Многоцветные времена [Авторский сборник] [Николай Семенович Тихонов] (fb2) читать онлайн

Николай Тихонов
МНОГОЦВЕТНЫЕ ВРЕМЕНА

Туркменские записи

Нури

Впереди нас гарцует веселый старший милиционер Нури.

Роза, заткнутая под красно-желтую фуражку, треплется около его загорелого уха.

— Нури, поедем! — кричим мы.

«Поедем!» — это значит карьер. Нури любит карьер, но бережет свою лошадь. Она размашисто раскачивается несколько саженей и только потом бросается влет. Распластавшись над дорогой, идут наши лошади и у каждого пригорка поддают скорости. Наконец переходят удовлетворенные на обычную свою топоту. У моей кобылки шея перехвачена желто-черным шнурком с бирюзинкой для защиты от дурного глаза. Лошади, непривычные к горным тропам, всегда в горах раньше, чем ступить, ощупывают копытом землю и ударяют по ней прежде, чем поставить ногу. Но наши кони здешние, они летят не оглядываясь.

Нури знает весь район. Он его знает, и его все знают. К его коню подходят, смеясь, женщины и просят папирос для мужей, работающих в поле. Он, подмигивая им, дает пяток папирос. К его коню, плача, подходят женщины и спрашивают о муже или брате, арестованном в Кара-Кала. Лицо Нури делается задумчивым, он объясняет, что незачем было их мужчинам снюхиваться с контрабандистами. В аулсоветах Нури просят захватить письма в Кара-Калу, так как не скоро дождешься оказии.

У Нури есть свои веселые дела: его молодое сердце полно весны, туркменской, фисташковой, он оставляет нам коня и исчезает. Он появляется во дворе, сияющий, как молодой месяц, и спрашивает: — Чай пил? — Пил, — отвечаем мы. — Ну, пей еще десять минут! — и исчезает, чтобы через полчаса появиться уже похожим на полную луну, такую, какая отражается в Сумбаре.

Он рассказывает районные новости, анекдоты, принимает прошения, наводит справки, покупает чай и папиросы, которых нет в Кара-Кале, для себя и для приятелей, скачет здоровый и веселый, как молодой розовый олень, редкое животное, почти исчезнувшее в Копет-Даге.

— Нури! Почему все селения называются «Кала», что ни имя: Хаджи-Кала, Кара-Кала, Тутлы-Кала, Махтум-Кала, Иван-Кала?

— Кала — значит крепость, — отвечает он страшно научным голосом (мы знаем, что значит «Кала», нам интересны его объяснения). — Воевал, воевал все время, теперь больше не воюет, не может воевать. Один Нури воюет, если захочет. Больше никто не может.

И он качает винтовку, которую снял с плеча и прикрутил к вьюку. Неожиданно он осаживает коня и едет рядом. Он осматривает нас довольными глазами:

— Прямо кавалеристы мы. Очень хорошо едем, а то зовут меня, я, знаешь, всю ночь не спал, устал, зовут, говорят: «Нури, приехали люди, иди аул, достань лошадей». Я тогда ехал ночью, обратно ехал, искал, искал все в поле лошади, нашел, когда ехать рано утром, в шесть часов ехать. «Э, Нури, спать совсем нет». Думал, какие такие приехали, сердился немного про себя. Один такой ехал со мной раз; скакали два версты. Он говорит: «Не могу ехать, задница болит». Я сердился, никак назад нельзя, едем, ударил камчой его коня, он помчался, помчался, плачет, кричит, сейчас упаду, сейчас упаду. Потом ночевать стали, я поехал в сторону от него. Утром, что смотрю — нет никого, он лошадь в кочевье бросал, шел пешком назад, одеяло, мешок на голове, обратно, в Кара-Кала. «Я не могу, говорит, аул искать. Зачем меня партия на работу посылала, если средства двигаться нет». Ха-ха, лошадь ему не средство. Какие люди есть. Загадочный прямо человек. С одеялом цельный день на голове шел в Кара-Кала. Хо-хо!

Нури жует лепестки своей розы и садится боком на седло. Дым его папиросы необычайно легкомыслен. Темные туты оживлены толкучкой дехкан. Люди двигаются в разных направлениях, точно на базаре. Впечатление только что кончившегося любопытного события, не слишком важного, но достаточно интересного. Декхане пользуются случаем и занимаются вполне общественной болтовней. Нури встречает знакомого и вступает с ним в длительный разговор. Потом мы отъезжаем оттуда и продолжаем путь, хотя у нас было большое желание спешиться и окунуться в эту массовку.

Мы забрасываем Нури вопросами.

— А, — говорит он, выплевывая изжеванные лепестки, — знаешь, есть такой Каль?

