и изгнало из Болгарии немцев. Ведь сербы и греки борются за то же, что и мы, а царские войска так же, как нам, связывают им руки, и фашистский штык так же преграждает путь им, как и нам.

Далее программа предусматривала обеспечение политических свобод для народа и амнистию всем заключенным и осужденным за антифашистскую деятельность, требовала обезвреживания фашистских головорезов, роспуска фашистских организаций, работы и человеческих условий жизни для всех трудящихся.

«Решения этих насущных для нашего народа задач, — говорилось в программе, — требует от нас скорейшего создания подлинно национального правительства, способного проводить твердо и последовательно спасительную политику Отечественного фронта. Во имя этого Отечественный фронт поставил ближайшей целью своей борьбы свержение власти нынешнего предательского, антинародного прогитлеровского правительства и создание подлинно болгарского национального правительства».

Для реализации программы Отечественного фронта необходимо было срочно, без промедления активизировать существовавшие партийные и молодежные организации, привести их в боевую готовность. Одновременно с этим надо было искать и находить симпатизирующих нам, оторвавшихся от организации членов партии, деятелей других партий, ратующих за национальную независимость Болгарии, всех тех женщин и мужчин, которые любят свою родину и ненавидят фашизм и фашистов. Таких людей в городах и селах было много, и надо было привлечь их к активной работе.

Задачи, поставленные Отечественным фронтом, были трудными, но выполнимыми. Они требовали полной мобилизации сил рабочего класса, крестьян, интеллигенции и армии.

НА ПУТИ К БРЕЗНИКУ И ТРЫНУ

На душе у меня было и весело и тревожно. Что получится из этого первого нашего похода, что может произойти, доверятся ли нам люди, к которым мы идем, или же сочтут нас мальчишками, фантазерами и прогонят? Где мы будем питаться, ночевать — это нас не особенно беспокоило: стояло лето и можно было спать под открытым небом, а родные как-никак без еды нас не оставят.

Хорошо, что мы отправились в путь ночью. Днем нас заметили бы солдаты из лагеря возле Мало Бучино и кинулись бы за нами. Димо, младший брат Васила Петрова, который взялся нас сопровождать до определенного места, знал самые неприметные овражки на пути к Брезнику и уверенно вел нас. Когда мы уже миновали редколесье Люлина, начало развидняться. Из-за противоположной горы выкатилось солнце и, пробиваясь сквозь небольшие тучки, которые скрывали его, стало быстро подниматься вверх. Ночной холодок исчезал, и на смену ему надвигалась жара.

Защебетали птицы, зашелестела листва. Неподалеку раздался стук топора. Молодой крестьянин рубил полусгнивший ствол бука, но как только заметил нас, схватил свою куртку и кинулся бежать к оврагу.

— Принял нас за лесников, — сказал Димо, — теперь его не догнать.

— И очень хорошо, что убежал — и для нас, и для него хорошо.

Бегство крестьянина вызвало у нас смех, но парень бы не проявил такой прыти, если бы Димо не заорал ему вслед: «Стой, стрелять буду!» Порубщик упал, перекувырнулся через голову и, издавая странный визг, покатился вниз через старое буковое редколесье, ломая под собой прогнившие сучья.

Еще несколько часов мы шли лесами, перебрались через десятки поперечных хребтов и долин; солнце все нещаднее обрушивало на наши головы свои палящие лучи. Чем ближе мы подходили к опушке, тем реже становился лес и тем труднее было переносить жару. Воздух трепетал от зноя, а трава и листва буков желтела и увядала.

Наконец мы выбрались на опушку. Перед нами открылась широкая панорама — холмы, селения, поля. Виднелись каменноугольный бассейн Перника, горная цепь Голо-Бырдо, дорога на Брезник и корытообразная Перникская равнина, прикрытая прозрачной вуалью беловатого дыма, который непрерывно выбрасывали десятки фабричных труб шахтерского города.

— Отсюда можете идти сами, — сказал Димо и объяснил нам, как, добравшись до Брезника, найти там его брата Лазара, старого, опытного коммуниста.

Димо пожелал нам успеха и повернул обратно.

Даже не зная дороги на Брезник и селений, мимо которых она шла, мы не рисковали заблудиться. Прямо на запад по нашему маршруту как раз полз и раскаленный солнечный диск, он словно торопился поскорее окунуться в прохладную ванну за синеющими у самого горизонта горами.

От села Дивотино, прилепившегося к юго-западному склону Люлина, путь наш лежал через поля. Пшеница и ячмень были уже давно скошены и убраны, а самые сноровистые хозяева уже молотили. В поле стояла только кукуруза. Она давно выколосилась и теперь дозревала под палящим солнцем. Отставшие с уборкой крестьяне увозили с полей последние снопы. Зерно просыпалось из пересохших колосьев. На пыльных проселках не умолкал протестующий визг рассохшихся колес, уже бог знает сколько времени не знавших благотворного дегтя.

Остались позади села Расник, Вискяр, Бабица. К пяти часам дня мы подошли к городу Брезник и свернули в сосновый лес на горе Бырдо, которая заслоняла город с востока. Тут было прохладно, пахло смолой. До наступления темноты оставалось еще несколько часов, их нам надо было провести в лесу. Городок тянулся по неглубокой долине и не мог раздаться вширь: этому мешали каменистые отроги гор Бырдо и Гребен, которые с двух противоположных сторон теснили Брезник. Над городом стремительно, словно стараясь обогнать друг друга, носились тучи пыли. Одни поднимались над токами, а другие — над улицами, по которым мчались легковые и грузовые машины. Местные власти не давали себе труда позаботиться о чистоте и благоустройстве города. Даже главная его улица была похожа скорей на деревенскую — на целую пядь ее покрывал слой пыли — что уж говорить об остальных. Если б время от времени дождь не обмывал улиц, — люди, наверное, задохнулись бы здесь от смрада и пыли. Потому-то здесь так часто устраивали молебны — отцы города улещивали бога, вымаливали как милость, чтоб он ниспослал им дождь или же подальше отвел градоносные тучи. Дальше этого их заботы не простирались.

Сидя в сосновом лесу, мы имели возможность рассмотреть городок. Мне случалось и раньше проезжать через него или неподалеку, но тогда я смотрел на него совсем другими глазами. Теперь же даже, казалось бы, самую незначительную мелочь я оценивал с точки зрения стоявшей передо мной новой задачи. Каждая деталь должна была запечатлеться в определенном уголке моего сознания, чтобы как только она мне понадобится, я сразу же извлек бы ее оттуда. Несколько высоких зданий с красивыми фасадами, поднимавшихся посредине города, представляли собой административный центр. Желтое — околийское управление, левее него — налоговое, потом здание Земледельческого банка и инженерное управление. Были, разумеется, и казармы. В северной части города располагался пятый конный полк, чьи оружейные склады крайне беспорядочно были разбросаны по ущелью.

— Запоминай, — заметил я Славчо. — Возможно, как-нибудь ночью нам придется их искать.

— Они на хорошем месте. Добраться легко.

— Там охрана. Нужна осторожность.

— Конечно, — согласился он. — Теперь все начеку.

Увлекшись изучением города и его окрестностей, мы не заметили, как опустились сумерки. Люди шли с работы, поднялся гомон. Одни покрикивали на скотину, другие звали детей, а молодежь распевала новомодные песенки.

Лазар Петров, которого я и прежде называл бай Лазо, был братом Васила и Димо. Но если Васил был крупным, внушительным мужчиной, бай Лазо ростом едва ли дотягивал до полутора метров. Димо же был как бы посередине — не очень высок, но и не низок. И если Васил избрал себе профессию борца, соответствующую его атлетическому телосложению, то бай Лазо при его малом росте остался в Брезнике, чтоб меряться силой с землей. Человек, увидевший его впервые, мог бы сказать, что и это занятие ему не по плечу. Но насколько крепка была здешняя прокаленная солнцем земля, настолько жилист и крепок был и бай Лазо.

К дому бая Лазо можно было подойти с разных концов города. Но удобнее всего было спуститься через сосновый лес, в котором мы сейчас находились, — отсюда тропа прямиком вела к его дому, прилепившемуся к подножью Бырдо. Но как встретит нас бай Лазо? Если бы мы шли только затем, чтобы, повидавшись, сразу же уйти, раздумывать было бы нечего, но ведь нам надо было переночевать и остаться у него еще на день, чтобы собрать партийное руководство и поставить перед ним новые задачи.

Но места для колебаний у нас не могло быть. Как только стемнело, мы зашагали по узкой тропе, извивавшейся меж молодых сосенок, и вскоре оказались перед белым одноэтажным домиком. Залаяла собака. «Вот тебе и на! А что если сейчас поднимут лай собаки всего квартала?» — подумал я. Хорошо, что соседями бая Лазо оказались цыгане, у которых не то что собаки, а даже кошки не было. Иначе мог подняться страшный гвалт.

У входа в дом нас встретил бай Лазо, а за ним столпилось все его семейство — жена и пятеро ребятишек. Среди них была только одна девочка — Зюмбюлка, — слишком хрупкая и маленькая для своих лет.

Дети дали нам дорогу, и мы следом за тетушкой Райной — супругой бая Лазо, — миновав узкий коридор, вошли в комнату в западной части дома. Она была тесной, как спичечный коробок, и освещалась двумя крохотными оконцами, напротив которых стояли параллельно две железные кровати. Посредине стоял невысокий круглый столик, на котором среди кучи старых газет и исписанных тетрадей мерцала керосиновая лампа.

— Давно ты здесь не бывал, а дом наш запомнил, — сказала тетушка Райна, держа за руку маленького Нестора.

— А в каком году я приходил, ты помнишь?

— Да в позапрошлом, — ответила она. — Выборы тогда проводили. С тобой девушка была. Всю ночь я тогда заснуть не могла, все думала, как вы доберетесь в такую метель.

— Все-то ты помнишь, тетушка Райна!

— Как же не помнить. Мы с Лазо голосовали за нашего человека… Боже, сколько страха натерпелась я тогда, на всю жизнь хватит. Все думала: «Люди в такую погоду ушли, кто знает, что с ними может случиться, а от меня только и требуется, что бюллетень опустить». И я опустила, хотя те гады, агенты, следили за каждым нашим шагом.

— Это их служба такая — следить, — заговорил бай Лазо, явно желая прекратить этот разговор. — Им ведь за это платят.

Он сделал жене знак рукой, чтоб она увела детей в другую комнату.

— Пускай слушают, пускай знают, — возразила тетушка Райна. — Нечего им дурнями расти.

— Уведи их! — настаивал бай Лазо. — Им сейчас лучше поужинать и лечь спать, а с политикой они еще успеют познакомиться — времени у них на это хватит.

Тетушка Райна покорилась. Она была из тех жен, которые и вообще-то привыкли не прекословить мужу, да и поняла, что мы должны поговорить о чем-то, чего не нужно знать детям, и увела их в другую комнату.

Оставшись одни, мы попросили бая Лазо рассказать нам о состоянии здешней организации.

— Что я вам могу сказать? — ответил со вздохом бай Лазо. — Ужасно. Фашисты распоясались. Арестовывают, убивают, вешают. Повесили Черного. А какой парень был — огонь! Мало теперь таких, как он. Секретарь молодежной организации в тюрьме, а мы, старики — скажу тебе прямо и откровенно — запуганы. Кто будет завтра кормить моих ребятишек, если и меня засадят в каталажку? Вот Сандо недавно вернулся из концлагеря и теперь всего остерегается, что поделаешь: человек ведь! Крум постоянно под наблюдением, и некому расшевелить людей. А дела, сам знаешь, кругом плохо. Наши все проигрывают и проигрывают.

— Трудно, бай Лазо, страшно. Это ясно всем. А что ж дальше? Будем сидеть и ждать, что бог пошлет? Нет! У нас впереди работа и борьба. Фашисты предпринимают эти меры против партии, чтобы запугать нас, заставить нас согнуться, и если мы согнемся, значит, они достигли цели. Любыми средствами надо помешать этому.

— Как? — прервал меня бай Лазо.

— Активной борьбой. Членов партии много — целая армия, и если эта армия пойдет в наступление, фашистам трудно будет остановить ее.

— Да как же двинется эта армия в наступление, когда мы, руководство, не шевелимся? — озабоченно заговорил бай Лазо.

— Значит, отсюда и надо начинать. Первое, что нужно сделать, это активизировать руководство, а затем и всю организацию. Поэтому мы останемся здесь переночевать, а завтра соберем других членов руководства и поговорим.

На другой день к баю Лазо пришел только Крум Савов. Он был секретарем околийской организации и несмотря на пожилой возраст, работал сколько позволяли силы. До этого мы с ним встречались несколько раз, и я уже имел представление о нем и как о руководителе и как о человеке. Бай Крум был скромным и честным, преданным партии коммунистом. Но человек он был очень стеснительный, да и боялся за свою семью. Ему не доставало инициативы, энергии и настойчивости, необходимых организатору и руководителю околийского масштаба. Если правда, что о характере человека можно судить по его внешности, то у бая Крума в этом смысле соответствие было полное — тщедушный, вялый, немного сутулый, — похоже, что не больно-то сытно кормило его ремесло парикмахера. Да и «салон» его был захудалый — ни солнце, ни воздух туда не проникали. Ходила к нему одна беднота. Ремесло бая Крума имело, правда, и свою положительную сторону: люди, которым надо было встретиться, всегда имели оправдание — пришли, мол, бриться или стричься. Под этим предлогом я тоже посещал его парикмахерскую до того, как перешел на нелегальное положение.

Второй член околийского комитета — Александр Тинков или бай Сандо, был не только грамотнее, но и теоретически подкован лучше, чем бай Лазо и бай Крум. Слабым местом, однако, у него было то, что он предпочитал теорию практике и больше, чем следует, остерегался полиции. Возможно, поэтому он и не пришел на наше первое совещание. Это был крупный мужчина, но концлагерь его порядком иссушил. Резко выступили вперед скулы, щеки глубоко провалились. Теперь ему снова приходилось взяться за земледелие, поскольку другого выхода у него не было. Единственным источником существования бая Сандо стали две коровы, на которых было сосредоточено все внимание его семьи.

Третьим членом комитета был бай Лазо. Потомственный хлебороб, он обрабатывал землю, не только завещанную ему отцом, но и ту, которую забросили его братья. Поэтому бай Лазо чувствовал себя независимым:

— Пока я работаю — с голоду не помру, — заявлял он. — А не буду работать — и есть не буду. Службы не жду, да и не нужна она мне.

Благодаря этому убеждению он был гораздо смелее и активнее, чем бай Крум и бай Сандо, хотя и те тоже ничего хорошего от власти не видели и не ждали.

Остальные два члена околийского комитета — Иван Стойнов, руководитель молодежной организации, и Тодор Младенов, технический работник комитета и ответственный за группу сел Красавской общины, — не были приглашены. Я считал, что на первое время достаточно будет и трех товарищей, а Младенова, этого активного и авторитетного парня, в скором времени я должен был разыскать сам.

Я подробно разъяснил обоим членам комитета новые задачи партии. Растолковал им программу Отечественного фронта, как широкую базу для объединения всех антифашистов, и снабдил их новейшими партийными материалами.

Заверения товарищей Крума Савова и Лазара Петрова, что они займутся выполнением новых задач, придали мне бодрости. Но я знал, что новые условия требовали от членов руководства выезжать в села, устраивать нелегальные собрания, организовывать открытые демонстрации, добывать оружие, для тех же, кому грозит арест, обеспечивать убежище и питание, а это едва ли было в их возможностях, хотя они оба молча согласились со всеми указаниями.

Как начало, совещание прошло хорошо, а последующая работа зависела от двух вещей: от активности руководства и от развития внешнеполитических событий. Последние оказывали исключительно большое влияние и на беспартийных, и на партийные массы, и в зависимости от того, кто выигрывал сражения на Восточном фронте — Советский Союз или Германия, — люди активизировались или же сникали. Поэтому, когда советские войска отступали, вести организационную работу было очень трудно.

Из Брезника мы за одну ночь перебрались в Трынскую околию. Первой нашей заботой и тут было связаться с партийным руководством, однако, отправляться сразу в город было рискованно. Следовало прежде всего отыскать в окрестностях человека, который организовал бы нам встречу. Таким человеком мы сочли ученика гимназии Петра Василева, родители которого обрабатывали исполу землю Алексия Захариева и жили в его кошаре, неподалеку от города. Петр учился в последнем классе и входил в состав руководства местного Союза рабочей молодежи; не так давно в организации произошел провал, и он попал в руки полиции; вышел оттуда Петр жестоко избитым.

Отец его, бай Васил — бывший перникский шахтер, давно встал под знамя рабочей партии и никогда не выпускал этого знамени из рук. Рядом с ним встали и все его дети. Несмотря на бедность, которую он никак не мог одолеть, бай Васил всегда шел в первых рядах пролетарских борцов. Кошара, в которой жила его многочисленная семья — десять человек, — не раз была свидетельницей многих партийных и молодежных совещаний. Они проходили под надежной охраной бая Васила или его сына Петра. Я был уверен, что дом бая Васила для нас всегда открыт, и мы направились прямо к нему.

Не дойдя до кошары, мы, измученные усталостью, свернули к окраинной махале^[4] села Глоговица. Солнце давно уже взошло и, медленно плывя по крутому синему небосклону, немилосердно жгло. Кругом кипела работа. Молотьба была в разгаре, и люди, казалось, даже не замечали жары. «Но-о, пошла, Презда! Но-о, пошел, Вранчо», — доносилось с ближних токов. «Но-о!» — звенел где-то высокий женский голос.

Глоговицкие крестьяне молотили лошадьми. Они не знали ни жнейки, ни молотилки, так же, как и поля их не знали ни трактора, ни других машин. Здесь все оставалось таким же, как и сто лет назад. Крестьяне не жили, а мучились, и в этих мучениях день за днем проходила их нищенская безрадостная жизнь.

Мы нашли колодец. Он был глубокий, блестящий круг воды на дне его едва различался в мрачной тени каменных стен. Над ним покорно склонили ветви старые сливы, на стволах которых зияли выдолбленные дятлами глубокие раны и росли пучки серо-зеленого мха, похожие на козлиные бороды. Мы сбросили наши рюкзаки, в которых было по паре белья и немного еды, умылись и сели на траву. Возле нас кружили бабочки, пробовали свои еще ломкие голоса молодые соловьи, монотонно жужжали пчелы, легкий ветерок нежно гладил нам лицо, и на душе у нас стало так хорошо, так бодро.

Отсюда нам была видна вся махала — бело-голубые дома, большинство которых со стороны долины казалось двухэтажными, но по существу нижняя часть их была погребом, выдолбленным глубоко в скале и огороженным массивными каменными стенами. От села к колодцу вилась узкая тропинка.

Вдруг мы заметили, что по ней торопливо приближается к нам полноватая белолицая женщина с лукавыми глазами. Рукава ее выгоревшего ситцевого платья были засучены до локтей, а в мускулистых руках она держала два медных котла. Поставив их на землю, она принялась в упор разглядывать нас, казалось, требуя, чтобы ей объяснили, кто мы такие и как попали сюда. Так как мы молчали, она поздоровалась, еще раз смерила нас взглядом с ног до головы, отцепила тяжелую деревянную бадью, спустила ее в колодец и жесткая веревка начала быстро разматываться с вала, уходя вглубь. Но вот бадья заплескалась в воде и вал перестал вертеться. Крестьянка поводила веревкой, наполнила бадью и энергично завертела рукоять. Красные пятна, выступившие на ее щеках, свидетельствовали, что тащить полную воды бадью не так-то легко. На наше любезное предложение помочь ей, она ответила:

— Ничего я и сама справлюсь. Скоро вот уж пятнадцать лет как я вошла в этот дом и не помню, чтоб кто другой, кроме меня, принес воду. Все у нас знают, что это мое дело.

— Ты здешняя или из другого села? — спросил женщину Славчо.

— Здешняя, меня выкрали, — ответила смеясь женщина и рассказала нам во всех подробностях историю своего замужества.

В ответ на свою откровенность она, вероятно, ждала откровенного рассказа и с нашей стороны. Это было чисто женское любопытство. Но почему бы нам и не поболтать с нею. Возможно, это случайное знакомство окажется нам полезным. Для нашей работы ведь потребуются люди, много людей.

Женщина рассказала, что у нее трое детей — две девочки и мальчик. Муж ее работает в городе, а она и дети со свекром и свекровью —живут здесь; живут они хорошо, она работящая, уважает стариков, а те отвечают ей тем же.

— А вы откуда? — в свою очередь спросила женщина.

— Из Крайште, — мы запасные.

Это был заранее приготовленный ответ. А затем мы объяснили, что мы учителя и после долгой и мучительной службы в армии возвращаемся к своим семьям.

Кто его знает сколько бы еще женщина мучила нас своим любопытством, если бы я не перевел разговор на другую тему, на которую она откликнулась с большой охотой. Видно, мы напали на болтушку, с которой можно было говорить целый день.

— Урожай? — возбужденно воскликнула она. — Плакал наш урожай. На работе себя убиваем, а какой от этого толк! Глядите, — и она показала свои обтрепанные рукава, — на цыганку похожа стала. Муж мой гнет спину за тридцать левов и на эти гроши кормит семь ртов. А сам хворый. Еле ноги волочит.

— Кем он работает?

— Портной он. Людей одевает, а сам оборванцем ходит, хуже цыгана. Вот какая нам судьба выпала. Хуже собачьей!

— Почему же вы не обратитесь к властям, чтоб вам помогли? — нарочно заметил Славчо.

— Бог мой! — воскликнула женщина. — Вы что — с неба свалились? Кому интересно, как мы живем! Да разве не власти все забрали у нас — и масло, и молоко, и шерсть. А теперь пришел черед зерну. Староста и полиция поджидают его прямо на токах. Стоят над душой — как бы ты чего не утаил.

— А зачем отдаете, — ведь вы же трудитесь? Вам ведь и самим нужно? — решил я испытать политическую зрелость женщины.

— Да разве мы посмеем не давать? Сразу же тебя коммунистом объявят, а тогда держись! Несколько дней назад у нас тут целое сербское село выслали — и людей и скотину. Что было!!! — Женщина замолчала, внутренним взором сосредоточившись на картине, которую видела, разделяя горькую муку этих ни в чем не повинных людей, и, схватившись за голову, продолжала: — Женщины голосят, дети плачут, старики бредут босиком по раскаленным камням, в повозках визжат поросята, а в конце в клубах пыли плетутся изголодавшиеся овцы, свиньи, коровы. Говорят, все село сожгли.

— Полиция?

— Говорят, полиция.

— Чем же провинились эти люди?

— Говорят, отказались сдать реквизицию, а подкармливали каких-то партизан. Что за партизаны — не знаю!

Новость относительно партизан вызвала у меня радостное волнение. Я объяснил женщине, что эти партизаны — вооруженные сербские патриоты, которые защищают население от грабежа оккупационных властей Германии и Болгарии.

— Может, оно и так, — согласилась она. — Говорят, что они в лесах скрываются и преследуют старост, полицейских и сборщиков налогов. Я не очень-то разбираюсь в таких делах, муж мой больше понимает, что к чему.

В это время к нам подошел пожилой мужчина. Он был худой и высокий, над провалившимися щеками округлыми холмиками нависали скулы. Усы у него были давно не стрижены. Концы их прикрывали две глубокие складки, симметрично спускающиеся вниз от длинного острого носа. Звали его дед Нацо, был он соседом нашей собеседницы, как она его нам представила. Он пожал нам руки и в свою очередь стал расспрашивать, кто мы, откуда и как оказались у их колодца.

Когда старик понял, что мы возвращаемся с турецкой границы, он вздохнул и сказал:

— И мой сын тоже там — не знаю, свидимся ли мы еще, прежде чем начнется война с турками. Мать его все глаза выплакала. Все плачет и плачет.

Люди не без оснований ждали войны с Турцией. Большая часть нашей армии находилась на турецкой границе, рыла окопы и строила укрепления. Туда отправляли тысячи мобилизованных — они строили из железобетона глубокие туннели, по которым специальные войска втаскивали тяжелые орудия и устанавливали их в железобетонных бункерах. Заговорить эти орудия, о которых солдаты писали своим близким, могли в любой момент.

Дед Нацо был очень обеспокоен.

— Кому нужна война? — спрашивал он нас и себя самого. — Неужели державы не могут разобраться во всем по-хорошему?

— Могут, дедушка Нацо, почему бы им не мочь, да мешают этому богачи — те, которым война приносит большие прибыли.

— Так оно и есть, — сказал старик. — А вот я в нескольких войнах участвовал и ничего не заработал, только здоровье загубил. Мы вот со свекром этой женщины оба почти инвалидами стали.

— А как ты считаешь, кто выиграет войну — русские или немцы? — спросил я не без умысла.

— Русский человек крепок, — отрезал дед Нацо.

— А немец?

— Немец? Мозги у него скованные да жаден очень, — без колебания ответил старик. — Русского на немца не променяю. А вы, раз учителя, значит, с понятием. Против деда Ивана не выступайте. Беды не оберетесь.

Мы заверили деда Нацо, что ни в коем случае не пойдем против русских и что вместе со всем народом боремся против войны и против реквизиций.

— Вы голодны? — спросил старик.

— Нет, мы только что перекусили.

— Ничего, немного кислого молока вам не помешает. Бабка моя вчера вечером заквасила, — сказал дед Нацо и, попросив нас подождать, торопливо зашагал по тропинке.

Пока мы разговаривали со стариком, женщина внимательно слушала, а когда он отдалился, спросила:

— А вы снова вернетесь на границу?

— Конечно.

— Делайте что хотите, но только чтоб войны не было. Слышите? Иначе народ вас проклянет.

Сказав это, она попрощалась, подхватила свои котлы и ушла; ей надо было готовить обед для молотильщиков. Новости, которые она нам сообщила, были очень важны, а рассуждения ее — очень правильны. Может, она и станет одной из первых наших помощниц. Надо будет еще раз побывать здесь и повидаться с ее мужем.

Вскоре вернулся дед Нацо. Он принес большую миску кислого молока. С ним пришел маленький мальчик, его внук. Он ни на минуту не выпускал руку деда и все время шмыгал курносым носишкой, из которого то и дело высовывались, как мышки, две сосульки.

— Как считаете, молодые люди, решатся наши правители выступить против деда Ивана? — спросил старик.

— Все возможно, дедушка Нацо. Царь у нас — немец, и Гитлер — немец, они договорятся.

— Народ не согласится, — убежденно заявил старик. — А царь один воевать не может.

— Да кто станет спрашивать народ, царь один будет решать, — подначивал я старика.

— Царь — это народ, его и надо спрашивать. Худо будет, если его не спросят, — горячась доказывал дед Нацо.

Он был убежден, что не так-то легко будет царю бросить болгарский народ и его армию против Советского Союза, и считал, что даже если фашистам удастся это сделать, конец будет не таким уж утешительным для них.

Расстались мы с дедом Нацо как старые друзья. И он остался доволен нами, и мы — им.

Вот какие замечательные люди есть в нашем крае. Эти люди говорили откровенно, от чистого сердца высказывали то, что думали, и их мысли помогали нам наводить верное начало. Дед Нацо со своей неподдельной природной интеллигентностью тут, в крестьянской среде, один стоил столько же, сколько несколько агитаторов, пришедших извне.

От Глоговицы до кошары Алексия Захариева было не больше четырех километров. Это расстояние в самом худшем случае мы могли пройти примерно за час, но у нас не было никакой необходимости появляться у бая Васила до наступления темноты.

Кошара Захариева находилась в восточной части Трынской равнины. Оттуда начиналось Знеполе. Тут маленькая речушка Вуканштица вливалась в реку Эрму, а шоссе, ведущее к Крайште, соединялось с тем, которое шло на Сурдулицу — Стрезимировцы, чтобы с еще большей торжественностью войти в город. Трын еще не был виден. Его со всех сторон загораживали высокие горы, он притаился на дне глубокой котловины.

Существует множество легенд относительно его возникновения. Согласно одной из них, город получил свое имя от куста терновника, росшего возле родника с холодной водой, вблизи которого поселилось несколько семейств. Из года в год число поселенцев увеличивалось, и вскоре там выросло большое селение. Когда кого-нибудь спрашивали: «Откуда вода?» — отвечали: «От трына»^[5]. Так с течением времени название кустарника закрепилось в памяти людей, и свое селение они стали именовать Трын.

Нивы на склонах гор, отделявших Глоговицу от Трынского поля, были уже почти сжаты. Лишь местами на фоне желтой примятой стерни зеленели овсы. Когда мы поднялись на самую высокую часть хребта, перед нами открылась гора Руй. Среди лоскутов полей куда ни кинь глазом виднелись белые селеньица, названия которых напоминали о былых мучениях и страданиях трынских жителей.

Вниз, к полю спускалась извилистая тропинка. Неподалеку от нас пели две одинокие жницы. В их песне ощущалась усталость и тоска.

Песня эта перенесла нас в далекие времена, когда народ наш терпел рабство темных, невежественных османов, когда свирепствовали разбойники — кирджалии, и только подкупом можно было вырвать жертву из кровавых рук поработителей. Теперь тиран был другим, цивилизованным, но от этого народу не стало легче.

О тех временах напоминало и название села Туроковцы — одного из крупнейших сел околии, занимающего самую плодородную часть долины и добравшегося до склонов Руя.

Западнее Туроковцев, под высокими скалами расположено другое село — Зелениград. Оно существовало еще во времена римской империи, о чем свидетельствует древняя крепость и найденные в земле обломки кирпича, черепицы, глиняные сосуды и монеты. Неподалеку от этой крепости, когда-то, по преданию, охраняемой специальным легионом, проходил древнеримский путь, который связывал русло реки Струма с городом Враня, что находится в нынешней Югославии. Путь этот проходил через местность, носящую название Дысчен-Кладенец, и был защищен с противоположных сторон двумя крепостями — зелениградской и земенской, — первая была по левую, а вторая — по правую сторону реки Эрма. Тут, в этом районе, находились рудники, в которых немало поколений добывали руду и выплавляли свинец, серебро и золото для римских патрициев.

Дальше, словно бусы в ожерелье вокруг толстой шеи горы Руй, протянулись села Милославцы, Главановцы, Насалевцы, Ранилуг, Слишовцы, Стрезимировцы, Джинчовцы, Бохова, Стайчовцы, Костуринцы, Вукан и Бусинцы. Небольшие долины, занятые этими селами, вместе образовывали Знеполе, эллипсовидную равнину, по которой течет река Эрма. Она берет начало в районе села Кострошовцы, вбирает в себя горные потоки Крайште, рассекает на две части город Трын, проходит через живописное ущелье, поросшее голубоватой и красной сиренью, и покидает болгарскую территорию, образуя сказочной красоты ущелье. Возле этого ущелья Первого мая, когда полиция запрещала проводить в городе манифестации, гимназисты под строгой охраной устраивали сходки и принимали решения о действиях, которые должны были активизировать трудящихся города и деревни.

От этого ущелья сразу же поднимаются склоны Руй-горы. Они прикрывают город с севера, возвышаясь на западе до тысячи семисот метров над уровнем моря, и соединяются седловиной с отрогами Большой Рудины. По вытянутому гребню этой горы проходит югославская граница, местами разрезая надвое крестьянские усадьбы нескольких сел, и идет далее на юг к Милевским горам.

Приграничное население, подвергавшееся насильственной сербизации, хлебнуло немало горя от сербских фашистов. Люди нелегально переходили границу и искали убежище у своих родных в Болгарии. Не так-то легко исчезают воспоминания о беженцах, бросивших все свое имущество только для того, чтоб обрести свободу. Но вместо свободы они и здесь вынуждены были терпеть жестокую эксплуатацию болгарских богатеев.

Но и нынешняя граница не решала правильно вопроса о национальном самоопределении населения. Она еще больше способствовала усилению вражды между народами Болгарии и Югославии.

У трынских жителей были давние боевые традиции. Начиная с Чипровского восстания, а потом и во времена восстания в Знеполе, известного под названием «Беглишкий Джубур», русско-турецкой войны (1828—1829 годов) и последовавшего за ней народного движения «Трынский бунт», крупного восстания моравских болгар в 1840—1841 годах, руководимого уроженцем Трынской околии митрополитом Григорием, сербско-турецкой войны 1862 года и готовившегося тогда восстания в Знеполе, трынское население всегда проявляло большую революционную активность. После освобождения от турецкого ига эту активность поддерживало несколько поколений, а славные боевые традиции хранились в народе как священный завет. В 1903—1923 годах многие трынчане, работая на шахтах Перника, имели возможность близко познакомиться с некоторыми руководителями болгарского социалистического движения. Темелко Ненков и Георгий Димитров были организаторами многих стачек за улучшение положения шахтеров, и в этих стачках углекопы получали такую крепкую закалку, что даже поражение Сентябрьского восстания 1923 года не выбило из трынчан социалистических идей. Предчувствуя отлив восстания, члены компартии организовали несколько нелегальных каналов и перебросили в Югославию десятки революционеров, которым грозила гибель. В этот период выросли коммунисты небывалой закалки, которых не могли сломить даже самые жестокие полицейские репрессии. Как синоним твердости вспоминают здесь по сей день имена народного учителя из села Костуринцы Георгия Пописаева и молодого крестьянского парня из Слишовцев Благоя Стратиева, в страшных мучениях погибших, но не предавших организацию.

Партия пустила глубокие корни среди трудящихся Трынской околии. Одинаково горячо участвовали они в изгнании из сел цанковистских банд, терроризировавших население, и в баррикадных боях в городе, организованных партией, в защиту интересов рабочих и всего народа. В 1931—1934 годах, когда страной правил блок реакционных партий, когда платные агенты буржуазии безнаказанно расстреливали деятелей партии, трынские коммунисты, а под их влиянием и все остальное население околии, самыми разными способами выразили им свое глубокое отвращение и возмущение.

Во время всевозможных выборов — и когда выбирали общинных и окружных советников, и когда избирали депутатов в парламент, — жители в своем большинстве всегда стояли за нашу партию. Нет акции, ею организованной, в которой не приняли бы участие трынчане. А трынское население — это часть болгарского народа, в истории которого сияют бессмертные имена Левского, Ботева, Димитрова. Их героическая слава перешагнула границы Болгарии, а имя Димитрова стало знаменем мирового пролетариата.

Теперь, когда партия возложила на меня столь серьезную задачу — организовать партизанский отряд, — революционное прошлое нашего народа придавало мне уверенности и силы.

В долину мы спустились довольно рано. На лугах еще пасся скот, и то тут, то там мелькали пастухи. А ведь нас никто не должен был видеть, и мы поэтому сразу же укрылись в кустах на берегу речки Вуканштицы. Оттуда нам была хорошо видна вся кошара, но ни один человек там не показывался. Только большой черный пес с белой полоской на шее время от времени кидался на кур, когда те осмеливались к нему приблизиться, с лаем прогонял их и снова забирался в конуру, в тень. Мы уже довольно долго сидели в кустах, а никто во дворе так и не появился. Мы начали тревожиться: вдруг нам вообще не удастся повидаться с Петром, а это уже почти срывало нашу встречу с партийным руководством. Мы даже принялись было обдумывать новые варианты организации встречи с товарищами, как вдруг во дворе кошары появился Петр. Хотя было еще довольно светло и нас мог кто-нибудь увидеть, мы не удержались — вскочили и свистнули. Петр стал озираться вокруг. Мы свистнули еще раз. Петр стал приглядываться к кустарнику, но то ли не увидел нас, то ли не узнал. Лишь когда мы помахали ему шапками, он неуверенно направился к нам.

— Эй, люди, что вы здесь ищете? — обеспокоенный нашим внезапным появлением, спросил Петр.

— Тебя ищем! — ответили мы, и оба разом сжали его в объятьях.

Он сразу же хотел отвести нас к себе, но когда узнал, с какой целью мы к нему пожаловали и в чем состоит наша задача, тут же укрылся вместе с нами в кустах, где мы и просидели до полной темноты.

Отец Петра тоже никак не ожидал увидеть нас. Сперва и он тоже не мог понять, что происходит, считал, что мы шутим, но когда мы ему объяснили суть событий и меры, принятые партией в связи с ними, отец и сын сразу же горячо принялись за дело. Петр отправился в город, чтобы устроить встречу с товарищем Славчо Николовым, а отец его, бай Васил, организовал наблюдение над окрестностями, чтоб враг не застал нас врасплох.

С этого дня бай Васил и его семья стали центром нашей конспиративной деятельности.

Уже в первый же вечер нам удалось повидаться с товарищами Славчо Николовым и Тако Симовым. Оба были портными. Держали на паях мастерскую в городе, но ночевали там редко — возвращались к себе домой, в село Радово, в пяти километрах от Трына. Дорога в село проходила рядом с кошарой.

Брат Славчо, учитель Йордан Николов был членом околийского комитета партии, а Славчо — техническим работником. Оба были хорошими, преданными коммунистами, Славчо отличался своей деловитостью. В то время как Йордан, известный своим красноречием всей округе, отдавал предпочтение словам, Славчо брался за самые рискованные и трудные дела, от которых остальные уклонялись. Эта его черта и заставила меня искать в первую очередь встречи именно с ним.

Йордана я знал еще с гимназических лет, а позже не раз встречался с ним по работе в организации. Он пользовался авторитетом у наших людей, а мы, гимназисты, считали его одним из самых известных и принципиальных коммунистов. Так же его оценивал и враг, и потому его несколько раз высылали из города. В конце концов, убедившись, что эти меры не могут сломить его, фашисты лишили Йордана возможности учительствовать, и он вынужден был перейти на иждивение жены, которая была учительницей в Шипковице — одном из отдаленнейших сел околии. Это село вместе с селами Кышле, Нижняя и Верхняя Мелна, Долга-Лука, Лева-Река, Докьовцы, Видрар, Горочевцы входило в так называемое Крайште, бывшее политической базой Йордана Николова. Он отвечал за эту округу перед околийским комитетом партии. Это были самые бедные села в околии. Люди в буквальном смысле слова истязали каменистую почву, с силой вгоняя в нее железные сошники, и она не прощала им этого: заставляла их непрерывно себя ковырять, царапать и отплачивала за их каторжный труд шапкой овса или корзиной мелкого картофеля. И этим овсом и картофелем крестьяне не только должны были прокормить себя, но и «помочь» государству, выполняя так называемую реквизицию.

Было бы, конечно, очень хорошо встретиться и с Йорданом, но его не было в городе. Чтобы вызвать его из Крайште, нам потребовалось бы задержаться здесь еще самое меньшее на день, а мы торопились. Поэтому решили встретиться с ним на обратном пути.

Славчо Николов был в курсе почти всей деятельности комитета. Он считал, что руководство не достаточно связано с сельскими организациями, не собирается регулярно для обсуждения жизненно важных вопросов и что произошло известное свертывание его работы.

В отличие от брезникской организации, трынские кадры остались почти все на своих местах. Тут полиции ничего не удалось раскрыть, и она удовольствовалась лишь высылкой секретаря комитета товарища Георгия Григорова. Его место занял Арсо Рашев — один из старейших коммунистов околии. Но товарищ Арсо оказался пассивным, и это сразу сказалось на всей деятельности партийной организации. И вот сейчас, когда так важно было найти прежде всего секретаря комитета, я знал, что он на встречу не придет, оправдываясь тем, что за ним ведется слежка, что его подстерегают на каждом шагу, на него глядят все глаза и все уши слушают. Но так или иначе ему необходимо было знать, что происходит в околии, и мы посчитали, что Славчо или Йордан Николовы его проинформируют. Вместе с тем я все же хотел попытаться встретиться с ним лично.

Бурная жизнь сельских организаций до начала войны с Советским Союзом, теперь в ряде сел совсем заглохла. Это объяснялось, главным образом, террором против коммунистов, неудачами Красной Армии на фронте и пассивностью партийного руководства.

Среди множества пассивных организаций было в околии и несколько активных. Они регулярно проводили собрания, их члены отчитывались, следили за политическими событиями и обсуждали их, собирали средства в помощь сосланным и политзаключенным и в самые трудные дни борьбы на Восточном фронте находили ободряющие слова и факты, чтобы поддерживать веру в победу не только в своей среде, но и у беспартийных.

Иным было положение в местных организациях Союза рабочей молодежи (РМС). Молодежь жила организованней, ей был присущ энтузиазм, и она загоралась при каждой даже самой незначительной радостной вести с фронта.

Если работа околийского комитета станет более активной, наша задача намного облегчится. Опираясь на околийскую организацию, мы сможем действовать смелее, энергичнее, не на ощупь, без риска. Но независимо от состояния, хорошего или плохого, в котором находятся отдельные организации, — новая обстановка заставляла менять некоторые из существующих форм работы и искать новые, которые будут полностью соответствовать новым условиям и новым задачам. Необходимо было прежде всего поставить во главе отдельных районов наиболее активных коммунистов, готовых при всех условиях — днем и ночью — работать с сельскими партийными организациями и контролировать выполнение поставленных перед ними задач. Это должно было быть первым шагом к активизации.

Расставаясь со Славчо и Тако, я выразил надежду, что в скором времени мне представится возможность встретиться со всем руководством организации, чтобы совместно обсудить и принять меры для оживления работы.

СЛИШОВСКАЯ РОЩА

Каждый год второго августа в селе Слишовцы устраивалась ярмарка. Парни и девушки из ближних сел собирались сюда, чтобы повеселиться, а коммунисты использовали ярмарку для организационной работы. Таким образом для нас тоже открывалась прекрасная возможность встретиться кое с кем из молодежи, и поэтому мы отправились в Слишовцы. И село, и его жителей я знал как свои пять пальцев. Мать моя была из этого села, в нем жила моя старшая сестра, и сам я провел тут несколько лет. Слишовская партийная организация была одной из лучших в околии. В ней вырос Благой Стратиев, а позже почти вся молодежь да и все село были под влиянием коммунистов. В Слишовцах я прожил мои, может быть, самые лучшие годы. Тут я предавался юношеским мечтам, много читал, готовился к сдаче экзаменов экстерном, после того как меня исключили из гимназии, участвовал в партийной жизни слишовчан.

Слишовцы расположены у подножья горы Большая Рудина. По другую сторону горы к северу находятся сербские села Црвена-Ябука, Кална и Дарковцы, а к западу — Црна-Трава, большое горное село, разорванное на десятки частей и разбросанное по склонам Выртоп-горы и Чемерника — одна из лучших баз югославских партизан в этом крае.

В Трынской околии не было другого села, которое так бы страдало от горных потоков, как Слишовцы. Бывали случаи, когда по глубоким оврагам и ложбинам на село обрушивались такие лавины воды, камней и песка, что перед ними не могли устоять даже самые массивные сельские сооружения. Вследствие таких многократных затоплений, все село оказалось покрытым камнями и песком. Но насколько оно изобилует камнями, настолько бедно водой. «Вода на нас все сносит, а воды у нас нет», — горько шутят крестьяне. Летом, когда каменистая почва накаляется, зной становится невыносимым, даже дерево и камень трескаются от жары.

В селе есть прекрасная молодежь. Недавние зеленые юнцы, с которыми мы вместе читали книжки, рассматривали альбомы коммунистического журнала «Поглед» и грозили богачам, были теперь членами Союза рабочей молодежи и самостоятельно ориентировались в сложных событиях. Самыми большими энтузиастами в то время были Митко Гранитов и Драгомир Игнатов. Они работали вместе с Владо Мариановым и Стефаном Рангеловым — первый из Стрезимировцев, а второй из Ранилуга — и были неразлучными друзьями.

Села эти отстояли друг от друга так близко, что молодые люди чувствовали себя в каждом из них как у себя дома. Хотя они были членами разных организаций, каждый знал, кто какую работу выполняет, а во многих случаях вместе обсуждали, что предпринять и как за новое дело взяться.

Встреча должна была состояться в роще над селом. Об этом был уведомлен очень узкий круг молодежи, которая потом должна была поставить перед членами сельской организации новые задачи и осуществить их выполнение. Ребят не уведомили заранее, какие вопросы будут обсуждаться, но они догадывались, что раз собрание состоится в лесу, дело предстоит важное.

И вот в сосновую рощу с редкими дубами и кустами боярышника, один за другим пришли десять парней. Шли они сюда с трепетным сердцем, а собравшись, мы все, хотя это и не было принято у подпольщиков, крепко обнялись, исполненные горячего товарищеского чувства. Все расселись, тесно прижавшись друг к другу. Естественно, что прежде всего надо было удовлетворить жадное любопытство собравшихся — объяснить, почему мы укрылись в лесу и к чему обязывает наше тайное собрание. Ребята, наверное, испытывали сейчас такое же, если не большее волнение, как я, когда инструктор окружного комитета неожиданно сообщил мне, что я должен отправиться с таким важным заданием в Брезникскую и Трынскую околии. А ведь эти парни были намного моложе меня. Они с жадностью впитывали каждое слово партии и были готовы отдать за нее свою молодую жизнь. Они слушали так, как только может слушать молодежь: сосредоточенно с широко открытыми глазами. Когда произносились такие слова, как «восстание», «пистолет», «бомба» или «борьба», глаза их загорались, а сама мысль, что партия и Союз рабочей молодежи доверяют им такое важное дело и смотрят на них как на зрелых граждан-патриотов, вызывали на их лицах краску гордого волнения.

Они мысленно переносились уже в боевую обстановку, словно на экране, видя все то, что может нарисовать, их пылкое молодое воображение. Представление о борьбе с врагами переплеталось у них с партизанской славой, с революционной романтикой.

Когда я говорил о сборе продовольствия, Митко Гранитов прервал меня и сказал:

— Это самое легкое. Устроим набег на поля сельских богатеев, и вот вам — кукуруза, картофель, фасоль!

— Но не только продовольствие. Нам нужно еще и оружие, товарищи!

— Оружие есть! — тотчас же сообщил Владо Марианов.

— Ты говоришь только о себе или об остальных тоже?

— Обо всех, товарищ Славчо, — повторил Владо. — Наше оружие в полной боевой готовности.

— Молодцы! А как вы рассчитываете добыть деньги? Ведь нам необходимы и деньги. Первое время нам придется приобретать одежду, обувь…

— И это нетрудно, — поспешил заявить Райчо из Боховы. — Устроим одну-две вечеринки — и деньги в кармане.

— Как так деньги в кармане?

— Да очень просто. Ведь цель оправдывает средства! Пустим в продажу побольше билетов, а отчитаемся в меньшем количестве. Финансовый контроль — в наших руках! — уверенно добавил Райчо.

Парни имели возможность высказаться насчет поставленных перед ними задач. Они полностью поддержали линию партии на вооруженную борьбу и указали, у кого какое оружие можно взять или купить. Стало ясно, как они раздобудут картошку, фасоль, кукурузу, сало и другие продукты, как и у кого будут хранить их, как смогут раздобыть денег, на кого будет возложено сооружение землянок, какие новые формы использовать для воздействия на солдат и для разоблачения предательской политики фашистского правительства, как сделать массовой молодежную организацию. Решено было больше внимания уделить сельским посиделкам. Там собирается много людей, и если умело подойти к этому, там можно замечательно проводить нужную партии работу.

— Действуйте, но действуйте осмотрительно. Если с кем-нибудь случится неприятность, знайте, что коммунисты ради организации жертвуют собой, своей жизнью! — были мои последние слова.

— Поклянемся! — предложил Владо.

— Поклянемся! — поддержали его остальные.

Я сказал им, что пока приносить клятву не нужно, а вот когда придет время стать партизанами, тогда они будут давать клятву, сейчас и без нее каждый должен хранить партийную тайну и отдавать все силы делу партии. На этом мы расстались.

Когда ребята ушли и мы остались с Владо одни, он сообщил мне, что пытался связаться с югославскими партизанами, но неудачно и попросил совета как быть дальше.

Я подбодрил его и дал задание, как можно скорее предпринять еще одну попытку в этом направлении. Такая связь может быть очень полезной для обеих сторон и находится в полном согласии с партийными указаниями. Владо принял это задание с большой охотой.

Все участники встречи разошлись, исполненные энтузиазма. Позже ребята сами рассказывали мне о своих переживаниях во время собрания и после него.

Митко Гранитов и его брат Атанас сразу же перенесли свои постели на сеновал. Там устроили тайник для оружия и уточнили со своей сестрой пароль, которым она их предупредит в случае прихода полиции.

Райчо из Боховы тоже перенес постель на сеновал, но в отличие от Гранитова, сделал в задней стене дверцу и приставил к ней лестницу, чтобы незаметно ускользнуть, если возникнет опасность.

Не отстал от них и Владо. У него была целая сумка патронов, несколько ручных гранат и старый малокалиберный пистолет. Другими словами, парни вооружались, принимали меры для перехода на нелегальное положение, а это служило признаком того, что подготовка к партизанской борьбе идет полным ходом.

В Слишовцах мы провели собрание с пожилыми коммунистами. Это были серьезные люди, по всем вопросам международной политики они выражали полное согласие с оценкой партии и одобрили ее курс, но когда речь зашла о переходе на нелегальное положение, пошли на попятную.

— Мы бы не прочь, но куда девать детей? — сказал Никола Захариев.

— Дети останутся дома. Они будут носить нам еду в горы, — ответил ему Владо Марианов.

— Беззаботная душа! Тебе-то что? Тебе море по колено! — рассердился брат Николы и, сорвав в сердцах с головы шапку, швырнул ее на траву. — Будь я холостой — тоже рассуждал бы как ты.

— Эх, и глупости ж ты говоришь, Владо! — добавил Буби, один из соседей братьев Захариевых, и огляделся, чтоб проверить как будут встречены его слова.

Остальные громко выразили свое одобрение, но затем как-то виновато притихли, почувствовав, видно, неловкость.

Такой перепалкой закончилось первое нелегальное партийное собрание слишовских коммунистов.

По всему было видно, что в Слишовцах нас ждет серьезное противодействие выполнению партийных директив. Семья цепями сковывала решимость и преданность коммунистов, как только заходила речь о том, чтобы оставить родной дом и перейти на нелегальное положение. На это я и обратил внимание Владо Марианова, который должен был руководить группой и отчитываться за ее деятельность.

— Если на другое не согласны, то пускай хоть землянки роют, — уверенно заявил тот.

— В том, что они это будут делать, я не сомневаюсь. Но землянки сейчас — не самое главное.

— Ты хочешь сказать, что землянки понадобятся тогда, когда будут люди? — заметил Владо.

— Да, а вот с людьми как раз дело обстоит труднее всего. Видишь, как они рассуждают.

— Ты брат, не отчаивайся. Если они не стронутся с места, не беда — мы-то ведь готовы! — заявил Владо.

— В вашей готовности мы не сомневаемся, — многозначительно заметил Цветков, — но одной ее мало.

Тут я вспомнил мудрые слова, которые когда-то услышал от своего деда: серьезные дела в спешке не делают, ко всему нужен подход, уменье. «Придут они, сами придут, — подумал я. — Борьба наша как буря — сорвется вихрь и увлечет за собой все, что встретится у него на пути!»

Расставание с Владо было трогательным. Он чуть не прослезился и уже жил надеждой, что каждую среду около полуночи сможет встречаться с нами у Реяновской мельницы. Для этого мы условились о сигналах.

Как я уже упоминал, в Слишовцах жила моя старшая сестра. Когда я с нею повидался, мне захотелось повидать всю мою семью, особенно маму. Она так много выстрадала на своем веку, в ее жизни едва ли можно было найти хотя бы один день, счастливо прожитый с моим отцом. Если не было денег — виновата была она; если кто-то из односельчан рассердил его — зло свое он вымещал на ней.

Однажды мой старший брат Васил потерял в горах только что народившегося козленка. Когда он пригнал стадо, отца дома не было — он приехал среди ночи и едва только вошел в комнату, спросил у матери про козленка.

— Потерялся он, — сказала она полусонная.

Отец, не разобравшись, как это произошло, повинен ли в этом брат или нет, взорвался как бомба и поднял такой крик, так бранился, что разбудил всех малышей.

— Сейчас, же ступайте и найдите его! Живо отправляйтесь! И без козленка домой не приходите!

Разумеется, козленка мы не нашли и не могли найти в огромном густом лесу, но сколько еще времени отец поедом ел за это и брата и маму — этого ничем не измерить!

Случалось, он вваливался в дом пьяным. Его охватывало тогда какое-то бешенство, никто из нас не смел ему попадаться на глаза. Он буйствовал, как в прежние времена янычары: выставлял оконные рамы в комнате и оставлял мать мерзнуть в холодные зимние ночи или же выгонял ее из дому, и она вынуждена была ночевать со скотиной в хлеву или идти на ночлег к соседям. Такой безрадостной была и ее и наша жизнь, пока мы не подросли. Когда я поступил в гимназию, я почувствовал себя уже самостоятельным и начал давать отцу отпор, защищать мать и не позволял ему измываться над нею.

Ее горькая судьба еще больше привязала меня к ней, и я испытывал огромное желание увидеть ее. В свою очередь и она печалилась и страдала из-за моего отсутствия и сохла от тоски по мне.

Но сделать это было не так просто — я не хотел ни в коем случае встречаться с отцом. Он не должен был знать, что я был дома не из-за опасения, что он меня выдаст, а потому, что меня тяготили его советы отказаться от коммунистических идей.

Мы с ним всегда стояли на противоположных позициях. Бывший радикал, он полностью поддерживал нынешний режим, обзывал коммунистов то дармоедами, то фантазерами. Но сам предпочитал не работать, а засесть в прохладном кабачке и рюмку за рюмкой тянуть крепчайшую сливовицу или терпкое вино.

Мои отношения с ним особенно испортились в 1933 году после моего исключения из гимназии. Он сказал мне тогда со злостью:

— Да откажись ты от этого проклятого коммунизма, разве ты не видишь, что тебе там не место? Для этого занятия есть специальные люди. Доведешь до того, что сожгут мой дом. Но и, тебе самому придется несладко, хлебнешь немало горя… Равенства никогда не было между людьми и никогда не будет!

О наших ссорах было известно трынским властям. Известно им было и то, что отец ненавидит меня, своего сына, из-за моих коммунистических взглядов, и это в какой-то мере благоприятствовало тому, чтобы я заехал домой повидать маму, бабушку, добряка деда, который был русофилом да и во всем остальном представлял полную противоположность отцу, встретиться с братишкой Пешо, моим надежным помощником в предстоявшей нелегальной работе.

Наши разговоры с молодежью и старшими коммунистами в Брезникской и Трынской околиях в общем были ободряющими. Разумеется, это только самый первый шаг, впереди ждало много трудностей, но мне характер их уже был ясен, а ясные вещи уже не так опасны.

Хотя у нас со Славчо Цветковым оружия не было, мы все же решили по пути в Бохову предпринять две небольшие акции: поджечь скирды у двоих сторонников фашистской власти — один был из села Цветкова, а другой из моего села. После первой акции в селе Ранилуг мы должны были отправиться в Бохову, но она завершилась таким постыдным бегством, какого я еще не видывал. Славчо струсил. Едва завидев пламя, он со страху дал такого стрекача, что я с трудом за ним поспевал, а потом затащил меня в какое-то болото на Ранилужском поле, из которого мы, вымокнув по пояс, еле выбрались. В село мое мы добрались к полуночи. Собака нас учуяла и залаяла, но, узнав меня, замолчала. Мы забрались на чердак сарая, в котором стояли две наши коровы и устроились на сене.

Когда утром стукнул железный крюк на двери сарая, мы проснулись и стали прислушиваться к каждому звуку. Пришла моя сестра Наталия. Она и Надя были близнецами и, поскольку ученье ей не давалось, Наталия сбежала из Софии и вернулась в село. Теперь она помогала маме по хозяйству и работала с ней в поле, очень довольная, что избавилась от притеснений учителей. Подоив коров, она поставила котелки с молоком у двери, а сама полезла на чердак, чтобы сбросить немного сена для скотины.

Наступил критический момент — она может либо испугаться и завизжать со страху, или же разреветься, поскольку глаза у нее всегда были на мокром месте.

Благодаря нашей осторожности, первого удалось избежать, но произошло второе.

— Ой, братец! — со слезами на глазах вскрикнула она и кинулась ко мне: — Как же ты решился прийти? Разве не знаешь, что Надя и Боян арестованы?

— Ничего не знаю! Когда это случилось?

— Позавчера. Мы получили телеграмму от Кольо.

Кольо был моим третьим братом, работавшим на стройке в Софии.

Было ясно, что меня усиленно ищет полиция. В этот день, хоть я имел возможность увидеться кое с кем из родных, тревога, вызванная возможностью полицейской проверки, омрачила мою радость.

Мама и бабушка носили черные платки. Это должно было означать, что я убит; их траур усиливал и укреплял слухи, которые неизвестно кто распускал.

— Это даже хорошо, — сказал я маме и бабушке. — Пускай люди думают, что меня нет в живых, и вы ничем не давайте им повода считать, что это неправда.

Всем понятно, что может интересовать мать. Ее вопросы вертелись вокруг одного: как я живу, чем питаюсь, где ночую, что со мной сделают, если схватят. Я успокаивал ее, уверял, что у меня есть и еда, и квартира, что обо мне заботится партия, что живым я не дамся в руки врагу, а это в ее представлении означало, что будет перестрелка и в этой перестрелке я могу погибнуть.

Мать моя была кроткой женщиной. Ни разу она ни с кем не поссорилась ни в селе, ни в своей махале, — в этом отношении она была полной противоположностью моему отцу, который без свар не мог и дня прожить. Хотя мать закончила всего три класса начальной школы, она разбирала любые почерки и писала письма половине женщин своей улицы.

Нас было восемь детей — пятеро мальчишек и три девочки и никто не болел никакими более или менее серьезными болезнями. Такой же крепкой и здоровой была и мама. Она сама пахала, сама жала, сама вязала снопы, сама крутила примитивную веялку, сама возила дрова. Она была в нашем доме мужчиной.

Хорошим человеком был и наш дед. Несмотря на свои почти восемьдесят лет, он тоже не удержался и пришел повидать меня, опираясь на посошок он доковылял до сарая, поцеловал меня и сказал:

— Путь ты выбрал хороший, но опасный. Остерегайся, не доверяй каждому-всякому. Есть люди подлые, есть глупые.

— Береги себя, Славчо, береги себя, сынок! — в один голос просили меня бабушка и мама.

Это были их последние слова, когда мы расставались. А дедушка, чтоб не сглазить, прощаясь назвал меня ласково «Гусенком» да и позже ни разу не назвал меня по имени. С отцом мы так и не виделись. Я хотел через маму его прощупать, а потом уже решить, стоит ли с ним встречаться.

* * *

В день нашей встречи с Райчо Николовым, который участвовал в совещании в слишовской роще, я вызвал на доверительный разговор своего двенадцатилетнего братишку Пешо, — бойкого и сообразительного мальчугана. Оказывается, оружейная лихорадка захватила и его; не помню уже как, но и он раздобыл себе ружье — берданку, отрезал у нее часть ствола и прятал ее, чтоб старшие не отняли. Было у него и несколько патронов. Не удержавшись от искушения, он показал нам свой боевой комплект. Я ничего такого не сказал ему, только посоветовал быть очень осторожным при стрельбе и тщательно скрывать от посторонних людей, что у него есть ружье. Большей радости, чем получить мое одобрение, у него не могло и быть. У него, казалось, выросли крылья, и мальчуган готов был идти в огонь и в воду.

Встреча с Райчо состоялась вечером в месте, которое называли Благоино гумно. Он пришел с оружием — новехоньким сербским карабином — и в приподнятом настроении. Под влиянием прогрессивно мыслящих учеников нашей гимназии и своего отца — коммуниста, Райчо воспринял наши идеи, но его дружба с легионерами в городе вызывала сомнение в искренности его отношения к делу партии, и потому мы с Цветковым поставили перед ним как испытание такую задачу: поджечь у старосты скирду хлеба. Хотя на лице у него появилась тень смущения, Райчо не отказался.

— Раз вы со мной, мне не страшно, — сказал он и первым зашагал вперед.

Мы уговорились, что сразу же после акции ему надо вернуться к себе домой, а когда соседи кинутся гасить пожар, он должен бежать с ними. Таким образом будет устранено малейшее подозрение в его причастности к этому поджогу.

Снопы были сухие и вспыхнули как порох. Огонь охватил всю скирду и сразу же перекинулся на другие строения — сарай и навес, которые были расположены буквой «Г».

Едва мы отдалились на несколько сот метров от места пожара, как раздались ружейные выстрелы, вопли и женский плач:

— На помощь! На помощь! Горим!

Расставаясь с Райчо, мы наказали ему строго выполнять наши предписания и независимо от сложившихся обстоятельств, хранить в полной тайне наше прибытие.

Райчо все выполнил. Ему пришлось долгонько отсидеть под арестом в полиции, а отцу его выложить немало денег, чтобы вырвать его оттуда, но авторы этой акции так и остались нераскрытыми.

* * *

Мы отправились в обратный путь, в Софию. Успехи нас окрылили, и мы спешили похвалиться ими. Что же скажет теперь наш партийный руководитель? Если бы это был бай Андрей — он, конечно, улыбнулся бы, похлопал по плечу и сказал: «Молодцы ребята, действуйте еще смелее».

А как оценит нашу работу новый человек, перед которым я всегда испытывал известное стеснение? А вдруг он прищурит свои зеленоватые глаза, нахмурит лоб и скажет иронически: «Неужели вы ничего более дельного непридумали, как поджигать скирды у людей. Какая от этого польза партии?» На подобный иронический вопрос я готов был возразить так: «Это наши первые опыты, если они неудачны — попробуем другое в духе партийной линии».

На пути в Софию между мною и Цветковым произошла размолвка. Очевидно, мы не сходились не только характерами, но и по ряду принципиальных вопросов у нас были различные мнения, и при этом никто из нас ничем не поступался. Непрерывные споры несколько осложнили наши отношения, и как я предполагал, Цветков, оказывается, делал это умышленно; он попросту не хотел возвращаться снова к делам, которые нам предстояло выполнить.

Мы снова вернулись в Брезник. Бай Лазо встретил нас заметно взволнованный.

— Бегите! — сказал он. — Возле города спустились какие-то парашютисты, и сейчас все вокруг блокировано войсками и полицией. Сегодня ночью и завтра будут обыскивать все дома и кошары подряд. Бегите скорей, пока вас не схватили!..

Бай Лазо был человеком серьезным, мы не могли ему не верить и, не медля ни минуты, кинулись бежать по старой нашей тропе, которая выводила на другую сторону Бырдо, и в миг оказались на самой высокой его части. В темноте трудно было отличить сосну от колючего боярышника и терновника и, пробираясь через лес, мы здорово исцарапались. На руках и лице царапины кровоточили, рукава были разодраны в нескольких местах.

Мы огляделись вокруг — ни полиции, ни войск. «Может быть, они на той стороне», решили мы и осторожно продолжали свой путь, пробираясь по глубокой долине в ожидании скорого рассвета. Долина вывела нас на просторные луга, пожелтевшие от засухи. Южнее лугов белело шоссе Брезник — Батановцы — София.

— Вот она — полиция! — сказал вдруг Цветков и показал на силуэт человека в придорожной канаве, который то наклонялся, то выпрямлялся.

Мы стали внимательно приглядываться, даже подождали немного, чтоб получше рассвело. Когда же нам удалось силуэт этот разглядеть, то мы увидели, что это женщина. Мы подошли к ней. Это была немолодая цыганка, спозаранок принявшаяся за дело; она набирала воду в большую деревянную баклагу.

Она оказалась соседкой бая Лазо и пришла из города. Женщина переходила через мост и если бы действительно была блокада, ей непременно повстречался бы там патруль, но она не видела никого. По всему было похоже, что либо бай Лазо был кем-то введен в заблуждение, либо просто испугался. Но что было правдой? И как же сложен человек, несущий крест тяжкой и сложной жизни.

* * *

Приближалось время встречи с Якимом. У меня было предчувствие, что он мне сделает выговор за то, что я так скоро вернулся, но мне все же казалось, что сообщение о проделанной работе его смягчит, а я пообещаю, что скоро снова уйду из Софии.

К моему удивлению, товарищ Яким не сделал мне замечания, а относительно акции сказал мне именно то, что я ждал:

— Не следует увлекаться подобными поджогами. Всегда надо добиваться политического эффекта, а от таких акций политический эффект не в нашу пользу. Усиливайте работу по созданию комитетов Отечественного фронта на местах, расширяйте связи с народом, разоблачайте каждый шаг фашистов, собирайте оружие.

И посоветовал мне самому раздобыть себе оружие.

— Раз его нет — надо убить немецкого солдата или болгарского полицейского и забрать его пистолет, — заявил он. — А это не так просто!

Я понимал все эти трудности и не рассчитывал получить оружие от организации. Однако задача найти оружие встала передо мной со всей серьезностью. Без оружия было опасно. Раздобыть бы хоть пистолет…

* * *

Пришло время возвращаться в Трынскую околию. На этот раз товарищ Яким нас предупредил категорически, чтоб мы оставались там подольше, не торопились с возвращением в Софию.

Когда я отправлялся из столицы, Цветков отказался сопровождать меня, сказал, что доберется туда сам и встретится со мной у колодца, где мы познакомились с глоговицкой крестьянкой и дедом Нацо. Но я напрасно ждал его там — он не явился ни в назначенное время, ни позже. Оставаться в Софии было куда приятнее, чем брести ночью по дорогам и без дорог, в дождь и холод, вымокшим, часто голодным и чувствовать постоянно нависшую над тобой опасность, тем более, что у Цветкова не было никаких препятствий для легального существования. С того дня я остался совсем один, передвигался только ночью, не пользуясь никакими транспортными средствами — ни поездом, ни лошадьми. По указанию товарища Якима, Славчо Цветков был изобличен в трусости и полностью лишен доверия.

Мое новое положение — без товарища — имело и свои положительные и свои отрицательные стороны. Одинокий человек всегда подвержен большому риску, его даже волки могут загрызть, и никто этого не увидит, а, с другой стороны, его передвижение гораздо проще и возможностей скрываться — больше.

Так прошла для меня вся осень 1942 года и большая часть зимы, включая февраль, когда начали приходить первые партизаны.

Август, сентябрь и октябрь были временем восстановления, оживления деятельности и укрепления партийных организаций. За это время мне удалось расширить связи в Брезникской околии. Связавшись с товарищем Тодором Младеновым из села Ярославцы и с несколькими молодыми людьми из села Конска, а также с товарищем Александром Тинковым из Брезника, мне удалось протянуть нити и в другие села околии. Я установил контакт с двумя членами подпольного руководства РМС в трынской гимназии — Иосифом Григоровым и Митко Кировым. Благодаря им, активизировалась и работа среди учащихся — в каждом классе появилась и начала действовать группа Союза рабочей молодежи. Связался я и с товарищем Йорданом Николовым, с которым мы уточнили некоторые вопросы, относящиеся к структуре партийных и молодежных организаций в околии, наметили ответственных за состояние, организаций в отдельных районах и обсудили с ним, каким образом мы будем поддерживать связь с околийским партийным руководством. Я присутствовал на первых собраниях коммунистов в селах Радово, Глоговица, Ярловцы, Лешниковцы, Верхняя Мелна, Слишовцы, Ранилуг, Стрезимировцы. Мы собрали сотни килограммов яблок, кукурузы, картофеля, фасоли и других продуктов, а молодежь провела акцию саботажа на телефонно-телеграфной линии и тем самым нарушила нормальную жизнь фашистской администрации, парни усиленно добывали оружие, а на посиделках девушки писали своим братьям в казармы, чтоб они не стреляли в партизан, а повернули оружие против своих командиров — слуг царя и буржуазии.

Встречи происходили с большой точностью, товарищи являлись воодушевленные и взволнованные, а собрания происходили обычно ночью вне села — в какой-нибудь кошаре, укромной ложбине или в зарослях кустарника. Между членами партии и членами Союза рабочей молодежи возникли задушевные отношения, взаимное доверие и привязанность. Партийная тайна строго оберегалась, и я теперь имел гораздо больше возможностей укрываться.

Виделся я и с Тодором Стойчевым из села Забел. Он продолжал молоть на своей мельнице зерно для бедняков и уже при первой встрече отдал в пользу движения двадцать тысяч левов. Кроме того, я условился с ним относительно пароля, с которым наши помощники в селах будут являться к нему за мукой для партизан, которую он будет давать им бесплатно.

Райчо Николов был уже на свободе. Освобождены были и сестра моя Надя, и ее муж Боян. В это же время товарищ Яким вызвал в Софию Йордана Николова и подтвердил ему задачи, поставленные передо мной. Кроме того, он предупредил его и остальных членов руководства о том, что они обязаны оказывать мне содействие и принимать серьезные меры против возможного ареста. «В случае опасности, — подчеркнул товарищ Яким, — немедленно уходите в подполье». С этого времени я стал жить мыслью, что скоро у меня появятся новые испытанные в борьбе друзья-подпольщики.

* * *

Глоговицкая крестьянка, с которой мы разговорились у колодца, женщина много пережившая и повидавшая в своей жизни, невольно подсказала нам, что муж ее может быть полезен для нашего дела. И он действительно оказался человеком не случайным. Асен Йорданов был преданным участником коммунистического движения. С детства овладел он портняжным ремеслом, характера был скромного, самоотверженного. Он первый открыл нам дверь своего дома. Хромоногий, он устраивал мне встречи, приняв на себя ответственность и риск быть нашим пособником, не спросив при этом, кто мы, что мы и откуда — ему было достаточно знать, что нас прислала партия. Он связывал любовь к своим детям с любовью к народу и партии, и во имя этой любви он уступал свою постель и, пока я отдыхал, сторожил меня и отдавал мне свой далеко не толстый ломоть хлеба: потому что чувствовал, что это правильно. Так понимал свой долг этот тихий человек, скромный коммунист, готовый пожертвовать во имя дела партии и собой, и детьми, и стариками-родителями. Родным он сказал:

— Самое главное — хранить тайну. Если мы чем себя выдадим — нам конец. Надо держать язык за зубами и думать, с кем говоришь и что говоришь.

Дети Асена — Павлина, Митко и Василка — всякий раз, когда я приходил к ним, видели меня, находились даже вместе со мной в комнате, но, воспитанные и дисциплинированные, не удивлялись, не спрашивали — кто он, этот чужой человек, и зачем пришел. Случалось, мы решали с Павлиной и Митко задачи или же я проверял у них уроки. Они относились к этому серьезно и слушались меня. Митко учился в первом классе начальной школы, Павлина в первом или втором классе гимназии, а Василке шел пятый год.

Мать их — чистенькая и аккуратная, — пылинки сдувала со своих ребятишек. Но в то же время она учила их самих поддерживать чистоту и уважать труд.

У самой маленькой — Василки — были бархатные глазки и розовые щечки. Ее взгляд и улыбка были невыразимо пленительны, и вся эта детская прелесть и невинность могли погибнуть из-за меня… Такова неумолимая логика борьбы, логика, которую сердце и разум отказываются принять, — постоянный источник внутренних конфликтов.

Единственным промышленным предприятием Трынской околии в то время был рудник «Злата», который разрабатывали английские капиталисты. Тут тяжким трудом добывали себе на хлеб насущный около двухсот человек — жителей сел Глоговица, Эрул, Милкьовцы, Ездимирцы и Мисловштица. Нужно было установить контакт с этими людьми, организовать их так, чтобы они могли защищать свои интересы. К ним надо было отправиться с кем-то, кто знал бы и людей и предприятие. Самым подходящим для этого человеком был Асен, но видя, как он слаб, истощен да к тому же еще и хром, я не решался просить его сопровождать меня.

И все же, как ни жалел я его, у меня не было другого выхода. И мне пришлось обратиться к нему.

— Я тебя отведу, — ответил он, не задумываясь.

— А как мог бы я поговорить с Ангелом Стояновым из Мисловштицы? Он «земледелец» — таким я его знал еще в гимназические годы, но наша задача — привлечь в Отечественный фронт и деятелей других партий.

— Мы его позовем сюда.

— А не опасно, что он увидит меня в твоем доме?

— Думаю, нет, я его знаю как порядочного человека. Но даже если и опасно — раз нужно, приходится рисковать.

Такими всегда бывали ответы Асена — решительными, потому что никто из его близких никогда ни в чем ему не мешал, не перечил. Отец его, дедушка Йордан, пас волов поблизости от махалы и наблюдал за окрестностями; бабушка Марика пасла овец, а жена его Дочка, стряпая, следила за тем, чтоб невзначай не вошел кто из соседей; Павлина, хоть была еще мала, тоже несла свою службу: передавала коротенькие записки секретарю околийского комитета Арсо Рашеву, с которым Йордановы были в родстве, и собирала данные о численности и намерениях полиции.

Встреча с Ангелом Стояновым и некоторыми другими товарищами с рудника состоялась в шахтерском поселке. Тут, в полутемной комнатке, среди собравшихся я увидел портниху Стефку — мою знакомую из Софии. Ее муж работал техником на руднике; по убеждениям он был анархист, отчего у них не прекращались споры. Собрание происходило на квартире Стефки, но мужа ее не было — он ушел в соседнее село по какому-то делу. На собрании присутствовали товарищи с рудника, Ангел Стоянов и его односельчанин Владо Младенов. Мы оформили группу Отечественного фронта и, чтобы успеть закончить до возвращения Стефкиного мужа, наскоро рассмотрели некоторые партийные документы. Отпустив Асена, я пошел вместе с Ангелом Стояновым к нему, в Мисловштицу. Вначале я попытался разговаривать с ним как с человеком, принадлежащим к другой партии, и начал было убеждать его, что наши идейные расхождения не могут быть препятствием для участия в борьбе за общую цель — свержение фашизма, но Ангел сразу заявил мне, что он давно осознал свое заблуждение и перешел в ряды коммунистов.

Называть его «земледельцем», когда он сам считает себя коммунистом, было неразумно и даже вредно, и дальнейший разговор я повел с ним как с единомышленником.

В тот же вечер он привел меня к своему дому на верхнем краю села. Мы заглянули туда на минутку; он показал мне комнату, где я смогу останавливаться, и мы тут же расстались. С этого дня он связал с нашей борьбой и себя, и свою семью, и своего старика-отца — деда Стояна Касину.

Прошло немного времени, и мне действительно пришлось к ним зайти. Ни одна дверь в доме не была заперта, даже в спальне, а собака их, как говорил дедушка Стоян, родилась на Благовещенье и потому никогда на меня не лаяла. Мила — жена Ангела — учительствовала в том же селе. Когда она была в школе, маленький Иво — их единственный сын — оставался с дедом. Бабушки не было. Мила была всегда любезна, всегда старалась сохранять хорошее настроение и ни с кем из соседей не делилась тем, что происходило у них в доме.

Отцу Ангела — дедушке Стояну — уже перевалило за шестьдесят, но его бодрый вид, румяное лицо и уверенная походка говорили о том, что у него есть еще порох в пороховнице. Он был старым членом Земледельческого народного союза, принадлежал к его левому крылу, но с коммунистами всегда находил общий язык. Сыновья же его, и Ангел, и Велин, который работал на шахте Перник, не следовали его мелкобуржуазной идеологии. Они ушли вперед и в мышлении и во взглядах на жизнь, но дед Стоян не сердился на них. Он был доволен, что Ангел стал директором прогимназии в их родном селе, а Велин тоже растет в своей профессии и пользуется среди товарищей доброй славой. И Ангел, и Велин были похожи на отца, особенно Ангел. У него было такое же крупное лицо, коренастая фигура и степенная походка.

Еще при первом моем посещении дед Стоян заинтересовался моей персоной. Мой ночной приход, пребывание целый день в запертой комнате и уход из дома в ночное время вызвали у старика основательное беспокойство.

— Послушай, Ангел, откуда этот парень?

— Это мой коллега, — сказал Ангел. — Возвращается из родного села и едет в Шипковицу. Будет там учителем.

Хотя ответ не удовлетворил его, старик промолчал. Примирился, но не надолго. Стоило мне появиться у них второй раз, как он полностью уяснил, чем я занимаюсь, и в конце концов успокоился. Однажды, когда в комнате остались только мы втроем, дед Стоян обратился к сыну.

— Ангел, неужто я лыком шит и ничего не понимаю? Почему ты мне не говоришь, что происходит в доме, — я ведь все же считаюсь тут хозяином? Борис — не учитель, работа у него, как я вижу, довольно странная, и если ты меня хоть немного уважаешь, скажи мне все как есть, может, и я чем смогу вам помочь.

При такой проницательности старика и его готовности помочь нам, излишним было продолжать держать его в неведении, и мы ему рассказали всю правду. Он вздохнул с облегчением и сказал:

— До каких же беспокойных времен мы дожили!

У ЮГОСЛАВСКИХ ПАРТИЗАН

Действия советских партизан и акции саботажа, которые проводили по всей стране болгарские партизаны, находили глубокий отклик у молодежи нашего края. Все это усиливало ее энтузиазм, вдохновляло, вызывало боевые порывы, порождало всесильное чувство долга перед своим народом, свобода и независимость которого так нещадно попирались.

Трынская молодежь с интересом следила за действиями югославских партизан вдоль нашей западной границы и предпринимала неоднократные попытки связаться с ними, чтобы общими усилиями вести борьбу против фашизма.

К такому же контакту стремились, в свою очередь, и югославские партизаны. Они посылали в наши села своих людей — под видом рабочих, молотильщиков или торговцев, скупщиков скота и других товаров, которые выясняли обстановку, собирали необходимые сведения о настроениях населения и о передвижении полиции и войск. Таким человеком был и Йова Рашич из села Црна-Трава, который ходил по селам околии под видом торговца скотом. С ним сумел связаться Владо Марианов, которому это было поручено.

С Рашичем я встретился у Владо. Владо и его старшая сестра Мара жили у матери — старой, сухой, как вяленая скумбрия, бабушкой Цакой — главой давно осиротевшего семейства.

Дом Владо стоял на краю села, где протекала изрядно высохшая за лето Эрма, вдоль которой тянулись огороды. Непроглядная темень скрыла мой приход. Во дворе Владо заворчала собачонка, но, видно, только, чтобы показать, что она меня заметила, подняться же с нагретой подстилки поленилась. Вход в дом был хорошо виден в свете, падавшем на булыжную мостовую из маленького квадратного оконца, вырезанного в двери. Я прошел по светлой полоске, высоко подняв воротник полушубка, чтоб меня не приметили любопытные взоры соседей.

Я очень давно ждал встречи с Рашичем. Верно, потому она и была такой сердечной. Крепкие рукопожатия и объятия выразили наше взаимное расположение и доверие. Даже присутствовавшая при этом суровая бабушка Цака не упрекнула нас за излишнюю чувствительность.

Рашич был высокого роста, с быстрыми, живыми глазами и тонкими каштановыми усиками, аккуратный, подтянутый, жизнерадостный. На вид ему можно было дать не больше тридцати — пора, когда мужчины бывают особенно молодцеваты и деятельны.

Рядом с нами села и бабушка Цака. Жизнь у нее была беспокойной, тревожной и безрадостной. Бедность и заботы о пятерых детях давно уже наложили на нее печать старости. Лицо покрылось глубокими морщинами, волосы побелели, а на руках рубцами вздулись вены. Старая женщина непрерывно трудилась — если не вязала, то штопала, если не штопала, то пряла. Руки ее не знали ни минуты отдыха. А теперь сверх всего бабушка Цака страдала еще и за Владо. Он был у нее меньшим, но на него она возлагала самые большие надежды. Остальные ее сыновья разлетелись, как подросшие птенцы, кто куда, и виделись они редко. Так что теперь у бабушки только и свету было в очах что Владо. И мать беспокоилась не зря: Владо брался за каждое дело с жаром, отдавал ему все силы, ничего не оставлял про запас. Другими словами, если работа горела у него в руках, то и он сам тоже сгорал вместе с нею.

Потом мы с Рашичем и Владо оставили бабушку Цаку одну и ненадолго перешли в другую комнату, чтобы обменяться соображениями относительно моей встречи с партизанами одного из ближних отрядов, которым командовал некий Брко. Когда мы вернулись в комнатку к бабушке Цаке, она по-прежнему сидела перед мигающей керосиновой коптилкой и все тянула и тянула из желтоватой конопляной кудели долгую нить, из которой потом можно будет соткать полотно на рубахи себе и своим детям.

Глаза многострадальной женщины были влажны, и под каждым в глубокой морщине застыли, словно в ожидании, две крупные слезы. Они впитывали слабый свет и отражали его, как прозрачные хрусталики на старинных украшениях, заботливо хранимых на дне сундука.

— Славо, — обратилась она ко мне, видимо, не без колебаний. — Погубите вы мне сына. На него одного была моя надежда, но вижу, что придется мне на старости лет остаться бесприютной сиротой.

Слезы струились по глубоким морщинам и капали на потертый литак^[6].

— Не бойся, бабушка Цака, мы люди бывалые, будем остерегаться!

— Что я не вижу, как вы остерегаетесь? Приходите ночью, соседские собаки лают, ворота скрипят, соседи все видят. Куда мне деваться, если власти сожгут мой дом?

Слова бабы Цаки были справедливы, они болью отозвались в наших сердцах. Но чем мы могли ее утешить? Ведь у всех матерей одни и те же чувства, те же желания и те же страдания, и если человек не переборет себя, не преодолеет собственные страдания и муки, из него не получится борец за народ. Им становятся лишь тогда, когда сознание огромности всенародного горя, страданий и бед, сознание важности борьбы за интересы рабочего класса и всего народа берет верх над собственными страданиями и горем. Вот почему мы попытались утешить бабушку Цаку тем, что без борьбы нельзя изменить жизнь, что и у нее наступит хорошая, настоящая человеческая жизнь, когда будут устранены причины, калечившие ее до сих пор, когда у богачей будут отобраны все богатства и установится подлинно народная власть. Бабушка Цака согласилась с нами, но встревоженное материнское сердце не успокаивалось. Вздохнув она сказала:

— То, что делаете — хоть делайте с разумом.

— Эх, Славо! — отозвалась Мара, сестра Владо; она только что вернулась с поля и сушила у огня мокрые чулки, хмурая, сердитая и на скверную погоду, и на самую жизнь. — Какая уж там власть ни придет, а все равно одни люди будут жить хорошо, а другие бедствовать. Вы, если уцелеете, станете важными шишками, получите большой ломоть от пирога, да и те, кто боится сейчас вам помочь, тоже устроятся, а Мара как ходила оборванной, словно цыганка, так и будет ходить. Вы, может, думаете, я неученая, ничего не понимаю, но дай бог доживем до того времени, тогда и увидим, кто прав.

Мне уже не раз доводилось говорить с Марой на эту тему, убеждать ее, что наша власть будет куда более справедлива в распределении благ, что каждый получит в соответствии с тем, что он заслужил в этой борьбе, что цель нашей борьбы — не в получении высоких постов, а в свержении фашизма и обеспечении народу свободы и независимости, по Мара только рукой махала на все мои доводы.

Из-за неудачливой личной жизни Мара потеряла всякую надежду на что-то хорошее, справедливое. У нее было одно желание — выйти замуж, а это нелегкое дело в нашей округе для девушки. Молодые парни уходили на заработки в другие края, там обзаводились семьей, а наши девчата старели. Потому Маре все и виделось только в черном свете.

На первый взгляд могло показаться, что Мара вообще чуждается нашей борьбы, что она видит в ней только побуждения материальной выгоды, но в действительности это было не так. У нее был трудный, мрачный характер, она любила иногда поспорить с нами, нарочно говорила наперекор, а сама помогала нам в осуществлении наших идеалов. И позднее сама попала в тюрьму за эти же идеалы.

Около полуночи Владо проводил нас за село. Там мы расстались. Он вернулся домой, а мы с Йовой Рашичем направились к горе Выртоп.

В то время много говорилось о партизанском движении в Югославии. Но каковы его масштабы, мне известно не было — не знал я, ни сколько там отрядов, ни каков их численный состав. Но я радовался, потому что наша соседка Югославия, так же как и Болгария, боролась за свободу и независимость.

А сколько крови пролил болгарский народ, сколько жертв понес он в этой борьбе. Бороться за свою свободу и независимость стало для него, можно сказать, делом обычным. Подвиги гайдуков во времена турецкого ига, действия повстанческих дружин, бурные восстания за национальное освобождение, затем Сентябрьское восстание 1923 года, организованное и руководимое нашей партией, в котором десятки партизанских чет и отрядов сражались за свержение захватившей власть реакционной буржуазии, — все это составляло драгоценное наследие для партии, предмет гордости каждого болгарского патриота. И если то, о чем я читал в книгах и узнал из рассказов современников тех событий, было для меня чем-то далеким, незнакомым, то все, что происходило летом 1942 года, было мне близко, знакомо и понятно.

Еще в Софии в столовой на бульваре Христо Ботева, в которой я питался, на улицах, в кафе и других местах я слышал разговоры о том, что во многих районах страны действуют партизанские группы, четы, отряды. Много говорилось о четах, действовавших в Разложской и Дупникской околиях, о чехларской чете в восточной части Среднегорья, о двух четах в Панагюрской округе, о четах, действующих в районе Сопота, Карлово, Казанлыка, Стара-Загоры, Пазарджика, Ловеча, Трояна, Сливена, Ямбола, Видина, Габрова, Севлиева, Омуртага и так далее. Наверное, общее число всех чет и отрядов достигло уже нескольких десятков. Не было почти ни одного района, где бы не действовала какая-нибудь партизанская единица. Все это поднимало мое настроение, и я думал, что приду к югославским партизанам с поднятой головой, что хотя условия в Болгарии гораздо менее благоприятны, чем в Югославии, Болгарская коммунистическая партия мобилизовала и поставила в боевые шеренги тысячи своих членов и членов Союза рабочей молодежи, что у нас есть и свой немалый опыт партизанской борьбы. И поскольку совместная борьба с общим врагом требовала обмена опытом, согласованных действий и взаимной помощи, — целью моей было связаться с югославскими партизанами. Так понимал я свою задачу и к этому стремился во время всех моих встреч с югославскими партизанами и их руководителями.

В начале дорога была крутой и трудной. Чем выше мы поднимались, тем больше усилий приходилось затрачивать. Я сгибался под тяжестью десятикилограммового ранца, но сосредоточившись на преодолении трудного пути, не заметил, как мы поднялись на крутой склон и вдруг оказались на просторной поляне — горном плато.

Перед нами далеко на север и на запад в предутреннем сумраке синели контуры снежных гор Сербии. Время от времени Рашич останавливался, довольно улыбался чему-то, громко запевал партизанскую песню, поляны подхватывали ее, передавали холмам, и песня летела вперед, как раз туда, куда быстро и уверенно шагал Рашич.

Золотой диск солнца медленно пробился сквозь серые полосы тумана, покрывшие горизонт; его лучи, просверлив плотное покрывало, поползли по долинам и холмам, прогоняя утренний ноябрьский холод, прикоснулись к остывшей земле, согрели ее своим теплом и она, обмякнув, испускала легкий бледный пар.

Приподнялся темный плащ облаков над Знеполе, и тотчас же под ним запестрели красноватые кровли сел, проснувшихся от глубокого сна, а пакостник туман, убежав из долины, залег у самого гребня гор. Оживилась и согретая солнцем трава. Заплакали, роняя мелкие слезинки и ледяные кристаллики, намерзшие за ночь на листьях.

— Вон там, — Рашич указал рукой на северо-запад, — там лежит наше село — геройское село Црна-Трава. У нас говорят: «Црна-Трава — Бркина держава», — с гордостью произнес Рашич.

Он остановился на минуту, подкрутил пальцами острые как рожки кончики усов, на лице его расцвела улыбка, открывшая два ряда белых как снег зубов. Он запел:

Удивительно хорошее настроение было в тот день у моего спутника. Он увлекательно рассказывал о явках партизан, об их боевых действиях, о командире Брко, который подвизался в окрестностях Црна-Травы, говорил и о трудной жизни югославского населения и о перспективах освободительной борьбы. Все это разжигало во мне нетерпение, усиливало любопытство, порождало новые вопросы, на которые я ждал ответа, и хотя мы были в пути уже несколько часов, усталости я не чувствовал.

Наконец мы пересекли плато и начали спускаться. Побелевшая от инея поляна осталась позади. Теперь мы шли по дороге, изрезанной руслами высохших речушек. Впереди медленно брели несколько пар волов.

— Если тебя спросят, кто ты и куда идешь, — скажи, что ты назначен учителем в село Брод и что меня ты нагнал на дороге, — предупредил меня Рашич. — Между хорошими людьми попадаются и плохие, а наше дело требует строгого соблюдения конспирации.

Когда мы, нагнав обоз, — это были дровосеки — миновали их и приблизились к махале Тодоровцы, Рашич запел:

Это был условленный знак, которым Рашич сообщал охране своей деревни, что все в порядке, и одновременно получал ответный сигнал охраны, что путь открыт.

Вечером в доме у Рашича собрались посиделки. Пришло много девушек, из которых мне запомнились сестры Савка и Драгица, маленькая Вера, Надя из Поповой махалы и еще кое-кто. Парней не было. Они ушли в партизаны. Сначала Рашич представил меня как учителя, прибывшего вступить в должность, и я должен был играть эту роль так, чтобы ни у кого не вызвать и тени сомнения. Но когда на посиделки пришли трое партизан и мы уединились с ними, тогда, наверное, всем стало ясно, что надо здесь этому «учителю».

С посиделок разошлись около полуночи. В махале наступила обычная тишина. Все окна были темны — предохранительная мера на случай, если нагрянет полиция, которая занимала лучшее здание в центре села. В махале круглосуточно стояла охрана. Службу эту несли девушки. В случае опасности они уведомляли ответственного товарища из партийной группы или организации, а тот со своей стороны решал — оказывать ли вооруженное сопротивление или же уводить людей в лес.

Трое партизан были одеты почти одинаково: бриджи, полушубки, высокие башмаки с подковками и пилотки. У двоих были ружья, а у третьего на поясе — пистолет и две маленькие яйцевидные гранаты. Тот, что был с пистолетом, высокий, черноволосый, чернобровый, с гладко выбритым лицом, представился Васо Смаевичем. Он был серб. Закончив юридический факультет в Белграде, Смаевич с первых же дней немецкой оккупации ушел в подполье, а затем включился в вооруженную борьбу. Теперь он был секретарем Вранского окружного комитета югославской компартии и отвечал за деятельность партийной организации Црнотравского района, в котором по сравнению с соседними районами партизанское движение было наиболее развито.

Остальные товарищи были моложе Смаевича. Милован отвечал за работу Коммунистического союза молодежи Югославии, а Сречко, как местный житель, их охранял и был их проводником. Он гордился тем, что был родом из Црна-Травы, и знал многих парней из наших сел.

Мы не спали всю ночь. Она прошла за разговором, во время которого мы выясняли друг у друга интересующие нас вопросы, делились сведениями и мыслями насчет внешнеполитических и внутриполитических событий. Они хотели побольше узнать о положении в Болгарии, я — о положении в Югославии.

Немцы без объявления войны оккупировали Болгарию. Они пришли к нам с согласия правительства царя Бориса и всячески старались выставить себя друзьями болгарского народа. Эту оккупацию болгарские фашисты связывали с созданием «Великой Болгарии», в которой немцам отводилась первостепенная роль. При таком положении царская армия сохранилась в неприкосновенности. Она представляла главную вооруженную силу фашистской власти, и на нее была возложена задача преследования партизан, удушения освободительной борьбы. Это обстоятельство очень сильно осложняло работу партии, так как разложение армии и переход ее на сторону народа требовали не только много сил, но и много времени.

Серьезным препятствием для быстрого расширения вооруженной борьбы было отсутствие оружия. Партийные деятели, уйдя в подполье, вынуждены были собирать по патрону, по ружью и пистолету, часто заржавевшим и допотопного образца.

Совсем иным было положение в Югославии. Немцы быстро, в непродолжительных боях разгромили югославскую армию и оккупировали всю территорию страны. Большая часть оружия осталась у солдат и офицеров. Одни из них разбрелись по домам, а другие перешли в подполье и оказались с оружием в руках в горах, где стали формироваться партизанские отряды. Разгром югославского государства, отсутствие администрации и ее вооруженной силы, переход оружия в руки народа — все это способствовало развертыванию партизанского движения.

Невозможно было за одну ночь высказать все, чтобы вникнуть глубоко во все вопросы, стоящие в центре внимания обоих братских народов — болгарского и югославского, ни предусмотреть все подробности, относящиеся к нашим совместным действиям. Мы намеревались еще не раз встретиться и обсудить эти вопросы — дней впереди было еще много, и время работало на нас.

Из Тодоровцев мы перебрались в Попову махалу. Трудно мне сейчас описать те места, через которые нас вел Сречко, сколько раз мы скользили вниз, сколько падали, как сломался под нами мостик через Црнотравскую речку и как мы, вымокнув до нитки, лязгали зубами от холода, пока не добрались до дома веселой девушки Нади. Приключения, которыми сопровождалось наше путешествие, не производили на меня особого впечатления, потому что все мое внимание было поглощено предстоящей встречей с одной из чет Црнотравского отряда. Я неотрывно думал о том, как выглядят партизаны, как они вооружены, сколь продолжительны и напряженны их бои, каковы их связи с народом.

Рассвет застал нас вчетвером на небольшой поляне, над которой скрестили свои голые ветви несколько старых, замшелых буков. Все кругом была бело от выпавшего за ночь инея — и трава, и деревья, и маленькая полуразрушенная хижина, притаившаяся на нижнем краю полянки, и высокий сухой бурьян вокруг.

Долог, видно, был век этой развалившейся от старости лачуги. Она знала не одно поколение овчаров и пастухов, укрывавшихся в ней, а теперь служила революционному движению. В ней Смаевич только за один тот день принял десятки связных, пришедших из разных краев Црнотравского района — одни были от чет, другие от партийных секторов. Он выслушивал их по отдельности, и они возвращались к себе, унося с собой его маленькие записочки, в которых были краткие указания относительно боевой и политической деятельности. Связными были преимущественно молодые ребята, вооруженные карабинами, изготовлявшимися заводами в Крагуеваце; были они в бриджах из домотканого сукна и в резиновых постолах^[7].

Васо задержал только одного из связных. На вид ему не было и тридцати; был он сухощавый, но крепкий, словно отлитый из чугуна.

— Для партизанской борьбы нужны именно такие люди, — сказал про него Васо, — жилистые, выносливые, подвижные.

Из инструкции, которые Смаевич дал ему в моем присутствии, я понял, что он отведет меня в чету Сотира — партизанского командира, широко известного в этом краю как населению, так и полиции. Связной был из села Црна-Трава и отлично знал весь район. Мы рассчитывали, что мое пребывание в этой чете продлится не более недели и в Тодоровцы я вернусь вечером седьмого ноября, когда будет праздноваться годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.

В тот день не только в пастушьей хижине, но и за ее стенами шла лихорадочная деятельность. Подав необычный для меня сигнал, Милован вошел в лес и через некоторое время вернулся с узлом, из которого вынул противень с кушаньем из картофеля, риса и мяса и буханку хлеба. Мы пообедали. Сречко предложил мне пройти в лес. Мы нашли заросшую травой тропу и только зашагали по ней, как повстречали пожилого человека на лошади. Сречко остановил его, поздоровался и принялся что-то шептать ему на ухо. Я отошел в сторонку и с полчаса ждал, пока они разговаривали.

Едва всадник успел скрыться из виду, мы повстречали старушку, которая вела за руку маленькую девочку. Сречко остановил и ее. Девочка отпустила руку старушки и стала гоняться за птичками, а я продолжал идти по дороге и остановился в нескольких шагах от нее. Вскоре старушка позвала девочку, и они ушли. Разумеется, ни одна из этих встреч не была случайной. Они были точно условленными, и не было никакого сомнения в том, что и всадник, и старушка приносили Смаевичу сведения относительно полиции, о действиях явных и тайных врагов, о настроениях населения и других вещах, которые интересовали руководителей Сопротивления.

Под вечер, когда леса купались в багровом сиянье заходящего солнца, а по долинам снова поплыл щиплющий холодок, я попрощался с тремя партизанами и вместе со связным отправился в путь. Мы шли прямиком через лес, безо всякой тропы. Судя по солнцу, путь наш лежал к югу. В лесу было тихо — настоящее мертвое царство. Лишь изредка какая-нибудь сойка с пронзительным криком перелетит с дерева на дерево и скроется в чащобе. Мой провожатый был человеком тренированным. Он ступал как кошка, молниеносно и бесшумно раздвигал заросли кустарника и проскальзывал между ними как олень. Я тоже торопился, осторожно отводил ветки, стараясь не потерять его из виду, но все-таки не поспевал за ним, и он вынужден был время от времени останавливаться и поджидать меня на каком-нибудь холмике, после чего снова кидался вперед, словно у него было точно до секунды определено время, когда мы должны прибыть к месту назначения. Я еще не очень привык продираться через густые кустарники, но мне было неловко останавливаться — во-первых, я не знал ни сколько нам еще надо было идти, ни этих мест; а во-вторых, у моего провожатого был свой план, который не должен был нарушаться по моей вине.

Когда я сравнивал его со Смаевичем и Рашичем, он казался мне очень замкнутым и даже загадочным — он ничего не говорил и ни о чем меня не спрашивал, не было такого случая, чтобы он хоть чуточку развеселился; поэтому мне тоже было неловко расспрашивать о чем-либо его или же делиться своими впечатлениями о том, что я увидел в здешних местах.

«У каждого человека свой характер», — мысленно оправдывал я своего спутника и старался не обращать на него внимания.

Мы спустились в глубокий овраг, на дне которого шумел поток. Все кругом окутал сумрак, и это придавало загадочность и клокочущей воде, которая билась о камни, и шуму ветра, который, соскальзывая по голым обрывистым склонам, сливался с шумом вспененной воды и превращался в монотонный гул. Казалось, он и был единственным властителем этих пустынных мест. Перепрыгивая с камня на камень, мой спутник быстро перебрался на другой берег речки и, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, следую ли я за ним, полез вверх по каменистой осыпи. Я остановился на секунду, пригляделся к реке и смело запрыгал по камням. Когда я стал взбираться следом за ним вверх, я почувствовал, как в башмаках у меня хлюпает вода. Он остановился, дождался меня и впервые за всю дорогу произнес:

— Тут мы передохнем побольше. У нас еще несколько часов пути до места ночевки, а завтра при свете дня пойдем дальше.

Теперь этот парень вдруг стал мне даже как-то симпатичен, и я уже полностью его оправдывал. Наверное, какие-то особые соображения заставляли его так торопиться, молчать и не замечать меня.

Передышка действительно была продолжительной, и мы смогли собраться с силами, чтобы продолжать свой долгий переход. Дорога тоже стала полегче. Одна за другой следовали поляны, чистые и ровные как небо. Над нами вдруг засияла яркая луна, выкатившаяся из-за покрытых мраком гор. На притихшие темно-зеленые просторы легли снопы ее лучей. Луна тоже, казалось, торопилась и, слегка покачиваясь на невидимых волнах небесного океана, гордой птицей следовала по своему давно проложенному безопасному пути.

— В вашем краю много партизан? — спросил вдруг мой спутник.

— Партизаны у нас есть, но их пока еще немного.

— Будет и у вас много. У нас тоже вначале было мало, — сказал он и снова замолчал.

Я тоже молчал. В эти минуты мне хотелось представить себе нашу народно-освободительную армию. Я думал о мудрости Димитрова и нашей партии, о трудностях, с которыми связано начало партизанской борьбы. Так, безмолвно, мы продолжали наш путь. Временами мы прислушивались, озирались по сторонам, проверяя, не идет ли кто за нами, и снова шли и шли.

Запахло дымом. Наверное, близко какой-то населенный пункт, или пастухи подожгли еще днем где-нибудь дерево, чтобы согреться, и не загасили его, подумал я. Но поскольку провожатый не проявил ровно никакого интереса, я тоже перестал беспокоиться.

— У тебя есть часы? — спросил меня он.

— Есть, — ответил коротко я.

— Который сейчас час? Уже перевалило за полночь?

Я поглядел на часы. Полночь давно миновала.

— Прибыли, — сообщил провожатый. — Тут в долине живет наша помощница.

Он шел осторожно. Чуть ли не на цыпочках спустились мы к селению. Дом, в котором мы должны были отсиживаться, стоял на самом краю. Стучаться не было необходимости. Наружная дверь была незаперта. Бесшумно вошли мы внутрь. В большом очаге догорало несколько толстых буковых поленьев. Над очагом на почерневшей от копоти цепи висел полный до верху котелок картошки. Беловатый дым облизывал его со всех сторон и тонкой струей, извиваясь, уходил в узкое отверстие трубы.

Женщина ждала нас и, если судить по ее тщательно причесанным волосам, она вообще еще не ложилась. Мы поужинали горячим картофелем и легли. Но спать нам почти не пришлось, потому что вскоре уже стало светать, а провожатый мой хотел уйти еще до того, как окончательно рассветет. Расспрашивать, проявлять любопытство было неудобно, но из разговора между ним и женщиной я понял, что она — жена партизана и что чета Сотира была у них в селении прошлым вечером.

В чету мы добрались после захода солнца. За всю эту часть пути мы не встретили ни одного человека. Находились мы где-то возле Чемерника — редко населенной продолговатой горы с богатыми пастбищами, на которых летом нагуливал жир крупный и мелкий рогатый скот.

Сотир командовал всего десятком партизан. В чете его был один легкий пулемет, доверенный самому крепкому и ловкому партизану. У остальных были «крагуевки». Связной прежде всего представил меня командиру. Был он высокий, широкоплечий, с виду не более тридцати — тридцати двух лет. Он построил свою чету, дал команду: «смирно!», пожал мне руку и представил меня бойцам.

В тот же вечер чета блокировала одно из ближних селений и устроила открытое собрание. На собрании, где присутствовали и дети, Сотир говорил о положении в Югославии, о борьбе их народа против фашизма, о целях этой борьбы и упомянул, что в Болгарии тоже развертывается партизанское движение и что один из таких болгар находится среди них. Это сообщение очень заинтересовало крестьян, и я заметил, как многие вытягивали головы, чтобы увидеть меня.

— Сейчас вы его увидите, — сказал Сотир и предложил мне сказать несколько слов.

Это было для меня неожиданным, и я в первый моментсмутился, но тут же овладел собой. Югославские крестьяне хорошо встретили мое сообщение о подожженных фабриках и пущенных под откос поездах, о действующих у нас партизанских четах, о крепком отпоре, который дает болгарский народ фашистскому правительству, о его решимости бороться вместе со всеми народами против фашизма.

Крестьяне дружно поддержали лозунг о совместной борьбе против общего врага и выразили протест против произвола, чинимого болгарской полицией на югославской территории.

Мое выступление, по оценке Сотира, дало хорошие результаты. До конца моего пребывания в чете я еще несколько раз выступал на встречах партизан с крестьянами.

Это было первым шагом к будущей нашей совместной борьбе, которую болгарские и югославские партизаны вели до дня полной победы.

Однажды вечером на марше, Сотир шепнул мне, что он собирается встретиться с болгарскими евреями, мобилизованными в «черную роту», которая работала на шоссе Трын — Клисура — Сурдулица. Он предложил мне пойти вместе с ними. Я с готовностью принял его предложение. Пока мы шли к месту встречи, я мысленно перебирал своих знакомых евреев. Вот Берто Кало — руководитель молодежи в квартале Банишора. Последний раз я видел его, когда меня везли в суд. Что с ним? Может, и он попал в какую-нибудь «черную роту». И мелькнула совсем уж смутная мысль, что, может, мы именно здесь и встретимся с ним.

Часа через полтора или два мы оказались у Власинского болота. О нем я еще в детские годы наслушался от бабушки всяких историй, и в моем детском представлении оно выглядело огромным, глубоким и очень коварным. Власинское болото было известно и в истории войн. Не раз сотни конников, атакуя противника, внезапно тонули в нем вместе с лошадьми и бесславно гибли.

То ли из-за темноты, то ли из-за того, что в том-то и состоит коварство этого болота, но я так и не разглядел, ни сколь оно широко, ни сколь длинно. Погода была пасмурная, и каждую минуту мог пойти дождь. Это вынуждало нас побыстрее справиться с нашим делом, потому что на следующий вечер нам предстояло быть в другом селе, а оттуда меня должны были переправить обратно в Тодоровцы.

Мы остановились перед высокой каменной оградой. Двойные ворота были прочно заперты изнутри, так что войти было нельзя. Мы стали злить собаку, и вскоре со двора послышался мужской голос:

— Кто там дразнит пса?

— Отвори — увидишь, — ответил Сотир.

Крестьянин отворил ворота и радушно пожал руку командиру, а затем и мне.

— Пришли болгары? — шепотом по-сербски спросил Сотир.

— Пока нет, — также шепотом по-сербски ответил крестьянин.

— Тогда мы подождем немного, — сказал Сотир и направился к полосе света, падавшей из открытой двери домика.

Мы присели на низкие трехногие табуретки. Сотир принялся расспрашивать по-сербски о чем-то крестьянина и тот тоже по-сербски ему что-то отвечал. Я понял только, что речь шла об ужине. Мы и в самом деле были голодны — за весь день сжевали только по ломтику овсяного хлеба и кусочку сухой как мел брынзы, так что если бы усатый крестьянин предложил нам по тарелке похлебки — мы бы не отказались.

Бывает же, что мысли сбываются. Необходимость это, или просто случайность, — неважно. Важно, что в тот вечер крестьянин нас угостил, и что я увидел Кало, о котором у меня осталось самое лучшее впечатление по нашей совместной работе в Софии.

Только мы покончили с ужином, как снова залаяла собака. Ясно было, что это пришли товарищи из лагеря, которых мы ждали. Крестьянин быстро выскочил из дому и тут же вернулся, ведя за собой трех человек. Мы поздоровались за руку, но так как огонь в очаге уже догорал, а лампы не было, все пришедшие показались мне незнакомыми. Только, когда хозяин подбросил в очаг сухих щепок и они вспыхнули буйным пламенем, осветившим всю хибару, я узнал в человеке, стоявшем в углу, за трубой, Кало. Я кинулся к нему, обнял его. Он вскочил, пораженный и обрадованный нашей встречей.

— Ну, черт побери, никак не мог предположить, что встречусь с тобой здесь!

— Где же еще, если не тут! — вмешался Сотир.

— Просто никак не ожидал, — оправдывался Кало. — Я думал, он в Софии.

— Рано или поздно все станут партизанами. Это путь всех честных людей, — многозначительно добавил Сотир.

Разговор у очага продолжался около часа. Мы установили еще более надежную связь с товарищами из «черной роты», и под конец Кало передал Сотиру различные вещи, собранные евреями: кожушки, парусиновые куртки, туристские башмаки, белье, носки и т. д. От Кало мы узнали, что в лагере около двухсот человек, но они еще не готовы стать партизанами. Очевидно, надеются, что их скоро освободят и отпустят домой. Они не могли предвидеть, что готовит для них фашистская власть, не допускали, что борьба будет все более и более обостряться, что все пути к спокойной жизни уже отрезаны.

В тот же вечер Сотир распределил между партизанами полученные вещи. Это так их ободрило и развеселило, что они не замечали даже отвратительного мелкого дождя, который всю дорогу медленно, но верно старался проникнуть до самых наших костей.

Ночь мы провели в каком-то сарае. Строение было двухэтажное. Внизу стояли на привязи несколько коров, а на втором этаже, обшитом снаружи планками, было полно ржаной соломы. Туда вела стремянка, приставленная к наружной стене сарая. Остальных деталей мы в темноте разглядеть не могли. Слышалось только похрустывание корма под зубами у коров и их тяжелое посапывание, заглушавшее мерный шум дождя. Мокрые, но согревшиеся, все мы, за исключением часового, стоящего у входа в сарай, крепко заснули. Некоторые настолько зарылись в солому, что из нее торчали одни их головы.

Сколько я спал, не помню. Почувствовал только, что скольжу куда-то вниз, и вдруг стукнулся обо что-то. Со сна я сперва испугался, и пока не пришел в себя и не сообразил, что произошло, мне было довольно-таки погано. Надо же было так случиться, чтобы именно я — гость четы — провалился через отверстие в потолке сарая и угодил точно в кормушку! Просто удивительно, как я ничего не повредил себе — у меня ничего не болело. А коровы тоже напугались — поднялись, затопотали копытами. Это привлекло внимание не только часового, но и кой-кого из партизан, спавших рядом со мной. Проснулся и Сотир.

— Что случилось? — спросил он.

— Болгарин провалился в хлев, — ответил кто-то.

Сотир вскочил, накинулся на партизана, с которым разговаривал, почему тот ничего не делает, чтоб меня вытащить оттуда, и сам протянул мне в отверстие руку, чтоб помочь взобраться наверх.

— Ушибся? — сочувственно стал допытываться он.

— Да ничего страшного не случилось, — ответил я, выбравшись с его помощью из яслей и растянувшись снова на соломе.

И тут грохнул такой смех, что и сам я тоже не мог удержаться и захохотал вместе со всеми. Насмеявшись от всего сердца, я и не заметил, как снова заснул.

Наступило время расставаться с четой. Теперь меня связывали с нею воспоминания одно другого лучше. Когда я отправлялся в путь, партизаны дали мне патронов и ручных гранат. Я аккуратно уложил их в ранец. Недельное пребывание в партизанской десятке принесло мне огромную пользу. Новоиспеченный партизан, я узнал здесь много такого, что мне очень понадобилось при формировании отряда и первых его шагах.

В Тодоровцы я вернулся в сопровождении того же связного. Старательный парень привел меня в точно определенный день и час. Прибыл туда и Смаевич со своими помощниками. Вечеринка, организованная в честь годовщины Октябрьской социалистической революции, была в разгаре. Декламации, песни, революционные сценки… Тут меня расконспирировали окончательно. Ни чем не приметный учитель, на которого девушки бросали лишь сдержанно-равнодушный взгляд, сразу стал центром внимания. Надо было и мне, в свою очередь, с чем-то выступить. Таков был порядок, установленный хозяином — Йовой Рашичем, в доме которого все это происходило. Стихи Ботева и Смирненского, которые я когда-то выучил наизусть, пришлись как нельзя кстати, но присутствующие не удовольствовались одним чтением стихов, а требовали еще и песен. И хотя я не бог весть какой певец, но подчинился общей воле и спел старинную македонскую революционную песню «Эх, Кольо, мамин Кольо, мамин бунтарь». Именно из-за этой песни меня стали называть здесь «Кольо»; под этим именем меня знали в этом крае чуть ли не до конца 1943 года.

Ночь прошла очень весело. Мы плясали хоро, пели партизанские песни, вспоминали интересные истории.

Весь следующий день я провел со Смаевичем. На этот раз не у Рашича, а у Бориса, очевидно, очень доверенного человека Смаевича. Борис был холостяк лет сорока, низенький, исключительно любезный. Охрана дома, в котором мы остановились, была доверена девушкам Савке, Драгице, Вере и Радке. Они сменяли друг друга каждые два часа — час, в зависимости от работы, которой были заняты, сообщали Борису о каждом незначительном изменении обстановки, а тот как-то подчеркнуто фамильярно наклонялся к уху Смаевича и шепотом докладывал ему. Васо его внимательно выслушивал и успокаивал, а тот в свою очередь успокаивал охранявших нас девушек.

С того дня мы установили регулярную связь с югославами. С нашей стороны был выделен Владо Марианов, а с югославской — Йова Рашич. В знак нашей будущей дружбы и совместной борьбы Васо Смаевич подарил мне свой пистолет — югославского производства. Теперь я был вооружен.

* * *

Когда я возвращался в Болгарию, повалил снег. Провожавший меня Рашич, заблудился в густой мгле, и мы шли наугад. Ничто не могло помочь нам в такую метель. И стоять на одном месте тоже было нельзя — мы могли замерзнуть, да и снегом бы нас занесло. Но идти было трудно. На открытом со всех сторон плато Выртопа даже камни не могли устоять под напором ветра. Мы повернулись к нему спиной и, подгоняемые им, двигались в неизвестном направлении. Вдруг мы буквально натолкнулись на сарай, полный соломы. Вошли в него, зарылись в солому, поспали, а на рассвете, когда улегся ветер, сориентировались и отправились дальше. Рашич проводил меня до подножья горы, откуда я мог уже сам продолжать путь, и мы расстались. До села Стрезимировцы, где жил Владо Марианов, идти оставалось немного.

Теперь уже я мог себе представить, что и в нашем крае, как и в других частях страны, поднимутся по призыву партии рабочие и крестьяне, что и в наших селах закипит работа, а по нелегальным каналам в Трынский отряд будут прибывать новые и новые борцы. Зажмурив глаза, я видел длинную колонну партизан во главе с лучшими коммунистами околии — Йорданом Николовым, Георгием Григоровым, Арсо Рашевым, давно уже давшими клятву в верности партии, а следом за ними уверенно шагает множество молодежи — парней и девушек, их учеников и последователей.

В середине ноября я вернулся в Софию. Товарищ Яким одобрил все, что было мною сделано, и наказал поддерживать и впредь регулярную связь с югославскими партизанами — это была по существу связь между Софийским окружным комитетом Болгарской рабочей партии и Вранским окружным комитетом Югославской коммунистической партии.

НЕЛЕГАЛЬНЫЕ КВАРТИРЫ

В Софию я стал наведываться все реже и реже. И не только потому, что приходилось преодолевать большое расстояние, но и потому, что в Софии все труднее становилось скрываться. Квартир Милана Атанасова и Васила Петрова уже было недостаточно для наших потребностей. Нужно было искать новых единомышленников. Хотя евреи подвергались варварским преследованиям, товарищ Альберт Камхи с готовностью предоставил мне свою квартиру. А позже, когда партия призвала к усилению отрядов, его сын Перец пришел в наш отряд с первой же группой.

У окружной железной дороги в районе так называемого «Второго гаража» жил строительный рабочий Георгий Рангелов. Он был родом из села Милкьовцы Трынской околии и давно состоял в партийной организации. Георгий Рангелов знал и о первом моем походе в околию, и о втором; знал и о моих разногласиях со Славчо Цветковым и правильно повел себя, когда товарищ Яким дал оценку поведению Цветкова.

Георгий участвовал в движении давно. Это был скромный, незаметный, но преданный партии человек. Зная меня по встречам на нелегальных собраниях и конференциях, Георгий, так же как Манчо и Ламбо, предоставил мне свою квартиру, когда я ушел в подполье, но я редко пользовался ею, потому что рядом жили люди, чуждые нашему движению. Георгия я использовал для другого — он собирал денежные средства, устраивал мне встречи с товарищами — и с теми, что были на легальном положении, и с подпольщиками, другими словами, помогал мне всем, чем мог.

Хорошими людьми были и два свояка — Васил и Никифор. Жили они на улице Ришский перевал, 41, в квартале Красная поляна. У бая Никифора был собственный домик, поглотивший все, что он сумел отложить за многие годы неустанного труда. Да и теперь он каждый месяц понемногу откладывал из своего жалкого жалованья школьного служителя, чтобы хоть что-нибудь подправить в своем тесном дворике, где, кроме дома на две комнаты с прихожей, лепились друг к другу еще и летняя кухня, сарай для угля, овечий закут и крохотный курятник.

В этом квартале все дома строились без определенного плана и без разрешения общинных властей. Поскольку цены на земельные участки в Софии были высокими, новые жители столицы приобретали места для застройки у известного мошенника, которого все знали под кличкой «Золотой горшок», в ударном порядке доставляли материалы, собирали всю родню и знакомых и за одну ночь возводили дом. Так появился на белый свет и одноэтажный домик бая Никифора.

Все четверо его обитателей были прекрасными людьми. Когда я останавливался у них, они больше всего беспокоились о моей безопасности и круглые сутки стояли на страже. У них я иногда встречался с баем Якимом, а потом и с некоторыми руководителями оперативной зоны. Ни Васил Теодосиев, ни бай Никифор не были членами партии. Они были просто честными людьми, понимали, куда идет Болгария, и сочувствовали патриотам, которых фашистские законы называли врагами народа и государства. Васил был моим односельчанином. Высокий, аккуратно подстриженный, тщательно выбритый, он был всегда подтянут и опрятен. Остроумный по природе, он мог рассмешить людей, даже когда тем было вовсе не до смеху. Таким же был и бай Никифор — весельчак, задира, очень общительный человек. В этом отношении они походили друг на друга, как родные братья. Васил был хорошим мастером-строителем. Мог сделать все — и стенку сложить, и оштукатурить, и фаянсовой плиткой выложить. За что бы он ни брался — все у него получалось. Поэтому Васил никогда не оставался без работы. Подрядчики наперебой хватали его.

Отец Васила — дед Теодосий — тоже был добрым мастером-строителем. Демократ по убеждению, он был им не на словах, а на деле, в своем отношении к людям. Он активно боролся против цанковистов у себя в селе, разоблачал их, защищал интересы трудящихся и тем самым завоевал себе их симпатии. Васил воспринял от отца и его ремесло, и его убеждения, позже, когда партия рабочего класса начала все активнее проявлять себя, он стал еще лучше видеть и еще правильнее думать.

— Мне ясно, — сказал он мне как-то в разговоре, — что весь мир идет к коммунизму, и коммунисты стоят куда выше буржуазной демократии.

Это нас и сблизило с Василом, а когда я попросил у него содействия, он мне сказал:

— Нечего меня уговаривать, приходи безо всякого стеснения.

Сначала только он и жена его Райна знали, что я подпольщик. Затем раскрыли мы карты и перед баем Никифором и его женой Марой. Те так увлеклись конспирацией, что позабыли и о доме, да и о самих себе. Они все до того привыкли ко мне, до того заинтересовались партией, ее идеями и борьбой, до того все это стало им дорого и близко, что если я хоть немного запаздывал против условленного срока, они очень тревожились — не случилось ли со мной что плохое, не схватила ли меня полиция, не убит ли я или не погиб где от голода и холода. А когда я все же появлялся, они с облегчением вздыхали и слезы радости блестели на глазах Райны и Мары.

Так относились мои друзья, так же относились и все, кто помогал партии. Все они были мне как родные. Радовались, когда я приходил к ним, заботились обо мне и тужили по мне, когда я долгое время отсутствовал. Ведь вместе с нашей борьбой в них рождались и новые надежды, и надежды эти были осязаемей, когда они видели меня, потому что я как бы олицетворял их.

Родные сестры Райна и Мара внешне совсем не были похожи друг на друга. Младшая, Райна — высокая и худая, Мара — низенькая и полная. У Райны — белое продолговатое лицо с веселыми, живыми глазами, у Мары — смуглое и круглое, и взгляд у нее спокойный, даже ленивый. Райна была нервной, легко возбудимой — ничего не стоило вызвать ее на спор или ссору, а Мара была спокойной, уступчивой и очень-очень сердечной.

Пятого декабря 1942 года я ночевал у них, и как обычно, спал не раздеваясь в маленькой прихожей на кушетке. Сквозь сон я почувствовал, как Мара сильно трясет меня за плечо и взволнованно шепчет:

— Славчо, сынок, кругом на улице военные. Не про тебя ли пронюхали!

Сон с меня как рукой сняло. Слегка приподняв на окне занавеску, я стал вглядываться. Все было сковано ледяным панцирем — и стекла, и ветви деревьев, и земля. У соседского дома, хозяев которого несколько остерегались мои укрыватели, я заметил вооруженных солдат. Они двигались парами в противоположных направлениях и заглядывали во дворы, но кого они искали — девиц легкого поведения, или подозрительных личностей, — отгадать было трудно. Во всяком случае не имело бы оправдания даже самое малое пренебрежение опасностью, тем более, что недавно наши боевые группы ликвидировали известного палача генерала Лукова — военного министра, из-за чего фашисты особенно ожесточились. Вскоре я все понял — это облава. Повальный обыск во всем городе. Никто не мог выйти из дому. Кругом полиция и войска.

— Что делать? Где, как спрятаться? — зазвучали один за другим вопросы в доме бая Никифора.

— На чердаке — не стоит, во-первых, увидят соседи, а во-вторых, если полиция начнет обыскивать все подряд, там все равно не укроешься.

— В нашем доме есть только одно верное место, — сказала Райна. — Сарай…

Приходилось действовать быстро и осторожно. Предложение Райны получило общее одобрение и мы все пошли в сарай. Только Мара осталась в прихожей, чтобы никто случайно не вошел в дом.

Мы принялись за работу, и за несколько минут в куче угля была вырыта яма, похожая на могилу.

— Теперь ложись, — сказал бай Никифор.

Я лег, вытянул ноги, прижал руки к телу, а бай Никифор и Васил сперва прикрыли меня досками, затем наложили на них крупные куски угля, а поверх всего накидали без разбору разное тряпье, тыквы, лук, какие-то сухие желтые цветы, развешанные на стенах.

Теперь уже опасность была куда меньше. Все немного успокоились. Самым хладнокровным все время был Васил. Он расхаживал взад и вперед то по комнате, то по дворику, время от времени поглядывал на дверку сарая и напевал какую-то мелодию собственного сочинения.

После полудня Васил сообщил мне, что солдаты эти из инженерного батальона, а командует ими один из наших мобилизованных односельчан. Это еще больше успокоило всех. Если даже они станут производить здесь обыск, наш земляк вряд ли захочет причинить нам зло, — подумал я. Во всяком случае я надеялся, что проверка не будет такой уж тщательной. И все же я продолжал лежать в своей могиле.

В холодном сарае время текло медленно. Я начал замерзать. Прежде всего окоченели ноги, а затем сковывающий холод пополз по всему телу. Колени у меня уже совсем потеряли чувствительность. Черные каменюги так меня прижали, что невозможно было сделать малейшего движения, да я и не пытался шевелиться, боясь нарушить маскировку. Приходилось терпеть, молчать и не поддаваться холоду. Я старался думать о тех молодых людях, которые очистили землю от врага народа, хотя это и не решало исхода борьбы, думал о смелости, о риске подпольной борьбы и о многих других вещах, с которыми столкнулся и я, встав на этот трудный путь. И кто мог предположить тогда, что пройдет не так уж много времени, и эти молодые люди придут партизанить в пока еще не существующий Трынский отряд.

Наконец послышался оживленный разговор сначала во дворе, а вскоре и в комнате, от которой сарай был отделен довольно тонкой стеной. Я слышал все. Узнал и голос нашего односельчанина. Тот долго не засиделся. Как старый приятель он перебросился с Василом шуткой, Райна поднесла ему чарочку, и он ушел. До моих ушей донеслись сердечные пожелания провожавших его женщин и его ответная учтивая благодарность. После него другие солдаты к нам уже не заходили. Но я продолжал лежать в угольной яме до семи часов вечера, пока по радио не сообщили, что облава закончена. Она, как выяснилось позже, не дала ожидаемых результатов. Благодаря тому, что люди относились к коммунистам с любовью, умело их охраняли и укрывали, в полицию попали в большинстве своем лица, которые не занимались коммунистической пропагандой, но считались неблагонадежными только потому, что когда-то сказали что-то против власти или обругали какого-нибудь ее представителя.

Эта облава была серьезным испытанием, проверкой и для меня, и для моих укрывателей. Они стали еще более предусмотрительными и еще теснее связались с нашей борьбой, которая приобретала все больше и больше приверженцев.

Гостеприимным человеком оказался и Хараламбий Захариев — Ламбо Гипсовщик. Его квартира на улице Одрин, правда, была одной из самых неудобных. Помимо того, что у него во дворе жило много людей, а общительная его супруга Паля принимала много гостей, дети его — Райна и Ильо — были отчаянные сорванцы и могли невольно выдать меня. Особенно Райна, старшая, очень избалованная и своенравная девчонка. Ладить с ней было не легко. Однажды в присутствии незнакомой женщины, пришедшей получить с Хараламбия страховые взносы, Райна, задетая каким-то моим замечанием, вместо того чтобы подтвердить, что я двоюродный брат ее отца, как мы уговорились представлять меня посторонним людям, или же просто промолчать, заявила:

— Ну зачем ты обманываешь? Никакой ты не папин двоюродный брат!

Я никак на это не реагировал, зная по опыту, что чем больше внимания обращаешь на таких детей, тем больше глупостей они говорят. Это подействовало на своенравную девчонку, и она замолчала.

Я долгое время не заходил к Ламбо. Был арестован Яким, который знал, что я бываю у него и знал мой псевдоним, но мог не выдержать истязаний и проговориться, где я скрываюсь.

Однажды вечером, месяца через два после ареста Якима, я все же решил заглянуть на улицу Одрин, 82. Подойдя к входной двери, я заметил, что перед домом расхаживает какой-то подозрительный долговязый тип в очках. Очевидно, агент, — решил я и, сделав крутой поворот, перешел через улицу на противоположный тротуар и зашагал в обратном направлении. Не сделал я и десяти шагов, как послышался крик Пали: «Борис, Борис, подожди, я тебе что-то скажу!» Мне пришлось остановиться и подождать ее. Подозрительный субъект продолжал прохаживаться, делая вид, что не проявляет к нам ровно никакого интереса. Паля тоже не обратила на него внимания, и будучи очень проворной, мигом догнала меня.

— Что у тебя такое, чего ты раскричалась? Разве ты не видишь, кто тут возле вас болтается? — тихо, но внушительно обрезал я ее.

Паля ничуть не смутилась. Ей вообще не было знакомо чувство смущения. Для нее сейчас важно было сообщить мне, что агенты искали меня у них, а того, что агент сейчас расхаживал у нее под носом, она не замечала.

* * *

Квартирный вопрос волновал нас не только в Софии. В селах он тоже был очень острым. Пока стояла хорошая погода, можно было спать и под открытым небом, но когда выпал снег, ночевать в лесах, в сараях, кошарах стала невозможно. Однако квартирный вопрос для нас не был самоцелью. Он был связан с вовлечением в борьбу новых людей, с увеличением армии Отечественного фронта. Постепенно я вовлек в наше дело и своего отца. Трудности моей нелегальной жизни сломили его жестокосердие. Теперь он заботился обо мне не только, когда я бывал дома, а страдал и мучительно переживал каждое мое опоздание, старался обеспечить мне убежище у своих знакомых. Исак Захариев из села Кострошовцы стал помощником и доверенным лицом партизан благодаря моему отцу, и он до конца оставался верным и преданным партизанскому движению. Разумеется, перед посторонними людьми отец продолжал отзываться обо мне худо и грозить, что если ему удастся где повстречаться со мной, то он первым пустит в меня пулю. Выглядело это вполне естественно — ведь о нашем конфликте с отцом было известно даже начальнику околийской полиции, и мы успешно пользовались этим. На всякий случай неподалеку от нашего дома я вырыл землянку. Помогал мне Никола, мой третий брат, который, вернувшись из Софии, сразу же включился в работу местной группы Союза рабочей молодежи. Никола непрерывно сновал по всей околии — то ездил к Владо Марианову, то к секретарю партийной организации в Слишовцы, то к Иосифу Григорову в село Лешниковцы, закалялся на нелегальной работе.

* * *

Через Тодора Младенова я связался с баем Неделко — братом Крума Савова из Брезника. Он жил на постоялом дворе в селе Баба — на полпути между Трыном и Брезником, где у него была механическая мельница. Когда-то бай Неделко был социал-демократом, но под влиянием своих дочерей Елены и Наталии вступил в ряды Рабочей партии. Еще во время нашей первой встречи он собрал нескольких пожилых товарищей, к которым питал доверие, и оформил партийную группу. Секретарем ее был избран бай Неделко. Хотя у него не было одной руки, он отличался исключительной работоспособностью. Целыми днями он поднимал и снимал мешки с мукой на мельнице, ковырялся во дворе и все прикидывал, кого еще из людей вовлечь в сопротивление. По паролю: «Не продашь ли мне ранней картошки?» — «Продать — не продам, а сменяю на зерно» — Ангел Стоянов из Мисловштицы мог в любое время получить у него, не заплатив ни гроша, сколько потребуется муки. Однажды наш решительный мельник сказал мне:

— А почему бы тебе не отправиться в село Ребро под Брезником? Там у меня есть хороший друг. Верный человек.

У меня не было возражений. Мы условились насчет второго пароля и через несколько дней я постучался в один из крайних домов села Ребро.

Дело было на рассвете. Человек, к которому я пришел, только что проснулся и протирал сонные глаза. Жена его сердито буркнула:

— Эй, Стоян, поднимайся! Ступай погляди, кто там тебя спрашивает!

— Кому это я понадобился ни свет ни заря? — пробурчал бай Стоян, продолжая потягиваться в постели.

Когда же я спросил его насчет цены на корову и теленка, которых он якобы собирается продавать, бай Стоян мигом вскочил с постели. Ему сразу все стало ясно. С этого дня дом бая Стояна, сын которого находился в тюрьме за коммунистическую деятельность, стал нашей базой. Такие же базы мы создали и в кошаре бая Яко — соседа Неделко Савова, и у бабушки Лены в селе Ярловцы, Трынской околии.

Сыновья бабушки Лены — Владо и Сандо, оба члены нашей партии — еще при первой встрече предложили мне отправиться к ним, то есть, разумеется, в их кошару, но я и за это был им благодарен. Владо был старшим из братьев, правда, всего на один год. У него не было образования, и выступать он был не мастак, но в организационной работе хватка у него была хорошая. Партийная группа в Ярловцах насчитывала уже более десяти человек, но Владо не прекращал работы по вовлечению новых членов, регулярно собирал группу и со свойственными ему упорством и уверенностью вел пропагандистскую работу. За эти свои качества Владо впоследствии был выдвинут на партийную должность ответственного за сектор, включавший в себя шесть небольших сел Знеполе. Такие же секторы были доверены и Йордану Николову, его брату Славчо Николову, Асену Йорданову и Владо Марианову. Распределив таким образом обязанности — это мы проделали втроем: я, Йордан и Славчо Николовы, — нам удалось в значительной степени облегчить проведение партийных собраний и дать членам партии возможность отчитываться. Так постепенно мы усиливали партийную работу, укрепляли партийные организации.

Помню, однажды заночевал я в кошаре бабушки Лены. Приходит она утром доить коров и видит чужого человека. Старушка — ей было семьдесят семь лет — испугалась. Я заметил это и поспешил выразить ей свое недовольство ее сыном Владо, который, мол, велел мне прийти к нему сюда пораньше, чтобы сторговаться насчет теленка, а сам не идет и заставляет меня зря терять время. Старушка поверила и успокоилась.

— Сейчас придет, — сказала она, — замешкался малость, одевается.

— Ну, ладно, — сделав вид, что тоже успокоился, сказал я. — Подожду еще немного.

Вскоре пришел Владо. Пока возле нас стояла бабушка Лена, мы торговались насчет теленка. Я нарочно давал очень малую цену. Владо запрашивал высокую, чтобы сделка не состоялась, а я с этой же целью нелестно отозвался о телке. Старушка, с интересом слушавшая весь наш разговор, возмутилась и сердито сказала сыну:

— Послушай, Владо, гони его взашей! Разве не видишь, что он насмехается над нашим телком!

Владо объяснил ей, что это уж его забота, но с теленком он не продешевит, а ей посоветовал уйти. Она его послушалась. Мы сразу же вошли в сарай. Владо пока еще не посвятил свою мать в нашу тайну. Я выразил опасение, что она невольно может проговориться в присутствии какого-нибудь плохого человека, но Владо меня уверил, — что бы ни произошло в их доме, бабушка Лена никогда ни с кем не поделится.

— Будь спокоен! Про наши дела она никому ни гу-гу. Видишь, даже про теленка худого слова не дает сказать! — Владо добродушно засмеялся, но у меня на душе все же было неспокойно.

В один из зимних дней 1942 года я, не известив предварительно Владо, приютился у него в кошаре возле коров — тут было теплее, да и пахло не так уж неприятно. Я постелил солому в кормушку и лег, но так как я знал, что бабушка Лена может застать меня здесь утром, я, чтобы не быть застигнутым врасплох, проснулся очень рано. Но все равно запоздал.

— Ты что — снова пришел телка торговать? — с порога сердито окликнула меня старушка. — Больно уж ты скуп — мы ведь своего телка не на дороге нашли!

Я задумался: дожидаться мне Владо и вместе с ним рассказать ей всю правду, или же сделать это сейчас самому. Мне было просто совестно дурачить простодушную старую женщину.

Я попросил ее присесть и рассказал ей все как есть.

Пока я говорил, она смотрела мне прямо в глаза. На лице ее ничто не дрогнуло, но я видел глубокое сочувствие в ее иссушенных, давно выплаканных от разных горестей глазах.

— Мать у тебя есть?

— Есть.

— Ох-охо, каково же на сердце у твоей матери, раз она не знает, ни где тебя застигнет ночь, ни где застанет рассвет?

— Тяжко ей, бабушка Лена, но она уже примирилась с этим. Страдает много матерей, не только моя мама. Без этого не может быть и нашей борьбы.

Бабушка Лена растрогалась еще больше и заплакала. Заплакала от горя: она чувствовала, что судьба ее сыновей и ее собственная не будет ничем отличаться от нашей, что рано или поздно горькая участь не минет и ее.

— Приходи сюда, но остерегайся работника, — дрожащими губами прошептала она. — Будь они прокляты, эти кровопийцы, что гоняются за тобой!

С тех пор я много раз укрывался в кошаре бабушка Лены и всякий раз, входя туда, я слышал ее слова: «Будь они прокляты, кровопийцы!..»

С этими же словами несколько позднее бабушка Лена перешагнула порог Софийской центральной тюрьмы. Горькая участь не миновала и ее.

* * *

Приближался Новый год. Сорок второй был для нас годом организационного укрепления. Подготовительная работа в обеих околиях — Брезникской и Трынской — была успешно завершена. Много организаций мы восстановили, а там, где их не было, создали новые. Одновременно с этим расширялась и сеть наших помощников. Правдивое слово партии, как ни изощрялись полицейские дубинки, смело проникало в дома, в кофейни, на площади.

Отставала только работа по созданию комитетов Отечественного фронта. Этот участок деятельности явно недооценивался не только рядовыми членами партии, но и ее руководством. Многие коммунисты считали Отечественный фронт дополнительным бременем для партии. Полагали, что партия сама может решить задачу захвата власти. Эти товарищи, веря в силы партии и ее влияние среди народа, упускали из виду, что решить любую задачу куда легче, если есть союзники, что эта массовая организация может охватить самые широкие слои народа, что одни коммунисты могут осуществить захват власти, но с куда большим количеством жертв, что в борьбе против фашизма — борьбе не на жизнь, а на смерть — должен участвовать весь народ. Это слабое место в нашей деятельности мы должны были устранить уже в самом начале нового года.

В то время как сельские организации уже крепко встали на ноги и оживили свою деятельность, городские партийные организации Трына и Брезника и некоторые члены околийских комитетов все еще никак не проявляли себя. Они по-прежнему оставались пассивными и, главным образом, по вине руководства, а это было серьезным препятствием для нашей будущей работы.

В Брезнике товарищи Крум Савов, Лазар Петров и Александр Тинков даже не рискнули прийти на встречу с нами, а трынские товарищи во главе с секретарем Арсо Рашевым прямо отказались участвовать в ней. При таком положении вещей эти комитеты не осуществляли постоянного и действенного руководства партийными организациями своих околий, и это заставило меня отправиться в некоторые брезникские и трынские села, чтобы разыскать там, хотя бы по отдельности, наших людей — старых, отошедших от движения коммунистов или просто единомышленников — на которых мы сможем опереться в предстоящей работе.

Оживлению наших организаций теперь очень способствовали внешнеполитические события. Соотношение сил на фронтах менялось уже не в пользу фашистской коалиции, а в пользу СССР и его союзников. Успешно развивалось и начатое в ноябре контрнаступление советской армии под Сталинградом, завершения которого все ждали с огромным напряжением и нетерпением. Трезвые люди ясно видели, как сжимается кольцо вокруг германской группировки, и понимали, что для гитлеровской армии назревает серьезный кризис. Все это благоприятствовало еще большей активизации прогрессивных сил как во всей Болгарии, так и в наших околиях.

БОРЬБА ЗА ОТРЯД

Заботы, связанные с созданием партизанского отряда, ни на минуту не покидали меня. Были у нас уже и партийные организации, и верные люди, и продовольствие — оставалось только собрать бойцов. Правильно было бы, как этого и требовали партийные директивы, первым переходить на нелегальное положение тем, кому угрожает арест, а это были руководящие товарищи. Правда, погода не благоприятствовала этому: кругом лежал глубокий снег, передвигаться было трудно, холод доходил до двадцати пяти градусов, а условия не всегда позволяли ночевать в теплом помещении. Зато куда более благоприятными были внешнеполитические события.

На нашу беду еще в первые месяцы 1943 года, когда мы готовились начать формирование отряда, партийная и молодежная организация в обеих наших околиях — Трынской и Брезникской — понесли серьезный урон. Этому предшествовали события, не существенные на первый взгляд, но имевшие для нашей последующей работы весьма существенное значение.

В феврале под сильным нажимом народа фашистское; правительство вынуждено было выпустить из концлагерей часть заключенных. Вернулся в родные края и Георгий Григоров, бывший секретарь Трынского околийского комитета партии, единственный во всей околии приговоренный к заключению в концлагерь. Все мы очень обрадовались, потому что были уверены, что Георгий сам будет искать связи со мной и что именно он будет одним из основателей отряда. Надежда эта перешла в уверенность после его встречи с Денчо, когда Григоров сообщил ему о строгом предупреждении партийного руководства, согласно которому все товарищи, скомпрометированные в глазах властей, должны немедленно укрыться в глубоком подполье, и посоветовал самому Денчо не спать дома. Но не прошло и десяти дней после этой встречи, как раз тогда, когда мы уже были готовы, увидеть своего околийского секретаря партизаном, я узнал неприятную новость: полиция произвела в доме Григорова обыск, арестовала его и снова отправила в концлагерь. Надежды мои обернулись разочарованием.

Некоторые товарищи в околии истолковали поведение Григорова как нежелание включиться в вооруженную борьбу. По их мнению, концлагерь был куда более безопасным местом, чем отряд, — там человек при всех условиях останется жив. Были и такие товарищи, которые развивали теорию, что всем и не следует вступать в отряды, потому что есть вероятность погибнуть и когда в один прекрасный день будет установлена народная власть, не окажется людей, которые смогут выполнять различные функции в новом государственном аппарате. Другими словами, эти люди должны устраниться от всего, временно законсервироваться, чтобы когда фашизм будет разгромлен, взять на себя руководство страной. В основе этой глубоко чуждой нам теории лежал в сущности страх за собственную шкуру, боязнь борьбы, и вместо того, чтобы сражаться в партизанских отрядах, такие люди либо сами отдавали себя в руки полиции, либо во время ареста не оказывали никакого сопротивления. Другими словами, им это было на руку.

Почти одновременно с Георгием Григоровым полиция арестовала и Славчо Николова — технического работника комитета. Это был серьезный сигнал и предупреждение его брату Йордану, который то ли случайно, то ли нет, в то же самое время был назначен на должность учителя в село Нижняя Мелна. Жестокость полиции, проявленная к одному брату, и щедрость — к другому, при том, что оба они известны были как коммунисты, не могли не вызвать недоумения. Очевидно, полиция таким образом вынуждала Йордана Николова быть всегда у нее под рукой. Это должно было быть понятнее всего самому Йордану, но, к сожалению, он не сделал из этого необходимых выводов, и вопреки нашему вмешательству и вмешательству товарища Якима, не принял никаких мер. Он только вводил нас в заблуждение, заявляя изо дня в день, что переходит на нелегальное положение. Эта игра в обещания продолжалась вплоть до августа, когда его арестовали и отправили в тюрьму.

Не успели мы еще прийти в себя после ареста этих товарищей, как на нас обрушился новый удар — произошел провал в гимназической молодежной организации. Это случилось в тот момент, когда вся Болгария, весь прогрессивный мир праздновал сталинградскую победу. Полный разгром трехсоттридцатитысячной германской армии означал поворот в войне между Германией и Советским Союзом и поднял дух, исполнил энтузиазмом всех прогрессивных людей мира. Заметно поднялся дух и у нашей молодежи — членов Союза рабочей молодежи (РМС).

Выйдя из полиции в октябре, Денчо сразу же вернулся в Трынскую околию, а к концу года к нему перешло руководство партийными и молодежными организациями околии.

С Денчо мы познакомились, еще когда я жил в Трыне. Брат его содержал ресторанчик, а он помогал ему обслуживать клиентов. Хотя Денчо был моложе меня лет на шесть, он уже занимался конспиративной деятельностью и многие считали его преданным и сообразительным пареньком. Его хорошо знала гимназическая молодежь, да и молодежь всей околии. Оставшись без отца, Денчо, как и я, все летние каникулы работал на стройках в Софии, зарабатывая на самые необходимые нужды — на одежду и обувь.

Денчо был и оставался добросердечным малым. Как говорится, приложи его к ране — она заживет. Под влиянием старших учеников гимназии и, главным образом, под влиянием коммунистов из родного села, которых там было немало, у Денчо еще в гимназические годы оформились взгляды и хотя ему было всего пятнадцать-шестнадцать лет, он уже принимал участие в самых разных акциях, подготовленных РМС.

Уезжая летом в Софию на заработки, он включался в работу тамошней организации. И сейчас он поддерживал регулярную связь с уполномоченным окружного комитета РМС в Софии — товарищем Радославом Григоровым. Для гимназической молодежи Денчо был большим авторитетом. Она не только его слушалась во всем, но готова была идти за него в огонь и в воду. Активизация гимназистов при таком положении вещей — явление вполне естественное, и она должна была как-то проявиться.

В связи со сталинградской эпопеей, окружные комитеты партии и РМС дали указания организациям распространять повсюду листовки, чтобы побыстрее довести до сведения народа это исключительное по своей важности событие.

Этим же должны были заняться и ученики трынской гимназии. В начале февраля я встретился с Митко Кировым, одним из деятельных членов молодежной организации гимназии, и дал ему соответствующее указание. Гимназистам были по душе такого рода дела, и они занялись подготовкой с огромным желанием и энтузиазмом.

Мы составили подробный план подготовки и проведения акции. Договорились, в каких квартирах будут писать и размножать листовки, условились не покупать бумагу и чернила в книжной лавке Арсо Рашева, чтоб не компрометировать его, а для переписывания листовок подобрать учеников из младших классов, причастность которых к молодежной организации неизвестна полиции; определили сигналы об опасности, и так далее. Закипела лихорадочная работа. К писанию листовок был привлечен весь актив, но конспиративность соблюдалась до такой степени, что ремсисты из одного класса не знали, что делают их товарищи из другого. Каждый старался, чтоб его листовки были написаны как можно красивее и четче. Для большей безопасности разбрасывать листовки должны были ученики восьмых классов, у которых был большой опыт в этом деле.

Накануне акции я сумел встретиться с двумя членами гимназического руководства — Иосифом Григоровым и Митко Кировым. Насколько я помню, мы решили, что группы должны состоять не более чем из трех человек; каждый из них будет следовать на расстоянии тридцати-пятидесяти шагов друг от друга. Первый и последний наблюдают за обстановкой и при необходимости дают условленный сигнал, а листовки разбрасывает тот, который идет посередине. Таким способом распространяли листовки ремсисты в софийском квартале Банишора и всегда успешно.

Условия для проведения акции были превосходные. Полицейские из околийского управления были брошены в это время на борьбу противюгославских партизан в Црнотравский район, который находился километрах в тридцати от города. В самом Трыне полиции оставалось очень мало. Наша акция имела целью не только поднять дух населения, но и заставить начальника полиции вернуть часть полицейских, посланных на подавление партизан в знакомый мне Црнотравский район. Это было бы серьезной помощью партизанам — первым шагом к осуществлению нашего боевого взаимодействия.

Я пожелал Митко и Йоско успеха и с нетерпением ждал 16 февраля — в этот день враг должен был ахнуть от неожиданности и злобы.

Акция проходила успешно. Все шло по намеченному плану. Каждая группа действовала в своем квартале, на своей улице. Уже много листовок было разбросано, а два смельчака даже изловчились приклеить самые большие воззвания к дверям дома, где жил начальник полиции Никола Байкушев. И едва только бесстрашные ребята отняли от наклеенной листовки руки, как из-за Черчелата выползла луна и осыпала их золотыми блестками, словно приветствуя в зимнем безмолвии героический подвиг юных борцов. Руки смельчаков окоченели на февральском морозе, но они не замечали этого, сжигаемые желанием как можно лучше выполнить свое боевое задание.

Удаляясь от дома начальника полиции, где вызывающе трепетали на ветру воззвания, ребята представляли себе, как рано утром какой-нибудь полицейский нарушит сон похрапывающего старого демократа, перекрасившегося в авторитариста, и поднесет ему с чувством исполненного долга воззвание, а тот долго будет тереть ладонями свои заплывшие веки, но как только начнет читать его, от сна не останется и следа.

«Болгары! Германия стоит перед катастрофой. Чтобы восполнить свои потери, Гитлер требует у нас войска. Продажное правительство царя Бориса обещало ему двенадцать дивизий. Положение это не безвыходное… Поверните свое оружие против болгарских и немецких фашистов… Все на борьбу за свержение фашистского правительства и установление народно-демократической власти!»

Все было бы превосходно, если бы в одной из троек не было допущено небольшое нарушение инструкции, данной участникам акции, которое привело к полному ее провалу. Вместо того, чтобы один человек разбрасывал листовки, а двое наблюдали, они разделили между собой листовки и принялись все трое разбрасывать их.

На следующий день, как всегда, прозвенел в гимназии звонок. Как всегда начался учебный день. Участники акции горели нетерпением увидеть эффект выполненной ими работы, но взгляды всех невольно скрещивались на парте Цветана Ангелова, которая сейчас была пуста. Вскоре в гимназию нагрянули полицейские. Зловеще защелкали блестящие наручники. Всем все стало ясно. Арестованный еще вечером Цветан Ангелов назвал своего друга Стоила Христова, а последний, ловко обманутый обещанием начальника полиции освободить его, назвал и других своих товарищей, выдав всех самых активных ремсистов, которых знал. Начались аресты. Один за другим попали в околийскую полицию около сорока гимназистов, среди которых был и Митко Киров. Днем и ночью не прекращались избиения. Устраивались очные ставки с Цветаном Ангеловым и Стоилом Христовым, но доблестные ремсисты упорно отрицали свою связь с ними. Наконец, кровавая расправа была прекращена. Благодаря геройскому поведению большинства членов организации часть участников акции и некоторые случайно задержанные были освобождены, но все же самые способные и активные были преданы суду.

Большинство из тех, кто попал в полицию, можно было бы спасти, если бы не пассивность городского партийного руководства, особенно его секретаря Арсо Рашева. Вместо того, чтобы помочь молодежи уйти в подполье, он поступил как человек, совершенно не имеющий никакого отношения к событиям, и ограничился предупреждением, чтобы члены РМС ни в коем случае не впутывали в это дело партию.

Такое поведение товарища Рашева еще раз подтвердило наш прежний вывод, что он не способен быть секретарем околийского комитета и осуществлять такое руководство партийными организациями, которого требует в данный момент партия. Дальнейшие события еще раз подтвердили наш вывод.

Прошло не так уж много времени после этого неприятного события, как в селе Ребро Брезникской околии произошел новый провал. Группа гимназистов по собственной инициативе начала распространять листовки в родном селе. Об этом была извещена брезникская полиция, и в тот же день трое юношей и одна девушка попали в околийское полицейское управление. Несколько дней спустя был арестован Иосиф Григоров — второй член руководства РМС брезникской гимназии. Таким образом, был состряпан второй судебный процесс, но, к счастью, Иосифу удалось освободиться, и он продолжал руководить молодежью гимназии. Остальные были осуждены.

Полиция не удовлетворилась ударом, нанесенным организации в обеих околиях. Учуяв, что мы что-то усиленно готовим, она начала глубоко копать, чтобы найти нити, ведущие к партийной организации. В тот момент это было для нее самым важным, самым необходимым. Но в каком направлении идти? По чьим следам — городских коммунистов или сельских — этот вопрос, наверное, мучил даже самых опытных полицейских агентов. Наблюдая за коммунистами в самом Трыне, они не могли не заметить, что партийная организация в городе фактически не существует, что известные в прежние времена коммунисты стали кроткими овечками и больше не занимаются коммунистической деятельностью. Только этим и можно было объяснить, почему полиция протянула свои щупальцы в села и прежде всего нацелилась на товарища Денчо, которого уже не раз арестовывали, избивали до полусмерти и подвергали изощренным пыткам. Ведь его допрашивал опытнейший в те времена палач и следователь — бывший борец-тяжеловес Ферештанов.

Когда произошел провал в трынской гимназии, Денчо был в Софии и вернулся как раз тогда, когда много молодежи было арестовано. Он заметил, что за ним по пятам ходят ищейки, и поняв, что это неспроста, тут же уехал в свое родное село Ярловцы. Дома он побыл совсем недолго и пошел в кооператив, чтобы сдать товар, который доставил из города. Денчо был одним из инициаторов создания сельского кооператива и его активным членом. Только он вошел в лавку, как в дверь просунулось встревоженное лицо маленькой Божурки — соседской дочки.

— Дядя Денчо, иди скорей, я тебе скажу что-то! — позвала его растерянно девочка и слезы заблестели у нее на глазах.

Денчо с участием поглядел на нее и быстро направился к двери. В первое мгновенье он подумал, что кто-то обидел девочку и она ищет его защиты.

— Что случилось? Почему ты плачешь? — спросил он, гладя ее по головке.

— Приехала полиция. Тебя ищут.

— Да-а? — вздрогнув, протянул Денчо, задумался на секунду и, выпалив: — Скажи им, пусть ищут ветра в поле! — выскочил из кооператива. Он завернул в один из кривых переулков, перемахнул через несколько плетней и исчез.

Так Денчо ушел в подполье.

Поскольку он не знал моих связей в селах, скрываться ему приходилось у своих родственников. Он побывал в Костуринцах и Лешниковцах, а затем отправился как-то в село Радово. Там у него была тетка. Сын ее Митко как раз в это время приехал из Софии. Денчо и Митко разговаривали до поздней ночи. Увидев, что пора спать, Митко настоял на том, чтоб они спали в вместе его комнате, но мать, обеспокоенная дурными предчувствиями, воспротивилась этому и посоветовала им не рисковать.

— Ведь Денчо скрывается, пускай идет в сарай, не дай бог, застанут его дома, — сказала она.

Денчо стало даже как-то не по себе от ее слов, хотя он и сам понимал, что ночевать в сарае безопаснее.

Он пересек скованный льдом двор и вошел в сарай. Приятный запах сена быстро усыпил его.

Еще не рассвело хорошо, как он услышал во дворе топот и шум. В дверь дома стучали прикладами ружей двое полицейских, еще человек пять стояли в углах двора. Вслед за тем они ворвались в дом и вскоре вывели оттуда Митко, скованного наручниками. Подталкивая его штыками, они погнали его вперед. Мать шла следом за ними, плакала, молила отпустить сына, но полицейские словно и не слышали ее. Они крепко стерегли свою жертву, чтоб она не убежала.

В это время Денчо, прильнув к щели в крыше сарая, видел все происходящее и представлял себе, как и его повели бы вот так, со скованными руками, если бы его не предупредила маленькая соседка и если бы он не устоял перед соблазном провести еще одну ночь в теплой постели. Сердце его наполнилось благодарностью к тетке и девочке, которая хоть и ничего не смыслила в политике, но детским чутьем сумела отличить плохих людей от хороших.

Когда Митко вывели, полицейские приказали его матери вернуться в дом. Она остановилась и, проклиная их, глядела вслед сыну, пока тот не скрылся из виду. Потом она побрела к сараю. Сейчас ей больше всего надо было поделиться с кем-нибудь своим горем.

— Денчо! — сказала она. — Если с Митко случится что плохое, знай, что ты мне все равно, что сын, и должен будешь отомстить за наши муки.

Вскоре, в одну из звездных ночей, Денчо перебрался к югославским партизанам. С этого времени он начал борьбу против фашизма уже с оружием в руках, а связь с руководством РМС в Софии стал поддерживать Иосиф Григоров. То, что Денчо ускользнул от полиции и перебрался к партизанам, было нашим серьезным успехом. Денчо показал многим более опытным и зрелым коммунистам, что когда человек преодолевает в себе колебания, он всегда может найти выход из положения, причем такой выход, который не унижает, а подымает авторитет коммуниста, его достоинство.

* * *

В начале марта 1943 года я вернулся в Софию. Теперь у товарища Якима настроение было куда лучше, чем прежде. События на Восточном фронте ободрили не только народ, но и руководителей партии. Они всегда верили в победу, но чтобы убедить других им было недостаточно одной их веры, нужны были и факты, аргументы. В эти дни победа Красной Армии была самым лучшим доказательством того, что в войне СССР уже прошел через кризисную точку, что миллионы советских бойцов с каждым днем все напористей выбивают фашистские войска с занятых ими позиций. И хотя германское командование называет свое отступление стратегическим, а русской зиме приписывает невиданную суровость, даже для самых неискушенных людей становилось очевидным, что фашистская коалиция сдает, что ее мощь стремительно идет на убыль. Эти события сказались на настроении многих людей. Обычно сдержанный и скупой на слова представитель окружного комитета вдруг стал разговорчивым, принялся широко рисовать развитие будущих событий, а указания его уже отражали твердую уверенность в нашей победе, о которой говорил по радиостанции «Христо Ботев» вождь нашей партии Георгий Димитров. Эту же уверенность чувствовал теперь и я; и несмотря на ряд неблагополучий в работе, несмотря даже на разочарование в некоторых наших людях, курс наш был отныне только вперед.

Когда я докладывал товарищу Якиму об арестах в Трынской и Брезникской околиях и о ходе работы по созданию отряда, он мне между прочим сообщил, что по полученным им сведениям полиция готовит в столице новую облаву. Это была уже третья или четвертая по счету облава, и так как цель ее совершенно очевидна, надо было поскорее убираться из Софии.

— Я отведу тебя на мою квартиру, — предложил со свойственной ему серьезностью товарищ Яким.

Возражений у меня не было, и мы зашагали по шоссе к селу Суходол, расположенному на северном склоне горы Люлин. Я не поглядел на часы, но во всяком случае десяти часов еще не было. Луна пока не взошла, и уже в нескольких шагах ничего не было видно. Неровная линия горизонта виднелась как сквозь мутную воду, вдали поблескивали крохотными звездочками электрические лампочки Суходола.

Неровные кюветы, в которых белели пятна не растаявшего снега, еле заметно обрисовывали шоссе, вода в лужах не блестела. Полотно дороги, разбитое конными упряжками и тягачами зенитной артиллерии, походило скорее на вспаханное поле, чем на шоссе, но мы предпочитали увязать по колено в липком софийском черноземе, чем оказаться в кольце облавы. Яким в этот вечер был необычайно словоохотлив. Он часто останавливался, говорил о нашей деятельности, анализировал недавние и давние события, стараясь извлечь из них необходимые для нас уроки.

— Временные неудачи никогда не должны пугать и обескураживать руководителя, — говорил он. — На нашем пути мы встретимся не только с успехами, но и с серьезными неудачами и даже с потерями. Вот почему мы всегда должны располагать резервами, чтобы восполнить понесенные в ходе борьбы потери, вот почему мы должны в совершенстве овладеть тактикой маневрирования.

Это означало, что в наших условиях на место выбывших из строя товарищей должны прийти другие, а на месте разрушенных организаций надо создавать новые. Это означало также, что начатая нами борьба связана со многими трудностями, со многими жертвами, но эти трудности необходимо преодолевать и продолжать идти вперед.

Так за разговором мы незаметно добрались до села. На единственной улице, рассекавшей его надвое, не было ни души. Люди давно уже спали и видели свои первые сны. Даже шторы на корчме были уже опущены. Содержатель этого заведения — низенький, рыхлый толстяк с плешивой головой — стоял, наклонившись над стойкой и не обращая внимания на болтовню нескольких перепивших клиентов, занимался подсчетами. Из распахнутой двери корчмы тянуло табачным дымом и запахом прокисшего вина.

Видимо, где-то здесь и находится квартира Якима… Но вот мы уже миновали и село. Прошли по мостику, повернули направо, и оказались на широком лугу, через который протекала речушка, а по обоим ее берегам дремали ветвистые вербы. Я озирался по сторонам, приглядывался к вербам, рассчитывая увидеть среди них какое-нибудь строение, но тщетно — тут не было ни дома, ни кошары. Мы продолжали идти то в одном, то в другом направлении и уже забыли за разговорами, зачем, собственно, мы сюда пришли. Товарищ Яким с увлечением рассказывал о жизни профессионального революционера, посвятившего себя делу рабочего класса. Мне сейчас трудно воспроизвести в точности все то, что я услышал девятнадцать лет назад, да в этом и нет необходимости. Я попытаюсь лишь припомнить самое важное, то, что тогда произвело на меня впечатление.

В бедной семье, ютившейся в приземистой лачуге, было пятеро детей. Отец, не имевший ни клочка земли, вынужден был уходить на заработки в Румынию, где питался одной только мамалыгой. Дети росли почти без отца. Еще в начале первой мировой войны он попал в плен и вернулся уже в 1918 году. Самый старший из сыновей подружился с передовыми, сознательными ребятами и под их влиянием вступил в ряды социалистического движения. Следом за ним мало-помалу стали социалистами и остальные братья.

Один из братьев, о котором и пойдет речь, начал действовать с самых ранних лет: то бросал камни в местных заправил, то распространял листовки с воззваниями, за что в 1922 году его исключили из школы. Во время восстания 1923 года он снова себя проявил. Его включили в состав околийского комитета Болгарской рабочей партии как комсомольца, представителя молодежи. Молодой революционер изымал оружие у богачей и передавал его повстанцам. Полиция выследила его и решила арестовать, но он успел скрыться и четыре месяца находился в подполье.

События, однако, не стояли на месте, а развивались, а вместе с ними развивался и юноша. В 1925 году после провала подпольной организации он более пяти месяцев провел в тюрьме. Но едва он вышел на волю, как ему снова пришлось скрываться. Пробираясь от села к селу, от города к городу, он добрался до столицы. Когда тут некоторое время спустя вспыхнули крупные стачки, он принимал в них деятельное участие. ЦК партии отметил проявленную им активность и поручил ему работу инструктора. Это произошло в 1932 году. В то время создавались сельские комитеты по борьбе против правительственных мероприятий на селе, и товарищ этот получил возможность объездить почти всю страну. Его инструкторская деятельность продолжалась около трех лет. Затем по решению ЦК он был выдвинут на работу секретаря одного из окружных комитетов партии, насколько я помню, где-то на побережье Черного моря. Но и тут он не задержался долго. Ему сообщили, что он незамедлительно должен переправиться в Советский Союз. Он поехал на пароходе с одной из дунайских пристаней, но заметив, что за ним следит полиция, сошел на следующей пристани и вернулся в Софию.

— Ничего, — сказал ему один из ответственнейших людей партии, — тебе выпала честь нелегально переправить на советскую землю группу наших товарищей подпольщиков. Немедленно отправляйся в Бургас.

Товарищ этот тотчас же покинул Софию и вскоре был в Бургасе. Тут собралась целая группа — человек шестнадцать. На моторной лодке они ушли далеко в море. Четверо суток моторка блуждала без компаса по морю, перескакивала с волны на волну, металась из стороны в сторону; поднялся шторм, это было серьезной угрозой их жизни, многих одолела морская болезнь; кончилась вода, потом хлеб, но этот молодой парень не терял надежды: он крепко держал руль, и на пятый день утром, уйдя наконец от шторма, они увидели узкую полоску земли.

— Давай туда, но если услышишь болгарскую речь — сразу же поворачивай обратно, — сказали ему товарищи.

К полудню моторка приблизилась к берегу.

— Где мы находимся? — крикнул по-русски рулевой так, чтобы его услышали рыбаки, которые сосредоточенно глядели на воду.

— В Крыму, — ответили они тоже по-русски.

Услышав русскую речь, болгары были обрадованы до глубины души. Горячая надежда озарила их лица — наконец сбылась их мечта увидеть советскую землю.

— Теперь уж и умереть не жаль, — говорили товарищи и нетерпеливо зашлепали по воде не в силах дождаться, пока лодка причалит к берегу.

В зависимости от полученного задания, все прибывшие товарищи разъехались в разные стороны — одни отправились в Москву, другие — в Ленинград. Наш товарищ тоже попал в Ленинград и поступил учиться в партийную школу. Через два года он закончил эту школу, но как раз в это время его свалила коварная болезнь — гнойный плеврит. Предстояла нелегкая операция. Еще не совсем поправившись, он, по решению заграничного бюро партии в Москве, должен был вернуться в Болгарию. Там его сразу же по приезде схватила софийская полиция; его подвергали нечеловеческим истязаниям, но он никого не выдал.

Так как следственные органы не располагали достаточными материалами для предания его суду, он был выслан под надзор полиции в родное село. Но там он долго не задержался — тайком бежал, нелегально добрался до Софии, где принял на себя руководство партийной организацией одного из районов, а несколько позднее его ввели в состав окружного комитета партии и возложили на него заведывание и руководство работой в околиях, входящих в состав Софийского округа.

С глубоким вниманием и немалой завистью слушал я рассказ Якима. Это была, видимо, его собственная биография. Я завидовал ему во всем, завидовал тому, что ему посчастливилось видеть великую советскую страну, Неужели и мне выпадет когда-нибудь такое счастье!

Когда взошла луна и когда она зашла — я не заметил. Светало. На покрытых грязью дорогах заскрипели повозки. Начинался новый трудовой день. Мы вернулись в Софию. Отдохнувшие, бодрые люди спешили на работу.

* * *

Во время моего последнего пребывания в столице я встретился с товарищем Делчо Симовым из села Главановцы, Трынской околии. В 1942 году он проходил по большому судебному процессу почтовых служащих и был оправдан, но вместо того, чтобы выпустить, его отправили в концлагерь Крыстополе на побережье Эгейского моря под Ксанти, где продержали еще несколько месяцев.

Встретившись с ним после освобождения, мы договорились о его участии в подпольной работе.

У Делчо был старший брат Димитр. Когда я учился в Трыне, мы жили в соседних квартирах. Оба они уже тогда симпатизировали коммунистическому движению, но никакой активности не проявляли. Они очень увлекались химией, и не случайно в их семье позднее оказалось шесть химиков — Делчо и Димитр с женами и их сестра с мужем.

У Делчо было круглое лицо и небольшие серо-зеленые глаза. Ходил он всегда немного подавшись вперед, словно собираясь бежать. Звук «р» он произносил на особый манер так же, как и другие члены этой семьи, кроме сестры.

После окончания гимназии мы с Делчо расстались и встретились снова чуть ли не в 1940 году. Он уже был почтовым чиновником, и так как жил в нашем квартале, то вошел в одну из наших групп Союза рабочей молодежи, благодаря чему мы в течение нескольких лет были неразлучны. Одновременно он вел партийную работу среди почтовых служащих.

Услышав о директиве партии относительно создания партизанских чет и отрядов, Делчо с готовностью принял предложение отправиться в Трынскую околию. Пожелай он отказаться, как это делали некоторые товарищи, он мог бы найти немаловажные причины. И у него, как у других, были родители, братья и сестры, и он мог учиться в университете, и он мог демонстрировать перед врагом свою кротость и лояльность, но Делчо — член РМС в квартале Банишора — понимал, что раз он член этого союза, то должен быть готов защищать интересы рабочего класса всеми средствами, не жалея жизни, иначе он будет не коммунистом, а приспособленцем.

Из Софии мы отправились с ним до рассвета, рассчитывая добраться в Брезник к вечеру. Путь наш проходил через Суходол, Иваняне, Банкя, Клисуру. В окрестностях села Клисура среди старых кленов скромно притаился в глубокой тиши небольшой монастырь. Монахов тут не было. Обитали в нем только двое работников — бай Матей, бородатый пожилой, довольно обтрепанный крестьянин из Клисуры, и второй, не помню его имени, молодой здоровяк из села Радуй, находившегося в трех километрах от монастыря.

Так как я часто проходил мимо монастыря, работники не могли меня не приметить, тем более, что я — иногда случайно, а иногда умышленно — останавливался и рассказывал им о новостях с фронтов. Они привыкли ко мне, и если я кое-когда хотел пройти мимо, окликали меня.

— Эй, учитель, что новенького? Расскажи-ка нам!

И я рассказывал им все, что знал.

В зимние месяцы я иногда и специально заходил в монастырь. Там меня считали учителем — так я отрекомендовался им. Едва я переступал порог монастырской кухни, как молодой работник хватал джезве^[8] и ставил его на огонь.

— Твой сахар, наш чай, — обычно говорил он и наливал кипяток в закопченные, с выщербленными краями чашки.

Сейчас было не время чаевничать, и бай Матей нас не пригласил. Память у старика стала совсем никудышной. При каждой встрече я ему объяснял, что учительствую в селе Банкя, возле Софии, а семья моя живет в селе Кривонос Брезникской околии и потому я время от времени хожу туда, — но он и сейчас не преминул спросить: «Куда идешь, учитель?» Мой ответ старик слышал по меньшей мере раз десять и это как всегда рассмешило и меня и молодого работника.

Но так как я не предупредил Делчо о простодушном любопытстве этих людей и о том, за кого они меня принимают, он поторопился ответить, что идем мы в Радуй. Молодой работник сразу же спросил:

— А к кому?

Тут я вмешался в разговор, и, дав Делчо знак помолчать, сказал первое пришедшее мне на ум имя.

— Э, да это мой сосед, — сказал радуйчанин. — Он живет на нижнем крае села.

Я объяснил ему, что возможно мы к его соседу сегодня не успеем заглянуть, и попросил ничего тому не говорить.

Этот случай послужил хорошим уроком для нас, считавших себя опытными подпольщиками.

Так как Делчо с этого времени становился моим помощником, его надо было прежде всего познакомить с моими ятаками — доверенными людьми в селах, а также с югославскими партизанами. В нашем деле всякое может случиться, и плохо, когда приходится все начинать сызнова. Ведь я посвятил почти целый год возрождению партийных и молодежных организаций, созданию сети ятаков и налаживанию связи.

Поэтому мы зашли еще в Брезник и в села Баба и Мисловштица.

Ангела и дедушку Стояна из Мисловштицы мы застали дома. Почувствовав сквозь сон, что кто-то отворяет дверь, старик проснулся и, поняв, в чем дело, до рассвета стоял во дворе на страже. Он делал это по собственной инициативе. Когда мы спросили его утром почему он не спит, старик ответил:

— Откуда я знаю, что на уме у соседей, из прикрытого горшка кошка не вылакает молока.

Довольный собой, дед Стоян молодецки подкрутил седой ус, улыбнулся и снова вышел во двор, не дожидаясь завтрака.

— Хорош мой старик! — сказал Ангел.

— Даже очень! — подтвердили мы.

В эту минуту со двора послышался голос деда Стояна:

— Эй, Ангел, тебя ищет Тихомир Милков!..

Ангел объяснил нам, что Милков — родственник заместителя старосты, и предложил нам спрятаться в платяной шкаф. Шкаф этот был вделан в стену, и в него можно было не то что двоих, а пятерых спрятать. Мы быстро забрались в него и дали Ангелу обещание не кашлять и не чихать, а Ангел пообещал нам поскорее отделаться от посетителя.

Дед Стоян, тоже был не лыком шит. Зная, что происходит в доме, он под предлогом того, что сноха еще не успела подмести, постарался задержать во дворе нежеланного гостя, хотя бы до тех пор, пока в комнате все не будет готово. Когда мы спрятались, Ангел показался в дверях и крикнул:

— Что это тебя принесло в такую рань?

— Хочу послушать последние новости, — ответил Милков так громко, что мы услышали даже в закрытом шкафу.

— Ну что ж — заходи, коли хочешь, — безо всякого радушия пригласил его Ангел, но Милков, не замечая его прохладного тона, нахально ввалился в комнату.

Они сели у радиоприемника и принялись вертеть рычажки.

Замерев в шкафу, мы с нетерпением следили через щель, что будет дальше.

— Что-то ничего нет, Тихомир! — с удивлением произнес Ангел. — То ли помехи большие, то ли приемник не в порядке?

— Верти, верти, где-то он спрятался этот сукин сын! Надо его найти! — настаивал Тихомир.

— Кто, кто спрятался?

— Да англичанин, — повысил голос Милков.

— Так ты что Лондон хочешь слушать? — изумился Ангел, словно только сейчас понял. — Об этом и речи быть не может! Я не слушаю запрещенные станции.

— Ну, ну, не бойся! Что с того, что запрещено.

— Нет, я запрещенные станции не слушаю…

— Да не бойся, Ангел! За кого ты меня принимаешь?

— Меня не интересует, кто ты и что ты. В моем доме я никому не позволю слушать запрещенные передачи, — еще категоричнее заявил Ангел.

— Ну нельзя, так нельзя. Обойдемся! На нет и суда нет, — пробормотал Милков и принялся разглядывать висевшие на стенах картинки.

В это время в дверях показался дед Стоян. Боясь, как бы не произошла какая-нибудь неприятность, он накинулся на сына.

— Ангел, ты чего это торчишь в доме? Скотина не кормлена. Ты не смотри на Тихомира — он лоботряс известный. Над ним не каплет. Ступайте оба. А то возьму да и разломаю это поганое радио, чтобы вы на него времени не тратили.

Ангел с виноватым видом поглядел на Милкова и кивком показал ему на дверь. Мы с облегчением вылезли из шкафа.

* * *

В деревне Црна-Трава мы задержались на два дня. Тут мы застали Смаевича и обменялись с ним материалами и взаимной информацией относительно положения и предстоящих задач. Битва под Сталинградом подняла настроение и у югославских руководителей. Они так же, как и мы, усиленно готовились к мобилизации, к развертыванию партизанского движения, к усилению боевой деятельности. Вместо Црнотравского отряда был создан Второй южноморавский отряд с командиром Радко Павловичем (Чичко). Одновременно произошли изменения и в партийных делах. Был создан Вранский окружной комитет во главе с секретарем комитета Душаном Пуджей (Сава). Второй южноморавский отряд уже произвел диверсии на каменноугольной шахте в селе Рекита, недалеко от старой болгаро-югославской границы и на железнодорожном мосту через реку Морава у Прибоя.

В этом отряде находился и наш Денчо. После краткого пребывания в Црна-Траве мы с Делчо вернулись на нашу территорию и расстались: Делчо отправился в Софию, чтобы устроить некоторые свои личные дела, а я остался еще на несколько дней в Трынской околии с тем, чтобы потом перебраться в Брезникскую. Теперь, когда здесь появился второй нелегальный работник, я был спокойнее. Делчо познакомился со всем конспиративным маршрутом от Трынской околии до Софии и знал всех молодежных и партийных связных.

* * *

Товарищи из брезникского партийного руководства, побывав в селах своей околии, кое с кем повстречались, кой-кого подтолкнули, и сразу же сказались результаты. Мы придавали большое значение селам Вискяр и Расник, расположенным вдоль Софийского шоссе, и потому попросили Крума Савова срочно связать и нас с товарищами из этих сел. Для села Расник мне передали пароль, с помощью которого я сам установлю связь, а в Вискяр меня проводил бай Лазо.

Это произошло в марте. Земля еще не сняла с себя белого зимнего кожуха, а с крыш еще свисали сосульки.

Из Брезника мы вышли на заре. Торопясь поскорее пройти городские окраины до того, как окончательно рассветет, мы даже не позавтракали.

— Все хорошо, — сказал бай Лазо, — только не знаю, как нас встретит портной. Мне кажется, он малость трусоват.

— А вы разве не уговорились?..

— Уговорились, но как знать — сегодня у человека на уме одно, а завтра — другое.

— Но как же так? То пообещал, а то вдруг откажется от того, что обещал?

— А вот так. Что тут мудреного: в одной обстановке человек обещает, а в другой отказывается.

Его неуверенность меня серьезно озадачила. Мысль об этом не выходила у меня из головы всю дорогу. Я не без основания спрашивал себя, стоит ли идти к человеку, который колеблется. В самом деле, — на земле есть всякие люди — и честные, и нечестные, и смелые, и трусливые, — но разве может старый член партии быть нечестным и трусливым?

Портной встретил нас с должным вниманием и никакого смущения я у него не заметил. Не заметил я его и когда передавал нелегальную литературу. Портной взял ее и сразу же спрятал.

Из маленькой прихожей он провел нас в свою рабочую комнату. Тут, кроме двухспальной кровати, стоял продолговатый дубовый стол, швейная машина, тяжелый железный утюг, несколько подушек, набитых стружками, и низкая печка с двумя конфорками, на которой в эмалированной кастрюле бешено кипела фасоль, — ее, видно, оставалось только заправить.

У портного был врожденный недуг — он был хром, и когда я видел, с каким трудом он передвигается, мне становилось грустно и как-то тягостно. Так же смотрела на него и его моложавая жена, которая то отворяла, то снова затворяла дверь комнаты, ловко подслушивая наш разговор.

Пока с нами был бай Лазо, все шло нормально: разговор был человеческим и отношения товарищескими. Хромоногий портной одобрял линию партии, соглашался с тем, что пришло время начать вооруженную борьбу, приветствовал партийное руководство за его смелые решения и высказывал сожаление, что из-за своего увечья он не может взять в руки оружия и сражаться.

— Ну, хорошо, Кольо, — сказал ему бай Лазо. — Я оставляю этого товарища на твою ответственность, береги его и чем можешь помоги. Это наш долг. Ты знаешь…

— Разумеется, разумеется, — согласился портной и пошел провожать бая Лазо.

Жена портного вышла за ними следом.

Я остался один. Приветливость, с которой портной нас встретил, позволила мне понадеяться, что завтрак все-таки состоится. Мне уже казалось, что я еще никогда не ел такой ароматной фасоли, какую готовила эта женщина, и я с нетерпением ожидал, когда она вернется и протянет мне полную миску. Аппетит у меня сейчас был на двоих.

Но вдруг в коридоре раздались резкие голоса. Жена говорила «нельзя», портной говорил «можно», она сердилась, он грозил, но в конце концов женщина взяла верх. Голос портного стих, и дверь отворилась. Хозяина будто подменили, — он был бледен, зол и молчалив. Следом за ним вошла жена — гордо, как победительница. Нисколько не смущаясь, женщина взяла с деревянной полки сковороду, сняла с плиты конфорку, поставила на огонь сковороду с куском топленого масла и начала его помешивать металлической ложкой. Комната наполнилась таким замечательным запахом, что голод, разыгравшийся после утренней прогулки, стал мучить меня еще сильнее.

— Послушай, парень, — дрожащим голосом сказал портной. — Тебе нельзя оставаться тут. Тебя заметил староста, и у меня могут быть неприятности.

Я был уже подготовлен к этому разговору и только молча смотрел на него.

— Ты должен покинуть мой дом, не то будет худо…

— А что худого может быть?

— А то, что придет староста и тебя арестует, — уже совсем дрожащим голосом ответил портной.

Я поразился такой быстрой перемене в человеке, который всего лишь пятнадцать минут назад был совсем другим. Стало ясно, что в этом доме поет не петух, и что портной, словно кукла, пляшет под женину дудку.

Если бы мне нужно было остаться здесь во что бы то ни стало, я нашел бы способ воздействовать на них — достаточно было бы вытащить пистолет, и они сразу же прикусили бы язык, но какая мне была от этого польза? Я встал и направился к двери. Фасоль продолжала вариться, приправа запахла еще вкуснее, затянутая аппетитной красноватой пенкой, но мне уже было не до фасоли и не до приправы, я торопился поскорее уйти от этих трусов, которые, на мой взгляд, были вдобавок просто бесчеловечны.

Закрывая входную дверь, я заметил, что портной пошел следом за мной. И тут я почувствовал, что должен сказать ему несколько слов, таких слов, какие говорят человеку, считающему себя членом партии.

Он пробормотал что-то, захлопнул за мной дверь и запер ее изнутри. Мне стало горько, но делать было нечего — такой уж мы себе выбрали путь.

Прошел почти год после этого случая. Товарищи из Вискяра резко осудили портного. Их критика и перемена в обстановке помогли ему превозмочь свой страх перед женой, и он сам сознательно открыл дверь своего дома для партийных дел. Теперь уже не один человек, а десятки людей приходили к нему, проводили собрания, в которых участвовал и он сам. Портной стал достойным человеком.

После того как меня так выставили из Вискяра, я отправился в село Расник. Это было недалеко — каких-нибудь два-три километра, которые в ту пору распутицы можно было пройти за час упорной ходьбы.

В Раснике мне нужна было найти учителя Стояна Тенева, к которому у меня был пароль, но мне не хотелось идти прямо к нему, чтоб на него не пало вдруг какое-нибудь подозрение.

Я сообразил, что в Раснике живет мой давно уже женатый двоюродный брат, и вспомнил даже, как зовут его тестя, который слыл добрейшим человеком. Дед Найден отменно вправлял вывихнутые руки и ноги, и у него была большая клиентура. Я не знал, где его дом, но ведь язык и до Стамбула доведет. Я стал узнавать, расспрашивать и так, наконец, нашел дом деда Найдена.

Он возвышался в стороне от других на южной окраине села. Именно в таких домах удобно укрываться.

Дед Найден, конечно, был уже не таким, каким я его помнил, когда он привозил к нам в село на своих буйволах зерно. Когда-то румяный, стройный, как столб, здоровяк теперь превратился в дряхлого, сгорбленного старика. Щеки запали, скулы выдавались, глаза ввалились и глядели словно из глубокого дупла; каждые две-три минуты он утирал их тряпочкой. Даже усы у него стали не те. Прежде черные и густые, как щетка, они поредели, поседели, обвисли.

Дед Найден ввел меня в одну из комнат. Тут возле печки грела себе спину его жена — маленькая женщина, моложе и бодрее его. Окна были заставлены цветами, которые их младшая дочь Винка выращивала в консервных банках и горшках.

Дед Найден курил редко. Сигареты у него неделями валялись в карманах, и если бы его зять — мой двоюродный брат — время от времени не ревизовал его карманы, они были бы полны табаку. Несмотря на свои семьдесят лет, дед Найден был замечательным собеседником. Он интересовался и политикой и войной, знал, сколько в селе учащихся и сколько производит брынзы местная сыроварня. Вообще дед Найден был активным членом сельской общины, входил в распорядительный совет сыроварни, а для нас это было очень выгодно.