— Каль — значит дурак, — кричим мы, потому что разговор происходит на рыси. — Каль плешивый, герой всяких сказок и глупостей. Калю всегда не везет.

— Не везет, дурак! — кричит Нури. — Он хотел с товарищем идти в Персию, в бандиты. Товарища убили, он испугался, бежал назад, сказал, — никогда не буду это грязное дело делать, как это я спасся? Приходите все радоваться, что я спасся? Он колол овцу, делал плов, всех звал и рассказывал, чего он видел в Персии и как лучше дома. Вот собрали народ, «тамаша» праздник вышел вроде…

Вечером среди розовых клумб и шелковых милицейских одеял и занавесок, между пестрых персидских голубей, бродивших по двору, Нури сокрушенно говорил:

— Не уезжай сегодня, подожди завтра, я тебе принесу камчу. Ах, какая камча, достану такую камчу, любоваться будешь.

Но мы с товарищем не обладаем временем.

— Через год приедем, Нури, ты большой начальник будешь, вот тогда воз камчей соберем!

— О, воз, — говорит он, довольный, как ребенок, — едем в Мескев, Ленинград, да?

— Да, Москва, да, Ленинград!

— Знаешь что, скажи там, в случае что, скажи, что в Кара-Кала есть Нури, очень красивый Нури, веселый Нури, двадцать пять лет, жена и ребенок.

— Обязательно скажем, Нури, — будь спокоен. Это мы обязательно скажем!

Полдень в Арабата

Теснясь, сидят и стоят дехкане колхоза Арабата, смотря на приехавших во все глаза. Уже трижды опустошились пиалы с зеленым чаем, разговор ведется непрерывно, но несколько церемонным образом. Переводчиком служит школьный учитель из Кара-Калы, направленный в район. Простая экономика маленького колхоза налицо. Только что отъехал трактор, храбро залезающий в самые глухие горные щели, стада ушли на гору, перерыв — полдень — беседа. Никто из туркмен не говорит по-русски, хотя это неизвестно. Иногда, по особой азиатской врожденной недоверчивости, все собрание стоит — стоит человек, упорно отказывающийся понимать по-русски, и вдруг он оборачивается и ясно говорит: «Разрешите пройти, товарищи», — и, любуясь вашим недоумением, уходит.

Русские обычно по-туркменски не говорят. Знают десять — двадцать слов, необходимых для самых обиходных вещей, и все. Сейчас дехкане Арабаты спрашивают, и обязательно каждый хочет, чтобы все его вопросы были записаны в книжку. Когда записная книжка после вопросов не раскрывается, они не продолжают беседы, а учитель-переводчик говорит по-русски: для виду запиши, это вопрос не нужный, но покажи, что записываешь.

Приходится делать вид, чтобы не затягивать беседы.

— Почему, — спрашивает один, и учитель переводит, — равные членские взносы в колхоз не учитывают многосемейность? Вносят все одинаково. Справься в Кара-Кала. Почему сахар и чай получили мы 8 мая последний раз, а теперь 23 и больше ничего нет, и чай у нас вышел. Что делает Туркмен-Сауда? Узнай в хлопкоме, как они считают при выдаче продуктов семью в три — пять — восемь человек или отдельно выдают на десять человек сразу.

— Если человек опоздал вступить в колхоз и работает сейчас на шоссейной дороге, как ему попасть в колхоз?

— Почему Агил-Нияс Бекмурадова живет у брата мужа, старуха, и ей не выдают пайка, не считают ее за работницу?

— Мы делали дорогу Кара-Кала — Дузлу-Тепе. Все делали селения, повинность была, чтобы автомобиль мог ходить. Автомобиль ходит и все мимо, а нам говорили — будет дорога, будете ездить на машине, а машина не берет нас. Мы никогда в жизни никто не катался на машине. Пусть хоть председатель колхоза, когда дело есть, едет в Кара-Кала на машине, а то мы чиним дорогу, строим дорогу и никакой не видим пользы себе, шофер все машет мимо и гудит. Скажи, пожалуйста, в Кара-Кала, что мы раз в жизни хотим ездить на машине. Запиши, пожалуйста.

Действительно, это несправедливость: в Ново-Артыке мы говорили с человеком, проложившим эту стопятидесятикилометровую дорогу в три месяца. Все селения, мимо которых она прошла, выставили на свой участок рабочих в порядке повинности, и дорога была сделана. У ней есть недостатки: мосты должны будут перестраиваться, принимая во внимание селевые потоки, так, чтоб быть заливаемыми и служить сообщением, даже оставаясь покрытыми мелкой водой, не подвергаясь размыву. При бедности транспорта автомобилей, ни пассажирских, ни грузовых, не хватает, но учесть желание дехкан во что бы то ни стало получить автомобильное крещение все-таки стоит.

— Почему, — спрашивают дехкане, — в колхоз не принят Алаверды? Он бедняк, это у него родственники баи, а он батрак, дробит камни и голодает. Это надо разобрать. Он ходит после своей работы на дороге работать в поле, ему ничего не платят.

Тут я вспомнил случай, рассказанный в одном из районов сплошной коллективизации. Там был старик, которого как родственника бая не приняли в колхоз. Он это исключение из трудовых списков воспринял как оскорбление и как гибель. С тех пор не было такого усердного работника в колхозных полях, как он. Его гнали, ему говорили: что ты стараешься, все равно ничего тебе не будет. Он молчал и работал больше и дольше всех. Он отрекся самыми последними словами от каждого из своих байских родственников. Он плакал последними слезами и шел в поле. Весь колхоз говорил о нем. Так он работал два месяца и начал сдавать. Невероятное упорство его оставалось, здоровье же было все-таки стариковское. И все-таки он не шел никуда, кроме как в поле. Ближайшее общее собрание приняло его в колхоз. Он ходил и смеялся от радости.

Я смотрю на тесные ряды дехкан Арабаты. Сколько таких маленьких колхозов рассеяно по огромной Туркмении. В каждом из них есть такие старики, стоящие иных молодых. Полдень в Арабата — настоящий азиатский. Четвертая перемена чая стоит перед нами. Слышится тяжелый шаг возвращающегося трактора. Трактор пришел. Беседа кончена. Все обступают трактор. Тракторист обтирает тряпками машину. И тут маленький ишак, стоявший поодаль, скосив кочевничий свой глаз, лягает трактор задними ногами со всех сил и, от звонкого удара сам испугавшись, прыгает далеко вперед.

Колеса в песках

Чудесное изобретение — автомобиль — это истинное дитя века — наглое, уверенное и насмешливое. Наше сокровище звали мы товарищеским особым именем, хотя официально он был фордом-полутонкой. Мы же всегда представляли его так: автомобиль системы «Опрокидонт-Руайяль», по прозвищу «Обезьяна». И правда, он падал с нами в арыки, застревал в песках, разламывал мосты, влезал на деревья, тонул в грязи и воде, завывая, несся по глиняным и песчаным дорогам, откидывая верблюдов и ишаков к стенам и презрительно гудя в их громадные уши.

Машину, подобную нашему «Опрокидонту», нельзя никаким способом убить до конца. Какая-нибудь часть, а то и несколько перекочевывают на другую машину, и честь спасена. Я видел, как собирали одного такого храбреца из 37 старых машин, и когда новый «Опрокидонт» рявкнул, точно здороваясь, со своими сборными костями, все части задребезжали, ответив ему: «Служим республике».

И как прекрасно они служат республике! Так машина «Амо» без единой поломки, неся на себе ответственный груз из хороших людей Туркмении, сделала пробег в 400 километров, если не больше, по пустыне, не имевшей даже караванных дорог. Она чуть не наехала на кобру, знаменитую пыльную чешуйчатую гадину, вставшую при виде такого зверя на хвост, смертельно зашипев и засвистав, раздув свое демонское горло. Она думала, что один вид ее, обращающий в бегство все живое, заставит вспотеть пыльный автомобиль. И он остановился, потому что кто-то закричал: «Кобра!» — и всем захотелось стрелять. Но, соскочив с машины, стрелки подняли сами такую пыль, что кобра исчезла в этой пыли при оглушительном салюте трех винтовок. Ее искали, но не нашли.

Самое забавное в этом путешествии было то, что на борту машины находился старый знаток песков — проводник караванов. Он стал настоящим штурманом на одном из первых кораблей пустыни. Как в свое время русские впервые проложили железную дорогу в сыпучих песках, когда вся Европа твердила, что это «блеф», и не верила, и посылала людей удостовериться, — так и теперь случится, что автомобильное сообщение пройдет раньше по линии Хива — Чарджуй, Тахта-Базар — Керки и Ташауз — Ашхабад, чем по линии Фец — Тимбукту или Триполи — Чад.

Ваттола

Ваттола посмотрел в окно: над заливом стоял белый пар, словно выпаривалась вода на сковородке. Жара выжимала залив и сжигала горы вокруг. Ведь Красноводский район удручал своей бесконечностью и ненаселенностью. Он был больше любого европейского государства средней руки, и люди, уезжая по служебным надобностям в глубь его, казались из города путешественниками, отправившимися в Лхассу. Ваттола состоял секретарем райкома. Председатель, хозяин района, уже три недели находился в песках, и за все три недели от него не пришло никакой весточки. Ваттола взял лошадь и поехал в пески. Ни одного ручья, ни одной речки. Мертвая страна лежала вправо и влево от его седла. В редких колодцах горько-соленая, похожая на слабый раствор английской соли, вода разъедала рот. В аулах Ваттола разговаривал с туркменами.