Выяснив, что я останусь у них до вечера, старик стукнул рукой по столу, чтобы привлечь внимание дочери, и добродушным, мягким тоном отдал распоряжение:

— Винка, поймай-ка ты одного из осенних цыплят и позови брата, чтоб его зарезал. Знеполе — не ближний свет, а это первый из наших родичей, что пришел к нам в гости.

Я попросил дедушку Найдена на тратиться на меня, но он и слушать не захотел. Старые люди так легко не отказываются от уже сделанных распоряжений.

Меня интересовал учитель Тенев, но мне было неловко прервать ласкового старика, который вежливо расспрашивал меня о родителях, братьях и сестрах, о родственниках, живущих в нашем селе. И рассказывать обо всем этом ему надо было с самыми большими подробностями. Наконец, выдалась короткая пауза, и я поспешил расспросить про Тенева.

— Цончо? Да это самый порядочный человек в селе, — сказал дед Найден. — Все его любят. Мы ведь вместе с ним управляем нашей сыроварней — мы тут всему голова!

— А мне удобно встретиться с Теневым?

— Почему ж неудобно? Коли хочешь — хоть сейчас приведем его сюда, — заявил дед Найден и позвал внучонка: — Эй, Гошо, пойди скажи дяде Цончо, что я его зову, пусть сразу же придет. Да только ты в чужие дворы не заглядывай, не то на орехи получишь, слышишь?

Ребенок спрыгнул со стула, небрежно сунул ноги в резиновые тапки и пустился бегом по дороге.

Спустя немного времени дверь отворилась, и на пороге показался высокий, худой человек с белокурой вьющейся шевелюрой и тонкими светлыми усиками. На вид ему можно было дать года тридцать три. Это и был учитель Стоян Тенев, или как его все звали в селе, Цончо.

Тенев был родом из Брезника, но жил в Софии. По стечению обстоятельств он вместе с женой уже несколько лет учительствовал в Раснике. Тут у них родились и два мальчика — Ангелчо и Жоро. Свыкшись с сельской обстановкой, молодая учительская семья примирилась и теперь уже не пыталась найти себе другое, более подходящее место. Это было на руку и нам, потому что впоследствии мы организовали у них одну из самых своих солидных баз.

Дед Найден задержал на обед и Тенева. Они уважали друг друга и, как было видно по всему, питали большое взаимное доверие. Слова старика, что они тут всему голова, означали, что оба они делают одно дело, дружат и доверяют друг другу. Теперь мне стало ясно, откуда у деда такая информация относительно внешнеполитических событий и кто внушает ему уверенность в нашей победе.

Из разговора с обоими я понял, что в селе есть еще немало порядочных людей и сейчас был как раз самый удобный момент увидеться с ними и провести учредительное собрание партийной организации. Дед Найден и Тенев назвали поименно людей, достойных и готовых вступить в партию, которым можно было доверить партийную работу. Когда стемнело, дед Найден взял свой посох и повел меня к кошаре Бориса Модрева, где должно было состояться собрание.

Мартовские ночи были сырыми и темными. Дед Найден плохо видел, но опираясь на свой посох, ни разу не споткнулся ни у высокой межи, ни у глубокой рытвины. Он шагал быстро, наравне с нами, молодыми, и ни за что не хотел осрамиться и отстать от нас.

На собрание пришли пожилые люди — крестьяне, на которых лежало бремя правительственных декретов, всевозможных поборов и реквизиций; их возмущало, что приходилось отдавать за бесценок пшеницу, кукурузу, свеклу и подсолнечник, в которые было вложено столько тяжкого труда.

Собрание открыл товарищ Тенев. Его слова, словно искры, загорались в темной кошаре и, хоть людей разглядеть было нельзя, но чувствовалось по их тяжким вздохам, что слушают они внимательно. Эти вздохи не меньше, чем слова, выражали их возмущение фашистским режимом, их протест против продажной и грабительской политики царского правительства.

Тенев говорил языком самих крестьян. Он знал не только их общие интересы, но и интересы каждого, его больное место.

После него выступил я. Нужно было рассказать этим людям о нашей партии, о значении и задачах сельских партийных групп или организаций, которые должны не только разъяснять крестьянам текущие события, но и организовывать их на отпор, на вооруженную борьбу против власти. Одними жалобами на фашизм положения не изменишь, — надо искать пути борьбы против зла, объединять силы, чтобы нанести мощный удар.

Дед Найден тяжело пыхтел. Он, видно, собирался с мыслями, приводил их в порядок и ждал удобной минуты, чтобы тоже высказать все, что наболело у него на душе.

— Можно и мне сказать пару слов? — шепотом попросил он, и, не дожидаясь разрешения, заговорил: — Ребята, я бы хотел вам напомнить, что дело, которым мы с вами занялись вот тут, в кошаре, дело опасное. Смотрите не проболтайтесь случайно жене или кому из родичей. Не то сгорит все наше село. Я целиком поддерживаю все, что говорил Цончо и этот товарищ. И хоть я самый старый среди вас, обещаю вам помогать всем, чем могу, буду давать деньги, сколько смогу, и муку, и брынзу. И хочется мне еще два слова сказать вам. Все мы, кто пришел сюда, должны быть в полном согласии — поддерживать друг друга, и тогда увидите, какое единство будет у нас в селе.

Несколькими простыми словами дедушка Найден сказал все, что требовалось сказать. А в конце, когда партийная организация была учреждена, он первым уплатил свой членский взнос. Так начала свое существование расникская партийная организация, которая благодаря дисциплине и сознательности своих членов, смогла решить задачи, прямо связанные с началом создания трынского партизанского отряда, а позже — такие задачи, которые сказывались на деятельности всей округи. Взаимное уважение и товарищеская любовь, сплоченность, глубокая конспиративность, твердость и преданность расникских коммунистов не позволили врагу проникнуть в их среду. Благодаря этим качествам их деятельности и борьба не знала ни провалов, ни других несчастий.

В Раснике мне понравилась еще и кошара Бориса. Она стояла на краю села, как раз там, где обычно проходил мой путь. Да и сам Борис мне понравился — скромный, тихий человек; люди его любили. Такой же была и его жена Станка. До чего же они были похожи! Даже понимали друг друга с одного взгляда!

* * *

Наступил апрель. Снег на равнинах исчез. Быстро зазеленели всходы в полях, показалась трава, закачались головки чемерицы, первоцвета, петушков, обновилась и расцвела всяприрода, а вместе с нею быстрее стали развиваться события, оживилась наша деятельность и крепли наши надежды.

Приближалось Первое мая. Рабочая партия усиленно готовилась к этому дню. Она хотела превратить первомайский праздник во всенародный протест против фашистской тирании, чтобы по всей стране прокатились массовые демонстрации и митинги, на которых народ заклеймил бы фашистский режим и выдвинул лозунг о демократическом правительстве. В связи с этим партия обратилась с призывом ко всем патриотам в стране сплотиться под знаменем Отечественного фронта и повести решительную борьбу против вовлечения Болгарии в войну и за свержение царского правительства.

«Мы не должны терять времени, — говорилось в обращении. — Всякое проявление пассивности, желание остаться в стороне от борьбы означает поощрение врагов народа, стремящихся поскорее ввергнуть нашу страну в пучину войны и катастрофы.

Смыкайте наши ряды, усиливайте великую освободительную борьбу! Поднимайтесь на мощные демонстрации, митинги, собрания, подымите голос против втягивания Болгарии в войну, против военной и гражданской мобилизации, против голода, безудержного террора, за свержение власти правительства предателей, за народную власть и народное правительство!»

В воззвании наряду с обращением к рабочим, крестьянам, гражданам, солдатам и офицерам, было отдельное обращение к партизанам, партизанкам, командирам и политработникам. В нем говорилось:

«Вы — первые борцы, которые с оружием в руках отстаиваете народные права и интересы. Ваши группы и отряды — первые зачатки завтрашней народно-освободительной армии нашей страны.

Вам наша партия, весь болгарский народ шлют пламенный первомайский привет!

Сплачивайте и расширяйте ваши стальные ряды, укрепляйте ваш боевой дух и дисциплину!

Разжигайте пламя народно-освободительной борьбы! Пусть ваши небольшие отряды разрастутся в мощные боевые единицы, которые будут наносить врагу смелые, сокрушительные удары.

Изучайте и осваивайте опыт славных советских партизан!»

Задачи, поставленные Центральным Комитетом партии в канун Первого мая, требовали, чтобы в праздничные дни я был в районе. Поэтому за десять дней до этой даты я отправился в село Расник. Южнее села Клисура, от так называемого «форта», старая турецкая дорога крутыми изгибами спускалась в небольшую долинку, где в то время строилась железнодорожная линия София — Волуяк — Перник. Тут работало много людей — одни рыли туннели, другие укрепляли железнодорожное полотно, третьи выравнивали его.

Село было уже близко. До кошары Бориса Модрева оставалось каких-нибудь пятнадцать минут, но так как туда было нельзя приходить засветло, пришлось свернуть в сторону.

Тут в глубокой долине ютилось небольшое сельцо Радуй, с которым у нас пока не было никакой связи.

Расстояние между обоими селами было совсем незначительное — их разделял лишь невысокий холм, по которому вилась тропа. Я присел у тропы.

Вечерело. Все торопились засветло добраться домой. Торопились люди, торопился скот. Солнце скрылось за высокими горами и потянуло за собой золотую сетку, лежавшую на вершинах Витоши и Люлина. Она скользнула по небу, опутала несколько пушистых облаков и увлекла их за собой туда, где скрылось солнце. На ее место легли тень и прохлада.

На тропе со стороны Расника показались несколько мужчин и женщин. Они несли паек, который за плату выдавало им государство, и по их поклаже можно было легко определить численность семьи каждого из них. На человека выдавали по двести граммов муки грубого помола в день.

В этом году праздник Пасхи значился в календаре почти рядом с Первым мая. Старые обычаи, сохранившиеся с незапамятных времен, все еще соблюдались. Женщины пекли куличи, красили яйца, а молодожены носили своим посаженным отцу и матери сдобные караваи. Многие готовились отметить оба праздника.

Когда люди, направлявшиеся в сторону Радуя, приблизились ко мне, я вдруг вспомнил о задании товарища Якима создавать летучие бригады. Эти бригады из двух-трех человек, как он полагал, должны неожиданно появляться в селах, собирать крестьян на митинги, и кратко разъяснив внутреннее положение страны, призывать к свержению фашистского правительства. И хотя затея эта казалась мне достаточно фантастической, я решил вдруг попытаться ее осуществить.

Крестьяне поздоровались со мной. Я ответил им и пригласил присесть. Они меня послушались, сняли с себя мешки и узлы. Завязался разговор. Я говорил им о бедственном положении сельских жителей, о скудных пайках, которые были скорее издевательством над людьми, чем помощью им, потому что двумястами граммами сыт не будешь, о причинах, которые довели наш народ до сумы, и о выходе из этого бедственного положения. Люди внимательно слушали меня. Одни только утвердительно кивали головами, а другие говорили: «Так оно и есть, верно, увязли мы в этой проклятой нищете».

И, в самом деле, народ увяз в нищете. Хлеб, которого в другие годы было в изобилии, теперь продавался по карточкам. Карточная система была введена и на все остальные товары и продукты, потому что правительство отправляло в Германию всю продукцию нашего производства, и для болгарского народа не оставалось почти ничего. Так, например, вся кожа отправлялась в Германию, а у нас изготовляли обувь на деревянной подошве. Находившиеся в Болгарии фрицы располагали большими деньгами и скупали на рынках все, что только попадалось им на глаза. Правительство было не в состоянии обеспечить населению даже то малое в удовлетворение его потребностей, что предусматривалось нормированным снабжением, поскольку все товары уплывали по жульническим каналам на черный рынок, где продавались по баснословным ценам. По таким ценам могли покупать только люди, имевшие большие доходы, а бедняки уже забыли вкус сахара, риса, колбас и многих других продуктов. Черный рынок принял угрожающие размеры и практически стал единственным рынком. Многие мелкие ремесленники и торговцы разорились. Их проглотили крупные капиталисты, которые ворочали делами в компании с германскими фирмами. Образовалось особое спекулянтское сословие. Каждый день возникали новые экспортные и импортные фирмы. Если ко всему этому добавить бешеный полицейский террор и преследования, то надо сказать, что жизнь действительно стала невыносимой.

Крестьяне не только слушали меня. Они начали и сами выражать свое возмущение порядками, которые довели их до полной безысходности. Накапливающееся у них недовольство дошло до предела, и требовалось совсем немного, чтобы оно перелилось через край.

— Эх, не видели б мои глаза того клятого старосту, что забрал у меня шкуру! — пожаловалась какая-то старушка. — Околела горемычная наша коровушка, старик мой содрал с нее шкуру, а староста пришел и реквизировал ее. Во что мне теперь обуть внучат? Отца их мобилизовали, в доме ни гроша, а эти псы заставляют меня покупать детишкам постолы на черном рынке. Чем я за них заплачу — вшами, что ли?

— Коли за вшей дают — отчего не взять, да у тебя и их-то нет, — вставил какой-то шутник в продранной одежде.

— Раз мыла нет, скоро и у нас их будет вдоволь, — ответила старушка и прикрыла полой литака босые ноги.

— Не серчай, старая! — сказал ей пожилой крестьянин. — Теперь военное время, кожа нужна армии. Если б можно было что-нибудь за мою шкуру получить — я б ее сам сдал, пускай берут, только она уже дырявая, ни на что не сгодится.

В разговоре приняли участие и другие женщины. Они были посмелее мужчин и высказывали свое возмущение, не задумываясь ни над тоном, ни над тем, на каких лиц они осмеливаются нападать. Людям приходилось настолько тяжко, что они уже не могли больше нести на себе это бремя. Потому-то гневные слова старушки встречены были полным одобрением остальных. Да кто бы не согласился с тем, что семи килограммов непросеянной муки недостаточно для месячного пропитания работника, что он не в состоянии махать целый день мотыгой или косой, получая по двести граммов хлеба в день.

Права была бабка, которая заявила: «Пускай тот, кто придумал такой паек, сам покопает землю да покосит за двести граммов хлеба — вот тогда я спрошу у него!»

Таких недовольных, как эта бабка, в селах было много, и нужна была бы организация, которая объясняла бы людям причины бедственного положения народа, направляла негодование масс, чтоб оно находило отдушину не в случайных беседах, а было нацелено против правительства и его местных органов власти. Но как раз такой организации и не было в селе Радуй, и нашей задачей было в самое ближайшее время создать ее.

* * *

В Лазарев день — за неделю до Первого мая — я отправился к баю Лазо в Брезник. Рассказал ему историю с портным в Вискяре, и не сообразив, что у него именины, передал ему целый тюк материалов — газеты, листовки, информационные бюллетени. Немного погодя он вышел из дому и направился в торговые ряды. Я подумал, что он понес материалы. Вечер тянулся нескончаемо. Каждую минуту я выглядывал в окно, но бай Лазо все не возвращался.

— Напился, наверное, — сказала его жена, — и сам не сообразит, что пора домой вернуться.

Райна была хорошей женой и хорошей хозяйкой. Если бы она время от времени не натягивала вожжи, бай Лазо не раз попадал бы в неприятное положение. А в выпивке он меры не знал, и теперь Райна основательно обеспокоилась. Хорошо, что она не видела, как я передал ему материалы, — она бы со страху голову потеряла. Как у всех людей, у бая Лазо были друзья и враги. Одни желали ему добра, другие — зла.

Я попросил Райну послать за ним их маленькую дочку Зюмбюлку. Девочка вернулась одна, бай Лазо сказал, что придет сам. Мы расспросили ее, с кем он в корчме, и немного успокоились — с ним были неплохие люди. Мы решили больше его не ждать и легли спать. Райна заснула быстро: она целый день работала в поле, и хотя на сердце у нее было неспокойно, усталость одолела ее. Я лег одетым — тревожные мысли все не покидали меня.

Около полуночи во дворе послышался раздраженный разговор. Я вздрогнул и вскочил. Боясь разбудить остальных, я осторожно приподнял уголок занавески и увидел две фигуры; одна из них была мне незнакома: обе они покачивались из стороны в сторону.

— Где ж твои люди? — спросил незнакомец.

— У меня в кармане, — грубо ответил бай Лазо и выругался.

Незнакомец продолжал настаивать, а бай Лазо все гнал его и ругался. Стало ясно, что бай Лазо проговорился незнакомому собутыльнику обо мне. Какой-то подлец втерся ему в доверие, и теперь бай Лазо, поняв, что наделал, пытается от него отвертеться. Я вытащил пистолет и отвел предохранитель, решив подождать еще немного и, если обстоятельства вынудят, действовать.

Разговор во дворе продолжался долго. Выпивохи, едва стоя на ногах, продолжали осыпать друг друга бранью, потом незнакомец вышел со двора и, свернув в ложбину, шатаясь, исчез между вербами.

Двери отворились и вошел бай Лазо. Райна тут же проснулась. Она была рассержена еще больше, чем я, а когда увидела, что муж, держась за стену, ползет как улитка, не сдержалась и крикнула:

— Ты что ж, Лазо, не знаешь кого оставил в доме?

— Знаю…

— Зачем же ты пил, раз знаешь?

— Ну и что с того, что я пил — ведь за свои же деньги пил, никто мне их не подарил… Я нарочно напился…

По всему его поведению, по тому как он глядел на меня, чувствовалось, что бая Лазо что-то мучит и чтоб его больше не бередить, я спросил только, не проговорился ли он кому о том, что я у него дома.

— Нет! — отрезал он.

— Я слышал, что тот человек спрашивал про каких-то людей. Скажи: оставаться мне у тебя опасно?

— Не опасно. А вот останешься ты или уйдешь, мне все равно. В Брезнике ведь есть и другие коммунисты — иди к ним. Те осторожничают, голубчики, им своих деток жаль, а моих им не жаль. С этого дня мы тебя будем принимать по очереди: раз — Крум, раз — я, раз — Сандо.

Бай Лазо разделся, разулся и лег. Мне не оставалось ничего другого, кроме как уйти.

То, что сказал бай Лазо, было вполне логично и связно. По всему было видно, что он обдумал это прежде, чем начал пить. «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», — подумал я… В сущности он имел право сказать мне это. Весь риск, связанный с нашим укрыванием и хранением нелегальной литературы, ложился обычно целиком на него, остальные всегда находили причины, чтобы от этого отказаться. Но оправдывало ли это его поступок?

* * *

У коштанского моста было много кошар. Зимой тут держали скот почти все крестьяне из села Конска, а летом они угоняли его на пастбище — на поля и холмы. Эти кошары были мне хорошо знакомы. В них я провел уже несколько собраний с ремсистами Василом, Петром и Владо из села Конска и знал, где лежат ключи от их дверей, знал и все тайники. Здешняя молодежь была хоть и не очень образованной, но сознательной и преданной нашему делу. Коммунистическое движение было их жизнью.

Не имея другого способа встретиться с ними, я решил зайти в хижину Васила, надеясь, что все же кто-нибудь из них придет утром в кошару. Я нашел ключ, спрятанный под порогом, отворил дверь и вошел. Подперев изнутри дверь бревном, я лег на сколоченную из буковых досок кровать, которая качалась и скрипела от старости. Каморка эта похожа была на самую настоящую темницу. Микроскопическое оконце, выходившее во двор и предназначавшееся для освещения, было заткнуто тряпьем, и солнце не могло пробиться и хоть раз осветить стены, закопченные развалившейся печуркой и кривобокой керосиновой лампочкой. На кровати не было ни матраца, ни соломенного тюфяка — одна только слежавшаяся солома, твердая как камень. Граховцы, как прозывали здешних крестьян, и к домашнему убранству, и к своей внешности проявляли полное пренебрежение.

Ранним утром кто-то отворил дверь хлева. Собака не залаяла. Вероятно, кто-то из своих, — подумал я и прижался к окошку. К хибаре направлялся пожилой крестьянин с кирпично красным лицом, в черной овчинной шапке. По описанию Васила это, должно быть, был его отец.

Вошел он недовольный, мрачный. Видно, был не из тех, кому невдомек, кто я и почему оказался здесь. По его поведению я понял: он сердится не столько на меня, сколько на сына за то, что тот впутывается в дела, которые могут довести до тюрьмы.

— Кто ты? Зачем пожаловал? — засыпал меня обычными в таких случаях вопросами рассерженный отец Васила тоном человека, чувствующего себя здесь хозяином.

— Кто я — этого тебе не скажу, а вот зачем сюда пожаловал — скажу.

И я объяснил ему, что я подпольщик, ежеминутно рискую жизнью, что с плохими людьми могу легко справиться, а пришел сюда потому, что мне надо встретиться с Василом.

Крестьянин несколько смягчился. Он, конечно, приготовился меня выставить, как портной из Вискяра, но я сейчас не имел намерения отступать, как тогда. И готов был воспользоваться оружием — оно ведь предназначалось не только для того, чтобы стрелять — иногда достаточно было даже намека на него — и открывался выход из трудного положения.

После моего холодного ответа бай Иосиф — так звали отца Васила — уселся на единственную трехногую табуретку и завел разговор на совсем другие темы. Не зная его дальнейших намерений, я все ж держался настороже и не давал ему приближаться к себе: того гляди, ради спасения сына, ему могло взбрести в голову схватить и выдать меня. Всего можно было ожидать. На что только не способны родители во имя любви к своим детям!

Разговор наш кружился вокруг да около, но бай Иосиф все время бил в одну точку — откажись от борьбы.

— Чему быть, того не миновать, — сказал он. — Ни к чему ополчаться против власти. Да и что может сделать один человек?

— Один человек ничего не может сделать — ты прав. Не смогут и сто, и тысяча человек. Но ведь против фашизма миллионы, и эти миллионы в состоянии изменить весь общественный строй и создать лучшие условия жизни. Разве ты доволен нынешним режимом? Разве тебе не жаль продуктов, которые у тебя забирает за бесценок государство?

— Жаль, как не жаль… Да что поделаешь — против рожна не попрешь!

— Раз жаль, тогда не гони меня, а помогай. Мы боремся за вас, и если такие люди, как ты, нам не помогают, то кто же тогда нам поможет — богачи, да? Скажи!

Бай Иосиф смолк и задумался. Он не мог ответить на мой вопрос иначе, как положительно, но у него была другая забота, другая цель, которую он хотел непременно достичь: вырастить детей, устроить их жизнь. Страх как бы его сын Васил не увлекся «нелегальщиной» и не погиб — вот что подталкивало его уговаривать меня отступиться от борьбы, а теперь вынуждало молчать. Заботливый отец старался уберечь сына от полиции, но он все равно не сумел удержать Васила от того, что уже стало для него смыслом жизни — от борьбы. Позже Васил попал в тюрьму, потому что враг прежде всего наносил удар по самым активным.

Хотя отец серьезно поссорился с Василом из-за того, что я скрывался в их кошаре, вечером тот вместе с двумя парнями из села Конска перерезал телефонные провода вдоль центрального шоссе и разбросал листовки с первомайским воззванием. А я с Тодором Младеновым из Ярославцев, который пришел ко мне в кошару, в тот же вечер отправились дальше и остановились близ села Баба. Первое мая надо было чем-то ознаменовать. Но чем? Мы решили перерезать линию электропередачи высокого напряжения. Не имея понятия о подобных диверсиях, оба мы были полными невеждами в этом отношении; оставив в сторонке наш багаж, мы приступили к делу.

К столбам линии высокого напряжения были подвешены телефонные провода шахт Перника. Это нам облегчило задачу. Мы перерезали их, привязали к одному концу телефонного провода тяжелый камень и забросили его на электрические кабели. Перелетев через них, он потянул за собой телефонный провод и кабели соединения. Произошло замыкание. От яркой вспышки мы буквально ослепли и долго никак не могли найти свои вещи, но успели заметить, что погасли уличные фонари в селе Баба. Мы порадовались успеху нашей первомайской акции, обменялись мыслями насчет других задач и, расцеловавшись, расстались. Он пошел в село Баба, а я зашагал по направлению к селу Мисловштица — к Ангелу Стоянову. Никогда еще я не шел так быстро — то, что мы сейчас сделали, казалось, дало мне крылья. Я представил себе, как вся Трынская околия вместе с городом вдруг погрузились в темноту, представил, как разозлятся и будут клясть нас фашисты, когда узнают, что это дело рук нашей партии, а наши люди будут радоваться. С этими мыслями отворил я двери дома Ангела и, войдя к нему в комнату, сразу же подошел к радиоприемнику. Повернул включатель — шкала засветилась. Ха! Что такое? Неужели уже исправили! Вдруг меня охватило неприятное чувство. Обдумав, как все происходило, я только сейчас понял, что телефонный провод был тонким и перегорел именно он, а не электрический кабель. Значит, из нашего замысла ничего не получилось. Мы лишь нарушили телефонную связь, — правда, это тоже было что-то, но от моей радости и восторга не осталось и следа. Мне стало обидно… Недаром говорят: дело мастера боится — всюду нужны знания, уменье…

От злости я долго не мог уснуть. Провалялся, ворочаясь на кровати, до самого утра — сон так и не одолел меня.

* * *

Товарищ Яким много раз обращал мое внимание на работу организаций Отечественного фронта. Мы обещали принять меры, но она так и не сдвинулась с места. Вина, конечно, лежала и на нас, и на наших союзниках — мы их не искали, а они нас избегали. У Ангела — бывшего «земледельца» — были связи со многими людьми из этой партии, и не раз мы с ним обсуждали, как привлечь внимание некоторых членов Земледельческого народного союза. Но нам казалось, что они какие-то неустойчивые, нерешительные и что встреча с ними может принести нам только одни неприятности. Так у нас и получилось с «земледельцем» Митаровым из соседнего села Милкьовцы. Мы все собирались его пригласить и все откладывали эту встречу.

На этот раз мы решили твердо. Ангел встретил его на дороге и наказал ему прийти. Чтобы Митаров не догадался, что я подпольщик, я надел на себя какую-то рвань, развел немного известки в деревянном корыте, нашел щетку и принялся белить стены в комнате Ангела. Было полное впечатление, что Ангел нанял работника из другого села. К тому же Митаров был не настолько умен, чтобы догадаться.

— Бог в помощь, мастер! — поздоровался со мной он.

— Помогай и тебе господь… — отозвался я.

— Как идет — спорится работа?

— Идет, спорится…

Ангел пригласил его сесть, вынул из шкафа бутылку сливовицы и налил всем по стопочке. Мы чокнулись, выпили и разговор пошел сам собой. Начали с моего ремесла и плохо оплачиваемого труда и постепенно перешли к внешнеполитическим событиям. Тут Митаров совершенно не был осведомлен. Он пережевывал то, что распространяли у нас заинтересованные круги, а именно, что союз между СССР, с одной стороны, и Англией и США, с другой, ненадежен, что эти державы обманывают друг друга, что развал этого союза — вопрос дней. Кроме того, Митаров утверждал, что партизанская борьба не больше, не меньше как бессмыслица, что Отечественный фронт — пустая затея, что повстанческое движение у нас в двадцать четыре часа будет раздавлено властями, стоит им только захотеть. Этих речей его было достаточно, чтобы понять и источник, из которого Митаров черпает информацию, и то, что союзника из него не получится, но раз мы его позвали, надо было его уж хорошенько промытарить. Свои позиции он не обосновывал, но от них не отступал — уперся как осел, и все.

— Слушайте меня, что я вам говорю, — горячился Митаров. — Я это от ученых людей узнал.

Мы ему доказывали, что власть не так уж сильна, как он себе это представляет, но «земледелец» продолжал петушиться.

— Нет, нет, власть не свергнешь. Как поставят на ноги всю полицию и войска, от коммунистов мокрое место останется. Сколько их — капля в море!

— Рассмотрим тогда этот вопрос с другой стороны, — предложил я Митарову. — Вот ты, крестьянин, занимаешься земледелием, трудишься, чтобы получить побольше зерна, побольше сена, побольше шерсти, а когда ты все это соберешь и только понадеешься накормить и одеть своих детей, власти приходят и говорят тебе: «Стой, из того, что ты произвел, тебе останется одна треть, а две трети ты отдашь нам». При том власти дают тебе за то, что отбирают, жалкие гроши. Приятно тебе это?

— Ну как это может быть приятно? — недовольно ответил он.

— Вот видишь, — приятно тебе это или неприятно — власть тебя не спрашивает, она приходит и забирает, а тебе остается только вздыхать. Хозяин Митаров в данном случае бессилен защитить себя от такой несправедливости властей. Но вот является группа партизан и с оружием в руках прогоняет грабителей. Как ты будешь смотреть на этих людей?

— Как я буду глядеть?.. Да как на хороших людей. Но только когда они уйдут, — меня снова прижмут…

— Тебя снова прижмут, если ты будешь сам по себе. А если и твои односельчане также окажут сопротивление, если партизаны прикончат кого-нибудь из насильников, как ты думаешь, не уменьшатся ли тогда аппетиты у грабителей?

— Не знаю, — ответил Митаров. — Не моего ума это дело. Мне лучше быть в сторонке и от партизан, и от Отечественного фронта. Времена теперь такие, что надо держать ухо востро.

Митаров был из тех людей, которые видят правду, чувствуют ее, но не осмеливаются оборотиться к ней лицом, боятся приблизиться к ней. Из-за этого страха они готовы последнюю рубаху с себя снять и отдать фашистам и проповедовать будут не то, что думают, а то, что может их выставить перед другими, как людей, поддерживающих режим. Поэтому в его рассуждениях и ответах не было никакой последовательности — Советскому Союзу симпатизировал, силы немцев превозносил, вооруженную борьбу народа оценивал как бессмыслицу и в то же время считал, что было бы хорошо, если бы кто-то помешал властям забирать у него плоды его труда. Другими словами, Митаров и сам не знал, как ему быть: и хочется, и колется…

* * *

Я отправился в Софию и пока находился там, умер мой дедушка. Староста поставил возле нашего дома охрану из верных ему и властям людей, а полиция произвела обыск. Разумеется, никто из моих близких не проговорился, что я посещал их, даже мой младший братишка Пешо, который знал про землянку, и тот ничего не сказал. Проверка полиции была предупреждением, что мне заходить домой больше нельзя, и я был очень благодарен ей за этот неверный тактический ход.

Я тяжело переживал кончину дедушки. С малых лет я привык искать у него опору в трудную минуту. Он был мудр, многое видел, слышал и пережил за долгие годы и всегда умел наставить меня на верный путь, подбодрить. Теперь я стал взрослым, имел уже собственный опыт и знания, но благодарность за все хорошее, что мне дал он, осталась. И вот дедушки больше нет. Все люди смертны, но мне казалось, что дедушка умер слишком рано.

В эти дни мне удалось встретиться с моим братом Николой. Он был членом ремсовской группы в нашем селе. Николе поручили подыскивать квартиры и связных для подпольщиков. Членом группы и близким другом моего брата был Димитр Тазов — наш сосед, у которого происходили шумные посиделки. Никола спешил рассказать мне об этих посиделках и о разговорах, которые там велись.

В ту минуту, когда девушки закончили какую-то печальную песню, рассказывал брат, мать Димитра, тетя Божана, обращаясь к нему, сказала со вздохом:

— Эх, Коле, где же пропал твой брат? Хороший был парень, да съели его.

Никола тогда уставился в землю и ничего не ответил. Но разговор поддержал Димитр, ее сын, с которым мы виделись на собрании.

— А если б он был жив, что бы ты сделала?

— Что сделала бы? Обрадовалась, — ответила тетя Божана, озираясь по сторонам — не услышали бы соседские девчата.

Когда все разошлись, брат мой, оставшись с Димитром и его матерью, попросил ее:

— Тетя Божана, если вы где случаем увидите брата Славчо, скажите ему, чтоб пришел повидаться.

— Скажу, обязательно скажу, Коле. Он мне мил как мои собственные дети, — со слезами в голосе сказала тетя Божана.

Рассказ Николы вызвал у меня и грусть, и радость. Я был тронут нежданным сочувствием. Два члена молодежной организации сумели завоевать душу одной из самых лучших, уважаемых женщин села.

Дом тети Божаны был очень удобен для всяких нелегальных дел. Он стоял в стороне от других домов, близко к лесу. Муж тети Божаны — бай Тазо, «земледелец» по убеждениям, находился в Софии. Она одна успешно управлялась со всем хозяйством. Такова была участь почти всех женщин Трынской околии.

Добрые чувства тети Божаны мы не должны были оставлять без внимания. Может, она не ограничится одними только словами. Я решил зайти к ней. Вместе со мной пошел и Никола.

Была тихая звездная ночь. Скулила собака, запертая в кошаре, а на окнах висели одеяла — чтобы снаружи не было видно света ламп. Мы перемахнули через ограду, вошли через заднюю дверь в дом и поднялись по деревянной винтовой лесенке. На маленькой терраске нас встретила тетя Божана. Глаза ее сияли от радости. Она обняла меня и благословила, а затем повела в одну из комнат, где горела неровным светом керосиновая лампочка, от которой поднималась к потолку тонкая струйка копоти, выписавшая на белой штукатурке большой черный круг. В одном углу комнаты стояла застланная домотканым одеялом железная кровать, а на ней возвышалось несколько туго набитых соломой подушек.

— Вот твоя квартира, — сказала она. — Сиди себе тут и ничего не бойся. Меня пока никто не подозревает.

Тетя Божана встала на нашу сторону. Эта маленькая смелая женщина выглядела гораздо старше своих лет. Она была строгой, мужественной, даже отчаянной. Выражение строгости, мужественности и отчаянности придавали ей вздернутый нос, голубовато-зеленые глаза и высокий прямоугольный лоб, рассеченный глубокими складками. Строгость ее была известна всему селу и, может, поэтому никто и не затевал с ней никаких распрей. Другими словами, в Бохове не было человека, которому она уступила бы в споре, а если бы потребовалось, то и в драке. Вместе с тем тетя Божана была справедлива и очень отзывчива.

Пасха была уже не за горами. Дети тети Божаны заранее готовились к ней — аккуратно разбивали крашеные яйца, строгали из деревяшек подобие яиц и оклеивали их яичной скорлупой, — предстояли бои крашенками с деревенскими ребятишками. Мать их вовсе не была занята мыслями о божьем празднике. Она думала о том, что дрова в сарае пришли к концу, а это значило, что ей надо идти в лес собирать валежник.

У тети Божаны было пятеро детей. Ее единственная дочка — Райна — прихрамывала и была такой же тихоней, как ее отец, а отец, тот даже муравью уступал дорогу. Два младших мальчугана — Асен и Петр — были большими забияками, дрались и друг с другом и с чужими детьми, но редко случалось, чтоб они сами с ревом возвращались домой. Чаще плакали другие дети. Четвертый мальчик, Огнян, родившийся после Димитра, имел все фамильные черты отцова рода — широколобый, плечистый, он был плотен и крепок как железо. Но характером все мальчики походили на мать — подвижные, горячие, неуступчивые.

За дровами тетя Божана собиралась отправиться вместе со своим зятем Гюро Симовым. Когда-то Гюро Симов был «сговористом»^[9]. «Сговористы» обещали ему службу, и он записался в их партию. Но когда увидел, что его обманывают, он помаленьку отошел от них и привязался к своей земле.

Дом нашей новой укрывательницы был двухэтажный. На верхнем этаже находились спальни, а внизу был очаг и комната, в которой стояли квашни с мукой и другие хозяйственные вещи — ее называли склад. Тут надо было мне находиться до ее возвращения из лесу. Прежде чем уйти, тетя Божана приоткрыла дверь склада и сказала:

— Я задержусь не очень долго, соберем немного валежника и вернемся, а ты, если что случится, прыгай в окошко.

— Ладно. А что ты думаешь про бая Гюро — открыться мне ему или остерегаться? — решил посоветоваться я с нею.

— Очень уж он против реквизиций, — сказала тетя Божана. — Не верю я, что он может тебя выдать.

Мне было трудно сразу принять решение, и я поручил ей окольным путем узнать, как он относится ко мне, и только после этого мы вместе с ней решим, как быть.

Она согласилась со мной и ушла.

Оставшись один, я просмотрел некоторые документы, подчеркнул в них самое важное, а затем занялся чисткой пистолета. Не проверив ствол, я нажал пальцем спусковую пружину. Раздался оглушительный выстрел. Пуля слегка обожгла мне лоб и впилась в стену. Так я едва не погиб из-за собственной небрежности, но зато на всю жизнь получил урок, как надо чистить оружие. Я пренебрег тогда золотым правилом: прежде чем чистить оружие, необходимо его разрядить.

К моему удивлению дети, игравшие неподалеку, не обратили внимания на выстрел. Дырку в стене я замазал, и случай этот остался для всех тайной. Я же всегда стыдился его.

После полудня тетя Божана и ее зять вернулись из леса и привезли полную повозку валежника. Пока бай Гюро разгружал повозку, тетя Божана прибежала ко мне и еще с порога радостно сообщила:

— Все в порядке, он чуть не заплакал, когда узнал про тебя, и сказал, что готов тебя укрывать.

— А может, он просто прикидывается, чтоб узнать, где я?

— Не такой он человек. Ведь я сама видела, как он плакал от жалости, — твердо стояла на своем тетя Божана.

Я согласился рискнуть. Разве без риска чего добьешься! Не рискуют только те, которые ничего не предпринимают.

Бай Гюро не ожидал увидеть меня здесь. Он даже попятился в дверях от удивления, потом, опомнившись, переступил испуганно порог и, бросившись ко мне, обнял.

— Так ты жив? — тихо проговорил он, и больше уж ничего не мог сказать — комок сдавил ему горло.

Мой односельчанин оказался очень отзывчивым человеком. Едва только мы с ним увиделись, он сразу же предложил мне укрыться в его кошаре.

Его готовность не могла не растрогать меня. Встреча с ним произошла совсем случайно, и вот он сразу же идет на жертвы. Значит, правдивое слово партии быстро доходит до сердца людей, пролагает себе путь даже в самые отдаленные селенья, значит, в нашем крае есть еще немало людей, которые никогда не были коммунистами, но готовы помогать нам в борьбе против фашизма, а мы еще не открыли их для себя.

Гюро Симов был человеком отнюдь не богатырского вида — среднего роста, худой, морщинистый. На селе он славился своим красивым почерком. Все заявления в суды, прошения на высочайшее имя, протесты против штрафов, наложенных полевыми сторожами и лесниками, писал он красиво, складно, грамматически правильно. Вот почему у него в доме всегда были и чернила, и промокашка, и хорошее тонкое перо. Мой односельчанин питал пристрастие к газетам. Он читал даже самые незначительные сообщения в хронике и, хотя желтая пресса замазывала правду несколькими слоями чернил, бай Гюро умел ее высмотреть и сделать нужные выводы. Он сам, например, пришел к заключению, что немцы после сражения под Сталинградом не в состоянии будут добиться решающего успеха и что болгарское правительство, которое договорилось с Германией, Италией и Японией, потерпит полное поражение, а такие выводы в тот период были достаточно смелыми.

Отношение к реквизициям стало для нас исходным пунктом при поисках и отборе людей для участия в борьбе.

Экономика — основа жизни, и мы строго придерживались этого принципа. Крестьянам было куда легче понять свои собственные интересы, чем интересы государства и его политику. О ней они судили по тому, сыты они или голодны, хорошо или плохо обуты и одеты. Вопрос хлеба в то время был вопросом жизни или смерти.

Бай Гюро резко высказался против реквизиций, да и как он мог не быть против, когда фашисты отбирали у него почти все молоко, всю шерсть, все зерно, а ведь есть крестьяне, у которых всего-то одна несчастная овца, но и они вынуждены половину молока и шерсти отдавать государству. Не случайно даже самые покорные, смирившиеся с правительственными декретами крестьяне уже поговаривали, что это несправедливо.

Я остался очень доволен беседой с баем Гюро. Он меня подробно информировал о настроении людей, о приверженцах и противниках режима, а на следующий день мы снова встретились с ним в его кошаре. Теперь я уже поставил перед ним кой-какие задачи.

Целый день, пока я находился в кошаре, со стороны села Црна-Трава доносилась стрельба. Партизаны Второго южноморавского отряда захватили полицейский участок в Црна-Траве. За несколько часов партизаны взяли в плен большую часть полицейских и взорвали само здание участка.

В этот же вечер я встретился в Слишовском поле с Владо Мариановым. Он сообщил мне, что днем для борьбы с партизанами в Црна-Траву было переброшено много полицейских, вооруженных автоматами. Было ясно, что фашисты бросают все, чем они располагают, чтобы поскорее ликвидировать южноморавский отряд.

Как и чем помочь югославским друзьям? Над этим вопросом мы с Владо долго ломали голову. Допустим, мы отправимся туда, но ведь нас только двое; или же мы устроим засаду — но ведь у нас нет автоматов, и проку от этого тоже не будет. Наконец, нам пришла в голову идея перерезать провода телефонной линии между Трыном и Црна-Травой — тогда полицейские будут лишены возможности поддерживать связь: в Трыне не будут знать, что происходит в Црна-Траве, а в Црна-Траве не смогут запросить подкреплений. Радиостанций тогда у полиции не было.

Задумано — сделано. Мы приготовили кусачки и зашагали к шоссе, вдоль которого тянулась телефонная линия. Выбрали покосившийся столб, на который легче было взобраться, и принялись за работу. Поплевали на руки. Кто взберется? Хотим оба. Ни один не уступает, а время идет. Наконец, я уступил, и Владо взобрался по шероховатому шестиметровому столбу. Через несколько минут один из проводов взвизгнул и упал на землю, за ним второй, третий…

Я тут же нашел их концы, отрезал от каждого метров по пятьдесят и разбросал их в разные стороны, чтобы труднее было их обнаружить.

Связь была прервана, а мы с Владо, довольные, разошлись в разные стороны.

На следующий день для обнаружения места повреждения линии и для ее восстановления трынские власти подняли на ноги всех почтово-телеграфных служащих. Под многочисленной охраной их направили вдоль линии до села Стрезимировцы. После долгих поисков они, наконец, обнаружили и установили причину повреждения, а неподалеку от столба нашли ручную гранату, которую выронил Владо, когда взбирался на столб. Это дало фашистским властям основание считать, что диверсия эта — дело югославских партизан.

В тот же день фашисты собрали все свои силы и бросили их против отряда. Сражение перенеслось на Выртоп. Завязалась лютая схватка. Прилетели самолеты, загрохотали минометы, заснеженные склоны горы обагрились кровью. Партизаны, умело маневрируя, вышли из вражеского окружения, нанося удары по флангам противника. А когда каратели открыли пулеметный огонь, они укрылись в лесу и стали стрелять оттуда. Более двадцати вражеских трупов остались на земле, но погиб и командир отряда — Чичко. Со стороны партизан он был единственной, но очень дорогой потерей в том бою.

Чичко был одним из первых организаторов партизанского движения в районе Топлицы. Сражаясь в бригаде имени Георгия Димитрова во время обороны Мадрида в 1936—1937 годах, он накопил большой боевой опыт и за свои боевые отличия получил звание капитана. Во время оккупации Югославии молодой революционер находился в Македонии и по зову партии сразу же направился в свой топлицкий край. Здесь он организовал летом народное восстание. Владея тактикой партизанской борьбы, Чичко успешно справился с превосходящими силами оккупантов. За ним утвердилась слава несгибаемого профессионального революционера и смелого командира. Население Црнотравского района горячо встретило командира Второго южноморавского отряда и тяжко переживало теперь его гибель.

* * *

Вскоре после сражения на Выртопе по околии разнесся слух, что вблизи села Главановцы река Эрма вынесла на берег труп молодого человека. Это был труп Радко Павловича Чичко, его мертвым бросила в реку полиция. Но так как в то же время из села Ранилуг исчез молодой парень Стефан Рангелов, который бежал из фашистской казармы и перешел на нелегальное положение и про которого люди сочиняли всяческие небылицы, то многие считали, что мертвец этот и есть Стефан. Другие, наоборот, уверяли, что видели, мол, Стефана в горах, он был вооружен до зубов и грозился отомстить старосте Тричкову и сборщику налогов Йорданову за реквизиции, а пострадавшие от лесника Симо утверждали, что Стефан непременно отомстит ему за десятки несправедливо составленных актов.

В то время, как фантазия измученных людей крылатой птицей облетала округу, Стефан, продираясь сквозь густые буковые заросли ранилужского леса, искал, наклоняясь к земле, следы партизан. У него падала шапка с головы, винтовочный ремень цеплялся за колючие ветки держидерева, ноги его спотыкались о размытые ливневыми потоками корневища деревьев. Стефан шел вперед, не обращая внимания на все эти мелкие по сравнению с притеснениями фельдфебеля неприятности.

Стефан бродил по лесу один-одинешенек. Он не встречал никаких следов партизан и несмотря на это шагал уверенно. На сердце у него было спокойно, и улыбка не сходила с его лица.

Он весь вспотел, пока добрался до поляны, где когда-то еще пастушонком разводил костер. Хотя с тех пор прошло много лет, остатки костра с недогоревшими головешками и сейчас еще были на том же самом месте — это другие пастушата продолжали раскладывать тут костер. Невольно вспомнилась ему печеная картошка, игра в прятки, светлячки, которых он и другие ребята ловили и клали на шапки. Приободренный свежим вечерним воздухом, Стефан решил снова разжечь на этом месте костер и вспомнить детство, которое с годами становится дороже сердцу.

Всю ночь провел он без сна у костра. Спать боялся — вокруг лес, кто его знает, что может случиться. Лунная ночь давала волю воображению — он представлял себе большой партизанский отряд, атаку широким фронтом, перебежки и залегания, которым их учили в казарме, и в конце концов… полную деморализацию врага. «Враг должен быть деморализован», — ежедневно вбивали им в голову и взводный, и ротный, и батальонный командиры. Теперь Стефан только об этом и думал — как бы деморализовать врага.

Отдавшись своим мыслям, он не ощущал, как по его лицу, разгоряченному от жара костра, струйками стекает на шею пот. Он поднял свою солдатскую фуражку, убрал под нее русые кудри, которые, нарушая дисциплинарный устав, выбивались из-под околыша, примял их. Потом взял прутик, разворошил буковые ветки и проткнул им в нескольких местах золу. Он любил так делать, когда был маленьким, тогда это казалось ему самой интересной забавой. Сейчас он связывал эту игру с золой с воспоминаниями о нежных ласках преждевременно умершей матери, оставившей его сиротой. Вспоминал, как он слонялся оборванный, немытый, босой по сельским улицам, как порой валялся в грязи вместе со свиньями и собаками и нередко весь был покрыт ссадинами и болячками. Его мачеха была неплохой женщиной, но она не могла заменить ему родную мать. И потому утром, когда она провожала его, он, ничего ей не говоря, отправился к автобусной остановке, а оттуда свернул в сторону и через огороды пробрался в лес. Он не мог поделиться с нею тем, чем делился бы со своей матерью, а отца его не было дома. Рангел Цветанов, много раз битый за свои коммунистические идеи, первым бы, наверное, поздравил сына за его решительность и непременно дал бы ему несколько отцовских наставлений.

Однажды вечером Владо Марианов сообщил мне, что напал на след Стефана, которого я упорно разыскивал, и пообещал устроить с ним встречу. На следующий день у Владо я увиделся со Стефаном. Мы обнялись и вместо знамени поцеловали ружье и солдатский штык. Владо, бабушка Цака и Мара олицетворяли собой народ, которому мы давали клятву в верности. Так нас стало трое — Делчо, Стефан и я.

Создавая отряд, мы понимали, что первые наши шаги будут трудными, что полиция сразу же кинется по нашим следам, что найдутся товарищи, которые, исходя из своих личных интересов, осудят нашу борьбу, что предстоящая зима затруднит наши действия — все это было очевидно. Но вопреки всему, мы ясно видели победу: веру в нее мы читали в призывах Димитрова и решениях партии, залогом ее были все шире развертывающаяся борьба, все более решительное наступление Красной Армии. Она была нашей надеждой и опорой. Ее стойкость и храбрость, ее самоотверженностьпридавали нам силы для преодоления встававших перед нами трудностей.

ОТРЯД ДЕЙСТВУЕТ

Начало отряду было положено. База для его существования была создана годом упорной организационной работы под руководством окружного комитета партии и при помощи местных коммунистов. Пришло время отряду действовать и расти. Теперь нам как никогда прежде нужна была помощь руководящих товарищей в околии.

Хотя нас было только трое, мы набросали в основных чертах план действий отряда и изготовили свою печать. Трое партизан представляли собой и командование отряда и его бойцов. Делчо все еще был в Софии, так что план разрабатывали мы со Стефаном.

Первой нашей задачей должны стать активные действия. Ничего, что пока наши акции будут невелики по масштабу. Важно, что они будут направлены на защиту интересов населения.

Во-вторых, мы должны были ликвидировать нескольких наиболее зловредных прислужников фашистской власти, но таких, чья казнь вызовет всеобщее одобрение. Это должно будет угнетающе подействовать на врага.

В-третьих, надо было развернуть организационную и разъяснительную работу среди населения, чтобы привлечь его на свою сторону. Ведь из его среды мы должны вербовать бойцов для нашего отряда. Наша агитация должна популяризировать отряд и разъяснять смысл проведенных нами акций.

Все это должно было с самого начала создать отряду авторитет у местного населения. Оно должно видеть в отряде своего защитника от посягательств и произвола фашистских властей.

Первая наша акция на первый взгляд была простой: надо было написать лозунги на стенах постоялого двора, расположенного на перекрестке дорог, но мы придавали ей большое значение. Нашей целью было известить окрестное население, что в их крае действуют именно болгарские партизаны, — ходили слухи, что кое-где появляются югославские партизаны — и объявить, во имя чего партия и Отечественный фронт ведут борьбу. Наш выбор пал на постоялый двор «Слишовский курган», который по приказу заместителя старосты в селе Слишовцы, сотрудника полиции Смило Гигова, охранялся невооруженной сельской стражей, причем никто даже не знал, для чего это делается.

Мы старательно подготовились к акции — купили красной краски, растворили ее в консервной банке, сделали кисть из пакли, а Владо Марианов, которого мы тоже привлекли, разузнал во всех подробностях относительно охраны: сколько человек в ней, каково настроение, как удобнее пробраться к объекту.

Метрах в ста от постоялого двора, мы двинулись цепочкой. Посередине шел Стефан, а мы с Владо на флангах.

— Братцы, — умоляюще сказал Владо, — разрешите мне выстрелить первым.

Мы со Стефаном согласились. Но только при необходимости. Без острой необходимости стрелять не надо.

Когда я полз по канавке вдоль шоссе Реяновцы — Слишовцы, двое из охраны постоялого двора заметили меня и двинулись навстречу. При свете луны я узнал в них соседей моей сестры, которая, выйдя замуж, жила в этом селе, и предупредил их, чтобы они вернулись назад. Они не подчинились — думали, что это кто-то из стражников испытывает их смелость.

Я крикнул им еще несколько раз, но они все приближались. Когда они были уже в метрах десяти от меня, я поднял ружье и выстрелил в воздух. Дали по выстрелу Стефан и Владо. Вся стража мигом кинулась к дверям постоялого двора. Произошла даже небольшая свалка — каждый хотел протиснуться в двери первым, боясь, как бы его не схватили нападающие.

В одну минуту возле постоялого двора не осталось ни души. Все стражники спрятались в корчме под длинной стойкой и, по их собственным словам, просидели там до восхода солнца, пока на дороге не появились люди.

Мы действовали энергично. Стефан держал банку — я писал. На стенах здания заалели строки кратких властных призывов:

«Крестьяне, не отдавайте молока, шерсти, зерна и других плодов вашего труда фашистским властям! Они отправляют их в Германию, а вы бедствуете. Если полиция явится отнимать их у вас насильно, трынские партизаны придут вам на помощь. Они — ваша вооруженная сила.

Смерть фашизму!

Свобода народу!

Трынский партизанский отряд».

Слова, пылавшие на стенах постоялого двора и заявлявшие крестьянам о нашем содействии, стали с той минуты для нас священным долгом. Они означали, что мы во всеуслышанье обязались защищать население от фашистских властей и никогда, ни при каких обстоятельствах не отступать от своего обещания. Правда, мы были пока всего лишь каплей в море по сравнению с полицией и войсками, охранявшими фашистский режим, но мы рассчитывали на народ, а народ можно привлечь на свою сторону только правильно организованной работой, честным и точным выполнением обещаний.

Поставленная нами цель была достигнута. Ранним утром известие о нашем нападении на постоялый двор и содержание надписи прокатились по околии, словно гром. Крестьяне передавали новость из уст в уста, преувеличивая нашу численность, комментируя арест стражи, повторяя призывы, которые им особенно пришлись по душе. Люди начали говорить об отряде, молва передавала его имя от села к селу, словно легенду.

Все было хорошо и было бы еще лучше, если бы не арестовали Владо. Он не выполнил данных ему указаний — тщательно скрыть следы своего участия. Ведь он был на легальном положении и потому после каждой акции должен был некоторое время скрываться и мог появляться, только когда опасность исчезала. Этого Владо не сделал, и жертвой стал не только он сам, но и его мать и сестра. Надолго перестали звучать в этом доме человеческие голоса. Двор зарос бурьяном и травой.

То, что мы понесли потери уже при первой своей акции, было очень тяжело. Но все же это не было бы так болезненно, если бы некоторые товарищи не заняли прямо-таки осуждающую нас позицию. Они сочли нашу акцию действием, спровоцировавшим полицейские репрессии, и ополчились против отряда. В сущности, такая позиция означала: «Не дразните врага — он станет еще злее», а это вело к бездействию коммунистов и укрепляло фашистскую власть. К сожалению, это были как раз те товарищи; на которых мы больше всего рассчитывали и ждали, что они придут к нам.

С такой позицией мы не согласились и без колебаний продолжали бороться дальше.

* * *

Через несколько дней после первой акции Стефан предложил написать подобные же лозунги в его селе. Ранилуг находится всего в двух километрах от постоялого двора «Слишовский курган». Я не возражал, и в один из вечеров мы подошли к сельскому кооперативу, который был превращен в караульное помещение. Тут собралась вся сельская стража. И в Слишовцах, и в Ранилуге полиция, не питая к крестьянам доверия, не давала сельским стражникам оружия, и они несли охрану, вооруженные одними палками. Даже если бы стража ударила в набат. — ей все равно не удалось бы известить о нападении полицию, потому что та находилась довольно далеко.

В ту ночь на небе не было ни единого облачка. Полная луна светила как солнце. От плетня, за которым мы скрывались, до кооператива было не больше ста метров, так что нам было отлично видно каждое движение стражников. Крестьяне слонялись возле колонки, журчавшей у самого входа в кооператив, но дальше не отходили. Только один из них отошел в сторонку по нужде, и мы, воспользовавшись этим, накинулись на него и задержали. Наскоро расспросив, мы втолкнули его в помещение, где находилась остальная охрана. В дверях встал Стефан. Он стоял там до тех пор, пока я не написал лозунги, а затем позвал арестованных, прочел им написанное и добрых полчаса разъяснял цели нашей борьбы. Люди остались довольны и заверили нас, что будут вместе с нами бороться против принудительного изъятия продуктов.

На следующий день по Трынской околии разнеслась еще одна новость. Ее комментировали как важное событие. Говорили, что в село Ранилуг явились человек шесть партизан, вооруженных до зубов, и что сельская стража сама по их приказанию написала лозунги. Передавали даже, будто мы направили предупреждение старостам, что если они не прекратят реквизиции, заговорят ружья. Крестьяне сознательно преувеличивали и нашу численность и наше вооружение, а это нас не только поощряло и делало более активными и смелыми, но и подсказывало, что нам делать дальше.

Крестьяне сами искусно нацеливали нас на старосту главановской общины Тричко Тричкова и сборщика налогов Цоньо Йорданова. Про них говорили, что это самые лютые недруги народа, что они произвольно облагают население, что безжалостно отбирают по реквизиции последнюю каплю молока и передают его грабительскому государству, что они грубы с людьми и что о каждом слове, неосторожно оброненном против фашистского режима, сразу же доносят полиции.

Были жалобы и на лесника Симо. Тот часто составлял несправедливые, обременительные для крестьян акты, которые затем суды превращали в штрафы, принудительно взыскиваемые. Все трое работали в Главановской общинной управе, а она располагалась вблизи наших баз и была самой крупной в околии. По велению народа мы, как представители партии, сделали их центром своей повседневной агитации. Первой нашей задачей было до конца разоблачить их как врагов народа, а затем и покарать.

ПОИМКА ЛЕСНИКА

Сборщик налогов Цоньо Йорданов, ежедневно ездивший в Главановцы, на этот раз не проехал как обычно по мосту через Эрму, где мы со Стефаном ждали его до девяти часов утра. Мы решили уйти на Цигриловские земли и отсидеться в укромном местечке, известном под названием Святая Вода. По пути нам никто не встретился, и когда мы добрались до рощицы, в глубине которой была маленькая поляна, узкой просекой связанная с проходящей неподалеку проезжей дорогой, нервное напряжение у нас спало. Мы присели на траву, чтобы передохнуть и закусить. Хлеб и брынза, были сухими, но запивая водой из манерки, мы довольно легко и быстро глотали жесткие куски.

После продолжительной ходьбы и напряжения, испытанного нами, когда мы сидели под мостом, дожидаясь Цоньо Йорданова, отдых был особенно отраден. К тому же горный воздух был свеж и чист, приятно пахло хвоей, весело щебетали птицы. Теперь не только сосновый лесок был зелен, в зеленый наряд оделись все окрестности — и поля, и леса. Скот уже откочевал в горы. Изголодавшийся по зелени, он медленно бродил по тенистым полянкам среди лесов, и особенно по влажным лощинам, где травы уже были буйными и сочными.

Вдруг раздался ружейный выстрел. Мы вздрогнули от неожиданности и вскочили на ноги. Огляделись. Полиции не видно. Да и если уж она узнала, что мы тут, зачем открывать стрельбу откуда-то издалека? Нет! Но все равно нужно было выяснить, кто и с какой целью стрелял.

Стефан вскарабкался на дерево и еще не добравшись до верхушки, радостно доложил, что видит лесника Симо.

— Что он делает? Ты видишь?

— Вижу — идет сюда.

— Схватим его. Раз не ловится большая рыба, и мелкая пригодится. Верно?

— Точно! — ответил Стефан. — Вот он, приближается, — шепнул он. — Ружье держит, как пастух палку. Хоть бы забыл его зарядить.

Несколько минут Стефан оставался на дереве, чтобы проследить за лесником. Только когда тот подошел уже к опушке, Стефан слез. Теперь можно было наблюдать и с земли. Определив, что лесник направился к просеке, которая выводила на нашу полянку, мы устроили засаду. Стефан присел слева, я — справа, хорошо замаскировались и стали ждать.

Минуты при таком ожидании кажутся долгими, а волнение необыкновенно большим. Все тело напряглось, сердце колотилось, но цель заставляла мобилизовать волю, собрать всю смелость, сдерживать нетерпение. От этого сейчас зависело, попадет ли живым в наши руки лесник или нет. Достаточно было лишь чуть шелохнуться или же проявить малейшую неловкость при нападении — и вся наша операция могла провалиться, а провал в самом начале жизни отряда мог быть роковым для него вообще. Поэтому мы сосредоточили внимание на мельчайших подробностях, контролировали даже свое дыхание и переговаривались только взглядами. Широко открытые глаза означали вопрос: «Он уже близко?», а зажмуренные — сообщали о приближении лесника.

Вот он! Лесник поравнялся с нами. Сердце у меня затрепетало, пульс зачастил.

— Стой, не шевелись! — одновременно крикнули мы со Стефаном.

Лесник сперва попятился, побледнел, пошатнулся, но тут же опомнился и решил бежать. Такого здоровяка было бы трудно удержать, но мы схватили его за ноги и повалили наземь. Он весь трясся от страха.

— Испугался? — спросил я его.

— Как не испугаться, коли неожиданно, — прерывающимся голосом ответил лесник.

— А думал ты когда-нибудь, что попадешь к нам в руки? Зачем составляешь акты? Кто тебе милее, народ или фашисты?

Лесник помолчал немного, словно оценивая, от кого ему больше выгоды, и ответил:

— Народ мне милее. Да вот староста заставляет меня быть плохим с людьми.

— А кто тебе дает хлеб?

Лесник снова помолчал. Подбирал ответ, который нам может понравиться.

— Народ, — сказал он.

— А раз так, почему идешь против него, почему гавкаешь на того, кто дает тебе хлеб?

— Староста приказывает… Грозит, что уволит… Я штрафую их потому, что сам трясусь от страха, — угодливо бормотал лесник.

— Штрафуешь, хотя, должно быть, хорошо знаешь, что народ с тобой посчитается за это и платить тебе придется дорогой ценой, — припугнул его Стефан.

Солнце поднялось уже высоко. Роса высохла. Воздух трепетал от полуденного зноя. Мы сидели или же прохаживались по маленькой полянке посреди сосновой рощи и вглядывались то в одну, то в другую сторону просеки, а лесник все раздумывал, вздыхал, потел и не мог найти выход из положения, в котором оказался. Зная свои провинности, он не без оснований тревожился за жизнь, допускал, что каждую минуту любой из нас вытащит из кармана пистолет и так вот — сидя на полянке — выстрелит ему прямо в лоб, а он повалится на спину, и конец. Больше всего угнетала его мысль, что мы забросим его тело куда-нибудь в кусты и никто из его родных не будет знать, куда и когда он пропал. Сотни крестьян и крестьянок, которым он причинил столько зла, вздохнут с облегчением и обеими руками подпишут акт о его гибели, а тетрадка, от начала до конца заполненная актами на них, которая находится сейчас в наших руках, будет обвинительным актом против него самого. Кто же может спасти его в создавшемся положении, думал он и весь дрожал в ожидании развязки.

День катился медленно, как тяжелое колесо. Опустилась ночь, и на душе лесника стало еще мрачнее. Глубокая таинственная тишина, наступившая в лесу, молчание дроздов и соловьев, чернильно-черный мрак и шелест невидимой листвы еще больше усиливали его муки. Опасность кары словно сгустилась и нависла над его головой, заслуженная и неминуемая. Перед его мысленным взором стояли жена и дети, и он прощался с ними. Он почувствовал, как крупные, будто капли дождя, слезы потекли по его щекам, но не утирал их.

Мы со Стефаном были спокойны: решение было принято давно. Но дело ведь не в том, чтобы просто уничтожить лесника — это мы могли сделать всегда, — дело в политическом воздействии этой акции — вот, что было важно для отряда, для партии. Любая поспешность, любая ошибка могли настроить население против нас, против партии. Это и заставляло нас хорошенько обдумать, взвесить все — каждый наш шаг, каждое действие — с политической точки зрения, с точки зрения интересов партии, народа и будущего отряда.

Мы дожидались, когда окончательно сгустится мрак и скроет наш путь. Для лесника достаточно было и этого испытания. Держать его дольше в таком состоянии было излишне. Я подошел к нему и сказал:

— Бай Симо, мы тебя отпустим. Но прежде чем сделать это, хотим поставить тебе одно условие, и если ты добросовестно выполнишь его — это будет на пользу тебе и народу, если же нет, ты знаешь, что тебя ждет. К тому же условие наше не связано ни с какими жертвами с твоей стороны. Принимаешь его?

Лесник вздрогнул, услышав об уже нежданной им пощаде. Перед глазами у него все вдруг осветилось. Сознание заработало с неимоверной быстротой. Он не задумываясь ответил:

— Принимаю… Только оставьте меня в живых. У меня жена, дети…

Он снова заплакал, но теперь уже от радости.

— Успокойся, бай Симо, — сказал Стефан. — Как видишь, мы по-человечески отнеслись к тебе, к твоей семье.

— Вот потому-то я и плачу. Ваша человечность меня и тронула.

— Мы, бай Симо, поняли твою душу, пойми и ты нас. Пойми, что не о себе, а о тебе, о твоих детях, обо всем народе мы печемся. Мы боремся, чтобы спасти население от грабежа фашистов. Тебя они тоже грабят. Они тебя грабят и тебя же выставляют перед людьми живодером. Ты просто игрушка в руках старосты и сборщика налогов. Ты как щипцы, которыми они орудуют в огне, чтоб не обжечь себе пальцы.

— Верно, — сказал лесник, — верно. Они понуждают меня составлять акты… Но с этого дня я не их, а вас буду слушать.

— Хорошо, бай Симо, мы рады, что ты понял. Слушай нас, и народ будет тебя уважать и любить. А теперь вот что мы тебе скажем…

— Я слушаю, ребята, говорите, я слушаю.

— Если ты сообщишь старосте и полиции, что тебя схватили и обезоружили двое партизан, они тебя взгреют за то, что ты не сопротивлялся, струсил, и заставят еще платить за отобранные у тебя ружье и патроны в десятикратном размере. Вот почему тебе выгоднее сказать, что напали на тебя десять человек. Согласен?

— Согласен, — подтвердил лесник.

— Хорошо. Вот второе наше требование: передашь старосте и сборщику налогов от имени десяти партизан, что если они не прекратят реквизиции, то будут наказаны самым строгим образом. Вот и все, что мы от тебя требуем. Желательно, чтоб о нашем поручении старосте и сборщику стало известно всему селу.

— Все выполню, — пообещал лесник и, попрощавшись, побежал вниз по круто спускающейся поляне.

Даже когда мы его отпустили, он все еще не верил, что доберется живым до дому. Он бежал с несвойственной для его пятидесяти лет резвостью, не раз падал на крутом травянистом склоне, пугливо озирался, осторожно поднимался на ноги и снова бежал, чтоб поскорее скрыться в зарослях кустарников.

— А что если мы ему вдогонку пульнем в воздух?

— Он умрет от страха, ты же видел, какой он храбрец.

Когда лесник скрылся из виду, мы тоже отправились в путь. Пришли к тете Божане. Когда мы рассказали ей про лесника Симо, она подошла к нам, ласково потрепала нас за вихры и сказала:

— Дай вам бог здоровья, ребята! Сами увидите, как вас будет благословлять народ!

Нам очень хотелось знать, что говорят про нас власти и что — народ. Но кто мог нас теперь об этом осведомить? Появляться в Слишовцах после ареста Владо было рискованно, в Ранилуге — тоже. Теперь безопаснее всего было отсиживаться у Гюро Симова.

Мы дали тете Божане пароль, условились о знаке, по которому она будет распознавать, когда мы в лагере в ближнем лесу, сожгли тетрадку лесника с актами и на заре перебрались в кошару Гюро Симова.

Как всегда, и в это утро первым пришел в кошару бай Гюро. Он остановился в дверях, усы его растянулись и на лице сверкнула довольная улыбка. Он улыбался так, когда на душе у него было хорошо.

— Что произошло, бай Гюро? Рассказывай скорей! — насели на него мы со Стефаном, не успев еще поздороваться как следует.

Мы словно предчувствовали, что до него дошла новость о вчерашнем происшествии.

— Как что?! Ведь это вы вчера поймали лесника из Ярловцев?

— Неважно кто, рассказывай, что говорят люди!

Бай Гюро присел на пороге и рассказал нам все, что слышал, и это от начала до конца было все то, что мы наказали сделать леснику. Правда, было еще и кое-что сверх того. Бай Симо допустил небольшое преувеличение. Чтобы надежнее обезопасить себя, он сказал, что когда его ловили, он успел насчитать около двадцати партизан. Все остальное он передал точно.

— От кого ты это слышал, бай Гюро?

— От сборщика налогов. Утром он заезжал к нам в село. И первым делом, как только зашел в кофейню, принялся рассказывать про Симо.

Когда мы услышали, что сборщик налогов в Бохове, у нас даже глаза загорелись, но скоро пришлось разочароваться — оказывается речь шла не о Цоньо Йорданове, а о его помощнике.

После истории с лесником люди ждали, когда наступит черед Тричко Тричкова и Цоньо Йорданова. По селам пошли гулять слухи и самые разные предсказания.

Хотя перед людьми оба они выставляли себя великими храбрецами, все же поспешили обзавестись ружьями и лишь изредка ночевали у себя дома. Крестьяне спрашивали друг у друга: «Ну как там — живы еще староста и сборщик налогов?» — «Пока живы, — отвечали наши единомышленники, — да долго не протянут!»

История с лесником Симо была очень поучительной для нас. Она еще раз напомнила нам, что в нашей деятельности самое важное — это политическая работа и политическая оценка. Авантюризм нам противопоказан. Он может увести на чуждый нашей партии путь. За то, что мы пощадили лесника и сохранили ему жизнь, он отплатил добрым словом, изобразив нас людьми культурными, человечными, заботящимися о судьбе народа. Его восхищенные рассказы о нашем обхождении и человечности помогли опровергнуть клевету фашистов, выставлявших нас какими-то разбойниками. В глазах крестьян мы были честными, справедливыми, зрелыми людьми.

СОПРОТИВЛЕНИЕ КРЕСТЬЯН

Почти в каждой общине Трынской околии фашисты создали по сыроварне для переработки реквизированного молока в брынзу и сыр, которые они отправляли в Германию. Женщины и дети очень горевали по молоку. При ничтожных хлебных пайках оно было их единственной пищей. Мы поставили себе целью любой ценой помешать реквизициям: с одной стороны это будет облегчением для крестьян, а с другой, — немцы не получат болгарского сыра и брынзы.

Сильно ухудшилось и положение трынских мастеровых людей. Строительство в городах почти прекратилось, других доходов не было, а узаконенный правительством грабеж продолжался. Продолжалась и агитация за вступление Болгарии в войну и отправку нашей армии на Восточный фронт, против Советского Союза.

Все это усиливало отчуждение народа от фашистских правителей и заставляло его искать поддержки у таких сил, которые поведут его по другому пути — пути спасения.

Какой честный человек в Болгарии мог поднять руку на русских людей, отцы и деды которых сражались плечом к плечу с болгарами в битвах под Плевеном, Шипкой и Стара-Загорой за наше освобождение? Какой болгарин мог сказать, что фашист-немец ему ближе советского человека, готового своей жизнью жертвовать во имя дружбы? Только сердце врага Болгарии могло быть бесчувственно-мертвым к дружбе между нашим и советским народами, основанной и скрепленной совместно пролитой кровью обоих братских народов.

Трынские крестьяне проявляли недюжинную изобретательность в саботаже реквизиций. Поскольку обложение производилось соответственно числу овец и снопов, то с приближением стрижки овец крестьяне вычесывали у них шерсть, а перед молотьбой по ночам выколачивали в поле из снопов зерно и, продержав его до проверки в какой-нибудь яме, отвозили к себе в амбар. Такие же штучки крестьяне проделывали и с другими продуктами. Помимо этой пассивной формы сопротивления, в некоторых селах коммунисты организовали нечто вроде демонстраций протеста.

Однажды утром перед зданием общинного управления в селе Стрезимировцы, во время выдачи продовольственных пайков, крестьяне, часами ждавшие этих жалких подачек, стали выкрикивать:

— Хватит кормить нас крохами!

— Долой реквизиции!

— Прекратите вывоз в Германию!

— Пора немцам убираться из нашей страны!

Испугавшись этих выкриков, общинные власти разбежались, а крестьяне напали на склад и все растащили. Прибывшая вскоре полиция застала лишь пустые полки. Все сидели по домам как бы говоря: моя, мол, хата с краю, — я ничего не знаю. Полиция сразу же принялась искать «подстрекателей», но старания ее были напрасны. Крестьяне никого не выдали.

Молоко в селах собирали возчики, которых так и называли: «молочники», а остальные продукты — специальные реквизиционные комиссии. Для очистки совести, в своем старании помочь людям, мы разослали письма «молочникам» и тем, кто входил в эти комиссии, с предупреждением, что если они не прекратят изъятия, мы вынуждены будем их покарать. Письма подписали мы со Стефаном и поставили печать отряда. Эти письма сразу же стали известны населению и вызвали новую волну симпатии к партизанам, и перед нами открылась дверь еще не одного дома.

У БАБУШКИ СЕТЫ

В Слишовцах нам вначале давали еду и кров бабушка Раинка Захариева и моя сестра, но тут было еще немало хороших людей, которые хотели бы оказывать нам помощь.

Особенно тревожилась о нас бабушка Сета — мать Благоя Стратинова, жестоко избитого полицией и умершего от ран в 1929 году. Бабушка Сета много раз расспрашивала о нас, поручала передать нам, чтоб мы приходили к ней, но наши пути-дороги пока лежали мимо ее дома. Однажды вечером мы специально пошли в Слишовцы, чтобы встретиться с нею. Бабушке Сете было уже под семьдесят, но она считала, что у нее еще достаточно сил, чтобы бороться с убийцами своего сына.

Дом ее прилепился у самого подножья горы, и к нему можно было незаметно спуститься, хотя рядом были и другие дома. Еще удобнее было пробраться в ее кошару. Поэтому, отправляясь к ней в первый раз, мы со Стефаном решили пойти именно туда.

Войдя в длинные, плетенные из буковых прутьев створки ворот, мы оказались в загоне. Соседские псы, учуяв нас, зарычали, но быстро затихли. В одной из хлевушек жевала свою жвачку корова с телком. При нашем появлении она задвигалась и встала. Мы притворили дверь и приставили изнутри к ней сломанную рукоять от лопаты. Вскоре корова успокоилась и снова улеглась. Теленок примостился возле нее и принялся ласкаться. Она отвечала ему тем же — это была опытная мать, выкормившая благодаря заботам бабушки Сеты уже нескольких коров и быков.

Мы поискали, на что бы нам сесть, и, не обнаружив ничего подходящего, подгребли на полу уже изрядно грязную солому, и расположились на ней. До рассвета уже оставалось недолго, и укладываться спать не было никакого смысла. Я рассказал Стефану, каким прекрасным парнем был Благой — сын бабушки Сеты. Постоянные аресты и преследования помешали ему закончить среднее образование, а ведь ученье давалось ему так легко! Он весь ушел в борьбу — она была для него важнее всего. Второй ее сын, Георгий, старался во всем следовать брату. Он тоже стал коммунистом, активно работал среди строителей, а теперь был готов принять участие и в вооруженной борьбе.

Как-то в сочельник, разложив на полу по обычаю подстилки, вся семья — бабушка Сета, Георгий, его сестра Милка, жена Крыстенка и Пешо, внучонок бабушки Сеты — уселись за праздничный ужин. Как все пожилые женщины, бабушка Сета придерживалась религиозных обычаев и настояла на том, чтобы Георгий перед тем как разломить лепешку — погачу — прочел молитву. Георгий против ожидания охотно согласился. Скрестив на груди руки, он от начала до конца прочитал «Мою молитву» Ботева. Крыстенка и Милка, которые тоже знали ботевскую «молитву», улыбались украдкой, а Георгий был серьезен, словно отправляющий службу священник, и продолжал:

Когда он закончил последнюю строфу «молитвы», бабушка Сета покадила над трапезой ладаном и сказала:

— Гьоше, первый раз в жизни слышу такую молитву, но она куда лучше тех, которые я слушала до сих пор. Я хочу, чтоб ты теперь всегда читал мне только ее.

Георгий согласился, скрывая улыбку в усах, и объяснил матери, что молитву эту сочинил не священник, а революционер, такой же, как и его брат, который ненавидел чорбаджиев и пожертвовал собой ради бедняков.

Услышав это, бабушка Сета прониклась еще большей любовью к Ботеву, он теперь занимал в ее сердце место рядом с ее незабвенным Блажо.

Только закончил я свой рассказ, как у ворот кошары послышался шорох. Прислушавшись, мы поняли, что это человеческие шаги, отошли в самый темный угол и притаились. Кто-то вертелся возле хлева и, увидев, вероятно, отодвинутый засов, причмокивал от удивления губами. Потом послышался немного сердитый женский голос:

— Эх, Крыстенка, Крыстенка, и где твоя голова — как же ты оставила незапертым хлев? Ведь собаки могут забраться и теленка загрызть.

Это была бабушка Сета. Рассерженная рассеянностью своей молодой снохи, она толкнула дверь, но та не отворилась. Она толкнула еще раз и озадаченно пробормотала: «Может, корова легла под самой дверью? Или кто-то внутри находится? Кто бы это мог отворить?» В это время я вытащил палку, которой была подперта дверь, и снова отбежал в угол. Бабушка Сета толкнула дверь в третий раз, решив растормошить ленивую корову. Дверь распахнулась, и она убедилась, что ни Крыстенка, ни корова не виноваты.

Маленькая, сгорбленная от тяжкого труда и старости, бабушка Сета замерла в изумлении на пороге. Она стояла в середине снопа света, ворвавшегося в распахнутую дверь и упавшего на нас. И в ту же минуту по ее сморщенному лицу потекли слезы. Она утерла фартуком глаза, сделала несколько шагов и, протянув к нам свои сухонькие руки, сказала:

— Где ж вы ходите, милые вы мои голубята, почему за вами гоняются эти проклятые псы? Когда ж разразит их гром небесный, когда их приберет к себе чума!

Бабушка Сета слала одно за другим проклятия и в то же время плача обнимала и гладила нас. Еще с той поры, когда фашисты преследовали ее Блажо и в конце концов погубили его, она на всю жизнь возненавидела их, а безутешная тоска по сыну пробуждала в ней еще большую жалость к нам.

Старая женщина ждала нас давно. Она не раз вздрагивала, когда вдруг среди ночи заливалась лаем собака, и долго прислушивалась, не постучимся ли мы в окошко.

Бабушка Сета пробыла с нами довольно долго. Она интересовалась, и сколько нас, и как мы вооружены, и где ночуем, и чем питаемся, и еще многим, с чем была связана наша деятельность. Задав корове корму, она ушла, чтобы принести нам еды.

Она еще не дошла до дома, как в соседней кошаре раздался женский вопль, который затем перешел в истерический плач. Что было причиной этого, мы узнать не могли. Мы только видели, как десятки женщин, мужчин и детишек бежали, обгоняя один другого к месту, где, по-видимому, произошло какое-то несчастье. Возле соседской кошары собралась большая толпа. Оханье, комментарии и советы сливались в один тревожный хор.

Услышав плач, прибежала запыхавшись и бабушка Сета. Она подумала, не случилось ли чего с нами, и бежала изо всех сил. В сущности ничего особенного не произошло — соседская корова чем-то объелась и издыхала сейчас во дворе кошары.

— Да что б им пусто было с их коровами и волами, так и голову потерять недолго, — сказала рассерженная бабушка Сета.

За день она несколько раз приходила к нам, чтоб поговорить. Тяжко ей было оставлять нас одних, но еще тяжелее ей стало, когда пришло время расставаться с нами.

В ПИШТИНОЙ МАХАЛЕ

Вечером нам со Стефаном пришлось расстаться. Он отправлялся в Ранилуг, чтобы встретиться с членами молодежного союза, а я должен был увидеться в Слишовцах со своим зятем Бояном, чтобы через него устроить встречу с секретарем сельской партийной организации. Но идти прямо к нему я не решился. Лучше было это сделать через Милора Георгиева — моего хорошего приятеля и единомышленника, — который жил по соседству с зятем и дружил с ним. К тому же я хотел кое-что поручить и самому Милору. Нам до зарезу были нужны доверенные люди — ятаки^[11], а сагитировать их на это можно не иначе как при личной встрече. Но у Милора были злые собаки. Я предвидел, какой лай и шум они поднимут, и приготовил кусок хлеба и увесистую палку, чтобы на случай, если первое средство не поможет, прибегнуть ко второму.

Когда я переходил через дорогу Слишовцы — Ранилуг, чтобы подняться на холм, по которому узкая тропа вела через Ждрело, прямо к задам Милорова дома, я услышал чей-то разговор и спрятался за куст боярышника. По характерному шепелявому говору я сразу же узнал голос Милора. Он, мой зять и еще один крестьянин из того же села состояли в сельской страже — караулили, чтобы в село не зашли партизаны. Я решил тут им не объявляться, потому что третий был не нашим человеком да и забавнее заявиться в гости к Милору как раз тогда, когда он пытается «схватить» тебя на дороге.

Я обошел дом и остановился у открытого окна с деревянной решеткой. Заглянул в него — внутри горела керосиновая лампочка, и Милорова молодуха складывала стиранные вещи в глубокий старинный сундук.

Я окликнул ее по имени, но она, увлеченная своим занятием, не обратила внимания. Я окликнул ее еще раз. Она выпрямилась и сердито отчитала:

— Сколько раз я тебе говорила, Милор, чтобы ты не пугал меня! Почему ты идешь с этой стороны?

— Это не Милор. Это Славчо, — ответил тихо и миролюбиво я.

— Какой Славчо?

— Деда Мони Славчо. Ты что — не узнаешь меня? Ваш сосед.

Она что есть силы вскрикнула и, как стояла у сундука, так и повалилась на пол.

«Вот тебе и на! — сказал я себе, — ну, и неприятность! А вдруг с нею что случится — ведь она беременна — как будет истолковано такое происшествие ее родными и односельчанами?»

Я отошел немного в сторону, подождал, пока кто-нибудь войдет в комнату.

На крик невестки вбежала мать Милора, бабушка Стана, его отец, брат и сестра. Поднялась суматоха. Все кричали, охали, спрашивали друг друга, что случилось. Я испугался, что на их крик сбежится пол-села. Тогда я попытался их успокоить, но занявшись снохой, которая билась на полу, никто не глядел на окно. Наконец мне удалось привлечь внимание Арсо — брата Милора, — и я ему объяснил, что она испугалась меня. Арсо рассердился на малодушие невестки, плеснул ей в лицо холодной водой. Она пришла в себя.

— Дуреха, ты что ж своего человека боишься! Баба — она и есть баба! — сердито сказал Арсо.

Придя в себя и сообразив в чем дело, молодая женщина расплакалась от стыда.

Арсо вышел ко мне во двор, утихомирил собак, которые подняли лай, и привел к себе в комнату. Разговор наш затянулся до полуночи.

Услышав, что Милор вернулся домой, мы решили над ним подшутить. Я спрятался за дверью, а Арсо вышел в коридор встретить брата.

— Где ты был?

— Будто сам не знаешь. Караулил, когда придет Шлавчо.

— Ну и как?

— Караулил что надо, — где я караулю там и цыпленок не прошмыгнет!

— Цыпленок может и не прошмыгнет, а вот Славчо прошмыгнул.

— Как могу, так и караулю, — огрызнулся Милор, — а коли думаешь, что у тебя это получится лучше, — ступай, ищи его сам!

— Искать нет никакой необходимости, он и сам пришел, — иронически заметил Арсо.

— Кто пришел — Шлаво? Что ты мелешь! Ты, братец, со мной шутки не шути.

— Какие шутки? Вон он — в моей комнате.

Милор отворил дверь, остановился на пороге, недоверчиво огляделся. Увидев меня, кинулся ко мне.

— Ну и недотепа я — ищу волка в лесу, а он у меня в доме, — смущенно заговорил он.

— Вот так всегда бывает, когда человек сторожить не умеет, — продолжал шутливо Арсо.

Милор весь залился краской от стыда. Ему было особенно досадно, что именно ему выпало сегодня охранять село от партизан.

Оба брата — и Арсо, и Милор — не были членами партии, но всегда прислушивались к нам и поддерживали коммунистов.

* * *

В той же махале жил молодой парень Иван Миланов, сочинявший не бог весть какие стишки. Ему не нравилась его фамилия — казалась ему слишком обыкновенной, и он избрал себе более поэтичную: «Балканский». Трудно сказать, что вдохновляло здешних молодых парней на поэтическое творчество: то ли вода, которой в Слишовцах была нехватка, то ли каменистые осыпи, которых там было в избытке. Но факт остается фактом: поэты росли тут как грибы. Вслед за Благоем и Пеко появился Крунин, и вслед за Круниным — Элин, вслед за Элином — Дражо, Тилилейский, Гранитов, Вазов, Балканский и другие. Характерно, что некоторые из этих поэтов воспевали не труд, не борьбу и веру в победу, а меланхолию и проистекающие из нее безысходность и смерть. Представители «мировой скорби» в Слишовцах вертелись в заколдованном кругу своих переживаний, чем окончательно убили уважение к себе у односельчан.

Однажды вечером, когда мы со Стефаном снова собрались в Софию, мы решили испытать храбрость Балканского, предложив ему стать партизаном. Не обращая внимания на проливной дождь, мы потихоньку приближались к его дому, перемахнув не через одну ограду на своем пути. Собаки нас словно бы и не замечали — они, наверное, свернувшись в комок, попрятались под навесами.

Наконец, мы уже под окном его дома. Оно находилось на уровне наших голов, и через мокрые стекла мы видели только силуэты Ивана, его матери и невестки. Невестка была дочерью попа, женой старшего брата Балканского — Цвятко, который работал в Софии. Мы со Стефаном долго обсуждали, как нам поступить, чтобы не повторилось неприятной истории, какая вышла с молодухой Милора. Но нам не оставалось ничего другого, как постучать в освещенное окно. Тут обстановка была несколько благоприятнее: присутствие Балканского должно было придать смелости женщинам.

Как только мы постучались, к окну подошла невестка. Хотя она не могла нас узнать, — она тут же завопила и расплакалась. Заголосила следом за ней и свекровь, а Балканский куда-то исчез.

— Что с тобой, чего ты ревешь? — спросил я поповскую дочь.

Она не ответила и продолжала громко выть, так что ее могли услышать бог знает где.

— Ну, чего ты ревешь? — со злостью повторил я. — Не узнаешь меня?

— Кто ты?

— Свой. Я — Славчо.

Вместо того, чтобы успокоиться она завыла еще сильнее.

— Ой-ой, ой-ой-ой, боже…

— Да она спятила — сказал Стефан. — Услышат не только соседи, а все село. Лучше идем отсюда.

Я не согласился. Это значило отступить перед хитрой бабой, которая хотела таким образом прогнать нас, и я решил делать то же, что и она. Я забрался на цоколь стены, ухватился за оконную раму и принялся изо всех сил голосить: «ой-ой, ой-ой-ой», так же, как это делала она несколько секунд назад. Вдруг поповская дочь замолкла и, прижавшись головой к оконному стеклу, сказала умоляюще:

— Замолчите, а то соседи услышат.

— Пускай слышат, — сказал я. — Какого черта ты выла?

— Мне страшно, — ответила она.

А Балканский, несмотря на свое звучное имя, продолжал сидеть под столом.

Наконец, он все же отворил дверь. Узнав нас, Балканский завопил:

— Здравствуйте, братцы! А я, знаете, подумал, что это сербы.

— Да разве сербы — волки, они такие же партизаны, как и мы.

— Конечно, — подтвердил он, — я ведь не партизан имел в виду, когда сказал так, а фашистов.

Когда мы уходили, Балканский проводил нас до калитки.

— Мы пришли, чтобы предложить тебе идти с нами, — сказал ему Стефан.

— Я, братцы, сейчас не могу. Задумал хорошие стихи. Надо написать. И хвораю вот. Да я и тут буду вам полезен.

Мы попытались убедить Ивана Миланова, что самые лучшие стихи рождаются в огне борьбы, что стихи, написанные в Пиштиной махале, будут сухими, бледными, отвлеченными. По всему было видно, однако, что дело упирается не во что иное, а только в его мужество. Позже Балканский стал работать более активно, но так и не мог решиться стать партизаном.

УДАР, НАНЕСЕННЫЙ ПАРТИИ И РМС В БРЕЗНИКЕ

В то время, когда мы со Стефаном совершали первые акции, в брезникской партийной и молодежной организациях произошло предательство. Оно было самым подлым образом организовано полицией и вывело из строя нескольких молодежных и партийных активистов.

Полиция, чувствуя, что слежкой и наблюдением она не сможет добиться успеха, прибегла к другому испытанному методу — засылке провокатора в ряды коммунистов. Где-то раздобыли провокатора и перебросили в Брезник под видом ссыльного. С помощью полиции он сумел добраться до самых активных членов молодежного союза и партии. Чтобы завоевать их доверие, провокатор прибегал к самой гнусной лжи — то он притворялся умирающим от голода, то выдавал себя за мученика, страдающего во имя партии, то, наконец, за жертву «бранников»^[12], жестоко его изувечивших. Все это подкреплялось «вещественными доказательствами»: положив в рот тампон, пропитанный красной краской, он демонстративно «харкал кровью». Таким подлым путем он добился того, что ему широко открыли доступ к конспиративной работе, под конец ему даже удалось связаться с уполномоченным Софийского окружного комитета Радославом Григоровым, который 16 мая прибыл в Брезник по организационным делам и скрывался на квартире секретаря брезникского молодежного комитета Ивана Стойнова. Узнав об этом, провокатор сразу же уведомил полицию, и та на следующий день окружила дом Ивана Стойнова и открыла огонь; товарищ Радослав Григоров был убит.

Вслед за этим начались аресты. Увезены были Иван Стойнов и еще девять человек членов молодежного союза, среди которых были сын Крума Савова — Борислав, трое парней — Владо, Васил и Петр — из села Конска, и другие. Из-за недостойного поведения Крума Ананиева — одного из арестованных в Брезнике членов РМС — полиция сумела добраться и до Крума Савова. Он был арестован 22 мая, а вслед за ним забрали и бая Лазо, его сына Методия и секретаря городской организации РМС — Георгия Райчева.

Начались истязания. Самый большой нажим полиция оказывала на членов партийного руководства. Они были избиты до полусмерти, но продолжали стоять на своем: никаких связей с Ананиевым у них не было.

Однако полиция не верила ни Круму Савову, ни Лазару Петрову и устроила очную ставку с Ананиевым. На очной ставке Ананиев подтвердил, что имел с ними связь, и это значительно ухудшило их положение, но старые коммунисты и на этот раз не признались ни в чем, так что в конце концов полиция вынуждена была их освободить.

В связи с раскрытием коммунистического подполья в Брезнике, фашисты предприняли аресты и в Трынской околии. В лапы врага попало еще восемь человек. Во второй раз был арестован и Иосиф Григоров. Вместе с ними привлекли к судебной ответственности «за антинародную деятельность» и нас с Денчо. Стефан для полиции исчез бесследно. Все получили по десяти-пятнадцати лет тюрьмы, а нас с Денчо заочно приговорили к смертной казни. Этимактом фашисты рассчитывали запугать население, заставить его бояться коммунистов, но и это не повлияло на дальнейший ход событий. Отряд наш продолжал действовать и расти, расти и действовать.

БУКОВА-ГЛАВА

Во второй половине мая была назначена встреча с Якимом, на которую я непременно должен был явиться. Это вынуждало меня на некоторое время расстаться со Стефаном.

Мой путь в Софию проходил через Мисловштицу, Лялинцы, Букова-Главу, Брезник; но самым опасным участком пути был отрезок Букова-Глава — Брезник. Тут не было никакой возможности отклониться далеко от шоссе, а по нему то и дело проезжали повозки, сновала полиция, проносились автомобили.

Когда я спустился с Букова-Главы к коштанскому мосту, где члены молодежного союза несколько дней назад перерезали телефонные провода, я заметил несколько человек, которые вертелись возле кучи камней.

— Кто идет? — крикнул мне один из них.

— Путник.

— Откуда и куда направляешься?

— Из села Милкьовцы в Перник.

— По какому делу?

— Мать моя померла в больнице, и я иду ее хоронить.

Пока они меня расспрашивали, я держал наготове в кармане заряженный пистолет, но увидев, что это безоружные крестьяне, подошел к ним поближе.

— А что вы здесь делаете?

— Мы стража. Какие-то ребята попортили недавно телефоны, а мы вот теперь каждую ночь должны сторожить.

— Почему же вы без оружия? Тоже мне охрана. Придут эти ребята снова и заберут вас живьем.

— Если они придут, мы знаем, как быть… А мать твоя от чего померла?

— От чахотки…

— Ай-ай-ай, жаль женщину, — посочувствовали крестьяне и предупредили меня, что по дороге есть еще патрули.

«Хорошо же они служат фашистам! — подумал я. — Так и надо». Да и как иначе могли поступать крестьяне, когда они возмущены тем, что им приходится идти в караул через ночь, через две. Это лишает их сна и делает нетрудоспособными на следующий день.

ЕЩЕ ШЕСТЕРО

Многие новости о нашей деятельности в Трынской околии дошли до Софии еще до того, как я туда добрался. Не только трынчане, но и Яким знал о них и был очень доволен. Он встретил меня широкой улыбкой. Конечно, кое-что было преувеличено, приукрашено и даже искажено, но в нашу пользу. Получалось, что Трынский отряд насчитывал уже несколько десятков партизан, вооруженных пулеметами и другим оружием. Это значило, что население положительно относится к партизанам. Мы были его защитниками, и потому в своем воображении люди приумножали наши ряды, а это в свою очередь подталкивало нас на более решительные действия. Но чтобы оправдать надежды, возлагаемые на нас народом, мы должны были в первую очередь значительно увеличить наш численный состав, а тогда уж идти в решительное наступление. К этому нас побуждали и успешные действия Красной Армии на Восточном фронте, и активные боевые действия болгарских партизан в других районах.

Во время своего пребывания в Софии в апреле и мае Делчо Симов подготовил для переброски в Трынскую околию группу юношей и девушек.

Вечером 31 мая группа эта собралась в парке Овча-Купели, откуда мы все вместе и отправились в путь. И так первыми партизанами Трынского отряда стали Моис Рубенов, Мордохай Бени, Иосиф Талви, Ева Волицер, Бонка Эшкенази и Стела Мешулам. Преследуемые из-за своего еврейского происхождения, они не пожелали стать жертвой фашистской полиции. Это была совсем еще зеленая молодежь, особенно девушки, необученная даже обращению с оружием. Но они решили, что достойнее погибнуть, если понадобится, в бою с врагами, чем дать связать себя по рукам и ногам.

Как водится, каждый из них получил партизанское имя. Так появились у нас Цеца, Виолета, Велко, Ванчо… Делчо стал Гошо. Это была не прихоть, а необходимость в суровой нелегальной борьбе.

Рассвет застал нас возле села Мало Бучино, врезавшегося в северные склоны Люлина; мы расселись на маленькой зеленой полянке на краю обрыва, на дне которого шумела и клокотала мутная от обильных дождей горная речушка. Солнца, которое могло бы нас немного просушить, не было, а промокли мы буквально до костей, потому что всю ночь шли под проливным дождем. Тяжелые темные тучи нависли над землей, словно массивная свинцовая крышка, готовая в любую минуту ее прихлопнуть.

Сумрачная погода и мертвая тишина леса тяготили и угнетали.

Будь мы в домашней обстановке, все бы переоделись, разожгли бы печку, помылись бы теплой водой, а тут под открытым небом, среди такой негостеприимной в непогоду природы, приходилось ждать солнца, а пока оно не пробьется, дрожать от озноба и дышать тяжелыми испарениями.

Надо было завтракать. Но большинству ребят и девушек есть не хотелось — их угнетала разлука с близкими. И все же перекусить было необходимо, иначе они могли бы просто свалиться под тяжестью туго набитых рюкзаков где-нибудь посреди пути. Они вытащили часть своих запасов — несколько яиц, немного бекона и хлеб. Остальное приберегли на потом — ведь неизвестно, когда удастся получить продовольствие от наших людей в селах.

Самой юной и хрупкой из всех была Бонка. Ей шел восемнадцатый год, и она выглядела совсем ребенком. Ее круглое личико в рамке мокрых каштановых кудрей, обычно веселое, улыбающееся, было сейчас задумчивым, а в уголках темных глаз поблескивали искорки. Ее взгляд, устремленный в густую пелену тумана, казалось, хотел проникнуть сквозь него, в далекие просторы. Это могло бы показаться позерством, но в ее возрасте и при ее чистоте это было лишь проявлением юношеской мечтательности. Может быть, девушка мечтала о том времени, когда не станет фашизма, когда люди на всей земле будут дышать свободно и она вернется к своим родителям.

— О чем ты думаешь, Бонка? — спросил ее Моис Рубенов (Велко), как всегда немного заикаясь.

— Думаю, когда же будет конец.

— Конец? О каком конце ты говоришь? У партизанского пути нет конца, — ответил он и засмеялся.

— Я не об этом конце думаю, — сказала Бонка, — а о конце человеческих страданий. Почему нас преследуют фашисты? Чем мы хуже других людей? Вот мы шестеро спаслись от них, а что станет с нашими родными, этого никто не знает. Может случиться, что когда-нибудь мы узнаем, что их сожгли в каком-нибудь бараке или сарае, как были сожжены сотни евреев в Румынии.

Эти молодые люди еще не оторвались от родных домов. Они думали о своих близких и какой бы прекрасной ни рисовало юное воображение партизанскую жизнь, она все еще оставалась окутанной неизвестностью. Они пока не имели никакого реального представления, которое бы либо укрепило либо разрушило их веру в красоту партизанской жизни, и поэтому слова Бонки быстро вернули мысли пятерых молодых партизан к тому, среди чего они жили и что знали до малейших подробностей. Им казалось, что они совершили чуть ли не преступление по отношению к своим родным, эгоистично избрав для себя путь спасения, а их оставив на растерзание зверям.

— Есть только одна сила, — с чувством произнес самый молодой из ребят, смуглый Иосиф Талви (Ванчо), — которая может помочь укрощению зверя. Это — народ. Если он противопоставит себя им, фашисты будут бессильны.

— И партия, — добавил Делчо. — Она организует народ на борьбу против фашизма. Будьте уверены, что рабочая партия не позволит фашистам издеваться над народом, в том числе и над евреями.

И он взглянул на меня, прося поддержки.

— Гошо прав. Наша партия организует борьбу, а партизаны — это ее вооруженная сила. Хотя эта сила, частицу которой представляем мы с вами, еще мала, но за нею будущее, ей предстоит расти и развиваться. И это значит, что защита наших родных, нашего отечества — в наших руках.

— Я целиком согласна с командиром, — горячо заявила Ева Волицер (Виолета), не замечая, что ее рассыпавшиеся волосы почти закрыли бледное от усталости лицо, — и не пожалею жизни в борьбе против тех, кто размахивает окровавленным ножом над головами наших близких.

— Я присоединяюсь к Виолете, — поддержала ее Стела. — Хотя я, товарищи, и не бог весть какая сильная, но хоть одного фашиста, а сумею уничтожить.

— Одного? Да я уничтожу сотню! — лихо заявил Мордохай. — У меня так накипело за маму, за всех, что имей я возможность, всех бы истребил.

Он провел кончиком языка по пухлым губам и огляделся: хотел увидеть, какой эффект произвело его молодечество.

— А ты полегче, не заносись так, — заметил Моис. — Какой ты герой, увидим после. Не забывай, что у фашистов есть и руки и оружие — они тоже могут убивать.

Замечание Моиса в данную минуту было не очень уместно. Оно помешало ребятам излить перед товарищами свою душевную боль и дать обещание ничего не пожалеть во имя свободы.

Поглядев на длинные, слипшиеся от дождя кудри девушек, я изъявил желание подстричь их. В сумке у меня всегда была машинка для стрижки волос и ножницы, и хотя я был не так уж опытен в парикмахерском искусстве, но взялся за него потому, что хотел избавить девушек хотя бы от забот по уходу за волосами. Стрижка моя была не так уж хороша, но девушки заявили, что они капризничать не станут, а право на красивые прически сохранят за собой после победы.

Такими же невзыскательными клиентами были мои старые и молодые односельчане, которых я когда-то стриг и брил каждое воскресенье. Они знали — наступит воскресенье и они отправятся в мою бесплатную цирюльню перед сельской кофейней, и хотя машинка и брадобрей безжалостно скребли и дергали волосы, они терпели. Стриглись даже девушки; они под влиянием моды, заражаясь одна от другой, отрезали косы, хотя родители бранили их за это и называли «ощипанными козами».

Как когда-то в родном селе, я открыл сейчас на полянке свою цирюльню, и вскоре наши партизанки стали похожими на мальчишек. Им не хватало теперь только шапок. Ребята начали было подсмеиваться над ними, но девушки быстро поставили их на место, и на полянке снова воцарилась прежняя задушевность и теплота.

Наш первый привал был самым продолжительным. Мы привели в порядок обувь, надели сухое белье, осмотрели свои рюкзаки и закусили. Следующий привал был намечен в селе Расник. Как на беду, погода по-прежнему оставалась плохой. Всю дорогу мы шли под мелким, как роса, дождем, пронизывавшим, казалось, до самых костей. Хотя мы сменили белье, но два-три часа спустя оно снова стало мокрым и затрудняло наши движения. А это усиливало усталость новых партизан, не имевших пока тренировки; если же учесть, что они тащили на себе тяжелые рюкзаки, то можно было понять, почему они едва передвигали ноги. Самая тяжелая поклажа была у Мордохая. Его рюкзак был набит до отказа, а поверх него еще висела свернутая в рулон волчья шкура, которая, намокнув, стала такой тяжелой, что будь на его месте мы с Делчо, давно бы бросили ее на дороге. Фантазия у Мордохая была буйная. Он, видимо, считал, что получит где-то комнату с кроватью, перед которой постелет волчью шкуру, и шкафчик, в который уложит семь пар белья, купленные на жалкие сбережения его бедной матери.

В отряд приходили люди с самыми разными характерами, привычками, представлениями и ожиданиями, жившие в самых разных условиях, но попав на партизанскую территорию, они все оказывались в совершенно одинаковых условиях.

До Брезника мы добрались чуть ли не на третью ночь. Зайти к баю Лазо я не решился. Я полагал, что полиция выпустила его только для того, чтобы получше выследить, а затем арестовать снова, но уже с такими уликами, чтоб он не смог больше ускользнуть из их рук. Теперь, чтобы спуститься в долину, нам пришлось обойти его дом с юго-запада, а там, перейдя шоссе Брезник — Батановцы, уже держать путь в Трынскую околию.

Южнее дома бая Лазо гора Бырдо выдвинула свои острые скалистые зубья до самой реки. Прежде я считал, что пройти там вообще невозможно. Поросшие травой и кустами акации, скалы устрашающе нависали над рекой, готовые, казалось, каждую минуту обрушиться вниз и преградить ей путь. Как раз по этим скалам нам и приходилось теперь пробираться — другого выбора не было. Мы переходили с камня на камень, со скалы на скалу почти вслепую, держась за руки, чтобы не сорваться, не потеряться. Такой темной ночи давно уже не было, и меня не оставляла мысль о подстерегавшей нас на каждому шагу опасности. Достаточно было отломиться или оторваться камню, на который кто-нибудь из нас ступил, чтобы тот исчез в чернильно-черной пропасти.

Мы с Делчо по очереди шли впереди шеренги. Но ни я, ни он никогда еще не проходили по этим местам. Поэтому прежде чем сделать шаг, мы тщательно прощупывали место, куда ставим ногу.

— Будьте внимательны и крепко держитесь, — предупредил Делчо. — Мы идем над пропастью.

Он еще не успел произнести этих слов, как я вдруг почувствовал, что моя правая нога потеряла опору — камень, на который я наступил, с грохотом покатился вниз. Иосиф Талви, который держал меня за руку, испугавшись, как бы не выпустить меня, вцепился что есть сил мне в плечо. С его помощью я поднялся и встал на другой камень.

Мы долго блуждали по скалам, пока, наконец, выбрались из них и попали в заросли акации. Тут мы едва не выкололи себе глаза. Кривые, как орлиные когти, колючки изодрали нашу одежду, исцарапали нам руки и лица. С невероятными усилиями мы продрались через кустарник и спустились к реке. Но тут случилось самое худшее — потревоженная нами, пришла в движение каменистая осыпь, отдельные крупные камни с головоломной быстротой и грохотом скатывались вниз. Наконец, преодолели мы мутную реку и оказались на противоположном берегу. Я послал Делчо разведать участок шоссе, который нам придется пересекать, а мы остались дожидаться его возвращения.

Пока мы сидели на берегу, две наши девушки вдруг скатились в реку и так сильно при этом закричали, что все мы напугались. Делчо услышал их вопли и прибежал обратно, так и не выполнив своего задания. Хорошо, что река была не очень бурной, и мы их быстро вытащили. Это был хороший урок на будущее, — чтоб не стояли на берегу, особенно если берег песчаный.

Расстояние от Брезника до Букова-Главы мы преодолели почти бегом и никто уже не смотрел себе под ноги. Шлепали по лужам, спотыкались о камни, падали и снова продолжали мчаться наперегонки по шоссе. По сравнению с предыдущим участком пути сейчас нам было так приятно идти, что мы забыли и о темноте, и об усталости. Едва мы взобрались на Букова-Главу, как перед нами вспыхнули фары.

— Понимаете теперь, почему мы торопились? — обратился к товарищам Делчо. — Сейчас мы свернем в лес, а запоздай мы чуточку, наткнулись бы прямо на машину, что тогда пришлось бы делать?

Все молчали. Ребята тяжело дышали и были не в состоянии ни согласиться, ни оспаривать то, что с уверенностью говорил им Делчо. Одна только Виолета спросила чуть слышно:

— А еще придется бежать?

— Прошли мы много, осталось совсем малость, — сказал Делчо и повел нас через заболоченные лялинские луга.

Мы двигались колонной, след в след. Девушки шлепали по воде, еле волоча ноги в намокшей обуви, а за мной, замыкавшим колонну, оставалась широкая колея, заполненная тиной и водой.

Наконец перед нами замаячила полуразрушенная, заброшенная кошара. Ни ворот, ни окон. Все, вероятно, унесено для других нужд, а соломенная крыша, прогнившая от снега и дождей, кругом протекала. Костер мы разожгли прямо на земляном полу: дыма от него не было видно за опустившимся на рассвете густым туманом. Как на беду, костер горел плохо, кошара наполнилась густым, едким дымом, и вскоре мы были вынуждены его погасить. Нам не оставалось ничего другого, как дрожать от холода, либо же плясать хо-ро, чтобы согреться.

Хотя и было мало вероятно, что нас может кто-нибудь обнаружить, мы все же поставили охрану, и все молодые партизаны по очереди впервые в жизни стояли на посту. Так шаг за шагом они втягивались в суровую партизанскую жизнь.

В последующие дни стало полегче. Когда вечером в доме деда Стояна Касины объявились вдруг не один, и не два, а пять человек, это нисколько его не смутило. Удивился он только тому, что в борьбу вступили молодые девчата. Но после, поговорив, понял, что борьба — это вовсе не монополия мужчин, а общий долг. Да ведь и он сам — старый человек, а тоже вот участвует в борьбе.

Делчо вместе с Моисом и Мордохаем не заходили к деду Стояну — минуя Мисловштицу, они отправились прямо в Главановцы — следующий пункт нашего маршрута.

Весь день дед Стоян не мог усидеть на месте. То слонялся по двору, то ходил в корчму, чтоб разузнать новости, то брался колоть дрова, хотя в этом не было никакой нужды.

— Раз силы и годы не позволяют мне отправиться вместе с вами, — сказал старик, — то я хоть таким делом займусь.

И занялся — зарезал для дорогих гостей барашка, дочке своей Регине наказал приготовить богатый обед. Дед Стоян и его родные принимали нас так гостеприимно, что это произвело неизгладимое впечатление на молодых партизан.

— Ах, где тот жареный барашек! — не раз вспоминали мы впоследствии, когда оставались без продуктов и голод беспощадно мучил нас.

Удивилась нам и бабушка Лена в Ярловцах. Она кинулась к девушкам, обласкала их и не могла сдержать слез. Она жалела не столько самих девушек, сколько их матерей, которым было вдвое-втрое тяжелее.

— Золотые вы мои доченьки, куда же это вы пошли вместе с мужиками?

А когда она пощупала их одежду и увидела, что они насквозь промокли, стала вдруг строгой и сразу же скомандовала:

— Ну-ка немедленно переодевайтесь, не то захвораете от такой мокрети.

Бабушка Лена строго взглянула на меня. Она словно винила меня в том, что девушки вымокли до нитки, но что поделаешь, если круглосуточно льет дождь. А ведь девушки промокли куда меньше меня. Они, по крайней мере, не переходили вброд речку Вуканштицу, я перенес их на спине через нее и потому вымок до пояса.

Прежде мы переходили через эту речку по мосту, но с тех пор как однажды с Асеном Йордановым наткнулись там на незнакомого человека, мы стали обходить мост и шли через речку вброд. На этот раз из-за продолжительных дождей воды в реке прибыло — она стала шире и глубже и сверх того была мутной.

Но не только страдание и сочувствие отражались на лице бабушки Лены, а и какая-то едва уловимая радость. Я ощущал эту радость, потому что предполагал, что она относится ко мне. Много раз бабушка Лена говорила мне: «До каких пор ты будешь ходить один, тебя же волки загрызут как-нибудь ночью». Поэтому я с особым удовольствием представил ей новых партизан. Не меньшее удовольствие испытывала, видимо, и наша семидесятилетняя верная ятачка.

Бабушка Лена почти весь день провела с нами. Ей было жаль расстаться с молодыми девушками, которых она называла своими доченьками. Хотя старая женщина понимала необходимость соблюдать «конспирацию», но то ли из традиционной деревенской учтивости, то ли под напором своего неосознанного любопытства, она принялась расспрашивать девушек откуда они, есть ли у них родители и как матери отпустили их.

— Будь они прокляты, эти фашисты, которые разлучили вас с родителями! Чтоб их детей так разбросало по свету!

Бабушка Лена понимала необходимость борьбы и очень тревожилась за судьбу молодых партизанок. Она не думала, как некоторые, что эти девушки покинули родной дом из пристрастия к приключениям. Она во всем винила фашистов, тех безжалостных выродков, которые вынуждали молодежь покидать родной кров, устраивали над ними судилища и убивали их. С чувством ненависти к врагам и любви к молодым борцам она и распрощалась с нами на следующий день. Бабушка Лена осталась в кошаре, а мы отправились в село Бохова.

* * *

Мой отец решительно переменился за последнее время. Он не только не упрекнул меня за то, что я привел в дом стольких людей, но сам собрал у ребят их развалившуюся обувь и отнес в соседнее село в починку.

Чтобы товарищи не поняли, что я привел их в свой собственный дом, родные называли меня Христофором, стараясь ничем не подать повод к сомнению. Только моя сестра Наталия, словоохотливая и общительная, чуть было не погубила всю нашу конспирацию. Побуждаемая самыми лучшими чувствами, она, чтобы занять девушек, принесла наш семейный альбом. Среди фотографий оказался снимок всей нашей семьи, который привлек внимание Бонки и Виолеты. Мое быстрое вмешательство помешало, к счастью, их дальнейшему любопытству и устранило возможность догадки.

Трудно было маме и бабушке сдержать волнение и не расспросить меня о том о сем, как это они обычно делали, встретившись со мной, но «нужда и закон меняет», говорит народная пословица. На этот раз им надо было молчать и поступать так, как сказал я. Так же держал себя и мой отец.

Вечером, переобутые и переодетые, мы пришли к Дуткиной мельнице на реке Эрме, чтобы встретиться со Стефаном. Тут нас уже ждали Делчо, Мордохай и Моис. Они провели день в Глоговицах и день в Главановцах. В Глоговицах Мордохай расстался, наконец, со своей волчьей шкурой.

Радости Стефана не было границ. Шестеро партизан вступило в наш отряд. Теперь уже и колонна наша стала побольше, и ее огневая мощь. Ведь это не одно и то же — выстрелят три или девять ружей!

На заброшенной мельнице завязался оживленный разговор. Там, где прежде вертелись тяжелые жернова, мы разложили костер и решили переждать дождь — он ведь мог с минуты на минуту перестать. Дымок пробирался сквозь щели в потолке и не душил нас, как это было в лялинской кошаре. Когда пламя поднялось высоко и осветило все вокруг, девушки принялись разглядывать Стефана. От их взглядов не ускользнули ни трехцветная кокарда с золотым львом на фуражке, ни блестящие пуговицы, ни винтовка, которую он с исключительным старанием и заботливостью оберегал от дождя, то и дело протирая ее промасленным лоскутом. Стефан вообще был застенчивым, а сейчас перед девушками он смущался как девчонка, и его голубые глаза все время смотрели в одну точку. А какие это были девушки! И красивые, и умные! Черные глаза Виолеты обжигали его, словно раскаленные уголья, каждый раз, когда останавливались на нем.

— Стефчо, да расскажи что-нибудь, чего ты смущаешься? — желая вызвать его на разговор, обратился к нему Делчо.

— Я не смущаюсь, а чищу винтовку, — не подымая глаз, ответил Стефан. — Да и что рассказывать — разве не видишь, дождь льет все и льет…

Весна 1943 года выдалась небывало дождливая. Днем и ночью, не переставая, дождь лил как из ведра. Погибли, сгнили и хлеба, и кукуруза, и картофель. А реки все прибывали и прибывали, дождевые потоки сносили с гор камни и песок на огороды и луга.

— А когда мы получим винтовки? — спросила Виолета, ни к кому конкретно не обращаясь. Она думала, что Стефан среди нас самый главный, но поскольку он продолжал молчать, девушка постеснялась спросить его прямо.

— Это сложный вопрос, — сказал Делчо. — Придется добывать их самим — такова практика.

Хотя я давно свыкся с так забавно произносимым Делчо «р», в этот раз на меня вдруг напал смех, и я едва сдержал его. Девушки заметили это. Они обменялись взглядами и ухмыльнулись, но, боясь обидеть комиссара отряда, прикрыли лицо ладонями и напустили на себя серьезность.

— Значит, в ближайшие дни предстоит бой, — тоном человека, точно предвидящего события, заикаясь заметил Моис Рубенов — Велко.

— Даст бог, будет и это. Ведь сражаться — наше занятие, — дополнил я предположение Велко.

В самом деле, у нас было лишь одно резервное ружье, отобранное у лесника Симо. Для остальных пяти новых партизан оружия не было, его предстояло добыть. Но научиться владеть оружием можно было, пользуясь тем, что у нас имелось.

Чтобы Стефан почувствовал себя свободней, я попросил его ознакомить товарищей с основными правилами партизанской жизни. Как передвигаться, нести охрану, снабжаться продовольствием — все это необходимо знать на зубок каждому бойцу. Однако, прежде чем предоставить слово Стефану, я счел своим долгом напомнить, что нет большей чести, чем первым прийти в отряд, но в то же время нет и большей ответственности. Судьба отряда зависит от первых партизан, от их сознательности, дисциплины, боевого умения и стойкости.

— Придет время, когда те из нас, что уцелеют, вспомнят этот разговор у костра в заброшенной мельнице и смогут оценить, насколько они выполнили свой долг перед народом. И тот, кто выполнит его с доблестью, сможет гордиться, а кто не выполнит — устыдится самого себя.

Все сосредоточенно глядели на пламя костра, которое то взлетало высоко вверх, как наши мечты, то стелилось по земле, слабело, бледнело, а потом снова вспыхивало и озаряло все вокруг.

— Товарищ командир, — звонко заговорила Бонка, в глазах которой отражались вспышки догорающего костра, — уцелею я или нет, трудно сказать, но что мне не будет стыдно за себя, в этом я уверена. Все мое богатство — это моя жизнь. И я готова отдать ее, но чести своей — человека и патриота — я не посрамлю.

— А нужны ли вообще эти декларации? — оборвал ее чуть ли не с укором Мордохай.

— Нужны, — отрезала наша самая юная партизанка. — Товарищи, которые привели нас сюда и перед которыми партия поставила важную задачу, должны быть уверены в нас, должны знать, кто мы и что мы.

— Я считаю, что декларации излишни, — заявил Мордохай. — Раз мы сюда пришли, значит, мы готовы умереть.

— Дело ведь не в том, чтоб умереть, товарищи! — решил внести ясность Делчо. — Наша цель — бороться и остаться в живых. А что касается сказанного Бонкой, то в этом нет ничего худого. Она говорит то, что чувствует.

Бонка была своеобразной натурой — она остро переживала все, но плакала редко. Поэтичная душа девушки открывала так много прекрасного в партизанской жизни, и Бонка делилась радостью своих открытий с дневничком, который прятала от остальных и лишь время от времени, пользуясь удобным случаем, заглядывала в него, хмурясь или довольно улыбаясь.

Пока шел этот разговор, Стефан совсем подготовился к занятиям и взглядом дал мне понять, что готов начать. Как начальник штаба отряда он успешно справлялся со своими задачами. При всей своей стеснительности он обладал не только необходимыми военными знаниями, но и умением передать их.

— Почему партизаны должны двигаться колонной по одному, а не кучкой? — желая расшевелить молодых партизан, обратился к ним Стефан.

— Потому что, если они будут идти кучкой и наткнутся на засаду, то погибнут все сразу, — ответил Иосиф Талви (Ванчо).

— Не только поэтому, — пояснил Стефан. — Партизаны движутся колонной по одному и для того, чтобы не оставлять много следов, по которым враг может определить их численность, и для того, чтобы быть более маневроспособными, то есть подвижными. Представьте себя зимой — кругом снег. Если партизаны движутся колонной по одному и ступают след в след, никто не может определить их число, а если они будут идти цепью или кучкой, враг может точно установить, сколько их. Кроме того, если они вынуждены будут вступить в бой, то при движении колонной, как только командир даст приказ занять позицию, хвост колонны сразу же свернет в ту или другую сторону и откроет огонь, а при кучном движении всегда может произойти путаница и никто не будет знать своей позиции… А для чего высылается дозор? — задал он второй вопрос.

— Дозор имеет своей задачей охранять колонну, — поторопился опередить с ответом других Велко.

— Не столько охранять, сколько вести разведку и предупреждать колонну о возможной опасности, — поправил его Стефан.

Таким же образом он объяснил, на каком расстоянии от колонны должен двигаться дозор, что обуславливает это расстояние, как соблюдается конспиративность при посещении ятаков, как надо держаться с крестьянами и многое другое, что представляло интерес для новых бойцов.

Все они с большим вниманием слушали Стефана. Некоторые все это время даже не шелохнулись, хотя сидеть на камнях или на дровах было не очень удобно. Девушки слушали, не мигая.

Время прошло незаметно. Дождь продолжал стучать по крыше, а мрак все плотнее прижимался к земле.

— Пора идти, — сказал Делчо, взглядом спрашивая у меня согласия.

— Пора. Завтра нам предстоит встреча с югославскими партизанами.

— Подъем, товарищи! — крикнула Бонка.

— Подъем! — повторил Ванчо.

Еще не испытавшие трудностей партизанской жизни, молодые бойцы подхватили свои рюкзаки и, быстро надев их, дожидались приказа выступить в поход.

Рассвет застал нас на Большой Рудине. Возле заброшенного пограничного поста не было никаких следов. Дождь смыл даже следы домашних животных, а наша одежда так напиталась влагой, что стала тяжелой, как железо. Мы отыскали местечко поукромнее и развели костер. Обнаружили неподалеку и родничок. Тучи ползли на запад. За ними открывалось небо — чистое и свежее, как лицо девушки. Выглянуло и долгожданное солнышко.

— Вот оно, вот оно! — крикнул Ванчо с нарочито цыганским акцентом.

— Кто? — спросил Велко.

— Да солнышко — мамка и папаша родный мой!

Ванчо рассмешил всех. Он здорово умел изображать цыганенка и всегда вызывал дружный смех. Для нас такие веселые, жизнерадостные ребята, как выросший среди цыган Ванчо, были просто находкой.

К полудню, когда одежда наша подсохла, мы перебрались поглубже в лес. Тут Стефан преподал первый урок по овладению боевым оружием, а затем каждый произвел по два выстрела. Это еще больше подняло настроение молодежи, все приободрились, заговорили о предстоящих боях.

К вечеру мы отправились в махалу Тодоровцы. Тут мы застали Васо Смаевича и Милована. Они уже слышали про наши дела в Трынской околии и с нетерпением дожидались нас, а когда увидели, что ряды наши умножились, — обрадовались еще больше. Теперь Трынский отряд мог отвлечь на себя уже значительные полицейские силы, которые были бы брошены против югославов.

— Пошли в лес — там наш дом, — предложил Смаевич, — а сюда каждую минуту может нагрянуть полиция.

Мы отправились в ближайший лес. Тут мы со Смаевичем договорились о необходимости совместной борьбы против общего врага — фашизма — и о помощи, которую необходимо оказывать друг другу.

Когда мы возвращались в Трынскую околию, Стефан рассказал, как он с Йовой Рашичем пытались захватить Петра Георгиева из Слишовцев. Георгиев был архивариусом околийского управления и причинил немало зла мне и другим коммунистам в селах околии, о чем знал Стефан.

С Петруном — как называли Георгиева в селе — мы были соседями и не раз приходили ему на помощь. Но он с этим не считался и как верный полиции человек всячески стремился упрятать меня в каталажку.

В 1935 году в одном из соседних сел передовая молодежь распространяла листовки антифашистского содержания. Полиция арестовала по подозрению нескольких человек, но несмотря на жестокие побои, они не выдали организации. Наш сосед вместо того, чтобы помочь им выбраться из беды, настаивал на том, чтобы, они сказали, будто листовки эти получили от меня, хотя он никоим образом не мог знать, соответствует это признание истине или нет.

Когда позднее я узнал об этом и изобличил его, он ответил:

— Провалиться мне на этом месте, Славчо, ведь я был уверен, что это ты дал им листовки.

Лакейское угодничество архивариуса проявилось и во время парламентских выборов весной 1938 года. В Трынской околии кандидатом Народного фронта, в который входила и Рабочая партия, был «земледелец» Иосиф Восковарджиев — честный, близкий коммунистической идеологии человек. Фашистские власти приняли все меры, чтобы помешать Народному фронту участвовать в предвыборной кампании, и с этой целью села были наводнены полицейскими — в мундирах и в штатском. Архивариус попал в Слишовцы. Я продолжал жить там у своего деда и по заданию городского партийного руководства вел работу в селах Слишовцы, Реяновцы, Бохова и Цигриловцы. В день выборов еще до рассвета я обошел некоторых избирателей в своем селе, а немного позднее отправился в Цигриловцы, где находилась моя избирательная секция. Только миновал я постоялый двор на Слишовском кургане, как позади послышался треск мотоцикла. Я обернулся и увидел начальника околийской полиции. Сопровождавшие его полицейские задержали меня, обыскали, конфисковали бюллетени кандидата Народного фронта и хотели сразу же увезти меня в Трын. Я категорически возражал против этого и отправился с ними пешком, рассчитывая, что возле постоялого двора я в присутствии крестьян смогу громогласно выразить свой протест, тогда полиция будет вынуждена допустить меня к выборам. Так все и произошло.

— Раз так, — сказал полицейский начальник, — пошли на постоялый двор — подпишешь акт и явишься завтра в околийское управление. А сегодня будешь под домашним арестом.

Только я переступил порог постоялого двора, как откуда ни возьмись влетел запыхавшийся Георгиев.

— И чего это тебя сон не берет! — накинулся он на меня в присутствии начальника полиции. — Еще затемно забегал по селу!

За эти и многие другие гадости стоило с ним рассчитаться, и именно поэтому Стефан и Рашич им занялись. Но архивариус был тертый калач — знал, что творил людям и не казал носа в родное село.

* * *

Все три девушки и двое парней — Велко и Ванчо — остались у югославских партизан. Они должны были научиться владеть оружием, а мы в это время занялись кое-какими организационными делами. Во-первых, надо было раздобыть хоть немного оружия, во-вторых, укрепить некоторые связи, вырыть одну-две землянки, чтобы держать в них небольшой запас продуктов, — можно было ожидать, что в скором времени к нам придут и другие подпольщики — и, наконец, подготовить нападение на главановские постоялые дворы, где находилось общинное управление, полицейский участок и сыроварня. Эту акцию мы собирались провести совместно с югославскими партизанами.

Землянками занялись мы со Стефаном. Место для них выбрали на горе Большая Рудина и начали рыть, а Делчо и Мордохай отправились в Ярловцы к бабушке Лене — чтобы познакомить с нею Мордохая и взять у нее продуктов…

Все задания мы выполняли с большим воодушевлением. Нас очень радовало и то, что скоро к нам вернется товарищ Денчо. Мы уже договорились об этом со Смаевичем. Тогда наш отряд будет насчитывать уже десять человек. Настроение у нас было хорошее и день ото дня становилось все лучше.

Мы приступили к сооружению землянок. Рыть их нам было приятно. Физический труд тяжел только для тех, кто не имеет тренировки. Для нас, познавших его с детских лет, он был источником даже какой-то радости. А наши мысли и мечты, когда мы занимались им, становились еще смелее. Они были связаны прежде всего с предстоящими действиями отряда, с его жизнью, с оружием, с новыми партизанами — мечтать о чем-то другом в такое время мы считали непростительной роскошью.

— Послушай, брат, — заговорил Стефан, — когда же, наконец, мы уберем старосту и сборщика налогов? Люди перестанут нам верить. Ведь ты же знаешь, что мы обещали…

— Знаю, Стефан, помню… Все, что мы обещали и что будем обещать впредь, мы выполним. Иначе никакие мы не коммунисты, никакие не партизаны.

— Когда же?

— Скоро. Немножко терпения. Заговорят и наши ружья! Надо все предусмотреть, хорошенько все организовать. Враг ведь тоже не спит…

Закончив с землянками, мы отправились на заброшенный пограничный пост. Тут мы условились встретиться с Делчо и Мордохаем — они рассчитывали вернуться к полуночи. Было еще рано, и у нас оставалось достаточно времени, чтобы поспать.

Опустилась ночь. Взошла луна, замерцали звезды. В лесу наступила мертвая тишина. Замолкли птицы, и даже листва перестала шелестеть. Стефан заснул, а я бодрствовал. Тишина стала меня тяготить. Просто не на чем было сосредоточить внимание. Я смотрел на звезды, обводил взглядом изломанную линию горизонта, вглядывался в ту сторону, откуда должны были появиться наши товарищи, но все это не облегчало моего тягостного состояния. Я дошел до того, что готов был разбудить Стефана и поговорить с ним, но не решился. После целого дня напряженной работы ему нужно было отдохнуть.

Вдруг в поле раздался ружейный выстрел и разорвал тишину. Немного спустя грохнул второй. Меня обожгла тревожная мысль — не наткнулись ли Делчо и Мордохай на засаду. Так со мной всегда бывало — стоило послать кого-нибудь с заданием, как я уже не мог не ждать встречи без тревоги и плохо скрываемого волнения. Боялся я за людей, боялся и как бы не разрушилось все то, что с таким трудом удалось создать. И сейчас мое беспокойное воображение допускало, готово было верить, что случилось что-то плохое. Я не удержался и разбудил Стефана. Волнуясь, рассказал ему о выстрелах. Он тоже встревожился. Но обдумав все, мы решили, что особой опасности нет, успокоились и улеглись на куче сухих веток. Похоже, что мы оба заснули, потому что я в полусне услышал сигнал, о котором мы условились с Делчо, и вскочил. Вслушался получше, чтоб проверить, не послышалось ли мне. Сигнал повторился. Я дал ответный и растолкал Стефана, чтобы встретить ребят.

Выражение лица Мордохая недвусмысленно говорило о том, что они попали в переделку.

— Говорите же, что случилось? — накинулись мы со Стефаном на них.

— Мы наткнулись на засаду, — сказал Делчо, — но все обошлось. Только Мордохай потерял свой ранец.

— Нет, я не потерял его, а он у меня свалился с плеча, когда я залег. Когда же мы стали перебегать от межи к меже, я сразу не обратил внимания, что ранца нет, а когда заметил, то было уже поздно.

В ранце у Мордохая было несколько пар нижнего белья, клещи для перерезания проводов и пара кусочков мыла. Мордохай здорово напугался, и весь дрожал, а когда мы со Стефаном его успокоили, он расплакался, потом схватил лежавшее рядом с ним тесло и попытался покончить с собой. Я выхватил тесло у него из рук и отчитал как следует. В эту минуту я невольно вспомнил слова Велко, сказанные им в ответ на похвальбу Мордохая в Малом Бучине: «А ты полегче, не заносись так. Какой ты герой, увидим после!»

Эта история с засадой была началом деморализации Мордохая, и если бы я мог представить себе тогда, на какую мерзость он решится через несколько дней, я ни за что не стал бы отнимать у него тесло.

В следующий вечер мы со Стефаном отправились в Бохову и по пути туда узнали, что засада была организована слишовским старостой — Смило Гиговым, а нападение на Делчо и Мордохая совершил подрядчик Асен Радойнов. С этого дня Смило Гигов и Асен Радойнов были внесены в список врагов народа, и их ждала кара.

* * *

Наш боховский лагерь располагался в урочище, известном здесь под названием Бож. Это был небольшой буковый лесок, окруженный заброшенными полями. Неподалеку находился домик тети Божаны. В лагерь приходила она сама, ее дочь Райна, бай Гюро и жена его Катя — сестра тети Божаны.

Мы добрались туда почти на заре. В рюкзаках у нас не было ни крошки хлеба, а одежда была так мокра, словно ее только что вытащили из корыта. Первым делом нам надо было подать знак тете Божане, что мы тут — тогда она принесет нам еду, а вторым — дождаться солнца. Мы надеялись, что оно подсушит нашу одежду.

Пока мы чистили свое оружие, солнце бросило первые лучи на ближние вершины и светлая линия ползком потихоньку добралась до нашего лагеря. На маленькой полянке, где мы расстелили свою верхнюю одежду, стало веселее, почувствовалось приятное, ласкающее кожу тепло. Мы побрились, вытерли лица последними каплями испарившегося одеколона и по очереди поспали. Теперь мы уже не были похожи на тех недавних заросших, с опухшими лицами парней — вид у нас был теперь куда благопристойнее.

С опушки донесся детский голос. Это нас неожиданно обрадовало. Мы кое-как напялили одежду, взяли ружья и, бесшумно пробираясь через заросли кустарников, вышли на опушку. На перелоге паслись семь или восемь коров, а возле них на гладко срезанном пне сидела девчушка. Она вязала что-то белое, время от времени поднимала головку, обводила взглядом скотину, которую пасла, и снова принималась сосредоточенно вязать.

— Ты знаешь ее? — спросил меня Стефан.

— Нет. А может, не узнаю из-за расстояния. Надо ее подозвать сюда.

— Испугается, а может, и убежит.

— Это вероятнее всего, но все же надо попытаться с нею заговорить.

— Но как? Ведь ты даже имени ее не знаешь.

Отдав свое ружье Стефану и замаскировав его самого в ближнем кустарнике, я вышел вперед, лег на землю лицом к девочке и стал насвистывать случайно пришедшую мне на память мелодию. Заметив меня, девочка поднялась с пня, достала упавший в траву белый клубок и принялась быстро наматывать размотавшуюся нить. Затем оглядела свое стадо и замерла.

— Эй, девочка, сколько коров пасешь? — спросил я и встал.

— Семь.

— Чьи они?

— Наши… Бориса Такова.

— А тебя как зовут?

— Ценка.

— Нет ли у тебя воды попить?

— Нет. Да вон там внизу есть родничок.

— Будь добра, возьми фляжку и набери воды, а я постерегу твоих коров.

Девочка поколебалась с минуту, но затем решительно пошла. Сделав навстречу мне несколько шагов, Ценка узнала меня, глаза ее наполнились слезами, она кинулась мне на руки.

— Дядя Славчо, ты живой?..

— Как видишь — живой.

Ценка плакала и все крепче обнимала меня своими худыми ручонками.

— Бабушка и мама все плачут. В селе говорят, что тебя убили.

— Кто говорит?

— Михаил — староста.

— Что он говорит?

— Говорит, что ты поджег у него скирду, что в Софии тебя поймали и убили.

— А что говорят люди про его скирду?

— Радуются. Говорят, что он не сдавал государству поставок, а заставлял других сдавать за него.

— Бабушка твоя и мама где сейчас?

— Окапывают кукурузу в Дурманице. Хлеб у тебя есть?

— Нет. А что?

— Просто так. Ты присмотри за скотиной, а я сбегаю домой и принесу тебе хлеба, — сказала девочка, всхлипывая.

— Но я не один.

— Сколько вас?

— Тут нас двое.

— А кто второй?

— Тошо, — сказал я, указывая на Стефана, который приподнялся в кустах.

Стефан встал, обнял Ценку и расцеловал ее.

Она стрелой пустилась по крутому склону и в миг исчезла с наших глаз.

Не прошло и полчаса, как Ценка прибежала с полной кошелкой. Принесла полбуханки хлеба, несколько кругов брынзы и крутых яиц.

Вечером по приглашению Ценки мы пошли к ним. Она ждала нас, спрятавшись за калиткой.

Родные ее были хорошие люди. Особенно бабушка Тонка — скромная, работящая, разумная и щедрая на любовь. Она и моя бабушка были сестрами.

Когда мы расставались, Ценка обернулась к бабушке Тонке и сказала:

— Бабушка, а нельзя ли нам спрятать их у нас в кошаре? Я буду приносить им еду.

— Можно, — сказала решительно старушка, — они хорошие люди.

С этого дня маленькая наша помощница каждое утро прибегала в кошару, чтобыпосмотреть, не пришли ли партизаны, и как только замечала наш знак на дверях, становилась веселой. Запевала знакомую песню «Боряна, Борянка» и сразу же возвращалась домой, чтобы уведомить о нашем приходе мать и бабушку.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Утром 16 июня отряд наш находился на Большой Рудине. Туда же пришла и группа югославских партизан во главе с незнакомым нам прежде Миличем. День выдался солнечный, видимость была хорошей. Слева и справа от нас поднимались, вонзаясь вершинами в голубое небо, Руй и Выртоп, похожие на близнецов; а дальше, к югу, виднелась Милевская гора, окутанная белесым туманом, словно горячим дыханием какого-то гиганта. Все были в сборе и с нетерпением ждали Делчо, который отправился на последнюю разведку в свое родное село Главановцы. Время текло медленно. Стефан не смог усидеть на одном месте и пополз на гребень Рудины, откуда, словно на ладони, виднелась вся Трынская округа, и не мог удержаться, чтобы не излить перед югославским товарищем свое восхищение открывшейся перед ним красотой.

— До чего ж прекрасен наш край! Погляди, как разнообразен — поля, леса, горы. Вот течет Эрма. Летом и зимой она маленькая, кроткая, зато весной, когда тают снега, ее не укротить — затопляет поля и город.

Стефан рассказал ему и о живописном ущелье Эрмы, о зарослях сирени в нем, о прекрасных людях нашего края, заботами которых живет и растет Трынский отряд.

— Народ ваш хороший, а вот фашисты — сволочи, каких мало, — сказал югославский партизан, — потому мы и должны их уничтожить, — заключил он и вместе со Стефаном снова спустился на полянку, где на куче сухих веток расположились остальные бойцы.

Комиссара все еще не было. Перед ним стояла сложная задача. Он должен был одновременно разведать обстановку на нескольких объектах — в полицейском участке, на сыроварне — и разузнать все о старосте Тричкове.

Это должна была быть наша первая боевая операция, поэтому мы вкладывали в нее все наши знания и способности, старались, чтобы она была хорошо подготовлена и чтобы мы уже первым своим ударом привели в растерянность всех фашистов околии и показали населению, что отряд действительно в состоянии защитить его интересы. Желание бойцов поскорее вступить в настоящую борьбу было так велико, что уже трудно было сдержать их нетерпение и дождаться возвращения Делчо, от сведений которого зависел успех нашей акции. Он был сейчас тем фокусом, в котором соединялись мысли всех без исключения бойцов.

— Идет! — радостно возвестил часовой.

Все вскочили и, обернувшись на возглас, стали искать глазами комиссара отряда.

— Вот он! — в один голос закричали сразу несколько человек.

— Возвращается живой и невредимый, — сказал Велко. — Подтянитесь, пахнет порохом!

Все оживились. Успешным ли будет их боевое крещение — вот о чем думали сейчас бойцы. Как отряд в целом, так и каждый в отдельности все хотели поскорее пройти это первое испытание. Не проявлю ли я малодушия, не дрогнет ли у меня рука — вот что волновало сейчас каждого.

Чувство страха вовсе не было чуждо этим юношам и девушкам, и они оказались в отряде не потому, что считали себя бесстрашными. Готовность, с которой они шли на смертный бой, объяснялась не тем, что они не любили жизнь, что она им опротивела, а именно тем, что они ее очень любили. Что же касается самого сражения, то оно страшно до первого выстрела, до того, пока не будет отдан приказ действовать. После этого тобой овладевает стихия боя, и ты забываешь обо всем на свете. Но это еще только предстояло открыть в себе нашим молодым бойцам.

Командир и комиссар отряда, начальник штаба и командир югославской десятки обсудили данные разведки, составили схему местонахождения объектов, стрелками отметили на них тропы, но которым подойдет отряд, определили состав групп, которые должны действовать против каждого объекта, и время для занятия исходной позиции. При распределении бойцов мы старались, чтобы в каждой группе был хотя бы один местный товарищ, который хорошо бы знал расположение села. В группу для поимки старосты был назначен Стефан, а для нападения на участок и сыроварню — мы с Делчо.

Очередность объектов установили в соответствии с их важностью. Самым серьезным мы считали полицейский участок. Для него выделили и самую большую группу, в которую включили товарища Милича и югославского пулеметчика — опытного и смелого партизана. Пулемет был нашим единственным автоматическим оружием. Остальные были вооружены карабинами и винтовками-манлихерами, каждому было выдано от двадцати до тридцати патронов. Этого количества патронов было совершенно недостаточно для ведения продолжительного боя, поэтому мы очень рассчитывали на внезапность нашего удара и стремительность действий. На захват всех трех объектов мы предусматривали не более одного часа. Нападение должны были произвести ночью.

Около полудня я обратил внимание на особое оживление среди бойцов. Велко, окруженный со всех сторон, что-то рассказывал, а они его о чем-то расспрашивали и возбужденно восклицали. Это оживление было вызвано, оказывается, бегством хвастуна Мордохая. Этот молодчага не выдержал первого испытания.

Когда Велко пошел с ним доканчивать одну из землянок, Мордохай спрятался от него и исчез в лесу. До самого вечера мы исходили все вокруг, искали его везде и всюду, но так и не нашли. В это время он уже был в гостях у полиции.

Дезертирство Мордохая нас очень встревожило. Не зная точно, где и когда мы собираемся проводить акцию, он все же, как и остальные бойцы, знал, что какая-то акция готовится. Об этом недвусмысленно говорило и присутствие югославских партизан. Бегство Мордохая поставило под сомнение ее успех, грозило опасностью засад на дорогах и возле тех сел, где была полиция и вооруженная сельская охрана, но несмотря на все это, командование отряда не отменило своего решения. К вечеру, когда солнце коснулось самой высокой части Выртопа и на склоны Большой Рудины легла тень, отряд построился в две шеренги. Пока не стемнело бойцы сориентировались на местности в районе, где им придется действовать, а на случай, если кто-нибудь во время акции оторвется от группы, наша исходная позиция была назначена также и сборным пунктом.

До главановских постоялых дворов было километров восемь. По настоянию Стефана мы отклонились от маршрута и прошли мимо его села. Он заглянул на минутку к своим родителям, и, к общей радости, его отец — бай Рангел — дал согласие той же ночью прийти к нам в отряд. Готовность старого члена партии участвовать в вооруженной борьбе вызвала энтузиазм и у болгарских, и у югославских партизан, тем более, что фашисты приложили немало усилий, чтобы подкупить совесть бая Рангела и уговорить его выдать им сына. На такую подлость отец Стефана, воспитанный партией в преданности к ней и к народной борьбе, разумеется, пойти не мог. Новость эта рассеяла неприятный осадок, вызванный поступком Мордохая.

К исходной позиции мы пришли в одиннадцать часов вечера. Луна добралась уже до середины неба и словно гигантской кистью золотила все, до чего касались ее лучи. На постоялых дворах царила глубокая тишина. Все спало. Никто не подозревал, что через каких-нибудь несколько минут неожиданная стрельба заставит всех в тревоге вскочить с постели. Наши наблюдатели замечали даже едва заметное покачивание ив, тени от которых чуть ли не тянулись до безмолвных домов, глядевших прямо на нас своими окнами.

Для успешного исхода боя необходимо было еще раз уточнить задачи групп и каждого бойца. Было определено, кто перережет телефонные провода, связывающие полицейский участок с городом и соседними селами; назначены места засад у входа и выхода из села, время завершения акции и объявлен сигнал отбоя.

Заранее были заготовлены листовки, в которых разъяснялось, почему мы казнили старосту, обезоружили полицейских и разрушили сыроварню, а также говорилось о нашей будущей деятельности. После завершения акции Делчо должен был разбросать эти листовки на улицах и во дворах.

Покончив с организационной работой, группы направились к объектам. Первой должна была начать действия группа, направленная к полицейскому участку, поскольку была опасность, что полиция может взять инициативу в свои руки и сорвать всю операцию. Ведь для нас внезапность и инициатива имели сейчас первостепенное значение.

Полицейский участок помещался в старом одноэтажном здании. Позади него был двор, а фасад выходил прямо на главную улицу, которая была частью шоссе Трын — Стрезимировцы. Напротив участка, по другую сторону улицы, высился двухметровый плетень, отделявший огороды от шоссе и соседних дворов. Хотя мы перебрались уже через несколько плетней и высохшие прутья трещали при этом довольно громко, несший охрану полицейский нас не заметил. Когда мы приблизились к участку, пулеметчик установил за плетнем пулемет, направил ствол прямо на здание и по сигналу дал длинную очередь по дверям и окнам помещений, в которых, как мы предполагали, спят полицейские. Одновременно мы открыли и ружейный огонь. На белом фоне здания появилось множество серых облачков пыли, которые постепенно переросли в большое бесформенное облако, а на тротуар посыпались осколки стекла и черепицы. Неподалеку на фоне ярко освещенного окна показалась фигура женщины — она плачущим голосом что-то кричала.

Стрельба подняла на ноги все село. Залаяли собаки, закудахтали куры, заскрипели ворота. Люди быстро сообразили, что происходит. «За старостой, видать, пришли — так ему и надо!» — шепотком говорили женщины и проклинали его за все то зло, которое он им причинил. Они с нетерпением ждали конца стрельбы — надо же выйти и узнать толком, что творится.

Приказав пулеметчику перенести огонь на правую часть здания, я перескочил через плетень и кинулся к входу в участок. Следом за мной побежали Милич, Делчо и Йова Рашич. Я позабыл обо всем на свете, не думал ни о собственной жизни, ни о своих родных. Думал только об одном — как бы поскорее захватить полицейских.

Я нажал на дверную ручку. Дверь отворилась. В лицо мне ударила плотная волна пыли. Внутри было темно. Я стал искать электрический выключатель, но никак не мог его найти. Тогда я крикнул полицейским, чтоб они сдавались, но никто мне не ответил. Я двигался ощупью. Наткнулся еще на одну дверь. Толкнул. Напротив зияло отворенное окно. Только теперь мне стало ясно, почему мне никто не отвечал.

— Эх, Гошо, Гошо, разве так ведут разведку? Как же ты не видел, что есть заднее окно? Теперь бегай по холмам — ищи полицейских!

— Тьфу, черт их возьми! Вот гады, предвидели, что бежать им придется, — выходил из себя от злости Делчо.

— Конечно, предвидели, ты думаешь, они будут сидеть и ждать, когда мы их живьем схватим?

Мы перетряхнули весь участок и обнаружили семь новых карабинов, автомат с четырьмя обоймами, два новых девятимиллиметровых пистолета «вальтер», бинокль, ручные гранаты и много патронов. В спешке полицейские не успели взять ни оружия, ни одежды. Они думали только о том, как бы спасти свою шкуру.

Квартира старосты находилась неподалеку от полицейского участка. Он жил у богатого торговца Милко Йонева, и, уповая на высокую ограду вокруг дома и солидные ворота, продолжал оказывать сопротивление группе Стефана, которая нажимала со стороны двора. От участка моя группа перебросилась на второй объект.

Мы постучались к Тричкову с улицы. Отозвался хозяин дома. Как только мы сказали ему, что сломаем ворота, он тут же отворил их. Начались поиски старосты — тут ищем, там ищем, — наконец, обнаружили его в погребе под лестницей. Тричкова арестовали, прочитали ему приговор и тут же привели его в исполнение.

Задержка получилась и у сыроварни. Ее массивные двери доставили много хлопот нашим бойцам. Вот почему, купив у Милко Йонева нафталин и краску, мы отправились к ним на помощь. В это время Делчо занялся расклеиванием листовок, а товарищи, находившиеся в засаде, открыли стрельбу по какому-то типу, бежавшему по улице, стреляя и крича: «Держите этих воришек, мать их… Чего им здесь надо?!» Наши ответили на его выстрелы и чуть ли не первой пулей сразили его — он упал неподалеку от своего дома. Это был не случайный человек — село избавилось от полицейского агента.

Не устояли и двери сыроварни. Наши грохнули по ним раз, другой, и скоба отлетела. Перед нами лежали сотни килограммов брынзы, сыра, масла. Раздать их крестьянам было нельзя. Оставалось одно — уничтожить. Мы облили сыр керосином, брынзу и масло посыпали нафталином и краской и хорошенько перемешали, чтобы испортить все до конца. Когда очередь дошла до котлов, в которых перерабатывалось молоко, то мы их порубили топорами. Этим наша акция закончилась. Точно в полночь я подал сигнал к отходу. Товарищи собрались на маленькой площади и, построившись колонной, двинулись на запад. Только сейчас со стороны города засверкали фары автомашин, но полицейская помощь пришла слишком поздно.

Все шло бы прекрасно, если бы неожиданно не прозвучали выстрелы со двора Младена Стайкова. Этот человек долго скрывал свою ненависть к партизанам и, наконец, дождавшись удобного случая, спрятался за оградой и обстрелял нас из своего охотничьего ружья. Дробью были ранены два югославских товарища, в том числе и Йова Рашич — наш старый знакомый. Раны были легкие, но идти раненые не могли. Мы вынуждены были взять в геле Ранилуг двух лошадей, на которых и доставили их на Большую Рудину.

Бай Рангел — отец Стефана — сдержал слово. Подкрутил усы, сунул ноги в галифе, вскинул на плечо с давних времен хранимое ружье и сразу стал заправским партизаном. Его пример был поучителен не только для молодежи, но и для старых коммунистов, которые все еще не могли побороть в себе колебания.

— Хватит, наломали мне кости эти гады, пришло время и им малость подрожать от страха, — сказал бай Рашо.

Утром в урочище Буче — по ту сторону Большой Рудины, мы оказали первую медицинскую помощь нашим раненым и детально разобрали ход операции. Отметили все положительные и отрицательные стороны, обнаружили слабые места в подготовке и проведении акции, обменялись мыслями с югославскими товарищами по вопросам партизанской тактики, а вечером сердечно попрощались с ними.

Эта первая совместная акция стала первой страницей в большой книге дружбы, написанной кровью болгарских и югославских партизан, пролитой ими в борьбе против общего врага — фашизма.

Получая свое первое боевое крещение, мы вкладывали в него не только все свое умение, энергию и самоотверженность, мы отдали ему весь жар души, все свои идеалы. Объятые духом борьбы, не зная, что нас ждет завтра — будет ли у нас кусок хлеба или мы будем голодать, мы уничтожили сотни килограммов сыра, брынзы, масла, от которых ломились кадки в сыроварне, но для собственных нужд не взяли ни грамма. Мы заплатили до последнего гроша за каждый предмет, взятый у торговца-миллионера Милко Йонева, потому что руководствовались нашей коммунистической моралью, основанной на честности и гуманности, хотя эта честность обрекала нас самих на несколько дней голодного существования.

Весть о нашей успешной операции прокатилась по всем окрестным селам еще в ту же ночь. Больше всего радовались крестьяне главановской общины, потому что теперь было покончено с реквизициями молока и притеснениями старосты. Хоть полиция сбила даже штукатурку со стен, на которых были написаны наши алые лозунги и еще затемно обшарила все дворы, пытаясь собрать разбросанные нами листовки, наши правдивые слова дошли до всего населения Трынского края.

Обращение партизан, призывавшее крестьян положить конец долготерпению, требовать увеличения хлебного пайка и активно, даже с оружием в руках, защищать свой труд, свои права и свободу, передавалось из уст в уста, из села в село.

«В борьбе вы не одиноки, — говорилось в листовке. — С вами партизаны. Наши общие усилия непременно приведут к свержению фашистского режима и установлению истинной народной власти».

На следующий день после нашего нападения на Главановцы туда прибыли начальник околийского управления, начальник околийской полиции и целая куча всяких агентов и полицейских. Они сразу же занялись расследованием, допрашивали людей, которые нас видели, пытались установить подробности относительно нашей численности, вооружения, одежды и способов действия, чтобы организовать контрудар и клеветническую пропаганду против нас.

Прежде всего агенты вызвали Милко Йонева — хозяина дома, где жил общинный староста Тричков и дали ему понять, что говорить надо только то, что будет чернить партизан. Но страх перед нашим возмездием заставил богача-торговца говорить правду, и он заявил во всеуслышание: «Парни эти честно со мной расплатились. Заплатили сполна и за нафталин, и за краску, и за сигареты, и за конфеты».

Не побоялся открыто сказать про нас правду и лешниковский священник. Воодушевленный нашей преданностью населению он сказал в проповеди: «Придет день, когда преследуемые ныне партизаны будут чтимы всем народом как последователи Ботева и Левского, и день этот уже недалек».

За партизан, за поддержку нашей справедливой борьбы выступали сотни и тысячи крестьян и крестьянок. На нас возлагали они свои надежды. Они делились с нами последним куском и были уверены, что иначе и быть не может, потому что партизаны плоть от их плоти и кровь от их крови.

Любовь народа к нам была колючкой в глазу у местных властей. Но они ничем не могли искоренить эту любовь или запретить ее. Приказы и угрозы, которые они слали крестьянам, чтобы те не давали нам приюта и не помогали нам продовольствием, уже не действовали. Народ твердо верил в победу и потому геройски сносил все невзгоды.

На могиле старосты Тричкова начальник околийского управления Драгулов высказал по адресу крестьян не одну угрозу и предупреждение.

— На каждом столбе вдоль шоссе, — сказал он, — будет висеть голова партизана или его пособника, а вы, — обратился к присутствующим Драгулов, — и впредь будете продолжать сдавать государству и молоко, и шерсть, и хлеб. Эти продукты идут на важные государственные нужды, они предназначены для нашего великого союзника — Германии.

В ответ на его угрозы и запугивания принудительно собранные на похороны женщины и мужчины желали в душе, чтобы этого правителя постигла участь их старосты, и этим желанием, которое вскоре превратилось в уверенность, стала жить вся околия.

В дни, когда мы делали свои первые боевые шаги, было крайне важно поднять авторитет нашего отряда. Мы мобилизовали все партийные и молодежные организации. Они разъясняли правильность наших действий, разоблачали ложь и клевету, возводимую на нас фашистскими руководителями и их приспешниками, и вместе с тем мобилизовали население на более решительные действия и более твердое сопротивление.

Наша операция в Главановцах имела не только политическое, но и военное значение. Мы на практике познакомились с искусством ведения партизанского боя. Планирование действий, распределение объектов и людей, тщательное и основательное ознакомление с предстоящими задачами, организация взаимодействия между отдельными группами и бойцами, распределение оружия соответственно важности объектов, сигналы для начала акции, предварительная разведка и разведка в ходе боя, охрана и пропаганда во время действий и, наконец, разбор, который мы провели в первый раз, все это стало нашим неотменным правилом.

* * *

— И откуда взялся этот Мордо! — возмущалась бабушка Лена. — Теперь он нас всех выдаст полиции. Я хоть и женщина, да никогда бы не решилась сама даться им в руки. А он мужчина, покарай его господь! Сам к ним явился. Падаль эдакая! Не хлеб мне ему нужно было давать, а камнем по голове стукнуть!

Старая женщина имела все основания возмущаться и тревожиться. Мордохай знал ее в лицо и по имени. И надо же было этому дураку сбежать и отдаться в руки властей как раз тогда, когда он был близко от ее кошары! Тревога охватила не только бабушку Лену, но и всех, кто был связан с ее сыновьями.

* * *

После операции в Главановцах мы имели возможность встретиться с людьми из самых разных сел. Тогда как главановчане были довольны ходом событий, крестьяне стрезимировской общины нам говорили:

— Когда же вы и нас избавите от реквизиций? Нам тоже нет охоты отдавать молоко и шерсть государству… А после жатвы фашисты прижмут нас и с зерном.

— Скоро избавим и вас, — пообещали мы.

И принялись усиленно готовить нападение на другие сыроварни в околии. На первом месте у нас стояло село Стрезимировцы.

* * *

Прошло уже дней семь после главановской акции. За это время мы выяснили, когда и как собирает молоко у крестьян стрезимировский молочник, и однажды утром, еще до рассвета мы вчетвером — Делчо, Стефан, Велко и я — подошли к церквушке восточнее села Джинчовцы и спрятались в хлебах.

Земля была еще влажной от недавнего дождя. Лучи солнца, проникая между колосьями, нагревали ее, и над полем поднимался беловатый парок.

Было воскресенье. Село пришло в движение. Зазвонил колокол маленькой одиноко стоявшей церквушки, и его тоскливые звуки понеслись над лугами и холмами.

Перед нами вздымалась Большая Рудина. На гребне горы лежал серый туман; он постепенно спускался к ее подножию, заливая облысевшие склоны и позволяя видеть только острые верхушки старых сосен.

По каменистой дороге затарахтела повозка. Стефан приложил ухо к земле, прислушался и сказал:

— Едет!

Мы расправили примятую рожь, затерли на дороге следы, оставленные нами, и приготовились к встрече со сборщиком молока. Пока мы занимали позиции у межи вдоль дороги, на горе показалась телега и стремительно помчалась под уклон.

— Сто-ой! — протяжно крикнул Делчо.

Возчик изо всех сил натянул вожжи, но сдержать буйных коней стрезимировской сыроварни было трудно. Задок телеги занесло на скользкой грязи, и телега едва не опрокинулась в канаву.

— Поворачивай к селу! — приказал Делчо.

Молочник еще сильнее дернул на себя левую вожжу, лошади выгнули шеи и вывернули тяжелую повозку. Мы шли по обеим сторонам и следили, чтобы он не отклонялся от дороги. Возчик виновато поглядывал на моих товарищей, потом остановил взгляд на мне и пробормотал:

— Мы же с тобой родичи и с отцом твоим добрые приятели…

— Ну и что! Сейчас все это не имеет ровно никакого значения. Надо с тобой посчитаться за реквизиции.

— Славо, племянничек, меня же силой заставили. Я не посмел отказаться — надо детям на хлеб заработать…

— Разве только тут дают хлеб? Да ведь ради их хлеба ты заставляешь сотни матерей каждый день проливать слезы! Да за такое преступление тебе одна дорога — следом за Тричковым!

Я так сказал, чтобы испытать его смелость, а он сразу же расплакался и принялся молить:

— Отпустите меня, племянничек, не убивайте. Я завтра же откажусь. Пускай собирает тот, кому не жаль своей семьи.

— Посмотрим еще, что народ скажет. За ним последнее слово. Если решат крестьяне расстрелять тебя — расстреляем, если скажут ограничиться предупреждением — тогда спасешь свою шкуру.

Сборщик расстроился еще больше. Он знал, как ожесточены люди против реквизиций, знал, сколько неизвестностей сулит опрос населения, но чувствовал свое бессилие. Судьбу его мог решить случай. И все же в нем тлела искра надежды… «Я, поди, не хуже лесника Симо».

Слух о нашем приходе сразу же разнесся по всему селу. За несколько минут маленькая площадь в Джинчовцах была полна народу. Крестьяне со всех сторон окружили сборщика.

Взобравшись на повозку, я коротко разъяснил грабительскую политику фашистов и предложил крестьянам забрать обратно молоко.

— Не надо нам его, ребята! — крикнул какой-то старик. — У нас и посудин под рукой нет.

— Лучше вылить его на площади — пускай собаки и кошки его вылакают, — предложила молодая женщина.

— Верно, вылейте… — поддержали ее остальные.

— Ну, а как быть с этим? — спросил я крестьян.

— Расстрелять! — крикнул кто-то из толпы.

— Нет, это уж слишком, — возразил ему другой.

И сразу же все загудели, словно пчелы в улье: «Это слишком, хватит пока предупреждения».

— Значит вы предлагаете сборщика отпустить, но предупредить его. А если он не образумится, тогда расстрелять, так что ли?

— Так, так, — в один голос подтвердили крестьяне, и наступило молчание.

— Ты слышишь? — обратился я к бледному как полотно сборщику. — Обещаешь больше не отбирать у людей заработанное их по́том?

— Обещаю, — живо ответил тот, сразу же приободрившись после снисходительного решения крестьян.

— Хорошо, запомни, что ты обещал перед всем селом, а теперь снимай бидон и выливай молоко.

Молочник скатил огромный бидон на землю, приоткрыл его, и молоко хлынуло белым ручьем.

— Вот и делу конец! — заметил пожилой крестьянин. — А немцы пусть хоть мои постолы едят.

Мы отпустили молочника, а следом за ним ушли из села и сами. Прощанье было очень теплым. Несколько женщин пошли провожать нас и потихоньку сообщили, кто из деревенских холуйничает перед властями, предложили продукты и еще раз напомнили нам, что и в их: селе надо во что бы то ни стало разрушить сыроварню.

* * *

Нетерпеливые джинчовчане сразу же кинулись в соседние села разносить новость, а там сборщика уже дожидались, как обычно, женщины и дети. Его опоздание всегда вызывало у них возмущение. Мало того, что он забирает у них молоко, так они еще должны терять зря время. Возмущались и реяновчане. В это время по дороге со стороны Джинчовцев примчался запыхавшийся парнишка. Одна острая на язык бабка спросила его:

— Где запропастился этот проклятый сборщик, чтоб ему скиснуть! Полдня держит на ногах.

— Не придет он, ступайте домой. Партизаны вылили все молоко, что было у него, а самого прогнали! — радостно сообщил парнишка.

— Храни их господь!

— Долгой им жизни и здоровья!

— Пошли им, боже, всяческого добра! — слышались со всех сторон добрые пожелания партизанам.

Такие же пожелания и слова благодарности высказывали и слишовчане, и стрезимировчане, и боховчане, которые входили в состав стрезимировской общины.

Об этой нашей акции тут же узнал и Байкушев. От злобы глаза у него налились кровью. Вскочил, как ужаленный, заорал на дежурного, и тут же два грузовика, в полной готовности постоянно стоявшие у околийского полицейского управления, заполнились полицейскими. Заработали моторы, и грузовики понеслись на самой большой скорости к Джинчовцам. Густое облако пыли следовало за ними.

Прибыв в село, Байкушев дал строгое предписание полицейским за несколько минут собрать всех жителей. Они заметались из конца в конец по селу, стучали в ворота, грозно кричали, но люди попрятались, и никто не показался на глаза полицейским. На площади стояли смиренно лесник, акцизный, заместитель старосты, полевой сторож и полицейские.

— Попрятались все, господин начальник. Поддерживают этих лесных разбойников, — заявил старший полицейский.

— Гм-м, поддерживают их, значит. А раз народ поддерживает, то нам с ними не справиться, — процедил сквозь зубы Байкушев. — А найдется ли хоть один порядочный человек, который покажет нам, куда они ушли? — с укором обратился начальник полиции к четверым крестьянам, которые, словно мумии, стояли перед ним.

— Вверх подались, господин начальник, — указывая рукой, сказал стоявший первым в ряду. — Много их было.

— У страха глаза велики. Напугались так, что языки проглотили. Не понимаете, что сами льете воду на мельницу разбойников.

Джинчовские представители власти опустили головы и молча слушали упреки разгневанного начальника полиции. Они боялись не партизан, а прикативших сюда на грузовиках злющих полицейских.

Начальник полиции взобрался на тощую лошаденку заместителя старосты и, сделав знак полицейским следовать за ним, отправился по нашим следам. Поднялись на гребень Яничова-Чуки. Оттуда разглядели стадо овец и направились к нему. Предполагали, что выяснят кое-что у маленьких пастушат, с которыми мы только-что расстались. Это были Божурка и Ценко из моего села. Отец их уже с давних пор безропотно нес бремя безысходной нищеты. Единственный выход из своего тяжелого положения он видел в свержении фашизма и потому научил детей своих оберегать партизан даже ценой собственной жизни.

Увидев маленьких оборванных ребятишек, начальник полиции обрадовался. Он рассчитывал не столько на их уважение к полиции, сколько на детскую наивность и страх. «Если не удастся их обмануть, припугну, — решил Байкушев, — но так или иначе узнаю партизанские тропки».

— Откуда вы, оборвыши?

— Из Боховы.

— Из Боховы? Значит, из разбойничьего села? А я думал, мы к добрым людям попали — нахмурившись, сказал толстый начальник полиции.

Дети молча и неподвижно стояли перед вооруженными полицейскими.

— Сколько времени вы тут с овцами? — спросил начальник.

— Мы недавно. Мы были там, возле леса, да овцы испугались чего-то и прибежали сюда.

— Значит, испугались, да? Волков или бандитов? — иронически спросил он.

— А мы и не знаем, что такое бандиты, — уверенно ответил Ценко.

— Не знаете? Как так не знаете? Вот сломаю сейчас, — он указал на длинное деревцо, — да как отколочу вас дубинкой — все скажете. Всю подноготную выложите! А ну, говорите, куда они пошли?

— Мы никого не видели, — сказала Божурка.

— Не видели? Почему врете, что не видели? — заревел Байкушев и приказал одному из полицейских побить детей.

Полицейский схватил ребят за плечи и сильно встряхнул, а затем размахнулся тяжелой ладонью и сильно ударил их по лицу. Божурка и Ценко заплакали.

— Теперь скажете, куда они ушли? Или вы хотите, чтобы мы сожгли ваш дом со всем вашим семейством?

— Дяденька, мы никого не видели… — повторила Божурка.

Считая такие запугивания недостаточными, начальник полиции приказал связать детей и расстрелять их. Теперь он ждал, что они проговорятся.

Божурка и Ценко задрожали и заплакали еще сильнее. Мальчик обвил сестренку руками, прижался к ней, а когда верзила полицейский связывал веревкой их тоненькие ручки, он крикнул сколько ему позволял голосок:

— Мама, мамочка, помоги! Нас убивают!..

— Скажите, куда ушли бандиты, не то мы вас расстреляем! — заорал полицейский.

Он сделал несколько шагов назад, поднял руку и нацелил пистолет на детей.

Божурка и Ценко молча ждали смерти. Их пересохшие губы не произнесли больше ни слова.

Твердость детей обезоружила полицейского. Он отвел пистолет, обернулся к своему начальнику и шепотом произнес:

— Не знают.

— Знают, но не говорят, — процедил сквозь зубы Байкушев, он уже второй раз за этот день убедился, что обнаружить следы партизан невозможно.

Понурив голову, он повел свою полицейскую шайку дальше.

ВСТРЕЧА С ДЕНЧО

— У меня замечательная новость! — сказал Делчо.

— Какая?

— А чарочку поднесешь? Тогда скажу!

— Разумеется. Чего хочешь — вина или ракии?

— На этих днях придет Денчо. У меня письмо от Радована.

После ранения Йовы Рашича, вместо него поддерживал с нами связь Радован.

Мы с нетерпением дожидались встречи с Денчо. Каждый из нас по-своему представлял себе его. Одни думали, что он пополнел и возмужал, а в моем воображении он оставался таким же тощим парнишкой, каким бежал отсюда три-четыре месяца назад. И я не ошибся — Денчо казался еще тоньше, чем был раньше, но несмотря на это чувствовалось, что он крепок и бодр. Суровая партизанская жизнь наложила отпечаток на его физическое состояние и на его юную душу. Теперь Денчо рассуждал как зрелый человек, позабыл он и свои прежние шутки, за которые его так любили и так льнули к нему мальчишки — так он называл гимназистов, но его высокий лоб все еще был прыщеват, и он непрерывно ощупывал его тонкими пальцами.

— Эй, Денчо, ты еще не отвык от ковырянья? — поддел я его сразу же.

— Да как же мне было отказаться от него — ведь это для меня единственное развлечение. Только когда я в бою или в походе — только тогда не ковыряю.

— Ну, как ты, Денчо? — схватив его за руки, спросил Делчо.

— Хорошо, Гошо, а ты как? — ответил он. — Дивился я, — кто такой у нас Гошо? Гадал, гадал, но пусть грех тяжкий ляжет мне на душу, так и не смог догадаться. И кто это придумал тебе такое ребячье имя?.. Гошо… — И он сделал удивленную гримаску.

— Да вот он — мой крестный отец, — указывая на меня, сказал Делчо. — Он нас всех окрестил. И тебя перекрестит.

— У меня и имя есть: Жлынил, — пошутил я. — У нас когда-то был теленок, бабушка моя отваживала его от матери, а он был такой крепкий и упрямый, что ей никак не удавалось справиться с ним. Подпустит его, бывало, к материнскому вымени, а сама злится и бормочет: «Ух, жлынил, окаянный, и в кого он пошел такой!..» Для меня слово «Жлынил» стало синонимом упорства и стойкости, и я решил, что оно лучше всего подойдет Денчо. Синонимом упорства и стойкости должно быть оно и для остальных партизан. Гарантия этому — сам Денчо.

— Выходит, Денчо похож на вашего телка! — рассмеялся Делчо и заразил своим смехом и нас.

Денчо, конечно, не обиделся. Это имя так за ним и осталось, и он даже забыл его происхождение.

На Денчо были галифе и полушубок, а ноги были обуты в рваные постолы.

— Ничего, — сказал Делчо, — мы его первым делом отправим в ремонт.

— И в баню, — дополнил Денчо. — Расплодил во каких зверей! — и он изобразил указательным пальцем: — Как чечевица!

— Тогда не подходи ко мне близко! — шутливо предупредил его Делчо. — Иначе и мне придется переодеваться.

Денчо схватил было его, чтобы побороться, но Делчо убежал. Он знал, что вши быстро переползают на чистое.

Теперь у Денчо был большой боевой опыт. За четыре месяца он успел подраться и с дражичевцами, и с недичевцами, и с болгарской полицией. За достойное поведение в бою командир отряда Радко Павлович подарил ему совсем новенькую винтовку «крагуевку». Подарком был и «вальтер», который Денчо чуть ли не каждые пять минут вытаскивал, разглядывал и все никак не мог им налюбоваться.

Самым «грозным» его оружием, однако, был двенадцатимиллиметровый черногорский револьвер с барабаном, который стрелял как берданка — с треском и сильной отдачей. Это была память об односельчанине его Симо Попове, который дал Денчо этот револьвер в тот день, когда он перешел на нелегальное положение.

Всего лишь несколько дней понадобилось ему, чтобы познакомиться с делами Трынской околии и сказать, что мы располагаем солидной базой. В наших ятаках и партизанах Денчо увидел ту же смелость, преданность и самоотверженность, какие он наблюдал среди югославских патриотов. Бабушка Лена, бабушка Сета, бабушка Райна и тетя Божана были нашей гордостью. Они радовались вместе с нами и страдали тоже вместе с нами.

* * *

Ровно через неделю после нашей акции в селе Джинчовцы, Крыстенка — сноха бабушки Сеты из Слишовцев — собрала подробные сведения насчет Стрезимировской сыроварни, общинного управления и их охраны. Она же снабдила нас краской, керосином и нафталином. Мы перевели на нашу территорию пятерых товарищей из первой группы, которых оставили у югославских партизан, и после короткой подготовки к концу июня были готовы к новой операции.

Охрану сыроварни и общинного управления в Стрезимировцах теперь несла вооруженная стража. Фашисты извлекли урок из случая в Главановцах и в сельскую стражу стали подбирать самых верных своих людей. Кроме того, в Клисуре в постоянной боевой готовности стоял полицейский взвод.

Но как бы тщательно ни подбирался состав сельской стражи, в нее все равно попадали наши люди, а если это и не удавалось, они узнавали про все через своих родичей. Именно таким образом Крыстенка и установила, что сельская стража настроена в нашу пользу и что караульные уговорились при первом же нашем выстреле покинуть свои посты.

Операцию эту мы проводили исключительно своими силами. Теперь мы уже располагали достаточным количеством бойцов и оружия. У всех были ружья, а у некоторых и пистолеты. Автомат был закреплен за Стефаном — самым лучшим и опытным нашим стрелком.

Внезапность нападения обеспечила нам и в этой акции быстрый успех. После первого выстрела стража, действительно, покинула свои посты и убежала в овраг, откуда, чтобы потом оправдаться перед властями, вела беспорядочную стрельбу и израсходовала все патроны. А мы за это время разгромили сыроварню, часть продуктов взяли с собой, часть уничтожили и подожгли архив вместе с постройками, которые были государственной собственностью. Нашими трофеями были: десять итальянских ружей и пишущая машинка, а трофеем крестьян в результате наших действий было прекращение реквизиций и освобождение от накопившейся за десятки лет задолженности по налогам, штрафам, пошлинам, которые значились в общинных реестрах. Вскоре прибыла полиция из клисурского участка, но мы были уже вне опасности. Теперь опасности подвергалась она сама; боясь засады, полицейские начали предупредительную стрельбу издалека, так что пока они добрались до здания общины, оно успело сгореть.

Больше всего радовались после операции наши девушки. Хотя боя мы не вели, им все же удалось раза по два выстрелить. Кроме того, быстрота действий у объектов вырабатывала и закаляла навыки, которых у них еще не было. Самым трудным для них, однако, оказалось нести сыр. На этот раз, наученные главановским опытом, мы прихватили с собой изрядное количество сыра.

— Ох, этот чертов сыр! Не могу больше тащить его, — пожаловалась Виолета, но так, чтобы ее не услышал Стефан; при нем она всегда старалась быть образцовой партизанкой.

— Чертов! А вот что ты, деточка, завтра запоешь, когда захочешь ням-ням! — поддразнивая, ответил Ванчо.

— Я и есть не буду, только бы кто взял его у меня.

— Вижу, на что намекаешь, — только у меня и без того ноша будь здоров!

— Но ведь ты же мужчина — можешь и большие тяжести носить, — уговаривала его Виолета.

— Ну, а если я мужчина, — так что: у меня души нет? — сердито возражал Ванчо.

Но, несмотря на это, он взял у Виолеты большой круг сыра и понес его под мышкой. Увидев это, Цеца (Стела Мешулам) вытаращила глаза и крикнула:

— Как это понимать, Ванчо? Что за такие особые чувства у тебя к Виолете? Возьми и у меня круг, не то возьму грех на душу и доложу, куда следует, что между вами что-то есть!

— Да замолчи ты! Я же не каторжный, чтоб на меня каждый взваливал сколько ему вздумается! Ищи-ка себе кого-нибудь другого. А что касается твоих подозрений, то лучше попридержи язык, не то я сам его придержу.

— Ну хватит, Цеца, — вступилась за Ванчо Виолета. — И чему позавидовала! Пусть Ванчо понесет немного мой сыр, а потом возьмет твой.

— А ты не будь доброй за чужой счет, потому что я вот сейчас возьму и брошу твой сыр. И откуда только вы взялись такие хитруши!

Виолета обернулась и увидела Стефана. Он шел неподалеку от них и молча слушал разговор. Виолета примолкла. Что если он подумает о ней: «Вот она какая, оказывается».

Ванчо сильно запыхался и с трудом произносил слова. Но девушки ему не сочувствовали, — иначе им самим пришлось бы нести сыр.

— Ну-ка поглядите на Бонку, — с усилием продолжал он. — Ни у кого помощи не просит, не жалуется, а вы что такие квелые?

— Ох, Ванчо, и я едва дышу, — отозвалась Бонка. — Да и у кого просить, когда каждый нагружен сверх сил.

— Еще немножко, девчата, еще совсем немножко, и мученья ваши кончатся, — успокаивал их Велко.

— Пора сделать привал.

Я слышал этот разговор, но вмешиваться не хотел, мне казалось, что так они отвлекаются немного и время пройдет для них быстрее, на гору они взберутся легче.

До поляны на Большой Рудине, где я рассчитывал устроить привал, оставалось еще минут десять пути. После утомительной ходьбы с тяжелым грузом продолжительный отдых среди красивой природы подействует на ребят, как целительный бальзам. Именно поэтому и нужно было им потерпеть еще малость.

И вот, наконец, мы на поляне, где бьет родничок; вся она залита солнцем; роса уже просохла на листьях и воздух напоен запахом медуницы. Сбросив поклажу, почти все тут же сняли с себя верхнюю одежду и пошли поплескаться в холодной водичке. Виолета осталась. Она вытерла платочком с лица пот, глубоко вздохнула и, обернувшись к Стефану, сказала тихонько:

— Мне очень тяжело. Никогда я не чувствовала себя такой слабой.

Это вырвавшееся из глубины души признание заставило Стефана вздрогнуть и по-другому взглянуть на Виолету. В ее глазах он увидел не столько усталость, сколько страдание, тоску, томленье. Стефан подошел к ней, впился взглядом в эти печальные глаза. Виолета поняла. Это было не просто обыкновенное сочувствие, а что-то куда более глубокое — оно читалось и в его глазах, и на всем его лице. И она доверилась ему. Сталкиваясь с трудностями и чуть ли не безысходностью, в которой она находилась в последнее время, она все чаще и чаще подумывала о самоубийстве.

Отчаянье Виолеты было сигналом того, что с людьми надо усилить политическую работу.

* * *

Третье подряд выступление партизан вызвало еще большую тревогу фашистской администрации. В своей бессильной злобе она предприняла жестокие меры против наших семей, арестовала их и выслала в самые отдаленные концы страны. Когда фашисты убедились, что и это не заставило нас сложить оружие, они приступили к формированию так называемых контрачет. Такая контрачета из шестидесяти человек была сформирована в Софии. Главарем ее стал наш земляк — трынчанин Борис из села Насалевцы, совершивший в Греции десятки бесчеловечных убийств женщин и детей. Из таких же примерно типов состояла и вся контрачета — туда специально подбирались подонки и садисты. Кроме жалованья, выплачиваемого им, они получили право грабить население, забирать у него все, что им приглянется. Это был новый узаконенный разбой. По ночам они стучались в ворота и окна крестьян, представлялись партизанами, провоцировали честных людей, а затем подвергали их зверским истязаниям. Продовольствия контрачеты не покупали. Они крали у крестьян овец, поросят, кур и жили, как когда-то жили турецкие беи. Днем приставали к девушкам и молодухам, а по вечерам уходили на поля и стреляли, принуждая работавших там людей еще засветло расходиться по домам. Запрещено было зажигать лампы. По освещенным окнам стреляли без предупреждения. Женщинам и мужчинам, которые до наступления темноты не успевали вернуться с гор или с поля, жестокодоставалось. До сих пор на теле Райны Павловой из села Боховы остались следы страшных побоев — ее избили за то, что она вернулась из леса с пустой торбой. В школьном здании села Стрезимировцы бандиты из контрачеты обесчестили пять женщин, арестованных по подозрению в пособничестве партизанам. В селе Црвена-Ябука они безо всякой причины убили деда Станчо, украли у нескольких девушек приданое, а одну обесчестили. Напившись в Слишовцах, они до смерти избили пожилого крестьянина, убили теленка и съели его, объяснив, что он напоролся на их засаду. Подобных бесчинств контрачеты совершили бесчисленное множество, и поэтому против них поднялось возмущение всего населения. Десятки крестьян по указанию партии отправляли правительству полные возмущения письма и требовали немедленно убрать контрачеты из околии и прекратить издевательства над невинными людьми. Однако ко всем этим письмам и прошениям фашистские правители оставались глухи и немы.

Когда же протестов набралось так много, что не предавать их огласке стало уже невозможно, фашисты вынуждены были выполнить волю народа и расформировать контрачеты. Но вместо них немного позднее была создана куда более страшная жандармерия.

В СЕМЬЕ БАБУШКИ ТОНКИ

— Пойдем в Бохову, — предложил Делчо вскоре после стрезимировской операции. — Послушаем, что там говорят насчет наших дел, познакомим Денчо с нашими людьми да и узнаем подробности про высылку твоих родных.

Я не возражал, и после нескольких часов утомительного пути Делчо, Денчо, Велко и я встретили рассвет в кошаре бабушки Тонки.

Первой нас обнаружила Ценка. Она сразу же побежала сообщить об этом бабушке и тотчас вместе с нею вернулась обратно. Они принесли нам завтрак, а мы подарили им полкруга сыра. Мы на этот раз сделали хорошие запасы. Хотя сыр изготовляли из молока, которое забирали у трынчан, многие из них даже не знали его вкуса. Сельские шутники утверждали, что сыр потому имеет такой резкий запах, что его, когда изготовляют, месят ногами. Возможно, по этой причине бабушка Тонка и Ценка с недоверием и любопытством смотрели на наш подарок.

Следом за бабушкой Тонкой пришли ее снохи: Донка — мать Ценки и Сингилия — мать Райчо Николова. Донка была небольшого роста и немного помоложе своей золовки. В селе она слыла кроткой женщиной. Тем более не было никаких причин Сингилии ссориться с нею. Про Сингилию же люди не напрасно говорили, что она от злости худа как палка. Прежде золовки все выискивали из-за чего бы поссориться, в доме их вечно стоял шум от перебранок, но теперь борьба, в которой принимала участие вся их семья, сделала обеих женщин сдержаннее и уступчивее по отношению друг к другу. Едва войдя в кошару, они принялись нас благодарить за то, что мы разрушили сыроварню, называли нас освободителями и заявили, что готовы ради нас взяться за самое рискованное дело.

Когда приблизился час обеда, в село приехал автомобиль. Мы услышали радостные восклицания и смех, после чего в доме бабушки Тонки наступило большое оживление. Прибыли ее сыновья — Никола и Борис, оба они работали в Софии. Еще от ворот почуяли они запах вареной курицы и пирога и дивились, откуда и как жены узнали об их приезде. Но поскольку за хорошую еду никто еще никогда не сердился, они выразили благодарность своим любезным супругам.

— А мы вовсе не для вас готовили, — заявила Донка. — У нас другие гости.

Муж ее, Борис, сразу надулся, глаза засверкали, словно у лисицы, подстерегающей добычу. Он замигал и ревниво спросил:

— Что ж это за гости?

— Партизаны, — сказала Донка.

Братья переглянулись, словно хотели сказать, что лучше вернуться в Софию, чем подвергать себя риску.

Жены выслушали не одно ругательство по своему адресу. Когда же бабушка Тонка увидела, что страх ее сыновей переходит всякие границы, она сердито отчитала их.

— Как вам не стыдно! Разве можно бранить их за то, что они приготовили обед для наших спасителей. Вы не знаете, как мы тут мучились. А лучше спросили б нас, как мы живем. Эти люди нам помогли освободиться от реквизиций. Теперь мы не отдаем ни молока, ни масла, ни шерсти. Ступайте в чулан да поглядите, сколько напасли мы масла, брынзы. Да для них и телка не жаль зарезать, не то что курицу. А если вас страх берет — ступайте, скатертью вам дорога!

И бабушка Тонка указала сыновьям на дверь.

Смелые и правдивые слова старой женщины укротили разъяренных мужчин. Братья поуспокоились, смягчились.

— Где они? — спросил у матери Борис.

— В сарае.

— Сколько их?

— Пойдешь и увидишь.

— А наш среди них?

— Да. Он у них главный.

— Доведете до того, что дом сожгут, как пить дать, — сказал Никола. — Только бы глаза наши не видели, как вы тогда запляшете.

* * *

Пришла пора обедать, и мы начали поглядывать в оконце сарая. Каждый из нас предвкушал удовольствие от любимого яства — один ждал пирога, другой — мамалыги, третий — наваристого куриного супу. Я, например, был за куриный суп. Аппетит наш усилился еще больше, когда до нашего обоняния дошли соблазнительные запахи приправ. Но тут в дверях показались все чада и домочадцы бабушки Тонки. Никола и Борис, прежде чем войти в сарай, снова заколебались, однако, встретив наш укоризненный взгляд, нерешительно перешагнули порог и по очереди поздоровались с нами за руку.

Они сразу же пошли в наступление.

— Ну, до каких пор вы намерены прятаться по углам и подвергать нас риску? — спросил Борис.

— Пока не разгромим врага!

— Вы спятили! Да как вам осилить стотысячную полицию и армию?

— Осилим. Ты не думай, что нас только и всего, сколько ты видишь. Нас тоже целая армия!

— Лучше вовремя сдаться. Все равно вас всех перебьют, — вдруг заявил Борис. — Да разве можно против всего государства бороться? Чего вы добились пока? Ничего! Кроме того, что выслали ваших родных. Из-за вас когда-нибудь и мой дом сгорит.

— У тебя нет здесь дома, — оборвала его бабушка Тонка. — Дом мой. И как не совестно говорить такие глупости? Скажу тебе прямо: мне стыдно, что я родила и вырастила таких трусливых сыновей.

— Папа, — заговорила вдруг маленькая Ценка, — раньше я тоже боялась партизан. А когда поняла, какие это хорошие люди, сама позвала, их к нам в дом.

Отец ее весь затрясся, губы его искривились от злости. Он не мог даже допустить, что и его маленькая дочка связана с партизанами и что этот птенец учит его, взрослого мужчину.

— Молчи, записюха, а то как стукну тебя, так сразу же вылетишь отсюда!

Теперь уж я не сдержался и перешел в наступление.

— Зачем угрожаешь ребенку? Хорош отец! Вместо того, чтобы взять ружье и пойти бороться, ты взялся нас запугивать властями. Если ты трясешься за свою шкуру — скажи, и мы уйдем, а если тебе жаль обеда — тоже скажи: мы обойдемся и без обеда — мы привыкли и к голоду и к холоду. Но помни, придет время, когда ты не осмелишься смотреть нам в глаза.

— Борис! — крикнула бабушка Тонка. — Замолчи! Заткнись! Будь я проклята, что родила тебя, болтуна такого! Если ты против этих людей, ступай прочь из моего дома! Горевать по тебе не стану!

Все это время Никола молчал. Видно, он нам симпатизировал и потому иначе смотрел на вещи. Сингилия и Донка тоже молчали, но их молчание сопровождалось выразительной мимикой, означавшей, что нам пора начать жестокую войну против их мужей, чтобы одолеть их страх.

Никола, почувствовав, что спор переходит границы, поднялся с камня, на котором сидел, и сказал брату:

— Борис, ни к чему поднимать шум. Это наши люди. Верно, страшновато — и за них, и за себя. Но ведь борьбы без риска не бывает. Наконец, если надо кому-то из нас пострадать — пострадаем.

— Ты прав, бай Кольо, — сказал Денчо. — Достигнуть коммунизма без борьбы и жертв — невозможно.

— Так оно и есть, — продолжал Никола, — мы боимся, и признаемся в этом, но… Разве ж вы не знаете, сколько я натерпелся горя и сколько потратил денег, когда арестовали Райчо? Все лето работал я на Драгулова и Байкушева.

После этого признания он обратился к женщинам:

— Мама, Сингилия, Донка, — помогайте им, это наши люди. Помогайте и берегите себя.

— Ну, а ты что скажешь? — обратилась к младшему сыну бабушка Тонка.

— Будем помогать, — пробормотал Борис и, взяв меня за руку, сказал: — Славо, племяш, до свидания, а когда будет нужда, приходите.

— Какое там до свидания, садись-ка тут возле меня — пообедаем.

Борис сел, успокоился и подозвал Ценку. Девочка обвила его шею тонкими ручонками, погладила по лицу, поцеловала. Она была больше всех довольна наступившей в отце переменой.

Когда все расселись и приготовились есть, бабушка Тонка перекрестилась и сказала:

— Дети, ешьте на здоровье! Да хранит нас господь от всякого лиха!

* * *

Десятого июня в Бохову явились несколько полицейских. Они вызвали в корчму моего отца и заставили его подписать следующий документ:

«Я, нижеподписавшийся Стамен Савов Златанов из села Боховы, Трынской околии, удостоверяю, что получил через господина трынского околийского начальника письмо от начальника областного полицейского управления в Софии, в котором предлагается сыну моему Славчо Стаменову Савову в пятидневный срок, считая с десятого июня с. г., вернуться домой к своим родителям и жить на легальных условиях, поскольку ему объявлено, что он не будет преследуем, несмотря на все преступления, совершенные им против закона о защите государства. В противном случае он будет считаться разбойником.

Село Бохова. 10 июня 1943 года.

Получатель Ст. Савов».

Не знаю, действительно ли околийский начальник рассчитывал на мое возвращение и легализацию, но он был взбешен до крайности, когда совершенно неожиданно для его полиции мы совершили нападение в Главановцах. Тогда Драгулов вызвал моего отца в Трын и передал ему чрезвычайное уведомление. В нем говорилось, что все наше семейство подлежит немедленной высылке. Потрясенный страшной вестью, отец в тот же день вернулся домой. Едва переступив порог, он крикнул матери:

— Собирай пожитки!

— Какие, зачем? — испугалась мама.

— Нас высылают. Должен же кто-то расплачиваться за все эти разрушенные сыроварни и сгоревшие управы.

— Лишь бы Славчо был жив, а нас пусть высылают куда хотят.

— Раз так, давай укладывай пожитки, а я пока не встречусь с ним, ни к чему не притронусь. Может, он скажет, чтоб и я ушел в лес.

— Только тебя там не хватает! — иронически заметила мать. — Они как раз таких и собирают — чтоб им смердели цигарками.

— Рангела же они взяли, а ведь он тоже курит?

— Рангел — это одно дело, а ты — совсем другое.

— Почему это я другое? Ох, смотри, поссоримся, — пригрозил отец.

Мама замолчала. Спорить с ним было бессмысленно. К тому же она была уверена, что все эти разговоры про уход в лес — пустое дело.

На следующий день двор поголубел от полицейских мундиров. Ввалились в дом и принялись распоряжаться.

— А ну-ка собирайтесь побыстрее и выходите — в вашем распоряжении один час…

Мама и бабушка засуетились, а дети стояли растерянные под взглядами полицейских.

— Чего рот разинули, выметайтесь отсюда, — гаркнул на них один из полицейских. — Полиции никогда не видели, что ли?

— Почему же — видели, вы же весной приходили, — сказал Пешо, мой братишка.

— А раз видели, марш отсюда! — приказал полицейский и замахнулся на них рукой.

Дети юркнули в дверь и выбежали во двор.

Покрикиванье полицейских, их злобные взгляды, которые следили за каждым шагом наших, привели бабушку и маму в еще большую растерянность. Они метались из комнаты в комнату, останавливались, чтобы собраться с мыслями, но от волнения, только переставляли вещи с места на место. Это взбесило одного из полицейских, он подошел к маме и заорал:

— Ты что прохаживаешься туда-сюда, словно на прогулке, а не собираешь вещи? Уж не думаешь ли ты, что все обойдется!

Мама вся сжалась, чтоб он ее не ударил, и задрожала, но не от страха, а от горя.

— О, боже, до чего мы дожили — из собственного дома выгоняют… — сказала она почти про себя, но полицейский услышал ее слова и заорал еще сильнее:

— Не богу молись, а пошевеливайся быстрей! Сама в бога веришь, а сын разбойник.

— Он не разбойник, это вы его так называете.

— Ты мне поворчи еще, смотри, плетки попробуешь, — пригрозил полицейский.

— Да замолчи же ты в самом деле, — накинулась на нее бабушка. — Они ведь не при чем — получили приказ и выполняют!

Мама умолкла, но не могла успокоиться. Что взяла и что оставила — ничего не помнила. Хорошо еще, что отец держался спокойнее и запер на замок сундуки.

— Зачем столько добра оставляете? — иронически, с вызовом спросил тот же полицейский, просто исходивший злостью. — Все равно того, что оставите — не застанете! — и засмеялся цинично.

— Может, придет день и мы посмеемся, — зло возразил ему отец.

— Так ты угрожать? Гляди, не в последний раз видимся. Вот встретимся в подвале околийской полиции — костей не соберешь!

Отец даже подскочил от гнева и не находил слов, чтобы ответить ему, но в этот момент мимо него проходила мама, она толкнула его в бок и шепнула: «Хватит, проглоти!..»

Что-то буркнув, он сунул руки в карманы и вышел. Следом за ним вышел и полицейский.

Уходя со двора, мама и бабушка перекрестились. Но вслед за тем из груди их вырвались проклятья. «Тысячу раз будь проклят тот, кто выгнал нас из дому!» Потом попрощались с несколькими соседями, которые отважились подойти к их дому, и зашагали впереди полицейского конвоя.

В городе их продержали без пищи трое суток. Сюда же пригнали родных Денчо и Стефана, их тоже ждала неизвестная судьба ссыльных.

Когда они проходили через площадь, собралась большая толпа провожающих. Полиция расценила это как демонстрацию и приняла срочные меры к разгону людей. Отец мой сидел в грузовике, на который погрузили все три семьи, он не выдержал, встал на борт грузовика и крикнул: «Граждане, видите, как поступают с ни в чем не повинными людьми. Такого и при турках не было…» Он не успел высказать все до конца. Один из полицейских стащил его и пнул ногой.

Поведение представителей и блюстителей власти способствовало тому, что бунтовщиками становились даже такие люди, как мой отец, которые прежде были готовы верой и правдой служить фашистскому режиму.

ПО ПУТИ В СОФИЮ

Хотя после того, как мы разрушили две сыроварни и стрезимировское общинное управление, в Трынской околии оставались еще три общинных управления и одна сыроварня: общины в селах Вукан, Лева-Река, Филиповцы и сыроварня в Лялинцах, мы считали, что пришла пора перебираться в Брезникскую околию. Здесь мы рассчитывали разрушить сыроварню в селе Ярославцы и поджечь общинное управление в селе Красава возле самого Брезника. Все это мы наметили сделать в августе. Это были серьезные операции, которые мы не могли выполнить только своими силами. Надо было привести из Софии пополнение. В начале июля мы с Делчо отправились в столицу. Попутно мы выяснили насчет поведения Мордохая в полиции и сделали все, чтобы предупредить секретарей партийных организаций и других ответственных товарищей о необходимости принять все меры предосторожности. При наличии отряда и прочих благоприятных условий было бы преступлением, если кто-либо из нас не сумеет или не пожелает воспользоваться этими обстоятельствами и позволит себя арестовать.

Лялинская сыроварня лежала как раз на нашем пути в Софию. Чтобы разрушить ее, требовалось не более трех-четырех человек. Потому на всякий случай с нами отправился и Денчо, — а вдруг представится возможность. Одновременно мы хотели познакомить его с нашими доверенными людьми по всему софийскому каналу, которых он еще не знал, — ведь они ему тоже могут понадобиться. В Забеле мы зашли к баю Тошо — мельнику. Он тоже боялся предательства Мордохая. Чтобы ввести в заблуждение полицию, мы еще в тот же вечер изготовили письмо, которое отправили по почте. Бай Тошо, получив его, должен был якобы тайком от нас уведомить о нем Байкушева и Драгулова. Письмо было следующего содержания:

«Нам известно из многих источников, что ты продаешь на черном рынке муку. Ради личного обогащения ты без зазрения совести дерешь три шкуры с бедняков-крестьян и снабжаешь бесплатно самой лучшей мукой тех, кто стоит близко к власти и разделяет твои фашистские взгляды.

Предупреждаем: если ты в кратчайший срок не прекратишь эти безобразия, мы будем вынуждены строго наказать тебя. Ты знаешь, как мы поступили с Тричко Тричковым, и можешь понять, насколько серьезно наше предупреждение».

Под письмом мы поставили три подписи: Делчо, Денчо и мою.

В это время в главановской общине подбирали человека на должность старосты. Но никто не хотел браться за это дело без нашего согласия. Единственным же подходящим для нас кандидатом был шурин бая Тошо — Асен Груев, но и он не решался подавать заявление околийскому начальнику, прежде чем получит наше согласие. Встретившись с Груевым у бая Тошо, мы предложили ему следующие условия: не давать никаких сведений полиции относительно нашего местонахождения и передвижения; незамедлительно сообщать нам имена крестьян, которые доносят ему что-либо о партизанах; не производить у населения реквизиций продуктов; не вести никакой агитации в пользу фашистского режима и уведомлять нас о всех предписаниях и распоряжениях вышестоящей администрации, а так же и о переброске и намерениях полиции и контрачет.

Асен Груев принял наши условия, и мы сказали, чтоб он подавал заявление околийскому начальнику. Это уже было свидетельством нашей силы и авторитета.

Дом бая Тошо мы покинули в полночь. Жена его — тетя Доца, энергичная и сердечная женщина — наполнила наши рюкзаки свежевыпеченным белым хлебом, дала нам изрядный ком только что сбитого сливочного масла, яблочного повидла, заботливо упакованного в металлическую коробку, и мы направились в Ярловцы. Разузнали про родных Денчо, которые тоже были высланы, а потом вернулись в сосновый лесок между Ярловцами и Радовом, где должны были пробыть три дня.

После вчерашнего проливного дождя земля была мокрой, стоял густой туман. Мы нашли в лесу маленькую ложбинку и развели костер. Ближе всех к костру подсел Денчо. На нем были новые брюки, новая кепка и первый раз обутые постолы из бычьей кожи. Вшей, с которыми он пришел к нам, уже не было и в помине. Наши верные помощницы-крестьянки обстирали, отмыли Денчо, дали ему чистую одежду.

Кто сиживал у костра в дождливую, туманную пору, может представить себе, какое удовольствие в такой обстановке — рассказывать разные истории и предаваться приятным воспоминаниям. Вот и Денчо с волнением рассказывал нам, как перешел на нелегальное положение, как односельчане — Георгий Велков, Георгий Маринов, Станко Йорданов — проводили его до сербского села Црвена-Ябука, как во время столкновения между Вторым южноморавским отрядом и болгарской полицией, происшедшего в первую же ночь по его прибытии в отряд, он чуть было не погиб от партизанской пули. Денчо полностью оправдывал в этой истории югославских партизан, потому что когда они вступили в бой, он заговорил не по-сербски, а по-болгарски, а многие из югославов не знали, что он из их отряда. «Руки вверх!» — строго крикнул ему югославский боец и навел на него винтовку. Растерявшийся Денчо подчинился и поднял руки. Только благодаря партизану-болгарину Трифону Балканскому он остался жив.

С большим воодушевлением рассказывал нам Денчо о нем и о другом партизане — болгарине Георгии Гелишеве (Шумском). Оба они по указанию партии еще в 1942 году дезертировали из болгарских оккупационных войск в Югославии и вступили в партизанский отряд. Воспоминания о сердечной встрече с ними в отряде и о боевой дружбе с партизанами Радко Павловича (Чичко) снова вернули Денчо к тем дням. Задумавшись, он умолк, положил на колени голову да так и заснул. Задремали и мы с Делчо. Но вскоре меня разбудил запах горящей шерсти. Новенькая кепка Денчо свалилась с головы в костер и уже успела наполовину обгореть. Я решил не будить его из-за этого и снова постарался заснуть. Долго ли мы спали, я не знаю, но когда я проснулся, Денчо «горел» опять — на этот раз он прожег штанину новых брюк. Теперь уж я не только разбудил его, но и хорошенько отругал за нерадивость.

— Славо, не брани меня, — умоляюще сказал он. — Очень уж спать хочется.

— Спи себе на здоровье, только кто тебе будет покупать каждый раз новую одежду, если ты будешь так ее жечь? — ответил я насмешливо.

Денчо устыдился и замолчал. Молчали и все мы.

Хотя уже рассвело, но из-за тумана невозможно было ничего разглядеть даже на недалеком расстоянии. А мы явственно слышали скрипение повозок. Люди уже поднялись и принялись за работу. Принялся за работу и Денчо. Он пытался починить прожженные брюки и тяжело вздыхал. Это занятие, которое в иных условиях он предоставил бы своей матери — добрейшей бабушке Анне, — напомнило ему о ней, об ее ласковой улыбке, погашенной теперь фашистами, которые выслали ее, несмотря на преклонный возраст, и заставили, словно преступницу, трижды на день расписываться в свиштовском околийском управлении полиции.

А в чем она было повинна? Только в том, что родила и вырастила сына с честной душой, готового отдать себя всего служению людям. Когда партия призвала его сражаться за свободу — личное благополучие и спокойствие стали для него далекой мечтой. Хотя он знал, что если возьмется за оружие, фашистские власти всю свою ненависть к нему обратят на его родных, он в это жестокое время не мог поступить иначе. Нам и нашим родным выпала честь бороться и страдать за благо народа, и мы гордились этим.

Денчо понял, что он и сам сумеет залатать дыру — вдали от матери у него не было другого выхода, кроме как самому по мере сил следить за своей одеждой. Ничего, что стежки ложатся не по правилам, а шов получается грубым. Хорошо, худо ли зашито — важно, что зашито.

— Это тебе наука, — сказал Делчо. — В другой раз, когда захочешь спать, ноги в костер класть не станешь.

— Хватит меня корить, Гошо, я же не нарочно сделал это! Мало меня Славо ругал — теперь ты за меня взялся!..

Денчо был самым младшим из нас троих и, следовательно, самым любимым. Мы с Делчо были к нему особенно внимательны. За все время нашей партизанской жизни мы ни разу не поссорились и не нагрубили друг другу. Даже серьезные замечания часто делали в шутливой форме, но это ни в малейшей степени не способствовало несерьезным отношениям. Наша дружба была простой, но настоящей и полной глубокого смысла.

У нас существовало правило: если есть возможность наесться — едим, пока желудок не откажется принимать пищу, если есть нечего — затягиваем пояс до последней дырочки. Верные этому правилу, мы единодушно решили уничтожить все, что нам дала тетя Доца. Расположившись поудобней, мы открыли наши котомки и без особого труда умяли две буханки белого хлеба и все масло, а от повидла осталась самая малость.

— Теперь, если нагрянет полиция, — сказал Денчо, — бежать нам будет трудновато, зато им не удастся поживиться нашим харчем.

— Ну-ка помолчи, — прервал его вдруг Делчо, — как-будто бы ружейный выстрел.

— Выстлел, выстлел, — ты все выстлелы слышишь, — безобидно передразнил его Денчо и засмеялся.

— Смеешься, а шутка может и правдой обернуться, — рассердился Делчо. — Уши меня не обманывают — где-то близко выстрелили.

— Да, велно, стлеляли, — снова передразнил его Денчо.

— Да прекрати ты, наконец, Денчо, будь серьезней, — нравоучительно заметил Делчо. — Если у тебя уши не слышат, прочисть их.

— Ладно, ладно, становлюсь серьезным, чтобы услышать твои несуществующие выстрелы. По крайней мере я доволен, что всласть наелся горячего хлеба и свежего масла, иначе их могли бы отобрать те, которые стреляют поблизости, — ответил Денчо и замолк.

Делчо был прав. Не один, а несколько выстрелов послышались со стороны Ярловцев.

Теперь и Денчо поверил. Время близилось к полудню, туман рассеялся. Сквозь просветы сосен показались клочки полей, отрезки гор. Виднелась и часть дороги, ведущая к Ярловцам. Выстрелы участились. Они все приближались и приближались к лесу, словно это охотники вели облаву на зверя. Только теперь меня и Денчо охватило беспокойство. Что это ружейные выстрелы, что они приближаются к нам — в том не было теперь никакого сомнения, но какова цель этой стрельбы — никто из нас объяснить не мог.

— Предлагаю быстренько спрятать рюкзаки и коробку с повидлом в кустах и приготовиться сматывать удочки. По всему видно, что нас окружают, — сказал Делчо.

Денчо сразу стал серьезным. Он молча взял свой рюкзак, зарыл его под сосной и хорошо замаскировал. Я стоял в полном недоумении. Трудно было поверить, что мы окружены. Ведь никто нас не видел.

Вдруг меня осенило: ведь в эту пору в селах играют много свадеб! И обрадованный, что нашел разгадку, я обнял товарищей.

— Что такое? — взглядом спрашивали они оба.

— Это свадьба, братцы, свадьба!.. Люди женятся, веселятся, а мы с вами пугаемся…

Денчо уже был склонен согласиться со мной, но Делчо продолжал оставаться Фомой неверным.

— Зря вы успокаиваете себя, что это свадьба. Ваше промедление выйдет нам боком, — бросил Делчо.

В это время на дороге появилась группа парней и девушек, вышедших на прогулку, и донеслось эхо барабана.

— Ну, вот видишь, Гошо, люди свадьбу справляют, а ты заладил: полиция и полиция, — развеселился Денчо.

— Обжегшись на молоке — дуешь и на воду, — ответил Делчо и громко расхохотался.

ЛЯЛИНСКАЯ СЫРОВАРНЯ

По дороге к лялинской сыроварне мы остановились в Глоговице у Асена Йорданова, который снабдил нас всем необходимым для ее уничтожения, в том числе и старым топором. Мы с Делчо оставили свои ружья в Радово, а с собой взяли только пистолеты, у Денчо же был еще и карабин.

Сыроварня была расположена в теснине на верхнем конце села. Возле нее поднимались высокие, с пышными кронами древние дубы, огромные ветви которых не только прикрывали крышу здания, но чуть ли не касались противоположных склонов теснины. А каким гордым казался отсюда Любаш. Скрыв в скалистых складках село, он, казалось, мечтал вырасти еще выше, коснуться своим каменным челом необъятного небесного простора, где сновали одни только легкие облака, позолоченные заходящим солнцем.

Запах брынзы дал нам знать о том, что цель близка. Вскоре прямо перед нами блеснул костер, вокруг него двигались несколько старческих фигур. Один из стариков что-то рассказывал, остальные внимательно его слушали, время от времени затягиваясь крепким табаком. Ружей у них не было. У некоторых в руках были длинные палки, которыми они ворошили в костре головешки.

До чего ж неприятно было нам нарушать мирную беседу этих уже близких к закату жизни людей, но делать было нечего. Общие интересы всех крестьян, и их самих в том числе, требовали нарушить их стариковский покой и побыстрее разгромить сыроварню.

Сторожа оказались добрыми, податливыми, но огромный висячий замок, замыкавший обе створки дверей сыроварни, долго упорствовал перед топором. Наконец он отлетел в сторону, и двери отворились. Склад был полон брынзы. Сыра не было. Поскольку мы располагали ограниченным временем, то не стали звать крестьян, чтобы раздать им брынзу, а решили ее уничтожить. Засучили рукава и старики. Закипела работа. Одни подносили нафталин, другие посыпали им брынзу, третьи выкатывали кадки в овраг. Сильный стук разбудил людей в соседних домах. На помощь нам пришло человек двадцать мужчин и женщин. Кто с ведрами, кто с казанками — они уносили брынзу к себе домой.

— Круши все к чертовой матери! — крикнул какой-то крестьянин. — Тут и от моих пяти овечек есть молочко.

— От твоих пяти, а от моих двадцати пяти, — ответил ему другой и изо всей силы спихнул в овраг двухсоткилограммовую кадку. — Пусть швабы проклятые постолы мои жуют!

Эти слова вызвали общий смех.

Мы и не заметили, как прошел час. За это время дно оврага побелело от брынзы. Воздух вокруг пропах нафталином, все котлы были разбиты на куски. Тем и завершилась наша акция. Мы научили крестьян, как держать себя с полицией, и распрощались с ними. Расстались мы и с Денчо. Он должен был вернуться в отряд, а мы с Делчо направились к селу Баба.

В Бабе мы зашли к баю Неделко. Вести о наших делах дошли и сюда, взволновав старых и малых. Бай Неделко радовался, словно ребенок. Вера в нашу окончательную победу крепла в нем день ото дня.

Заволновался и филиповский староста. Он тревожился за собственную судьбу и изыскивал способ узнать мнение партизан о своем поведении. Мы воспользовались тем, что у бая Неделко были с ним какие-то связи, и передали старосте условия, выполняя которые он мог и впредь занимать свой пост. Тот принял их, и мы его оставили в покое.

Бай Неделко собрал сельскую партийную группу, чтобы сообщить членам партии о нашей акции в Лялинцах, в результате которой от реквизиции молока освобождалось еще несколько сел, в том числе и село Баба. Теперь и тут люди почувствовали помощь партизан и, может, это и было причиной того, что собрание проходило очень активно. Настроение коммунистов проявлялось и в их улыбках, и в крепких рукопожатиях — во всем. После собрания, взяв у бая Неделко кувшин воды и хлеб, мы ушли в поле и укрылись во ржи. Там было безопаснее, но мы с трудом выдержали зной. Весь день солнце изливало на нас потоки огненных лучей, а когда, наконец, оно скрылось за горизонтом, жар волнами стал подниматься от раскаленной земли.

Вечером мы двинулись дальше, к селу Ярославцы. Надо было встретиться с Тодором Младеновым и, в случае благоприятной обстановки, разрушить и тамошнюю сыроварню.

После акции в Лялинцах можно было ждать, что полиция всполошится и усилит охрану сыроварен и общинных управлений. Это требовало от нас максимальной предусмотрительности.

К ярославцевской сыроварне мы добрались к восходу солнца. Возле нее расхаживали какие-то люди. Но густые вербы на берегах ярославцевской речушки не позволяли нам их разглядеть. Сделав вид, будто поправляем обувь, мы остановились неподалеку от сыроварни и внимательно оглядели обе дороги, которые соединялись возле нее. По одной пришли мы, а другая — вдоль реки — вела к селу Билинцы.

Мы услышали щелканье ружейных затворов и сквозь стволы ив разглядели, что группа крестьян двинулась по дороге к селу, а возле сыроварни остались только двое, про которых мы никак не могли понять, были ли это полицейские или штатские. Когда крестьяне исчезли из виду, из здания сыроварни вышел какой-то толстяк и почти бегом направился по дороге к Билинцам. Шел, шел и вдруг присел. Заметив, что мы за ним наблюдаем, вскочил и побежал обратно к сыроварне. Мы поняли, что показались ему подозрительными, и быстро зашагали по дороге к селу, которая проходила возле самой сыроварни. Нашей целью было опередить его, на тот случай, если он задумал против нас что-либо худое.

Среди ив блеснули пуговицы полицейского. Толстяк, стоявший рядом с ним, был, видно, сыроваром. Когда мы с ними поравнялись, полицейский спросил нас, кто мы такие. Мы ему ответили спокойно, что мы путники, но на всякий случай взялись за пистолеты, которые лежали у нас в карманах пиджаков. Мой дождевик, сумку с едой и парикмахерским инструментом нес Делчо.

— Идите-ка сюда! — приказал полицейский.

— Мы торопимся, у нас нет времени, — ответил я и дал знак Делчо перебегать к ближайшей каменной ограде.

Делчо побежал, следом за ним побежал и я. Полицейский зарядил ружье и выстрелил в воздух. Делчо швырнул сумку в ближний огород, чтоб она ему не мешала, и повернул влево. Тут было много фруктовых деревьев. Я последовал за ним, но чтобы сбить с толку полицейского, свернул еще левее, где деревья росли гуще и где мы окончательно скрылись из виду. Следя за Делчо, я услышал второй, третий, пятый выстрел. Делчо упал. Я подумал, что он ранен, и остановился, но он быстро вскочил и побежал снова. Похоже было, что он просто поскользнулся. Плаща моего у Делчо не было — он лежал на земле уже далеко позади под одним из сливовых деревьев.

Пробежав еще несколько шагов, Делчо отвернул предохранитель у гранаты и швырнул ее в направлении, откуда неслись выстрелы полицейского. Я ждал взрыва, но граната не сработала. Полицейский продолжал стрелять.

К северу от огородов стояло несколько домов. В одном из этих домов жил бай Исай — наш ятак, с которым меня связал Тодор Младенов и к которому я заходил уже не раз осенью и зимой. Услышав стрельбу, жители этого края села — мужчины, женщины, дети — повыскакивали из домов поглядеть, что происходит.

— Бегите в лес, ребята, в лес! — крикнул знакомый мне голос.

Это была Станка — дочка бая Исая. Ничего ей не отвечая, я продолжал бежать к лесу. Я старался обнаружить Делчо, но тщетно — он потерялся из виду, и я даже не знал, в каком направлении его искать. Оставшись один, я решил побыстрее уйти подальше отсюда и направился к Брезнику. Пересек несколько высохших речек, вышел на проселок. Он довел меня почти до села Гырло. Я обогнул село и вошел в хлеба. Тут просидел целый день, питаясь кислыми сливами, а вечером, когда брезничане возвращались с полей, побрел к городу вместе с ними. Зайти к баю Лазо безопаснее было засветло, чем ночью. Я взял под мышку пук сена, отломал палку, прижал ею сено и, держась все время реки, добрался до дома бая Лазо. И он сам, и жена его сперва удивились тому, что я пришел к ним в такое время. Они считали, что после его ареста никто из нас больше и искать встречи с ним не станет.

— Беги, братец! — крикнул бай Лазо, увидев меня. — Я под сильным наблюдением. Не то попадешься и ты. Беги скорее!

— Не бойся, бай Лазо, полиция не такая уж всемогущая и всезнающая, а партийные дела выполнять надо при всех обстоятельствах.

— Понимаю, но мы живем в такое время! Надо остерегаться, — сказал бай Лазо.

Когда я рассказал ему о наших делах в Трынской околии, бай Лазо довольно улыбнулся. Ему стало стыдно своей боязливости, он почувствовал себя виноватым.

— Пришло время ударить по этим гадам и в Брезникской околии. Уж слишком они здесь распоясались, — сказал он.

— Скоро ударим, бай Лазо, но вы тоже держите фронт покрепче.

— Есть держать… — твердо заявил он. — От вас ждем небольшой подмоги.

— Вы ее получите…

Этой же ночью я пришел в Расник. Попытался выяснить что-нибудь насчет Делчо, но никто ничего о нем не знал. На следующий вечер я провел здесь собрание, хотя с трудом собрался с мыслями — тревога о товарище не оставляла меня ни на минуту. После собрания я сидел на соломе в кошаре Бориса и думал о Делчо. Больше всего мучила меня неизвестность. Что могло с ним случиться? А вдруг он нарвался на засаду, или его окружили где-то возле села и убили? Догадки одна страшнее другой раздирали мой мозг. Утешало немного только одно: в селе ничего такого не говорили, а раз не говорили, значит, ничего худого пока не произошло.

Как раз тогда, когда я старался отогнать эти мысли, возле сарая послышались шаги. Скрипнула дверь и безо всякого сигнала в двери показалась крупная фигура — Делчо!

— Оо-х, Гошо! Ты жив? — вскрикнул я, на радостях забыв, что кто-нибудь может меня услышать, и кинулся обнимать его.

Он тоже обнял меня, мы расцеловались, счастливые, что снова вместе, и решили сразу же двигаться в Софию.

* * *

На следующий вечер я явился на место, где была назначена встреча с товарищем Якимом, но он почему-то не пришел. Не пришел он и на другую явку. Борис Нованский — член военного руководства зоны, — не явился на условленную встречу с Делчо. Моя квартира на улице Одрин и дом в Овча-Купели, в котором я скрывался, были под наблюдением полиции. Обстановка вдруг оказалась очень тяжелой. По всему было видно, что с нашими руководителями случилось что-то скверное.

Как-то вечером я зашел к Манчовым, чтобы переночевать. Эвда еще в дверях встретила меня тревожными словами:

— Уходи, за нами наблюдают!

И я ушел. Рисковать было нельзя. Но куда идти! Может, к Калистру Пешеву? — подумал я, и зашагал по бульвару Овча-Купель.

Пешев жил в доме номер восемь со своими родителями — дедом Георгием и бабушкой Эриной — и братом Александром. Мы хорошо знали друг друга — это были наши люди. До этого я никогда еще не ночевал у них, но считал, что мне они не откажут.

— Ночевать тебе у нас рискованно, — сказал Калистр. — Сюда приходят ответственные товарищи, и у меня есть приказ не допускать никого другого. Иначе может произойти провал.

И действительно, как я потом узнал, тут скрывался Владо Тричков, Цола Драгойчева — все из центрального партийного и военного руководства.

Надо было снова припоминать все возможные квартиры, прикидывать, где безопаснее, и в то же время, где меня могут принять, потому что далеко не все склонны приносить жертвы. Я направился к Василу Петрову. Прямым путем через луга прошел в квартал Красно-Село. Луга были скошены, и сено собрано в копны. Поглядел на часы. Была полночь. Я вспомнил, что в этот час мы расстались с Денчо после акции в Лялинцах, и это напомнило мне о его единственном желании — приобрести часы. Это стало моей первой заботой на следующий день.

Воздух был напитан запахом сена. Я невольно вспомнил детство, когда самым большим удовольствием для меня было спать на сене или на траве. Почему бы мне и сегодня не выспаться на сене, укрывшись в ближних кустах? И нет никакой опасности, что тебя арестуют, и беспокоить никого не надо будет.

Сон на сене действительно был сказочным! Никогда еще в своей нелегальной жизни я не спал так спокойно и так сладко!

Когда я проснулся утром, одежда моя была влажной от росы, а легкие, казалось, были промыты.

День предстоял трудный. Надо было любой ценой связаться с кем-нибудь из ответственных товарищей из партийного руководства, или из молодежного союза, или из штаба зоны. Мы с Делчо тыкались туда, сюда, но все наши попытки в течение нескольких дней были безрезультатны.

Выяснилось, что товарищ Яким арестован, а Борис Нованский — убит. Нам пришлось искать сторонних лиц, связанных с партией или РМС. Идя по этому пути, мы напали на Здравко Георгиева, который был начальником штаба зоны. Через его посредство мы немного позднее связались и с окружным руководством партии.

* * *

Ночью после разрушения лялинцевской сыроварни Денчо снова зашел в Глоговицу к Асену Йорданову. Только он заснул, как его разбудила Дочка.

— Возле кошары стоит человек в туристской одежде. Ищет кого-нибудь из партизан.

— Ты что ему ответила? — спросонья спросил Денчо и зарядил свой черногорский пистолет.

— Я сказала, что не видела никаких партизан и знать не знаю, где они.

— Хорошо ему ответила. Он ушел?

— Нет, ждет, чтобы я показала ему дом Сотира.

— Ладно. Покажи ему, но непременно проследи, куда он пойдет.

Дочка вышла снова во двор и показала «туристу» дом Сотира Тодорова, который в то время учительствовал в городе. Дома жили только два его брата — Стоян и Саздо, оба члены партийной организации. Стоян портняжничал и имел в селе свою мастерскую, а Саздо занимался хозяйством.

«Турист» напал на Саздо. Говорили, говорили, но Саздо так и не доверился ему. Он отвел его на ночевку в ближние заросли кустарника с намерением уведомить об этом человеке Денчо и получить необходимые инструкции, как действовать дальше. «Турист» назвался Славчо Цветковым, тем самым, который сопровождал меня во время первого обхода Трынской околии.

Денчо слышал от меня о нем, но лично не знал его, а мы со Стефаном не рассказали ему ничего о недостойном поведении Цветкова. Денчо не знал и того, что он бросил свою жену с двумя детьми и жил незаконно с какой-то Юлией, не знал и о ряде других его слабостей. Самый же факт, что Славчо искал партизан, обрадовал Денчо, и он с нетерпением ждал, когда стемнеет. Вечером он пошел на встречу с ним, но решил на всякий случай принять некоторые меры предосторожности. Держа наготове оружие, он спрятался в кустарнике у дороги, по которой должен был идти Цветков. Со стороны села показались двое. Когда оба они поравнялись с кустарником и Денчо убедился, что тут нет обмана, он вышел к ним. Встреча была радостной. Они обнялись и не могли нарадоваться друг другу.

Из Глоговицы Денчо вместе с Цветковым направился в Ярловцы — его там должен был ждать Стефан. Соблюдая партизанский принцип не рассказывать всего сразу новому человеку, Денчо говорил с Цветковым с известной осторожностью. Он рассчитывал, что Стефан обрадуется Цветкову еще больше, чем он сам, поскольку они не только односельчане, но и родичи. Не доходя до Бреянового источника — места их встречи — Денчо оставил Цветкова, подошел к источнику и дал условленный сигнал. Загугукала горлинка, и из-за кустарника выскочил Стефан. Горя нетерпением поскорее поделиться с ним приятными новостями, Денчо еще издалека крикнул ему:

— Стефан, мы разрушили и лялинскую сыроварню! — и он рассказал вкратце, как все проходило. Затем сообщил и вторую радостную новость: — Я привел нового партизана — Славчо Цветкова из вашего села!

— Славчо? Чему ему здесь надо, этому трусу? Зачем ты его сюда привел? Разве ты не знаешь, как к нему относится командир?

— Нет, не знаю. А что такое? — удивленно спросил Денчо.

Стефан рассказал ему о дезертирстве Цветкова, о том, как он использовал на личные нужды средства, предназначенные для высылаемых, и настоял на том, чтобы Денчо отослал его обратно. Денчо оказался в щекотливом положении: он не мог не прислушаться к тому, что сказал ему Стефан, но ему было и неловко отсылать обратно Цветкова. Чувствуя свою вину, Денчо принялся убеждать Стефана, что Цветков исправился — ведь он пришел сюда по собственной инициативе, а это говорит о том, что он осознал свои прежние ошибки, да и в конце концов они могут оставить его до моего возвращения, а тогда решить вопрос о нем коллективно. Стефан согласился, но прежде чем отправиться за Цветковым, Денчо попросил Стефана быть — хотя ему это и неприятно — с Цветковым поприветливей, чтоб у того не создалось впечатления о недружелюбном приеме.

Как ни старался Стефан выполнить его просьбу, он все же не мог скрыть своего негодования против того, кого в глубине души так осуждал. Он чувствовал, что ему слишком трудно простить Цветкову проступки, которые партия осуждает строже всего.

Прошло всего несколько дней после встречи Денчо и Стефана со Славчо Цветковым. Но за это время между ними не раз уже возникали споры, главным образом, поповоду активности партизан.

Еще в Софии Цветков наслушался разговоров о том, что отряд насчитывает сотни бойцов, что партизаны располагают целыми складами продовольствия и одежды, что они только лежат да едят. Соблазнившись такой «райской жизнью», он решил отправиться в Трынскую околию, где всего лишь год назад отказался от организационной работы, предпочтя отсиживаться в Софии. И вот теперь, едва приобщившись к партизанским будням, бесконечным переходам, недоеданию, постоянному преследованию полиции, засадам и непрестанным дождям, он снова разочаровался и как-то заявил:

— Что мы собой представляем? Ничто! Жизнь наша чернее, чем у этого черного воронья. Вечные облавы и засады, шагу невозможно ступить спокойно. Не лучше ли законспирироваться где-нибудь и отсидеться подольше…

— Что-о, отсидеться? — накинулся на него Стефан. — Значит, ты рекомендуешь спрятаться от народа, зарыться в землю и ждать когда кто-то поднесет нам готовенькой свободу?! Мы так не думаем, а тому, кто не способен сносить трудности, лучше к нам не соваться. Мы тебя силком не тащили к себе — ты сам пришел, так и прекрати свою болтовню насчет облав-засад, ты нас все равно не поколеблешь.

Гнев Стефана испугал Цветкова. Он почувствовал, что коса нашла на камень, и замолчал. Но молчание его вовсе не означало согласия.

* * *

В плане деятельности отряда был один невыполненный пункт: мы еще не покарали сборщика налогов Цоньо Йорданова из села Ярловцы, а это значило, что приговор должен быть приведен в исполнение в самое ближайшее время. Пока мы с Делчо были в Софии, Денчо и Стефан решили организовать его поимку или ликвидацию.

После казни старосты Тричкова Цоньо Йорданов предпринял попытку переселиться в Трын, но Драгулов и Байкушев не разрешили ему этого, потому, мол, что бегство его плохо отразится на остальной местной администрации, и он вынужден был остаться в селе. Хотя сборщик налогов давно уже не спал дома и его охраняли заместитель старосты и собственный сын, это его не спасло.

Двадцать восьмого июля на рассвете наши парни заняли позицию в недостроенном доме на окраине Ярловцев, как раз у самой дороги, по которой обычно возвращался Цоньо Йорданов. Дом был необитаем, но ребята на всякий случай забрались на чердак. Тут они провели целый день. Когда стрелка часов приблизилась к шести, Денчо и Стефан осторожно спустились на первый этаж, а Цветков остался на чердаке. С ним был и рюкзак с яблоками, которые они набрали ночью в лешниковских садах. Не соображая, что делает, он швырнул несколько огрызков яблок через слуховое оконце. Огрызки упали возле какой-то влюбленной парочки, которая уединилась на лужайке рядом с домом, и привлекли ее внимание. Молодые люди решили, что за ними кто-то следит, и подняли крик. Денчо и Стефан встревожились. Они решили, что их присутствие раскрыто, и замерли. Когда же они поняли, что причина криков — яблочные огрызки, Денчо поднялся на чердак, предупредил Цветкова и велел ему спуститься вниз.

На дороге со стороны Эрмы показалась двуколка сборщика налогов. Она быстро приближалась к околице села. Откормленная лошадь легко везла трех человек. В двуколке сидели сборщик, заместитель старосты — его телохранитель, и его сын, который правил лошадью.

Наше письменное предупреждение Цоньо Йорданову встревожило его родных и друзей. Брату Йорданова минувшей ночью приснился дурной сон. Будто его укусила в правую ногу гадюка и вытекло много крови. По толкованию сонника, лежавшего под подушкой, означало, что умрет кто-то близкий. Веривший в сны человек безо всякого колебания решил, что плохое случится именно с Цоньо, и попытался сообщить ему по телефону, чтобы тот не возвращался домой. Но было уже поздно, Цоньо Йорданов был уже в пути.

Двуколка поравнялась с домом. В это время Стефан и Цветков лежали в бурьяне с ружьями на изготовке, а Денчо стоял у дома. Десять шагов отделяли его теперь от сидящего в двуколке Цоньо с карабином в руках. Рядом с ним сидел заместитель старосты. Встретившись взглядом с Денчо, сборщик налогов растерялся, руки у него затряслись. Через секунду после команды Денчо, Стефан дал длинную очередь из автомата. Цоньо Йорданов выпустил карабин и наклонился вперед. Пригнулись и оба его телохранителя, а испуганная лошадь пустилась вскачь. Она промчалась через все село, и никто не мог ее задержать. У дома Йорданова она остановилась сама, но медицинская помощь была уже излишней.

Разнесся тоскливый звон колокола. Крестьяне сразу же догадались, в чем дело, и с облегчением вздохнули. Встретив на поле наших парней, односельчанин Денчо дед Тошо Стоянов крикнул:

— Ну как, ребята, отправили на тот свет Муссолини?

Муссолини дед Тошо прозвал сборщика налогов.

— Отправили, — ответил Денчо.

— Будьте вы живы и здоровы — от большого зла нас избавили!

На следующий день полиция предприняла преследование партизан и устроила множество засад.

ШЕСТНАДЦАТЬ

Ничего не зная об этой акции, мы с Делчо и группой подпольщиков из Софии направились прямо к громадному развесистому дереву у Цигриловской дороги, которое находилось всего в двух километрах от села Бохова.

Мы рассчитали, что новички один-два дня проведут в окрестностях моего села, а мы за это время разыщем остальных партизан, соберем всех вместе и начнем действия против фашистской администрации. Часть наших партизан находилась на территории околии, часть — на территории югославских партизан. С нами пришли товарищи Владо Николов, Трайко Филипов, его жена Данка, Христо Спасов, Елена Аргирова, Петр Шкутов, Александр Василев. Эти товарищи были переданы нам Здравко Георгиевым. Почти никто из них не имел оружия. Было оно только у нас с Делчо. Это обязывало нас передвигаться крайне осторожно, соблюдая полную тишину.

Когда мы взобрались на крутизну, которая прикрывала с востока давно примеченное нами громадное дерево, я подал команду остановиться. Мы сделали небольшой привал и за это время уговорились с Делчо, что он пойдет к тете Божане, у которой был наш ягненок. Делчо его заколет, приготовит еду, а тетя Божана принесет нам ее в Ясеницу, куда прибудет и сам Делчо. Помимо этого места, мы на всякий случай условились еще и насчет Дысчен-Кладенца — в июне я встретился там с Денчо. Этот пункт находился на Большой Рудине, вблизи югославских сел Кална и Црвена-Ябука.

От Боховы нас отделял только гребень горы, отрог которой вел прямо к дому тети Божаны. С восточной стороны гребня проходила дорога, связывавшая села Цигриловцы и Верхняя Мелна. По ней крестьяне вывозили дрова для топки. Почти на всем своем протяжении дорога проходила через буковый лес. Только вокруг примеченного нами громадного дерева росли высаженные лесниками сосны.

Не прошел Делчо и пятисот метров, как из лесочка застрочил автомат. Я с группой тут же повернул в противоположном направлении и спустился в заросли кустарника, к югу от ветвистого дерева. Мы, без сомнения, напоролись на засаду «контрашей», так народ окрестил фашистских наемников из контрачет, боровшихся против партизан. Заметив, что мы отклонились в сторону от дороги, они вышли из леса, чтобы обстрелять нас, но мы уже находились в мертвом пространстве. Хотя мы уже ушли далеко от места засады, «контраши» продолжали стрелять до рассвета. Они полагали, что мы находимся где-то совсем близко. Это помешало Делчо пойти к тете Божане, и наш первоначальный план пришлось менять. Вместо Ясеницы я отвел группу в район села Верхняя Мелна.

В этом селе я знал Митко Кирова, но он в то время был в тюрьме. Правда, в соседней махале жила еще одна знакомая мне семья. Я несколько раз останавливался у них осенью и зимой 1942 года. Это была семья моего соученика по гимназии Милана Георгиева, который принял на себя секретарство после того как секретарь сельской партийной организации Стоян Георгиев сбежал в Софию, боясь, что его возьмут в отряд. Он был учителем в соседнем селе, и это благоприятствовало партийной работе.

Оба брата Милана — соученики Митко Кирова — Стоян и Захарий — были членами РМС. Но и они были напуганы арестами, и у них не хватало смелости стать партизанами, а брат их Милан поступил вскоре так же, как и его предшественник. Недавно Стояна арестовали, и единственным человеком, представлявшим сельскую организацию, на которого мы могли опереться, был Захарий.

Я связался с Захарием и на несколько дней оставил группу новоприбывших на его попечение, а сам со Шкутовым отправился к Дысчен-Кладенцу, где у нас с Делчо была назначена контрольная встреча. Оттуда мы вместе должны были отправиться на поиски отряда югославских партизан, чтобы забрать оставшихся там своих партизан. Теперь этим отрядом командовал Милич.

С Делчо мы встретились первого августа. В тот день большая группа американских «летающих крепостей» подвергла жестокой бомбардировке нефтяной центр Румынии Плоешти. Румыния была сателлитом Германия; на румынской нефти работала германская промышленность и военная техника, брошенная против Советского Союза. Признаюсь, мы радовались этой безжалостной бомбардировке.

Вечером мы втроем добрались до села Црвена-Ябука. С помощью доверенного человека, мы связались с Миличем. Милич с отрядом находился в это время в селе Радосин. Командир отряда правильно понимал политические события и общие цели борьбы. У него было прекрасное впечатление от болгарских партизан. Они проявили смелость, решительность во время боевых действий и тем завоевали заслуженный авторитет у югославских партизан и у самого Милича. Поэтому при расставании многие с одной и с другой стороны даже прослезились, а Милич сказал мне: «Друг Кольо, очень сожалею, что расстаюсь с вашими партизанами. Они отличные бойцы. И вообще болгары хорошо сражаются».

Я собрал обе группы. Оставалось только, чтобы к нам присоединились Денчо, Стефан и Цветков. Встреча с ними должна была произойти в один из последующих дней. У нас было достаточно времени, и поэтому все мы остались на дневку в окрестностях села Верхняя Мелна, на довольствии махалы Тричковцы. Мы разбили лагерь вблизи большого изгиба шоссе Трын — Волчья Поляна — Нижняя Мелна.

В этих высокогорных местах, где и в августе было прохладно, а по ночам просто холодно, часто ложился туман. Он лежал неподвижно на ровных местах, а к полудню, когда его разгоняло солнце, лениво полз вверх и после еще долго тянулся по высоким склонам.

В то время, когда пелена тумана плотно прижималась к земле, запрет разжигать костры не действовал. Мы торопливо собирали сухие сучья, и вспыхивало пламя предусмотрительно загораживаемое со всех сторон партизанами.

Развели мы костер и в тот раз. Вокруг разлилось приятное тепло, лица у всех раскраснелись, и незамедлительно котелок для мамалыги встал на два больших камня, вбитых по обе стороны костра.

Вода быстро закипела, бай Трайко — наш самый опытный повар — всыпал кукурузную муку. Когда она заварилась, он перемешал ее, положил масла, накрошил брынзы, и мамалыга была готова.

Прежде чем начать есть, надо было принести свежей воды. Идти по воду была очередь бая Трайко. Хотя ему было всего сорок лет, он выглядел много старше. Таким его сделала нелегкая жизнь бедняка. Низенький, худой, но закаленный в трудностях, бай Трайко быстро привык к длинным переходам. Он уже с первых дней давал всем пример волевого бойца. Заядлый курильщик, не выпускавший изо рта сигарету, он, когда мы ему объяснили, с каким риском связано порой снабжение сигаретами и само курение, сразу же бросил курить. Мы поразились. Помню, одно время отец мой бросил было курить, так у него даже глаза запухли и губы потрескались. Некоторые наши курильщики заявляли, что без хлеба обойтись они могут, а вот без табака — никак. А бай Трайко сразу же бросил курить. Уважали мы его и за то, что пришел он в отряд вместе со своей женой. Единственного своего ребенка они оставили на попечение родителей. Данка, жена его, была скромной и молчаливой — полной противоположностью болтливой Елене Аргировой, которая часто принималась рассказывать о своих знакомствах с ответственными товарищами, что было совершенно неправильно, и потому не без оснований вызывала возмущение и критические замечания остальных партизан.

— Кто тебя спрашивает, кого ты знаешь и кого не знаешь? — прерывали иногда ее разглагольствования бойцы. — Кто чего стоит и на что способен, мы как раз и узнаем теперь!

Данка, тоже не одобрявшая болтливости Елены, подружилась с Цецой, Бонкой и Виолетой, которые были куда сдержаннее и скромнее. Тут среди повседневных трудностей еще в первые дни совместной жизни безошибочно раскрывались характеры всех партизан.

Владо Николов, или бай Захарий, как мы его называли в отряде, был одинокий холостяк. Стеснительный и немного замкнутый, он всегда усаживался подальше от женщин, и поэтому негласно был объявлен женоненавистником. Задетые за живое его странностями, некоторые женщины часто его поддразнивали. Особенно резкие стычки происходили между ним и Еленой Аргировой. Они никогда не разговаривали в товарищеском тоне. Это был всегда не разговор, а словесная перестрелка, в которой каждый стремился как можно больнее ранить другого. И когда бай Захарий, чтобы уязвить, заявлял, что из-за нее он готов ненавидеть всех женщин, Лена, ничего ему не отвечая, начинала вызывающе хохотать. Но ее смех сердил его не меньше, чем резкости. И тогда, уже в раздражении, он заявлял:

— Вам, бабам, не к нам надо идти, а дома сидеть, детей рожать, растить их. А воевать дело мужское, а не женское!

Почему-то сейчас Лена подошла к баю Захарию и села рядом с ним. Он сказал ей, чтобы она пересела на другое место, но она не пожелала, и началась перепалка.

— Уходи отсюда! — крикнул уже сердито бай Захарий.

— А я не уйду! Хочу с тобой посидеть, — ответила иронически Елена.

— Это ты хочешь, а я не хочу. Ступай отсюда! — повторил он.

Лена не послушалась. Все оживились. Одни стали на сторону бая Захария, а другие — на сторону Лены.

Порой, когда товарищам становилось скучно, они сами старались вызвать пикировку между Леной и баем Захарием и развлекались этим.

Увлеченные — одни своим делом, другие — шутливой перебранкой Лены с баем Захарием — мы не обратили внимания на то, что бая Трайко все еще нет. Худощавый, подвижный, в легких постолах, он давно уже должен был бы вернуться.

— Где же запропастился бай Трайко? — спросил вдруг кто-то. — Мамалыга стынет, а он все не идет!

Одни стали отпускать шутки насчет того, что он решил совершить омовение перед едой, другие — что поскользнулся в своих новых постолах, третьи — что потопал в Софию.

— Если Лена так интересовалась дорогой к станции Земен, то почему бы и баю Трайко не вернуться обратно? — ехидно поддел Александр Василев, который выбрал себе партизанское имя Огнян.

— Хватит! — сердито крикнула Лена, — уж и пошутить нельзя — сразу же прицепитесь…

— А то, что ты хочешь охмурить одного мелничанина, это тоже шутка? — обратился к ней бай Захарий.

— Нет, не шутка. Я никогда не зарекалась выйти замуж. Если встречу хорошего парня — почему бы мне не охмурить его.

— Да кто тебя возьмет! Если бы я даже никогда другой женщины не увидел, и то бы на тебе не женился!

— Да и я за такого, как ты, никогда бы замуж не пошла. Ты не мужчина, а злость ходячая. Лучше лечи свой диабет, и не заедайся со мной.

— Больше чем у тебя злости нигде не найдешь, — заключил бай Захарий и поднялся.

— На что похожи ваши споры, товарищи, — вмешался в разговор Делчо. — Начинаете с шуток, а кончаете перебранкой! Кто хочет подшучивать над другим — сам должен понимать и терпеть шутки. Тебе, Лена, не гоже поддразнивать бая Захария. Он вдвое старше нас, и возраст требует, чтобы к нему относились с уважением.

Пока Делчо говорил, я послал несколько человек на поиски бая Трайко. Они долго искали его, но нигде не могли найти. Ни в овраге, где протекала речушка, ни на тропе, которая вела туда, не было никаких следов. На многочисленные наши сигналы нам отвечало только эхо. Все встревожились. Больше всех волновалась Данка. А предположение некоторых товарищей, что бай Трайко дезертировал, очень оскорбило скромную и добродушную женщину.

— Нет, товарищи, — уверяла она. — Я ведь знаю, с каким желанием Трайко шел в отряд, и не могу допустить, что он мог решиться на такую подлость.

— Допускаешь ты или нет, это не так уж важно. Раз его нет — скажи тогда, где он? — допекал ее Огнян.

Данка расплакалась. От стыда она опустила голову. Факт оставался фактом, и она была не в силах доказать обратное, хотя ей было даже совестно подумать, что ее Трайко мог совершить такую мерзость.

Я отозвал Данку в сторону и стал расспрашивать об их отношениях с мужем, о его слабостях, о его чувстве к ребенку, но на все мои вопросы она отвечала положительно. Данка уважала мужа и просила нас не торопиться выносить ему приговор, но сама она терялась в догадках. То считала вполне допустимым, что он заблудился в лесу, то сама себя опровергала, говоря, что невозможно человеку потеряться на таком близком расстоянии да к тому же на утоптанной тропинке.

Но сколь бы невероятным ни казалось нам его бегство, мы должны были все же принять необходимые меры предосторожности. Этому нас научил случай с Мордохаем.

Я приказал раздать всем обед и собрать поклажу. Здесь можно было найти для лагеря и другое место.

Только мы собрались в путь, как кто-то радостно вскрикнул:

— Эй, бай Трайко, добро пожаловать! Где ты пропадал?

— Заблудился, черти его побери! — злясь на самого себя, ответил бай Трайко.

Счастливые, что ошиблись в своих догадках, все кинулись к нему. Только Данка не шелохнулась. Она была глубоко огорчена его нерадивостью и не могла найти в себе ни сострадания, ни радости.

После недельного пребывания мы покинули наш бивак и направились к Яничева-Чуке — небольшой возвышенности к западу от моего села, по которой проходила старая болгарско-югославская граница и где, словно птичка на ветке, примостился полуразрушенный пограничный пост. Там была назначена встреча с Денчо, Стефаном и Цветковым. После недолгого ожидания товарищи пришли.

Теперь наш отряд насчитывал шестнадцать человек.

Денчо и Стефан сразу же пожаловались мне на поведение Цветкова. Вопрос о нем я решил поставить на обсуждение всего отряда тем более, что о Цветкове нужно было выяснить и кое-что еще.

На маленькой полянке в окрестностях села Кострошовцы состоялось первое собрание нашего отряда. Единственным пунктом в повестке дня было поведение Цветкова. О его дезертирстве с работы в августе 1942 года информировал товарищей я, а о его поведении в партизанском отряде и о злоупотреблении партийными средствами докладывали Стефан и Денчо. Хотя Цветков всячески пытался отвести от себя все обвинения, факты были так очевидны, что все без исключения товарищи возмутились его трусостью, слабохарактерностью и себялюбием. Для коммуниста нет большего греха, чем злоупотребить партийными средствами, воспользоваться ими для собственных нужд и обмануть товарищей, заявив, что они израсходованы на содержание политзаключенных, а Цветков именно так и поступил. Товарищи строго предупредили его: в случае, если он не избавится от своих недостатков, то за подобные проступки в следующий раз его будут судить. На всех произвела большое впечатление принципиальность Стефана. Хотя Цветков приходился ему двоюродным братом, Стефан критиковал его в высшей степени объективно, не щадя своих родственных чувств.

К заходу солнца весь отряд находился в махале Сталкичова, в полутора километрах от села Кострошовцы. Здесь жил наш верный ятак Исак Захариев. Он был родичем моего отца и благодаря этому родству я, перейдя на нелегальное положение, провел несколько дней в его доме зимой 1942 года. А позже, после нашей акции в селе Джинчовцы, когда мы вылили молоко и уходили от полиции, которая пытала пастушат Божурку и Ценко, мы вчетвером пришли к баю Исаку, взяли у него еды и поднялись в горы. Бай Исак производил впечатление человека бесстрашного и сообразительного.

Теперь мы виделись с ним в третий раз. Я передал ему некоторые материалы, осведомился о работе на селе, а затем впервые, не таясь, провел собрание. Интерес к нему был большой и у нас и у крестьян. Пришли не только взрослые, но и дети, и старики. Собралось чуть ли не пол-села. Они впервые видели партизан и с любопытством ждали, что мы им скажем. Собрание состоялось в фруктовом саду. Партизаны и крестьяне расселись на траве. Стояла только наша охрана. Я впервые выступал перед таким большим собранием и волновался. Боялся сказать что-нибудь такое, чего не следовало говорить. Каждое мое слово должно быть выверенным, точным. Первой трудностью, которую мне пришлось преодолеть, было обращение. Как назвать их — товарищи или просто крестьяне? Первое выражало большую близость, но может быть не каждый из них разделяет наши взгляды, а второе обращение — подчеркивало наше различие.

— Хорошо прошло собрание, — сказал Денчо, когда мы вышли из села. — Пока ты говорил, люди не шелохнулись. Но больше всего им понравилось, когда ты высказался против реквизиций.

— База расширяется, — вставил Делчо. — Если нас всегда так будут встречать — будет просто здорово! И; продуктов дали уйму!

— Продукты — это, конечно, важно, но еще важнее отношение, которое этим выражено. Вы заметили, что труднее всего было тому, кто первым решился дать их. И как только бай Исак дал нам хлеб — все его соседи тоже кинулись за продуктами. Не пострадать бы только баю Исаку — но это увидим.

— Не верю, — убежденно заявил Делчо. — Люди здесь хорошие.

— В каждом стаде есть паршивая овца, — заметил Стефан. — Они даже среди нас попадаются…

Все сразу же подумали о Мордохае, а Стефан поглядел на своего двоюродного брата, который шел далеко впереди, и по лицу его пробежала тень.

Стефан был, конечно, прав. В Сталкичове жили родные известного богача — предпринимателя Косты Иванова, и именно они могли уведомить полицию. Остальные ничего хорошего от власти не видели, следовательно, от них дурного поступка можно было не ждать. Об этом говорили и сердечные пожелания, и приглашения, когда мы покидали махалу.

— Приходите, будем вас ждать, — кричали нам вслед крестьяне и махали руками.

И мы обещали им прийти снова.

Прошло достаточно времени. С затаенным дыханием следили мы, не случится ли чего с баем Исаком, но, к счастью, ничего худого с ним не произошло. Что остановило подлеца — страх, или такого человека вообще не было в этом селе?..

Гостеприимство кострошовчан было для нас неожиданным, и наверное потому нас так долго согревало это проявление народной любви. Из махалы отряд двинулся к Каленому-Валогу — обширным горным лугам, прослоенным буковыми рощицами. Когда-то на этих лугах мои односельчане откармливали большие стада крупного и мелкого рогатого скота, но после того как здесь проложили границу, луга отошли к Югославии, и это очень уменьшило их доходы. Теперь эти места напомнили мне детские годы, когда я пас здесь скотину, а затем, подросши, косил траву, и никто из сверстников не мог обогнать моей «штирийки».

Через Каленый-Валог протекало несколько ручейков, которые сливаясь давали начало реке Эрме, вобравшей в себя еще десятки таких же горных речушек.

Мы отыскали возле одной из таких речушек удобное для стирки и купанья местечко и разгрузили поклажу, Стефан выставил ближние и дальние дозоры, а Делчо распределил людей по сменам. Сразу всем нельзя было раздеваться, купаться и стирать.

Бритвенные принадлежности, мыло, иглы, нитки — все пошло в ход. Полянка стала похожа на парикмахерский салон. Так же сильно пахло одеколоном, а свет ярких электрических ламп заменяло сияние солнца.

Лучшим мастером стрижки показал себя бай Захарий. Машинка так и плясала в его руках, послушно поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. За короткое время у его стола — большого камня, где бай Захарий открыл отделение стрижки, — выросла целая куча разноцветных волос.

Скрипели бритвы. На славу пенилось мыло, мытье шло во всю. Через несколько часов на зависть тем, кто страшился невзгод партизанской жизни, и на удивление сельских девчат, бойцы отряда стали еще чище, еще опрятнее.

— Вы только поглядите на парней — подстриженные, выбритые, даже духами пахнут, — снова будут говорить за нашей спиной сельские девчата.

В самом деле у нас иногда появлялся одеколон. Скромный партизанский бюджет не предусматривал на него ассигнований. Он обычно поступал к нам вместе с новым пополнением, а как только появлялся, сразу же становился общественной собственностью.

Мы еще не успели покончить с купаньем, как немного ниже по течению реки показалось стадо. Чабана не было видно. Должно быть, уверенный в послушании овец, он сидел где-нибудь в тени. Бай Трайко, стоявший в дозоре в этой стороне, старался, не нарушив спокойствия чабана, отогнать осторожно овец к лесу, но те, испытывая жажду, упорно двигались к быстрому потоку. Когда он попытался отогнать их во второй раз, на него набросились две огромные косматые собаки, и чем больше он отбивался от них ружьем, тем свирепее они на него налетали. На помощь ему прибежал чабан — бородатый старик лет семидесяти. Несколькими словами он заставил собак поджать хвосты и удалиться с виноватым видом. Я приказал задержать чабана до тех пор, пока мы не подготовимся к отходу.

Немного времени спустя ко мне подошел бай Трайко и шепнул:

— Товарищ командир, этот старик из твоего села, его зовут дед Рангел.

— Дед Рангел? А что он тут потерял? — спросил я, не сообразив, что весь этот лес и луга вокруг него — собственность деда Рангела.

Хотя мы давно не виделись с дедом Рангелом, он сразу же меня узнал. С нескрываемой радостью старик принялся разглядывать меня, обнял и заговорил сквозь слезы:

— Эх, Славо ты мой, Славчо, полиция ищет вас везде и всюду, а вы чихаете на нее — купаетесь всласть, стираете, и хоть бы что!

Горя желанием оказать нам какую-нибудь услугу, дедушка Рангел сообщил нам самым подробным образом обо всем, что говорят в селе. А мы его за то подстригли и побрили как следует. Старик сразу стал другим — помолодел, стал благоухать одеколоном.

Про деда Рангела я слышал немало хорошего от своего дедушки. В молодости слыл он парнем буйным, но ходил всегда чистый и подтянутый. Потом стал хорошим отцом. Характера был твердого. Только перед женой Мартой, теперь уже бабушкой, известной своей, строгостью, пасовал. У нее был суровый взгляд и властный голос, которые невольно вызывали уважение не только у ее четырех сыновей, но и у самого деда Рангела. Свое буйство он передал и сыновьям. Были они ловкими парнями. Не проходило ни одного праздника, чтобы сыновья деда Рангела не затеяли драки. Они требовали, чтобы музыка играла только для них, во главе хоровода тоже должны быть только они — и это всегда служило поводом для скандала. Они уходили из дому, уже заранее уговорившись, вооруженные толстыми дубинками. Против них выходили только Кюпиковы, известные своим упрямством.

Приведя деда Рангела в человеческий вид, мы отпустили его восвояси, попросили выполнить несколько наших поручений и уговорились с ним встретиться на следующий день снова.

Вечером дед Рангел спустился со своим стадом в свою махалу Орловец. Она была расположена у подножья Яничова-Чуки и состояла из четырех или пяти домов, в которых жили три его сына. Четвертый его сын Петр перебрался в Софию. Овцы, которых пас дед Рангел, принадлежали не только ему. Он пас и чужих; поэтому вечером возле овечьего загона, находившегося немного в стороне от села, наступало большое оживление.

Когда к загону пришел старший сын деда Рангела Григор, он просто глазам своим не поверил — что случилось с отцом, совсем другой стал! Смотрел, смотрел, усмехнулся было, с чего это старик побрился в будний день? — но тут же лицо его приняло озабоченный вид. Он пригнулся к уху отца и спросил:

— Батя, ты ведь спозаранку ушел заросшим, небритым, а теперь от тебя даже духами пахнет. Какой это цирюльник тебя побрил?

— Ладно, кто меня брил, тот и брил. Не твое дело, — важно ответил старик.

— Я тебя по-человечески спрашиваю, чего сердишься? Знаю, что в горах цирюльни нет.

— А может, и есть, — сказал дед Рангел и тихонько шепнул сыну: — Славчо меня побрил. Большой привет тебе передал, но ты никому про то ни слова! И матери не говори. Женщина все же — разболтает!

Григор больше не расспрашивал отца, но с нетерпением ждал, когда они, наконец, придут домой, чтобы узнать подробности.

Дома дед Рангел рассказал обо всем сыну и наказал ему приготовить две пары кожаных постолов и конопляных веревок.

— Завтра снова встречусь со Славчо. Тебе надо пойти в село и узнать все новости. Их интересует, что о них говорят и все передвижения полиции. Как-нибудь вечером они и к нам придут, — сообщил он сыну.

— Пусть приходят, — одобрил Григор и в свою очередь напомнил отцу, чтобы тот никому больше не доверялся.

Утром, прежде чем выпустить овец на пастбище, Григор собрал все новости и сообщил их отцу.

Когда-то Григор был членом буржуазной партии «Демократический сговор». В политике он вообще-то ничего не понимал — думал, что если запишется в какую-нибудь правящую партию, то сможет получить и какую-то выгоду, а когда увидел, что никакой службой и не пахнет, он, как и Гюро Симов, отошел от этой партии. Теперь, когда родилось партизанское движение, защищающее интересы народа, оба бывшие «сговористы» восприняли это движение как свое и посвятили служению ему свою жизнь и жизнь своих семей — они помогали нам до самого конца, пока не завершилась вооруженная борьба. Они не были коммунистами и, следовательно, не состояли на учете в полиции как неблагонадежные, поэтому фашисты ни в чем не могли их заподозрить. Поэтому и тесноватый дом деда Рангела превратился в наш склад и техническую базу.

Наш августовский план был довольно напряженным. Он предусматривал десятки политических и боевых акций, целью которых, с одной стороны, было напугать врага, а с другой, привлечь к себе новых приверженцев. В то же время каждая акция давала возможность вооружаться. В конце месяца у нас уже было несколько запасных ружей. Они предназначались для новых партизан, которых мы ждали и которые непременно должны были пополнить наши ряды.

* * *

— Куда мне теперь деваться? — заявила тетя Божана, прежде чем я успел поздороваться с нею. — Этот Йоно Панин несколько раз уже ехидничал, что я стала партизанкой, что мой дом превратился в разбойничий притон. Не можете ли вы отобрать у него червонцы, которые он принес с той войны? Вы смотрите, сколько магазинов у него — в селе магазин, на главановском постоялом дворе — магазин, скоро всю Трынскую околию откупит на краденые червонцы.

— Не тревожься, тетя Божана, — успокоили мы ее. — Червонцы его брать мы не станем, а рот закрыть заставим.

— Ну, как знаете. Лишь бы он мне глаза не колол, — со вздохом сказала тетя Божана и только в эту минуту спохватилась и пригласила меня сесть.

В это время отряд наш находился в урочище Тесковец, к югу от моего села. Мы уговорились с Денчо и Делчо и отправились к Панину. Его дом вместе с несколькими другими находился на краю села, несколько на отшибе.

Еще до наступления темноты партизанская колонна пробралась через фруктовый сад, огороженный высоким плетнем, и оказалась во дворе позади дома Паниных. Соседские собаки подняли такой лай, что всему селу тут же стало известно о нашем приходе.

— Партизаны пришли к Паниным, — передавали из уст в уста.

Этого мы и хотели: надо было, чтоб все знали, что и в его доме побывали партизаны.

Когда мы вошли к нему, старый фельдфебель весь трясся. Думал, что мы намерены прикончить его. Едва мы показались в дверях, он принялся молить оставить его в живых.

— Мы пришли не убивать тебя, — сказал Денчо. — Мы пришли завязать с тобой дружбу. Ты — человек богатый, у тебя есть деньги, есть хлеб и всякое другое. А мы, как ты знаешь, бедны, нуждаемся в помощи. В помощи, а не в милостыне, — пояснил он.

— Чем могу, тем помогу, — уже спокойнее ответил Панин. — Дал мне господь и хлебушко, и брынзу.

— Э-э, нет! Брынзу тебе не господь дал, — заявил бай Захарий. — Если бы не мы — не было бы у тебя ни брынзы, ни масла.

— Верно, верно, вы наши спасители! Будьте вы живы и здоровы тысячу лет! — блеснув золотыми зубами, подхватила угодливо жена Панина — высокая, с восковым лицом женщина.

— Для нас хлеб и брынза — не проблема, папаша, — сказал Денчо. — Деньги, деньги нам нужны! Сколько можешь нам дать взаймы?

— Денег у меня нет. Все, сколько скопил к старости, все отдал детям. Вот ведь и Славчо знает, что мы бедны.

До этой минуты я молчал. Предоставил вести разговор Денчо и Делчо, но поскольку Йоно стал прикидываться бедняком и решил взять меня в свидетели, я откликнулся:

— Ты действительно не самый богатый в околии, но тысяч двадцать — тридцать вполне мог бы дать нам под расписку. Мы ведь их у тебя взаймы возьмем, а не просто так.

— У-у-у, тридцать тысяч! — завопил как ужаленный старый фельдфебель. — Где я возьму столько денег?

— Как — где? Да из тех, что ты награбил во время войны.

— Эх, Славчо, племянник, да это же все брехня! Откуда у нас такие деньги! Ты ведь знаешь, как бедно мы живем?

— Знаю, тетя, знаю, что были вы бедняками, пока приходилось прятать эти червонцы, но как только вы их вытащили на белый свет — вы зажили по-другому, зажили прекрасно.

— Ох, услышь твои слова господь! Дай боже вырваться из этой проклятой бедности… — продолжала двуличничать моя «тетка» Маца.

После долгих увещеваний Йоно Панин развязал узелок с банкнотами и отсчитал десять тысяч.

— Вот это все, больше нет… — сказал он чуть не плача.

— Если тебе так жаль этих денег, мы их не возьмем. Ты же даешь их нам взаймы, а не даришь, — оборвал его Денчо и протянул ему расписку. — Вот… возьми…

Йоно Панин дрожащими руками взял расписку и начал читать по складам:

«Штаб Трынского партизанского отряда взял взаймы у Йоно Панина десять тысяч левов, которые обязывается вернуть сразу же по установлении народно-демократической власти.

Славчо, Денчо, Делчо».

Наш будущий приятель не верил, что когда-нибудь получит обратно свои деньги. Он считал наши действия вымогательством. Еще отсчитывая эти пестрые банкноты, он был уверен, что они навсегда уходят из его рук. Потому-то он и пустил слезу. Он не понял, что своими подписями на расписке мы представляем нашу партию, что за ее авторитет, за ее честное слово готовы погибнуть… И все же старый фельдфебель спрятал расписку.

Уйдя от Панина, мы втроем — Денчо, Делчо и я — зашли к тете Божане. Рассказали ей, как все происходило у соседа, и она, вздохнув, сказала:

— Теперь у меня на душе спокойно.

На утро, едва дождавшись когда рассветет, тетя Божана собралась, найдя подходящий предлог, к Паниным. Увидев, что хозяин умывается возле двери дома, она перегнулась через ограду и крикнула:

— Доброе утро, Йоно!

— Пошли тебе, боже, добра, Божана! — учтиво ответил тот.

— Что происходило у вас ночью? Собаки ваши побудили все село. Партизаны приходили, или кто напал на вас? — не без подначки спросила тетя Божана.

— Ну, приходили, а тебя что — свербит? — по-фельдфебельски отрубил Панин.

— Меня не свербит, а вот все село говорит, что ты им много денег дал — сто тысяч, говорят…

Панин подошел к ограде, огляделся по сторонам — не слышит ли кто — и злобно, с угрозой прошипел:

— Не сто, а десять дал им… А ты держи язык за зубами, потому как скажу им, что ты против них, так хлебнешь лиха!

— Ты меня не пугай, — гордо ответила ему тетя Божана. — Я сама к тебе их послала — осточертели мне твои намеки и угрозы. Теперь мы с тобой оба одной веревочкой связаны!

— Ах, вот ты какая гадюка! Значит, это ты их ко мне подослала? — процедил сквозь зубы Йоно и, покачивая угрожающе головой, отошел от ограды.

После его собственного признания, что он дал партизанам деньги, тетя Божана развеселилась еще больше: «Теперь он у меня в руках», — сказала она себе и ушла.

Этот случай укротил не только Панина, но заставил и остальных односельчан придержать языки да и вообще быть сдержаннее в поступках.

УДАР ПО ПАРТИИ

Раннее июльское утро. Кругом лежит мелкая роса. Почти все ярловское поле уже скошено. Сено давно собрано в копны, а тут наступил и самый разгар жатвы. Один только лужок бабы Лены так и засох, пожелтел не скошенный. Сандо только что вернулся из какой-то продолжительной командировки, а Владо был мобилизован.

Хотя солнце еще не взошло, люди уже задвигались — торопились убрать на диво удавшийся урожай. Несколько перистых облачков в небе предвещали легкий ветерок, такой желанный в солнечный зной.

В это время по шоссе за селом мчался на большой скорости мотоцикл с коляской. Подскакивая на камнях, проваливаясь в выбоины, он поднимал облако пыли, расстилавшееся над полями и скошенными лупами.

— Чью же это мать заставят они плакать сегодня? — спросила бабушка Бона свою соседку, когда разглядела полицейские фуражки приезжих.

— Направляются к верхнему краю — то ли Аврама, то ли Ивана увезут — они запримечены в селе, — ответила соседка.

Бабушка Лена проснулась спозаранку — привиделся ей дурной сон: будто кошару ее со всех сторон обложила полиция. А вдруг там спрятался кто нибудь из партизан? Вздохнув, она открыла глаза и увидела, что лежит на постели, что нет никакой стрельбы, но долго не могла успокоиться. Ее не покидала тревога, что рано или поздно Мордохай сообщит о ней полиции.

Бабушка Лена поднялась с постели и захлопотала по хозяйству. Прежде всего надо было замесить хлеб, а затем пойти на ближний лужок, чтобы собрать сено. Уставший за вчерашнюю косьбу, Сандо еще спал. Ему надо было бы докосить лужок и увезти на телеге уже высохшее сено, но ей было жаль будить его.

Только отсеяла бабушка Лена муку, как в дверь ворвались двое с револьверами в руках.

— Что за диво? — воскликнула баба Лена и выронила из рук сито.

— Где Сандо? — спросил полицейский в штатском и, не дожидаясь ее ответа, толкнул ногой противоположную дверь и остановился на пороге, нацелившись пистолетом на кровать, где лежал Сандо.

Полицейский в мундире тоже шмыгнул в комнату Сандо и заорал:

— Живо поднимайся! Никак не отоспишься после встреч с шумцами^[13]?

Сорвав одеяло, он схватил Сандо за руку.

— Эй, люди, погодите, чего вам надо от моего парнишки? — вмешалась бабушка Лена.

— Чего нам надо, мы ему после скажем, а ты пока стой в сторонке — дойдет и до тебя очередь, — огрызнулся полицейский агент.

— Нет, вы поглядите на них — в моем же доме меня пугают! — возмутилась баба Лена.

Полицейские стащили Сандо с кровати, надели ему наручники и потащили к мотоциклу.

Бабушка Лена пошла следом за ними, тайком утирая слезы. Попросила полицейского подождать минутку и кинулась в кладовку — схватила из квашни последнюю краюшку черствого ржаного хлеба, вынула кружок жесткой брынзы из кадушки, запихнула его в хлеб и быстро выбежала во двор. Но там уже никого не было. Мотоцикл, сопровождаемый ватагой босоногой детворы, во всю пылил к школе по узкому проулку.

— Дядя Сандо! — кричали они, — возьми нас с собой, покатай на мотоцикле!

Сандо поднял скованные наручниками руки. Дети поняли, с ненавистью поглядели на полицейских и остановились.

Бабушка Лена долго стояла у ворот, вглядывалась в густые клубы пыли, но Сандо так и не увидела. Теперь, когда враги были далеко, она дала волю слезам, а, поплакав, вздохнула, прокляла бесчеловечных полицейских и ушла в дом. Весь день бабушка Лена не могла и крошки взять в рот, все валилось из ее рук. Слонялась от дома к кошаре, от кошары к дому и так убивала время.

С седьмого по двенадцатое июля продержали Сандо в темном, сыром погребе, тесном, как могила, к тому же заваленном всяким хламом и нечистотами. Крохотное квадратное оконце, окованное частой крепкой решеткой, выходило к стене, сложенной из серо-зеленых заплесневелых камней. Высокие стены камеры были сплошь покрыты лозунгами, рисунками, пятнами крови, исписаны прощальными словами смертников, строчками стихов, изречениями великих мыслителей…

Заключенные в эту сырую и мрачную одиночку узники оставляли здесь следы своих сокровенных дум, мечтаний, стремлений, обозначенных иногда всего лишь несколькими буквами. Отгороженные от всего мира четырьмя толстыми стенами, люди неопытной рукой пытались воссоздать то, чего им так недоставало: солнечную полянку, сосновый лесок, быстрый ручей, дорогие лица, дополняя воображением то, на что не хватало уменья.

Мордохай совершил страшную подлость. Он рассказал полиции все, что знал о семье бабушки Лены. Что мы укрывались в ее кошаре, подтвердил и парнишка, который пас ее скотину. При этих обстоятельствах Сандо не мог упорствовать и вынужден был признаться. Так полиция ухватилась за конец нити, ведущей к партийным организациям сел Радово, Глоговица, Мисловштица, Баба и Крайште. Прошло немного времени, и она арестовала бабушку Лену и ее второго сына Владо. Затем полиция перебросилась в соседние села.

Опустел дом, опустела кошара нашей доброй бабушки Лены. То же ждало и десятки других семей.

Однажды до нас дошли сведения, что Тако Симов из Радова, Асен Йорданов и братья Христо и Рангел Тодоровы из села Глоговицы перешли на нелегальное положение. Это нас очень обрадовало. Радость, однако, длилась недолго. Скоро мы узнали, что один за другим эти товарищи оказались в застенках околийской полиции. Одни из них были схвачены, а другие сами полезли в волчью пасть. Не был схвачен только Тако Симов. По нашему указанию он перебрался в Кюстендил, чтобы замести следы, и должен был, если выяснится, что полиция продолжает его разыскивать, сразу же прийти к нам в отряд.

Его внезапное исчезновение поставило полицию в затруднительное положение, потому что Тако должен был подтвердить показания, данные кем-то из членов радовской партийной организации, да и пролить свет на некоторые другие связи, еще не известные полиции. Прошло несколько дней. Полиция искала Тако буквально днем с огнем, но нигде не могла обнаружить. Его поисками занялся и радовский староста. Он создал свою разведку, организовал круглосуточное наблюдение за домом Тако, но все было напрасно.

Люди, на которых опирался староста, не слушали его. Они были убеждены, что Тако давно уже с партизанами, и внушили своемупредводителю, что ему надо отказаться от дальнейших поисков. Староста, однако, был упрямый и не такой уж глупый человек. Он реагировал на самые незначительные, казалось бы, сигналы и приметы.

Однажды утром ему принесли кучу писем. Он надел очки и принялся медленно читать неграмотно написанные адреса. Сквозь мутные стекла очков, сидевших на самом кончике его длинного носа, он разглядел адрес:

«Русанда Такова,

с. Радово, Трынской околии».

— Да ведь это — жена того разбойника, — воскликнул староста и крепко сжал письмо дрожащими пальцами, словно это был слиток золота.

В верхнем левом углу конверта староста прочитал:

«Т. С. Р., ул. Христо Ботева, 12 — Кюстендил».

— Вот так конспирация! — даже подскочил от радости староста и стукнул себя ладонью по лбу, словно ученик, вдруг напавший на правильное решение трудной задачи. — Попалась наша птичка!

Он велел жене быстро оседлать ему лошадь. Та сразу же кинулась выполнять приказ своего строгого мужа. Через несколько минут оседланная лошадь в нетерпеливом ожидании стояла у ворот.

Всю дорогу до города староста несся галопом. Он даже не заметил, что едва не загнал лошадь. Он остановился только на площади у кабака «Широкая механа», привязал лошадь к старой акации, одним духом опрокинул бутылочку сливовицы и направился к околийскому начальнику. Отворил, не постучавшись, дверь и с видом знаменитого сыщика направился к бородатому Драгулову.

— Вот он, господин начальник! Вот он, разбойник! — заявил староста и протянул ему письмо. — Этот тип живет себе преспокойненько, а я, несчастный, столько ночей уже не сплю.

Глядя с усмешкой на старосту, Драгулов взял письмо, переписал адрес на клочок бумаги и вернул обратно. Затем заявил, с видом человека, дающего щедрую награду:

— Благодарю вас, господин староста, от всего сердца благодарю! — и пожал его руку своими нежными ручками, на которых сверкали золотые перстни. — Передайте письмо его жене и никому не обмолвьтесь ни словом. Иначе не ручаюсь за вашу голову. Если те узнают — они вас укокошат!..

Удовлетворенный мудрыми речами начальства, староста вернулся в село, а через два дня Тако со связанными руками спускался по вонючей лестнице в подвал трынского полицейского управления и долгое время не мог понять, кто же это его предал.

* * *

В начале августа в Трыне наступила горячая пора. Не проходило дня, чтобы полиция не арестовала несколько человек. Славчо Николова отправили в лагерь Эникьой. На очереди стоял его брат Йордан. Это явствовало из уже совершившихся арестов, и члены околийского партийного руководства Стоян Якимов и Арсо Рашев сочли необходимым предупредить его. К Йордану отправился Якимов. Он был околийским агрономом, и его служба давала ему возможность в любое время выезжать из города. То он раздавал населению семенной картофель, то какой-либо другой посадочный материал, то еще что-нибудь.

Якимов сразу же по приезде в Шипковицу встретился с Йорданом и с большой тревогой и озабоченностью рассказал ему о событиях в городе и околии и о том, что может получиться, если Йордан немедленно не перейдет на нелегальное положение. Йордан выразил сожаление, что у него нет связи с партизанами, обругал ненавистную фашистскую власть, дал Якимову директивы относительно предстоящей в околии работы и среди всего этого позабыл лишь уведомить его о том, собирается ли он стать партизаном или нет. На прощанье Йордан крепко пожал агроному руку, покровительственно произнес несколько ободряющих слов, в которых звучала уверенность в победе, и проводил его долгим взглядом.

Оставшись один, он спокойно взвесил все обстоятельства. Наступила решительная минута, когда партия потребовала от него — коммуниста, на протяжении ряда лет воспитывавшего партийные кадры в околии в духе самоотверженности, — чтобы он сам отдался целиком борьба Но у него не было никаких гарантий, что в этой борьбе он сохранит свою жизнь. И Йордан заколебался. Выход решило следующее событие.

Шестого августа утром перед Николовым предстал маленький, хлипкий, желтый от страха полицейский. Рядом с высоким плечистым Йорданом он выглядел просто карликом. Короткий карабин, который он держал в руке, придал ему храбрости только на то, чтобы сказать:

— Господин Николов, господин пристав просит вас явиться к нему для срочной справки. Вот повестка! — И полицейский дрожащей рукой протянул клочок бумаги.

Йордан внимательно прочел повестку, понял, что было в ней написано между строк, небрежно натянул на голову кепку, взял плащ и, обняв маленькую Гергану с видом человека добровольно жертвующего собой ради близких, обернулся к жене и сказал:

— До свидания, Николичка, если я задержусь — не тревожься. Так, может быть, будет лучше.

До села Лева-Река, где находился полицейский участок, было километров шесть. Это расстояние Йордан и маленький полицейский прошли за час с небольшим.

Увидев Йордана в участке, полицейские растерялись. Они даже не предполагали, что он клюнет на их удочку. Но раз опыт оказался удачным, пристав решил, что Йордана можно с этим же полицейским отправить прямо в Трын. По дороге, которая проходила через густой лес, Йордан и полицейский не раз останавливались, полицейский даже подремывал, так что была вполне подходящая обстановка для бегства, но наш коммунист на это не решился. Он рассчитывал на милость Драгулова и Байкушева, злейших врагов партизанского движения в Трынской околии. На их милость надеялись и другие.

Так из-за того, что вовремя не были приняты эффективные меры для ухода в подполье, в руки полиции попали тридцать два члена партии. Вместо тридцати двух новых партизан в нашем отряде — в полиции сидело тридцать два новых политзаключенных. Из борцов они превратились в пленников. Околийская партийная организация получила серьезный удар. Для деятельности партии и отряда создавались новые большие трудности. Мы лишились таких верных помощников, как бабушка Лена из Ярловцев, Асен Йорданов из Глоговицы, Ангел Стоянов из Мисловштицы, бай Неделко из села Баба. Раскрыт был почти весь наш канал до Брезника. Мы серьезно рассердились тогда на всех этих товарищей, кроме бабушки Лены. Нельзя было сказать, что у них не было возможности хотя бы временно скрыться или же установить связь с отрядом. При малейшем желании с их стороны они могли стать партизанами, отряд очень хотел пополнить свой состав местными людьми, хорошо знавшими здешние условия, мы все хотели и были в состоянии нанести врагу смелые удары. Но этого не произошло. Не произошло по той простой причине, что товарищи или не были убеждены в правильности партийной линии, или считали, что в руках полиции они будут в большей безопасности, чем сражаясь в партизанском отряде.

…Не так давно Йордан рассказал группе товарищей, как он был арестован и избит в околийском управлении. Он сказал нам, что условия для бегства у него были, что можно было без особого труда придушить конвойного, взять его карабин и прийти к нам. Тогда кто-то из товарищей спросил его:

— А почему же ты так не сделал?

— Политическая близорукость, черт побери, — ответил Йордан.

Таков был Йордан Николов — мастер давать директивы, наставления, уверенный в истинности каждого своего слова, но очень непоследовательный.

Такими же политически близорукими оказались и остальные товарищи.

ПРИСЯГА

На усиление полицейского террора мы ответили еще большей активностью. Каждый вечер мы проводили одну, а иногда и две акции. Это требовало от бойцов большой стойкости, и физической и нравственной, и закаляло нашу волю и выдержку. Даже самые слабые наши девушки, как Бонка и Виолета, и те уже совершали тридцатикилометровые ночные переходы и преодолевали большие расстояния без отдыха. И в то же время мы не прекращали занятий по боевой и политической подготовке, изучали оружие и его практическое применение, усваивали инструкции командования зоной, в которых давались указания относительно жизни и деятельности партизанских отрядов, регулярно читали и обсуждали партийные документы, освещавшие последние события. Во время этих обсуждений бойцы и командиры глубоко вникали в поручения партии, задавали вопросы, высказывались, разбирались в целях борьбы, еще крепче связывали себя с нею, готовые к любым испытаниям, ибо ясно сознавали, что идут на эти испытания ради блага своего народа.

Больше всего волновал партизан вопрос об искренности отношений Англии и США с Советским Союзом. Некоторые товарищи сомневались в честности империалистов, высказывали предположения, что те еще попытаются обмануть Советский Союз. Это, мол, произойдет к концу войны, когда Англия и США, полагая, что Советский Союз истощен, нападут на него и разгромят — вот почему они и приберегают свои силы. Этими замыслами союзников СССР товарищи объясняли ряд событий и особенно задержку с открытием второго фронта в Европе.

Мы разъясняли бойцам, что для Советского Союза намерения капиталистов, очевидно, не тайна, но он не может отказаться от договоров и союзов, которые благоприятствуют его укреплению и развитию и способствуют завоеванию симпатий народов капиталистических стран, которые видят в лице СССР подлинного борца за мир. Капиталисты всех стран одинаково ненавидят коммунизм. Они его лютые враги, но между ними существуют противоречия, которые порой заставляют их самих искать сотрудничества с советским государством. Советское правительство с готовностью принимает это, потому что основу советской внешней политики составляет стремление жить в мире и взаимопонимании со всеми народами и государствами независимо от их общественного строя.

Политические беседы ободряли бойцов и обогащали их новой аргументацией, касающейся международных и внутриполитических событий, которая была столь необходима для агитации среди крестьян.

В некоторых селах, расположенных высоко в горах, мы отваживались появляться даже днем, вернее утром, когда люди еще не ушли на работу.

Первый раз мы это проделали в Кышле — одном из самых маленьких селений околии, у самой болгаро-югославской границы. Прежде чем появиться в центре села, мы зашли к братьям Арсо и Генчо. Они жили несколько на отшибе, и пробираться до их дома было очень удобно.

Арсо и Генчо я знавал еще раньше. Это были хорошие люди, честные и трудолюбивые. Арсо столярничал, делал превосходные крепкие стулья, улья, вилы, грабли и прочее. Он был другом моего отца, и в нашем доме стояли стулья, сделанные его искусными руками.

Встречаясь с обоими братьями, я старался понемногу выяснить их отношение к политике нашей партии и в конце концов убедился, что они наши единомышленники. Теперь же, обсуждая цели нашего посещения села Кышле, мы поставили себе задачу связаться с Арсо и Генчо и поручить им определенное задание.

Оба брата очень обрадовались, когда подтянутые молодцеватые партизаны и партизанки заполнили их двор. Они познакомили нас с обстановкой в селе, указали нам людей, у которых есть оружие.

После восхода солнца отряд спустился по крутой извилистой тропе к той части села, где жил староста, и там оставался около часа. Староста распорядился насчет продовольствия, а партизаны провели разъяснительною работу с женщинами и мужчинами. Около полудня отряд вошел в лес у пограничной линии. Во второй половине дня, двигаясь по лесу, мы наткнулись на дровосека. Это был Сава Петков, тоже из Кышле. Дом его притаился в глубине леса, а такие дома да еще с добрыми людьми были нам как нельзя кстати.

Вечером, когда отряд направлялся к Церковному лесу, что южнее села Верхняя Мелна, мы с Денчо снова зашли к Арсо и Генчо, чтобы узнать у них, что за человек Сава Петков. Так в тот день мы увеличили сеть наших доверенных людей еще на две семьи — братьев Арсо и Генчо и бая Савы.

Ночь мы провели на поляне, поросшей папоротником и окруженной буковым лесом. Кышлевские крестьяне хорошо снабдили нас продовольствием, да и староста тоже приложил для этого не мало старания.

— Пускай служит. Мы разрешаем, — шутили некоторые товарищи.

Утром все умылись у быстрого холодного потока в ближней долинке, позавтракали и занялись своим повседневным делом — военной подготовкой, политическим просвещением.

— А где же Петр? — прозвучал вдруг чей-то тревожный вопрос, сразу нарушивший общее благостное настроение.

В самом деле, Петра Шкутова не было. Мы обыскали папоротниковые заросли — может, он где-нибудь заснул или, может, плохо себя почувствовал, — но не нашли пропавшего. Искали его у родника, оглушили весь лес нашими сигналами, но Шкутова не было. Все встревожились не на шутку. Шкутов был самым юным из наших партизан. Одно время он состоял в отряде «Чавдар», затем оторвался от него, вернулся в Софию, и оттуда был направлен к нам. Если судить по его настроению, никто бы не мог допустить, что парнишка мог решиться на дезертирство. Но вскоре это подтвердилось серьезными доказательствами. В кобуре Велко вместо пистолета оказался камень того же примерно веса, что и пистолет. Неподалеку от полянки мы обнаружили запас нижнего белья. Ясно — он украл пистолет у Велко и выбросил белье, чтоб не мешало. Все подтверждало, что Шкутов дезертировал. Мы обязаны были принять меры предосторожности и в тот же день переместили лагерь. На собрании отряда рассмотрели поступок Шкутова.

К этому времени назрела необходимость в некоторой перестройке руководства отряда. Дело в том, что нам с Делчо часто приходилось отсутствовать, и тогда вся ответственность за боевую деятельность отряда возлагалась на одного Денчо. Поэтому нам с Делчо нужно было иметь заместителей, которые руководили бы работой в наше отсутствие. Более подходящими для этой роли были Стефан и Денчо. Стефан был назначен заместителем командира, а Денчо — заместителем комиссара. Оба они были опытными, политически зрелыми людьми и пользовались авторитетом и среди бойцов отряда и у населения. Поэтому наше предложение было одобрено всем отрядом.

Кроме того, бойцам предстояло принести партизанскую присягу. Они давно уже ждали этого торжественного момента, но сначала нужно было провести разъяснительную работу о смысле и значении присяги и проистекающих из нее обязанностей. Присяга в жизни партизан — большое и важное событие. Она обязывала их проявлять самоотверженность, твердо и терпеливо сносить все трудности, никогда не пасовать перед ними, быть честными, бороться за свободу и независимость народа и сурово наказывать его врагов. Тот же, кто нарушит присягу — подвергнется самой строгой каре. Теперь, после бегства Шкутова, решено было принести присягу в тот же день.

Гробовая тишина стояла в лесу. Все замерло, не шевелились даже листья на деревьях, чьи ветви зеленым сводом сомкнулись над маленькой полянкой. Бойцы, построившись в две шеренги, с волнением ждали торжественной минуты. И вот она наступила. Я фразу за фразой читал, а бойцы и командиры негромко повторяли хором:

«С гордостью и радостью принимаю звание участника народно-освободительного партизанского движения. Перед лицом товарищей, перед лицом всего народа, перед памятью геройски погибших борцов Отечественного фронта, клянусь, что отдам все свои силы и жизнь освобождению родины и всего мира от гитлеровских тиранов-захватчиков и их болгарских прислужников, от фашистской тирании. Клянусь с оружием в руках бороться за осуществление программы Отечественного фронта. Клянусь выполнять боевые приказы своих командиров, не выдавать тайн, которые может использовать враг. И да падет на меня суровая кара и позор, если я изменю этой клятве.

Да здравствует Отечественный фронт!

Да здравствует народно-освободительная партизанская армия!

Смерть фашизму — свобода народу!»

Товарищи поклялись.

Принеся присягу, они словно бы прошли через чистилище. Всем вдруг стало как-то легче. И вместе с тем в каждом возросло чувство ответственности. Теперь они солдаты новой армии — армии народа. С этого момента они, казалось, стали бодрее и увереннее в победе, мужественнее и сильнее, были готовы бесстрашно ринуться в бой. Весь день в лагере только и было разговоров, что о партизанской клятве.

* * *

Вечером мы явились к Страти Гигову — кузнецу из села Верхняя Мелна. У него были два сына — Милко и Васил. Васил был моим соучеником по гимназии. Тогда он был членом РМС. Позже он уехал в Софию, поступил в университет, закончил школу офицеров запаса и остался на военной службе до конца войны.

У отца его была кузница, двухэтажный дом и порядочно земли. Не только внешность у него была богатея-чорбаджии, он и по своему имущественному положению, был таким. Высокий, дородный, крепкий — этот старый «демократ» был очень похож на начальника трынской полиции Байкушева (Байкушеву не доставало только великолепных усов кузнеца), с которым у него на многое были общие взгляды, за что они и уважали друг друга. Страти Гигов умел красно говорить. Иной раз казалось, мед капает у него с губ — так умел он изобразить, сколь он любит, уважает и почитает тебя. Таким я его знал еще в гимназические годы, когда приезжал к Василу. Таким он остался и теперь.

Едва я вошел во двор, Страти Гигов сразу же кинулся мне навстречу, протянул мясистую руку, словно я был его давний приятель.

— Вот осел! — беззлобно воскликнул он. — Почему не бережешься — смотри схватит тебя Коча! (так он называл Байкушева).

— Схватит, если ты меня выдашь, а иначе ему меня не схватить!

— Славо, мальчик мой, как можешь ты даже подумать такое? Я тебя люблю, как своего Васо. Если бы я вас ненавидел, то по крайней мере хоть одного из вас убил бы, когда вы заходите ко мне. Нет, нет — я не такой человек.

Не дожидаясь моего вопроса, Страти Гигов сам сообщил мне, что у него есть ружье, но я пропустил это мимо ушей и оставил изъятие ружья на потом. Теперь же я только осведомился о передвижении полиции, о тропах и селах, которые нас интересовали, и ушел. Из разговора со Страти Гиговым я понял, что Шкутов уже пойман органами власти — другого пути для дезертиров быть и не может. Нам приходилось готовиться к новым испытаниям. Шкутов, также как и Мордохай, мог причинить нам много бед. Но не смотря ни на что, руководство отряда стало готовиться к следующей операции.

* * *

Нам предстояло поджечь вуканское общинное управление. Село Вукан лежало на шоссе между Костуринцами и Трыном и сильно охранялось контрачетой. Однако мы рассчитывали, что после нашего появления в Кышле, полиция ринется в тот район и ослабит охрану в других местах.

Поскольку расстояние до вуканской общины было больше, чем можно было одолеть за один переход, отряд разбил лагерь возле поворота дороги к Верхней Мелне — неподалеку от того места, где когда-то потерялся бай Трайко. Весь день мы имели возможность наблюдать за движением полиции. Она ехала на грузовиках по направлению к Кышле. Все шло так, как мы предполагали. Противник оголял один район, чтобы преследовать нас в другом.

Чтобы не терять времени, мы, как только опустились сумерки, отправились вниз по долине стайчевской речки и через два часа уже находились неподалеку от вуканской общины. Организовали разведку. Сведения со всех сторон подтверждали, что объект не охраняется.

Бойцы действовали молниеносно. Одни разбивали сейфы, другие упаковывали трофеи, третьи выносили документы. За короткое время на дороге перед зданием общинного управления был свален весь архив. Тут были все реестры, налоговые книги, разнарядки реквизиций, штрафные квитанции, политические характеристики на жителей общины. Мы полили эту огромную кучу керосином и подожгли, а когда пламя охватило ее со всех сторон, ушли в сосновый лесок, севернее села Забел. До прихода полиции архив сгорит дотла, и население освободится от разных налогов, штрафов и поборов на много тысяч левов. Так была выведена из строя и вуканская община, а ее староста — коммунист Алексий Апостолов остался без места.

Сборщик налогов этой общины, ожидая нападения, каждый вечер брал деньги из сейфа и уносил их с собой, рассчитывая, что если партизаны нападут на общину, он обвинит их в краже, а сам на этом разбогатеет.

В тот вечер сборщик, как обычно, забрал деньги. На следующий день он явился к околийскому начальнику и доложил, что мы взяли из общинной кассы сто пятьдесят тысяч левов.

Узнав об этой подлости, мы отправили ему письмо, в котором обязывали его незамедлительно вернуть деньги общине, иначе за клевету на партизан он будет наказан самым строгим образом. Одновременно мы сообщили об этом и всему населению.

Через два дня сборщик передал все деньги общине.

После этой акции отряд два дня находился у горы Руй. Нашей целью было укрыться на какое-то время и замести свои следы, а также собрать сведения о численности полиции, находившейся в гарнизоне села Кална, расположенного к северо-западу от горы.

Хлеб у нас кончился, но мы рассчитывали продержаться на небольшом количестве зеленой фасоли, которую мы набрали, проходя через Знеполе, а также на тех овцах, которые паслись на склонах Руя. Так что опасности голода у нас пока не было.

Утром на следующий день на горы пал легкий туман. Это позволило нам развести костер. Мы разломали стручки фасоли, расчехлили манерки, наполнили их фасолью и водой и зарыли в горячую золу костра. Соли у нас не было. Предстояло попробовать, можно ли есть несоленую фасоль. Скоро все убедились, что это варево не многого стоит.

— Только испортили манерки, — досадовали партизаны.

Фасоли, однако, не осталось ни у кого.

К полудню туман рассеялся. У лагеря появились долгожданные овцы.

— А случайно ли забрели сюда эти овцы? — не обращаясь ни к кому конкретно, озадаченно спросил Стефан.

— Необходимо установить. Это твое дело, — ответил ему кто-то. — Но как бы то ни было мы можем сказать, что они очень кстати.

Не дожидаясь моих указаний на сей счет, Стефан стал спускаться по тому склону, откуда появились овцы.

— Стой! — окликнул я его тихонько, и он сразу же обернулся. — У тебя есть деньги?

— Есть.

— Сколько?

— Больше тысячи.

— Тогда возьми с собой Огняна и купите барашка. Огнян пусть останется с чабаном, а ты принеси барашка.

— Слушаюсь! — по-военному ответил Стефан, и они с Огняном зашагали по склону на расстоянии десяти метров друг от друга.

Стадо, как оказалось, принадлежало нескольким хозяевам. Пастух, увидев вооруженных людей, так испугался, что предложил барашка бесплатно.

— Выбирайте, какой вам больше нравится, — сказал он. — Я скажу хозяину, что потерялся.

— Мол, волки его съели? — пошутил Стефан.

— Причем двуногие, — также шутливо добавил Огнян.

Пастух поглядел на них — ему понравилась шутка — и осмелел.

— Теперь в горах, — сказал он, — и четвероногие, и двуногие волки бродят.

— Мы подарков не хотим. Сколько стоит — столько и заплатим, — сказал Стефан.

Пастух заартачился. Сперва совсем отказывался от денег, а потом назвал цену раза в четыре или пять меньшую, чем надо.

Стефан видя, что парень боится как бы не взять у нас больше чем положено, отсчитал ему восемьсот левов.

— Возьми эти деньги и отдай их хозяину барашка через пять дней. До того не говори ничего. Если не выполнишь точно наше распоряжение, то дружбе нашей конец!

Чабан взял деньги, поблагодарил и обещал сделать все так, как мы того требуем.

Христо Спасов (Петко) занялся барашком — он был опытным мясником, а Огнян приготовил вертел.

Всем казалось, что уж слишком долго возимся мы с мясом. Терпение наше окончательно лопнуло как раз тогда, когда барашек прекрасно обжарился, и мы начали чувствовать такой голод, что даже если бы у нас была соль и мы могли бы есть как положено, то и тогда мы бы не справились с ним лучше — от барашка не осталось ровно ничего!

* * *

По данным разведки полицейский гарнизон в селе Кална составлял примерно роту; туда каждый вторник и субботу доставляли на лошадях продовольствие из Главановцев, отстоящий на шесть-семь километров от Калны. Везли его обычно через местность Барнос, широкую полосу голых сланцевых пород вдоль линии границы, с трех сторон обрамленную низкорослым буйковым лесом.

Ранним утром в субботу наши ребята заняли удобную позицию у восточного края Барноса и стали следить за движением полицейских. Невооруженным глазом мы увидели, как четверо всадников в синих мундирах во главе с офицером пересекли пограничную борозду и начали спускаться к селу Ранилуг. Офицер был вооружен автоматом, а полицейские — карабинами.

Нам было выгоднее обстрелять их не сейчас, а когда они будут возвращаться — тогда нам достанется и белый хлеб, и овощи, и сигареты для курильщиков. Мы решили поэтому потерпеть. Полицейские должны были на собственной шкуре почувствовать, что значит отбирать у девушек приданое, избивать ни в чем не повинных крестьян, сжигать дома партизан. У нас и у крестьян накопилось уже достаточно, чтобы рассчитаться с ними, и мы были готовы ждать в засаде удобного случая не пять-шесть часов, а пять-шесть суток. Нашей целью было выкурить полицейских из Калны. Они тут досаждали и нам и всему населению.

Место, выбранное нами для засады, имело и свои положительные и свои отрицательные стороны. Самым скверным было то, что маленькая ложбинка, по краю которой вилась тропа, заросла густым кустарником — в случае, если кто из полицейских останется жив и решится бежать, он легко сможет в нем укрыться. Но как мы ни старались избежать этого неудобства, как ни выискивали более удачную позицию, — ничего лучшего не нашли и вынуждены были остаться в первоначально выбранном месте. В устройстве засад у нас был не бог весть какой опыт. Мы сами чувствовали, что допустим не мало просчетов, но были уверены зато, что следующие засады безусловно будут лучше.

Бойцы заняли свои места и получили разрешение отдохнуть до определенного времени. Кому хочется поспать — пусть спит, но по условленному сигналу, который подаст дозорный, каждый должен подготовиться к бою и неотрывно следить за своей целью.

Не так уж быстро прошло несколько часов ожидания. То, что засада эта была первой, что полицейская группа могла оказать сопротивление, что после операции предстоит продолжительный форсированный переход, — все это волновало товарищей и не давало им не то что заснуть, но и помолчать. Им хотелось, несмотря на разделявшее их расстояние, поделиться своими мыслями и чувствами. Но это было строго запрещено. Успех операции зависел прежде всего от сохранения ее в строжайшей тайне и полной неожиданности нападения. Напуганные полицейские были очень осторожны — они заглядывали за каждый камень, за каждый куст. При такой сверхосторожности даже самый незначительный шорох или звук могли привести к полному провалу.

Около пяти часов дня мы услышали условленный сигнал, электрическим током пробежавший по телу каждого бойца. И тут же мы увидели, как колонной, на большом расстоянии друг от друга, перевалили через гребень горы четверо конных полицейских. Начальника с ними не было.

— Приготовиться! — пробежала слева направо команда.

— Есть приготовиться! — последовал ответ в обратном направлении.

— Огонь! — раздался мой взволнованный голос, и в ту же секунду четырнадцать бойцов дали залп.

— Огонь! — повторил я команду, а следующие выстрелы каждый давал уже по своему усмотрению.

При первом же залпе упал один из полицейских. Он попытался отползти в ближний кустарник, но не успел. Так и остался лежать у тропы. Упал и второй. И он, видно, был серьезно ранен. Два полицейских, ехавшие последними, бросили лошадей и кинулись наутек в лес. Наш огонь не был точным. Да он и не мог быть точным, поскольку две трети наших бойцов не проходили военного обучения, а хорошим стрелком можно стать, только систематически тренируясь. Но для этого у нас просто не было достаточно патронов.

Нам достались отличные трофеи. Прежде всего свежий белый хлеб, овощи, сигареты, почтовые посылки и вообще вся полицейская почта. Теперь отряд на несколько дней был обеспечен едой.

В тот же день полицейская рота вынуждена была покинуть село Кална. Она расквартировалась в школьном здании села Главановцы. За несколько дней полицейские превратили школьный двор и фруктовый сад — собственность школы — в мощный укрепленный пункт, с бункерами, пулеметными гнездами, ходами сообщения и колючей проволокой. Очевидно, они готовились оставаться здесь продолжительное время.

Жители Калны, находившиеся в районе действия югославских партизан, были нам бесконечно благодарны за то, что мы вынудили полицию уйти из их села. Ведь при ней крестьяне жили словно дикари — им не разрешалось собираться вечером на площади, зажигать в домах лампы. Как только в каком-нибудь окошке загорался свет — в него сразу же стреляли. Днем полицейские ходили по селу и хватали все, что попадет под руку — кто кур, кто овец, кто поросят, кто телят. Днем грабили, а ночью пировали. Крестьяне стоном стонали от них, но жаловаться было некому. Единственными их защитниками оставались партизаны.

На второй день в Калну явилась группа полицейских. Они пришли выместить злобу на двенадцатилетнем Бранко и его отце, которых обвинили в связи с Трынским отрядом. В тот день крестьянин из соседнего с Калной села Градско со своим сынишкой Бранко отправились по делам в Главановцы. Они проезжали мимо нашей засады незадолго до того, как проехали полицейские. Теперь полиция представляла все дело так, что они, мол, были связаны с нами, и обвинили отца и мальчугана в предательстве. Их арестовали и доставили в Калну. Следствие вел полицейский начальник Диков. Допрашивал он их перед школьным зданием публично, согнав на это зрелище всех жителей. Поняв, однако, что его жестокость только внушает собравшимся крестьянам отвращение, Диков загнал арестованных в одну из школьных комнат и продолжал допрос там.

— Были вы в день нападения в Главановцах? — спросил Диков арестованных.

— Были, — ответил отец.

— Зачем туда ездили?

— За покупками.

— Предлагали вам наши полицейские ехать вместе с ними?

— Предлагали.

— Почему вы поехали впереди? Чтобы предупредить партизан, сказать им, что полицейские следуют за вами? Для этого, для этого, подлые скоты?! — и Диков принялся избивать палкой отца и сына.

— Говори, с кем из партизан вы встречаетесь? — снова накинулся на отца Диков.

— Мы ни с кем не встречались, господин начальник. Никаких партизан мы в глаза не видели, — ответил крестьянин, держась рукой за плечо, по которому Диков ударил особенно сильно.

Мальчик молчал и время от времени поглядывал на отца. Не за себя, за отца боялся он.

— Говори! — заорал полицейский начальник теперь уже на него. — Когда вас догнал раненный полицейский, почему вы не дали ему лошадь, а заставили его идти пешком? Говори, почему? — и снова принялся колотить мальчика дубинкой по спине, пока она не сломалась.

Бранко продолжал молчать. Что ему сказать? Он не дал полицейскому лошадь, потому что ненавидит полицию. Разве не они сожгли их сеновал?

— Отвечай, чурбан! Молчит, как чурбан, и все! Говори, не то расстреляю, — припугнул его Диков и приказал одному из полицейских взять винтовку.

— Господин начальник, оставьте мальчика. Убейте меня, если надо, — взмолился отец.

— Убьем и тебя, и его, — всех коммунистов перебьем, слышишь, скотина! — ревел озверевший полицейский, и с еще большим ожесточением колотил резиновой дубинкой несчастного отца.

Отец не выдержал и упал на пол. Но резиновая дубинка продолжала хлестать по его худым плечам.

Увидев в руках полицейского винтовку, Бранко подумал, что все равно пришел конец, собрал все свои силы и кинулся через открытое окно наутек. Прыжок с небольшой высоты дал ему возможность быстро сбежать по спуску, но полицейский, не теряя времени, присел на корточки, прицелился и выстрелил. Бранко из последних сил как раз в это время добежал до пожелтевшей от засухи кукурузы. Но тут его настигла пуля и поразила насмерть. Он упал ничком, из левого уха потекла кровь и засохла на побелевшей щеке.

Озверевшие полицейские поставили стражу у тела мальчика и не разрешили никому к нему приблизиться. Так и лежал Бранко на солнцепеке целых два дня, и только когда полицейские уехали из Калны, у тела юного патриота собрались сотни крестьян. Погребение Бранко происходило в его родном селе, когда гроб с телом опускали в землю, группа црнотравских партизан дала ружейный залп.

На белом камне, поставленном на могиле Бранко, и сейчас горят слова партизанского приветствия: «Смерть фашизму!»

До операции в Барносе мы не бывали в Калне и не знали тамошних людей, но после убийства Бранко ненависть их к болгарской полиции усилилась еще больше. И мы так сдружились с крестьянами, что все село до конца нашей борьбы было одной из лучших наших баз.

* * *

Вернувшись на Руй, мы сделали основательный разбор наших действий и извлекли серьезный урок: внимание всех должно быть направлено на огневую подготовку. За это мы и взялись.

Во время трехдневного отдыха руководство отряда пересмотрело всю почту полиции. Были тут письма из Русенской околии, из Разградской, Шуменской, Поповской и других районов страны. Полицейским писали их жены и дети. Писали, что жизнь стала невыносимой, что налоги, которыми их облагает община, невозможно выплатить, что реквизиции тяжелым камнем висят у них на шее. Это дало нам основание вступить в письменную связь с ними и подчеркнуть, что положение в Трынской околии ничем не отличается от того, которое сложилось в их краях, что их родные, одетые в полицейскую форму, мешают улучшить положение, что они защищают не интересы народа, а интересы иностранных и своих, болгарских, фашистов. В заключение мы предлагали им обратиться в министерство внутренних дел с настоятельной просьбой вернуть в кратчайший срок домой служащих в полиции — в противном случае мы не даем никаких гарантий относительно их жизни.

Эти письма, как мы и ожидали, сыграли большую роль. Все получившие их не только встревожились, но обратились в соответствующее полицейское управление с настойчивой просьбой освободить их близких от полицейской службы. Это заставило полицейских запросить министерство внутренних дел, а министерство — околийское управление полиции в Трыне, потребовав у его начальника объяснение, каким образом полицейская почта попала в руки партизан. Так дело дошло до строгого выговора полицейскому начальнику за то, что он не обеспечил охраны снабжающих органов.

После этой акции и сами полицейские стали более осторожными, тех же, кто был деморализован, перевели в другие околии.

* * *

У подножья Руя показалось село Забел. Дома его в большинстве — мазанки-развалюхи. Солидные постройки только у торговцев, в чьи карманы стекаются денежки со всей околии.

Сельские улицы безлюдны. Движения никакого, но зато возле колодца собрались и старые, и малые. Тут идут разговоры обо всем на свете.

— Партизаны идут, партизаны идут! — закричала детвора и пустилась нам навстречу.

Денчо вытащил горсть резинок, перьев, карандашей, взятых нами в общинных управлениях, и принялся раздавать их ребятишкам — кому досталось только перо, кому и перо, и карандаш, и резинка, а они, растроганные нашими подарками, побежали обратно к колодцу с радостными криками:

— Эй, глядите! Партизаны подарили нам карандаши и резинки!..

Дети не могли скрыть своей радости — они не привыкли получать подарки. Каждое перышко или резинку надо было со слезами выпрашивать у вконец обедневших родителей.

Какой-то босоногий мальчонка шмыгнул в нашу колонну и спросил:

— Кто тут дядя Денчо?

Товарищи показали им самого высокого партизана, и ребенок направился к нему.

— Дядя Денчо, вон там внизу стоит полицейский, его зовут Марко.

— Где он?

— Вон там! Разговаривает со старостой.

Денчо с мальчиком ушли. Остальные партизаны смешались с толпой крестьян. Раздались сердечные приветствия. Наших ребят окружили девушки и парни.

— Здравствуйте, добро пожаловать! — говорили они.

— Здравствуйте, рады вас видеть! — отвечали наши.

— Будет собрание? — спрашивали крестьяне.

— Разумеется, — отвечал Велко. — Где удобнее всего?

— В корчме…

— В корчме так в корчме — только ведите нас туда, мы ведь не знаем, где у вас что.

Корчма оказалась тесной — все село захотело увидеть партизан при свете, и не только увидеть, но и пощупать их.

Повидались мы с любезными забелчанами, обменялись добрыми словами и мыслями, дали они нам поужинать, и только было мы собрались завести хоро, как кто-то меня дернул за пальто сзади. Я обернулся. Рядом со мной стоял смуглый темноволосый паренек.

— Я ремсист, — сказал он. — Я следил за полицейским. Он пошел на постоялый двор, а там есть телефон — он сможет сообщить в Трын.

— Какой полицейский? — удивленно спросил я, зная, что Денчо арестовал полицейского.

— Марко. Это большой негодяй.

Я сразу же подозвал Денчо. Оказывается он не только не арестовал полицейского, но даже не отобрал у него пистолета.

— Как же так, Денчо? Ты задерживаешь полицейского и даже не отбираешь у него оружия?

— Пожалел я его, Славчо. Стал он просить, плакаться, — я и пожалел.

— Ты-то его пожалел, а вот посмотрим, пожалеет ли он нас!

— Да что случилось, где полицейский?

— Пошел сообщить по телефону Байкушеву, чтобы тот нас торжественно встретил.

— Ах, сволочь! Ну и гад, вот так гад! Ну, теперь как увижу где полицейского — прикончу, церемониться не стану. Это не люди, а звери!

Я ничего больше ему не сказал. Он сам понял, какого дал маху, и подал сигнал к отходу.

Когда мы вышли из села, Денчо покинул строй — ему надо было зайти еще к Тодору Стойчеву по делам партийной организации, а мы двинулись по руслу забельской речки. Встретиться условились возле моста через Эрму у села Бераинцы. Денчо пошел через поле высокой кукурузы — в тот год хлеба и кукуруза вымахали очень высокие. Мы еще слышали как шуршат под его ногами стебли, когда вдруг послышался окрик:

— Кто идет?

— Партизаны, а вы кто?

— Полиция, — последовал ответ.

Денчо, услышав это, круто свернул влево, где проходил отряд, и догнал нас, но полицейские, врассыпную залегшие в кукурузе, не предприняли ничего. Позже стало известно, что они испугались нашей дерзости и численности и долго еще лежали там вместе со своим приставом, боясь шелохнуться. Теперь Денчо еще больше досадовал на то, что поступил по-христиански с Марко, и дал себе слово разделаться с ним при случае.

ДЕД СТОЯН И СЫН ЕГО ВЕЛЬО

Ангел Стоянов из села Мисловштица тоже был арестован. Отец его буквально не мог найти себе места. Целыми днями бродил он по сельским улицам, искал какого-нибудь доброго человека, с которым мог бы поделиться своим горем, а когда приходил домой, то чувствовал себя как в пустыне. Старика тревожило не столько то, что его самого могут арестовать и выслать в какой-нибудь незнакомый край. Еще больше тревожило его, что на его попечении осталось трое душ, что он больше не сможет помогать партизанам, что они теперь уже не смогут приходить к нему. Эти мысли не давали ему покоя, гнали его с места на место, наводили на самое худшее.

Второй сын деда Стояна — Вельо — работал в Пернике шахтером. Узнав об аресте брата, он, с разрешения партийного руководства, оставил шахту, чтобы уйти в партизанский отряд. Вельо считал, что обязан занять место брата в борьбе, независимо от возможных последствий.

Добрался он в село ночью. Дед Стоян удивился его приходу в такое, обычное только для партизан, время и сильно обеспокоился, как бы и он тоже не попался полиции.

— Зачем ты пришел, Вельо? Неужто мало того, что Ангела забрали, так теперь я и за тебя должен дрожать.

— Я не дамся им в руки, как брат. Я иду в партизаны. И если ты знаешь какой-нибудь канал, прошу тебя, отец, не огорчай меня, — помоги мне.

Дед Стоян опустил голову, и уронив слезу, погладил Вельо по голове. Это было все, что мог сделать старик-отец в ту минуту. Вельо поглядел на его поседевшие волосы, и ему стало жаль старика.

Вечерело. Лес возле Мисловштицы зашумел. Колонной один за другим вышли из него партизаны. Бойцы были в бодром настроении. В последнее время они действовали успешно, и решительно. Собрание в селе Кострошовцы, Появление среди бела дня в Кышле, поджог вуканского общинного управления, засада против полиции на Барносе и собрание прошлым вечером в селе Забел — все это придавало им новые силы для борьбы.

Стефан построил бойцов, проверил оружие, назначил патрульных и охрану села и повел колонну. Когда она проходила мимо ворот деда Стояна, мы с Денчо зашли повидать старика. Трудно описать радость, с какой он и сын его встретили нас.

Дед Стоян не мог скрыть волнения. Не стыдясь своего возраста, он плакал как дитя.

— Ангела моего забрали гады, Славчо. Остался я один, как кукушка, — сквозь плач заговорил он и положил мне на плечи руки.

Когда я принялся объяснять ему, что борьба с врагом жестока, что она будет стоить нам еще немало жертв, дед Стоян перестал плакать.

— Знаю, что все это так, дорогой мой, да ведь мне так больно… Вот теперь и Вельо хочет меня покинуть. Решил идти с тобой.

— А ты его пустишь?

— Вы, молодые, понимаете в таких делах больше нас. Поступайте так, как вам разум велит…

Дед Стоян вытер глаза, взял посох и пошел с нами на площадь, где уже собралось много народу. Разговор с людьми начался непринужденно. Мы не делали докладов по международному и внутреннему положению, все события излагали и разъясняли в разговорах с крестьянами, или в споре с каким-нибудь приверженцем власти. На лестнице перед канцелярией старосты стояла Бонка. Она горячо призывала девушек и парней последовать примеру партизан. Но тут среди собравшихся произошло какое-то волнение. Оказалось, Виолета и Петко захватили полицейского с шахты Злата, обезоружили его и привели сюда. Увидев это, Вельо сделал несколько шагов и сказал громко:

— Товарищ Славчо, разреши мне взять оружие полицейского и вступить в ряды твоих смелых бойцов. Я хочу занять место моего арестованного брата.

Я поздравил Вельо за решительность и поцеловал его. По площади разнеслось «ура!». Петко передал Вельо винтовку и пистолет, а девушки затянули партизанскую песню. Когда песня кончилась, Вельо поднялся на лестницу и крикнул во все горло:

— Товарищи, дорогие односельчане, наступил и для меня час расплаты с фашизмом. Вэтот вечер я принимаю обязательство служить с оружием в руках нашей славной Рабочей партии и до конца выполнить свой партийный долг. Клянусь вам и всему нашему народу, что не пожалею жизни своей ради свободы и счастья нашего рабочего класса!

Произнеся клятву, Вельо поцеловал оружие, обнялся на прощанье с отцом и сестрой и занял место в партизанской колонне.

Бойцы затянули песню, а крестьяне хлопали в такт ладошами и кричали:

— Ребята, приходите почаще, с вами нам спокойнее и веселее!

Многие из партизан не слышали приглашения. Они уже отдалились и шли, увлеченные бодрыми словами песни:

Один за другим расходились крестьяне по своим домам. Дед Стоян остался на площади один и слушал партизанскую песню, пока она совсем не затихла. Вернувшись домой, он вздохнул и сказал:

— Лучше умереть бойцом, чем заживо гнить в фашистской тюрьме.

* * *

Филиповцы отстояли от Мисловштицы всего в пяти километрах. В этом селе имелось свое общинное управление и полицейский участок, но у нас там не было человека, который бы доставлял нам нужные сведения.

Прежде здесь была большая и активная партийная организация. Большинство ее членов работали шахтерами в Пернике, где были привлечены в партию Димитровым и Темелко Ненковым. Год за годом росли они под ее крылом, разнося коммунистическую правду. Многие из них выполняли в 1923 году работу, связанную с риском для жизни. Тогда, после поражения Сентябрьского восстания, надо было создать подпольный канал для переброски в Югославию старых революционеров, которым угрожала неминуемая смерть.

Теперь этих людей не было в селе. Некоторые погибли, других выслали, третьи — эмигрировали. Партийной организации не существовало. Но революционные традиции продолжала молодежь — юноши и девушки, многие из которых жили теперь в Софии. С некоторыми из них я поддерживал связь, а они, со своей стороны, время от времени наезжали в село, чтобы довести до сведения своих земляков правдивые слова партии, и поддерживали бодрость духа у многих людей, которые прежде симпатизировали нашей борьбе, а теперь сникли, напуганные террором.

Полицейский участок и общинное управление очень нас соблазняли. Соблазн этот усиливался еще и тем, что Вельо днем разведал все об охране общины, а также о численности полицейских, и не предвиделось особых препятствий для нашего нападения в этот же вечер. К тому же полиция потеряла наш след, и мы поэтому располагали достаточным временем, чтобы перейти в другой район. Решено — сделано. Еще в пути мы разработали план. Одна группа будет действовать против общины, а другая — против полицейского участка. Первая группа состояла из трех человек, во второй были все остальные.

К селу мы подошли незамеченные никем. Никто не догадывался о нашем присутствии даже, когда мы заняли исходные позиции для атаки. Огороды и сады служили нам превосходным укрытием.

Поскольку архив общины помещался на втором этаже частного дома и у нас не было времени вытаскивать его на дорогу, мы сожгли его на месте, своевременно предупредив живущих в нижнем этаже, чтобы они покинули помещение. Когда я сообщил об этом владельцу дома, его маленькая дочка, показывая на окно, спросила:

— Дяденька, вы ведь не поджигаете дома?

— Никогда, девочка, но на этот раз у нас нет времени вытаскивать архив. Государство вам построит новый дом.

Вскоре архив был объят пламенем, и мы ушли помогать второй группе, действовавшей против полиции.

Участок помещался в легкой постройке. Перед домом не было никакой ограды, и вход в него был прямо с улицы. Но с боков дом был огорожен высокой каменной стеной, перескочить через которую было непросто. Позиция полицейских была выгодной. Они заблаговременно подготовили на чердаке позиции, удобные для отражения нападения, и оттуда обстреливали из автоматов всю улицу и противоположные дома, в которых жили наши люди.

Симка Гюрова — мать нескольких детей, большинство которых было членами РМС, — с самого начала перестрелки подошла к окну и стала смотреть, что происходит. Она беспокоилась о своем муже — человеке сознательном, которого староста назначил в сельскую стражу. Поскольку ему предстояло на следующий день молотить, он попросил какого-то односельчанина поменяться с ним сменами — он в первую, а тот во вторую. Так и сделали. Но не к добру это было для славного деда Гюро.

Мы с ним были старые приятели. Нас познакомила его дочка Станка в январе сорокового года, во время выборов в Народное собрание. Сам Гюро был не очень грамотным, но благодаря влиянию своего сына Стояна и дочери Станки, той самой девушки, которая была членом подпольного руководства строительных рабочих в Софии, он хорошо разбирался в политике нашей партии и всегда поддерживал ее. Стоян уже несколько месяцев сидел в тюрьме за коммунистическую деятельность; это еще больше озлобило старика против фашистов и теснее привязало к коммунистической партии.

Симка Гюрова не долго стояла у окна — пули быстро заставили ее спрятаться. Ползком добралась она до крышки, которая прикрывала вход в погреб, осторожно приподняла ее и спустилась по лесенке в безопасное место, так и не сумев предупредить мужа, чтоб он был поосторожней.

А пули продолжали цокать по валявшимся на улице камням, со свистом влетали в окна, впивались в стены домов.

В это время дед Гюро искал партизан, чтобы отдать им свою винтовку, показать им, как пройти к участку и захватить полицейских. Но пока он бродил в темноте среди дыма и пыли, какая-то шальная пуля, видимо, рикошетом ранила его в живот, и он упал. Стараясь не стонать, он подозвал одного из наших товарищей, отдал ему ружье и патроны, даже не назвав своего имени, да так и остался лежать тяжело раненный возле ступенек кооперативной лавки. На следующий день его отнесли в больницу, но из-за недостатка внимания врачей, в дела которых вмешалась полиция, через две недели он скончался.

Бой затянулся. Полицейские, забаррикадировавшись на чердаке и заняв другие выгодные позиции, продолжали оказывать сопротивление. А в ночной тишине стрельба слышалась далеко. Нарушение телефонной связи с городом, находившемся всего в восьми километрах, могло надоумить тамошнюю полицию, что в направлении Филиповцев что-то произошло, и заставить ее выслать сюда подкрепление. Да и патроны у нас подходили к концу. Продолжать перестрелку было совсем ни к чему. Необходимо было как можно быстрее ликвидировать полицейское гнездо. Мы решили забросать помещение участка гранатами, и разрушив его, вынудить полицейских сдаться. Бросили всего две гранаты — и их автоматы замолкли.

Ушли мы к Завальской Купе — лесистой высоте в окрестностях села Ярославцы.

Переход от Филиповцев до Завальской Купы был довольно напряженным. Войдя в село Завала, отряд уже оказался на территории Брезникской околии. До сих пор нам все никак не удавалось разрушить сыроварню в Ярославцах, и вот теперь такая возможность представилась.

Вечером мы спустились прямо к Ярославцевской сыроварне. Охраны не было. Брынза в кадках уже перебродила и, казалось, ждала нашего прихода.

Только мы принялись за дело, как прибежало несколько крестьян.

— Ребята, погодите, не выбрасывайте брынзы — она оставлена для нас, — сказали они.

— Хорошо, не будем, — согласились мы. — Раз брынза ваша — нам незачем уничтожать ее.

— Дай вам бог здоровья. Вот это называется разумные люди, — сказал бай Исай, наш ятак.

Мы покончили с сыроварней и, сопровождаемые крестьянами, отправились на площадь. Наш патруль уже держал речь перед парнями и девушками. Среди них я узнал Станку и Зору — дочек бая Исая. Увидев меня, они отделились от компании и подошли поздороваться.

— Твой дождевик у нас. Я сейчас принесу его, — шепнула мне на ухо Станка.

Я очень обрадовался. Это был тот самый дождевик, который Делчо бросил в июле во время перестрелки с полицией. С того дня его берегли ремсисты — активисты молодежного движения, твердо надеясь на встречу.

Как только мы вошли в село, Делчо отправился в Софию. Зная, что мы собираемся напасть на общинное управление в селе Красава, он сообщил товарищам в столице, что эта операция уже выполнена. Однако осуществить нам ее не удалось, потому что полиция значительно усилила охрану общины, к тому же всего в четырех километрах от села в Брезнике стоял кавалерийский полк. Поэтому мы и решили тогда отложить эту операцию до более благоприятного времени.

Зато в Ярославцах произошло еще одно радостное для нас событие: отряд увеличился еще на два человека. Из этого села с нами ушли товарищи Тодор Младенов и Крыстьо Пырванов. Окрыленные своими успехами, мы в тот же вечер отправились в Новое село, Годечской околии. Тут мы провели собрание, на которое пришло много жителей. Но среди них не было моих знакомых, которых я знал по Софии, они не вернулись в родное село, как мы уговаривались, и я так и не встретился с ними.

Тодор Младенов хорошо знал здешние места, и нам не грозила опасность заплутаться. Он привел отряд в густой лес, где найти нас было нелегко. Вскоре от наших друзей мы узнали, что полиция отобрала у ярославцевских крестьян брынзу, которую мы им оставили. Это вызвало у них всеобщее возмущение.

— Теперь ясно, кто наши друзья и кто враги, — говорили крестьяне, когда полицейские погрузили брынзу на грузовик и уехали в Брезник.

ПОХОДЫ, СХВАТКИ И ЛЮДИ

Последний день нашего пребывания в Годечской околии, возможно, не оставил бы по себе никакой памяти, если бы нам снова не пришлось заняться Славчо Цветковым. Он совершил новые проступки — потерял где-то на дороге ручную гранату, во время акции в Филиповцах, боясь выйти вперед, стрелял из-за спины Стефана и чуть было не убил его, а во время несения караульной службы — заснул на посту. Поведение Цветкова снова обсуждалось на собрании отряда. На всех произвело сильное впечатление выступление бая Рашо — отца Стефана, который приходился Цветкову родным дядей.

— Товарищи, — сказал он строго, — проступки Славчо таковы, что простить их ему нельзя тем более, что он не так уж молод. Я убежден, что он заслуживает самой строгой кары. Но давайте будем считать это наказание условным, если же он еще хоть раз допустит малейшее нарушение партизанских законов, разрешите мне самому расстрелять его без суда.

Мы прислушались к мнению старого партийца и вынесли смертный приговор условно.

Вечером, когда мы вышли из лесу у Завала, нам повстречался чабан, огромный детина, крепкий, как скала. Звали его Божко. Он служил батраком у какого-то богатого завальского крестьянина и был очень похож на вазовского Боримечку^[14]. Мы принялись агитировать его вступить в наш отряд. Сперва он долго не поддавался, колебался, выражал опасение, что пострадают его родные и близкие, говорил, что он не может бросить овец — на них нападут волки и всех загрызут. За овец он болел душой, кажется, больше, чем за своих близких — они, мол, тяжкими гирями висят у него на ногах. Партизаны смеялись и говорили ему, что овцы ведь не его, а хозяйские, хозяин же отдаст их немцам, чтоб они лучше сражались против русских. Как только чабан услышал это, сразу же решился, взял свою бурку и, поглядев на овечек, сказал:

— Лучше пусть вас съедят волки, чем немцы, — и пошел впереди нашей колонны.

Пока доносилось блеянье овец и был виден загон, Божко ни разу даже не обернулся, не поглядел назад, словно боялся самого себя.

В общем счет наших побед увеличивался. За последние три дня наш отряд пополнился четырьмя бойцами и провел собрания во всех селах, мимо которых мы проходили.

Крестьяне встречались с трынскими партизанами и в Мисловштице, и в Ярославцах, и в Ново-селе, а наше влияние распространилось на Брезникскую и Годечскую околии.

Внезапное появление партизан в Брезникской околии вызвало быстрое сосредоточение здесь войск из Брезника, Сливницы и Софии. Днем и ночью военные и мобилизованные грузовики подвозили войска и боеприпасы к району, где мы появились.

Мало-помалу отряд усвоил тактику маневрирования. Проведя операцию в одном районе, мы в ту же ночь переходили в другой район, за двадцать-тридцать километров. Враг сосредоточивал свои силы в районе акции, а нас там уже и след простыл. Проведя новую операцию в другом районе, мы через ночь опять оказывались в двадцати-тридцати километров от него. Таким образом, полиция находилась в постоянном движении и никого при этом не обнаруживала, что еще больше деморализовало ее.

Исходя из этого нашего правила, мы решили оставить Брезникскую околию и как можно, скорее вернуться в Трынскую. Однако переход этот был очень, большим и требовал исключительного напряжения, физических сил. Такого перехода мы еще не совершали.

Первой свалилась от переутомления Бонка. Это было на поле у Лялинцев. Девушка закрыла глаза, и тяжело, словно в предсмертной агонии, задышала. Мы перепугались. Думали, что она умирает. Ни оставить ее, ни нести мы не могли. Ведь нам предстояло еще идти не километр, не два, а добрых два десятка. И все же мы взяли ее на руки. Виолета и Цеца тоже совершенно выбились из сил. Они ничего не говорили; но мы сами это видели, потому что они все время отставали от колонны. Захромал и бай Трайко — в своих новых постолах он скользил на траве, словно на льду. Измучился совсем бедняга в этих постолах. И как раз там, где надо было сохранять полнейшую тишину, он умудрялся так шлепаться наземь, что вся колонна сразу же вздрагивала и останавливалась.

— Бай Трайко, смотри в оба! — скажет бывало кто-нибудь. — Из-за тебя завтра придется всем давать стрекача. А ведь впереди еще долгий путь.

— Как будто мне охота падать! А вот на тебе: скользят проклятые, и все! — оправдывался бай Трайко.

Он чуть было не заплакал, и не столько из-за замечаний товарищей, сколько от придирок собственной жены — она все время его корила, ворчала — когда надо и когда не надо; требовала, чтобы никто не делал ему замечаний, потому что считала, что они относятся в равной мере и к ней.

Во время привала бай Трайко потерял шапку. Искали ее повсюду, а она как сквозь землю провалилась.

— Что мне теперь делать? — сказал он. — Куда мне теперь деваться от жены? Ведь она меня со свету сживет.

— Ты не о жене думай, а о шапке, ступай ищи ее, ведь это примета для полиции! — сказал ему кто-то из товарищей.

Бай Трайко окончательно сконфузился.

Когда это достигло ушей Денчо, он остановился, подождал его и полушутя, полусерьезно сказал:

— Ну, что там опять стряслось, бай Трайко? Зачем снимаешь шапку с головы? Звездочка на ней есть?

— Нет, — виновато буркнул тот.

— Хорошо еще что нет, а то полиция скажет: «Раз партизаны начали шапки терять, значит, скоро и головы потеряют».

— Этого им долгонько придется ждать, — твердо заявил бай Трайко и пустился догонять колонну.

Много тревог и приключений было у нас в ту ночь. Несколько раз останавливалась колонна из-за Бонки. Какой-то чабан обманул нас, сказав, что неподалеку полиция устроила засаду, но, наконец, мы все же благополучно добрались до Мисловштицы.

* * *

У нас было большое желание напасть на рудник «Злата», находившийся в районе сел Мисловштица, Эрул и Глоговица. Его разрабатывали на английские деньги. Назывался он «золотым» потому, что в нем добывалась руда, из которой получали золотой концентрат, не очень чистый, правда, но все же его отправляли в Англию. К сожалению, после ареста Владо из Мисловштицы и Стефки, работавших на руднике, у нас не было никого, кто мог бы дать необходимые сведения о его внутреннем устройстве и охране. Мы рассчитывали получить такие сведения в Милкьовцах, но там нам только сказали, что рудник охраняет много полицейских, которые все время начеку и каждую ночь ждут нападения. При таком положении дел мы удовольствовались тем, что созвали в Милкьовцах сельское собрание. Тут естественной темой нашего разговора с крестьянами стало объявление областного полицейского управления, вывешенное в сельской корчме. Оно гласило, что тот, кто захватит или убьет командира отряда, получит двести тысяч левов, кто захватит живым партизана — пятьдесят тысяч левов, а кто убьет партизана — двадцать тысяч левов. Даже по тем временам это были довольно соблазнительные суммы. И все же случаи предательства были очень редки — партизаны пользовались большим влиянием и любовью у населения. Милкьовчане были тоже довольны нами: в филиповском общинном управлении сгорели и их налоговые книги.

* * *

Неподалеку от Милкьовцев находится маленькое очень разбросанное село Эрул. Это были родные места бая Васила, работавшего исполу у Алексия Захариева. Никто из нас тут никогда не бывал и даже не имел представления о расположении села. Мы знали только, что бай Васил оставил Алексия Захариева, вернулся сюда вместе с семьей и обрабатывал принадлежащий ему клочок тощей земли.

Эрул появился перед нами на заре. В свете только что взошедшего солнца домики его казались позолоченными. Село давно уже проснулось, люди торопились еще по росе убрать жалкие снопики ржи и овса, разбросанные на крутых горных нивах.

В центре села виднелось единственное большое здание — школа. Остальные дома — низенькие, многие на подпорках. Новых домов эрульские шахтеры не строили. Они с трудом перебивались на ту ничтожную плату, которую получали от государства.

Обойдя село с севера, мы взобрались на небольшую высоту. Оттуда открывался широкий вид на Знеполе, на Руй, Выртоп, Кровавый Камень и множество других, безымянных вершин горной цепи Крайште.

Перед нами, как на киноленте, постепенно вырисовывались домики Эрула, разбросанные по ложбинам и ущельям, чтобы укрыться от сильных зимних бурь и резких осенних и весенних ветров. В этих незнакомых местах нам предстояло изучить не только каждую махалу, но и всех людей, населяющих это отрезанное от мира горное село. По проселочной дороге, подымая пыль, ехала телега со снопами. Чтобы не попадаться на глаза незнакомым людям, мы осторожно, перебежками, пересекли дорогу и сразу же поднялись на поросшую лесом горку, которая заканчивалась незасеянным полем. Залаяла собака. Из пастушьей хижины показалась лохматая стариковская голова.

— Заметил, — сказал Денчо.

— Ну, коли увидел, надо либо забрать его с собой, либо же дать ему какое-то задание.

Увидев, что мы направляемся к нему, пастух вышел из хижины, прикрикнул на собаку и осторожно огляделся.

— Доброе утро, дедушка! — крикнул ему издалека Денчо.

— Пошли и вам, господь, добра!

— Из какого ты села?

— Из Эрула.

На лице старика появилось радостное выражение. Он уже понял, кто мы, но для большей верности все-таки спросил:

— А вы что — партизаны?

— Партизаны, и пришли предупредить тебя, чтоб ты никому ничего не говорил. Иначе…

— Эх, ребята, уж с каких пор жду я вас, чтоб обнять да порадоваться вам. Ведь я старый шахтер, помню Георгия Димитрова и Темелко Ненкова — могу ли я быть предателем! Да и вы освободили меня от тысячи левов недоимок и штрафов, когда сожгли несколько дней назад вукановскую общину.

Старик нас обезоружил. Слова его звучали искренно, шли прямо от сердца. Трудно было не поверить ему, и мы поверили.

Старого шахтера звали дед Станко. Лицо у него было черное, как уголь, который он добывал когда-то. Низенький, будто специально для того, чтобы легче пробираться по забою, и совершенно седой, он был участником многих стачек, организованных нашей партией, к тому же он оказался соседом бая Васила, с которым нам надо было непременно связаться.

Разговор со стариком стал совсем теплым, душевным. Не прошло и нескольких часов с момента знакомства, а дед Станко отдал в наше распоряжение и себя самого и свою семью. А мы, поверив ему, тоже доверили ему и самих себя и судьбу отряда.

Взяв на себя обязанность наблюдать за противником и в случае опасности немедленно сообщать нам, дед Станко не забыл сразу же позаботиться о том, чтоб накормить нас. Он подоил овец, сходил домой, вскипятил и принес молоко! Принес он также хлеба, брынзы. А потом, выполняя свою обязанность дозорного, пустил своих овец пастись возле леска, в котором мы разбили лагерь.

Мы же со своей стороны устроили наблюдательный пункт на высоком дереве, откуда, как на ладони, видны были все подступы к нашему лагерю.

После полудня на гребне горы севернее села появилось около сотни полицейских. Собравшись в группу, они после продолжительного наблюдения и разведки двинулись по дороге, которая проходила в каких-нибудь пятидесяти-шестидесяти метрах от нашего лагеря. Нас они не заметили, так как не провели разведки по обе стороны дороги, и длинной колонной потянулись от леса в направлении села Душинцы, расположенного на лесистом холме южнее Эрула. В этот момент мы не были готовы к боевым действиям, но предположив, что полицейские вернутся этой же дорогой, решили организовать засаду. Целых три часа пролежали мы неподвижно, но, к сожалению, полицейские так и не вернулись.

Вечером дед Станко привел к нам бая Васила. Они принесли нам ужин и последние дошедшие до них новости. Мы тоже сообщили все, что знали о последних событиях, рассказали о нашей деятельности и поставили перед ними задачу подыскать в селе сочувствующих и оформить партийную организацию. Они приняли поручение и вскоре с честью выполнили его.

Ночью мы сделали несколько привалов. После одного из них, когда мы отошли уже метров на триста, мне сообщили, что исчез Моис Рубенов — Велко. Это нас озадачило и встревожило, потому что Велко был одним из старейших наших партизан и у него остался наш единственный автомат. Потеряв Велко, мы теряли и автомат, который берегли как зеницу ока.

Начались поиски. Велко не было. Мы обшарили все вокруг — нет и все. Нам не верилось, но после случая с Мордохаем и Шкутовым, первое, что пришло нам в голову, было дезертирство. Мы решили продолжать свой марш. Через два часа Велко нас догнал в небольшой долинке, где мы остановились на дневку.

Старый партизан нарушил партизанское правило: вместо того, чтобы отдыхать рядом с товарищами, он обособился от них, зашел вглубь леса и там заснул. Когда он проснулся и увидел, что нас нет, он изрядно испугался. Не мог ума приложить, что же ему теперь делать, кричал, свистел — никто не отзывался. Тогда он решил искать нас по следам. Отвязал фонарик, навел его лучи на землю и стал внимательно приглядываться. Обнаружил какие-то отметины и пошел по ним.

За эту провинность Велко сильно досталось. Его критиковали все товарищи да так крепко, что не только он, но и никто другой в отряде больше уже не допускал подобного нарушения.

До села Видрар — цели нашего марша в эту ночь — мы добраться уже не могли. Времени оставалось мало, да и с дороги сбились. Поэтому мы решили в тот день помыться, почиститься, привести все в порядок и вечером продолжить поход. Но из-за неосторожности некоторых товарищей нас заметили жницы, и нам пришлось весь день быть начеку, вместо того, чтобы наслаждаться отдыхом.

Завхозом отряда был бай Захарий. Мы выбрали его на эту должность потому, что он делил продукты с педантичной точностью. Но как раз это и не понравилось Божко — пастуху, которого за богатырский рост мы называли Боримечкой.

— Почему всем делишь поровну? Разве можно меня сравнить с Бонкой? — говорил он баю Захарию. — Вот это мне у тебя не нравится.

— А как бы ты хотел делить, Божко? — спросила его Лена.

— Я хотел бы, чтоб каждому давали по росту.

— А что тебе мешает подружиться с Бонкой и помогать ей во время еды. — посоветовала ему Лена.

— Тогда я часть моей поклажи отдам Божко, пусть тащит! — отозвалась Бонка.

— Идет! — с готовностью принял ее предложение Боримечка.

— Я бы тоже отдала половину своей доли баю Захарию, если бы он согласился нести мою поклажу, — вызывающе заметила Лена.

— Ты же не маленькая, да и пусть кто другой носит твою поклажу! В твои годы женщины уже по пятеро ребятишек имеют…

— Даст бог, бай Захарий, у меня тоже будет пятеро… Но позволь-ка спросить, ты-то почему до сих пор не женат?

Бай Захарий рассердился, вскипел и не в силах больше владеть собой высказал Лене все, что пришло ему на язык. Причем он раз десять заявил, что фашизм можно победить и без баб. Тут уже вмешались все остальные. Бай Захарий не смог устоять под напором полутора десятков человек и вынужден был перейти к обороне.

Когда жницы ушли с поля и опустилась темнота, мы вышли из леса, поднялись на горный гребень, с северо-востока опоясывавший села Видрар и Горочевцы, и вдруг перед нами засверкало множество огоньков. Это не было похоже на звезды. Звезды были ярче, и потому, что огоньки были разбросаны, мы решили, что там притаилось какое-то село. Определить, какое это село было трудно, но все же огоньки могли послужить нам ориентиром. Когда колонна вышла из ущелья, я велел Денчо вести ее вперед.

— Славчо, я боюсь заплутаться, — сказал он, — веди лучше ты сам…

— Я тоже так считаю, — добавил Стефан, обращаясь ко мне. — Ты легко находишь тропы.

Я повел отряд по заросшей кустарником круче. Тропы не нашел, а колючки шиповника немилосердно царапали и царапали нас. «Хорош проводник, — думал я, — люди всю свою одежду оставят на этих колючках».

Повернул вправо… опять кустарник. Повернул влево — то же самое. Куда ни сунься — всюду шипы! Не обращая на них внимания, я еще решительней пошел вперед. Наткнулся на высокую межу. Чуть было не сломал себе шею, хорошо, что меня удержал. Стефан. Мы продолжали идти…

— Постой, ведь тут пропасть, — тревожно крикнул кто-то.

— Не бойся, это дорога.

— Дорога, но куда она нас заведет?

— Или в село, или в какую-нибудь махалу — дороги в горах всегда ведут к селеньям, так меня когда-то учил дед Саво.

— Ты от своего деда много чего узнал, — поддержал разговор Стефан, шедший рядом со мной.

— Хороший человек, божий человек был мой дед — мудрый, как сама жизнь.

— Я своего деда совсем не знал — ни какой он был, ни когда умер.

Вдруг Стефан осекся и рукой загородил мне путь.

— Стой! Песня вроде с посиделок. — Он прислушался.

Стефан не ошибся. Из-за ближнего холма, поросшего редким дубовым леском, действительно, доносилось пение.

Ночь была душной. Жар, который солнце целый день обрушивало на землю, теперь поднимался от нее тяжелыми волнами, а так как не было ни малейшего ветерка, духота становилась еще сильнее.

— Кому нужно такое горячее солнце? — устало заметил кто-то.

— Как кому? А кукурузе надо вызреть?.. — ответил Денчо и расстегнул рубашку.

— И винограду, — добавил Стефан, который, дышал, как рыба, вытащенная из воды.

Колонна бесшумно двигалась по узкому проселку. Мы приближались к какой-то махале. Уже совсем ясно слышались девичьи песни, но несколько собак, видимо, озлобившихся на хозяев, которые не давали им есть и выгнали на подножный корм в зеленую кукурузу, — яростно накинулись на нас, не позволяя приблизиться к селению.

Мы послали двух человек в разведку, а колонна осталась отражать собачьи атаки.

— Пошли вон! — прикрикнул на них Божко-Боримечка. — Чего разгавкались?

— Это ж не твои собаки, чего им тебя слушаться! — сказала Лена.

— Ну, и пусть не его, — отозвался бай Захарий. — Собаки, они тоже понимают, когда с ними по-человечески обращаются…

— А кто тебя просил вмешиваться — я с Божко разговариваю, — огрызнулась Лена.

Вернулись наши разведчики. Лица у них были веселые, а походка несмотря на жару — бодрая.

— Товарищ командир, ваше приказание выполнено, — доложил Петко. — Это махала села Видрар и называется Варина-Падина. Люди собрались на площади и ждут нас.

— Как ждут нас? Откуда им знать, что мы придем?

— Жницы, которые сегодня нас видели, были из этой махалы. Они как только вернулись, сразу же рассказали всем, что к ним в гости идут партизаны.

— Отличная конспирация! — с веселой усмешкой заметил Денчо. — Мы крадемся как кошки, боимся как бы нас кто не обнаружил, а люди уже нам ужин приготовили.

Про Видрар я кое-что слышал от Йордана Николова. Это было небольшое, разбросанное селенье. На голых холмах люди кое-как выращивали рожь и овес. Но главным источником их существования была работа на стройках. Видрарские мастера слыли во всей юго-западной Болгарии самыми лучшими кровельщиками. Тем они и прославили свое захудалое село.

В Варина-Падине жил Петр Станимиров. Он ведал сельской кооперативной лавкой и руководил партийной группой в селе. Много раз пытался я связаться с ним, но все неудачно. Теперь встреча наша произошла неожиданно — и для него, и для меня.

На маленькой площади завязался оживленный разговор.

— Ну, вот, видите, — они пришли?! — довольная, что вышло так, как она говорила, воскликнула Грозда, племянница Петра, обращаясь к подружкам, с которыми она, кажется, даже побилась об заклад.

— Как же ты узнала, Грозда? Скажи, как?! — удивлялись девчата.

— Узнала, и все! — радостно ответила она. — Подсказало мне что-то.

Разумеется, ничто и никто ей ничего не подсказал. Она знала, что ее дядя Петр коммунист, и понимала, что рано или поздно партизаны его найдут. Кроме того, полиция, накануне пробиравшаяся по скалам мимо их села, тоже дала основание девушке думать, что мы находимся где-то в их районе.

Видрарцы радушно встретили отряд. Сколько было в этот незабываемый вечер радости, объятий, поцелуев!

— Спаска, ты сколько человек позовешь к себе на ужин? — спросила Грозда одну из своих подруг.

— Всех самых красивых парней позову, — ответила шутливо Спаска.

— Я тебя серьезно спрашиваю, а ты смеешься, — рассердилась Грозда.

— А я тебе серьезно отвечаю. Всех самых красивых парней прошу к нам ужинать! — повторила Спаска.

В конце концов девушки договорились. Спаска была довольна, что ей дали право выбрать себе черноглазого Огняна, хоть он и был похож на цыгана. Сильное впечатление произвели на нее и лукавые взгляды нашего коренастого Ванчо. Остальные девушки тоже увели к себе кто двоих, кто троих партизан, а мы с Денчо и Стефаном пошли к Петру Станимирову. У него не было родителей, и жил он у дяди. Его тетка Стана была женщиной доброй и энергичной. Хотя у нее на руках было полдюжины ребятишек, она побеспокоилась и о нас и быстро приготовила нам ужин.

— Ешьте, ребята! Пути ваши неведомы. Сегодня вы тут, завтра — кто его знает где. Хорошенько наедайтесь. Я каждый день напоминаю моим дочкам, что нас, слава богу, ночь не застанет без куска хлеба.

Мы до того проголодались, что и без любезных приглашений тети Станы навалились на еду, но ее напоминания о том, чтоб мы получше наелись, заставили меня подумать, что мы малость переборщили.

— Тетя Стана, — сказал Денчо, — если нас всюду так будут угощать, мы не только растолстеем, но и с врагами разучимся бороться!

— Почему? — смеясь спросила тетя Стана.

— Потому что сытый человек становится ленивым, а ленивый ни на что не гож.

— По твоему, Денчо, выходит, что государство дает людям так мало нарочно, чтобы они не стали ленивыми? — поддел его Стефан.

— А ты как думаешь? Только поэтому.

Стефан понял шутку Денчо и засмеялся, но тетя Стана не смогла ее уловить. Она уже думала о других вещах.

— Когда придете к нам снова? — спросила она, обращаясь ко всем.

— Этого мы не знаем, тетя Стана. Ты ведь и сама сказала, что пути наши неведомы.

— Эх, Славчо, родненький, смотри поскорей приходи.

— Ладно, а теперь, извини — нам с Пешо надо выйти, поговорить малость.

— Ступайте в другую комнату, — сказала тетя Стана и первой вышла, чтобы проверить, все ли там в порядке.

Петр в общем был в курсе событий и партийных дел. Отстал он только в вопросах конкретных форм работы, не знал, как разъяснять действия отряда, а люди в его селе были очень хорошие, добрые. Можно было подумать, что их доброта от бедности. Во всяком случае бедны они были так же, как добры.

Здесь нам впоследствии довелось познакомиться с известной в свое время бабушкой Миланкой из видрарской махалы Клисура. Революционерку из нее сделал Темелко Ненков. Бедность выгнала ее из родного дома еще в детском возрасте. Она стала служанкой у какого-то богача в Пернике. В том же дворе, где она жила в услужении, снимал комнату Темелко Ненков. Он подружился с молоденькой девушкой и мало-помалу сумел ввести ее в движение. Включил в одну из молодежных ячеек и стал давать ей различные поручения — то разбросать листовки на улицах рабочего квартала, то отнести письмо или пакет с нелегальной литературой кому-нибудь из товарищей. Она увлеклась нелегальной работой и стала ближайшей сотрудницей Ненкова. Когда она вернулась в родное село, все стали называть ее Миланка Тесна, потому что она была горячим приверженцем социалистов-тесняков^[15].

Теперь она жила в соседней махале. Тетя Стана наказала нам непременно встретиться с нею. Но перед нами в те дни стояла другая задача. И мы знали: бабушке Миланке не долго придется тужить о партизанах — ведь будущее принадлежало нам.

После ужина на маленькой площади собрались все жители махалы. Дома опустели. Интерес к партизанам был невиданный. Крестьяне хотели услышать из наших уст правду, хотели увидеть, есть ли хоть малая надежда избавиться от бремени безысходной нужды. В отличие от других наших встреч с крестьянами тут выступили Бонка и Лена. Бонка произвела на всех такое сильное впечатление, что после собрания от избытка чувств ее буквально рвали на части. Одни ее тянули туда, другие — сюда, а на плечах ее уже висело несколько пар чулок и рукавичек. Потом девушки роздали подарки и остальным партизанам. Такие подарки мы получали впервые. И это было не случайно. Тут хорошо поработали невидимые руки партии и молодежного союза. Эти руки проделали огромную работу для привлечения людей. Этим объяснялись и те добрые чувства, которые проявили к нам видрарчане, и их прекрасное настроение. Не напрасно товарищи говорили: «Эти люди тронули нас до глубины души». Я уверен, что о сердечном приеме в Варина-Падине партизаны помнят по сей день.

* * *

27 августа мы решили перебазироваться в район моего родного села Бохова. Неподалеку от села был большой лес, который я хорошо знал с детства. Мне там были знакомы каждый овражек, каждая тропка, чуть ли не каждый камень.

Я, Стефан, Велко, Денчо и Лена отправились первыми. Остальные оставались в одном лесочке. Ночью мы пробрались к дому тети Божаны. Собака нас почуяла и подняла лай. Мы бросили в окно три камешка, тетя Божана тут же показалась в нем и вышла к нам навстречу. Она наскоро рассказала все известные ей новости и дала нам еды. Уговорившись, о чем ей надо будет разузнать днем, мы направились в урочище Бож, где был наш первый лагерь. Тут мы распрощались с Денчо и Стефаном, которые вернулись к отряду, а Велко, Лена и я остались в лагере.

По нашему поручению, товарищи Гюро Симов, Никола Христов и Макарий Теодосиев — брат моего ятака Васила Теодосиева с улицы Булина-Ливада в Софии — должны были разведать численность полиции в ближних селах, а бай Тазо, муж тети Божаны, выяснить, что происходит в Трыне, и приобрести для нас шапки, кастрюли, гребни, зеркальца и другие нужные нам вещи. Мы должны были их дождаться.

Первые трое вернулись еще засветло и сообщили нам, что нет ничего, что могло бы вызвать тревогу. Бай Тазо почему-то запаздывал.

Вечером в лагерь, запыхавшись, прибежала взволнованная тетя Божана.

— Славчо, село полно контрашей. Человек двадцать сама видела во дворе вашего дома. Собирали яблоки. Боюсь, что кто-то вас приметил и сообщил этим гадам. Хорошо б вам уйти подальше отсюда. Еда для вас у меня готова, но я побоялась ее взять.

И только под конец, как будто речь шла о совсем незначительном событии, тетя Божана сообщила, что умер царь.

Мы убедили нашу неутомимую помощницу, что «контраши» нам не страшны, и проводили ее до опушки леса. Когда Божана ушла, я взобрался на высокое дерево и стал осматриваться. Но ни увидеть, ни услышать, что происходит в селе, не смог. Все потонуло во мраке и тишине. Один только голос бабы Гюны, разыскивавшей корову, доносился из ближнего оврага. «Петкана, Петкана, иди сюда, дочка, иди сюда!» — слышались оттуда тоскливые призывы.

Я слез с дерева, и мы вернулись к отряду. Неподалеку от места его стоянки нам повстречался дозор, а затем и вся колонна, как это и было условлено.

Восточнее Боховы поднимается невысокий хребет. Когда-то я тут пас скот, а летом 1928 года, когда ливни смыли несколько домов и много скота, едва спасся от града вместе с одной девчонкой, нашей родственницей, с которой мы пасли коз. Сейчас я вспомнил не только про град и ливень, но и про хитрую козу Станику Кривошейку, которая не обращая внимания на град и мутные потоки воды, стекающие повсюду, забежала в хлеба, и я вынужден был выгонять ее оттуда толстой палкой.

Увлекшись воспоминаниями, я не заметил, что мы поравнялись с нашим домом. Отсюда до него было не больше двух километров по прямой.

Вдруг мое внимание привлек дымок. Он поднимался высоко в небо, расползался, а из под него поползли сперва желтоватые, а затем ярко-красные языки пламени. Они разорвали мрак и потянулись к луне, словно хотели лизнуть ее, а она в страхе убегала от них.

Горел наш дом. Так вот для чего пришли контраши! Родной дом! Сколько воспоминаний связывало меня с ним! Каждый уголок, каждая ступенька, каждая песчинка в нем и возле него были мне дороги, связаны со множеством детских и юношеских переживаний. Было грустно, что больше не увижу я ни просторной горницы с трехстворчатым окном, ни покосившейся ступеньки перед входом, ни деревянной кровати с толстым слоем соломы вместо тюфяка, на которой мы — восемь братьев и сестер — кувыркались и боролись, ни кривой черешни, с которой я как-то упал и сломал себе ногу, ни каменной плиты, на которой я грифелем написал первое в своей жизни слово: «мама». С домом было связано воспоминание о собаке Султане, моем закадычном друге. Я вспомнил, как декламировал на экзамене, поступая в первый класс: «Не радости ради, не для развлеченья к тебе я вернулся, мой отчий дом…», не сводя с учительницы глаз, боясь сбиться. Для меня тогда это были всего лишь красиво подобранные слова. Я понял их смысл, лишь когда мне впервые пришлось покинуть родной дом. Теперь же эти слова звучали для меня с новой, незнакомой прежде силой.

Дом пылал буйным пламенем. Вскоре от него осталось только пепелище. Вокруг царила необычная тишина. Не слышно было ни выстрелов, ни криков. Напуганные соседи не отваживались и носа высунуть из своих домов. Контраши не раз грозились сжечь все село. Этот пожар был первым, а сколько их всего будет и чей дом загорится вслед за нашим, — никто не знал. Поэтому все дрожали от страха.

Кто-то из товарищей предложил спуститься и напасть на контрашей, но, не выяснив предварительно их численности и вооружения, делать это было неразумно. Мне не хотелось, чтобы из-за моего дома мы понесли жертвы. Сгоревшее имущество раньше или позже можно восстановить, а погибшего в бою человека уже ничто не вернет к жизни. Смотреть дальше на пожар было бессмысленно. Надо было уходить на Большую Рудину. Приближалось первое сентября — день, назначенный нами для приведения в исполнение приговора партизанского суда, вынесенного Смило Гигову и Асену Радойнову за совершенное ими нападение на комиссара отряда Делчо и Мордохая.

Урочище Братул — необыкновенно красиво. Когда-то здесь жило все наше многочисленное семейство. Раскидистые ореховые деревья, островерхие сосны, просторные луга — присядет тут человек, и не захочется ему встать — до того прекрасна природа, так бы и остался здесь до конца дней своих. Особенно хорошо здесь после сенокоса — сено собрано в копны, а на скошенных лугах пасется скот. Какие только игры не затевали мы тут — прятки, «чижик», «жгут»… а иногда затевали борьбу, которая обычно кончалась дракой. Не раз я возвращался домой с плачем. Кулаками те, кто был постарше, создавали себе авторитет.

В Братуле росло большое ореховое дерево. Орехи у него были крупные, мягкие и очень вкусные. Теперь, понятно, они еще не созрели и для еды не годились. Но душистая листва привлекла нас, и мы расселись под развесистой кроной гигантского дерева. После короткого отдыха мы с Денчо пошли к кошаре Гюро Симова, чтобы узнать о положении в селе и забрать купленные баем Тазо вещи. Затем мы должны были отправиться в родное село Денчо — Ярловцы, где нас ждал один выпущенный полицией на волю паренек. Остальные в это время должны были продолжать марш к Большой Рудине.

* * *

На юго-западной окраине Ярловцев жил бай Мито. Крестьяне почему-то звали его Мито Лягушатник. Был он высокого роста, а ходил как медведь.

До села мы добрались к середине ночи и, решив не будить Мито, спрятались у него в битком набитом сарае. Лягушатник держал здесь не только солому, а и мякину, которая доходила до самой крыши.

Всю дорогу от Боховы до Ярловцев шел проливной дождь. Одежда и обувь наши промокли насквозь. Усталые, мокрые, мы думали только о том, чтоб поскорее добраться до сухого места, и потому тут же зарылись в мякину. Но разве можно было заснуть? Остья сразу же вонзились в нас тысячами игл. Мы вынуждены были перебраться на солому и раздеться. Но и здесь нам не удалось заснуть. Иглы застряли и в нижнем белье. Так мы поневоле прободрствовали остаток ночи.

Рано утром мы услышали покашливание. Через длинную щель в дощатых стенах мы увидели огромную фигуру Лягушатника. Когда он неуклюжей походкой приблизился к сараю, Денчо бросил сверху пучок соломы. Она разлетелась в стороны. Бай Мито медленно поднял голову, огляделся вокруг и, не подумав о том, что куры не поднимаются так рано, крикнул:

— Кыш, беспутные!.. — А затем схватил горсть песку и бросил на крышу.

Мы испытывали мальчишеское удовольствие, дразня Лягушатника. Развеселившись, мы сбросили на него еще пучок соломы. Нам хотелось посильней раздразнить его.

— Ну, погодите, чертовы твари, вот возьму прут и задам вам жару, — пригрозил Лягушатник и вошел в сарай.

Когда мы показались под самой крышей, он вздрогнул, а потом зашептал сердито:

— Разрази вас господь, до чего ж напугали! Почему не отозвались? — И он подполз к нам. — Куда вы идете? Почему в Ярловцы не заходите? С той поры как вы укокошили Муссолини, в селе у нас — тишь и гладь! Никто ничего худого про вас не говорит. Тот разбойник нас со свету хотел сжить… Вы не голодны — а то я пойду принесу чего?

Недождавшись нашего ответа, он соскользнул по соломе вниз, побежал домой и с невероятной для его темперамента быстротой вернулся, неся обильный завтрак.

— Уминайте на здоровье. Ваш бай Мито может для детей не иметь хлебца, а для вас всегда найдет. Если государство не даст — Тошо Лешниковский даст. Он добрый человек — голодными вас не оставит.

Многие надеялись на бая Тошо, когда для них наступали голодные времена. И он, действительно, выручал людей — некоторые бедняки, если б не он, попали бы в совершенно безвыходное положение.

Лягушатник был преданным нам человеком. Он не дрожал от страха, когда мы давали ему опасные задания, и теперь, едва услышав нашу просьбу привести к нам Димитра Такова — молодого парня, только что освобожденного полицией из-под ареста, бай Мито сразу же отправился за ним.

Этого парня я видел впервые. Довольно высокий, со светло-каштановыми, почти русыми волосами, он держался спокойно, сдержанно. В глаза бросалась несимметричность его лица — одна щека была немного больше другой, а густой голос, казалось, доносился из пустой бочки. От Денчо мы знали, что Димитр или Мито, как его все звали в Ярловцах, отслуживший службу солдат, отлично стреляет, а нам как раз и нужны были такие люди — крепкие, выносливые, и самое главное, хорошие стрелки.

Димитр был ремсистом и хорошо знал директивы партии. Хотя его выпустили из кутузки, он знал, что в любой момент его могут снова забрать обратно. А ему ни в коем случае не хотелось опять становиться узником.

— Возьмите меня, сегодня же вечером возьмите с собой, — просил нас Димитр. — Ведь я не знаю, что может со мной статься завтра: тут, сами знаете, или пан, или пропал. Я попробую уговорить и своего брата Райчо. Он вчера только вернулся из концлагеря… Как хорошо, что вы пришли. Старики мои, конечно, будут вопить, но лучше быть с вами, чем снова попасть в руки врага.

Но старики не «вопили», хотя им было особенно тяжело расставаться сразу с двумя сыновьями, которых они много времени не видели — один несколько месяцев находился под следствием, а другой был выслан в далекие края.

Вечером на явку к большой груше в Мало-Браниште вместе с Димитром пришел и Райчо. Райчо был младше, пониже ростом и потемнее брата. Внешне он был похож на своего отца — деда Тако, а Димитр — на мать, бабушку Бону.

Дед Тако занимался починкой обуви и едва зарабатывал себе на хлеб, но считал, что дети его должны жить иначе, и потому употребил всю свою энергию на то, чтоб они, — раз он не может дать им образование, стали, по крайней мере, коммунистами. В этом он преуспел. А баба Бона своей веселостью и добродушием умела ободрить и развеселить самого отчаявшегося человека.

Они провожали сыновей в партизанский отряд как раз тогда, когда полиция ставила повсюду виселицы для народных борцов, назначала огромные награды за их поимку, безжалостно сжигала их дома. Дед Тако знал, что следом за нашим придет черед его дома, но не только не попытался помешать уходу сыновей, а от всего сердца пожелал им удачи в борьбе. Это был сильный и мужественный отец.

Следовало бы сказать старикам несколько утешительных слов, поблагодарить их за проявленную сознательность, но этого нам сделать не удалось.

Вступление в отряд Димитра и Райчо было новым и большим нашим успехом. На радостях мы и не заметили, как пересекли поле и поднялись на крутой склон слишовских гор. И вдруг мы встретились с товарищами: они ждали нас в заброшенном пограничном посту над Слишовцами. Приход двух новых партизан-братьев вызвал у них настоящее ликование. Разумеется, трудно было предвидеть сразу, что получится из этих парней. Если о Димитре нам было известно, что он хороший стрелок, смельчак и преданный нашему делу человек, — а это давало основание видеть в нем будущего командира четы и даже батальона, то о худеньком, маленьком Райчо мы ничего не могли ни сказать, ни тем более угадать его будущее. Но Райчо все же произвел на меня хорошее впечатление в первую же ночь, укрепившееся в последующие дни. Был он ловкий, сообразительный, легко запоминал тропы и людей, разведка удавалась ему, спал он чутко, как заяц, и умел хранить тайну. К тому же хорошо знал, как обращаться с оружием. Не зря Делчо и Денчо предложили, чтобы я, отлучаясь из отряда, брал его с собой. Рискованно было ходить одному. Всегда можно было наткнуться на засаду, а зимой — и на зверя или в сугроб провалиться.

За короткое время мы с Райчо хорошо узнали друг друга, свыклись друг с другом и поладили. Много раз, когда нам приходилось отсиживаться где-нибудь, я делал так, чтобы он спал первым. Он отказывался: «Ложись ты, ты же больше устал». А я говорил: «Нет, ты ложись, ты устал больше», — и так каждый уступал другому право спать первым.

Позднее, когда в полиции поняли, что Димитр и Райчо ушли в партизаны, дом их был разрушен гранатами, а сами старики высланы куда-то в Добруджу, без права писать письма даже родным. Но Райчо и это не сломило. Он был убежден, что если не сегодня, то завтра враг будет вынужден вернуть их в родное село.

Как только мы возвратились в отряд, Денчо занялся подготовкой литературно-музыкального концерта. Предполагалась декламация стихов Ботева и Смирненского, отрывки из музыкальных произведений в исполнении на губной гармонике, партизанские песни и юморески.

Наш самодеятельный концерт закончился пением «Интернационала». Потом все закружились в хоро. Буйный темп довел всех плясунов до седьмого пота. Только бай Захарий, страдавший сахарной болезнью, стоял в сторонке и возмущался небрежно подпоясанными брюками Лены.

В разгар пляски началась гроза. На горизонте засверкала молния, а вслед за тем разнесся оглушительный грохот. Листва вековых буков зашумела, лес закачался, хлынул ливень.

Стефан, который вел хоро, вдруг повернул вправо и, не нарушая такта, повел свою цепочку к заброшенному пограничному посту. Последним вошел Денчо. Он был нашим музыкантом. Так как в будке не осталось для него места, он набросил себе на голову дырявое полотнище и, став под стрехой, запел рабочую «Марсельезу». Остальные сразу же подхватили. И полетели на вольный простор призывные восторженные слова революционной песни:

* * *

Последние два дня августа отряд провел у слишовского поста. Хотя от него остались только стены и крыша, мы были благодарны и за это, потому что могли укрыться там от дождя или сильного ветра. Мы разводили костер, и, когда у нас была фасоль, или картошка, варили похлебку.

Сведения относительно врагов народа Смило Гигова и Асена Радойнова были собраны. Оба они имели оружие и ночевали дома. В ночь с первого на второе сентября отряд спустился в Слишовцы. Мы разделились на две группы — одна направилась к дому Смило, а другая — к Радойнову. Но Радойнова дома не оказалось, и приговор не был приведен в исполнение.

Сразу же после акции группа бойцов отделилась от отряда и направилась в Бохову, чтобы узнать, каковы отклики на казнь Смило Гигова. На обратном пути они снова завернули в Слишовцы и зашли к Георгию Тодорову. Он был примаком в семье известного сельского ростовщика Атанаса Выжарова. Хотя Георгий считался человеком передовым, крестьяне ему почему-то не верили. Считали, что девяносто девять процентов сказанного им подлежит проверке.

Товарищам Георгий Тодоров показался, человеком душевным. Он угостил их медом, хорошим ужином, а на прощание пообещал сохранить их посещение в полной тайне. Это было прежде всего в его собственных интересах. Но Георгий переменил свое решение. То ли боясь, что полиция каким-нибудь образом может узнать, что к нему приходили партизаны, и накажет его за то, что он не сообщил об этом, или просто, чтобы показать себя честным перед нею — он ни свет ни заря поднялся и подался прямо, в Трын, к Байкушеву. Рассказал ему самым подробным образом о внезапном появлении партизан, об их мнимых запугиваниях и, о том, что он не в силах был ничего сделать, потому что они были хорошо вооружены.

Начальник трынской полиции, не зная всех жителей околии, не поверил Тодорову, что партизаны силой отобрали у него продовольствие и приказал немедленно выслать его из села на шесть месяцев.

Возвратившись домой, Георгий сто раз раскаялся в своем глупом поступке, еще раз попытался через посредников воздействовать на начальника полиции, чтобы тот отменил свое решение, но все было напрасно… На следующий день пришлось ему связать в узелок свою одежку и снова отправиться в город.

Так, желая быть честным и добросовестным по отношению к полиции, Георгий Тодоров сам сделал все, чтобы его отправили в ссылку.

* * *

В первых числах сентября я и Христо Спасов (Петко) отправились в Црна-Траву. У меня там была назначена встреча со Смаевичем, а Петко хотел добраться до новой границы, чтобы отыскать там своего младшего брата Недялко, служившего в царской армии, и увести его к нам в отряд.

Смаевич уже ждал меня. Он и секретарь окружного комитета Ристо Антунович (Бая) находились тогда с бригадой, которая пришла в село на отдых. Ристо Антуновича я видел впервые. У него была внушительная внешность, спокойное, сосредоточенное выражение лица. Мы обменялись взаимной информацией. Действия нашего отряда отвлекли на себя и задержали на территории околии почти всю трынскую полицию и контрачеты. Теперь полиция редко совершала наскоки на югославские села, а полицейская рота из села Кална после нашей засады в Барносе ушла из этого села. Наши действия оказывали ощутимую помощь югославским партизанам: если бы не Трынский отряд, все вражеские силы были бы брошены на подавление партизанского движения на югославской территории.

Основываясь на нашей прежней договоренности, Антунович дал согласие организовать совместное нападение на полицейскую роту в селе Главановцы и переправить на нашу территорию всех болгарских партизан, которые сражаются в югославских партизанских отрядах, действующих вблизи нашего района. Это были в большинстве совсем молодые люди, проходившие военную службу или же мобилизованные в армию, которые, выполняя директиву партии, дезертировали из царской армии и вступили в партизанские отряды.

Вторым, после Денчо, пожелал вернуться к нам Кирил Марков — Златан, мой софийский знакомый. Он состоял в бригаде, с которой теперь пришли в Црна-Траву Смаевич и Антунович.

Златан оставался все таким же живым и подтянутым парнем, каким я его знал по работе в Банишорской квартальной организации РМС в Софии. Когда я сообщил ему, что югославы не имеют ничего против его возвращения к нам, он вспыхнул от радости, и в тот же день мы оба отправились обратно в Трынскую околию, а Петко ушел с бригадой искать своего брата.

Болгары произвели на Антуновича хорошее впечатление еще до того, как он стал партизаном. Рассказывая о пребывании в его отряде Златана, Бая заметил, что знакомство с ним у него давнее — с конца 1911 года.

Как военнопленный немцев Бая вместе с группой других соотечественников был отправлен в Софию. Их поместили в здании Еврейского училища на улице царя Калояна. Среди югославских военнопленных был муж одной болгарской коммунистки. Она представила Златану югославов, как членов ЮКП, желающих любой ценой освободиться из плена. С разрешения районного комитета РМС Златан занялся изготовлением фальшивых документов и сумел помочь бежать двум военнопленным. Бая нарочно обварил себе лицо кипятком и был направлен в военный госпиталь на лечение. Молодежные активисты нашли ему квартиру возле госпиталя, приобрели гражданское платье и приступили к организации побега. Но тут, как на беду, фашистское командование неожиданно отдало распоряжение немедленно отправить военнопленных в Германию, и побег Антуновича сорвался.

В августе 1942 года Златан получил от Ристо Антуновича письмо, в котором тот сообщал ему, что в скором времени снова приедет в Софию. Это означало, что подготовку для побега надо было начинать немедленно. Златан снова занялся изготовлением фальшивых документов, но Бая не приехал. Он бежал из плена…

* * *

В Тодоровцах нам сообщили, что Трынский отряд напал где-то на полицию и разгромил ее. Это прозвучало для меня неправдоподобно, — ведь я знал какие у нас намечались акции, — и я попросил югославских товарищей уточнить эти, по-видимому, случайные данные.

Скоро до нас дошли совсем другие, совершенно противоположные сведения: не отряд напал на полицию, а полиция напала на отряд, многие товарищи убиты и попали в плен. Говорили, что только одна группа человек в десять во главе с Делчо успела спастись и находится в махале Златанцы возле Црна-Травы. Изучив путь ее продвижения, мы отправились в Калну.

В селе не было никого из наших, однако все крестьяне с печалью и беспокойством говорили о постигшем нас несчастье. Но как бы ни были искажены и преувеличены эти сведения, я считал, что в них есть доля истины. С нетерпением и тревогой стремился я встретиться хоть с кем-нибудь из отряда.

В это время прибывшие в Калну югославские политические работники организовали общее собрание жителей села. Пригласили на него и меня, и я это понял как необходимость сказать там несколько слов. Собрание еще не закончилось, как я почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо. Я обернулся. Незнакомый югослав шепнул мне: «Тебя зовет Гошо, товарищ Кольо».

Я вскочил и, протиснувшись через толпу, выскочил на улицу. У каменной ограды школы стояли невеселые Делчо и Здравко Георгиев.

— Что случилось? Рассказывайте? — взволнованно и нетерпеливо еще издали крикнул я. — Где остальные?

— Все тебе расскажем, — печально ответил Делчо.