— Когда здесь бывают люди из города? — спрашивал он.

Скотоводы переглядывались. Потом один из них отвечал с упреком:

— Когда нужно собирать налог — тогда приезжают, — больше не видели людей. Вот ты приехал, но не знаем — зачем…

— Сколько у вас грамотных? — спрашивал Ваттола. — Я привез газеты и плакаты.

— Грамотных у нас нет, — ответил старый скотовод, — в другом ауле, день пути, есть мулла, но он не едет к нам, говорит: далеко ехать.

Ваттола вспотел от ярости. Он был бессилен. Он вышел из юрты. Ни одной зеленой точки на желтом изломе пустыни, ни одного поля. Единственное достоинство климата: мокнущие раны от сухого воздуха заживают сами через самое короткое время. Ваттола усмехнулся. Он вспомнил постоянный мираж этих мест: река, висящая в воздухе, с отрубленными концами. Его жизнь походила на этот мираж. Мать из Милана, отец из Берлина, он попал в плен в Россию и десять лет работал в революции. Революция научила его не останавливаться перед труднейшим.

Его рвали на части. На Карабугазе люди, обалдевшие от соли, вечной соли вокруг, потеряли связь с городом. Пустыня не давала возможности сообщаться с необходимой быстротой. Ваттола взял «Амо» и в семь адских часов пересек песчаный барьер. Связь установилась.

На Челекене стала исчезать нефть. И не то чтобы она исчезала, а из леса вышек действовало всего десять. В чем дело, Ваттола? На черной туркменской шхуне, внучке «викингов Каспийского моря», Ваттола пришел на Челекен. Он нашел весь инвентарь промыслов пришедшим в негодность за давностью лет: канаты сгнили, вышки развалились, как тут доставать нефть. Надо было бить тревогу.

Ваттола возвращался в город, зная, что и там его караулит тьма первостепенных дел. Этот район был недоступен простому человеческому пониманию. Каждое дело влекло за собой тысячи сложностей. В городе надо было поднимать порт, устанавливать темпы, пароходы брали тысячи транзитников, рискуя утонуть от перегрузки. В городе не было деревьев; у привычных людей от жары синие круги скакали перед глазами. Надо было сажать тополь, карагач, арчу, джиду — черт знает что, чтобы получить сто метров тени. Жителей становилось все больше. Надо было доставить им воду из родников на горе.

Он метался от песков к морю и от моря к пескам. Революция не миновала даже верблюдов. Большого одногорбого верблюда «системы» Аруано и двугорбого «типа» Бугро она придумала смешать и получить помесь сильного, крупного «Инера». Это практиковалось и раньше, но не в таких крупных размерах. Человек из Москвы, приехавшим наблюдать этих новых представителей верблюжьей республики, сообщил Ваттоле с тревогой, что на дальних колодцах он нашел не туркменов, а киргизов, между тем он не переходил границы Киргизстана. Проводники-туркмены увели его и отказались быть в тех местах.

Вечером к юрте, где сидел Ваттола, прибыла толпа туркменов.

— Воды не хватало, иолдаш, — нам не хватало всегда воды, а теперь пришли киргизы…

— Но ведь они кизыл-баши, — сказал неопытный москвич, наблюдавший инеров, — уговорите их уйти обратно.

— Они не трусы, — отвечали туркмены, потупившись, — их больше, и они не уйдут. Если будет так дальше — уйдем мы: нам нечего делать на пустых колодцах, и у скота нет травы, — у киргизов с собой приведены все стада…

Ваттола сказал, что все будет улажено. Туркмены ушли. Он знал, что это за киргизы и сколько их. Тысяча сто киргизских семейств, вооруженных до зубов, перекочевали из района Мангышлака в Туркмению. Он сел на лошадь и с тремя милиционерами из Иомудов поехал на их кочевья. И когда он увидел их костры и одиночных всадников в скошенных шапках с крыльями, он вспомнил еще, что это бежали от революции на юг готовые на все киргизские баи, не желавшие социализма.

Ваттола стоял на холме и смотрел на дым, поднимавшийся из юрт иного образца, чем иомудские. Громадное солнце горело на его лице германо-италика. Разве он не распутал столько азиатских узлов до сих пор благополучно? Он тронул коня камчой и поехал тихо к вечерним кибиткам. Милиционеры следовали за ним в некотором отдалении.

В городе Ваттола сказал нам:

— Я получил бумагу — ехать учиться в Москву — мне! — вы понимаете — мне! учиться! Я стал азиатом — я забыл, как выглядит Европа. Я даже не знаю, как я буду жить без пустыни.

Точное описание путешествия из Кара-Калы в Кызыл-Арват в ночь с 25 на 26 мая с. г. на полутонке системы «Форд»

Я знал человека, который, что бы ни рассказывал, всегда рассказывал с преувеличением. Так как это выходило местами очень убедительно, ему верили. Силой обстоятельств я сейчас поставлен в такое ложное положение: что ни напиши — все покажется преувеличением. И, однако, во всем описании не будет ничего лишнего, только то, что я сам видел и ощущал.

Надо сказать, что горы в этих местах, особенно на закате, представляют какую-то битву цветных скал. То ли особое падение солнечных лучей, то ли особое устройство каменных выступов и скал, но трех разных цветов скопища камней сходятся друг с другом одновременно, а в провалах по горизонту лежит цепь, от которой будто только что отступило море Великого Потопа, и ковчег вот-вот пристанет к высочайшей вершине этой цепи, подчеркнутой и перечеркнутой какими-то огненными росчерками заката. Другой вид этих мест — это горы белые, до тошноты на глаз мягкие лунные, какие-то с кратерами и треугольными вершинами, стоящие отдельно, всевозможных величин. Между ними шныряет дорога, то проваливаясь, то взлетая и поминутно поворачивая.

По такой вот дороге и должны были ехать мы ночью 25 мая. Ни один столичный литератор не описывал этой дороги, и все же она литературна настолько, что потребовала целого отступления, прежде чем могла быть введена в очерк.

Грузовик-полутонка не заключает в себе ничего особенного. Стенки платформы, достаточно расшатанные непрерывными рейсами по горной дороге, были схвачены веревками. Рядом с шофером поместился я, в этом узком помещении необходимо было особо спасаться от толчков и не мешать управлять шоферу, потому что иной толчок под руку в опасном месте грозил нам аварией. Кроме того, по сиденью все время перекатывались чьи-то громоздкие часы, которые мы везли в починку в Кызыл-Арват и которые не влезли ни в один карман, и спрятать их было решительно некуда. В. Л. Луговской, мой спутник, завладел всей пустой платформой и, сев прямо на пол, отдал себя на растерзание бешеным броскам машины, причем единственно, что он предпринял в защиту себя, это пропустит под руки веревки, охватывающие стенки грузовика, и стал похож на спускающегося на парашюте человека, запутавшегося в веревках парашюта и прыгающего безостановочно с дерева на дерево. Я положил правую руку на раму дверцы, стекло которой было опущено, и шофер, очень невеселый парень с измученным лицом, пустил мотор. Нас сразу тряхнуло основательно и понесло в темноту. Все эти приготовления не были вовсе комическими, ибо дорога ожидала нас самая серьезная.

Итак, мы отправились. Впереди машины шли две белые полосы света от фонарей и освещали окрестность очень приблизительно. Скоро тряска стала неимоверной. Мы въехали в белые лунные скалы. Они все превратились в меловой зверинец, показав такое громадное количество скошенных морд, лап и падающих решеток, что я не удивился, увидав, что мы мчимся прямо в черный ров, взявшийся неизвестно откуда посреди дороги. Я хотел схватить шофера за руку, но справился с этим обманом зрения и удержался на месте. Это была просто черная тень, походившая на канаву, как нарисованная. Этих канав-теней, пересекавших дорогу, становилось все больше. Иногда автомобиль пробовал перепрыгнуть их, иногда замедлял ход, и тут я заметил, что шофер не столь спокоен, как я думал. Наконец, прыгающая дорога, на которой уклона нельзя было разобрать из-за бледноцветной и обесцвеченной окончательно светом наших фонарей почвы, пересеченная не фантастическими, а очень обыкновенными рытвинами и тенями, так вошла в глаза, что их стало ломить от бесконечного однообразия, рассеянного света и скачущих в нем тысяч мелких меловых песчинок.

Тут я увидел, как от стены утеса отделились два человека в высоких шапках и шагнули нам навстречу. Не поддавшись на удочку галлюцинации, я только притаил дыхание, и вовремя, потому что люди эти появились только в моем воображении, а утес, призраком возникший неожиданно слева, был самым настоящим белым утесом, о который мы едва не разбились. Наш «форд» рвануло вправо с громадной силой, и шофер, миновав это место, вытер пот рукавом. Ночь была довольно прохладная, и жара тут, конечно, ни при чем.

«Пожалуй, так, виляя вниз и вверх часами, мы не дотянем до конца», — подумал я, и сразу что-то серое упало со скалы перед автомобилем, и так как он не убавлял ходу, то и серый клубок не останавливал своего бега. Я видел ясно, что это заяц; большой заяц плясал перед автомобилем, именно плясал, не страшась летящего на него чудовища.