Он принялся обстоятельна рассказывать с самого начала. Мне казалось, что он очень затягивает свой рассказ, и я не раз подгонял, а то и прерывал его.

Вот что, оказывается, произошло с ними.

В ночь с четвертого на пятое сентября на западной окраине села Ярловцы, возле кошары Тричко, Денчо и Димитр ждали Делчо, который должен был привести из Софии нескольких подпольщиков. После обмена сигналами к ним подошла группа из восьми человек. Они отвели их в урочище Потурченица, где отряд расположился на отдых. Новые и старые партизаны познакомились, начались расспросы. Новички интересовались партизанской жизнью, а старые партизаны — событиями на фронтах, в Софии и в их краях. В группе новоприбывших были Здравко Георгиев (Владо), Славчо Радомирский (Васо), Виолета Якова (Иванка), Методий Божилов (бай Пантелей), Моис Эшкенази (Мишо), Марин Димитров (Боян) и Донка Ганчовская (Милка). Бай Пантелей бежал из казармы и пришел в отряд в солдатском обмундировании и с оружием.

Самую большую радость вызвал маленький портативный радиоприемник. Он сразу же был приведен в действие, и товарищи услышали голос Левитана из Москвы, а вечером и передачу радиостанции «Христо Ботев» на болгарском языке. Сообщения об успехах Красной Армии на фронтах и бодрая советская музыка развеселили и ободрили бойцов.

Днем в лагерь пришел дед Станко из села Лешниковцы. Он рассказал Денчо, как обстоят дела в их селе, и кстати сообщил ему, что уже несколько дней в селе проводит свой отпуск наш общий приятель Манол Захариев, ремсист, работавший в Софии.

Услышав про Манола, Денчо загорелся. «Вот нам еще один партизан!» Он попросил старика устроить ему в тот же вечер встречу с Манолом. Когда стемнело, отряд отошел к соседним махалам — Йовичиной и Крыстиной. Туда должен был прийти и Манол Захариев. Товарищи поужинали, обстоятельно поговорили обо всем с крестьянами, а Манол все не шел.

— По всему видно, что Манол не собирается стать партизаном, — сказал Делчо. — Давайте уйдем. Путь у нас долгий, а погода портится.

Приготовились к отходу. Отряду предстояло совершить бросок к Реяновскому монастырю, что неподалеку от Яничова-Чуки, — а затем провести несколько акций в Реяновцах, Джинчовцах и Кострошовцах.

Только отряд выступил, хлынул проливной дождь. Никаких видов на то, что он прекратится, не было, а оставаться в этом районе было рискованно. Поэтому Стефан, Делчо и Здравко решили продолжать марш несмотря на плохую погоду.

От отряда отделились несколько групп. Денчо и Димитр отправились куда-то по организационным делам, а Славчо Радомирский и Виолета Якова, из-за того, что у них были совершенно стерты ноги и они не в состоянии были проделать такой большой путь, были отданы на попечение Славчо Цветкова, который должен был отвести их куда-нибудь неподалеку, чтоб они передохнули.

Как человек, лучше остальных знавший здешние места, и как заместитель командира отряда, колонну повел Стефан. Он выбрал направление через лешниковские поля на Бреянов источник. В сгустившемся мраке Стефан сбился с пути. Вместо того, чтобы идти на северо-запад, он повел колонну на юго-запад. Вскоре колонна оказалась не у Бреянова источника, а у Цигриловского дерева. Когда стало ясно, что они идут не в том направлении, Стефан и Делчо решили добраться до кошары Гюро Симова из Боховы, чтобы провести там дневку, а затем продолжать путь к монастырю. Так и сделали. Партизаны шли, не обращая внимания ни на дождь, ни на грязь, в которой они увязали по щиколотки. К кошаре они подошли перед самым рассветом, сняли с себя поклажу, растопили печурку в комнатке, которой бай Гюро пользовался зимой как теплой овчарней для ягнят. На следующий день первой в кошару явилась тетя Ката — жена бая Гюро, — а позже пришел и он сам. Их не смутило и не испугало, что гостей оказалось так много, напротив, — они сразу же занялись делом. Тетя Ката тут же вышла, чтобы дать поручение сестре приготовить побольше еды, а бай Гюро встал на стражу. Чтобы не привлечь внимания крестьян, время от времени проходивших мимо кошары, своим беспричинным стоянием во дворе в такое ненастье, он замесил глину и стал замазывать ею дыры в стене старой-престарой кошары. Со своей стороны, все товарищи строго соблюдали установленный командованием порядок.

Вечером несколько партизан во главе с Делчо направились за продуктами к тете Божане, а Стефан и Тодор Младенов с той же целью пошли к сыновьям деда Рангела. И те, и другие принесли продуктов, поужинали в кошаре, а утром пораньше двинулись к Реяновскому монастырю. Но опустился густой туман и они вместо монастыря оказались у Яничова-Чуки. Увидев заброшенный пограничный пост, партизаны подумали, что и тут неплохо будет провести дневку.

По указанию Стефана, бойцы, чтобы не было сквозняка, затянули палаточными полотнищами оконные и дверные проемы. Часовым был назначен Огнян, а за ним новый партизан Марин Димитров. Марин не знал ни здешних мест, ни партизанских правил и стоял возле самых дверей. В таком положении он не мог наблюдать за всем, что происходит вокруг тем более, что и туман еще не рассеялся.

В помещении буйно горел костер. Большинство товарищей, нарушив основные правила партизанской жизни, разделись, чтобы просушить одежду. Кое-кто даже отложил винтовки в сторонку, позабыв о том, что они всегда могут им понадобиться.

А в это время по приказу Байкушева на ноги была поднята вся полиция. От своей агентуры он получил сведения о том, что заброшенные пограничные посты служат укрытием партизанам, и приказал всех их одновременно обследовать. Полицейская рота из Главановцев должна была проверить пост у Дысчен-Кладенца, взвод из села Стрезимировцы получил задание проверить слишовский пост, а взводы из сел Клисура и Стайчовцы — посты на Яничова-Чуке и на Огорелице. Еще затемно полиция приступила к выполнению задачи.

Вдруг Марин заметил, что к посту осторожно приближаются несколько полицейских. Он вздрогнул, но не потерял самообладания.

— Товарищи, полиция! — крикнул он.

Стефан, тоже сохраняя спокойствие, тут же дал бойцам приказ оставить помещение и занять находившиеся рядом заросшие бурьяном окопы. Полиция тоже действовала. Она подошла почти к самым окопам и сразу же открыла пулеметный и ружейный огонь. По стенам и крыше забарабанили пули. Послышалось робкое и не очень дружное «ура».

Первый вражеский залп застал, наших неподготовленными. Началась суматоха, однако несколько кратких команд Стефана и Делчо быстро восстановили порядок. Одни выскочили через дверь, другие — через окна. Заняв окопы, партизаны открыли прицельный огонь и дали первый отпор. Растерянность была преодолена, но патронов оказалось слишком мало. Каждый боец имел не больше десяти-пятнадцати патронов. Это заставляло их строго экономить и вести стрельбу только по цели. Стефан дал команду стрелять залпом. Винтовки дружно затрещали, и в их хоре слышалось частое татаканье автомата Велко. На миг вражеское «ура» замерло. Натиск полицейских был остановлен, они залегли неподалеку от окопов и продолжали стрелять в упор.

По окопу, с восточной стороны поста разнесся едва уловимый шепот: «Стефан ранен, Стефан ранен…» Его действительно ранило в руку. Здравко сразу же перетянул рану носовым платком, а затем к Стефану с санитарной сумкой подползла Лена и сделала перевязку. Из окопа Стефана снова раздались выстрелы его послушного «манлихера».

В течение часа партизаны успешно отбивали атаки, но подошли к концу патроны. Поэтому Стефан принял решение об организованном отходе отряда, и товарищи предприняли частичные атаки, чтобы разорвать вражеское кольцо.

Первыми прорвались Райчо и Вельо, они пробрались через ближние заросли кустарника, а следом за ними Стефан, поднявшись в окопе во весь рост, бросил гранату и крикнул:

— Товарищи, выходите, я вас буду прикрывать!

Граната взорвалась, полицейские испугались и побежали. Этим воспользовались Делчо и Здравко. Они пробежали по коридору, проложенному гранатой, а следом за ними кинулись Лена, Мишо, бай Трайко, его раненная жена Данка и Крыстьо. На бегу бросил гранату и Мишо. Она тоже отогнала полицейских и облегчила отход вышедшим из окружения товарищам. Оказавшись вне опасности, они направились к Црна-Траве.

Из окопа к северо-востоку от поста предприняла атаку и группа Тодора Младенова. С ним были бай Пантелей, Виолета, Цеца, Ванчо, Милка, Бонка и Божко. Они отбили атаки многократно превосходившего их противника, но как раз, когда они готовы были прорваться, упала смертельно раненная Эва Волицер (Виолета). Товарищи засуетились возле нее. Через несколько минут она скончалась, и оставшиеся в живых пустились по следам Здравко и Делчо. Новая атака полицейских разорвала группу надвое. В одной были Пантелей, Цеца, Милка и Божко. А в другой — Тодор, Ванчо и Бонка. Милка была уже тяжело ранена, а все остальные из их группы врассыпную бросились бежать в разных направлениях. Оставшись одни Тодор, Ванчо и Бонка, направились к монастырю. Тут их встретила новая засада, но они ее избежали и спустились по хребту, проходящему у села Кострошовцы. Воспользовавшись дезорганизацией врага, отошли и остальные партизаны, но что произошло со Стефаном, товарищи не-видели.

Полицейские, почувствовав, что Стефан остался один, сосредоточили против него все свои силы. На выстрелы он не отвечал. В магазине «манлихера» оставался один единственный патрон. Его Стефан берег для себя. «Лучше погибну от своей, чем от гнусной полицейской пули», — думал он, вглядываясь в безжизненные тела Марина и Виолеты. Глаза Виолеты, ее прекрасные черные глаза, которые всегда глядели на него с такой теплотой, доверчивостью и нежностью, угасли. Острая боль сдавила ему грудь. Он решил отомстить за своих убитых товарищей, поднялся во весь рост и приготовился пустить последнюю свою пулю в лицо врагу, грозя штыком подбежавшему к нему полицейскому.

— Стой, мерзавец! — крикнул Стефан и нажал спуск.

«Манлихер» сверкнул, раздался грохот и полицейский свалился мертвым. Теперь у Стефана оставался только штык, но он решил бороться до конца.

Когда заглох последний выстрел, туман уже рассеялся. Сияло жаркое солнце. Его первые лучи ласково осветили лица трех народных борцов — Стефана, Марина и Виолеты, — брошенных злодеями в кустарник. Даже мертвые, они выглядели гордо, а с губ их, казалось, готов был сорваться боевой клич партизан: «Смерть фашизму, свобода народу».

Около полудня тела молодых героев полицейские отвезли в село Реяновцы. Их положили перед школой. Фашисты хотели запугать население. Они распустили слух о том, что отряд разгромлен, а его руководители — ранены или убиты.

Но вместо страха убийцы вызвали у населения еще больший гнев и возмущение, а любовь к народным мстителям только усилилась.

* * *

Выйдя из окружения, Райчо и Вельо пересекли вдоль боховский лес и оказались у Огорелицы — горного хребта, который отгораживает село Бохову с юго-востока. Тут они наткнулись на полицейский взвод, прибывший из Стайчовцев. Полицейские заметили их и открыли огонь. Оба партизана соскочили в узкую ложбинку, промытую ливневыми потоками и сбежали вниз. Оголенные корневища деревьев цеплялись за ноги. Вельо и Райчо падали, поднимались, снова бежали, снова падали, снова поднимались и бежали. Это все больше и больше изматывало их силы, а буквально по пятам по обе стороны ложбины за ними неотступно следовали полицейские.

Но вот путь партизанам преградил огромный бук, снесенный потоком и засыпанный песком. Вельо зацепился за его сук и упал. Тут его настигла вражеская пуля, и Вельо погиб, а маленький Райчо продолжал бежать и только чудом спасся.

* * *

Немало испытаний пришлось выдержать также Огняну и баю Захарию. От поста они спустились к монастырскому лесу и притаились там до наступления темноты. Когда опустилась ночь, они решили попробовать как-нибудь добраться до Калны. Но чтобы попасть в Калну, надо было пройти через реяновские, а затем через слишовские поля, подходы к которым находились под тщательной охраной полиции.

Неподалеку от Реяновцев Огнян и бай Захарий наткнулись на полицейский патруль. Партизаны залегли. Двое полицейских приблизились, и наши без предупреждения открыли огонь. Один из полицейских упал, а другой убежал. Огнян и бай Захарий, воспользовавшись этим, быстро пересекли поле и добрались до Калны.

В течение двух дней в Калне собрались почти все уцелевшие в боях партизаны. Кроме убитых и раненой Милки, схваченной полицией, не хватало еще бая Пантелея, Цецы и Божко-Боримечки. Позже выяснилось, что Цецу схватила полиция в районе села Стайчовцы. Божко вернулся домой и под нажимом брата сам отдал себя в руки полиции, а бая Пантелея мы так и считали пропавшим без вести. Отряд потерпел тяжкий урон: четверо убито, трое схвачены полицией и один пропал без вести.

Хотя враг хорошо организовал свои действия против партизан, подняв на ноги все наличные силы околии, хотя наши дерзкие августовские акции страшно его озлобили, может быть, этой страшной беды удалось бы избежать, если бы товарищи, возглавлявшие отряд, приняли в этот день более строгие меры по охране и до конца соблюдали партизанские правила. Этот случай был для нас наукой; теперь мы знали: что бы там ни было, — партизаны всегда должны строго соблюдать правила партизанской жизни и всегда должны быть готовы отразить любое неожиданное нападение.

Собрав всех оставшихся в живых бойцов, командование серьезно задумалось над тем, как восстановить авторитет отряда. Это стало нашей первой заботой. Мы решили показать населению, что отряд не разгромлен, что его руководители живы и что он продолжает наносить еще более смелые удары по разлагающемуся фашистскому режиму.

Таким ударом стала акция против полицейской роты в селе Главановцы, о которой мы договорились со Смаевичем и Антуновичем. В ней участвовали несколько десятков югославских и болгарских партизан, и она развеяла в пух и прах ложь фашистов о том, что отряд разгромлен. С того дня Драгулов и Байкушев перестали спать у себя дома, что только доказывало, с какой неимоверной быстротой нарастал страх у столпов режима.

* * *

Приход товарища Здравко Георгиева в Трынскую околию имел целью, во-первых, дать ему возможность ознакомиться на месте с условиями, в которых живет и действует Трынский отряд, и, во-вторых, познакомиться со всеми нами и оказать нам посильную помощь. Как начальника штаба зоны его больше интересовали военные вопросы, но это вовсе не мешало ему рассмотреть и нашу партийно-политическую работу. По его указанию, Денчо, который в то время был заместителем комиссара отряда, принял на себя обязанности начальника штаба и занялся боевой подготовкой личного состава и разведкой, а мы с Делчо продолжали выполнять прежние функции: Делчо — комиссара, а я командира отряда и ответственного за политическую работу в Трынской и Брезникской околиях. Ввиду давно прерванной связи с партийным руководством округа, мне пришлось вместе со Здравко Георгиевым отправиться в Софию, чтобы там с его помощью попытаться восстановить эту связь.

* * *

Вместе с нами из Црвена-Ябуки отправилась в Софию и одна югославская партизанка; она чем-то страдала, и нигде, кроме как в Софии, ей не могли бы оказать необходимой помощи. Была она довольно полной, но ходила хорошо. Похоже, у нее была неплохая тренировка. Конечно, она отставала от нас, и я время от времени говорил ей:

— Поторапливайся, Даница, дружок, получишь пирожок!

Она улыбалась, ускоряла шаг и отвечала:

— Эх, и за картошечку спасибо скажу, только не заставляй меня торопиться.

Я отвел Даницу к Станке Гюровой и ее сестрам, которые приняли все необходимые меры для ее лечения. Они же должны были помочь ее возвращению в отряд.

Впоследствии мы изредка встречались с Даницей, и каждый раз, когда нам выпадал случай увидеться, она подходила и горячо пожимала мне руку, выражая этим свою благодарность за то, что я избавил ее от большой неприятности, и говорила:

— Когда же я получу обещанный пирожок?

— После победы, — отвечал я ей, а она прыскала со смеху.

Перевод Л. Баша.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВСТРЕЧА С АСЕНОМ, КАТЕЙ И ЯНКО

Еще в сентябре, когда Здравко был в отряде, он обещал связать меня с секретарем окружного комитета. Я не знал его имени, не знал, откуда он, как обычно, при встречах с руководящими товарищами. Позже выяснилось, что Асен — это псевдоним Георгия Чанкова. Под этим именем мы знали его и потом, когда он пришел в наш отряд.

Встреча должна была состояться где-то в Банишорском квартале, неподалеку от вокзала. Мы пришли с Здравко в назначенное время, но Асена не было. Прошло около десяти минут. Здравко начал беспокоиться. Он знал его точность и предполагал, что только серьезная причина могла помешать ему прийти вовремя. Не меньше тревожился и я, поскольку существовала реальная опасность вообще не встретиться с человеком из окружного комитета. Вот почему я боялся даже думать, что с ним случилось что-то недоброе, и был готов простить ему опоздание, пусть даже неоправданное, только бы он пришел.

В тот момент, когда мы обсуждали это опоздание, на противоположном углу улицы показался человек и направился уверенной походкой к нам. Он был в плаще, на голове кепка. По тому, как обрадовался Здравко, я понял, что это Асен. Мы пошли навстречу ему. Мгновение мы смотрели друг другу в лицо, потом Асен обнял и поцеловал меня.

— Это и есть наш Славчо? — спросил он. Он не ждал ответа на свой вопрос. Ему было все известно. Вероятнее всего, ему хотелось как-то заполнить минуту молчания. Я тоже поцеловал его.

С большим волнением я шел по левую руку от него. Он задал мне ряд вопросов, касающихся состояния отряда, его деятельности, связи с народом, с югославскими партизанами, интересовался трудностями, с которыми приходилось нам встречаться.

Из разговора с ним я понял, что окружной комитет внимательно следит за нашей работой, одобряет наши действия и требует, чтобы мы еще теснее связывали политическую работу с боевой деятельностью отрада, расширяли нашу базу в народе. Окружной комитет не имел возможности снабжать нас оружием. Об этом мы должны были заботиться сами, нападая на полицейские объекты, казармы и одиночных фашистов.

Наступление зимы серьезно тревожило окружной комитет.

На вопрос Асена, как я смотрю на то, что придется, может быть, подготовить землянки, я ответил, что мы обсуждали этот вопрос и пришли к выводу, что землянки не нужны, что о первой же нашей землянке полиция получила сведения прежде, чем мы успели поселиться в ней, что лучшим разрешением проблемы зимовки было бы «окопаться» среди народа. Если нам удастся это, мы лишим полицию возможности изолировать нас на зимнее время от населенных пунктов, прервать нашу связь с народом. В то же время, укрепляя связь с населением, мы не только обезопасим отряд от голода и холода, но сможем непрестанно вести организационную и массово-политическую работу в целом районе, что, несомненно, усилит наше влияние среди народа, подготовит наши будущие успехи в развертывании партизанской борьбы.

Я радовался, что партийное руководство округа в лице секретаря одобряло нашу работу, разделяло наши мысли, взгляды и планы. Это вселяло в нас уверенность, что отряд действует правильно, что мы правильно понимаем и применяем на практике указания партии.

Меня, в свою очередь, интересовали некоторые вопросы, и я поставил их перед секретарем. Спросил о задачах, которые должны решать партийные и молодежные организации отряда, как активизировать работу по расширению базы Отечественного фронта и так далее. На все мои вопросы я получил исчерпывающее разъяснение.

Увлеченный интересным разговором, я не заметил, как мы вышли на бульвар Сливница. Неожиданно на улице, пересекающей бульвар, к нам присоединилась молодая женщина среднего роста, снежным одухотворенным лицом. Асен представил нам ее под именем Кати. Это была его жена Йорданка. Асен взял под руку Здравко, и они пошли впереди, а Катя и я — за ними. Из вопросов, которые она мне задала, я понял, что она является руководителем молодежной организации, но не мое было дело выяснять подробности. Чувствовалось, что она мучительно переживает гибель товарищей из нашего отряда и очень расстроена неудачами, постигшими ремсовские организации в Трынской и Брезникской околиях.

— Ах, как я хочу быть там! — сказала она, вздохнув. — Здесь скучно. Мне кажется, что я далеко от боя, в котором решается победа. Хочу переносить все страдания вместе с нашими славными ремсистами, радоваться вместе с ними.

Я был уверен, что здесь, в Софии, она борется и страдает не меньше любого ремсиста в отряде, но такой уж она была — всегда стремилась взвалить на свои плечи чуть ли не все трудности, сопряженные с борьбой. И, действительно, Катя выполняла одну из наиболее ответственных задач. Она прошла через тюрьмы, концлагеря, и ее жизнь в подполье постоянно была сопряжена со смертельной опасностью. Как секретарь ЦК РМС Катя руководила и отвечала за работу тысяч организаций, за десятки тысяч ремсистов. К ней сходились организационные нити двенадцати округов. Десятки связных приносили ей информацию и доставляли ее указания в отряды. В этих указаниях находил отражение ее воинствующий характер, твердая воля революционера, непреклонная вера в близкую победу над фашизмом. И все-таки Катя считала, что она далеко от боя.

Встреча с Катей была недолгой. Мы прошли с ней вместе каких-то двести-триста метров. За столь краткий срок можно высказать отдельные мысли, передать какой-нибудь эпизод, но на то, чтобы составить характеристику собеседника, запечатлеть его образ, времени было недостаточно, однако я так твердо запомнил ее взгляд, почувствовал силу ее характера, смелость ее мыслей, что она навсегда осталась в моем сознании.

Скоро мы расстались, Я еще оставался в Софии, но больше с Асеном и Катей мы не виделись. Я знал, что они очень заняты работой, но был уверен, что не сегодня-завтра они придут в отряд.

Здравко получил задание от секретаря окружного комитета связать меня с товарищем Тодором Живковым (Янко). С ним я тоже не был знаком. Позже узнал, что он член окружного комитета и отвечает за Трынскую и Брезникскую околии.

Встреча с ним состоялась на огороде, недалеко от минеральных источников Овча-Купель. Здесь мне были знакомы каждый кустик, каждая межа.

Янко начал разговор в шутливом тоне, очевидно, задавшись целью расположить меня к большей словоохотливости. Такие люди обыкновенно узнают больше тех, кто держится официально. С такими, как он, человек чувствует себя свободнее, говорит не только о главном, но и о маловажных вещах, а умный, находчивый руководитель может из всего этого сделать существенные выводы.

Янко интересовали самые обыкновенные разговоры с женщинами и стариками на селе, то, как нас встречает народ, как дети исполняют роль разведчиков, он спрашивал об отношениях девушек и парней в отряде, о снабжении и прочем. На все вопросы я давал подробные объяснения. Он делал какие-то заметки в тетрадке, Но я в них ничего не понял. Вероятно, это была своеобразная шифрованная запись, в которой разбирался только он один. Товарищ Живков одобрил характер нашей разъяснительной работы, подчеркнул, что необходимо использовать в комитетах Отечественного фронта всех честных авторитетных людей, которые стоят на стороне народа. Весьма основательной была его критика того, что мы на практике недооцениваем работу по созданию комитетов Отечественного фронта.

После того как я ознакомил его с положением дел в околиях, Янко информировал меня о событиях международного и внутреннего характера, происходивших летом и осенью 1943 года.

На Восточном фронте немецко-фашистские войска отступали. Тотальная мобилизация, проведенная в Германии с целью компенсировать пониженное качество дивизий их количественным увеличением, не оправдала себя. Попытки Гитлера осуществить в течение лета наступление на Востоке с целью вернуть потерянное и взять Москву потерпели полный провал. Под Курском были разгромлены две основные наступающие немецкие группировки. Перейдя в контрнаступление, советские войска поставили перед неизбежной катастрофой всю немецко-фашистскую армию. Последняя утратила окончательно и безвозвратно инициативу, возможность вести наступательные действия в больших масштабах, а это значило, что Германия проиграла войну.

Красная Армия каждый день получала новую, более совершенную боевую технику. В результате успешно проведенных операций под Волгоградом и Курском была освобождена огромная советская территория. Эти успехи особенно благоприятно отразились на развитии Сопротивления в оккупированных Гитлером странах, в том числе и в Болгарии.

После смерти царя Бориса Болгарией правили регенты. От этих регентов, как и от некоторых перемен в составе правительства, нельзя было ожидать изменения политического курса. Болгарские фашисты все больше сближались с Гитлером и его бандой. Тяжесть бремени этой сделки ложилась на плечи народа, на плечи рабочего класса. Усиливалась и без того жестокая эксплуатация трудового народа, а его экономическое положение становилось все более невыносимым.

Для нашей страны наступили мрачные и голодные дни. Фашисты уменьшили пайки рабочим и служащим, хлеб стал хуже некуда. На рынке исчезли последние продукты, которые до сих пор еще кое-где появлялись.

Отпор масс, как и вооруженная сила народа, возрастал заодно с недовольством. Пассивное сопротивление всюду перерастало в вооруженные схватки. Каждый куст, каждое дерево и каждый камень стреляли по фашистам. Им всюду угрожала опасность.

— Мы приступили к решительным действиям, — сказал товарищ Живков. — Все, кому угрожают аресты, должны немедленно идти в отряды. Думайте о зиме. Она принесет ряд неприятностей, но их может быть меньше, если заранее принять меры. Как у вас с землянками? — спросил он.

— У нас нет землянок, и мы не собираемся их отрывать. Народ укроет лучше, чем любая самая глубокая землянка.

— Это правильно, если удастся осуществить ваш план. Вы хорошо защитили интересы населения околии, избавили народ от реквизиций. Следовательно, можете ожидать полной поддержки. Мы сможем вам помочь теплой одеждой, обувью. Рассчитывайте на полушубки, свитера, носки и санитарные материалы. Все это, понятно, будет в ограниченном количестве, но все-таки в какой-то мере удовлетворит ваши нужды. Готовьтесь к весне развернуть отряд. Партия и РМС проведут мобилизацию. Об этом надо думать уже сейчас.

Наш разговор продолжался около двух часов. За это время все вопросы, стоящие на повестке дня, были подробно обсуждены. Я был доволен нашей беседой, предполагаю, что и товарищ Янко остался доволен.

Покидая Софию, я повел в отряд новую группу товарищей. Это были Крыстан Крыстанов (Любо), Васил Хараламбиев, Стоян Боянов (Страхил), Панайот Банков (Пешо), Гецо Неделчев (Ильо), Веса Гылыбова (Надя), Рилка Борисова (Варя), товарищ из Югославии, которого я нашел по паролю, данному мне Смаевичем. Делчо, прибыв в Софию после меня, остался организовывать доставку в отряд обещанной товарищем Живковым одежды и других материалов.

Некоторых новых партизан я знал, некоторых — нет. Васил Хараламбиев был членом РМС Банишорского квартала, работал в винном погребе. Там работало еще несколько знакомых мне ремсистов, в том числе и Бойко Борисов, а Кирил Марков — Златан, перед уходом в партизаны жил у них в мансарде, которая была им предоставлена хозяином погреба, чтобы они всегда, даже ночью, были под рукой. Кирил Марков был из Видина, а Васил Хараламбиев из села Крива-Бара, Ломского округа. Васил страдал язвой, но, несмотря на это, мы с Делчо решили его взять. То, что Кирил Марков был в партизанах, не давало Василу покоя, и он отправился и отряд, не обращая внимания на свою болезнь.

Со Страхилом, Пешо, Ильо и Надей я не был знаком. Это были молодые ребята — если не ошибаюсь, они учились в старших классах гимназии, — активные члены РМС, находившиеся под угрозой ареста. Рилка Борисова (Варя) была рекомендована Йорданкой (Катей). Это была полноватая, крепко сбитая девушка с рыжими волосами, с веснушками на лице. Она скорей походила на еврейку, чем на болгарку. Надя была выше ее ростом, румяная, миловидная, с тонкими бровями и красиво очерченным ртом. Обе они были веселы, добры и жизнерадостны. Не знаю почему, но когда мы все оказались в сборе, я подумал, что Надя и Крыстан были бы хорошей парой, если уцелеют; он тоже, как и она, обращал на себя внимание, был строен и красив.

Указания Асена, Ката и Янко имели решающее значение в нашей дальнейшей политической и боевой деятельности. По возвращении в отряд первой моей задачей было информировать всех о событиях международной и внутреннейжизни, привести в исполнение указания партии и РМС. В своих выступлениях после доклада бойцы и командиры одобрили в целом линию партии, призывающую к активной борьбе, и внесли предложения о проведении новых боевых и политических акций.

— Товарищи, — сказал Тодор Младенов. — Огонь борьбы должен разгораться все ярче и сильнее. Из слов командира понятно, что необходимо расширить сферу действий отряда. До сих пор мы действовали больше в Трынском районе, а на многих собраниях, проведенных с членами партии и РМС в селах Брезникской околии, товарищи выразили горячее желание, чтобы отряд действовал и в их местах. В этом крае окопались фашисты, они терроризируют население. Необходимо преподать и им урок. Кроме того, появление отряда вызовет у народа энтузиазм. Предлагаю в ближайшее время идти в Брезникскую околию и там тряхнуть врагов.

После Тодор а слово взяла Бонка. Она встала, подняла голову, устремила взгляд куда-то вдаль, как часто это делала, и с жаром начала:

— Я, товарищи, хочу отомстить как можно скорее за Стефана, Бояна и Виолету. Посылайте меня на какой угодно риск, только скорее. В моем сердце горит жажда мести. Моя винтовка давно не стреляла, глаз мой давно не брал на мушку врага. Призываю всех ремсистов быть в первых рядах борцов.

Выступление Бонки вызвало энтузиазм среди молодежи За ней встали Ильо, Страхил и Огнян. Они единодушно настаивали на встрече с врагом.

В те сентябрьские дни было проведено первое партийное собрание. Оформили партийную организацию, обсудили задачи, которые ей надлежало решать, избрали секретаря организации. Товарищи единодушно проголосовали за Стояна Боянова (Страхила), он хоть и был молод — рассуждал зрело и пользовался любовью товарищей. Одновременно была сформирована и ремсовская организация. Возглавлять ее поручили молодой партизанке Рилке Борисовой, рекомендованной из Софии.

По указаниям Асена, Кати и Янко организации не имели права обсуждать приказы командира. Члены партии должны были беспрекословно, точно и своевременно выполнять указания и приказы командования, быть примером и являть собой образец дисциплинированности, идти первыми в бой, не показывать колебания или слабохарактерности, в трудные минуты держаться стойко. Теперь, при наличии двух организаций, и командованию стало легче вести работу. С этого момента боец отвечал не только перед командиром, но и перед партией, перед РМС, и это сказалось положительно на качестве нашей организационной и политической работы в отряде.

Вооружив новых партизан, познакомив их с основными правилами и законами партизанской борьбы, мы составили план боевой подготовки и выбрали руководителем этого мероприятия Златана. В плане предусматривались занятия с отдельными бойцами, с отделениями и с целым отрядом. Отряд разбили на отделения. Каждое отделение возглавлял командир и политделегат. Первый отвечал за боевую подготовку отделения, второй — за снабжение бойцов и за политическое просвещение.

Несколько дней в районе села Кална проходили занятия по строевой и стрелковой подготовке, была показана организация различных видов засады, блокада отдельных домов и участков села, ведение охраны и разведки. Бойцы стали более подтянутыми, познакомились с рядом тактических приемов партизанской войны.

Здесь произошла встреча со Славчо Радомирским и Виолетой Яковой (Иванкой). Славчо, скорняк по профессии, был невысокого роста, сухощав, закален в революционной борьбе. Он уже провел несколько лет в тюрьме, а после выхода из заключения был организатором боевых групп в Софии, участвовал в ряде саботажных акций. Славчо был известен как смелый и преданный товарищ. Окружной комитет послал его в наш отряд. Некоторое время Славчо знакомился с организацией отряда, изучал опыт, чтобы потом создать отряд в Радомирской околии. О результатах работы он должен был отчитываться перед нами, так как от нас получал и задания. На таких же условиях пришли к нам и товарищи Крыстан Крыстанов из Софийской околии и Тодор Младенов из Брезникской. Так у нас были подготовлены командиры будущего Радомирского, Брезникского и Шопского отрядов как подразделений единой большой ударной единицы, чье начало пошло от Трынского отряда.

О Виолете Яковой (Иванке) мы прежде не слыхали. Она во многом походила на Славчо Радомирского — как и он, была невысокого роста, худенькая и смелая. Несмотря на то, что она была молода, в жизни ей выпали немалые испытания, она работала швеей, на табачной фабрике, полицейские не оставляли ее без внимания. Никто из нас не мог тогда предположить, что в этом хрупком существе скрывается величайшая сила, что эта, слабая на вид, худенькая девушка — будущая героиня отряда.

На отрядном собрании мы провели разбор боя на Яничева-Чуке. Надо было дать оценку боя, поучиться на его удачах и просчетах. Необходимо было познакомить с тактикой боя и новых партизан, и будущих командиров отрядов. Все единодушно осудили недооценку охраны, настойчиво требовали строгого соблюдения партизанских правил. Забота об охране при любых обстоятельствах была объявлена священнейшей обязанностью каждого бойца и командира. Справедливая критика товарищей, допустивших отмеченные промахи, помогла в дальнейшем повысить бдительность и требовательность в отряде.

Несмотря на то, что наши действия в тот период были направлены в основном на защиту экономических интересов крестьян, мы не забывали главной политической цели — освобождения народа от фашистского ига. Чтобы подготовить население к политической борьбе, необходимо было завоевать его симпатии, необходимо было убедить народ, что мы действительно на его стороне, что причина его бедственного положения не окружной управитель, а капиталистическая система, правящий класс, который беспощаден в своей эксплуатации трудящихся, более того — всегда ненасытен. Исходя из такого понимания вопроса, мы не только должны были изгонять администрацию непосредственно наседающую на народ, но вести как через партийные, так и через ремсовские организации широкую разъяснительную работу относительно политических целей и задач, которые стоят перед партизанским движением. Только этому, по нашему мнению, мы были обязаны тем, что народ осознал истину и решительно встал на нашу сторону — на сторону справедливой борьбы, под крыло рабочей партии…

В связи с боем на Яничова-Чуке, где были понесены большие потери, необходимо было провести повсеместные действия, чтобы усилить влияние отряда, покарать некоторых сельских старост и сборщиков налогов, которые выслуживались перед фашистами и терроризировали население. Отряд временно пришлось разделить на несколько небольших ударных групп.

ПОВСЮДУ

Разделение отряда на небольшие группы в данный момент было целесообразно и необходимо. Мы действовали повсюду. С одной стороны, мы расчленяли силы врага, с другой — он не мог установить численность наших групп, а не зная этого, был не в состоянии правильно распределить свои силы. Появление, например, группы Златана и Тодора в Брезникской, Годечской и Царибродской околиях не только подняло дух населения этих районов, но создало у властей впечатление, что там появились новые партизанские отряды, против которых врагу пришлось послать значительные силы. Действия других двух групп в различных местах Трынской околии совсем дезинформировали полицию относительно численного состава отряда. Участие каждого бойца в политической или боевой акции обогащало не только его личный опыт, но и опыт отряда в целом. Брезникская группа, в состав которой входило только шесть человек, за несколько дней провела четыре собрания. В селе Борово Царибродской околии партизаны схватили старосту, покарали его и сожгли реквизированное зерно.

Вторая группа — Димитра Такова и Крыстана Крыстанова — провела собрания в селах Ярловцы и Радово и в одной махале села Зелениград. Группа изъяла три винтовки и один пистолет. В селе Ярловцы после короткого и вдохновенного выступления Крыстана и Елены на площади выросла целая гора хлеба, брынзы, плодов, носков, рукавиц и пр. Спустя день, группа снова вернулась и укрылась в кошарах на краю села. Вокруг было незащищенное место. Страхил вышел по нужде и, вернувшись, сообщил, что много женщин, одетых в черное, идут на кладбище. Это возбудило любопытство у некоторых товарищей, и они стали наблюдать за процессией в приоткрытую дверь кошары.

— Какие женщины тебе пригрезились? — сердито воскликнул Димитр Таков. — Это полиция. Они уже метрах в двухстах. Собирайте пожитки.

Было девять часов утра. Один за другим товарищи перемахнули через колючую ограду кошары и колонной двинулись через ниву. Полиция бросилась преследовать их, открыла пулеметный огонь, но наши были уже далеко.

Третья группа, в которой был Денчо, вела широкую политическую работу. Почти каждый вечер группа проводила собрания. Она побывала в селах Лешниковцы, Еловица, Верхняя Мелна, Шипковица, Кышле, Паля и Колуница. В большинство из них мы приходили впервые, но, несмотря на это, крестьяне встречали нас как долгожданных гостей.

После возвращения групп было созвано отрядное собрание. На этом собрании бойцы рассказывали об участии в различных акциях, об успехах отдельных групп.

Димитр Таков и Страхил оживленно рассказали, как им удалось схватить радовского старосту, который предал полиции Тако Симова, и как тот сбежал из школы, где крестьяне слушали речь заместителя комиссара.

— Сбежал, — басовито произнес Димитр Таков, — но куда спрячешься? На другой день еще затемно с двумя товарищами возвращаемся в село. Ребятишки сообщили нам, что староста вернулся домой. Идем, окружаем дом, и на этот раз он у нас не убежал. Я проверил глазомер, — завершил Димитр Таков.

— Наша группа, — начал Тодор Младенов, — шла новым маршрутом. Продвижению группы содействовали легальные товарищи, члены партии и РМС, они с готовностью помогали нам. В селах, где мы побывали, были созданы партийные и молодежные организации. Сейчас и в этом районе у нас есть связи, есть ятаки. Народу, угнетенному фашистами, дышится трудно. В то время как в Трынской околии не работает ни одна маслобойня и никто не вносит налоги, в Брезникской, Годечской и Царибродской власти забирают у населения и молоко, и шерсть, и зерно. Вот почему наше появление в этих селах, собрания, на которых мы разъясняли цели и задачи партизан, помощь, оказанная нами населению, вызвали небывалый энтузиазм. Там, где мы побывали, крестьяне просили нас бывать у них чаще.

О боевой операции в селе Борово Царибродской околии доложил Златан.

— По дороге выяснилось, — сказал он, — что боровский староста немилосердно притесняет крестьян, отбирает у них все зерно. Товарищ Славчо Кирков из села Круша, которого мы послали на разведку, во многом помог нам. От него мы узнали все, что нас интересовало: и состав сельской стражи, и где находится склад реквизированного зерна, и где дом старосты. Мы нанесли объект на небольшую схему. По этой схеме каждый из группы получил задание. Эх, товарищи, — все с большим подъемом продолжал Златан, — знали бы вы, как нам удалось изловить этого поганого старосту. Рассчитывали взять его дома — там его не оказалось. В корчме — тоже нет. Эх, думаю, провалим план.

— Вон в том доме его ищите, — указал один крестьянин на белый дом торговца Симо. — Там гуляют. Избавьте нас от этого нечестивца. Не мешкайте, не то узнает и сбежит.

— Как услышал я эти слова, кровь во мне закипела. Я уж не думал о себе. Схвачу его за глотку, а там будь, что будет. Как только добрый человек показал мне дом, я сразу же построил людей. Дом оцепили. Я, Огнян и Крысто вошли внутрь, другие остались охранять.

— Сдавайтесь! — крикнул Огнян и наставил винтовку на старосту. Компания из восьми человек покорно встала с мест и подняла руки вверх. Оружия у них не оказалось. Завели их в школьный зал. Там собрали все село. Перед всеми разоблачили старосту, спросили мнение крестьян.

— Избавьте нас от этого злыдня, пусть не позорит наше село! — выкрикнул пожилой крестьянин. — От него мой ребенок помешался. Мы без последнего килограмма кукурузы остались.

— И у нас забрал кукурузу, — жаловалась молодая женщина. — У него нет ни капли жалости к людям — злой, как собака, так и норовит всем напакостить.

Потом все начали кричать, требуя расстрела.

— И как вы поступили? — прервал его Димитр Таков.

— Точно так же, как вы поступили с радовским старостой. Глас народный — глас божий, — ответил важно Златан и продолжал: — Склад с реквизированным зерном охраняли два крестьянина, вооруженные берданками. Надя обезоружила их в один миг и освободила от обязанностей. Открыли склад и позвали крестьян забрать свой хлеб.

«Несите мешки, разберите зерно, не гореть же ему», — говорю я крестьянам, а они все в один голос: «Лучше уж пусть сгорит, чем снова его у нас отбирать будут. Так легче».

Крысто чиркнул спичкой, и спустя немного все село осветилось заревом. Крестьяне подносили солому, чтобы занялось дружнее; некоторые не стерпели — насыпа́ли мешки и уносили куда-то в укромное место.

Подобными впечатлениями поделились и товарищи Ильо, Пешо, Огнян, бай Трайко и другие партизаны. Три группы принесли больше десяти винтовок и несколько пистолетов, отобранных у старост и служащих.

После этих небольших, но успешных операций наступил ощутимый подъем, уверенность. Некоторые товарищи доказывали, что в зимний период малым группам легче скрываться от врага, и, не понимая, что на деле это ведет к распаду отряда, отстаивали свое мнение. Их доводы, что малым группам легче маневрировать и обеспечивать себя провиантом в условиях зимы, на первый взгляд были приемлемы, но основная задача отряда состояла не в том, чтобы надежно укрыться, выжить, а в том, чтобы действовать, наносить удары по врагу, расстраивать его государственный аппарат, тыл, этим способствуя скорейшему освобождению народа. Разделение же отряда затрудняло как координирование действий и связь между группами, так и их обороноспособность. Позиция разделения порождала у отдельных товарищей скрытую мысль — укрыться, пока не придет Красная Армия, пока она не освободит нас, — а эта мысль была в основе своей вредна и антипартийна. Трудно было бы убедить защитников этой позиции в правильности партийной линии, если бы немедленно после завершения операций вся полиция и войска не были подняты на ноги. Только благодаря тому, что мы были большой и хорошо вооруженной группой, врагом не было зарегистрировано ни малейшего успеха.

Так провалились все его попытки разгромить нас до наступления зимы.

Вопреки преследованиям, отряд провел все запланированные в октябре операции. Широкая разъяснительная работа на собраниях в селах Бохова, Реяновцы, Слишовцы, Ранилуг и других имела положительные результаты. Встречаясь с крестьянами, мы укрепляли с ними связь, узнавали от них все, что их волновало, вникали в их нужды, в подробности их тяжелой жизни, а они, со своей стороны, открыто выражали свою любовь к нам, доверяли свои сокровенные тайны, а когда мы запаздывали явиться, волновались за нас.

В один из вечеров мы посетил село Реяновцы и созвали собрание. Во время собрания одна женщина шепнула мне на ухо, что за печью в хибарке у ее соседа Стоядина Петрова спрятан мешочек патронов. Я взял с собой двух человек и прямо к нему. Сообщение женщины оказалось верным.

На следующий вечер было собрание в село Слишовцы. Собрание состоялось в зале школы, которую до отказа заполнили посетители. Тут объектом нашей агитации был Рангел Михов, административный служащий в оккупированной Югославии, приверженец фашистской власти. Его проступок был связан с одной операцией югославских партизан, когда он, укрытый одеялом и притворившийся больным, был ими обнаружен. Партизаны его предупредили, что он должен покинуть село и ничего не сообщать о них властям, однако он тут же побежал на почту и донес Байкушеву по телефону, что партизаны чуть было его не убили. Этого Михову показалось недостаточным, и он попросил начальника полиции прислать в село жандармов. Об этом нам сообщили в тот же день. Человек, подслушавший его разговор с Байкушевым, не был ни членом партии, ни членом РМС. Он был простым крестьянином.

За такое преступление Рангел Михов заслуживал смертной казни, но мы хотели услышать мнение его односельчан. Когда мы все рассказали о случившемся, один крестьянин встал с места, окинул взглядом присутствующих и, посмотрев в лицо обвиняемого, спросил:

— Рангел, верно ли, что ты сделал такую подлость?

— Верно, — ответил Рангел и опустил глаза.

— Тьфу, — сплюнул в досаде крестьянин, — где же твоя совесть, продался полиции?!

Вслед за ним выступили и другие крестьяне, и все, как один, заклеймили позором предателя. Вместе с тем крестьяне не забыли, что у него есть дети, и просили нас пощадить его.

Беспощадно разоблаченный перед всем селом, он расплакался, покаялся в своем преступлении и попросил командование отряда помиловать его, обещав односельчанам, что больше никогда не будет так поступать.

Мы помиловали его, и этот акт сам по себе имел огромное воспитательное и политическое значение.

В реяновской прогимназии споры между детьми из различных сел стали обыкновенным явлением. Пока споры разгорались в стенах классов, они не беспокоили ни учителей, ни директора, но когда дети стали разделяться на партизан и фашистов и это обычно оканчивалось схватками, учителя серьезно призадумались над тем, какие принять меры, чтобы навести порядок в училище.

Что бывало причиной споров, возникавших между детьми из Слишовцев или Реяновцев и цигриловчанами? Узнав, что партизаны до сих пор ни разу не появлялись в селе Цигриловцы, слишовские ребята называли цигриловских «фашистами» — так вспыхивала ссора.

— А вот и неправда, вовсе мы не фашисты, один староста наш фашист, но партизаны его прикончат, — оборонялись те.

— Если вы не фашисты, почему партизаны обходят вас? — спрашивали слишовские ребята и торжествующе посмеивались.

Цигриловским трудно было опровергнуть такой довод. И только, когда мы побывали в этом селе, дети успокоились, обвинение было опровергнуто. Тогда наступал черед стрезимировских сверстников или ребят из какого-нибудь другого села, где мы еще не побывали.

В результате активной деятельности отряда до конца октября мы не только восполнили понесенные на Яничова-Чуке потери, но и в значительной степени повысили свою боеспособность. Все до одного получили боевое крещение, основательно ознакомились с политической обстановкой и могли свободно разговаривать с крестьянами по любым злободневным вопросам. Жители сел и деревень, со своей стороны, ближе узнали нас и почувствовали в нас свое войско.

Если вначале мы опирались на отдельных ятаков, сейчас мы имели массовую базу. Наша борьба перешла в высшую фазу. Отдельные ятаки в этот период выполняли специальные задачи: вели разведку, укрывали раненых и больных партизан, руководили боевыми группами. Питание для нас перестало быть проблемой. Мы получали продукты не от отдельных членов партии или РМС, не от наших ятаков, а от всего населения и, в первую очередь, от наиболее зажиточных крестьян. Они были в состоянии не только лучше кормить нас, но и снабжать одеждой и одалживать денег. Когда полиции становилось известно, что не бедняки, а богачи принимают нас, она преследовала их и этим озлобляла и восстанавливала против власти.

Мы уже были в состоянии блокировать теперь целое село, никого не выпустить из села, где мы находились, и относительно спокойно кончить там свои дела. Уменьшились случаи предательства. Многие старосты, их заместители и другие административные чиновники сами предлагали нам свои услуги в борьбе против власти.

То, что мы с самого начала наказывали злостных фашистов и люди видели на примерах, что виновным перед партизанами и народом не уйти от возмездия, как бы они ни пытались, предотвратило многие пожары, спасло от расстрела многих наших ятаков. Враг знал — мы не прощаем жестокость, хватаем и наказываем виновных. В случае финансового затруднения мы прибегали к займам, обращаясь, главным образом, к богатым людям и выдавая им долговые расписки. Население относилось к нам с доверием, люди без всякого страха сами предлагали свою помощь.

Благодаря нашим тесным связям с населением, мы знали обо всем, что говорится по селам, даже в беседах с глазу на глаз, знали, у кого есть оружие и где оно спрятано. Большое воздействие оказывали мы и на административный аппарат.

На оккупированных болгарскими фашистскими властями территориях Греции и Югославии работали административными служащими некоторые из Трынского края. Многим из них, тем, кого нам удалось обнаружить, через домашних были посланы письма с предупреждением в пятидневный срок покинуть оккупированную территорию. В результате предупрежденные в отведенный им срок вернулись домой. Так помогали мы и порабощенному греческому и югославскому народам в борьбе против общего врага — фашизма.

С нашего согласия остались на службе старосты стрезимировской, филиповской и вуканской общин, а староста левореченской общины Димитр Пеев позже был предупрежден в двадцать четыре часа оставить общину, и он исполнил наш приказ с большой точностью.

Все эти действия еще выше подняли авторитет нашего отряда. Теперь органы власти в селах обращались за инструкциями не к околийскому управителю, а к руководству отряда.

Убитые партизаны стали для населения знаменем борьбы. Песню о Стефане и Вельо пел народ в селах. С этой песней утром пастухи выходили на пастбища, с нею вечером жницы возвращались с полей. Простая мелодия, в духе народных напевов, звучала всюду. Эта песня стала любимой в Трынском, Брезникском и Радомирском краях. Пели ее и югославские юноши и девушки, знавшие наших партизан.

Просто, без украшательства рассказывала эта песня о битве на Яничова-Чуке. В устах партизан она звучала как угроза и клятва.

Уверенность в победе, выраженная в последнем четверостишии песни, привлекла в отряд новых бойцов.

* * *

Со Славчо Радомирским мы уточнили некоторые подробности в связи с его предстоящей деятельностью. Он и Рилка Борисова (Варя) отправились в Радомирскую околию. Я проводил их до села Видрар, оттуда им предстояло добираться самим. Дорога к селу Видрар пролегала через село Верхняя Мелна. Проходя мимо дома Страти Гигова — кузнеца, я вспомнил о винтовке и предложил Славчо зайти за нею.

Кузнец и на этот раз встретил меня любезно. Я хоть и чувствовал, что любезность его продиктована тактикой, а вовсе не сердечностью, решил тоже быть любезным.

— Будимка, — окликнул он жену, — готовь ужин для гостей, да поживей. Найди там что-нибудь — молочка, брынзы, все, что бог дал.

— Сейчас, — покорно ответила тетка Будимка, выходя из комнаты.

— Дядя Страти, знаешь, зачем мы пришли?

— Эх… Славчо, племяш, — хитро прищурился кузнец, — если не знаю, ты скажешь. Хлебец найдется, брынзочка — тоже, голодными вас не отпущу.

— Не об этом речь, дядя Страти, за винтовкой мы пришли.

— Какая винтовка? — забеспокоился тот. — Это клевета на меня, это мои враги — завистники-соседи на трепались вам. — Он смачно выругался в адрес тех, кого подозревал в доносе. Он забыл, что о винтовке мы слышали из его собственных уст месяца полтора тому назад. — Я люблю вас, как своих собственных детей, ну можете ли вы подумать, что, если бы я имел оружие, то не дал бы вам его!

Сколько мы его ни убеждали отдать винтовку добровольно, кузнец упорно отказывался, что у него есть оружие, и в подтверждение своих слов клялся всеми своими четырьмя детьми. Не оставалось ничего другого, как найти винтовку самим.

На верхний этаж вела деревянная лестница. Влево и вправо из маленькой гостиной выходили двери. Я открыл левую дверь и посветил — вешалка за дверью. Сразу же в лучах света карманного фонарика блеснул новый сербский карабин, висевший на новеньком ремне.

— Славчо, так ведь это мне прислал в подарок мой Васа, твой лучший друг. Я думал, вы о каком другом ружье спрашиваете, — юлил кузнец.

— Где патроны?

— Славчо, нет патронов, — ответил смущенно он и в растерянности схватил себя за усы.

— Не криви душой, дядя Страти, не мог тебе Васил карабин без патронов подарить. Ты, выходит, только на словах такой щедрый.

— Нету, чтоб Василу на месте помереть, если я вру, — произнеся клятву, он для большей убедительности перекрестился.

— Придется поискать, но если найду…

— Излишне это, Славе, нет у меня патронов.

Я не поверил и этому уверению и пошел в правую комнату. Там стояла большая железная кровать, застеленная домотканым шерстяным покрывалом из ярких красных, желтых и зеленых квадратов. Приподнял я покрывало — под кроватью оказался ящичек. Он был довольно тяжелым.

— Что в этом ящичке, дядя Страти, гвозди что ли?

Кузнец, насупившись, молчал. Он медленно поводил глазами, поглядывая то на одну, то на другую стену, избегая встречаться с нами взглядом, и, сам не зная зачем, шарил то в одном, то в другом кармане.

— Дрожишь, — нарушил тягостное молчание Славчо Радомирский, — наверное, расстрела ожидаешь! Заслуживаешь, но…

— Для Васко берег, ей богу, для Васко все это. Знаю, что и он к вам придет.

Разумеется, его Васко и в мыслях не держал идти к партизанам. Он выслуживался перед начальством в самоковском селе Говедарцы, писал отцу восторженные письма о германской армии и ждал с нетерпением, когда его произведут в следующий чин.

* * *

Мы расстались со Славчо и Варей. Я остался в селе Видрар у Петра Станимирова, чтобы через него связаться с Георгием Василевым из села Докьовицы, которого знал как хорошего товарища. Был он каменщиком и участвовал в ряде нелегальных собраний в Софии. Вместе с тем он производил впечатление человека несмелого, что очень не вязалось с его могучей, крепко сколоченной фигурой.

Как в Видраре, так и в Докьовицах были старые коммунисты, но партийная работа в этих селах была некоторое время в застое. Теперь эти люди один за другим начали выражать готовность включиться в работу, а это означало, что они готовы принимать у себя партизан, помогать в случае необходимости в разведке, вести партийную агитацию, агитировать за Отечественный фронт, за победу.

Зайти в Докьовицы меня соблазняла не только перспектива восстановить партийную организацию, но и надежда встретиться здесь с одним из наиболее популярных «земледельцев» округа — Иваном Йоцовым.

Поэтому после партийного собрания я не ушел, а решил остаться у Георгия, чтобы на следующий день увидеться с «земледельцем». Встреча, однако, не состоялась. Решив, вероятно, что его хотят привлечь к работе или хотя бы побеседовать с ним, Иван Йоцов мигом исчез из села. Мы уже привыкли к таким номерам. Придешь куда-нибудь, ждешь целый день, а в конце концов — ничего.

Смеркалось, когда недалеко от дома Георгия Василева раздался ружейный выстрел. Это обстоятельство сильно встревожило моего хозяина. Он предположил, что кто-то узнал о моем присутствии, и стал убеждать меня уйти как можно быстрее. Во мне, напротив, этот выстрел не вызвал беспокойства, но уйти я согласился. Все-таки он лучше меня знал людей и обстановку в своем родном селе. Георгий повел меня вдоль реки. Мы долго шли берегом, пока село не осталось позади. Здесь он показал мне дорогу на Верхнюю Мелну, и мы разошлись. Я пошел тропинкой, которую он мне указал, не смея отклониться в сторону, чтобы не сбиться с пути. Идя в непроглядной темноте, я забрел в такой густой терновник в глубине оврага, что едва оттуда выбрался. Тогда я подумал, что, испугавшись, Георгий только и мечтал, как бы скорее от меня отвязаться, а о том, что со мной может произойти, даже не подумал.

А в сущности причины для бегства не было. Напился помощник старосты и решил повеселиться. Но как? Взял ружье и, выстрелив, сам же себя поранил. Известное дело, близкие подняли крик, вопль. От Георгия требовалось только побольше хладнокровия.

Добрался до Верхней Мелны. Здесь уже издавна существовала партийная группа. Я связался с секретарем группы, созвали собрание. Присутствовали шесть-семь человек и среди них братья Миле и Леко из махалы Палилула. На собрании я предложил коммунистам, а через них и беспартийным вступить в отряд, но никто не изъявил желания.

— Если Милан — учитель, сбежал из села в Софию, чтобы в партизаны не идти, — заявил один из присутствующих, — что же с нас взять? Он холостой, а у нас по дюжине ребятишек на шее.

— Человек поехал жениться, — вступился другой, — не может же он век холостым ходить. И это тоже не малая забота…

— Нашел время жениться! Люди за нас на смерть идут, а он жениться, — яростно отозвался первый.

— Э… кому когда счастье выпадет — один женится в мирное время, другой — в самую заваруху.

Милан, действительно, уехал в Софию. Одни говорили, что он сбежал, чтобы не идти в партизаны, другие, — что нашел богатую невесту и, опасаясь упустить приданое, немедленно выехал, вероятнее же всего было и то, и другое. Для нас не имела существенного значения причина, для нас было важно, что он уехал, не предупредив товарищей, и тем самым нарушил партийную дисциплину. Напрасно мы ожидали его возвращения. Милан остался в Софии и получил партийное взыскание.

* * *

До конца сентября мне удалось побывать в селах Бохова, Реяновцы, Слишовцы и Лешниковцы. Где легче, где труднее, но дело двигалось.

* * *

Неудачи гитлеровской армии на Восточном фронте и в Африке заставили германских людоедов усилить нажим на софийских регентов, требуя посылки болгарских войск против Советского Союза. Лакеи Филов, князь Кирил и Михов развернули широкую агитацию и пропаганду в пользу фашистской Германии. Они старались убедить болгарских рабочих и крестьян, что немецкие фашисты — их братья, а советский народ — злейший враг.

Нет ничего, к чему болгары были бы так чувствительны, как к дружбе с советским народом. Поэтому, когда фашисты начали брататься с гитлеровцами и нашлись «ученые», которые изобразили нас чуть ли не двоюродными братьями японцев и, присоединив нас таким образом к «чистой расе», стали агитировать пойти против родных братьев — советских рабочих и крестьян, вся страна поднялась против правительства. Болгарский народ никогда не предаст этой дружбы, сцементированной братской кровью в жестокой войне.

На борьбу с попыткой фашистов бросить болгарскую армию против Советской страны Болгарская рабочая партия подняла на ноги все патриотические силы. В октябре она обратилась к армии с воззванием, в котором говорилось о надвигающейся опасности. Воззвание было адресовано офицерам, унтер-офицерам и солдатам.

В этом воззвании говорилось, что Гитлер, чувствуя свой конец, хочет потопить в крови болгарский народ, чья армия ему нужна не только для того, чтобы сломить сопротивление других народов, борющихся за свободу и независимость, но и для борьбы с Красной Армией.

«Кому не ясно, — говорилось в документе, — что Гитлер проиграл войну? Кому не ясно, что победа на стороне Советского Союза и его союзников? Кому не ясно, что после окончания войны Гитлер и его союзники должны будут отвечать за совершенные преступления?

Мы бьем тревогу — Болгария в опасности!»

Воззвание завершалось лозунгами, призывающими изгнать немцев из нашей страны, сломать «ось», смыкающую немецких фашистов с фашистским правительством Болгарии, установить народно-демократическое правительство. «За тесную дружбу и сотрудничество с Советским Союзом и народами балканских стран, за свободную, независимую и счастливую Болгарию!» — гласили лозунги.

В связи с призывом партии отряд уделял исключительное внимание массово-политической работе. На собраниях в селах мы говорили о давней болгаро-русской дружбе, рожденной в освободительной войне, положившей конец пятисотлетнему турецкому игу, разъясняли людям, к каким тяжким последствиям для Болгарии и болгарского народа приведет использование нашей армии против Советского Союза. Мы агитировали крестьян обратиться к своим сыновьям, находящимися в оккупационных войсках в Югославии, Греции, Македонии, с призывом оставить службу в армии и перейти на сторону партизан.

* * *

В середине октября полиция предприняла большую акцию против партизан. Она была задумана с целью охватить большой район, в который входили села Кална, Црвена-Ябука, Раков-Дол, Радосин и Преслоп. Полиция наносила одновременно два встречных удара — один со стороны города Пирот, второй — от Трына. Операцией руководил известный своей жестокостью головорез Кочо Стоянов, в подчинении которого находилось четыре тысячи полицейских и солдат.

В районе, где наносились удары, действовал отряд Живое Николича Брко. Брко был одним из популярнейших деятелей Сопротивления в Црнотравском районе. Это был могучий здоровяк с густыми пушистыми усами, из-за которых он и получил свое прозвище^[16]. Обнаружив расположение его отряда в селе Раков-Дол, фашисты обстреляли село всеми видами оружия и начали окружать его. Только благодаря умелому маневру, Брко вывел отряд из-под удара полиции.

Разгневанный неудачей, головорез Стоянов приказал своим послушным слугам — офицерам Дикову, Китову, Апостолову, Диневу и Караиванову — 25 октября сжечь все села в этом районе, а мужчин до пятидесятилетнего возраста арестовать и отправить на принудительные работы в Центральную Болгарию.

Утром назначенного палачом дня одновременно вспыхнули пожары в десяти селах. Дома, пристройки, сараи — все было охвачено огнем, над селами стояло зарево, символизирующее как силу, так и слабость фашистской власти. Весь район был покрыт дымом, пахло гарью. Как при набеге гуннов, люди бежали, охваченные паникой, плакали дети, в пылающих кошарах дико ревел скот. Многие крестьяне в этот день сошли с ума, многие преждевременно поседели. Фашисты ожидали, что террор заставит народ упасть на колени и прекратить сопротивление. Этого не случилось; жестокость, в результате которой сотни семей остались без крова, лишились всего, еще сильнее разожгла ненависть жителей сел и деревень, активизировала партизанскую борьбу. Теперь людей ничто не удерживало в селах. В партизанские отряды шли не только взрослые, но и дети.

* * *

В конце октября я получил приглашение от югославских товарищей присутствовать на торжестве по случаю Великой Октябрьской социалистической революции, которое должно было состояться в селе Црна-Трава. Отправились мы с Крыстаном и 6 ноября вечером были уже в махале Златанцы. Переночевали у одного крестьянина, которого нам рекомендовал в письме Смаевич, а рано утром отправились в центр села. Там мы встретились с Васо Смаевичем, Брко и Благоя Нешковичем, прибывшим сюда по случаю праздника.

С Благоя Нешковичем я увиделся впервые. Ему было тогда лет сорок; высокий, необщительный, холодноватый в обращении, он резко отличался от Смаевича и Антуновича; это были люди жизнерадостные, сердечные, компанейские, и в их присутствии особенно ощущалась замкнутость и необщительность Благоя Нешковича.

В село Црна-Трава пришли сотни женщин, мужчин и девушек. Торжество намечалось провести под охраной отряда Брко, в которой входило к тому времени около семисот бойцов.

Поскольку нас объединяла общая борьба, общие задачи и цели, я намеревался сказать на митинге несколько слов, о чем уведомил Нешковича. Я не знаю, каковы были его соображения, но он не выразил согласия. С речью выступил Нешкович. Подчеркивая роль и значение Октябрьской социалистической революции для советского народа, он отметил ее благотворное влияние на коммунистическое движение в Югославии, ее роль в создании коммунистической партии Югославии. Затем он сделал сообщение о положении на Восточном фронте и подробно остановился на обстановке в Югославии.

После митинга я имел краткую беседу с Нешковичем и Смаевичем. Как раньше со Смаевичем, так и теперь с Нешковичем мы договорились, что в случае необходимости югославские партизаны и руководители могут перейти на нашу территорию, где трынское население было подготовлено к тому, чтобы оказать им содействие. С этой целью мы провели огромную работу. Нелегко было выкорчевывать многолетнюю ненависть, создаваемую и непрестанно разжигаемую болгарскими и сербскими шовинистами.

От Нешковича я узнал, что в их главном штабе есть болгары, переброшенные из Советского Союза. Это меня обрадовало. Одним из этих товарищей был Штерьо Атанасов — партийный работник с большим стажем, долгое время живший и работавший в Советском Союзе, а потом в Турции, воевавший в Испании, много раз нелегально переходивший болгарскую границу с ответственными и сопряженными с риском заданиями.

С Нешковичем и Смаевичем мы расстались еще в центре села и отправились с Брко в обратный путь. Брко получил задание передислоцироваться в село Кална, туда же направлялись и мы с Крыстаном. По дороге мы с Брко имели возможность обменяться мыслями по ряду вопросов. Много говорили о зимовке. Югославы, как и мы, пришли к выводу, что отряд не следует разбивать на малые группы.

Накануне мы получили подобное указание и по линии партии, так что всем нам было ясно, что отряд будет зимовать в полном составе и не в землянках, а в селах.

* * *

Наступил ноябрь — холодный и дождливый. Одежда на партизанах пообносилась, впрочем от дождя и холода не спасала нас и новая одежда. И вот как раз вовремя отряд получил обещанные кожушки, меховые шапки, свитера и шерстяные носки. Все это было переслано через бая Тошо — мельника, как было уговорено во время моего последнего пребывания в Софии. У него был грузовик, и он частенько бывал в столице. Кроме того, мы получили некоторые вещи через Стояна Якимова, агронома в Трыне. Эти вещи собрали коммунисты города. Эта забота партии, проявленная непосредственно перед операцией на руднике «Злата», давно задуманной нами, тронула бойцов. К акции они готовились бодро и весело.

Объект был очень серьезным. Он требовал хорошей подготовки и организации, точности и внезапности действий. Исходя из этого, в течение нескольких дней около Калны усиленно проводились боевые учения. Одновременно, в связи с наступившими холодами, были приняты меры по физической закалке. Днем и ночью бойцы находились под открытым небом. Мы научились определять время восхода и захода Луны, появления утренней звезды, положение Большой Медведицы, расстояние от нее до Малой Медведицы. Мы любовались яркими восходами и пламенеющими закатами. Небо действительно было несказанно красиво, когда солнце пряталось в облаках. Они окрашивались то в золотистый, то в серебристый цвет, то становились прозрачными, то неожиданно сгущались, радужно переливаясь. Природа являла собой океан красок. Каждый лист, каждая травинка были окрашены в яркие солнечные цвета. Но все это не согревало. Потому в эти холодные ноябрьские дни мы с таким нетерпением ждали восхода солнца, собирались там, куда падали его первые лучи, одновременно согревавшие и развлекавшие нас, вечерами же со вздохом сожаления провожали его. Чудные закаты! Иногда они походили на огромный пожар, охвативший не только горы с их остроконечными вершинами, но и небо, весь бескрайний горизонт. По закатам мы учились предсказывать погоду. Красный закат предвещал ветер и бурю, закат в облаках — дождь. Мы предпочитали ясные закаты, когда солнце было видно до последнего мгновения перед своим уходом за горы. Такой закат обещал погожий день бабьего лета.

Там и сям мы разжигали костры. Согревали у огня коченеющие руки, иногда варили фасоль или мясо, полученные от отзывчивых людей из Калны. Они не жалели для нас ни хлеба, ни скота, ни самих себя. Несмотря на то, что фашистская власть лишила их всякого снабжения, что они не получали сахара, риса, керосина, мыла, люди находили возможность достать для нас все необходимое. «Не морить же их голодом», — говорили они. Жители калненских выселков Стране и Виниште находились непрестанно среди нас. Они взяли на себя обязанность доставлять нам продукты, стирать наше белье, помогать в разведке. Уже немолодой бай Саво, его старший сын Величко, проворный Никола и хитрый Виден круглосуточно работали для нас, и эта работа была гораздо тяжелее той, которая доставалась на долю самим партизанам. Только, бывало, одни покинут их дом, на смену идут другие, проводят этих, идут третьи, нередко к ним являлась и полиция — жестоко избивала их, забирала все, что было в доме, и уходила. Бывали случаи, когда их увозили в Трын, по нескольку дней держали под стражей, но, ничего не добившись, отпускали. Мы ликовали от радости. Умели эти люди держаться перед врагом: когда надо — мужественно и непреклонно, а когда — прикидываясь простачками, но при этом всегда возвращались к своим.

После учения в калненском лесу отряд Денчо отправился к Крайште, а я остался в Калне ждать возвращения Делчо и группы Златана и Тодора Младенова, которая находилась еще в Брезникской и Царибродской околиях. Делчо был в Софии, и мы со дня на день ждали его с новыми партизанами. Златан и Тодор задержались в районе больше, чем предполагалось, и это сильно беспокоило нас.

Случилось так, что обе группы явились в Калну в один и тот же день. С Делчо пришли три новых партизана — Свилен Веселинов (Момчил) из Перника, Георгий Лазаров (Гриша) и Трайчо Македонский. В это же время вернулся с границы и Петко. Он разыскал своего брата Недялко и привел его с собой. Обе группы, включая новых товарищей, насчитывали четырнадцать человек, из которых только восемь были хорошо вооружены.

Моя встреча с Денчо намечалась в районе Верхней Мелны. По дороге, проходя мимо Главановцев, мы решили напасть на полицейский участок. Мы знали, что в селе много полиции, и ввязываться в бой не входило в наши планы. Мы хотели только подразнить врага. Перешли в брод реку Эрму и вышли к участку, на который мы уже нападали в июне этого года. Бесшумно перемахнули через плетень, окружавший огород, залегли в кювете по левую сторону шоссе Трын — Главановцы. Понимая, что малейший шорох может провалить наш план, я отдал приказ соблюдать строжайшую тишину.

Во главе небольшой колонны ползли Златан, Мито — брат Райчо, Крыстан и Крыстьо из Ярославцев. Они составляли штурмовую группу, которая должна была атаковать первой. Продвинувшись ползком на несколькошагов, они останавливались и надолго замирали. Это вызывало вполне основательное негодование следовавших за ними товарищей, которые тревожились, что время уходит и враг может обнаружить нас. Прошел час, штурмовая группа подползла близко к часовому, партизаны открыли огонь. Златан бросил гранату. Полицейский успел вбежать во двор, где спало еще шестеро человек. Услышав взрыв, они бросились бежать через поле в ближайший сосновый лесок, метрах в ста от школы, где была расквартирована полицейская рота.

Убежавшие из участка полицейские открыли огонь, только добравшись до леска. Спустя некоторое время, открыли стрельбу и полицейские, находившиеся в школе. Они подумали, что со стороны леса их обстреливают партизаны, и сосредоточили весь огонь против своих. Видя, что цель достигнута, мы отошли. Позже мы узнали, что стрельба продолжалась всю ночь. Ни полицейские из участка, ни те, что находились в школе, долго не могли понять, что происходит. И те, и другие думали, что имеют дело с напавшими на них партизанами.

Это третье подряд нападение на Главановцы ввергло полицию в большую тревогу. Полицейские думали теперь не о том, чтобы нападать, а только о защите, для чего вокруг школы были построены более надежные укрытия.

* * *

После встречи с отрядом штаб разработал подробный план нападения на рудник. Мы не знали состава охраны, поэтому решили совершить одну-две вылазки в отдаленный от рудника район с целью отвлечь внимание полиции, а затем ударить по главному объекту. Такая тактика была не раз испытана и давала хорошие результаты.

Для этой цели мы наметили село Божица Босилеградской околии и села Шипковица и Драгойчинцы, расположенные в восьми-десяти километрах от рудника. В этих селах нам еще не приходилось бывать, и они были нам совсем незнакомы.

По дороге в Божицу ночь застала нас в районе горы Кырвав-Камык, возвышавшейся примерно на тысячу семьсот метров над уровнем моря. Ночью выпал снег, земля сразу же побелела. Снегом запорошило и нашу одежду. Стало холодно. Мы разложили костры, вокруг накидали сухих ветвей и улеглись, спасаясь так от простуды. Спать, однако, не было возможности. Пока у костра согреешь грудь, замерзнет спина.

— Товарищи, так не уснешь, — пожаловался Денчо, который мог спать при любых обстоятельствах и в любом положении. — Вставайте, будем греться!

Еще не получив ответа, он взял губную гармошку, с которой не расставался, и заиграл трынское хоро.

— Если уж товарищ Денчо не может заснуть, — отозвался Огнян. — значит, морозец порядочный. — И тут же вскочил. Вслед за ним поднялись и другие. Хоро заколыхалось.

Кроме того, что Денчо умел необыкновенно быстро засыпать, за ним водились еще две слабости — во сне он громко храпел, а в свободное время до винтика разбирал и выводил из строя свои часы.

Однажды, когда мы спали на сеновале бабушки Сеты в Слишовцах, совсем рядом с нами играли детишки. Пока они возились внизу, нам не угрожала опасность быть обнаруженными. Но когда они задумали забраться на яблоню, ветви которой достигали кровли сеновала, тогда и я, и Стефан испугались. Денчо спал и храпел так громко, что дети не могли бы не услышать его. Если бы я не закрыл ему рот рукой, они обнаружили бы нас и нам пришлось бы среди бела дня покинуть наше укрытие.

У Денчо часы не работали больше одной-двух недель. Всякий раз, возвращаясь из Софии, я приносил ему часы, и всегда он был без часов. Попадут ему в руки часы, считай, что их уже нет, разберет, соберет, потом снова разберет и будет с ними возиться, пока они навсегда не остановятся в его руках.

Наряду с этими простительными слабостями, Денчо обладал многими завидными качествами. Общительный и веселый, он быстро завладевал сердцами товарищей. Его одинаково любили и молодежь, и пожилые партизаны, он со всеми находил о чем поговорить. Пользовался большим авторитетом в отряде и был любимым командиром — смелым, преданным, находчивым и справедливым. Таким его воспитал наш славный РМС.

Благодаря ему, эта холодная ночь прошла незаметно.

Наступил первый зимний день. Снег покрыл листья деревьев. Ветви склонились под тяжестью снежного покрова. Занесло и травы, Дед Мороз вступил в свои права.

Из леса мы вышли рано и направились через широкий луг. На девственном снегу видны были только следы нашего патруля, только что проложившего дорогу через глубокие заносы.

Не видно было и пограничной борозды. И она, десятки лет вызывавшая ненависть населения этого края, лежала где-то под снегом.

— Почему ты вернулся? — спросил Денчо часового Петко, который входил в состав патруля.

— Заметили крестьян с лошадью, — доложил тот.

— Сколько их?

— Трое.

— Остановите и спросите, откуда и куда едут!

Петко отдал честь и побежал исполнять приказ. Крестьяне были из Лисиной махалы села Божица.

Они везли капусту. Мы пошли вместе с ними и к восьми часам вечера пришли в махалу. Сразу же послали в село разведчиков, но неблагоприятные сведения заставили нас отменить нападение на почту.

Вернулись обратно. Неподалеку от Шипковицы мы с Крыстаном покинули отряд, чтобы в условленном месте встретиться со Славчо Радомирским, а отряд отправился в село, чтобы вернуть крестьянам реквизированное зерно, которое уже было собрано и в любой момент могло быть вывезено в город. Крыстан должен был вернуться в свой район, но его участие в некоторых операциях было необходимо — он набирался боевого опыта.

Весть о прибытии отряда в Шипковицу разнеслась по всему селу. На площади собралась толпа — одних привела сюда любовь к партизанам, других одолевало любопытство. Полиция бывала здесь редко. Село находилось далеко от города, все дороги в него вели через лес, и враги, опасаясь внезапного нападения партизан, боялись сюда показываться. Поэтому и партизаны, и население чувствовали себя относительно спокойно.

Когда все село было в сборе, Денчо сообщил о цели прихода партизан и поручил одному из бойцов разбить двери склада, где хранилось отнятое у населения зерно.

— Мешки с собой взяли? — спросил Денчо крестьян. — Это ваше зерно. У вас его отняли, а мы возвращаем его вам. Довольны?

— Как не довольны? Нашлись люди, которые и нам хотят помочь, защищают нас, — отозвался мужской голос из толпы собравшихся.

— Да здравствуют партизаны! — выкрикнул другой, и сотни голосов подхватили лозунг.

Крестьяне пришли на площадь без мешков и, казалось, не были готовы разобрать зерно. Поэтому Денчо снова обратился к ним.

— Что же вы, добрые люди, несите ваши мешки!

Но не успели открыть дверь склада, как, к общему удивлению, в руках у них появились десятки мешков.

— Каждому брать столько, сколько у него отобрали! — призывал тот же голос, который только что провозгласил лозунг.

— Кто возьмет больше, добра тому не видать, — выкрикнула скороговоркой старуха, — я — за правду!

— И мы за правду, бабушка! — откликнулся Денчо.

— Знаем, знаем, если вы не за правду, так не встали бы на эту дорогу.

— Товарищ Денчо! — позвал бай Захарий. — Все зерно раздать?

— А как же?

— Хорошо бы поджечь немного, — предложил тот, — чтобы завтра крестьяне имели основание сказать, что зерно сгорело. Иначе у них снова его отнимут.

— Это разумно. Здорово, бай Захарий, у тебя голова соображает. Недаром ты старый холостяк, — полушутя, полусерьезно сказал Денчо и указал место, где надо сжечь килограммов сто овса.

Довольные таким оборотом дела, крестьяне устроили нам богатый ужин. Собрались и дети. Денчо им раздал карандаши, резинки, а из наиболее смелых организовал первую детскую боевую группу; он поставил ребятам задачу: все, что они узнают о полиции и войсках, сообщать старшим товарищам. Эту задачу дети выполняли отлично Когда закончилось партийное собрание с крестьянами, отряд отправился в Драгойчинцы — большое село в горах, плохо настроенное к партизанам. Здесь фашистам удалось закрепить общину и создать свою организацию, располагавшую большим числом вооруженных приверженцев. Влияние нашей партии здесь было незначительным — не было ни одного человека, с которым мы поддерживали бы связь.

Отряд предпринял поход в Драгойчинцы с двумя целями: во-первых, поджечь здание общины, во-вторых, найти честных людей, на которых можно будет опереться в будущей работе. Первая цель была достигнута, и товарищи приобрели двенадцать винтовок и много патронов, но вторая осталась неосуществленной. Необходимо было поискать другие пути к жителям Драгойчинцев.

Встреча со Славчо Радомирским и Рилкой Борисовой состоялась на высокой вершине, восточнее села Верхняя Мелна. Сюда пришел и отряд. Не было только Иванки. Она заболела, и Денчо оставил ее у бая Косты — нашего ятака из села Нижняя Мелна. Что поделаешь: и партизаны — живые люди, и их иногда одолевает болезнь.

У нас была тройная радость: первая и наибольшая — это успешная операция отряда и богатые трофеи. Только в Драгойчинцах нам удалось взять двенадцать винтовок. Вторая — к нам пришел новый партизан из Радомирской околии, Асен Агаин, которому мы дали имя Стефан, а третья радость — Славчо Радомирский принес в отряд ручной пулемет. Теперь у отряда было два пулемета, что значительно повышало нашу боеспособность.

Агаин был одним из активных ремсистов Радомирской околии. Около года он скрывался в тамошних селах и теперь пришел к нам поучиться опыту партизанских боев, а потом, как мы договорились со Славчо Радомирским, ему предстояло вернуться в околию, чтобы продолжить там работу по организации молодежи.

Несмотря на то, что Славчо Радомирский пробыл в их крае всего около месяца, проделанная им за это короткое время работа была значительной. Он не только наладил каналы для перевода подпольщиков в Трынский отряд, но и активизировал ряд партийных организаций в Радомирской околии.

Старые боевые традиции «Радомирской республики» теперь были снова взяты на вооружение. Товарищ Стоян Стоилов из села Мурено сохранил у себя пулемет, постоянно рискуя быть выданным полиции бывшими однополчанами. Встретив Славчо, он искренне обрадовался. Передавая пулемет, товарищ Стоилов сознавал, что исполняет партийный долг и что этот пулемет вызовет огромную радость у партизан. Откликнулись и товарищи из села Сириштник. Узнав, что Славчо Радомирский нелегально находится в селе, они собрались и пошли к нему, им не терпелось услышать голос партии. В его родном селе Елов-Дол было проведено такое же партийное собрание.

В Батановцах Славчо установил связь со старым и испытанным товарищем Георгия Димитрова Лазо Гребенаром, который, несмотря на свои шестьдесят лет, с энтузиазмом говорил:

— Работайте смело и осторожно, товарищи. Сейчас только и работать. Враг должен быть уничтожен. Ничего, что я уже старик, я еще помогу вам. Приходите, не забывайте меня!

В селе Другая Славчо встретился с Евлогием Агаиным, подпольщиком, отвечавшим за партийную работу в шести селах. Евлогий Агаин был двоюродным братом Асена Агаина. Местные организации вели под руководством Агаина нормальную партийную жизнь. Затем Славчо отправился в село Извор. Здесь он встретился с ремсистами Борисом Кацаровым, Станко Андоновым и Катей Ивановой, информировал их о происходящих событиях, рассказал о том, что в Трынской околии действует партизанский отряд. Это вдохновило молодежь, но колебания старших товарищей все еще сказывались. Кацаров вначале даже отказался принять возложенную на него обязанность по сбору продуктов, не решался вести агитацию в пользу партизанского движения, но впоследствии он преодолел свою нерешительность и работал хорошо.

Хорошо отнесся к Славчо старый член партии из села Земен Манасий Цеков. Он обещал в ближайшее время собрать и оформить партийную группу из пяти-шести человек.

В селе Дивля ему тоже удалось связаться с коммунистами и провести собрание. Здесь показал себя трусом учитель Симо, который обещал прийти на собрание, но не явился.

Неблагоприятным оставалось положение в Радомире. Здесь, как и в Трыне, люди были напуганы полицией, им всюду мерещилась слежка. Этот страх товарищи из Радомира немного позже сумели изжить и включились в активную организационную и политическую работу.

* * *

Последние акции отряда взбесили врагов. Полиция, как мы и предполагали, перебросила все свои силы в район сел Шипковица и Драгойчинцы. А мы в это время подходили к руднику «Злата», и от нашего лагеря до рудника теперь было не более одного перехода.

Ночью снова пошел мокрый снег, дороги развезло, одежда на партизанах вымокла. Проходя через махалу Попов-Дол в селе Горочевцы, я и Денчо отправились за новостями к баю Нако, с которым нас недавно познакомил Петр Станимиров. Этот человек вначале не внушал мне доверия. Опасливый, он постоянно тревожился то о своей семье, то о доме: так и хотелось послать его ко всем чертям вместе с домом, но я терпел, надеясь, что он одумается. В этот раз он встретил нас сердечно. В нем уже не было того страха, который мне запомнился.

Насколько простиралась его осведомленность, в близлежащих селах полиции не было, а это требовало, чтобы мы не мешкали с нападением, пока полиция находится далеко от нашего объекта.

По дороге к руднику мы должны были пройти через село Эрул и взять с собой бая Васила. Он был у себя дома. Как рабочий рудника, бай Васил хорошо знал его расположение. Знал, где находится охрана, телефон, дирекция, касса, где живет администрация, одним словом, все, что нас интересовало. С его помощью мы составили план, а когда приблизились к руднику, то ненадолго остановились, и я познакомил с планом каждого бойца. Кроме обычной, другой охраны на руднике не было.

Внезапность нападения помогла вполне успешному завершению акции. Пять полицейских, охранявших рудник, были обезоружены и заперты в караульном помещении. На руднике были взяты большие трофеи, в том числе три лошади, сто семьдесят тысяч левов деньгами, пишущая машинка, бумага, золотые и серебряные пробы, пять винтовок, пять пистолетов и много патронов. Когда рабочие ночной смены узнали, что пришли партизаны, они оставили работу и окружили нас — им хотелось услышать от нас новости. Они внимательно слушали, впитывая каждое слово, как промокательная бумага чернила.

Мы намеревались вывести из строя и машины. Однако рабочие с этим не согласились. Они считали, что если остановятся машины, их уволят, а это для них и их семей повлечет за собой голод и еще большую нищету. Несмотря на то, что мы придерживались другого мнения, решено было не трогать машины, чтобы не вызвать недовольства рабочих. Продовольственный магазин, где рабочие получали продукты, также продолжал функционировать.

Рабочие провожали нас восторженными возгласами: «Не забывайте нас! Возвращайтесь!».

После операций в Драгойчинцах и на руднике «Злата» отряд располагал оружием в излишке, появился даже запас. Необходимо было надежно укрыть этот излишек.

— Оставьте у меня, — предложил бай Васил.

— А я только что хотел к тебе обратиться. Долгой тебе жизни и здоровья, бай Васил! — Я крепко пожал его руку, радуясь наступившей в нем перемене, а бай Васил прослезился.

— Небось, не обрадуетесь, когда мой угол спалит Коча Байкушев? — успокоившись, шутливо спросил он.

— Теперь у нас с тобой одна судьба. Живые или мертвые, а победить мы должны.

Бай Васил задумался. Для него не было ничего дороже партии, и сейчас он был готов еще раз пойти на большой риск ради нее. Но вот дети, они, кроме Пешо и Манчо, все малыши. Им надо жить, их надо воспитывать, им-то опасность больше всего и угрожает. Однако бай Васил все-таки решил нам помогать, потому что знал, так дальше жить нельзя, а может быть, он предчувствовал, что избранный им путь недолог, что победа близка.

Из Эрула отряд перебрался на Еловицкую гору. Здесь простирались необъятные леса, которые и за несколько дней трудно было обойти. Снег местами растаял, и это позволяло нам лучше скрывать свои следы. В этот день товарищи поспали, а это нечасто удавалось партизанам — ведь они всегда на ногах, всегда начеку. Выкроили время и на письма к домашним. Писали Страхил, Бонка, Лена, Ванчо, лишь бай Трайко мрачный сидел в сторонке, едва сдерживая глубокие вздохи. Уже не было в живых его чудесной Данки. Седьмого сентября мы ее, раненую, переправили в Софию, на лечение. Вместо помощи негодяй врач поспешил выдать ее полиции. Данку арестовали и убили. Всех потрясла подлость врача-«гуманиста», давшего клятву помогать людям при всех обстоятельствах.

Осиротел ребенок, что-то он теперь делает в Софии…

Вечером, когда мы стали собираться в путь, товарищи передали, что двое, в том числе заместитель комиссара Страхил, исчезли из отряда. Я не беспокоился о них, уверенный, что они заплутались где-нибудь в лесу, и ждать их мы не стали. В любом случае они должны были прийти в Калну, так как Страхил знал маршрут отряда.

Так и случилось. Они пошли искать воду и, сбившись с дороги, попали в дом лешниковского священника. Целый день партизаны провели у него, он накормил, напоил их, дал им по кожуху, носки, денег и указал путь на Калну. На другой день они нашли нас.

Следующий привал мы сделали в Бохове. Была полночь. В селе все спали. Нам необходимо было спрятать имущество, навьюченное на трех лошадей, кроме того, у тетушки Божаны мы в свое время оставили гектограф, санитарные материалы и оружие — теперь все это нужно было вынести и перепрятать в другое место, чтобы сбить полицию с толку, если ей и удалось что-то пронюхать.

У нас уж так повелось, мы не оставляли в одном месте всего нашего снаряжения и теперь тоже часть багажа спрятали у Любы — соседки тетушки Божаны, часть — на сеновале Мито Томова, а гектограф — на сеновале нашего соседа деда Димитраки. Уведомили мы только Любу. У нее не было сеновала, и мы ничего не могли оставить без ее ведома. Все остальное мы спрятали, не предупредив хозяев. Мы рассчитывали скоро вернуться и перепрятать имущество. О тайниках знали только я и Денчо. Делчо в это время снова находился в Софии.

Весть об акции на руднике пришла в Калну раньше нас. В махалах Стране и Виниште нам устроили сердечную встречу. Отряд вступил в село, имея уже несколько хороших коней, а белая масть двух из них придала нашему скромному вступлению торжественный вид.

Наличие лошадей у нас явилось поводом для легенды о партизанской коннице. В рапортах своим софийским начальникам Драгулов и Байкушев сообщали, что шумцы уже имеют кавалерию. На основании этого они требовали предоставить в распоряжение полиции кавалерийскую часть и мотоциклы.

Независимо от того, какую цель преследовали трынские правители, сочиняя небылицы, легенда о несуществующей кавалерии разнеслась от села к селу, из околии в околию, приумножая славу отряда.

В эти дни югославские партизаны переправили к нам в Калну группу болгарских солдат, взятых ими в плен при различных обстоятельствах. Мы организовали им хорошую встречу и первым долгом стали агитировать остаться у нас. Одни приняли наше предложение, другие отказались. Нежелающих вступить в партизаны мы освободили. Дали им на дорогу денег, босых снабдили постолами и отправили с провожатым до автомобильной остановки, чтобы они могли уехать домой. Тех, кто остался, в торжественной обстановке приняли в отряд. Новые партизаны приняли присягу перед бойцами и перед жителями близлежащих деревушек. Это произошло накануне акции в селе Милославцы, расположенном километрах в семи-восьми от Калны.

Милославцы — одно из немногих сел околии, в котором партизанам еще не приходилось бывать. Поэтому после акции на руднике «Злата» мы первым делом наметили село Милославцы. Здесь мы поддерживали связь только с одним человеком — Луко Рангеловым, которого знали как «земледельца», но до сих пор не давали ему особенных поручений, приберегая его для более трудных времен. Операция была назначена на 29 ноября. Отряд вышел в полном составе. Еще засветло оставили мы Калну, в сумерки пересекли Барнос и уже в темноте спустились в Знеполе где-то над селом Насалевцы. До западных окраин Милославцев оставалось не более одного-двух километров. Это расстояние можно было преодолеть за какие-нибудь двадцать минут.

О положении в любом селе мы обычно осведомлялись в крайних домах, а потом уже, продвигаясь к центру, проверяли и уточняли полученные данные. Здесь мы поступили так же. Сведения, собранные у первых встреченных нами людей, были благоприятными. Никто не слышал, чтобы в селе имелась полиция или войска. Нас уверили, что все мирно и спокойно.

В разведку были посланы Страхил и Огнян. Они были не только самыми старыми нашими партизанами, но и наиболее опытными. Казалось, как бы враг ни закамуфлировался, они его обнаружат.

Страхил пришел в отряд еще гимназистом. Работая ответственным за сектор Союза рабочей молодежи в софийском квартале Сахарная фабрика, он завоевал всеобщую любовь и уважение за свою точность, смелость, прямоту и общительность. Он всегда был первым во всех операциях, предпринимаемых боевой группой организации. Первым брался разбрасывать листовки, расклеивал зовущие к борьбе лозунги. Личным примером он увлекал молодежь квартала, во всем ему доверявшую. Таким же доверием и любовью пользовался Страхил и в отряде. Поэтому у нас не было и мысли о дезертирстве, когда он с товарищем отделился от отряда.

Вместе с ним в отряде были его товарищи-ремсисты — Ильо, Пешо, Надя и Димитр Таков. Это были золотые ребята, наш боевой авангард. Они всегда были первыми там, где решалась судьба отряда.

Первые в разведке и в бою, они не случайно отвечали за основные участки: Страхил был секретарем партийной организации и заместителем комиссара отряда; Димитр Таков — командиром группы, а позже — командиром батальона; Ильо — секретарем молодежной организации отряда, позже — комиссаром батальона.

Страхил и в этой акции был первым. За ним пошел Огнян, Крыстьо, Лена… вся колонна.

По дороге Страхил и Огнян заметили в окнах одного дома яркий свет и решили выяснить, что бы это могло быть. Откуда им было знать, что это дом убийцы Стефана — стражника Младенова — и что он находится сейчас там. Никто из встретившихся нам жителей не знал, что в селе есть полиция. Она пришла в село скрытно.

Подойдя к двери, Страхил постучал. Откликнулась женщина, стучавшие назвали себя партизанами. Женщина немедленно предупредила мужа. Тот мгновенно схватил автомат и сказал жене, как вести себя дальше. Спускаясь по ступенькам на первый этаж, она крикнула: «Подождите, ребята, сейчас отворю», — а дойдя до двери, начала охать и сокрушаться, что ключ, мол, заржавел и не отпирает, оттягивая время, чтобы дать мужу возможность подготовиться. Тот зарядил автомат, открыл окно на втором этаже и выпустил целую обойму в стоящих внизу Страхила и Огняна. Услышав стрельбу, прибежали полицейские, расквартированные неподалеку в школе. Огняну удалось уйти, а Страхил остался лежать мертвым перед домом.

Поблизости, около старого сарая, стояли в ожидании Крыстьо и Лена. Группа полицейских бросилась к ним. Крыстьо кинулся в темный проулок на поиски товарищей. А Лена, не успев опомниться, оказалась в руках у полицейских. Она не успела даже выстрелить. Все произошло в какие-то четыре-пять минут.

В этой обстановке разумно было отступить к Калне.

После героической смерти Стефана, Вельо, Марина, Виолеты и трагической гибели Данки потеря Страхила была для нас очень тяжелой. Сердца всех охватила глубокая скорбь. Как ни тяжело это было, мы решили известить родителей о его гибели и написали им следующее письмо:

«Милые родители, вы знаете, куда и зачем ушел Стоян.

Он пришел в наш Трынский отряд, скрываясь от преследований псов Габровского и Дочо Христова. Мы не знали его, но очень скоро он завоевал сердца всех товарищей и стал нашим любимцем. Правильно понимая линию партизанской борьбы и активно участвуя в ней, он всегда был среди первых. Его вдохновляла великая ненависть к врагам народа, поработителям и угнетателям.

Мы, командиры и бойцы отряда, клянемся его памятью, что еще теснее сплотим наши ряды. Клянемся отомстить за него, за сотни незабвенных товарищей, погибших в лютой борьбе с врагом.

Близок день нашего торжества. Фашизм будет разгромлен.

Примите боевой привет от всех партизан и партизанок прославленного Трынского отряда».

* * *

Прошло некоторое время, и мне понадобился гектограф и другие материалы, которые мы спрятали в Бохове.

За всем этим я отправился вместе с Райчо Таковым. Первым долгом решили отыскать гектограф. Он был упрятан на сеновале глубоко в сене, набитом до самой крыши, но когда мы пришли, там не было ни сена, ни гектографа. Сеновал оказался пуст. Мы недоумевали, что же произошло. Хозяева сеновала казались нам неплохими людьми, и мы надеялись, что, если гектограф попал в их руки, мы получим его в целости. Я не допускал и мысли, что кто-то из посторонних мог обнаружить гектограф и он попал в руки врага. И все-таки — где же гектограф?

Идем сразу же к сыну деда Димитраки. Он снимал комнату в чужом доме, так как жена его не ладила со свекровью, и жил неподалеку от отца. Постучали. Увидев меня, еще совсем сонный, Крум заговорил, не дожидаясь вопросов:

— Вы что ли оставили на сеновале эту штуку? Отец голову потерял. Все думал, что ему адскую машину подсунули…

— Оставь, ты скажи, где она? — перебил я его, торопясь узнать правду, и пошутил: — Надеюсь, не отдали в полицию?

— Что ты говоришь? Чтобы я отдал ее в полицию? Мне еще галка мозги не выклевала… Они ведь сразу же спалят и дом, и нас…

Мы, наконец, успокоились и — прямо на сеновал. Заглянули за загородку, порылись в сене, в соломе — и вот он, гектограф, упакован так, как мы его оставили. Очевидно, хозяева побоялись его трогать.

Разумеется, любой бы на их месте струхнул. Знают, что, кроме сена, ничего на сеновале нет, и вдруг на вилы поддевается что-то непонятное, да еще в присутствии посторонних людей, пришедших купить сено. Немало страху пришлось натерпеться хозяину. Не от хорошего старик сказал: «Лучше бы я еще год не продавал это чертово сено, столько страху натерпелся».

С вещами, оставленными на сеновале у Мито Томова, тоже не обошлось без приключений. Как-то утром Мито пришел на сеновал взять соломы. Подцепил ее деревянными вилами и вдруг — несколько пакетов.

— Эгей… — удивился он. — Что за колдовство?!

Потом догадался, что это наших рук дело, покрутил головой:

— Эти штуки не иначе как нашего Славчо, ей-богу… Только чего ж он мне-то не сказал? Неужто я хуже его спрятал бы? — бормотал он обиженно.

А Мито действительно можно было во всем доверять. Весной 1943 года мне не один раз приходилось прятаться на чердаке его овчарни, а он целыми днями сновал по двору, то окликал кур, то разгонял назойливых воробьев, стараясь этим придать себе духу.

Вот и тогда посмотрел, посмотрел Мито на пакеты и, немного поостыв, взял кирку, лопату и упрятал все это в землю.

Так поступали обыкновенные крестьяне. Они не были коммунистами, не были связаны с партией, но были честными людьми и считали партизанскую борьбу своей борьбой.

* * *

В начале декабря в связи с тем, что в наш план входило создание партизанских отрядов и в других районах, руководство Трынского отряда приняло решение послать товарищей Тодора Младенова в Брезникскую и Крыстана Крыстанова в Софийскую сельскую околию. В помощь Тодору Младенову, специально для работы с молодежью, выдвинули Свилена Веселинова (Момчила). Кроме работы, возложенной на них в Брезникской околии, им была поставлена задача установить связь с шахтерами Перника, которых в то время было около пяти тысяч человек. После установления связей с ними Тодор и Момчил должны были организовать канал связи с отрядом, необходимый для ухода в партизаны шахтеров, которым грозил арест.

Я тоже отправился с ними. До села Расник, что в Брезникской околии, все мы шли вместе. Первым расстался с нами Крыстан. Он пошел в свой район, мы остались втроем, чтобы я мог связать Тодора Младенова с партийными организациями в селах Расник, Вискяр и Мештица. С Крыстаном мы договорились встретиться через несколько дней в Софии.

Мое путешествие в столицу было связано с только что полученным сообщением из штаба Тито — нам передали, что английская военная миссия хочет с нами встретиться, чтобы договориться о снабжении болгарских партизан оружием и одеждой. Кроме этого, из Софии сообщили, что Гочо Гопина, Георгия Григорова и других товарищей, освобожденных из концлагеря, надо как можно быстрее перевести в отряд.

За время, проведенное в Софии, мне удалось связаться с моими знакомыми, которые, как я надеялся, и без приглашения пойдут в отряд. Среди них были Нако Станачков, Ананий Панов, Вера Якимова, Димитр Симов, Георгий Цветков и Теофил Симов, но, кроме Теофила, все нашли причину отказаться.

Нако Станачков, один из самых активных коммунистов нашего края, служил в банке города Годеча. Я написал ему и через несколько дней получил ответ. Он объяснял, что болен язвой и, если придет в отряд, то будет там только обузой. В таком же духе ответил мне и Ананий Панов, а Димитр Симов заявил, что из их семьи один уже партизанит, и попросил отсрочить его явку в отряд на более позднее время. Только Георгий Цветков дал мне обещание, что рождественские праздники побудет в своем родном селе Милкьовцы и, как только мы его позовем, немедленно явится. Но из всех отказов больше всего огорчило меня письмо Веры Якимовой, с которой нас вместе судили и которая теперь уже вышла из тюрьмы. Она развивала странную теорию, что рано идти в отряд, что партизанское движение еще не приняло массового характера, а основным ее аргументом было то, что Красная Армия сделает свое дело и без партизан.

Эти оппортунистические утверждения нам приходилось слышать не впервые. Они проникали всюду и особенно быстро овладевали людьми, которые ради спасения собственной шкуры готовы были придумать любые доводы.

Кому не понятно было, что партизанское движение может стать массовым только тогда, когда народ в массе включится в него?

Кому не ясно было, что Красная Армия, выполняя свою великую миссию, действительно может освободить нас от фашистов и без нашей помощи, но какими глазами мы посмотрим тогда в лицо советским людям? Каждого из них тоже родила мать, каждому дорога жизнь. Что же будет, если и они начнут беречь себя? Все это было нетрудно понять, но некоторые очень не хотели понимать — потому что так им было выгодней.

В течение десяти дней — с 20 по 30 декабря — как раз, когда я был в Софии, там рассматривалось дело коммунистов и партизан Трынской околии. Шесть месяцев арестованных мучили в полиции, вынуждая признаться в коммунистической деятельности и выдать своих сподвижников. Не одна и не две, а сотни страниц были исписаны показаниями о явках, собраниях, разговорах, о симпатиях к партизанскому движению, обо всем, что подсудимые думали и вершили на протяжении многих лет как коммунисты. Полиция пыталась прежде всего подавить моральный дух наших товарищей, оторвать их от партии и с помощью шантажа представить их как людей, которые заблуждались, но, ознакомившись с материалами, собранными на них полицией, опомнились и теперь просят фашистский суд о прощении и милости?

В числе многих подсудимых в те холодные декабрьские дни была и наша добрая мать-хранительница бабушка Лена с двумя ее сыновьями Владо и Сандо, семидесятилетняя женщина, которой было предъявлено обвинение как сообщнице партизан. Ее присутствие в зале сильно смутило блюстителей фашистской власти. Возраст этой женщины говорил не только о любви народа к партизанам, он говорил и о масштабах партизанского движения.

Сорок четыре подсудимых (двенадцать человек судили заочно) — это сорок четыре семьи, а сколько еще было задето их родных и друзей, которые возненавидят власть — фашисты боялись об этом даже подумать. Все эти люди выступят против фашистской власти.

Начался допрос. Дошла очередь и до бабушки Лены. Старая женщина, измученная голодом в фашистской тюрьме, гордо смотрела на судей.

— Ты ли, старая, вздумала навести порядок в Болгарии и ниспровергнуть власть? — был первый вопрос председателя.

— Коли вы не можете навести порядок, придется нам самим его навести, — спокойно ответила бабушка Лена.

— Достаточно, уведите ее! — рявкнул председатель.

Конвойные схватили старуху и вытолкнули в коридор.

Бабушка Лена сказала всего несколько слов, но здесь они были особенно вескими и каждое стоило полутора лет тюрьмы. Приговор не сломил ее. Переступая порог Софийского централа, она сказала встретившим ее женщинам:

«Если бы я знала, что меня будут судить на старости лет, ушла бы со Славчо и Денчо. Все что-нибудь полезное сделала бы».

Слова бабушки Лены сразу же дошли до нас. Они еще более воодушевили нас — это были слова человека, пожившего на земле, слова матери, потерявшей свободу, но не утратившей веры в близкую победу.

Двенадцать человек из сорока четырех подсудимых были приговорены к смертной казни. Все это были партизаны, среди них и я с Денчо. Это был второй смертный приговор, вынесенный мне фашистами.

* * *

В Софии я сразу же встретился со Здравко Георгиевым — начальником штаба зоны, и передал ему сообщение об английской миссии. Он, со своей стороны, немедленно уведомил об этом ответственных товарищей. Было решено, что для переговоров с англичанами в Трынский край отправится Владо Тричков — командующий Софийской повстанческой оперативной зоной, представитель Верховного штаба Народно-освободительной армии Болгарии.

В связи с этим же вопросом вслед за мной явился в Софию Делчо, он непосредственно и занялся его урегулированием. 25 декабря он и Владо Тричков отправились в Трынскую околию. С ними вместе ушел и новый партизан Теофил Симов. У меня в Софии еще были дела, и мне пришлось остаться.

Делчо принес радостное известие о переходе на сторону партизан целой роты солдат вместе с их командиром Дичо Петровым и о бегстве восьми солдат из гарнизона города Лебане в Югославии, которые после долгих скитаний пришли в отряд. Среди них были Борис Ташев из Софии и Беров из Кюстендильского края.

В царской армии, где служили сыновья рабочих и крестьян, наступил полнейший разброд. С одной стороны, под воздействием успехов партизан, с другой — под влиянием партии и РМС, заметно усиливших свою работу в армии, многие солдаты и офицеры, которым не были чужды страдания народа, саботировали приказы командования о преследовании партизан и их помощников, как внутри страны, так и на оккупированной территории, оставляли фашистские казармы и сами переходили к партизанам.

В те дни актуальной темой разговоров был высокопатриотический подвиг поручика Петрова, который организовал переход на сторону македонских партизан целого военного подразделения. Воспитанный на социалистических идеях, находясь несколько лет в среде ремсистов и членов партии своего села, Дичо был кровно связан с нашей партией. Он не мог спокойно смотреть, как немцы немилосердно угнетают болгарский народ, не мог примириться с тем, что болгарские фашисты отняли у народа и те немногие свободы, которые трудящиеся завоевали в упорной борьбе. Все это разжигало в его душе революционный пожар. Связавшись с Трифоном Балканским — болгарским партизаном в Македонии, — в один декабрьский вечер Дичо вывел к партизанам всех своих пограничников.

Услышав о подвиге Дичо, солдаты пограничного поста в селе Крушовица Сурдулицской околии Славко Евдосиев, Станко Борисов, Киро Стоянов и Любен Георгиев тоже оставили пост и ушли на поиски нашего отряда. Ни ночевки на лютом морозе, ни лишения не могли остановить молодых ремсистов — они нашли партизан и влились в их ряды.

Пример Дичо был боевым кличем, который быстро разнесся по всем взводам, ротам, батальонам и полкам царской армии. На этот клич откликнулись десятки и сотни патриотов.

* * *

Росту сознательности воинского состава болгарской армии значительно способствовала речь, произнесенная в Москве 6 ноября в связи с 26-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Цифры и факты, приведенные в отчете ЦК ВКП(б), были столь убедительны, что противостоять им не мог никто.

Неоспоримым фактом было то, что фашистская армия потеряла больше четырех миллионов солдат и офицеров и что эти потери ставят ее перед неизбежной катастрофой.

Очевидно было и то, что только за несколько месяцев под натиском Красной Армии немцы отступили на запад на 500—1300 километров, в результате чего были освобождены почти две трети временно оккупированных территорий Советского Союза. С линии Орджоникидзе — Элиста — Сталинград — Воронеж — Вязьма и Ржев, где фашистские войска находились в начале 1943 года, к концу октября этого же года они были отброшены до Херсона — Кривого Рога — Киева — Гомеля — Орши и Витебска. Освобождение Сталинграда, Ростова, Левобережной Украины, Донбасса, Тамани, Орла, Смоленска и Киева стало известным всему миру, а плацдарм советских войск на территории Белоруссии и Крыма создавали предпосылки для новых наступательных операций. От фашистской коалиции отпала Италия. Это вызвало колебание и у других гитлеровских сателлитов, которые теперь думали только о том, как избежать надвигавшейся катастрофы. Нарастало разочарование гитлеровским «новым порядком», быстро падал престиж грабительской Германии.

Торжественно и обнадеживающе прозвучали слова ЦК ВКП(б), сказанные о всех европейских странах, находящихся под пятой гитлеровцев:

«Политика нашего правительства по этому вопросу остается неизменной. Вместе с нашими союзниками мы обязуемся освободить народы Европы от фашистских завоевателей, оказать им содействие в восстановлении национальных государств. Разделенные фашистскими поработителями, народы Франции, Бельгии, Югославии, Чехословакии, Польши, Греции и других государств, находящихся под немецким игом, должны быть снова свободными и самостоятельными».

Болгария не была упомянута, но мы понимали, что слова «и других государств» относятся и к нашей стране, что Красная Армия придет на помощь и нам, а это требовало от болгарского народа, чтобы он напряг все свои силы и помог сам себе в исполнении этой исторической задачи.

ЦК ВКП(б) был твердо уверен в близкой победе:

«Недалеко то время, когда мы полностью очистим от врага Украину и Белоруссию, Ленинградскую и Калининскую области, освободим народы Крыма, Литвы, Латвии, Эстонии, Молдавии и Карело-Финской республики».

Эта уверенность, которой жил весь советский народ, укрепляла еще больше нашу веру в то, что победа над болгарским фашизмом близка и реальна.

Призывы ЦК ВКП(б) к партизанам, действующим на территории Советского Союза, мы воспринимали как призывы, обращенные и к нам, болгарским партизанам, которые как бы являлись частью непобедимой Красной Армии, частью огромного демократического фронта. Это чувство вселяло в нас уверенность, силы, смелость в борьбе против врага.

* * *

Владо Тричков, Делчо и Теофил покинули Софию в потемках. Они отправились в село Расник, где должны были остановиться на один день, а на следующий вечер продолжить путь в Трынскую околию. В Раснике они остановились у Бориса Модрева, который был одним из лучших наших ятаков в Брезникской околии и выполнял все наши задания. Сколько партизан пришло в отряд из Софии, все побывали в его доме. Он вместе со своей женой умел соблюдать строгую тайну, так что соседи ничего не замечали. Такой же была семья и Стояна Тенева. Как походили друг на друга мужья — скромные и общительные, так схожи между собой были и жены — скромные и молчаливые.

Дед Найден, как только узнал, что к Борису пришли гости, сразу же заявился к нему. Увидев Владо Тричкова, поздоровался с ним и, пригладив свои усы, изрек:

— Ну уж если такие люди подались в партизаны, считай, что с фашизмом покончено.

Разговор у Бориса затянулся далеко за полночь. Деду Найдену просто не хотелось расставаться с гостями. От них он узнал много хороших новостей, услышал слова правды. Старик жалел, что возраст не позволяет ему уйти с ними.

Владо Тричков умел вести разговор. Он имел достаточно терпения, чтобы выслушать и убедить собеседника, умел привести пример не только из окружающей жизни, но и из далекой истории. Он был вооружен опытом болгарского и международного революционного движения. Однако стоило ему увидеть, что собеседник тянет в сторону, как упрямый вол, и не хочет понимать истину, Владо подымал тяжелый кулак и ударял им по столу:

— Тебе бы, приятель, пострадать с наше да попечься на нашем огне, тогда бы ты легко убедился в правоте того, что тебе говорят.

Конечно, деда Найдена покорила не суровость Владо, а его теплота и прямота, его мужество и уверенность в победе.

Путь оказался достаточно тяжелым — не столько из-за выпавшего снега, сколько из-за поднявшейся метели. Один за другим стеной вырастали на дороге сугробы, но товарищи мужественно шли вперед.

В тот раз Владо Тричкову пришлось проделать нелегкий путь. Если прикинуть, то весь переход составил около ста двадцати километров, в сутки приходилось преодолевать километров тридцать пять-сорок. Владо был громадным, даже Делчо по сравнению с ним казался неказистым. Не человек, а скала — мы так и называли его между собой. Он никогда не пасовал перед трудностями. Мужественно преодолевал он глубокие сугробы на Вискярских Ушах, об него, как о гранитную стену, разбивались неукротимые вьюги, засыпавшие снегом ущелья горного перевала Дысчен-Кладенец. К тому же все эти места ему были знакомы. Он мог ориентироваться здесь с закрытыми глазами.

В таких людях, как Владо, мы очень нуждались. Он был первым из среды старших по возрасту руководящих товарищей, который пришел помочь нам, передать свой большой опыт профессионального революционера. Потому я его так хорошо и запомнил.

* * *

Во время пребывания в Софии я имел возможность вторично встретиться с товарищем Тодором Живковым. Мы беседовали с ним о работе в Трынской. Брезникской и Радомирской околиях, о предстоящих действиях партии. В начале нового года намечалась мобилизация партийных и молодежных кадров, активизация партизанского движения и пополнение отрядов новыми силами. В связи с этим ожидали документ Центрального Комитета с конкретными указаниями по будущей деятельности партийных и молодежных организаций и партизанских отрядов.

Во время встречи с товарищем Живковым была конкретизирована задача Крыстана Крыстанова.Последнему поручалась партийно-политическая и боевая работа в Софийской сельской и Годечской околиях — районе западнее Искырского ущелья. В этом крае Крыстан должен был подготовить почву для создания в ближайшее время Шопского партизанского отряда, названного так в честь шопов — болгар, живущих вокруг Софии, которые должны были помогать отряду.

С разрешения товарища Живкова, я вместе с Крыстаном отправился на несколько дней в Софийскую околию, чтобы помочь ему в организационной работе. Мы прошли через села Илиянцы, Волуяк, Богьовцы, Петырч и Маслово, встретились со многими людьми, провели собрания, расшевелили организационную жизнь ряда молодежных и партийных организаций. Тревожным было положение в петырчской партийной организации, которая когда-то была одной из лучших. Сейчас она прозябала. Товарищи с недоверием относились один к другому, но впоследствии все наладилось, и организация снова стала одной из первых в околии. Она возросла до двадцати человек и выделила весьма активную боевую группу.

Хорошее впечатление произвела масловская и богьовская партийные организации. Коммунисты этих организаций с готовностью отозвались на встречу, назначенную нами. Метель не помешала им прийти, они с большим вниманием выслушали информацию по текущим событиям. По всему было видно, что здесь работа пойдет хорошо, шопы не отстанут от других районов.

На первых собраниях мы не ставили вопроса о переходе на нелегальное положение. Прежде всего была необходима психологическая подготовка, убежденность в правоте нашего дела, энтузиазм, перерастающий в боевую страсть. Все должно было развиваться последовательно, для этого были необходимые условия — люди, время, организация.

* * *

В Софию я вернулся под Новый год. Отправился на квартиру Станки Гюровой, той ремсистки, которую в 1940 году включили в руководство рабочих-строителей из Трынского края. Теперь она была связана с рядом партийных работников, укрывала их и активно помогала переправлять нелегальных или преследуемых полицией товарищей в отряд.

В тот вечер в ее доме была свадьба. Ее младшая сестра Лидия выходила замуж за инженера Стефана Стоева, который также жил в этой квартире и изготовлял фальшивые удостоверения личности для нелегальных товарищей. На торжестве присутствовали коллеги Стефана, но для них я был незнакомым человеком. Приятельниц Лидии на свадьбе не было. Кроме сестер, здесь был их брат Виктор — солдат, посланный из части учиться в санитарную школу, и жена их старшего брата Стояна. Самого Стояна не было. Он был мобилизован и служил в Пироте. От него мы получали время от времени патроны, брезент и другие вещи. Я не остался за столом. Прошел в другую комнату и прилег отдохнуть. Гостям представили меня как родственника, приехавшего из села в связи с каким-то судебным процессом, который будет рассматриваться через день.

Я пришел к Станке, чтобы она связала меня с Георгием Григоровым, который при любых обстоятельствах должен был уйти с нами. Станка занималась непосредственной отправкой в отряд новых партизан. И прежде, и теперь она упорно настаивала на том, чтоб и ее отправили в отряд. Ей было стыдно оставаться в Софии в такое горячее время, она считала, что здесь ее вполне успешно могут заменить младшие сестры Лидия и Венета. Но и в Софии в ту пору было небезопасно. Люди жили в постоянном ожидании воздушной тревоги и в любой момент могли быть арестованы заодно с теми, кого они укрывали. Мне тоже пришлось побывать в столице во время бомбардировки. Это было днем. Я находился в квартире Станки один. Сестры ее уехали в село к матери, а Станка ушла по делу в город. Когда завыла сирена, все живое ринулось в бомбоубежища. Я стоял перед окном, закрытым черной бумагой, и наблюдал за людским потоком; люди толкали друг друга, слышались крики женщин, торопивших детей в бомбоубежища; все напоминало печальную картину эвакуации, когда враг находится в непосредственной близости.

Спуститься в бомбоубежище я не мог и остался в квартире на втором этаже. Раздались орудийные залпы, затем послышались взрывы бомб. Одна бомба упала где-то неподалеку и разнесла какую-то постройку. На тротуар посыпались стекла. Я подумал: в отряде куда лучше, смерть в открытом бою с врагом предпочтительнее смерти от бомбы, обрушившейся на тебя, когда ты заперт в комнате. Но и здесь надо было жить и бороться.

Квартира Станки привлекла внимание врага. Здесь частым гостем бывал брат Делчо Димитр (они были очень похожи). Полиция заметила, что он часто приходит сюда, и квартиру взяли под тщательное наблюдение.

В один из февральских дней 1944 года, когда Димитр шел по улице, с десяток агентов набросились на него, арестовали, приняв его за Делчо, и сразу же доставили в Дирекцию полиции. Радости их не было предела. Шефам тут же было сообщено по телефону об успехе, в ответ сыпались похвалы, обещания наград. Непосредственные участники операции уже видели себя повышенными в чине.

Но скоро наступило разочарование, в их лапах оказался не Делчо, а Димитр. Однако полицейские, начав аресты, решили не останавливаться — арестовали Станку, ее брата Стояна и его жену Тотку. Их истязали несколько месяцев, затем они предстали перед фашистским военным судом. Так со смертным приговором все четверо дождались свободы.

Договорившись со Станкой о встрече с Георгием, я оставил их квартиру и ушел в Красно-Село к моему давнему помощнику Василу Петрову. Он тоже в те дни каждую минуту ждал ареста, поэтому решил устроить меня у своего приятеля жестянщика, которого все звали «Гошо-Жестянка». Я застал его дома, мы поужинали вместе, потом он решил встретить Новый год в корчме. Жена, зная его замашки, старалась остановить его, объясняла, что неловко оставлять гостя, впервые посетившего их. Я тоже пытался удержать его, но упрямство Гошо никто не в состоянии был сломить — он встал и ушел.

Прошла полночь. На улицах смолк шум. Луна катилась по прозрачному куполу неба. Звезды стали бледнее, жена Гошо, облокотившись на широкую спинку деревянной кровати, плакала и говорила сама себе:

— Неужели я не заслужила хоть каплю уважения? Что его тянет в эту проклятую корчму, почему сбежал из дома? Теперь сидит там, пьет, вернется пьяным, начнет кричать, и детей, и соседей разбудит.

Я слушал, как женщина изливала свою скорбь, и вспоминал жизнь своей матери. И мой отец был таким. Но сейчас мне трудно было принять чью-то сторону. Я плохо знал Гошо и его жену. Мне трудно было судить об их отношениях. Но одно для меня было ясно: Георгий не должен был уходить из дома, раз у него находился подпольщик, а он оказался больше чем легкомысленным. За такой поступок он должен получить заслуженное порицание.

Начало светать. Улицы оживали. Люди, встретив Новый год, возвращались по домам. Как всегда, последними, с песнями и бранью, возвращались пьяницы. Теперь наше ожидание переросло в тревогу, мы смотрели на дверь в надежде увидеть входящего Гошо.

Напрасно. Его не было на улице среди пьяниц, не было и в корчме. Он был арестован и сейчас оправдывался перед полицией, что не он, а кто-то другой был причиной кабацкой драки. Я не дождался его. Узнав, что он арестован, я сразу же оставил его дом. Кто знает, что может прийти в голову пьяному человеку. За этот эпизод мне удалось побранить его только три месяца спустя.

* * *

Гочо Гопин родом из Трына. Адвокат по профессии, он пользовался большой популярностью у трынчан не только потому, что защищал их интересы в суде, но и потому, что был одним из старейших и активных коммунистов околии. Много раз партия выставляла его кандидатуру в Народное Собрание, много раз полиция высылала его. Он работал не только в софийской партийной организации. В 1940 году на товарища Гопина была возложена ответственность за работу среди строителей в Трынской околии, и ему часто приходилось посещать их нелегальные собрания.

Вернувшись из фашистского лагеря, он сказал мне, что непременно придет в отряд, и мы даже условились о дате, когда он должен явиться в Трын. Все ожидали с большим нетерпением его прихода.

Встретился я и с Георгием Григоровым, бывшим секретарем околийского комитета в Трыне. За последние несколько лет нам не доводилось видеться, но он остался таким же — матовое лицо с чуть желтоватым оттенком, причесанные на пробор волосы, та же, не то хитрая, не то наивная улыбка.

О положении в Трынской околии и в отряде мы с ним не говорили, я считал, что ему лучше узнать обо всем на месте, в отряде. Он был третьим человеком в группе, которая должна была следовать за мной шестого января. Место встречи было там же, где перед этим я назначил встречу Цеце Тодоровой и Горазду Димитрову, которых мне передал Здравко Георгиев.

Если Горазд — брат Лиляны Димитровой — в темноте казался очень худым и высоким, то смуглолицая Цеца была совсем малюткой. С детства зарабатывая кусок хлеба, она была измучена работой, но рабочая среда и труд выработали в ней черты благородства и сознательности. Работая на фабрике, она одновременно руководила сектором организации РМС квартала Сахарная фабрика, где хорошо знали молодежного активиста Страхила.

Сначала она произвела на меня удручающее впечатление. Мне казалось, она упадет от усталости еще на втором километре нашего пути.

Я вынужден был сказать:

— Девушка, у нас много придется ходить — каждую ночь по двадцати-тридцати километров. Подумайте лучше, не пришлось бы нам оставить вас где-нибудь.

— Вы не смотрите, что я маленькая, я выносливая, вот увидите.

— Насколько вы выносливая, не знаю, потому и говорю вам — подумайте лучше.

— Не бойтесь, товарищ, я выдержу, я родом из деревни, — убеждала она меня, — а уж если умру, пусть на пути в отряд.

Она всеми силами старалась показать, что на все готова, и глаза ее выражали тревогу. Смотрел я, смотрел на нее и почувствовал жалость.

— Хорошо, шестого вечером будьте готовы — время сообщу дополнительно, — сказал я. И чтобы окончательно развеять ее сомнения, достал из кармана яйцевидную гранату и осторожно, чтобы не заметил кто из прохожих, сунул ей в руки.

Девушка засияла от счастья. Ее цыганские глаза сверкнули, и она весело побежала к дому. Граната казалась ей верным доказательством того, что она обязательно будет в отряде.

Последние дни 1943 и первые дни нового, 1944 года, когда я был в Софии, внешне город жил нормальной жизнью. Учреждения и транспорт работали. На улицах было оживленно, перед кинотеатрами толпились празднично одетые люди, собравшиеся посмотреть последние немецкие фильмы. Частые походы в Софию отрывали меня от моей непосредственной работы в отряде. Поэтому я организовал свою работу так, чтобы бывать в Софии в исключительных случаях, когда партийное и военное руководство хотело возложить лично на меня какую-нибудь задачу. Для всяких других дел были назначены специальные курьеры, которые должны были являться в Софию только в определенные дни и в определенное место. Однако из-за частых бомбежек, нарушивших нормальную жизнь, курьерам угрожала опасность самим пострадать или не найти связного. Поэтому, кроме курьеров, были привлечены к работе и легальные товарищи. Например, Иванка Пешова и ее брат Александр из Овча-Купели — наши ятаки, которые с большой точностью и осторожностью исполняли наши поручения. Они снабжали нас санитарными материалами, помогали людям перебраться в отряд, переправляли оружие и технику. С неслабеющей энергией работали также товарищи Васил Петров, Милан Атанасов, Хараламбий Захариев, Васил Теодосиев и другие.

В первые дни нового года выпал глубокий снег. Местами его навалило по колено, а то и по пояс. Начались и большие холода. В открытом поле носились метели, занося рыхлым снегом плетни и кусты, лощины и глубокие овраги. Январский мороз бесцеремонно щипал, пробираясь под одежду. В такую непогоду в шесть часов вечера шестого января пришли в назначенное место, на аллею между трамвайными остановками Бэкстон и Овча-Купель высокий худощавый Горазд и маленькая Цеца. Георгия Григорова не было. Откладывать из-за него наше путешествие я считал нецелесообразным. Отправились без него. Продуктов на дорогу нам дала бабушка Ерина — мать Иванки и Александра, — которая, раскинув руки, удерживала меня на пороге и не пускала в такую метель.

— Подожди, куда ты в такую погоду, увязнешь где-нибудь, волки съедят. Так ли уж тебе приспичило? — тревожилась бабушка Ерина, будто я был ее сыном.

— Не могу не идти, бабушка Ерина, дело ждет да и люди. Благодарю тебя за материнские заботы, но… прощай.

Бабушка Ерина опустила руки и чего только не наговорила Калистру и Александру за то, что они не помогли ей уговорить меня переждать вьюгу.

Мы отправились в путь бодро и в хорошем настроении. За нами осталась София, где люди праздновали в те дни Рождество.

Тропу прокладывали мы с Гораздом, слабенькая. Цеца плелась по нашим следам. До Банкя шли по инерции бодро, но когда начался крутой подъем к селу Клисура, стали заметно уставать. Глубокие сугробы, обледенелый наст и метель отнимали у нас последние силы. А Расник все еще был далеко. В таком темпе мы не могли прийти туда не только к утру, но и к вечеру следующего дня. Начали волноваться. Уставшие, замерзшие в безбрежных снегах, мы легко могли оказаться жертвой непогоды. От волков можно было отбиться: мы были вооружены.

Неожиданно, как в сказке, впереди обозначилась крыша дома. Он был укрыт ветвями фруктовых деревьев, которые склонились под тяжестью сосулек. Мы обрадовались. Блеснула надежда — если не устроимся на ночлег, то хотя бы отогреемся. Но неуверенность в людях, населяющих этот дом, заставила нас призадуматься. Этот сказочный, сулящий покой, уют и тепло дом искушал нас, звал переступить его порог. Но что ожидает нас там? Ведь всякое может случиться.

— Будь что будет, войдем, — сказал я товарищам. — Если что, у нас есть оружие.

Дом был одноэтажный с крашеной дверью и наличниками. Судя по внешнему виду, можно было подумать, что здесь живет сельский учитель или священник.

Постучали в наружную дверь. Показался мужчина лет сорока. Принял нас любезно. Коротко объяснили ему, что мы путники. Он не проявил особого любопытства, предложил нам расположиться на полу и пожелал спокойной ночи. Мы кое-как переспали, а наутро завязали разговор. Насколько хозяин дома оказался молчаливым и сдержанным, настолько жена его была любопытна и болтлива. Она поинтересовалась, откуда мы, кто мы такие, почему идем ночью и куда идем. Любезность, с которой мы были приняты, обязывала нас удовлетворить любопытство хозяйки. Мы назвались учителями, Цецу представили как мою жену, Горазда — ее братом, сочинили, что в Банкя гостили у знакомых и задержались. Все это более или менее походило на правду, но дернуло же меня сказать, что родом мы из села Мештица, что эвакуированы туда. На беду, хозяйка оказалась из Мештицы. Я чуть было не попал впросак, когда она стала интересоваться моей семьей и родителями.

Хорошо, что я знал одну фамилию из этого села и ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Когда-то Делчо мне рассказывал, что служил вместе с неким Лывчо, о котором я не имел никакого представления. Слышал только, что он прогрессивный человек. Это помогло мне выйти из положения, а когда я убедился, что мои ответы не вызвали у женщины никакого подозрения, то поспешил задать ей ряд вопросов, стараясь навести разговор на другую тему. Кое-как выйдя из деликатного положения, я мысленно ругал себя: «И чего меня угораздило назвать ближнее село, мало ли сел дальних? Вот так же мы чуть не засыпались в монастыре Святой Петки, когда Делчо поспешил сказать, что идем в Радуй, который оказался родным селом монастырского прислужника».

На обед женщина приготовила мамалыгу. Она подала масло, мы сахар, колбасу, и все были довольны обедом. Расстались как старые приятели, поблагодарили хозяев за гостеприимство и отправились в путь.

— Не стоит, не стоит, — повторяла хозяйка, провожая нас до двери. — В такой холод собака с кошкой и те вместе спят, не только люди. Заходите, когда выпадет случай, — крикнула женщина, спрятав руки под мышки, — теперь мы знакомы.

Мы искренне поблагодарили ее за такую любезность.

В Расник пришли вечером. Немного передохнули и пошли дальше в Брезник. Помаленьку, никем не замеченные, добрались до дома бая Лазо. Днем встретились с Крумом Савовым и Александром Тинковым. Кроме указаний о массовом вовлечении новых сил в партизанское движение, я сообщил им решение руководства отряда, что ответственным за партийную работу в Брезникской околии определен товарищ Тодор Младенов, с которым должна поддерживать постоянную связь и которому должна отчитываться в своей деятельности вся околийская организация. Это наше решение было принято ими положительно. Младенов пользовался репутацией честного и преданного молодого партийца и к тому же был партизаном.

Почти всю дорогу Цеца интересовалась, куда мы идем.

— Товарищ, — обращалась она ко мне, — скажите мне, в какой отряд вы нас ведете. Я бы хотела в Трынский…

Я ответил любопытной девушке, что, к сожалению, сейчас она не может попасть в Трынский отряд, но если уж так этого хочет, то при первом удобном случае мы переправим ее туда.

— Скоро ли это может случится?

— Может, и скоро, но необходимо получить согласие командира нашего отряда.

— А разрешит ваш командир, хороший он человек?

— Понятно, хороший. Может ли командир быть плохим? А вот разрешит он или нет — не знаю.

— Хоть бы разрешил… Если бы вы знали, как я хочу попасть в Трынский отряд!.. — мечтательно произнесла Цеца.

Желание девушки мне было понятно. Активность и успешные операции создали нашему отряду большую славу. О нем сочиняли легенды. Одни говорили, что у нас есть кавалерия, другие — что мы имеем свыше тысячи бойцов, третьи — что располагаем свободной территорией, на которой расположены десятки складов с оружием и продовольствием.

Несколько лошадей, которые были у нас в отряде, давали полиции основание говорить, что мы имеем кавалерию, что нас много, что мы вооружены автоматическим оружием, что все население на нашей стороне. Этим власти оправдывали свое бессилие и неспособность справиться с отрядом, но простые люди считали все это истиной и со своей стороны способствовали распространению фантастических слухов за пределами нашей околии. Эти слухи и легенды позже, когда партия приступила к мобилизации своих кадров, очень помогли нам в агитации.

— Ваши действия, — говорили наши руководители в Софии, — имеют большой политический эффект и не только местного значения — мы используем его и в других местах. Вы помогли нам активизировать деятельность и других отрядов. Ваш опыт привлечения к работе населения оказался поучительным и для других районов. Благодаря правильным методам работы население заговорило о вас, как о людях, смелых и близких народу. В этом смысл партизанской войны — завоевать доверие народа.

* * *

До Калны, где мы надеялись застать отряд, было еще далеко. Надо было идти еще пять-шесть ночей, а в пургу и больше. На протяжении всего маршрута нам десятки раз приходилось останавливаться — мы заходили к нашим испытанным, хорошо законспирированным ятакам. Теперь, после первого провала, места наших явок знали только руководители отряда и курьеры.

Вот мы и в кошаре бая Яко в селе Баба. После ареста бая Неделко мы уже не посещали его дом. Перебрались к его соседу баю Яко. Он тоже был честным и преданным нашему делу человеком, а в его кошарах было очень удобно — они находились за селом и других поблизости не было.

В сарае мы зарылись в солому, но от холода никак не могли уснуть, напрасно мы прижимались друг к другу спинами — согреться было невозможно. Перебрались в загородку, к овцам. Там тоже не было спасения от стужи. Выгнали овец в загон, развели костер, но это не помогло, в сарае не было тяги, дым заполнил все помещение. Дышать было трудно. Мы загасили костер и решили перебраться к коровам. Вместе с коровами в другой половине кошары дремали на насесте куры, здесь же находились поросенок и телки. Тут было сравнительно теплее, и мы расположились около коров. Больше всех шумел поросенок — он без конца хрюкал, пыхтел и грыз дверцу.

Однако, несмотря на шум, спали мы хорошо. Усталость взяла свое, и мы проснулись только утром, когда пришла Радка — жена бая Яко, которая принялась громко браниться, удивляясь, что дверь оказалась отпертой.

— Змея бы укусила того, кто отпер кошару! Это мне кто-то нарочно учинил такую пакость. — Войдя в кошару, при виде нас она остановилась в изумлении. — Как вы открыли, ведь было заперто?

— У нас есть ключи ко всем замкам и запорам, — пошутил я.

Радка пошла готовить нам завтрак. Вместо нее тут же явился бай Яко. Целый день не отходил он от кошар. Вечером я взял спрятанную винтовку, и мы отправились в укрывшееся высоко среди заснеженных горных складок село Эрул.

Было десятое января — полночь. В тот момент, когда мы были в центре села, над Софией появилось зарево. Сначала мы с удивлением наблюдали это невиданное явление, но когда до наших ушей долетело эхо взрывов, лихорадочная стрельба пулеметов и зенитных орудий, то все стало ясно — американцы снова бомбят столицу.

Сжимались от боли сердца эрулцев. У каждого из них в Софии был кто-нибудь из родственников или друзей. Многие проводили туда на заработки своих кормильцев, и теперь все их мысли были обращены к отсутствующим. На заснеженную улицу выбежали и дети, и взрослые. Отсюда казалось, что полыхал весь город и никто живым не выйдет из огненного кольца. Поднялся шум.

Женщины голосили как на поминках, а мужчины громко вздыхали и время от времени отпускали цветастую брань в адрес немцев, которых считали главными виновниками этих жестоких бомбардировок. Ругали болгарское правительство, объявившее «символическую» войну Англии и Америке, которые сейчас посылают на Софию целые эскадрильи «летающих крепостей», сбрасывающих вовсе несимволические бомбы.

Когда стрельба утихла и небосвод стал проясняться, я собрал крестьян и коротко объяснил им, кто виновен во всех этих несчастьях, одно за другим обрушивающихся на головы болгарского народа. Присутствующие жестоко заклеймили виновников народных страданий и заявили, что ненавидят фашистскую власть и будут бороться за ее свержение. Это короткое собрание еще больше укрепило связь партизан с крестьянами. Насколько сердечно относились к нам эрулчане, мы убедились, отойдя от села на порядочное расстояние, когда двое молодых людей догнали нас, чтобы передать хлеб и сало. Юноши наперебой извинялись, что ничего другого не могут нам дать.

Зашли к баю Василу. Дверь его дома была заперта изнутри, но он сразу же ответил на наш стук.

— Кто ко мне стучит среди ночи?

— Умираю без тебя…

Услышав пароль, бай Васил открыл дверь и обнял меня.

— Эх, Славчо, и я умираю без тебя, и я умираю, — повторял он, называя меня моим настоящим именем.

— Ого, вот так конспирация! — радостно удивилась Цеца. — Значит, мы идем туда, куда я и мечтала. Ну, раз я в Трынском отряде, теперь мне и умереть не страшно.

С тайной было покончено. Да в ней уже и не было необходимости. Новым партизанам стало ясно, куда мы идем. Теперь они с нетерпением ожидали встречи с отрядом, состав которого они не знали, но предполагали, что партизан в отряде много.

Первые бойцы, с которыми мы встретились, были Денчо, Недялко, Златан и Райчо. Они ждали нас в махале Варина-Падина, где мы предварительно уговорились встретиться. Здесь мы застали пришедшего из Радомирской околии Славчо с новым партизаном Николой Лазовым (Миро). Вся группа собралась у тетушки Станы.

Наша ятачка неизменно радовалась, видя у себя много партизан, и если не хватало хлеба в доме, прибегала к помощи соседей, но голодными нас не оставляла. При этом она старалась не только накормить нас, но и сунуть в наши вещмешки чего-нибудь на дорогу.

Большую радость испытывали и товарищи из отряда, когда к нам приходили новые партизаны, и тут же начинали обучать их.

В Варина-Падине я встретился с товарищами, пришедшими за инструкциями, — баем Нако из Горочевцев и Георгием Василевым из Докьовцев. Здесь я серьезно поговорил с Георгием Василевым, припомнил случай, когда он, поддавшись влиянию родных или просто струсив, вынудил меня среди ночи покинуть его дом и завел в такие заросли и буераки, что я едва выбрался оттуда.

А бай Нако? Он менялся не по дням, а по часам. Человек, еще недавно всего боявшийся, он стал неузнаваемым — решительным, преданным нашему движению. Теперешний Нако был не похож на того, которого я знал раньше, с которым встретился в октябре. Теперь Нако был готов умереть за партию, за наше дело. Как раз такие люди были нужны освободительному движению.

— Когда думаете быть у нас? — спросил он, и я уловил в его взгляде неподдельный восторг и преданность. — Очень мне хочется, чтобы вы пришли.

— Хорошо, бай Нако, придем. Ты подтягивай организацию. Люди должны быть всегда под рукой и готовы, как ты, на самопожертвование.

— А я делаю все, что могу, но сам знаешь — и в стаде на сто овец находится хоть одна паршивая.

— Если только одна — ничего, не было бы больше.

— Да так уж говорится, — отозвался бай Нако, — постараемся не подвести.

После того как я информировал товарищей из отряда и из сел по вопросам, на которые обратил внимание товарищ Живков, а именно, о предстоящей мобилизации партийных и молодежных кадров, о неотложности скорейшего развертывания отрядов, мы отправились в Палилулу. Эти вопросы должны были расшевелить всех. Мы радовались, что в отряд придет больше людей, что там, где не помогла агитация, поможет партийная дисциплина. Мы знали, что те, кому не хочется расставаться с семьей, будут делать попытки скрыться или прикинутся больными. Необходимо было принять против этого своевременные меры. Теперь это была одна из главных задач наших политработников.

* * *

Палилула — небольшая махала села Верхняя Мелна. Всего-навсего пять домов — в одном доме жил бай Георгий, во втором — его брат Ненко, а в третьем — Алексий, четвертый дом занимал Игнат, пятый — Миле. Первые двое хозяев — портные, причем портные хорошие, Алексий — земледелец, Игнат — бывший полицейский, а Миле — слесарь. Игнат, бай Георгий и его брат Ненко когда-то принадлежали к партии демократов и по старой привычке все еще считали себя ее приверженцами. Миле и его брат Алексий были членами нашей партии, Игнат поддерживал фашистскую власть.

Самым старым в Палилуле был бай Георгий Мустакела^[17]. Ему было около шестидесяти. Младшим был Миле — ему было лет тридцать пять. Почти все мужчины ходили с усами, но у бая Георгия они были куда длиннее, чем у других, с подусниками. Поэтому мы и прозвали его Мустакела. Это, кстати, годилось и для конспирации.

Высокая осанистая фигура бая Георгия была очень внушительной, он был тактичен и внимателен, спокоен и уравновешен. Его фигура хорошо гармонировала с горным пейзажем. Еще мальчишкой, когда я с отцом ездил через Палилулу в Нижнюю Мелну на ярмарку, я видел бая Георгия за работой — он уже тогда был портным. Он ни от кого ничего не ждал. В партию демократов записался просто потому, что демократы пользовались доброй славой, а бай Георгий дорожил доброй славой так же, как и добрыми людьми. Потом демократы совсем опозорились, и бай Георгий поставил на них крест: «Лучше уж быть никем, чем подлецом-демократом».

Бая Ненко также привлекли демократы, обещав ему службу, да еще какую — в полиции. Однако, поносив некоторое время пистолет, он понял, что эта работа не для него, бросил пистолет и отказался. Кусок хлеба, который приносило ему портняжное ремесло, был куда слаще — он добывал его трудом своих рук, а не подлыми доносами, которых ждали от него в полиции.

Бай Ненко был ростом с бая Георгия, но несколько худощавее, усы носил подстриженными, был от природы интеллигентным человеком. Миле и Алексий давно были коммунистами. Они привыкли к труду и, что самое важное, видели дальше своих односельчан, в особенности — Игната, который до недавнего времени служил полицейским. Несмотря на то, что дома Игната и Алексия лепились один к другому и соседи во всем помогали друг другу, Алексий соблюдал необходимую конспирацию и ни разу не проговорился.

Все пять домов махалы были разбросаны. Бай Георгий и Миле жили у дороги, ведущей от Верхней к Нижней Мелне, остальные находились в долине, метрах в двухстах от них.

Кроме Миле, который, упустив время молодых порывов, теперь боялся жениться и жил старым холостяком, все были женаты и имели по двое-трое ребятишек, а у бая Георгия, помнится, их было пять или шесть, в большинстве уже покинувших родительское гнездо. С ним оставались двадцатилетняя Славка и Борислав — младший сын, ученик последнего класса Трынской гимназии. С баем Ненко была незамужняя дочь и сын. Станке было лет девятнадцать-двадцать, Милан, ровесник Борислава, тоже был гимназистом последнего класса. У Игната в доме жило двое детей — Златко, гимназист последнего класса, и Васил, если не ошибаюсь, гимназист пятого класса. В доме бая Алексия росли Васка, Милко и Роска. Васка была старшей и имела только начальное образование. Милко учился в Трыне, вместе с Василом Игнатовым, а десятилетняя Роска ходила во второй или третий класс начальной школы. Славка и Станка уже заневестились. Вся эта молодежь Палилулы, организованная и неорганизованная, была скромной, сознательной и очень хорошей, и мы надеялись, что в процессе борьбы они станут еще лучше, еще сознательнее.

В общем, люди в махале, и старые, и молодые, несмотря на то, что некоторые из старших принадлежали к другим партиям и имели разные профессии, были добрыми и честными. А то, что среди них были члены партии и РМС, облегчало нашу работу по вовлечению в организацию остальных. Такой была Палилула.

Через Палилулу мне приходилось проходить несколько раз, когда я еще не был в подполье, а нелегально пришел сюда я в первый раз осенью 1942 года, когда секретарем партийной организации в селе был Стоян — старший сын Мустакелы. Тогда я целый день провел в их сарае, стараясь не показываться на глаза старшим.

Осенью 1943 года один день мы провели в Церковном лесу близ Палилулы, где принесли партизанскую присягу. Тогда мы узнали от здешних ремсистов, что в Палилуле есть два пистолета, они описали нам их форму и цвет. По описанию мы догадывались, что речь идет о нагане и парабеллуме. Из-за такого оружия стоило поднять среди ночи даже пожилого бая Георгия, хотя мы и относились к его возрасту с большим уважением. Слишком уж велика была нужда в оружии.

Разумеется, ни бай Ненко, ни бай Георгий не пытались скрыть от нас оружие — мы сразу же получили его, и по тому, как они нас встретил и как отдали оружие, мы поняли, что перед нами — люди, симпатизирующие нашей борьбе, готовые действовать и поддерживать нас. С этого момента мы стали близкими друзьями.

Сейчас мы были в доме бая Георгия в четвертый или пятый раз.

Не успели мы расположиться в его мастерской, как пожаловал брат бая Георгия Ненко.

— В корчме Антонии в Нижней Мелне собрались на гулянку староста Димитр Пеев и несколько его заместителей, — заявил он.

Случай подходящий. Я встал, встал и Денчо. Мы были утомлены, но при мысли, что такой случай может долго не представиться, нас подмывало немедленно отправиться туда. Староста общины и его заместители в селах Левореченской общины не приняли к сведению наших распоряжений и продолжали грабить народ и выполнять распоряжения околийского управителя. Надо было проучить их, и на этот раз, кажется, можно было обойтись без выстрелов и без жертв.

— Как думаешь? — обратился я к Денчо. — Схватим?

— А как же иначе, — ответил тот, взял карабин и вышел. Вышли и другие. Для новых партизан был подходящий случай получить боевое крещение, еще не вступив в отряд.

Кроме того, необходимо было сменить место пребывания больной Иванки. Были получены сигналы, что оставаться ей на прежнем месте рискованно, несколько человек пошли за ней, остальные колонной по одному двинулись к объекту.

Было 13 января — Новый год по старому стилю. Этот день праздновали в Трынской околии торжественней, чем официальный Новый год. В эту ночь мужчины собирались в корчмах и кофейнях и до рассвета играли в карты. На следующий день тоже был праздник — Васильев день.

Расстояние от Палилулы до Нижней Мелны преодолели одним духом. Вот мы уже перед корчмой. Открываем двери и прямо с порога кричим: «Руки вверх! Обернуться к нам спиной и не шевелиться!».

Староста и его компания послушно подняли руки и повернулись к нам спинами.

— Оружие есть? — спрашиваем.

— Нет, — отвечают в один голос арестованные, и в тот же момент что-то упало за стойку корчмаря.

Один из наших ребят поднял выброшенный вместе с ремнем новенький наган.

— Кто бросил пистолет?

Все молчали.

— Чей это пистолет? — спросил я второй раз, и они один за одним начали с виноватым видом поворачивать головы.

— Не мой, не мой, не мой… — отвечали друг за другом арестованные.

— Значит, не признаетесь, сукины дети? — выругался Денчо и начал обыскивать их. Когда подошел черед Асена — почтового чиновника из Нижней Мелны, тот затрясся, как в лихорадке. Его брюки едва держались без ремня.

— Хочешь, чтобы улик не было? — спросил его Денчо. — Знаешь, что ты заслуживаешь? Это ты тот самый герой, который столько раз орал, что уничтожишь партизан? Стреляй, что же ты свой пистолет выкинул?

Чиновник молчал, как рыба, и продолжал трястись.

— Хватит с него и этого, — сказал Славчо Радомирский. — Он умрет от страха.

— Нет, он наш враг и должен умереть от пули, — ответил Денчо.

После случая с полицейским в селе Забел Денчо был суров и беспощаден. Но все же мы пощадили перепуганного до смерти чиновника. Деваться ему все равно было некуда, и если бы он попробовал нам помешать, наказать его можно было всегда. Здесь, в центре села Нижняя Мелна, у нас была хорошая разведка, и мы неимоверно быстро получали сведения.

Покидая корчму, мы вручили письменные предупреждения старосте общины и его заместителям с требованием немедленно подать в отставку и больше в общине не появляться.

— Вы только оставьте нас в живых — а это мы завтра же исполним, — послушно, сквозь слезы, сказал староста Пеев.

На другой день околийскому начальнику Драгулову были поданы еще четыре заявления об отставке.

Пока длилась история со старостами, братья Милко и Арсо из Нижней Мелны привели Иванку. Она скучала без нас, а мы без нее. С того дня, как мы ее оставили, прошло немало времени. Ей угрожала большая опасность, но благодаря двенадцатилетнему Стоянчо, а также своей сообразительности и самообладанию, она спаслась от верной смерти.

Сейчас она еще более жаждала бороться с врагом, бить и победить его.

* * *

После Нижней Мелны мы уже не могли вернуться в тихую пристань мастерской бая Георгия, к милым и сердечным людям. Завтра здесь будут рыскать машины с полицией. Презирая усталость, мы спешили в Бохову. Движение, бесконечные марши, наступательная активность были залогом нашего успеха и неуловимости.

В Бохове мы созвали большое общесельское собрание. Здесь я неожиданно встретился с Василом Теодосиевым — моим софийским ятаком. Он приехал вместе с женой Райной. Они оставили Софию после бомбардировки 10 января. В столице остались теперь тетя Мара и бай Никифор. Васил и здесь мог быть нам полезен, о его связи с партизанами никто не подозревал. Тем более в присутствии людей я не должен был подчеркивать нашу близость, а если надо было что-то поручить ему, то приходилось делать это через других ятаков.

После собрания в Бохове мы отправились в село Слишовцы. Только что вошли в село, как нас уведомили, что здесь на побывке находится полицейский.

— Есть у него пистолет? — сразу же спросил кто-то из наших.

— Есть совсем новый, он вчера хвалился ребятам.

— А он будет стрелять в нас? — спросил Денчо.

— Это смотря по тому, в какое положение вы его поставите.

Мы окружили дом, и уже через несколько минут полицейский сдал оружие. На правом боку Златана теперь красовалась новая чешская «збройовка».

До села Добро-Поле на югославской территории, где нас ждал отряд и Владо Тричков, мы шли трое суток. Путь был очень тяжелым. Горы занесло снегом, бушевала метель, и только сверхчеловеческими усилиями товарищи преодолевали эти препятствия. Цеца заслуживала восхищения — девушка не дрогнула ни перед глубокими сугробами, ни перед бурей. Она не отставала от старых партизан и отлично выдержала трудное испытание.

Наконец, добрались до Добро-Поле. Оно раскинулось по ту сторону Власинской реки, которая, вобрав в себя воды со склонов Выртопа и Чемерника, пробиралась среди огромных валунов, беспорядочно разбросанных по всему ее руслу и между скалами, некогда составлявшими единый массив, и, вырвавшись на открытую Власотинскую равнину, впадала в знаменитую Мораву.

Добро-Поле раскинулось по склонам горы Ястребец, примерно на площади пятьдесят квадратных километров. Это затрудняло организационную работу партизан, но в то же время мешало полиции их преследовать. Появится враг на одном конце села, курьеры тут же принесут тревожные вести и, глядишь, на другом конце уже принимаются меры, и партизаны избегают опасности. Это было трудно сделать лишь в тех случаях, когда полиция или войска обрушивались на партизан широким фронтом из леса. Но это бывало не часто, только когда враг стягивал силы из многих районов.

Вероятно, по этой причине югославские товарищи выбрали базой для английской миссии именно это место — село Добро-Поле.

Здесь, кроме Владо Тричкова и отряда, мы застали английскую миссию в составе четырех офицеров и югославского представителя Владимира Вуйовича (Вуя).

Миссию возглавлял невысокий, важный, розовощекий майор, который представился нам под именем Дэйвиса. В состав миссии входили еще три английских офицера, двое из них были радистами.

Миссия располагала своей рацией, по которой велись шифрованные передачи. Радисты находились больше в комнатушке радиостанции, и мы видели их только за обедом и ужином в общей комнате. На всех произвел впечатление завидный аппетит англичан. Горячий суп они хлебали так шумно и быстро, что с их разгоряченных лиц в тарелки падали капельки пота. При виде их партизаны едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, и спокойно обменивались замечаниями на их счет — те все равно ничего не понимали.

По всему было видно, что миссия поддерживала радиосвязь со своей военной базой в Каире в Египте.

Среди собравшихся заметно выделялся широкоплечий массивный Владо Тричков. Его высокий лоб избороздили морщины — печать долгих лет нелегкой жизни революционера.

Владо Тричков вырос и возмужал в рядах нашей героической Благоевско-Димитровской партии. Он был в эмиграции в Советском Союзе, воевал в Испании, потом занимал ответственные партийные посты в Болгарии и обладал богатым организационно-политическим опытом. Как только мы прибыли, он сразу же сообщил нам о результатах переговоров с английской миссией. Дэйвис старался представить цель своей миссии как исключительно благородную, выражающую необыкновенную заботу правительства его страны о болгарских партизанах, которым оно желает оказать помощь оружием и одеждой.

Мы не имели оснований отказываться от помощи, учитывая, что она предлагалась нам безвозмездно, как армии, сражающейся в едином фронте Объединенных Наций. «Там, где Советский Союз — там и мы, — сказал Владо Тричков. — Раз они пришли с добрым намерением, то и мы должны выразить им доверие и довести переговоры до успешного конца».

И мы их довели. Теперь оставалось получить оружие и боеприпасы. Но уже с первых дней майор Дэйвис начал придумывать всякие уловки и оправдания. Шеф миссии извинялся то дурной погодой, то отсутствием связи, то неимением на базе оружия. Так в ожидании проходили день за днем, а оружия все не было.

«Подождем еще, — говорил терпеливый Владо Тричков, — посмотрим, сколько они еще будут тянуть!»

Пока мы ждали английские самолеты, миссия не теряла времени даром, она собирала сведения о численности отряда, о количестве отрядов по всей стране, о том, сколько всего партизан, сколько партизан коммунистов, сколько принадлежащих к другим партиям, какое настроение у народа и о многом другом, что отнюдь не входило в обязанности миссии дружественной страны. Очевидно, эти данные необходимы были английскому правительству для каких-то особых целей.

Тем временем Владо Тричков занялся оказанием нам всевозможной помощи, как в боевой, так и в политической подготовке. Он рассказал товарищам о боях гражданской войны в Испании, показал, как нужно обучать новых бойцов, провел ряд бесед по краткому курсу истории ВКП(б), ближе познакомился с партийной и ремсовской организациями. И здесь опытный партийный и военный руководитель умел во многом нам помочь.

В его присутствии мы провели партийное собрание. Перед членами организации он говорил о роли коммунистов в партизанском движении, о высоких требованиях, которые к ним предъявляются. На этом собрании мы приняли в партию несколько новых членов и на место погибшего Страхила выбрали нового партийного секретаря и одновременно заместителя комиссара: отряда товарища Бориса Ташева — Вельо.

После выборов Владо Тричков сказал:

— Секретарь — это человек, мобилизующий коммунистов на выполнение приказов командира. Он должен уметь вызвать у бойцов энтузиазм, воодушевить их, проникнуть в сердце каждого из них.

Эти слова Владо Тричкова заставили нас о многом задуматься.

* * *

В мое отсутствие действия отряда в декабре месяце протекали на югославской территории в тесном взаимодействии с югославским батальоном под командованием Шумадинца. Отряд и батальон первым долгом провели успешную акцию против полиции в селе Росица, в пяти километрах от города Пирота в Сербии. Они были так воодушевлены успехом, что, осмелев и желая испытать свои силы, вызвали по телефону полицию и войска из Пирота. Фашисты предприняли поход на село на рассвете, но заметив, что все важные в тактическом отношении объекты заняты партизанами, повернули обратно.

Дерзость партизан вынудила полицию и войска заблаговременно старательно готовиться к «тотальному» наступлению для ликвидации партизан. Фашистское командование отдало распоряжение полиции и войскам, которые находились в гарнизоне Пирота, Ниша, Брани, Владишки-Хана и Трына, окружить и по частям уничтожить болгарских и югославскихпартизан в этом районе. Такая идея уже не раз осеняла фашистов, но им ни разу не удалось ее осуществить.

На лагерной стоянке в селе Студена Пиротской околии Златан получил сообщение от Денчо, находившегося с группой бойцов в Калне, что фашисты в селах Стрезимировцы, Клисура и Главановцы готовят наступление и что один батальон под командованием полковника Текелиева, занял махалу Мишеринска в селе Црвена-Ябука, намереваясь сжечь ее. Это было 7 декабря.

Шумадинец и его комиссар Заре вместе с Златаном, который был в это время заместителем командира отряда, и Ильо — комиссаром нашего батальона — быстро взвесили обстановку, разгадали намерения противника и приняли решение взять инициативу в свои руки — напасть первыми. Расположение сил отряда и батальона не давало врагу возможности оттянуть своих солдат к Дысчен-Кладенцу и Калне в тыл нашим основным силам и позволяло нам внезапно обрушиться на наиболее уязвимый пункт — левый фланг противника. На правый фланг противника со стороны села Звонцы было послано одно отделение под командованием Петко.

Утром 8 декабря партизаны под прикрытием ночи заняли намеченные позиции.

Заняв исходное положение и осмотрев еще раз позиции, мы решили нанести основной удар сверху вниз, для чего основные силы отряда и батальона были сосредоточены восточнее махалы, где была наиболее высокая часть этого района. Здесь располагались штабы обоих партизанских подразделений, координировавшие действия отряда и батальона и отдельных групп. Наша позиция имела форму подковы и охватывала противника с флангов. Время тянулось медленно в ожидании сигнала к бою. На позиции было тихо и спокойно.

Веса Гылыбова — наша Надя, одна из первых партизанок, красивая и крепкая девушка — смотрела мечтательно на небо. Звезды одна за другой гасли, бесследно исчезая. Исчезла и серповидная луна. Становилось холодно. Ночь прошла без сна, но Веса не чувствовала усталости, ей не хотелось спать, она с нетерпением ждала, когда рассветет и начнется бой.

Следы жестоких пожаров в Раков-Доле и Радосине, селах, сожженных фашистами в октябре, были свежи в ее памяти, и она словно видела перед собой пепелища. До сих пор при воспоминании сердце ее больно сжималось. Теперь и здесь на месте гостеприимных крестьянских домов фашисты хотят оставить груду пепла, перед наступлением стужи лишить крова добрых людей. Она, Веса, и ее товарищи должны помешать этому.

Веса увидела в подробностях район предстоящих действий, когда начало светать и перед ней открылся знакомый пейзаж. Впереди возвышалась гордая вершина Тумба — старый друг партизан, за ней еще спала партизанская Кална, влево уходила большая глубокая долина, поросшая громадными, давно обнажившимися буками.

Вблизи Веса видела островерхие скалы, облепленные усталыми солдатами в серых шинелях. По приказу своих командиров эти солдаты на рассвете должны будут ввергнуть в отчаяние сотни невинных женщин и детей, повинуясь воле одного озверелого человека — своего начальника.

Веса вглядывалась в солдат. Следила за каждым их движением, ей хотелось понять, что за люди эти солдаты, вышедшие, как и она, из народа. Будут ли они стрелять, будут ли жечь дома крестьян, которые, лишая себя сна, месили по ночам лепешки из последней горсти ржаной или ячменной муки и пекли их для нас в горячей золе очага. Веса готова была погибнуть, лишь бы эти прекрасные люди не остались без крова.

На склонах скал было видно заметное оживление. Наши пулеметы были перенесены и поставлены на более удобные позиции, солдаты еще ночью услышали шум и сейчас вертели головами по сторонам, вглядываясь в предрассветный туман.

Приближался час атаки. Командиры отделений все чаще поглядывали на часы.

— Еще одна минута, — сказал Петко, тяжело вздохнув.

Он предчувствовал, что бой будет жестоким.

Вздохнула и Веса. Два товарища стояли на разных участках, но думали сейчас об одном.

Над позицией партизан разнеслась команда «Огонь!» и сразу же дружно раздались залпы винтовок, автоматов и пулеметов. Звуки, будто поддерживаемые кем-то, эхом пронеслись по долине, их повторили и поглотили горы. Последовала команда «В атаку!».

Болгарские и югославские партизаны, стреляя на ходу, стремительно кинулись вперед. Торопливо, словно швейные машины, выписывавшие строчки разной длины и плотности, застрочили тяжелые и легкие пулеметы. Визжали рикошетирующие повсюду пули. Открыл огонь и противник, несколько его пулеметов показали огненные языки. Против каждого пулемета противника сразу же открывал огонь наш пулемет, и в этом единоборстве побеждали партизаны. По всему фронту шел напряженный бой.

К Златану добралась Веса. Она доложила, что на ее участке противник вынужден отступить и что пулемет Камена заело.

— Дайте нам помощь, товарищ командир, — просила Веса.

— Преследуйте врага и берегите патроны. Два отделения идут вам на помощь в обход противника, засевшего на скалах. Содействуйте им! — распорядился Златан и дал знак Весе быстрее возвращаться в отделение.

Она возвратилась к товарищам и бросилась в бой. Призывая солдат не стрелять, она во весь рост приблизилась к ним. В руках она крепко сжимала новый поблескивающий карабин. За ней пошли и остальные бойцы. Прижали солдат, и те были вынуждены оставить занятую махалу.

Выше, где в засаде был Петко, тоже закипел бой. Становилось горячо и вокруг Златана. Противник оправился от неожиданного натиска и предпринял сразу несколько атак, но и после пятичасового боя наши находились на своих первоначальных позициях. Превосходящему нас врагу не удалось ни на шаг продвинуться вперед. Шумадинец и Златан, оценив обстановку, решили, что продолжать бой дальше не следует, его последствия могут быть тяжелыми. Условились, когда и как отвести бойцов.

Пошел снег. Начинало темнеть, а пулеметы противника все злее поливали огнем каждое дерево, каждый камень. Из Пирота и Звонцов к противнику подошло подкрепление. Соотношение сил резко изменилось в пользу фашистов. Тогда Златан и Шумадинец дали команду отвести бойцов к Тумбе. Там был сборный пункт.

Враг заметил наш отход и предпринял несколько безуспешных попыток помешать нам. Партизаны маневрировали умело. Они своевременно обнаруживали засады противника и преодолевали их без потерь.

Так ночью Трынский отряд и батальон Шумадинца частью сил опередили фашистов и заняли наиболее удобные позиции по линии Тумба — Дысчен-Кладенец, а основные силы были выведены в Калну, где предстояла перегруппировка и пополнение боеприпасов для завтрашнего боя. Денчо и Шумадинец решили любой ценой овладеть Црвена-Ябукой и окончательно отбросить врага. В соответствии с этим решением рано утром подразделения отряда и батальона снова перешли в наступление.

Солдаты Текелиева и полицейские, озлобленные неуспехом и понесенными за день потерями, начали поджигать уцелевшие и восстановленные после октябрьского пожара дома и кошары в селах Радосин, Раков-Дол и Црвена-Ябука. Услышав крики населения, рев скота, мечущегося в охваченных пожаром сараях, партизаны с яростью бросились на врага и выбили его из ряда пунктов, помешав осуществить жестокие намерения. На поле боя осталось около двадцати вражеских трупов. Из Трынского отряда был ранен только Велко. В батальоне Шумадинца погиб один партизан.

После боя отряд отошел в Црна-Траву и вместе с югославскими партизанами совершил еще несколько операций. В это же время были организованы краткие курсы по боевой подготовке и обмену опытом по партизанской тактике. Все это удалось осуществить с помощью группы советских офицеров-инструкторов. Им удалось бежать из немецкого плена; попав к югославским партизанам, они остались в их рядах. Здесь они делали большую и важную работу по подготовке кадров — большая часть югославских партизан слабо разбиралась в тактике, не владела оружием так, как владели им советские офицеры, закончившие военные училища, академии, участвовавшие в составе Красной Армии во множестве боев и сражений.

С прибытием товарища Владо Тричкова и английской миссии отряд перебрался к ним и взял на себя обязанности по их охране.

В Трынском отряде к этому времени насчитывалось сорок четыре бойца. От начала формирования до конца 1943 года из его строя выбыли двенадцать человек. Шестеро бойцов — Стефан Рангелов, Велин Стоянов (Вельо), Марин Димитров (Боян), Ева Волицер (Виолета), Стоян Боянов (Страхил) и Данка Трайкова — были убиты. Сдались полицейским Мордохай, Петр Шкутов и Божко Овчар; Стела Мешулам (Цеца) и Лена Аргирова были схвачены во время боя. Методий Божилов (бай Пантелей) после боя на Яничова-Чуке отстал от отряда и вернулся в Софию.

В списке бойцов отряда не было товарищей Васила Хараламбиева, Крыстана Крыстанова, Славчо Радомирского, Тодора Младенова и Свилена Веселинова. Васил Хараламбиев еще в начале ноября, когда мы разделили отряд на группы, был возвращен в Софию: его язва обострилась, а условий для лечения у нас не было. Вернувшись в Софию, он продолжал поддерживать связь с отрядом, исполняя ряд наших поручений. Другие товарищи были постоянно в пути, они организовывали создание баз для активизации партизанской борьбы в районах, за которые отвечали; к участию в боевых операциях мы привлекали их в исключительных случаях.

Из наличного состава партизан в начале декабря мы сформировали батальон из двух чет, командиром батальона выдвинули Димитра Такова, комиссаром — Гецо Неделчева (Ильо). Батальон получил имя светлейшей и скромной личности в истории революционного движения Болгарии — Васила Левского. До конца февраля руководство отряда оставалось в том же составе.

Руководство батальона планировало боевые действия лишь в батальонном масштабе, руководство же отряда вело партийно-политическую и военную подготовку и в других околиях, представители которых отчитывались перед нами и от нас получали указания для дальнейшей работы.

ПРИГОВОР

Партизанам редко приходилось отдыхать. Наша жизнь протекала в походах и операциях. Часто приходилось мерзнуть на морозе, мокнуть под дождем, одежда наша быстро изнашивалась, не всегда она бывала и чистой, но не было случая, чтобы партизан был небрит, нечесан — эту привычку удавалось нам сохранить. Бывали дни, когда весь состав занимался только чисткой и приведением в порядок одежды, стиркой белья, основательной проверкой оружия. В такие дни партизаны слушали также доклады или беседы по международной и внутренней политике, обсуждали назревшие вопросы, изучали материалы партии и РМС, читали художественную и политическую литературу или рассказывали о прочитанном, мастера художественного чтения декламировали стихи; а иногда гремели хоровые песни.

Случалось недоедать, частенько не было соли, но, в общем, в тот период с питанием было неплохо. Крестьяне делились с нами последней крошкой, во многих случаях отдавали нам все, что у них было, а сами голодали. Большую заботу о партизанах и сознательность проявляло население Трынского, Брезникского и Царибродского краев. Население югославских сел Кална, Црвена-Ябука, Дарковцы, Добро-Поле, Црна-Трава и других также всегда было готово прийти на помощь партизанам, хотя жителям этих сел днем и ночью угрожала опасность, они снабжали нас продовольствием, постолами, а иногда отдавали последнюю рубаху, чтобы одеть обносившегося партизана.

Такой сознательностью обладали и партизаны. Они понимали, что борьба связана и с недоеданием, и с бессонными ночами, и с усталостью, и с жертвами, и только отдельные единицы не нашли в себе сил твердо и до конца выстоять перед трудностями. Ими оказались Мордохай, Петр Шкутов, Божко. Таким был и Славчо Цветков. В то время как первые дезертировали из отряда, Славчо допускал одно за другим нарушения. Многократные замечания, которые ему делали, товарищеская критика и условный смертный приговор, за который голосовали единодушно все бойцы, — ничто ему не помогло. Оказалось, что его поведение не было случайным, действия его были сознательными, и поэтому вместо того, чтобы исправиться, он окончательно погряз в преступлениях.

После освобождения от фашизма удалось раскрыть ряд безобразий Цветкова, которые он совершал, пользуясь доверием товарищей. Пока мы собирали лев^[18] по леву, лишая себя порой самого необходимого, Цветков, будучи интендантом отряда, обворовывал коллектив и вносил в сберегательную кассу деньги про черный день. Это мог сделать лишь человек, совершенно не верящий в нашу победу, потерявший совесть и честь. Таким был Чико Йово — так называли Цветкова крестьяне югославских сел и партизаны.

Коллектив отряда оказал влияние на ряд товарищей. Товарищи приняли к сведению критику и исправили свои недостатки. Часто критиковали за грубую манеру поведения, например, Златана. Были случаи, когда он готов был плакать от злости, но все-таки сдерживался и старался унять свою грубость.

В январе руководство отряда и партийная организация занимались одним новым, весьма серьезным нарушением, совершенным четырьмя партизанами — Гришей, Стефаном (Агаин), Варей и Петко.

Их вина состояла в следующем: вчетвером под свою ответственность, они решили тайно покинуть отряд и уйти в Радомирскую околию, перезимовать там в относительно спокойной обстановке, а весной создать местный отряд. Инициаторами побега были Гриша и Стефан.

На первый взгляд не было ничего плохого в желании молодых людей вернуться в свой край и продолжать там борьбу. Но по существу это был удар против единства и целостности отряда. Что будет, если каждый самовольно, под тем или другим предлогом, уйдет в свои места, в свои села. Это значило, что отряд, созданный такими усилиями, перестанет существовать, а товарищи, разбившись на малые группы, будут уничтожены.

Когда мы глубже вникли в причины, побудившие их принять это решение, мы убедились, что причины эти коренятся в безволии, неустойчивости этих товарищей, в боязни трудностей, вызванных условиями борьбы. Они надеялись на легкую зимовку среди своих.

Решив бежать, они составили план. Согласно плану, побег должен был состояться ночью, когда отряд отдыхает и когда его охрана будет доверена одному из заговорщиков. Стефану вменялось в обязанность захватить с собой пулемет, когда-то доставленный из Радомирской околии. О дальнейшей судьбе отряда они, конечно, не думали.

Им непременно удалось бы осуществить свой план, если бы в отряде отсутствовала бдительность. Благодаря баю Трайко и Камену побег был своевременно сорван и виновные предстали перед судом партии.

Следствие по обвинению было возложено на товарища Делчо Симова, и потому он докладывал собранию о результатах расследования. Четыре бойца обвинялись в дезертирстве из отряда, в попытке лишить его части оружия, тем самым понижая его боеспособность, и в том, что, намереваясь оставить отряд без охраны, они подвергали его смертельной опасности. За эти преступления виновные заслуживали смертной казни.

После того как обвинение было прочитано, в большой комнате, где на деревянных скамейках сидели несколько десятков партизан, наступила глубокая тишина. Каждый про себя анализировал причины и следствия, желая вынести единственно справедливый приговор, который бы оказал воспитательное воздействие и на всех остальных. Кто бы мог простить тем, что из страха, из легкомыслия решили нанести тяжелый удар отряду, созданному огромными усилиями и заботой партии и всего населения. Сейчас каждый думал об этом, и никто не мог найти хотя бы маленькое оправдание поступку четырех бойцов.

«Трудностей много, — думали товарищи, — горько приходится иногда, но кому было не известно все это? Ни партия, ни народ не оправдают даже малейшего малодушия. Где наши обещания, данные в присяге народу? Никто не может думать, что партизанская борьба — это экскурсия по горам или приятная прогулка на лодке но тихому морю!»

Первым взял слово бай Захарий. Он говорил тихо и спокойно, как обычно. Он поборол в себе волнение, и каждое его слово было продуманным, строгим.

— Товарищи, — начал он, — я чуть ли не самый старый из вас и не отличаюсь здоровьем, мне порой бывает нелегко, иногда еле сдерживаю слезы… Но легко ли тем товарищам, которые собирают нас со всех концов страны подобно тому, как ласточка соломку за соломкой собирает, чтобы свить гнездо? А мы вместо того, чтобы помогать укреплению отряда, превращаемся в его разорителей, я бы сказал, в его врагов. Это недостойно доброго имени партизан, которые пришли сюда добровольно и сознательно. Разве такой пример должны подавать коммунисты? Я строго осуждаю поступок четырех товарищей, квалифицирую его как тяжкое преступление и голосую за смертную казнь.

За ним взял слово бай Трайко.

— Я простой человек, — сказал, заикаясь, бай Трайко. — В борьбе, которую веду вместе с вами, я потерял жену. Мой ребенок остался сиротой. Мне нелегко в походах, но никогда мне не приходила мысль убежать, найти что-то полегче. Мы завоевали доверие населения, но легко можем потерять это доверие, если не будем дорожить им. Каковы бы ни были соображения товарищей, я не могу оправдать их поступок и голосую за строгое наказание — за расстрел.

Вслед за баем Трайко высказались Ильо, Камен, Веса, Вельо, Пешо, Денчо. Следовало выслушать и личные объяснения обвиняемых, несмотря на то, что во время следствия они признали себя виновными и сами осудили свои поступки. Их выступление имело бы воспитательное значение для партизан. Но не все из обвиняемых осознали серьезность своего поступка. Только Петко показал, что до конца понял весь вред задуманного ими. В то время как остальные трое просто признали свою вину, он подробно рассказал, как был вовлечен Варей в заговор. В начале она дала ему понять, что влюблена в него, а когда почувствовала, что и он не безразличен к ней, стала ему говорить, что лучше перезимовать в их крае, что они не будут там мерзнуть и голодать, что жизнь им гарантирована и т. п.

Петко понял теперь, как он виноват перед партией. Он был рабочим-столяром по профессии, никогда не нарушал дисциплины. Скромный и смелый, он по своей инициативе отправился на границу и увел из фашистской казармы своего брата Недялко. Петко знал, что его поступок не мог простить и брат, которому он стыдился теперь смотреть в глаза. Может быть, поэтому он под конец расплакался и стал просить о снисхождении.

В конце взял слово товарищ Владо Тричков.

— Товарищи! — прозвучал уверенный громкий голос партизанского руководителя. — Мы с вами — солдаты партии, она послала нас сюда с определенной задачей. Эта задача вам очень хорошо известна, я не буду ее повторять. За ее выполнение мы отвечаем перед народом и перед партией, от того, как мы ее выполним, зависит свобода и независимость нашей многострадальной родины.

На успех нашей борьбы влияют многие условия. Я не буду останавливаться на всех. Остановлюсь на некоторых из них.

Первое и наиболее важное условие — все бойцы нашей освободительной армии должны быть твердо убеждены в правоте нашего дела, за которое мы боремся, верить в победу. Но этого еще недостаточно. У нас должно быть единство. Наши мысли и действия должны быть направлены к одной цели — победе. И здесь всякое отклонение от партийной линии может страшно повредить делу. Поэтому я хочу сказать несколько слов о моральном облике партизан. Это люди из особого материала, наиболее сознательный элемент рабочего класса, вставшие совершенно добровольно на путь вооруженной борьбы, и народ воздаст им по заслугам.

Но кому не ясно, что эта борьба связана с рядом неприятностей, трудностей, лишений. Возьмем такой пример: каждый человек в нормальных условиях имеет свою постель, свой угол, свой распорядок жизни. Здесь распорядок единый, установленный руководством отряда или нашими неписанными правилами и уставами. Этот порядок мы должны соблюдать в первую очередь. Он требует, чтобы каждый из нас знал свои права и обязанности и чтобы никто не допускал нарушения обязанностей и превышения своих прав. Всякое отдельное нарушение ведет к нарушению порядка во всем коллективе, а коллектив без общего, установленного для всех порядка не может просуществовать и полдня. Вы сами чувствуете теперь, как нарушен установленный в отряде порядок в связи с поступком товарищей, которых мы судим в данный момент. Представьте только, до чего мог довести этот поступок, если бы им удалось осуществить свой замысел. Некоторые из вас говорили об этом. Я хочу подчеркнуть, что этот поступок мог стоить жизни всему отряду. А чей это отряд, кто и для чего его создал? Его создала партия, следовательно, он принадлежит партии. Кому хотели нанести удар своим легкомысленным поступком товарищи? Отвечаю — партии. А товарищи — коммунисты. Коммунисты, а действуют против партии.

Что они хотят создать отряд в Радомирской околии, это прекрасно, похвально. Но почему они пошли таким путем?

Перед руководством Трынского отряда стоит эта задача. Оно назначило людей, которые работают в этой области, подготавливаются условия, а когда обстановка позволит, будет и отряд. Создадим отряды и в Радомирской околии, и в Брезникской, и во многих других районах. Мы не можем ограничиться одним, двумя, пятью отрядами. Как вы уже знаете, в Болгарии действуют уже десятки отрядов, и мы будем создавать новые. Создадим бригады, дивизии, целую народно-освободительную армию. Цель нашей партии — поднять на вооруженную борьбу весь народ, всю страну. Достижение этой цели, вы сами понимаете, связано с большими трудностями, трудностями, перед которыми спасовали товарищи Гриша, Стефан, Варя и Петко.

Что, собственно, толкнуло их на такую мысль? Почему они решили бежать из этого отряда в Радомирскую околию? По словам комиссара и по их собственным — причина кроется в том, что их сломили трудности, что они капитулировали перед ними. Эти товарищи предпочитают, чтобы отряд отсиживался в спокойном месте, не вступал так часто в столкновения с врагом, не проводил акций, т. е. понизил бы свою активность.

Вы сами понимаете, до чего может довести такая линия. Она может довести отряд до пассивности, а затем и до разложения.

Одна из положительных черт Трынского отряда — его высокая активность. Партийное руководство округа и командование зоны не раз отмечали эту особенность Трынского отряда, благодаря которой он быстро сумел привлечь на свою сторону все население. Следовательно, мы должны осудить каждого, кто является противником этой правильной линии, мы должны принять меры к дальнейшему повышению боевой и политической активности этого прекрасного отряда.

Партия учит — коммунисты должны стоять на самых трудных участках, там, где другие люди могут не выстоять. Я не знаю, есть ли что труднее партизанской борьбы. Первыми ее повели коммунисты. Почему? Потому что эту борьбу организовала партия, она кровно связана с народными массами, является боевым отрядом рабочего класса, его авангардом. Эти обстоятельства заставляют коммунистов стоять во главе борьбы и никогда не падать духом. Я бы даже сказал, что человек, который капитулирует перед трудностями, автоматически перестает быть коммунистом.

Дают ли эти товарищи пример твердости, стойкости и последовательности? Нет, не дают. А Гриша — один из первых среди нас. Стефан был молодежным руководителем в Радомирской околии, Рилка Борисова — молодежный руководитель в отряде, намечалось выдвинуть ее и на более ответственную работу, а видите, как поступили они. Так нельзя! Наш коллектив этого не допустит. Он сильный, сплоченный, и он справится с любой язвой, появившейся в его организме.

Несколько слов о дисциплине.

Мы говорим, что войска без дисциплины превращаются в сброд. Это совершенно правильно. Красная Армия, прошедшая через различные перипетии и испытавшая множество невзгод, очень хорошо знает, что такое дисциплина и что случается, когда она отсутствует.

Мы, товарищи, понимаем дисциплину как сознательное проявление. Бойцы и командиры нашей повстанческой или социалистической армии выполняют приказы своих начальников сознательно, работают сознательно, воюют сознательно. В таком духе воспитывает своих бойцов и командиров наша партия. Она убеждает в необходимости такой дисциплины, в необходимости сознательного подчинения своей воли воле командира-единоначальника. Но не только убеждением достигается все это. Иногда прибегают и к принуждению. Поэтому-то сегодня перед нами и стоят наши четыре товарища, которые грубо нарушили дисциплину, проявили несознательность, совершили поступки, чуждые нашей коммунистической морали, антипартийные. Присутствующие здесь товарищи заняли правильную позицию. Это должно послужить уроком не только для бойцов и командиров, которые сейчас в отряде, но и для тех, кто придет в отряд.

После выступления товарища Владо Тричкова члены партии единодушно проголосовали за высшую меру наказания.

После голосования все вышли. Стефан, Петко, Варя и Гриша были обезоружены и взяты под стражу. Партизаны разделились на группы и продолжали комментировать. Мне показалось, что люди сразу стали серьезными, озабоченными. Шли разговоры о том, на кого возложат обязанность привести в исполнение приговор, где он будет исполнен, над всеми одновременно или над каждым в отдельности, будет ли об этом сообщение в нелегальной печати, и о многих других вопросах, на которые сами же спрашивающие и пытались ответить.

Приговор должен был быть объявлен от лица командования. Но перед этим руководство отряда вместе с Владо Тричковым и Владо Вуйовичем (Вуя) собралось и снова взвесило все полюсы и минусы подобного приговора.

Многозначительным фактом было единодушное мнение членов партии, по существу, явившееся половиной исполнения приговора. Не было необходимости идти до конца. Поэтому мы решили смертный приговор заменить условным, а товарищей отправить в различные югославские группы на исправление. Совещание командования закончилось, и суд решил следующее:

«Штаб Трынского партизанского отряда

21.I.1944 г.

Приговор № 1

Штаб отряда после обстоятельного разбора и оценки данных, фактов и показаний, которые прилагаются к настоящему приговору по делу о преступной саботажной деятельности бывших бойцов отряда Гриши, Стефана, Вари и Петко, выносит следующий приговор:

Организаторов Гришу и Стефана, а также их активных соучастников Варю и Петко — расстрелять.

Однако, учитывая то обстоятельство, что, идя на преступные саботажные действия, они:

а) не были связаны с врагом;

б) не предполагали сдаться в руки врага;

в) не имея достаточно ясного сознания антифашистов, не могли предвидеть пагубные последствия своих действий,

выносит смертный приговор условно, он будет приведен в исполнении при первом нарушении дисциплины, моральном подрыве отряда, нарушении установленного в партизанском движении порядка.

Настоящий условный смертный приговор заменить отправкой каждого из них в дисциплинарном порядке в разные места в братские сербские партизанские отряды, если же кто-нибудь из них проявит подобные действия в тех отрядах, то будет передан в наш отряд для исполнения настоящего приговора.

Командир Славчо

Комиссар Гошо

Начальник штаба Денчо

* * *

В ожидании обещанного оружия прошло уже больше двадцати дней. Отряд задохнулся бы от бездействия, если бы не использовали это время на боевую и политическую подготовку, если бы не прекрасные беседы Владо Тричкова по истории партии и по другим, самым различным вопросам. 21 января отмечали годовщину смерти В. И. Ленина. Доклад о жизни и деятельности основателя Коммунистической партии Советского Союза и Советского государства прочитал Владо Тричков. Он особенно подчеркнул, что вся жизнь и деятельность Ленина, вождя революции, всегда была неотделима от непримиримой борьбы за единство и чистоту партии, против всевозможных левых и правых элементов, против левых и правых уклонов, и связал необходимость единства и чистоты в рядах партии с единством и дисциплиной в отряде как основой его боеспособности.