— Заяц, — сказал шофер, впервые за всю дорогу промолвив слово. — А раз я барса спугнул от ручья. Он пил, а я наехал. Он как махнет назад, чуть в машину не попал. Ушел по уступу. Они ночью все шляются.

Заяц потанцевал, ему надоело, и он исчез в стороне. Нас качало все больше.

— Черт его знает, болен я совсем, — сказал шофер, — мотает меня, и живот болит. А эту дорогу ночью ехать хуже не надо. Вот сейчас еще спуск на повороте. Вы слушайте, пожалуйста, не скрипят ли тормоза.

Нас кидало с ужасной непоследовательностью. Как я ни прислушивался, не скрипят ли тормоза, я ничего не слышал, кроме длинного непрерывного свиста. Этот свист шел за нами от самой Кара-Калы и до самого утра. Была ли то настойчивая ночная птица, или ветер, но свист был упорный и сильный. Присматриваясь к шоферу, заметил я, что он нервничает больше, чем ему полагается в нашем положении. Все это очень комично выглядит теперь, но тогда мы боялись опоздать на поезд в Кызыл-Арват, и глупая непонятность этих мест нас расстраивала. Снова что-то длинное и узкое возникло из-под автомобиля и начало мчаться впереди, и тут я, как ни рассматривал, не мог признать зайца в этом новом плясуне.

— Кто это? — спросил я шофера.

— Это тушканчик, — ответил он изнемогающим голосом, и как только он сказал «тушканчик», зверек провалился, точно мы его рассекли в пыль, а я увидал, что мы едем по улице, где окна закрыты ставнями и тени от дверей ложатся на дорогу. Я закрыл глаза в страшной злости на собственное никчемное переутомление. Мне казалось, что это переутомленно. Не может быть, что я так устал от бесконечных дорог Туркмении. Я открыл глаза. Улица насмешливо отбрасывала тени оконных ставней и дверей, а плоские черные люди жались к стенкам домов от нашего автомобиля.

Я оглядел шофера сбоку. Глаза его были полузакрыты, и руки ездили по рулю. Я взял его за плечо, стараясь не смотреть на дорогу. Он качнулся, вздохнул, и мы выругались оба. От ругани улица исчезла, но через минуту снова появилась у меня перед глазами. Тогда я решил спать, во что бы то ни стало, что бы ни случилось. По моим расчетам, мы проехали долину, которую с Луговским окрестили Иосафатовой за ее причудливый безмолвный конгломерат одиноких скал, изрезанных и выбеленных, проехали Лунные Горы — тоже наше название — и были где-то в направлении на Хаджи-Калу. Цифры километров на счетчике накапливались так медленно, что я решил спать. Толчок почти выбил меня из сиденья, и я снова увидел темную тень, бежавшую к автомобилю на этот раз нам навстречу, открыто.

Шофер чуть затормозил на повороте, тень добежала до нас и возникла на подножке.

— Это литература, — сказал я про себя. — Этого не бывает.

Тень стояла на подножке и что-то кричала шоферу. Шофер задержал машину, убавил ход и совсем остановил ее. На подножке стоял вполне осязаемый человек.

— Ну, как едешь? — спросил он.

— Ничего. Тормоза гудят, по-моему, посмотрим немного.

Он вылез из автомобиля, полазил, пошарил под колесами и после совещания со встретившимся незнакомцем закурил.

— А я, — сказал незнакомец, — здесь ночую с автомобилем. Я снял с того, знаешь, с первого колеса…

Тут вспомнил я разбитые и брошенные на дороге автомобили, жуткие в своем одиночестве, как трупы странных животных, исклеванных неизвестными птицами. Их разбирали по мере возможности. Поэтому у одного не хватало колес, у другого — мотора, у третьего были выломаны бока, — встреченный и занимался этой разборкой автомобильных мертвецов, оттащенных в сторону от дороги. Он и возник как некий гробокопатель.

Попрощавшись с ним, помчались мы дальше. Улица, виденная мной так ясно, больше не пробовала появляться, но шофер бледнел все больше. Видел ли он что-либо сбивавшее его с толку, или он серьезно заболел в дороге, но он бросал автомобиль, как лошадь, подымая его на дыбы или отбрасывая назад одним ударом руки в местах, где, казалось бы, в этом не было никакой надобности.

Белый утомительный свет летел перед нами, и дорога эта самыми прямыми путями шла в ад, вполне поэтически обставленный и психологически подготовленный.