Дни шли, оружие не поступало. Крестьяне каждую ночь жгли немало дров и соломы, раскладывая сигнальные костры. Кроме того, частое появление отдельных самолетов англичан имело вредные последствия — эти самолеты обозначали район, где мы находились и где нам должны были сбросить оружие. А это облегчало ориентировку и сосредоточение фашистских сил в этом районе. В результате несколько позже за некоторые транспорты нам пришлось вести ожесточенные бои с болгарскими войсками и полицией и дорогой ценой платить за английское оружие. Жертвой этой игры с судьбой нашего партизанского движения впоследствии стал и сам шеф миссии — майор Дэйвис.

Несерьезность причин, которыми миссия объясняла задержку с доставкой оружия, не могла не возмутить нас. В конце концов убедившись, что они вообще не имеют намерения доставить нам оружие, а фашисты усиленно готовятся окружить нас, Владо Тричков, Вуя и я вызвали майора Дэйвиса и поставили ему ультиматум: или оружие будет немедленно доставлено, или они найдут смерть здесь, среди глубоких снегов, в этих горах. Эта мера оказалась довольно результативной. На следующий день рано утром Дэйвис лично связался со своим начальством и, вероятно, передал ему наше предупреждение. После разговора он сообщил, что на следующую ночь мы можем наверняка ждать оружие.

Началась лихорадочная подготовка. Мы мобилизовали десяток саней для доставки дров и соломы на большую поляну, покрытую снегом, куда, как мы ожидали, опустятся ящики с оружием. Местах в двадцати в форме буквы «П» разложили кучами дрова для костров, которые нужно было зажечь в определенное время.

К девяти часам вечера на поляне собрался весь отряд и много крестьян. Здесь был и Дэйвис, и Владо Тричков. Транспорт должен был прибыть часам к десяти, так что до утра можно было управиться, не оставив никаких следов.

Вспыхнули костры. Тьма раскололась и отступила. Партизаны и крестьяне разбились на группы и негромко комментировали предстоящее событие.

— Неужели и на этот раз англичане подведут! Они уже не однажды надували нас! — переживал бай Захарий.

— На этот раз не обманут, — уверял его Денчо, который знал о нашем разговоре с Дэйвисом.

Вокруг поляны была организована ближайшая и дальняя охрана, близкая и дальняя разведка. Нам было известно, что грузы не падают точно в обозначенное место, некоторые относит далеко, и нужно много времени, чтобы найти их, распаковать и перенести.

Минуты шли медленно. Казалось, стрелки часов, зацепившись за что-то, остановились на одном месте. Нет, часы работали. В тишине ночи было слышно, как они неутомимо отмеривают время. Мы улавливали малейший шум, но почему не слышно самолетов? Вылетели ли они вообще, и если да, то где находятся сейчас — над Средиземным морем, над Италией, над Грецией, над Югославией? Действительно, путь был долгим, и груз должен быть немалым. И все-таки им пора прибыть, если они вылетели. Сомнение снова овладело людьми, которые, не отрываясь, вглядывались в темное небо.

— Тише! — приказал Владо Тричков, прислушиваясь. — Идут! — добавил он уверенно.

Все умолкли, устремили взгляды кверху, в ту сторону, откуда ждали самолетов. Рев моторов приближался. Вот он уже послышался совсем близко, но самолетов еще не было видно. То были истребители, летевшие впереди транспорта и охранявшие его с большой высоты. Мы не видели их, ко чувствовали, что они кружатся над нами, поджидая транспортные самолеты.

Гул нарастает. Появляются еще самолеты и начинают кружиться. Транспортные самолеты спускаются низко, их уже видно.

Под звездным небом раскрывается парашют, второй, третий, пятый… Десятки огромных серебристых грибов возникают над поляной. Мы уже различаем ящики, одни длинные, другие покороче.

Началась напряженная работа. Кто собирал ящики, кто их грузил, кто заметал следы. Нагруженные сани быстро отъезжали в махалу, где располагался отряд и где должны были распаковывать ящики, стирать с оружия смазку, сортировать и распределять его.

Сейчас каждый боец ждал что-нибудь новое — винтовку, автомат или пулемет.

Но очень скоро наступило разочарование. Если одежда была хорошо укомплектована, то оружие было в беспорядке: или не было патронов к винтовкам, или к автоматам не было обойм, или у гранат отсутствовали колпачки и взрыватели. По этой причине мы могли использовать лишь небольшую часть оружия. Все остальное законсервировали до поступления нового груза. Хлопоты с оружием доставили нам огромные неприятности — пришлось немедленно унести его подальше от Добро-Поле, потому что на следующий день нам предстояла серьезная схватка с врагом. К сожалению, в этот бой нам придется вступить не с новым, а со старым оружием, собранным откуда попало.

* * *

Январская бомбардировка столицы создала много хлопот софийским гражданам. Боясь, что американские бомбардировщики снова появятся над городом, население Софии стало массами в беспорядке эвакуироваться. В то время как люди состоятельные нанимали под свой багаж целые вагоны и грузовики, бедняки уносили свои пожитки на горбу, везли в детских колясках или просто погружали скарб на кроватные сетки и впрягались в них, как в сани. От города к близлежащим селам тянулись караваны мужчин, женщин, детей, искавших убежища. А никто не мог гарантировать, что и там, на новом месте, бомбы не найдут их.

Учитывая тяжелое положение софийских трудящихся, окружной комитет БКП обратился с прокламацией, в которой вскрывались причины, вызвавшие это положение, и указывался выход из него.

«Единственное спасение, — говорилось в прокламации, — в смелой борьбе за изгнание германцев и их агентов из нашей страны и в создании правительства Отечественного фронта.

Вооружайтесь и действуйте! Оказывайте всестороннюю помощь партизанам и переходите на их сторону!»

Дальше окружной комитет особо обращался к офицерам и солдатам царской армии.

«…Офицеры и солдаты! В эти критические дни помогите своему народу, поднимитесь с оружием в руках и присоединитесь к борьбе народа. Действуйте самостоятельно против германцев и прогерманского правительства. Помогайте партизанам, переходите на их сторону, они подлинные бойцы за нашу свободу и национальную независимость. Лишь незамедлительные действия армии, народа и партизан спасут страну от гибели».

Главное внимание партии в этот период было направлено на армию — основную опору антинародного правительства и фашистского государства. Царь и его приспешники старались приобщить к кровавому разбою весь офицерский состав, поэтому посылали войска преследовать партизан, жечь их дома. С этой целью с начала 1944 года борьба с партизанским движением была целиком возложена на армию.

В январе партия выпустила исторический циркуляр № 2. В нем ЦК подводил итоги прошедшего периода и ставил конкретные задачи на будущее.

Война вступила в свою последнюю и решительную фазу. Два воюющих лагеря сосредотачивали главные резервы для последнего решающего удара. Планы этого удара были согласованы, они должны были довести до полного уничтожения гитлеровской Германии и ее сателлитов. Красная Армия продолжала свое победное наступление на Запад. Союзники готовились к вторжению в Европу с юга и с запада. Все больше росло освободительное движение в странах, порабощенных Германией, охватывая новые территории и нанося тяжелые удары гитлеровской военной машине. Вера в германскую непобедимость окончательно пошатнулась. Разгром фашистской Германии был уже очевиден и для слепого.

После бомбардировок с воздуха Софии и других городов страны наш народ получил реальное представление об ужасах и опустошениях, которые последуют, если Болгария ввяжется в войну. И в этот-то момент правящая фашистская клика готовилась ввергнуть страну в пламя войны. Что произойдет, если против этого решения не встанет партия, силы Отечественного фронта, народ?

Сейчас решался вопрос, в чьих руках быть Болгарии — в руках бесчестных царедворцев, которые были орудием фашистской Германии, или в руках Отечественного фронта, который представлял прогрессивные силы.

Коммунистическая партия била тревогу. Она подняла на ноги всех своих членов и единомышленников, всех приверженцев Отечественного фронта, весь народ, призывая к смелой и беспощадной борьбе против фашизма, за его окончательный разгром.

Сейчас, именно сейчас, в этот момент, надо было спасать Болгарию!

Для осуществления этой задачи партия давала конкретные указания партийным и ремсовским организациям, их руководителям, партизанским отрядам, их руководству, каждому члену партии.

В РАЗГАР МОБИЛИЗАЦИИ

В связи с директивами партии о развертывании партизанского движения в начале февраля партийно-политический аппарат отряда предпринял широкую разъяснительную работу по набору новых партизан. Для выполнения этой ответственной задачи отряд под руководством Денчо должен был отправиться в Крайште, а я и Райчо Таков — в Знеполе. В это же время отправились в свои районы и товарищи Тодор Младенов, Свилен Веселинов и Славчо Радомирский. Помощником по работе с молодежью со Славчо отправилась Виолета Якова (Иванка), поскольку Рилка Борисова была наказана и отстранена от руководящей работы.

Никто из нас реально не представлял, насколько трудно будет поднять на борьбу партийные и ремсовские организации, не говоря уж о беспартийных массах. Нам казалось, что на этом этапе борьбы мобилизация пройдет легко. Мы очень рассчитывали на эвакуированных софийцев, которые теперь жили, кто у родственников, кто у знакомых. С таким убеждением мы пошли по селам. Однако в первый же день столкнулись с неожиданными трудностями.

В феврале все было заковано в лед. Горы, поля, реки, дома, деревья спали под толстым покровом снега. Температура достигала 30° ниже нуля. Люди боялись показаться на улице, а не то что ночевать под открытым небом. Кроме того, полиция жестоко преследовала семьи партизан, высылала их, а дома и все, что у них было, сжигала. Одних это удерживало, у других вызывало колебания, а некоторые выработали свою собственную защитную философию, и ничто было не в состоянии убедить этих людей в неправильности их удобных позиций.

В первую очередь мы столкнулись с трудностями в махале Керчина села Слишовцы, где жили отличные наши ятаки, партиец Милор Иосифов и ремсистки Ирина Михайлова и Гана Тодорова. У Ганы был старший брат Александр. Он писал стихи под псевдонимом Елин. Когда-то он был добрым и скромным парнем, и поэтому, узнав, что он приехал к родителям, я обрадовался, так как ожидал, что он будет первым, кто встанет под знамя борьбы. Мы нашли его в доме их соседки Ирины. Здесь перед группой наших бойцов он восторженно декламировал свои стихи и, упиваясь их музыкой, то и дело щурил слегка выпуклые глаза.

Мы не виделись давно. Теперь он был женат и, как мне показалось, преждевременно постарел. Скуластое лицо и густые черные усы делали его поразительно похожим на Горького. Длинные волосы, спадающие на воротник пальто, напоминали прическу какого-то известного художника или скульптора. Между прочим, поэтическая душа Елина тяготела и к скульптуре. Он выпускал художественно исполненные камины из искусственного мрамора, разные фигурки, колонны и пр. Одним словом, у Елина были золотые руки, они давали ему неплохой заработок.

Вообще он был оригинал и на оригинальность тратил немалую часть своего времени. Ему недоставало лишь зонтика, с которым он ходил по софийским улицам.

Когда я вошел в дом, он декламировал. Мне хотелось обнять его, но было жаль помешать пылкому вдохновению поэта. Остановившись в дверях, я слушал бодрые и лестные для партизан слова:

Когда он дочитал последнюю строфу, я приблизился к нему и крепко пожал ему руку.

— Сашо, мы с тобой давние товарищи. Слушая твои стихи, я понял, что ты не изменил свои взгляды и решил стать партизаном. Иди к нам сегодня же! Будешь воодушевлять нас своими прекрасными стихами, и твоя поэзия сделается еще более правдивой и волнующей.

— Ничего не имею против, брат, — ответил мне Елин, — но сейчас я здесь в гостях, я не готов, пойти в отряд. У меня много вещей в Софии, необходимо все прибрать, иначе американские бомбы все разнесут. Как только управлюсь — приду, приду торжественно — вместе с женой.

На лице Елина выступил пот.

— Оставь торжественность, идем сейчас же попросту, а вещи купишь, когда победим фашизм.

— Нет, нет, Славо, к вам человек должен идти с хорошим настроением, с желанием. Сейчас я не готов. Приду немного позже.

— Когда это позже, Сашо? Назови день, дату, мы придем за тобой.

Сашо смутился. Он чувствовал, что коммунист не должен лгать, должен быть искренним перед партией, но ему было трудно сказать, чтобы мы оставили его в покое, что ему не хочется идти в партизаны. Конечно, в вишневом саду под Софией, где он жил нежными поэтическими видениями и их реальным воплощением, гораздо приятнее, спокойнее и главное — безопасно.

Елин не сказал нам этого, утаил свои мысли. Дал обещание, наши курьеры несколько раз приходили за ним в махалу Керчина и каждый раз, возвращаясь, возмущенно говорили: «Елин снова провел нас».

Слишовская партийная организация была одна из наиболее крупных в околии. А если учесть установившиеся традиции, слишовские коммунисты должны были бы показать пример другим организациям. К сожалению, в тот момент никто не выразил желания пойти в партизаны. Изъявляла желание лишь ремсистка Гана, но под влиянием брата и она колебалась.

Мы расстались с отрядом около села Реяновцы. Отряд с Денчо пошел в Лешниковцы, а мы с Райчо Таковым — в Бохову. В это время здесь проводил отпуск курсант Райчо Николов — участник поджога снопов осенью 1942 года. После неприятного случая с Елином мы думали, что, может,здесь не столкнемся с такой же историей, и прямо направились к нему. Посидели, поговорили, слово за слово подошли к главному вопросу. Разумеется, мать Райчо сразу же подняла крик, но нам удалось ее успокоить. На прощание Райчо обещал (разумеется, мать не слышала этого) пойти в отряд, мы уточнили день и час встречи. У него была десять дней отпуска.

— Здесь дело верное — как Видинская крепость, — сказал Райчо Таков.

— Подожди, не спеши! Пока рыба в море, не ставь сковородку на огонь.

Из Боховы пошли в другое село и через несколько дней снова вернулись сюда, чтобы взять Райчо. Послали Васила Теодосиева передать ему, что мы у тетки Божаны, ждем его. Однако тетка Сингилия — мать Райчо, догадавшись, зачем мы его зовем, расплакалась, встала в дверях и не пустила его. Разумеется, Райчо не попытался уйти после этого. В тот же вечер мать заставила его поехать к тетке Стане в Цигриловцы и оттуда, не дожидаясь конца отпуска, — в часть.

Узнав, что он уехал в село Цигриловцы, мы с Райчо Таковым отправились туда же. Его тетка Стана сказала нам, что он был у нее и поехал в село Ранилуг к другой тетке. Думали отправиться вслед за ним, но не были уверены, что застанем его. С другой стороны, мы уходили от намеченного на следующий день маршрута. Решили послать ему письмо с теткой Станой, которая должна была ждать его на автобусной остановке в селе Главановцы.

«Райчо, мы узнали, что ты решил досрочно вернуться из отпуска в часть. Это возмутило нас. Еще не поздно принять решение и прийти к нам, в противном случае будем считать тебя дезертиром, и рано или поздно тебе придется отвечать», — таким было содержание письма.

Письмо ему передали, но он отказался вернуться. Он отрицал потом, что виделся с теткой и что та передала ему письмо.

Позже Райчо стал партизаном в Югославии, где находилась его часть, но то, что он отказался пойти в отряд, когда партия мобилизовывала всех на борьбу, очень плохо повлияло на молодежь села: «Если Райчо сбежал, и мы не пойдем сейчас. Подождем до весны».

До весны отложил свой приход в отряд и Михо Борисов из села Лешниковцы и некоторые парни и девушки из других сел.

* * *

Но и после случая с Райчо и Михо мы не отчаялись. Отчаяние только бы повредило нам да и не было нам присуще. Нужна была твердость и настойчивость. Нас ждала работа со множеством других организаций, с десятками членов партии и РМС.

Вот мы и в Ярловцах — родном селе Райчо и Денчо Таковых. Здесь, как и в Слишовцах, было много старых коммунистов, росла и ремсовская организация. Потому мы и надеялись, что сможем здесь достигнуть некоторых успехов. И наши надежды не были напрасными. Мы еще не успели как следует увидеться с людьми, а Захарий Тасков уже уверил нас, что через несколько дней будут готовы к уходу в отряд не менее пяти-шести человек молодежи. Это вдохновило нас, и мы поспешили в село Забел.

Александр Георгиев, которого в гимназии мы звали Леко, жил на западной окраине села, и нам было легко добраться до него. По ряду причин до этого момента мы не посещали его и не поддерживали с ним связи. Потому наше появление у него среди ночи было большой неожиданностью и для него, и для всех в доме. В семье Леко была большая радость. Недавно у него родился сын, и жена не хотела слышать об уходе мужа в отряд.

— Как же так, — говорила Юлия, — оставит меня, оставит ребенка, а сам пойдет в горы. И слышать не хочу! Я не хочу остаться вдовой, не для того я замуж выходила!

Жена у него была из богатой семьи, и у нее вовсе не болело сердце за бедных трудовых людей, к которым принадлежал и Леко; для него же пришлось очень кстати то, что она твердо стояла на своем.

— Видите, какая у меня жена, могу ли я при таком положении уйти? — несколько наивно объяснил Леко.

— Да какая жена сама скажет мужу — иди в партизаны? — с досадой выкрикнул Райчо. — Там страшно.

Леко умолк и больше не посмел раскрыть рот. В душе он был убежден, что мы поступаем очень жестоко, настаивая на том, чтобы он расстался с молодой супругой.

Ночевать мы остались у них. Перед сном попросили Леко натопить пожарче печку — нам надо было просушить обувь, насквозь промокшую на талом снегу.

Леко не ложился, но вот его стал одолевать сон. «Пожалуй, лучше положить обувь в духовку, там она быстрее высохнет», — надумал он и лег.

Утром встали рано. Туда-сюда — обуви нет.

— Батюшки, она в духовке, — всплеснула руками мать Леко, — не знаю, какой умник ее туда сунул!.. Сгорела, дотла сгорела.

Я и Райчо переглянулись — мы никак не могли понять, кто сделал такую глупость.

Обувь и в самом деле сгорела. Кожа крошилась как дубовая кора.

— Ах, Леко, — крикнула мать, догадавшись, что это его рук дело, — где у тебя была голова, во что обуются ребята? Кто же так сушит башмаки? Вставай, вставай — ищи для них обувь…

Леко мялся в недоумении.

— Чего уставился? Иди в чулан, там есть постолы из свиной кожи, принеси две пары. Иди живо, — приказала ему мать.

Леко тут же исчез и возвратился с постолами.

— Что теперь делать? — досадовал Райчо. — Сменили жеребца на осла.

— И осел — животное, — вставила мать Леко, нимало не стесняясь.

Мы обулись и, вдвойне огорченные — отказом Леко присоединиться к нам и утратой обуви, — чуть свет отправились в село Туроковцы. Здесь были и молодые, и старые коммунисты. Они хорошо работали, и на каждых выборах наша партия получала наибольшее число голосов. Работой в селе руководил Димитр Тошев — образованный и теоретически хорошо подготовленный товарищ. Он был высокого — почти двухметрового роста, подтянут, лицо его было смуглым, продолговатым, над тонко очерченными губами чернели подкрученные усики. Тошев любил юмор. Умел посмеяться, поспорить, иногда был грубоват. Несмотря на то, что в апреле 1943 года он едва не выгнал меня из своего дома, боясь, что полиция дознается о его связи с подпольщиками, я решил зайти первым делом к нему. Через обледенелые стекла, которые февральский мороз разрисовал причудливыми узорами, ничего не было видно. Лишь по высокому, до потолка, смутно видневшемуся силуэту в окне, мы догадались, что перед нами стоит в недоумении Димитр Тошев, вероятно, принявший нас за полицию, пришедшую арестовать его. Узнав нас, он отпер дверь, но принял нас с большой холодностью. Очевидно, ему было мало радости от таких гостей, как мы, которые могут принести ему одни неприятности.

Однако не опасность риска была причиной его неприветливости. Причины были в другом. Они коренились в его оппортунистическом взгляде на партизанское движение, в его несогласии с линией партии. Тошев не одобрял решения партии о развертывании партизанского движения во время зимнего периода. Оно ему казалось, при наличии успешных действий Красной Армии, преждевременным и даже излишним.

Не так, однако, думали его ученики в селе. Они приветствовали директивы партии и выразили готовность перейти на нелегальную работу.

Мы пошли дальше.

— Куда? — спросил Райчо, заправляя промокшие онучи в постолы.

— К деду Стояну в Мисловштицу.

— Кстати и проверим, пришел ли Георгий Цветков из Милкьовцев, — напомнил он.

Отправились в Мисловштицу. К полуночи пришли в село. Перешли вброд реку, и узкая лощина привела нас прямо к воротам деда Стояна. Во двор мы не вошли. Ни у ворот, ни во дворе не было никаких следов.

В долине над высокими вербами появилась луна и осветила нас со спины. В соседском доме скрипнуло окошко, и в его проеме появилась лохматая женская голова.

— Деда Стояна давно здесь нет, — сказала она.

Больше не о чем было говорить, все стало ясно. Старика выслали.

В тот же день мы узнали, что Георгий Цветков из Милкьовцев вообще не приходил в свое село, следовательно, не было смысла идти туда. Позже он объяснил, что был болен и это помешало ему прийти в село, а когда выздоровел, искал связь через товарищей из Трына, но те подвели его, сказав, что мобилизация отложена на более позднее время, ближе к теплу.

Разочарованные, сожалея о добром деде Стояне, мы пошли в село Глоговица к Дочке — женщине, которая первая приняла меня как подпольщика. Теперь и в ее доме было тоскливо и пусто. Не было Асена. Увидев меня, Дочка сразу же разрыдалась. Заплакала и бабушка Марийка.

— Асен-то было спрятался, да Стоян и Саздо сдались, ну и он не вытерпел… Сейчас я бы встретила его вместе с вами, — говорила Дочка, — а оно вон что…

— Хватит, — остановила ее бабушка Марийка. — Вовремя надо было думать, а не теперь. Человеку бог дал голову, чтобы он думал. Нечего было за другими тянуться. Но уж что случилось — то случилось, назад его не вернешь.

Услышав наш разговор, появились дети, ребятишки были один другого краше.

— Дядя Митко, — сказала маленькая Василка с бархатистыми глазками, — мой папа в тюльме. Фашисты его алестовали.

— Ничего, Васенка, мы освободим его из тюрьмы, он скоро вернется.

Райчо достал из кармана пакетик с конфетами и подал девочке. Я дал им денег, чтобы они могли что-нибудь купить.

Женщины не удержались и снова заплакали. Теперь они уже плакали и причитали о том, что у партизан много забот, что им приходится и врага бить, и помнить о семьях товарищей, притесняемых фашистами.

Пока Дочка и бабушка Марийка плакали, Василка прыгала по комнате, радуясь нашим скромным гостинцам.

— Это тебе прислал папа, — говорил Райчо. — Если будешь слушать маму, он скоро вернется.

— Буду слушать, — пообещала девочка, — пусть папа сколей плиходит.

В той же Глоговице у деда Милана, отца Стояна и Саздо, которые теперь были в тюрьме, мы застали двух незнакомых нам молодых людей. Они сидели рядом за большим столом, выдвинутым на середину комнаты, напротив них в неестественно хорошем настроении сидели дед Милан, его жена и дочь Надка — невеста. Стол был покрыт большой белой льняной скатертью в желтых узорах, похожих на колокольчики. На одном краю стола ради торжественного случая стояла небольшая пузатая баклажка, наполненная ракией. Запах ракии разносился по комнате. По виду этой баклажки не трудно было определить, что она была свидетелем не одной свадьбы, не одного торжества. Она напоминала деду Милану и его свадьбу, напоминала и о куме, который принес ее в подарок ему на свадьбу.

Рядом с баклажкой стопкой лежали фильдекосовые носки, связанные тонкими ловкими пальцами девушки и предназначенные для свадебщиков.

Надка была в новом платье с небольшим декольте, в черных шевровых туфельках, при слабом освещении лампы на ее розовом лице едва был заметен тонкий слой пудры.

Молодые люди оказались из соседнего села Бусинцы. С этим селом у нас не было никаких связей, мы даже не знали, есть ли там организация. Один из них — жених Надки — был более худощав и разговорчив. Другой с хозяевами держался официально и только время от времени ронял какое-нибудь слово.

Разговорчивый парень сидел напротив меня. Его звали Тимчо. Поняв, что мы партизаны, он достал на кармана записную книжку, карандаш и торопливо черкнул несколько слов. Свернув ее вчетверо, он вложил в нее маленькую фотографию и подал мне с просьбой сейчас же прочитать.

В записке было следующее:

«Я одноклассник товарища Денчо, полностью разделяю ваши взгляды. Наш дом первый слева по дороге от села Вукан. Вся наша семья любит партизан и с нетерпением ждет их. Мы готовы всячески помогать вам. Спрашивайте Тихомира Николова (Тимчо). Жду вас».

Оставив дом деда Милана, мы долго раздумывали над содержанием записки — не ловушка ли это, или действительно есть люди, которые горят желанием участвовать в борьбе, но не имеют возможности связаться с партизанами. «А если это честный человек, — думали мы, — то какой позор таким коммунистам, как поэт Елин, тем четырнадцати членам партии из села Слишовцы, курсанту Райчо Николову, Леко, Димитру Тошеву, которые, сколько мы ни упрашивали, отказались пойти в партизаны!»

Эта записка озадачила нас. Первым долгом надо было уточнить, что за человек Тихомир, а затем разузнать, что представляет собой его семья. Справки можно было навести в ближайшем к Бусинцам селе Радово.

В Радово после ареста братьев Николовых и других членов партийной и молодежной организаций остались, в основном, совсем молодые люди и очень немногие из тех, что были постарше. К товарищам постарше принадлежали Георгий Бабин Русин и Георгий Илиев Митов — строитель, которого я знал как члена радовской партийной организации. Мне было неясно, как он сумел избежать тюрьмы, но все же я решил найти его. Не совсем точно зная, где он живет, я постучал в одну из дверей, перед которой не было ни крылечка, ни ограды.

Ответил женский голос:

— Кого ищете?

— Откройте, и я скажу вам, кого ищем, — ответил Райчо.

Женщина отдернула край занавески на затемненном окне и при виде нас громко закричала.

— Что ж это такое? — спросил сам себя Райчо.

— А вот что — сама перепугалась и нас решила напугать.

Я приблизился к окну, стараясь ее успокоить. Едва она поняла, что мы ищем не эвакуированных, а ее соседа, как успокоилась. Так обычно относились к нам люди, которые не знали целей нашей борьбы и были под влиянием клеветнических измышлений полиции в наш адрес, которая представляла нас народу страшнее черта.

От Георгия Илиева нам необходимо было узнать, во-первых, что представляет собой Тихомир Николов, во-вторых, где дом Георгия Бабина Русина и дорога на село Извор и, в-третьих, как в том селе легче найти дом Иосифа Марианова — моего однокашника по казарме. Георгий Илиев немного знал людей и помог нам. Сведения о Тимчо были хорошими, а о его отце Николе Николчеве и того лучше.

Первым долгом пришли к Георгию Бабину Русину.

— Что, — спросил он, — нужны партизаны?

— Молодежь в партизанский отряд, — уточнили мы.

— Будет сделано, братцы, приходите через несколько дней, мои ребята будут готовы.

— Сдержишь свое обещание?

— Разумеется, — не задумываясь, подтвердил он, — отвечаю головой.

Мы поверили его словам и отправились в село Извор.

Извор находился в пятистах метрах от Радово. Нам с Райчо не приходилось бывать здесь. Мы знали, что трудно найти дом по описанию, но другого выхода не было. Освещенные луной, многие дома походили один на другой; наконец, мы остановились перед домом, который по описанию был похож на дом товарища Марианова. Мы открыли калитку и вошли во двор. Собака не встретила нас лаем, видно, она крепко спала, пригревшись на соломе. Подошли к входной двери. Справа заметили небольшое окно. Постучали. Никто не ответил. Стучим снова.

— Кто-о? — отозвался писклявый женский голос.

— Путники — откройте нам…

— Какие еще путники в такое время? — спросил тот же голос.

— Обыкновенные, отворите — увидите.

— Я не могу открыть, — говорит женщина. — Кто вас знает, что вы за люди.

Разговор был безрезультатным, но мы продолжали настаивать.

— Откройте же! — крикнул Райчо. — Мы замерзли, погреться хотим.

Мы почувствовали, что попали не в тот дом, но расспрашивать о Иосифе Марианове было неудобно.

— Кто вы такие, что будите нас среди ночи? — послышался мужской баритон.

— Откройте — увидите.

— Отвяжитесь, вот еще навязались на мою голову! Не открою!

— Слушай, человек, откроешь как миленький, не вынуждай нас взламывать дверь. Мы партизаны.

— Так бы и сказали, — отозвался мужчина, — сейчас открою.

Приготовили пистолеты и на всякий случай заняли подходящую позицию у двери.

Послышался скрип кровати, открылась внутренняя дверь, и ко входу приблизились шаги. Ключ повернули. Замок щелкнул, и дверь открылась. Перед нами стоял высокий человек с заботливо уложенной бородой и длинными волосами.

— Вы не учитель? — я спросил это нарочно — перед нами, несомненно, был поп.

— Нет, я священник.

— Извините, что мы так грубо отнеслись к служителю бога, но и вы слегка способствовали этому.

Священник тоже извинился, что сразу не догадался, кто мы, и любезно пригласил нас сесть.

— Попадья, — крикнул он, — встань затопи печку.

До прихода попадьи поп нашел спички, старательно занавесил окна и только тогда зажег лампу. Мы внимательно смотрели на хозяина, он тоже усердно разглядывал нас. Наши автоматы и гранаты на поясе внушали ему уважение.

— Слушай, батюшка! — обратился я к нему. — В селе полно партизан — надеюсь, ты не мыслишь о предательстве. Если тебе мила жизнь, подумай над этим, если нет — как хочешь. Из дома сегодня никто не должен выходить, а если кто придет, останется здесь до тех пор, пока мы не уйдем. Тебе ясно?

— Ясно! — ответил ошарашенный поп.

— Мы добры с теми, кто нам отвечает добром, но плохо тому, кто задумает вести себя с нами нечестно.

— Это совсем по-христиански. Горькому плоду — горькое дерево, — ответил поп, несмотря на то, что это было вовсе не по-христиански. Вероятно, он по-своему понимал и исповедовал христианство и его завет не противиться злу.

Поймав на себе его взгляд, я заметил, что он хочет о чем-то спросить, но, похоже, боится. Наконец, после того как мы закусили, познакомились с его детьми, с родителями, со всей семьей, он собрался с духом:

— Я вас вроде бы знаю, — промолвил поп. — Вы не из Боховы?

— Нет, я не здешний. Вот товарищ мой из этих мест.

Поп, пожалуй, не поверил, но поняв, что проявлять излишнее любопытство не стоит, замолчал, хотя не успокоился. Моя личность осталась для него загадкой.

Его семья и он вели себя с нами хорошо. Зарезали курицу, испекли пирог. «Чтобы знали, что вы в поповском доме», — сказал шутя поп.

К полудню хозяин засуетился — ему не сиделось на одном месте. Мы заметили его беспокойство.

— Привык в это время бывать в кофейне, — заговорил поп, — и если не пойти, все равно придут сюда меня искать. Вы, наверно, знаете сельский народ — вечно у них вопросы к попу и учителю.

Мы вторично напомнили ему, какие последствия могут произойти, если с нами случится что-нибудь недоброе, и сказали:

— Иди, но проверь, не обеспокоена ли чем полиция, и если что-нибудь заметишь, постарайся узнать, в чем дело.

— Хорошо, — согласился поп.

Он был польщен нашим доверием. Пошел в кофейню, а вернувшись, рассказал, что слышал там, чувствовалось, что он был доволен собой.

День прошел без неприятностей, вечером, провожая нас до ворот, растроганный нашей учтивостью, он тихонько шепнул мне на ухо: «Скажите мне теперь — вы не Славчо?».

— Нет, — ответил я. — Славчо передвигается на коне. — Я сказал это, надеясь, что поп непременно поведает кому-нибудь вверенную ему «тайну», а это может ввести полицию в заблуждение.

В этот же вечер мы увиделись с Иосифом Мариановым. Он поддерживал курс партии, но разговор с ним оставил у меня такое впечатление, что он не расшевелит в селе народ. Надо было искать и других коммунистов.

Оставив его дом, мы с Райчо направились к здешнему старосте, чтобы вручить ему требование об уходе со службы. Он позеленел, увидев нас, но другого выхода не было. Надо было выбирать: или служить фашистам и дрожать за свою шкуру, или отказаться от службы.

— Нечего плакать, — сказал ему Райчо, — что постелешь, на то и ляжешь.

— Разве меня спрашивают, хочу я или не хочу, — пробормотал староста. — Все приказывают, и я не знаю теперь, кого слушать — вас или их.

— Нас слушай! — твердо и повелительно заявили мы ему. — Если тебе мила жизнь, завтра же откажись от службы, если нет — скажи сейчас, чтобы нам не приходить к тебе второй раз. — Райчо достал из кармана лист бумаги и подал его старосте.

Это был наш приказ № 13, он гласил:

«В десятидневный срок со дня вручения настоящего приказа всем вышеуказанным административным лицам подать в отставку или же содействовать впредь народно-освободительному движению».

В конце штаб отряда предупреждал, что каждый, кто не пожелает выполнить приказ, будет строго наказан.

Этот приказ был умышленно издан под номером тринадцать: зная психологию большинства людей, кому он был адресован, мы были уверены, что цифра «13» сама по себе заставит задуматься многих, и они, конечно, поспешат выполнить приказ.

Значение этого приказа было огромно. Он наводил страх на фашистов и сыграл большую роль в дезорганизации полицейско-административного аппарата.

* * *

Перейдя реку Вуканштицу, мы отправились по проселочной дороге в Бусинцы. Несмотря на то, что сведения о Тимчо и его отце были благоприятными, мы решили проявить максимум осторожности. Их дом был огорожен со всех сторон, к нему можно было подойти через двое ворот, из которых одни вели к хлеву, а другие — к калитке внутреннего дворика перед домом. Мы, подошли через внутренний двор к выходящему на запад окну, на котором еще издали заметили металлическую решетку. Когда постучали, из-под навеса сарая огрызнулся громадный белый пес — сторож дома. Впрочем, подбежав к нам, он схватил кусок хлеба и больше не лаял. Кстати, для злых собак у нас была припасена отрава.

В окне показался пожилой мужчина — отец Тихомира. Дядюшке Кольо было около пятидесяти лет, на его румяном смугловатом лице с небольшими подстриженными усиками обозначалось несколько глубоких морщин.

В доме было две комнаты и пристройка с очагом для выпечки хлеба. Одна из комнат была большая, другая — маленькая, предназначенная для молодоженов. Перед домом была небольшая веранда. В одном ее углу обычно лежала собака, другой был завален домашним скарбом. В большой комнате, где спала вся семья дядюшки Кольо, я увидел и Надку — девушку из села Глоговица. Поскольку свадьбу еще не сыграли, родители Тимчо, по старому обычаю, не позволяли молодым спать вместе. Поэтому Тихомир с братом спали в маленькой комнате, а невеста — в комнате стариков.

Кроме двух деревянных кроватей, на которых вместо пружин лежали толстые доски, посреди комнаты отдыхал от работы большой гончарный круг, на котором семья дядюшки Кольо зарабатывала на пропитание. Неподалеку от круга на деревянной скамейке, покрытой белой вышитой салфеткой, стоял небольшой радиоприемник.

Мы пришли уже поздно и разбудили всех домочадцев дядюшки Кольо. Быстро встали и оделись Надка, Мага, Райна, Витка, из соседней комнаты вышли Тихомир и Данчо, а тетушка Стоянка сразу же затопила печь. Сухие дрова гудели в печке, разговор затянулся, до утра никто не уснул. Витка и Райна рассказывали о партизанах легенду за легендой. И тетушке Стояне не терпелось рассказать, что она слышала о лешниковском попе и околийском управителе Драгулове.

— Правда ли, — спросила она, — что лешниковский поп — коммунист и что вы водите Драгулова, как козла, по селам?

Дядя Кольо, вероятно, почувствовал неловкость за вопросы жены и вмешался в разговор.

— Оставь, Стоянка, не спрашивай о глупостях. Только у партизан и дела, что водить Драгулова по селам. Такому, как он, и ему подобным не колокольчик на шею, а пулю в лоб. А поп, — улыбнулся дядюшка Кольо, — вовсе не коммунист, он просто симпатизирует партизанам.

— Тятя, — обратилась Райна, учившаяся в городе, — правда ли, что командир партизанского отряда переодевается в женскую одежду, является к фашистам и, обезоружив их, оставляет записку, в которой сообщает, кто он.

— Может, и правда, — ответил дядя Кольо и улыбнулся, повернувшись к нам. — Партизаны неуловимы, смелы, поэтому фашисты и боятся их.

— Может, и правда — повторил слова хозяина Райчо. — Мы не знаем всего, что делает командир.

— Когда народ поддерживает борьбу, — заговорил с жаром дядюшка Колю, — он чего только не придумывает в пользу борцов. Ему хочется, чтобы партизаны были сильнее, смелее и всегда находчивее врага, с которым бьются не на жизнь, а на смерть. Мы ли не видим и не чувствуем сами, как партизаны защищают наши интересы?

Дядюшка Кольо жил борьбой партии и правильно разбирался в обстановке. Из разговора с ним я понял, что он не на словах, а на деле готов помочь нашей борьбе.

Дядюшка Кольо не был трусливым. Без всяких оговорок он позвал к себе в дом старых коммунистов Георгия Каракашева и Стояна Илиева, и в этот же день организовали партийную группу. Тимчо мы тоже дали поручение — заняться в селе созданием ремсовской организации, на которую в дальнейшем можно будет опереться.

Встреча с дядюшкой Кольо и его семьей еще раз заставила меня подумать о борьбе и о людях, которых мы ждем, но которые не идут к нам, а также о людях, которые ищут нас сами. Среди народа есть много хороших, честных людей, которые, не колеблясь, поддержат нас, только дай знать. Может быть, преждевременно сразу было давать этим людям правильную характеристику, но, как говорится, погожий день познается с утра. То, что понравилось нам обоим, были простота и прямота, с которой разговаривали хозяин и его дети. В их словах и жестах не было фальши. И все-таки люди узнаются не в разговорах, а на деле. Нам предстояло проверить и дядюшку Кольо и каждого члена его семьи. Суровая и жестокая борьба — пробный камень для каждого: чистый металл непременно блеснет, а ржавчина отвалится…

До села Ярловцы было неблизко, но Райчо ни разу не пожаловался на усталость. Меня поражала его бодрость и выносливость. У него была какая-то особенная нервная система, которая держала его в постоянном напряжении. Насколько Денчо был специалист по части сна и ухитрялся заснуть даже на ногах, настолько Райчо был неутомим, казалось, он обладал секретом бодрости.

Он не любил говорить о семье. Может быть, боялся поддаться чувству тоски, которая притаилась в его горячем отзывчивом сердце.

На этот раз Райчо был в хорошем настроении и разговорился. Это настроение ему придала весточка от его стариков, как он их называл. Они писали, что живы и здоровы, просили всем передать их добрые пожелания. Деду Тако очень хотелось, чтобы мы скорее свергли фашизм и заменили фашистскую власть народной.

Бабушка Бона, как каждая женщина, была привязана к дому, к хозяйству, к земле, к детям и, конечно, больше переживала за благополучие семьи, дома. Потому Райчо сейчас чаще вспоминал мать, ее теплоту и заботу, повторял ее слова, мысли.

О родителях и близких мы обычно вспоминали в пути, когда уже были обсуждены события дня, когда деловые разговоры были исчерпаны.

— Что-то поделывают мои старики? — бывало, вздохнув, как бы неожиданно спросит кто-то из партизан.

Что поделывают? По три раза в день являются в полицейский участок отмечаться в специально заведенных на них списках. Терпят унижения от каждого типа в полицейском мундире. Единственной радостью для них были добрые вести из нашего отряда, которые приходили и к ним в далекие края, куда их выслали. Иногда до них доходили наши короткие письма, которые могут понимать только матери.

Когда проходили через Радовское поле, Райчо остановился, поднял в театральном жесте руки и стал читать длинное шуточное стихотворение, должно быть, принадлежавшее какому-то радовскому патриоту:

Я чувствовал, что он хочет уйти от воспоминаний о близких, он декламировал, стараясь снова стать суровым и невозмутимым. Бывало, натыкались на засаду или случайный выстрел разрывал тишину. Райчо никогда не паниковал. Откуда черпал силы этот невысокий худощавый парень?

12 февраля мы снова вернулись в Ярловцы. Переночевали у одного из наших ятаков, а рано утром позвали к себе Захария Таскова. Он уже подготовил молодежь к отправке в отряд. Вечером молодежь должна была собраться около Тричковых кошар. Подготовка, однако, не осталась тайной. Поняв, что часы их легальной жизни сочтены, молодежь начала волноваться, некоторые проявляли сентиментальность. Одни посвятили в свою тайну родителей, другие поверили ее любимым. Вечером в селе началось заметное оживление. Собирали носки, рукавицы, довязывали свитеры, шили теплую одежду, дел все прибавлялось и прибавлялось. Нашу квартиру знали только Захарий и Богдан Иванов. Другие товарищи не знали, что мы в селе. Наше пребывание здесь надо было держать в строгой тайне, иначе все непременно пришли бы к нам, и тогда нам пришлось бы открыть и себя, и наших ятаков.

В назначенный час ухода в кривых проулках села началось прощание. Одних провожали сестры и матери, другие старались хоть на минутку остаться наедине с любимыми девушками. Одни не сдерживали слез, другие сохраняли бодрость. Обещания, клятвы верности…

— Будьте мужественны, наступит весна, и мы придем к вам.

— Уж если вы такие храбрые, идемте сейчас. До весны управимся и без вас, — отвечали шутливо ребята, отправляясь к Тричковым кошарам.

Нерешительность проявили только Райчо Тодоров и Борис Митов. Борис прикинулся больным и вообще не вышел из дома, а Райчо хоть и простился с близкими и пришел в назначенное место, но что-то его тянуло назад, и, пробормотав, что ему надо привезти кушетку из Софии, он, потупясь, поплелся обратно, провожаемый насмешками ребят.

— Стой, Райчо, уж не жениться ли ты надумал, что за кушеткой едешь?

— Да нет, он хочет ее в отряд притащить, иначе на чем спать будет!

— Отец его, поди, кушетки и не нюхал!

— Отец, может, и на охапке буковых листьев спал, а Райчо нашему кушетку подавай!

— А Борис болен, лежит в горячке, ест без памяти.

Так молодые партизаны расстались со своими малодушными товарищами и веселые, в хорошем настроении отправились туда, где их ждали суровые битвы. Ребята, еще не окончившие гимназию, они представляли себе партизанскую жизнь красивой, романтической. О трудностях они тогда еще не думали или смотрели на них сквозь розовые очки. Им все виделось красивым. Трудности закаляют слабых, в них мужают герои.

Колонна молодых партизан шла по Цигриловскому полю. Ее вел Райчо Таков, за ним на расстоянии пяти шагов друг от друга гордо шагали Левчо Благоев, Богдан Иванов, Васил Драгоманов, Делчо Захариев, Кала Михайлов, Милко Симов и Димитр Тричков.

Шли молча, неписанный партизанский закон требовал соблюдения тишины и порядка. Под ногами похрустывает снег, в небе мерцают звезды, поблескивает луна, февральский морозец пощипывает щеки. Мечта сменяет мечту. Пройдет немного времени, и каждый из них, возмужавший, сильный, вернется в село, поднимется на трибуну, и из толпы будут смотреть на него любящие глаза девушки, и слезы радости и гордости обольют ее нежные щеки.

В эту же ночь ребята узнали, как передвигаются партизаны на небольших расстояниях, соблюдали тишину, внимательно всматривались в кустарники, мимо которых проходили, шагали быстро, не разрывая колонны. Когда мы подошли к реке Эрма, я остановил колонну и объяснил, как перейти через мост. В патруль были назначены Богдан и Делчо.

— Сначала осмотрите местность перед мостом, затем перейдите мост и разведайте ту сторону. Если нет опасности, дайте сигнал, подражая голосу дрозда, если опасность есть — один останется наблюдать, а другой непременно должен вернуться обратно и уведомить товарищей.

Молодые партизаны точно выполнили указания. Проверили внимательно местность и дали сигнал, что путь свободен. Здесь мы расстались, они с Райчо Таковым пошли в село Кална, а я остался, выполнить некоторые задачи в Бохове, Реяновцах и Слишовцах.

* * *

Вечером 15 февраля командир жандармского батальона в Трыне дал своим подчиненным следующее предписание:

«Разыскать Любу Симову, а также других единомышленников или помощников четы Славчо Стаменова.

Относительно села Бохова указания будут даны на месте.

В операции участвуют:

полицейский взвод Талева,

1 разведчик,

15 солдат».

На другой день утром к Милору Иосифову в село Слишовцы пришел один ремсист и сообщил мне следующее: «В Бохову по шоссе отправились два грузовика с полицией и жандармерией».

Люба была соседкой тетушки Божаны. У нее не было ни отца, ни матери, она жила одна в доме деда, окруженном оврагами, которые в дождливую погоду заполнялись водой. Люба часто ночевала у тетушки Божаны и была свидетелем многих наших посещений, собраний. Иногда она бывала в нашем лагере в урочище Бож, в кошарах Гюро Симова и в других местах. Одним словом, если она проговорится в полиции, может быть большая неприятность.

Люба была худенькой и высокой. Совсем юной девушкой с большими красивыми глазами, она пленяла самых видных ребят во всей округе, а для Мирчо — моего двоюродного брата из села Слишовцы, парня с поэтической душой — она стала Эвелиной Холт.

Сейчас Люба меньше бросалась в глаза своей внешностью, по стала богаче духовно.

Было бы неправильно оставить Любу в сторону после того, как она была посвящена во многие наши тайны, поэтому мы включили ее в состав ремсовской группы. Здесь она должна была получить боевую закалку. В ее доме стали проводить молодежные собрания, мы поручали ей распространение наших листовок, партизанских песен, оставляли на хранение ценные материалы.

Вот почему сообщение о том, что полиция и жандармерия отправились в Бохову, было для нас очень неприятной вестью. Я сразу же вспомнил о собрании, которое было проведено в ее доме два дня тому назад, и о листовках, которые мы ей дали и которые она спрятала за зеркало, висящее на стене. Убрала ли она их в другое место или нет?.. это очень беспокоило меня. А если их найдет полиция, попадется и тетушка Божана, и бай Гюро, и вся партийная и ремсовская организации.

Я назвал Милору пароль (о котором уславливались на случай необходимости с Гюро Симовым) и просил его немедленно отправиться в Бохову.

Прошло уже несколько часов, как Милор вышел из дома, а до Боховы и обратно было не больше двух часов ходьбы. Его опоздание стало беспокоить меня еще больше, когда мне сообщили, что машины вернулись обратно и направились в Трын.

Наконец Милор пришел. Он был бледен и едва мог говорить.

— Ох, и напугался… — произнес он. — Ноги подкашиваются, едва дошел. Когда их встретил по дороге, мне точно топором ноги отрубили.

— Как, успел что-нибудь сделать?

— Какой там успел, они ее арестовали еще до моего прихода в село.

Арест Любы был для нас очень загадочным и опасным. Она может провалить многих членов молодежной организации села, а также и тетушку Божану — нашу незаменимую ятачку.

Тогда мы считали, что причиной ареста Любы был найденный в ее дворе листок с партизанской песней, в действительности же полиция отправилась в Бохову, имея от кого-то сигнал о деятельности Любы.

Попав в околийское управление в Трыне, Люба была немедленно подвергнута жестокому избиению. Были вызваны самые опытные местные агенты и агенты из областного полицейского управления. Люба едва держалась на ногах, но никого не выдала.

Из Трына Любу привезли в Софию. Там полицейские действовали более изощренными методами, считая, что не побоями, а мнимой доброжелательностью легче получить интересующие их сведения. После долгих уговоров полицай Праматаров сумел добиться согласия Любы сделаться его сотрудницей и даже условился, каким способом она будет передавать ему сведения о партизанах. Затем ее выпустили, приставив к ней для связи двух полицейских агентов, которые были переодеты в военную форму и зачислены в жандармское отделение Стойчева, расположенное в селе Забел, недалеко от Боховы. От этого фашисты ничего не выиграли. Люба не стала передавать им сведения, и они, боясь попасть в наши руки, поспешили снова арестовать ее и держали в тюрьме до 9 сентября.

В то время сменился министр внутренних дел: Габровского заменили Дочо Христовым, затем последовала и смена околийского управителя и начальника полиции в Трыне. Вместо Драгулова был назначен бывший социал-демократ Средко Николов — учитель-пенсионер из Трынской околии, ничтожная личность, ничем не проявившая себя в политической жизни околии. Заметный «прогресс» реакции! Стоит фашиствующей буржуазии попасть впросак, она выставляет на передний план социал-демократов как своих доверенных людей. Место Кочо Байкушева было предоставлено его двоюродному брату Цветко Байкушеву, которого перевели сюда из Софии, а Байкушев Кочо был назначен околийским начальником полиции в город Дупницу. Такие перемены были по всей стране.

Замена Габровского Христовым не имела никакого значения для болгарского народа, потому что и тот, и другой были одинаково жестоки к нему и одинаково верны Гитлеру и банде его болгарских последователей. В начале Дочо Христов попытался хитрить. Прикидывался демократом, старался объяснить причины партизанского движения нетактичными действиями администрации на местах. С этой целью он разослал своих агитаторов по всей стране. В Трынскую околию прибыл Коста Иванов, крупный предприниматель из села Кострошовцы. Он передавал где только возможно якобы достоверные слова Дочо Христова, что, мол, Драгулов и Байкушев уволены за плохое отношение к населению, вследствие которого возник и разрастается партизанский отряд. Он предсказывал смену других лиц, руководителям Сопротивления обещал любую службу, хорошие условия жизни и забвение их прежней антигосударственной деятельности.

Узнав о прибытии правительственного «миссионера», мы сразу же кинулись по его следам, но пронюхав, что его ожидает, он поспешил убраться в Софию.

Назначение нового министра внутренних дел было ознаменовано созданием так называемой жандармерии — специальных войск для борьбы с партизанами. Правительство, считая, что полиция и армия не в состоянии справиться с сопротивлением народа, сформировало специальную жандармерию, в которую были старательно отобраны наиболее квалифицированные палачи народа. Туда было почти невозможно проникнуть коммунистам и их единомышленникам. Офицеры были подобраны из злостных врагов народа — немилосердно жестокие, без совести и чести. «Там, где ступит жандармская нога, трава не растет», — говорили в народе.

В Трын на место полковника Текелиева назначили подполковника Стойчева — старого торговца из Самокова, головореза, проявившего усердие в подавлении Сентябрьского восстания 1923 года. Батальон, который он теперь возглавлял, был пополнен солдатами и офицерами, надежными приверженцами фашистской власти. Кроме батальона, в город был переведен из Брезника 5-й армейский эскадрон, несколько артиллерийских и минометных батарей.

Прибыв в город, Стойчев сделал заявление, что истребит всех партизан и ятаков, а их дома превратит в пепел. Это не было шуткой. Он действительно показал себя непревзойденным извергом. Но несмотря на неслыханную и невиданную жестокость, которой сопровождалась любая операция, Стойчев не смог уничтожить партизан и ятаков. Дома их горели, а ряды партизан и ятаков непрерывно росли.

* * *

17 февраля мне предстояло отправиться из Слишовцев в село Калну. Заночевал я у бабушки Сеты. С утра почувствовал недомогание, но дела заставляли меня идти. Несмотря на то, что я ничего не сказал бабушке Сете, она сама заметила мое состояние и пыталась уговорить меня остаться. Я не послушался ее и отправился в путь. Она проводила меня до опушки леса, раскинувшейся за махалой, мы расцеловались, и она пожелала мне доброго пути. Так было всегда при встрече и расставании с ней. Она считала меня своим сыном, а я ее — матерью.

По дороге в Калну надо было перейти гребень Большой Рудины и затем спуститься на север. Склоны с обеих сторон были одинаково круты.

Из махалы бабушки Сеты на гребень Большой Рудины вел отрог, пересекаемый множеством небольших долин с почти отвесными обрывами, которые сейчас были засыпаны снегом. От пролегающей где-то здесь колеи не осталось и следа. Только холмы и острые гребни были заметны под сугробами, но по ним идти было невозможно. Я был простужен и чувствовал упадок сил, ноги были словно закованы в железо, я едва переступал. С большим усилием я прошел около двух километров. Идти так дальше, казалось, не было возможности, я чувствовал, что исчерпываю последние силы, но рассчитывать было не на что. Чтобы вернуться назад, тоже нужны были усилия, да я и не мог это сделать и потому, что уже рассвело, и потому, что меня ждали срочные дела у Владо Тричкова. Не оставалось ничего другого, кроме как идти вперед, пусть медленно.

Метель продолжала бушевать. Она мгновенно заметала мои следы и обжигала, как лезвием ножа. Передо мной вырос огромный сугроб, я попытался преодолеть его, но не мог. Ноги отказали, я остановился и перевел дух, чувствуя, как по спине стекают капли пота. Долго стоять было опасно, можно было еще больше простудиться, а метель все не унималась. Она кружилась, подталкивая то вперед, то назад. Пока я переводил дух, за мной выросла такая же огромная снежная стена, что и передо мной. Сугробы спереди и сзади росли, с неимоверной быстротой, вокруг веяла белая смерть. Я еще раз попытался пробиться через сугроб, но увяз в снегу по пояс. Путь становился все труднее и труднее, я буквально утопал в снегу, а за мной все росла и росла снежная стена. Мне стало страшно — через час-другой меня занесет. «Нет, человек живуч, как собака, легко не умирает», — как бы послышался мне знакомый голос деда, его слова подхватил ветер и понес высоко в горы: «Не умирает, не умирает…» Это вселило в меня бодрость, я решил не сдаваться.

Оказалось, что силы еще есть. Они возвращались ко мне медленно, но все-таки возвращались. Так шаг за шагом, увязая то по колени, то по пояс, я выбрался из заносов и пошел по открытому склону на гору. Когда я достиг пограничной полосы, мне стало легче. Я улыбнулся сам себе. После продолжительного отдыха начал спускаться. Теперь было куда легче. Я воспрянул духом и почти побежал. Передо мной открылся густой калненский лес, через который узкая тропинка вела в махалу Виниште. Здесь я должен был застать хотя бы бая Рашо. Как охранник нашего склада, он был обязан круглосуточно находиться в махале. От гребня горы до Виниште я спустился за каких-нибудь десять минут. В доме бая Савы был большой шум. Сюда только что прибыли из Софии Делчо, Георгий Григоров, Здравко Георгиев, Георгий Аврамов и Петр Асенов.

Несмотря на то, что Петр прошел небольшой путь — он присоединился к группе в селе Ездимирцы Трынской околии — ноги его были обморожены, он не мог сдвинуться с места. Мы вынуждены были оставить его временно в махале, а сами сразу же отправились в Црна-Траву, куда перебрались Владо Тричков и английская миссия. Здесь после успешно завершенного похода в Крайште находился и отряд. Товарищи Илия Зашев, Спасена, Цеца и Веса лежали больные. Были и потери, нечаянно застрелился командир батальона Димитр Таков, а Иосиф Талви — наш Ванчо — отстал от отряда неподалеку от села Стрезимировцы и был схвачен полицией.

Вопреки этим бедам зимняя закалка благотворно подействовала на моральный дух бойцов. Настроение у всех было хорошее, отлично себя чувствовали и новые партизаны, присоединившиеся к отряду за время похода.

ПОХОД В КРАЙШТЕ

В поход вышли из Лешниковцев. Это небольшое сельцо, которое пробавлялось садоводством, было известно каждому партизану. Здесь жил знакомый мне поп Стамен, известный добрыми словами о партизанах, с которыми обратился к населению после главановской акции. Сейчас попа в селе не было. Он отбывал наказание где-то в горах Пирина, куда не доходили ни газеты, ни письма от близких. Все жители села, за исключением двух-трех зажиточных крестьян, относились к партизанам с любовью.

В Лешниковцах товарищи созвали общее собрание. На собрании выступал Денчо. После собрания началось веселье. Закружилось хоро, раздались песни, не умолкавшие до поздней ночи. Встреча населения и партизан вылилась в демонстрацию давно существующей дружбы. Больше всех других песен крестьянам понравилась песня о царе Борисе. Не надо было агитировать, чтобы народ запел вместе с партизанами.

Затем Райчо Несторов — энтузиаст, парень из этого села — простился с близкими и односельчанами и влился в партизанскую колонну. В эту же ночь отряд перебросился в Верхнюю Мелну и разместился в махалах.

Товарищи разъясняли текущие события международного и внутреннего характера. Отряд пробыл один день в центральной махале, и Денчо имел личную беседу со старостой Миланом. Партизаны и здесь раздали детям карандаши, резинки, перья, и само собой понятно, что армия наших агитаторов разрослась еще больше.

Из села Верхняя Мелна отряд направился в махалы Нижней Мелны. Первым долгом посетили махалу Чаушовцы. Здесь отряд находился один день, затем перешел в махалу Боинцы и снова вернулся в Чаушовцы. Здесь была создана боевая группа, в которую включили Крума Георгиева, Методия и девушку Галу. Все трое сразу же приступили к своим обязанностям и разузнали, что по дороге от Верхней Мелны к Нижней под усиленной охраной будет проезжать околийский управитель Драгулов. Товарищи смеялись, узнав, что Драгулов не сидит в санках, а всегда стоит на подножке, готовый каждый миг спрыгнуть, если послышится выстрел. Денчо обрадовался предстоящему случаю и сразу же послал группу бывалых бойцов, чтобы схватили управителя. Это было бы сделано, если бы староста Верхней Мелны, знавший о появлении отряда, не предупредил свое начальство.

Хорошую встречу партизанам устроили и жители махалы Ивановцы. В этой махале жили бай Стоядин — отец Стоянчо, в доме которого была на лечении Иванка, усатый весельчак дед Тошо, Станимир и другие. Эти люди оставались верными делу борьбы до самой победы. Здесь Денчо вместе со своими помощниками создал базу для храпения оружия, боеприпасов и техники, а такие люди, как дед Тошо и бай Стоядин круглосуточно находились на посту.

Холодная погода в феврале месяце заставляла отряд по нескольку дней находиться на одном и том же месте. В махалах Денчо предполагал провести дней пятнадцать. В махале Полом наши решили заняться стиркой, помыться, переодеться. Согрели воду, собрали корыта со всей махалы, и в домах деда Василко, деда Филина и Ивана Гюрова поднялось столько пару, что ничего не было видно. В это время разведчики отряда были посланы на дороги, ведущие к Кровавому Камню, они вернулись запыхавшиеся и доложили, что к махале приближается полиция. Денчо сразу же дал команду всем взяться за оружие и отставить стирку; оставив махалу, партизаны отошли в ближайший лес.

— Они-то ушли, — говорил в тревоге дед Василко, — а вот мы куда уйдем? Что будем делать с мокрым бельишком?

— Что тут гадать, — ответил ему дед Филип. — Собери все в корзину и — в сарай. Там никто не догадается его искать.

— Дело говоришь, старина.

Старики быстро собрали белье, запихали в корзины и отнесли в сарай.

Только они успели управиться, как полиция появилась в махале.

— Эй, старик! — окрикнул один из полицаев деда Филипа, который лопатой чистил с крыльца снег. — Куда делись шумцы?

— Какие шумцы? — в недоумении спросил старик, поднося руку к уху, чтобы лучше слышать.

— Те, что были в махале, — ответил вызывающе полицай.

— А вы кто такие, не шумцы ли? — дед Филип притворился, что плохо видит.

— Вот вытяну тебя по горбу раза два плеткой, сразу увидишь, какие мы шумцы, — окончательно рассердившись, закричал полицай. — Не видишь что ли, что мы полицаи?

— Плохо вижу, не сердись, парень. Нет у меня ни шумцов, ни полицаев.

Полицаи оставили деда Филипа и пошли к деду Василко.

— Эй, старый хрыч, — крикнул тот же полицай, — есть ли шумцы в махале?

— Нет, парень, нет. Сюда они не приходят.

— Как не приходят? — спросил полицай, — куда же они приходят?

— Не знаю, — ответил дед Василко.

— Где же они скрываются, если к вам не приходят?

— Не знаю. Это не мое дело.

— Чье же, если не твое?

— Ваше, чье же. У меня своих забот хватает. Старуха у меня больная, да и сам едва вижу.

— Что же, в этой махале все слепые? — с иронией спросил полицай и пошел к другому двору.

Убедившись, что партизан в махале нет, полицейские убрались.

— Эй, Филип! — крикнул дед Василко. — Иди скажи ребятам, что эти собаки убрались, пусть возвращаются. Замерзнут в такой холод.

В Поломе отряд стоял три дня. Тут и старые, и малые, все были на нашей стороне. Люди здесь не только симпатизировали партизанам, но были готовы ради нас на самопожертвование.

Дружба между жителями махалы Полом и партизанами существовала еще с осени 1943 года, когда отряд возвращался из села Божица. Отряд остановился тогда в лесу, партизаны ждали, когда стемнеет, чтобы прийти в какую-нибудь махалу. Еще днем к часовому подошли ребятишки, он недоумевал, что делать с ними. Дал сигнал, и тут же пришел к нему Денчо. Поздоровался с детьми за руку, спросил, кого как зовут, из какой они махалы, и вдруг заметил, что один мальчик как-то странно дергает головой и высовывает язык. Денчо растерялся, подумав, не перепугался ли мальчишка. Расспросил часового и детей и понял, что Генчо — так звали мальчика, — такой от рождения, время от времени заикается, гримасничает и показывает язык.

Дети были из махалы Полом.

— Есть фашисты в махале? — спросил Денчо.

— Нет, — ответили наперебой ребятишки.

— А плохие люди есть?

— Плохих людей у нас нет, все хорошие, — отвечали дети.

— Тогда назовите самого хорошего.

Дети переглянулись и, пожав плечами, замолчали. Трудно им было решить, кто самый хороший.

— Говорите же, — настаивал Денчо.

— Все, — ответил Генчо.

— Так уж и все, — оборвал его один из ребятишек. — Дед Тома самый добрый. Он дает нам инструменты, чтобы мы делали санки и тележки, а летом учит косить.

— Верно, верно, дед Тома самый хороший, — повторили все дети.

— Хорошо, — сказал Денчо. — Если дед Тома самый хороший, вечером мы придем к нему.

— Я хочу, чтобы вы к нам пришли, — сказал Генчо, — мой тятя тоже хороший.

— Как зовут твоего тятю?

— Симо, — ответил Генчо, мучительно выговаривая каждый слог.

— Хорошо, — придем к вам и к вам, и к вам, — Денчо говорил, обращаясь к каждому из мальчишек. — У всех в махале побываем.

На всякий случай он отпустил детей лишь к вечеру, попросив их никому не говорить, что видели партизан. Но как не сказать, когда Денчо дал им карандаши, резинки, и детям не терпелось поделиться радостью.

— Эй, к нам шумцы придут! — первым крикнул Генчо.

— Ура! — выкрикнул другой мальчишка. — Шумцы нам дали карандаши и резинки.

Так вся махала узнала, что отряд находится в ближайшем лесу и что партизаны собираются прийти в гости.

— Старуха! — крикнул дед Василко. — Спроворь что-нибудь, ребятам надо поужинать.

— Есть фасоль, Василко, — уведомила его жена. — Поджарю яичницу. И молока бог дал.

— Хорошо, — успокоился дед Василко. — А как у нас с хлебом?

— И хлебец есть.

Еще не стемнело, когда собаки во всей махале подняли лай.

— Ура! — закричали дружно дети и бросились встречать партизан.

Теперь они встретились как старые друзья.

— Скажу вам прямо, — признался дед Тома Денчо и Ильо, — побаивался я. Разное о вас говорили, видно, пока своими глазами не увидишь, нельзя верить.

— А теперь побаиваешься? — спросил Ильо.

— Э-э-э, теперь! Теперь другое дело. Теперь вы мне как сыновья. У сына кусок хлеба возьму — вам отдам. Ваше дело особенное, народное. Вы боретесь и страдаете за нас. Я был в партии демократов, но скажу вам честно, ничего не получил от той демократии. Авось, вы устроите настоящую демократию. Слушаю, как вы говорите, и радуюсь. Но послушайте меня, старого человека, не бросайте слов на ветер. Наши демократы потеряли народ из-за того, что много обещали, но ничего не делали.

— Мы, дед Василко, — Денчо почувствовал своя обязанным высказаться, — стараемся наши слова подтвердить делами. Если мы не сделаем это, грош нам цена. Знаешь ли ты такой случай, когда мы сказали что-нибудь и не выполнили?

— Нет, пока этого не случалось. Все идет как надо. На будущее вам говорю.

— Благодарим, дед Василко, за добрые советы, — ответил Денчо, — не стесняйся сказать нам, если заметишь в нашем деле что-либо неладное.

— Добро, Денчо, добро, — отозвался старик.

* * *

Хорошо встретили товарищей и в Шипковице. Трудно описать радость народа.

— Землянки, стало быть? — сказал Денчо Димитру Такову по дороге в село Кышле. — Вот тебе землянки. Только не под землей, а среди народа, и никто тебя не найдет, и никому тебя не выдадут.

— Очень хорошие люди, — ответил восхищенно Димитр. — Смотрю и иногда глазам своим не верю. Такая любовь, такая преданность!..

— А как же ты думаешь, Мито, наша партия имеет авторитет. Мы не радикалы, не демократы, не социалисты. Наша партия не занимается демагогией, как другие. Что говорим — то и делаем. Потому нам заказано трепать языком, если мы говорим два, значит, должно быть два, а не три и не четыре.

Пока Денчо и Димитр Таков рассуждали — патруль нашел в Кышле дом бая Савы и известил их. Денчо осторожно постучал в дверь, чтобы не напугать хозяев.

В тот день отряд расположился только в доме бая Савы и его брата Иосифа. В другие дома не пошли. Бай Сава подремонтировал на машинке нашу одежду, а вечером показал нам дорогу к селу Колуница. В это время посланные захватить околийского управителя вернулись ни с чем. Там же они узнали, что единственным виновником был Милан, староста в Верхней Мелне, который встретил управителя и предупредил об опасности. Вот почему перед уходом в Колуницу Денчо позвал Димитра Такова и приказал ему:

— Возьми десять человек по своему усмотрению и сегодня же вечером ликвидируйте Милана и корчмаря Исая из Верхней Мелны. Эти люди не понимают слов. Мы должны расстрелять их. Напиши на бумаге: «Так мы поступим с каждым предателем». Оставьте записки при них, пусть все знают.

Димитр взял десять человек и отправился.

* * *

Невзирая на зимнюю непогоду, деятельность отряда становилась все активнее. Представители власти в Трыне разными путями узнавали о наших действиях и выходили из себя от злобы. Вместе с тем вышестоящее начальство упрекало их в пассивности, в том, что из-за их пассивности партизаны, чего доброго, проберутся в город. Драгулов и Байкушев чувствовали, что не в состоянии предпринять какие бы то ни было меры. И чтобы избежать в дальнейшем упреков со стороны начальства, околийский управитель решил посетить некоторые из сел в Крайште и хотя бы провести там собрания. Приказал подать сани и рано утром 12 февраля под охраной целого взвода вооруженных до зубов полицаев отправился в село Верхняя Мелна.

Собрание организовали староста Милан и корчмарь Исай — верные слуги управителя.

Собрание состоялось в корчме Исая.

В своей речи Драгулов упрекал крестьян в трусости, в том, что они до сих пор не представили властям ни убитого, ни живого партизана, что они не проявляют и капли патриотизма. Крестьяне слушали его молча. Они думали, что управитель пошумит, побранится и уберется. Один из них, однако, не выдержал.

— Что же, признаемся, господин управитель, что мы трусливы, — сказал крестьянин, — но если ты такой герой, останься у нас в селе переночевать, придут шумцы, ты нам и покажешь, как их живыми брать.

Остальные крестьяне перепугались. Подумали, что земляку их пришел конец. За такие слова управитель сейчас же мог приказать охраняющим его двадцати полицейским не только выбить зубы вольнодумцу, но и убить его.

Наступило молчание. Все, затаив дыхание, ждали, что сделает управитель. Но Драгулов тоже молчал. На его толстом, обросшем густой бородой лице выступили крупные капли пота, но он сдержался. Впервые он взял себя в руки и даже не нагрубил: как правый социалист, он был демагог и умел сдержать свой гнев перед крестьянами. Поглаживая усы, управитель провел белой рукой по бороде и тихо сказал:

— Да, вы правы, страшно. Эти бандиты ни перед чем не останавливаются. За самую невинную обиду наказывают смертью, но мы поможем вам — пришлем в село еще один взвод жандармерии.

— Не нужна нам жандармерия, господин управитель, — ответил расхрабрившийся крестьянин, — муку, сахар, мыло пришлите нам — вот что нам нужно.

— Шумцов кормить? — крикнул Драгулов, выведенный из терпения дерзостью оборванного крестьянина. — Ни муки, ни сахара, ни мыла, а пулю тем, кто берет у государства и снабжает шумцов. Так ведь, Милан? — обратился управитель к старосте.

Милан встал из-за стола, учтиво поклонился бородатому управителю и выразил согласие с его словами. Затем разговор снова принял спокойный характер.

В это время Денчо давал подробные инструкции бойцам, как поймать Драгулова. Была выделена группа для засады, группа для схватки с охраной управителя и третья группа для поимки самого управителя.

Драгулов отправился в Верхнюю Мелну. Сытые кони едва преодолевали глубокий снег. Перед селом на дороге намело такие сугробы, что надо было расчищать путь, чтобы прошли лошади. Это отняло много времени у полиции, охранявшей Драгулова.

Немного погодя вслед за управителем из корчмы Исая вышел и староста. Он знал, что партизаны были в селе несколько дней тому назад. Ему хотелось предупредить управителя еще в корчме, но он опасался, что крестьяне заметят. Милан находился между молотом и наковальней. И начальству хотелось угодить, и с крестьянами не хотелось отношения портить. Подумав, он махнул рукой и решил:

— Будь что будет — этот человек мне дает хлеб, и я должен беречь его как зеницу ока.

Староста пошел самым коротким путем. Спустился в овраг и с трудом побрел по глубокому и мокрому снегу, выйдя из оврага, он огляделся по сторонам и, никого не заметив, пошел через лес. Лакей спешил, едва переводя дух от усталости — еще минута, и он не успеет предупредить управителя, которого считал своим благодетелем.

— Стойте! — крикнул Милан полицейским, выбравшись, наконец, на дорогу. — Вернитесь! Там бандиты. Рискованно. Они не помилуют.

Не очень-то надеясь на охрану, Драгулов дал знак, и сани мгновенно повернули обратно.

— Быстрее, быстрее! — подгонял побледневший Драгулов полицейского, правившего лошадьми.

Кнут взвился над гладкими спинами лошадей, и сани стремительно понеслись в обратный путь.

Староста вернулся домой, довольный тем, что его никто не видел и не слышал. Зажил Милан спокойно, как ни в чем не бывало, ожидая награды от начальства. И награда пришла.

Через некоторое время к старосте явились Димитр Таков, Златан и Милко Тошев.

— Куда ты ходил недавно по бездорожью? — спросил строго Димитр Таков.

— За дровишками ходил. Зима, а в доме ни щепки, — ответил смиренно староста.

— А дрова откуда принес, издалека?

— Нет, поблизости веток набрал.

— А не встретил ли ты кого на дороге?

Староста понял, что партизаны все знают, и у него стал заплетаться язык, сделавшись вдруг толстым и непослушным. Опустив голову, Милан молчал.

— Чем тебя одарил Драгулов за проявленную тобой человечность? — спросил его Димитр Таков.

— Еще ничем, — пробормотал Милан и стал просить снисхождения.

Прошло немного времени, и на кладбище села Верхняя Мелна над свежей могилой появилась доска с надписью: «Здесь лежит предатель».

Впрочем, Милан был наказан не только за этот случай. У него был длинный список преступлений: и верная долголетняя служба фашистам, и отказ выполнить наш приказ о прекращении реквизиций, и плохое отношение к крестьянам, и многое другое, что решило его судьбу. За подобные преступления корчмарю Исаю был вынесен такой же приговор.

Когда Драгулов узнал, что его верные люди в Верхней Мелне уже на том свете, он чуть с ума не сошел. Он был потрясен прежде всего не только тем, что потерял своих верных слуг, но тем, что от партизан ничего невозможно скрыть, что они знают даже то, о чем он думает, достаточно ему хоть с кем-нибудь поделиться своими мыслями. Теперь Драгулов решил показать силу своей власти. Он вызвал начальников жандармерии и полиции и приказал им во что бы то ни стало уничтожить партизан. Затем вручил начальнику полиции предписание относительно села Нижняя Мелна:

«Окружить следующие дома:

1. Дом Илии Зашева Андонова, вступившего в партизанский отряд Славчо Стаменова 6.II.1944 г.

2. Дом Милко Андонова Тошева, вступившего в партизанский отряд 6.II.1944 г.

3. Дом учительницы — дочери инвалида Томы…

Произвести тщательный обыск. Составить протокол и изъять литературу и другие интересующие полицию вещи.

Вышеперечисленные дома сжечь, семьи сбежавших задержать. Также задержать учительницу и ее семью.

В выполнении операции участвуют:

1 взвод,

1 полицейский старшина, 6 полицаев,

1 разведчик».

Приказ управителя был выполнен в точности, но это никого не напугало. Жестокость полиции еще больше подорвала авторитет власти. От этого выиграли только мы.

* * *

В Колунице проживала девушка из Софии, портниха по профессии. Она приехала в гости к родственникам. Случилось так, что в дом, где она остановилась, пришел Камен, парень красивый и видный. Слово за слово, шуточки да прибауточки, и девушка согласилась пойти с ним в партизаны. Родные останавливали ее, но уж если она сказала «уйду», никто не в состоянии был разубедить ее.

— Шапки вверх! — крикнул восторженно Ванчо товарищам, с которыми находился в одном доме, и сам подбросил к потолку свою пилотку. — Есть новая партизанка, а какая красавица — слов не найти! Только Камен уже покорил ее.

— Молчи, чего орешь! — прервал его бай Захарий. — Люди могут подумать, что она ради Камена согласилась идти с нами, а мы, как тебе известно, свадьбу в отряде еще не справляли и не собираемся это делать. Даже я, старый холостяк, хоть время и уходит, дожидаюсь освобождения.

Ванчо ничего не ответил на строгое замечание бая Захария и незаметно вышел из комнаты. «Здорово я пересолил, — подумал он, — но и получил свое».

— Хорошенько приготовьтесь, — предупредил Денчо. — Ночью совершим большой переход.

— Э-э, большим переходом нас теперь не испугаешь, — вставила Бонка. — Теперь уже не август и не сентябрь, когда мы были новичками. Теперь нам не страшны любые дороги.

— Хорошо, хорошо. Очень уж ты форсишь, посмотрим, что скажешь после, — заметил Велко. — Подумаешь, без году неделю…

— Хватит, занесся! — обиделась Бонка и пошла в строй.

Отряд прошел через Шипковицу, остановился на один день в Долгой Луке — родном селе Златко Янакиева. Златко был моим одноклассником в Трынской гимназии. Когда он поступил, ремсисты сразу же навели о нем справки, и оказалось, что Златко разделял нашу идеологию. Мы включили его в одну ремсовскую группу и стали давать ему поручения. Златко был преданным товарищем. Не было операции, в которой он активно не участвовал бы. Лишенный всякой материальной помощи, сын очень бедных родителей, Златко, преодолевая большие трудности, закончил гимназию. Мы старались оказывать ему посильную помощь, собирая средства среди товарищей. «Беспросветная бедность», — этой фразой он всегда отвечал на приветствие. И даже позже, когда положение его улучшилось, он по привычке на «здравствуй» и «добрый день» по-прежнему отвечал: «беспросветная бедность».

После того как он закончил гимназию, мы виделись с ним в Софии, где он работал. Теперь Златко обзавелся семьей, у него была дочь, и они с женой ждали второго ребенка. Он эвакуировался из Софии в свое родное село и здесь стал нашим ятаком. Вначале он, как и многие другие, проявлял нерешительность, но привыкнув к опасности, все меньше и меньше слушал жену, которая постоянно напоминала ему:

— Златко, подумай, что я буду делать с двумя детьми, если эти гады схватят тебя.

— Хватит, не только мы в этом огне. Где все, там и голый Асан.

Ленче умолкала, печально опустив глаза.

Ей было чего опасаться. В их доме происходили нелегальные собрания, укрывались подпольщики. Златко встречал их где-нибудь около села Земен или Косово, приводил к себе, а затем вел их в Палилулу.

В селе, где жил Златко, в отряд влился еще один человек — Любомир Петров из села Чуковец Радомирской околии, сбежавший из казармы. Отряд снова вернулся в Нижнюю Мелну.

Всюду, где проходили партизаны, наступало большое оживление. Люди начинали спорить, споры возникали не только в семьях, они охватывали махалы, вспыхивали в корчмах.

Одни говорили, что только теперь у них открылись глаза, другие, что теперь по другому понимают политическую обстановку, третьих удивляло, что наши ребята знают больше сельских учителей, которые в спорах с партизанами всегда оказывались побежденными.

— Вы не думайте, что они только ходят, в отряде идет обучение, у них есть специальная программа образования, вообще дело здорово организовано, — говорил Станачко своим землякам из махалы Полом.

Мероприятия по самообразованию товарищи провели в махале Борче, где остановились по дороге из Долгой Луки. Здесь, в квартире учительницы Костадинки и ее сестры Славки, были хорошие условия для того, чтобы и почитать, и пописать, и злободневные вопросы обсудить. У сестер была приличная библиотека, в которой находились книги прогрессивных авторов. Одни набросились на романы Горького, другие — на произведения Шолохова, третьи — на Джека Лондона, лирические души забылись над поэзией Смирненского.

— Товарищи, читайте, но помните, что враг коварен и каждую минуту может быть неприятность, — предупредил Борис Ташев.

Он сказал это не без основания. Были сигналы, что к Верхней Мелне и Палилуле стягивают полицию и войска. Сейчас он ждал возвращения Славки, которая должна была принести последние данные. В разведку в тот день были посланы лучшие ремсисты и ремсистки.

К обеду вернулась запыхавшаяся Славка.

— Гады уже на постоялом дворе! — крикнула она еще с улицы. — Их много, надо уходить!

Это был ответ Драгулова на расправу над его верными слугами Миланом и Исаем.

Денчо дал сигнал боевой готовности и приказал занять позиции вокруг домов. Высокие навесы и ограды были удобными для обороны. Партизаны залегли в снег и с трепетом ожидали первого выстрела.

— Вот они! — передал Денчо по цепи. — Подожди, еще немного… не стреляй, приготовься… палец на спуск, выжди — будьте готовы. Огонь! — скомандовал Денчо, и сразу же раздались винтовочные выстрелы, застрочили пулеметы, послышались автоматные очереди.

Денчо повторил команду «Огонь!». Противник растерялся и стал отступать. Заметив это, наши поднялись из снега и с криками «ура» погнали полицию и жандармов до самого села.

— Сейчас удобный момент отойти, — предложил Борис Ташев.

— И я так думаю, — ответил Денчо и распорядился направить колонну к Колунице.

Отступление врага не означало, что он не попытается напасть снова.

Чтобы попасть в Колуницу, надо было преодолеть заснеженный хребет Равна-Шиба. Старая тропа через него была занесена снегом. Другого пути не было, наступала ночь.

— Держитесь близко друг к другу, не разрывайте колонну! — распорядился Денчо и пошел впереди, разгребая глубокий снег, местами доходивший глубиной до метра.

Для партизан нет ничего непреодолимого. Высокая цель, которой была подчинена партизанская борьба, укрепляла волю, закаляла дух. Преодоление снежных завалов на Равна-Шибе, путь навстречу лютой метели было обычным и уже не первым испытанием физических и моральных сил.

Борьба с природной стихией была бы куда легче, если бы по пятам не шел враг. Чтобы избежать столкновения сейчас, было очень важно оторваться от врага, оставить его далеко позади, а это требовало ускоренного темпа передвижения. Такой темп был сейчас невозможен. Больше чем два-три километра в час по нетвердому насту идти было невозможно. Очень тяжело идти по обманчиво прочному пути, ступаешь, и нога проваливается, не успеешь ее вытащить, как проваливаешься другой ногой, кажется, нет ничего более утомительного.

— Ребята, нас может спасти только маневр! — крикнул Денчо. — Пойдем на север, держите наготове пулеметы. Если жандармы не вернутся, не исключено, что где-то все-таки встретимся с ними.

Денчо едва передвигал ноги. Он повернул направо, но буран не давал ему сделать ни одного шага и вот-вот был готов повалить на землю.

— Держись, товарищ командир! — крикнул Миро. — Я сейчас помогу.

Миро был здоровенным детиной. В нем, пожалуй, было двое таких, как Денчо. Он нес пулемет и командовал одной из групп. Был обидчив, но многие хорошие качества его характера восполняли этот недостаток.

Догнав Денчо, Миро взял его подмышки и чуть ли не понес.

— Только теперь я понял, что и такие верзилы годятся на что-то, — добродушно пошутил Денчо.

— Значит, до сих пор ты считал нас лишними? — на этот раз без обиды спросил Миро.

— Лишними не считал, но просто думал, что большие люди не нужны. Одни убытки с ними.

— Что в лоб, что по лбу. По-моему, ненужные и лишние — одно и то же… — завелся было Миро, но, неожиданно провалившись в яму, замолчал.

Вьюга усиливалась. Она валила с ног партизан, засыпая их снегом. Невозможно было открыть глаза, и люди шли по тропе друг за другом вслепую, взявшись за руки, но ветер все равно сбивал ребят с ног. Навстречу идущим вырастали большие сугробы. Вокруг не видно было ни деревца, ни камня, за которыми можно было бы укрыться. Снежные волны застилали бескрайнюю ширь, наметая островерхие сугробы. Безлунная ночь казалась еще темнее от густого снега, вокруг ничего было не видно и не слышно. Только зловещий вой неукротимого ветра слышался в ледяной ночи.

— Товарищи, выше голову! — сквозь бурю доносился до партизан голос Денчо.

— Все в порядке, товарищ командир, смелее вперед, — отозвались бойцы, среди которых были командир батальона Димитр Таков, комиссар и Миро.

— Не отстал ли кто? — снова донесся голос Денчо.

— Все налицо! — крикнул что было мочи командир батальона.

Денчо продолжал бороться. Напрягая все силы, он раскидывал снег и руками, и ногами, преодолевая шаг за шагом занос, упорно преграждавший им путь. На помощь пришли Борис Ташев, Димитр Таков, Миро и Милко Тошев. Борис разгребал снег самодельными лыжами. Рядом, словно заяц, подпрыгивал Милко, а Миро утаптывал проделанную тропинку.

Наконец огромный снежный завал был пройден. Идти стало легче, но оказалось, что партизаны сбились с пути. Неожиданно они очутились в махале Полом.

Хотя была полночь, люди встали, поняв, что явились партизаны, затопили печи и помогли замерзшим раздеться и разуться.

Тяжелее всех пришлось Любомиру — новому партизану. Он сильно замерз еще до того, как встретился с отрядом. Ему пришлось разрезать сапоги. Кожа прилипла к носкам, а ступни стали похожи на мороженый картофель. Концы пальцев почернели. В таком же состоянии были ноги и у Спасены, Цецы, Весы и Ильо. Хотя их долго растирали снегом, ничто не помогло. Не было никакого лекарства против обмораживания, но вопреки сильным болям, никто из них даже не охнул. Даже пытались смеяться, хотя им было не до смеха. Новая партизанка вышла из первого испытания невредимой.

В эти несколько дней подверглись проверке воля, самообладание, физическая выдержка всех партизан — как пришедших из города, так и тех, которые выросли в деревне. Но это было только начало.

Утром следующего дня Денчо сообщили, что в соседних селах расположились войска и полиция. Это его не испугало. Выставив охранение, он послал Бориса Томова из махалы Полом в село Кышле к Драгомиру Иванову подробнее разузнать о противнике. Сведения оказались неутешительными, и поэтому Денчо отдал приказ всем приготовиться с походу. К обеду отряд покинул село и направился в Кострошовцы. Чтобы скрыть следы колонны, крестьяне после их ухода прогнали стадо овец по снежной тропе, однако, Борис и Драгомир на одной из окраин Нижней Мелны попали в руки жандармерии. Их избили чуть ли не до смерти. Драгомиру выбили несколько зубов, но ни тот, ни другой не выдали направление, по которому шел отряд, а партизаны, пробиваясь через снежные заносы, добрались, наконец, до села Кострошовцы.

* * *

— Эти гады только что убрались из махалы, — сказал бай Исак, наш кострошовский ятак.

— И куда они пошли? — спросил Денчо.

— В село, — ответил бай Исак.

— Мито, а ну-ка пошли немедленно двух человек, пусть хорошенько разведают! — распорядился Денчо.

По узкой тропинке двое наших парней спустились в село, и скоро выяснилось, что полиция расположилась в школе, всего в нескольких сотнях метров от нас.

Смелость и дерзость партизан настолько воодушевила крестьян, что без какого-либо объявления все жители махалы собрались, чтобы послушать правдивые слова партизанского командира. Они накормили бойцов и приготовили им на дорогу брынзу и хлеб.

Прежде чем стемнело, отряд покинул махалу, с ним шли проводниками двое крестьян. Когда колонна приблизилась к школе, Денчо послал проводников проверить, там ли еще полиция, но к несчастью, они были арестованы. Колонна осталась без проводников, и Денчо повел отряд наугад.

Полицейские, узнав о продвижении отряда, сообщили об этом в Стрезимировцы и Преслоп и организовали на его пути несколько засад.

К обеду партизаны достигли реки Эрма. Подозревая, что около моста будет засада, колонна перешла реку вброд. Где-то там отстал Ванчо, заблудился и потерял следы отряда. Товарищи не заметили его отсутствия.

Как только колонна перешла шоссе Стрезимировцы — Клисура и направилась к селу Грознатовцы, полиция, замаскировавшись за кустарником и каменными оградами, открыла огонь. Денчо дал команду рассыпаться в цепь.

Перестроившись, с криками «ура», стреляя на ходу, партизаны атаковали противника. Полицейские не выдержали натиска и отступили, оставив троих убитыми и семь человек ранеными. Это была первая засада. Быстрое отступление являлось ловушкой, и когда наши товарищи подошли к селу Грознатовцы, то по ряду признаков и, прежде всего, по безрадостному виду крестьян сразу почувствовали что-то неладное. У трусливых полицейских не хватило духу подпустить отряд на близкое расстояние, и они преждевременно раскрыли себя Миро, Димитр Таков и Бонка ответили встречным огнем, свалили нескольких из бегущих полицаев и обеспечили дальнейшее беспрепятственное продвижение отряда к селу Драинцы и дальше к Выртоп-горе.

Наш дозор, войдя в Драинцы, обнаружил там солдат. Это была новая неприятность, тем более, что все пулеметы, автоматы и винтовки на холоде отказывались работать. Работали только «Зорка» Миро и карабин Бойко, но на них нужно было время от времени мочиться, чтоб они не замерзали.

Когда бойцы проходили недалеко от солдат, Денчо крикнул:

— Солдаты, вы наши братья — партизаны не будут стрелять в вас.

— Мы тоже не будем стрелять, — раздались в ответ голоса.

Разделенные друг от друга сотней метров, ни те, ни другие не открывали огонь. Нежелание солдат воевать против нас являлось серьезным признаком того, что разложение в царской армии с каждым днем усиливается. В связи с этим случаем через несколько дней штаб отряда выпустил листовку ко всем солдатам, действующим в околии, в которой призывал последовать примеру их товарищей в Драинцах, с которыми партизаны встретились, как враги, а расстались, как братья.

После Драинцев отряд с большими трудностями преодолел хребет Выртоп-горы и спустился в махалу села Црна-Трава Златанцы, где был радушно встречен населением. К сожалению, хорошее настроение бойцов внезапно омрачилось злополучной смертью командира батальона Димитра Такова…

Войдя в комнату, Димитр Таков хотел скинуть с плеча автомат и случайно стукнул прикладом о пол. От сотрясения спустился курок и прозвучали два выстрела. Обе пули попали ему прямо в сердце.

Так, не в бою, а по нелепой случайности, отряд потерял одного из лучших партизан.

РУКОВОДИТЕЛИ И БОЙЦЫ

Во время своего последнего пребывания в Софии в начале февраля Делчо договорился с Гочо Гопиным о встрече в Трыне. Это обстоятельство, а также необходимость перебросить оружие в отряд «Чавдар», действовавший севернее Софии, заставили нас с Денчо немедленно вернуться в свой район.

С приходом Георгия Григорова в отряд в известной степени улучшилась партийно-политическая работа в околии. Этому способствовал не только его опыт, но и знание кадров. Однако из-за того, что он, в свое время не приняв никаких мер предосторожности, дал себя арестовать и не явился на встречу в Софии, мы приняли его немного холодновато. По той же причине мы не доверили ему сразу руководство партийными организациями околии, поручив на некоторое время работу инструктора.

Большую роль в активизации партизанского движения в нашем районе и усилении влияния партии сыграла деятельность Георгия Аврамова (бая Пешо). Нам, партизанам, и населению бай Пешо был мало знаком, но теперь в совместной борьбе мы смогли поближе узнать этого пламенного революционера, чья жизнь очень поучительна. О нем мы знали только со слов Владо Тричкова.

— По профессии учитель, — рассказывал Владо Тричков, — он связан с партией всей своей жизнью. Георгий Аврамов один из самых активных участников борьбы, поэтому он нередко подвергался преследованиям со стороны властей и оставался без работы. Убедившись, что в Болгарии ему уже не заработать себе на пропитание, он уехал в Чехословакию. Желание учиться не покидало его ни на миг, и он поступил на лесоводческий факультет. Но беспокойный дух революционера не смирился с чехословацкой реакцией, поэтому его выслали из страны. Вернувшись в Болгарию, он с большими трудностями, преодолеть которые мог только настоящий коммунист, закончил университет. За все время своей учебы он ни на минуту не прекращал партийной работы. После окончания учебы товарищ Аврамов поступил на работу в Разложское лесничество. В то же время его избрали секретарем окружной партийной организации, но вскоре из-за провала в организации ему пришлось уйти в подполье. Учитывая его деловые качества, ЦК партии назначил Аврамова первым секретарем Софийского окружного комитета, где он работал под руководством Станке Димитрова. За это время он стал еще опытней и приобрел ценные качества коммуниста — умение быстро устанавливать связь с массами, общительность, отзывчивость, терпеливость, упорство, человечность.

Георгий Аврамов не раз попадал в лапы полиции. Его истязали, судили, бросали в мрачные застенки, но он с каждым разом становился все тверже и оставался верен своей партии. Когда партизанские выстрелы донеслись и до хасковского лагеря, Георгий целыми ночами обдумывал, как вырваться из фашистской ловушки. И вот в один прекрасный день он вместе с несколькими товарищами оказался в Софии и вновь предоставил себя в распоряжение партии…

Слушали мы слова товарища Владо Тричкова, который наверняка дал точную характеристику баю Пешо, и были счастливы, что к нам идут такие люди — богатые жизненным и партийным опытом. Мы знали тогда, что бай Пешо прибудет к нам, как уполномоченный Софийского окружного комитета. Все время, пока он работал здесь, мы постоянно учились у него, для нас он был примером прекрасного человека и коммуниста.

На одном из совещаний в присутствии товарищей Владо Тричкова, Здравко Георгиева, Денчо, Георгия Григорова, Георгия Аврамова и Делчо я сделал краткую информацию о ходе мобилизации в селах, где побывали мы с Райчо, рассказал о трудностях, сопровождавших нашу работу. На основе этого было принято решение включить в агитационно-разъяснительную работу и товарищей Георгия Аврамова и Георгия Григорова, а там, где впредь будут замечены колебания или ненужное теоретизирование в целях оттянуть мобилизацию до более благоприятных времен, проявлять больше настойчивости и, если это необходимо, применять партийные санкции.

На этом же совещании было решено вместо погибшего Димитра Такова командиром батальона назначить Николу Лазова (Миро), а комиссаром оставить Гецо Неделчева (Ильо).

Миро и Ильо взаимно дополняли друг друга — первый был немного медлителен, а второй, напротив, — энергичен, быстро соображал и быстро на все реагировал. Оба они отлично показали себя во время долгих февральских походов, завоевав высокое доверие не только у командования отряда, но и у всех партизан.

На этот раз, кроме Райчо и меня, в Трынский район пошли Георгий Аврамов, Георгий Григоров и Делчо. Делчо, как человеку, работавшему сейчас исключительно по военной линии, было поручено организовать переброску оружия в отряд «Чавдар». Удобнее всего это было сделать на машине или телеге. В помощь ему был выделен Никола Николчев из села Бусинцы — наш дядя Кольо. Его дом был удобен также и для встречи с Гочо Гопиным. Поэтому прямо из Калны мы отправились в Бусинцы.

Здравко Георгиев — начальник штаба зоны, остался с Владо Тричковым. Он прибыл сюда, чтобы организовать снабжение оружием остальных отрядов в зоне. С ними остался и отряд. Бойцы нуждались в отдыхе, а больным необходимо было некоторое время, чтобы стать на ноги.

Прибыв в Бусинцы, мы вместе с дядей Кольо сначала обсудили вопрос о встрече товарища Гочо Гопина, а после вопрос о переброске оружия. И то, и другое сообщение дядя Кольо принял без каких-либо, возражений.

— Что тут говорить? Какие бы мы были коммунисты, если бы нас пришлось упрашивать, — заявил он и тем положил конец дальнейшим разговорам.

Теперь осталось доставить оружие и условиться о пароле с товарищами, которые будут его получать.

До рассвета вся группа перебралась в другой дом, а за товарищем Гопиным отправили Тимчо — сына дяди Кольо, который выполнил наше поручение как полагается. Еще не стемнело, а товарищ Гопин уже был у нас и, довольный, что вырвался из фашистских лап, говорил:

— Такую радость, товарищи, до сих пор я никогда не испытывал. Теперь уж эти сволочи не будут иметь удовольствие преследовать меня. Теперь я за ними буду охотиться.

Этой же ночью Гочо Гопин и Делчо отправились к Владо Тричкову, а остальные, как было уговорено, пошли в село Туроковцы. Необходимо было преодолеть оппортунизм Димитра Тошева и любой ценой вырвать оттуда парней, о которых было известно, что они изъявили желание уйти в партизаны. Только мы пересекли шоссе Трын — Забельские постоялые дворы, как со стороны города блеснули фары автомобильной колонны. Одна, две, три… семь машин. Они двигались на близком расстоянии друг от друга и быстро приближались к нам. По всему было видно, что полиция и жандармерия предпринимают новую акцию против населения.

Сначала мы думали завернуть к Георгию Гоцеву — молодому человеку, члену партийной организации строителей, когда-то посещавшему нелегальные собрания в Софии; он и раньше оказывал всяческую помощь революционному движению и всегда был готов выполнить любое задание. Однако по пути мы изменили решение и зашли сначала не к Георгию Гоцеву, а к Димитру Тошеву. Он нас принял, как всегда, со свойственной ему холодностью, но это нам не помешало начать с ним серьезный разговор. На этот раз мне было легче. Против оппортунистских взглядов Тошева, считавшего партизанское движение авантюрой, ополчились еще двое — Георгий Григоров и бай Пешо. Доводы Тошева, что партия и РМС в вооруженной борьбе теряют слишком много своих членов, что при наличии Красной Армии и ее побед эти жертвы ничем не оправдываются, что партизанское движение еще не является массовым движением и вообще не пришло еще время для развертывания массового движения, были спокойно и последовательно разбиты как бесчеловечные, антипартийные, оппортунистские. Мы доказали Тошеву, что Красная Армия помогала и будет помогать народам в их освободительной борьбе против фашизма, но было бы преступлением ждать ее сложа руки и рассчитывать только на ее помощь.

— Свобода, — говорил бай Пешо, — завоевывается в суровой борьбе. А расширение партизанского движения возможно только в том случае, когда весь народ поднимется и включится в борьбу против фашизма. В борьбе не бывает сезонов, она ведется в любое время, а если хочешь знать, — добавил он, — зима — самое благоприятное время года для партизанских действий.

Тошев чувствовал несостоятельность своей теории, но говорить по-другому не мог, ведь чем-то нужно было прикрывать свой страх и нежелание оставить своих коров, овец и кур.

Когда мы ему сообщили, что все, кого он воспитывал и учил коммунизму, идут к нам, что он низко упадет в глазах своих учеников, явившись по существу дезертиром в самый ответственный момент, вмешалась его жена Радка:

— Митко, если в самом деле все твои ученики уходят, то ведь полиция арестует тебя в первый же день. Лучше умереть партизаном, чем погибнуть от рук фашистов без всякой борьбы. Такая смерть опозорит всех нас.

— Если тебе нравится в партизанах, иди сама! Зачем меня посылаешь? — ответил он.

Жена замолчала, но в ее молчании чувствовалась глубочайшая обида, которую ей нанес самый близкий человек.

Перед рассветом мы всей группой перешли к Георгию Гоцеву. Договорившись с ним о часе и месте сбора молодежи, числом семь человек, мыотправили его к Арсо Рашеву, чтобы он сообщил ему решение партии, согласно которому тот должен незамедлительно прийти к нам.

В книжном магазине Рашева никого из покупателей не было. Гоцев подошел к нему и сообщил наше решение. Арсо смутился. До сих пор он легко отклонял наши предложения, поскольку они передавались из дальних сел и не были так категоричны, но теперь — что теперь ответить, когда партизаны в несколько километрах от города, когда в отряд ушли Гочо Гопин и Георгий Григоров, когда партия призывает даже беспартийных, когда даже женщины уходят в партизаны. Что теперь может сказать секретарь околийского комитета партии! Не он ли должен подавать пример!

Арсо сплюнул, по своей обычной привычке, повертел головой, пожал плечами и сказал:

— Хорошо было бы уйти, но эти гады следят за каждым моим шагом. Ступить не дают. С другой стороны, уж очень они жестоки к родным партизан. Сожгли дома в Ярловцах, а завтра и мой подожгут. Да и очень холодно сейчас, снег глубокий, жандармерия нас живьем заберет. Отложить бы это дело.

Отказ Рашева не мог не вызвать у нас всеобщего возмущения.

— Разве так секретарь комитета партии должен проводить партийную линию? — сердито сказал бай Пешо. — Для чего партии такой коммунист, если он ее покидает в решительном сражении? Пусть ко всем чертям катятся такие коммунисты! — закончил он и махнул рукой.

Когда Гоцев вернулся из города, его в третий раз послали к Тошеву. Хотели услышать от него окончательное решение, пойдет он или нет. Когда Гоцев сообщил ему о нашем поручении, он сказал:

— А вы что не поняли, что я не сумасшедший и не желаю становиться авантюристом?

— Митко, — до слез огорчившись, заговорил Георгий, — через час мы все уходим. Неужели ты, который учил нас любить партию и приносить себя в жертву за нее, изменишь партийной дисциплине? Что подумают люди о таком учителе, слова которого расходятся с делом? Ты пойми, что завтра же тебя арестуют. Только тебя обвинят в том, что мы ушли в отряд.

Тошев подумал, подумал, посмотрел в потолок и, в конце концов, сказал:

— Хорошо, я пойду. Я присоединюсь к вам за околицей. Оставлю и коров, и овец, и кур — все оставлю. С сегодняшнего дня и я становлюсь таким же авантюристом, как и вы.

Ответ Тошева, хотя и раздраженный, обрадовал Георгия, и он сразу прибежал сообщить нам об этом.

Начали сходиться люди. Под вязом около школы уже собрались все уходящие. Не пришел только один — Иван Христов. Он так и не решился оставить свою невесту. Обещал уйти в другой раз, но после мы узнали, что он уехал в Стара-Загору, лишь бы быть подальше от партизан.

Мы вместе со всей группой новых партизан — Димитром Тошевым, Георгием Гоцевым, братьями Бояном и Петром Живковыми, Григором Антоновым, Петко Тасевым, Томой Марковым — отправились в село Забел. Остановились в доме Цоньо и Борислава, которые нам симпатизировали. Там была и их мать, бабушка Марика.

— Ну вот, бабушка Марика, — шутливо обратился к ней бай Пешо, — пришли забирать и твоих сыновей. Смотри, сколько народу уходит партизанить. Не оставаться же им, чтобы потом над ними народ смеялся:

— Что ты, сынок, — начала старушка, не поняв шутки, — они же больные, да и за мной смотреть некому. Вот, — и прикинувшись дурочкой, она развязала один конец черного платка, — возьмите деньги, а детей не трогайте.

В ее руке лежали сложенными две банкноты по двадцать левов.

— Хорошо, бабушка, — сказал бай Пешо, — сейчас мы их тебе оставим, но в следующий раз возьмем, а деньги оставь для себя.

Цоньо и Борислав стояли около печки, притихнув, и только ждали, когда мы уйдем, чтобы опомниться от конфуза.

Пока мы разговаривали со старушкой, двое из туроковских парней — Петко Тасев и Тома Марков — сбежали. Вернулись в свое родное село и на следующий день пошли с повинной в полицию. Из-за их предательства полиция сожгла дом старой Марики и арестовала ее сыновей.

В Забеле бай Пешо, Георгий и Райчо отделились от нас и отправились в Радово. После Радова они должны были обойти и другие села, забрав там новых партизан, а я повел группу в Калну.

Дорога в Калну проходила через Милославцы, а потом через Дысчен-Кладенец.

Выйдя из Милославцев и поднявшись на хребет, ведущий к Дысчен-Кладенцу, мы обнаружили на утоптанном снегу следы подкованных железом сапог. Заподозрив, что перед нами прошли те же полицейские и жандармы, которые встретились нам вчера, я выслал дальнее охранение. К бою мы не были готовы, все наше вооружение состояло из одного автомата, карабина и пистолета, а большинство из молодых партизан никогда не имело дела с оружием. Надо было незаметно пробираться к базе.

Потом мы обнаружили другие следы. На снегу, справа от дорожки, виднелись отпечатки вещмешков и прикладов целой колонны. Очевидно, на этом месте был привал. Теперь не осталось никаких сомнений в том, что перед нами прошло не меньше роты жандармов и полицейских.

Перейдя пограничную линию и спустившись к Дысчен-Кладенцу, патруль подал сигнал, что вражеская колонна недалеко от нас. Нужно было отклониться от прямой дороги в Калну и задержаться в южной махале села Црвена-Ябука. В этой махале я знал Стояна, который в августе 1943 года связал меня с Миличем. Но сейчас он отсутствовал. Он давно уже был партизаном, и в доме оставалась только его супруга. Сначала она испугалась, по когда я напомнил ей о нашей старой встрече со Стояном, она сразу позвала какого-то человека, который его замещал. Тот тут же отправился на разведку к Тумбе и Калне.

Когда мы остались одни, Тошев, обращаясь ко мне, шутливо сказал:

— Ведешь нас на явную смерть. Ты что не видишь, что еще немного и мы попадем в «кулак»?

«Кулак» на его жаргоне означал засаду, капкан, опасность.

— Могли бы… Но не попадем. На то у нас есть дозоры и разведка.

— Все равно это авантюра, ну давай посмотрим, куда дотопают наши опорки. В первый день остались без хлеба, посмотрим, что будет дальше. Нет, глупец не ты, а я. Оставил амбар, полный белой муки, целый жбан с коровьим маслом, пятьдесят кур, почти пятьсот яиц, чтобы все это съели эти изверги, а я буду смотреть на чужой пирог и слюни пускать.

Тошев имел в виду пирог, оставшийся на столе со вчерашних заговен. С сегодняшнего дня начинался пост.

Мы могли бы серьезно с ним поругаться, если бы не вмешался паренек, который вошел в комнату, вероятно, с какой-то целью, но засмотрелся на нас.

— Скажи, товарищ, — обратился он к Димитру Тошеву, который поражал своим необычным ростом, — сколько в тебе метров?

— Один девяносто десять, — сердито ответил Тошев.

— Ну и ну, значит до двух метров не дотягиваешь, — серьезно ответил озадаченный парень, не поняв игру слов. Наши ребята покатились со смеху.

Тошев очень оригинально рассказывал всякие истории. Употреблял слова и выражения, делавшие его речь интересной, разнообразной и часто вызывающей гомерический хохот. Слова кулак, опорки, цап-царап, волкодавы, авантюра, авантюризм постоянно были у него в обращении. Поэтому его шутки и тонкая ирония, иногда выражавшая неправильное понимание борьбы, не всегда принимались всерьез.

Пока мы стояли в Црвена-Ябуке, полицейские окружили Калну со всех сторон. По решению трынских фашистских руководителей, она должна была быть полностью уничтожена. С этой целью жандармский батальон Стойчева начал наступление в трех направлениях — от Дысчен-Кладенца, Барноса и Стрезимировцев. Однако население Калны не осталось пассивным. Узнав о фашистской блокаде, все, кто мог носить оружие, убежали в лес и открыли огонь против зверствовавших жандармов. Крестьяне не могли больше терпеть это постоянное издевательство. У них не осталось ни муки, ни жиров, ни кур, а уж о телятах и говорить не приходилось. Они были обречены на мучительный голод. Поэтому и ненависть к фашистской полиции и жандармерии у этих людей достигла своей высшей точки. За каждым камнем, за каждым кустом врага подстерегала опасность.

Под вечер мы узнали, что жандармерия ушла из села, и отправились туда. Школа и другие здания, бывшие гордостью Калны, превратились в пепелища. Около них плакали женщины и дети, которым некуда было податься в эти студеные февральские дни. Не имея крова, люди были обречены на явную гибель.

Увидев нас, подошел бай Симо, один из активных антифашистов села. Он тоже вернулся из леса.

— Эх, товарищ Славчо, смотри, что сделали ваши болгары! Опустошили все.

— Эти болгары поступают так и с жителями своих сел. Такова природа фашистов, бай Симо. Партизаны ничего общего с ними не имеют.

— Знаю, Славчо, знаю, но больно, мучительно все это. Чем мы заслужили такую участь, в чем виновны? Мы не хотим чужой оккупации — это все. И мы не будем терпеть. Будем драться, пока сердце бьется. — После этого наклонился и шепнул мне: — Этим утром у меня были Гошо и один хорошо одетый человек, мне не знакомый. Они спали и еще не успели одеться, когда объявили тревогу, еще немного, и они попали бы в руки фашистов.

По следам Делчо и Гопина пошла и наша группа. Догнали мы их в Црна-Траве. Здесь же был и отряд. Большинство товарищей были здоровы, и все — и партизаны, и крестьяне — рассказывали о последнем бое.

Здесь вместо погибшего майора Дэйвиса мы застали капитана Томпсона — худощавого, высокого, стройного офицера лет тридцати пяти. Томпсон очень хорошо знал болгарский язык, был общительным и хорошим собеседником. Болгарский язык, по его словам, он выучил от своей матери — славянки.

Томпсон с большим старанием заучивал партизанские песни, переводил их на английский и вел подробный дневник наших операций.

По сравнению с майором Дэйвисом Томпсон выглядел более симпатичным, тепло говорил о революционном прошлом болгарского народа, об успехах Красной Армии, о партизанском движении, осуждал затяжку с открытием второго фронта со стороны Англии и США, вообще старался оставить у нас о себе впечатление как о передовом человеке.

Однажды, когда мы обедали только втроем — Владо Тричков, Томпсон и я, — товарищ Владо Тричков спросил его:

— Как вы относитесь к коммунистам?

Томпсон ответил:

— Хотя сам я не коммунист, но к коммунистам отношусь с уважением. Это честные люди, искренние, защищающие интересы своего класса.

Сразу после моего прибытия в Црна-Траву мы занялись разрешением некоторых организационных вопросов. На порядке дня стоял выбор нового партийного руководства Трынской околии. Все были окончательно убеждены, что товарищ Арсо Рашев не может руководить организацией с требуемой решительностью.

Новый комитет был сформирован в следующем составе: секретарь — Георгий Григоров, члены комитета — Денчо Гюров, Арсо Рашев, Стоян Якимов, Петр Станимиров и Цеца Тодорова. Арсо Рашев вместе со Стояном Якимовым отвечали за работу в городе, а Цеца — за околийскую организацию РМС. Связь между ними и городом в то время осуществлял Стоян Якимов, по встречаться с ним с каждым днем становилось все труднее. Нужно было искать другой выход.

После перевыборов околийского руководства я должен был объединить работу в Трынской, Брезникской, Радомирской, Царибродской, Босилеградской, Годечской и Софийской сельской околиях. Делчо был включен в штаб зоны, и на него возложили работу по переброске оружия из Трынской в другие околии.

Однажды утром Владо Тричков сообщил мне, что решил отправиться в Софию, и попросил меня сопровождать его некоторую часть пути. Я приготовился, дал указания оставшимся товарищам, и мы отправились в путь. Ведение переговоров с английской миссией товарищ Тричков возложил на Гочо Гопина, а Георгий Аврамов, Тодор Младенов, Златан, Георгий Григоров и еще несколько партизан должны были направиться в Брезникскую околию, где Тодор и Момчил подготовили переход в отряд большой группы новых партизан. С этой целью бай Пешо, Тодор и Момчил должны были встретиться со мной в селе Расник для уточнения подробностей этой операции.

С Владо Тричковым шли мы несколько дней. Он был довольно грузным человеком, двигался медленно, к тому же мешала и плохая погода. Земля размякла, на обувь налипала грязь, и ноги становились тяжелыми, как бревна.

Шел Владо Тричков по полям и ругался. Ругал все подряд: фашизм, слякоть, подтаявший снег, который был виновником этой липкой брезникской грязи.

— Разве для меня такая дорога, в мои-то годы, — говорил он. — Вот если бы сюда водочки с хорошей закусочкой — это другое дело. Поэтому давай, Славчо, быстрее кончать с фашизмом.

А я ему отвечал, что пользы от водки мало, что она отравляет человека, истощает его и пр., вообще говорил все то, что узнал в обществе трезвенников, заветам которого я остался верен. Сказать, что спирт затуманивает сознание, я не посмел — передо мной был старый испытанный борец, посвятивший всю свою жизнь борьбе за счастье народа.

— Все это плохо для тех, которые не умеют пить. Сам знаешь, дело мастера боится.

После такого «аргумента» я замолчал. Он был человеком опытным, много пережившим, много видевшим и много страдавшим. И действительно, зачем было бы лишать такого человека маленького удовольствия, которое ему доставляли одна-две рюмки или сигарета? Но я, по-видимому, был еще очень молод, чтобы понять это.

Товарищ Владо Тричков особенно восхищался гостеприимством людей нашего края. Этот восторг шел не только оттого, что почти всю дорогу крестьяне угощали нас самой лучшей едой, а потому, что он давно и очень хорошо знал трынское население.

Не было такого, чтобы незнакомый человек попал в какое-нибудь трынское село и его бы не пригласили переночевать и поужинать. Трынчане сами бедствовали, но если к ним приходил гость, они рубили голову последней курице, лишь бы не осрамиться перед ним. Это гостеприимство, вероятно, можно объяснить их жизнью, связанной с лишениями, скитаниями. Они неоднократно испытывали то неприятное чувство, которое испытывают люди, уставшие в дороге, голодные, волей судьбы заброшенные в чужие края и не имеющие где головы приклонить, если не позовут в дом.

Настоящее имя Владо Тричкова я узнал только в Брезнике. При встрече с Александром Тинковым последний так растерялся, увидев Владо, что забыл и конспирацию, и все остальное. Только тогда я понял, что бай Иван — это бай Владо, что именно для него год назад мы собирали деньги и продукты, чтобы он не умер от голода в концлагере «Гонда-Вода», отчего он стал мне еще более приятен и близок. Теперь я понял его старые связи с нашим краем — ведь он здесь родился.

В Раснике мы расстались с баем Владо. Дальше его сопровождала Иванка Пешева — дочь бабушки Эрины из Софии, — а я остался в селе. Здесь я должен был дождаться товарищей из отряда и встретить новую группу подпольщиков из столицы.

ДЕЙСТВИЯ РАДОМИРЦЕВ

В эти дни в Радомирской околии тоже кипела огромная организационная и агитационная работа. Товарищи Славчо и Иванка обошли десятки сел, встречались со многими членами партии и РМС, читали и перечитывали циркуляр ЦК партии, убеждали колеблющихся и воевали с оппортунистами. Труднее всего было убедить некоторых, только что возвратившихся из тюрем и лагерей товарищей. Они считали, что хоть там и плохо, но все-таки вероятность остаться в живых больше, чем в партизанах. К тому же семьи их не подвергались бы преследованиям и крыша над головой осталась бы целой. Вот почему они горячо отстаивали теорию выжидания, а в некоторых случаях даже выступали против партийной линии.

Товарищи из села Ярджиловцы — Кольо-сапожник, Райчо Божилов, Стойчо Кузев и Лозан Рангелов — упорствовали, что было сил. Они предпочитали скорей попасть в лагерь или в царскую армию, чем отправиться с товарищем Радомирским, хотя не раз делили с ним в тюрьме и радость, и горе.

Большой спор возник между молодежью и старым членом партии из села Друган Евлогием Агаиным (Дамяном). Товарищ Агаин на словах соглашался с линией партии, а на деле проявлял удивительное колебание. Дамян был полностью солидарен с учителем Киро Василевым из села Долна-Диканя, который безоговорочно осуждал борьбу, оправдывая свою точку зрения недостатком оружия, плохой погодой и т. д. Хотя позже они оба отказались от этих рассуждений и сами себя осудили, все-таки глубоко в душе Василева осталось жить «нет», которое до конца не позволило ему стать партизаном. Дамян в этом отношении скоро изменил свои взгляды.

Товарищ Евлогий Алексов из села Кондофрей также не поддерживал зимнюю мобилизацию, и хотя позже он согласился с нами, в этот решительный момент его настроение повлияло на товарищей из сел Друган, Кондофрей и Долна-Диканя, и они отложили свой уход в партизаны до весны. Сам он собирался уйти в подполье в мае и на деле осуществлял свою «теорию».

В селе Извор ответственный за партийную группу, поняв, что молодежь села готовится уйти в партизаны, прикинулся больным и уехал в Кюстендил. А Райчо Долапчийский, услышав, что партизаны провели операцию в селе, с ревом кинулся к Славчо:

— Ой-ой, ребята, что же вы наделали, куда мы теперь денемся с Георгием Стойчевым? Ведь нас прибьют эти сволочи.

— Идите к нам, — спокойно ответил Славчо Радомирский и вышел.

И все-таки эти люди были в меньшинстве. Они терялись в огромной массе преданных партии и народу мужчин и женщин, юношей и девушек. Лучшие члены партии, высоко сознательные товарищи сразу же после первой встречи со Славчо Радомирским включились в борьбу, среди них были Сергий Спасов, Фотев, Васил Благоев, его жена Вера и дочь Тимка, Асен Андонов, Георгий Граовский и Александр Петрунов (Сандо) — все из Радомира. Фотев и Сергий, несмотря на то, что за каждым их шагом следила полиция, ни минуты не колебались и мужественно выполняли поставленные перед ними задачи. Квартира Благоева непрерывно посещалась подпольщиками, но ни он, ни его жена никогда даже не нахмурились. В его доме писались листовки, предупреждающие письма фашистам, жена и дети Благоева распространяли их и никогда даже не подавали вида, что им страшно.

Велко Фарашки из села Друган не был членом партии, но проводил очень полезную работу. Под видом продавца семян он спокойно объезжал села и договаривался о встрече ответственных за секторы со Славчо Радомирским.

Однажды вечером Славчо Радомирский, Иванка и Евлогий Агаин заночевали в сарае у Велко. Рано утром, до рассвета, кто-то приблизился к дверям, тихо открыл их и вошел, но, увидев людей, задрожал и чуть не упал от страха. Только заметив Славчо, который не был ему знаком, он вместо того, чтобы испугаться еще больше, опомнился и сказал:

— Лежите, лежите, — и, потихоньку пятясь, вышел.

— Кто это? — беспокойно спросил Славчо хозяина.

— Мой отец, — ответил Велко. — Ничего страшного, я ему сейчас скажу, что вы торговцы семенами, и он поверит, — успокоил его Велко.

— Э-э, а чего он ищет в это время в сарае?

— Сено ворует, отделились мы от него, и он смотрит на мое сено, как на чужое. Не беспокойтесь.

В селе Извор молодежь была охвачена революционным подъемом. Здесь была сильная организация РМС. Она вовремя осведомляла своих членов о решениях ЦК партии и ЦК РМС, твердо следуя установленной линии. В ответ на директиву партии Станко Лазов, Крум Симеонов, Станко Пенев, его брат Киро, Борис Манов, Киро Станимиров, Ангел Крумов, Алексий Станоев и Борис Михайлов один за другим заявили, что готовы идти в отряд.

В селе Елов-Дол к группе присоединились Славчо Лазов, убежавший из войсковой части в Казанлыке, Станимир Георгиев Ников из Кленовика, Методий Милушев и Евлогий Агаин из Другана, Александр Ивчев из села Дрен и Йордан из Сиришника. Сейчас вся эта группа вместе со Славчо и Иванкой насчитывала семнадцать человек.

В этот вечер в селе Светля должна была состояться вечеринка. Говорили, что там будет присутствовать несколько старост, известных крестьянам своим усердием в сборе реквизиций. Славчо прикинул, что этот случай очень подходит для операции, и решил послать одну группу. Однако в ее состав он не включил Иванку, посчитав, что состояние ее здоровья все еще не позволяет ей участвовать в бою.

Увидев, что группа уходит без нее, Иванка сначала расплакалась, а затем сердито ему сказала:

— Может, вы меня потому не берете, что я женщина? Думаете, что испугаюсь стрельбы?

— Нет, Иванка, ты еще слаба, тебе нужно поправиться. Жаль мне отправлять тебя в таком состоянии, — ответил Славчо.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь меня жалел, — сквозь слезы заявила Иванка, — я здесь боец и требую разрешения наравне со всеми другими бойцами участвовать в операции.

Славчо знал ее упрямый характер и поэтому уступил.

— Ладно, если настаиваешь, иди! — сказал он. Обрадовавшись, Иванка побежала догонять товарищей.

Разоружив сельскую стражу, партизаны окружили здание школы. Главного старосты на вечеринке не было, были только двое старост с выселков. Для поддержания порядка в зале дежурил полицейский. Это был старый «приятель» Славчо Радомирского, и все проходило как по-писаному.

Славчо вошел в зал и дал знак полицейскому выйти, вроде бы хотел заплатить старый долг. Полицейский поколебался, но все-таки вышел. Партизаны схватили его и обезоружили. Публика все еще не могла понять, что происходит. Выстрелы, которые она слышала, были как будто программной частью вечернего представления. Но когда в зале показался Станко Лазов, держа в руках винтовку с примкнутым штыком, а с ним Иванка и один из партизан через окно приказал сдаться старосте Милошу Рангелову, вечеринка была прекращена, и среди публики поднялась паника. Один из старост использовав эту панику, протиснулся между людьми и выбежал на улицу. Однако далеко уйти он не успел — партизаны научились метко стрелять.

Пришла очередь и другому старосте. Он решил показать себя более тактичным и, вместо того чтобы сбежать, влез на стул и стал провозглашать лозунги в пользу партизан и Советского Союза. Тогда Станко Лазов столкнул его со стула и начал пламенно разоблачать фашистскую власть, как власть грабительскую и противонародную, и старост, ее верных слуг, которые притесняют бедных крестьян и заставляют их отдавать государству все, что они производят. Почти каждое слово партизана все присутствующие встречали бурными рукоплесканиями и криками. Они впервые видели партизан и впервые слушали их правдивую речь.

Закончив, Лазов подозвал старосту и приказал ему поклясться перед всем селом, что с этого дня он перестанет забирать какие бы то ни было продукты, и заявил, что если он нарушит эту свою клятву, то его постигнет участь полицейского и старосты Милоша Рангелова. Все это староста выполнил, и партизаны ушли из села.

На заре следующего дня в село Светля примчались десятки грузовиков с полицейскими, жандармами и солдатами. Перерыли все дома, сараи и кошары, окружили близлежащий лес, но ничего не нашли. Молодые партизаны в это время приближались к базам Трынского отряда, куда ятаки Славчо Радомирского провожали их по ночам с пункта на пункт. Только Иванка не могла выдержать этот длинный переход. Ее сердце работало неровно, она не держалась на ногах, но товарищи ее не оставили. Где на руках, где на спине донесли ее до конечного пункта, где их ожидали связные из отряда.

СОЛДАТСКИЙ БАТАЛЬОН ИМЕНИ ХРИСТО БОТЕВА

В селе Фокшаны, что в Греческой Македонии, 23 декабря 1943 года проходило небывалое торжество. Оно было организовано в честь болгарских солдат 1/15-го пограничного подучастка, которые вместе со своим командиром Дичо Петровым 14 числа того же месяца перешли на сторону партизан и сформировали партизанский батальон имени Христо Ботева. Кроме македонских и греческих партизан, на торжестве присутствовали более 10 тысяч крестьян, пришедших из соседних сел. Этот день превратился в праздник братства и боевой дружбы между болгарским народом и другими балканскими народами, которых до этого много лет подряд их правители натравливали друг на друга, заставляя проливать кровь в жестоких войнах. Вот почему трудно описать восторг и энтузиазм людей, пришедших на этот новый для балканских народов, волнующий и задушевный праздник.

В батальоне было 75 бойцов. Из них — 49 солдат 1/15-го пограничного подучастка, 14 — 3/14-го пограничного подучастка и 12 македонцев из-под Гевгели, которые присоединились к батальону, чтобы укрепить дружбу и солидарность с болгарскими партизанами.

Бойцы были разбиты на две четы по 37 человек в каждой. Каждая чета состояла из трех отделений; руководство батальона состояло из командира, политкомиссара, соответствующих заместителей и интенданта. Командиром был назначен Дичо Петров, политкомиссаром — Трифон Балканский. После формирования, до того как отправиться в Болгарию, батальон входил в состав Второй македонской народно-освободительной бригады.

Вновь сформированная партизанская единица имела солидное вооружение — 4 пулемета с тремя тысячами патронов каждый, 97 винтовок со 100 патронами каждая и много гранат. Кроме оружия, солдаты взяли с собой много продуктов — 9 тонн муки, 6 тонн риса, 600 килограммов жиров, 950 килограммов сахара. Эти продукты длительное время удовлетворяли потребности партизан в продовольствии.

С декабря по февраль батальон действовал в районе Кожуха, Паяк-горы и Каймак-Чалана. Глубокий снег и сильные морозы не помешали опытным солдатам, ставшим теперь партизанами, ввергнуть в ужас полицию, жандармерию и оккупационные войска.

За это время ботевцы напали на войсковое подразделение, переброшенное в их район, перешли железнодорожную линию между городом Гевгели и станцией Негорди и обстреляли охрану Гевгели, а в составе Македонской бригады участвовали в уничтожении нескольких немецких эшелонов, в ликвидации двух фашистских постов с радиостанциями в районе Демиркапия и во многих других операциях. Эти действия партизан первого солдатского батальона на некоторое время прервали линию, по которой гитлеровцы снабжали свои войска в Греции и на Эгейских островах.

В ответ на смелые действия ботевцев фашисты выставили против них большое количество полицейских и солдат. По дселом Ливадия партизаны завязали бой почти с 200 солдатами и полицейскими, разбили их, взяли в плен 40 человек вместе с оружием и много других трофеев.

В конце января 1944 года батальон вместе с Третьей македонской бригадой находился в селе Сторско. Сюда же прибыл и представитель ЦК БКП в Македонии товарищ Боян Болгаранов, осуществлявший в то время взаимодействие между болгарскими и македонскими партизанами.

По его указанию батальон должен был передислоцироваться на болгарскую территорию. Предстоял длинный и трудный переход.

В это время был сформирован еще один батальон из бежавших из плена красноармейцев, большого числа греческих партизан, поляков, итальянцев и марокканцев, которые перешли на нашу сторону. Это была совместная борьба представителей различных народов во имя интернационализма и братского сотрудничества. Ботевцы и партизаны Интернационального батальона и Третьей македонской бригады сердечно расстались с местным населением и отправились в трудный поход. Каждый отряд сопровождал опытный проводник из местных жителей, большая часть которых состояла в организациях ЭАМ, ЭЛЛАС и ЭОПОН. Партизаны имели точные сведения о передвижении противника, были снабжены большими запасами продовольствия. Пересекли Вардар, прошли в 20 километрах от Салоник и из района Кукуша направились на север к горному массиву Беласица.

Положение в Греции и Югославия было почти одинаковое. Обе страны задыхались под гнетом оккупации, и поэтому везде, куда приходили партизаны, их встречали с радостью, предоставляли убежище. За всю дорогу не нашлось ни одного предателя. Местным жителям было особенно дорого то, что болгары, «облагодетельствованные» гитлеровцами, обещавшими превратить их страну в великую державу, тоже борются против фашизма.

Беласица встретила партизан недружелюбно. Снежные метели моментально засылали все тропинки, безжалостно набрасывались на усталых бойцов. Мороз стоял жестокий. Кони, верные друзья партизан, тонули в сугробах. Из их ноздрей текла кровь. Чтобы вывести лошадей из снежных заносов, партизаны устилали путь своими одеялами.

После Беласицы отряды вышли в такие же снежные и суровые горы Огражден и Плачковица. Здесь прибавились новые испытания. Враг преследовал их по пятам. Много раз партизанам приходилось принимать бой и отбрасывать врага, чтобы продолжать путь вперед. В этих решительных схватках от колонны оторвались одиннадцать человек, все до одного ставшие жертвой врага. Так прошли десятки километров. На Козяк-горе встретились с сербскими партизанами. Вместе с ними веля жестокие бои с дражевистами. В штыковой атаке болгарские, сербские и македонские партизаны отбросили почти 700 человек дражевистов, захватив в плен десятки врагов.

Так, непримиримо по-ботевски, с тяжелыми боями, они все более приближались к границам родины.

ВСТРЕЧА БАТАЛЬОНОВ

В начале марта местный комитет Народного фронта в Црна-Траве был извещен специальным курьером, что в село прибыл из Македонии партизанский батальон, составленный из болгарских солдат, который ищет связи с Трынским отрядом. Это и был батальон имени Христо Ботева под командованием Дичо Петрова.

Комитет сразу сообщил об этой новости крестьянам, и на центральную улицу села вышло много встречающих. Там были Миро и бай Захарий, прибывшие проводить новоприбывших товарищей в Добро-Поле, где был расквартирован Трынский отряд.

Прибытия ботевцев мы ожидали с большим нетерпением и волнением, потому что все знали об их многочисленных боевых операциях. С батальоном шел и товарищ Боян Болгаранов. Деятельность батальона имени Ботева была тесно связана с Болгарановым, который участвовал в партизанской борьбе еще в 1923—1925 годах и весь свой богатый опыт передавал молодым ботевцам.

Этот опыт могли теперь использовать и мы — трынские партизаны.

На уликах Црна-Травы звучали восторженные стихи бессмертного Ботева. Местные жители тепло приветствовали подтянутых партизан, устроили им богатый обед и от всего сердца радовались молодому народно-освободительному войску, которое с каждым днем крепло и соперничало с давно созданной царской армией.

После обеда ботевцы отправились в Добро-Поле. Дозор сообщил товарищам Гочо Гопину, Здравко Георгиеву и Денчо о приближении батальона. Бойцы батальона имени Левского по глубокому снегу побежали встречать своих боевых товарищей, обнимали их и целовали. В сердцах бойцов зрели новые планы, росли новые надежды.

Придя в село, ботевцы сразу же организовали караульное помещение, охрану, как это предписывалось военным уставом. Бойцы подходили к своим командирам подтянутыми, рапортовали, а после получения задания каждый повторял его, и командир мог судить, верно или неверно оно понято. Все это произвело отличное впечатление на партизан батальона имени Левского, и они с большим старанием начали перенимать все лучшее от своих товарищей. С этого момента оба батальона слились в одно целое, в один отряд, способный выполнять очень сложные боевые задачи. Объединение двух батальонов превратилось в восторженный праздник, венцом которого была присяга, данная только что вступившими в отряд новыми партизанами. Это происходило на глазах мужчин, женщин и девушек, специально пришедших из окрестных деревушек на наш праздник.

Сильное впечатление произвела речь Бояна Болгаранова. Проведя несколько лет в Советском Союзе, пройдя через все этапы подпольной борьбы в Болгарии, испытав все трудности партизанской жизни, он говорил как старший товарищ, отец и командир.

— Товарищи, — обратился Болгаранов к партизанам и крестьянам, — сегодня наши сердца переполнены радостью и восторгом. С этого момента в Трынском районе начнет действовать отлично вооруженный и отлично подготовленный батальон. Участвуя в десятках боев с врагами, он не проиграл ни одного сражения. Бойцы только что прибывшего батальона имени Христо Ботева будут сражаться вместе с вами. Хотя батальон был сформирован совсем недавно, история его богата и очень поучительна.

Сначала Болгаранов рассказал о товарищах Дичо Петрове и Трифоне Балканском — командире и политкомиссаре батальона, а потом поведал историю создания батальона.

Балканский пришел к югославским партизанам еще в 1942 году. Старый член РМС, он вместе со своим товарищем Георгием Гелишевым (Шумским) сбежал иэ фашистской казармы и оказался в партизанах. Когда Трифон и Георгий получили хорошую боевую закалку, югославы отправили их в Македонию, чтобы, с одной стороны, они передали свой опыт, а с другой — показали македонскому населению, что болгарский народ также поднялся на борьбу и вместе с македонским народом борется за свою национальную независимость. Во всех боях они подавали пример смелости и бесстрашия. Шумский погиб как герой, а Балканский был назначен комиссаром Третьей македонской оперативной зоны.

Однажды он узнал, что командир 1/15-го пограничного подучастка поручик Дичо Петров — человек прогрессивных взглядов, и сразу попытался связаться с ним. Попытка была удачной.

Дичо Петров по профессии был учителем. Мобилизованный в царскую армию и направленный в Гевгели, он сразу же после прибытия в город установил связь с околийским комитетом партии и начал проводить активную работу среди солдат. Для них он был товарищем, учителем и командиром, разделял с ними одинаковую судьбу, учил их и просвещал, как раньше учил детей в асеновградских селах Соколовцы и Сырница, руководил ими как опытный и любимый командир. До поздней ночи были освещены окна в его комнате. Она превратилась не только в клуб, где читали художественную и научную литературу, но и в место, где обсуждались различные актуальные внутренние и международные вопросы. Целыми ночами он просиживал с солдатами, обогащая свои знания и опыт, ища формы более эффективной политической пропаганды, чтобы вооружить своих подчиненных ненавистью к фашизму. Это ему легко удавалось, потому что он первым брался за исполнение каждой трудной задачи и был одинаково взыскателен к себе и к другим.

Рядом со своим командиром, всегда поддерживая его, стояли члены РМС Энчо Драгинский, Мануил Димов, Продан Делчев, Выльо Георгиев, Матей Сенков, Выльо Иванов Тенев, Тотьо Тотьов, Ангел Господинов, Никола Ценов и Никола Тончев. Они стали агитаторами партийной правды, разъясняли происходящие события и убеждали солдат, что партизанская борьба — это борьба всего народа, что она справедлива и непременно будет иметь успех. Постепенно круг настоящих патриотов расширился. Ремсистам удалось убедить большую часть солдат, и вот 14 декабря 1943 года Дичо Петров вместо того чтобы отправиться в отпуск, предоставленный ему командиром, сообщил солдатам о своем решении перейти в ряды партизан. Небывалое воодушевление и энтузиазм охватили солдат, когда вечером прибыли партизаны, и все подразделение, захватив оружие и боеприпасы, встало на трудный путь партизанской борьбы.

Болгаранов рассказал и о впечатлении, произведенном на македонское население переходом болгарских солдат на сторону партизан, о своей встрече с батальоном в Греческой Македонии, о волнении, которое он испытал тогда, об энтузиазме ботевцев.

— Когда Балканский, — сказал Болгаранов, — привел меня в село Ныта, где расположились солдаты, и я увидел целую роту перешедших добровольно, сознательно к нам, к нашему народу, по призыву нашей славной партии, я был сильно взволнован. Такого волнения я давно не испытывал. «Вот, — сказал я себе, — наступает окончательное разложение фашистской армии».

Неменьшее волнение он испытал и на общем солдатском собрании, на котором был поставлен вопрос о добровольном вступлении в ряды Народно-освободительной армии.

Здесь будущие партизаны поклялись служить верой и правдой не царю-немцу, а своему народу.

Длинный и славный путь прошел батальон имени Христо Ботева. Ботевцы никогда не забудут ни своего первого боевого крещения в бою против фашистов 26 декабря под Конско, ни большой дружбы с македонскими партизанами из батальона Овчарова, вместе с которыми они громили врага, ни героическую смерть Шумского, ни нападение на гарнизон в Гевгели и ликвидацию нескольких десятков немецких солдате селах Ошани и Лугунцы. Село Лугунцы за один день трижды переходило то в руки врага, то в руки ботевцев. Навсегда осталась в их памяти картина бесшумного перехода через немецкие позиции около Дойранского озера, преодоление снежных заносов на вершине Тумба в Беласице, спасение коней, боеприпасов и радиостанции. С чувством достойно выполненного долга перед Родиной ботевцы будут вспоминать, как в проливной дождь и через глубокие снега они безропотно преодолевали горы Огражден и Плачковицу, как, босые, истощенные голодом и бессонницей, они прошли сотни километров, пока добрались до нашего отряда, как вели кровопролитный бой в селе Петляне, как форсировали реку Брегалницу. И, конечно, они будут вспоминать своих товарищей, погибших в этих боях.

Товарищ Болгаранов рассказал и о жестоких сражениях на Козяк-горе, около реки Пчиня, о славном пути батальона до прибытия в Црна-Траву.

— Это были незабываемые, героические дни, — сказал Болгаранов.

В конце речи представитель ЦК сделал обзор международного и внутреннего положения, рассказал о действиях Красной Армии, о которой старый большевик говорил всегда с исключительной любовью и уважением.

— Фашисты, — заявил Болгаранов, — не выдержат. Их силы тают, а мощь Советского Союза непрерывно растет, а вместе с ней растет и его международный престиж. Нет другой страны в мире, чей авторитет во время войны возрос так же, как авторитет Советского Союза и его Вооруженных Сил. И это потому, что Красная Армия ведет освободительную, справедливую войну, потому, что Советский Союз стоит в первых рядах всех народов, борющихся против ненавистного фашизма.

Говоря, о партизанском движении в Болгарии, Болгаранов отметил, что его необходимо все больше и больше расширять, овладевать территорией, создавать крупные партизанские единицы. Болгаранов горячо советовал партизанам искать опору в народе, разъяснять ему цели нашей борьбы и готовить его для решительного сражения.

— Все наше внимание, — закончил Болгаранов, — необходимо обратить на те районы, где никогда еще не ступала нога партизан. Радиус наших действий нужно значительно увеличить. Мы должны пройти через Радомирскую, Брезникскую, Царибродскую, Босилеградскую и Кюстендильскую околии, связаться там с действующими отрядами, а где их нет, создать таковые. Это наша первостепенная задача.

Желаю вам успеха, товарищи! Пусть это замечательное оружие, которое вы гордо носите, покроется всенародной славой.

После праздника с помощью Болгаранова и Здравко Георгиева было сформирование командование отряда, который теперь состоял из двух батальонов — батальона имени Христо Ботева и батальона имени Васила Левского.

Командир отряда — Денчо Гюров

Комиссар — Трифон Балканский

Зам. командира отряда и командир батальона имени Ботева — Дичо Петров

Зам. комиссара отряда — Борис Ташев

Командование батальона имени Христо Ботева:

Командир — Дичо Петров

Комиссар — Никола Тончев

Зам. командира — Каньо Колев

Зам. комиссара — Цаньо Попов (Ворошилов)

Батальон имени Христо Ботева действовал под этим командованием со дня своего сформирования.

Батальон имени Васила Левского также сохранил прежнее руководство, а именно:

Командир — Никола Лазаров (Миро)

Комиссар — Гецо Неделчев (Ильо)

Зам. командира — Фердинанд Пудев (Бойко)

Зам. комиссара — Славчо Лазов

Интендант отряда — Александр Василев (Огнян), а санинструктор — Владо Николов (бай Захарий).

В связи с новыми задачами, возложенными на отряд, были проведены некоторые изменения и в личном составе. В батальон имени Левского были зачислены новые партизаны из Радомирской и Трынской околий, а Милко Тошев и Горазд Димитров были назначены заместителями комиссаров в четах батальона имени Ботева.

Проведя реорганизацию, Болгаранов собрал ответственных товарищей из отряда и уточнил задачи предстоящего похода. Общим направлением действий была определена болгаро-югославская граница южнее села Власина. Цель похода — объединение с Босилеградским и Кюстендильским отрядами для совместных политических и военных действий. Начало похода — середина марта.

В соответствии с указаниями Владо Тричкова и Болгаранова в Трынском районе оставалась группа в 12 человек под командованием Златана. В ее обязанности входило: прием и обучение непрерывно прибывающих в отряд подпольщиков из Софии, Радомирской, Кюстендильской и Брезникской околий, проведение операций и различных диверсионных действий в околии, чтобы фашистская администрация не имела возможности прийти в себя.

В то же время было принято решение о переходе Болгаранова и Здравко Георгиева в Софию, ответственными за их переход были назначены Славчо Радомирский и Евлогий Агаин.

МАРТОВСКАЯ АКЦИЯ ФАШИСТОВ

В связи с быстрым ростом партизанских отрядов и непрерывным усилением давления на фашистское правительство с требованием разрыва с гитлеровской Германией и формирования нового правительства Отечественного фронта, во второй половине марта в штабе Пятой болгарской армии, находящейся в Югославии, был составлен секретный план под кодовым названием «Радан». Этот план предусматривал сосредоточенные действия в районе Црна-Травы, где, по фашистским сведениям, находились основные силы югославских и болгарских партизан Юго-Западной Болгарии. Целью этих действий являлось уничтожение партизан и опустошение всего района, чтобы в будущем там не могли формироваться новые отряды.

Руководителем всей этой акции был назначен командир 14-й пехотной дивизии полковник Недев. В его распоряжение были отданы семь пехотных батальонов из 5-й армии, три пехотных батальона из оккупационного корпуса, два дивизиона 1-й сводной конной бригады, два звена самолетов-разведчиков, пятьдесят грузовиков, артиллерийские и минометные подразделения, а также все полицейские и жандармские части Скопльской и Софийской областей.

Все эти силы и средства были сведены в четыре военно-полицейских контротряда: Трынский отряд под командованием подполковника Туманова, Нишский отряд под командованием полковника Лазарова, Моравский отряд под командованием полковника Бачийского, Власинский отряд под командованием полковника Попова. В четырех отрядах насчитывалось около 8000 человек.

Согласно плану, действия должны были начаться 15марта и закончиться 20 марта.

Частные задачи отрядов соответствовали идеям командования о создании «кольца» в районе Црна-Травы, для чего отряды вышли на исходные рубежи ночью, тщательно маскируясь. Вопреки принятым мерам, сосредоточение фашистских частей не смогло остаться скрытым от нашей разведки, в которой участвовало все население.

В подготовительный период перед акцией командир 5-й армии генерал Бойдев объявил целый ряд строгих приказов и ограничений. Мирному населению он запретил выход за кольцо окружения, приказал обыскать все села, дома и кошары, а подозрительных лиц незамедлительно передать полиции; дома и времянки, в которых жители оказывали малейшее сопротивление, сжигать; жителей, не подчиняющихся его распоряжениям, расстреливать. Одновременно с этим в приказе обращалось серьезное внимание на то, что с помощью этой акции нужно любой целой восстановить авторитет болгарского государства, власти и армии. Проявившие себя в поджогах и убийстве будут награждаться, а к «недобросовестным» будут относиться со всей строгостью законов военного времени.

Эта акция, на которую фашистская власть возлагала большие надежды, началась с опозданием на три дня и закончилась полным провалом. Фашистское командование не только не смогло выполнить поставленную перед ним задачу и уничтожить партизан, но даже не смогло нанести партизанам какие-либо ощутимые потери. Свои неудачи, как всегда, фашисты оправдывала фантастическим преувеличением численности партизанских сил.

Высшему командованию они сообщили, что в районе Црна-Травы общее число болгарских и югославских партизан составляет 1500 хорошо вооруженных бойцов, когда в сущности партизан там было не более 300 человек.

Обнаружив сосредоточение крупных сил противника и раскрыв замысел фашистского командования, штаб отряда без промедления отдал приказ покинуть Црнотравский район. Такой же приказ получили и югославские партизаны. 16 марта из села Добро-Поле вышли все югославские и болгарские партизаны и отправились по заранее намеченным маршрутам — Трынский отряд к Босилеграду, а югославы к Сурдулице.

Покидая район Црна-Травы, наш отряд несколько раз вступал в бой с полицией и армией, но сумел пробить себе дорогу и направился к Босилеграду. Этот город также входил в наш план действия, в соответствии с чем партизаны сосредоточились в селе Црнооштица, но из-за предательства удар не был осуществлен.

Узнав о движении отряда, босилеградская и кюстендильская полиция в составе около 300 человек, усиленная пехотным батальоном, подошла к Црнооштице и начала окружать село с северо-запада и с востока. Это говорило о том, что враг имел точные данные о расположении отряда в селе. Стремясь захватить село в клещи, два полицейских взвода подошли к западным окраинам, где была расположена одна из чет батальона имени Христо Ботева под командованием Косты Димитрова. Благодаря бдительности охраны, сообразительности командира и самообладанию бойцов, все близлежащие высоты и крайние дома были быстро заняты, так что передовые силы полицейского отряда попали под наш огонь. Противник развернулся, попытался атаковать, но, встреченный пулеметным и винтовочным огнем, отступил и начал глубокий обход с юго-запада. Однако до вечера обход не был осуществлен.

Попытки пехотного батальона проникнуть в село также остались безуспешными. Охрана нашего батальона открыла огонь из четырех пулеметов и заставила врага залечь в глубокий снег на невыгодной позиции далеко от отряда. После обеда началась сильная метель, и под прикрытием темноты и бури, преодолев глубокие заносы, партизаны добрались до вершины Црноок и заняли более удобную позицию. Поскольку противник не решился атаковать партизан на вершине, Денчо отдал приказ оставить Црноок и отойти в село Зли-Дол. В этот день в бою проявили себя братья Славчо и Миленко Лазовы и ботевцы Георгий Стойчев и Насето. Они следили не только за передвижением противника, но, так сказать, даже за его дыханием, своевременно раскрывая его намерения. По предварительному плану командования отряда в селе Зли-Дол нужно было разоружить «общественную силу», созданную министром внутренних дел Дочо Христовым, запастись продуктами, а после этого с проводником продвинуться к селу Полетинцы, где, по верным данным, действовала группа партизан Кюстендильского отряда.

Подойдя к селу, группа Продана, шедшая в передовом охранении, еще на окраине натолкнулась на вооруженную группу, которую быстро разогнали. В центре села партизан ожидала новая засада. Завязалась ожесточенная перестрелка, в которой был тяжело ранен староста и разбита «общественная сила». Староста был приговорен к смерти, и приговор был приведен в исполнение.

Наученные горьким опытом в селе Црнооштица, где удалось бежать нескольким крестьянам из состава «общественной силы», которые сообщили обо всем полиции, в Зли-Доле партизаны перекрыли все выходы.

После ужина отряд выступил в новый тяжелый поход. Поход осложнялся не только тем, что путь был труднопроходимый, но и тем, что население этого района, еще не освободившееся от старой националистической вражды, сейчас было одурманено фашистской властью, которая ложью и клеветой сумела настроить его против нас, утверждая, что партизаны хотят подчинить этот край Петру — бывшему сербскому королю. Политически отсталое население встречало нас враждебно, а в ряде случаев созданные фашистами вооруженные группы сражались против нас.

С помощью местного проводника, знающего все тропинки в этом районе, партизаны направились в Кюстендил, чтобы разгромить тюрьму и освободить заключенных, однако из-за сильно пересеченной и труднопроходимой местности, глубокого снега и ограниченного времени пришлось изменить направление движения. Приблизившись к шоссе Босилеград — Кюстендил, партизанский дозор наткнулся на засаду, которая скрывалась в мазанках около дороги. После короткого боя отряд разгромил засаду.

Когда партизаны узнали, что все дороги перекрыты полицией и войсками, им не оставалось ничего другого, как направиться в Полетинцы через село Нижнее Уйно. Этот путь таил в себе большую опасность, так как в селе было много полиции и солдат. Все в отряде понимали значение этого перехода и поэтому двигались быстро, тихо и организованно. Ни глубокий снег, ни сильный мороз не смогли сломить железную волю партизан. Они преодолели все трудности и на рассвете благополучно приблизились к окраине села Полетинцы. Еще во время перехода штаб составил план блокирования села и выполнение операции возложил на отдельные группы. Три группы должны были окружить село, а четвертая — овладеть центром и разделить его на районы квартирования бойцов. Так как ботевцы были одеты в солдатскую форму, крестьяне подумали, что это регулярные войска, двинувшиеся по следам Кюстендильского отряда. По этой причине крестьяне сначала вели себя довольно отчужденно, но когда поняли, что это — народная армия, сразу смягчились.

Во время перехода из-за постоянного преследования партизаны не имели возможности вести агитационно-разъяснительную работу. Только в Полетинцах были созданы благоприятные условия, и весь наш аппарат занялся агитацией, чему способствовали еще сохранившиеся в этом селе традиции «тесняцкого» периода истории нашей партии и сильная партийная организация.

С помощью лесника партизаны установили телефонную связь с селом Нижнее Уйно, где на телефонной станции работал испытанный антифашист, который, рискуя жизнью семьи, непрерывно сообщал отряду о продвижении полицейских и воинских частей. Благодаря этому командование отряда могло вовремя принять эффективные меры против любых неожиданностей.

К полудню Денчо и Дичо получили сведения, что где-то в селе находятся партизаны. Они так же, как и крестьяне, приняли отряд за военную часть и спрятались. Однако весть, что это не царская армия, а народная, быстро достигла кюстендильских товарищей. Они покинули сеновал, в котором скрывались, и встретились с командованием нашего отряда. После кратких переговоров, разобравшись в цели похода Трынского отряда, местные партизаны поспешили отправиться по следам Кюстендильского отряда, которым командовал Драган Кортенский, чтобы передать ему наши пожелания о совместных действиях.

На следующий день оба отряда встретились в селе Брест. Кюстендильский отряд состоял из 12 человек, среди которых были Киро Богословский и Иван Егнов. Здесь же мы установили связь с Василом Дукатским — руководителем молодежного подполья Босилеградской околии. Все эти товарищи пошли с Трынским отрядом, чтобы взять оружие с нашего склада, а затем вернуться обратно в свои районы.

Стало веселее. Одни хорошо знали местность в Кюстендильской околии, другие — в Трынской, а третьи — в Босилеградской.

В селе Брест крестьяне очень сердечно встретили партизан, снабдили их продуктами для дальней дороги и собрались на митинг, на котором командиры обоих отрядов произнесли речь. Все, о чем говорилось на митинге, крестьяне слышали впервые, и поэтому были глубоко взволнованы.

Не так гладко протекали события в селе Злогош, той же Кюстендильской околии, в котором, как и во многих других селах, была создана «общественная сила», возглавляемая самыми рьяными цанковистами. Поэтому еще при подходе к селу Денчо, Дичо, Балканский и Кортенский выделили группы для организации засад, а основные силы начали быстро входить в село. Не успев опомниться, 27 наемников были разоружены, телефонная линия перерезана, аппаратура на почтовой станции разрушена, а архив общины сожжен.

Когда все закончилось благополучно, Денчо отдал приказ уходить из села. Дозорные двинулись к селу Уши, за ними на определенном расстоянии шли основные силы.

Попутно штаб получил сведения о том, что полиция и войска совершают перегруппировку в самом широком масштабе, а в районе села Уши и других окрестных селах находятся полицейские части. В создавшейся обстановке командование отдало приказ, чтобы интенданты зашли в одну-две махалы, бесшумно собрали еду и ждали отряд.

Так и сделали. Бойцам выдали скромный завтрак, они перекусили, отдохнули и к полуночи, обойдя стороной Уши, направились к селу Средорек, расположенному северо-западнее треклянской полицейской базы.

В Средорек отряд прибыл к девяти часам. Находясь вне опасности, партизаны почувствовали себя свободней и запели. Учащиеся прогимназии были в это время на занятиях. Услышав наши песни, они столпились у окон и выбежали во двор, громко приветствуя народно-освободительные войска. «Да здравствуют партизаны, да здравствуют партизаны!» — неслось со всех сторон.

Разволновались и взрослые. На улицу вынесли еду, воду и, не боясь полиции, встречали и провожали партизан, как самых дорогих и уважаемых гостей.

Все это так тронуло нас, что закончив «Марсельезу», мы с еще большим подъемом запели партизанский гимн:

Уже прошли партизаны, стихли последние слова песни, но ученики еще долго стояли у окон и во дворе. Потом они подхватили напев, и долго вслед уходящей колонне неслась бодрая партизанская песня. Этот день превратился в праздник. Детям, конечно, было не до уроков, но зато на всю жизнь запомнили они эту боевую партизанскую песню. На всю жизнь запомнили и это героическое время.

Приближались Драгойчинцы, отряд снова вступал на трынскую территорию. Это село было знакомо Денчо своим антипартизанским настроением еще с осени 1943 года. Поэтому он вызвал дозорных и дал им специальные инструкции как по разведке, так и по обезоруживанию сельской стражи. Кроме того, он усилил на несколько человек группу дозорных, а после этого предупредил одну из групп, чтобы она была готова при первых же выстрелах сразу прийти на помощь.

Дозорные серьезно отнеслись к поставленной задаче. Они внимательно осмотрели все впадины и заросли, все шалаши и дома за селом, а вступив в него и заметив какое-то движение, рассыпались цепью. Сразу же из села послышались выстрелы винтовок. «Общественная сила» уже была готова к отпору, но скоро победно застрочили наши пулеметы, и от сопротивления «общественной силы» не осталось даже воспоминаний — они просто разбежалась в разные стороны. Местный архив был сожжен во второй раз, а отряд направился к селу Шипковица.

Быстрое продвижение отряда и диверсия, проведенная мной, Георгием Аврамовым и Раденко Видинским в селе Косово, спутали карты полиции и войск, помешав им догнать нас и навязать невыгодный бой. Войска, следовавшие за отрядом, отошли от реки и направились в Косово, где они, конечно, уже не нашли отряд, а затем двинулись к Нижней Мелне, чтобы пересечь там дорогу где-то около Кровавого Камня — узловой высоты, контролировавшей дороги между селами Шипковица, Нижняя Мелна, Кышле и Колуница, — и поставить нас в безвыходное положение. Идея противника занять Кровавый Камень и устроить в нескольких местах крупные засады была довольно хорошо обдумана в тактическом отношении, однако Денчо, Дичо, Балканский и Кортенский противопоставили ей свою идею. Они решили опередить противника и устроить засады на основных путях, ведущих к Кровавому Камню и Шипковице.

Большое значение для осуществления этого плана имело географическое расположение Шипковицы и хорошее отношение крестьян к партизанам. Шипковица занимала юго-восточную часть хребта, тянущегося от Кровавого Камня и преграждавшего дорогу к Нижней Мелне из Божицы и Босилеграда, а шипковчане были полностью на нашей стороне. За то, что мы им возвратили реквизированный фашистами хлеб, они платили нам радушием и готовы были ради нас пойти в огонь. Денчо здесь был всем как родной. Особенно любили его старушки. Детишки, организовав боевую группу, уже выучили все партизанские песни. Только показывались партизаны, как детишки по специальному сигналу собирались за селом и дружно встречали их, пристраивались к колонне и с песнями входили в село в составе отряда.

Впереди колонны шел Денчо. С большими усилиями бойцы преодолевали глубокий снег. Если осенью расстояние от Драгойчинцев до Шипковицы отряд проходил за один час, то сейчас не хватило и двух. Все лощины, через которые нужно было проходить, были засыпаны доверху, а на поворотах выросли громадные сугробы.

Колонна приблизилась к Шипковице, когда уже стемнело. Люди уже разошлись по домам — одни ужинали, у других собирались веселые посиделки. Низенькие домики едва виднелись из-под снега. Они сливались с сугробами, и только черный дым показывал их местонахождение.

Партизаны запели. Бодрые звуки разносились по селу. Залаяли собаки. Начали открываться двери и окна.

— Партизаны идут! — кричали во дворах женщины и дети. — Пошли встречать.

Вскоре у калиток домов появились старики и молодежь.

— Добрый вечер! Добрый вечер! — Здоровался Денчо направо и налево.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — отвечали крестьяне.

— Ну что, реквизированный хлеб есть? — шутил Денчо.

— Нет, нет, — наперебой ответили несколько женщин. — С самой осени эти псы не заходили в село. Спасибо вам, никто нас больше не трогает. Живем свободно.

В это время детишки из боевой группы окружили Денчо.

— Дядя Денчо, пионеры готовы к получению заданий, — отрапортовал самый старший.

— Эх вы, милые мои разведчики! Дайте я вас сначала расцелую, а потом поставлю задачу.

Он обхватил своими длинными ручищами всю группу, расцеловал кого в щеки, кого в лоб, а потом дал задание каждому. Детишки отошли с дороги и влились в колонну.

Крестьяне пригласили на ужин по пяти-шести человек — кто сколько мог. Товарищи ужинали и отдыхали, но в каждом доме было организовано дежурство. Охрану и разведку взяли на себя сами крестьяне. На случай необходимости договорились, о сигнале и месте сбора.

Ночь проходила спокойно. Нигде ничего не слышалось — ни стрельбы, ни гула моторов. Это, конечно, не означало, что вообще ничего не случится. Вот-вот в штабе должны были получить сведения из Драгойчинцев и Нижней Мелны, и они не запоздали.

— Как мы и предполагали, враг действует. Движется в двух направлениях, — доложил Дичо Петров командиру отряда. — Бойцам необходимо срочно отправляться в засады.

— Поднимите бойцов по тревоге, одной чете занять хребет между Кышле и Шипковицей, а другой перекрыть дорогу со стороны Драгойчинцев. Прежде всего выделить засады, — распорядился Денчо, сонно потирая лоб. — Отряд направится к Кровавому Камню. Если все пройдет благополучно, уйдем в Колуницу.

Позиция, которую заняли батальоны, была длиной около трех километров, что затрудняло оборону.

Командование отряда поняло, откуда нужно ожидать самый большой натиск, и в соответствии с этим основные силы были сосредоточены на линии Нижняя Мелна — Кровавый Камень. Здесь находился и сам Дичо Петров, на которого было возложено руководство боевыми действиями на этом участке.

Противник приближался к нашим позициям очень осторожно. Он не раз уже попадался в партизанские ловушки и поэтому высылал свою разведку далеко вперед.

Когда около двух взводов солдат приблизилось к засаде, наши открыли внезапный огонь. Семь-восемь человек упали, а остальные, испугавшись, убежали.

На правом фланге действовал батальон имени Левского. На него насел целый батальон солдат, но поняв, что здесь готовится западня, был вынужден развернуться на порядочном расстоянии от наших позиций.

До сумерек противник предпринял еще несколько атак, стараясь овладеть Кровавым Камнем и окружить отряд, но все его попытки бесславно провалились. Все заканчивались бесполезными потерями.

Под вечер, когда желание противника продолжать бой ослабело, наши батальоны атаковали его, отогнали, а после этого покинули позицию и ушли в Колуницу. Враг потерял двенадцать человек убитыми, с нашей стороны потерь не было.

В Колунице отряд был встречен так же радушно. Хотя мы пришли туда довольно поздно, люди встали и затопили печи.

— Только что проводили одних гостей, пришли другие, — сообщил нам один старик.

— Каких это вы гостей проводили? — спросил Денчо.

— Златан был здесь вечером. Вел с собой человек тридцать новобранцев и ушел на север.

Денчо понял, что это был результат мобилизации, проводимой партией, и поделился своей радостью с друзьями. Через несколько часов отдыха Денчо отдал отряду приказ двинуться по следам Златана. Эти следы вели к Црна-Траве.

Когда отряд спустился к восточной окраине Црна-Травы, крестьяне, организованные в местный отряд, заняли позиции неподалеку от домов и приготовились к отпору. Напуганные и возмущенные зверствами фашистов, сжигающих села, увидев солдатскую одежду ботевцев, они приняли партизан за войска, снова пришедшие сюда, и решили погибнуть, но не позволить фашистам издеваться над их честью и жизнью. Однако, поняв, что к ним приближается не полиция, не войска, а партизаны, они бросились навстречу. И все-таки на этот раз крестьяне были настроены не слишком хорошо. В лощине, где дней десять назад белели одноэтажные домики, сейчас печально чернело пожарище. Фашисты сожгли здесь все.

Эта тяжелая картина вызвала в сердцах партизан острую ненависть к жалким слугам фашизма, которые сжигали и поголовно опустошали села в партизанских районах. Глубокое отвращение ко всему фашистскому строю испытывал каждый честный человек, когда своими глазами видел, как полуголые и босые дети, чья одежда и обувь сгорели или были унесены фашистами, ютились вместе со скотом в воронках, на скорую руку покрытых мокрой соломой, а вместе с замерзшими и голодными детьми лежали на холоде голодные раненые и больные партизаны.

Пожары прошли не только в Црна-Траве; фашистские преступления совершались на обширной территории, представляя собой новую копию турецких бесчинств в былые времена в болгарских селах Перуштица и Батак.

И в Црна-Траве, и в Калне даже фруктовые деревья были сожжены, а на месте домов зияли глубокие ямы — полуразрушенные подвалы.

С неповторимым терпением и стойкостью население Трынского и соседних ему районов переносило полицейский террор. И с неугасимой, неисчерпаемой верой боролось за свое светлое и радостное завтра.

Преклоняюсь перед тобой, народное терпение, вера и борьба!

БРЕЗНИКСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

Встреча с Георгием Аврамовым, Тодором Младеновым и Свиленом Веселиновым состоялась в середине марта в селе Расник. После партийного собрания мы отправились в Вискяр. Нужно было и там провести партийное собрание. В Раснике мы не стали ставить вопрос об уходе в отряд. Это могло вызвать подозрение со стороны полиции, что в селе существует организация, а такие подозрения привели бы к более тщательному наблюдению и поискам партийной ячейки. Задачи, выполняемые товарищами Стояном Теневым и Борисом Модревым, были важны, они требовали сохранения тайны, чтобы у власти создалось впечатление, будто в селе все тихо и спокойно. Поэтому в Раснике мы не разрушили сыроварню, не тронули старосту и не подожгли общину.

В Вискяре активнее всех работали товарищи Христофор Аначков, Исидор Атанасов и Теофил Йорданов. На них было возложено проведение собрания. Им удалось в урочище Рашинец собрать семнадцать человек, среди которых были и представители сел Мештица и Бабица: из первого — девушка Славка Велинова, из второго — Момчил Тодоров.

Основным вопросом, поставленным перед этим собранием, было сформирование боевой группы, которая должна будет перерезать телефонную связь восточнее города Брезник в тот вечер, когда мы планировали вывести новых партизан из сел западного района Брезникской околии — Ярославцев, Биленцев, Муртинцев и Красавы. Целью этой операции было сбить с толку полицию, чтобы она не могла сразу направить отряд к селам, из которых уходили новые партизаны.

Выводом новых партизан занимались Георгий Аврамов, Георгий Григоров, Тодор Младенов и Кирил Марков. Им помогали Виолета Якова (Иванка), Райчо Таков, Крыстьо Пырванов, Асен, Верчо и Мишо.

Боевая группа была создана. Христофору Аначкову было поручено держать людей под рукой и, если появится опасность ареста, немедленно собрать их и привести к нам. На этом повестка дня была исчерпана, и мы расстались — я вернулся в Расник дожидаться группы подпольщиков, которые придут из Софии, а Георгий Аврамов (бай Пешо), Тодор Младенов и Свилен Веселинов (Момчил) пошли на встречу с Кирилом Марковым (Златаном) и Георгием Григоровым организовывать и осуществлять прием и переброску в лес новых партизан.

Одновременно с переброской новых партизан товарищи должны были поджечь архив общины в селе Красава и покарать трех злостных врагов в селе Билинцы.

Операция должна была состояться 21 марта, поэтому отдельные группы должны быть на своих местах к двадцатому числу.

По пути в Брезникскую околию группа провела собрание в Милкьовцах и разоружила старосту в селе Баба. Здесь к группе присоединился бай Тимо, старый крестьянин, всю жизнь батрачивший на сельских богачей.

Когда группа поднялась на холм восточнее села Бабы, опустился густой туман, и вся окрестность потонула во мгле.

Проводник сбился с дороги и вместо Билинцев завел группу в соседнее село Муртинцы. Нашим товарищам пришлось бегом возвращаться обратно, и они едва успели на рассвете спрятаться у нашего ятака Седефчо Спасова. Группа оставалась здесь целый день. Георгий Аврамов и Тодор Младенов через сельских парней успели связаться с товарищами из сел Красава, Ярославцы, Муртинцы и Вискяр и предупредить их, чтобы они были готовы. Приготовлен был подробный план, по которому: Георгий Аврамов, Златан, Иванка и Мишо действуют в Билинцах; Тодор Младенов, Георгий Григоров, Райчо Таков, Верчо и Асен — в Красаве; Момчил и Крыстьо Пырванов — в Ярославцах.

Группы, предназначенные для действий в Красаве и Ярославцах, отправились вечером 20 марта подготовить все на месте, чтобы 21-го вечером в условленный час одновременно начать действия. Сборным пунктом после операции был назначен Кривоносский монастырь, откуда все вместе должны были двинуться в Трынскую околию.

Каждая группа имела свой объект, поэтому и действия их носили различный характер. Самые большие трудности предстояло преодолеть группе, действующей в селе Билинцы. Здесь нужно было схватить старосту, полицейского осведомителя и учителя Дивдуркина, чтобы привести в исполнение давно вынесенные им смертные приговоры.

При задержании старосты произошла стычка. Так как он был крупный, плотный и сильный, а Златан — небольшой и послабее, староста схватил его и начал душить. Златан позвал на помощь, но пока к нему подбежала Иванка, напряг свои силы и сумел нанести противнику несколько ударов пистолетом по голове. Староста потерял сознание. В это время подбежала Иванка. Понес наказание и учитель Дивдуркин, а полицейского осведомителя не оказалось дома.

Из сел Муртинцы и Билинцы ушли Евстатий и Енчо Захариевы, Асен и Богомил Ананиевы, Велин Славчов, Велин Ваклинов, Пырван Методиев, Райчо и Станимир Петковы.

Группа, действующая в Красаве, сразу после прибытия установила контакт с одним из местных активистов Владо Захариевым и получила от него подробные сведения о расположении общины и охраняющей ее сельской страже. Вечером группа направилась к объекту, с помощью Владо разоружила стражу и приступила к уничтожению архива в здании общины. В это время двое парней перерезали телефонную линию, связывающую село с Брезником, а вискярская боевая группа — с Софией.

Через несколько минут архивные документы охватило пламя. К небу взвились огненные языки. Из Брезника выехала полиция, но пока она добралась до села, партизаны успели далеко уйти. С ними, гордые и возбужденные успехом операции, шли шесть новых партизан — Владо Захариев, Костадин Николов, Асен Алексов, Благой Симов, Иван Евтимов и Любчо Иванов.

Успешно закончилась операция и в Ярославцах. Момчил и Крыстьо разоружили сельскую стражу, созвали девять человек новых партизан и отправились к пункту сбора. В колонне, на небольшом расстоянии от Момчила, семенили ремсистки Станка и Магда, а недалеко от них — брат Станки Иван, Борис Антов, Марин, Стойчо, Станимир, Димитр, Цанко и самый старый партизан в селе Крыстьо Пырванов. Он спешил за воодушевленными молодыми партизанами и от радости чувствовал себя на седьмом небе. Самым сокровенным его желанием было то, чтобы группа самым скорейшим образом переросла в Брезникский отряд, который, как и Трынский, будет поднимать население на справедливую борьбу.

Подле Кривоносского монастыря с каждой минутой становилось все оживленней и веселей. Одна за другой прибывали группы партизан, бросались друг к другу, собирались кучками. Новички были нетерпеливы и с интересом заводили разговоры с товарищами из соседних сел, а старики торопились похвалиться, кто привел больше всего новых партизан.

Как малое дитя, радовался и бай Пешо. Он ходил от одной группы к другой, не уставая восхищаться и радоваться всему происходящему, обнимал Тодора, Златана и Момчила и при этом приговаривал:

— Вот какой наш народ. Видите! Только за одну ночь — двадцать четыре новых партизана. Завтра фашисты сбесятся от злости, ну и пусть бесятся, все равно их восемнадцать карабинов останутся в наших руках. Не правда ли, чудесно?

Тут он обнял и горячо расцеловал оказавшегося перед ним Тодора Младенова.

Было чему неудержимо радоваться нашему сердечному баю Пешо. Этот успех во многом зависел от него, как партийного руководителя.

Перед тем как тронуться в путь, бай Пешо собрал всех новых партизан, сказал им несколько теплых и ободряющих слов, объяснил им правила движения в колонне, назначил в передовое охранение старых партизан Златана и Крыстьо, а сам остался в середине колонны. Хотя он и устал от длинного пути, но все время настаивал, чтобы отряд шел быстрее. Нужно было как можно раньше преодолеть крутые склоны голого и каменистого Любаша, чтобы к вечеру добраться до сборного пункта в селе Эрул.

Наши правила движения требовали, чтобы во время походов и переходов не было никаких разговоров. Все должны сохранять тишину и быть начеку, потому что враг мог появиться и открыть стрельбу в любой момент. Бай Пешо и в этом отношении служил примером. Несмотря на свой обычно общительный характер, сейчас он шел молча. А молчание, как и обостренная бдительность, неминуемо приводят к внутреннему мысленному разговору с близкими, друзьями… На этот раз он как бы оторвался на миг от колонны и перенесся в свою бедную софийскую квартиру, где остались его худенький черноглазый Орльо и темноволосая Светла, грезившая сказочными снами. Они были такими, как и год назад, когда он их видел последний раз. Орльо — такой же невысокий, но энергичный, с жесткими, как щетина, волосами, а глаза у него живые и умные. Они смотрят на отца и, кажется, укоряют его за продолжительное отсутствие. А смуглая Светла, с мечтательными глазами, ростом уже догнавшая мать, только улыбается. А вдруг она тоже сейчас видит его и во сне радуется встрече и тому, что они уже никогда не расстанутся.

«Как вы там, дорогие мои птенцы, трудно ли вам без отца?» — прошептал он.

«Трудно, папочка! — всхлипнул Орльо. — Без тебя мы, как без крыльев. На улице дети бьют нас, запугивают своими отцами, а мы не смеем сказать им, что и у нас есть отец. Теперь ты никуда не уйдешь, правда?»

Тяжелый комок подкатился к горлу, и он, устыдившись собственной слабости, покачал головой.

«Смотри ты, — укорил он себя, — как легко можно распуститься: только подумал, а нежность уже превращается в слезы».

Бай Пешо часто вспоминал Орльо и Светлу. Они были и его радостью, и его грустью.

— Если останусь жив, — говорил он, — они будут моей радостью в жизни, ну а если погибну — пусть знают, что их отец достойно выполнил свой долг перед партией и народом. Это их обяжет быть честными гражданами и трудиться так, как трудился я.

Когда колонна новобранцев приблизилась к Эрулу, мы с Георгием Настевым и Стилияном Пешевым, которых я дождался в Раснике, отправились к баю Василу. Георгий Настев был студентом-медиком, а Стилиян — студентом-юристом. Я знал обоих. С Георгием познакомился примерно год назад, когда я тоже пытался поступить в университет, а со Стилияном — в камере Дирекции полиции, где мы провели несколько дней в марте 1942 года.

Бай Васил сильно заинтриговал нас своим рассказом о соседке Эвге: как она изменилась, была плохой — стала хорошей.

Старая Эвга — состоятельная по сравнению с другими крестьянами села женщина — жила по соседству с баем Василом. Дом ее стоял выше всех в махале. Из-за какой-то собственнической мании она постоянно враждовала то с дедом Станко, то с баем Василом. Известная своей скупостью, она никому не давала в долг, а уж если приходилось давать, то старалась получить обратно с лихвой. Зажиточная крестьянка, она поддерживала фашистскую власть и не однажды стращала бая Васила, что донесет в полицию о том, что он принимает дома партизан, и его дом сожгут.

— Вот я скажу жандармам! Партизан принимаешь, всю ночь собаки лают, — заявила она ему однажды, — посмотрим, как ты отвертишься после этого.

— Да отцепись ты, — огрызнулся бай Васил, — какие еще партизаны? Ты что, не знаешь, сука у меня во дворе — кобели и вертятся около нее всю ночь, вот и лай стоит.

Этим он не убедил старую Эвгу, и она продолжала запугивать его. Однажды бай Васил здорово испугался и, когда мы пришли, пожаловался на нее.

Наказывать ее только за эти глупости нам было ни к чему, и мы решили отправить к ней в гости на несколько дней троих партизан. Село было далеко от города, полиция появлялась редко, поэтому мы поручили им выходить днем во двор с оружием, а бай Васил должен был время от времени выглядывать. Это должно было стать самым солидным аргументом против нее. Так мы и сделали, и сейчас бай Васил рассказывал нам, сияя от счастья, о «волшебном превращении» старой Эвги.

За два дня перед тем как мы появились в Эруле, он вышел набрать себе воды. Увидев его, соседка схватила свое ведро и прямо к нему. Еще не успев поставить ведро на землю, поторопилась поздороваться:

— Доброе утро, Василчо-о-о, — пропела она.

Вместо ответа он вызывающе сказал ей:

— Ну что, старая, и ты стала своим человеком у партизан?

— Ты что важничаешь? — она не оправдывалась, а только сменила тон разговора.

— Не важничаю, а просто говорю тебе: ко мне партизаны приходят ночью, а у тебя даже днем гуляют по двору. Я вот сегодня пойду в Трын, и тогда посмотрим, как ты отвертишься.

Бабка Эвга струхнула. Сейчас она находилась между двух огней: с одной стороны — партизаны, с Другой — полиция. И тех, и других она боялась, но нас боялась больше.

— Не нужно, Васил, дай бог тебе много лет жизни, не нужно сообщать. Отныне я ничего и слыхом не слыхала, и видом не видала, клянусь детьми, ничего никому не скажу.

— Вот так-то лучше, и чтобы ты у меня ни гу-гу, — внушительно произнес бай Васил.

Он-то был очень доволен ею, а мы, сказать по правде, не очень. Партизаны у нее чуть не померли от голода: за три дня ни яиц, ни мяса, ни брынзы не дала, только соленьями кормила. А ведь все знали, что она бедностью не страдает — и овцы есть у нее, и коровы. Разозлились мы и отправились к ней:

— Ты, мамаша, почему не уважаешь борцов за народ? Почему кормишь их только соленьями? Разве они выдержат, если все их будут кормить, как ты?

— Нет ничего другого, сынки. И мы это же едим…

— Ах, у тебя нет ничего? А куда делись пятьдесят овец, две коровы, где свинья, где куры твои? Ну-ка отвори чулан, посмотрим, что у тебя есть и чего нет!

Заходим в чулан, и что же мы там видим? Целая бочка солонины, вторая с брынзой, огромная корзина яиц и большой кувшин с маслом.

— Это называется «ничего нет»? — спросили мы. — Ну вот что, оставляем тебе товарищей еще на три дня, а если не будешь кормить их как следует, оставим на целый месяц.

Старушка наклонила голову и ничего не ответила. Однако на этот раз она не только их хорошо кормила, но на прощанье подарила им по паре шерстяных вязаных носков.

Вот как вовлекли мы в наше движение скрягу и «доверенного человека» властей старую Эвгу. С этого дня бай Васил успокоился.

В Эруле надолго мы не задержались. Отправились в Видрар, где предстояла встреча со Славчо Радомирским. Однако его мы не застали, он уже отправился со своей группой в Калну.

Только прибыли в Видрар, как получили донесение, что Брезникская группа добралась до Эрула и что один из молодых партизан по неосторожности смертельно ранен. Оставили Стилияна в Видраре и с «доктором» Настевым немедленно отправились обратно в Эрул. Раненый лежал в кошаре дедушки Гергина — старого члена партии, которого в этот момент там не было (он пошел домой за продуктами). Около раненого сидели два партизана. Пытались оказать ему помощь, но было поздно. Он скончался. Остальная группа во главе с баем Пешо расположилась в махале Смрика недалеко от села. Бай Пешо еще не знал о трагическом конце раненого партизана.

Мы пошли в Смрику. Около первого же дома нас встретила охрана, и подчасок сразу препроводил нас к баю Пешо, где были и Златан с Тодором. На их лицах играла улыбка, а бая Пешо мы впервые видели таким сияющим. Мы решили не мешать его радости и ничего не сказали о смерти партизана. Обошли с ним несколько домов. Бойцы везде встречали нас с энтузиазмом и нетерпеливо ожидали приказа трогаться в путь.

— Смотри, Славе, смотри сколько новых людей, — показывал бай Пешо правой рукой, держась левой за мое плечо. Он сиял, как красное солнышко, и не мог нарадоваться.

Везде, куда мы заходили, звенели песни, да так, что стекла в окнах дребезжали. Партизаны тоже еще ничего не знали о смерти своего боевого товарища.

В одном из домов, окруженные девушками и юношами, сидели Станка и Магда из Ярославцев. Станка — та самая девушка, которая при перестрелке с полицией на сыроварне нашла и сохранила мой плащ, — была невысокого роста, коренастая, закаленная в тяжелом сельском труде. Она была похожа на своего отца бая Исая не только внешне, но и по характеру. Много она не говорила, но уж если скажет слово, то к месту. Такой же характер был и у ее брата Ивана, а Зора и Лиляна, две младших сестры, были похожи на свою мать — более нежные, они отдавали предпочтение домашней работе перед полевой. Магда была повыше, посмуглее и моложе Станки, с которой мы встретились в первый раз.

Для эрулских крестьян Станка и Магда представляли собой что-то новое. Это были первые крестьянские девушки, ставшие партизанками, поэтому вполне естественно, что интерес к ним был особенно большим. Женщины, пожилые и молодые, а больше всего девушки, забрасывали их вопросами. Девушки думали, что, наверное, у них зазнобы в партизанах, поэтому они и сами пошли, им хотелось, чтобы это было так и чтобы самим было легче уйти, когда какой-нибудь парнишка шепнет им пару заветных слов на посиделках.

Какое разочарование! Магда и Станка ушли просто для того, чтобы бороться.

— Как же вас матери отпустили? Небось, жалко им было вас? — спросила одна девушка, стоявшая рядом с женщиной со светловолосым малышом на руках.

— А почему бы им нас не отпустить, — ответила Станка, — разве мы по плохому пути пошли? Кто, кроме нас самих, нас защитит?

— Я лично никого не спрашивала, — немного заносчиво заявила Магда. — Когда сообщила об этом матери, она мне сказала: «Голова твоя: хочешь разбей ее, хочешь — сохрани. Вы, молодежь, разве думаете о родителям! Только хлопоты им создаете».

— Боже мой! Какие матери! — удивлялись женщины. — Мы не смогли бы даже на один день от детей отойти, а они!..

— Почему же? — вступил в разговор бай Пешо. — Дети должны учиться самостоятельности. Что бы было, если бы такие взрослые девушки и парни обо всем спрашивали родителей и ждали их согласия? Наверное, немного таких отцов и матерей, которые сказали своим детям: «Счастливого пути! Будьте первыми во всех боях!». Многие из жалости и родительского эгоизма упрашивают детей, говорят, что есть другие, которые рождены для таких дел. А это очень вредно, разве мы смогли бы совершить такую огромную работу одни? Нет! Нужны тысячи, десятки, сотни тысяч.

Остальные доводы женщины не слушали, их ужасала мысль, что кто-нибудь из их детей без родительского позволения пойдет по своему пути, может быть, трудному, может быть, страшному. Вот и этот малый, который сейчас смотрит на свою мать и не может понять, что волнует ее, будет иметь свою волю, свой характер. Вечные материнские иллюзии! Властный характер матери взбунтовался, она опустила взъерошенного малыша на пол и сердито прикрикнула на него:

— А ну, марш отсюда, чего повис на руке? И я от тебя увижу такую же подмогу, какие видят матери вот этих, что под мужчин подделываются.

— Неправа ты, — мягко сказал бай Пешо. — Когда постареешь, он будет иметь своих детей, свои заботы.

— Тогда на кой черт я смотрю за ним, если он завтра спину ко мне повернет? — с упреком сказала она.

— Я не имел в виду, что дети не должны заботиться о своих родителях, — это их долг, но вместе с выполнением этого долга они имеют обязанности перед своими собственными детьми. Дети еще с малолетства должны воспитываться в трудолюбии, самостоятельности, в уважении к взрослым, но вместе с этим они должны расти непримиримыми борцами против любого рабства и угнетения. Нам нужны люди, которые больше всего любят свое отечество, народ. Вот так и должны их воспитывать матери.

— Ну да, что же тогда будут делать учителя, если только мы будем детей воспитывать, ведь это их дело, — упрямо ответила женщина.