Тут я увидел стыдное по авантюрности зрелище и ничего не мог понять. Гоголь, Николай Васильевич Гоголь, знаток шабашей, украинских ведьм, мог быть постановщиком этой сцены. Если я уже дошел до кошмаров такой низкой степени, то я несомненно выпал из XX века в век мне неизвестный, и на что мне XX век с тракторами и социальной революцией, если я вижу среди ночи скачущих голых людей, освещенных, — что освещенных! — залитых с ног до головы пламенем костров, ярким, как арбузное мясо, людей, скачущих вокруг огня и обмахивающихся громадными головнями с самыми дикими криками. Изредка они в бешенстве ударяли этими головнями по земле. Дым костров обволакивал этих литературных демонов и летел по земле, гонимый ветром.

— Это самый глупый сон из всех виденных мной, — сказал я вслух, и шофер остановил снова машину. Луговской недовольно заворчал на своем дьявольском плацдарме, а к нам подошел голый человек с головней, от которой отлетали мохнатые, как пчелы, угли.

Подошедший оказался шофером, а черная груда его автомобиля меняла свою окраску ежеминутно в блуждающем пламени самым безобразным образом.

— Ну и дороги, — ругался он, — брошу все и уеду к себе. То ли дело приморское шоссе, Гагры — Хоста или Сочи — Мацеста. А тут от этой сволочи едва головней отобьешься. Сколько ее на огонь, гадины, стремится, не сосчитать.

— Кого на огонь? — спросил я.

— Фаланг, дьявол их зарази. Скорпионов, фаланг целые полки. Так всю ночь и скачи. Спать нельзя. Раз я ехал, пить захотелось, один был, остановил автомобиль, к ручью пошел, фонарей не погасил, иду назад, а ими дорога полна: желтые, громадные, прыгают под ноги. Чуть не заплакал. А ты что? — спросил он моего шофера. Шофер сказал что-то очень невеселое, и мы распростились. Снова заряжая дорогу белыми своими столбами, мы швырялись из стороны в сторону. Наконец руки моего автомобилиста упали, и он сказал:

— Не доедем. Не могу. Столько набилось в глаза муры, спать хочу. Будем спать в Хаджи-Кала…

Я помню только угрожающе протестующий шум Луговского, падающий на шофера, пляску колес, снова белые скалы, безжизненные и прыгающие, изменяющиеся перед каждым поворотом, и сонную, выбежавшую по обеим сторонам дороги четырьмя огоньками Хаджи-Калу.

Мы завезли автомобиль в какое-то подобие двора, и нелепая бестолочь ночи обступила нас. Шофер, шатаясь, сполз с сиденья, загасил фонари и ушел, тотчас же растаяв во мраке. Я попробовал следовать за ним и наступил сразу на три спящих тела в скомканных простынях, похожие на распоротые тюки, и вернулся к Луговскому. Он сошел со своего мрачного ложа, разбитый и зеленый, и мы курили папиросы, как демоны глухонемые, гадая, что за предметы вокруг. Все тонуло в сером тумане. Все равно ничего нельзя было понять.

Шофер не появлялся.

— Он умер, — сказал я.

— Он хитрит, — сказал Луговской. — Мы должны быть в Кызыл-Арвате, и мы будем. Я сейчас найду его. Подумаешь, художественный театр.

И он ушел на поиски и вернулся через пять минут. В ночном киселе люди тонули, как иголки.

— Я испорчу ему сон, — сказал Луговской, и мы немедленно задремали сами, не успев привести в исполнение свою мысль.

Но спать мы не смогли. Я думал, что и шофер наш не успел заснуть, ибо Луговской инстинктивно нажал грушу сигнала, и рев разнесся по всей Хаджи-Кале. Ему это понравилось. Он нажимал грушу, и та стонала и ревела, пока тьма не родила мятой и молчаливой фигуры шофера. Он не сказал ничего нам и влез в автомобиль. И тогда мы помчались с неслыханной скоростью в рассветном тумане, ползавшем по горам. Временами в его прорывы я видел, как у дороги спят люди, как дома, завернувшись в одеяло и оставив газету рядом с подушкой. Собаки, положив лапы в остывшую золу костра, равнодушно провожали нас. Сонные автомобили паслись на лугах около дороги. Их хозяева спали под кустами, накрывшись брезентом. Дорога была захвачена воинственным племенем шоферов.

Силы наши кончились. Я видел сквозь стекло вверху полосатое лицо Луговского. Шофер все тише и тише бросал автомобиль. Я не помню, как заснул. Я проснулся от порыва свежего ветра. Было совсем светло.