— Вот это-то и плохо, что мы доверяем воспитание детей только учителям, очень немногие сегодняшние учителя воспитывают правильно. Воспитание должно стать первостепенной обязанностью родителей, а не учителей. Это должно быть важным и сегодня, и завтра, и послезавтра — во все времена. Воспитай своего ребенка смелым, гордым, любящим своих родителей, свое отечество, чтобы он стал, как эти девушки, чей поступок, не одобренный родителями, возвышен и патриотичен. Этот поступок высоко оценит наш народ. Человек, всем жертвующий для других, всегда стоит выше окружающих. Вот если бы твой ребенок сейчас был в их возрасте и поступил, как они, это должно было бы стать для тебя самой большой гордостью.

— Ну да, для того, что ли, матери их растили, чтобы они нашли смерть где-нибудь под кустом?

— Зачем же им обязательно погибать? Они пошли не для того, чтобы погибнуть, вот, спроси их. Они пошли бороться, защищать свою Родину. Пошли не умирать, а жить жизнью, полной смысла. Ты не думай, что эти люди, которых видишь здесь, пошли бороться и искать смерти потому, что им не хочется жить. Нет! Потому, что они любят жизнь, хотят сделать ее красивее — вот почему. И кто из нас останется в живых, тот и увидит эту жизнь, будет радоваться ей, но все равно и дальше будет бороться за то, чтобы она стала еще лучше. Человеческий взгляд не ограничен, человеческая мысль все время, развивается, и никогда не остановится на достигнутом.

Женщина задумалась. Устои ее эгоистической философии пошатнулись. Внутри ее закипела борьба. Верно или нет то, что говорит этот серьезный человек, у которого, есть и жена, и дети? От любви к жизни или от ненависти к ней пошел он по этому пути? И если бы его путь был так плох, пошли, бы за ним остальные? А ведь среди партизан были не только парни, были и поседевшие люди. Разве в таком возрасте люди вступают на плохую дорогу? Она еще раз подумала о своем ребенке, о его будущем, поверила баю Пешо и, смутившись, протянула руку, взяла заплакавшего ребенка, обняла его и сказала:

— Иди к мамочке, сынок, и слушай, что говорит этот дядя. Он хочет, чтобы ты быстро вырос и стал хорошим мальчиком. Слышишь?

Ребенок вытаращил глазки, посмотрел исподлобья на бая Пешо, на молодых партизанок, пришивавших к шапкам красные звезды. Посмотрел на мать и, прочитав на ее лице что-то понятное только ему, прижался к ней.

В комнате наступила тишина.

* * *

Недалеко от махалы Смрика жил дедушка Гергин, наш большой приятель. После случая с раненымпартизаном, за которым он по-отцовски ухаживал, мы чувствовали себя в долгу перед ним. Решили зайти к нему вдвоем с баем Пешо и выразить ему свою благодарность.

Дедушка Гергин встретил нас у дверей дома. Он обругал пятнистую злую собаку, налетевшую на нас, отогнал ее и очень холодно поздоровался. Так же встретила нас и бабушка Стана. Неохотно подала худую руку и быстро ее отдернула, спрятав под фартук. Это озадачило нас. С чего это старики вдруг так охладели к нам? Чего только не передумали мы за эти несколько мгновений! Но когда мы вошли в освещенную комнату, люди сразу же переменились.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — по-матерински обнимала нас бабушка Стана. — Не смогла узнать вас в темноте. Старые глаза, плохо видят.

Мы извинились, что так поздно беспокоим их, и, поблагодарив старых людей за заботу, с которой они ухаживали за раненым партизаном, собрались было вернуться обратно.

Но дед Гергин так не думал. Еще не успели сесть, а он уже занялся политикой.

— Когда же, — начал он, — шваб сломает себе голову, чтобы не погибал больше народ?

— Что он сломает себе голову, дед Гергин, в этом я уверен, но когда — точно не могу тебе сказать, — ответил бай Пешо. — Сейчас Красная Армия преследует его по пятам, одни за другими освобождая свои села, города и республики, приближается к нам.

— Ты говоришь, отступает шваб, — продолжал старик. — Это меня очень радует. Я участвовал в нескольких войнах и, насколько понимаю, к каждой из них шваб приложил свою руку. Он жаден и завистлив. На чужое глядит, как волк, и никогда не довольствуется своим. Думается мне, чтобы наступил мир, надо стереть с лица земли весь швабский народ. Только тогда люди заживут свободно и спокойно.

— Нельзя так, дед Гергин, неправильно будет уничтожить немецкий народ. Во всем виновны немецкие фашисты, которые обманывают свой народ, науськивают его на другие народы и вовлекают в такие грязные дела, как война против Советского Союза. Не народ, а фашистов, которые им управляют, надо истреблять.

Дед Гергин слушал наши объяснения, но чувствовалось, что мы его не убедили. Он соглашался с нами из чувства любви и гостеприимства, однако в глубине души по-прежнему считал, что в этой бесчеловечной войне виноват весь немецкий народ, и был убежден, что он должен понести за нее ответственность.

Мы знали, что дед Гергин — добрый человек и в крайности впадает от бедствий, которые причинила война, от голода и нищеты и отсутствия правдивого слова. Его взгляды были ответом на крайности человеконенавистнической идеологии немецкого фашизма, беззастенчиво пропагандируемой в прессе и по радио.

— Конец рабства близок, дед Гергин, — вмешался в разговор и я. — Но он может оказаться еще ближе. Это зависит от нас, от народов, которые борются против этого зла. В такой борьбе важна помощь каждого человека. Нужна и твоя помощь. Оказывая теплый прием партизанам и поддерживая наше движение, вы помогаете быстрейшему разгрому фашизма. А фашизм — это власть, которая нам навязана, которая душит нашу свободу, вовлекает нас в войну, в которой погибают тысячи лучших сыновей и дочерей нашего народа. Такая же власть висит и над головой немецкого народа. Это самая свирепая, самая человекоубииственная власть, лишившая немцев даже самых простых свобод. В Германии миллионы честных людей были против войны, но фашисты уничтожили многих из них. Война против Советского Союза стала возможной лишь после того, как немецкие фашисты обезглавили рабочее движение, отравили души простых, людей гнусной ложью и обещаниями. Многие из тех немцев, которые сейчас на фронте, ожидают, что после победы над Советским Союзом они станут королями, царями, губернаторами, старостами и начальниками, а советские люди — бесправными рабами. Но не все в Германии фашисты. Там, как и у нас, есть много честных людей, которые не одобряют фашистский режим, ненавидят его и борются против него. Эта часть немецкого народа с каждым днем увеличивается все больше и больше. Уничтожив немецкий народ, мы уничтожим и добрых людей. Кроме того, большая часть из тех, кто сегодня с Гитлером, завтра будет с Тельманом — вождем коммунистов.

Дед Гергин слушал с огромным вниманием. Он понимал политику, но не все тонкости этой политики ему были ясны. Поставленный под наш с баем Пешо двойной обстрел, он убедился, что мы говорим ему истину, и воспринял эту истину всей своей душой.

— Будем помогать, ребята, будем помогать всеми силами — это вам заявляет шестидесятилетний дед Гергин, а если я и пострадаю, буду знать, что пострадал за партию Димитрова.

После этого наш собеседник задумался. Он вспоминал годы, когда был шахтером, вспоминал горячее слово Димитрова, потом опустил голову и, обращаясь к молодежи, которая уже набилась в комнату, сказал:

— Ребята, любите партию Димитрова! С ней вы одолеете любого врага!

Расстались мы с дедом Гергином и бабушкой Станой очень довольные друг другом.

Еще в тот же вечер всей группой мы двинулись в село Горочевцы. К полуночи были уже в Попов-Доле, махале бая Нако, где и расквартировались. Здесь же жил и староста, но он нас не выдавал. Служил двум властям, или вернее, служил нам, а Драгулов ему платил.

Бай Нако только что вернулся домой. Наше продолжительное отсутствие его серьезно обеспокоило, и он ходил от села к селу, от ятака к ятаку искать нас.

— И где же запропастились эти люди? Не случилось ли чего плохого? — беспокойно спрашивал бай Нако, ни жив, ни мертв от тревоги, рожденной неизвестностью.

А сейчас, увидев нас, он как будто заново родился.

— Куда же вы пропали, братцы? Почему не сообщили ничего, знать бы хоть, что вы живы! — укорял он нас.

— Так получилось, бай Нако, не было возможности, — объяснил я ему.

— Узнал я, что ты был в Видраре, и с тех пор все время в ожидании. Знаю, что ты меня не обойдешь.

— Не сердишься, что привел к тебе много народа?

— Сейчас я доволен, — ответил бай Нако и позвал свою жену.

— Тала, ты поймай петуха, а Ольга и Мара пусть разведут огонь и согреют воду. Ведь вы уже давно не мылись? — спросил нас бай Нако.

— Вообще-то банька многим уже нужна. Но можно ли это быстро провернуть?

— Сделаем, сделаем, милый, — уверил он и отправился организовывать разведку в соседних селах.

В доме бая Нако был образцовый порядок. Не только жена и две дочери поддерживали чистоту, сам бай Нако ревностно следил за порядком. В его доме каждая вещь знала свое место. Будучи человеком со вкусом, мастером на все руки, он все делал сам — гардеробы, кровати, шкафы, и, надо отдать ему должное, делал мастерски. Ему достаточно было только раз увидеть, как сделана какая-либо вещь, чтобы воспроизвести ее еще лучше. Он взял себе за правило, что когда к нему приходят партизаны, значит, им нужно выкупаться и переодеться. А если у них не было сменной одежды, бай Нако давал свою и был счастлив.

Иногда нас так глубоко трогали заботы бая Нако, что мы были бы готовы расцеловать его, если бы не страх показаться сентиментальными, а он отвечал нам: «Уж если я и такие, как я, не будем заботиться о вас, то кто же это сделает — уж не фашисты ли?».

Этим бай Нако обезоруживал нас.

Обеспечив разведку, он подсел к нам и рассказал местные новости. В походе ухудшилось здоровье Иванки. Она была сильно истощена, и сейчас, кроме сердца, создававшего ей много неприятностей, подала голос и временно утихшая язва. А наша медицина была совсем беспомощной. До прихода Георгия Настева мы почти не прибегали к медицинской помощи. Старались не болеть, ну а если кто-нибудь прихварывал (ведь болезнь не спрашивает нашего согласия), лечились, как умели, — кто лекарствами из элементарной аптечки, доверенной баю Захарию, кто народными средствами. И странно, многие раны и обмораживания, на лечение которых в обычных условиях уходит не менее месяца, у нас вылечивались быстрее.

Сейчас Иванку надо было лечить по-настоящему. Но оставить ее у бая Нако мы не могли. До последней акции она жила у него около двух недель, и случалось, что ее приходилось переносить на одеяле среди ночи к бабушке Миланке, в село Видрар. Кто-то из соседей пустил слух, и люди по селам стали говорить, что у Нако Стоименова лежит раненый партизан. По этим причинам мы решили снова отвести Иванку к бабушке Миланке и оставить с ней Настева. Присутствие Настева, хотя он и не закончил медицинского образования, придавало нам большую уверенность.

Пока остальные отдыхали, мы отвели Иванку. Видрар недалеко, только в нескольких километрах, но мы здорово намучились, когда переносили ее через лощины.

Увидев нас, старая Миланка не смогла сдержать слез. В плохом состоянии здоровья Иванки она чуть ли не себя считала виновной.

— Зачем я ее отпустила? Ведь видела, что не то что в бой, в дорогу ей нельзя. Ну, а она не слушает: пойду, да пойду. «Я, — говорит, — не в постели лежать пришла, а драться».

Бабушка Миланка еще крепче обняла Иванку, поцеловала ее и укрыла несколькими новыми разноцветными одеялами.

Сердечная и наблюдательная, бабушка Миланка тут же заметила, что мы беспокоимся за Иванку, и, проводив нас до ворот, сказала:

— Слава, пока Иванка в моих руках, будьте спокойны. Сама погибну, но ее не отдам никому.

И, действительно, благодаря заботам бабушки Миланки и Георгия Настева Иванка поправилась, окрепла и через несколько недель снова вернулась в отряд.

На обратном пути мы захватили с собой Стилияна и к рассвету вернулись в дом бая Нако. Здесь мы дождались еще одной группы подпольщиков, в которую входили Раденко Видинский, Славчо Венев и Зиновий Андонов (бай Стамен). Собравшись, мы все направились в Верхнюю Мелну, где Георгий Аврамов, Раденко Видинский и я отделились от общей группы (нам нужно было побывать по организационным делам в селах Долгая Лука, Докьовцы и Косово), а остальные под командованием Златана отправились в Ивановцы, махалу Нижней Мелны.

* * *

Сразу же по приходе Златан организовал охрану и разведку. Наиболее подходящими для этой цели были местные дети, которые ходили в школу.

Перед тем как ребятам тронуться, Златан собрал их в одной комнате и четко объяснил, что и как разведывать, каким образом сигнализировать в случае опасности. Предупредил, чтобы никому об этом не говорили ни слова.

Ответственным в группе был назначен тринадцатилетний мальчуган Стоян Костов — приятель Иванки. Из-за того, что он спас Иванку от ареста, Златан относился к нему с наибольшим доверием.

По пути в школу ребятишки неоднократно останавливались. Это делалось по команде Стояна, организовавшего что-то вроде репетиции — каждый школьник один раз выступал в роли полицая и один раз в роли самого себя. Репетиция проводилась в определенной последовательности: выступающий в роли полицая останавливался на дороге — серьезный и хмурый — и строгим голосом спрашивал другого:

— Эй ты, есть в махале партизаны?..

— Нет, — отвечал другой.

— А не врешь? — был второй вопрос «полицая».

— Пусть моя мать умрет, если вру, — клялся другой и проходил.

Тогда «полицай» верил и больше не спрашивал.

Репетиции принесли большую пользу. У самой школы староста остановил детей. Посмотрел на них строго и испытующе, а затем спросил:

— У вас есть партизаны?

— Нет, — ответил, не задумываясь, Стоян.

— Врешь, — с деланной уверенностью сказал староста.

— Если вру, пусть моя мать умрет, — Стоян перекрестился.

Остальные глядели и еле сдерживали смех, а Стоян повернул голову и плюнул через плечо, чтобы ложной клятвой не навлечь на себя беду. Староста не заметил обмана, поверил и отошел, а дети долго еще смеялись хитрости своего вожака. Эта хитрость уберегла партизан от неприятностей.

Вечером Златан поблагодарил Стояна за сообразительность и отправился с группой к селу Колуница.

В ОТРЯД

Три года подряд Васил Зарков, Бойко Борисов и Георгий Симеонов призывались в одно и то же кавалерийское подразделение. Последний раз их уволили в запас в апреле 1943 года. При увольнении трое друзей дали друг другу обещание, что если их призовут еще раз, то они пойдут в казарму, получат оружие и оттуда — прямо к партизанам. Договорились поддерживать тесную связь и в гражданской жизни.

Все трое разъехались в разные стороны. Васил поступил работать на электростанцию в селе Курило под Софией, Бойко — на какой-то винный склад в Софии, а токарь Георгий тоже устроился где-то в Софии.

Вскоре Васил принял руководство партийной организацией в своем родном селе Кытина, связался с отрядом «Чавдар» и организовал ряд саботажей. Венцом всего оказалось его участие в операции против полиции в Кремиковцах.

Бойко же был связан с Трынским отрядом. Будучи членом РМС и нашим старым приятелем, он собирал средства и одежду для отряда в банишорском квартале и передавал их людям, назначенным для этой цели. Один лишь Георгий остался без связи, но и в его квартире укрывались товарищи, бывшие на нелегальном положении и действовавшие в столице.

Прошел почти год после их последнего призыва. На этот раз они подумали, что о них забыли, и решили, что их обещанию не суждено сбыться и дальнейшую борьбу придется вести по-прежнему в отдельности, не имея возможности добраться до оружия. Но в это время положение в войсках стало очень сложным. Одних тех, кто стоял под знаменем царя, не хватало для решения непосильной задачи — уничтожения партизан. Партизанское движение со дня на день разрасталось, отряды росли, район действий расширялся, фашистскую армию разбросали не только по Болгарии, но и по всей Югославии и Греции. Весной 1944 года правящей верхушке пришлось дополнительно мобилизовать несколько призывов.

Васил, Георгий и Бойко также получили повестки. На этот раз их призывали не в 7-й, как раньше, а в 11-й конный дивизион в город Брезник. Прежде чем явиться в казарму, они встретились и припомнили свое старое обещание Теперь его можно выполнить, так как Брезник находился недалеко от «Республики» — так условно назывался район, где действовал Трынский партизанский отряд.

В казарму они прибыли, опоздав на четыре дня. С опозданием являлись все мобилизованные, но правительство не в состоянии было навести порядок. Васил и Георгий остались в Брезнике, а повестка Бойко была на село Режанцы, в пяти километрах от города. Там формировался один из эскадронов. Это в известной степени могло сорвать их план, но Бойко сумел завоевать доверие своего командира, и тот стал часто отпускать его в Брезник оформлять получение какого-то багажа.

Однажды командир спросил у него:

— Что за багаж такой — каждый день его получаешь и все никак не получишь?

— Шоферы отказываются его брать, господин подпоручик, — ответил Бойко, — а жена стеснительная, настоять не может.

Хотя подпоручик и рассердился на него, но на другой день опять отпустил в город.

На этот раз Бойко предупредил своих друзей, что дело того и гляди сорвется и вряд ли можно будет уйти вместе с конями, как договаривались. Кроме того, еще не было получено оружие.

Фашисты боялись вооружать солдат. Ожидали дня выступления в Грецию.

Пришло 7 апреля. Оставался только один день до отправления эскадрона. Молодые солдаты, которые также собирались бежать из казармы, один за другим отказывались. Видно, страшно им было. Однако трое друзей сдержали свое слово. Они пытались связаться с нами через Крума Савова из Брезника, но бай Крум, опасаясь провокации, не доверял им и отказал в содействии. Тогда они решили сами отыскать следы отряда. Вечером 7 апреля Васко и Георгий провожали Бойко из города. Небо было ясное, и на нем, как на синей поляне, свечами горели тысячи звезд. Тянуло прохладой.

— Видите вон ту высоту за ивами? — спросил Бойко, показывая рукой по направлению к селу Режанцы.

— Видим, — дружно ответили Васко и Георгий.

— Называется она Орлов Колодец. Запомните его, и завтра вечером в 10 часов я буду вас там ждать. Без оружия и патронов не приходить. Держите свое слово!..

Восьмого утром офицеры роздали оружие. Бойко получил автомат, а Васил и Георгий — карабины. Однако патронов не дали ни для карабинов, ни для автомата. В то же время Бойко был назначен унтер-офицером в пулеметный взвод, а его товарищи — командирами отделений.

После обеда Бойко отправился в Извор — свое родное село, чтобы встретиться там с молодежью и предложить им уйти вместе. Село находилось в нескольких километрах от расположения эскадрона. Бойко говорил только с самыми надежными людьми, но никто не согласился уходить сейчас. Все ждали более благоприятных дней.

Итак, его миссия не удалась, и он решил сказать о своих намерениях отцу. Сначала сообщил ему, что дивизион уходит в Грецию, а потом намекнул, что если от него не будет письма, то пусть знают, что он в других войсках.

— В каких это других войсках? — удивленно спросил его отец.

— Неужели не догадываешься — в партизанских.

Отец встревожился. В мыслях у него сразу пронеслось: полиция, пожары, аресты.

— Да сиди ты смирно, — промолвил отец, — а то весь мой труд пойдет на ветер. Другого дома у нас нет и не будет уже, сынок! И за этот долги еще на выплачены.

— Не бойся, батя, у фашистов уже не такая сила. Сейчас растет другая… И она больше не позволит фашистам безобразничать.

— Так-то оно так, — примирился отец. — Но смотри не ошибись.

Бойко распрощался со своим отцом и вернулся в часть после девяти часов. Но так как отпущен он был до десяти, то решил до конца закончить свое дело. Вошел в склад, где находились седла, взял свой автомат, вещмешок и, получше запрятав их под шинель, позвал дневального:

— Эй, парень, не вздумай дремать, а то украдут какое-нибудь седло.

Дневальный стал смирно, выпучил глаза и ответил:

— Никак нет, господин унтер-офицер, мы стережем.

— Стережешь-то, стережешь, но смотри, как бы утром не взвыть, если чего-либо не окажется на месте.

Дневальный не ответил. Вероятно, снова задумался о своих домашних и подсчитывал в уме, когда ему выпадет идти в отпуск.

Бойко отдалился от склада и двинулся вдоль ограды. Нашел лаз, разведанный прошлым вечером, пролез в него и пошел к сестре, живущей метрах в десяти от здания, в котором одевали запасников. Здесь Бойко держал свою гражданскую одежду. Быстро снял обмундирование, сунул его в вещмешок и надел приготовленные заранее гольфы и куртку.

Ничего не говоря сестре, Бойко вышел и направился прямо к Орлову Колодцу. Никого еще не было. Вокруг — пусто. Вчерашних свечей-звезд на синей небесной поляне не видно. Их закрывали темные слезящиеся облака. Бойко постелил плащ-палатку, прилег и устремил взгляд туда, откуда должны были подойти его друзья.

Он снова подумал о своем отце. Стало жалко его, наверняка спалят дом, а шестидесятилетний труженик не заслуживает такой участи.

Васко и Георгия еще не было. Это начало беспокоить Бойко. «Не раздумали ли мои приятели, — думал он, — и не лучше ли будет, если они не придут? Тогда и мне найдется оправдание. Останусь дома, и усадьба батина сохранится».

Неожиданно он спохватился. Это были не его, чужие мысли, и он сразу их прогнал.

«Нет, не может быть, я верю в Георгия и Васко, — отвечал он сам себе. — Придут, только бы с ними чего-нибудь плохого не случилось».

Так проверялось боевое товарищество.

«Ш-ш, — сам себе сказал Бойко, — как будто кто-то идет», — и посмотрел на часы. Приближалось десять…

«Тихо! — приказал он своему сердцу и бессознательно положил руку на грудь. — Не обманываюсь ли я? — продолжал он разговор сам с собой… — Ха, да это шаги… топ, топ, топ… это кавалерийские шаги», — усмехнулся довольно Бойко и подал сигнал.

Тут же последовал ответ. Бойко вскочил и пошел навстречу друзьям.

— Это вы? Пришли? Вот это здорово, молодцы! Вот что значит боевая дружба! — спешил он к ним, громко восхищаясь, а когда все трое сошлись, то одновременно бросились друг к другу и долго стояли обнявшись.

Бойко ни словом не обмолвился о своих сомнениях. Боялся оскорбить товарищей, хотя сейчас было не до оскорблений. Надо решать, куда идти — в «Чавдар» или в Трынский отряд.

Васко, который был связан с «Чавдаром» и мог быстро провести их туда, настаивал, чтобы доверились ему, а Бойко, питавший большую симпатию к Трынскому отряду, предложил провести всех туда.

Завязался небольшой спор. Васко настаивал на своем, но и Бойко не уступал. В конце концов вмешался Георгий. Заняв место арбитра, он спросил:

— Верите в мое беспристрастие?

— Верим…

— Отлично, тогда начнем рассуждать. Во-первых, «Чавдар» очень далеко и надо возвращаться назад, во-вторых, нет никакой гарантии, что сможем быстро с ним связаться. Здесь ближе и дорога лучше, и, самое важное, перебравшись через хребет Руя, мы сразу окажемся на территории «Республики». Поэтому предлагаю идти в Трынский отряд.

— Ладно, согласен, — уступил Васко, хотя это его не убедило.

Трое боевых друзей-кавалеристов двинулись пешком в направлении Эрула. Отсюда Бойко предполагал спуститься в Знеполе, а затем по склонам Руя пробраться на территорию отряда.

В дороге их застал сильный дождь. Вместо маленьких слезинок, которыми плакало до этого небо, стали падать крупные капли. Но из-за необычной для этого времени года жары дождь лишь приносил свежесть. Друзья нигде не останавливались, наоборот, шли все быстрее.

— Эй, а патроны вы взяли? — вспомнил Бойко посреди пути.

— Где мы их могли взять? — пробурчал Георгий. — Эти типы не дают. Такой страх их берет, что еле дышат. Хорошо, хоть карабины взяли.

— Хранят в ящиках, — дополнил Васко. — Раздавать будут, когда в поход выйдут. У меня есть несколько штук, но не государственных, а моих.

— Мои, твои, перестань глупости говорить, — злясь, возразил Бойко. — Важно, что мы идем с голыми руками. У тебя несколько, у меня десяток, но ведь это же пустяки.

— Да брось ты, — ответил Васко, — конечно, если мы будем на одного фашиста тратить по десятку патронов, тогда наверняка прогорим. Я лично думаю, что больше одного они не заслуживают, иначе им долго конца не будет.

— Прекрати, — не выдержал Бойко. — Ты подумал, с какими глазами мы придем к партизанам? Нет чтобы самим принести: не успеем еще «добрый день» сказать, а уже патронов будем просить. Нам тогда любой ответит: «Ну, братишки, идете из казармы, где склады набиты патронами, а с собой ничего не взяли. Думали на месте получить, а мы здесь за каждый патрон деремся». Что мы тогда ответим?

— Партизаны-то поймут, они ничего не скажут, — ответил Георгий.

— Пусть не скажут, достаточно, что подумают.

— Ну, это не совсем так, — заупрямился Васко, — от мыслей до слов большая разница. Вот я, к примеру, сейчас думаю, что уплетаю пирог, но ведь не ем же я его, а если скажу, что ем, тогда в самом деле должен есть.

— Не лезь в философию, — поддел его Бойко. — Не видишь что ли, философия не про нас. Нам, брат, драться надо, пусть другие философствуют.

— А разве это философия, если я сказал, что думать о чем-нибудь и иметь это в руках — совсем не одно и то же? Это и дети знают, — сопротивлялся Васко.

Так, разговаривая, они поднялись на вершину Любаша. Здесь остановились, подышали свежим воздухом, и, пока отдыхали, Бойко рассказал о Любаше какую-то старую легенду. Двое других внимательно слушали, сочувствуя осажденным в крепости, которые, по легенде, в конце концов были уничтожены, и друзья решили, что в предстоящей борьбе никогда не дадут себя окружить.

В Эрул добрались на закате. Через село решили не идти, а обошли его с востока и спустились к руднику «Злата». Пока шли, никто их не заметил. Только один раз собака залаяла, но на нее никто не обратил внимания; затем они пошли к селу Банкя, откуда через реку Эрма намеревались перебраться на югославскую территорию. Это было только незначительное изменение предыдущего плана.

Пройдя село Банкя, бойцы спустились к реке и неожиданно оказались среди скал. Они и днем казались очень крутыми, а ночью вообще выглядели страшными. Темные бездны всерьез озадачили кавалеристов.

Бойко шел впереди. Он хотел выбрать более удобное место для прохода между скалами, но здесь речь шла уже не о метрах — перед ними лежали целые километры такой же ужасной дороги.

— Подождите, друзья! Тут такая пропасть открывается — и птице через нее не перелететь. Надо возвращаться обратно. Мы словно в тиски попали между этими скалами. Что же теперь делать?..

— То вперед, то назад, — пробурчал Васко так, что только Георгий его услышал. — И чего я вас послушался?

Георгий сделал вид, что ничего не слышал, и промолчал. Иначе бы сильно рассердился Бойко.

— Давайте немного назад! — распорядился Бойко.

Хотя они сейчас уже были не в армии, Бойко пользовался правом старшего по званию и не только приказывал, но и не допускал никаких возражений.

— Мы и здесь остаемся бойцами, — заявил он, — бойцами народно-освободительной армии, так что без дурачков. Нас трое, но один должен быть старшим…

Васко и Георгий не возражали. Они были старыми солдатами, и воинские порядки, как и дисциплинарный устав, ими были хорошо изучены. Поэтому приказы унтер-офицера выполнялись беспрекословно, безо всякого ворчанья.

Всю ночь кавалеристы кружили среди скал.

— Хорошо, хоть коней не взяли, — злился Георгий, — иначе что бы с ними мы здесь делали?

— Были бы лошади, выбрали бы тогда другой путь, — поспешил пресечь разговоры Бойко. — Человек выбирает дорогу по грузу.

С камня на камень, из ущелья в ущелье кавалеристы добрались до реки. Никакого моста поблизости не было видно. Ничего другого, как переправляться вброд, не оставалось.

Попытались здесь, попытались там, в конце концов нашли удобное место и перебрались на другой берег. Но тут новая беда — вся одежда ниже пояса оказалась мокрой. Сняли брюки, выжали их, вылили воду из сапог и продолжили свой путь по склону Руя.

Вместе с радостью, что приближается территория «Республики», пришло и солнце.

— Солнце все-таки солнце, братцы, — восторженно воскликнул Бойко. — Люблю зиму, но так, как лето, я ничего не люблю. Как пройдусь по этой траве, да как припечет солнышко и повеет всякими приятными запахами — эх, жить хочется!

Он приостановился, бросил взгляд назад, откуда они выбрались, и воскликнул:

— Мамочки! Посмотрите, где мы только что были!

Васко и Георгий оглянулись, окинули взглядом лабиринт завалов и камней и сами себе удивились, как это они здесь прошли.

Целый день кавалеристы взбирались на Малый Руй. Вечер застал их на самом перевале, откуда были видны и села в Знеполе, и сербские села, разбросанные по широким, пересеченным ущельями горным массивам.

— Туда пойдем? — спросил Георгий.

— Туда! Надо бы туда, — быстро поправился Бойко, потому что и он не мог точно определить направление, которого надо было держаться.

Перед самым рассветом приблизились к какому-то дому. Постучали. Открыла им сухощавая старушка. Что это за люди, она не поняла да если бы и захотела понять, все равно бы не сумела. По этим селам каждый день проходили и полиция, и войска, и партизаны. Видит, двое в военной одежде. «Значит, государственные люди», — подумала старая и пригласила войти.

— Мы, мамаша, предпочли бы сарай, — сказал Бойко. — Надо привыкать к партизанской жизни.

Подошли к сараю, но Георгий вдруг вспомнил, что он что-то забыл, и вернулся. Его товарищи приостановились.

— Бабушка, что это за село?

— Рекита, сынок.

— Дай тебе бог здоровья! — благословил ее Георгий.

В это время из дома выскочила молодая женщина и, перебежав через двор, быстро исчезла где-то.

Так поступали все молодые женщины в этом краю, когда в дом приходили войска или полиция. Не хотели они, чтобы к ним приставали, вот и бежали из дому, куда глаза глядят. Побег женщины оставил у Васко какое-то неприятное чувство.

Забрались в сарай, расположились и приготовились подремать. Васко, улегшись рядом с друзьями, шуршал соломой и беспокоил их.

— Васко, чего ты не спишь, ворочаешься? Есть у нас дисциплина или нет? — сердито начал было Бойко, но и к нему, несмотря на страшную усталость, сон не приходил.

— Та женщина, что прошла через двор, куда она делась?

— Откуда я знаю! — небрежно отвечал Бойко. — Пусть себе ходит, дело хозяйское.

— А если она пошла сообщить в полицию? А у нас никакого дежурства нет, какие же мы партизаны? — уже серьезным тоном высказал свои сомнения Васко.

Он был прав и, конечно, неспроста не мог заснуть. Ему было известно, что в Рекита находился не только полицейский участок, но здесь еще эксплуатировался рудник и проходила узкоколейная железная дорога.

— Ну и что ты предлагаешь? — смягчив тон, спросил Бойко.

— Уйти отсюда.

— Ладно, вставайте! — приказал унтер-офицер.

Пока еще полностью не рассвело, они выбрались из сарая и пошли в лес. Там организовали дежурство и по очереди спали на широком пне. Таким был их первый сон — неспокойный партизанский сон.

Вечером они продолжили свой путь. Теперь они направились к Калне, но чтобы добраться туда, надо было преодолеть еще много вершин и ущелий. До Калны вообще не просто добраться. Встретишь прохожего, спросишь:

— Далеко ли до Калны, дядя?

— Да нет, ей богу, пока папиросу выкуришь…

Идешь и куришь — одну, две, три, коробку. Преодолеваешь один хребет, второй, потом третий и уже ругаешь дядьку, что обманул тебя. А встретишь другого, спросишь — и снова тот же ответ.

«Так их, разэтак, — скажешь про себя, — да что она на краю света что ли? Уже и коробка пуста, а Калны до сих пор не видать».

А сербские крестьяне в те времена курили не так, как наши. Закурят, пару раз затянутся, погасят, и так им одной папиросы хватает на несколько дней, а за это время можно пройти десятки километров.

На рассвете друзья услышали лай собак. Значит, село уже неподалеку, и они смело двинулись дальше. Не прошло и десяти минут, как перед ними появилась окраина с полусгоревшими и полуразрушенными домами; во дворах то здесь, то там бродили, как тени, печальные женщины. Это была окраина Црвена-Ябуки.

— Надо бы и вам снять военную одежду, — сказал Бойко, — люди здесь страшно, боятся военных. Видите, как только заметили нас, так сразу все попрятались.

— Ну да, а где мы другую возьмем? Тебе легко. Потребовалось что-нибудь — взял у сестры, — решил на этот раз возразить Георгий.

От дома к дому — наконец встретили какого-то мужчину, быть может, единственного на всю махалу, — остальные или в партизанах, или убиты, или отправлены в Германию на принудительные работы.

— Нет, не верят нам эти люди, — сердился позже, когда мы наконец встретились, Бойко. — Объясняю им, что мы сбежали из армии, что знаю вас, а они ничего не говорят, только: «Мы не знаем, не ведаем» — вот все их ответы.

Бойко не знал, сколько горьких разочарований и страшных издевательств вынесли на своих плечах эти люди, прежде чем стали недоверчивыми. Полиция и жандармерия часто выдавали себя за партизан или сбежавших из армии солдат, а когда люди доверяли им, их тут же расстреливали без суда и следствия.

Не знаю, как они смогли убедить единственного в махале мужчину. Тот, вероятно, решил пожертвовать и собой, и своим семейством, а может быть, иногда и можно отличить искренность от лицемерия.

Только присели перекусить, как со стороны Тумбы западней Црвена-Ябуки, послышалась стрельба.

— Опять фашисты напали на Калну, — печально промолвил крестьянин, озабоченно покачав головой. — Говорят, что вчера там был отряд Славчо.

Трое друзей переглянулись. Беспокоило опасение, что после боя отряд скроется, а потом его за неделю не сыщешь.

— А часто приходят сюда фашисты? — спросил Георгий.

— Часто. И недели не проходит, чтобы жандармерия Стойчева или в Калну, или в Црвена-Ябуку не заявилась. В этих селах от него даже ребенок в материнской утробе плачет. Ни одного дома, ни одной постройки не осталось — все спалили.

Бой на Тумбе становился все ожесточеннее. Зачастила стрельба. В бой вступили пулеметы и минометы. Эхо быстро разносило гул стрельбы по долине, а горы подхватывали его и повторяли, унося зловещее гудение через перевал к Црвена-Ябуке.

Канонада продолжалась уже несколько часов без перерыва, без отдыха. Люди прислушивались к ней о замиранием сердца. За это время молодые партизаны не раз вздрагивали, не раз сердца их сжимались от невыносимой муки при мысли о товарищах по борьбе, которые погибнут в этом бою, и души их наполнялись все большей ненавистью к фашистам. Друзья-кавалеристы молча поклялись отомстить за все жестокости, которые вершили ненавистная жандармерия и полиция по селам и городам.

Но вот затихла стрельба под Калной. Над Тумбой прояснилось, и партизанские курьеры, как потоки после проливного дождя, хлынули из села в село, разнося радостную весть, что жандармерия отступила. Обрадовавшись, Бойко, Васко и Георгий стремглав кинулись к оврагу, по которому протекала небольшая речушка, и единым махом взлетели на Тумбу. Посмотрели на Калну, но ее, потонувшую в черном дыму и копоти, нельзя было разглядеть.

— А жаль, красивое было село! — воскликнул Васко.

— И село, а еще больше людей жаль! — добавил Бойко.

Молодые партизаны были потрясены зверствами фашистов. Сознание жестокости этой войны, жертвы, приносимые человечеством, стремление переделать этот мир, в котором богатство и сила распределены неправильно (а всего могло бы хватить на всех — и места, и хлеба), — вот что поддерживало их на трудном, но верно выбранном пути.

* * *

Приходивших в отряд подпольщиков из Софии, Перника и других городов обычно сопровождали не только мы сами, но и наши связные. Такая задача была возложена на члена партии из села Нижняя Мелна Арсо Тошева.

В середине марта он отправился в Софию, чтобы привести оттуда новых партизан и доставить нам пишущую машинку, бумагу, копировальную бумагу и два десятка ручных гранат. От Софии до станции Земен, где группа должна была высадиться и продолжать свой путь к Нижней Мелне, все шло без происшествий. Никто их ни в чем не заподозрил, и они надеялись, что так пойдет и дальше. Однако в Земене какой-то подрядчик из Крайште и владелец автобуса усомнились в них и сообщили в полицию. Полиция провела проверку документов, но так как наши товарищи подозрений у нее не вызывали, то их не задержали.

Но доносчики не удовлетворились этой проверкой и снова уведомили полицию, на этот раз в Трекляно. Кондуктор Новко и шофер Любен, яростно ненавидевшие своих хозяев, узнав об этом поступке предателей, вовремя предупредили Арсо. Оценив обстановку, он решил выйти на остановке Габрашевцы — за несколько километров до Трекляно — и дал своим друзьям знак приготовиться.

В машине находились и трое торгашей, вооруженных пистолетами. Узнав от подрядчика, какая ловушка готовится партизанам, они приготовили оружие и только ждали условленного знака. Когда машина остановилась в Габрашевцах, наши друзья начали снимать свой багаж, но тут с помощью двух местных полицейских торговцы не дали им выйти. В тот же момент прибыла полиция из Трекляно. План, составленный Арсо, был сорван.

В аресте товарищей принимал участие и полицейский пристав, который знал Арсо еще со школьных лет. Напомнив ему о прежней дружбе, Арсо сумел склонить его на свою сторону. Пристав освободил их и проводил к своему знакомому. Но врагам это стало известно, они вызвали на этот раз уже жандармерию, которая посреди ночи ворвалась в дом и арестовала их, отправив позже под конвоем в Радомир, где партизаны были расстреляны.

Так еще четверо юношей пошли по призыву партии бороться за освобождение своего народа, но до отряда им дойти не удалось…

* * *

В Софии, на улице Морава, 133, в квартале Ючбунар вместе жили столяры Славчо Трайков и Слави Костов. Они были друзьями не только по профессии, но и по идее — оба коммунисты, оба числились в одной партийной организации, ответственным за которую был Славчо Трайков. Как-то, вернувшись поздно вечером домой, он разбудил Слави, чтобы сообщить приятную новость.

— Готовься уходить! Слышал о постановлении?

— Какое еще постановление? — не разобрав со сна, бросил Слави Костов.

— Партия мобилизует! Положение на фронтах очень благоприятное для того, чтобы поднять на борьбу всю страну. Красная Армия приближается. Назревают большие события! — едва одерживал радость Славчо Трайков.

— Подожди, подожди, какая мобилизация? — спросил Слави, тараща глаза.

— Партия призывает всех своих членов в партизаны. Наши отряды в ближайшее время должны перерасти в народно-освободительную армию. Поэтому готовься, браток! Наступает желанный час.

— А чего мне готовиться? — ответил Слави. — Я был готов, еще когда раздался первый выстрел, но меня задерживают.

— Кто тебя задерживает?

— Как кто? Те, кто у нас прячется. Куда они денутся, если мы уйдем?

— Устроятся. И вообще они тоже должны будут уйти. В Софии останется совсем мало народу.

Группа Славчо Трайкова была не очень большой — всего шесть человек, все шестеро рабочие.

Группа была уведомлена о директиве партии в этот же день: одним сообщил Славчо, другим — Слави Костов. И Славчо Трайков, и секретарь райкома Мирчо Спасов остались очень довольны, что в группе не нашлось ни одного, кто бы не поддержал решения партии. Все встретили его с восторгом.

После сообщения прошло несколько дней. За это время ушел секретарь райкома партии, ушли и «квартиранты», из-за которых Слави не мог оставить свою квартиру. Теперь дорога в отряд была открыта, необходимо было только организовать уход остальных членов группы. Славчо Трайков передал Слави, что в эти дни к нему придет один человек, который принесет иллюстрированный журнал и передаст привет от жены — это будет означать, что Слави надо уходить вместе с ним.

С этого момента Слави был наготове. Он всякий момент ожидал неизвестного и только напоминал своим товарищам:

— Эй вы, смотрите, чтоб все были готовы и чтоб никто не увильнул.

— Как ты можешь допустить такое? — с обидой отвечали ему. — Мы уже столько времени ждем, а теперь увиливать? Об этом и речи не может быть.

Двенадцатого апреля Слави раньше, чем в другие дни, вышел на работу. Наскоро просмотрел газету «Заря», познакомился с новостями и решил телеграфировать жене, чтобы та немедленно приехала в Софию. Жена с детьми в это время находилась в Плевене. Составил текст телеграммы и пошел на ближайшую почту отправить ее.

Потом вернулся в мастерскую и только переоделся в рабочую одежду, как в дверях показался незнакомец, одетый в куртку и гольфы. Вид у него был немного помятый, и, если судить по внешности, он не внушал Слави доверия. Но сейчас существенным было не фигура, а сообщение, ожидавшееся с таким нетерпением, не дававшее спать ни днем, ни ночью.

— Здесь мастер Слави Костов? — низким голосом спросил незнакомец.

— Это я, — быстро ответил Слави, будто боясь, что незнакомец уйдет и ничего не сообщит.

— Большой привет от Цецы. Она послала вам этот журнал и сказала, что скоро приедет в Софию, — произнес незнакомец давно ожидаемый пароль.

Слави сразу же взял переданное, поблагодарил его и знаком предложил выйти.

— Люди готовы? — спросил посланец.

— Готовы, но один уехал в село. Похоже, что он не пойдет в отряд.

— А остальные?

— Один болен.

— А остальные? — повторил вопрос незнакомец.

— Что до остальных — остальные готовы, — ответил Слави, чувствуя себя виноватым в том, что те двое могут не пойти.

— Сколько вас?

— Четверо.

— Хорошо, завтра в девять часов явитесь на остановку «Сахарная фабрика». Поедем как незнакомые. Купите билеты до станции Земен. Там будет двуколка, поедем на ней, опять-таки как незнакомые, до села Средорек. Все ясно?

— Ясно! — ответил Слави, и они расстались.

Вернувшись в мастерскую, Слави сел за работу, но у него все валилось из рук. Мысли его блуждали в другом месте.

Целый день не мог Слави настроиться на работу, не мог сосредоточиться. То инструменты падали из рук, то он забывал включить рубильник, то путал имена работавших с ним товарищей — все это не могло остаться незамеченным.

— Слави, ты что такой неспокойный? Что случилось? — спросил его один хороший человек, но, к сожалению, еще не партийный.

— Один из малышей разболелся, — ответил Слави.

— Э, не беспокойся! У детей быстро все проходит. Выздоровеет.

— Да я знаю, что выздоровеет, но больно уж положение тяжелое, — волнуясь, объяснил Костов.

Наконец рабочий день закончился, и он ушел домой. В квартире пусто, поделиться не с кем. Занялся уборкой, потом задумался, что из вещей взять с собой.

Может, ничего не брать — кто-то ему говорил, что на свободной территории есть целые склады, бери, что хочешь, — но потом все-таки решил взять одну-две пары белья для смены. Ночь прошла неспокойно. Тысячи вопросов приходили на ум и разгоняли сон: как прибудет в отряд, как тамошние товарищи встретят его, все ли пройдет благополучно, что там за жизнь? Там, наверное, уже сложилось новое общество, о котором он мечтал и за которое боролся. Но эту радость омрачали беспокойство и тревога. Как же так, уйти, не повидавшись с женой и детьми. С той, с которой долгие годы делил и радость, и скорбь. Расставаясь, люди вспоминают обо всем, что пережили вместе, что их связывает, словно для того, чтобы проверить, не ослабли ли связывающие их узы, и еще более укрепить их. Как жена встретит его уход? Она всегда его понимала, была сознательной женщиной и наравне с ним участвовала в борьбе. Не отвернулась от него, ни когда его арестовали, ни когда подлые агенты говорили ей, что он пошел не по тому пути, что этот путь неправильный и приведет их обоих к виселице. А сейчас образ его жены, смелой и жизнерадостной работницы с табачного склада, стоял перед ним еще светлее и привлекательнее, чем раньше, и он умирал от желания ее видеть. Нет, она его не осудит!

Вместе с женой вспомнились ему и дети, двое, как ему всегда казалось, похожих на нее всем и во всем. Милые детишки, хоть бы остаться в живых, повидать вас! Думая обо всем этом, он задремал довольно поздно и сразу проснулся, когда кто-то тревожно постучал в двери.

«Кто это стучит? Уж не полиция ли?» — вздрогнул Слави и вскочил с кровати. Мысли о том, что это жена, он не допускал — она не могла так скоро приехать. Да и телеграмму наверняка еще не получила. Только теперь он вспомнил, что просил хозяйку его разбудить.

Слави быстро оделся и помчался прямо на остановку «Сахарная фабрика». На остановке уже были и незнакомец, пришедший с паролем, и старая коммунистка Живка Димитрова, и бывший боец интернациональной бригады Асен Терзийский,и Димитр Драганов. Это были люди, уходящие вместе с ним к партизанам.

Поездом ехали несколько часов и только в обед прибыли в Земен. Там, недалеко от самой станции, стояло несколько двуколок, ожидавших пассажиров. Связной быстро нанял одну из них, уселся, другие тоже расселись, но одному не хватило места. Димитр Драганов должен был дождаться, пока двуколка, освободившись, вернется на станцию, а затем догнать своих товарищей, которые будут ждать его в Средореке. Вместо этого Димитр Драганов дождался первого поезда из Кюстендила и отправился обратно в Софию. Остальные благополучно достигли Средорека, и другие связные провели их в махалу Палилула. Здесь было весело и оживленно. Различными путями, по различным каналам сюда прибыли из Софии и других городов более ста новых партизан.

* * *

После отправки большой партизанской группы, состоявшей из молодежи Брезникской, Трынской и Радомирской околий, энтузиазм населения стал быстро расти. Сейчас молодые люди больше не мечтали о встрече с партизанами, чтобы потом долго рассказывать о них своим близким и знакомым, а сами шли в отряд.

Стремились попасть в отряд и молодые парни Владо Радославов из Красавы и Марин Асенов из Муртинцев. Владо был офицером в Русенском гарнизоне и, получив разрешение на отпуск, простился с казармой, потому что решил больше туда не возвращаться. Это решение у него возникло уже очень давно. Во время отпуска он встретился с Тодором Младеновым и Момчилом, и они договорились, когда точно и как произойдет уход к партизанам. После этой встречи потянулось нетерпеливое ожидание. И вот 24 апреля появились партизаны Борис Антов и Райчо Петков. Втроем они двинулись в отряд, но Владо настоял, чтобы идти через Муртинцы и захватить там его друга. Марин с нетерпением ждал его. Теперь оба ремсиста были счастливы. Их сокровенное желание пополнить ряды народных борцов готово было осуществиться.

Село покинули в полночь. Все крепко спали. Только родители Владо и Марина бодрствовали. Сон не приходил. Мысли об опасностях, подстерегающих их детей, одна тревожнее другой, не давали им покоя. Они вбили себе в голову, что дети или попадут в засаду, или кто-нибудь их предаст.

— Ну чего ты теперь хнычешь? — прикрикнул на жену отец Владо.

— Тяжело мне. Кто знает, что с ним будет. Как сказал «Пойду!», значит, все.

— И ушел. А плачем его не вернешь, — ответил отец.

— Знаю, что не верну, но ведь мать я ему — жалко мне. Кто знает, увижу ли я его еще раз.

— Только ты мать что ли? А те, кто уже больше года бродят по горам, — они что из навозной кучи вылупились? Их ведь тоже мать родила.

— Эх, каждая думает о своем. И им нелегко, но они уже свыклись.

— И ты привыкнешь. Пойми же в конце концов: Владо не по своему личному делу пошел, а по народному. Партия им дороже матери и отца. Как она скажет, так и будет, — уже успокаиваясь, сказал отец, но и в его словах чувствовалась какая-то ревность к этой партии, из-за которой люди покидают родной дом. Но нетрудно было понять, что не к партии надо ревновать, а к собственным детям, потому что честный человек ищет справедливую идеологию и отдается ей полностью. Плохой человек и эгоист не увлекается большими идеями, он служит золоту и собственному благополучию. «Все зависит от человека. В конце концов я сам виновен, что воспитал его таким», — решил он про себя.

— Сейчас и я поняла, что это так, — грустно отвечала мать. — Говорил он со Стефаном и Стояном о коммунизме, о партии, но чтобы они настолько увлеклись этой партией, все не верилось. Как приехал в отпуск, так не мог усидеть на одном месте. Все ходит, ходит, того зовет, этого зовет, его ищут, собираются, разговаривают, ссорятся, обвиняют друг друга, а дело-то все — в партизанстве. На днях говорю ему: «Владо, сынок, не уходи в лес. Стефан и Борис в тюрьме, не знаем, когда вернутся, и вообще, что с ними; Стоян куда-то исчез, о нем ничего не слышно. Побудь с нами. Для чего мы родили тебя, вырастили? Ведь и мы, как и другие люди, хотим видеть детей возле нас, радоваться им».

— А он что? Так сразу с тобой и согласился? — иронически спросил отец.

— Как бы не так — согласился! «Я, — говорит, — не могу остаться последним в этой борьбе. Это вопрос чести. Молодежь, которую я учил коммунизму, ушла в отряд раньше меня. Да разве могу я сидеть здесь сложа руки? Стыдно будет, мама, понимаешь, очень стыдно».

— А ты, ты согласилась с ним?

— Как это согласилась? Но я что, своей крови не знаю? Из пятерых, которых родила, сейчас только девочка с нами осталась. Остальные разлетелись как птицы…

Мать Владо не могла высказать всего, что легло на ее душу тяжелым грузом. Она снова заплакала, мысленно пошла по следам сына. Доброй бы им дороги и чтобы плохой человек не встретился на пути.

— Да не мучь ты себя, держись! — сказал отец. — Думай о хорошем, а не о плохом.

* * *

Ночь была темная, хоть глаз выколи. От края до края, куда только хватал глаз, небосклон был словно затянут тяжелыми свинцовыми облаками, готовыми в любой момент заплакать от собственной мрачности и неприветливости. Ивы распростерли свои голые, словно костлявые руки, ветви и, казалось, только и ждут, чтобы их кто-нибудь столкнул в глубокий овраг, где клокотали запоздавшие весенние воды. Напряженная и томительная тишина!.. Только крикливые совы нарушали глубокую тишину апрельской ночи.

Но на четырех молодых партизан, увлеченных разговором вполголоса, эта напряженная и томительная тишина не производила никакого впечатления. Глаза их настолько привыкли к темноте, что они даже не спотыкались о камни, то и дело попадавшиеся им на дороге.

— Да, Борко, прошло время фантазий и мечты, — обратился Владо к Борису Антову, словно завершая давно начавшийся безмолвный разговор. — Наступил, наконец, час, когда каждый из нас проверит, на что он способен. И это будет первым этапом нашего развития как коммунистов.

— Ты прав, Владо, партизанская борьба — самая лучшая проверка людей, а партизанская жизнь — самая красивая жизнь для человека. Здесь фронт, врага сразу видно — все, как на ладони, видно каждое село, за которое надо бороться, а в этих селах, брат, знаешь, какой народ, какой прекрасный народ стоит за партизан, — отвечал Борко с присущим ему простосердечием.

— Как вас встречает население? — полюбопытствовал Владо.

— Как? Очень здорово. Не знал, что у нашего народа душа так богата, а сердце так широко! Себя не пожалеешь ради народа с такой душой и таким сердцем.

— Это верно. Наш народ добр. Он не только сердечен и гостеприимен, он — народ борцов, народ с высокой политической сознательностью, который умеет быстро ориентироваться в обстановке, и не поздоровится тому, на кого он поднимет дубину.

— А как вы живете?

— Как? Очень просто. Приходим вечером в какое-нибудь село, блокируем его и перекрываем все входы и выходы. В это время на площади или в школе собирается все село. Все партизаны включаются в разъяснительную работу, а в конце кто-нибудь из руководителей произносит речь. После этого жители расходятся, и каждый приглашает к себе несколько партизан, чтобы их накормить.

— А после?

— Не торопись! После, когда люди наедятся, мы собираемся в определенном месте, производится проверка, снимается охрана, потом мы строимся, назначается охранение, и мы идем в другое село.

Четверо партизан долго разговаривали и настолько увлеклись, что не заметили ни рассвета, ни того, что уже находились на окраине села Проданча.

— Тихо! — предупредил всех Марин. — Приближаемся к селу.

Выбирать уже было нечего. Недалеко они увидели заброшенный сарай и, не думая, что лезут прямо в волчью пасть, вошли внутрь и там расположились. Решили провести здесь день, а вечером продолжить свой путь на Калну.

К несчастью, утром в сарай зашел хозяин. Увидя в их руках оружие, он прикинулся другом, назвал себя коммунистом и предложил им свои услуги. Сказал, что принесет какую-нибудь еду. Партизаны имели с собой запас, но не стали отказываться от его любезности. При этом они попросили хозяина последить за полицией и, в случае опасности, предупредить их. Вместо того чтобы пойти домой взять еду, Кирил Антонов замыслил гнусное предательство. «Сейчас самый момент заполучить некоторую сумму», — сказал он про себя и первым делом отправился к служебному телефону сельского старосты.

Пока он сообщал в полицию, друзья время от времени выглядывали из сарая и осматривались. Сарай находился на невысоком и голом хребте, который заканчивался широким каменистым оврагом с невероятно крутыми берегами. Вскоре пришел предатель и принес им еду, чтобы они в нем не усомнились. Какими глазами он смотрел на них, как мог он с ними разговаривать!

Получив сообщение из Проданчи, группа полицаев и жандармов села на грузовик и сразу же выехала. Вместе с ними отправились известные своим усердием агенты Димов, Тодоров и Китанов.

В селе Врабча — километрах в пяти от сарая — полицейско-жандармский отряд разделился надвое с целью перекрыть все дороги и, лишив партизан возможности уйти, схватить их живыми или убить.

Приближение полиции, как она ни старалась быть осторожной, не осталось незамеченным. Друзья решили покинуть сарай и принять бой.

Прежде чем полицаи открыли огонь, Борис и Марин, выпустив по несколько пуль по приближающемуся противнику, бросились бежать к оврагу. Полицаи также открыли огонь и помешали Владо и Райчо выйти из сарая. Первая прибывшая группа полиции разделилась — часть пошла по следам Бориса и Марина, а остальные окружили сарай.

Борис и Марин завязали бой, но не заметили, что с тыла появился новый противник — прибыла вторая полицейская группа. Окруженные со всех сторон, они вдвоем оказались против двадцати.

Попробовали пробиться сквозь кольцо — не вышло. Полицаи держали их под непрерывным огнем, не давая поднять головы.

Кольцо сжималось все больше и больше. Полицаи приближались. Когда Борис увидел, что полицейские собаки уже в нескольких шагах от них, он крикнул другу:

— Марин, стреляй до последнего патрона! Живыми не дадимся! Достойная смерть будет самым лучшим памятником для нас. Держись! — И гневно нажал курок.

Марин сделал то же. Стрельба участилась. Нарастал и огонь противника. Он осыпал их тысячами пуль, как будто партизаны были из железа. Даже когда винтовки выпали из их рук, а из многочисленных ран заструилась алая кровь, подлые бандиты продолжали стрелять — они боялись, что коммунисты будут сражаться и после своей смерти.

Неравный бой завязался и в сарае. Стреляя в полицаев и агентов, Владо попытался вырваться из окружения, но это ему не удалось. Автоматная очередь прострочила ему ногу, и он, как подкошенный, свалился на пороге. Райчо остался отбиваться один, но он уже был не в силах сопротивляться целой толпе полицаев. Они окружили его со всех сторон, прижали и схватили живым. На пороге сарая лежал полумертвый Владо. Когда полицаи приблизились к нему, он собрал все свои силы и обругал их. От ярости и бессильной злобы фашисты быстро выкопали яму и зарыли его живым.

Спустя несколько дней брезникская полиция совсем распоясалась. Для острастки населения были вырыты трупы Владо, Бориса и Марина, и их повесили — Владо на телефонном столбе около общины в его родном селе, а двоих других на самой высокой вербе около кошанского моста, где проходили сотни крестьян и путников из Софии и в Софию. Люди отворачивали головы, потрясенные жестокостью опозоривших себя фашистов.

Но полиция на этом не остановилась, она заставила мать Владо в продолжение двух недель каждый день стоять по два часа у его трупа. Болгарка, мать героя, стояла гордо. Она с трудом сдерживала слезы перед наблюдавшими за ней полицаями, не желая показать свою слабость. У трупа такого сына, как Владо, она могла стоять всю жизнь как перед святым, потому что Владо погиб не за себя, а за весь народ. В эти дни ее несколько утешало то, что она получила письма из тюрьмы от двух других сыновей. Сообщил о себе и третий сын, исчезнувший куда-то. Оказывается, он партизанит в шуменском крае.

Издевательство над трупами убитых партизан не могло удовлетворить звериные страсти брезникских заправил. Им казалось, будто все, что они совершили, недостаточно сильно, и они принялись арестовывать ятаков. Задержаны были лучшие люди брезникских сел: в селе Муртинцы — бай Аргир Кузманов, Георгий Стефанов с дочерью Еленой и в селе Баба — бай Неделко, недавно еле избежавший судебного процесса.

Не в силах справиться с сопротивлением народа, полиция становилась все более свирепой. Погибали все попадавшие в ее руки партизаны и ятаки. И из этих товарищей тоже ни один не вернулся к своим родным. Народная учительница Елена плюнула в лицо своим палачам и была расстреляна. Расстреляли и ее отца, а упорство однорукого бая Неделко привело фашистов в ярость. Он не признал ни одного из предъявленных ему обвинений. Более того, он обвинил полицейских в бесчеловечности, назвал их варварами, зверями. Он знал, что никто из собак Дочо Христова не сжалится над ним, будь он сто раз одноруким. Когда фашистские мерзавцы рубили его на куски тупым топором, бай Неделко оставался гордым и несломимым и не просил пощады. Заставил себя только сказать им: «Гады, напрасно буйствуете. Жестокостью народ не покоришь!»

* * *

На ткацкой фабрике «Декало» в Княжево началась вечерняя смена. Солнце только что село, и пылинки перестали летать по грязному помещению. Надзиратель проверил, все ли на местах, и ушел в свою теплую канцелярию. Ткачихи зашумели. Нервно застучали станы.

Когда люди привыкли к шуму, секретарь партийной организации Георгий Костов и молодежный активист Методий Коцев челноками засновали между станами. Работницы поглядывали на них, напрягая слух.

— Все в отряды, товарищи, пробил решительный час! Все в отряды! Партия призывает весь народ на вооруженную борьбу, — кричали они прямо в уши рабочим и работницам, пытаясь перекрыть шум станов.

Ткачихи заволновались. Наиболее сознательные одна за другой останавливали станы и сразу же покидали фабрику, чтобы собраться в дорогу.

Цвета Юрукова — сестра Васила Петрова старшего из Красно-Села, тоже ткачиха, — смотрела и недоумевала. Увидев Методия, она преградила ему дорогу:

— Методий, что происходит? Попробуй только скрыть от меня! Говори!

— Уходим к партизанам, Цвета, — шепнул ей на ухо Методий. — Собираемся на остановке «Сахарная фабрика» завтра ровно в 9 часов. Захвати с собой и Асенчо, он согласен, руководство тоже согласно. Насчет Виктории решай сама!

— Если я пойду, то со мной пойдут и дети. На работе мы были всегда вместе, будем вместе и в борьбе, — ответила Цвета.

— На всякий случай знай, ты эвакуируешься в село Рыждавица, что под Кюстендилом, — предупредил Методий. — При выходе из вагона следи за мной. Постарайся быть точной и никому ни слова!

Хотя Цвета и не была образованной, она очень хорошо понимала смысл и значение осторожности, обдумывала каждый свой поступок и всегда руководствовалась тем, как то или иное действие отразится на общем деле. Физически она была слабой, жизнь ее не щадила, преждевременно заставив постареть, но она надеялась на что-то лучшее, и эта надежда делала ее жизнеспособной и жизнерадостной. С детьми теперь было проще — они уже подросли и сами начали зарабатывать. Это было для Цветы самым большим утешением. Она считала, что ради партии человек может пожертвовать даже собственными детьми. За шесть лет, проведенных в рядах партии, она привыкла доверять ей больше, чем собственным глазам.

Придя с фабрики, Цвета прибрала в своем одиноком домике на краю поросшего акациями оврага на склоне Витоши. Сообщила детям о своем решении и, не дожидаясь, пока они перестанут радоваться, села на жесткую лавку и задумалась. Рядом с ней, счастливые, присели, обняв ее, Асен и Виктория. Асену только что исполнилось семнадцать, а Виктории шел пятнадцатый год. Они были слишком молоды, чтобы разобраться в материнском сердце, в которое прокрадывалась тревога. Как-никак, это борьба! Доживут ли они до ее конца или погибнут преждевременно? За себя она не боялась. Что ж, пожила свое, помучилась, вырастила двоих и вот отдает их. «А они такие молодые! Защитила бы их судьба. Пусть лучше я погибну, если только кому-нибудь надо будет погибнуть».

— Мама, о чем задумалась? — спросила Виктория.

— Думаю, дети. Разве может человек решиться на большое дело, не подумав. Только молодые, вроде вас, не думают, не тревожатся. Рассчитывают на свою силу и молодость. Вам и море по колено.

— Ну о чем еще думать — уходим, и все тут! — сказал Асен.

— Вот это мне у вас очень не нравится. Вы еще дети, наивные, неопытные, не знаете ни жизни, ни людей. Это-то меня и беспокоит.

Этими словами она хотела предупредить детей, чтобы они были поосторожней, но почувствовав, что может омрачить их радость, взяла себя в руки и попросила Асена и Викторию помочь ей укладываться.

Быстренько собрали все необходимые для дороги вещи и легли спать. До рассвета оставалось еще целых пять часов.

Асен и Виктория быстро заснули. Не спала только мать, ночная тишина помогала ей лучше обдумать все предстоящее. Колебаний не было, она чувствовала, что твердо все решила, и никто уже не в состоянии был поколебать ее. Только мысль об Асене и Виктории, неспокойная и тревожная, не покидала ее сознания.

Погрузившись в думы, она не заметила, как пробежала ночь. В маленьком окошке засветилась заря, и вот уже заиграли первые солнечные лучи. Пора было вставать. Цвета встала первой, оделась, приготовила завтрак и только после этого разбудила детей. Радостные, они быстро проглотили по два-три куска, встали из-за стола и до самого ухода маршировали в тесной, как спичечная коробка, комнатушке.

— Давай возьми рюкзак, тогда увидим, какой из тебя партизан! — поддела Виктория брата.

— Я-то донесу, а вот ты, соломка, в три погибели согнешься. На пятом шаге свалишься, — надменно ответил Асен.

— Я соломка, а ты хворостинка. Взвалишь на себя рюкзак и сломаешься. Тогда крикнешь соломинку на помощь, а я с места не сдвинусь.

— Замолчите! — приказала мать. — Отныне вы не просто брат и сестра, а боевые товарищи, готовые пожертвовать всем друг для друга. Ты, Асен, постарше и должен подавать пример товарищеского обхождения, а ты, дочка, помалкивай! Нечего отвечать на все его поддевки. Иначе я не возьму вас с собой.

— Мамочка! — взмолились они одновременно. — Будем тебя во всем слушать. Никакой ругани между нами больше не услышишь. Только, пожалуйста, не оставляй нас!

— Хорошо, верю вашим обещаниям, возьму, — успокоила их мать и распределила багаж на три узла — побольше себе, поменьше детям.

Пришло время трогаться в путь. Так как отец их в то время отсутствовал, Асен и Виктория оставили ему загадочное письмо, в котором писали, что уезжают в гости и будут ждать его там. Простились со своей бедной квартирой и отправились на указанный пункт.

На остановке семья Цветы увидела много знакомых с фабрики. Здесь были братья Филипп и Никола Георгиевы, Димитр Димитров со своей женой Марией и дочерью Маргариткой, Стефан Миленков и оба организатора — Методий Коцев и Георгий Костов. Самые близкие друзья сейчас встречались как незнакомые. Никто не поздоровался. Заговорили между собой, только когда слезли с поезда на станции Рыждавица.

Группа новоиспеченных партизан двинулась за Методием к какому-то саду. Там их ждали двое незнакомых им людей. Обменявшись паролями, незнакомцы подошли и повели группу к Палилуле — сборному пункту отряда.

* * *

Призыв партии достиг и ремсистов шестнадцатого пограничного поста, расположенного на вершине Седлар — одной из господствующих высот около города Пирот. Давно уже Стоян Гюров из села Милославцы, Никола Милев из села Елешница и Стоян Захариев из села Лева-Река мечтали встретиться с партизанами, но это им никак не удавалось. Сидеть на границе и охранять ее в то время, когда партия призывает к борьбе, ремсисты считали преступлением.

Однажды вечером, когда они втроем были в дозоре, друзья обдумали, каким образом присоединиться к партизанам, назначили день и выбрали путь, по которому лучше всего до них добраться. В тот же вечер они уточнили и все подробности агитации, которую нужно будет провести с солдатами — не должны эти бедные крестьянские парни служить фашистам. Но среди них были и такие, которые ни при каких условиях не пошли бы к партизанам. Это заставляло ремсистов быть особенно осторожными, чтобы не дать им возможности захватить оружие.

Осуществление плана облегчалось тем, что Стоян Гюров был старшим на посту и, фактически, все солдаты были в его руках.

День, выбранный для ухода с поста, был солнечным и теплым. Веял тихий горный ветерок, разнося приятный запах наступающей весны. Появились подснежники, на оголившихся полянках поднимались головки чемерицы и желтый первоцвет и улыбались прилепившиеся к скалам побеги дикой герани. Соловьи еще не прилетели, но стайки воробьев уже скандировали свое «чик-чирик — холодов нет».

— Ничего не скажешь — день просто прелесть! — воскликнул Стоян Гюров и вспомнил о восторженном письме, полученном от парней и девчат из его родного села. Стоян знал, где находятся партизанские базы, и знал, что совсем нетрудно добраться до Дысчен-Кладенца, а оттуда до Калны.

В большой комнате поста за столом сидели двенадцать солдат. Между ними были и старые, и вновь мобилизованные. Обед был побогаче, чем в другие дни. Повар, исполняя приказ командира, вкусно приготовил мясо, которое служило хорошей закуской к искрившемуся на столе выдержанному, с горьковатым привкусом красному вину.

Когда все пообедали, Стоян встал из-за стола и слово за слово начал:

— Друзья, за несколько месяцев службы на нашем посту мы хорошо узнали друг друга. Много раз мы спрашивали себя, для чего нас сюда послали. На этот вопрос никто — включая и меня, вашего хоть и небольшого, но командира — не смог ответить. Многие из вас оставили свои семьи без всякой поддержки и пришли сюда беречь интересы богачей. А вы не спросили себя, что вы получите от них за это? Они нам ничего не дают, а сидючи здесь, мы только навлекаем на себя ненависть всего населения и, самое важное, ненависть партизан. Мы не один раз разговаривали о них. Я боялся раскрыть перед вами свои мысли, но сегодня могу открыто выразить свое мнение о партизанах и сказать вам о решении, которое мы приняли с Николой Милевым и Стояном Захариевым.

Мы считаем, что партизаны лучше всех исполняют свой священный долг перед родиной, борясь за счастье рабочих и защищая интересы народа. А мы, что делаем мы? Ничего мы, товарищи, не делаем! Только лежим да едим. Мы не можем больше сидеть здесь сложа руки, когда наши родные в каждом письме пишут о безжалостных фашистских грабежах, когда весь народ поднимается на борьбу!

Некоторые из вас боятся партизан. Не бойтесь, товарищи! Эти люди оставили свои семьи, чтобы драться с врагом. Мы втроем сегодня уходим к ним, предлагаем и вам идти с нами.

Гюров еще не кончил говорить, а Стоян Захариев уже стоял перед пирамидой с винтовками. Этим он хотел предотвратить возможные неприятные осложнения.

После командира слово взял Никола Милев.

— Товарищи, — сказал он, — Красная Армия, словно огромный молот, бьет немецкие войска. Скоро они будут разгромлены. Наш долг — помочь Красной Армии в этой великой борьбе. Этим мы поможем и своему народу. Я тоже решил, что мое место с моими братьями — партизанами, и призываю каждого присоединиться к нам. «Путь будет страшен, но славен», — заключил он словами Христо Ботева.

Высказались еще несколько солдат, и группа возросла до семи человек. Они построились у пирамиды, и только тогда бывший командир, а теперь боевой товарищ, раздал оружие. Кроме винтовок, они взяли с собой пистолет-пулемет, двадцать четыре гранаты, сотни патронов, взрывчатку, ракеты, бинокль, полушубки, палатки и прочее. Телефонную линию перерезали, а аппарат разбили. Кинув несколько гранат в помещение, уходящие в отряд простились с четырьмя старыми солдатами, которые в этот же день решили отправиться к себе домой. Заботы о семье перевесили все остальное.

От поста группа двинулась по одной лощине, запутала свои следы, попетляв на скалистых холмах, а затем, обойдя с севера село Верхнее Кырнино, направилась к селу Войника. Оттуда небольшая колонна должна была преодолеть вершину Стрелец, южнее Бабушницы, и продолжить свой путь по густому лесу, пересеченному множеством ложбин. Темень затрудняла продвижение и заставляла их двигаться, держась друг друга. За этой семеркой шел еще один — восьмой член группы, вооруженный острыми волчьими зубами и безошибочным нюхом, — их верный друг пес Седлар. Он так сильно был привязан к солдатам, что никто не мог разлучить его с ними. Сейчас Седлар выполнял боевую задачу, охраняя колонну то впереди, то сзади, то по сторонам.

Нависшие над узкой лесной дорогой ветви делали мрак еще более густым и непроницаемым. Темнота и колючий кустарник подорвали временный энтузиазм четырех солдат, и в первые же ночные часы они отстали от группы. Теперь по скалистой тропинке продолжали идти только трое преданных коммунистическому движению ремсистов. Их подкованные сапоги громыхали по острым известняковым камням. С ними неотступно трусил верный Седлар, на всякий случай обнюхивая каждый камень и каждую ветку.

— Стоян, — позвал шепотом Никола, — наши добровольцы исчезли. Наверное, испугались дальней дороги. Седлар оказался сознательнее их.

— Что поделаешь, Кольо, — философски, без какого-либо сожаления ответил Стоян Гюров, — дорога борьбы трудна, и не все проходят ее до конца. Одни отстают еще в начале, другие — на полпути. В этих людях не горит пламень, сжигающий нас, членов РМС. Мы в любой день должны быть готовы отчитаться за то, что сделали или не сделали, а с них никто ничего не спросит.

— Все же мы не сделали всего возможного, чтобы удержать их. Слаба оказалась наша агитация, — добавил Стоян Захариев. — А они не так уж плохи. Но уж если так получилось, мы должны в эту ночь уйти подальше, чтобы противник не обнаружил наших следов, если они решат нас предать.

— Я, ребята, — уверенно сказал Стоян Гюров, — предлагаю сменить направление, отойти подальше, а завтра днем сориентироваться и двинуть к Калне. Там мы наверняка получим данные о партизанах. Если этот вариант не удастся, свяжемся с ними через ятаков из моего села. Так или иначе с партизанами мы встретимся.

Никола Милев и Стоян Захариев приняли предложение и смело пошли за ним. На третий день они подошли к мельничке недалеко от села. Около нее стоял испуганный мельник и двое не менее перепуганных крестьян. Для них появление солдат не предвещало ничего хорошего. Они покорно проводили друзей в деревню и всю дорогу думали, чья же лачуга будет гореть на этот раз.

Много сил и красноречия потратили ремсисты, убеждая крестьян, что они не фашисты, а партизаны, но исстрадавшийся народ не верил. Сведения, полученные от местных жителей, были очень скудны и противоречивы. Да и кто мог гарантировать их достоверность, если крестьяне часто сознательно вводили в заблуждение полицию и войска, но этого неопытные юноши не знали и поверили, что в селе Куса-Врана есть партизаны. Рискуя жизнью, они двинулись дальше.

Под вечер добрались до какого-то сарая и там заночевали. Ночью пошел дождь и похолодало. Долгое бесполезное хождение с наполненными патронами и гранатами вещмешками и винтовками измотало молодых партизан так, что глаза у них слипались от усталости. Тем не менее спать всем одновременно не следовало. Спали и дежурили но очереди. Пес тоже дежурил, затаившись в укромном местечке; заслышав малейший шум, он подбегал к часовому и молча уведомлял о появлении чужих людей.

Рано утром друзья узнали от соседей, что в селе вообще не было партизан. Стало ясно, что мельник обманул их. Куда теперь? Посовещались, решили идти дальше. Но продовольствие кончалось, и надо было где-то пополнить запасы. Остановились у одного домика на окраине села и постучали. Встретил их пожилой шахтер. То ли просто из любопытства, то ли по каким-то своим соображениям, он пригласил их, накормил и после долгих, издалека начинавшихся разговоров показал им на темный лес, где два дня тому назад горели большие костры. Он тоже не сразу доверился юношам, но расставание было трогательным. Старый шахтер расцеловал их, а они в знак дружбы оставили ему собаку — своего верного друга. Каждый имеет какое-то увлечение, а старый шахтер очень хотел иметь хорошую собаку.

Друзья устремились к лесу, за которым на черном предрассветном небе смутно виднелись белые облака. Нашли узкую тропинку. Вышли по ней на маленькую полянку. Дальше дорога обрывалась. Пришлось идти прямо по лесу. Они пробирались между огромными деревьями, спотыкались о посеревшие пни, с ветвей, которые они случайно задевали, окатывала их холодная дождевая вода. Одежда быстро вымокла. Стоян Захариев начал отставать. Правая нога его была растерта, а тяжелый груз клонил к земле. Стоян и Никола разделили между собой его ношу, а затем снова группой двинулись в путь. В глубине леса Стоян Гюров заметил струйку дыма, которая поднималась между громадными буками и исчезала на сером фоне облаков.

Усталость сразу исчезла. Пришла радость, а с ней и легкость. Трое друзей устремились на поляну, где догорали несколько полуизгнивших буковых поленьев. На них падали капли дождя и вверх поднимался пар, смешанный с дымом. Ясно, что здесь недавно были люди. Но где они? Может быть, скрылись в лесу и сейчас наблюдают оттуда? Осмотрели поблизости лес, но людей не увидели. Решили перекусить и отдохнуть, а потом продолжить поиски.

Развязали вещмешки. Но Никола был нетерпелив. Он надумал дать знать об их присутствии в партизанском лесу. Снял сапоги, привязал портянку к винтовке и, повесив ее через плечо, полез на высокий бук. Оттуда, с высоты, увидел опушку леса, по которой бежали к другому склону хребта двое мальчуганов. Решив подойти к ним, слез с дерева. Но пока он вышел на открытое место, мальчуганы исчезли. Начал искать их. Наконец обнаружил — за кучей камней. Увидев неожиданно солдата, подростки испугались и бросились бежать. Никола догнал их, остановил и начал убеждать, что он партизан и его не следует бояться. Откуда-то показались еще двое. Он остановил и тех. Им всем было по четырнадцать-пятнадцать лет. Собрав их, Никола пошел к костру. Оба Стояна уже разожгли огонь и сушились. Ребята присели поближе к огню погреться. С серьезными, недетскими лицами, они время от времени подозрительно поглядывали на оружие солдат. Упорно отрицая, что видели партизан, они не могли объяснить, зачем пришли в лес. Ни какой-нибудь скотины, ни собранных дров поблизости не было видно. После долгих уговоров подростки, наконец, поверили и повели солдат в село Студена, в котором уже два дня находились партизаны. Очевидно, парнишки были высланы для разведки и охраны.

Дождь усиливался. По тропинке, петлявшей между деревьями, текла мутная вода, таща с собой сухие листья, глину и крупные камни. Груз, казалось, стал вдвое тяжелей. Нести его только двоим было уже не по силам. Немного помогли дети, взяв некоторую часть груза. У села им встретились пятеро югославских партизан. Югославы давно уже заметили друзей, но огня не открывали. На винтовке Николы трепетала мокрая, правда, не очень белая портянка, и партизаны с должным уважением отнеслись к ее призыву.

После приветствия партизаны проводили солдат в штаб. Беседовал с ними командир батальона — дюжий югослав, очень хорошо знавший руководителей Трынского отряда. Он определил их в отдельную квартиру и велел накормить. На следующее утро вместе с одним солдатом, задержанным партизанами, их отправили с курьером в село Црвена-Ябука, где также были партизаны. Они организовали там сельское собрание, на которое пригласили и молодых болгарских партизан. После югославского руководителя говорил Стоян Гюров. Свою речь он закончил такими словами:

— Наш народ глубоко возмущается жестокостью болгарских войск и полиции. Он клеймит позором всех, кто посягает на справедливую борьбу югославского народа. Несколько дней назад мы ушли из фашистской армии. Но мы не последние, за нами идут сотни. Царская армия давно перестала защищать интересы болгарского народа. Их сейчас защищает другая армия — та, которую создал Отечественный фронт под руководством Рабочей партии.

Слова Стояна были с шумным одобрением встречены крестьянами.

Молодые партизаны шли еще целых шесть дней, пока, наконец, добрались до Калны, на этот раз с курьером. Но чтобы войти в село, надо было преодолеть вершину Тумба, которая являлась входными воротами Калны с юга и востока. Эти ворота круглосуточно охранялись партизанами, там даже птица не могла пролететь незамеченной. Друзья вышли на полянку около самой вершины, и вдруг строгий голос приказал из кустарника:

— Стой!

Молодые партизаны мгновенно остановились. Сердца их дрогнули от неожиданности. Они не знали, на кого нарвались, а связной забыл их предупредить.

Наши правила требовали беспрекословного подчинения, иначе часовой имел право сразу стрелять. Поэтому связной, знавший эти правила, сам двинулся навстречу двум партизанам. Подал им какой-то знак, потом шепотом обменялся с ними несколькими короткими фразами, после чего к солдатам приблизились двое штатских. Один был среднего роста, подтянутый, с подкрученными кверху усами. Ноги его были скрыты под длинной буркой, а на голове гордо высилась овечья шапка. Второй, ростом поменьше, был закутан в зеленоватое полотнище. В темноте молодые партизаны не смогли увидеть других подробностей. Они были восхищены бдительностью охраны и обратили внимание на блеск автоматов.

— Ты смотри, — восхищенно сказал Стоян Захариев, — никакой небрежности! Вот это народное войско — и дисциплинка дисциплинкой, и оружие автоматическое.

С Тумбы они спустились в село. До их слуха долетали уже знакомые партизанские песни, а на площади у сожженной школы извивалось буйное хоро.

— Стоян, — восторженно повернулся Никола Милев к товарищу, — дай я тебя, братец, расцелую. Добрались, наконец, живыми и здоровыми.

Трое друзей обнялись, расцеловались, потом, поосмотревшись вокруг, поправили одежду и пошли представляться командиру.

* * *

На директиву партии откликнулись все, кто думал о судьбе Болгарии. Где бы ты ни находился — дома или далеко от родной земли, — ничто не должно помешать коммунисту исполнить свой долг.

Члены партии и РМС шли в казармы, ясно сознавая, что надо получить оружие и тогда уходить в отряды. Это был самый простой и легкий метод вооружения.

С этой же целью попал в 7-й пехотный Шуменский полк и товарищ Боян Михнев из города Исперих.

Первым делом надо было осмотреться вокруг, увидеть, что за люди в отделении, взводе, роте, батальоне. Увидел он там знакомых и из своего края, и из других краев — увидел и обрадовался. Сразу восстановил старые знакомства и начал работу. Это время не пропало даром. Когда в конце 1943 года полк перебазировался в Западную Сербию, Боян уже знал, на кого можно опереться. На его стороне были Энчо, Дако, Стефан и другие.

После прибытия полка в город Ужица положение стало тревожным. Боян получил одну за другой две телеграммы, в которых друзья из Испериха предупреждали его, что в организации произошел провал. Это означало, что надо немедленно скрыться. Но куда и как, если у него здесь не было никаких связей? «Сначала надо связаться с кем-нибудь из наших людей, а потом убежать», — решил он. Начал усиленно разыскивать ятаков и сочувствующих партизанам. Однако полиция опередила его, и однажды вечером, когда все спали, Боян Михнев был арестован. Это его не удивило и не смутило. Он знал, что путь коммуниста проходит через аресты, тюрьмы, а иногда приводит к виселице. Сидел спокойно день, два, пять, но дальнейшее его пребывание под арестом могло оказаться роковым. В любой момент его могли отправить по этапу в Исперих, а возвращение туда было равносильно смерти.

Вот почему, используя благосклонное расположение к нему некоторых охраняющих его солдат, он решился на бегство. И однажды вечером он и Стефан Калыпчиев из Горна-Джумаи, тоже арестованный за коммунистическую деятельность, сбежали в не известном ни для них, ни для полиции направлении.

Без знакомых, без связей, без помощников, в чужой стране, они метались от села к селу, от дома к дому, пока однажды утром не нарвались на группу четников из банды Драже Михайловича. Их жизнь сейчас оказалась в еще большей опасности, чем раньше, но они сумели обмануть бандитов и улизнуть из их рук и отправились дальше на поиски партизан. Однако Боян и Стефан снова попали не к партизанам, а к дражевистам.

— Тьфу, — выругался Михнев, — из огня да в полымя. Только от одних отделаемся, налетаем на других. Что теперь делать? Обманем, скажем, что мы отпускники, а там будь, что будет… Будем держаться своего до конца.

Много хитрости и сообразительности потратили Боян и Стефан, чтобы убедить дражевистов, но не сумели. Жизнь их висела на волоске, и спаслись они только благодаря случайности. Когда четники уснули, «отпускники» сбежали, унеся и поклажу. С ними сбежал еще один солдат, захваченный раньше них, — Евтим Манов из Софии, ремсист из квартала Банишора, в котором работал я до перехода на нелегальное положение.

Трое беглецов скитались целых десять дней. Искали партизан в лесу, в горах, заглядывали в кустарники, расспрашивали каждого встречного, но никто ничего определенного им сказать не мог. Не чуя под собой ног от жажды, усталости и истощения, бродили они по необъятным сербским горам.

Дело было под вечер. Присев отдохнуть, они услышали чьи-то голоса. Друзья поднялись, прислушались еще раз — нет, слух не обманывал. По тесной тропинке в лесу шла колонна из десятка вооруженных мужчин. Мелькнувший было луч надежды тут же погас. В третий раз солдаты напали на четников.

Старая ложь и теперь осталась в силе: «Мы — отпускники, боялись партизан, шли без дорог и заблудились».

Конечно, дражевисты им не поверили. Их мучили, устраивали перекрестные допросы, обыскивали несколько раз, но ничего нового не узнали. Ответ бы тот же: «Отпускники мы, потеряли дорогу, хотим вернуться домой». Они уже накопили опыт, встречаясь с дражевистами.

В плену друзья не пали духом и не потеряли веры, что найдут партизан. Думали только об одном — как вырваться из грозных лап глашатаев гитлеровского «нового порядка». Наконец и это свершилось.

Боян Михнев, Евтим Манов и Стефан Калыпчиев никогда не забудут село Кушич и добрых людей в нем. Фактически оттуда начался их партизанский путь. Благодаря жителям Кушича они попали в главный партизанский штаб Сербии, где встретились и познакомились с товарищем Штерю Атанасовым, который был послан сюда как представитель Заграничного бюро нашей партии в Москве. После тщательной проверки товарищ Атанасов поверил Михневу и оставил его своим помощником. В то же время к ним туда пришли и другие болгарские солдаты, сбежавшие из оккупационных войск. Так, мало-помалу, собралась целая рота, переросшая в дальнейшем в батальон, получивший наименование Болгарский солдатский батальон. Командование было возложено на Бояна Михнева.

Действия батальона через товарища Атанасова планировались и согласовывались с югославскими руководителями. Отзвук этих действий быстро долетал до частей и подразделений болгарской армии, расквартированных в Сербии. Участились побеги из армии, и батальон Михнева рос неимоверно быстро. Только за полтора месяца численность личного состава болгарского батальона увеличилась до 224 человек, а на вооружении у него было 20 легких пулеметов, одно 45-миллиметровое орудие, много винтовок, автоматов и гранат.

На югославской территории батальон действовал несколько месяцев. За это время были проведены десятки операций: и самостоятельных, и совместно с югославскими партизанами. В боях был накоплен значительный опыт, и когда батальон пришел на территорию Болгарии, он уже представлял собой хорошо вооруженную и высокоорганизованную боеспособную партизанскую единицу.

* * *

Трое первых партизан из села Радово ушли в горы в начале апреля 1944 года. Это было не очень рано для такого передового села, как Радово. Но прошло немного времени и в отряде получили сообщение, что из Радово готовы прибыть еще двенадцать человек. Стало ясно, что люди давно созрели для борьбы, только требовался небольшой толчок. Во главе их были Асен Георгиев, Димитр Мирчев и Славчо Захариев. За ними мы отправили Георгия Георгиева и Цецу Тодорову — партийного и молодежного руководителей, а также только что прибывшего в отряд Асена Георгиева.

Придя в село, они разыскали Ивана Христова. Он немедленно обошел село и поговорил со всеми двенадцатью, решавшими стать партизанами. Место сбора было назначено в сосновом лесочке северо-западней села. Хотя решение было принято единодушно, кое-кто начал колебаться, и в результате пять человек отказались. Возвращаясь с поля, Никола Арсов получил извещение, и оно взволновало его. Он сел на большой камень на улице и задумался.

Что делать? Был бы жив отец, тогда он бы не беспокоился. Было бы кому заботиться о семье, но сейчас, когда отец умер, а он уйдет, фашисты лишат крова его маленьких братишек и сестренок. Что же делать? Перед организацией он дал обещание, разве теперь можно отступать? Ведь товарищи подумают, что он трус и лгун! Да и не только те, кто уйдет сейчас, подумают так, но и десятки партизан — его одноклассников, — которым он не раз заявлял, что свободу завоевывают только оружием. И вот теперь ему приходится отказываться от того, во что он верил и что проповедовал тем, кто был моложе.

Никола сидел так несколько минут. Мимо проходили девушки, парни, окликали его, кое-кто задевал, но для него они сейчас не существовали. Весь мир свелся к дилемме: оставаться или уходить.

Наконец Никола вздохнул и решил: «Будь, что будет. Дал честное слово и сдержу его. Мама как-нибудь обойдется, дети тоже продержатся. А в селе остаются коммунисты. Помогут матери, не оставят ее без дров и без денег».

В это время перед ним остановился Иван Христов и поглядел вопросительно.

— Иду, Ваньо, — не дожидаясь вопроса, сказал Никола, — другого пути для ремсиста Николы нет.

— Дай руку, брат, — воскликнул Иван, — и плюй на таких ремсистов, как Йордан и Рангел, которые говорят одно, а делают другое. Если останемся живы, спросим с них.

— Не надо угрожать, Ваньо, люди разные: одни убеждаются в правоте нашего дела легко, другие — с трудом. Одни меньше колеблются,другие — больше. Не все капли в реке движутся вместе. Одни вырываются вперед, другие попадают в водовороты, но в итоге все достигают моря. Так и люди.

— Ты прав, конечно, но уж больно зло меня берет на этих идиотов. Просто надули нас.

— Да, обманули, но мы через некоторое время навестим их. Придем к ним вооруженные гранатами, пистолетами, новыми автоматами, отнятыми у врага, и я не верю, что они тогда отступятся от своего обещания. А теперь пора идти, товарищи, поди, ждут нас.

— Да, пойдем, брат, — в добрый путь, а там уж «как покажет сабля да честь юнака».

На этот раз стихи поэта полностью отвечали их состоянию, поэтому и настроение было ботевское.

Никола и Иван двинулись по узкой улочке, а когда вышли за село, тихонько запели: «Кто в грозной битве пал за свободу, тот не погибнет. О нем рыдают земля и небо, зверь и природа, и люди песни о нем слагают…»

— Брат, — сказал Иван, хлопнув Николу по плечу, — интересно, останемся мы в живых или зароют нас в безымянной могилке?

— Черт его знает, трудно сказать, все может случиться, — ответил Никола. — Я, например, хотел бы остаться живым, чтобы увидеть, как произойдет революция. Это будет нечто исключительнее. Как ты ее себе представляешь?

— Я лично представляю ее себе наподобие русской. Мы отберем у фашистов оружие и прикончим их.

— А потом? — спросил Никола.

— А потом у нас будет власть рабочих и беднейшего крестьянства, и все, — ответил Иван.

— Да! Легко сказать «все», но за это «все» сколько погибнет таких, как мы.

— Ты же не думаешь, что на свадьбу идешь. Завтра же мы, видать, столкнемся с гадами. Слушай, если я погибну раньше тебя, ты держись, воюй по-геройски и когда-нибудь, если вспомнят обо мне, скажи пару добрых слов, как у Ботева: «Умер бедняга за правду, за правду и за свободу».

— Прекрати глупости болтать! — как старший оборвал его Никола. — Еще из села не успели выйти, а ты уже о почестях заговорил. Подожди, будет еще и на это время.

Дошли до соснового леска. Никола предупредил, чтобы Иван не разговаривал. Шли по густому лесу, сухие ветки хрустели под ногами, наконец, показалась полянка, на которой их уже ждали восемь готовых в путь молодых и старых партизан.

* * *

После прибытия в отряд представителя Центрального Комитета партии Раденко Видинского — старого коммуниста, депутата Народного Собрания, одного из старейших членов ЦК БКП — план, который составили мы с баем Пешо, претерпел ряд изменений. Вместо того чтобы отправиться в окрестности Радомира, мы проводили товарища Видинского в Треклянский район, где он временно оставался в должности уполномоченного ЦК. В этот район входило около тридцати сел. Мы с баем Пешо тоже не были знакомы с этими селами, поэтому нам было только на пользу встретиться со здешними людьми.

Из Палилулы мы отправились в Горочевцы, а оттуда — в Докьовцы. В этих селах провели партийные собрания и познакомили коммунистов с новым курсом партии.

В Докьовцах мы случайно встретили старого знакомого бая Пешо партийного активиста Ламби Данаилова. Он занимался здесь торговлей древесными материалами и временно остановился на одной мельнице. День мы провели у него, обменялись мнениями по некоторым вопросам, поручили ему доставлять нелегальную литературу из Софии и отправились в село Долгая Лука, находящееся по другую сторону докьовского хребта.

Люди здесь жили в нескольких махалах, погрязших в страшной бедности. Холмы вокруг были безлесные, поэтому потоки воды во время дождей сносили с них все, оставляя непроходимые овраги.

Мы отправились к дому Златко Янакиева, который помог нам создать в селе партийную и ремсовскую организации. Мы вовлекли в активную работу и обоих братьев Симовых, Бориса и Крума, которые в то время были эвакуированы в село.

Незабываемым осталось в нашей памяти молодежное собрание в Долгой Луке, которое мы провели в сарайчике братьев Симовых. Перед молодежью выступил бай Пешо. Он был в отличном настроении, бодр и весел и словно играл словами, нанизывая их легко, как перламутровые мониста. Бай Пешо был очень хорошим оратором. Он непрестанно следил за присутствующими и как бы отгадывал их скрытые мысли и намерения.

Бай Пешо говорил о классовом обществе, о классовой борьбе, о сегодняшней борьбе всего честного и прогрессивного против злейшего врага человечества и о роли партии в этой борьбе.

— Кем является для нас партия, товарищи? — спросил он и, немного подождав, сам ответил: — Это наша мать — добрая, нежная, часто строгая, но справедливая. Случается, что она сердится и может даже ударить так, что от ее оплеухи будет больно, но сразу, как ты исправишься, она снова становится доброй и ласковой и камня за пазухой для тебя не держит. За такую мать дети могут всем пожертвовать, даже собственной жизнью. За партию, за нашу мать, готовы биться на смерть миллионы ее сыновей и дочерей. Сейчас партия под угрозой, под угрозой и наша любимая родина, и только от нас зависит их защита.

Бай Пешо говорил, а молодежь слушала, не отрывая от него глаз. Слушала голос нашей партии, которая провела тысячи битв, иногда побеждала, а иногда выходила из боя раненой. Такие слова они слышали впервые, и мне казалось, что они боятся передохнуть или мигнуть, чтобы не пропустить чего-нибудь. Бай Пешо говорил около получаса.

— Итак, товарищи, — закончил он, — любите от всего сердца нашу незаменимую мать партию. Слушайте ее, точно выполняйте все ее указания, смело идите под ее знамя. Под этим знаменем идут миллионы, и они победят.

Эти слова, сказанные тогда, в условиях нелегальной борьбы, в разгар решительнейшего сражения, которое вела партия, имели неотразимую силу. Они были призывом к ремсистам, которые с готовностью отозвались на этот призыв.

В той же долине, где расположено село Долгая Лука, лежит и село Косово. По плану это был следующий пункт нашего «путешествия». Когда мы подошли к нему, луна стояла уже высоко. Она купалась в желтоватом блеске неба и спокойно плавала под охраной миллионов искрящихся звезд.

Требуя от партизан строгого соблюдения установленных правил, мы сами частенько их нарушали. Двигались скученно, а не колонной и всю дорогу разговаривали, а разговоры отвлекали наше внимание и создавали опасность попасть в засаду. Это происходило по той простой причине, что одиночество и молчание тяготило, а разговоры мы вели на очень интересные темы. Я, например, с удовольствием участвовал в беседах о борьбе коммунистов в тюрьмах и лагерях, о спорах, ведущихся между различными группами коммунистов, в которых одни осуждали линию партии на вооруженную борьбу, придерживаясь мнения, что лучше подождать Красную Армию, которая все свершит сама, другие же доказывали правильность партийной линии и всеми силами старались отстоять ее. Эти товарищи использовали малейшую возможность, чтобы сбежать из тюрем и лагерей, а когда это им удавалось, сразу же кидались в огонь борьбы.

Интересными были и разговоры о боевом прошлом нашей партии. Мои спутники были современниками многих этапов, и у них было чему поучиться. Они рассказывали о времени, когда в партии действовали сектанты, о том, как закончилась борьба между старым и новым курсом.

Чаще всего мы разговаривали о нашей нынешней ежедневной работе.

Сердечность, с которой нас встречало население, и его огромная любовь к партизанам произвели сильное впечатление на товарищей Раденко Видинского и Георгия Аврамова. Они ведь не видели, как было вначале, когда отряду помогали только трое ятаков, когда население боялось нас и выдавало полиции, когда отряд постепенно увеличивался с трех до трехсот человек, когда мы боролись с отчаянием, с оппортунизмом и другими невзгодами. Они не знали, каких трудов стоило нам в то время перезимовать, создать первые массовые базы. Может, поэтому, а может, для того, чтобы поощрить первых партизан, двое опытных коммунистов считали быстрый рост сознания у крестьян и большие успехи в массово-политической работе нашей личной заслугой.

Незаметно проходили мы километр за километром. Долгая Лука осталась далеко позади, теперь уже на нас лаяли косовские собаки.

— Кто из нас знает дорогу? — спросил Георгий Аврамов.

— Идите, идите, — ответил ему бай Раденко, — Косово — это мое царство. В Трынском крае царь Славчо, а здесь я. Знаю каждую тропинку и каждый дом.

— Ну если так, веди! — воскликнул бай Пешо.

Через несколько минут товарищ Видинский постучал в какие-то ворота. Показался темноволосый молодой человек в рубашке. Он сразу узнал Видинского и кинулся его обнимать. Бай Пешо и я стояли у ограды деревенского колодца и наслаждались красивым ночным пейзажем, озаренным луной.

Нас пригласили, и мы один за другим переступили порог дома. Борис Манов был одним из самых активных ремсистов в селе. Он правильно повел работу в организации и, хотя до этого связи с отрядом у него не было, сумел создать боевую группу и подготовить ее к проведению актов саботажа. Инициатива у косовской молодежи била ключом. Нужно было только кому-нибудь ее направить. Наши партийные работники оказались на месте.

Во время двухдневного пребывания в Косове мы имели возможность встретиться с местной молодежью и партийцами и организовать диверсию, которая облегчила проход отряда через район Средорека и о которой я уже упоминал.

Это произошло так: узнав, что отряд поджег общину в селе Злогош, от которого до Косово был один день пути, и что по следам Денчо в направлении Средорек — Драгойчинцы двинулось много войск и полиции, мы решили напасть на местную сельскую стражу и создать впечатление, что отряд прошел не через Средорек, а через Косово. У нас имелись данные, что за день до этого полиция села Трекляно вызвала из Косова Раде — активного члена «сговористской» партии — и поставила перед ним задачу организовать в селе «общественную силу». При появлении партизан один из фашистов должен был подать определенный сигнал, по которому все члены «общественной силы» соберутся в одно место, где получат оружие и задачу.

Мы заранее поручили ремсистам изучить все подробности, относящиеся к сельской страже: состав, вооружение, караульное помещение, сигнализацию и другое. И не успело стемнеть, как стало известно, что полиции в селе нет, что постоянная стража состоит из десяти человек, что они не вооружены, что караульное помещение находится в школе. Узнали также, что при появлении партизан сигналом сбора «общественной силы» будет служить удар церковного колокола, по которому все фашисты села соберутся в школу. А там доверенный человек властей раздаст им оружие для расправы с партизанами. Оба здания — школа и церковь — стояли рядом по одну сторону шоссе Долгая Лука — Трекляно, параллельно которому текла мелководная речушка.

Когда все было готово, бай Пешо и я появились у входа в школу. Автоматы блеснули в свете мерцающей лампы, и крестьяне, служившие в страже, содрогнулись от страха. Они стали прятаться один за другого, будто каждый хотел, чтобы мы не видели его лица или чтобы не встретить первым автоматную очередь, если мы откроем огонь.

Только мы приказали им поднять руки и приступили к обыску, как с дороги послышался голос Раденко Видинского:

— Первой чете с тремя пулеметами перейти реку и перекрыть дорогу из Пенкьовцев, второй устроить засаду под селом, а третьей арестовать старосту и всех остальных здешних фашистов.

Его голос ясно слышался в школьном помещении. Это еще больше смутило крестьян. Они плакали, умоляли оставить их в живых и обещали, что никогда больше не будут служить в страже. Такое же обещание дал и сам начальник стражи, Раде, когда мы пришли к нему в дом. Однако мы не удовлетворились только обещаниями, а предложили ему немедленно отправиться в полицейский участок в Трекляно и подать в отставку. После этого мы вручили приказ № 13 старосте, старому цанковисту Андону и другим приверженцам власти. Покончив с предупреждениями, мы освободили сельскую стражу и направились к соседнему селу Пенкьовцы, где напали на почтовую станцию.

Обе наших операции совсем запутали фашистов. Что делать — ни туда, ни сюда! Пришлось им разделить свои силы, а это и было нашей целью. Так отряд вышел из Косово без боя и без каких-либо потерь.

Сильное воздействие на крестьян оказала отставка, поданная командиром «общественной силы» Раде. Явившись к приставу треклянского полицейского участка, он заявил:

— Господин пристав, освободите меня от обязанности командира.

— Почему? — спросил пристав, вытаращив глаза.

— Получил от партизан приказ № 13, — ответил Раде.

— Ну и что из этого? Ты чьи приказы выполняешь — наши или этих бандитов?

— Господин пристав, — с отчаянием взмолился Раде, — не могу я не выполнить этот приказ. Вчера меня помиловали, потому что я обещал подать в отставку, но если я их обману, то никакой милости мне не будет.

— Трус! — взревел пристав. — Под суд отдам! Партизанам продался! Убирайся отсюда быстрее, чтобы глаза мои тебя больше не видели, продажная тварь!..

— Подождите, господин пристав, я ведь сам не продался и никого другого не продал. Хочу только, чтобы не пострадала моя семья. Поставьте другого на эту работу! — возбужденно заявил Раде.

— Другого! — затряс головой пристав. — И другие такие же, как ты. Ладно, давай убирайся отсюда!

Раде нахлобучил свою овчинную шапку и, даже не попрощавшись, быстро перешагнул порог участка и, довольный, пошел домой.

* * *

В центре площади в Пенкьовцах белела большая одноэтажная постройка. Судя по внешнему виду, она, должно быть, принадлежала или попу, или старосте. Нам было все равно, и мы решились постучать. Там, пожалуй, можно было найти если не винтовку, то хотя бы пистолет.

Подошли к дому. Окно, выходящее на площадь, было плотно завешано одеялом, только из-под двери пробивался тонкий, как ленточка, луч света. Внимательно присмотревшись, бай Раденко сказал:

— Не спят еще. Вы войдите, а я останусь охранять.

В дверях показалась невысокая женщина. Встретила она нас немного взволнованно, но поняв, что мы партизаны, набралась смелости и прошептала мне на ухо:

— Ребята, поп у меня страшный бабник, все время пристает к деревенским женщинам, а меня беспрестанно изводит. Хорошо было бы припугнуть его, у него пистолет есть… Давайте входите! — громко добавила попадья и повела нас через длинный коридор.

По тому, как попадья говорила и держала себя, было видно, что хотя она по социальному положению и относилась к сельской интеллигенции, не была ни достаточно культурной, ни слишком простой — серединка на половинку, как говорят в народе, — но в данной ситуации оказалась достаточно сообразительной и хитрой, чтобы использовать обстоятельства в свою пользу. Но разве имели мы право вмешиваться в их личную жизнь? Да и кто из них был более виновен — он или она?

— Так вот, что касается пистолета, то мы его возьмем, — сказал бай Пешо, — а прочие свои дела пусть поп с попадьей сами решают.

Приотворив дверь в комнату, где, раскинувшись на двухспальной кровати, лежал поп, попадья позвала его:

— Батюшка, эти люди пришли нас исповедовать. Пусть теперь боится тот, кто грешен.

— У служителей церкви грехов не бывает, — полушутя, полусерьезно ответил поп и вопреки тому, что в комнату вошли вооруженные люди, не приподнялся и даже не шевельнулся. И когда здоровались с ним, оставался в том же положении, будто его положили в гипс.

Встречались в нашей практике различные случаи, когда мы посещали богатеев, в любое время дня и ночи входили в дома священников, и самые злейшие наши враги вставали, как это требовали законы гостеприимства, а этот все время лежал на кровати, как бревно.

Случилось однажды нам посетить ранилужского попа Милана. Дом его был двухэтажный, и по всему было видно, что спальня расположена на втором этаже. Стучим в двери нижнего этажа, барабаним, что есть сил, а никто не отвечает. Вдруг услышали, что кто-то ступает полегоньку по лестнице и молчит. Подождали, думая, что дверь откроется — не тут-то было. В общем, вывели нас из терпения, и тогда мы закричали да так, что по всей округе слышно было:

— Открывай, батюшка, а не то мы ворота тебе разнесем. Все равно не скроешь от нас свою грешную душу.

Не прошло и минуты, как дрожащий мужской голос ответил:

— Чада мои, господь не позволяет открыть вам, не спешите огорчить его благородную душу.

— Хорошо, хорошо, подождем еще несколько секунд благоволения божьего, но если потом не откроешь, придется нам, батюшка, войти всем в дом через разбитые двери.

Еще не успели закончить, а двери уже были открыты, и перед нами предстал застывший в божьем смирении поп Милан и каждому по отдельности руку подал. Немного погодя та же рука перебросила через наши плечи по паре вязаных носков. А этот пенкьовский поп молчит как немой. Спрашиваем об оружии — молчит, спрашиваем о фашистах в селе — ноль внимания. И не только молчит, даже не пошевелится. Э, да ведь и наши нервы не железные.

— Вот осел, — прошептал мне бай Пешо, — как уперся, так ни в какую.

Попадья и та возмутилась его бессовестным поведением.

— Батюшка, встань с кровати, люди подумают, что ты только что родил, — насмешливо поддела она супруга.

— Ты не рожаешь, так я рожу, — ехидно ответил поп. — Сказал ведь тебе, что плохо себя чувствую!

По их разговору чувствовалось, что отношения между супругами не из лучших и в доме назревает скандал.

— Отче, — обратился к нему бай Пешо, — по-человечески тебя прошу, отдай пистолет, хочешь за деньги, хочешь так подари.

— Вам что, попадья разболтала о пистолете? — сердито спросил поп. — Она, я знаю! Ну ничего, когда вы уйдете, я спрошу, какому царю она служит.

— Слушай! — уже серьезно обратился к попу бай Пешо. — Попадья ничего нам не сказала, и если мы узнаем, что ты будешь измываться над ней, то, знаешь ли, найдется и на тебя управа. По-доброму скажи — отдашь пистолет или нет?

— Я его отдал старосте. Был заржавевший, не стрелял, ну я его и отдал. Вам он бы все равно не сгодился.

Староста жил где-то на другом конце села, километрах в семи-восьми в сторону от намеченного нами пути. Будь мы уверены, что действительно найдем там пистолет, не жалко было бы и пройтись туда. Но очень вероятно, что поп сказал нам неправду. Разумнее было отправиться в Палилулу и там ожидать прихода Денчо.

Денчо мы не дождались, но пришли Георгий Григоров, Златан, Димитр Тошев и еще три-четыре человека. Предстояло привести в исполнение несколько смертных приговоров — над корчмарем Пано в Видраре и попом в селе Горочевцы. Он, пользуясь личиной божьего служителя, не только собирал часть продуктов с крестьян, но кроме того, доносил фашистам о тех, кто помогал партизанам. Хотя ему и передали наш приказ № 13, толку от этого оказалось мало.

Здесь, в Палилуле, бай Пешо и я расстались с Раденко Видинским. Он возвратился в свой район, а мы с группой отправились в Горочевцы.

В село добрались мы перед рассветом и расположились в церковной махале.

Подходило время обеда. Мы с баем Пешо бодрствовали, а Георгий Григоров спал, так как отдыхали мы посменно. Уже пора было вернуться нашим разведчикам, посланным в села Видрар, Вукан и Лева-Река. Вдруг Рилка — дочь хозяина, на которую было возложено наблюдение за улицей, — тревожно вскрикнула:

— Ой, ой, идут поп и псаломщик!

Мы вскочили — и к окну.

Девочка не обманывала. Поп и псаломщик уже шли по двору. Один нес белый котелок, а другой — большую корзину для яиц.

— Вот тебе поп, вот тебе и беда, — пошутил бай Пешо. — Что он всегда суется, куда не следует?

— День Лазаря, — ответила мать девочки и пошла одарять попа, пока он не вошел в дом. Поп взял яйца, благословил ее и вернулся обратно.

— Как раз к вечеру наполнит корзину и обеспечит нас яйцами на ужин, — сказал я баю Пешо, и тот неожиданно рассмеялся так громко, что разбудил Георгия.

— Что смеетесь? — пробормотал он со сна.

— Славчо меня рассмешил, — ответил бай Пешо и подогнул одеяло, сползавшее ему за спину.

Георгий снова заснул, и мы стали читать газеты. Стемнело, и группы разошлись на задания. Одна, возглавляемая Каменом, пошла к попу.

— Где поп? — спросил Камен попадью, войдя в дом.

— А он с тех пор, как получил записку с нехорошим числом, дома не ночует. Куда-то уходит, а куда — ей-богу, не знаю. — И попадья зажгла керосиновую лампу и поставила ее на окно, выходящее к соседнему дому, но это не произвело на наших никакого впечатления. А тем временем поп, узнав по сигналу о появившейся опасности, убежал подальше и спрятался.

Вечером, когда группа полностью собралась, было доложено о случившемся, и бай Пешо сказал:

— На этот раз убежал, но когда-нибудь попадется нам в руки.

А яйца, собранные попом, мы все-таки съели. Попадье, хочешь, не хочешь, пришлось отдать их нам вместе с корзиной.

Группа, отправленная в село Видрар, возвратилась, отлично выполнив задачу. Корчмарь Пано, не скрывавший своей ненависти к партизанам, был ликвидирован. Последней каплей, переполнившей чашу нашего терпения, явилось его донесение полиции о том, что отряд находится в Видраре. Полиция незамедлительно организовала засаду, но, благодаря зоркости наших разведчиков, мы сумели ускользнуть. За это предательство корчмарь и понес заслуженное наказание. Его сын Ананий, ответственный партиец, мало того, что не возмутился поступком своего отца, но взял его под свою защиту, а партизан в чем только не обвинил. Но и этого ему показалось мало, и он отстранился от партийной работы.

* * *

Циркуляр № 2 предусматривал уход в партизаны почти всех ответственных работников как по линии партии, так и по линии РМС. Некоторые комитеты уходили полностью, на местах оставались только те товарищи, присутствие которых, по мнению вышестоящего руководства, было крайне необходимо. В Софийском округе мобилизация проходила под непосредственным руководством окружного комитета партии.

По созданным каналам были переправлены из Софии в Трынский отряд секретарь ЦК РМС и член ЦК партии Йорданка Николова, секретарь окружного комитета Георгий Чанков — Асен, секретарь НРПС и член ЦК Начо Иванов, члены ЦК РМС Свилен Русев, Добри Алексиев и Нинко Стефанов. Часть из них собиралась на станции Батановцы, часть — в Радомире, остальные — на станции Земен. Беспрепятственному проведению мобилизации содействовала массовая эвакуация жителей Софии. Из столицы выезжало все население, так что ни багаж, ни дорожный вид подпольщиков не вызывал у полиции никакого подозрения. В то время все были одеты одинаково, у всех были рюкзаки, большие сумки или узлы.

Партизанское движение стало настолько популярным, что в отряд приходили даже те, кто страдал различными болезнями — тромбофлебитом, малярией, туберкулезом, ревматизмом и т. п. Эти товарищи, хотя и были больными, старались никому не быть в тягость. Кроме того, некоторым уже было по пятьдесят-шестьдесят лет, но и они ни в чем не отставали. Шестидесятилетние бай Стефан и Трайко Андонов мерялись силами с молодежью, не уступая им ни в ходьбе, ни в выносливости. Трайко Андонов все время соревновался со своими сыновьями Савой и Мечо, а Цвета Юрукова — мать Асена и Виктории — состязалась не только с сыном и дочерью, но и с такими скороходами, как Райчо и Златан.

Старая Софиянка из перникского села Ярджиловцы отправила в отряд трех сыновей. Рано оставшись вдовой, она с неимоверным трудом вырастила сыновей, но партии доверила их от чистого сердца.

У калитки бабушка Софиянка обняла своих, похожих друг на друга сыновей и сказала:

— Дети, ваш покойный отец не занимался много политикой. Лишь от вас я узнала о коммунистах, вы помогли мне понять, что это лучшие из людей и что только они принесут счастье таким горемыкам, как мы. А коли вы избрали этот путь, я — ваша мать — не стану вам перечить. Трудно мне будет без вас, но дай бог, чтобы вернулись вы домой живы и здоровы. Смотрите только, не провинитесь в чем-либо. Ну ступайте, в добрый путь!..

Материнское сердце не допускало мысли, что кто-нибудь из них может погибнуть. Все трое были богатырями, и за каждого болело сердце. Хотя бы сберегла их счастливая судьба.

Сейчас на дороге, ведущей в Ярджиловцы, высится безмолвная братская могила. На ее плите написаны имена и трех братьев-героев — Цветко, Данчо и Любко Чакриных.

* * *

По каналу Радомир — Палилула, как весенние воды, устремились подпольщики. Георгий Аврамов и Славчо Радомирский проделали огромную работу, результаты которой не замедлили сказаться. Только за апрель из Перникской и Радомирской околий пришло в отряд сто тринадцать человек. Из сел Нижняя Диканя, Кондофрей и Друган вместе с членами партии и РМС прибыли и много беспартийных. Бывали дни, когда в Палилуле собиралось по 60—100 человек, которых связные переправляли в Калну. Там опытные партизаны обучали их, вооружали и знакомили с партизанской жизнью. До конца апреля к нам прибыло более 350 мужчин, женщин, юношей и девушек. Этот факт сам по себе подтверждал верность партийной линии и то огромное влияние, которое имела партия на широкие народные массы.

К тому времени в отряд вернулся Боян Болгаранов, а после него без помощи связных прибыли Владо Тричков и Веселин Георгиев. Поговаривали, что к нам должно прибыть партийное и военное руководство, а также представители других партий для формирования нелегального правительства Отечественного фронта, а Софийский район должен стать центром готовящегося народного восстания.

Эти разговоры сильно повышали наш энтузиазм. Приближение партийного и военного руководства к боевым частям имело бы огромное значение для успешного развития дальнейших действий. Оно отражало решительный характер борьбы и вступление в ее последнюю фазу — захват власти.

В целях укрепления военного руководства Софийской зоны были проведены следующие изменения: Боян Болгаранов был назначен командующим зоны, Добри Джуров — командиром отряда «Чавдар», Жельо Демиревский — командиром Дупницкого отряда, Делчо Симов и я были назначены членами штаба зоны. Начальником штаба зоны остался Здравко Георгиев. Одновременно с этим Георгий Аврамов (бай Пешо) и я были введены в состав окружного комитета партии.

К 8—9 апреля в Калне собралось много народу. К этому времени туда прибыл Светозар Вукманович (Темпо) — представитель ЦК КПЮ и Главного штаба Народно-освободительной армии, действующей в Косово, Метохии и Македонии. Между ним, с одной стороны, и ответственными товарищами, прибывшими из Софии, Владо Тричковым, Бояном Болгарановым, Йорданкой Николовой, Георгием Чанковым и командованием отряда, с другой, состоялись переговоры относительно оперативно-тактического взаимодействия наших и югославских народно-освободительных войск, действующих около болгарско-югославской границы, южнее горы Руй. Во время этих переговоров был утвержден план, по которому Трынский отряд, находившийся в то время в Калне, должен незамедлительно перебазироваться в горный район Козяка, пройдя через Кюстендил к городам Браня, Куманово, Кратово, расположенным на македонской территории, и совместно с македонскими и сербскими партизанами уничтожить находящиеся там оккупационные войска и поднять население на массовую вооруженную борьбу.

Выполнение этой задачи влекло за собой новые, еще большие трудности и испытания. По плану отряд должен был удалиться от Трынского района более чем на 100 километров, и действия его должны были протекать на совершенно незнакомой территории. Но личный состав отряда не падал духом, дело не в том, где будет разгромлен враг — на сербской, македонской или болгарской земле. Важно, чтобы была достигнута цель.

Прибытие секретаря окружного комитета партии, секретарей ЦК и окружных комитетов РМС, а также других руководителей имело еще и ту положительную сторону, что наряду с помощью, оказываемой нам на месте, они сами имели возможность непосредственно познакомиться с работой, проводимой здесь, и с людьми.

Огромную роль для нашей будущей деятельности сыграли две конференции с ответственными за партийную и молодежную работу в околиях округа, а также собрания, проводимые с рядовыми членами партии и РМС.

На первом совещании, руководимом секретарем окружного комитета партии, присутствовали товарищи Денчо Гюров, Делчо Симов, Здравко Георгиев, Крыстан Крыстанов, Тодор Младенов и Трифон Балканский. Крыстанов и Младенов были вызваны из околий специально на это совещание.

Присутствующие подробно отчитались о состоянии дел в партийных, молодежных и отечественно-фронтовских организациях. По отчетам чувствовалось, что работа находится на подъеме, мобилизация проводится успешно и близится к концу. Сейчас более чем когда бы то ни было, требовалось оружие. Была отмечена повышенная активность Трынского отряда и действующих на местах боевых групп. Почти во всех селах Трынской, Брезникской, Софийской и Радомирской околий были созданы партийные организации или группы, а там, где групп не было, существовала регулярная связь с отдельными людьми. Это в значительной степени облегчало не только укрытие подпольщиков, но вообще открывало большие возможности для создания отрядов во всех околиях округа.

Бомбардировки, общее подорожание жизни, неудачи, которые претерпели фашистские части в предпринятой ими в марте операции, успехи Красной Армии — все это создавало прекрасные условия для осуществления директивы партии относительно расширения партизанского движения, а также для захвата власти.

Товарищи Денчо и Трифон Балканский сделали отчет о боевой деятельности отряда, а также о партийно-политической работе в отряде и в районах, через которые проходили. Агитационно-разъяснительная работа чрезвычайно повысила энтузиазм населения. Политические работники возвращались из походов с колоссальным опытом. В различной обстановке применялись различные способы работы: со взрослыми — одни, с молодежью — другие, с детьми — третьи. Кроме того, они научились распознавать врага, скрывающегося под личиной приятелей и друзей, наносящего неожиданные удары из-за угла или выступающего против нас открыто. Только благодаря тому, что мы раскрыли природу врага, нам удалось разгромить «общественную силу» Дочо Христова во многих селах Босилеградской и Кюстендильской околий. В Трынской околии фашистам вообще не удалось ее создать.

Вообще теперь партизаны имели большой опыт по продвижению в глубоких снегах, по блокировке населенных пунктов и по ведению боев в зимних условиях. Отмечались широкие связи с местным населением. Поистине, наши связи с народом стали настолько обширными и постоянными, что нам казалось излишним писать листовки. Все, о чем нужно было писать в листовках, мы объясняли крестьянам непосредственно в разговорах или через наших агитаторов.

После этих походов не осталось ни одного партизана, который бы не умел разговаривать с крестьянами, не знал бы, с чего начать и чем закончить, как обсуждать наболевшие вопросы. Все до одного стали агитаторами.

Одновременно с этим и в результате агитационно-разъяснительной работы значительно возрос численный состав отряда. Хотя полиция и жандармерия неистовствовали, хотя у тех, кто уходил в партизаны, сжигались дома и высылались родные, это не мешало сотням юношей и девушек, мужчин и женщин уходить в отряды даже в самые холодные дни февраля.

Товарищи Денчо и Балканский отметили, что в будущем особенно необходимо согласовывать действия отрядов с отдельными боевыми группами, чтобы последние могли проводить диверсии, отвлекая внимание врага от районов действия основных партизанских сил.

Мало-помалу изменилось и содержание понятия «подпольщики». Подпольщиками сейчас были не мы, партизаны, потому что мы действовали днем, проводили собрания, общались с населением, создавали наши органы, «подпольщиками» стали старосты, сборщики налогов, руководители различных фашистских организаций и те, кто думал до конца оставаться верными фашистской власти.

Если наши ряды непрестанно росли, становились крепче и устойчивее, если с каждым днем росли моральные силы партизан, в рядах царской армии день ото дня усиливалось разложение. Это состояние характеризовалось массовым бегством солдат в отряды и пассивным поведением тысяч других, кого толкали на борьбу против партизан.

Секретарь окружного комитета отметил как несомненный успех партии возросшую активность партизан, в результате которой была создана крепкая связь с населением. Он сказал, что партия одобряет формы и методы нашей работы и рекомендует проводить более мощные и частые удары по фашистской власти, которые приведут к ее быстрейшему свержению. Партия считает, что правительство Божилова не в состоянии сдержать натиск трудящихся масс, что из-за возросшей ненависти всего народа Болгария становится весьма негостеприимной к немцам, а версия, что немцы — наши друзья, разбита в пух и прах, и любому честному болгарину теперь ясна не только оккупационная роль фашистов у нас и во всей Европе, но и жандармская миссия болгарских войск в Греции и Югославии. Расширяющаяся борьба в Болгарии и в соседних странах, по оценке партии, неминуемо приведет к освобождению этих народов от фашизма. Для этого, бесспорно, необходимо еще много усилий, большое напряжение и жертвы.

Задачи, которые окружной комитет возложил на нас, были направлены на быстрейший разгром фашизма и сводились к нескольким основным пунктам:

а) Расширить сеть и увеличить численный состав партийных и молодежных организаций и боевых групп.

б) В ближайшее время покончить с недооценкой роли и значения комитетов Отечественного фронта как органов будущей народно-демократической власти и смело привлекать на их сторону членов других партий, если они честны и положительно относятся к нашей борьбе.

в) Всеми силами развертывать партизанское движение. Для коммуниста на данном этапе нет более важной задачи, чем с оружием в руках бороться против фашизма. Каждый член партии и РМС обязан привести в отряд, по крайней, мере, одного беспартийного патриота. Вовлечение широких масс в партизанское движение должно в ближайшее время привести к созданию крупных партизанских единиц и овладению ими всей территории.

г) Усилить и ускорить работу по разложению армии. Для этой цели использовать родных и близких солдат, их друзей, распространять среди солдат листовки, а при столкновении, если солдаты не сдаются, давать им почувствовать силу нашего оружия. Работу в армии довести до такого уровня, чтобы к нам переходили целые подразделения и части.

д) Наносить удары по немецким и правительственным объектам: складам, железнодорожным линиям и узлам, гарнизонам; создавать такую обстановку, чтобы фашисты и дохнуть не смели; разложить администрацию настолько, чтобы население почувствовало, что органы фашистской власти находятся в полной зависимости от партизан.

Указания партии были ясны. Мы понимали, чего требует от нас партия, мы чувствовали, что с приближением Красной Армии борьба ожесточается — становится борьбой всего народа, а это означает, что для победы необходимо жертвовать всем, абсолютно всем. Именно сейчас проверялся патриотизм каждого болгарина и болгарки, их преданность партии, народу, отечеству.

Такой же характер носило и совещание, проведенное секретарем ЦК РМС Йорданкой Николовой с руководителями молодежи. Задачи были поставлены те же, разница была только в формах работы.

«Партийные и молодежные руководители, — сказала мне в то время Йорданка Николова, — должны учитывать некоторые особенности работы с молодежью. Это люди молодые, неопытные, неосторожные, быстро воспламеняются и при плохом руководстве могут так же быстро погаснуть. Иногда их клонит к авангардизму, но, к счастью, это такой материал, из которого опытный мастер может изваять прекраснейший образ. Наш народ имеет полное основание гордиться своей молодежью — боевой, активной и политически правильно ориентированной».

Йорданка говорила об этом с особенной гордостью, потому что она сама выросла в рабочей семье, прошла через все трудности и невзгоды жизни, и для нее не было ничего более святого, чем борьба за счастье своего класса.

Состоялось и отрядное собрание. Боян Болгаранов сделал разбор операций, проведенных во второй половине марта. В итоге были сделаны выводы, что штаб отряда успешно справился с возложенными на него задачами и способен проводить более сложные операции, что отряд отвлек на себя значительные силы противника, ранее выступавшие против югославских партизан, доказал свою маневренность и выносливость, а захваченные 32 винтовки и два пистолета-пулемета со множеством патронов значительно улучшили наше вооружение.

Перед коммунистами была поставлена задача подавать личный пример дисциплины, преданности, самоотверженности и героизма.

Политические работники получили в свой арсенал новые документы и доказательства для организационной и разъяснительной работы. Перспективы победы были им ясны, как день.

После проведения всех этих мероприятий отряд приготовился в дорогу. Ответственные за партийную и молодежную работу вернулись в свои районы. Все были убеждены, что разгром фашизма реален и близок и что его свержение зависит прежде всего от организационной работы.

В то время как Владо Тричков, Болгаранов, Йорданка и Темпо в сопровождении английской миссии, согласно совместно разработанному плану, вместе с отрядом отправились на юг, мне с секретарем окружного комитета предстояло выполнить другую задачу — проконтролировать ход работы на сборном пункте в Палилуле, где сосредоточились группы новых партизан, встретиться с Раденко Видинским и отправить в Софию связного.

* * *

До Палилулы нам Предстояло пройти двадцать километров. Вместе с нами пошли также товарищи Георгий Григоров, Цеца и Асен Георгиев, которые по пути должны были, немного отклонившись в сторону, посетить село Радово, где несколько человек ждали связного, чтобы уйти в отряд. Одновременно Калну покинула и другая группа, имевшая задачу перебросить оружие в село Бусинцы, откуда наш товарищ Никола Николчев должен был перевезти его на телеге в одно софийское село и передать в отряд «Чавдар». Эта задача была возложена на Делчо и Здравко. Им предстояло договориться о пароле и всех остальных подробностях, связанных с переброской оружия.

Первым пунктом, где наша группа собиралась сделать остановку, было село Слишовцы. Здесь многие товарищи издавна выражали желание стать партизанами, но большинство членов партии все еще колебалось.

«Хоть бы сейчас они набрались решимости», — подумал я, переступая порог бабушки Раинки — матери Благоя и Николы Захариевых, одной из самых старых наших здешних ятачек, в доме которой должно было состояться собрание коммунистов.

В одной из комнат, кроме членов партии, находились Митко Гранитов и Петр Велков, первый — рядовой, второй — унтер-офицер царской армии. Товарищи, очевидно, чувствовали серьезность событий и предугадывали цель этого собрания. Если несколько месяцев назад основной причиной, препятствующей уходу в отряд, была лютая зима, сейчас, в преддверии цветущего и теплого мая, когда все начинало зеленеть, для отказа не было и не могло быть никаких оправданий.

Пока шла информация о международном и внутреннем положении, все было нормально — люди слушали и кивали головами, но когда мы прямо поставили вопрос о том, кто вечером уйдет с нами — все опустили головы. Только Гранитов хитро посматривал в сторону, поглаживая свои только что показавшиеся усики, и усмехался.

Несколько минут прошло в молчании. Товарищи решали. Это и правильно, и вполне допустимо. Люди, на плечах которых лежат семейные заботы, должны все взвесить, подумать, что может случиться с их семьями, если полиция узнает, что тот или иной ушел к партизанам. А слишовские товарищи уже видели немало репрессий фашистов и в Бохове, и в Ярловцах, и в Радово, и в Туроковцах. Никому не хотелось, чтобы его дом сожгли, а детей отправили в ссылку. Но вопрос был поставлен прямо и требовал короткого и ясного ответа — да или нет. Прежде чем стать партизаном, я не думал, насколько трудно сказать это короткое слово «да». Сейчас, глядя на этих упавших духом людей, я чувствовал, насколько это тяжело, насколько угнетает человека сознание ответственности за семью. Безусловно, некоторые товарищи в этот момент осуждали нас. Если бы вставал перед ними другой вопрос, проводилась бы какая-либо другая акция, где перед ними не так явственно стоял бы выбор, угрожающий чьей-нибудь жизни, тогда, без сомнения, они, не размышляя, отозвались бы на призыв, а стать партизаном — человеком, чья жизнь в любой момент висит на волоске… «Э, если бы это было так легко, то и Элин пошел бы к ним», — думал Николай Тазов, или Буби, как его называли в селе. Он тоже старался победить свои колебания.

Время шло. Терпение наше лопалось, а товарищи продолжали думать и сомневаться.

Первому полагалось выступить секретарю, и он, наконец, встал:

— Я, товарищи, — отрубил он, — не могу идти. На моих плечах четверо, и было бы преступлением с моей стороны оставить их, чтобы они голодали. Есть другие, у которых семейное положение полегче.

Секретарь, отводя глаза, смирнехонько сел и запахнул полу пиджака. Он ждал, что еще кто-нибудь выступит. Но кто?

— Я пойду, если пойдут все, — заявил Никола Захариев. — И у меня на руках мать, жена, дети, но где другие — там и я.

— При этих условиях и я пойду, — заторопился Буби, а за ним и остальные ставили то же условие. В этом положении, очень неопределенном и напряженном, нужен был один смельчак, чтобы проверить решимость остальных.

— Товарищи, — загремел из дальнего угла баритон Гранитова, — вам ли ставить партии такие условия? Я пойду, независимо от того, пойдут другие или нет. Хоть я и самый молодой среди вас, но считаю недостойным для коммуниста ставить такие условия. Вы, которые сделали меня коммунистом, которые учили меня любить партию, сегодня сильно пали в моих глазах. Вы для меня уже не те, которых я знал и уважал. Колеблющиеся трусы не заслуживают почета.

Высказывание Гранитова оживило обстановку. После него встал Мирчо Стефанов. Затем унтер-офицер тоже заявил, что пойдет, и на этом наше собрание закончилось. Из двенадцати членов партии решился, в сущности, только один — Митко Гранитов и Петр Велков были ремсистами.

Через два дня я отправил за ними связного. К нашему удивлению, унтер-офицер отсутствовал, он, видите ли, постеснялся нарушить присягу, данную молодому престолонаследнику, и отправился обратно вказарму.

* * *

В селе Реяновцы, находящемся на пути между Слишовцами и Боховой, куда мы не раз заглядывали, не было ни партийной, ни ремсовской организации. Большинство жителей, с которыми мы поддерживали связь, были людьми пожилыми и помогали нам больше по родственной, чем по организационной линий. На таком основании мы посещали дома Симо, Бояна, старосты и других. Единственным из более или менее молодых, кто поддерживал нас по идейным соображениям, был местный учитель Цоньо Тасев. При таком положении разумнее всего было бы сформировать здесь хотя бы комитет Отечественного фронта. Для этой цели на следующий день после нашего прибытия в село мы собрали несколько человек крестьян — наших помощников, чтобы поговорить с ними о задачах Отечественного фронта и, в сущности, организовать комитет. Особо большой активности комитет не проявил, однако риск, на который шли эти люди, укрывая нас, был немалый. Того, что порой переживали наши друзья за один день, часто хватало им на всю жизнь.

Помню, как однажды к нам прибежала бабушка Сиота, жена деда Симо, и, волнуясь и негодуя, рассказала: в село пришел переодетый полицейский агент и представился партизаном.

— И одежда, и винтовка у него, — рассказывала бабушка Сиота, — точно, как ваши. Еще немного, и я, позвала бы его в дом.

— Это было бы здорово, — иронически заметил дед Симо, — привести волка прямо в кошару.

В тот же день мы с Райчо, моим приятелем, засели в сарае бая Симо и чуть было не схватили агента. Помешала нам опять-таки старая Сиота, опасавшаяся, как бы после этого не сожгли ее дом. Агент Стоян Тодоров провоцировал многих людей, особенно женщин. От арестованных крестьян он узнавал различные подробности о нашей одежде, о том, как мы входим в села, о характере наших разговоров с населением, а после этого одевался, как партизан, и устраивал провокации. Но осторожные наши друзья и ятаки не шли на полицейскую приманку. Они, были непревзойденными хитрецами и великолепно умели обманывать врага, прикидываясь то наивными, то глупыми — в зависимости от того, что требовала обстановка.

Рассказывали о сообразительности старой Юлы из Слишовцев, согбенной хромой женщины, которой пришлось померяться хитростью с этим же полицейским агентом.

Перекинув через плечо вещмешок и нахлобучив кепку, агент прошел мимо калитки Юлы, заглянул за ограду и, как только увидел ее, помахал рукой, словно человек, которого преследуют, подождал ее и сказал, чрезмерно волнуясь:

— Поди сюда бабушка, давно мы не виделись. Я Славчо, не узнаешь?

— Я, сынок, знаю Славчо. Мы с ним родные, а ты совсем не похож на него.

— Да нет, я пошутил — Денчо я. Принеси мне немного хлеба.

— Хлеба, сынок, нет у нас. Государство не дает, а на наших песчаных полях растет только бурьян.

— Партизан я, — плаксиво сказал агент, — борюсь за вас — за тебя, за детей твоих, а ты не хочешь мне дать куска хлеба…

— И чего это ты за меня борешься? — рассердилась старушка. — Разве я тебя в лес к партизанам отправила? Кто отправил, тот пусть и хлеб дает.

После этого разговора агент убедился, что если бы он был настоящим партизаном, то она бы так не поступила. В душе его все взбунтовалось, хотелось схватить винтовку и расстрелять ее, как расстреливали в подвалах околийского управления схваченных патриотов, но ему была поставлена другая задача, и это его сдерживало. Ничего другого ему не оставалось, кроме как сквозь зубы обругать зазнавшуюся старуху и двинуться прочь по изрытой дождевыми потоками дороге.

* * *

Из Реяновцев мы отправились к бабушке Марте из Боховы. Она жила в Орловце — окраинной махале села. По возрасту она была вроде старейшины в многолюдном семействе деда Рангела, прямого и неуступчивого старика, только бабушке Марте он никогда не перечил. А как старуха Марта любила нас! Услышав лай собак, она хватала стоявший у кровати посошок, подходила к окну, отодвигала краешек занавески и, заметив наш сигнал, сразу открывала ворота и прикрикивала на собак: «Да замолчите вы, на кого это вы смеете так лаять?».

Собаки, услышав строгий голос, поджимали хвосты и прятались под навес.

Так бабушка Марта поступила и на этот раз. Обругала собак и дождалась нас у дверей.

— Добро пожаловать, — сказала старушка и уступила нам дорогу, чтобы мы первыми вошли в дом, где дед Рангел уже зажег коптилку. С того времени, когда мы подстригли и побрили старого Рангела в горах, прошло много времени, но он любил часто рассказывать об этом случае, как о самом значительном событии в своей жизни.

— Честно говоря, — признавался старик, — сначала испугался я. Подумал, что нарвался на контрашей.

Бабушка Марта хорошо знала свои обязанности. Сначала она собрала нам на стол, а потом спросила, не нужно ли достать гектограф, чтобы вынести его из укрытия, пока спят внучата. Старушка была смела, но вместе с тем очень осторожна. Все, что мы доверяли ей, она берегла, как зеницу ока, не была болтливой и ни перед кем не распространялась о порученной работе.

Старая женщина была права. Враг подслушивал и преследовал всех, кто не умел быть осторожным.

Уже несколько дней Георгий Чанков жаловался на боль в колене, которая мешала ему идти. В дороге мы то и дело останавливались. Не знали, чем его лечить. На колене образовалась опухоль, и кто знает, во что это могло вылиться. На всякий случай показали больную ногу бабушке Марте.

— Пустяки, — успокоила она нас. — Вот сейчас распарим ее в отрубях, и все будет в порядке.

Взяла котелок, вскипятила воду и кинула туда щепоть овсяных отрубей. Размешала, а когда от них пошел пар, сняла котелок.

— Подними штаны повыше! — распорядилась целительница.

Георгий послушно закатил штанину. Марта намазала на тряпочку пласт густой кашицы, проверила, достаточно ли она горяча, и туго привязала к опухоли.

— К утру все пройдет, — уверенно сказала она.

И в самом деле, на следующий день состояние Чанкова значительно улучшилось.

Старая Марта очень дерзко держалась с полицаями. Она ругалась с ними и, что очень странно, они в ответ помалкивали. Перед возрастом или перед ее суровостью, но они уступали.

После боя на Яничова-Чуке в сентябре 1943 года группа полицейских отправилась в Орловец. Вошли в ее дом и начали переворачивать все вверх дном. Бабушка Марта смотрела, смотрела, даже сердце у нее зашлось, а потом сердито спросила:

— Что вы тут ищете, только утварь разбросали?

— Партизан, — буркнул один из полицейских.

— А почему вы не ищете их в лесу, думаете, они в чулане спрятались? Где это видано, чтоб партизаны в чулане скрывались?

Видно, полицаям стало стыдно старушки, и через несколько минут они ушли.

Описывая доброту и смелость бабы Марты, не могу не вспомнить Тону из Верхней Мелны — соседку кузнеца дяди Страти. Хитрая и двуличная, она была полной противоположностью нашей любимой Марте. Хотя она никогда не выступала против нас в открытую, а наоборот, при встрече горячо целовала нас и называла самыми ласковыми именами, хотя при нашем первом посещении напомнила мне о нашем родстве и просила называть ее тетей, уверяла, что больше, чем моя родная мать, боялась, как бы не убили меня фашисты, и вообще всегда была предупредительной и ласковой в разговоре, ее лицемерие не осталось скрытым.

На пасху послали мы к ней одного партизана. Он немного прихрамывал, и только поэтому мы решили дать ему несколько дней отдыха. Когда партизан приблизился к воротам, собаки подняли страшный лай и набросились на него. А были они злые — злее, чем хозяйка, только что не умели лицемерить, как она.

Поняв, что у ворот кто-то стоит, Тона начала бормотать про себя: «Боже, боже, откуда они взялись, проклятые партизаны, неужели им кто сказал, что поп у меня?». А мы и не знали, что у нее есть зять поп и что он в это время сидит здесь в гостях. Кому могло прийти в голову, что наступил третий день пасхи и люди обычно в эти дни ходят друг к другу в гости — мы давно уже и забыли об этом.

Предположив, что партизаны пришли за попом, Тона бросилась за ним и повела в погреб, где держала кадки для солений. Подняла крышку у самой большой кади и посадила туда попа. Он подобрал рясу, скрючился, насколько позволяло брюхо, и притих. Тона положила на место крышку и мигом оказалась у ворот.

— Кто там? — спросила лицемерка.

— Свой, — ответил тихонько партизан.

— Ой, сынок, возвращайся, у меня сумасшедшая сноха. Как только увидит тебя, еще больше помешается. Иди отсюда скорей, золотой мой, тетка тебя сильно любит, но сноха, сноха, мой золотой!.. И чего она не помрет, и я бы избавилась от этого лиха, и тебе бы не пришлось от ворот ворочаться.

Партизан был ошеломлен. Он впервые встречался с такой женщиной и решил, что она говорит чистую правду, а слезы льет от всего сердца. Он не мог заметить, что глаза у нее сухие, а фартуком она утирает нос. Стиснул покрепче палку и, прихрамывая, побрел обратно.

Разве могли мы после этого случая не разоблачить лицемерку?

* * *

Во время пребывания в Бохове мы нарвались на провокатора. Кто бы мог предположить, что Борис Митов — мой бывший одноклассник, с которым мы вместе выросли, — стал предателем, что именно он превратился в тайное оружие жандармерии. Строго законспирированного врага трудно распознать только по одежде или разговору. В зависимости от задачи, он может представиться и патриотом до мозга костей, и борцом за свободу народа, и бедняком. Борис показался нам человеком, симпатизирующим нашей борьбе, восхищающимся нашими успехами, готовым помогать нам всем, чем может, даже устроить типографию, если она нам нужна.

В те дни, когда под ногами фашистов все сильнее колебалась земля, когда Красная Армия все быстрее приближалась к нам и особенно после того, как попытки фашистов расправиться с партизанами потерпели полный крах, Борис Митов и был завербован жандармерией. С его помощью предполагалось захватить или в крайнем случае ликвидировать руководителей отряда.

Для выполнения этой цели он должен был с самого начала завоевать наше доверие, соблазнить тем, что может доставить нам печатный станок, обувь, часы и другие необходимые предметы, а уже потом подготовить наш арест. И Борис начал готовить свое черное дело.

Через ятаков он получил наше согласие на встречу. На первой встрече он был особенно щедр в обещаниях, говорил, что любит нас, как родных братьев, что все, что нам надо, он достанет, и настаивал на более частых встречах.

Я знал, что Борис работает в переплетной мастерской нашего земляка Видена Томова, а Виден был человек, известный своими передовыми взглядами. Когда я был учеником, он часто снабжал меня бумагой, и можно было поверить, что Борис доставит нам печатный станок, который имелся в мастерской, тем более, что он был компаньоном хозяина.

На этой встрече Митов показал себя энтузиастом нашего дела. Договорились, что бумагу и кое-что еще он переправит к своему отцу в Бохову, кроме того, он настоял на второй встрече, чтобы лично передать нам часть обещанного. Условились в следующий раз встретиться 1 мая в то же время и на том же месте.

Прошло несколько дней и в ночь на 1 мая жандармерия бесшумно окружила село и заняла все тропинки, ведущие к нему.

Бохова была охвачена тревогой. Снова чья-то мать заплачет, снова загорится чей-то дом. В тот момент, когда все с ужасом ждали, кого посетит беда, Борис самодовольно расхаживал по одной из канцелярий жандармского управления в Софии и с нетерпением ожидал результатов. Так в ожидании прошел весь день. Телефоны между Трыном и Софией работали непрерывно, даже был готов текст сообщения, что мы схвачены или убиты, но — капкан оказался пуст. Занятые формированием новых боевых единиц, мы совсем забыли о встрече и случайно избежали готовящейся засады.

Жандармерия осталась ни с чем, но Борис Митов, ее сотрудник, попал в еще большую зависимость от нее. Он приложил все силы, чтобы раскрыть подпольную организацию в Софии. Ему удалось добраться до наших ятаков Милана Атанасова, Хараламбия Захариева, Ивана Михайлова и других — их арестовали одного за другим. Нелегко пришлось нашим товарищам. Хотя они и остались живы, но из тюрьмы вышли искалеченными.

* * *

Палилула встретила нас тепло и приветливо, как всегда. Наши чудесные ятаки непрерывно встречали и провожали новых партизан. Три бедняцких дома были уже не в состоянии накормить сотни проходящих. На помощь им пришел мельник Тодор Стойчев. Регулярно, раз в три-четыре дня, пока длилась мобилизация, он отправлял в Палилулу по 100—200 килограммов муки.

В Палилуле мы встретились с Василом Теодосиевым, который был эвакуирован в Бохову. Оттуда по указанию Георгия Чанкова его переправили в Софию, чтобы он провел к нам Илию — связного окружного комитета партии, смелого и дисциплинированного парня, который должен был информировать нас о работе в округе, а мы, в свою очередь, должны были передать ему наше мнение по некоторым интересующим окружной комитет вопросам.

Здесь же, в Палилуле, должна была состояться наша встреча с Раденко Видинским (баем Захарием) — ответственным за Треклянский район Кюстендильской околии. За короткое время он успел связаться со многими селами околии, провести там партийные собрания по некоторым организационным вопросам, и ему больше не оставалось ничего делать, кроме как заняться работой во всей околии, что ему и поручили. В помощники ему выделили активную ремсистку, руководителя молодежи в околии Марию Захариеву (Бойку) из Софии. Они оба принялись за выполнение партийной задачи с большим усердием.

Из всех встреч в эти дни самой напряженной была встреча с членом околийского комитета партии товарищем Стояном Якимовым. С ним разговор проходил довольно нервно. Причиной этой нервозности было то обстоятельство, что никак нельзя было подыскать подходящее время и место для встречи с городскими товарищами. Все пункты, предлагаемые нами, оказывались неудобными — или были слишком близко к городу, или очень далеко от него. Однако истинный мотив всех этих придирок был нам давно известен — страх. Единственным товарищем из околийского комитета, рискнувшим встретиться с нами, оказался Якимов. Следовательно, весь гнев, который обрушился на него во время встречи, был направлен не лично против Якимова, а против руководителей комитета, не выполнявших директивы партии. Их пассивность привела к пассивности как в партийной, так и в молодежной организации города. Работу в селах мы взяли на себя. Если в селах на ноги поднимались десятки коммунистов, то город бездействовал. Из всего Трына в отряд пришел один-единственный парень Воин Кятов, и то по собственной инициативе, а не по решению организации. Все говорило о том, что надо принимать самые серьезные меры, чтобы активизировать работу в городе, а это можно было сделать только при одном условии — если руководители поймут, что решительный час уже пробил.

Якимову было сказано ясно и недвусмысленно, что если в этот момент, когда решается судьба нашей Родины, партийное руководство не станет на партийную позицию, если его члены не будут активны, то они понесут самое суровое наказание, что партия мобилизует всех и все обязаны выполнять ее указания. От товарищей требуется поставить в боевую готовность всех членов партии и РМС, так как альфой и омегой текущего момента является массовость партизанского движения.

В конце слово взял товарищ Якимов. Он абсолютно ничего не оспаривал. Единственно, что он пообещал сделать и сделал, это передать все остальным товарищам. Нам он дал слово, что меры по активизации руководства и всей организации будут приняты. С надеждой на это мы расстались.

Пока мы находились в Палилуле, прибыли связные Васил и Илия. Они прошли через многие трудности, но все закончилось благополучно. Прослушав информацию о работе в области, Георгий Чанков дал им указания, и они отправились обратно своим путем, а мы — своим. В Калну мы тронулись с группой новых партизан, собравшихся в Палилуле за эти несколько дней.

От Верхней Мелны мы пошли в Бохову. Через голый буковый лес вела изрытая дождями тропинка. Царила тишина. Птицы и звери упоенно вдыхали теплый воздух приближающейся весны. В вечерней тишине ясно разносились шаги дозорных, идущих в полукилометре от головы партизанской колонны. За ними на небольшом расстоянии друг от друга бодрыми шагами шли семьдесят новых партизан.

Перед рассветом колонна спустилась в Бохову. Село еще спало, но злые псы Гладницы подняли на ноги собак во всем селе. Люди начали просыпаться, кое-где уже слышался кашель.

Бойцы, выделенные для охраны, заняли свои места. Когда село было блокировано, уже начинался рассвет.

Люди проснулись и повыходили к калиткам. Встречали нас сердечно, а к обеду на сельской площади созвали митинг. Здесь давно уже поддерживали нас и помогали всем, чем, могли.

Большое воодушевление вызвал поступок молодой девушки Гюлены Стефановой, вступившей в отряд. Она давно поддерживала с нами связь; простая сельская девушка лучше других, более образованных людей поняла, что освобождение народа придет только в результате вооруженной борьбы. В повышенном настроении группа в тот же вечер отправилась в Калну, где предстояло формирование первой народно-освободительной бригады.

* * *

Сосредоточение новых партизанских сил в Калне не осталось тайной для врага, который начал исподволь готовить силы для, срыва мобилизации и для нанесения решительного удара по партизанскому движению в нашем районе. Силы, которые противник начал концентрировать против нас еще в середине апреля, насчитывали почти 40 000 человек. Это были 14-я и 29-я пехотные дивизии, 1-й и 2-й кавалерийские полки, 1/23-й, 1/50-й, 2/41-й, 3/41-й, 2/53-й и 1-й пехотные полки; егерский, жандармский и штурмовой батальоны; 453-я эскадрилья разведывательных самолетов и группа бомбардировщиков; ряд других частей и подразделений. Все эти силы были подчинены командующему 5-й отдельной армией генералу Бойдеву, штаб которого располагался в городе Браня. Штаб 14-й пехотной дивизии находился в Стрезимировцах, километрах в пяти-шести от Калны. Здесь же находились основные силы дивизии, а также 2-й кавалерийский полк.

Прежде чем начать наступление и окружение наших и югославских отрядов, фашистское командование еще 12 апреля предприняло в целях разведки нападение на Калну, которое имело очень печальные последствия для жандармского подполковника Стойчева. Рассчитывая на сведения, полученные от случайных лиц, согласно которым в селе не было никаких партизанских сил, Стойчев ворвался в село с трех сторон и предоставил своим жандармам полную свободу убивать и грабить. В своей жадности они потеряли всякую предосторожность, а наши только этого и ждали — обрушились на них из зарослей и открыли ураганный огонь из винтовок и автоматов. На помощь нашей группе в Калну прибыли партизаны 5-й южноморавской бригады. Это вызвало такую панику среди жандармов, что они потеряли всякое самообладание и бросились в разные стороны, стараясь только спасти свою шкуру. После непродолжительного боя на поле остались 15 трупов жандармов. Между девятью ранеными находился и командир полицейской группы Миладинов. Сам подполковник Стойчев спасся каким-то чудом. В город он вернулся, одолеваемый змеиной злобой к партизанам. Он испытывал жажду крови. И он мог легко ее утолить, потому что в застенках томились несколько человек, среди которых была одна наша партизанка, Дуко Рангелов из Милославцев, бай Стоян из Калны и другие, на которых и сорвал свою злость потерпевший поражение Стойчев.

В КОГТЯХ ВРАГА

Кабинет Стойчева и весь его штаб находился в здании гимназии. На столе перед подполковником рядом с распростертым на чернильном приборе металлическим орлом лежал небольшой блокнот, на бланках было напечатано: «Командир 1-го военно-полицейского батальона».

Подполковник с мрачным видом сидел за столом. Успехи партизан и невозможность справиться с ними озлобляли его все больше и больше. Его изобретательность в жестокости не имела границ. Голова напряженно работала — каким путем подавить борьбу народа. Относилось ли это к одному человеку, к нескольким, к целому селу, для него не имело никакого значения. Главное — ни минуты бездействия.

Вот и сейчас он наклонился над столом, на мгновение задумался и быстро написал:

«Г-н Байкушев, немедленно доставьте ко мне партизанку для допроса».

После этого нажал кнопку звонка. В дверях застыл молодой жандарм.

— Немедленно вызови ко мне того, у кого вчера убили брата!

— Слушаюсь, господин подполковник, — рявкнул Ерменков и захлопнул за собой массивную дверь.

Ерменков был его телохранителем.

Не прошло и пяти минут, как в кабинете Стойчева появился жандарм, которого подполковник растрогал до слез.

— Неужели ты простишь им гибель родного брата, геройски дравшегося с бандитами? — прочувственно сказал Стойчев. — Если ты не отомстишь за него, с тебя спросят и родители, и друзья, трусом посчитают. Так вот, тебе предоставляется возможность еще сегодня же ночью кровью отомстить за брата.

Он вырвал исписанный листок из своего блокнота и подал его жандарму.

— На, передай это письмо — здесь написано, кому. Выбери себе одного солдата, которому больше всех доверяешь, и расстреляйте ее. Это будет твоим подвигом. Ну с богом! Иди! — сказал Стойчев, погладил юношу по голове и поправил траурную ленту на его рукаве. — При попытке к бегству… — добавил он.

— Слушаюсь, господин подполковник, ваш приказ будет исполнен! — последовал покорный ответ.

— Это не только приказ. Я думаю, что это и твое желание. Ты должен мстить. Что касается меня, молодой человек, мне хочется в эту же ночь расстрелять всех шестерых. Так оно и будет, и мы отомстим за наши вчерашние потери. А от села, в котором погибли столько твоих товарищей, мы камня на камне не оставим. Долго еще будут вспоминать калничане подполковника Стойчева. Ну иди, иди, мститель, за партизанкой!

Солдат вышел и задумался. Как это так, убивать связанного человека, притом — женщину? Был бы хоть мужчина, а то начнутся слезы, рыдания, он не выдержит, сжалится над ней и отпустит. А потом… а приказ командира? Что потом станет с ним, если он не выполнит этого приказа? Ведь расстреляет его этот зверь. Нет, уж лучше выполнить приказ, пусть то мужчина или женщина. Все равно ответственность несет подполковник, а он… он исполнитель.

Солдат шел по широкому коридору гимназии и размышлял. Разве виновата партизанка в том, что во вчерашнем бою погиб его брат? Она ведь уже пять месяцев сидит в камере. «И все-таки приказ есть приказ, надо его исполнять», — про себя решил молодой жандарм.

В казарме солдат позвал Крума, взял его под руку, вывел в коридор и посвятил в тайну. Затем они вдвоем отправились в околийское управление, где под стражей содержалась партизанка.

Дежурный полицейский вывел из темного подвала девушку. Она была довольно высокой, с густыми каштановыми волосами, а большие глаза, над которыми сходились брови, придавали ее лицу естественную строгость. Улыбка, раньше не сходившая с ее лица, исчезла. Появление солдат сильно озадачило ее, но мысль о том, что с ними можно намного легче договориться, чем с агентами, успокоила. Она шла между ними, равняясь на того, который был с траурной лентой; он был суров и важен и заговорил с ней, лишь когда они дошли до моста через реку Эрму, от которого до штаба Стойчева оставалось шагов двадцать. До этих пор она разговаривала только с другим парнем, который был ей симпатичен тем, что относился к ней без злости. Он с тонкой иронией рассказывал о вчерашней безуспешной акции жандармерии и стал серьезным, только когда сообщил ей о несчастье, постигшем его приятеля.

— Что поделаешь, ребята? Борьба — гибнут и с нашей, и с вашей стороны. Вот и я, мне не известна моя судьба, пока я в руках этих злодеев, которые заставляют вас поднимать на народ оружие. А за кого вы боретесь? Вот я бы спросила этого парня, во имя чего погиб его брат?

— За правду, за царя, — резко ответил «мститель».

— Неверно, что за правду. Вы не правду защищаете. Вы защищаете богачей, охраняете их банки, их имущество. Вы гибнете за тех, кто отбирает у вас ваш хлеб, масло, мясо и другие продукты. Кто, кроме партизан, не дает властям забрать все, что есть у крестьян, в том числе и у ваших родителей? А вы пошли против нас, защищающих ваши же интересы. Стали стрелять в своих же братьев.

— Заткнись, гадина такая! — вскипел солдат с черной повязкой. — Какие вы мне братья? А моего брата кто убил? Я отомщу за него. В эту же ночь я тебя пристрелю!.

— В том, что ты можешь меня убить, я не сомневаюсь. Вы на это способны. Но еще когда я шла в отряд, я решила вопрос о моей жизни. Она мне очень дорога, но я могу пожертвовать, ею ради счастья поколений. Сейчас, понятно, я в ваших руках. Вам ничего не стоит расстрелять меня, но лично вы от этого ничего не выиграете. Даже потеряете. И потеряете самое ценное — любовь ваших родителей. К вам с ненавистью будет относиться весь наш народ. Ты еще молод — подумай, прежде чем решиться на такую подлость. Подумай!

— Мне не о чем думать, у меня приказ…

— Чей?

— Подполковника…

— Ты не должен выполнять его приказ, и никто тебя за это не осудит. Наоборот, если выполнишь его, то совершишь преступление перед своим народом да еще в такой момент, когда даже женщины и дети поднимаются на борьбу с фашистами. Вы служите им, а не своему народу.

Слова партизанки были сильными и страстными. Они, как стрелы, пронзали сердца солдат, и девушка чувствовала, как постепенно обезоруживаются ее противники. Один уже полностью перешел на ее сторону, а другой оправдывался приказом командира.

Крум долго пытался предупредить ее, чтобы она держалась поближе к нему и ни в коем случае не отходила в сторону, но опасался, что напарник может донести на него. Уже потом частично словами, частично мимикой он сумел исполнить свое решение. Признательный взгляд и доверие, установившееся между ними, было достойной наградой Круму. Все, что он услышал в этот вечер, не было для него новым. И именно потому ее слова упали на благодатную почву, подготовленную ремсистами его родного села. То, что он был мобилизован в эту военно-полицейскую часть, совсем не обязывало его быть таким, как его приятель. И Крум решил стать на сторону партизанки, не думая о том, чем это может обернуться для него самого.

«При попытке к бегству, — повторял он в уме приказ начальника. — Да существует ли на свете большая подлость, чем приписывать людям несуществующую вину и потом убивать!» — рассуждал солдат и ненавидел себя за то, что он вместе с другими будет нести на себе позорное клеймо убийцы. В его груди поднималось такое отвращение и к себе, и к товарищу — этому послушному псу, — что ему захотелось расстрелять его и вместе с партизанкой убежать отсюда, но для этого у него еще не хватало сил, а может быть, не хватало еще ненависти. Задумавшись, он не заметил, как прошли каменную лестницу и остановились у дверей кабинета подполковника. Здесь, оставшись наедине с собой, он почувствовал, насколько еще слаб, и изменил свое решение.

«Эх, черт его побери, не стыдно ли быть таким трусливым и бездушным? — спрашивал себя юноша. — Нет, я не такой, я спасу ее. При любых обстоятельствах спасу. Пусть даже погибну», — решил он после недолгого колебания.

Партизанка недолго была на допросе. Стойчев задал ей те же вопросы, что и прежде. Дело было не в допросе, а в ловушке, которую этот бывший самоковский торговец ей готовил. Поэтому на этот раз он был таким изысканно вежливым, и эта вежливость на фоне грубости и жестокости предыдущих допросов была как новая заплата на старой одежде.

— Ну, теперь вы свободны, барышня, — ласково сказал подполковник, — и подумайте, подумайте, вам нет смысла скрывать тех людей, которые довели вас до такого положения. Кроме того, вы должны подумать и о своих родителях, которые сейчас очень мучаются.

— Ни о чем я не думаю и ничего не могу придумать, — уверенно ответила партизанка и вышла из кабинета.

У дверей ее поджидал солдат с траурной лентой. Та правда, о которой говорила молодая партизанка, не выходила из головы, заставляла думать о жизни, вытесняя ростки злобы и мести, посеянные Стойчевым. Этому помогла и встреча с дежурным офицером у входа, и то дружеское сочувствие, с которым он отправил девушку. Солдат подумал: «Что их связывает? Может, знакомые, а может, единомышленники?» Трудно разобраться в человеческих отношениях, уловить все связи в это запутанное время. А кто может сказать, на чьей стороне истина? Не лучше ли вообще отойти в сторону от этого грязного дела? Если надо расстреливать, пусть подполковник сам этим занимается, и нечего только лицемерно и приторно улыбаться. И без этого на его руках уже столько крови… Сейчас, идя в двух шагах позади партизанки, солдат почувствовал какой-то трепет, какое-то новое отношение к партизанке и заговорщически подмигнул товарищу…

На следующее утро Стойчев нетерпеливо ожидал известия о выполнении приказа, но никто ничего не сообщал. Он тревожился не только оттого, что партизанка могла остаться живой — убить ее всегда было в его власти, тревожило его другое — влияние обстановки на солдат. Сможет ли он завтра опереться на них, вот что заставляло его нервничать и злиться.

В обед из кабинета подполковника слышался какой-то шум. Чем-то кого-то хлестали, то ли стеком, то ли еще чем, никто не мог понять. Но между стонами ясно слышался голос начальника: «Почему не выполнил приказа, почему, отвечай!».

Через полчаса из кабинета, шатаясь, вышел солдат с траурной повязкой, но на этот раз он не был похож сам на себя.

* * *

В апреле, во время нашего пребывания в Калне, Денчо послал деда Стояна, одного из самых уважаемых в селе людей, разузнать, нет ли полиции и жандармов около Милославцев, Забела, Главановцев и других сел, заодно он должен был передать небольшое письмецо Дуко Рангелову в Милославцах.

Бай Дуко по политической принадлежности был «земледельцем» и если бы не его болтливость, был бы одним из наших лучших помощников. Встреч с ним мы не назначали, но время от времени посылали ему внешне совсем невинные записки, в которых давали различные поручения.

Письмо, которое Денчо отправил с дедом Стояном баю Дуко на этот раз, имело следующее содержание: «Бай Дуко, ответь мне на письмо, которое я отправил с моей женой, и напиши, что у вас нового. Богослов». Под Богословом подразумевались или Денчо, или я. Обычно баи Дуко незамедлительно выполнял наши поручения. К несчастью, дед Стоян с письмом попал в руки врага. Хотя оно было невинным по содержанию, но подозрение все-таки возбудило, и бай Дуко был в тот же день арестован полицией.

Как правило, полиция начинала допросы с избиения. Одновременно с пытками она делала вид, что ей все уже известно, и советовала арестованному не упорствовать и рассказать все, что он знает. Пытки же должны были создать у жертвы впечатление о полной безнаказанности полиции и о том, что для нее ничего не стоит убить человека, как это, впрочем, и было на самом деле. Так поступили и с баем Дуко.

В комнате для допросов стояли только стол, большой стул и табурет. На столе лежали приготовленные буковые палки — одна толще другой, — а агенты размахивали резиновыми дубинками. В одном углу, прикрытая, стояла какая-то закутанная машинка с разбросанными около нее в беспорядке кабелями, проводами и трубками. Баю Дуко это приспособление было незнакомо, но он был уверен, что его обязательно с ним познакомят. Рядом с ним стояли известные околийские палачи Димов и Тодоров. Они посадили его на табурет, приказали плотно сдвинуть колени и положить на них руки, как это делают ученики.

Допрос начался. На все вопросы Димова, относящиеся к связи с партизанами, Дуко отвечал только «нет» и «не знаю». Димов неоднократно предупреждал его, что если он будет и дальше так «плохо» вести себя, то к нему перестанут относиться по-человечески. Бай Дуко не внял угрозам и продолжал держаться с полицейскими, как ему подсказывал его ум и жизненный опыт. Сделав вид, что он вынужден так поступить, Димов начал перебирать неоструганные палки. Однако перед тем, как приступить к избиению, он облил Дуко потоком самых вульгарных ругательств и плевков в лицо. Но бай Дуко держался достойно. Ни одно из этих средств не заставило честного «земледельца» рассказать о своих связях с партизанами.

— Добром не хочешь, побои схлопочешь, — сказал агент и стал бить его руками, резиновой дубинкой, а потом и палкой, но в протокол допроса Димову так и не пришлось ничего записать. Бай Дуко знай повторял: «Не знаю».

— А, хочешь показать свою твердость, — лукаво усмехнулся Тодоров. — В таком случае мы тебе покажем кое-что еще. Сначала засунем тебя в люльку. Только если порвутся веревки, мы не отвечаем.

Агенты поставили два стула на небольшом расстоянии друг от друга и положили на них толстую дубинку. Неожиданно она оказалась под коленями бая Дуко, ноги его поднялись к потолку, а голова уперлась в грязный деревянный пол. Бай Дуко, связанный по рукам и ногам, повис, как летучая мышь. Как только «люлька» была готова, оба агента — один с одной, а другой с другой стороны — начали быть его по пяткам резиновыми дубинками.

Мольбы и крики связанного человека никого не трогали. Палачи знали только одно: «Говори, или прибьем тебя!»

— Да я ничего не знаю, ребята, оставьте меня, ничего не знаю.

— Знаешь, знаешь, много чего знаешь, — издевательски качал головой Тодоров. — Ты ведь — живая история партизан, но почему-то упрямишься.

— Не упрямлюсь я, ребята, правда, ничего не знаю, отпустите меня, хватит меня бить, — повторял бай Дуко, но разве могут собаки поверить человеку?

Били его с небольшими перерывами, во время которых агенты спрашивали:

— Скажешь, или будем бить дальше? Рассказывай о связях с партизанами! Говори!..

— Не имею я никаких связей, оставьте меня в покое! — по-прежнему отвечал наш помощник.

— Зачем врать, а это письмо от кого? А ну, говори быстрее, или всю кровь из тебя выпустим, — орал разъяренный Димов и с еще большей силой ударял его по затвердевшим пяткам.

В это время Тодоров открыл машинку и пододвинул ее к сжавшейся в комок жертве.

— Сейчас с помощью этого устройства мы выцедим из тебя всю кровь, и ты станешь похожим на мешок с костями. Понимаешь? Даю тебе только одну минуту на размышление. Считаю: раз, два, три, четыре, пять… будешь говорить?

Бай Дуко молчал. Он раздумывал, стоит ли ему еще держаться. Эта машинка, которая была всего только пылесосом, очень его испугала. Он никогда не видел ничего подобного и даже не слышал, что такое пылесос. Он предположил, что цилиндр на машинке — это место, куда будут собирать его кровь, а металлическая труба — хобот, который будет высасывать ее.

— Восемь, девять, десять… — продолжал считать агент. — Будешь говорить?.. Одиннадцать… Будешь говорить?..

— Скажу, — колеблясь, заявил бай Дуко.

— Ну то-то, — обрадованно вздохнул Димов, который надеялся заполнить не меньше двадцати листов протокола. — Говори, я готов писать. Вот и прекратили тебя бить.

Димов сел за стол, позвал двух полицаев и приказал им опустить ноги бая Дуко в таз с холодной водой, а сам обмакнул перо в глубокую чернильницу.

Получив небольшую передышку, бай Дуко снова решил не признаваться.

— Говори, говори не виляй, иначе продолжим нашу игру, — поторопил его Димов.

— Нечего мне говорить, господин Димов, не видел я партизан и связи у меня с ними не было. Чистую истину вам говорю.

— Партизаны, партизаны, значит, не лесные бродяги, а партизаны! Бей его, коммуниста, бей! — заорал Димов на Тодорова и соскочил со стула.

— Ошибся, ошибся я, ребята, оставьте меня, ошибся, не партизаны они, лесные разбойники, не слышал я ничего о них, — поторопился исправиться бай Дуко, но и это ему не помогло. Резиновая дубинка заходила по всему его телу. Вздулись кровавые рубцы. Ноги распухли, и теперь при каждом ударе ему казалось, что в тело вонзались тысячи острых иголок.

Бай Дуко и во второй и в третий раз обманывал палачей, говоря, что скажет им все, лишь бы они ему дали передышку, а немножко передохнув, снова начинал уверять, что ничего не знает. Это до такой степени озлобило агентов, что они перестали замечать, чем его бьют и куда.

Уже в четвертый раз он обещал, что расскажет о связях с партизанами. Снова окунули его ноги в холодную воду, и снова Димов сказал:

— Готов писать, говори!

— Приходили. Два раза приходили, — начал сочинять бай Дуко. — Первый раз приходил Славчо с двумя, а второй раз с десятью партизанами.

— Давно бы так, а то сам же подстрекал нас уничтожить тебя! — с наигранным сочувствием сказал Димов. — Начнешь говорить правду, и мы будем вести себя корректно, получишь и пищу, и воду, и свидание разрешим. Дед Стоян давно признался, и никто его пальцем не трогает, а ты вон сколько перенес, даже волку, попавшему в мельничное колесо, столько не досталось.

— Ну, а если я не знаю, о чем вам рассказывать? — опять принялся за свое бай Дуко.

— Ты что же, решил нас всю ночь разыгрывать? Если не заговоришь, мы будем вынуждены начать сначала весь урок, — пригрозил Димов, сделал несколько крупных шагов по комнате и, остановившись перед баем Дуко, дипломатично предложил: — Я помогу тебе, если только ты человек как человек. Легко отделаешься. Я тебе продиктую, а ты напишешь. Как видишь, это совсем нетрудно. Давай бери ручку и пиши!

Бай Дуко взял ручку, но она запрыгала в его руке.

— Пиши! — снова приказал Димов. — Чего дрожишь? «В рядах коммунистической партии состою уже двадцать лет, в течение которых, не переставая, боролся против существующей власти. Ненавидя власть, связался с партизанами, от которых получаю инструкции и оружие…»

Бай Дуко написал одну строчку и остановился. Представив себе, к чему все это может привести, он макнул перо в чернила, зачеркнул написанное, а затем, чтобы немного отдохнуть от допроса, стал рисовать разные черточки и буквы, не имеющие ничего общего с тем, что диктовал ему агент.

Агент сидел за столом и, увлеченный сочинительством, продолжал диктовать, не смотря на то, что пишет бай Дуко. Он уже думал, что этой же ночью сообщит в Софию о сделанных им открытиях, чем отчасти смягчит серьезные обвинения, предъявленные ему в связи с операцией в Калне и понесенными потерями. Погрузившись в свои мысли, Димов поднялся и самодовольно зашагал по комнате. Проходя мимо стола, за которым сидел бай Дуко, Димов вдруг заметил, что на листе и в помине нет того, что он диктовал. Разъяренный, как дикий кабан, он набросился на бая Дуко. Сколько ударов пришлось на его голову, никто уже не мог сосчитать, но, так или иначе, агент заставил его написать не только то, что диктовал раньше, но еще прибавил сюда и встречу с Денчо около Дысчен-Кладенца, где бай Дуко якобы передал для нужд партизан мешок муки.

Бай Дуко попал в камеру только на рассвете. На нем живого места не было. Пяток он не чувствовал. Вместо них, казалось, были какие-то резиновые пузыри. Так окончилось следствие в эту ночь.

Весь следующий день он раздумывал, как отказаться от показаний. Такие показания, хотя они и не отвечали действительности, могли привести его прямо на виселицу. Не колеблясь, он решил сделать это на первом же допросе. Он у них не единственный. Они не станут заниматься только им и оставят его в покое.

Напротив его камеры в ускоренном темпе готовились новые помещения, по всему было видно, ожидались аресты в большом масштабе.

С другой стороны, события на фронтах, за которыми он следил с живым интересом перед тем, как его арестовали, придавали баю Дуко смелость. Надо выдержать! Но жестокие побои на первом допросе заставили его подумать о дальнейшем поведении. Если все непрерывно отрицать, его убьют. Надо придумать что-либо другое. И он составил план, по которому на одном допросе будет все признавать, на другом — все отрицать. Этим он предполагал выиграть время, пока Красная Армия не приблизится к нашим границам.

Так прошел весь апрель, дни и ночи которого ему казались длинными, как великий пост.

Наступил май, в вонючую камеру через маленькое окошко заглянула весна. Слышались птичьи песни, пригревало солнце. Бай Дуко жаждал увидеть солнечный луч, но солнце не могло проникнуть через толстые каменные стены, по которым устало ползли капли воды. Теплые весенние лучи не в состоянии были пробиться сквозь стены, воздвигнутые людьми в синих шинелях.

Весть об аресте бая Дуко разнеслась по всей околии. Заволновались его родные, знакомые, ища способа добраться до какого-нибудь сильного человека, который мог бы помешать его уничтожению.

И вот однажды в околийское управление поступило строгое указание:

«Дуко Рангелова ни в коем случае не расстреливать, в случае признания в антигосударственной деятельности передать дело в суд».

Это еще больше взбесило агентов, и они усилили натиск на бая Дуко. Днем и ночью ему задавали один-единственный вопрос: «Какие у тебя связи с шумцами?». Его постоянным ответом было: «Никаких связей у меня нет». И он был почти прав, потому что прямой связи с ним мы не поддерживали.

Однако, когда он уже не мог выдерживать пыток, снова начиналось сочинение несуществующих встреч с партизанами. Были моменты, когда, оставшись один в темной и влажной камере, бай Дуко падал духом. Тогда единственный выход он видел в смерти и на допросах старался заставить палачей убить его. Когда же это не удалось, Дуко принял решение покончить жизнь самоубийством — или разбить голову о стену камеры, или выброситься через окно с третьего этажа. Однако отрывочные известия об успешных действиях партизан и приближении Красной Армии вдохнули в него новые надежды и заставили отказаться от этого решения.

Иногда бай Дуко рассуждал иначе. Заставленный признаваться в несуществующих вещах, он допускал, что его повесят или расстреляют на площади. Он представлял себе, что когда его поведут на казнь, соберется много народу и между людьми непременно будут переодетые партизаны или посланный ими человек, который услышит его последнее слово. Это придаст ему новые силы, вооружит его смелостью, он поднимет руку, замахнется на палачей и скажет:

— Дорогие братья и сестры! Погибаю невинным. Полицейские гады зверскими средствами вынудили меня признать, что я имел связь со Славчо и Денчо. Несмотря на то, что я очень, очень хотел их увидеть и любил их больше, чем родных братьев, я не имел счастья встретиться с ними. Передайте им мой сердечный привет! Пусть еще сильнее бьют фашистов, пусть ещесмелее наступают! С моей смертью число борцов за свободу не уменьшится. Наступает май. Леса зеленеют, туда идут сейчас сотни новых партизан, счастливого им пути! Прощайте! Смерть фашизму!

В этот миг полицейский ударил в двери, и бай Дуко вздрогнул. Открыв глаза и увидев только влажные стены камеры, он глубоко вздохнул и долго не мог освободиться от охватившего его волнения.

В конце концов мысль выброситься через окно вытеснила все остальные. Она казалась ему самым легким осуществлением плана самоубийства, и он обдумал все подробности его выполнения.

В эти дни жандармерия потерпела новую неудачу. Сражаясь с македонскими партизанами, проходящими через Знеполе, она понесла новые потери. Это настолько усилило злобу Стойчева, что он решил за каждого убитого жандарма лишить жизни партизана или ятака.

Арестованных во время акции крестьян не хватало для претворения этого плана в жизнь, и он обратился с просьбой в околийское управление предоставить всех арестованных в его распоряжение. В их числе на первом месте были дед Стоян и бай Дуко.

По плану подполковника Стойчева ликвидация этой группы должна произойти на лугу около милославских постоялых дворов, а жандармы, на которых был возложен расстрел арестованных, получили самые подробные инструкции, как исполнить это злодеяние. И в этом случае имелась в виду провокация, которая в известной степени оградила бы Стойчева от возможных неприятностей.

Доставить арестованных к месту расстрела должны были на грузовике, и группе убийц было предписано инсценировать нападение на машину — якобы для освобождения задержанных, в этот момент находящиеся в машине жандармы должны были расстрелять всех ятаков.

Вечером, когда движение в городе утихло и над герой Черчелат показалась луна, во дворе околийского управления заработал мотор и остановился. Вверх и вниз по лестнице управления долго стучали подкованные сапоги, затем щелкнула задвижка и на двери камеры, где находился дед Стоян.

— Забирай свои вещи — переводишься в Перник! — громко распорядился дежурный полицейский.

— Ох, слава богу, вырвусь, наконец, из этой мокрой коробки, — с облегчением сказал дед Стоян, измученный нескончаемыми допросами и пытками.

Бай Дуко подошел к двери и, плотно приложив ухо к замочной скважине, внимательно прислушивался к каждому звуку в коридоре. Услышав свое имя, он замер в тревоге. При мысли, что никто из увозимых в полицейском «штайере» не возвращался обратно, сердце его громко застучало. Пока он пытался разобрать, о чем шепотом переговариваются полицейские, отперли еще одну камеру. Вывели Асена из села Вискяр Брезникской околии. Тот громко ругался с полицейскими из-за того, что ему надевают наручники, а дед Стоян жаловался приставу, что ему не отдали изъятые во время обыска вещи и деньги. Подняли шум и другие арестованные.

Бай Дуко, услышав приближающиеся шаги, еще больше насторожился.

«Конец мне, — подумал он, — никто меня не увидит и не услышит! Единственное спасение — это выпрыгнуть из грузовика и убежать к партизанам».

Ждал, ждал бай Дуко, волновался, но двери так и не открылись. Судьба его решалась в это время в кабинете околийского начальства.

Чью-то сильная рука оберегала его. Приказ не расстреливать без суда оставался в силе.

— Выезжайте! — Услышал он чей-то голос, мотор заработал и машина уехала.

У бая Дуко с плеч словно гора свалилась. Пронесло и на этот раз… Он начал собирать силы для нового допроса.

На следующий день ранним утром из камеры в камеру разнеслась весть о бегстве Асена Вискярского и расстреле деда Стояна и других крестьян.

Асен рассчитывал только на себя, поэтому так упорно настаивал, чтобы ему не надевали наручников; у деда Стояна и других крестьян не было «сильной руки», и сложили они свои бунтарские головы на милославских лугах.

Бая Дуко привели на новое следствие. Допрашивал его теперь другой, незнакомый агент. Новый применил и новую тактику. Он был уверен, что сердце арестованного можно отпереть только христовым ключом, и приступил к делу «кротко и благожелательно». Это отношение агента сначала успокоило бая Дуко. Сравнивая его с Димовым, он решил, что этот добрее, и попытался воздействовать на его чувства, говоря, что он не виноват, что эти жестокости ни к чему хорошему не приведут, что его «признание» будет самым большим разоблачением полиции и т. д. По своей наивности бай Дуко изложил агенту целую теорию человечности и, чтобы проверить, насколько действуют его слова, попросил воды.

Агент нашел подходящий повод и отказал ему.

— А чего вы боитесь? Мы здесь одни, никто нас не видит.

— Не потому, что я боюсь, но воды нет, — объяснил агент.

— Есть вода, вон на шкафу в кувшине! — показал рукой бай Дуко.

— Кувшин-то есть, но стакана нет.

— Можно выпить один глоток и прямо из кувшина.

— Прямо из кувшина не разрешается.

— Тогда налейте в пепельницу.

— В пепельницу не годится — вода вонять будет.

— Ничего, пусть воняет, я готов и помои выпить, лишь бы горло промочить, — сказал бай Дуко и облизнул потрескавшиеся губы.

— Признаешься, дам воды.

— Скажу все, что знаю, — поспешил уверить его бай Дуко, не в силах больше терпеть жажду.

— Хорошо, — сказал агент, — я верю твоему честному слову. — И он налил немного воды в грязную пепельницу.

Бай Дуко схватил фарфоровую пепельницу и одним духом выпил воду вместе с пеплом, крошками табаку и клочками бумаги. Хоть в горле у него запершило, он был доволен.

— Теперь говори! — агент торопился получить плату за свой христианский подвиг.

— Что мне говорить, господин следователь, если я ничего не знаю. Ни Славчо, ни Денчо я не видел и никаких связей с ними не поддерживал, — стоял на своем бай Дуко.

— Значит, снова играешь со следствием? Снова хочешь на полу оказаться?

— Ничего я не хочу, господин следователь. Я вам заявляю, что ничего не знаю.

— А письмо? От кого это письмо?

— Не знаю. Никакого письма мне не показывали.

— Не показывали, не знаешь… Сейчас узнаешь! — завопил агент и вскочил со стула. Отвесил несколько пощечин и снова сел.

Только теперь бай Дуко понял смысл любезною разговора и опять вернулся к своему решению прыгнуть в окно. Решил не медлить.

— Господин следователь, — умоляюще обратился он к агенту, — отведите меня справить нужду.

— Отведу, если обещаешь все рассказать, — поставил то же условие агент.

— Все скажу, — решительно пообещал бай Дуко, думая о том, что через несколько минут будет лежать мертвым на каменном тротуаре.

Агент открыл двери и пропустил его впереди себя. Прошли по коридору, узкому и вонючему, поднялись по лестнице. Дверь в уборную была открыта, окно тоже. Увидя это, бай Дуко сообразил, что надо воспользоваться тем, что агент отстал, и бросился к окну. Схватился за раму, подпрыгнул, и вот уже он наполовину в окне. Агент почувствовал всю ответственность за возможное несчастье, подбежал и схватил бая Дуко за ногу. Потом прижался спиной к стене и стал звать на помощь, не выпуская ноги из рук. Кричал и бай Дуко, и его голос разносило эхо по всем близким улицам:

— Люди, спасите, убивают!

Агент, чтобы заглушить этот душераздирающий крик, взревел еще сильнее: «Полиция, на помощь, полиция!..»

Бай Дуко, видя, что его самоубийство срывается, собрал последние силы и во всю мочь заорал:

— Граждане, на помощь! Убивают меня гады! Спешите, спешите!

Тревожные крики разбудили весь квартал. Везде в окнах загорался свет. Заскрипели двери, и какая-то женщина с балкона соседнего дома поделилась со своими близкими:

— Эти собаки опять рвут кого-то. Боже, когда это все кончится!

По управлению в суматохе забегали полицейские и агенты. Кто-то уже бежал по лестнице. Камеры обуяла тревога, а бай Дуко кричал в полный голос и дергал ногой, чтобы вырваться из рук агента и полететь головой вниз. Но вскоре почувствовал, что и вторую его ногу крепко схватили. Полицейские дергали, бай Дуко рвался, но он был слишком слаб, чтобы победить в этом поединке.

Несколько дней спустя следствие закончилось. Отправили его в Радомир на расстрел, но и там по какой-то случайности он остался живым. Вместо расстрела его снова вернули в Трын.

Когда бай Дуко добрался до Трына, то узнал, что все арестованные вместе с ним расстреляны.

Однажды утром, необычайно рано, дверь в его камеру открылась.

— Собирай вещи! — скомандовал дежурный полицейский.

Бай Дуко собрал свои вещи и вышел. Куда его везут, не сказали. Только когда миновали Рупельское ущелье, он понял, что дорога ведет в концентрационный лагерь «Крысто-Поле», бывший на греческой территории.

* * *

После операции жандармерии в Калне к нам попал тридцатипятилетний крестьянин из села Преслоп, расположенного между Стрезимировцами и Калной. Его только что выпустили из заключения. Прошел он через все испытания и ужасы полицейских застенков и в конце концов, чтобы освободиться от невыносимых издевательств, был вынужден принять все, что ему предлагали. Согласился даже на самое гнусное преступление — отравить командование Трынского отряда. «Выберусь отсюда, — думал он, — и только пятки мои они увидят».

Яд был в двух пакетиках — один для Денчо, другой для меня. План был задуман неплохо. Крестьянин должен был прийти в отряд, представиться поваром, а когда мы ему доверим такую ответственную работу, как приготовление пищи, исполнить свой страшный замысел. После этого он должен был укрыться в назначенном полицией месте.

— Я долго думал, — рассказывал крестьянин. — Но что бы я получил, совершив это? Только ненависть народа. Выиграли бы одни фашисты, так как борьба ведется против них. Вот почему я решил прийти к вам и все рассказать. Теперь мне стало намного легче, думаю, что я поступил, как поступают честные люди.

И он остался у нас, но не поваром, а бойцом партизанского отряда.

СНОВА НА ЮГ

По плану совместных действий между болгарскими, македонскими и югославскими партизанами, составленному представителями БКП и КПЮ, Трынский отряд вместе с группой югославских партизан покинул Калну, преодолел Чемерник и спустился к городу Сурдулица. Перед болгарскими, македонскими и югославскими отрядами была поставлена задача бить противника везде, где они только его встретят, вовлекать в свои ряды новых партизан и всячески избегать удара, который полиция и царские войска готовили партизанам в районе между Калной, Црна-Травой, Слишовцами и Стрезимировцами.

Вместе с отрядом вышли Владо Тричков, Боян Болгаранов, Светозар Вукманович — Темпо и английская военная миссия, но они не собирались идти с нами до самого конца. Наши руководители должны были вернуться обратно, где их ожидали и другие, не менее ответственные задачи.

С помощью предварительно организованной охраны против неожиданного нападения со стороны сурдулицкого гарнизона отряд прошел через восточную окраину юрода. На рассвете наши уже были близ села Себе-Враня. Здесь слышалась сильная артиллерийская и пулеметная стрельба со стороны села Крива-Фея, где уже два дня шел бой между полицией и 6-й югославской бригадой. Вследствие умелых действий югославских партизан 370 человек полицейских были вынуждены сдаться. Их оружием вооружилось местное население и вышло встретить наступающую от Врани военно-полицейскую часть. Только фашисты подошли в Крива-Фее, как им стало известно, что в селе Себе-Враня, находящемся с фланга и тыла царских войск, много партизан. Это заставило их ослабить натиск на Крива-Фею, Свети-Илию и Несврту, а затем и вообще отступить. Так была обеспечена победа под Крива-Феей. Все пленные полицаи были отпущены с условием, что они разойдутся по домам.

Это событие сразу же сильно отразилось на духе противника. На нашу сторону переходили не только отдельные солдаты, но и целые подразделения. Так, почти без боя сдался гарнизон станции Рисовец и группа в Злетово общим числом 80 человек. Большая часть этих солдат осталась в составе отряда.

16 апреля отряд потянулся к селу Сливница, тоже на югославской территории, а оттуда в Брезовцы. В последнем селе отряд вместе с крестьянами встретил пастух, а после этого переместился в село Радовница. Здесь бойцы отдохнули, подтянулись, привели в порядок оружие и провели двухстороннее учение по овладению населенными местами и лесистыми районами. Кроме того, были обучены группы подрывников, группы по устройству засад, внезапным нападениям на противника и др. Где-то здесь отряд встретился и с Третьей македонской бригадой.

По пути отряд зашел в район, где противник сосредотачивал войска для майского наступления.

Учитывая опыт неудавшегося мартовского наступления, фашистское командование поставило себе целью к маю создать большое превосходство в живой силе и технике, чтобы рассечь наши войска и уничтожить отряды по частям. Для этого создавалось несколько группировок, которые должны были наступать с различных направлений и флангами окружить и уничтожить наши силы.

Замысел противника не остался тайной для болгарско-югославского партизанского командования. Переброска двух полков с побережья Эгейского моря в район Кюстендила и другие перегруппировки довольно ясно раскрывали маневр фашистского командования.

Этому замыслу Владо Тричков, Болгаранов и Темпо противопоставили свой замысел, по которому предусматривались не оборонительные, а наступательные действия. Третья македонская бригада должна была овладеть городом Кратово, Шестая сербская бригада — городом Крива-Паланка, а Трынский отряд — селом Гюешево, что под Кюстендилом, после чего спуститься, преодолев Осоговский хребет, в Царево-Село для установления контактов с Горноджумайским и Разложским отрядами.

В это время югославские партизаны должны были взорвать все мосты на реке Морава между городами Враня и Куманово, перерезать железнодорожную ветку и устроить несколько засад на шоссе Куманово — Крива-Паланка и Кратово — Куманово.

Находящиеся в нашем отряде 25 человек кюстендильских партизан снова были выделены в отдельную группу под командованием Кирила Велинова. Комиссаром в отряд был назначен Драган Кортенский, а заместителем командира — Мирчо Асенов. В помощь им выделили как представителя зоны Бориса Ташева, а его место в отряде занял Веселин Георгиев. Эта группа должна была перебазироваться в Кюстендильскую околию и немедленно приступить к боевым действиям.

В первое время надо было увеличить численный состав отряда и провести несколько смелых операций, чтобы привлечь на свою сторону население, а затем осуществить ранее задуманное нападение на кюстендильскую тюрьму и освободить сотни осужденных патриотов. Перед этими товарищами также была поставлена задача заминировать железнодорожную линию Кюстендил — Гюешево и прервать телефонное сообщение между этими пунктами. Село Гюешево находилось на самой границе между Болгарией и Югославией.

Нападение на объекты, указанные в плане объединенного командования, должно было произойти одновременно. Начало операций назначили на 24.00 часа 25 апреля. Нашим планом предусматривалось расчленить силы противника на мелкие группы, но если бы одна из наших частей попала в трудное положение, действующие поблизости отряды должны были зайти в тыл противнику и заставить его ослабить натиск.

Трынский отряд к 24 апреля перешел на исходные позиции близ села Црна-Река. В это время Владо Тричков, Боян Болгаранов и Йорданка Николова вместе с английской миссией отделились от отряда и остались с Темпо для обсуждения некоторых вопросов, связанных с дальнейшим нашим сотрудничеством и взаимодействием; затем они должны были возвратиться обратно в Трынскую околию.

На следующий вечер отряд отправился в поход, но из-за неточного расчета мы подошли к селу не к 24 часам, а только к 5 часам утра — нападение было сорвано. Командование отряда отказалось от нападения и составило новый план, по которому в течение двух дней проводились политические акции в Сажданике и Црвена-Ябуке. Партизан встретили очень хорошо, снабдили пищей, а затем отряд разбился на две части. Батальон имени Христо Ботева получил задание отправиться в село Палатиково, сжечь архивы и обезоружить полицию и «общественную силу» Дочо Христова, а батальон имени Васила Левского должен был провести аналогичную акцию в селе Раково.

Через день после успешно завершенной операции, когда отряд в полном составе уже находился в селе Страдалово, на него напали около 400 полицейских. Денчо приказал занять господствующие над селом высоты. Здесь организовали оборону и в ночь на 29 апреля снова отправились в направлении Црвена-Ябуки. Еще в селе товарищи из штаба заметили, что отсутствует чета Продана Делчева. Узнали, что она отстала во время перехода Раково — Страдалово, но не растерялась и, найдя дорогу, отправилась обратно в Калну.

Противник раскрыл местопребывание отряда и предпринял новое нападение. Партизаны заняли удобные позиции вдоль окраин села Црвена-Ябука, растянув фронт на 2 километра. Кроме того, одна чета находилась в засаде на правом фланге, откуда скорее всего противник мог попытаться окружить нас.

Бой продолжался пять часов. Многочисленные атаки противника были отбиты. Бойцы и командиры показали себя бесстрашными и мужественными. Враг оставил на поле боя 30 человек убитыми и ранеными. У нас были убиты Васил Драгоманов из села Ярловцы и один новый партизан. Ранены были комиссар четы Владимир Захариев, Боян Живков и Спасена.

Вечером, когда бой закончился, отряд ушел к селу Сажданик.

Утром 1 мая, несмотря на глубокий снег и буран, отряд преодолел Осоговский хребет и перебрался на македонскую территорию с целью связаться с Третьей македонской бригадой, действующей уже в районе Крива-Паланка — Куманово. По пути отряд встретился с одной четой Гевгелийского отряда. Вместе с ней на нашу территорию пробирались переброшенные самолетами из Советского Союза наши товарищи Благой Иванов, Иван Пейчев, Павел Царвуланов, Петко Кацаров и Василий — один из членов главного штаба греческих партизан. Через два дня мы связались с Третьей бригадой, успешно закончившей операцию в городе Кратово и захватившей в плен 180 человек, из которых половина болгар отказалась идти домой и осталась в отряде.

3 мая Косовский отряд, Третья македонская бригада и Трынский отряд направились к городу Крива-Паланка для соединения с Шестой сербской бригадой, которая из-за большого скопления войск противника не сумела осуществить нападение на Крива-Паланку.

Три партизанские единицы собрались 4 мая в селе Жеравино на болгарско-югославской границе. Противник сразу же направил сюда пехотный полк.

Столкновение между партизанами и войсками произошло в районе сел Верхнее и Нижнее Тлымино. Завязался бой за овладение высотой Доганский-Рид, которая после трех последовательных атак была захвачена партизанами, а противник был отброшен на соседние высоты. Когда стемнело, наши решили покинуть это место. В бою погибли прекрасные партизаны Цоньо Попов и Димитр Запрянов из батальона имени Христо Ботева.

Отсюда оба отряда и бригада отправились к селу Црнооштица Босилеградской околии, где были прекрасные условия для обороны. Этим искусным передвижением партизаны избежали подготовленной врагом ловушки, но не ушли от преследования.

Только заняли позиции на горе Црноок, как со стороны Босилеграда показался батальон пехоты с горной артиллерией. В бой вступили два наших батальона, которые имели задачу обеспечить отдых основных сил в селе. Так как сразу за передовым отрядом противника следовали еще три полка, партизанское командование решило развернуть свои основные силы и нанести мощный удар с фланга, пока противник не укрепился на позиции. Однако на помощь фашистам пришли самолеты, обнаружившие и обстрелявшие наши позиции из пулеметов. В то же время вражеская артиллерия открыла сильный огонь. Враг в этом бою ставил перед собой задачу окружить партизан и лишить их возможности отхода, а потом сжать кольцо и уничтожить наши силы. В соответствии с этим противник провел множество атак, сосредотачивая на некоторых участках в пять раз больше живой силы и техники, чем у партизан, засыпал их градом мин, снарядов и пуль, непрерывно атаковал, но партизаны не отступили ни на шаг. Они прекрасно понимали значение стойкости перед многократно превосходящими силами врага и стояли насмерть на всем десятикилометровом фронте.

Во время боя партизаны нащупали слабые места противника и еще засветло решили, куда следует нанести удар, чтобы с наступлением ночи пробиться из окружения и уйти на новые позиции. Продолжительный и неравный бой, требовавший, с одной стороны, большого расхода боеприпасов, а с другой — дающий противнику возможность подтянуть новые силы, пора было прекращать. Вот почему еще перед наступлением темноты командование приступило к выполнению принятого решения. Прикрытие отхода было возложено на наш отряд. Забрав всех раненых, бойцы бригады, к которой во время боя за Црноок присоединился македонский батальон Овчарова, организованно направились на северо-запад, намереваясь перебазироваться в район горы Стрешер. Трынский отряд отбил последнюю атаку противника, собрал все свои силы и двинулся в направлении Босилеграда. Здесь болгарские партизаны расстались с югославами и македонцами, чтобы выполнить свою задачу. Ночью перешли шоссе Кюстендил — Босилеград, переправились через реку Драговиштицу, а к утру достигли села Млекоминцы. Так как через этот район проходило много дорог, на которых могла произойти встреча с противником, Денчо решил отойти к кюстендильским селам Верхний и Нижний Кортен. Этим маневром отряд заметал следы, и создавалась возможность новой встречи с македонскими партизанами.

Маневр оказался удачным. Кроме вооруженной «общественной силы», на пути движения отряда не появлялись ни полицейские, ни войсковые подразделения. То, что отряд был в этом районе в марте, сыграло немалую роль. Сейчас население везде встречало и провожало отряд с большой любовью и приветливостью, указывало свободные от войск противника дороги. Пройдя через село Уши, отряд остановился в селе Киселица и в двух соседних селах. После непродолжительного отдыха партизаны направились в район Црна-Травы, Калны, Слишовцев, где сосредотачивались две македонские партизанские единицы. Сюда же прибыла и Седьмая южноморавская бригада.

Так в течение многих дней партизаны вели кровопролитные бои, из которых вышли без ощутимых потерь. Задачи, поставленные командованием зоны, были почти выполнены.

Перевод Л. Михалковой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПЕРВАЯ НАРОДНО-ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ БРИГАДА

Создание новой партизанской бригады стало важнейшим событием начала мая.

Отряд, в состав которого входили пополненные людьми батальоны имени Христо Ботева и Васила Левского, готов был развернуться в бригаду, а из новых бойцов, влившихся в наши ряды в апреле и мае, предполагалось сформировать еще одну партизанскую единицу. Сначала мы думали распределить бывалых партизан и новичков поровну в обеих бригадах, но так как отряд с опозданием вернулся из похода на юг, а враг готовил против нас новое наступление, пришлось спешить с формированием новой бригады, в которую мы включили всех недавно примкнувших к нам партизан.

Бригада формировалась в селе Кална. Мне, привыкшему к более мелким подразделениям — таким, как чета, батальон и отряд, — не до конца было ясно, как командовать бригадой в несколько сотен бойцов. Но пугало меня даже не это. Беспокойство вызывало то обстоятельство, что преобладающая часть партизан — парни и девчата, впервые взявшие в руки оружие. Их еще надо было бы обучить, а времени для этого не было, как не было и возможности познакомиться с ними со всеми поближе. Беспокоило и то, что бойцы и командиры мало знали друг друга. Мы все время говорили о конкретном подходе к каждому отдельному бойцу и командиру, но какой уж тут мог быть конкретный подход, когда мы еще толком не узнали людей, а ведь их не пять, не десять — сотни. К тому же впереди нас ожидало множество испытаний, тяжелые бои, другие изнурительные походы.

Структура бригад была нам известна: командование, или штаб, три батальона, в каждом из них — три четы, а в чете — три отделения. Во главе батальона стоят командир, комиссар, заместители командира и комиссара. Чету возглавляли командир и комиссар, а отделение — командир и политический делегат (политделегат). В каждом отделении был еще санитар.

Знание оружия новыми бойцами, умение обращаться с ним оставляли желать лучшего. А мы не могли позволить себе ни учебных стрельб, чтоб развеять у бойцов естественный страх перед оружием, ни даже нескольких тактических занятий, чтобы познакомить партизан с основами ведения современного боя. Одно-единственное занятие, состоявшееся у нас, не дало, да и не могло дать бойцам и командирам всего необходимого. Поэтому, когда распределяли людей по батальонам и четам, мы стремились в каждое подразделение включить бывалых бойцов и новичков, мужчин и женщин. Но слишком мало было старых партизан, уже нюхнувших пороху в боях — они просто растворились в массе новичков.

Хорошо, что хоть оружия хватало. На каждого бойца приходилась винтовка либо автомат, а то и пулемет, много патронов. Оружие, правда, не было пристреляно, бойцы не знали, как оно бьет.

Ко 2 мая, с помощью партийных и ремсовских активистов, мы закончили распределение людей по подразделениям.

Персонально состав командования Первой софийской бригады был следующий:

Командир — Славчо Савов (Трынский)

Заместитель командира по строевой части — Кирил Марков (Златан)

Политический комиссар — Нинко Стефанов

Заместитель политкомиссара и секретарь парторганизации — Григор Илиев

Интендант — Тодор Стригачев

Знаменосец бригады — Правда Рускова; она же — ответственная за работу с молодыми бойцами

I батальон

Командир — Владимир Костадинов (Иван)

Заместитель командира — Димитр Пчелинский

Комиссар — Славчо Николов Трайков

Заместитель комиссара — Катя Лепоева

Для связи со штабом бригады — Георгий Владимиров

II батальон

Командир — Георгий Гоцев (Асен)

Заместитель командира — Васил Зарков

Комиссар — Димитр Грыбчев (Соколов)

Заместитель комиссара — Васил Недков (Боян)

Для связи — Асен Радичев

III батальон

Командир — Бойко Борисов Изворский

Заместитель командира — Асен Миланов Илиев (Трендафил)

Комиссар — Любчо Барымов (Жаров)

Заместитель комиссара — Лозан Витанов Маринков

Закончив формирование бригады, мы решили провести тренировочный поход от Калны к селу Црна-Трава, куда должны были прибыть товарищи Боян Болгаранов, Владо Тричков и Йорданка Николова.

Расстояние между этими селами около тридцати километров. Мы их преодолели за ночь. На следующий день многие сетовали, что поход был очень уж форсированный: теперь, дескать, ногой не шевельнешь — болит. Но все обошлось без «чп».

В село Црна-Трава вместе с нашими руководителями прибыли Светозар Вукманович — Темпо и член Верховного штаба НОА Югославии и командующий Македонской народно-освободительной армией Апостолский.

Между представителями трех народов состоялось совещание, в ходе которого обсуждались вопросы, связанные с будущими совместными действиями освободительных сил. На этом совещании было решено, что находящиеся в приграничном районе югославские, македонские и болгарские партизанские единицы предпримут решительное наступление, проведут мобилизацию среди населения тех районов, по которым пройдут партизаны, и создадут свободную территорию.

Задачу нашей новой бригаде поставили товарищи Владо Тричков и Боян Болгаранов.

Первой софийской народно-освободительной бригаде поручалось спуститься по долине реки Струма, где несколько тысяч мобилизованных болгар прокладывали железнодорожную линию София — Кула — Греция. Бригада должна была установить с ними контакты, пополниться новыми бойцами из их среды и распустить тех, кто не пожелает остаться с нами, разрушить линию и таким образом сорвать установленные сроки строительства. Все это повлечет за собой дезорганизацию транспорта и снабжения оккупационных войск в Греции, даст огромный политический и военный эффект.

Одновременно с этим нам поручалось вступить во взаимодействие с партизанскими отрядами в горных массивах Рилы, Родоп и Пирина, общими усилиями овладеть территорией и удерживать ее. Наши действия были согласованы с действиями македонских партизан. Им предстояло начать наступление в районах западнее болгарско-югославской границы — отвлечь на себя внимание и силы противника и нанести ему урон. Этот план предусматривал и действия Трынского отряда, переименованного во Вторую софийскую народно-освободительную бригаду.

После того как совещание в селе Црна-Трава закончилось, наша бригада, а также партийные и военные руководители возвратились в Калну, а с английской миссией остались лишь Начо Иванов и его жена Вера.

Формирование бригады, приведение новых бойцов к партизанской присяге — все это заслуживало того, чтобы устроить небывалое торжество. Бойцы и командиры навели блеск на снаряжение и амуницию. Все были гладко выбриты, подстрижены. Собрались и сотни жителей Калны и окрестных сел — те, что кормили нас, вели для нас разведку, постоянно готовы были для нас на все. Сейчас они радовались, глядя на свою армию, ту армию, что защищает их от фашистских грабежей и борется за свободу и независимость народов Болгарии и Югославии.

Бригада построилась в колонны по четам. Бойцы вытянулись в струнку, выглядели бодро и уверенно. На правом фланге застыли знаменосцы. Весенний ветер колыхал знамена, они походили на птиц, готовящихся к полету. В наступившей тишине зазвучал сильный глубокий голос нашего военного руководителя Владо Тричкова. Нынче он был особенно взволнован. Стройные ряды партизан, большие задачи, возлагаемые на нас партией, — все это волновало не одного его. Поэтому слова, обращенные к бойцам и командирам, звучали в тот день как-то по-новому, особенно тепло и сердечно.

— Товарищи, вы с готовностью откликнулись на призыв партии и тем самым засвидетельствовали любовь к ней; любовь к народу и отечеству. Вы получили оружие, получили и патроны. С нынешнего дня вы — бойцы нашей народно-освободительной армии, цель которой освободить Болгарию от фашизма. Эту борьбу мы ведем и будем вести вместе с народами Советского Союза, с народами Югославии и всеми другими народами, испытавшими ту же участь.

Владо Тричков подчеркнул значение бригады как боевой единицы, говорил и о трудностях, ожидающих нас на боевом пути.

Речь свою он закончил словами:

— Я счастлив, что мне выпада честь первым сообщить имя только что сформированной боевой единицы. Она названа Первой софийской народно-освободительной бригадой. Пусть будет первой и в борьбе с врагом!

Потом товарищ Тричков вышел к середине фронта бригады. Предстояла церемония партизанской присяги. Товарищ Тричков начал четко и громко произносить ее торжественные слова. Бригада, будто один человек, повторяла их с еще большей торжественностью И окрестные холмы множили своим эхом людские голоса. И отдавалось в сердцах собравшихся крестьян это идущее из глубины сердца обещание бойцов честно и самоотверженно бороться во имя родины, ради народа.

«Смерть фашизму!» — произнес в заключение Владо Тричков.

«Свобода народу!» — грянул ответ нескольких сотен смелых и твердых, как скала, бойцов, тут же перелившись в бодрую партизанскую песню. Она понеслась над селом, а ветер развернул темно-красные полотнища знамен, стали видны выведенные белым слова: «Да здравствует свободная, сильная, демократическая Болгария!».

* * *

Во время формирования бригады в Калну прибыл Руси Христозов, инструктор ЦК. Он пробирался от Софии с группой подпольщиков, которая, пока они дошли до Палилулы, выросла до шестидесяти человек. В Калне эту группу встретили торжественно. Бригада построилась, а перед ее фронтом встали вновь прибывшие партизаны. После того как прозвучала команда «Смирно!», группа Руси Христозова произнесла: «Мы — сыновья героического народа. Готовы отдать жизнь за его освобождение».

Руси Христозов принес целый ворох новостей. Самая главная из них та, что центр восстания переносится в Пловдив, куда к этому времени перебрались три члена Политбюро — Цола Драгойчева, Добри Терпешев и Антон Югов.

Это решение мотивировалось так: в Трыне, Брезнике, Пироте, Куманове и Кюстендиле враг сосредоточил крупные силы и может изолировать наше партийное и военное руководство от других одиннадцати зон страны. Мне трудно судить, до конца ли оправданы были эти соображения (во всяком случае, существовали и другие обстоятельства, весьма благоприятные для реализации первоначального решения). Но прямым следствием всего этого было следующее распоряжение тройки из Политбюро: Йорданке Николовой, Владо Тричкову, Начо Иванову и батальону имени Христо Ботева из 2-й бригады немедленно двинуться к Пловдиву, а батальон имени Васила Левского с Георгием Чанковым, секретарем окружного комитета, перебазируется в район Ботевграда и установит связь с партизанской бригадой, только что сформированной на базе отряда «Чавдар», передаст ей часть оружия, а в дальнейшем вместе с ней будет действовать на софийском направлении.

В развитие нового решения партийного руководства Главный штаб повстанческих войск присвоил батальону имени Христо Ботева наименование Первого ударного батальона, а его командиру Дичо Петрову — звание майора, имея в виду в будущем назначить его командующим Пловдивской оперативной зоной. Одновременно Владо Тричков был введен в состав Главного штаба — ответственным за боевую подготовку отрядов. Боян Болгаранов стал командующим, а Георгий Чанков — комиссаром Софийской оперативной зоны.

В эти решающие для народа дни руководители партии в центре и на местах все свои помыслы устремляли на то, чтобы как можно лучше организовать последний удар по фашизму. Подвергая себя смертельной опасности, они без устали — пешком или на коне, поездом или на попутной машине — перебирались из района в район, из одного пункта в другой, чтобы всегда быть там, где они в этот момент особенно нужны. В труднейших условиях, преследуемые врагом, они лично и через инструкторов руководили движением. Не всегда эти невидимые нити срабатывали в полную меру, часто их разрывал опытный и еще сильный противник, однако руководящая, направляющая деятельность партии ощущалась постоянно, и это подымало дух тысяч и тысяч болгарских патриотов.

* * *

После того как формирование бригады было закончено и состоялась церемония партизанской присяги, мы провели двусторонние тактические учения в масштабах соединения.

В ходе учений разведка должна была обнаружить крупную засаду «противника», уничтожить которую надлежало основным силам бригады. Таков был замысел учений. В развитие его мы составили краткие задания. Руководил учениями Боян Болгаранов.

Хотя многие бойцы и командиры не получили предварительной подготовки и не служили в армии, их высокая сознательность и живой интерес к учениям способствовали тому, что все обошлось без грубых ошибок и учения принесли несомненную пользу.

В конце мы устроили разбор. В нем приняли участие многие командиры. Кое-кто из них прошел школу гражданской войны в Испании, другие набрались опыта во время службы в царской армии, ну а третьи, рассуждая «по-чапаевски», тоже высказывали дельные мысли. Из этих учений, к сожалению, единственных, личный состав бригады извлек для себя много ценного. Теперь бригада в какой-то мере была подготовлена к выполнению своей задачи, хотя эту подготовку никак нельзя было назвать достаточной.

Еще несколько слов о задаче, поставленной перед бригадой. Прежде всего нам предстояло достичь Рильского горного массива, чтобы войти в контакт с действовавшим там Дупницким отрядом, затем установить связь с Горноджумайским и Разложским отрядами и вместе с ними провести акцию в долине Струмы.

Мы отдавали себе отчет в том, что, выполняя эту задачу, можем столкнуться с серьезными препятствиями, пережить и неудачи. Ведь такой крупной боевой единице предстояло двигаться без предварительной разведки маршрута, без систематического пополнения боеприпасами, без обоза. И самое главное — на всем пути нас ожидал сильный и организованный противник.

Перед походом во всех батальонах состоялись собрания партийцев и членов РМС. На них политработники Нинко Стефанов и Григор Илиев остановились на задачах коммунистов, говорили о качествах, необходимых в бою каждому бойцу. Немало сделали и наши медики. Бригадные врачи Тодор Косерков и Георгий Настев провели с санитарами специальный курс по оказанию первой помощи, перевязке раненых и т. д. Каждому бойцу вручили перевязочный пакет — стерилизованный бинт и вату, показали, как им пользоваться. Произвели необходимый ремонт обуви, одежды, почистили оружие. У каждого был вещмешок со всякими необходимыми в солдатском быту мелочами, сменой белья; там же бойцы хранили запасные обоймы и патроны.

8 мая Первая бригада выстроилась на просторной поляне. Работники штаба заняли место на правом фланге. Справа от своих подразделений встали командиры батальонов и чет. Отдельно построилась группа Жельо Демиревского. Командир Дупницкого отряда с шестью партизанами прибыл к нам за оружием, и теперь, тяжело нагруженные, они были готовы в обратный путь.

Перед бойцами и командирами выступили командир бригады, Владо Тричков и Боян Болгаранов.

Товарищ Болгаранов владел словом, умел вдохнуть в бойцов энтузиазм, укрепляющий волю к победе.

На всю жизнь запечатлелись в нашей памяти его заключительные пламенные слова, обращенные к партизанам. Товарищ Болгаранов спросил:

— Достаточно у вас оружия?

— Достаточно! — дружно ответила вся бригада.

— Достаточно у вас патронов?

— Достаточно! — прозвучало в ответ.

— Есть у вас способные и преданные командиры, которые могут повести вас на победоносный бой с врагом?

— Есть! — одним дыханием ответили сотни партизан и их лица осветились гордыми улыбками.

— Тогда вперед, товарищи, вперед к полной победе над фашизмом! Да здравствует Отечественный фронт, да здравствует наша славная коммунистическая партия, да здравствует Красная Армия, великий Советский Союз!

Ответом на слова Болгаранова было продолжительное «ура!», а затем грянула бессмертная песня Христо Ботева:

С этой песней мы и двинулись в поход.

ПОХОД К РИЛЕ

Было решено, что с бригадой отправится и Боян Болгаранов. Другие товарищи, которым по решению Политбюро партии предстояло перебраться в Пловдив, пока задержались в Калне. Чтобы провести их в Пловдив, из тщательно отобранных бойцов была сформирована особая чета под командованием Ивана Бонева — Витана и Добри Алексиева.

Мы сердечно попрощались с остающимися, с кем нас связала совместная, хотя и непродолжительная пока борьба. Каждый был уверен, что мы наверняка еще встретимся. Как говорят в народе, гора с горой не сходятся, а человек с человеком обязательно встретятся. И хотя отправлялись мы в трудный боевой поход через незнакомый край, всякий из нас надеялся выйти из жестокой борьбы живым и живыми найти своих друзей.

Калну мы покидали засветло. Жители не знали, что мы оставляем их надолго, иначе провожать вышло бы все село, сотни женщин, мужчин, детишек. Тревожно нам было за этих людей. Они постоянно заботились о партизанах, им приходилось покидать свои дома, когда в селе появлялись полиция или солдаты, и жить в непрерывном ожидании, что в любой момент к ним могут постучаться либо свои, либо чужие.

Прежде чем перевалить через Большую Рудину, на вершине которой еще держались последние, уже слабые отблески заката, мы бросили на Калну прощальный взгляд. Отсюда, в холодной тени, отбрасываемой горами, она казалась мрачной и неприветливой, но мы-то ведь знали, сколько человеческой теплоты и преданности оставляем здесь. «Прощай, Кална! До свидания, дорогие друзья и подруги, ничего не жалевшие ради нас!» — мысленно говорили мы. И вот уж село осталось далеко позади. Нас разделяли глубокие ложбины и высокие холмы, способные поглотить самый громкий крик. Молча пересекли мы старую пограничную полосу, пролегавшую по гребню Большой Рудины, и начали спуск к Слишовской долине. Вечерние сумерки медленно окутали темным покрывалом укромное Знеполе, бесшумно проползли по тоскующим о солнце ярко-зеленым лугам, а потом поглотили и горные вершины.

Наша колонна вытянулась на несколько сотен метров, и там, где мы прошли, оставалась узкая утоптанная тропка.

Утром, когда бабушка Сета выгонит пастись корову, она наверняка увидит, где прошли ее голубки, и, я был уверен, прослезится от радости, скажет: «Тут прошли не двое, не трое партизан, здесь шло целое войско!» И на сердце старой женщины, хлебнувшей немало горя, станет теплее: ведь исполнялась ее давняя мечта!

Ночь стояла не то чтобы светлая, но и не темная. Звезды словно бы догорали, казались тусклыми, а луна играла в прятки с темными облачками. Впереди поднимался острый горб высокого холма Равно-Буче, на вершине которого, словно букет в высокой конусовидной вазе, несколько древних буков вырисовывались на пепельно-сером фоне неба. В детстве я не раз по вечерам взбирался на эти буки, чтобы поглядеть на белое сияние, отбрасываемое в небо электрическими огнями сказочной для нас, детворы, столицы.

За спиной у меня послышался шепот, и я задержался в сторонке, чтобы выяснить, кто нарушает дисциплину. Оказалось — Велко, один из первых партизан Трынского отряда! Я догадался, о чем он рассказывает. Справа от нас виден был курган, похожий на тянущийся из земли гриб, а левее кургана — седловина. Это — Яничева-Чука. Завидев ее, Велко не мог удержаться, чтобы не рассказать идущему рядом партизану-новичку о жестоком бое с полицией, который кипел там больше полугода назад, о героической смерти Стефана, Бояна и Виолетты. В том бою мог бы погибнуть и сам Велко, если б не сообразил залечь и ползком перебраться к недалекой меже. Эта межа и спасла ему жизнь.

Велко рассказывал молодому партизану о том, как геройски держалсяСтефан, про то, какую важную службу могут сослужить бойцу такие вот межи. «Их нужно умело использовать во время боя, — говорил Велко. — Ни отец, ни мать так иной раз не помогут партизану, как, скажем, обыкновенная межа, возле которой можно залечь в бою. Запомни — все эти межи, камни и всякие другие местные предметы позволяют бойцу наблюдать за противником, укрыться от его огня».

Мне расхотелось прерывать Велко, и я, незамеченный ими, снова поспешил вперед.

Когда мы добрались до реяновских земель, темп движения снизился. Посевы тут расположены террасами, наподобие длинной, устремленной почти отвесно ввысь лестницы с огромными ступенями. На краю каждой такой ступеньки получалась задержка, поскольку тому, кто уже поднялся наверх, приходилось, словно бадью из колодца, подтягивать следующего по колонне бойца. Командиры и комиссары напомнили бойцам, как бережно следует относиться к крестьянским посевам. Все — от головного в колонне до замыкающего — должны были идти след в след, так что выбитая нами тропка походила на тонкую нить, протянутую от подошвы хребта к его вершине. И тогда крестьяне, довольные, что мы уважаем их труд, скажут с восхищением: «Ведь надо, же, сколько людей прошло по такой узкой дорожке — будто вовсе и не люди шли, а змея проползла!».

А в иных местах, пересекая террасу, мы выбирали такие участки, где и следов никаких не оставалось, — замыкающий колонну заметал их пучком веток.

Время, затраченное при подъеме на крутой реяновский хребет, мы наверстали, выбравшись на цигриловскую дорогу. Она была широка, около двух с половиной метров, да к тому же пролегала лесом — можно было идти, сократив интервалы.

Вот и Огорелица — небольшой хребет, о котором даже местные жители не знают, почему он так называется. Теперь Огорелица известна сотням партизан во всех уголках страны.

Здесь, на Огорелице, в сентябре 1943 года погиб шахтер Вельо, сын Стояна Касинаты, и кто мог предвидеть, что спустя восемь месяцев на этом же месте падут и другие сыны народа. Кто мог предполагать, что об этой Огорелице, ведомой одним лишь старым чабанам, будет говорить московское радио! Случается, что ничем не примечательное место приобретает вдруг широкую известность, запечатленное в человеческих сердцах кровью погибших героев. То же бывает и с людьми. Прежде мало кому известные, они становятся героями, любимцами не только своего народа, но и народов других стран.

К полуночи мы достигли местности Крива-Кука. Это небольшая долина у подножья Огорелицы, примыкающая к северной околице села Верхняя Мелна. Здесь мы сделали краткий привал. Сначала опустились на землю бойцы первого батальона, затем — второго, группа Жельо и, наконец, третий батальон. Впереди, в 300—400 метрах, колонну охранял усиленный сторожевой дозор.

Такой же дозор охранял колонну и с тыла. Командование бригады разместилось между первым и вторым батальонами, поскольку здесь, во-первых, обеспечивалась его наибольшая безопасность, а во-вторых, отсюда удобнее и быстрее всего можно управлять подразделениями. Возле нас постоянно находились трое связных, смышленых, шустрых парней — членов Рабочего союза молодежи.

Привал сделали для того, чтобы командование уточнило условия размещения бригады в селе Верхняя Мелна, окраинные дома которого были видны отсюда.

Во время привала никому не позволялось без разрешения своего командира оставлять колонну. Каждый садился на землю, сняв ранец или вещмешок, клал его рядом, а то и просто, не снимая, опирался на него, ни в коем случае не выпуская из рук оружия. У партизан был закон — не класть оружия на землю, и они строго соблюдали его.

Дозор также знал свою задачу. Пока другие отдыхают, он должен разведать местность вокруг, собрать данные о противнике — одним словом, обеспечить дальнейшее безопасное движение бригады.

Наши разведчики накануне уже побывали в этом селе. Они сообщили, что ни в одном из окрестных сел не замечено передвижения армейских или полицейских сил, но это не освобождало нас от обязанности еще раз все проверить.

Дозорные, наверное, уже спустились в махалу Тричковцы. Может быть, разбудили белобровую бабушку Станию, ту самую, что больше полугода назад от щедрого своего сердца дала нам полный горшок масла. Возможно, она уверила дозорных, что никакой опасности нет, — она, во всяком случае, не видела ни солдат, ни жандармов. Может быть, и мы с Бояном Болгарановым, Нинко Стефановым и Златаном остались бы в уверенности, что вокруг все спокойно, если б поблизости вдруг не затрещал из кустов вражеский автомат.

Все вышедшие на рекогносцировку моментально залегли. Это могла быть либо засада, либо патруль, который, как и мы, изучал местность. Тропу, на которой мы залегли, прикрывала от противника высокая межа. Это позволило нам по-пластунски вернуться к колонне и снова взять управление ею в свои руки.

Пока я передавал командирам батальонов указания, как действовать в создавшейся обстановке, некоторые нетерпеливые и недисциплинированные бойцы открыли стрельбу и тем самым обнаружили присутствие бригады. Не случись этого, мы могли бы незаметно уйти, создав у противника впечатление, что он напоролся на какую-то маленькую группу. Однако грохот наших двадцати четырех ручных пулеметов и около сотни автоматов свидетельствовал не о группке, а о солидной партизанской единице.

Стало ясно, что Огорелица занята каким-то воинским подразделением. Это, как потом выяснилось, был батальон 13-го Кюстендильского полка. Помню, когда Трынский отряд возвращался в Калну после выполнения боевой задачи в Кюстендильской околии, этот самый батальон все время сидел у нас на плечах. Затем нам все-таки удалось оторваться от него, и батальон, утомленный долгим преследованием, задержался возле Огорелицы на отдых.

И вот теперь, по милости наших нетерпеливых бойцов, вместо того, чтобы потихоньку, незаметно выйти из соприкосновения с противником, нам предстояло вести бой в невыгодных для себя условиях — враг занял высоты, оборудовал позиции для пулеметов и минометов, пристрелял подступы к своим окопам.

Стрельба меж тем усилилась. Теперь не только пули свистели — начали падать и мины. Они рвались с оглушительном грохотом, выбрасывая в воздух тучи дыма и земли. Люди, которые впервые попадают под такой обстрел, нередко обращаются в бегство, их ничем не удержать, и паника, создаваемая ими, заражает десятки других, даже и опытных бойцов.

В создавшейся обстановке целесообразнее всего было ударить одним подразделением противнику во фланг, отвлечь его внимание и в это время оттянуть основные силы бригады к еловицкому лесу неподалеку от Огорелицы. Если противник бросится за нами, в лесу легче и держать оборону и маневрировать, а этим тоже нельзя было пренебрегать. Ну а если все обойдется тихо и мирно, оттуда мы могли бы продолжить путь по своему маршруту.

Третьему батальону, который располагался в обхват противнику, я приказал зайти к нему в тыл, расстроить его боевые порядки, а потом догонять нас. Я остановился на этом батальоне еще и потому, что и командовавший им Бойко Борисов, и комиссар Любчо Барымов были испытанные люди.

Третий батальон занял исходное положение и перешел в атаку.

Жельо и бойцы его группы, залегшие рядом с третьим батальоном, слышали, какая ему поставлена задача, и тоже двинулись вперед через лес. Малочисленная, но очень подвижная и отлично вооруженная группа опередила батальон и вышла северо-восточнее высоты. Командир третьего батальона с отделением крепыша Младена Михайлова, в котором был новый ручной пулемет, действовал левее Жельо. Они атаковали позицию отделения станковых пулеметов противника и подавили эту точку. Вслед за командиром повел батальон политкомиссар Барымов. Прикрываясь межой, бойцы обстреляли группу залегших в кустах солдат противника, а затем бросились в атаку. Левее батальона и немного впереди его с десятком партизан двигался товарищ Богдан Божков, солдат, сбежавший из царской казармы. Он по-прежнему носил солдатскую форму, и это помогло ему разузнать вражеский пароль. Запомнив его, Богдан медленно подполз к позиции станкового пулемета. Расчет заметил Богдана уже рядом с окопом, спросил пароль. Богдан ответил. Успокоившись, солдаты выпрямились, один, из них сказал:

— Чертяка ты этакий! Чего же сразу не подал знак, что свой? — и двинулся навстречу.

Только тут солдат увидел, что вслед за Богданом подбирается группа партизан: миг — солдата и след простыл, а за ним бросились бежать и другие. Один только пулемет остался на позиции. Богдан шагнул к нему. С того места, куда убежали пулеметчики, открыли огонь несколько станковых пулеметов и минометов противника. Мины падали в боевых порядках третьего батальона, рвались они и в посевах, через которые оттягивались другие два батальона. Одна мина упала возле Богдана, взрывом свалило храброго партизана. Правая рука его онемела, в тело впились семнадцать осколков. Одинокий и беспомощный, лежал он на маленькой полянке, рядом с воронкой, вырытой миной, и некому было прийти ему на помощь. От зачастивших разрывов мин и ливня пулеметного огня товарищи его рассеялись кто куда.

Одна из мин взорвалась в группе Любчо и ранила его и еще одну молодую партизанку. Осколок разворотил у Любчо широкую рану в правой части живота. Чтоб не попасть в плен, Любчо медленно, с огромными усилиями переполз на маленькую полянку, где неожиданно для себя обнаружил раненого Богдана Божкова, своего боевого друга. Здесь два партизана долго пролежали, никем не замеченные.

Трудно пришлось и другим двум батальонам. На пути к лесу их колонна попала в зону минометного обстрела противника. Внезапные разрывы расстроили колонну. Многие партизаны, впервые оказавшиеся в подобной ситуации, бросились врассыпную, пытались укрыться в самых неподходящих местах, где им грозила либо верная гибель, либо опасность заблудиться. Поэтому пришлось специально выделять бойцов, которые с риском для жизни разыскивали растерявшихся новичков и сопровождали их на сборные пункты.

Положение стало бы еще хуже, если б на правом фланге нашей атакованной группы вдруг не вспыхнула ожесточенная перестрелка: Жельо предпринял атаку. Его поддержало несколько ручных пулеметов. Бойцы Любчо Барымова, чтобы выйти из-под минометного обстрела, двинулись в сторону вершины и присоединились к Жельо. Атака была настолько решительной, что противнику не помогли ни пулеметы, ни минометы. В беспорядке он отступил к махале Тричковцы. Жельо воспользовался этим и еще до рассвета незаметно оттянул бойцов к лесу западнее села, где они оставались весь день.

Используя успех Жельо, Бойко Борисов с группой человек в тридцать также перешел в атаку и отбросил противника. Ведя бой, партизаны не заметили, как оторвались и от Жельо, и от основных сил бригады. Двое бойцов, которых Борисов послал искать штаб бригады, не вернулись. Командир батальона вынужден был двинуться со своей группой наудачу, они вконец потеряли ориентировку и только дней через семь смогли установить с нами связь.

Мы, со своей стороны, также не раз пытались связаться с Жельо и третьим батальоном, но эти попытки успеха не имели.

Ведя поредевшую колонну, Бойко Борисов вспомнил про Любчо Барымова и Богдана Божкова. Он отошел в сторону, пропустил всех бойцов, но среди них не увидел ни того, ни другого. Искать их было явно бесполезно. Борисов предположил, что они присоединились к Жельо, и дал приказ продолжать движение.

А в это время два тяжело раненых боевых друга лежали рядом на полянке. Раскидистый куст заботливо укрывал их от вражеских глаз. Доверчиво припав к его ветвям, они с трудом сдерживали стоны, опасаясь, как бы их не услышал враг.

Весь день 9 мая мы провели в еловицком лесу. Первым делом устроили поверку: не досчитались почти ста человек. Половина из них, как мы предполагали, во время боя отделилась с группой Жельо, человек тридцать пять — с третьим батальоном, что касается остальных пятнадцати, то в их числе, помимо нескольких убитых и раненых, оказались и такие, кто просто-напросто вернулся домой.

Основная причина случившейся неразберихи заключалась в том, что нам не хватало еще умения поддерживать в бою устойчивую связь, управлять бойцами. Сделал свое дело и страх, охвативший людей под градом мин.

Настроение после боя было у всех плохое. Как мы, командиры, так и бойцы остро переживали то, что бригада растеряла столько людей и неизвестно, что же именно случилось с ними. Ни в коем случае нельзя было отдавать бойцов во власть уныния и растерянности. Поэтому мы поручили коммунистам провести с бойцами беседы, дать происшедшему правильную оценку.

Мало нам было всех этих напастей, так днем добавилась еще и новая. Один из партизан — он взял себе псевдоним Ботев, — укладываясь под кустом спать, не заметил, как зацепился за сучок чекой подвешенной к поясу гранаты. И когда он во сне повернулся на другой бок, чека выскочила и граната взорвалась. Неожиданный взрыв поднял на ноги весь лагерь. Самого Ботева разнесло на куски, четверых лежавших рядом тяжело ранило. Это несчастье, конечно же, усугубило плохое настроение людей. Но что еще хуже — противник, привлеченный взрывом, легко мог обнаружить нас среди бела дня И куда девать раненых — тоже задача не из легких. Не оставалось ничего иного, как поручить их нескольким партизанам, жителям этих мест. Они должны были позаботиться о раненых, а когда те выздоровеют, вместе с ними влиться в группу, оставленную в околии для диверсионных акций.

Необходимость собрать данные о результатах боя и изучить обстановку побудила нас временно отклониться от маршрута и направиться к селу Эрул. Этим мы рассчитывали еще и сбить противника со следа, избежать с ним нового столкновения.

Подошла к концу провизия, которую мы взяли с собой из Калны. «Отощали» вещмешки у нас за плечами. Сотни ртов просили еды, но где ее взять, когда окрестные села битком набиты войсками и полицией? Но даже если бы их и не было, легко ли нашим крестьянам выделить сотни килограммов хлеба из тех скудных запасов, которые им оставляют власти? Ведь сейчас не то что прежде, когда нас было мало, — ни пятью, ни пятьюдесятью, ни ста килограммами нам не обойтись. И все же надо попробовать спуститься в село. В конце концов, если не удастся раздобыть по килограмму на душу, обойдемся и меньшим. Желудок, он ведь такой — может принять в себя и много, и немножко.

По пути к Эрулу, расположенному далеко от города, мы миновали Варину ложбину. Мы не тешили себя особой надеждой раздобыть что-нибудь у живущих здесь бедняков. На всякий случай решили обратиться к нашей доброй тетушке Стане.

Мы сделали тут получасовой привал. За это время тетушка Стана перебудила всех в селении, прихватила у кого хлеба, у кого брынзы и в сопровождении еще нескольких жителей прибежала к нам.

— Куда вы, сколько вас, очень ли голодны, хватит ли этого? — спрашивала она, обнимая всех подряд. — Берите, ешьте, подкрепитесь и ударьте по этим поганцам-фашистам, чтоб им ни дна, ни покрышки!..

С тетушкой Станой прибежала и ее меньшая дочка Васка. Она просто бредила партизанами. Выгонит, бывало, овец пастись, а сама так и шарит глазами по кустам и зарослям — не затаились ли там партизаны? Начнет тетушка Стана корить ее, что забросила рукоделье, а та ей покажет алые пятиконечные звездочки. «Ну что ж, — скажет мать, — раз ты их шьешь, это хорошо. Каждый должен приносить какую-то пользу».

В селении Васку все звали Лисичкой — из-за ее хитрости и сообразительности.

Что и говорить, еда, собранная тетушкой Станой, была нам на один зуб, только червячка заморить. Но все-таки сил у нас прибавилось, легче теперь карабкаться по кручам.

К рассвету мы добрались до села Эрул, подошли к нему со стороны Маринковой махалы. Здесь обитало пять-шесть семейств, самым состоятельным из них было семейство деда Коты. Остальные — беднота, голь перекатная. Своего жита им от силы хватало на два-три месяца после жатвы.

Здесь нас ожидал приятный сюрприз. Мы встретились с баем Пешо и Славчо, которые возвращались из Радомирской околии во главе группы в 96 партизан-новичков — почти столько же, скольких мы недосчитались после первого боя. Оружия они не имели, поэтому мы решили повернуть назад, в Калну, вооружить их и тогда продолжить поход к Риле.

В Маринковой махале повстречались мы и с несколькими местными подпольщиками — из сел Эрул и Мисловштица. В том числе с Петром Младеновым и Симо Веселиновым. Таким образом, в махале собралось около сотни новых бойцов.

Среди них Боян Болгаранов увидел кого-то из знакомых, перекинулся с ним парой-другой фраз.

— Кто это? — спросил я потом Болгаранова.

— Йонко Панов, отошедший от партии, — ответил Болгаранов. — Поставим его начальником штаба. Раз уж он несколько лет, пока получал военное образование, ел хлеб партии, пусть теперь и сам что-нибудь сделает для нее.

Я Панова не знал и ничего не мог сказать. Ну а что касается должности начальника штаба, тут есть в чем себя проявить — организация боевой подготовки личного состава, разведки, связи и т. д. Добросовестно исполняет человек свои обязанности или нет, это станет ясно буквально в первые же дни.

Ночью мы перебрались в центр села. На следующий день, по предложению наших ятаков бая Васила, деда Станко, деда Милана и деда Гергина было устроено большое застолье. На него сошлись партизаны, крестьяне и крестьянки, парни, девушки, детвора. Пацаны все норовили хотя бы дотронуться до винтовки или автомата. Их ведь только помани пистолетом — мигом все отправятся за нами. Детишек и молодежь как-то особенно притягивает оружие.

За столом велась оживленная беседа. Крестьяне расспрашивали партизан, откуда они родом, какова судьба их родителей, долго ли будет продолжаться борьба, какой будет наша власть и еще о многом. Наши обстоятельно отвечали, разъясняли, что борьба уж близка к завершению, но трудностей еще предстоит немало, что будущая власть будет властью народной, что фашисты предстанут перед судом народа, что установятся самые тесные и близкие отношения с Советским Союзом, что народу будет предоставлена полная свобода.

— Эх, хорошо бы, чтоб все было так, как вы говорите! — замечали нам в ответ. — До чего ж опостылело нынешнее ярмо. И ведь если б год там или два, а то всю жизнь тянем эту лямку. Хоть бы и для нас переменилось что к лучшему.

— Переменится, обязательно переменится, — уверяли наши. — Еще немножко терпения. И самое главное — помогайте, насколько хватит возможности, помогайте, тогда быстрее добьемся победы.

— Помогаем и будем помогать, только и нам тяжко, — проговорила одна старушка. — Я вот как перст одинешенька, сыновей нет, хозяин в прошлом году помер, есть немножко земли, да пахать ее некому — так и пустует. Коровенка была, и та подохла. Какое где ни горе — меня никак не минует. Уж и не знаю, куда денусь, что со мной станется.

Нинко оглядел старушку с ног до головы. Тощенькая она была, в чем только душа держится. Одежонка — заплата на заплате, ноги босые — ни чулок, ни постолов. Какой там помощи можно ждать от этой дряхлой, больной, бедной женщины — ей бы самой кто помог. Он полез в карман, вытащил бумажку в 500 левов.

— Возьми, — сказал Нинко. — От всей души даем. Купи себе мучицы, чтоб не голодать, постолы купи, не ходить же тебе босой.

— Ох, сыночек, дай вам бог!.. Ведь это что ж получается… Ведь это нам бы вам давать, а тут… — и по ее морщинистым щекам потекли слезы.

Застольное оживление нарастало. Голоса звучали громче, разгоряченнее. В это время поднялся Боян Болгаранов, оглядел собравшихся и, когда они затихли, начал речь — страстную, пламенную. Люди застыли на своих местах, слушали.

— Мы разгромим фашизм, в этом нет и не может быть никакого сомнения, — сказал в заключение Болгаранов, — и от фашистской машины следа не оставим, выметем прочь. Только нужно поднять на это весь народ, все должны включиться в активную борьбу, чтоб нанести фашизму последний удар, смертоносный. У нас есть для этого силы. Вот эти несколько сот отлично вооруженных бойцов равны нескольким тысячам царских солдат, потому что солдаты царя — тоже ведь сыны народные и не хотят биться ради царских интересов, против собственного народа. Вот тут-то вы и можете помочь: пишите вашим сыновьям, братьям, близким, чтоб не стреляли в партизан, чтоб бежали из казармы и переходили к нам. Вот, сами посмотрите, какое у нас войско, прикиньте, следует им примкнуть к нам или нет. А, что скажете? — спросил Болгаранов крестьян.

Поднялся тут один старик.

— Вы и есть истинно народное войско. А как же, вошли в село, с нами вот сидите, разговариваете по душам, ну будто со своими родителями. А те — жандармами их зовут или еще как, не знаю — стоит им показаться в селе, живо все спрячется, затаится, будто не люди, а лютое зверье нагрянуло. Хватают всех, кого ни встретят, кого ни застигнут. Басурманское то войско, а не наше.

Товарищу Болгаранову очень понравилось высказывание старика. Он его похвалил, а затем, обращаясь ко всем собравшимся, напомнил о героических традициях болгарских воинов, когда они сражались за справедливое дело.

Слова партизанского руководителя вызвали шумную поддержку присутствующих.

— Ну-ка, Славо, — обернулся ко мне Болгаранов, — скажи и ты несколько слов.

Я остановился на положении на фронтах, рассказал об огромных успехах Красной Армии, призвал крестьян оказывать еще более твердое сопротивление попыткам местных властей проводить свою антинародную политику.

А потом началось общее гулянье. Одни пели песни, другие водили хоро, третьи беседовали. Все были довольны: и мы, и крестьяне. А больше всех — наши ятаки.

— Ну видите? — сказал бай Васил. — Все село за вас. И коли завтра нагрянет полиция или жандармы, все попрячутся, никто к ним не выйдет.

Он проговорил это с гордостью и был абсолютно прав. Если жители Эрула питали такие добрые чувства к партизанам, то прежде всего это следовало отнести на счет партии, которая правильно разъясняла ситуацию, показывала людям верный путь. А партию тут представляли несколько старых шахтеров, сподвижников Темелко Ненкова и Георгия Димитрова. Это были наши славные ятаки бай Васил, дед Милан, дед Гергин, дед Станко и дед Кота.

Перед тем как покинуть Эрул, мы провели краткое совещание командования бригады. В нем приняли участие бай Пешо, Славчо Радомирский и Георгий Григоров.

Поскольку Первая бригада направлялась за пределы околии, а Вторая еще не вернулась из похода (в дальнейшем она тоже переберется в другой район), мы сочли целесообразным выделить для действий в Радомирской и Трынской околиях две группы по двадцать хорошо вооруженных бойцов. Эти группы должны составить ядро новых отрядов, куда вольются все не успевшие явиться по мобилизации, а также те товарищи, которым предстояло перейти на нелегальное положение.

Руководство группами возлагалось на Славчо Радомирского — по Радомирской околии и Георгия Григорова — по Трынской. Георгий Аврамов оставался, чтобы координировать работу в нескольких околиях, входящих в нашу зону.

Бай Пешо и Славчо тут же отправились в Радомирскую околию, а бригада, с которой остался и Георгий Григоров, двинулась к Калне.

По пути в Калну мы спустились к селу Бусинцы — к его северо-западной околице, неподалеку от дома дядюшки Кольо. Я объявил привал, а сам поспешил к нему разузнать новости. С огорчением рассказал мне дядюшка Кольо о своей бесполезной поездке в Софийскую околию, о мытарствах и страхах, каких он натерпелся.

…Поднялся он спозаранку, разбудил домашних, достали они из тайника оружие, погрузили на телегу. Сверху все прикрыли разными гончарными изделиями и соломой. С дядюшкой Кольо отправилась и меньшая его дочь Витка. В пути были два дня и две ночи. Проехали через Трын, через Драгоман, Сливницу, не раз и не два переживали из-за полицаев, пока, наконец, не добрались до села Маслово Софийской околии, где их должны были ожидать люди из отряда «Чавдар». Маслово находится всего в десятке километров от столицы.

Распряг дядюшка Кольо коней, выгрузил горшки да кувшины, начал торговать. Час ждут, два ждут, полдня, целый день, два дня минуло — никто не пришел. Распродали почти весь товар. Не оставалось уж повода задерживаться в Маслове. Вертелся там возле них один мужичонка, выспрашивал про партизан, кувшин даже купил, но поскольку пароля не назвал, дядюшка Кольо ему не доверился. И правильно, конечно. Человек неведомый, как ему доверишься!

Так вот, крайне огорченный, что хоть и не по своей вине, а все ж не выполнил партийного поручения, дядюшка Кольо, пережив немало тревожных минут, вернулся обратно и оружие назад привез…

— Ну что ж, это нам даже кстати, дядюшка Кольо. Конечно, чавдарцам нужно оружие, но и нам оно сейчас нужно не меньше. Доставай его! Тут, под селом, оружия ждет сотня новых партизан.

— Сто душ! — поразился дядюшка Кольо. — Откуда набрали столько народу? Надо же, сотня новых партизан! — продолжал он удивляться.

— Не сто, а пятьсот новых пришло, у нас теперь целая дивизия, — пошутил я.

— Дивизия? Как же вы стольких прокормите? — воскликнул добряк.

— Да ведь жив народ, дядюшка Кольо, он нас прокормит. А сейчас быстренько доставай оружие.

Дядюшка Кольо всполошился, что время-то идет, а он его попусту тратит, бросился к сараю, где у него в специальном тайнике хранилось несколько ручных пулеметов, автоматы, винтовки, гранаты.

Я вызвал группу бойцов, они забрали все это и унесли. Не удержался и дядюшка Кольо. Потащил и он несколько винтовок, не столько для того, чтоб помочь, сколько, чтоб поглядеть на партизанскую «дивизию».

«Будет у нас и дивизия, — думал я, — а сейчас пусть поглядит на ее часть». Дядюшка Кольо разглядывал присевших вдоль дороги бойцов, но, как ни старался, не мог увидеть края колонны.

— Ишь ты, много, очень много! — восклицал он, радуясь, что войско наше так быстро растет. — А я вот не смог сделать, как нужно…

Разумеется, в том его вины не было. Виноваты другие — те, кто вовремя не передал условленный пароль.

Я раздал бойцам оружие, и той же ночью мы добрались до соснового леска северо-западнее Туроковцев. На рассвете в погоде что-то разладилось — небо затянуло, все окутал туман, а попозже заморосил дождик.

Около полудня со стороны села Главановцы до нас донеслись звуки ожесточенной пулеметной и ружейной стрельбы, потом послышались взрывы. Стрельба то усиливалась, то затихала, к тому же постоянно перемещаясь. Так продолжалось около часа, пока она не отдалилась в направлении села Верхняя Мелна и не заглохла. Над равниной установилась тревожная тишина.

Правда, ненадолго. По шоссе Трын — Главановцы и Трын — Верхняя Мелна на бешеной скорости двинулись десятки грузовиков. Один за другим они исчезали за далекими холмами. Движение было двусторонним: туда — с полицаями, солдатами и боеприпасами, обратно — порожняком. Явно, перебрасывали весь гарнизон Трына, а почему, что произошло — это нам оставалось непонятным. И некому было нас информировать. Только на следующий день, когда мы переместились к селу Црвена-Ябука и встретили там нескольких бойцов македонского батальона Овчарова (в том числе и самого Овчарова), мы узнали об ожесточенном сражении македонских, болгарских и югославских партизан с войсками генерала Бойдева. Давно готовившаяся фашистским командованием операция была в разгаре.

…После того как мы покинули Калну, в районе села 10—12 мая собрались Трынский отряд, две македонские бригады, две сербские бригады, батальон Овчарова и другие подразделения. В Калне в это же время находились Владо Тричков, Йорданка Николова, Апостолский и английская военная миссия.

К этому сроку фашисты почти закончили сосредоточение войск для так называемого «майского наступления», в которое предполагалось двинуть около сорока тысяч человек, и поспешили нанести удар, пока партизаны находятся в Калне — уставшие и изнуренные тяжелыми походами, в какой-то мере утратившие свою боеспособность.

В Калне должна была состояться церемония переименования Трынского отряда во Вторую софийскую народно-освободительную бригаду, но ситуация теперь совсем не располагала к торжествам. Враг концентрировал войска и технику, укреплял свои ударные группировки, а разведка сообщала о прибытии все новых и новых сил.

Оценив обстановку, товарищи решили нанести удар первыми, в различных направлениях, пока враг не занял исходного положения для атаки, перемешать его боевые порядки, сорвать выполнение намеченного им плана, а затем выйти из соприкосновения с ним.

12 мая две македонские бригады прорвались в районе Большой Рудины и Барноса, рассеяли второй кавалерийский полк и жандармов подполковника Стойчева, перебрались на болгарскую территорию возле сел Слишовцы, Ранилуг и Главановцы и двинулись на юг через Трынскую, Радомирскую и Кюстендильскую околии, чтобы затем, в конце этого похода, снова вернуться на македонскую территорию.

В то время, когда две македонские бригады разорвали вражеское кольцо около Большой Рудины и Барноса, Вторая софийская бригада (уже переименованная) и две сербские бригады отбросили врага в направлении Тумба — Дысчен-Кладенец и к исходу дня, под прикрытием сгущавшейся темноты, двинулись через хребет Суха-Планина к городу Лесковац. Вторая софийская бригада, получив задачу передислоцироваться к массиву Стара-Планины, отделилась от югославских боевых единиц и взяла курс на север и северо-восток. В составе бригады должна была следовать и чета Фердинанда Пудева (Бойко). Но она замешкалась при выходе из Калны и отстала от бригады. А вместе с четой отстали и двое радистов — Иван Пейчев и Павел Царвуланов, которым поручалось добраться со Второй бригадой до Пловдива и доставить рацию, необходимую партийному руководству для связи с Москвой, с Георгием Димитровым. Раз уж так случилось, теперь нам пришлось организовывать их переброску в Пловдив. В этом мы рассчитывали на нескольких партизан из села Батак Пловдивского округа, которые отлично знали маршрут. Это были лесовод Васил Серафимов (Выльо), Стефан Василев (Бойко), Евтим Пунчев и Тоско Ванчев (Павлето).

Таким образом, ненамного, совсем ненамного, но мы опоздали и не смогли встретиться со Второй бригадой, чтобы организовать взаимодействие, распределить бывалых партизан и новичков, решить некоторые другие организационные вопросы.

ПОХОД ПРОДОЛЖАЕТСЯ. БОЙ НА ТУМБЕ

Сейчас Кална являла собой еще более тяжкое зрелище. Уцелевшие от предыдущих пожаров дома и другие постройки теперь были сожжены рассвирепевшими фашистами, население бежало в лес, скот угнан. На месте села осталось огромное пепелище. Картину оживляли лишь одни вернувшиеся женщины и дети, которые собирали и укладывали камни и ветки, чтоб иметь хоть какую-нибудь крышу над головой. И в эти тяжелые дни, когда, казалось бы, жители Калны ни о чем ином не могли думать, как о самих себе, о своем очаге, они вновь протянули нам руку помощи, предоставили единственное, что удалось спасти от огня, — проросшую картошку. Иного в этой печальной обстановке не приходилось и желать.

Тут мы узнали подробности о развернувшихся боях, о Второй бригаде. Мы тотчас послали связных догнать ее, но безуспешно. Она уже ушла далеко. Было мучительно жаль, что перед столь дальним и рискованным походом мне не удалось повидать Денчо и Делчо — моих первых боевых друзей, но так уж сложились обстоятельства.

На наших складах, на которые мы так рассчитывали, не оказалось ни оружия, ни одежды, ни боеприпасов. Все было израсходовано. Нашли только несколько пар обуви и одежды, которые наш интендант Славчо Цветков припрятал, чтоб обменять у крестьян на курицу или поросенка. Он у нас был большой чревоугодник.

В это время в Калне находились Видоя Смилевский (Бата) и Брко. Они только что получили оружие. В свое время мы дали им взаймы часть своего оружия (они им вооружили одну свою бригаду), договорившись, что когда у нас возникнет надобность, они нам «вернут должок». Теперь эта надобность возникла. Таким образом нам удалось вооружить наших новых партизан.

Будучи в Калне, мы узнали, что в селах Црвена-Ябука и Радосин находится группа раненых бойцов Второй бригады. У них нет ни врача, ни санитара, ни даже бинтов и йода. Лечили их крестьяне народными средствами, как подсказывал им житейский опыт. Раны промывали ракией, перевязывали лоскутами, оторванными от рубашек. Молоко и яйца, в ущерб собственным детям, берегли для раненых. Вокруг сеновалов, где их разместили, установили постоянное дежурство. Несли его все — от малых ребятишек до старушек самых преклонных лет. Делалось это по кольцевому методу: одни наблюдали возле дома, другие — на краю махалы, третьи — у околицы. Каждое такое кольцо имело свой периметр и свои сигналы, с помощью которых оповещали о малейшей опасности.

В Калне мы задержались на несколько дней. В это время вернулся Бойко Борисов, командир третьего батальона, с группой в 35 бойцов. Среди них — и получивший семнадцать ран Богдан Божков. За эти дни мы перевели в Калну раненых бойцов Второй бригады, радистов Пейчева и Царвуланова, провели бой с оттягивавшимися на болгарскую территорию армейскими и жандармскими подразделениями.

…По-разному сложилась судьба Богдана Божкова и Любчо Барымова. Богдан оказался в расположении Второго кавалерийского полка, просто чудом удалось ему избежать смерти, и до Калны он добрался вконец изнуренный. Любчо Барымов пробирался другим путем, был схвачен врагами и затем расстрелян. Сначала все складывалось у него вроде бы благополучно: добрые люди укрыли его в одной из кошар села Реяновцы. Любчо отлежался там, почти выздоровел и уже собрался в дальнейший путь, когда нашелся предатель, сообщивший о нем полицаям. Они немедленно обложили кошары, схватили Любчо. После зверских пыток, которым его подвергли в Трынском околийском управлении и полицейском участке села Стрезимировцы, Любчо вывели в поле и убили…

17 мая мы находились в Терзийской махале села Кална. Наши кашевары приготовили на обед говядину, а вместо хлеба — картошку. Только бойцы принялись за еду, в штаб прибежал связной с Дысчен-Кладенца с известием, что на село наступают вражеские подразделения. На Дысчен-Кладенце мы выставили боевое охранение, в его задачу входило обнаружить противника и задержать, если врагов окажется немного, ну а если много — немедленно уведомить нас.

За исключением Болгаранова никто из нас не имел военной подготовки, но практика помогла нам усвоить ряд военных правил, которые мы неукоснительно соблюдали. Одно из них заключалось в том, чтобы непременно постараться занять господствующие над местностью высоты, а если противнику удастся нас окружить — решительной атакой пробиться через вражеское кольцо и оторваться от противника. Это испытанное правило командование бригады решило применить и теперь.

Не тратя времени, мы двинули батальоны к вершине Тумба с задачей занять ее и прилежащие высоты, организовать оборону, а затем, атаковав противника, отбросить его.

Однако не так-то просто за считанные минуты вскарабкаться по кручам. Донесение поступило к нам с большим опозданием, поэтому батальоны успели занять лишь вершину Тумба. На соседние высоты времени уже не хватило.

Отбросив нашу чету с высоты Дысчен-Кладенец, противник в составе батальона 41-го пехотного полка, роты жандармов и еще нескольких полицейско-жандармских подразделений овладел высотами южнее Тумбы — Миросово Дерево и Сулин Гроб — и начал быстро окапываться. Этим он лишил нас серьезного преимущества.

Единственное, что нам оставалось, это прочно удерживать Тумбу и, действиями с флангов и тыла нанеся противнику урон, принудить его отойти. Для исполнения этого замысла были отданы соответствующие приказы: второму батальону — занять восточные скаты высоты Сулин Гроб фронтом на запад, первому батальону, оставив часть сил на Тумбе, остальными сосредоточиться у подошвы высотки Миросово Дерево с северо-запада. Таким образом мы блокировали противника, оставив ему коридор лишь со стороны высоты Дысчен-Кладенец.

Резерв командира бригады (одна чета) располагался на Тумбе, куда мы вынесли свой командный пункт. А Златану, в чье подчинение передали одно отделение, поставили задачу наносить внезапные удары по наиболее чувствительным местам вражеских боевых порядков, прежде всего с юго-запада, со стороны тыла.

Связь с командирами батальонов осуществлялась связными, которые доставляли устные и письменные донесения и распоряжения.

Всю вторую половину дня стороны прощупывали друг друга, вели интенсивную разведку. Мы выискивали наиболее слабое место у противника, он — у нас, чтобы принудить нас отойти. Эти поиски сопровождались перестрелкой и взаимными атаками мелких подразделений. Мы с нетерпением ждали темноты — самого удобного для нас времени. Впрочем, похоже было, что и противник очень на нее рассчитывает.

Под вечер наши с двух сторон подняли стрельбу по высотке Миросово Дерево — начали огневую подготовку атаки. Противник не замедлил ответить из пулеметов, автоматов, минометов. С каждой минутой перестрелка становилась все ожесточенней, росло напряжение боя. Оно достигло высшей точки, когда грянуло партизанское «ура!», пронеслось над позициями и потонуло в участившихся разрывах мин. Наши рванулись в атаку. Закипела лютая схватка. В воздухе раздавался свист мин. Громыхали разрывы. В окоп товарища Болгаранова свалился наш самый юный партизан Гошо, связной из первого батальона. В руке у Гошо было зажато донесение комбата. В нем Владимир Костадинов — Иван сообщал, что батальону удалось ворваться в расположение противника, но тот упорно сопротивляется.

«Будем биться до последнего, но ни в коем случае не посрамим себя перед нашей славной партией», — так заканчивалось донесение.

Эти слова взволновали всех нас.

Я быстро передал указания Ивану и отослал Гошо обратно. Зажав под мышкой автомат, он, по-детски радостный, припустился бежать.

Противник держался стойко, всеми средствами противодействовал нашему продвижению, но особенно сильное сопротивление встретили бойцы у высоты Сулин Гроб, где враг явно собирался отойти. Этому теперь благоприятствовала и темнота, в которой четко, по вспышкам выстрелов обозначался передний край.

Сведения, которые мы получали на командном пункте бригады, были одно утешительней другого. Только от Златана не поступило еще ни единого донесения. Это беспокоило нас, тем более что ему была поставлена задача диверсионного характера. Чтобы установить связь со Златаном и наладить его взаимодействие с первым батальоном, мы послали Георгия Григорова. К сожалению, оказалось, что Златан вышел из боя, спустился в ближайшую махалу, где мы потом и обнаружили его преспокойно почивающим.

Только сообщил я командиру зоны, что второй батальон не отзывается, как часовой штаба подвел к нам батальонного связного.

— Товарищ командир, мы взяли в плен пятерых солдат с пулеметом?

— Где они?

— Вон, в кустах! — и показал рукой в сторону села.

— Молодцы! — сказал Болгаранов. — Вы их допросили?

— Допросили. Враг готовится отойти. Среди пленных есть и хорошие люди.

— Зорко охраняйте их! — приказал Болгаранов. — А потом разберемся, кто хороший, а кто нет. Передай командиру батальона, чтоб постоянно был в огневом соприкосновении с противником, нажимал на него. Давай иди!

Связной, явно чувствуя, что выполняет одну из ответственнейших задач в этом горячем бою, резко оторвал от виска правую руку, четко повернулся «налево-кругом!» и исчез. Он прекрасно понимал роль и значение радио и телефона, которыми располагал противник и чьи функции с быстротой и сообразительностью выполнял у нас. Это прибавляло ему гордости, делало трижды исполнительным.

В бою время бежит незаметно. Все мы пропустили тот миг, когда на небе засветились звезды и лунный серп повис на ладонь выше Дысчен-Кладенца. Лунные лучи как бы старались дотянуться до позиций противника, но высокие буки преграждали им путь.

К нашему окопу подполз Гошо. Он поднялся, вытянулся по стойке «смирно», но выглядел на этот раз крайне удрученным и печальным.

— Товарищ Иван погиб, — еле слышно доложил Гошо. — Во время атаки на высоту был пронзен вражеской…

Гошо не договорил. Горло ему сдавило.

— Вы оставили его в руках врага? — спросил начальник штаба.

— Нет… вынесли, — изменившимся голосом ответил Гошо. — Отнесли его в кошару под высотой.

Боян Болгаранов поднял руку и отдал честь, то же самое в память славного командира сделали и мы.

— Значит, Иван не посрамил себя перед партией, — проговорил командир зоны. — Партия никогда не забудет его подвига.

Он похлопал Гошо по плечу и велел передать комиссару батальона, чтоб тот принял командование. Командиру резервной четы Болгаранов приказал приготовить все для похорон убитого комбата.

Над головами у нас просвистела мина. Она ударилась в землю в нескольких шагах от нашего окопа и взорвалась.

— Нащупали нас эти идиоты! — сердито проговорил Болгаранов и приказал всем переместиться правее.

Не успели мы преодолеть и нескольких метров, как просвистела вторая мина.

— Ползите живее! — крикнул Болгаранов.

Со стороны высотки Миросово Дерево послышались крики «вперед!», а затем песня «Чавдарцы».

Пели бойцы первого батальона, с именами Левского и Ботева на устах они шли в атаку.

Спустя немного затихли минометы, замолкли и пулеметы врага. Сейчас стреляли только наши пулеметы и автоматы. Послышалась громкая команда, и с высоты прозвучало дружное «ура!».

— Слушайте! — улыбнулся Болгаранов. — Это наши!

Затаив дыхание, мы слушали, как лес и горы многократно повторили партизанское «ура».

В это же время в районе села Црвена-Ябука две югославские бригады вели бой с батальонами противника. Одной из них командовал Брко. После нашей встречи с ним и Смилевским в Ябуковике Брко под вечер прибыл на Тумбу, откуда отлично просматривалось все расположение войск.

Боевые порядки югославских партизан «обрабатывали» из пушек и пулеметов самолеты-истребители. Металлические птицы то спускались почти до земли, то снова набирали высоту. Так повторялось несколько раз, пока один из самолетов не задымил. Потом из брюха у него вырвалось пламя, и, будто тяжелораненый сокол, он воткнулся носом в скалы.

С Брко мы согласовали ночные действия наших боевых единиц, определили, какими силами и средствами нашей и его бригад с наступлением темноты будет вестись преследование противника.

За высотой Миросово Дерево вспыхнула зеленаяракета. Потом вторая, третья.

Громкие крики медленно отдалились и заглохли в густом буковом лесу.

Успешно выполнив задачу по очистке района от вражеских сил, две бригады — наша и югославская — на следующий день двинулись по направлению к хребту Выртоп-Планина, где, действуя плечом к плечу, разгромили еще один вражеский батальон. Тем и закончилось фашистское «наступление».

Готовившееся целый месяц, 12 и 13 мая оно достигло своей высшей точки. На карту было поставлено абсолютно все, чем располагало фашистское командование: войска, полиция, жандармерия, артиллерия, кавалерия, авиация.

Фашистское командование ставило своей задачей — ни больше, ни меньше — уничтожить партизан, действующих в этом районе. В приказе генерала Бойдева от 10 мая в разделе «Моральная подготовка» говорилось следующее:

«Внушить всем чинам, что в ходе этой акции преследуется цель покончить в данном районе со всеми партизанами, вплоть до последней организованной группы, и что действия всех должны быть смелыми, энергичными и решительными, — надо продемонстрировать, как неотвратим удар железного кулака болгарской армии, когда она защищает престиж власти и свою честь».

Из приведенного отрывка со всей очевидностью вытекало, что болгарскую армию использовали не для того, чтобы отстаивать национальные интересы народа, а чтобы «защищать престиж» навязанного народу режима и «честь» фашистских генералов и офицеров, которые вовсе и не думали о народе, а верно служили германским поработителям и их болгарским прихвостням. Они запродали немцам как свою честь, так и свою родину.

Фашисты готовили «майское наступление» гораздо дольше, чем мартовскую операцию «Радан», сосредоточили вдесятеро большие силы. Однако, как и в марте, их снова ждал провал. Фашистские планы обернулись для болгарского народа новыми человеческими жертвами и материальными лишениями.

…По пути к хребту Выртоп-Планина, откуда нам следовало повернуть в сторону Рильского массива, мы миновали село Дарковцы. Тут произошла встреча с четой Фердинанда Пудева — Бойко и двумя радистами — Иваном Пейчевым и Павлом Царвулановым.

У Выртопа мы расстались с Брко. Он двинулся к селу Црна-Трава, мы — к селу Власина.

* * *

Когда бригада поднималась на Выртоп, мы неожиданно наткнулись на войска, двигавшиеся со стороны села Црна-Трава. На высотах и горных плато завязались кровопролитные бои. В некоторых местах фашистам удалось вклиниться в наши боевые порядки, на других участках мы ворвались на их позиции. Дело доходило и до рукопашных схваток. В конце концов нам удалось рассеять подразделения противника, сбросить его с высот. Он бежал, а бригада продолжала путь к селу Власина.

…Во время одной схватки в плен попали Асенчо и Виктория. Она видела, как враги навалились на Асенчо, но тот не знал, что Виктория тоже оказалась в их руках.

Вечером связанного Асенчо отвезли в полицейский участок села Главановцы. Когда его втолкнули в камеру, он с ужасом увидел там сестричку, лицо ее было испещрено синяками и кровоподтеками, платьишко разодрано.

На следующий день их перевели в околийское управление, заперли в разных камерах.

Начались долгие и мучительные допросы. Когда палачи уставали орудовать кулаками, они пускали в ход резиновые дубинки, плети и прочее, что только попадало им под руку.

Асен и Виктория молчали. Это еще больше бесило врагов.

— Говорите, кто привел вас в отряд? — полицай кричал так, что у него на шее проступили жилы.

— Мама, — проговорила Виктория.

— Зачем, чтоб из вас сделали разбойников?

— Нет, она сказала, что мы эвакуируемся в одно село.

— Ага, значит, эта сучка даже не сказала, куда вас ведет…

— Наша мама не сучка. Да, она нам не сказала, но все, что она делала, мы это знаем, она делала правильно, — не выдержал Асен.

— А, ты еще возражаешь! — рассвирепел полицай. Он обрушил на спину Асена палку. Затем последовал удар по лицу — Асен упал, из носа его потекла кровь.

— Чего же ты падаешь? Держись, ты ведь революционер! — измывался полицай.

Так же истязали и Викторию, но никто из них не назвал палачам ни имен ятаков, ни названий сел, через которые прошли они после того, как сошли с поезда.

Утром на грудь и на спину брату и сестре повесили большие листы с надписью: «Матери, берегите своих детей!», и два полицая повели ребятишек по улицам города. Жители отворачивались, выказывая свое возмущение гнусным поступком полиции.

Но на этом страдания юных партизан не окончились. Спустя неделю их отправили в Радомирское околийское управление, заперли в конюшне. Там полицаи держали одного раненого партизана. Ему не оказывали никакой медицинской помощи, раны его зачервивели, от них исходил запах гниющего мяса. А полицаям и этого было мало. Избивая его, они норовили ударить именно по ранам, причиняли партизану невыносимые страдания. Потом полицаи принимались бить Асенчо и Викторию. Так дни и ночи подряд со стороны конюшни неслись стоны и крики.

Потом ребятишек отправили в Софию. Тут к ним применили еще более изощренные методы: пытки бессонницей, электричеством, ледяными ваннами. Полиции нужны были признания, которые могли послужить обвинительным материалом против малолетних партизан, но Асенчо и Виктория выдержали и эти муки. Так и не вырвав у них признаний, полиция была вынуждена отпустить их под залог.

С ИМЕНЕМ ДИМИТРОВА

В напряженные, трудные дни, когда нас мучили усталость и голод и кое-кто даже впадал в уныние, случалось нам получить какое-нибудь радостное известие, которое всем прибавляло сил. Помню, с какой радостью встретили бойцы и командиры нашей бригады сообщение о том, что в городе Лебане, в Сербии, из солдат, бежавших из царской армии, создана новая бригада. Она получила имя Георгия Димитрова. Ядро новой бригады составили солдаты одного из батальонов 123-го Сливенского полка. После переформирования в Сливене этот батальон в декабре 1943 года направили в Лебан для несения оккупационной службы.

По мобилизации в батальон попали товарищи Атанас Русев, Киро Игнатов, Выльо Вылев, Димитр Баев, Йордан Йорданов, Иван Маринов и другие. Они занимали там офицерские и унтер-офицерские должности. Выполняя указания партии о работе в армии, эти товарищи буквально с первых дней службы начали выявлять прогрессивно мыслящих офицеров и солдат. За короткое время им удалось привлечь десятки человек.

В Лебане товарищи Игнатов и Русев установили контакт с югославскими партизанами, условились о времени и месте перехода батальона на их сторону.

Тут как раз командир батальона уехал в отпуск, и управление всеми батальонными делами фактически оказалось в руках наших людей. Используя это благоприятное обстоятельство, товарищи Игнатов и Русев сумели устроить так, что батальон послали против сербской партизанской бригады, которая находилась в селе Прекупчелица. Там батальон и перешел к партизанам. А вскоре, в присутствии многочисленных жителей окрестных сел, состоялась торжественная церемония создания бригады имени Георгия Димитрова.

В бригаде было два батальона, всего около 250 человек. Интересно отметить, что когда товарищи Игнатов и Русев объявили о переходе батальона к партизанам, солдаты единодушно поддержали их, а из офицеров только трое высказались против. Это обстоятельство в значительной мере обусловило стойкость новой бригады, ее высокую боеготовность и боеспособность. Проведя в дальнейшем самостоятельно и во взаимодействии с сербскими партизанами десятки боев с немецкими и болгарскими воинскими частями, бригада завоевала себе высокий авторитет. В лице товарищей Русева, Игнатова, Вылева, Баева, Йорданова и Маринова большинство офицеров и солдат видело подлинно народных командиров, было готово выполнить любой их приказ.

Обсуждая это радостное известие, мы выражали уверенность, что будет еще немало батальонов, перешедших на нашу сторону коммунисты ведь повсюду, они неустанно работают, претворяя в жизнь директивы партии.

У СЕЛА ДЕБЕЛИ-ЛАК

Немало испытаний выпало в эти дни и на долю Жельо с группой партизан Дупницкого отряда и бойцов, отставших от нашей бригады во время боя у села Верхняя Мелна.

Поняв безуспешность попыток связаться с нами, Жельо повел своих людей в Дупницкую околию. В его группе были также товарищ Свилен Русев, член ЦК РМС, и местные партийные работники Мирчо Спасов, Васил Недков и другие.

Днем группа укрывалась в лесу или какой-нибудь махале, а как стемнеет, колонна снова отправлялась в путь. Так добрались до станции Канджулица. Ее пришлось миновать днем. Поэтому Жельо велел партизанам прихватить с собой всех находившихся на станции (если бы среди них нашелся предатель, он не смог бы сообщить о партизанах), и группа быстро направилась к ближнему лесу. Когда смерклось, Жельо отпустил пленников и повел колонну к селу Дебели-Лак, в окрестностях которого он рассчитывал устроить дневку.

Вскоре группа вышла к кошаре. В ней застали мужчину, женщину и ребенка. Жельо распорядился взять мужчину в качестве проводника, поскольку даже те из бойцов, кто жил раньше в окрестных селах, не ориентировались в густом мраке безлунной ночи. Крестьянин повел колонну И вот спустя некоторое время Никола Милев и Донка Демиревская заметили, что колонна уже третий раз проходит мимо одного и того же дерева. Они сказали об этом Жельо. Проводник услышал их разговор, рванулся в сторону и убежал. По близкому собачьему лаю Жельо установил, что они и на километр не ушли от той кошары. Двинулись дальше сами, ориентируясь на огоньки в селе, и после продолжительной ходьбы попали в какую-то махалу. Собрали кое-какой еды, перекусили и расположились ночевать на большом «комфортабельном» сеновале, вместившем всю группу. Жельо выделил часовых для наружной охраны, поставил им задачи, назвал сигнал на случай нападения, а остальным велел спать. Одни бойцы взобрались на ароматное сено, другие постелили на полу мягкой солоны — улеглись.

Утром к сеновалу подошли двое крестьян — мужчина и женщина. Увидев вооруженных людей, баба перепугалась и с визгом рванула прочь. Муж ее — будто язык проглотил. Жельо успокоил его, и он согласился сходить вместе с Жельо в село на разведку. Не заметив никаких признаков опасности, Жельо разрешил дядьке заниматься в поле своими делами. Но вместо этого перетрусивший мужичонка прямиком отправился в сельскую общину и сообщил старосте, что на его сеновале укрылись партизаны.

С крыши, сквозь дыры между разломанными черепицами, часовые заметили на шоссе, ведущем из Радомира в Дупницу, около десятка грузовиков с полицаями. Жельо не придал этому значения. Он считал, что враг не подозревает об их присутствии, а эти машины, подумал Жельо, направляются в Дупницу. Партизаны успокоились, некоторые даже задремали.

Было ровно три часа пополудни, когда по стенам сеновала вдруг застучали пули. Расположившиеся на сене бойцы посыпались вниз, под прикрытие каменного фундамента, от которого с визгом рикошетировали пули.

— Товарищи! — обратился к бойцам Жельо. — Только храбрость и мужество помогут нам вырваться из кольца. Пулеметчики, за мной! Как только выберетесь наружу, немедленно открывайте огонь. Остальные — через дыры в стенах без промаха бейте по гадам. Когда их пулеметы захлебнутся, выбегайте. Всем ясно?

— Ясно, товарищ командир! — ответили бойцы.

Жельо схватил ручной пулемет и выпустил длинную очередь по вражескому расчету, обстреливавшему вход на сеновал. Пулемет противника замолк. Жельо тотчас выскочил наружу. За ним проскочил пулеметчик Кынчо, потом Продан, Никола Милев, Борис-учитель. Укрывшись за каменной изгородью, они обстреляли набегавших полицаев. Это позволило и другим бойцам выбраться во двор. В дело вступили все партизанские пулеметы и автоматы. Полицаи рассчитывали легко разделаться с десятком партизан, а их оказалось пятьдесят четыре. Со двора бой переместился на ржаное поле. С каждой минутой он становился все ожесточенней. Свинцовый дождь хлестал по цепи партизан. Убило Продана, упал шахтер Гебрев, ранило учителя Бориса. Вспыхнула солома на крыше сеновала. Пули изрешетили его измазанные грязью стены. Пулеметные очереди подсекали стебли молодой ржи, срезали ветви яблонь.

Вот прозвучала команда приготовиться к атаке. Жельо поцеловал бездыханного Продана, простился с Борисом и подал знак быстро двигаться к ближнему холму. Партизаны рванулись вперед. Поднялись в атаку и раненые. Усталость была забыта, раны не болели. Одна мысль, могучая, неотвратимая, двигала всеми: быстрее, как можно быстрее прорваться сквозь вражеское кольцо, которое сжимается все туже. Сраженные пулями, упали двое партизан, но поредели и вражеские ряды.

Еще одно усилие — и кольцо будет разорвано. На месте осталось только отделение Николы Милева, которое должно было огнем задержать противника, а потом догнать группу.

Обрушив пулеметные и автоматные очереди на залегших в посевах вражеских солдат, партизаны во главе с Жельо с криком «ура!» вырвались из окружения и, разбившись на маленькие группки, ушли по дну оврага.

Милев со своим отделением был уже далеко позади. Все меньше бойцов оставалось в его отделении, все меньше возможности спастись, отбив атаки противника. Вот уже вконец растаяла она, эта возможность. Скоро погибнут и последние бойцы прикрытия, погибнет и он, Никола. Какая же сила заключена в партизанской клятве, какова вдохновляющая сила веления партии, когда вот так, с радостью, воспринимаешь приказ, зная, что хоть и погибнешь сам, но ценой этого спасешь товарищей! Никола Милев и не думал ни о чем другом: он только должен как можно лучше выполнить приказ командира. На это были устремлены помыслы и других бойцов отделения.

В их числе был Свилен Русев. Он знал, что сейчас особенно необходимы твердость и стойкость. И Свилен ощущал их в себе, как и страстное желание отомстить за погибших у него на глазах товарищей. Он крепко сжимал автомат своими жилистыми руками. Засверкали вспышки новой очереди. Свилен точно послал ее во вражескую группу, которая стремилась обойти отделение с востока.

— Ага, так значит, — проговорил Свилен, — хотите петлю на нас набросить! — Он гневно надавил на спуск. Прогрохотала длинная очередь, свалила нескольких жандармов. Другие кинулись бежать. Это еще больше воодушевило Свилена. Не чуя земли под ногами, он бросился преследовать врагов, но вдруг будто бы споткнулся обо что-то и упал навзничь. Горячая кровь обагрила молодую рожь. Чувствуя над собой дыхание смерти, Свилен приподнялся, успел прокричать:

— Бейте фашистов, товарищи!.. Добейте их!..

Силы оставили его, и он снова прижался щекой к родной земле. Стебли молодой ржи сомкнулись над ним.

Спустя час, когда группа собралась в лесу, партизаны не досчитались восьмерых. Не было Свилена, Благоя, Продана…

Жельо, закончив перекличку, повел бойцов к необъятному Рильскому массиву. Туда же стремились и мы.

ОТ КАЛНЫ ДО СЕЛА ВРАНА-СТЕНА

Можно было ожидать, что пополнение бригады сотней новых партизан повысит ее боеспособность. Но в сущности получилось не совсем так. Большинство этих бойцов не прошло предварительной подготовки, плохо знало материальную часть оружия, а мы — из-за непрерывных стычек с противником — не располагали и минутой свободной, чтобы их обучить. Постоянно росло число заболевших, а это дурно отражалось на настроении здоровых. По этой причине еще в первые дни похода мы оставили группу заболевших и наиболее пожилых бойцов на попечение Георгия Григорова, чтобы он в дальнейшем использовал их на политической работе, а бригада, миновав села Власина и Колуница, рано утром 24 мая вышла в окрестности села Косово Кюстендильской околии. Весь путь нам удалось проделать скрытно от врага. Этому помог густой туман. Одно только нас беспокоило: в селе Власина во время привала бежал один партизан, чью жену мы некоторое время назад отослали из отряда назад в Софию, поскольку ей предстояло родить. Он, видно, истосковался по жене, поэтому и бежал, — правда, с пулеметом, который за ним закрепили. «Тоже мне, вояка! А еще Санданским^[19] зовется… — говорили меж собой бойцы. — И потом, пулемет бы хоть оставил. Когда в семье рождается младенец, не принято стрелять».

В Косово, входящем в район товарища Раденко Видинского, существовала активная организация РМС. Днем мы установили с ней контакт, к нам пришли Борис Манов, Вене Крумов и другие товарищи. По нашему указанию они немедленно выслали разведчиков в село Трекляно. Там как раз был базарный день. Одновременно командование бригады направило туда же партизана: собранные им сведения мы хотели сопоставить с теми, что доставят ремсисты.

К четырем часам пополудни мы в штабе знали все, что нас интересовало. Кроме полицейского гарнизона, в селе Трекляно других сил у фашистов не было. Поэтому мы решили, расположив одну чету в засаде на шоссе Трекляно — Косово, двинуть бригаду на Косово и еще засветло занять его. Там мы рассчитывали накормить бойцов, запастись продовольствием, отдохнуть и в полночь отправиться дальше.

Все получилось так, как мы намечали, никаких неприятных неожиданностей не произошло. Вот только когда двинулись в дальнейший путь, выяснилось, что проводника из местных жителей мы выбрали неудачно; опасаясь, как бы нас не обнаружила полиция, он завел колонну в такую глухомань, где и днем-то трудно пробраться, а уж в такую непроглядную темень — и подавно. Чащоба боярышника, терновника и еще чего-то колючего, глубокие овраги, узкие расщелины — досталось нам, как говорится, под самую завязку.

Только к утру выбрались мы из этого райского местечка. Рассвет застал нас возле шоссе Трекляно — Дивля. Укрыться там трудно: вокруг лишь мелкий кустарник. Нас обнаружили и крестьяне, спозаранку выгнавшие пастись скотину, и прохожие на шоссе. Хоть это и неприятно, но пришлось их всех задерживать. Другого выхода не было: ведь среди них мог оказаться предатель.

Под вечер мы их отпустили, а сами переместились к одной кошаре. Тамошние пастухи сами сидели без хлеба. Мы подождали, пока они надоят и вскипятят молоко, выпили по кружке и зашагали к высоте Тичак.

Путь этот тоже дался очень тяжело. Там все усеяно глыбами известняка, который буквально съедает обувь. В конце концов многим пришлось идти босиком, а резервной обуви у нас не было. Тичак расположен напротив села Врана-Стена и представляет собой широкое плато, которое с восточного края заросло дубняком и кустарником. От села его отделяет речка Треклянская. За долгие столетия она пробила себе путь в скалах, сделала их неприступными. Западные склоны Тичака также каменисты, талые воды и дожди в многолетней своей игре выдолбили в камнях множество причудливой формы промоин, желобков, выемок и даже туннельцев.

Когда мы выбрались на плато, я скомандовал: «Привал!». Усталость сморила людей. Не дожидаясь завтрака, они пристроились кто где и быстро заснули. Поблизости от нашей стоянки находилась кошара одного верного человека, как мы узнали, участника событий 1923 года. Я выставил боевое охранение, выделил на дежурство чету Георгия Атанасова (бая Жоро). Одновременно велел нашему интенданту Тодору Стригачеву до двенадцати часов накормить бойцов обедом. Тодор — парень смекалистый, вскоре он пригнал десятка два ягнят и козлят — собственность какого-то немецкого поставщика. Раздобыл он и муки, и молока, умелые повара давно у него были на примете. Во дворе кошары задымили костры. К небу поднялись белесые дымки. Аппетитно запахло жареным мясом. Приготовления к обеду велись полным ходом. После долгого изнурительного похода горячий обед был бы для нас подлинным пиршеством.

Прежде чем вернуться в штаб, мы со Златаном проверили посты. Все было в порядке. Златан пошел отдохнуть, а я решил побриться. Только я намылил щеки, в небе появился истребитель. Он сделал два круга и улетел в восточном направлении. Спустя несколько минут боевое охранение сообщило, что с юго-запада показались воинские колонны, которые явно направляются к кошаре. Наскоро стерев с лица мыльную пену, я затолкал бритву и все остальное в мешок и велел дневальному поднять бойцов по тревоге, а дежурной чете приказал занять позицию на высокой гряде, расположенной перпендикулярно к приближающемуся противнику. Не оставалось никакого сомнения, что самолет нас обнаружил.

Коротко посовещавшись в штабе, мы решили отвести бригаду на высоты восточнее села Врана-Стена, поскольку Тичак давал противнику ряд преимуществ: здесь враг мог нас окружить и затем навязать затяжной бой в не выгодных для нас условиях. Чтобы выполнить принятое решение, надо было, во-первых, принять меры по обеспечению безопасности нашего тыла, а во-вторых, быстро преодолеть долину речки Треклянской, параллельно которой пролегало шоссе от станции Земен к селу Трекляно. На этом участке шоссе находился постоялый двор. А в Земене, по нашим сведениям, размещался не только полицейский, но и армейский гарнизон — в любой момент их могли на машинах выдвинуть против нас.

Пока Петр Младенов снимал посты, дежурная чета остановила противника примерно в трехстах метрах от нашего лагеря и основные силы бригады в колонне направились к реке.

По соседству с кошарой, с юго-востока от нее, поднималась еще одна высота, которая тактически была удобна для противника. Если ему удастся занять ее, наш отход будет сорван. Мы вовремя поняли это и выслали туда отделение Ивана Бонева из первого батальона. С ним отправились и Славчо Трайков, комиссар этого батальона, а также Васил Зарков и Георгий из села Студена. Подразделению ставилась задача удерживать высоту до полного отхода бригады. Поднялся на высоту и я. Мы заняли удобную позицию, открыли огонь. Противник тотчас ответил. Перестрелка велась уже несколько минут, а противник пока не предпринимал ничего иного. Укрывшись за огромными камнями, мы выжидали. Наконец, солдаты поднялись и, стреляя на ходу, двинулись на нас.

— Сейчас я их угощу на полную катушку, — сказал Бонев. Он со своим пулеметом пристроился за камнем и поднял такую пальбу, что солдаты стали падать, словно гнилые груши.

— Жаль задавать вам такую трепку, — приговаривал Бонев, нажимая на спуск, — да что поделаешь — иначе ведь вас не проймешь…

— Дай-ка еще очередь, пусть поймут, что партизанской позиции им не занять, — проговорил Славчо Трайков.

— Сейчас незачем — они ведь залегли, — ответил Иван. — Чего зря патроны тратить. Вот поднимутся — я их снова поприветствую.

Поначалу я думал оставаться с ними, пока не отойдет вся бригада, но теперь, увидев, что они и без меня не отступят ни на шаг, решил догнать штаб, проверить, как там дела. Пробираясь сквозь кусты, я натолкнулся на две группы отставших бойцов. Одни раздирали на куски жареного ягненка, другие — большой каравай хлеба. Этак они легко могли оказаться в плену или под обстрелом противника. Я прихватил их с собой.

Бригада покинула окрестности кошары. Сейчас бойцы перебирались через реку, пересекали шоссе. Некоторые уже карабкались на противоположный склон, откуда рукой подать до окраинных домов села Врана-Стена.

Навстречу нам попалось несколько женщин, направлявшихся к загонам для скота. Последней, опираясь на палку, с трудом передвигала ноги сгорбленная старушка.

— Выше держите, ребята, выше! — прокричала она. — На ровном месте они вас, собаки, окружат и перебьют.

— Не бойся, мать, — сказал я, — мы им не дадимся.

Миновав реку, мы выбрались на дорогу. Из постоялого двора показались несколько крестьян, заговорили с партизанами. Между ними метался какой-то человек в белом фартуке, спрашивал командира.

— Вон он! — отрывисто ответил ему молодой партизан и показал на Болгаранова.

— Что случилось? — спросил Болгаранов.

— У меня полна печь хлеба, — шепнул тот, в белом фартуке. — Только я боюсь просто отдать его вам. Вдруг кто донесет.

— Ну и что предлагаешь?

— Вы меня арестуйте! — ответил пекарь.

— Ты за кого нас принимаешь, за грабителей? — сердито проговорил Болгаранов. — Тот, кто настоящий патриот и считает нашу борьбу своей, ничего не должен бояться. Мы здесь не для того, чтобы за твой хлеб тебя же арестовывать.

Человек в белом фартуке покраснел и отошел в сторону.

От шоссе бригада двинулась узкой тропой, которая вилась между акациями. Она вывела нас к группе белых одноэтажных домов. Перед ними собрались женщины и дети, предлагали партизанам кто воду, кто хлеб, кто простоквашу или еще что-нибудь. В это время над махалой промчались два вражеских истребителя, но как устрашающе ни свистели выпущенные ими пули, крестьянки не дрогнули. Они впервые встретили партизан и во что бы то ни стало хотели накормить их и напоить.

В махале я не увидел ни одного парня. Оказалось, они отправились с нашей головной группой — показать дорогу. Когда мы все собрались на водоразделе, парни нам рассказали, что в селе есть и партийная организация, и организация РМС, что крестьяне с нетерпением ожидали партизан и буквально за два дня перед этим товарищи Раденко Видинский и Бойка провели специальные собрания — как организовать встречу партизан.

Местность над селом Врана-Стена удобна для дневки: тут тебе и скалы, и лес, и заросли кустарника. Мы задержались там до вечера. Целыми и невредимыми присоединились к нам и товарищи, оставленные на Тичаке прикрывать отход бригады. Мы распределили оставшиеся продукты и двинулись дальше.

— Вот и еще один день пережили, — говорили между собой бойцы. — Посмотрим, что принесет завтрашний.

И каждый втайне надеялся, что завтрашний день будет полегче, чем нынешний.

ПО РАДОМИРСКОЙ ОКОЛИИ

Стемнело. Вечерняя прохлада быстро вытеснила дневную жару. Бригада побатальонно выстроилась на проселке. Теперь колонну вел Григор Илиев из Перника. Прежде, до вступления в бригаду, он был на партийной работе в Радомирской околии и в какой-то мере знал здешние места. Должен сказать, что хотя раньше мне и не доводилось проходить точно по маршруту бригады, до района села Трекляно я довольно легко ориентировался однако о местности за селом Врана-Стена не имел ни малейшего представления. Поэтому теперь приходилось целиком полагаться на проводников — будь то партизаны, ятаки или случайные люди.

Для партизан очень важно, какой у них проводник — точно ли знает дорогу или приблизительно. Ведь в первом случае он всегда может обойти стороной места, удобные для вражеской засады, ну а если все же напорется на нее, уведет колонну без потерь. С таким проводником бойцы чувствуют себя спокойно, уверенно и, как правило, менее напряженно. Поэтому выбор проводника имеет огромное значение для успеха похода.

Сначала Григор Илиев провел нас нивами, засеянными пшеницей, потом — через огромный сад, после мы продирались через какие-то колючие заросли, пока не вышли к каменному карьеру, мимо которого пролегало шоссе. Оно вывело бригаду к селу Жабляно. Соблюдая тишину, мы прошли широкой сельской улицей, свернули налево, на усыпанную песком площадь, и тут из головы колонны поступил сигнал остановиться. За ним последовал другой: «Впереди опасность».

Оказалось, наш патруль наткнулся на сельских стражников, обезоружил их и, предупредив жителей, чтоб они никому ничего не сообщали, отвел пленников под навес, откуда им нельзя было увидеть колонну, и продержал там, пока не прошла вся бригада.

Когда мы перебрались через реку Струма и пересекли железнодорожную линию Радомир — Земен, возле села Жабляно колонна снова вышла на шоссе. Какое-то время мы двигались по нему, а затем свернули на извилистую тропу через поле высокой ржи. Тропа привела нас к махале, дома которой прятались среди фруктовых деревьев. Не доходя махалы, колонна остановилась. Григор Илиев доложил, что теперь нужно взять в проводники кого-нибудь из местных жителей.

С Григором и Болгарановым мы втроем зашли в один из домов. Нас встретил заспанный и сильно перепуганный молодой мужчина в одежде железнодорожника. Он сказал нам, что давно хотел повстречать партизан, что коммунистическая партия для него дороже всего, что никогда он не верил в победу Германии, а фашисты для него как бельмо на глазу. В заключение он вызвался сделать все, что могло бы помочь успеху нашей борьбы.

В эту темную ночь нам, разумеется, было важнее всего, чтобы он показал нам дорогу. Он согласился, успокоил жену, сказав, что скоро вернется, и повел колонну через махалу. Хоть мы и подняли немало шума, собаки не очень-то разлаялись. Да и как тут не наделать шума, если в пяти шагах ничего не видно. Дорога, по которой вел железнодорожник, была усеяна множеством камней, у нас под ногами они со стуком скатывались с откоса. Немало шума производил сейчас и конь, навьюченный рацией. Мало того, что он бил копытами по камням, но еще и тяжко всхрапывал от усталости. Рядом с ним неотступно следовали товарищи Иван Пейчев, Павел Царвуланов, Евтим Пунчев и Стефан Василев (последние двое из села Батак). Их мы выделили в особую группу для охраны рации.

Примерно через час голова колонны оказалась на ровной поляне, заросшей папоротником. Лес, окружавший ее со всех сторон, в темноте походил на черную стену, за которой, казалось, скрывались всяческие сюрпризы и неприятности. Где-то за этой стеной пряталась и дорога.

— Вы тут подождите, а я пойду проверю, — попросил железнодорожник и скрылся в густом лесу.

Ждем пять минут, десять, двадцать — железнодорожника нет как нет. Мы тихо посвистели, покричали — никакого ответа. Лес высился перед нами — безмолвный и темный. В нем давно все уснуло.

— Удрал, собачий сын! — сказал Болгаранов. — Если он нас предал, завтра на весь день хватит возни с гадами.

— Хороший урок преподал нам этот железнодорожник, — отозвался комиссар бригады. — Теперь ни в коем случае нельзя слепо доверяться проводникам.

— Где же мы сейчас? — мы развернули географическую карту масштабом 1:1 500 000, которую прихватили в одной школе. На этой карте были помечены лишь самые крупные вершины и населенные пункты, главные шоссе и железнодорожные линии. Точка, в которой мы теперь оказались, наверняка скрывалась под общим коричневым фоном, обозначающим горы. При бледном свете ручного фонарика мы нашли село Земен, через которое впритык тянулись две линии — черная и синяя. В этом месте река Струма и железная дорога София — Кюстендил отсекают кусок Коньовского хребта, разделяющего Радомирскую и Кюстендильскую долины. Он тянется в сторону города Дупница, одного из пунктов нашего маршрута.

По карте все выходило просто, если б только знать, в какой именно точке мы находимся. Но как сориентируешься без компаса, без проводника? А если двинуться вслепую, не очутимся ли мы в Земене — в самой пасти волка?

Как уже не раз бывало в минуты затруднений, все взоры обратились к Болгаранову. Он был не только самым старшим из нас, но и самым опытным, находчивым и выдержанным:

— Двигайтесь за мной! — приказал он и повел колонну узкой тропинкой через густой лес. Вскоре мы выбрались на наезженную дорогу, по которой и шли до рассвета, а когда рассвело, группа бойцов отправилась на разведку и вскоре сообщила, что нашла подходящее место для дневки. И в самом деле, место было подходящее: господствующая над местностью высота, поросшая по склонам молодым дубняком. Она создавала нам отличные возможности и для маскировки, и для наблюдения. Батальонные командиры распределили между собой районы бивака, отдали распоряжения относительно отдыха бойцов и маскировки и сами тоже расположились отдохнуть. Лесок, с его мягкой травой и позолоченной первыми солнечными лучами листвой, так и манил ко сну — буквально через несколько минут все вокруг затихло. Нарушал тишину лишь наш конь Белчо, он обрывал молодые побеги и сочно хрустел ими.

Однако у командования бригады оставалось еще немало дел, хотя и наши ноги гудели от усталости и нас тоже словно магнитом притягивала к себе мягкая трава. Нам еще надо было изучить район с точки зрения возможной обороны и отхода. Поэтому, пока батальоны располагались на отдых, штаб в полном составе поднялся на вершину.

Сейчас, при свете начинающегося дня, вся местность отсюда хорошо просматривалась и лежала перед нами, как на ладони. С помощью партизан из радомирских сел мы легко сориентировались. Невдалеке белели дома сел Егылница и Извор, а выходцев из последнего немало насчитывалось у нас в бригаде.

Густой и раскидистый куст, из-за которого мы вели наблюдение, укрывал всех нас. Детально, слева направо изучая окрестность, я заметил поодаль десятка два солдат. Раздевшись, они расположились под теплым солнышком и явно били вшей. Я показал на них Болгаранову, он глянул туда и шепнул Златану:

— Давай-ка быстренько пошли пару бойцов, пусть разведают, нет ли где еще солдат, а потом решим, что делать дальше.

Болгаранов приложил к глазам бинокль, повел им из стороны в сторону, потом вдруг замер:

— Ах проклятые! Идут прямо на нас.

В это время послышалось далекое гуденье самолета. Оно быстро приближалось, а вот над нами появился и он сам.

— Видите?.. Нас предали, — сказал Болгаранов. — Этот, там наверху, осматривает район и коли нас заметит, немедленно сообщит своим.

— Если он примет этих вошебойцев за партизан, глядишь — и обстрелять их может, — высказал предположение Златан.

— Я вижу и другие колонны, — с тревогой в голосе проговорил Нинко, получивший приказ следить за теми, кого заметил Болгаранов.

В самом деле, противник со всех сторон подтягивал силы, и не составляло труда разгадать его замысел. Нам не оставалось ничего иного, как поднять бойцов по тревоге и приготовиться к отходу, а может, и к бою.

Товарищ Болгаранов принял мое предложение. Жаль было будить бойцов — ведь только заснули, а первый сон так сладок! Однако ситуация не располагала к сантиментам. Колонна должна была быстро изготовиться к отходу из этого района, пока враг не замкнул кольцо окружения. Каждая минута приобретала сейчас огромную ценность.

Только я подал сигнал к движению, как шагах в тридцати от нас на дороге промелькнули шестеро солдат в касках — явно дозор какого-то подразделения, разыскивающего нас.

Мы затаились, пропустили дозор. Когда он отдалился, мы, выставив охранение по обеим сторонам дороги, быстро пересекли ее.

Через некоторое время мы вышли на широкую поляну. Пожилой крестьянин пас на ней коров. Прихватили его с собой, чтоб показал дорогу. На этот раз, хоть и было светло, Златан принял меры, чтобы проводник не сбежал: попросту взял да и привязал его к себе.

Преодолев несколько километров, мы вступили на земли села Извор. Отсюда проводником бригады стал уроженец этого села Алеша, связной второго батальона, которым командовал Георгий Гоцев.

Передвигаться днем для нас всегда было весьма рискованно, особенно в районе, где полно войск, полиции и жандармов. А ведь сюда, помимо Кюстендильского полка, были стянуты и подразделения других частей. Они следили за нами, имели полную возможность устраивать нам засады, обстреливать с удобных позиций. То, что с нами случилось раньше, выглядело теперь не самым трудным. Трудности только начинались! Двинемся мы в одном направлении — нас обстреляют, выберем другое — и здесь то же самое, поскольку нет высоты или склона, не занятых войсками или полицаями. Пришлось выбираться к шоссе, ведущему в Кюстендил. Пока шли лесом, мы чувствовали себя в относительной безопасности, но как только впереди оказывалась поляна (невозможно ведь двигаться все время по лесу), враг немедленно осыпал нас пулями.

Особенно опасным оказался тот изгиб шоссе, где от него ответвляется дорога к селу Углярцы. Как только шедшие впереди бойцы показались на этом повороте, по ним открыло огонь сразу несколько пулеметов. Они били именно по той маленькой полянке, которую предстояло пересечь колонне, чтобы спуститься на шоссе. Там не то что пройти — головы поднять невозможна. Пришлось огибать полянку, а это вызвало разрывы в колонне, перемешало ее. Те из бойцов, кто еще не выбрался на шоссе, двинулись лесом, ну а тем, кто уже очутился на дороге, назад пути не было, им оставалось одно: быстрее выйти из-под обстрела. После поворота шоссе втягивалось в глубокую лощину с очень крутыми склонами. Рядом прихотливо извивалась речушка. В двух местах, в сотне метров одно от другого, она пересекала шоссе под деревянными мостами. Между ними стучала старенькая водяная мельница.

По шоссе двигался и штаб. Отсутствовал лишь Григор Илиев. Вероятно, он остался с каким-нибудь из батальонов, чтоб помочь ему выбраться из заварухи.

Мы миновали мельницу, приблизились ко второму мосту. Неожиданно перед нами на малой скорости показался военный грузовик. Из кузова выглядывали солдаты. Мы обстреляли машину — она остановилась, солдаты посыпались на дорогу и быстро скрылись под мостом. С несколькими бойцами я подкрался к ним. Солдаты еще не успели изготовиться к бою, когда мы наставили на них автоматы и крикнули: «Сдавайтесь!». Они не сопротивлялись, побросали оружие.

Пока мы собирали трофеи, товарищи из штаба (опять же без Григора Илиева) вместе с группой бойцов миновали мост и свернули с шоссе налево. Моя группа направилась следом. Мы перебрались через речку, пересекли зеленую полянку и очутились на проселке, который вывел нас к засеянной ниве, с трех сторон окруженной лесом. На подъеме мы настигли несколько человек из первой группы и обогнали их, велев им идти за нами. Но впереди били пулеметы врага, и бойцы испугались. Они прижались к высокому плетню рядом с дорогой и почти не двигались с места. В этой группе был и радист Пейчев, он поднялся и пошел за мной. Царвуланов уже прошел вместе с Болгарановым.

Дорога, по которой мы взбирались, вся была в промоинах, скорее походила на засохшее русло. Вдруг перед нами в землю ударили пули. Стреляло три станковых пулемета. Хорошо замаскированные, они располагались где-то на противоположном склоне. Оставаться на дороге опасно. Необходимо было как можно быстрее миновать открытое место и залечь в придорожной канаве или за каким-нибудь большим камнем, благо их тут немало.

Бойцам, которые, пригнувшись, следовали за мной, я подал знак укрыться за высокой межой и выждать, пока стрельба затихнет, а мы вдвоем с радистом Пейчевым ползком добрались до крупного камня и залегли за ним. Ниже и несколько правее в сухой впадине скучились товарищи из первой группы. К ним присоединялись все новые бойцы. За камнем мы с Пейчевым пролежали всего несколько минут, но они показались, нам долгими часами. Пули проносились у нас над головами, ударяли в камень, выбивали из него искры. Потом пулеметы начали бить разрывными пулями. За камнем стало еще жарче. По соседству с нами были убиты печатница Пенка и один из только что взятых в плен солдат. Невдалеке за плетнем я увидел группу бойцов, среди них — Ивана Бонева. В руках у него блестел новенький пулемет системы «Брен», а подальше торчали еще два пулеметных ствола.

— Иван! — крикнул я что было сил. — Чего глядите? Почему не заставите гадов замолчать?

— Есть, товарищ командир! — ответил Бонев и, повернув голову, отрывисто прокричал: — Слушай мою команду! Прицел семь! По трем пулеметам противника за межой напротив нас — огонь!..

Спустя мгновенье заговорили наши пулеметы. Над межой, из-за которой стрелял противник, поднялись фонтанчики пыли, фашисты тотчас замолкли. Наступило маленькое затишье. Нужно было искать выход из создавшегося положения, собрать бригаду — ведь здесь, по сути дела, находился один лишь штаб. Мы с Пейчевым где короткими перебежками, а где ползком двинулись через ниву. Пришла в движение и группа Болгаранова. Она перемещалась туда, где находились наши пулеметчики. Зашевелилась и чета Петра Младенова, которая укрылась среди скал, к северо-востоку от нас.

Однако фашисты не оставили нас в покое, снова открыли огонь. Разрывные пули летели густо. Слов нет, это весьма затрудняло маневрирование, но и пережидать было некогда. Мы ведь не знали, что еще приготовил для нас враг в этой незнакомой нам местности.

В последующие полчаса значительная группа бойцов вышла из-под обстрела, но большая часть бригады все еще отсутствовала. Кроме Пенки и солдата-пленного, погибли Пешо — бригадный повар и Иван из села Цырква. Ранило молодую партизанку Соню. Бойцы горестно рассказывали о смерти Пешо-повара. С группой пленных солдат он еще в феврале попал к нам и так быстро свыкся с партизанской жизнью, был настолько дисциплинирован, что служил примером для всех. Всей душой он ненавидел фашистов. Перед смертью Пешо сказал: «Лучше уж вы меня добейте, товарищи, чем живым попасть этим гадам в лапы. Смерть фашизму, свобода народу!..» Но чье бы сердце позволило, чья рука поднялась бы на своего же товарища?

Не видно было и Белчо. Я огляделся. А, вот он! Очутившись на ячменном поле, изголодавшийся конь принялся объедать побеги, не обращая никакого внимания на яростную стрельбу. Как мы его ни звали, как ни приманивали, он и ухом не вел. Рация размеренно покачивалась у него на спине. Нужно кому-то вывести его с поля, но кто решится выйти под град пуль?

— Я схожу, — скромно проговорил Васил Зарков. Он добежал до коня, схватил его за повод и, не успел противник опомниться, отвел Белчо в безопасное место. Рация была спасена. За этот смелый поступок Василу потом, перед строем бригады, была объявлена благодарность.

Чтобы установить связь с другими группами, мы разослали связных. С помощью заранее установленных сигналов они должны были разыскать отставших бойцов и проводить их на сборный пункт. В течение часа собралась почти вся бригада. Отсутствовали только заместитель комиссара бригады Григор Илиев и еще несколько человек. Во время перестрелки они свернули куда-то в сторону. Больше мы их не видели.

Тяжелую рану получила Соня. Пуля чуть не угодила ей в глаз, пробила нос. Из раны хлестала кровь, глаза девушки запали, веки посинели. Оказали ей первую помощь, но очень опасались за ее жизнь. Нужно было оставить девушку у добрых людей.

Неподалеку виднелось село Углярцы. Оно готовилось ко сну. На улицах — ни души. Притихли и сельские собаки, но кое-где в окнах еще мерцали огоньки.

Бригада собралась на крошечной площади. Я отдал распоряжения, какому батальону в какой махале располагаться на ужин, определил час и отправной пункт следующего перехода. Нашли мы и надежного, по общему впечатлению, человека, у кого можно оставить Соню. Подробно рассказали ему, как ее лечить, поручили беречь пуще глаза. На всякий случайпредупредили, что за ее жизнь он отвечает собственной головой. Скажу сразу, что ему не удалось уберечь девушку.

Для ужина и заготовки провизии на следующий день бойцам понадобилось несколько часов. До полуночи все должны были поесть и собраться на площади. К назначенному сроку не пришли только командир второго батальона Георгий Гоцев и его связной Алеша. Мы пытались их искать — безрезультатно. Никто не знал, в каком именно доме они ужинали и куда подевались. Пришлось отправляться без них. Тем более, что погода портилась: того и гляди хлынет дождь. По намеченному плану, нам предстояло добраться до густого леса и там переждать день. Ну а если выпадет туман, тогда можно будет продвинуться до села Верхняя Козница.

Не успели мы выйти из села, начался дождь. И не какой-нибудь, а проливной. Промокли все до костей, а дорогу так развезло — на ногах не удержаться. К тому же еще и тьма кромешная. Никто никого не видит. Связь поддерживали только сигналами. Бойцы то и дело падали в грязь, поднимались ворча и медленно карабкались дальше в гору.

Наконец рассвело, и — какое разочарование! Столы ко сил положили, измотались, а село вон оно — всего километра на три отошли. Дождь кончился, но опустился густой туман. Только он из всех природных стихий и оказал нам помощь — незамеченными мы втянулись в лес, а потом продолжили переход. Здесь, к счастью, бескрайние леса. Целый день шли без опаски. Лишь к вечеру бригада достигла окрестностей села Верхняя Козница. Дождались, пока стемнеет, и тогда спустились на равнину. Нужда заставила нас взять проводником первого встретившегося крестьянина.

Ночь выдалась не слишком темная. Слабо светила луна — нам это на руку: и противнику трудно нас обнаружить, и у нас есть возможность маневрировать. Да и местность до реки Джерман удобная. Но все равно пришлось прошагать много и быстро, так что бойцы порядком устали. Уверен, что все оставшиеся в живых партизаны крепко запомнили эту ночь. То была даже не ходьба, а скорее бег. Тех, кто не имел тренировки, он просто выматывал. Число отстающих непрерывно росло. Я пробовал им помочь, но ведь много их, да и мои силы тоже не беспредельны. Мы, командный состав, никогда толком не отдыхали. Пока другие спят или сидят, отдыхая, нам нужно организовать разведку, позаботиться о питании бойцов, наметить план дальнейшего движения, предусмотреть условия, в которых, возможно, придется вести бой. Так что мы по несколько суток проводили без сна, на ногах.

Усталость по-разному действует на бойцов. Одни устают только физически, а у других в такие минуты падает настроение, возникают еще и всякие тягостные мысли. Если первым стоит лишь немного перекусить, и они снова полны сил, готовы двигаться дальше, то вторые, павшие духом, решаются и на дезертирство. Вот и в ту ночь мы не досчитались нескольких человек.

В этой связи хочется особо подчеркнуть, с какой необыкновенной стойкостью и упорством держались наши партизанки. Ни у одной и мысли не возникло сбежать или сдаться врагу. Хотя многие из них физически были гораздо слабее, я бы даже сказал, истощеннее мужчин, — они все без исключения выстояли в самых тяжких испытаниях и невзгодах.

Ускоренный марш той ночи у многих бойцов вызвал недовольство. Люди начали нервничать, раздавались голоса, что пора сделать привал, но командование точно рассчитало время и расстояние и настойчиво стремилось вывести бригаду к Рильскому массиву. От этого зависела ее судьба. Опоздание подвергало бригаду страшному риску: ведь не из добрых побуждений враг отовсюду стягивает силы в этот район. Поэтому мы не обращали внимания на росу, обильно смочившую посевы и траву на лугах, быстро, не особенно выбирая, где помельче, переходили вброд речки, не замечали густой пыли, окутывавшей нас на проселках, не слышали ворчания уставших до изнеможения партизан. Мы почти бежали, как одержимые, все вперед и вперед — к Риле. Наверное, никто и никогда еще не стремился так к этому суровому и гордому массиву, как мы в ту ночь, надеясь найти в тамошних дебрях приют и хоть немного покоя. Но увы, Рила оказалась такой негостеприимной!

— Эх, товарищ командир, мочи уж нет! Будет ли конец этой дьявольской гонке? — спросил Георгий Стаменов из села Радово.

— Еще немного, Георгий, совсем немного. Зажми душу, держись! — ответил я.

— Да я и так всю дорогу ее зажимаю, эту проклятущую душу, а теперь уж не получается. Ни душа больше не выдерживает, ни ноги.

Я подхватил его под локоть: «Давай опирайся! Легче будет идти…» Всячески пробовал его подбодрить, но он совсем изнемог. Только его отпущу, он тут же садится, а коли сел, и вовсе отстанет. Несколько раз я его поднимал, вместе догоняли колонну, но ведь он — не единственный. Вон стонет партизанка, бледная, как полотно, жалуется, что болит у нее справа под ребрами, сил никаких не осталось. Пришлось и возле нее задержаться — пошла и она, с огромным трудом.

— Ну что, подходим? — спрашивали друг друга бойцы.

— Ты разве не видишь гор? — слышалось сердито в ответ. — Как доберемся до них, значит, конец перехода.

— Очень уж далеко до них. Разве живыми доберемся? — с отчаянием проговорил кто-то.

— Чего раскис, приятель? Ну-ка, подтянись. Вон глянь — девушки раза в три тебя слабее, а ведь не хнычут, а ты, мужик, да еще какой ражий, вопишь, будто младенец, — окликнул его один из командиров.

Тот примолк, ускорил шаг.

— Ну вот. Можешь, оказывается. А то расхныкался. Иные, чтоб получить сведения из первых рук, обращались с вопросами к проводнику.

— Близко, ребятки, близко, — успокаивал их бай Димитр из села Коркина, которого мы взяли в проводники. — Еще немного! — приговаривал он, шагая в голове колонны, собою не так уж видный, но неутомимый.

— Вот вышли к шоссе на Кюстендил, — пояснил он, — но тут поскорее надо взять вправо, а то нам могут попасться полицаи.

Дело ясное — надо поспешать. Люди напряглись. Все их существо, все силы были нацелены на одно — хоть на последнем дыхании, но выполнить приказ. И люди шли, почти бежали. Вот у самой обочины завлекающе журчит родник. Вода в нем быстрая и чистая, будто слеза. Многим хотелось бы припасть растрескавшимися губами к серебряной струе, которая била впустую, заливая дорогу, но дисциплина сильнее жажды. Без разрешения никому не позволено оставлять свое место в колонне. Малейшая задержка может обернуться кровью. И бойцы, проходя мимо родника, даже отворачивались, чтоб не глядеть на него.

Вскоре мы перебрались через оросительный канал села Баланово.

— Еще несколько километров — и выйдем к броду через речку Джерман, — сказал проводник. — А как перейдем ее, вот вы и в Риле.

— А села там есть? А, дядя? — спросил кто-то.

— Есть, как не быть. Недалеко от реки село Стари-Дол. Там найдете еду, отдохнете, а потом — уповай на бога.

Баланово давно погрузилось в сон. Спала в зарослях кустарника и маленькая водяная мельничка, мимо которой мы проходили. Тихо было вокруг. Только шумела речушка, да еще порой нарушали тишину бойцы, которые, задремав на ходу, спотыкались о камни на дне реки, с шумом шлепались в воду, потом поднимались, поминая всех святых…

Я услышал голос Болгаранова. Он кого-то распекал на ходу. Я понял, что это касается Златана, и поспешил к ним, чтоб узнать, что еще случилось. Златан, надо сказать, не умел по-хорошему обходиться с людьми — кричал на них, сыпал угрозами. Такого же рода был и сегодняшний проступок, за который ему выговаривал Болгаранов. А вообще за Златаном водилось и немало другого. Это он во время схватки у Тумбы самовольно оставил поле боя и отправился в ближайшую махалу, чем подал дурной пример другим. На походе, когда возле села Извор мы попали под обстрел карателей, Златан запаниковал, бросился бежать, а за ним — целая чета. Все это накапливалось, а нынче, видно, переполнилась чаша терпения Болгаранова, он и взорвался. Что и говорить, в таких переделках, в какие мы попали, всякому несладко. Люди становятся раздражительны, вспыльчивы, невыдержанны. Вообще-то Болгаранов являл собой пример выдержки. Но даже и на него порой находило: вдруг вспыхнет, разгорячится, выругается — и отойдет.

В бригаде было много заядлых курильщиков. Один из них — Болгаранов. Но в долгом походе все их запасы курева подошли к концу, а прикупить в населенных пунктах не удалось. Тогда в дело пошли сухие листья.

На привалах мне доводилось слышать, как Йонко Панов говорил Болгаранову:

— Бай Иван, давай подымим.

Болгаранов уныло отвечал:

— Нечем.

И хоть отлично знали, что в карманах не осталось и крошки табаку, а все же снова рылись в них, выворачивали, вытряхивали, к добытой таким путем щепотке пыли, которая вобрала в себя запах когда-то лежавших там сигарет, прибавляли немножко листьев, сворачивали микроскопическую цигарку, и начиналось обычное священнодействие: один затянется — передаст другому, тот третьему, потом четвертому, покуда огонек не подберется вплотную к губам.

— До чего ж хорошо! — облизываются курильщики, которые, будто цыганята, когда те начинают учиться курить, располагались на корточках возле Болгаранова…

Мы подошли к реке Джерман. Она разбухла после недавних дождей, но перебраться все же было можно. Из наиболее сильных бойцов сколотили ударные группы, которые двинулись первыми. Они прошли благополучно. За ними — вся бригада.

Рядом с рекой, повторяя ее изгибы, пролегли шоссе и железнодорожная линия к станции Горна-Джумая. Мы пересекли их и спустились в тихую безводную прогалину, по которой, судя по всему, недавно промчались ливневые потоки. Через несколько минут в прогалине скрылись и бойцы, замыкавшие колонну. На противоположном берегу остался лишь наш проводник. На прощанье он помахал нам рукой и натоптанной тропкой зашагал обратно. Мы напутствовали его словами благодарности.

Заря уже занялась. Пока выбрались из прогалины, совсем рассвело. Небо на востоке было чистое, ни единого облачка. Тянул теплый южный ветерок. Все предвещало отличный солнечный день.

Вот, наконец, и долгожданное село. Считаем дома — первый, второй, третий… седьмой.

— А где же остальные дома? — спросил я какого-то заспанного дядьку, стоявшего у ворот.

— Да все здесь, — проговорил он.

— Это что же, во всем вашем селе только семь домов?

— Только семь.

— А еду мы у вас тут сможем найти?

— Откуда, мы и сами-то голодаем. Табачком мы промышляем, так и тот скупают у нас по дешевке. Получаем по двести граммов кукурузы на день. Это и нам, и скотине. Жизнь — хуже некуда, а что поделаешь?..

— А что вы делаете, чтоб жизнь ваша стала лучше? — спросил Болгаранов.

— Голыми руками много ли наделаешь? Одна душа у нас и осталась.

— Рук не надо опускать, тогда многое можно сделать. Бороться надо, как они. Вот, посмотри-ка на него, — Болгаранов показал на Гошо, самого юного нашего бойца. — Пятнадцать лет от роду, но и он пошел бороться. Бороться, чтоб жить потом по-человечески.

— И он победит, — добавил Нинко Стефанов. — В этом он уверен.

Гошо выпятил грудь, лихо забросил автомат за спину и улыбнулся. Ради этой улыбки он, похоже, собрал последние силы, но она буквально озарила его лицо.

— А вот этого видишь? — показал Болгаранов на Васила Заркова, как раз проходившего в колонне мимо. — Он унтер-офицер, ушел из фашистской казармы, стал партизаном… А вот эти девчата… а эта женщина пришла к нам с двумя детьми, — указал он на тетушку Цвету Юрукову, — а этот вот больной человек… Это ж все люди твоего круга, но в душе у них горит смертельная ненависть к фашистам. Она движет всеми нами. И мы не отступимся, пока не добьемся победы.

Все это командир зоны говорил с такой уверенностью, что, как мне показалось, заронил ее искру и в душу утратившего всяческую надежду крестьянина.

— Ну а если тебя спросят фашисты, не проходили ли мы тут, что им на это ответишь? — проговорил, обращаясь к нему, кто-то из штаба.

— Как же, сказал я им — держи карман! У меня еще мозги на месте. Я не рехнулся, чтоб выдавать своих.

Пока мы беседовали, вся бригада прошла через махалу. Знамя, которое несла Правда Рускова, развевалось уже далеко впереди, и мы поспешили вдогонку.

Не только хлеба не нашли мы в этом крошечном селе. Не узнали мы и ничего ободряющего. Напротив, очень нас озадачило сообщение, что полиция распорядилась отогнать с горных пастбищ весь пасущийся там скот, а жителям категорически запрещено подниматься в горы.

За шесть дней мы прошли от Калны двести километров — в среднем по 35 километров в сутки. Люди измучились, наголодались. Поесть им удавалось только раз в день. При таком напряжении это, естественно, никак не могло восполнить израсходованную энергию, день ото дня силы их таяли.

Не ради разносолов бойцы собирали на привалах дикий лук и щавель — хоть этим стремились притупить голод, надеялись, что пусть немного, а все же и трава поддержит их.

— Трава? — говорил Жоро. — Да я и камни буду есть, лишь бы не обессилеть. В партизаны я пошел, чтоб воевать с врагом, а не хныкать. А враг — он не только в синей шинели и начищенных полицейских сапогах. Он и в голоде, и в жажде, и в холоде — во всем. Вот глядите — жую щавель и чую в нем силу. Она нужна мне, чтоб одолеть полицая, который защищает фашизм… чтоб убедить солдата, держащего винтовку у ноги… чтоб пустить под откос поезд, который везет боеприпасы для немцев на Восточный фронт… чтобы добиться победы…

Непреклонная решимость помогала бойцам преодолевать трудности, каких немало выпало на нашу долю в этом походе, во всей нашей борьбе. У людей выработался на этот счет совершенно определенный взгляд, своего рода философия, которая служила как бы броней от дурных мыслей, упадочнических настроений, возникающих в трудные минуты.

Подойдя к Риле, мы прежде всего подумали о том, как установить контакт с Дупницким отрядом. Мы знали, что Жельо Демиревский вернулся из Трынской околии. Но поскольку под Огорелицей нам неожиданно пришлось расстаться и мы не успели договориться о месте и времени встречи, приходилось во многом рассчитывать на счастливый случай. Жельо был знаком с нашими планами, и мы надеялись, что он нас тут дождется и отыщет.

С рассвета до двух часов дня бригада карабкалась вверх по горным кручам — за все это время мы едва одолели несколько километров. Да и как тут двинешься быстрее, если бойцы предельно устали и голодны!

Где раздобыть еду? Этот вопрос, в первую очередь, занимал командование бригады.

Мне невольно припомнилась сказка про то, как попала в безвыходное положение некая далекая страна, где подошли к концу запасы хлеба, не осталось ни зернышка даже для сева. Смерть угрожала всему народу. Вот и мы, пятеро руководителей, сидели теперь, словно мудрецы из той сказки, и мучительно думали, где раздобыть еду.

Разные высказывались мнения. Одни говорили, что надо послать группу бойцов в село Джерман. Другие считали, что следует поразведать здесь, в горах: неужто не осталось в Риле ни единого стада, ни одной сыроварни?

Вполне приемлемым выглядело и то предложение, и это. Так что нечего ждать еще чего-то. Тем более, что куда-то исчезло несколько бойцов и есть все основания опасаться, как бы по нашим следам не нагрянул враг.

Для посылки в Джерман отобрали группу в два десятка крепких бойцов. Командиром назначили Димитра Пчелинского, политкомиссаром — Георгия Настева. Я дал им указания, назвал пароль и место встречи. Задача им ставилась одна: принести возможно больше съестного.

В состав другой группы включили интенданта Тодора Стригачева и еще троих бойцов.

Обе группы ушли, заронив нам в души надежду. Теперь можно было дать простор фантазии, представить себе, что в руках у тебя здоровенный ломоть хлеба и кусок брынзы и ты с аппетитом уминаешь все это, запивая холодной рильской водой. А почему бы не представить и еще большую роскошь — жареного ягненка или добрый шматок отличного рильского сыру, слезящегося капельками масла? Можно, конечно, но у людей не оставалось сил даже на мечты. Они погрузились в сон. Он сейчас был для них самым сладким из всех лакомств.

Некоторые считали, что после такого утомительного похода вообще можно было бы проспать и трое суток подряд. Что ж, очень может быть. Усталость и измождение наложили свой мрачный отпечаток на лица бойцов и командиров, на их походку и вообще на все их поведение. Сон непреоборимо сморил людей. И воздействие его чар усугублялось ароматом напоенных утренней росой трав, смоляным духом соснового бора, который волнами доносил до нас ветерок.

Обычно привалы мы использовали не только для отдыха, но и для политической работы. Требовалось вовремя заполнять пробелы в сознании бойцов. Так мы делали всегда, так поступили и теперь. Подключили весь партийно-политический аппарат — от комиссара бригады до политделегатов в отделениях.

О плохом настроении некоторой части бойцов, вызванном трудностями похода, к нам поступило немало сигналов. Самый серьезный из них — самовольная отлучка нескольких человек, которые, видимо, не нашли в себе сил выдержать до конца. Это побудило нас собрать командиров и комиссаров батальонов. Выступал Болгаранов. Отличительной чертой его характера (а отсюда — и его работы с людьми) была твердость, убежденность в том, что он разъясняет. Болгаранов понимал, что в такие трудные моменты малейшее колебание или мягкотелость командира могут обернуться крупными бедами, поэтому он считал недопустимым в поведении комсостава даже намека на беспомощность или безысходность. Относительно предстоящей победы и благоприятного исхода борьбы он говорил с такой уверенностью, будто сотню раз на практике проверил ее ход и исход. Слова Болгаранова не просто ободрили людей, но и дали им заряд веры на долгий период. К тому же пример самого Болгаранова был у них перед глазами. Он ведь страдал грыжей, но никто не слышал от него ни единой жалобы, ни единого стона. Это оказывало свое воспитательное воздействие и на нас — его ближайших помощников. В конце беседы командующий зоной предупредил, что не исключены еще большие трудности, и потребовал от комсостава полной мобилизации сил и собранности.

До вечера все спали. Бодрствовали одни лишь дежурные да боевое охранение.

Когда смерклось, стало значительно холоднее. Я велел разбудить бойцов — надо было перейти на более укрытое место, где можно развести костры. Такое место мы нашли в районе Волчьего Камня, в урочище Богдан. Там сразу же развели костры. Около них царило оживление. Сон подбодрил бойцов, и теперь одни рассказывали товарищам разные веселые байки, другие — пели, третьи — уносились в мечтах к тем временам, что настанут после победы.

Тут на тропинке, сбегающей к лагерю, показалась группа Стригачева. Она гнала трех овец, тащила большой медный котел. Это повысило настроение бойцов, послышались голоса, что вот, дескать, и мечты иногда сбываются.

— Ну, теперь порубаем, — вскричал длинноногий Димитр Тошев (Виктор). — Полакомимся баранинкой после нынешнего кавалерийского галопа.

— Да тебе, длинному, одному целой овцы не хватит, — поддел его Петр Младенов.

— Ну, ты вроде бы тоже не малявка, — с иронией прервал его Виктор. — И сам, небось, овцу смолотишь.

К ним подошел Димитр Грыбчев (Соколов) — комиссар второго батальона. Глянул на них сквозь выпуклые стекла очков и сказал:

— Чем спорить, кто больше съест, идите-ка да наберите дров. Идите, идите!

— Эх, до чего ж суровый человек этот Соколов, и пошутить не даст! — проговорил Младенов.

— Подобные шутки, которые только дразнят у людей аппетит, у нас неуместны, — философски заключил Соколов.

А вообще-то никто и не ожидал приказа насчет дров. Пока одни собирали их, несколько бойцов занялись овцами, закололи их, освежевали, разделали туши. Над огнем повис котел, полный мяса.

Веселье вокруг разгорелось еще пуще. У всех развязались языки. Разговорились даже такие молчальники, как Велко, бай Захарий, Стойчо и Станка. Только ее брат Иван все еще хранил молчание — будто выжидал за него цены побольше.

— Слышь, сказал бы чего, Иван! — бросил ему Виктор. — Или все не можешь забыть отцовских коровушек? Брось, не думай! Что с них толку, с этих мыслей? И мне ведь тоже было жаль дедовых коров, но превозмог — превозмоги и ты.

Иван ничего не ответил, только вздохнул и почесал нос. За него ответила сестра:

— Было б ему жаль коров, он бы тут не сидел.

— Ну, как сказать. Мне вот жалко было не только коров, но и кур, а все же я ушел в лес. Все зависит от того, кто и как тебя убеждал.

За разговорами быстро бежит время. И не заметили, как закипела вода, сварилось мясо. Потом в котел заложили вторую порцию — и так вот до утра сготовили все мясо. Насытить всех оно, конечно, не смогло, но острый голод удалось притупить.

ВСТРЕЧА С ДУПНИЧАНАМИ

Всю ночь прождали мы группу Пчелинского. Пока не рассвело, оставалась надежда, что они вернутся, но когда забрезжил рассвет, надежда начала таять.

— Что там с ними стряслось? Заблудились или на засаду налетели? Будто сквозь землю провалились, — говорили в штабе.

— Придут, — подбадривал Болгаранов. — Небось, наелись до отвалу, а потом решили подремать где-нибудь на полянке.

Только он это проговорил, один из часовых громко свистнул.

— Наверное, группа пришла, — сказал Нинко.

— Если она, зачем бы ему нас вызывать? Похоже, тут что-то иное, — ответил Болгаранов, подавая мне знак, чтоб я сходил узнать.

Возле часового стоял смуглый парень с обожженным солнцем лицом, в бриджах, на ногах — онучи. За спиной у него висел карабин.

— Я из людей Жельо, — сказал парень, крепко пожимая мне руку. — Долго же мы вас ждали.

До того это меня взволновало, что захотелось подхватить его на руки. Ведь это же было больше, чем просто счастье, — счастье, свалившееся на нас совсем неожиданно.

— А где ваши? Когда можем встретиться с ними?

— Да здесь, близко. Хоть сейчас отведу.

Парня, который нас так обрадовал, звали Асеном Оранским (Голица). Был он одним из первых партизан Дупницкого отряда. Теперь бригада могла быть спокойна. В лице Оранского, который почти всю свою жизнь провел в горах, мы имели отличного проводника. Он с завязанными глазами проведет нас через любые, самые глубокие ущелья, отыщет тропку там, где никто другой ее и не увидит.

Разговор с ним был прерван внезапным взрывом: невдалеке от лагеря упала мина. Вслед за ней громыхнула и другая.

— Обнаружили. Снова будет у нас днем работенка, — сказал кто-то.

— Партизан без боя — не партизан, а лесник, — с иронией заметил Болгаранов.

— Верно, конечно, — проговорил Оранский, — но все же лучше поскорее выбраться отсюда. Там, выше — Малый Полич, удобная высота, где можно будет и встретиться с Жельо.

— Пошли! — согласились мы и двинулись по мягкой, будто шелковой, траве.

Впереди всех шли Оранский и Златан. Они быстро оторвались от нас и скрылись за высотой. Их задачей было подготовить встречу между бригадой и отрядом.

Малый Полич величественно высился на фоне снежных вершин. Патруль осторожно взбирался по крутому склону, свистом подавая нам условленные сигналы. Когда голова колонны, огибая высоту с юга, вступила на опоясывающую ее тропу, в сотне-другой метров перед нами показался отряд Жельо Демиревского, слава о котором пронеслась по всей стране. Теперь лишь минуты отделяли нас от встречи с прославленными рильскими партизанами, одними из первых в Болгарии.

К южному скату Малого Полича приближались две колонны, две боевые единицы новой армии — армии народа. Сердца наши учащенно бились. Мгновенье — и две колонны слились в большую толпу людей, целующихся, обнимающихся, жадно расспрашивающих один другого. Настроение у всех веселое, возбужденное. Люди спешили рассказать друг другу о пережитом, интересовались, где кому довелось принять боевое крещение, и о многом другом.

Встретились мы и с Жельо. Сейчас и усики у него топорщились как-то особенно лихо, и все его крепко сбитое тело приобрело подтянутость, ловкость. По всему было видно, что в родных местах он чувствует себя более спокойным, уверенным и гордым.

Темой оживленной беседы послужил случай с пулеметом, захваченным у врага.

…Группа партизан Дупницкого отряда и бойцы нашей бригады, оставшиеся с Жельо еще во время боя на Огорелице, отступая под натиском войскового подразделения, преследующего их со стороны села Рила, решили устроить ему засаду.

Укрывшись за скалой у тропы, по которой отходила группа, партизаны подпустили фашистов на близкое расстояние и внезапно обстреляли из автоматов. Фашисты в панике бросились бежать, несколько солдат рухнули наземь, сраженные партизанскими пулями. Наши подобрали трофеи и двинулись дальше. Враги больше не осмелились преследовать их…

Сейчас, только-только встретившись, командование обеих боевых единиц решило провести совместную акцию — напасть на расположенную неподалеку электростанцию «Гранитоид». Для этого выделили два батальона бригады и весь Дупницкий отряд, а третьему батальону поручили занять высоту Малый Полич и тем самым обезопасить основные силы от внезапного нападения с тыла. С этим батальоном остался и я. Расставив бойцов для круговой обороны и приказав им строго соблюдать маскировочную дисциплину, я поднялся на самую вершину. Со мной отправился и связной Гошо. Он расположился немного ниже и южнее меня. Оттуда лучше всего просматривались южные скаты высоты.

— Товарищ командир, — окликнул меня первый номер пулеметного расчета, контролировавшего западные подступы к высоте.

— Да, что случилось?

— На противоположном склоне разворачивается вражеское подразделение. Есть и минометы.

— Сколько их там?

— Около роты.

— Продолжай наблюдение. О малейших изменениях в обстановке немедленно докладывай.

— Слушаюсь! — гордо проговорил пулеметчик и замолк.

Я направил бинокль в ту сторону. Противник действительно развертывался в боевой порядок, окапывался. Наблюдая за ним, я одновременно приглядывался, не появится ли где группа Пчелинского.

Вокруг царила такая тишина, что слышен был даже шелест травы под порывами ветра. Внезапно до меня донеслось какое-то всхрапывание. Звуки шли из ближайших зарослей низкорослого соснячка. Что бы это могло быть? Отложив бинокль, я пополз туда. Под прикрытием ветвей лежал и похрапывал в глубоком сне наш юный Гошо. Бледненький подбородок с ямочкой посередине, высокий лоб, сведенные одна к другой тонкие брови, большие веки с длинными ресницами, под которыми отдыхали по-детски блестящие глаза, нависающая на лоб прядь волос — все это подчеркивало нежную красоту юности и так меня умилило, что жаль стало будить парнишку. На лице его проступала мрачная печать глубокой усталости. Гошо пришел в бригаду не один, а с родителями, но мало у них было возможностей заботиться о нем. Скудной пищи, которая ему перепадала, не хватало, чтоб восстановить ежедневный расход энергии, какого требовали наши непрерывные походы, далеко не соответствующие его силам. «Не лучше ли, — подумалось мне, — переправить его в Радомирский отряд? Там бы ему было полегче». Вообще-то паренек он послушный и дисциплинированный, все им довольны, и сам он едва ли согласится, это даже может его огорчить; но мне казалось, что ему, почти ребенку, очень тяжело у нас, едва ли он выдержит.

Вероятно, противник заметил нас на высоте. Он принялся обстреливать наши позиции, но на атаку пока не решался. Однако мы не допускали, что он целый день так и проторчит на месте. Рано или поздно ему придется перейти в атаку, поэтому мы все время были начеку.

К полудню фашисты зашевелились и малыми группками, разворачиваясь в цепи, осторожно стали спускаться с пригорка, на котором ранее закрепились. Так постепенно вся рота перешла в наступление. Вот передовая цепь уже в полукилометре от скал, где изготовились к бою несколько наших пулеметчиков.

Место перед скалами совершенно открытое — ни кустов, ни деревьев, с легким подъемом. Наши пулеметчики разбили его на секторы, и каждый внимательно наблюдал за своим сектором.

Противник приблизился уже на двести метров. Цепи его стали гуще. Он, видимо, готовился, атакуя высоту, обойти ее с юга и отрезать нам пути отхода.

Пулеметчики — в полной готовности. Я выжидал подходящего момента.

— Ну что там? — спросил у Стойчо сосед-пулеметчик. — Сколько еще будем ждать?

— Командир закаляет нашу волю, — ответил Бонев.

— Так ведь еще немножко — и они ухватятся за ствол моего пулемета. Давай попросим разрешения стрелять, — предложил Стойчо.

— Командиру лучше знать. Наверное, у него свой план, — сказал Бонев.

Но вот прозвучала команда, и десятки автоматов, ружей и пулеметов одновременно ударили со скал. Вражеские цепи смешались. Часть солдат бросилась в ближайшую низину, другие побежали назад, не сделав ни единого выстрела. На месте осталось около десятка трупов. Атакующие оттянулись на исходные позиции, начали обстреливать нас из минометов.

Во второй половине дня, часа в четыре, я получил от командующего зоной приказ скрытно снять батальон с занимаемой позиции и переместиться туда, где после успешной атаки на «Гранитоид» расположились Дупницкий отряд и наши два батальона.

С электростанцией все обошлось благополучно. Наши не встретили там никакого сопротивления. Наоборот, когда тамошние рабочие увидели партизан, они отперли склад с продовольствием и снаряжением и почти все, что там было, — солонину, брынзу, сахар, резиновую обувь и многое другое — раздали партизанам. Один из рабочих выразил желание стать партизаном и произнес по этому поводу горячую речь перед своими товарищами.

В новом лагере еды оказалось на всех. Товарищи уже отобедали, и нас тоже поджидал обед. После встречи с Дупницким отрядом перспективы нашего снабжения обрели реальность. У отряда установились прочные связи с местными жителями, а кроме того, в горах, на случай чрезвычайных ситуаций, было заложено несколько тайных складов.

После продолжительного трудного похода заболело несколько партизан. Идти с бригадой дальше они не могли. Поэтому командование решило выделить их, человек пятнадцать, в особую группу. Связные от Дупницкого отряда помогут им перебраться в свои околии, где им окажут необходимое содействие тамошние партийные организации. В эту группу мы включили и Гошо с родителями. Трогательным было прощание с ним. Он никак не хотел уходить, очень переживал, но обстоятельства требовали этого.

Еще засветло бригада и Дупницкий отряд покинули район «Гранитоида» и двинулись на юго-запад, намереваясь там перебраться через Рильскую реку.

Целых двое суток мы промучились в горах, покуда добрались до нее. Май уже был на исходе, а тут нам преграждали путь глубокие снежные сугробы, покрытые корочкой льда, поваленные непогодой вековые деревья, ямы и оползни, острые скалы и кручи, бурные потоки и немало всего другого. Лишь третий по счету рассвет застал нас на правом берегу реки.

Все это время нам неоткуда было пополнить запасы провизии. Остался у нас лишь «энзе» — одна-единственная телка, которую мы вели с собой. Пришлось ее забить. Многие бойцы не дождались, пока приготовят еду, — свои порции они съели полусырыми. Одному лишь нашему Белчо голод был неведом: там перекусит листьями или травой, там ухватит на придорожном поле овса или ячменя. Но при всем при том он никогда не отставал от колонны. Немало ему пришлось преодолеть препятствий, однако рация, навьюченная у него на спине, оставалась цела-целехонька. Ложился он лишь тогда, когда мы освобождали его от вьюков. Вел себя Белчо как дисциплинированный боец, который не предпримет ничего, что могло бы повредить делу. Поэтому он пользовался уважением всех партизан.

Рильская река полноводна и бурна. В этом районе она самая крупная из всех речек. Дно ее покрыто множеством мелких и крупных камней, быстрое течение так их сгладило и округлило, что удержаться на них просто невозможно. Мы было попытались перейти вброд, но только человек добирался до середины, течение подхватывало его, сбивало с ног. От этого варианта пришлось отказаться. Но не от переправы вообще. Нам нужно было на тот берег — во-первых, потому, что этого требовал наш маршрут, а во-вторых, не исключалось, что противник блокирует нас.

Неподалеку от того места, где мы вышли к реке, через нее переброшен мост узкоколейки, которая проложена от Рильского монастыря к станции Кочериново, что на железнодорожной магистрали София — Кула. Параллельно узкоколейке, по правому берегу реки, вилось шоссе. В районе моста оно на несколько метров выше него. Решив переправиться по мосту, мы допускали возможность того, что нас там подстерегает враг. Но все равно хоть и с боем, а надо прорваться.

На всякий случай следовало, конечно, выслать разведку. Мы отобрали несколько храбрецов из Дупницкого отряда. В их числе — Бойчо из села Падала и Благой из Пастры.

Они скрытно подобрались к мосту и установили, что он охраняется солдатами. А вот сколько их — неизвестно.

Медлить было нельзя — ведь после рассвета к ним могло подойти подкрепление. Обстановка требовала быстрых и внезапных действий. Каждая потерянная минута оборачивалась нам во вред.

В ударную группу выделили пятнадцать автоматчиков и пулеметчиков. С ними отправился и сам Жельо. Он знал весь этот район как свои пять пальцев. К тому же чапаевская храбрость не давала ему засиживаться на одном месте. Группе следовало незаметно приблизиться к мосту, обстрелять охранение и обратить его в бегство. Вслед за группой двинулась и колонна. Бойцы шли быстро, на сокращенных интервалах. Командование бригады, которое обычно располагалось в середине колонны, этот раз выдвинулось в ее голову, чтоб можно было своевременно принимать решения.

Уже на подходе к мосту группа Жельо открыла огонь. Противник был застигнут врасплох, и под прикрытием огня товарищей нескольким партизанам удалось проскочить по мосту в узкую мертвую зону на другом берегу, который сразу же от воды образует высокий склон, заросший толстыми буками. Под этими деревьями еще с вечера окопалось и замаскировалось вражеское подразделение. Оно намеревалось перехватить нас на марше и окружить, пока мы не перебрались через реку. Если бы нам удалось переправиться, мы бы могли уйти густым лесом.

Используя то преимущество, что их окопы значительно выше моста и шоссе, солдаты из автоматов и пулеметов обстреляли колонну, а на мост швырнули несколько гранат. В это время голова колонны была уже на линии моста. Чтобы не подставлять себя под пули, бойцы по собственной инициативе залегли в придорожном кювете. Буквально в один миг бригада скрылась в нем.

Противник обстреливал большой участок шоссе. Сотни пуль ударяли о камни, рикошетировали, со свистом проносились у нас над головами. Лавина огня нарастала. Если мы и дальше задержимся на шоссе, положение бригады может стать просто безвыходным. Но инстинкт подавлял разум, и вместо того, чтобы двинуться через мост, люди еще плотнее приникали к земле.

Пытаясь поднять бойцов из кювета, я пробирался вдоль колонны, но никто не рискнул сделать первый шаг. Здесь я увидел тетушку Цвету. Она ничего не знала о судьбе своих детей. Ей хотелось спросить меня о них, вопросы готовы были сорваться у нее с языка, написаны были у нее на лице, но, понимая, насколько я сейчас озабочен, она не решилась заговорить. Бросив ей несколько ободряющих слов, я, пригнувшись, шел вдоль кювета, откуда вопрошающе глядели сотни глаз.

В такие моменты особенно много значит личный пример. Важно было, чтоб кто-то из партизан все же поднялся и увлек за собой на мост всю бригаду. Однако этого не произошло. Люди считали безумием лезть под пули и все ниже пригибали головы.

Дальше терять время было просто невозможно. На далеком изгибе шоссе показались три грузовика с полицаями. Если мы еще хоть немного помедлим, наша переправа вообще может сорваться и тогда мало кому удастся спастись. Единственный выход я видел в том, чтобы как можно быстрее перебраться через реку, обстрелять оттуда полицаев, которые спешат к мосту, и уйти по склону, поросшему густым лесом, где мы будем почти недосягаемы для пуль.

Слова не помогли, бойцы их просто не воспринимали. Я решил действовать. Схватил первую попавшуюся на глаза палку и принялся стегать ею по спинам. Это простое средство так сильно подействовало на партизан, что они, словно на пружинах, выскакивали из кювета и бежали к мосту. За несколько минут кювет опустел. Вся бригада миновала мост.

Когда к врагу прибыло подкрепление, мы уже были на противоположном берегу и поднимались к Царевой вершине. В колонне отсутствовали Бонев, Милка, Пырван, Стоян Гюров, Павел, Свиленка, моя односельчанка Гюлена, тетушка Цвета, Инже, Петр Асенов, Исаак Талви и еще несколько человек, чьих имен я не знал. Некоторые из них погибли, других ранило, а третьи просто не успели перебраться по мосту и попали в плен. В колонне говорили о гибели Инже, партизана из села Рила Дупницкой околии. Изрешеченный очередью вражеского пулемета, он умер с «Марсельезой» на устах.

На мосту рядом с Инже сложили головы и Петр Асенов, Стоян Гюров из Трынского края, Исаак Талви из Софии и еще несколько человек из Дупницкого отряда. Были ранены бай Захарий, Бойка, интендант Стригачев и другие.

Враги живьем схватили тетушку Цвету. Мужественно держалась она в полицейском управлении в Дупнице, куда ее доставили. Разъяренные палачи снова отвезли ее в Рилу и расстреляли. После 9 сентября 1944 года мы отыскали среди скал лишь клочки ее одежды.

Переход через мост стал одним из самых больших испытаний бойцов и командиров бригады. Преодолеть строго ограниченный участок, который со всех сторон обстреливается из автоматического оружия, где рвутся гранаты, разбрасывая вокруг десятки несущих смерть осколков, — могут лишь люди, которые борются за великое и святое дело, за то, что касается всего народа. Такое под силу лишь тем, кто глубоко сознает, что без жертв этой великой цели не достичь.

Во время этой героической переправы совершил подвиг и Белчо — наш любимый конь. Когда бойцы уже миновали мост, он все еще оставался на том берегу. Белчо огляделся, прислушался и, разобрав голос Стефана Василева, который сопровождал его всю дорогу и сейчас громко звал с противоположной стороны, устремился на зов. Стараясь не поскользнуться, словно сознавая ценность доверенного ему груза, он в несколько прыжков перемахнул мост. Приблизившись к нам, он радостно фыркнул, изогнул шею и потерся головой о плечо Стефана, которого, видимо, считал своим хозяином.

Многие из нас слышали о Царевой вершине. Она так же высока, как знаменитый Юмрукчал, но ее 2376 метров с близкого расстояния не выглядят столь внушительно. Отроги, со всех сторон окружающие вершину, вводят в заблуждение всех, кто впервые поднимается на нее. Кажется, что вершина совсем близко. Но вскарабкаешься на один из этих конусов — за ним открывается новый, его преодолеешь — там ждет еще один. И это повторяется несколько раз. Много времени потратишь, пока доберешься до самой вершины, много привалов придется сделать.

Трудно дался нам этот подъем, и все же мы чувствовали себя увереннее именно тогда, когда двигались вверх, чем когда приходилось спускаться в долины. Они сковывали нас, ставили в невыгодные условия, таили бесчисленные опасности. А в то же время в горах нам трудно было найти еду.

Пусто было сейчас на вершине. Ничего живого. Ни птицы не летали, не слышалось даже стрекотанья кузнечиков. Снег здесь только-только сошел. Бесформенные пятна его еще белели в ямах и расщелинах.

Вокруг поднимались густые хвойные леса, а на юге, на зеленой равнине, словно цветущие деревья в фруктовом саду, едва проступали сквозь летнее марево десятки далеких сел.

Пока растянувшаяся длинной вереницей бригада преодолевала подъем, я отправил нескольких партизан на поиски съестного. Все мы стали весьма неприхотливы к еде: готовы были съесть и конину, и собачатину, и мясо какой угодно еще животины, на которое, пока не пошли в партизаны, даже бы и не взглянули.

Если не считать той телки, которую мы держали про запас и от которой на долю каждого досталось по кусочку граммов в пятьдесят, мы от «Гранитоида» до Царевой вершины ничего больше не ели. Поэтому и поднимались на нее черепашьими темпами. Поэтому и посланной мною группе я дал весьма категорическое указание: без съестного и на глаза нам не показываться. Мы знали, что в это время года в Риле не встретишь ни единого стада. А все ж у каждого в глубине души теплилась надежда. Надеяться ведь никому не заказано. Надеются даже те, кому уж вовсе не на что рассчитывать. Хоть бы мы оказались не из таких!

ДАЛЬНЕЙШИЙ ПУТЬ

После того как у вершины Полича встретились две партизанские единицы, мы прежде всего решили учесть наличный состав и провести реорганизацию. Дело в том, что в четах и батальонах не хватало многих людей. В одном батальоне даже целой четы. Ею командовал Лазар Васев из села Диканя Радомирской околии, и вся она состояла из бойцов-радомирцев. Они — большие патриоты своего края и поэтому все изыскивали способы, как бы им вернуться в родную околию. Этот их местный «патриотизм» разыгрывался тем сильнее, чем больше невзгод выпадало на нашу долю в нынешнем трудном и долгом походе. Усугублялось это, по их мнению, и отдаленностью от цели, которую нам требовалось достичь. Им было больше по душе остаться в родном краю, и они не замедлили воспользоваться сложившейся обстановкой. Разумеется, командование бригады и сами бойцы не могли не осудить их за это.

Теперь, когда мы так удачно встретились с Дупницким отрядом, ему, на наш взгляд, не следовало больше отделяться от бригады, лучше нам и дальше двигаться вместе. Дупничане хорошо знали здешние места и условия, могли помочь нам быстрее установить связь с горноджумайцами и разлогчанами, ради чего, собственно, мы и проделали этот трудный путь, перенесли столько невзгод, потеряли боевых товарищей. Командующий зоной пытался убедить Жельо Демиревского в целесообразности совместных действий, но тот воспротивился и твердо стоял на своем. Здесь, в горных пещерах, дупничане заложили тайные склады продовольствия. Тут им легче продержаться — ведь небольшой по численности отряд не сравнишь с такой единицей, как бригада, а то и две. Видимо, все это и побуждало руководство отряда любой ценой обособиться от нас, предоставив в наше распоряжение лишь группу проводников. Это обстоятельство создало ряд дополнительных трудностей, отразившихся на дальнейших действиях бригады.

Мало нам было перенесенных невзгод, боев и голода, так здесь, на Царевойвершине, мы столкнулись еще и с проявлениями анархистских настроений. При реорганизации бригады Фердинанд Пудев и Димитр Тошев пожелали непременно попасть в один и твт же батальон. Очевидно, во время похода они почувствовали родство своих душ, далеко не чуждых анархизму. Рано или поздно эта пара должна была преподнести нам сюрприз. Шила ведь в мешке не утаишь!

Фердинанд Пудев был из тех солдат, которых когда-то взяли в плен югославские партизаны и потом передали в наш отряд. Поскольку он пожелал остаться с нами, напирая на то, что вырос в прогрессивно мыслящей семье, мы ему поверили, приняли его в партию, назначили командиром четы, а впоследствии, когда Первая бригада выступила в поход, взяли с собой и поставили командовать батальоном.

Разумеется, у нас было мало времени, чтобы тщательно проанализировать его поведение, и это заставляло нас теперь внимательнее присматриваться к нему, не упускать и малейших проявлений его натуры.

И он проявил себя. Случилось это на подходе к Рильской реке. Увидев в ранце у комиссара бригады кусок хлеба и немного сахару, припасенных им для тех, кто болен или особенно истощен, Пудев затеял свару, попытался восстановить бойцов против руководства бригады. Мы расценили этот его проступок как прямое следствие недисциплинированности, анархистских взглядов, но решили не прибегать к крайним мерам, поскольку бригада вступала в район, который Пудев хорошо знал и тем самым мог быть нам полезен. Лишь это обстоятельство спасло его от расстрела.

После того как мы закончили реорганизацию и распрощались с дупницкими партизанами и ушедшими с ними ранеными и больными, мы, командование бригады, присели в сторонке, чтобы наметить дальнейший маршрут. Главным советником выступал дупницкий партизан Моис Аврамов (Тодор), который утверждал, что хорошо знаком со здешними горами: с туристским рюкзаком он вдоль и поперек исходил Рилу, знает тут многие достопримечательности и почти все здешние турбазы.

Только мы закончили эту работу, слышим — кто-то радостно кричит:

— Эй, товарищи, подымайтесь! Вставайте скорее!..

— Что случилось? — спросил Нинко.

— Еда, товарищи, еда!.. Гляньте вон туда, на хребет. Группа возвращается. Ура-а-а!..

В самом деле, возвращалась посланная нами группа, гнала перед собой четырех волов и трех лошадей.

— Бригаде — подъем! — скомандовал Болгаранов. — Нужно убираться отсюда: того и гляди над головами у нас повиснут вражеские самолеты.

Я распорядился, чтобы батальоны выстроились по вновь установленному порядку, выслал вперед походное охранение. Мы двинулись в юго-восточном направлении.

Зашло солнце. У горизонта, с восточной стороны, проглянул краешек лунного диска. Он все увеличивался. Блеск луны разлился по испещренному звездами небосводу.

Мы шли около часа. Тропа пролегала среди скоплений камней и скал, через заросли папоротника. Наконец выбрались на укромную поляну. Ее пересекала речушка. Она бесшумно вилась среди зарослей, чтобы ниже по склону вдруг с ревом ринуться с крутизны. Одинокая луна застыла над нами, глядясь в бегущие воды.

— Вот здесь и остановимся, — сказал Моис Аврамов.

Бригада начала располагаться на отдых, а бойцы, которых определили в мясники, быстро взялись за дело. На каждый батальон я выделил по одному волу, а четвертого оставили резервным, так же как и лошадей. Бойцы и командиры, не ожидая на то особых указаний, принялись собирать валежник, развели костры. Работа спорилась, никто не сидел сложа руки. Одни обстругивали прутики для шампуров, другие натачивали ножи о камни, а когда волов закололи, бойцы столпились возле них и, не ожидая, пока их до конца освежуют, отрезали себе куски мяса, поджаривали на огне. У многих не хватало терпения дождаться, пока мясо зажарится: лишь сверху обжарят и принимаются рвать его зубами, подчас даже не прожевывая.

В нашей литературе — и в прозе, и в поэзии — немало строк посвящено Риле, немало читателей восхищалось дивной красотой, описанной ее восторженными поклонниками, но мы в тот момент были глубоко разочарованы и огорчены негостеприимством этих гор, буйных и холодных ручьев и речушек, обрывов и скал, бесчисленных вершин. Конечно, горы не утратили своих красот, затронувших душу поэта, но ведь восприятие красоты, все наши чувства и наслаждения — как ни прозаично это звучит — связаны с материальной жизнью человека. Голодный и измученный, он не способен разглядеть и прочувствовать эту красоту. Мысли его направлены на другое, и представление о красоте у него совершенно иное. «Небось, — приходит тогда на ум, — у тех, кто писал эти вдохновенные стихи, эти прекрасные рассказы о гордых и суровых горах, в рюкзаке был припасен и хлеб, и колбаса, и бутылка доброго вина». Относительность подобных описаний была для нас совершенно очевидна.

В третьем батальоне, который расположился у самого леса, вдруг вспыхнула яростная перебранка:

— Как же ты его упустил, дурень, где были твои глаза? Теперь из-за тебя товарищам придется голодать! — во все горло орал Фердинанд Пудев.

— Убежал он, товарищ командир, — плаксиво отвечал мужской голос, — убежал.

— А что ж ты его плохо держал? Вон ведь ты — здоровый вроде детина!

— Я держал, а он вырвался и удрал, — говорил провинившийся партизан.

Дело не требовало особой проверки. Из разговора было ясно, что убежал резервный вол. Только позже выяснилось, что никуда он не сбежал — его прирезали бойцы Пудева, а тот инсценировал перепалку, чтобы спрятать концы в воду.

Пройдет время, забудутся усталость и трудности. Останутся лишь дорогие воспоминания о тех героических днях, и каждый с благодарностью и любовью будет вспоминать боевых товарищей, готовых поделиться последним куском хлеба, тепло будет вспоминать о тех, кто показали себя подлинными коммунистами, а про таких, кто старался выехать на чужом горбу, создавал дополнительные трудности, усугубляя невзгоды, которые и так, не скупясь, приготовили нам враг и равнодушная природа, — о подобных только и скажешь с огорчением: «Разве таким место в рядах борцов?».

Сгрудившись у костров, партизаны беседовали кто о чем. Велко, Станко и Симо, участвовавшие у моста в составе ударной группы, доказывали, что именно она обеспечила бригаде успех переправы, спорили между собой, кто больше патронов расстрелял.

— Надо признать, друзья, — сказал в заключение Симо, — что лучше всех стрелял Инже. Его пулемет первым сковал противника, долго не давал ему поднять голову.

— Да, перед Инже-пулеметчиком всем надо снять шапки, — проговорил Станко, почесав голову. Он повернул над огнем свой прутик с мясом, вгляделся в озаренные костром лица товарищей и продолжал: — Жаль, не знаем, что с ним сталось. Если жив, наверняка еще встретимся, коли погиб, вечная ему слава.

Остальные партизаны вздохнули и понурились. Воцарилось молчание. Только теперь понял Станко, что случилось с Инже.

У другого костра разговор завел Стойчо из Брезникской околии. Он рассказывал о бое у высоты Малый Полич, когда его пулемет, отлично замаскированный среди скал, участвовал в отражении вражеской атаки.

— Как начал я стрелять, — с некоторым хвастовством говорил Стойчо, — те стали падать, будто гнилые груши. Такого нагнал на них страху — второй раз и не пробовали двинуться в атаку.

— А может, просто не хотели, — подал голос Иван Исаев из села Ярославцы. — Ведь и среди них есть такие же, как мы — из народа.

— Есть, конечно, — сказал Стойчо, — только бог ведает, когда до них это дойдет.

— Наверное, немало для этого понадобится, — вступила в разговор Станка, сестра Ивана.

— Что это вы так глубоко копаете? — с иронией сказал Страти. — Важно, что мы их бьем, а не то, есть среди них наши или нет.

— Вот тебе раз: неважно, есть ли там наши! — воскликнула юная ремсистка Станка Пырванова из Радомирской околии. — Да это же важнее всего, товарищи. В солдаты ведь откуда набирают? Из народа. И не своей волей идут люди. Это не то, что жандармы. И среди солдат есть немало ремсистов, а то и членов партии. Они знают, чего ждет от них партия и РМС. Я в тот день своими глазами видела, как некоторые солдаты стреляли в воздух. Только этим их нежеланием и объясняю, что они проторчали на поляне целый день, ничего не предпринимая.

— Ну, коли верна твоя теория, чего же тогда сегодня солдаты стреляли по мосту и по шоссе, где была бригада, а не палили в небо? Ты ведь сама видела наших раненых, — недовольный рассуждениями девушки желчно проговорил Стойчо.

Станка не замедлила с ответом. Поведение солдат она объясняла, во-первых, тем, что не все они уже все осознали, а во-вторых, над душой у них стоят начальники, глаз не спускают. По ее мнению, если б солдаты захотели, у них были все возможности не пустить нас на мост.

— Значит, по-твоему, они проявили христианскую доброту, — сказал Стойчо. — Никак не могу с этим согласиться. До такого может договориться лишь тот, кто не видел, как проходил бой.

— Мост мы преодолели только благодаря нашему превосходству над противником, — с убеждением проговорил Иван Исаев, — благодаря нашему высокому духу. В нашей силе — одна из причин снижения духа в царских войсках. Поэтому, дорогие товарищи, — он держался совсем как на собрании, — будем еще смелее бить врага! — И подняв прутик с нанизанными на него кусочками мяса, Иван нанес им удар в воздухе.

Подобные разговоры велись и у других костров. И по мере того, как бойцы утоляли голод, повышалось настроение, развязывались языки.

Около полуночи бригада покинула поляну и снова двинулась в поход. В конце колонны Тодор Косерков вел лошадей. На спины им взвалили воловьи шкуры. Мокрые и тяжелые, они соскальзывали, падали на землю. Косерков подбирал их, снова взваливал на лошадей, они снова падали, а колонна двигалась безостановочно, никого не поджидая.

Третьи сутки уже люди толком не спали. Многие шли, закрыв глаза, по инерции, но стоило им споткнуться о пень или присыпанную землей ветку, мгновенно приходили в себя.

Стало еще тяжелее, когда мы вступили на круто сбегающие вниз горные луга. На влажной траве невозможно сохранить равновесие, люди то и дело падали. Некоторые это делали так, что остальные не могли удержаться от смеха. А вот упавшим было не до веселья: в холодную ночь в горах не слишком уж приятно идти в мокрой одежде.

Начало светать. Пора искать укрытия в лесных зарослях, а поблизости — никакого леса. Все равно надо до него добраться, покуда совсем не рассвело.

Мы спустились в какое-то ущелье. Его окружали высокие, покрытые мхом сосны. Десятки огромных стволов валялись на земле, словно павшие в кровавой битве великаны. С точки зрения обороны, место — совсем неудобное. Не годилось оно и на случай вынужденного отхода. Но зато обеспечивало великолепную маскировку. А мы ведь не обнаружили ни малейших признаков того, что враг напал на наш след.

Я решил дать бойцам отдых, но предупредил, что через три часа двинемся дальше. Все примостились там, где их застигла команда. Наступила мертвая тишина. Только порой слышалось покашливание часовых.

Три часа промелькнули быстро, и колонна снова в пути. Перед нами открылись обширные луга. Тут тебе и щавель, и дикий лук. Бойцы срывали их и жевали на ходу. Ну а те, кто более предусмотрителен, складывали в вещмешки, запасались на весь день.

Небо нахмурилось. Пошел мелкий дождь. Тяжелые тучи нависли над лесом, цеплялись за верхушки деревьев. Стало мрачно и таинственно. Куда-то попрятались птицы. Даже зловещих воронов устрашила эта мертвящая обстановка. Колонна не останавливалась. Она шла и шла.

Снова начался подъем. Трудно карабкаться на крутой склон, но чем выше мы забирались, тем реже становились облака, слабее дождь. Горизонт вдруг отодвинулся. Примерно в километре от нас забелело какое-то строение: либо охотничий домик, либо туристская хижина. Мы не ошиблись. Моис объяснил, что это — турбаза «Македония», он тут не раз ночевал во время путешествий по Риле.

На турбазе не уцелело ни одной двери, ни единого окна — полицаи постарались, чтоб партизаны не смогли ею воспользоваться.

Я распорядился провести поверку, выставить охранение, и мы расположились передохнуть. Одни сели, другие легли и, несмотря на холод, мгновенно уснули. Около дома навалило много снега, твердого, будто камень. Он легко держал на себе даже самых грузных партизан. Белчо — и тот не проваливался.

По словам Моиса Аврамова, мы находились недалеко от Разлога. Это обнадеживало: возможно, легче станет со снабжением и скоро удастся установить контакт с разложскими партизанами. Здесь мы простились с товарищами из Батака — Серафимовым, Пунчевым и Василевым — и радистами Царвулановым и Пейчевым. Батачане хорошо знали свой дальнейший маршрут, они мы надеялись, и доставят в Пловдив с большим нетерпением ожидаемую партийным руководством рацию, о которой оно по разным каналам уже было извещено.

Эта группа отправилась в путь до того, как бригада покинула окрестности турбазы. Мы сочли необходимым проделать это незаметно для бойцов тем более, что бригаду покинуло немало людей и поэтому следовало особенно тщательно соблюдать конспирацию. Однако не столько отсутствие группы, сколько отсутствие Белчо привлекло к себе внимание бойцов.

— Где же Белчо, где он, наш профессор? — спрашивали они друг друга. В продолжение всех этих дней и ночей бойцы с интересом наблюдали за умным животным, привыкли к нему.

— Жаль, добрый был конь! — говорили они, предполагая, что тот или потерялся, или не выдержал голода.

А Белчо вовсе и не потерялся, и голод его не сморил. В это время он вместе с товарищами из Батака и радистами выполнял свою миссию. Тихо, будто понимая, что своим фырканьем он может выдать присутствие группы с рацией, Белчо осторожно шагал по горным тропам, которые вели в долину реки Места. Где-то там коварный враг затаился в засаде. Белчо погиб, а бойцы рассеялись в разные стороны.

* * *

До того как рассвело, мы преодолели одно очень опасное место. Тропа вывела нас к высокой островерхой скале, скованной льдом. Пришлось съезжать с нее, будто на санках. Этот стремительный спуск гасили заросли на опушке лесочка, что рос у подножья скалы. Возле него бурлила речушка, выбивавшаяся прямо из скалы.

Удобнее всего дальше идти по берегу речки. Ложе ее устилало множество округлых камней. Поток бился о них, пенился, огибал и стремился дальше, к Разложской долине. Вслед за потоком двигалась и наша колонна. Мы тоже перебирались с камня на камень, обходили неудобные места, спешили выйти к какому-нибудь селу.

Однако село оказалось настолько далеко, что нам бы не хватило времени вернуться потом в лес.

Поэтому решили и этот день провести впроголодь, надеясь, что хоть вечер принесет нам что-нибудь приятное. Все думали и говорили только об одном — откуда раздобыть хлеба.

С небольшой поляны, где расположилась бригада, как на ладони, видны были зеленые окрестности Разлога и Банско. По равнине змейкой вилась река Места. У подножья Рилы, Родоп и Пирина^[20] и на равнине поднимались к небу дымки десятков сел, только что пробудившихся от сна. Что это за села, мы не знали. Надеялись, что нам поможет сориентироваться Фердинанд Пудев (он был из этих мест — из села Градево Разложской околии), чью жизнь мы пощадили. Получилось, однако, что он — в недавнем прошлом учитель, исколесивший этот район, — был не в состоянии этого сделать. В самом деле не знал или нарочно темнил, вынашивая какой-то тайный план? От анархиста всего можно ждать…

После того как с Пудевым у нас ничего не вышло, товарищ Болгаранов собрал в сторонке командование бригады, чтоб обсудить наши дальнейшие планы. Сейчас был самый удобный момент попробовать связаться с разложскими партизанами.

Неподалеку от нас сидела группа бойцов. Они разговаривали весьма возбужденно, из чего можно было заключить, что случилось какое-то происшествие.

— Не может быть, не допускаю такого! — говорил соседу партизан из радомирского села.

— Допускаешь ты или нет, это другой вопрос, — с возмущением ответил тот, — а факт-то вот он: Сашо нет среди нас, а раз так — значит, он сбежал.

Сашо, о ком шла речь, — паренек из села Извор Радомирской околии. Он присоединился к бригаде, когда мы проходили лесом возле села. Сашо пас там скотину. Заметив в колонне своих одноклассников, он бросил стадо и пошел с нами. Взял да и пошел. А потом — как всякий случайный попутчик, — когда ему вздумалось, так же легко нас и покинул. Если бы просто передумал, это еще полбеды. Но он, как оказалось, решил сдаться врагу.

Целый день бригада была начеку. Никто не имел права считать бегство парнишки простым дезертирством. Всякий должен был предусмотреть и наихудший вариант. Весь день провели мы в ожидании жандармов или солдат. Однако до сумерек ничего не произошло.

Плохо ли — хорошо ли, но день прошел. Солнце закатилось, обагрив горизонт, — верный признак, что завтрашний день будет ясным и жарким. План овладения ближайшим селом был готов: поужинаем там, запасемся продовольствием и — назад в горы.

Стемнело. Бригада построилась в колонну и быстро двинулась по крутому отрогу, на гребне которого различались колеи от тележных колес. Они то сбегали в покрытые колючими зарослями распадки, то вели через низкорослый кустарник, то выбирались на цветущие горные луга.

В колонне соблюдалась полнейшая тишина. Лишь время от времени чей-нибудь подкованный каблук грохнет о камень.

— Эй, чего там ноги волочишь, шум поднимаешь? — послышится недовольный голос.

— Я ведь не нарочно. Если камень зазевался, чем я виноват? — прозвучит в ответ.

— Смотреть надо, а не спать, — последует еще более сердитое замечание. Потом снова становится тихо.

Так мы шли целый час. С равнины до нас долетал уже запах печного дыма, потом донесся собачий лай. Скоро село.

В головном дозоре двигались Златан, Пудев, Моис и Темишвар. Последний — из окрестностей Дупницы. Они шли метрах в ста впереди, приглядывались ко всякому кусту у дороги, которая вилась по узкой долинке в сторону села.

— Кто идет? — вдруг раздался незнакомый голос и тотчас, не дожидаясь ответа, грохнул ружейный выстрел. Вслед за этим протрещал наш автомат. Стрельба, вспыхнув, быстро нарастала. Дорога к селу охранялась.

Построение колонны позволяло быстро развернуть бригаду в боевой порядок. Оставалось лишь поставить батальонам задачи.

Поскольку противник занял для обороны продолговатую высоту, господствующую над селом и его окрестностями, командование решило: один батальон атакует высоту с фронта, второй — из долины справа, третий остается в резерве.

Мы открыли интенсивный огонь по противнику, но в темноте трудно было раскрыть его группировку и замысел. Поэтому больше всего приходилось рассчитывать на собственное упорство.

Первый батальон, который атаковал в лоб, быстро сломил сопротивление и вырвался на вершину. Вслед за ним достиг ее и второй батальон. Тут мы столкнулись с главными силами армейского подразделения, которое взбиралось по западному скату. Солдаты залегли в кустах, начали стрелять. Еще в первой стычке нашим удалось взять пленного. От него мы узнали пароль, состав противостоящего нам подразделения. Кроме того, пленный сказал, что село это называется Добырско и что пути восточнее него перекрывает другая батарея из войсковой части, размещенной в городе Разлог.

Бой разгорелся. Рвались гранаты, не замолкали наши пулеметы. Слышались крики: «Кто идет? Пароль!» — «Сдавайся!.. Руки вверх!..» Бой достиг высшей точки, когда бойцы первого и второго батальонов, обойдя противника с флангов, зажали его в клещи. Тогда последовала команда: «Товарищи, вперед!». Партизаны ринулись в атаку. Буквально через несколько минут враг был окружен, в плен вместе с командиром попало сорок солдат — две трети батареи. Остальные продолжали сопротивляться. «Сдавайтесь, вы окружены…» — предложили мы, но в ответ прозвучали выстрелы. Ясно — их сопротивление нужно сломить силой.

Один из наших пулеметчиков подобрался к зарослям, в которых укрылись солдаты, и выпустил несколько длинных очередей.

Тотчас кто-то прокричал: «Сдаемся…»

В плену оказалась целая батарея во главе с командиром.

От него-то мы и узнали, что вчерашний дезертир — парнишка из села Извор — сообщил врагу не только местонахождение и состав бригады, но и наши намерения. Получив донесение об этом, командир артиллерийского дивизиона в Разлоге собрал своих комбатов и велел тотчас грузить личный состав батарей на машины и перекрыть пути нашего возможного движения с гор. В район села Добырско были посланы батареи поручиков Паламудова и Ячева. Последний расположился за селом, а Паламудов — восточнее него.

Командир первой из этих двух батарей, проводя рекогносцировку, велел солдатам располагаться пока на ужин. Случайно или нарочно, но устроились они именно там, где мы должны были спуститься в долину. Одновременно поручик послал группу солдат подыскать место, удобное для засады.

Наше преждевременное появление расстроило планы Ячева. Вместо того чтобы устроить засаду нам, его подразделение само оказалось в крайне невыгодном положении. Уже когда началась стычка патрулей, Ячее решил занять высоту севернее дороги.

Когда бой закончился и был подан сигнал сбора, большая часть бойцов на него не отреагировала. Оказалось, одни по собственной инициативе отправились в село на поиски съестного, а другие самовольно вернулись в горы. Мы отправили посыльных искать отсутствующих, но в большинстве случаев посланные тоже не вернулись.

Так, после того как враг был полностью разгромлен, солдаты взяты в плен вместе с оружием, победа достигнута, когда перед нами открылись реальные возможности связаться с Разложским отрядом, многие не выдержали, поддались усталости и ушли из бригады.

Среди «отличившихся» оказались и два друга-приятеля Фердинанд Пудев и Димитр Тошев, командир и комиссар второго батальона. Конечно, от Пудева всего можно было ожидать — попытки захватить командование бригады, предательства, даже уголовного преступления. Именно таким раскрылся он в своих поступках даже за то малое время, какое провел среди нас.

Известная доля вины за упадок духа в бригаде ложится и на Йонко Панова. Пока Болгаранов находился в бригаде (спустя некоторое время он отправился в Софию), Йонко Панов не проявлял, как начальник штаба, никакой инициативы, ничего не предпринимал по организации разведки, не вел никакой другой работы. Похоже, между ним и Болгарановым прежде что-то было, потому что когда Болгаранов отправился в столицу, Йонко Панов стал значительно активнее.

Той же ночью командный состав бригады и оставшиеся с ним партизаны вернулись в Рилу. Перед собой мы ставили следующие задачи: разыскать самовольно отлучившихся бойцов и командиров, продолжить поиски связи с Рильско-Родопским отрядом. Ну а пленных мы отпустили по домам. Конечно, без оружия.

* * *

Первые дни после боя под селом Добырско у всех было муторно на душе. Во-первых, тяготил факт ухода стольких людей, полнейшей неизвестности, что же с ними сталось. А во-вторых, угнетала мысль, что задачу свою мы до конца не выполнили.

Хорошо хоть, что с нами остались несколько человек из Дупницкого отряда, в том числе и Моис. Поэтому сохранялась возможность снова связаться с Жельо.

Начались долгие и трудные скитания по Риле. От долины к долине, с хребта на хребет — за сутки мы проходили десяток-полтора километров, жгли костры, прислушивались к малейшему шороху. Так и вскидывались в ожидании и надежде, даже если шумок исходил от пичуги, разыскивающей личинок в сухих ветвях древних сосен. Наш слух до того обострился, настолько стал восприимчив, что биение собственного сердца казалось громче ударов молота по наковальне, а мысли, словно бы материализовавшись, шумели у нас в ушах.

Миновал день, второй, третий — нескончаемые, безрадостные, голодные дни. Нигде мы не встретили ни единой живой души. Рила будто вымерла. Куда подевалось столько наших людей? Где разлогчане, горноджумайцы?.. Неужели мы так их и не отыщем?..

Лишь, на третий или четвертый день навстречу нам из-за куста вылезли двое наших партизан — Петр Младенов и Сельский. Как раз те, кого мы после боя послали в село искать отлучившихся бойцов.

Хоть их и было лишь двое из стольких недостающих, мы до того обрадовались, что их возвращение стало для нас большим событием, а наши вопросы утратили необходимую строгость:

— Почему тогда сразу не вернулись? Куда исчезли?..

Оказывается, войдя в село, они натолкнулись там на двух солдат из батареи Ячева. Один из солдат был ранен. Партизаны разговорились с ними, сдружились и решили вчетвером отправиться в горы. Похоже, солдаты больше из страха согласились с предложением Младенова стать партизанами. В общем, поднявшись в горы они два дня проскитались без еды. Солдаты приуныли, начали поговаривать, что, дескать, жизнь партизанская очень трудная, им ее не выдержать. Эти их разговоры вызвали у наших товарищей подозрение, как бы те не выкинули чего худого. Поэтому они решили забрать у солдат оружие. Тогда один из солдат — здоровый — сбежал. Остался лишь раненый. Он еще пуще перепугался, стал просить, чтоб его отпустили. Ну, наши не возражали против этого…

После встречи с Младеновым и Сельским мы направились к Джумайской Бистрице — второй по величине реке в Рильском массиве. По пути раздобыли в пастушеских хижинах кое-какой еды, утолили застарелый голод.

Прежде чем переправиться через реку, остановились в небольшом леске: нужно было поискать удобного брода, разведать обстановку и за рекой.

Мы считали, что враг нас не обнаружил. Тем не менее выставили вокруг лагеря часовых, они тщательно замаскировались, а остальные расположились на припеке. Ночные и утренние часы в Риле холодные, поэтому каждый из нас с нетерпением ждал появления солнца. Оно для нас было приятнее и желаннее всего в этих нескончаемых горных дебрях и сырых мрачных расщелинах.

— Эй, кто идет?.. Стой!.. — вдруг негромко окликнул кого-то один из часовых.

Товарищ Болгаранов приподнялся, прислушался, сказал мне:

— Славо, сходи посмотри, что там случилось. Чует мое сердце — нащупал нас враг.

Я вскочил и от дерева к дереву подобрался к часовому. Перед ним стоял низкорослый смуглый крестьянин с ослом. Оказалось, он из того селения, в котором мы были вчера, но тогда никто из нас его не заметил. По всему получалось, он в то время или прятался, или отсутствовал. Все это несколько настораживало, и мы решили его не отпускать. Одновременно усилили охрану лагеря.

Вечером, в полнейшей темноте, колонна потянулась к реке. Златан снял с вьючного седла веревку, связал ею крестьянина и повел чуть поодаль от колонны.

— Теперь он от меня не сбежит, — проговорил Златан, как бы отгоняя назойливые воспоминания о собственной вине — о том, как допустил он, чтобы от него убежал солдат, взятый в плен в селе Добырско, и проводник, когда мы шли по Радомирской околии.

— Очень уж ты его стянул, Златан. Не видишь, человек еле дышит, — послышались упреки.

— Ничего, коли поп связан, в селе спокойно, — довольный собой, ответил Златан, ведя крестьянина по крутому склону. В кулаке он зажал конец прочной, добротно скрученной веревки.

Осел, привязанный к дереву, остался позади. Грустно глядел он вслед тоже связанному хозяину, который несколько раз оглянулся на своего верного помощника.

После случая в Радомирской околии поступок Златана был полностью оправдан. Поэтому он ни на шаг не отпускал от себя крестьянина, хотя Златану, судя по всему, и было жаль его.

Мы спустились к реке. Она поменьше, чем Рильская, но такая же стремительная и бурливая. Воды ее, немного мутноватые, перехлестывали с камня на камень. Отыскали брод. Река в том месте разлилась пошире, и течение тут поспокойнее. Берега низкие, поросли травой.

— Приготовиться к переходу через реку! — скомандовал Болгаранов.

Я взял длинную веревку, которая хранилась у нас про запас, один ее конец подал группе бойцов, за другой ухватились мы с Косерковым, Моисом и Григором из села Студена и двинулись поперек течения. Оно подхватило нас, но вчетвером, общими усилиями, мы удержались на ногах. После нас один за другим, так же крепко ухватившись за веревку, перешли бойцы бригады. Только одну партизанку как раз на самом глубоком месте течение оторвало от веревки, понесло. Она бы утонула, если б два бойца тотчас не бросились за ней и, догнав, не вытащили на берег. Сзади, на покинутом нами берегу, остался лишь крестьянин. Все это время, словно зачарованный, он широко открытыми глазами наблюдал за нами. Рука его невольно потянулась к шапке, он явно забыл о нанесенной ему обиде. Так он и стоял, покуда мы не скрылись из виду.

Расстояние от Бистрицы до Рильской реки мы преодолели за несколько суток. Никаких неприятностей на этот раз не случилось, если не считать, что в одну из ночей, не переставая, лил сильный дождь и что не так уж много перепало нам еды.

Немало попыток предприняли мы, чтобы связаться с дупницкими партизанами. Посылали Моиса и Пырвана к ятакам в ближайшие села, побывали на местах всех прежних стоянок отряда, но никаких следов его не обнаружили. Кострища были очень старые, всю золу из них вымыло дождями. Дальше терять здесь время мы посчитали нецелесообразным. Будет лучше, если товарищи Болгаранов и Нинко Стефанов направятся в Софию и оттуда установят связь с партийным руководством в Дупницкой околии.

Расстались мы с ними возле села Стоб после того, как во второй раз перебрались через Рильскую реку. Они двинулись на запад, мы — на север.

За рекой простирались обширные фруктовые сады. Через них вела узкая дорога, над которой нависали ветви, усыпанные поспевшей черешней. После негостеприимных гор трудно было устоять перед соблазном при виде сочных ягод. Когда мы выбрались из садов и подошли к селу Рила, какие-то неизвестные окликнули наш головной дозор и велели остановиться. Вместо этого тот мгновенно залег. За ним — и вся колонна.

— Вы кто такие? — спросил незнакомый голос.

— Войска! — ответили дозорные. — А вы кто?

— Сельские стражники… Ожидаем вас, — проговорили укрывшиеся за межой двое крестьян с ружьями.

— Очень этим тронуты, — сказали наши, направляясь к ним.

Стражники в самом деле поджидали какое-то армейское подразделение. Их обезоружили, забрали документы, приказали лежать лицом в землю, покуда мы не пройдем. Они тотчас легли ничком и, я верю, добросовестно пролежали так до конца. Это мы сделали, чтобы они не могли нас пересчитать.

На следующий день после ухода Бояна Болгаранова и Нинко Стефанова сопровождавший их партизан вернулся и принес от Болгаранова письмо, в котором тот настаивал, чтобы мы во что бы то ни стало отыскали Дупницкий отряд. К этому побуждали последние события; премьер-министра Божилова сменил Багрянов. Эта замена не представляла собой ничего иного, кроме дешевой демагогии. Развитие событий в стране вынудило буржуазию прибегнуть к очередному трюку. Она выдвинула на пост премьер-министра законченного мастера политической эквилибристики Багрянова, которого представляли этаким чистым и не испорченным политикой агнцем.

Багрянов прибегнул к демагогии, как только вступил на свой высокий пост. Поставив своей задачей уничтожить партизанское движение, он начал с обещаний амнистии всем, кто сложит оружие и сдастся властям.

Мы хотя и не имели в тот момент связей с партией, правильно оценили этот политический трюк буржуазии и в ответ на него еще больше подтянули дисциплину, сплотили боевые ряды.

В один из тех дней в лагерь к нам попали два каракачана^[21]. Они возвращались из Дупницы, куда ходили за мукой. От них мы узнали о том, что союзники наконец-то высадились в Нормандии, и некоторые другие новости.

Десант во Франции имел большое значение как для Советского Союза, так и для других народов, боровшихся за национальную независимость, против фашизма. Это был долгожданный второй фронт, открытие которого американцы и англичане многократно откладывали под разными предлогами. Западные союзники — говорили мы между собой — пошли, наконец, на его открытие вовсе не из желания содействовать разгрому германского фашизма, а из страха, как бы Советский Союз не опередил их — не завладел бы Европой.

Вечером каракачане отвели нас в свое становье. Оно представляло собой несколько сплетенных из буковых веток конусовидных шалашей, похожих на копны сена. Под обширным навесом рядами стояли десятки больших и малых кадок — одни со сметаной, другие с брынзой. Тут же, на широких полках, красовалось множество заботливо уложенных кругов сыра. Каждый из них весил от пяти до пятнадцати килограммов.

Каракачане радушно предложили нам угощаться, кто чем хочет. Хлеба у них не было, так что выбирать мы могли между сыром, брынзой и сметаной. Вкуснее всего оказалась сметана, кисловатая на вкус и очень густая. Мы не знали некоторых ее коварных свойств, а голод поджимал — вот и налегли на нее, напились досыта. Потом мы собрались на полянке, распределили между собой закупленные продукты.

Подошло время отправляться в дальнейший путь. Взвалили на плечи вещмешки и другое снаряжение и пошли, но не колонной, а сгрудившись, — чтобы каракачане не могли точно узнать, сколько же нас. Впрочем, далеко мы не ушли: люди один за другим кидались на землю, жаловались, что животы до того раздуло, невмоготу и шаг сделать. Бригадный врач Косерков бессилен был помочь им чем-нибудь. Только лежа на спине человек ощущал пусть небольшое, но облегчение. Поэтому решили переночевать у каракачан. Мучительная была ночь. Некоторых рвало, другие едва сдерживались. Да, неподходящая еда еще хуже голода.

Утро не принесло перемены к лучшему. Пришлось задержаться тут и на день. Приняли некоторые меры по охране и разведке, а сами разбились на столько групп, сколько было шалашей. Стадо оставили пастись тут же, неподалеку от сыроварни. С пастухом — для контроля — отправили одного партизана, а каракачанам запретили без нашего разрешения отлучаться из становья. Кроме того, попросили их замесить хлеба и приготовить легкий мясной суп. Нам казалось, что он облегчит наши страдания.

День прошел без каких бы то ни было событий. «Сметанные рецидивы» мало-помалу сошли на нет, и вечером мы покинули становье каракачан.

Припасенного твердого сыра, масла, брынзы и хлеба хватило всего на несколько дней. Проблема еды снова стала первостепенной. Что касается поисков отставших и разбежавшихся партизан, об этом нечего было и мечтать. Про Димитра Пчелинского и Георгия Настева (они возглавили группу, посланную нами в село Джерман за продовольствием в тот день, когда мы добрались до Рилы) мы уже и не вспоминали. И вот теперь, неожиданно для всех нас, мы с ними встретились. Измученные, но счастливые, они рассказали нам историю своих странствий.

* * *

Не доходя села Джерман, от группы, как это было заранее условлено, отделились Богдан Божков и Кандов, чтобы перебраться в Радомирский отряд. Остальные товарищи вошли в село, поставили дозорных у околицы и возле здания общины, а сами отправились по домам собирать провизию. Спустя некоторое время дозорный у общины выстрелил — подал сигнал опасности, по которому группа должна была собраться в условленном месте. Когда собрались, оказалось, что не хватает троих. Настев и Пчелинский посчитали, что эти трое опоздали нарочно. Поэтому ждать их не стали, да и времени на то не оставалось — в село входили солдаты.

Уже в горах, по дороге к назначенному пункту встречи с бригадой, группа была обстреляна. Бойцы поспешили укрыться в ближайшем лесу. Опасаясь окружения, Пчелинский выделил двух человек для разведки. Ждали их до вечера, они не вернулись. Послали еще двоих — та же история. Дальше оставаться в лесу было крайне рискованно. Пришлось перебираться в другое место.

Там товарищи решили попытаться установить связь с местными партийцами. Для этого бойцу Аланову велели спуститься в село Баланово, где у него были знакомые. Выполнил Аланов задание или нет, неизвестно. Назад он не пришел. Тогда у Пчелинского и Настева возникла идея разделить группу на двойки и тройки — каждая пусть двинется самостоятельно, сообразуясь с условиями. Чтоб этим группкам быть более маневренными, командир и комиссар взяли у бойцов, а потом зарыли в землю винтовки и единственный пулемет. Распустив бойцов, Пчелинский и Настев направились в сторону Кюстендила. Надеялись, используя прежние связи, хотя бы там установить контакт с представителями партии. В дороге повстречали Асена Оранского, остававшегося с больными и ранеными бойцами бригады. Он им сказал, в каком примерно месте они смогут нас отыскать. Тогда Пчелинский и Настев вернулись, вырыли пулемет и, проблуждав в горах еще несколько дней, хоть и случайно, а все-таки вышли на нас.

И нам, и им эта встреча доставила много радости. Однако товарищам Пчелинскому и Настеву пришлось выслушать немало резких слов — за то, что сами распустили бойцов да еще забрали у них оружие.

* * *

Пчелинский и Настев ничем не могли нам помочь в поисках связи с отрядом Жельо Демиревского. Снова приходилось надеяться лишь на случайность. И вот в один из дней нам удалось опять встретиться с Асеном Оранским. В Риле он был как у себя дома, бесстрашно проникал в самые глухие места. Его появление в бригаде принесло новую радость. Теперь перспективы установить связь с партией и Жельо Демиревским представлялись реальнее, чем когда-либо. Точно так же изменились и перспективы нашего снабжения.

Как-то вечером, когда подошли к концу все продукты, мы снова наведались к каракачанам. На этот раз мы уж были ученые — кроме как с отвращением, на сметану и не глядели. Набрав провизии, мы уже собирались расплатиться, когда старший из каракачан сказал:

— Денег мне от вас не надо. Дайте лучше расписку, чтоб мне оправдаться перед хозяином. А уж когда вы придете к власти, тогда и рассчитаемся.

Я удивился, как это каракачан узнал о расписках, которыми мы пользовались в Трынской околии. Видно, из уст в уста шла в народе молва, люди говорили об этом.

Дал я ему расписку на несколько десятков тысяч левов, подписанную и скрепленную печатью, — все как положено. На том мы и расстались.

Но ненадолго. В те дни эта сыроварня была для нас единственным источником пропитания, поэтому хочешь — не хочешь, а пришлось нам еще несколько раз там побывать. Каждый раз мы выдавали за продукты расписку. Таким вот образом наши расписки стали солидным документом, укреплявшим веру населения в близкую победу над фашизмом.

Не так уж вроде плохо — питаться брынзой и твердым сыром. Мы, во всяком случае, с месяц только их и ели. Но они-то и стали причиной новой напасти. Немало бойцов начало страдать запорами. Три-четыре дня подряд больные не могли шевельнуться от боли — лежали, словно живые трупы.

Думали мы, ломали головы, как тут быть, но без медикаментов и инструментов трудно что-нибудь сделать. Потом Косеркова осенило, что можно бы попробовать делать клизму с помощью автоматической ручки. Хоть баллон у нее маловат и это усложняло процедуру, но все же какой-то выход из положения был найден. Авторучка и запасной пулеметный ствол вошли в медицинскую практику бригады. Сколько было по этому поводу смеху и розыгрышей! Но уж потом — когда все больные выздоровели. Из этого случая мы извлекли урок: надо заботиться и о разнообразии пищи.

Около лагеря, в котором мы надолго задержались, росла густая крапива, дикий лук, щавель. Раздобыли котел, варили суп. Достали и ржаной муки. Несколько раз готовили мамалыгу. Но от нее было так же тяжко животу, как тогда от сметаны. К тому же ржаная мука не принимает в себя жир. Несколько бойцов отправились в село за медом. Они вернулись до рассвета, принесли несколько целых сотов. Еще затемно они выцедили из сотов мед и залили им кипящую мамалыгу. Весть об этом разнеслась по лагерю. Каждому не терпелось отведать мамалыги с медом. Вот этот миг настал, но принес он нам одно лишь разочарование: во-первых, не было в той каше никакой сладости, а во-вторых, в ней ясно различались белые личинки, известные у наших пчеловодов под названием «пило». С того дня к товарищам, ходившим за медом, прилипла кличка «пилари», а мамалыга довольно долго оставалась «актуальнейшей» темой наших разговоров. Безделье ведь надо чем-то заполнить.

До конца июня мы простояли в Риле на одном месте, не проведя ни единой акции. Единственной нашей заботой были поиски съестного. Конечно, за эти дни Йонко Панов сделал ряд докладов — и о международном положении, и по другим, волнующим партизан вопросам, — но это не могло занять все время. От непривычно долгого отдыха и калорийной пищи у каждого из нас накопилось много энергии, которая искала выхода.

Должен признаться, мне совсем не по душе было торчать вот так в Риле. Делал я это только в силу приказа Болгаранова. Бездействие и неизвестность тяготили меня, и я дважды ставил перед партийной организацией вопрос о том, чтобы бригаде вернуться в Трынскую околию. И если на первом собрании мое предложение отвергли (еще не исчезла надежда, что удастся установить связь с Дупницким отрядом), то на втором его приняли. В конце июня мы разделили бригаду на две части — одна, под руководством начальника штаба, оставалась в Риле, чтобы продолжить попытки отыскать отряд Жельо Демиревского, а другая, под моим началом, отправилась в Трынскую околию. Позднее товарищам, оставшимся в Риле, удалось установить контакт с Разложским отрядом, и они совместно провели крупную акцию против немецкого гарнизона в селе Пастра, под Рильским монастырем.

В мою группу вошли партизаны из Трынской, Радомирской и Брезникской околий. Здесь же были Кирил Марков (Златан) из Видинской и Ангел Дафинкичев из Белоградчикской околий. С ними договорились, что они отправятся в свои края и присоединятся к действующим там отрядам или же, если там отрядов еще нет, постараются создать их.

Утром 1 июля бойцы обеих групп сердечно попрощались друг с другом. С нами пошли Асен Оранский (Голица) — он был у нас за проводника — и Тодор Косерков, бригадный врач. Другой врач — Георгий Настев — остался в Риле.

Наша группа двинулась на север. Мы хотели добраться до Верилы, которая связывает Рильский массив с Витошей, а потом повернуть к Трыну.

Спустя двое суток мы спустились в Дупницкую долину. Здесь Асен Оранский простился с нами, и мы зашагали отлогими склонами Верилы, которые вывели нас к Яребковице, маленькому горному селению, относящемуся к Самоковской околии.

День за днем мы приближались к цели. Возле села Лисец от группы отделились Петр Кырценин (Продан) — старый партийный работник из села Дрен Радомирской околии — и товарищи Кирил, Бойчо, Христо, Станка Пырванова, Надка, Филка и Агна, изъявившие желание влиться в Радомирский отряд, а остальные направились к селу Студена Софийской околии. Мы пересекли железную дорогу София — Перник, перебрались через реку Струму. Рассвет застал нас в окрестностях села Райлово, в четырех километрах от перникских шахт. Леса там нет, посевы низкие, да к тому же и косьба в полном разгаре. Неподалеку высилась гора Люлин. Но если идти к ней, мы отклонимся от маршрута, и на это нужно не меньше часа, а уже стало совсем светло. Так что это нас никак не устраивало. Пришлось укрыться в реденьком кустарнике. С трех сторон от зарослей — покосы, траву на них уже собрали в копны, а с четвертой, восточной, стороны к кустам примыкали влажные от росы посевы ячменя.

Место, конечно, не слишком удобное, полной безопасности не обеспечивает, да ведь выбирать не приходилось. Решили прибегнуть к хитрости. Понавешали на ветвях разноцветные провода — если привяжется кто-нибудь из любопытных, скажем, что мы солдаты, опробуем новое немецкое радиооборудование, которое позволяет обнаруживать чужие самолеты, вторгающиеся в воздушное пространство Болгарии. Мы рассчитывали, что нам поможет наша полувоенная одежда. У этой вполне правдоподобной версии было одно только «слабое звено» — девушки-партизанки. Но мы их накрыли полотнищами: тут, дескать, и находится оборудование, видеть которое никому из посторонних не позволено.

Сплошь да рядом предвидения не сбываются, но выпадают и случаи, когда получается именно так, как ожидалось. Вот и на этот раз все сбылось.

Поднялось солнце, позолотило высокие холмы и быстро поплыло меж белесых облаков. Со стороны села показались две коровы. Ступив на луг, они принялись лакомиться высокой густой травой. За ними присматривал босоногий парнишка в широкополой шляпе. В правой руке он держал длинную ореховую палку, которой хлестал по кустам — пугал птиц. На левом плече у парнишки висели два кожаных недоуздка, снятых с коров.

Появились косари, рассыпались по лугу. На склоне виднелись большие стада овец. Со стороны Перника донеслись заводские гудки. Начинался трудовой день.

Мало-помалу коровы приблизились к нашим зарослям, задержались у опушки, где оставалась нескошенная трава. Возле них, опершись на палку, застыл и парнишка, вынул нож и начал обстругивать прутик. Мы молчали, с нетерпением ожидая, когда он зайдет за куст и увидит нас, — наверняка завопит от неожиданности.

Одна из его подопечных, объев траву возле кустов, подобралась к посевам и, воспользовавшись тем, что парнишка не обращает на нее внимания, набила рот молочными колосьями. От нее не отстала и вторая, они наперегонки захрустели ячменем, как бы чувствуя, что сейчас их отсюда погонят. Заметив, чем они там занимаются, парнишка подбежал к коровам, замахнулся палкой, прогнал их. Они двинулись по скошенному лугу, а он, будто и не было за ним никакой вины, с независимым видом подошел к кустам, раздвинул ветви. Теперь он весь был перед нами. Лицо его обгорело на солнце, на вздернутом носишке шелушилась кожа.

Неожиданная встреча со столькими незнакомыми людьми ошарашила мальчугана, сперва он даже онемел, потом громко взвизгнул и бросился бежать вниз по лугу.

— Ты чего там, что случилось? — тревожно окликнул его высокий косарь.

— Солдаты в кустах, много солда-а-ат! — кричал тот на бегу, показывая в нашу сторону.

Мы переглянулись, как бы советуясь, что предпринять. Я счел за разумное дольше не таиться. Кому-то из нас надо выйти из зарослей. Пожалуй, лучше всего это сделать Заркову. На нем — кавалерийская форма со всеми знаками различия, сохранил он даже погоны и белую портупею. Моя одежда тоже близка к военной: человек, не очень сведущий в армейской жизни, вряд ли обнаружит разницу. Зарков направился к косарю с парнишкой, сказал на ходу:

— Какой же из тебя солдат выйдет, если солдат боишься? Мы ведь не страшные. Сами из народа.

— Что с него взять, с мальчишки! — ответил косарь. — Не ожидал он вас там увидеть, вот и испугался.

По всему было видно, что это отец паренька и хочет его успокоить.

Васил за руку поздоровался со взрослым, погладил парнишку по голове, присел на взгорок. Рядом опустился и косарь.

— Чего вас сюда занесло? — спросил крестьянин.

— Испытываем новую станцию перехвата чужих самолетов. Она немецкая, очень сложная, но зато засекает малейший шум самолета, залетевшего на нашу территорию. А ты сам откуда? — в свою очередь поинтересовался Васко, чтоб пресечь дальнейшие расспросы.

— Да вон — из Райлова, — косарь махнул рукой на продолговатый холм, из-за которого виднелись крыши нескольких домов. — Я-то плотник, работаю на шахте, но сегодня решил прогулять. Сена ведь тоже надо запасти.

— Да, конечно, — согласился Васил, подавая мне знак подойти. — Ну как, есть сигналы?

— Так точно, господин унтер-офицер! Красная стрелка зашевелилась и отклонилась на тридцать градусов.

— Ясно, — сказал Зарков. — Противник готовится взлететь. Ну еще есть время, успеем проследить за ним. Пускай Борис наблюдает, а ты давай сюда.

Я громко передал «Борису» приказ «господина унтер-офицера» и, подойдя, присел возле них.

Косарь подробно расспрашивал, откуда мы, сколько времени служим, рассказал, что и сам служил и что фельдфебель бивал его «за лень».

— Ох, и ворюги же эти фельдфебеля, — даже с некоторым восхищением проговорил косарь и тут же поведал нам, как его фельдфебель украл два одеяла.

…Фельдфебелю понравился почерк нашего собеседника, и когда тот прошел курс новобранца, его забрали в канцелярию роты. Фельдфебель доверил ему ключи от вещевых складов — одного с новым, а другого с отбракованным имуществом. Хотя склады наш знакомец принял без всякой описи, он там разобрал все вещи одну к другой, навел такой порядок, какого фельдфебель давно не видел. Это еще больше смягчило начальническое сердце.

Как-то фельдфебель позвал кладовщика и сказал:

— Слушай-ка! Пойди на склад с бракованным имуществом, подбери там два одеяла получше, потом пройди за конюшню и передай их фельдфебелю второй роты. Он даст тебе взамен два новеньких одеяла. Ты их оставишь у меня в комнате, а завтра вечером отвезешь ко мне домой. Все ясно?

— Так точно, господин фельдфебель! — ответил кладовщик и немедленно выполнил приказ «ротного отца».

— Вот с той поры, — говорил нам косарь, — не могу я хорошо думать о фельдфебелях. Этим типам если понадобится, ребенка у родной матери украдут…

Наше появление здесь, судя по всему, не вызвало у крестьянина никаких подозрений, и мы провели с ним немало времени. Отбили ему косу, сами прошлись с ней по нескольку рядов, стали приятелями.

Вот так провели мы день у села Райлова, а вечером, как только стемнело, двинулись к Раснику. По пути прошли через церковный двор села Дивотино и очутились перед железнодорожной линией Перник — Волуяк, которую продлевали до Расника.

По отдаленному собачьему лаю определили, в какой стороне околица села. В его окрестностях немало кошар. Чтобы не наткнуться на них (мало ли что там за хозяева), мы несколько раз гавкнули на собачий манер. Овчарки тут же отозвались, и нам уже легко было сориентироваться, куда брать — влево или правее. Так нам удалось благополучно миновать расникские кошары, я вскоре мы подошли к сеновалу нашего славного ятака Бориса Модрева. Умение имитировать лай собак — охотничьих или сторожевых — много раз помогало нам избежать опасности в ночное время.

На наше счастье, Борис только что вернулся с переподготовки военнослужащих запаса. Он захлопотал, принес хлеба, брынзы, простокваши, яиц. Впервые с тех пор как мы отправились к Риле, нам удалось поесть по-человечески.

Повидались мы и со Стояном Теневым. Он был хорошо осведомлен о положении как на фронтах, так и и стране. Больше всего, однако, нас интересовала судьба Второй бригады. Как ни скудны были сведения, которыми располагал товарищ Тенев, мы поняли, что она также понесла большие потери и не смогла достичь определенного ей района. Это меня очень встревожило. Да, нужно как можно скорее добраться до Трынской околии, где, несомненно, знают неизмеримо больше и точнее.

В Раснике от группы отделились Кирил Марков (Златан) и Ангел Дафинкичев-Танкист. Они собирались в Софию, где в квартире семьи Пешевых смогут переодеться в штатское платье, а затем отправятся — кто как сможет — в свои края: Златан — в Видинскую, Ангел — в Белоградчикскую околию.

Той же ночью отправились дальше и мы. С севера обогнули Брезник и перед самым рассветом добрались до окрестностей села Гырло, в четырех километрах от города. В этом районе лесов нет. Единственное место, где можно укрыться группе, — маленькая акациевая роща западнее села. В ней мы и остановились. Я строжайше запретил какие бы то ни было разговоры, звяканье оружием, даже кашлять и чихать. Только абсолютная тишина в какой-то мере могла гарантировать, что нас не обнаружат.

После полудня около рощицы появились овцы, а с ними — и собаки. Они нас почуяли, подняли лай, который привлек внимание пастуха — пятнадцатилетнего парнишки. Он приблизился к опушке, начал вглядываться меж деревьев.

У парнишки были к тому основания. Его брат Страти тоже ушел в партизаны, и паренек надеялся, что после долгой разлуки ему выпадет счастливый случай: он увидит брата, обнимет его, расскажет, что пережила их семья, подвергшаяся преследованиям полиции, расскажет о погибших односельчанах.

Нельзя остаться равнодушным, видя такую встречу, когда смешиваются и радость, и слезы, когда сбывается мечта. Эта встреча была радостной для всех нас, потому что каждого с надеждой ждали такие же братишки и сестренки, которые не раз и не два слышали из уст врага, что мы уничтожены, «стерты» с лица земли. Сейчас каждый мог представить свою встречу с близкими, которым внушили, что нас уже нет в живых. Страти тоже не смог сдержать волнения, заплакал, когда братишка бросился к нему, обхватил слабыми руками его шею. Братья долго так стояли, обнявшись, безмолвные.

— Как мама, что дома? — овладев собой, спросил Страти.

Парнишка молчал. Он еще не пришел в себя, не слышал, о чем спрашивает брат.

— Что там дома? Мама, отец — как они, живы? — повторил тот.

— Живы, — будто во сне ответил мальчик. Он опустил руки, стоял перед Страти с лицом, опухшим от слез.

Немного успокоившись, парнишка рассказал о последних новостях, какие слышал, а потом поспешил в свои Билинцы — разведать, как там, и сообщить родителям радостную весть, что Страти, Стойчо, Иван, Станка, Магда, Виолета и другие партизаны из Брезникской околии живы и скоро увидятся со своими близкими.

Вечером наша группа блокировала Гырло, захватила сыроварню и раздала крестьянам сыр, масло и брынзу. Не в этом, разумеется, заключалась наша основная цель. Этой акцией мы стремились как можно скорее известить население, что Первая софийская бригада жива, что она с неослабевающей силой будет наносить удары по фашистской власти. Эта новость должна дойти до всех наших ятаков, всех юношей и девушек, партизан, оставшихся действовать в здешних местах.

Дальнейшее продвижение группы, встречи с жителями Милкьовцев, Глоговицы и других сел, с нашими ятаками подбодрили их. До конца были разоблачены распускаемые властями слухи, будто мы разгромлены и перебиты. Теперь у фашистов не оставалось надежды, что они смогут избежать гибели. Едва вступив на территорию Брезника и Трына, мы начали действовать: провели акцию в селе Гырло, обезоружили в Глоговице офицера, устроили собрание в Мисловштице. Здесь мы были в своей стихии.

ПОХОД ВТОРОЙ БРИГАДЫ

Второй бригаде — так же, как Первой — пришлось вести тяжелые бои. Враг следил за каждым ее шагом, где только можно, устраивал засады. Одна из них ждала бригаду у вершины Ком.

Проведя акцию в селах Говежда и Дылги-Дел, где Денчо попытался установить контакт с отрядом, действующим в районе Михайловграда и Берковицы, бригада направилась к вершине Ком. Крестьянам, которые пробовали отыскать местный отряд, это не удалось, и следовательно, бригаде незачем было дольше задерживаться на одном месте. У подножия горы бойцы обнаружили несколько сыроварен. Трудно было устоять перед соблазном и не отведать брынзы и сыра, которые славятся своим высоким качеством.

Бригада начала подъем на вершину. Колонну вел Делчо, за ним шли партизаны из батальона имени Левского, потом ботевцы. Они не знали, что противник еще засветло занял вершину и устроил засады на всех доступных с южной стороны местах и тропах. Солдаты выдолбили себе ячейки, хорошо их замаскировали. Но, видно, некоторым надоело сидеть в окопах, они выбрались наружу, их серые силуэты проступали на фоне неба.

— Эй, кто такие? — окликнул Делчо.

— А вы кто? — ответили солдаты, не замедлив открыть огонь.

Начали стрелять и наши. Один из тех солдат, что оставались в засаде, потянулся и штыком кольнул Делчо в плечо, потом второй раз, третий. Почуяв сильную боль, Делчо позвал на помощь товарищей и тут же, выпустив очередь из автомата, сразил врага в окопе, потом перенес огонь на силуэты на тропе. Тут подоспели бойцы, шедшие в голове колонны, прочесали из автоматов все вокруг, очистили путь к вершине.

По противоположному склону бригада спустилась к Гинской реке, выбралась на новую дорогу, которую солдаты строительных батальонов в 1935 году проложили к Петрохану, водоразделу горного массива Стара-Планина. Рассвет застал колонну в окрестностях петроханского конезавода. Утром наблюдатели донесли Делчо, что неподалеку от лагеря бригады они видели седлавших коней солдат. Это обеспокоило командование бригады, которое решило немедленно сниматься с места.

Дни 20, 21 и 22 мая выдались очень напряженные — поход, поход и поход. Об отдыхе и не думали. У бригады, как говорится, на плечах висели полицаи, жандармы, армейские подразделения, «общественная сила» — ситуация, знакомая и нам. Хорошо хоть, враг не всегда мог точно предугадать, куда двинется бригада дальше. Вероятно, поэтому легко удалось перебраться через реку Искыр. Товарищи обратили в бегство солдат-строителей, охранявших на обоих берегах подвесной мост, и перешли по нему.

Дальше без проводника из местных жителей идти было невозможно. Решили мобилизовать для этого первого же, кто попадется навстречу. А встретили не одного — сразу двоих, причем братьев. Они рассказали все, что знали о концентрации войск, и товарищи Владо Тричков и Благой Иванов решили: единственное, что может в этой ситуации помочь партизанам, это укрыться в густом лесу. Крестьяне повели их на северо-восток от села Батулия. Бригада вошла в лес, темный и безмолвный. Судя по всему, никто другой здесь не проходил. Была подана команда располагаться на отдых, усталость быстро сморила бойцов.

Вскоре после рассвета крестьяне исчезли: отправились к себе домой. В дороге их перехватили полицаи, спешившие занять высоты над лесом, где остановилась бригада. Добровольно или по принуждению — неизвестно, только крестьяне сообщили о партизанах. Незаметно для дозорных полицаи и жандармы подобрались к лагерю. Там, устав от долгих и тяжелых переходов, почти все спали глубоким сном.

Часа в три дня в лагерь с треском и грохотом скатился огромный круглый камень, и тотчас затрещали винтовки и пулеметы, рванули гранаты. Послышались крики.

Партизаны вскочили. Внезапное нападение поначалу ошеломило их. Но они быстро пришли в себя и открыли ответный огонь. Выстрелы и взрывы гулко отдавались в густом дубовом лесу, свистели пули, сыпались с веток сбитые листья.

Враг напирал со всех сторон. Партизаны яростно сопротивлялись. Но больно уж неудобным для обороны было то место. Выполняя приказ Владо Тричкова, бригада попыталась оврагом выбраться из окружения. Однако противник предусмотрел это — овраг, как и все другие возможные пути отхода, был перекрыт. Трудно стало что-либо различить в лесу — пороховой дым, взметенная взрывами земля и пыль, с прямо-таки осенний листопад.

Больше двух часов продолжался бой. Обе стороны несли потери. Враг глубоко вклинился в боевой порядок бригады, разорвал его. Разрозненным группам партизан еще труднее было выбраться из огненного кольца. Враг явно брал верх. Он преследовал и окружал отдельные группы бойцов. Погибло более сорока партизан.

В этом бою пали Йорданка Николова, Владо Тричков, Начо Иванов, Дичо Петров, Гочо Гопин, глава английской миссии майор Томпсон, много других партизан и партизанок.

Группе, которую возглавил Денчо, удалось пробиться из окружения, она вернулась потом в Трынскую околию. Другая группа — с Благоем Ивановым, Делчо Симовым и Верой Начевой во главе — пробралась к Пловдиву и установила контакт со средногорскими партизанами. А Трифон Балканский с группой бойцов отряда «Чавдар» и Второй бригады ушел в Югославию.

В этих походах Первая и Вторая бригады прошли сотни километров по незнакомой местности и без предварительной разведки, ведя напряженные бои. По нескольку дней у бойцов крошки во рту не было, но партизаны громили врага, пробивали себе путь. Следует отметить, что задачи этих походов не были полностью выполнены — Первая бригада не смогла своевременно войти в контакт с Разложским и Горноджумайским отрядами и спуститься по долине реки Струма, а Вторая бригада не достигла района Пловдива. Обе боевые единицы понесли большие потери. Уже тогда нашлись люди, которые с осуждением отозвались об этих глубоких рейдах, якобы не оправдавших принесенных жертв, пытались принизить значение рейдов, назвали их авантюризмом. Но разве в ограниченных рамках двух-трех околий могли действовать две крупные партизанские единицы, против которых фашисты сосредоточили большие силы с намерением окружить их и уничтожить! И разве такая жестокая борьба — борьба против фашизма — могла обойтись без жертв! Разве эти жертвы не искуплены тем, что оккупанты были вынуждены покинуть нашу страну, фашизм разгромлен и болгарский народ навсегда освободился от немецких грабителей!

Что было положительного в этих походах, что выиграло от них партизанское движение?

Во-первых, бригады подняли на ноги все население районов, через которые они двигались, вдохнули в него веру в победу — ведь люди впервые увидели крупные партизанские единицы, хорошо вооруженные и организованные по принципу кадровой армии. В районах, через которые прошли бригады, к ним примкнуло много новых партизан, возникли новые отряды.

Во-вторых, мы заставили врага рассредоточить свои силы. Если бы обе бригады остались в районе Трына, нам пришлось бы вести тяжелые, невыгодные для нас бои с уже сосредоточенной, занявшей исходное положение царской армией, располагавшей артиллерией, кавалерией, авиацией.

Тактика, которую мы применили, заставила противника разжать кулак. Одну часть вражеских сил отвлекла на себя Вторая бригада, другую — Первая, часть сил была брошена на преследование македонских и югославских партизан. Таким образом, полностью провалился план фашистского командования окружить нас в небольшом районе и разгромить.

В-третьих, обе бригады приобщили партизан тех районов, через которые они прошли, к новой тактике — не прятаться в лесах, а смело действовать: блокировать села, разгонять фашистскую администрацию и создавать органы Отечественного фронта — органы будущей народной власти.

Крупная акция Рильско-Пиринского отряда, в который влились несколько десятков партизан и часть командования Первой бригады, предпринятая в августе против немецкого гарнизона в долине Рильской реки, была проведена именно в соответствии с этой тактикой. Важную роль сыграло и автоматическое оружие, которое Первая бригада доставила Рильско-Пиринскому отряду.

Таковы положительные результаты походов Первой и Второй бригад, значение которых не следует принижать.

СНОВА ВМЕСТЕ

14 июля ночью мы побывали у нашей ятачки тетушки Божаны. Она была в трауре. До нее дошли слухи, будто нас перебили, и она перестала петь, смеяться, веселиться. Можете себе представить ее радость, когда она увидела нас. Она даже расплакалась.

— Эх, детки мои, куда ж вы пропали, куда ж исчезли? Эти гады пронюхали, что вас нет, и снова подняли головы. Шапки посдирали от радости, когда узнали, что вы перебиты.

— А что они скажут, когда узнают, что мы воскресли? — спросил Петр Младенов.

— Костью подавятся, — ответил Велко.

— Не костью, а кривым сучком, — добавил Иван Ярославский.

— Давно я не стрелял из пистолета — так и хочется разрядить его в рожу какому-нибудь фашисту, — подал голос усатый Стойчо.

— Только того они и заслуживают, — добавила тетушка Божана. Потом повернулась ко мне и спросила: — С Деньо вы виделись?

— Где ж мы могли видеться? Мы ведь разошлись по разным направлениям.

— Здесь он, давеча дал мне о себе знать, — сказала тетушка Божана.

— Значит, Деньо жив! — вскричали мы в один голос. — Где он?

— Наверно, недалеко от села. Спросите Гюро, он знает, где их лагерь.

Того, что сказала ятачка, было достаточно. Радостные, мы отправились к дому Гюро Симова.

— Денчо только что ушел, — таковы были первые слова бая Гюро.

Мы еще больше взволновались.

— Нам бы поторопиться! — укоряюще сказал Петр Младенов. — Мы бы его застали.

Однако, пожалуй, важнее всего было то, что Денчо жив и здоров, ну а встретиться с ним мы сможем и любой момент. Как ни велик боховский лес, но ведь у нас были одни и те же мысли, одни и те же цели, которые привели нас сюда после долгих и трудных скитаний по Риле и Стара-Планине, — все это приближало нас друг к другу, и вероятность встречи становилась уже действительностью.

С баем Гюро договорились так: мы отправимся в урочище Тесковец, а его внучка Талка выгонит скотину к пограничной полосе и поищет Денчо на месте нашего старого лагеря в урочище Ясеница.

Среди других новостей узнали мы о повторном аресте Любы, соседки тетушки Божаны. Вероятно, любовь девушки к партизанам взяла верх над подлостью, которую она должна была совершить по указаниям полиции. Люба отказалась выполнить их, и агенты убрали ее, чтоб не сорвался их план.

Известие о Денчо меня очень обрадовало. Снова сжили старые мечты, которые когда-то владели нами. Борьба так сблизила нас, что нам казалось, будто мы дышим одними легкими, а в наших телах бьется одно сердце. Меж нами не было тайн. Что знал один, знал и другой. Мы до того сроднились, что безошибочно угадывали, о чем каждый думает. Я, например, был уверен, что первыми его словами при встрече будут: «Славо, нам нельзя разлучаться. Когда я с тобой, мне как-то спокойнее». А потом расскажет о своих невзгодах. Не может быть, чтоб он не поделился со мной абсолютно всем, что ему довелось пережить.

В Тесковце все оставалось по-старому. Тот же зеленый наряд, в каком мы оставили его в мае. Те же птичьи песни, какие мы слышали весной, и тот же аромат трав, выстилающих маленькие лесные поляны. Изменилась только речушка да посевы приобрели иной оттенок. Вместо мутных майских потоков вода теперь стала быстрой и прозрачной, да и поубавилось ее после июньской жары. Ну а рожь и овес отливали нынче золотом.

Вот и на полянку, где мы стали лагерем, заглянуло солнце — горячее, даже палящее. После долгого отсутствия, после стольких страданий тут было так приятно и весело. Нам представлялось, что и трава, и лес, и вода, и черные дрозды, и пестренькие пичуги, заливавшиеся в кустах, встретили нас как долгожданных гостей. Некогда здесь, в Тесковце, сходились мы, пятнадцать-двадцать пастушат, отпускали скотину в лес, а сами или принимались искать птичьи гнезда, или песком и травой перегораживали речушку, так что вскоре перед запрудой разливалось озерко. Потом мы собирались возле нее и, толкая друг друга, ждали, когда запруду размоет и сквозь нее ринется освобожденный поток. Воспоминания об этом невольно приходили на ум, и я снова и снова мысленно возвращался к дням своего детства, ко всему тому, что навсегда связано для меня со сказочным Тесковцем.

Не было ли частички этого в том большем, что властно влекло меня к родным местам, когда мы находились в Риле? И может ли быть родина без таких вот дорогих сердцу мест?..

* * *

В Ясенице было тихо. Слышалось лишь потрескивание сухих веток. Партизаны Денчо соблюдали полнейшую тишину.

«Что бы это могло быть? — спрашивал себя Денчо. — Не хватало только, чтоб нас обнаружили».

Талка подала сигнал. Никто не ответил. Она повторила. Денчо прислушался.

— Это кто-то свой, — почти шепотом проговорил он, приподнявшись на руках. Вгляделся туда, откуда прозвучал сигнал, но ничего не заметил. Сигнал повторился снова, послышался легкий шум, и Денчо заметил маленькую девочку. Она подала ему знак рукой, он направился к ней.

— Чего тебя носит? Нет ли опасности? — с волнением спросил он.

— Нет, у меня к тебе радость. Дядя Славчо здесь, — улыбаясь, ответила девочка.

— Какой Славчо? — удивленно проговорил Денчо.

— Да наш дядя Славчо, партизан!

— Славчо Боховский или Славчо Ранилужский? — недоверчиво продолжал спрашивать Денчо.

— Боховский, — подтвердила девочка.

— Слушай, Тала, давай без шуток! Славчо в Риле, не может быть, чтоб он вернулся, — стоял на своем Денчо.

— Господи! — воскликнула девочка. — Ну как мне тебя уверить, что он там, в Тесковце?

Денчо, наконец, поверил, обнял девочку, расцеловал на радостях и тут же вернулся в лагерь.

— Товарищи! — еще издалека крикнул он. — Слави вернулся. Ура! Слави вернулся, я иду к нему. Пусть теперь держатся гады!

Денчо взял с собой одного из партизан и — прямиком в Тесковец.

Как я и ожидал, первое, что сказал Денчо, было: «Не следовало нам с тобой разлучаться. Может, будь мы вместе, и не случилось бы того, что произошло». Да, наша многолетняя дружба так нас сроднила, что мы понимали друг друга даже без слов.

Лишь только в селе узнали о нашем возвращении, в Тесковец сошлось много парней, девушек, женщин, ребятни. Глухое урочище ожило, стало здесь даже несколько торжественно. Люди сердечно беседовали. Крестьяне тужили по погибшим товарищам, высказывали уверенность в близкой победе.

Агитационно-разъяснительная работа составляла один из непременных элементов нашей деятельности, поэтому мы дали указание местным ремсистам немедленно подготовить сельское собрание.

Вечером на маленькой площади произошло новое торжество. По двум дорогам, ведущим с гор, сюда спустились две партизанские колонны, одна — от Первой, другая — от Второй софийской бригады.

На площади колонны сошлись, партизаны протягивали друг другу руки, крепко обнимались боевые друзья. Здесь, как говорится, яблоку негде было упасть. Стар и млад спешили взглянуть на партизан, пожать им руки, пожелать успеха. Целых два месяца крестьяне слышали от фашистов «сообщения» о нас — одно другого страшней. И вот теперь глубокая печаль по народным борцам сменилась бурной безудержной радостью. Она искала выхода в песнях и хоро. Веселье продолжалось до глубокой ночи.

* * *

Когда в Трынском крае поползли слухи, будто мы с Денчо убиты, а бригады разгромлены, Славчо Цветков первым обвинил нас в авантюризме. Известно ведь, что подобные элементы, за кем числилось далеко не единственное нарушение партийной дисциплины и кто вообще не одобрял курса партии на вооруженную борьбу, в моменты таких временных неуспехов обязательно давали о себе знать. Славчо Цветков нашел себе еще одного-двух сторонников, и они выступили против руководства группы, оставленного в околии для организации диверсий, а позже, когда с частью Второй бригады вернулся Денчо, повели кампанию и против него.

К тому же группа партизан из села Туроковцы — в их числе и отставшие от нашей бригады в селе Углярцы Георгий Гоцев и Алеша — обособилась в отдельный отряд, скрылась в лесу возле своего села и жила там, как губернаторы, на шее у крестьян, не предпринимая абсолютно никаких акций против фашистской власти. Приказу Денчо явиться к нему и начать совместные действия туроковская группа не подчинилась.

Были и другие факты подобного рода. Один партизан отпустил себе длинную бороду — ну, прямо, как у гайдука — и заявил, что никто не заставит его сбрить ее и что он скорее пожертвует головой, чем бородой.

Вообще дисциплина упала, было немало проявлений анархизма, отсутствовали единомыслие и единодействие. Кампания против Денчо разгоралась.

Так сложилась обстановка, когда мы вернулись в Рилы. Нужно было действовать решительно и быстро. Всякое промедление могло только ухудшить положение.

Прежде всего мы дали достойную отповедь анархистам во главе со Славчо Цветковым. Направили связного к туроковской группе и наказали ему передать бойцам, что если они в течение 24 часов не вернутся в отряд, мы объявим их дезертирами и поступим тогда с ними так, как полагается поступать с дезертирами.

К нашему удивлению, уже в начале следующей ночи вся группа появилась у нас и заявила, что готова выполнить любое распоряжение командования. Славчо Цветкова мы разоблачили полностью, показали бойцам, что он на самом деле собой представляет. Что касается тех, кто дезертировал из бригад во время походов, на них были наложены взыскания. Вскоре дисциплина была восстановлена, и мы начали действовать.

* * *

Собрав всех отставших и отколовшихся бойцов, наладив порядок и дисциплину, мы составили план будущих действий. На схеме, изображающей Трынскую и Брезникскую околии, нанесены маленькие кружки, стрелки, извивающиеся в разных направлениях, флажки, квадратики и другие значки, каждый из которых имеет свое, совершенно определенное значение. С их помощью обозначены будущие политические и боевые акции отряда и его маневр, обеспечивающий быстрое овладение территорией, разгон фашистской администрации, создание легальной власти Отечественного фронта. Важным фактором, способствующим осуществлению всех этих операций, было быстрое продвижение Красной Армии к болгарским границам. Оно придавало нам новые силы, решительность, твердую веру.

В июне, пока в околии отсутствовали партизанские единицы, враг поднял голову. К сожалению, в селах Реяновцы, Джинчовцы и Стойчовцы нашлись и предатели, а полиция и жандармы бесчинствовали вовсю. В окрестностях Стрезимировцев и еще в одном месте было расстреляно около двадцати партизан и партизанок. Среди них и те, кто по разным причинам отстал от двух наших бригад (в том числе и Любчо Барымов), а также македонские и югославские партизаны, схваченные полицаями 12 мая, когда македонские бригады пересекали Трынскую околию. В Эруле были убиты наши лучшие ятаки. Погибла и отважная, бесстрашная Виолета Якова — Иванка.

* * *

Заботливый материнский уход бабушки Миланки из села Видрар помог Иванке быстро справиться с болезнью. Едва поднявшись на ноги, она тут же спросила нас: «Куда мне идти?».

Это нас не затруднило: зная ее смелость и умение работать с молодежью, мы решили направить ее руководителем РМС в Радомирскую околию. Обсуждая этот вопрос, мы учитывали и то обстоятельство, что она и Славчо вместе работали в Софии, отлично знали и понимали друг друга — а это ведь весьма немаловажно.

Под руководством Иванки радомирские ремсисты быстро активизировались. Борьба приобрела массовость. С мая в околии начал действовать отряд. Партизаны перерезали телефонные провода, разрушали сыроварни, жгли общинные архивы, разгоняли реквизиционные комиссии.

…Теплой июньской ночью, когда луна заливала своими лучами поля, а на обочинах дороги весело трещали цикады, Иванка с одним парнем из села Кондофрей направлялась в село Житуша. Внезапно перед ними появился полицай. Рука его лежала на кобуре.

Иванка не растерялась. Не раз уже ей удавалось справиться с врагом. Но тут она на какое-то мгновенье опоздала. Полицай выхватил пистолет и заставил их повернуться спиной. Пробовали ему объяснить, что они мирные жители, идут по своим делам, — безрезультатно. Полицай арестовал их и доставил в село.

На площади собралось много народа. Одни пришли из любопытства, другие — из сочувствия. Держа оружие наготове, фашисты из сельской стражи окружили арестованных, приготовились их обыскивать. Ситуация становилась весьма серьезной. Иванка отдавала себе отчет в создавшейся опасности, но сохраняла самообладание. Она считала, что при необходимой выдержке и хладнокровии можно выбраться даже из самого, казалось бы, безвыходного положения. Не теряя больше времени, она выхватила пистолет и открыла огонь по сельским стражникам. Парень, сопровождавший Иванку, тоже достал пистолет, но в спешке не снял курок с предохранителя. Ему бы вспомнить об этом и тоже пустить в ход оружие, а он бросился бежать по шоссе. Иванка осталась одна против группы вооруженных врагов. Маневрируя в толпе, она успела свалить трех фашистов. В толпе началась паника. Одни кричали, другие плакали, третьи кинулись прочь от места перестрелки.

В это время, восхитившись героизмом девушки, несколько парней обрушили на стражников град камней. Это уже была действенная поддержка. Присев на корточки, Иванка стала целиться точнее. Но вот в обойме кончились патроны. Нужно достать запасную, а она — в мешке за спиной. Иванка уже потянулась достать, как почувствовала резкий удар по руке. Девушка вздрогнула. Возле себя она увидела кряжистого старосту. Отбросив палку, которой он только что ударил Иванку, он навалился на нее, отнял пистолет. Теперь она осталась с голыми руками. Попыталась было защищаться зубами, несколько раз сильно укусила старосту, тот закричал, на помощь ему прибежали другие. В неравной борьбе фашисты одолели девушку и швырнули оземь. Это было началом адских мучений.

Фашисты долго избивали девушку, потом, насытившись этим, разошлись, оставили при ней лишь часового. Они и мысли не допускали, что Иванка придет в себя. На ней просто места живого не осталось, все тело в крови.

Девушка долго лежала неподвижно, словно труп. Однако сердце ее билось. Не сразу, но к ней вернулось сознание. Она с трудом приоткрыла глаза. Вокруг — никого. Луна проглядывала сквозь густые кроны ив. Будто мать, склонилась она над девушкой, ласкала ее своими лучами. Собрав все силы, Иванка приподнялась, снова вгляделась в густую тень под деревьями, никого не заметила, встала на ноги и, прихрамывая, двинулась дорогой, что вела в поле.

Банда, однако, была недалеко, следила за своей жертвой. Только Иванка сделала несколько шагов — из-за деревьев одновременно грохнуло несколько ружей. Девушка покачнулась, ноги ее подкосились, она упала. Стражники бегом кинулись к ней. Один из них, самый старательный, встряхнул ее, крикнул:

— Жива!..

— Отнесите ее в общину! — распорядился староста. — Там продолжим допрос. Думается мне, она прикидывается — чтоб снова убежать.

Несколько блюстителей порядка подхватили тяжелораненую партизанку и поволокли ее через площадь. Когда ее швырнули на пол в здании общины, Иванка едва дышала.

Один из истязателей достал кизиловую палку, сунул ее старосте.

— Сейчас же говори, кто ты и сколько вас в отряде! — прокричал тот, замахиваясь палкой.

Иванка молчала.

— Слышишь, о чем тебя спрашивают?! Отвечай, не то я тебя укокошу! — не дожидаясь ответа, староста изо всей силы ударил Иванку палкой по плечу. Та дернулась, но все так же молча продолжала сосредоточенно глядеть на электрическую лампочку, что покачивалась на длинном шнуре, свисающем с потолка.

Внезапно лампочка погасла. Воцарился мрак. Над полуживой девушкой склонилось несколько мутных силуэтов. Руки их походили на длинные косы, которые время от времени вздымались в воздухе и снова опускались к полу.

— Говори, кто такая и сколько вас! — процедил староста сквозь зубы. — Иначе буду тебя бить, покуда руки не устанут.

Напрасные угрозы. Кроме тихих стонов, убийцы не услышали от Иванки ничего.

Лампочка снова загорелась. Истязатели отпрянули, но девушка не открыла глаз. На них упали пряди волос, между которыми сбегали тонкие алые струйки крови.

— Все попусту, так ничего и не сказала, — прорычал староста.

Утром в село прибыл на грузовике целый взвод полицаев. Они вытащили Иванку из канцелярии и, словно куль, забросили в кузов машины.

Но когда полицейская машина мчалась к городу, девушка была еще жива. Время от времени сознание возвращалось к ней. В один такой миг она поняла, что силы ее оставляют, а в околийском управлении, куда ее, конечно, везут, ждут новые муки.

Вдоль бортов кузова густо сидели полицаи. От их сапог исходила удушающая вонь. Сквозь нее к девушке, лежавшей в ногах полицаев, не мог пробиться аромат полевых цветов — тот, что она вольно вдыхала всей грудью еще вчера вечером, когда они с парнем вышли из Кондофрея и бодро шагали к Житуше.

Во время другого проблеска сознания перед Иванкой промелькнуло сделанное ею. Ей казалось, что этого мало для нормальной человеческой жизни, но более чем достаточно для короткой.

«А сколько я прожила? — подумала она. — Неужели целую вечность? Я ведь, кажется, была молода! Наверное, в чем-то я допустила ошибку?»

Что-то смешалось, что-то было не в порядке. Она открыла глаза, чтоб выяснить это, чтоб еще раз увидеть то, что ей так дорого и мило, в последний раз порадоваться чудесной природе, взглянуть на людей, с кем она делила свою молодость, но кроме синих полицейских шинелей, ничего другого не увидела. Острая вонь сапог перехватила ей дыхание, она снова зажмурилась. Сейчас ей казалось, что с полей долетает упоительный аромат цветов — цветов молодости. Счастливая улыбка тронула ее губы, и с этой улыбкой, непобедимой и властной, она навсегда закрыла свои карие очи.

* * *

На маленькой площади села Кожинцы, что расположено неподалеку от Эрула, остановились два военных грузовика. Среди шестидесяти полицаев и солдат крестьяне заметили агентов Димова и Тодорова в офицерской форме. Под строгой охраной возле них стояли Анто Борисов, схваченный партизан из села Мисловштица, и арестованный Сергий Тончев, школьник из Эрула. Грузовики остались на площади, а вся колонна двинулась в Эрул пешком.

Во время следствия Анто поверил обещаниям полицаев, что его оставят в живых, и раскрыл лучших ятаков в Эруле — бая Васила, деда Георгия и деда Милана. Сейчас, для маскировки переодетый в одежду полицейского, он вел карателей, чтоб указать им дома людей, которые его сердечно встречали как партизана.

Дорога к селу вилась змеей — то по холмам, заросшим мелким кустарником, то сухими распадками, заполняемыми водой лишь в сильные ливни. Во многих местах дорога сужалась до извилистой тропки, по которой полицаи и солдаты могли двигаться лишь в колонне по одному. У махалы Смрика тропа вывела на широкую поляну, к восточному краю которой подходил высокий буковый лес. Тут дорожка раздваивалась. Полицаи и солдаты двинулись по обеим тропкам. Когда группа, в которой шел Сергий, углубилась в лес, прогремел ружейный выстрел.

Вскарабкавшись по склону, обе группы опять слились и двинулись дорогой к селу. В голове колонны шел Анто. Он огляделся, но среди полицаев не заметил Сергия. Труп его остался в лесу.

Колонна прошла возле родника, мимо дома бая Васила — неизвестно почему, но Анто ничего не сказал агентам.

Бай Васил был как раз во дворе. Увидев полицаев, он подумал, что это к нему идут, и наскоро условился с женой, признаться, если полицаи очень будут напирать, в трех случаях посещений партизан. Только в трех случаях, больше — ни слова. В особенности о посещении Петра Младенова, которого бай Васил лично проводил к партизанам.

Бай Васил направился в соседний лесок — вроде бы за валежником. Укрывшись в кустах, он с беспокойством наблюдал за колонной карателей. Увидев, что она миновала его дом, вздохнул с облегчением, но на всякий случай задержался еще в леске.

На западном конце Эрула есть седловина. Ее составляют скаты двух высоток, задерживающих зимой северные и южные ветры. В седловине скрещиваются две дороги. Одна ведет из махалы бая Васила к руднику «Злата», а другая связывает Эрул с Бусинцами. В седловине стоит и дом деда Милана, старого горняка с шахт Перника, члена нашей партии. Он да бай Васил — костяк парторганизации в селе.

В дом к деду Милану партизаны наведывались многократно. И всегда их ожидал самый радушный прием. Как-то с группой партизан был тут и Анто, тот, что сейчас вел карателей. И в тот раз Милан доверился им, пригласил еще заходить.

Нынче дед Милан словно бы предчувствовал, что нагрянут гады. Он поднялся спозаранку, принес воды из родника возле дома бая Васила, с ним самим тоже побеседовал о том, о сем, а потом запряг в арбу волов и отправился за дровами. Собрал валежника и еще до 9 часов вернулся домой. Сгрузил дрова, приготовил жене веток на растопку и сел у окна отдохнуть. Окно выходило на дорогу, и дед Милан любил сидеть возле него, наблюдать за прохожими. Время от времени окликал жену:

— Глянь-ка, Анна, куда бы это ему понадобилось? Ишь, как торопится!

Бабушка Анна на миг отрывалась от недоштопанных его носков, говорила:

— Не знаю, Милан, он мне не сказывал.

Но вот перед озадаченным взором деда Милана замаячила долгая вереница людей. Пересчитать их он не смог, но ясно определил, что это люди в форме. Это ему показалось не к добру.

— Анна, что надо этим военным?.. Вошли к нам во двор, — удивленно сказал дед Милан. Он еще даже не докончил, как в дверь загрохотали. Старик живо поднялся со стула, направился к двери.

Его встретило дуло немецкого автомата и крик: «Руки вверх!», а затем две здоровенные руки схватили за пояс.

«Должно быть, это конец», — подумал дед Милан, но внешне ничем не выдал этой мелькнувшей мысли. Насупив брови, он сердито спросил:

— Чего вы меня пугаете, ребята? Чего орете, как оглашенные?

— Мы тебе сейчас покажем оглашенных! — агент Димов так грубо рванул его за старенький пиджак, что дед Милан едва удержался на ногах.

— Ведите себя по-человечески, не срамите солдатскую форму. В ней мы турок прогнали с Балкан. В моем доме я хозяин!

Гордое поведение деда Милана взбесило палачей. Они потащили его во двор. Следом вышел сын старика Ганчо. Димов велел Анто обыскать его, а сам повел деда Милана к дровянику.

Старый труженик пробовал было внушить озверевшим полицаям, что ничем перед ними не провинился и не следует так грубо с ним обращаться, но подпоручик, который ждал лишь повода, воспринял эти его слова как протест и крикнул:

— Очень онмного себе позволяет, застрелите его!

В тот же миг Димов нажал гашетку автомата. Дед Милан упал. Спустя несколько мгновений он приподнял голову, пытаясь рассмотреть, нет ли возле кого-нибудь из близких, ткнул рукой в сторону палачей, проговорил через силу:

— Анна, извели меня эти псы, будь они прокляты!..

Услышав это, агент Тодоров поднял свой парабеллум и трижды выстрелил старику в грудь.

— Поджигайте дом! — приказал Димов полицаям и солдатам.

Кто-то из них швырнул в окно гранату. Она с грохотом взорвалась, домик зашатался. Детишки, которые были в соседней комнате, до смерти перепугавшись, с криком выбежали во двор.

Сизый дым поплыл над широкой долиной, в которой притаилось устрашенное расправой село. Поднялись к небу рыжие языки пламени, охватили весь дом. Никто из полицаев и солдат не сказал ни слова, не пожалел старую женщину, в глубокой печали опустившуюся на колени возле мужа, не устыдился его беременной снохи, не тронули их душу слезы детей — внучат Милана, которые плакали по своему веселому ласковому дедушке, по своим игрушкам и увлекательным книжкам, сгоравшим теперь в буйном пламени.

Ничто не могло тронуть каменные сердца этих зверей в человеческом облике.

В какой-то миг бабушка Анна подняла голову. Перед ней с печальными лицами стояли внуки, а бедный их домик, который они с Миланом построили с таким трудом, на собственном горбу таская бревно за бревном, камень за камнем, сейчас весь был охвачен пламенем. Горе сковало ее уста. Не было сил даже проклясть палачей. Сжав руки, она снова склонилась над залитым кровью телом мужа. Она крепилась, сдерживая рыдания, чтобы не перепугать еще больше детишек, которые совсем еще недавно играли с дедом, словно это был их ровесник, а двухлетняя Анка, названная в честь бабушки, дергала его за седые усы. Сейчас девчушка просто заходилась в плаче. Она не понимала, что случилось, но видя, как роняет слезы бабушка, рыдала во весь голос и норовила забиться к ней под передник.

Палачи не стали ждать, пока догорит дом. Построились на дороге и двинулись обратно — к баю Василу. Подошел его черед.

Когда они нагрянули к нему во двор, жена бая Васила, возвращавшаяся от родника, едва не уронила кувшины с водой. Услышав выстрелы и увидев дым над домом деда Милана, она подумала, что беда наверняка их тоже не минует.

С первого же взгляда агент Димов признал ее, вспомнил про обыск, который он в свое время проводил в кошарах Алексия Захариева, где бай Васил и его жена работали тогда исполу. Вспомнил, как твердо держался ее сын Петр, которого бросили в сливенскую тюрьму на пожизненное заключение. Все это возбудило его злобу к этой женщине, родившей и с большим трудом выходившей девятерых детей. Многократные роды, постоянное недоедание и тяжкий труд подорвали здоровье женщины, она переболела почти всем, чем только может болеть человек.

И она тоже узнала того, кто стоял сейчас перед пей в форме офицера. Это усугубило ее страх.

— Где твой муж? — спросил Димов.

— Спустился дров собрать.

— Сколько раз были у вас тут партизаны?

— Видом не видала, слыхом не слыхала, даже не знаю, что такое партизаны, — сердито ответила тетушка Райна.

Димов замахнулся и своим здоровенным кулаком несколько раз ударил ее по голове, груди, спине. Она задохнулась от боли, упала возле стены на землю. Больная женщина, она и без того едва держалась на ногах. Сейчас, сжавшись в комок, она плакала от боли, обиды и страха за детей. Только слезы ее никого из пришельцев не тронули. Они ведь ради этого сюда и явились.

Около тетушки Райны собрались дети, заплакали вместе с ней. Это лишь разозлило агента, он сказал подпоручику:

— Очень она дерзкая, но времени на нее терять не стоит. Надо прижать Васила — он уж все доподлинно знает. Послать, чтоб разыскали его, господин подпоручик?

— Конечно, пошли! — ответил командир военно-полицейской группы.

Димов повернулся по-солдатски, сердито окликнул одного из мальчуганов бая Васила. Назначив четверых солдат сопровождать его, велел мальчику немедленно позвать отца.

Бай Васил появился иссиня-бледный. В горле у него застрял комок. Увидев лежащую и плачущую Райну, подумал, что она нарушила уговор, и еще больше устрашился. «Мало им, что парня моего избили и бросили в тюрьму, так еще и нас пришли мучить», — подумал он. Подойдя к военным, он спросил:

— Что случилось, ребята, зачем меня позвали?

Не дав ему договорить, Димов набросился на него с кулаками:

— Говори, сколько раз были у тебя лесные бандиты?

— Погодите, ребята, скажу, — пообещал бай Васил и снова глянул на жену, стараясь понять, не проговорилась ли она сверх того, о чем условились.

— Давай говори быстрее, а не то убью! — кричал агент.

— Три раза заходили, — сказал бай Васил.

— Когда? — тотчас ухватились за признание агенты.

— Дня и месяца не запомнил, помню только, что было это, когда напали они на шахту. Дал я им хлеба, они и ушли.

— Почему не сообщил в управление?

— Не посмел. Они запретили сообщать.

— Когда еще приходили?

— Дня и месяца опять же не запомнил, только было это между рождеством и Ивановым днем. Трое приходили. Среди них одна девушка.

— Почему не сообщил полиции?

— Не посмел. Они запретили.

— Когда еще приходили?

— Третий раз это было около Юрьева дня. Тогда их приходило много. Все село блокировали, а возле моих ворот стоял один штатский с ружьем. Я вышел во двор покормить буйволиц, а он меня предупредил, чтоб я не показывался на дороге, а то, мол, арестует. Вот и все.

— Давай говори, говори — это ведь не все. Мы знаем, сколько раз они приходили, — настаивали агенты, рассчитывая, что бай Васил будет признаваться и дальше.

— Это все, ребята, больше не приходили.

— Значит, больше не приходили, только три раза? А Петра Младенова знаешь? Он к тебе не заходил? — продолжал выспрашивать Димов.

— Не знаю такого.

Димов грубо схватил бая Васила, потащил его к подпоручику. Рядом с офицером, пришибленный и жалкий, одетый в потрепанную полицейскую форму, стоял Анто.

— Отрицает, господин подпоручик! — доложил агент.

Офицер подошел к баю Василу вплотную, напыжился от злости, даже на цыпочки привстал и, нанося ему удары хлыстом, проговорил:

— Не знаешь, мерзавец, не знаешь?.. — повернувшись к Анто, крикнул: — Задай-ка ему вопрос!

Только сейчас, оказавшись лицом к лицу с баем Василом, почувствовал Анто, насколько он виноват, до какой беды довел стольких хороших людей. Понял, и на какой крючок попался, но уже не было у него сил отказаться: своя-то жизнь дороже. Поэтому, сконфуженно улыбаясь, он обратился к баю Василу:

— Как ты можешь говорить, будто не знаешь Петра Младенова? Когда мы с ним недавно приходили к тебе, ты ведь сказал нам, что отряд Славчо находится в Маринковой махале, и ты нас проводил тогда вон до того холма, — проговорив все это, он уткнулся взглядом в землю.

— Не разводи тут небылиц, малый. Не приходили вы ко мне, и никакого Петра Младенова я не знаю.

— Ты врешь! — сказал Анто и взглянул на подпоручика.

— Забрать его! — приказал подпоручик. — Если не признается, расстреляем.

Агенты схватили бая Васила, потащили в сторону махалы Буничовец.

Многолюдное семейство бая Васила осталось в страшной тревоге. С помощью Стояна и Бонки тетушка Райна попыталась было пойти следом, но полицаи приказали, чтоб никто не показывался со двора. Дети столпились в воротах, расплакались во весь голос. Они с ужасом ожидали выстрела, который означал бы, что с их отцом все покончено.

Но бай Васил — человек бывалый. Он признался в тех трех случаях, поскольку о них знала вся махала, и скрой он их, было бы только хуже. Но рассказать о своих связях с партизанами, значит наверняка навлечь на себя и на всю семью погибель, значит предать партию. Разве может он признаться в том, что хранит оружие партизан, что он руководитель партийной организации и боевой группы в селе?

В махале Буничовец жил дед Гергин. Из-за предательства Анто его тоже ждала участь деда Милана.

Вслед за Анто в дом вошли подпоручик и двое агентов. Бай Васил с одним из полицаев оставался снаружи. Анто, который был знаком старику, попросил еды для партизан, и дед Гергин, поддавшись на провокацию, сказал жене, чтоб она принесла, что там у них есть. Старая женщина достала полбуханки хлеба и миску с брынзой, подала все это подпоручику. Тот взял и спросил деда Гергина, не покажет ли он им дорогу. Старик достал свой посошок и зашагал за подпоручиком, а за ними пошли агенты и бай Васил. Бабушка Стана проводила их до ворот. Когда она увидела арестованного бая Васила, до нее дошло, что происходит, и она кинулась было за дедом Гергином, но агенты, пригрозив расстрелом, велели ей остановиться.

Не прошли они от дома и ста метров, грянул выстрел, и дед Гергин упал замертво. Однако разъяренный агент Стоян Тодоров выпустил в него еще несколько пуль. К убитому кинулась бабушка Стана, громко причитая, проклиная убийц. Подпоручик велел одному из полицаев «заткнуть старухе рот». Однако горе старой женщины тронуло полицая, может быть, впервые он не выполнил приказа.

Когда Димов и бай Васил подошли к трупу, агент остановил арестованного, пригрозил ему:

— Смотри, не скажешь всего, и сам вот так же будешь валяться.

— Клянусь своими детьми, ничего больше не знаю, — проговорил тот. — Все, что знаю, я уже сказал вам.

Агенты ему не поверили. Они хотели добиться от него подтверждения того, что им сообщил Анто. Шагов через двадцать они снова набросились на бая Васила, угрожали расстрелять его тут же, на месте, если не сознается.

Бай Васил молчал. Он видел, как расправились с дедом Гергином, и почти не сомневался, что через мгновенье и сам может упасть мертвым. Напрасно рассчитывать на милосердие и сочувствие кого бы то ни было из этих окруживших его зверей. Разминуться сейчас со смертью можно при одном условии — ни в чем не признаваться. В эту решительную минуту он снова как бы услышал сказанное им Темелко Ненковым: «Умри, но не выдавай партийной тайны». Собрав все свое самообладание, он проговорил:

— Что хотите, ребята, делайте со мною — если хотите, убейте, если хотите, режьте меня на куски, — только ничего я вам больше не могу сказать. Вот, — бай Васил достал из кармана кусок хлеба, — целую хлеб, клянусь девятью своими детьми, что сказал правду и ничего больше не знаю.

Агенты переглянулись. «Нет, и на этот раз врет и хитрит», — решили они.

— Для такой твердой башки и дубина нужна покрепче, — сказал Тодоров. Он приказал двум полицаям связать арестованного и доставить в околийское управление, где рассчитывал сломить-таки его сопротивление и добиться важных признаний.

Однако эти надежды не сбылись. Бай Васил стоял на своем. А тех показаний, что он дал, недостаточно было для смертного приговора. Бая Васила отправили в концлагерь, где он и дождался свободы.

* * *

Мы скорбили по расстрелянным партизанам и ятакам и считали своим долгом отомстить за них, потребовать врага к ответу. Для этого мы сформировали специальные команды, которые должны были навсегда отбить у затаившихся врагов охоту к предательству.

Когда бригада отправилась в поход, фашиствующие элементы в селах зашевелились, стали поднимать голову. Во время того или иного боя некоторым партизанам случалось отбиться от своих. Стремясь отыскать свой отряд или вернуться в бригаду, они спускались с гор в близлежащие села, расспрашивали жителей — иной раз умело, порой неумело. От того, на кого они попадали — на наших людей или на врагов, — зависела их дальнейшая судьба. Наши, если не имели с нами связи, хотя бы указывали им места, где мы могли бы находиться. А чуждые элементы выдавали бойцов полиции, в лучшем случае — стремились отделаться от них.

Вот и в селе Джинчовцы, где мы в свое время воспрепятствовали реквизиции молока, нашлись такие элементы. Как-то утром двое партизан, отставших от бригады во время боя у Огорелицы, спустились полями к окраинным домам села Джинчовцы. К несчастью, наши товарищи попали на трусливых подлых людей. Первый, кто им встретился, на словах рассыпался в симпатиях и сочувствии к нам, пригласил бойцов к себе домой. Под предлогом, что он хочет укрыть их получше, запер бойцов в чулане, а сам сговорился с соседом, чтобы тот позвал полицию. Пока наши товарищи спокойно ожидали ночи, чтобы под ее покровом двинуться дальше, приехали полицаи, окружили дом предателя, открыли стрельбу, вынудили бойцов сдаться, а затем расстреляли их. За эту подлость оба предателя впоследствии заплатили своей жизнью.

* * *

В том же селе произошел и такой случай.

К нам поступил сигнал, что Макарий Петков, эвакуировавшийся из столицы в родное село Джинчовцы, по дороге туда будто бы останавливался в другом селе и несколько часов пропьянствовал с агентами и полицаями из Трынского околийского управления.

Это сообщение насторожило нас. Командование отряда приняло решение отыскать эвакуированного и установить подлинные причины, по которым он прибыл в село. В один из вечеров отряд блокировал село. Группа опытных бойцов отыскала Петкова и нашла у него в кармане приготовленный для передачи полиции список. В нем значились имена доброго десятка крестьян. Вероятно, полиция предприняла бы против этих людей самые жестокие меры, поскольку полицейский агент перечислил их как опасных ятаков.

На площади собралось все село. Люди хотели не только узнать, в чем состоит вина их односельчанина, но и принять участие в вынесении приговора, который тем же вечером надо было привести в исполнение.

Установленные факты полностью изобличали подсудимого. Они были сильнее всяких обвинений: как имена крестьян, так и возможные мотивы их ареста «эвакуированный» написал собственноручно.

— Смерть! Смерть полицейскому холую! Такие предатели заслуживают смерти! — единодушно решили крестьяне.

Даже родная сестра подсудимого, узнав о его преступлении, одобрила приговор, только попросила командование отряда по возможности оказать помощь его детям.

После того как был вынесен приговор, дали последнее слово подсудимому. Он признал свою вину и заявил перед всем селом, что приговор справедлив. Это оказало исключительно сильное воздействие на присутствующих, которые удивлялись нашей осведомленности.

* * *

Хотя прошло довольно много времени, мы не забыли нашего веселого, жизнерадостного Иосифа Талви (Ванчо), ставшего жертвой предательства и схваченного в феврале 1944 года.

…Закоченевший от холода Ванчо, потеряв надежду напасть на след отряда, набрел на чей-то сеновал. Зашел внутрь, взобрался на сено, но никак не мог согреться. Спустя некоторое время там появилась довольно полная женщина лет под пятьдесят, принялась сгребать сено. Это была жена содержателя корчмы в селе Суйдол, тесно связанная с полицией. Ванчо долго выжидал, колебался, потом, наконец, решился окликнуть ее — попросил принести ему сухие носки, чтоб он мог переобуться. Вместо этого подлая баба вызвала полицаев, и те схватили Ванчо. Он был зверски убит в полицейском управлении города Радомира.

За этой трактирщицей числились и другие преступления. Она, ее муж и сыновья выдали полиции одну партизанку, а потом из золотых зубов убитой понаделали себе украшений.

* * *

В селе Драинцы жил толстый трактирщик, который здорово наживался, спекулируя на черном рынке. К тому ж он был страшный развратник и, пользуясь тяжелым положением односельчан, всегда мог за килограмм сахара или риса выбрать себе самую красивую молодайку или девушку. Пресытившись ими, набрасывался и на девочек. Жители села ненавидели этого гнусного мерзавца и только у нас и надеялись найти на него управу. А кто ж, в самом деле, еще мог положить конец его мерзостям? Власти? — Да они ему только потакали. Полиция? — Так он с ней сотрудничал, вместе с полицаями и бесчинствовал.

Как-то вечером товарищи, которых мы послали покарать мерзавца, постучались в один из окраинных домов села. Открыла им бедно одетая женщина. Сначала она испугалась, а потом, узнав, что перед ней партизаны, разоткровенничалась, рассказала обо всем, что тяжким грузом лежало у нее на сердце.

— Взгляните вон на дитя, — показала женщина на четырнадцатилетнюю девочку, понуро пристроившуюся возле очага. — Вчера над ней надругался наш трактирщик. Что теперь делать, куда деваться? Я и за мать, и за отца в этом доме. Прошу, избавьте нас от этой гадины, выгоните его куда подальше! Все село вздохнет с облегчением.

— Кто может показать нам его дом? — спросили товарищи.

— Да я же и покажу, — с готовностью ответила женщина. — Только его сейчас нет дома. Он в другом месте.

Она провела товарищей к нарядному домику на другом конце села.

Окна в домике — темные. И вокруг, и внутри его — тихо. Луна только всходила.

Товарищи велели женщине держаться в сторонке, а сами перекрыли все пути, по которым мог бы убежать трактирщик. Потом постучали в дверь — никакого ответа. Постучали еще, потом еще раз. Изнутри раздался бас:

— Кто там?

— Свои, пришли за кожами.

— Давайте утром, я только что лег.

Он подумал, что это и в самом деле торговцы кожами, которых ждал уже несколько дней.

— Открой, мы тебе передадим кое-что, а насчет кож поговорим завтра, — настаивали наши, приготовившись схватить его еще в дверях.

Трактирщик зажег лампу, полуодетый прошлепал к двери, щелкнул замком. Дверь отворилась. Товарищи набросились на него, он сопротивлялся, но им удалось схватить его за руки, заломить их за спину, связать. Вдруг на товарищей, будто тигрица, накинулась полуголая красивая женщина со смолисто-черными косами. Она умоляла наших отпустить его. Когда товарищи прочли ему приговор, его ударило в дрожь, он проговорил:

— Расстреляйте меня где-нибудь в другом месте. Не делайте этого здесь, в чужом доме.

Когда селяне узнали, что он наказан, будто гора у них с плеч свалилась.

Так вот благодаря нашей осведомленности от нас не мог укрыться даже хорошо законспирированный враг. Крестьяне часто удивлялись этой нашей осведомленности и все выискивали повод спросить нас, откуда мы все знаем.

Были мы как-то в селе Слишовцы. Зашла речь о происках врагов, о том, кто из них и что именно говорит против нас. Один старик не утерпел тогда, спросил:

— Откуда вы это узнаете, что говорят против вас?

— От народа, — ответил Денчо.

Ответ не удовлетворил старика, он продолжал выпытывать, как доходят до нас эти сведения.

— Вот как, — серьезно начал Денчо. — Есть у нас последняя новинка — советская радиостанция. Она может уловить даже самые тихие разговоры, которые ведут между собой люди. Через нее же устанавливаем и имена этих людей.

Старик принял все за чистую монету. Восхищенный хитрой машиной, он даже зажмурился.

— Надо же… Ну тогда никому от вас не укрыться!.. — заключил он, почесывая затылок.

— Никому, дед, никому. Враг вот у нас где, никуда ему не деться. Радиостанция будто дрессированная ищейка. Стоит кому-нибудь сказать плохое про партизан, она уже напала на его след.

— Ну и ну, — поражался старик. — Кто ищет черта, тот его всегда найдет. — Повернувшись к нам, он сказал: — Приструните этих ворогов, ребята, иначе не видать нам покою.

— Все гады уже на примете, дед. Скоро предстанут перед судом народа, ответят за свои преступления, — заключил Денчо.

* * *

Особо хочу остановиться на политических акциях, которые отряд провел в селах Реяновцы, Цигриловцы, Бохова, Лешниковцы, Верхняя Мелна, Слишовцы, Бераинцы, Радово, Извор и других. Эти акции вылились в демонстрацию дружбы между партизанами и народом. Она нашла проявление не только в том, что местные жители охотно посещали устраиваемые нами собрания, но и в сотнях крестьянских подписей под резолюциями, адресованными фашистскому правительству.

«Мы не можем дольше терпеть такое положение, — заявляли, к примеру, жители села Радово. — Готовы все силы отдать борьбе за немедленное изгнание немцев из нашей страны, во имя союза с братским советским народом, за вывод болгарских войск из Югославии и Греции. Мы полностью поддерживаем борьбу Отечественного фронта, направленную на свержение фашистской власти и установление нашей, народно-демократической власти, которая одна лишь может обеспечить нашу свободу и независимость».

Подобные резолюции подписывали крестьяне почти всей околии и, не опасаясь за последствия, направляли их правительству.

Одновременно с агитационной работой среди населения, нацеленной на развитие его активного и массового сопротивления властям, мы провели набор в отряд новых бойцов. На призыв партии и РМС откликнулись молодежь сел Долга-Лука, Ранилуг, Ярловцы, Слишовцы, Туроковцы. Видрар, Горочевцы и других. Товарищ Крыстан Крыстанов привел в отряд четверых красноармейцев, бежавших из фашистского плена. Их появление в бригаде стало для партизан радостным событием, вновь показало, насколько сильна у наших людей любовь к советскому народу.

Память о них — Павле Михайловиче, Федоре Бурейко, Николае Матвеенко и Владимире Васильевиче — всегда жива в сердцах бойцов и командиров Трынского отряда.

* * *

Возрождение отряда весьма обеспокоило трынские власти. Они понимали, что он создаст им немало забот, что какие бы силы против него ни бросить, при той поддержке, которую он получает от населения, разгромить его будет невозможно. Это признавал и трынский полицейский начальник в письме своему шефу в Софию.

«Военные акции, предпринятые в мае и июне сего года против нелегальных коммунистических функционеров, — говорилось в этом письме, — в известной степени ободрили население Трынской околии; некоторые жители стали проявлять лояльность к властям, т. е. оказывать необходимую поддержку, полагая, что эта банда будет полностью уничтожена; вообще уважение к власти начало восстанавливаться. Однако недавнее появление в пределах околии главарей Славчо и Денчо снова вызвало у населения беспокойство и страх; уважение жителей к властям исчезло, обратившись полностью к нелегальным.

Вернувшиеся главари разбойничьих банд вдохнули веру в своих единомышленников; последние с еще большим энтузиазмом начали действовать по осуществлению планов подпольщиков».

В другом письме полицейский начальник отмечал:

«…Замечено, что все жители, состоящие в Болгарском земледельческом народном союзе, явно начали симпатизировать нелегальным. Объясняется это тем, что в Отечественный фронт разрешено вступать не только коммунистам, но и представителям всех партий. В последнее время мы столкнулись с фактами, когда на нелегальное положение переходят люди, которые никогда не придерживались левых взглядов.

Учиненные нелегальными убийства и разрушения населением комментируются в пользу подполья. Население готово перейти на его сторону».

А дальше полицейский начальник делает еще более откровенное признание:

«Мы чувствуем себя бессильными, поскольку массы не за нас. Причина этого в том, что наши действия направлены против всех ятаков, т. е., по сути дела, против всего трынского населения, за незначительным исключением.

В 1943 году возглавляемое мной управление раскрыло несколько конспиративных явок, а в этом году — ни одной. И вовсе не потому, что мы бездействуем. Мы просто не располагаем необходимыми сведениями, а получить их неоткуда, поскольку все население не с нами, а с ними».

В заключение полицейский начальник, вовсе уж расписываясь в собственной беспомощности, просит вышестоящую инстанцию прислать как можно скорее и возможно более крупное подразделение жандармов специально для Трынской околии.

«Потому что, — заявляет он, — могу утверждать со всей определенностью: если своевременно не принять мер, она станет одной из наиболее опасных для власти околий, что впоследствии повлечет за собой большие жертвы».

Для всех этих опасений полицейский начальник имел основания. Власти полностью утратили авторитет у населения. Их политика, для разоблачения которой партизаны не жалели сил, не получала никакой поддержки. Кому было не ясно, что болгарские правители служат вовсе не народу, а Гитлеру, что реквизиции проводятся в интересах германской армии, что царские войска защищают не интересы народа, а интересы фашистской Германии и болгарских капиталистов, что Отечественный фронт — единственная сила, которая отстаивает свободу и независимость болгарского народа, а партизаны — ее вооруженный кулак.

Кто в Трынской околии не чувствовал бессилия администрации, когда старосты, подчиняясь нашему приказу № 13, немедленно подавали заявления об отставке. Кто не видел, как административные органы в селах выполняли распоряжения не управляющего околией, а партизанских командиров. И кто не замечал непрерывного упрочения авторитета комитетов Отечественного фронта, которые охватывали все большее число сел.

Результатом чего было все это? Результатом правильного курса партии, возглавлявшей Отечественный фронт и его вооруженные силы — партизанское движение. Это было результатом целеустремленной работы партийных и молодежных деятелей, активных действий партизанских отрядов и бригад, побед Красной Армии, которые воодушевляли борцов на скорейшее освобождение родины.

* * *

В мае, когда обе бригады покинули пределы Трынской околии, в жизни городской организации произошли перемены. Озверевшие фашисты арестовали товарищей Арсо Рашева, Тодора Вангелова, Сотира Тодорова, Апостола Джерекарова, Стояна Якимова, Асена Кятова, Митко и Васила Джерекаровых, Иосифа Восковарджиева и других. Часть арестованных была затем выслана, часть — выпущена из-под стражи. В числе последних оказались Стоян Якимов, Арсо Рашев, Апостол Джерекаров, Тодор Вангелов и Сотир Тодоров. 17 июля все они, за исключением Якимова, получили повестки: им надлежало явиться в «черную роту» в село Бояна под Софией. Эта «черная рота» была чем-то вроде штрафного подразделения, куда фашисты направляли прогрессивно мыслящих людей, таким образом обезвреживая их.

Узнав об этом, член комитета Стоян Якимов тотчас разыскал товарищей и предупредил, чтоб они ни в коем случае не ехали в Бояну. Одновременно в окрестностях города он встретился со связным отряда. К сожалению, упомянутые выше товарищи и на сей раз не нашли в себе смелости. Оставшись глухими к голосу партии, они собрали вещи и добровольно отправились в фашистский плен. Таким образом, мы вторично испытали разочарование, вызванное нерешительностью тех трынских товарищей, которые предпочли стать жалкими игрушками в руках врага, а не партизанами, борцами за свободу народа.

* * *

После того как Владо Тричков, Георгий и Йорданка Чанковы отправились со Второй бригадой к Пловдиву, связь с окружным комитетом партии временно прервалась, но когда Чанков вернулся в Софию, она тотчас была восстановлена. При помощи наших связных Райчо Такова и Теофила Симова, которые поддерживали контакт с ятаком дедом Миланом из села Клисура Софийской околии, шел постоянный обмен и мнениями, и документами. Так, в начале июня, вскоре после замены премьер-министра Божилова Багряновым, товарищи Раденко Видинский и Георгий Аврамов получили из Софии частное письмо, в котором давалась установка на временное свертывание партизанской борьбы и терпимость в отношении багряновских чиновников. В соответствии с этим товарищам Раденко Видинскому и Георгию Аврамову следовало немедленно приступить к разоружению и роспуску партизан.

Сначала письмо попало в руки к Раденко Видинскому. Прочитав его, тот даже в лице изменился.

— Возможно ли такое?! Можем ли мы складывать оружие сейчас, когда борьба вступила в решающую фазу?! — возмущался он. — Нет! Этого не может быть! Невозможно, чтобы так думали ЦК и Георгий Димитров!

И Раденко отправился в село Верхняя Мелна, где его ждал бай Пешо.

Едва войдя в комнату, Раденко подал письмо Георгию Аврамову и, не отрываясь, следил за выражением его лица, которое быстро покрылось красными пятнами гнева.

— Это безумие! — отрезал бай Пешо. — Да как же нам стать союзниками волка! Никогда! Ты что об этом думаешь? — обратился он к Видинскому.

— То же, что и ты, — ответил Раденко.

— Тогда давай напишем в окружной комитет, — предложил Георгий Аврамов. — Завтра наши связные уходят в Софию.

— Давай, — согласился Раденко.

И оба партийных деятеля тотчас принялись за дело, ясно и недвусмысленно выразив свое несогласие с мнением, высказанным в письме. Проанализировав обстановку, они указали, что содержащаяся в письме оценка Багрянова неверна, что Багрянов демагог, его обещания — сплошной обман, применяемый для того, чтоб завоевать симпатии, выиграть время. Они подчеркнули, что вооруженную борьбу болгарского народа не только не следует ослаблять, а наоборот — ее необходимо усилить, придать ей еще больший размах, ибо только так можно уничтожить фашистский режим.

Как вскоре выяснилось, члены окружного комитета в том же ключе анализировали положение в стране, политику буржуазии. Они пришли к тем же выводам, что Георгий Аврамов и Раденко Видинский, и поспешили сообщить им свою точку зрения. В письме, подписанном секретарем комитета, говорилось:

«Правительство Божилова — Д. Христова смещено. Его предательская германофильская политика встретила решительное сопротивление болгарского народа, проявившееся прежде всего в повстанческой борьбе партизанских отрядов. Их удары по общинам, складам, сыроварням и т. д. так же, как и физическое уничтожение многих германских агентов и притеснителей народа, создали для правящей у нас прогитлеровской банды такие трудности, с которыми она не смогла справиться и должна была убраться прочь. Не считаясь с лишениями и жертвами, самые смелые и преданные сыны и дочери нашего многострадального народа с оружием в руках выступили против этого антинародного правительства, защищая честь, свободу, независимость нашей родины.

Пришло к власти новое правительство — Багрянова. Положение, однако, не изменилось. Немцы остаются полными хозяевами в Болгарии. Они держат в своих руках нашу армию, жандармерию и полицию. Новое правительство Багрянова — Станишева — Славейко Василева, прикрываясь туманными разглагольствованиями Багрянова, продолжает проводить старую внешнюю и внутреннюю политику. Наши войска по-прежнему посылают в братскую Югославию и Грецию, где они исполняют жандармские функции палачей и поработителей. Обещания Багрянова так и остаются пустыми россказнями, а вот дела возглавляемого им правительства разоблачают его кровожадную сущность. Прежний директор полиции заменен подполковником Куцаровым — еще большим палачом, чем его предшественник.

Вот почему не следует питать никаких иллюзий в отношении нового правительства. От него нельзя ждать ничего хорошего для Болгарии и болгарского народа. Это — также правительство антинародное, выполняющее все желания Гитлера, толкающее страну к колоссальной национальной катастрофе. Лишь правительство Отечественного фронта спасет Болгарию от близкой гибели. Поэтому борьбу за подлинно народную власть, за правительство Отечественного фронта необходимо продолжать всеми силами и средствами».

Далее в письме, как неотложные, ставились следующие задачи: сплочение и активизация антифашистских сил в стране; еще большая активизация повстанческих отрядов на местах, допуская временное расчленение крупных боевых единиц на более мелкие, что обеспечит их большую маневренность; продолжение мобилизации и пополнения отрядов главным образом из среды беспартийных; создание активных боевых групп для проведения диверсий и т. д.

В письме большое место отводилось армии. Об этом говорилось следующее:

«Необходимо предпринять все возможное, чтобы установить контакты с демократически и антигермански настроенными офицерами и унтер-офицерами, разъяснять им роль и задачи повстанческих отрядов, призывать их к сотрудничеству в общей борьбе. Выпускайте листовки, обращенные к офицерам и солдатам. В этих листовках разъясняйте, что партизаны хотят не сражаться с болгарской армией, а вместе с нею бороться против немцев, против их засилья в нашей стране. Надо внушить офицерам и солдатам, что, обращая оружие против партизан, они помогают немцам, действуют в противоречии с интересами Болгарии, становятся палачами собственного народа в пользу Гитлера, и за это им придется держать ответ перед народом, который сурово, но по справедливости покарает каждого солдата и офицера, причастного к преследованиям и убийствам болгарских, югославских и греческих партизан. Мы не желаем и будем избегать действий против болгарской армии, но по войсковым частям, преследующим партизан, необходимо наносить удары всеми имеющимися в нашем распоряжении силами и средствами».

Члены партии и Отечественного фронта с большим удовлетворением восприняли оценку правительства Багрянова, данную окружным комитетом партии. Она полностью исходила из оценки, которую дал руководитель партии Георгий Димитров.

* * *

Одновременно с активизацией борьбы в Трынской околии начался большой подъем и в Царибродском, Брезникском, Босилеградском и других соседних районах. Из находившихся в Трынском отряде партизан — выходцев из Брезникской околии мы сформировали новый отряд (командир — Тодор Младенов, комиссар — Владимир Захариев) и направили его в эту околию. За короткий срок Брезникский отряд разросся, провел десятки смелых акций.

В это же время были созданы отряды в Софийской, Царибродской и Босилеградской околиях, что еще больше подорвало боеспособность врага, поскольку он вынужден был мельчить свои силы.

* * *

27 июля 1944 года наш отряд овладел сразу тремя селами — Бераинцы, Радово и Извор — и удерживал их целые сутки. Мы провели сельские собрания, разогнали фашистскую администрацию и установили власть Отечественного фронта. Хотя эти села расположены всего в нескольких километрах от города, не нашлось никого, кто бы сообщил о нас тамошней полиции. Простые люди заботились о нас, потому что любили, а те, кто поддерживал фашистский режим, опасались нашего возмездия. Была, кстати, и еще одна категория людей — представителей буржуазии, которые постепенно утрачивали веру в существующий режим и делали попытки сблизиться с Отечественным фронтом.

До нас доходили сведения о спорах в буржуазных кругах города. В этих спорах высказывались открытые нападки на режим, который де не способен контролировать положение, изжил себя. Ярче всего это выразил трынский городской голова в разговоре со своими приятелями в Софии. Когда его спросили, что нового в Трынской околии, он ответил: «Новое то, что околией управляют партизаны, а мы — только городом».

Голова сказал чистую правду, и как ни горька была она для фашистов, они ничего уже не могли изменить. Только этим можно объяснить их пассивность даже тогда, когда мы провоцировали их на какие-либо активные действия.

После акции в селах Бераинцы, Радово и Извор отряд, совершив бросок, к рассвету вышел к небольшому, примерно в пятьдесят домов, селу Еловица, расположенному в глубокой котловине. С двух сторон над ней нависали горы, заросшие дубом и буком. В этих горах, умело применяясь к условиям местности, партизаны Трынского отряда не раз останавливались лагерем. Еловчане относились к нам хорошо, всячески помогали.

Как только мы прибыли в село, здешний староста бай Стайко распорядился насчет еды. Прикололи поросят и ягнят, напекли хлеба, а когда старосте доложили, что все готово, он созвал сельчан на народную трапезу. Во время обеда представители РМС, женской организации и Отечественного фронта обратились к партизанам с приветствиями. В них выражалась готовность представителей новой власти с еще большей самоотверженностью бороться против фашизма.

Еловчане уже немало сделали для этого. Неделями укрывали они у себя раненых партизан, кормили их, снабжали лекарствами. Партизанка Милка, оставленная ухаживать за ранеными, сумела привлечь к работе не только молодежь, но и пожилых. Одни доставляли еду, другие вели разведку, третьи несли охрану, четвертые добывали лекарства — дела всем хватало. Активней других оказался парень по имени Славчо. Он выполнял различные поручения партизанской санитарки, осуществлял связь между нею и крестьянами, не боялся ни полиции, ни жандармов.

На приветствия отвечали мы с Георгием Аврамовым.

Мы рассказали о нынешнем положении, обрисовали перспективы нашей борьбы. Сельчане с большим вниманием слушали наши выступления, которые, судя по всему, затронули их души, вдохнули уверенность. Обращенный к партизанам и жителям села призыв нанести беспощадный удар по фашистскому режиму, после которого фашизм никогда не оправится, был встречен единодушным «Смерть фашизму!».

* * *

Под вечер в штаб явилась делегация от села Костуринцы. Стоян Захариев, дед Стоян Станоев, Васил Митов и Михо Захариев от имени тамошних партийной и ремсовской организаций и комитета Отечественного фронта настаивали, чтобы отряд побывал в Костуринцах. Товарищи подчеркивали, что их односельчане глубоко огорчены нашими редкими посещениями и хотят узнать причину этого — обидели они нас чем-либо или, может, провинились?

— Если вы из-за нескольких фашистов пренебрегаете целым селом, — заявил Стоян Захариев, — так нам и скажите, мы сами разделаемся с ними.

Разумеется, никаких причин подобного рода не было. И поскольку жители села нас приглашали, мы решили исполнить их желание, тем более, что всего две недели назад в отряд вступило шестеро партизан из Костуринцев.

Как только стемнело, отряд построился в колонну, вперед и по бокам были выдвинуты походные дозоры. Когда мы двинулись в путь, на площадь и прилегающие улицы высыпали сотни мужчин, женщин, детей. Они напутствовали нас словами сердечного привета и наилучших пожеланий.

— Приходите снова, — кричали крестьяне, — не забывайте нас!

Всего семь километров отделяют Костуринцы от околийского центра, где был сильный полицейский гарнизон. Несмотря на это, многие жители села, пренебрегая опасностью, встретили нас далеко за околицей. Парни и девушки влились в колонну, зазвучала любимая партизанская песня:

Услышав песню, те из крестьян, что ожидали у своих домов, теперь заполнили улицы. В нашу сторону полетели цветы.

В этом селе у партии была сильная опора. Люди с волнением вспоминали о беспримерной храбрости народного учителя Георгия Пописаева, зверски убитого македонскими бандитами в 1925 году. Его сыновья и внуки, большинство его односельчан продолжали дело революционера-борца.

Старостой в Костуринцах был Тако Пописаев, брат погибшего. Сын Тако Пописаева Божидар стал партизаном. Встретив нас, Тако Пописаев прослезился от радости, расцеловал партизан, оказавшихся рядом с ним.

— Настанет день, — говорил он, — когда мы сполна расквитаемся и за брата, и за всех погибших от рук фашистов. С нетерпением жду я этого дня.

На трибуну по настоянию жителей села поднялось командование отряда. Командиру пришлось произнести краткую речь. Потом слово предоставили местному партизану Михаилу Петрову. Он говорил о необходимости массового участия в вооруженной борьбе, призвал юношей и девушек последовать примеру сотен партизан, сражающихся по всей стране.

Глубокое впечатление произвела клятва, которую перед односельчанами дали Михаил Петров, Божидар Таков Пописаев, Стоян Станоев, Александр Янакиев, Борис Гюров и Евтим Пописаев. Затем близкие и друзья партизан от себя наказали им хранить верность партии и народу, быть храбрыми и стойкими в бою с врагом.

29 июля на заре мы с песней покинули Костуринцы и направились к хребту Еловишка-Планина, где собирались сделать дневку, а затем перебраться в район Горочевцы — Видрар.

Уже совсем рассвело, когда последние бойцы колонны вошли под своды густого еловицкого леса. Мы расположились на поляне, покрытой сочной зеленой травой. Товарищи ждали завтрака, а также распоряжений по распорядку предстоящего дня. Продовольствие сложили на разостланных на земле полотнищах. Я дал на отдых один час. За это время политделегатам отделений предстояло распределить съестное и всем позавтракать.

Над поляной с востока на запад тянулся высокий хребет, над которым, словно верблюжьи горбы, поднимались две заросшие лесом эллипсовидные высоты. К северу от них пролегал проселок, соединяющий Горочевцы с Верхней Мелной, откуда мог нагрянуть противник. В связи с этим следовало принять меры предосторожности. Георгий Аврамов, Денчо и я внимательно изучили окружающую местность, а затем выслали парные дозоры в сторону сел Горочевцы и Верхняя Мелна. В их задачу входило наблюдать не только за проселком, но и за шоссейными дорогами Трын — Верхняя Мелна и Трын — Горочевцы.

Вернувшись с рекогносцировки, мы присели под толстенным буком обсудить кое-какие вопросы. Солнце уже поднялось пальца на два над горизонтом, но лишь отдельным лучам удавалось пробиться сквозь густую листву. У нас над головой усердно трудился дятел, сверху сыпались кусочки изъеденной червями коры. После бессонной ночи тянуло прилечь отдохнуть, и мы бы с удовольствием сделали это, если б не тревожное сообщение часового Гранитова и коменданта лагеря Петра Младенова, что со стороны сел Горочевцы и Еловица движутся вражеские колонны.

Медлить было нельзя. Следовало принять срочные меры, поскольку по всему было видно, что противник решил внезапно атаковать нас с северо-востока. Его плану мы противопоставили свой: мы решили устроить засаду в форме подковы — открытой стороной туда, откуда ожидался противник, и, пропустив его головное охранение, открыть огонь, когда основные силы врага окажутся внутри подковы.

Я поднял отряд по тревоге, приказал группе бойцов выдвинуться навстречу противнику и задержать его, пока мы не организуем засаду.

Были определены сигналы открытия огня и перехода в атаку. Тыл засады охраняло отделение, в состав которого входили Мишо Главановский и Гочо Туроковский. Ему поставили задачу не допустить внезапного удара противника со стороны Волчьей поляны и села Верхняя Мелна.

Буквально всчитанные минуты бойцы рассыпались по своим местам и замаскировались. Наступило гробовое молчание. Как бы понимая, насколько важна для нас тишина, затихли даже пичуги в зарослях. Один лишь дятел размеренным стуком отмерял время.

Взгляды всех были обращены туда, откуда вот-вот появится враг. Каждый стремился первым заметить его и доложить командиру.

И вот слева долетел едва уловимый сигнал. Тихое цоканье языком быстро передалось по цепи — известие, что враг приближается. Напряжение достигло высшей точки.

На дороге, которая рассекала засаду точно посередине, показался офицер. На плечах у него блестели погоны, на шее висел бинокль. В правой руке он держал автомат. Взглядом он обшаривал все вокруг. Сзади в нескольких шагах шли два унтер-офицера в темно-зеленых касках, с карабинами в руках.

Поручик остановился. Как по команде, застыли и унтер-офицеры, уставившись туда же, куда всматривался их начальник. Опытный глаз офицера заметил что-то, возбудившее у него подозрение. Он подал знак — его спутники залегли, а сам он, перекинув автомат в левую руку, поднес к глазам бинокль, повел им вправо, влево, потом замер, глядя на куст, на фоне которого отчетливо проступал белый вещмешок одного из наших бойцов. Тот уловил взгляд поручика — и не выдержал. Нарушая приказ, он послал в офицера пулю. Поручик покачнулся, рухнул на колени, потом распластался на земле. Открыли огонь и другие бойцы. Вздымая облачка пыли, пули густо падали возле кювета, в котором укрылись унтер-офицеры. Затем Васил Зарков с группой партизан подбежал к тому месту и доложил, что вражеский дозор обезврежен.

Основные силы подразделения жандармов, поняв, насколько опасно для них движение по открытой местности, не последовали за своим дозором. Разделившись на две группы, они стали огибать высоту. Мы тут же усилили левый фланг, направив туда Денчо с группой бойцов из четы Георгия Милева. Таким образом мы развернулись теперь фронтом на север, в сторону леса, откуда следовало ожидать атаки противника.

Однако мы не собирались оставить за ним инициативу. Прежде чем он успел сорганизоваться, мы атаковали его и обратили в бегство. Некоторые товарищи — например, Коста, Васил Зарков и Боян Станков — до того увлеклись преследованием, что в продолжение часа мы не имели от них никаких известий и уж посчитали их убитыми либо взятыми в плен.

Успешная атака воодушевила партизан. На их лицах играли улыбки. Наперебой рассказывали они о пережитом в бою. Особенно словоохотливы были партизаны-новички. С восторгом вспоминал, к примеру, Вене, как его больно стукнул в плечо приклад винтовки, когда он выстрелил в первый раз, и как перед ним в панике отступали пятеро жандармов.

На восточной высоте собралось около пятидесяти партизан.

Знаменосец Виолета запела «Чавдарцев», песню подхватили и другие бойцы. Она понеслась над лесом, разлилась над нивами. Работавшие там жницы остановились на миг, прислушались и тоже дружно запели. В этот момент народные мстители штурмовали позиции врага. Завязался рукопашный бой, враг не выдержал и, оставив около дюжины убитых и раненых, побежал.

— Вы у нас побегаете, — приговаривал Петр Младенов, а Боян Станков из Эрула косил перед собой из пулемета.

На другом фланге, в направлении Волчьей поляны, боем руководил Денчо. Против него действовало не менее роты солдат и полицаев, появившихся из еловицкого леса. Заметив приближение врагов, наши затаились, выжидали, что же они предпримут. Наблюдение вел лично Денчо. Подпустив их на короткое расстояние, он крикнул, чтобы они подняли руки и сдались.

Солдаты на миг смешались, но потом, овладев собой, прибегли к хитрости. Двое залегли с автоматами на изготовку, а остальные, подняв руки, двинулись к Денчо, который, глубоко обрадованный таким поворотом дела, решил, что они сдаются без боя, и встал навстречу. В тот же миг залегшие солдаты выпустили из автоматов длинные очереди и чуть его не убили. Денчо бросился наземь, дал ответную очередь. Открыли огонь и другие бойцы. Трое солдат рухнули на землю. Остальные в панике ринулись назад к лесу. После успешно отбитой атаки Денчо пришел к нам. Тут же были Георгий Аврамов и чета Петра Младенова, только что вернувшаяся из атаки. Наблюдатели продолжали следить за противником, докладывали о малейшем изменении обстановки. Поэтому мы своевременно узнали и о подходе вражеских подкреплений, и о перегруппировке, которую производил противник.

Часам к четырем дня пошел мелкий дождь. Стало прохладно. Воздух как бы помягчел, легче дышалось.

Только мы обсудили с Денчо и Георгием план дальнейших действий, как перед нами с окровавленной шеей и рукой вытянулся Коста.

— Наши отступают, дайте помощь! — едва проговорил он, откашлявшись кровью.

Я отдал Петру Младенову короткие распоряжения по обороне правого фланга и на случай возможного отхода, и мы втроем бегом направились на левый фланг. За нами — десятка полтора бойцов. Там шел неравный бой. Против наших тридцати человек фашисты бросили триста. На каждую пядь земли враг обрушивал лавину пуль, а у наших патроны подходили к концу. Правда, оставались еще гранаты. Тут очень кстати двое наших притащили ящик трофейных патронов. Был отдан приказ подготовить гранаты, раздать патроны. Спустя несколько минут я громко подал команду. Илия протрубил сигнал к атаке. Виолета расчехлила знамя. Раздался грохот рвущихся гранат, затрещали пулеметы и автоматы. Прогремело мощное «ура!» и партизаны двинулись за знаменем.

Нам не понадобилось много времени, чтобы вернуть заросшую кустарником безымянную высотку. Противник оказался в крайне невыгодном положении — ему оставалось либо бежать, либо сдаваться. Разумеется, он предпочел первое — оставил позиции и обратился в бегство. Но если на этом участке враг отступил, правее он готовился ударить крупными силами. Укрываясь за деревьями, жандармы где ползком, где перебежками подбирались все ближе.

Мы готовились к новой контратаке. Денчо и Георгий Аврамов собрались на левом фланге, а я остался на правом. Я пристроился возле толстого бука, чтобы из-за него наблюдать за противником. Но тут меня вдруг жигануло в грудь, ноги подкосились, и, потеряв сознание, я упал. Что произошло потом, знаю из рассказов товарищей.

Первым меня заметил Косерков. Он подбежал, раскрыл санитарную сумку, достал шприц и ампулы, сделал укол и, убедившись, что пульс восстанавливается, взглянул на стоявших рядом Денчо и бая Пешо. В глазах его светилась надежда, что не все потеряно. Не сдерживая слез, двое боевых друзей поцеловали меня и, распорядившись, чтоб меня вынесли в тыл, поспешили туда, где был особенно силен натиск жандармов.

Горе возбудило в Денчо и бае Пешо сильную жажду мести. Они и думать не хотели о десятикратном превосходстве врага, ими двигало одно-единственное стремление — любой ценой разгромить его. В один голос они прокричали: «Вперед, товарищи, отомстим за тяжкие утраты!». К этому времени тяжело ранило Васила Заркова и Калу Михайлова, а Боян Станков, пулеметчик, был убит. Бойцы и командиры ощущали в тот миг и скорбь по товарищам, и тревогу, вызванную все нарастающим натиском врага. Эти два чувства переросли в горячую ненависть к убийцам, и партизаны, позабыв об опасности для собственной жизни, побуждаемые желанием отомстить, бросились в контратаку. Снова прогремело «ура!», бойцы высыпали из зарослей. Стреляя на бегу, они заставили врага показать спину и далеко отогнали его.

Так несколькими последовательными атаками трынские партизаны обеспечили себе успех в бою с четырьмястами полицаями и жандармами, нанесли им тяжелые потери. Более сорока трупов осталось на нивах и лугах.

После того как была ликвидирована непосредственная опасность, требовалось принять меры к отходу отряда, поскольку ничто не гарантировало, что фашисты не попытаются напасть снова.

Однако прежде всего Денчо и бай Пешо поручили одному отделению взять на себя заботы о раненых и похоронить убитого пулеметчика Бояна Станкова.

До вечера отряд совершил бросок в район села Ранилуг. Здесь руководство отряда провело подробный разбор боя и за боевое мастерство и храбрость наградило четверых красноармейцев, Петра Младенова, Вене Радомирского, Захария Гюрова и других.

В числе товарищей, оставленных с нами, были Захарий Гюров, Тодор Косерков и Марийка Такова (Милка). Оказав нам необходимую помощь, они укрыли нас в лесу, а сами спустились в селение Палилула — позаботиться о транспорте.

Вскоре они вернулись в сопровождении ятаков Георгия и Ненко Милановых, двух парней — Милана и Златко — и девушки Станки. К группе присоединился и Петр Лазаров, ответственный за партийно-политическую работу в Левореченском районе. Прикинув, что следы, оставленные арбой, могут возбудить подозрения, они на одеялах снесли нас в лощинку неподалеку от селения и уложили на толстом слое сухой листвы. Хорошо замаскированные и охраняемые, под присмотром Косеркова, Милки и наших ятаков мы оставались там двое суток.

А вот Васко не нашли. Потом уж мы узнали, что он, мучимый жаждой, решил поискать воды, но поскользнулся и скатился в какую-то лощину. Идти он больше не мог, пробовал ползти, силы его скоро оставили, и он, припав к сухой земле, забылся сном.

На другой день на место боя прибыла санитарная команда жандармов, чтоб подобрать убитых и раненых. Жандармы наткнулись на Васко и, увидев на нем воинскую форму, приняли его за своего, взяли вместе с другими ранеными, поместили в госпиталь. Потом, когда разобрались, что он партизан, его хотели уничтожить, но не успели. Быстрое наступление Красной Армии, приближение ее к границам Болгарии помешало фашистам осуществить свое гнусное намерение.

Бой 29 июля стал большим испытанием для Трынского отряда. Бойцы и командиры сражались самоотверженно и победили, а эта победа оказала решающее воздействие на последующее развитие событий в околии. После этого боя фашисты уже не смогли провести против отряда ни одной сколько-нибудь организованной акции.

Заботливо ухаживал за нами товарищ Косерков, старался сделать все, чтобы нас спасти. Наше с Калой положение было достаточно тяжелое. Он получил ранение в области почек, я — в грудь. У меня было пробито правое легкое, пуля, пройдя возле аорты, застряла под кожей спины. К тому же оба мы были сильно истощены, потеряли много крови.

В сознание я пришел на второй день. Тогда и понял, что со мной случилось. В лощину, где мы лежали, то и дело наведывались ятаки из Палилулы, приносили разные кушанья, предлагали их отведать. Но аппетит начисто пропал — мы едва дышали.

Кала, мучимый жаждой, постоянно препирался с Милкой и Косерковым, что те не дают ему напиться вдоволь, даже обвинял их, что они хотят его уморить.

Товарищи хорошо знали свое дело. Они объясняли ему, что если он напьется воды, то непременно умрет. Тот, однако, и слышать ничего не хотел, следил за каждым их движением. Он-таки улучил момент и, схватив кувшин, осушил его до дна. Спустя несколько минут он умер. Ятаки вырыли могилу, похоронили его.

Я остался один. Без Калы мне было тяжело. Мучили мысли о том, что он умер прежде, чем товарищи использовали все средства для его спасения, но еще больше терзаний вызывало то обстоятельство, что Кала, с кем мы лежали бок о бок все эти дни, скончался у меня на глазах.

На третий день мое состояние ухудшилось. Не было никакого аппетита, я не мог заснуть. Боли усилились, распространились и на плечо. Их вызвало внутреннее кровоизлияние, остановить которое никак не удавалось. На самочувствии сказывалась и постоянная опасность быть схваченным фашистами. Эта опасность побуждала товарищей не оставаться долго на одном месте. Двое суток мы провели в лощине, еще двое — в зарослях неподалеку от нее, потом — у сестры бая Георгия, после этого — у дедушки Мито.

* * *

Бессильная справиться с партизанами, жандармерия решила выместить все на ятаках.

30 июля — на следующий день после боя в районе Еловишка-Планины — в маленькое горное селение Кышле нагрянули жандармы. Они направились к дому Бориса Иванова, о котором имели сведения, что он наш ятак. Прямо с порога потребовали, чтоб им приготовили обед.

— Не из чего готовить, — ответил Борис. — Тут у нас ничего не родится.

— Что даешь шумцам, то подашь и нам! — приказал разъяренный жандарм.

— Не видал я никаких шумцов, не давал им ничего, а вам, если уж так голодны, жена приготовит качамак, его и мы едим.

— Качамак жрут только свиньи. Ты что ж и нас за таких считаешь?! — взревел жандарм. Он пригрозил хозяину, что тот дорого заплатит за свою дерзость.

— Ну-ка пойдем, покажешь нам дорогу в Верхнюю Мелну! — раздраженно приговорил другой жандарм и грубо толкнул его.

Борис понял, что сопротивляться бессмысленно, повел жандармов. Однако в Верхней Мелне он начал настаивать, чтобы его отпустили.

— Ты был в солдатах? — закричал старший из жандармов.

— Был, — отвечал Борис. — Но сейчас я не солдат.

— Сейчас ты мобилизован и будешь с нами до конца дней своих, — резко закончил жандармский начальник.

— Вы мне велели показать дорогу к Верхней Мелне, я это сделал. Теперь позвольте мне вернуться домой. Дети будут беспокоиться, — упрашивал Борис.

Вечером жандармы заперли его в подвале, долго били, хотели вырвать признание о связях с партизанами. А утром снова потащили с собой — велели вести их к Волчьей поляне.

Вот они стали приближаться к поляне. Борис подумал, что помимо своей воли может помочь обнаружить партизан, и снова принялся настаивать, чтобы его отпустили. Эта настойчивость взбесила жандармов, они его затащили в заросли и там расстреляли. Но этого извергам показалось мало. Они отрезали у Бориса руку, искололи его тело ножами.

В тот же самый день, встревоженная за судьбу мужа, жена Бориса отправилась по следам жандармов. По пути она осматривала заросли и лощины, приглядывалась чуть не к каждому кусту, но ничего не нашла. Тогда она пошла в Горочевцы, где квартировали жандармы. Там ей отказались сообщить что-либо. Мало того, жандармы прикинулись, будто вообще ничего не знают. Горюя, вернулась женщина домой. Каждого встречного спрашивала, не видал ли тот ее мужа. И вот на третий день ребятишки-подпаски рассказали ей, что видели его, обезображенного, в одной лощине.

* * *

Жестоко расправились жандармы и с Тако Пописаевым из села Костуринцы. Спустя день после убийства Бориса они блокировали село, арестовали всех мужчин, собрали их на школьном дворе. Отдельно, под строгой охраной, стоял босой Тако Пописаев, староста села. Основательно избив арестованных, жандармы разогнали их. Остался лишь Тако — его ждала иная участь. Один из жандармов, с тремя желтыми лычками на погонах, раскорячившись, встал перед ним, надулся, будто индюк, и, свирепо глядя на него, начал допрос:

— Где твой сын?

— У партизан, — ответил Тако.

— Почему допустил, чтобы он ушел к этим бандитам? — злобился жандарм.

— Он уже взрослый, сам может оценить, что хорошо и что плохо.

— Значит, и ты на их стороне, бандит проклятый! — прошипел взбешенный жандарм. Он несколько раз ударил Тако кулаком в лицо, а потом дал конвойным знак вести его дорогой на село Вукан.

Когда Тако, конвоируемый жандармами, показался на улице, десятеро его детей — в возрасте от трех до восемнадцати лет — с плачем кинулись к отцу.

— Батюшка, возьми постолы, ты ведь босой! — со слезами на глазах проговорил кто-то из них.

Жандармы преградили им путь, отогнали. Спустя некоторое время из глубокой лощины за околицей донеслись винтовочные выстрелы. Несколько крестьян, стоявших в тот момент на площади, понурили головы: «Извели его, псы…»

2 августа, в годовщину Ильинденьского восстания, хоронили Тако. Хоть и не бил погребальный колокол, весть о похоронах разнеслась по всему селу. Собралось множество людей. У гроба, украшенного цветами, стоял грустный поп Стамен из Лешниковцев. Он оглядел собравшихся и взволнованно сказал:

— Говорить о смерти Тако излишне. Все мы знаем, кто и за что его убил… Но придет день, когда виновные понесут кару…

Слова священника еще больше взволновали селян. Еще жарче стала их ненависть к врагам народа. Бросая горсть земли на гроб Тако, они тихо говорили: «Вечное проклятье твоим убийцам!..»

* * *

Мы располагали сведениями, что в связи с активизацией массового партизанского движения в Софийской околии из Москвы дано указание доставить нам по воздуху советское оружие. Это должно было произойти на югославской территории, поскольку большая часть оружия предназначалась югославским партизанам.

Поэтому отряд покинул нашу территорию и отправился к месту прибытия самолетов. Остались только Георгий Григоров, Цеца Тодорова и связные Райчо Таков, Теофил Симов и Захарий Гюров. Последний осуществлял связь между мною, Георгием Аврамовым, который ушел с отрядом, и Денчо, а двое других связных — между партийным и военным руководством в Трынской околии и окружным комитетом партии. С помощью наших связных мы осведомляли друг друга как о боевой, так и о политической деятельности. Случалось, однако, что из-за повышенной активности врага, либо из-за больших расстояний связь нарушалась. Тогда мы прибегали к помощи ятаков. Ненко Миланов из Палилулы несколько раз ходил в Софию, чтобы через Александра Пешева передать письма для окружного комитета партии и принести лекарства, которых мы не могли раздобыть в Трыне.

К этому времени положение в Софии уже стабилизировалось. Большинство членов окружного комитета было на своих местах. В общем и целом работа пошла нормально. Связь со всеми околийскими партийными организациями была восстановлена. Действующие в области отряды и бригады, хоть и понесли значительные потери, не только не ослабляли своих ударов, но еще смелее наносили их по начавшей распадаться царской армии, полиции и жандармерии. Из боев, которые во многих случаях велись по инициативе повстанцев, последние выходили еще более закаленными, обогащенными опытом, еще более приспособленными к борьбе с врагом. Теперь и самые молодые бойцы, даже те, кто не прошел через казарму, освоили партизанскую тактику, умело пользовались личным оружием. Все это — умение, смелость, уверенность в близкой победе, мужество, с каким товарищи преодолевали трудности, — служило лучшей гарантией успешного исхода борьбы. Наиболее ценным для нашего дела была эта уверенность в победе среди рядового состава отрядов и бригад, уверенность тысяч бойцов, всегда готовых двинуться в бой, едва лишь командир скажет: «Вперед!».

Таково было состояние дел в последний месяц перед победой.

Через несколько дней после того, как меня перенесли к дедушке Мито, я узнал, что Крыстан Крыстанов тоже ранен. Сначала и Косерков, и Милка таились от меня: не хотели, видите ли, волновать. Однако я заметил, что Косерков часто отлучается куда-то, переодеваясь при этом в женское платье, чтобы жницы не узнали его, и отсутствует по два-три часа. В конце концов он вынужден был рассказать, куда ходит, а потом, по моему настоянию, Крыстана привели к нам. Он был ранен в плечо нашим же партизаном, принявшимся разбирать заряженный пистолет. Состояние Крыстана тоже было тяжелое, но когда мы оказались вдвоем, нам все же стало повеселее. А тут еще пришла и Цеца Тодорова. Они с Милкой заботились о пропитании, белье, лекарствах, дежурили по ночам. Внешнюю охрану несли Стоян Илиев из города Свети Врач (ныне Сандански) и Методий из села Долна-Диканя Радомирской околии, вооруженные автоматами. Они проводили на посту круглые сутки.

Косерков, наш врач, был человек активный. Днем он ухаживал за нами, а вечером, как только стемнеет, отправлялся на акции.

Когда мы встретились с Крыстаном и мое состояние малость улучшилось, Косерков сообщил:

— Имею сведения, что в Нижнюю Мелну приехали торговцы, будто бы закупают скот для какой-то немецкой фирмы. Можно мне проверить, что это за люди?

Я разрешил. Он прихватил с собой нескольких парней из боевой группы в Палилуле, явился к тем торговцам, и когда выяснилось, что они занимаются снабжением немецкой армии, отобрал у них деньги, а их самих выгнал прочь из села.

На другой день в Палилулу нагрянули полицаи и схватили бая Георгия Мустакелу и Васила Игнатова. Их отвезли в Трын, где подвергли жестоким истязаниям. Однако оба наши ятака выстояли, ничего не сообщили о нас полицаям. Тем не менее мы сочли целесообразным оставить Верхнюю Мелну и перебраться в Лешниковцы, приблизительно за восемь километров от нашей прежней стоянки.

Если Славка, сноха деда Мито, и сам дед Мито просто-таки дрожали над нами, заботились, чтоб у нас было все необходимое, и несли охрану, то у сестры бая Георгия, Алексии, мы чувствовали себя не очень хорошо. Разница между сестрой и братом, как между небом и землей. Она не только всего боялась, но и прятала масло, молоко, яйца — те самые продукты, которые прежде всего нужны больным. А ведь мы ей платили, ничего не хотели получать даром. Даже Страти — кузнец оказался человечнее ее. Он давал и муку, и масло, и другие продукты и никогда ни словом не обмолвился о плате. Дядюшка Страти уже понял, что не следует идти против течения. Хоть он никогда и не был нашим врагом, но между тем дядюшкой Страти, каким мы его знали в начале борьбы, и нынешним оказалась большая разница.

Мы долго обдумывали, каким способом перебраться из Верхней Мелны в Лешниковцы. Удобнее всего, конечно, на телеге, но и опаснее всего, поскольку нужно ехать по дороге, а она пролегает через обжитые места и нас может засечь враг. Менее рискованно на лошади, но это было трудно для такого, как я, с трудом еще державшегося на ногах. И все же решили — на лошади. Нашли кроткую нравом, хорошо ее накормили, оседлали и двинулись.

Погода стояла хорошая — звездная августовская ночь, ясная и прохладная. Ярко светила луна, тихо шелестела листва.

В нашей группе — семеро. Один из охранявших нас товарищей шел впереди, другой — сзади, а Косерков, Крыстанов, Милка, Цеца и я держались вместе. Они придерживали меня, потому что голова у меня кружилась и я то и дело терял равновесие. За весь путь сделали лишь одну остановку на отдых, но я не ощущал особой усталости — радостный признак. Крыстан шел самостоятельно. Его состояние позволяло.

До дома Захарины Николовой, куда мы направлялись, оставалось еще два-три километра. На лугах и нивах, через которые вела дорога, земля растрескалась от продолжительной засухи. Она жаждала дождя, но на небе, как назло, ни облачка. Время от времени они, правда, появлялись, легкие, белые, но быстро исчезали.

Вот, наконец, и махала тетушки Захарины. Кроме нее, тут жили учитель Димитр Стоядинов, демократ, у него мы оставляли на сохранение вещи, брат его, наш старый приятель дед Станко и еще несколько семей — все друзья партизан.

Махала спала глубоким сном. Не слышалось ни человеческого голоса, ни лая собак. Тишину нарушал лишь топот коня, который время от времени задевал копытом о камень, да его фырканье, если какая-нибудь пылинка или мошка касалась чувствительных ноздрей.

Ворота тетушка Захарина не заперла, но их давно, видно, не смазывали — петли заскрипели, и к нам с лаем бросился здоровенный черный пес. Милка кинула кусок хлеба — пес замолк, принялся искать на земле подачку. В это время доктор постучал в дверь. Никто не отвечал. Он повторил. Тогда отозвался сердитый женский голос:

— Кому там понадобилось среди ночи громыхать в двери, пугать мне детей?

— Партизаны, тетушка! — ответил доктор. — С нами Славчо.

— Не знаю никаких Славчо и Денчо! — еще громче прокричала женщина.

Сидя на лошади, я прислушивался к их разговору. Наши ятаки не так уж просты. Они знали, что враг любит всякие провокации. Поэтому и нам порой случалось простаивать под дверьми, покуда хозяева не убедятся, что мы партизаны, а не полицаи.

Тетушка Захарина все не отпирала, твердила, что знать никого не знает, а уж в такое время никому, даже наследнику престола, дверь не откроет.

— Иди сюда, — сказал мне Косерков. — Может, тебе удастся ее убедить.

Я слез с лошади, подошел к дверям и только напомнил ей об отличной мамалыге, какой она угостила меня в последнее посещение, тетушка Захарина тут же отперла.

— Почему сразу не сказал? — упрекнула она, но заметив, какой я бледный, подхватила меня под руку, повела в комнату к детям.

Комната была необыкновенно просторная, в два окна, между которыми стояло в ряд несколько деревянных кроватей.

Шум, поднятый нами, разбудил детей. Из-под пестрых одеял выглянуло пять-шесть взлохмаченных голов, старшей из дочерей было лет около двадцати, а младшей — года четыре. Тетушка Захарина велела им перейти в другую комнату, а сама принялась перестилать кровати.

Поскольку муж ее был в Софии, вся мужская работа по хозяйству целиком лежала на дедушке Петре, ее старом свекре. Дед Петр был человек интеллигентный от природы, с богатым жизненным опытом. Как у тетушки Захарины, так и у деда Петра любое дело спорилось. Они отлично ладили и помогали друг другу в конспиративной работе. Она не упускала случая посоветоваться с ним, но и он, со своей стороны, ничего не предпринимал, не узнав ее мнения.

Вообще-то мы их прежде не очень хорошо знали. Раза два или три останавливались у них, но они не состояли в нашей партии и даже сколько-нибудь не разбирались в социализме и коммунизме. Не состояли в молодежной организации и их старшие девочки. Нас объединяло одинаковое понимание экономических вопросов и стремление как можно скорее освободиться из-под ига фашистов. Во имя этого тетушка Захарина и дед Петр рисковали и собой, и всем своим семейством, приложили много стараний, чтоб скорее нас вылечить.

Наше пребывание в их доме не осталось в тайне. Хоть мы и предупреждали тетушку Захарину, она не могла утерпеть и рассказала обо всем и своей дочери, которая была замужем за сыном сельского священника, и деду Станко, и Димитру Стоядинову, и другим. Это было и плохо, и хорошо. Плохо, что тайна переходила из уст в уста и могла дойти до ушей врага. А хорошо потому, что все, кто знал, следили, не приближаются ли полицаи, и вовремя нас уведомляли.

В один из дней полицаи появились со стороны села Ярловцы. В махале поднялась тревога. И дети тетушки Захарины, и даже старики — дед Петр и дед Станко — срывающимися голосами кричали:

— Полицаи идут, сейчас вас поймают.

Спокойней всех держалась тетушка Захарина.

— Славо, сынок, — сказала она мне, — подымайтесь все на чердак. Там вас вряд ли будут искать…

Ятачка приставила к стене лестницу, а сама поспешила во двор — проследить за полицаями. С помощью Косеркова, Милки и Цецы я поднялся с постели и медленно, ступенька за ступенькой взобрался на чердак. За мной — и остальные товарищи с оружием, а двое охранявших нас партизан укрылись в зарослях орешника неподалеку от дома.

Пригнувшись под низкой крышей, мы слышали, как тетушка Захарина говорила своим детям:

— Давайте-ка бегите отсюда! Держитесь подальше и уж не вздумайте сказать, что у нас партизаны. Иначе сожгут нас эти кровопийцы-полицаи. Ничего, мол, не видели, ничего не слышали, так отвечайте…

Спустя некоторое время собаки подняли оглушительный лай — полицаи приближались. Тетушка Захарина наблюдала через окошко, сообщала нам:

— Вот они, заходят во двор… Немного их… Выйду им навстречу…

Тут со двора донесся шум, кто-то прокричал:

— Эй, есть кто в доме?..

Мы замерли в полной боевой готовности. Автоматы — на взводе, мускулы напряжены, сердца учащенно бьются. Как дальше все пойдет, сумеет ли тетушка Захарина обмануть врага — это волновало всех нас. Помимо прочего, мы рассчитывали и на нашу охрану, в задачу которой входило, если в доме завяжется перестрелка, немедленно ударить по врагу с тыла.

— Есть у вас шумцы? — послышался сиплый голос полицая.

— Не только таких не видала, но и не знаю, где они есть, — уверенно, но несколько слезливо ответила тетушка Захарина.

— Ишь, не видала!.. Ни один из вас ни разу не сказал, что видел. Вы их не видите, вы их не кормите, а они живут. Все до одного вы врете.

— Кто врет, того бог убьет!

— Как же, как же… — с иронией проговорил полицай. — Вы и крест проглотите, доказывая, что не видели лесных бандитов.

— Коли не верите, идите проверьте, — уже обиженным тоном предложила тетушка Захарина.

— Были б они здесь, у тебя бы духу не хватило приглашать нас, — вмешался другой полицай и поторопил своих напарников — пора, дескать, идти дальше.

— Слава богу! — вздохнула Милка. — И на этот раз живы остались.

— Слава тетушке Захарине, — сказал Косерков. — Если б она испугалась, не помогли бы тебе ни бог, ни пресвятая богородица.

Когда опасность миновала, тетушка Захарина принесла скрытую под стрехой лестницу, и мы спустились с чердака.

— Молодчина! — похвалил ее Крыстан. — Теперь ты дипломированная ятачка.

Она засмеялась в полный голос. Для нее это было не только испытание, но и подвиг.

Спустя три-четыре дня состояние мое сильно ухудшилось. Мало было ранения, так меня еще скрутила малярия. Она сопровождалась высокой температурой, через день меня трясло, снова пропал аппетит. Я стремительно терял силы, оказался снова прикован к постели. Не только ходить, стоять не мог. Сначала Косерков испугался: трудно было понять причину внезапного повышения температуры. Но когда меня периодически начало трясти, тут уж он поставил диагноз, выписал рецепт и отправил с ним тетушку Захарину в город.

Поскольку малярия была выявлена вовремя и приняты необходимые меры, я опять пошел на поправку. Выздоровел и Крыстан, вдвоем с Косерковым они замыслили акцию против известного в селе врага народа. Эта акция одновременно стала и концом нашего пребывания в Лешниковцах. Мы и так засиделись тут, пора было перебираться на новое место. К тому же слишком многие в окру́ге теперь знали, что где-то поблизости скрываются раненые партизаны. Мы перебрались к дядюшке Кольо в Бусинцы. Это произошло в начале сентября, когда Багрянов подал в отставку и на его место пришел Муравиев — еще более матерый демагог, которому буржуазия поручила объявить нейтралитет. На самом же деле он не только не соблюдал нейтралитета, но тайком от народа старался впрячь страну в колесницу англо-американского империализма, делал все возможное, чтобы немецкая армия была выведена из Болгарии, а не разоружена и обезврежена на месте.

События разворачивались быстро. Красная Армия вышла к нашей границе, народ готовился к решительному удару, а наш отряд все задерживался на югославской территории. Это, конечно, нехорошо: в такой момент отряду следовало быть на родине.

В Бусинцах мы остались с Косерковым вдвоем. Крыстан, Милка и Цеца отправились в Эрул, чтобы связаться с Георгием Григоровым, после чего Крыстану предстояло вернуться в свою околию. Он уже полностью выздоровел.

НА ПОРОГЕ ВОССТАНИЯ

В связи с быстро развивающимися событиями 5 августа на вершине Крыста, неподалеку от села Эрул, состоялось совещание ответственных представителей партии в Радомирской, Трынской, Брезникской и Софийской околиях. Присутствовали Георгий Аврамов, Георгий Григоров, Денчо Гюров, Славчо Радомирский, Свилен Веселинов и Крыстан Крыстанов. Совещание проводил представитель Софийского окружного комитета партии и Отечественного фронта.

Основным на совещании был вопрос о вооружении софийской партийной организации, Шопского и Царибродского отрядов. Это свидетельствовало, что подготовка решающего удара по фашистскому правительству идет полным ходом и что дело сейчас — за оружием. Хотя мы и сами ощущали известный недостаток оружия, поскольку в отряд непрерывно вливались новые бойцы, все же было решено выделить часть и отправить оружие в Софию.

Вторым обсуждался вопрос о создании свободной территории. Мы не могли больше кочевать от села к селу, от одного горного массива к другому. Нужна была своя территория, на которой мы установим власть Отечественного фронта и будем защищать ее всеми силами и средствами.

Третьим вопросом, поставленным на обсуждение, была наша политика в отношении царской армии, разложение которой день ото дня углублялось. Без разгрома армии как орудия фашистской диктатуры невозможен быстрый захват власти.

В конце совещания товарищ из окружного комитета сообщил об изменениях, которые партия произвела в руководстве зоной. Меня назначили командующим, Георгия Аврамова — комиссаром, а Денчо стал главным инструктором по боевой деятельности всех отрядов зоны.

Во время совещания было получено известие из Югославии, что ожидается прибытие оружия. В силу этого отряду пришлось немедленно покинуть трынскую территорию и направиться в село Петрова-Гора Вранской околии, где состоялась встреча бойцов отряда с уже прибывшей в этот район нашей бригадой имени Георгия Димитрова под командованием Атанаса Русева и Кирила Игнатова.

О формировании бригады имени Георгия Димитрова стало известно окружному комитету партии, и он решил принять все меры для ее укрепления. Заняться этим на месте поручили начальнику штаба зоны Здравко Георгиеву, который в середине августа прибыл в село Крива-Ливада Вранской околии. Там в эти дни находились товарищи Киро Игнатов, Атанас Русев, Георгий Аврамов, Денчо Гюров, Кирил Богословский, Выльо Вылев, Борис Ташев, Славчо Венев и Иван Маринов. Они приняли участие в совещании, которое обсудило морально-политическое состояние бригады и решило немедленно пополнить ее примерно пятьюдесятью опытными партизанами из состава Трынского и Босилеградского отрядов. В их число попали Славчо Венев, Сашо Бырлиев, Марко Бехар, Златко Янакиев, Никола Тасков, Петр Младенов, Иван Янакиев, Зиновий Зиновиев и другие. Таким образом, бригада возросла до трехсот человек и стала полностью боеспособной единицей, в связи с чем, учитывая просьбу югославских руководителей, ее перебросили в Македонию.

* * *

Хотя бай Пешо и Денчо находились от меня довольно далеко, мы изыскивали способы согласовывать почти все наиболее важные вопросы, касающиеся нашей политической и военной деятельности.

Так, в письме, отправленном в конце августа или самом начале сентября, бай Пешо информировал меня о назначении нового руководства Трынского отряда (командиром стал Захарий Гюров, а комиссаром Александр Василев) и об отказе английской миссии доставить нам оружие. Этот отказ английские офицеры мотивировали тем, что их правительство смотрит на кабинет Муравиева как на силу, способную изгнать немцев из Болгарии и дать болгарскому народу свободу и независимость.

«А по сути дела, — писал бай Пешо, — правительство Муравиева по вкусу не болгарскому народу, а английской буржуазии, которая ожидает, что оно подчинит Болгарию воле Черчилля».

В том же письме бай Пешо сообщал, что всего за два дня в отряд влилось 70—80 солдат, а 25-й полк готовится в полном составе присоединиться к партизанам.

Перемену в настроении армии мы объясняли возложенной на нее новой задачей взять на себя борьбу с партизанами, что, по мнению большой части солдат и офицеров, армии может оказаться не по зубам. Они правильно разбирались в обстановке и единственным разумным выходом считали переход на сторону народа, что сохранит их честь и не нарушит верности своему отечеству.

«От твоего имени и Денчо мы послали письмо в гарнизон на Тумбе, предлагаем им переходить к нам, — сообщал бай Пешо. — Сейчас ожидаем результата. Думаем, он будет благоприятным. Мы считаем, что раз уж вы с Георгием на месте, вы справитесь с работой в Трынском краю. Если есть предложения, пришли нам, твои советы для нас очень ценны. Пошли их и Тошо, товарищу из Годеча, Любо, Георгию и Цеце».

Приблизительно в это же время я получил письмо и от Раденко Видинского. Подчеркнув важность устойчивой связи между нами, он заканчивал письмо словами:

«Ты знаешь, что решающий час пробил. Восстание началось. Да здравствует революция!

С боевым приветом Захарий».

* * *

В августе партия опубликовала два важных документа: циркуляр № 4 Центрального Комитета и статью Георгия Димитрова.

Циркуляр был адресован руководству, организациям и членам Рабочей партии. В нем говорилось, что Болгария переживает исторические дни, для нее пробил решающий час, судьба ее зависит исключительно от народа и патриотически настроенных слоев армии. Дальнейшее, хотя бы еще на день, пребывание у власти силой навязанных народу регентов и прогерманского правительства Багрянова, продолжение в любой форме союза с немцами означает разгром и гибель нашей родины.

Перед партией, Отечественным фронтом, перед всем болгарским народом и армией со всей категоричностью ставилась задача подняться на смелую и решительную борьбу за немедленный разрыв союза с гитлеровской Германией и изгнание немцев из Болгарии.

В циркуляре подчеркивалась необходимость немедленного вывода оккупационного корпуса из Югославии и Греции, установления взаимопонимания с братской Югославией и совместных действий против немецких поработителей, немедленного освобождения всех патриотов и отмены чрезвычайных законов.

Директивы ЦК БКП сводились к следующему:

— повсеместно, с привлечением всех сил партии, РМС, Отечественного фронта, широких трудящихся масс, патриотически настроенных солдат и офицеров разворачивать всенародную борьбу и повстанческое движение против немцев и их болгарских агентов. Проводить собрания, митинги и демонстрации, поднимать рабочих, железнодорожников, государственных служащих на политические стачки, организовать всеобщую политическую стачку. Проведение всех этих акций обеспечить вооруженной поддержкой;

— всем повстанческим силам — четам, батальонам, бригадам и др. — повсеместно предпринимать смелые и планомерные акции;

— привлечь армию на сторону борющегося болгарского народа, координируя с ней совместные действия против немцев и немецких агентов, за спасение Болгарии;

— Отечественному фронту призывать народ и армию к смелой вооруженной борьбе. Как подчеркивалось в циркуляре, лишь правительство Отечественного фронта олицетворяет подлинно народную, демократическую власть;

— при решении всех перечисленных выше задач партийные руководители и каждый член партии должны проявлять исключительную твердость, решительность, инициативу и чувство ответственности.

В заключение партия призывала к смелым и повседневным действиям, к решительной борьбе за свободную, независимую и демократическую Болгарию.

«В условиях приближающегося окончательного разгрома гитлеровской Германии, в условиях, создавшихся ныне на Балканах, — указывал Георгий Димитров, — болгарский народ, его партизанское движение и патриотическое воинство в сотрудничестве с народно-освободительной армией Югославии, македонскими и греческими повстанцами вполне в состоянии немедленно разорвать разбойничий союз с гитлеровской Германией и изгнать немцев из пределов своей страны».

Циркуляр и статья Димитрова дали ответ на все вопросы, волновавшие болгарский народ, поставили вопрос о восстании, о взятии власти. Деятели партии, РМС, Отечественного фронта приложили максимум усилий для подготовки последней решающей схватки с фашизмом. Восстание ощущалось ныне ближе, реальнее, чем когда-либо. Оно звало, мобилизовывало силы партии, РМС и Отечественного фронта, призывало весь народ к последнему штурму фашистской крепости, овладеть которой уже не представляло особого труда. Еще сильнее стало биение революционного пульса, еще ярче засияла вера в торжество наших идей.

Лишь в нескольких из 52 сел околии пока не было партийных, молодежных ячеек или организаций Отечественного фронта. В местные организации БКП входило в среднем по 6—8 человек. Более крупными были молодежные организации, самыми малочисленными — организации Отечественного фронта: обычно по 3—5 человек. Во многих селах активно действовали боевые группы. Большинство из них имело собственное оружие, они выполняли распоряжения командования отряда.

К нелегальной работе были привлечены наиболее активные молодые люди. Так, ответственным за работу с молодежью в Левореченском секторе поставили скромного и дисциплинированного парня Крума Симова, ответственным за партийные дела в том же секторе — его брата Бориса Симова. В помощь Георгию Григорову по партийной работе выделили Петра Станимирова и Матея Цветкова — оба они выросли в селе, отлично знали нужды и запросы крестьян.

В народе начали совершенно открыто петь партизанские песни. Люди категорически отказывались платить подати, а некоторых сборщиков вообще изгоняли из сел. Никакие полицейские меры не в состоянии были заставить крестьян подчиняться фашистской власти.

Активизировался и созданный еще в мае околийский комитет Отечественного фронта. Несколько его совещаний, проведенных под председательством ответственного за партийную работу в околии Георгия Григорова, имели большое значение и для оживления комитетов в селах. Тот факт, что околийский комитет Отечественного фронта возглавлял честный, преданный делу народа член Земледельческого союза Иосиф Восковарджиев, способствовал активному включению в борьбу многих членов этой крестьянской партии, верящих в прочный союз между БКП и БЗНС. Хотя позже некоторые из деятелей первого комитета изменили Отечественному фронту, это ни в коей мере не повлияло на общий ход событий. Изменники Цанко Георгиев и Петр Месаков, оба члены БЗНС, не приняли никакого участия в вооруженной борьбе. Они ни во что не ставили борьбу народа и почти накануне восстания отправились в Софию, чтоб от людей Г. М. Димитрова (Гемето — лидер БЗНС, который впоследствии изменил Земледельческому союзу в пользу империалистов) получить назначение на важные должности в государственном и административном аппарате. Первый из них претендовал на пост околийского управителя, второй — начальника полиции. Это не могло не вызвать у нас глубокого возмущения и презрения. Судя по всему, участие в Отечественном фронте они сводили лишь к извлечению выгод для себя. В этом таилась серьезная опасность для союза между коммунистами и «земледельцами». Поэтому их поведение и карьеризм были беспощадно разоблачены и решительно отвергнуты.

В первые дни сентября отряд находился в районе сел Кална и Црвена-Ябука. Товарищи узнали, что группа болгарских офицеров, переброшенная самолетами из Москвы, ищет связи. Это очень обрадовало командование отряда, и байПешо первым выразил желание встретить их и проводить к отряду. Прихватив с собой бойца для охраны, он с юношеским энтузиазмом устремился в дорогу, с тем энтузиазмом, с каким он брался за любое порученное ему дело — от самого малого до самого крупного. Бай Пешо чувствовал приближение решающего часа. Он отдавал все силы тому, чтобы стрелка часов быстрее добралась до верха циферблата. Этим объяснялся и тот порыв, с каким он отправился на встречу с товарищами из Москвы. Ему хотелось перелететь через Выртоп, дать простор своему сердцу, которое долгую череду лет — начиная со школьной скамьи, затем в годы учебы в университете, в тюрьме и концлагере — билось ради того дня, того часа, когда с высокой трибуны можно будет со вздохом облегчения сказать: «Здравствуйте, свободные люди! Фашизм разгромлен!..»

Но в этом своем радостном полете бай Пешо угодил в засаду. Злобный враг нацелил на него смертоносный огонь. Перестало биться гордое сердце революционера, дотоле не знавшее усталости, угас юношеский задор, всегда светившийся в его глазах. Так погиб бай Пешо — на самом пороге свободы.

Весь день товарищи не знали о его судьбе. Они представляли, как он обнимает старых революционеров, много лет назад вынужденных покинуть родину, как пламенно говорит о близкой победе, и в глубине души завидовали его счастью. И вдруг эта ошеломляющая весть о смерти бая Пешо… Молнией распространилась она от бойца к бойцу, от села к селу. До чего же всем хотелось, чтоб оказался обманщиком сапожник из Калны, который принес эту весть!..

Московские товарищи долго ждали в одном из домов села Добро-Поле. Хотя они знали обо всем происходящем до мельчайших подробностей, их беспокоило, что не появляется наш представитель.

Пройдя через огонь Сентябрьского восстания 1923 года, они, после его разгрома, нашли убежище в великой Советской стране. И там, за тысячи километров от родины, в их сердцах продолжал гореть огонь борьбы за свободу людей труда. И когда работали, и когда обучались грамоте, и когда участвовали в борьбе русских рабочих и крестьян против спекулянтов и мошенников, и когда вместе с советскими друзьями строили новые города, создавали новую индустрию и новую жизнь, и когда спорили об идеологических позициях Болгарской коммунистической партии, — они учились, росли и зрели для родины.

Годы над нашей порабощенной родиной тянулись медленно. Некоторые из этих скромных людей не раз пробирались через строго охраняемые фашистами границы Болгарии, позабыв об опасности для жизни, под чужим именем колесили они по дорогам нашей страны, по ее городам и селам, во имя того, чтобы оставался жив дух Сентября, чтобы развеялась непроглядная ночь, опустившаяся на Болгарию. Однако не все могли делать это. И это не зависело только от их желания.

Внезапное нападение гитлеровской Германии на мирную Советскую страну еще более сплотило ряды болгарских политэмигрантов. Они начали лихорадочную подготовку к переброске в Болгарию. Одним это удавалось осуществить, а другие попадали в лапы врага и гибли.

Этим болгарам, которые несли нам богатый опыт строительства первой в мире социалистической державы такой полезный для нас и в условиях нелегальной борьбы, и после победы, — им оставались считанные часы до того, как они ступят на родную землю и встретятся с соотечественниками. Поэтому вполне можно понять их нетерпение.

В конце концов это произошло. В маленьком дворе бедного крестьянина в селе Добро-Поле состоялась трогательная встреча. Под странными псевдонимами московских товарищей скрывались популярные имена старых революционеров Штерьо Атанасова, Ивана Винарова, Димо Дичева, Димитра Гилина, Илии Денева и Петко Кацарова.

«Москвичи» прибыли не одни. Вместе с ними двигался давно сформированный солдатский батальон. Под командованием Бояна Михнева он с боями преодолел сотни километров. В багаже «москвичей» шумела рация. Вождю партии Георгию Димитрову, который постоянно был в курсе наших дел, она передала в Москву нашу давнишнюю просьбу:

— Оружия, товарищ Димитров! Оружие нам нужно. Пришли его поскорее с советскими соколами!..

И вот, не так уж много времени прошло, загудели над Добро-Полем самолеты. Сделали они несколько кругов, а затем над лесом раскрылись десятки парашютов.

— Вот это Москва, вот это советская техника! — говорили партизаны, вспоминая при этом наших английских и американских союзников, которые под различными предлогами тянули с доставкой оружия.

— Друзья познаются в беде, — отозвался старый партизан. Он крикнул в полный голос: — Да здравствуют братушки, да здравствует Красная Армия!..

С большим подъемом люди распаковывали и раздавали оружие. Его было так много, что им вооружили около десяти тысяч болгарских и югославских партизан и еще осталось про запас.

Дни перед восстанием прошли под знаком подготовки решающего удара, к которому призывал манифест Национального комитета Отечественного фронта, составленный кратко и с предельной четкостью. В нем Отечественный фронт звал смело и энергично бороться за ликвидацию антинародного режима, за правительство Отечественного фронта, за осуществление чаяний и насущных нужд народа.

В манифесте содержались строки, обращенные к офицерам, унтер-офицерам и солдатам.

«Взгляды всего болгарского народа обращены к вам, — говорилось в манифесте. — В трудный для отечества час выполните свой долг подлинных сынов народа — присоединяйтесь к народно-освободительной борьбе и совместно с народными борцами завоюйте свободу для нашей дорогой родины. Не сделав этого, вы вместе с будущим Болгарии погубите и будущее родной армии и свое собственное».

Манифест Национального комитета Отечественного фронта к болгарскому народу представлял собой программу действий как во время восстания, так и после него.

Содержащиеся в шестнадцати пунктах документа положения были полностью осуществимы в условиях развернутого и мощного партизанского движения и присутствия Красной Армии-освободительницы на нашей северо-восточной границе. Они были реальны при условии, что многотысячная болгарская армия повернет штыки против монархии, в защиту национальной независимости Болгарии.

Многие патриоты, находившиеся в царской армии, осознали величие момента, в который навсегда решалась судьба отечества, и перешли на сторону народно-освободительных сил.

Так, 27 августа поручик Гено Йовев перешел на нашу сторону вместе с шестьюдесятью солдатами. Они сорвали с пилоток царский герб и нашили эмблему Отечественного фронта.

Большое воздействие на армию оказали и наши удары по полиции, дражечевцам и недичевцам на югославской территории, боровшимся против нас под крылом немцев, а также та помощь, которую партизаны оказывали болгарским войскам во время их отхода из-под ударов гитлеровских полчищ. Всем этим мы завоевали симпатии большей части солдат и офицеров царской армии.

В эти напряженные дни с нами был и Здравко Георгиев. В соответствии с указаниями Центрального Комитета партии и Георгия Димитрова он настоятельно поставил вопрос о немедленном создании партизанской дивизии. Это было сделано, когда прибыли товарищи Атанасов, Винаров, Дичев, а советское оружие послужило материальной базой реализации данного решения. В Первую партизанскую дивизию вошли партизаны Трынского, Радомирского и Брезникского отрядов, солдатский батальон Михнева и рота Гено Йовева. Хоть я и отсутствовал в то время, товарищи сочли целесообразным возложить на меня командование дивизией, ее комиссаром назначили Здравко Георгиева, моим заместителем по строевой части — Денчо, а заместителем политкомиссара — Бориса Ташева.

Дивизия состояла из трех бригад. Первую бригаду доверили Денчо и Димитру Гилину, вторую — Бояну Михневу и Илии Деневу, а третью — Евтиму Рангелову и Петко Кацарову.

Личный состав дивизии был так хорошо экипирован и вооружен, что с ней не могли сравниться и большие по численности царские дивизии. Она представляла собой серьезную силу и солидную опору трудящихся не только Трынской, Брезникской, Радомирской и Царибродской околий, но и зарождающегося государства Отечественного фронта.

* * *

У вершины Тумба, северо-восточнее Калны, стоял батальон жандармов. Он участвовал во многих акциях против партизан и населения, чем возбудил к себе всеобщую ненависть. Особенно ненавидели офицеров, по чьим приказам были совершены чудовищные преступления — сожжены десятки домов и кошар, без суда расстреляны ни в чем не повинные мужчины и женщины.

Мы отправили письмо командиру батальона. Подчеркнув, что наступил момент, когда проверяется патриотизм каждого человека, мы предложили ему немедленно перейти к нам и примкнуть к освободительным силам. Жандарм ответил отказом. Но одновременно с этим мы связались с несколькими рядовыми. Как только командир батальона отверг наше предложение, они образовали комитет, арестовали фашистских офицеров и 8 сентября выбросили белый фланг.

Одно за другим на нашу сторону перешло несколько воинских подразделений. Таким образом, число бойцов и командиров дивизии возросло примерно до двух тысяч.

События приближались к своему логическому концу. Красная Армия стояла на нашей северо-восточной границе, готовая в любой момент пересечь борозду отчуждения, годы подряд углубляемую румынскими и болгарскими фашистами. Миллионы глаз в Болгарии были обращены на северо-восток и с нетерпением ожидали момента, когда можно будет увидеть, встретить советских воинов-освободителей, о чьих героических делах люди узнавали из передач запрещенных станций и материалов нашей нелегальной печати. Невольно приходили на ум воспоминания о старой болгарско-русской дружбе, рожденной еще в сражениях освободительной русско-турецкой войны и скрепленной в труднейшие дни Октябрьской революции, когда болгары не только не выступили против молодой Советской державы, но собирали по зернышку, чтобы помочь продовольствием бедствующему русскому населению.

Болгарский народ с чистой совестью ожидал встречи с сыновьями советских народов. Он не плясал под дудку местных гитлеровских прислужников и, несмотря на многочисленные попытки озлобить его против Советской страны, ни один болгарский солдат не отправился на Восточный фронт. Мы не выпустили ни единого снаряда, ни одной пули в советских братьев. Традиционная болгарско-русская дружба оберегалась нашим народом как святыня. В продолжение всей этой жестокой войны болгарский рабочий класс с затаенным дыханием следил за развитием событий. В трудные для советского народа моменты и нам тяжело дышалось, каждая победа Красной Армии была для болгарских тружеников подлинным праздником. Когда Советское правительство обращалось с призывом к советским народам, когда оно отдавало приказ своим вооруженным силам, мы чувствовали, что это касается и нас. Поэтому, когда Московское радио сообщило, что Красная Армия ожидает ответа правительства Муравиева относительно его дальнейшего курса, болгары с гор и полей, заводов и фабрик, из глубоких шахт с нетерпением воззвали: «Советские братья, скорей приходите к нам!».

Этот стихийный порыв, охвативший всю страну, не мог не дойти до миллионов советских воинов, преследующих врагов славянства.

* * *

7 сентября в селе Еловица состоялось последнее нелегальное совещание Трынского околийского комитета Отечественного фронта. Оно прошло под знаком народного требования брать власть, что должно было осуществиться по разработанному плану, правильно распределяющему наличные силы и средства.

Прежде всего следовало привести в полную боевую готовность местные организации партии, РМС, Отечественного фронта, Земледельческого союза и других антифашистских партий, разъяснить населению, что Советская страна находится в состоянии войны с Болгарией по вине правительства Муравиева — последней марионетки буржуазии, что Красная Армия готова помочь нам освободиться от фашистского ига, что болгарский народ должен подняться на всеобщее вооруженное восстание.

Днем восстания было определено 9 сентября В этот день по сигналу Отечественного фронта следовало осуществить взятие власти во всех селах и общинах околии, занять военные казармы и обезоружить полицию. Основные силы восстания располагались в районе Кална — Ябуковик — Црвена-Ябука; после получения приказа они должны были появиться в Трынской околии.

Полиция узнала о совещании в Еловице. Узнала и о других вещах, но не приняла никаких мер. Теперь полицейских чинов занимало лишь одно, как спасти собственную шкуру. Партизанская дивизия, будто молот, нависла над головами фашистов, а Красная Армия подступала к Софии. Великие «смельчаки» и «храбрецы», убившие сотни беззащитных людей, сейчас выискивали любую щелочку, чтоб удрать из околии, избежать народного возмездия.

Большое беспокойство у палачей вызвала стачка горняков Перника. Она охватила все шахты и рудники. Шахтеры первыми выразили недоверие фашистскому правительству и, оставив рабочие места, вышли на улицу, чтобы заявить протест против проводимой болгарской буржуазией политики грабежа и угнетения.

Стачка шахтеров Перника послужила сигналом к повсеместному захвату власти, к ликвидации господства буржуазии.

В течение 8 и 9 сентября из Трына бежали убийцы многих партизан и ятаков: подполковник Манов, подполковник Стойчев, прожженный демагог Никола Василев, полицейский инспектор Ангелов. В городе остались лишь те из приверженцев режима, кто отлично понимал — как ни прячься, все равно никуда не спрячешься.

В тот же день 9 сентября утром в селении Палилула собралось шестеро партизан, в том числе Райчо Таков, Митко Гранитов и Коста Новосельский. Они прослышали, будто партизаны заняли город, и тотчас решили отправиться в Стрезимировцы, где, по их сведениям, хотело сдаться воинское подразделение. Они остановили проезжавший грузовик — и прямым ходом в Стрезимировцы.

В кабинет подполковника вошел один Гранитов. Остальные охраняли двери. Гранитов поздоровался с подполковником и кратко изложил ему условия сдачи подразделения. Сначала подполковник испугался, но, заметив волнение Гранитова, успокоился и заявил, что без приказа свыше никому оружия не сдаст. Товарищи удовлетворились этим и отправились в город. Они считали, что там, по крайней мере, враг приведен к покорности и народная власть установлена. Однако, когда они приехали в город, обнаружилось, что, кроме них, никаких других партизан здесь нет. Охрану несли не гражданские лица, а полицаи и вообще обычный распорядок ничем не нарушен. Выходит, дошедшие до них слухи не соответствуют действительности, подумали товарищи. Но теперь, в отличие от Стрезимировцев, они поступили по-иному: тотчас разыскали нескольких деятелей Отечественного фронта, вместе с ними явились в околийское управление, обезоружили полицаев, собрали их во дворе под охраной, а околийскому управителю и начальнику полиции запретили без разрешения передвигаться по городу. После взятия власти товарищи тотчас разослали по селам грузовики, на которых в город стали стекаться стар и млад.

* * *

Во второй половине дня 9 сентября в сторону села Бусинцы двигалась легковая автомашина. Трясясь и подпрыгивая на ухабах, она медленно въехала на маленькую площадь, пересекла ее, свернула направо в тесный проулок, переходивший в проселок к селу Вукан. Дядюшка Кольо, не знавший о ходе событий, с тревогой следил за машиной и, когда она остановилась у его ворот, взволнованно окликнул нас:

— Ребята, приготовьтесь! Похоже, что вас обнаружили…

Дядюшка Кольо весь еще был в тревожной напряженности нелегального периода и посчитал, что враг прибыл в связи с акцией, проведенной нами в селе накануне вечером. Косерков глянул на меня и подмигнул. Проявленная дядюшкой Кольо бдительность рассмешила его. Он сбил набок юнкерскую фуражку, красный цвет которой так гармонировал с его смуглым лицом, и крикнул:

— Не бойся, дядюшка Кольо, это наши!

С этими словами он устремился к двери.

Через двор спешили Денчо, Здравко, Стоян Якимов и мой отец. Встретились мы в дверях — у нас не хватило терпения дождаться в комнате.

— Эй, Деньо, ты куда пропал, почему не подавал о себе вестей? — закричал Косерков, обнимая Денчо.

— Никуда не пропал, Тошо. Видишь, путешествую на легковушке.

В этот момент дотащился до дверей и я, Денчо, увидев меня, вырвался из объятий Косеркова, бросился ко мне. За ним — и мой отец.

— Глянь-ка, Славо выздоровел! — проговорил Денчо, распахивая свои длинные ручищи, в одной из которых он держал новенький советский автомат. — Видишь, Славо, что дали нам братушки? — крикнул он во весь голос.

— Вижу, Деньо, вижу, братушки дали не только оружие, они помогли нам освободиться от фашистского рабства.

Оба они — Денчо и мой отец — обняли меня, наши руки сплелись.

— Эй, что делаете, вы ж его задушите! — проговорил Здравко, подходя к нам. Мы с ним расцеловались.

Денчо радостно смеялся, счастьем светились его лицо и глаза, а вот отец мой заплакал. Не мог сдержаться тем более, что после моего ранения ни он, ни мама меня еще не видели. Я сознательно отклонял их просьбы насчет свидания, поскольку допускал, что после того как на следующий день после боя в окрестностях Еловицы Денчо в селении Ранилуг проговорился о моем ранении, полиция непременно будет выслеживать моих родных, чтоб попытаться выйти на след. Что им тяжело, я это отлично понимал, но понимал также и другое — ни в коем случае не следует рисковать. Я был уверен, настанет день, когда мы увидимся. И этот день пришел.

Товарищи располагали крайне ограниченным временем. Нам нужно было спешить — выстроенная в селе Милославцы дивизия ждала, чтобы я ее принял. Там же находились и прибывшие из Советского Союза офицеры. Нам предстояло до сумерек вступить в Трын, а в последующие дни — в Софию. Распростившись с семьей дядюшки Кольо, мы уехали.

День стоял солнечный. Не было ни обычного для этого времени года тумана, ни пронизывающих воздушных потоков, которые иной раз стремительно проносятся по долине реки Эрмы. Эта прекрасная погода невольно наводила на мысль, что вот и природа за нас и она как бы радуется успешному исходу нашей борьбы.

По дороге в Милославцы в моей памяти, словно кадры киноленты, проходила вся жизнь отряда — от небольшой акции на Слишовском кургане до крупного боя в горах у Еловицы. Мысленно я вернулся к ноябрю 1942 года, когда мечтал увидеть большой партизанский отряд, густую сеть ятаков и разгоревшееся на всей нашей земле пламя революционной борьбы. С той поры минуло два года. За это время отряд разросся, положив начало двум бригадам, а затем и дивизии. Что могло быть радостнее этого? Наша народно-освободительная армия по всей стране брала власть, час фашизма пробил, рождалась независимая и сильная Болгария. И во всем этом был скромный вклад и нашего Трынского отряда!

Но заодно с этими приятными мыслями роились воспоминания о тяжких утратах, которые понес наш народ-борец.

Вот мы проезжаем возле села Туроковцы. Недавно здесь одна наша группа завязала неравный бой с полицаями. Погибли Йона Петров и Райчо Несторов… Едем дальше, сворачиваем с магистрального шоссе и въезжаем в милославскую долину. Пожелтевшие травы на лугах и облетающая листва навевают грусть при воспоминании о подло расстрелянных жандармами пятерых партизанах и ятаках.

Приближаемся к селу. На фоне по-осеннему пестрых гор видны длинные стройные шеренги дивизии. Душа моя трепещет от нетерпеливого ожидания встречи после долгой разлуки с друзьями и близкими, я себе представляю полные слезами счастья глаза мамы, и одновременно в центре всей этой радостной картины возникает передо мной образ Страхила — заместителя политкомиссара отряда, убитого в этом селе.

Машина остановилась перед правым флангом дивизии. Здесь стоят старые революционеры, опытные и преданное бойцы партии Винаров, Дичев, Атанасов, Гилин — те, кто долгие годы ничего не знал о судьбе своих семей, живших от них во многих тысячах километров, — бойцы, для кого дело партии превыше всего.

Послышался мощный голос высокого и стройного Димитра Гилина. Он подал команду «смирно!», затем — «на караул!» и пружинистым чеканным шагом направился к нам с рапортом. В тот же миг на меня устремились сотни серьезных и полных любви глаз, которые и ждали чего-то и сами говорили о победе народа. Рапорт Гилина был краток и уверен — увереннее, мне думается, и не мог бы быть.

Церемония не отняла много времени. Несколько слов, ради которых я собрал все свои силы, завершились продолжительным «ура». А затем началось неповторимое веселье.

Под вечер дивизия выступила к Трыну. Навстречу нам с радостными песнями и цветами выходили целые села. Тысячи юношей и девушек, мужчин, женщин, детей бурно приветствовали бойцов, сами вливались в колонну, которая от села к селу становилась все длиннее и длиннее. И когда голова ее уже достигла города, хвост еще вился где-то в полях.

Вступление в город проходило торжественно. Командование дивизии въехало на белых конях. Жители Трына с энтузиазмом встречали освободительную армию. Восторг и ликование переполняли сердца всех честных людей. Одни выражали свои чувства громкими здравицами, другие — песнями, третьи — криками и веселой стрельбой. Из окрестных сел непрерывно — на подводах, грузовиках, пешком — прибывали все новые и новые участники торжества. Город впервые переживал такой радостный вечер. Было включено все электрическое освещение. Луна, и та участвовала в торжестве — поднявшись в зенит, она ярко светила, ее серебристый отблеск проступал на лицах людей, тех самых лицах, которые дотоле выражали одну лишь тревогу. Сегодня все были веселы и жизнерадостны, радовались завоеванной свободе, счастье согревало всех.

Когда вся дивизия собралась на площади, группа юношей и девушек запела патриотическую песню эпохи национального возрождения. Ее тут же подхватили. Торжественные слова и бодрая мелодия заполнили площадь, дома и дворы, вольными птицами устремились в необъятный простор. Если кто грустил, вмиг забыл об этом, сердца бились в быстром ритме, глаза сияли. Свобода — это уже не мечта, а действительность!

Город не спал всю ночь. Не спали и мы. Да и как тут заснешь — ведь ради того, чтоб наступил этот светлый миг, народ долгие годы вел кровавую борьбу, во имя этого погибло столько лучших его сынов и дочерей!

Штаб дивизии расположился в доме Алексия Захариева, одного из старейших в городе коммунистов. Здесь мы провели краткое совещание с товарищами из Москвы. Решено было, что Винаров, Дичев и Атанасов отправятся в Софию, а мы пока останемся в Трыне, будем ждать указаний. Решили также на следующий день созвать митинг, на котором выступим мы вдвоем со Здравко Георгиевым.

Телефоны не умолкали целую ночь, сновали курьеры, на ногах были все члены партии, РМС, Отечественного фронта. Сообщение о митинге следовало передать и в самые отдаленные махалы Шипковицы, Долга-Луки и Црна-Травы.

Мы со Здравко готовили свои речи. В них надо сказать обо всем — и о трудностях, какие лежали на нашем пути к этому дню, и о перспективах, открывающихся перед нами, и о принесенных жертвах, и о предстоящей нам борьбе за укрепление народно-демократического строя. Нужно сказать и о широкой поддержке, оказываемой народом с первых дней существования отряда, и о необходимости единства и сплоченности в ходе строительства социализма. И еще надо сказать о братской дружбе с Советским Союзом, о совместной борьбе плечом к плечу с югославскими партизанами, об огромной помощи Советского Союза, о значении Отечественного фронта. И все это надо сказать сжато, четко, откровенно, так же откровенно, как мы всегда разговаривали с населением.

Еще не рассвело, когда возле штаба дивизии начали собираться парни и девчата. Они настаивали, чтобы их зачислили в ряды народной гвардии, потому что враг полностью еще не ликвидирован, немцы еще угрожают нашим границам. Только за эти дни дивизия численно выросла примерно на тысячу человек, а запись добровольцев продолжалась.

Около полудня приехали и освобожденные из тюрем патриоты, кого фашисты и их прислужники многие годы держали за решеткой. На площади происходили трогательные сцены. Встречались близкие люди, не видевшиеся долгое время, матери и отцы расспрашивали о своих сыновьях и дочерях, дети искали родителей.

Подошло время открытия митинга. Площадь заполнилась народом, каждый стремился стать поближе к трибуне, на которую поднимутся руководящие деятели партии, Отечественного фронта и партизанского движения. Особенно хотелось этого нашим ятакам — людям, вынесшим главные трудности борьбы, над кем днем и ночью висела смертельная опасность. Здесь были дядюшка Кольо из Бусинцев со всеми своими домочадцами, Васил Стойчев из Эрула с сыновьями, Тодор Стойчев из Забела, Георгий и Ненко Милановы из Верхней Мелны, Гюро Симов, бай Нако из Горочевцев, дедушка Тошо из Нижней Мелны, тетушка Стана, тетушка Захарина, тетушка Божана, бабушка Миланка, бабушка Сета, бабушка Цака, выпущенная из тюрьмы бабушка Лена, родители партизан и многие другие, показавшие подлинное мужество в дни великой народной борьбы.

Митинг открыл Йоско Восковарджиев, председатель комитета Отечественного фронта. Он призвал присутствующих минутой молчания почтить память погибших в борьбе.

Все опускаются на колени, склоняют головы. Город замолкает, люди, кажется, даже перестают дышать. Минута слишком коротка, чтобы можно было пробежать в памяти все страницы недавней истории, вспомнить о десятках погибших товарищей, но она и достаточна, чтобы ощутить отсутствие этих прекрасных людей, пожертвовавших собой во имя свободы и независимости родины. Поэтому так светлы и чисты их образы, поэтому и память о них никогда не померкнет.

Наши речи были короткими. Большую часть того, что нужно было сказать, мы уже высказали в ходе разъяснительной работы накануне восстания. Теперь оставалось лишь сделать краткий обзор пройденного пути, призвать население к высокой бдительности, к восстановлению всего разрушенного и разграбленного фашистами, к продолжению борьбы с врагом иными средствами.

Воодушевление непрерывно росло. Словно жаркое пламя, оно разгоралось, распространялось вширь и ввысь, а когда прозвучали здравицы в честь Советского Союза, его непобедимой армии, Отечественного фронта, Болгарской коммунистической партии, которая организовала и довела до победы нашу борьбу, в честь вождя партии Георгия Димитрова, над площадью долго не смолкали радостные возгласы тысяч борцов за новую, радостную и счастливую жизнь.

Перевод Ю. Шалыгина.

Примечания

1

Никола Гешев был тогда начальником Общественной безопасности.

(обратно)

2

Че́та — партизанское подразделение меньше отряда.

(обратно)

3

Земледельцы — здесь члены партии Болгарский земледельческий народный союз.

(обратно)

4

Махала — район или квартал в городе или селе. В горных селах махала нередко представляет собой скорее отдельное поселение, выселки.

(обратно)

5

Трын (болг.) — терн.

(обратно)

6

Литак — особого покроя платье с узким подолом, национальная женская одежда.

(обратно)

7

Постолы — крестьянская обувь из сыромятной кожи или резины, вид лаптей.

(обратно)

8

Сосуд с длинной ручкой для варки кофе.

(обратно)

9

Сговорист — приверженец реакционной политической партии Демократический сговор (согласие).

(обратно)

10

Пер. А. Суркова.

(обратно)

11

Ятаками в Болгарии называли людей, укрывавших партизан, доставлявших им питание и одежду и осуществлявших связь.

(обратно)

12

Бранники — члены молодежной фашистской организации «Бранник» («Воин»).

(обратно)

13

Шумцы — от слова шума (листва, переносн. — лес), так в Болгарии иногда называли партизан.

(обратно)

14

Боримечка — один из героев романа Вазова «Под игом», отличавшийся огромным ростом и силой.

(обратно)

15

Тесняк — член революционно-марксистского крыла Болгарской социал-демократической партии, образовавшего в 1919 году Болгарскую коммунистическую партию.

(обратно)

16

Брко — по-сербски ус.

(обратно)

17

Мустакела — усач.

(обратно)

18

Лев — болгарская денежная единица.

(обратно)

19

Я. Санданский — македонский революционер.

(обратно)

20

Рила, Родопы и Пирин — три крупных горных массива, которые в описываемых автором местах близко подходят друг к другу.

(обратно)

21

Каракачане — малочисленная народность балканских горцев.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  СНОВА НА СВОБОДЕ

  ЗАДАЧА ПОСТАВЛЕНА

  НА ПУТИ К БРЕЗНИКУ И ТРЫНУ

  СЛИШОВСКАЯ РОЩА

  У ЮГОСЛАВСКИХ ПАРТИЗАН

  НЕЛЕГАЛЬНЫЕ КВАРТИРЫ

  БОРЬБА ЗА ОТРЯД

  ОТРЯД ДЕЙСТВУЕТ

  ПОИМКА ЛЕСНИКА

  СОПРОТИВЛЕНИЕ КРЕСТЬЯН

  У БАБУШКИ СЕТЫ

  В ПИШТИНОЙ МАХАЛЕ

  УДАР, НАНЕСЕННЫЙ ПАРТИИ И РМС В БРЕЗНИКЕ

  БУКОВА-ГЛАВА

  ЕЩЕ ШЕСТЕРО

  БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

  ВСТРЕЧА С ДЕНЧО

  В СЕМЬЕ БАБУШКИ ТОНКИ

  ПО ПУТИ В СОФИЮ

  ЛЯЛИНСКАЯ СЫРОВАРНЯ

  ШЕСТНАДЦАТЬ

  УДАР ПО ПАРТИИ

  ПРИСЯГА

  ДЕД СТОЯН И СЫН ЕГО ВЕЛЬО

  ПОХОДЫ, СХВАТКИ И ЛЮДИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ВСТРЕЧА С АСЕНОМ, КАТЕЙ И ЯНКО

  ПОВСЮДУ

  ПРИГОВОР

  В РАЗГАР МОБИЛИЗАЦИИ

  ПОХОД В КРАЙШТЕ

  РУКОВОДИТЕЛИ И БОЙЦЫ

  ДЕЙСТВИЯ РАДОМИРЦЕВ

  СОЛДАТСКИЙ БАТАЛЬОН ИМЕНИ ХРИСТО БОТЕВА

  ВСТРЕЧА БАТАЛЬОНОВ

  МАРТОВСКАЯ АКЦИЯ ФАШИСТОВ

  БРЕЗНИКСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

  В ОТРЯД

  В КОГТЯХ ВРАГА

  СНОВА НА ЮГ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  ПЕРВАЯ НАРОДНО-ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ БРИГАДА

  ПОХОД К РИЛЕ

  ПОХОД ПРОДОЛЖАЕТСЯ. БОЙ НА ТУМБЕ

  С ИМЕНЕМ ДИМИТРОВА

  У СЕЛА ДЕБЕЛИ-ЛАК

  ОТ КАЛНЫ ДО СЕЛА ВРАНА-СТЕНА

  ПО РАДОМИРСКОЙ ОКОЛИИ

  ВСТРЕЧА С ДУПНИЧАНАМИ

  ДАЛЬНЕЙШИЙ ПУТЬ

  ПОХОД ВТОРОЙ БРИГАДЫ

  СНОВА ВМЕСТЕ

  НА ПОРОГЕ ВОССТАНИЯ

*** Примечания ***