Автомобиль стоял в горном проходе. Скалы нависли над нами. Луговской спал, повиснув на веревках, как древний разбойник, умерший на кресте. Шофер храпел с открытым ртом, похожим на широкое отверстие взломанной копилки. Дорога была пустынна. Хорош был со стороны наш сомнамбулический автомобиль, и как был любезен наш шофер, все-таки остановивший автомобиль на дороге, а не в обрыве под насыпью, где наш сон был бы неизмеримо крепче.

Ночь кончилась. Птицы пели. Мы приехали в Кызыл-Арват. Гигантская фигура человека, испытанного в этих местах, нашего старого знакомого, возникла перед нами.

Этот ответственный работник дорог и автомобилей дружески приветствовал нас.

— Спали в дороге, спали, да не выспались. Я так и думал. Никто не проезжает ее залпом. Ну, каково ехалось в Лунных Горах?

— Как в Лунных Горах? — сказали мы. — Да мы это придумали для литературы — Лунные Горы.

— Какая же литература? Официальное название. Плохие места, плохие. А Долину Смерти проехали как? Трясло?

— Позвольте. Долина Смерти это уже из бульварного романа. Откуда, откуда взялось: серебристый смех зазвенел в Долине Смерти.

— Да вы не шутите. И Долина плохая. На семьдесят шестой версте там поворот убийственный, зверский поворот. Туда недавно завернул наш «Амо», так мы его оттуда и не доставали. Четверо убито, а двое свалились, пролетели все ужасы и уцелели. Дорога тут ночью скверная, одни коридоры, да спуски, да повороты. Машину не развернешь. А улицу, — сказал он, подмигивая, — видели улицу? Сознайтесь, улицей ехали.

— Ну, ну, — запротестовал я, — это уже слишком. Вы же человек серьезный.

— Да я серьезно и говорю, а вы не волнуйтесь, вы же меня знаете. Я и на острове Диксона зимовал, и в Индии под горячим солнцем парился. Мне чего ж хвастаться серьезностью. Я сам там однажды измучился так, что говорить. Ну, так сознайтесь, улицу видели?

— Честное слово видел, что мне лгать, ну, видел.

— Так вот я так же машину вел и стал в тупик. Не могу ехать. Дома, народ. Плюнул, остановил машину, вышел, погулял, покурил, сел за руль, поехал дальше, и пошло, знаете, что вместо улицы — шахматная доска. Будь ты проклята, на всю дорогу. Черная и белая. Квадрат черный, квадрат светлый. И все в квадратах, куда ни погляжу, и бежит моя машина по квадратам, а куда бежит, не знаю, не могу сообразить. Остановил опять, вылез, посидел, погнал снова, до поворота видел — дорога дорогой, завернул за угол — началась улица. Ну, знаете, бросил я это дело к чертям, не доехал, лег спать у дороги и проспал до рассвета.

— Чем же вы это объясняете? — спросил я.

— Чересчур скалы прихотливо изрезаны и как-то барельефно, не в вышину, а вглубь, потом чересчур белые они все, одинаковые — барит, говорят, наружу. Таких скал нигде в мире нет. Свет от фонарей беловатый, мутный, и от скал свет беловатый, мутный, нейтральное освещение получается, и глаз отдохнуть не может, а все утомляется. А сам утомляешься, потому что все повороты, все спуски и подъемы. Следишь руль, следишь тормоза, следишь ход и не хватает целости сосредоточения. Дробится человек по частям от однообразия, и мозг уже работает на сторону, в область воображения, а скалы сами подсказывают такое первое впечатление. Вот так и выходит. Плохая дорога. Ну, вы не выспались, значит, — перебил он сам себя, — ну, ничего. В поезде выспитесь. Часов десять ехать вам.

Самовар и удав

У чистенькой юрты, в которой живет лесничий-русский, стоит самовар, желтый, толстый, как водолаз, полный жара и бытовой простоты. Через площадку, против него, распластался только что убитый удав — резиновое, тропическое, необычайное животное. Над ними уступы ущелья, очень знакомые и совершенно чужие деревья. Кто сильнее в этом пейзаже: самовар или удав? Кто вам больше нравится? Этот лукавый вопрос вы должны решить не сходя с места, приняв желтое, дымящееся сооружение и длиннохвостую неподвижную кишку за некие знаки, принципиально равные. Такие сочетания вы найдете повсюду в Туркмении. Бытовая простота будет граничить с предметами чрезвычайной, почти книжной, обостренности. Я ничего не скажу пока о самоваре, но — довольно удавов. Я знаю некоторых, они предпочли бы, чтобы в этом ущелье висели с диких деревьев бесконечные удавы, и тигры ходили бы вперемешку с барсами по густым травам, и тишина одиночества наполняла бы воздух и у входа в ущелье лежали бы обглоданные черепа несчастных путешественников.

В такое ущелье стоило войти и содрогнуться. Когда-то Вамбери обошел далеко Мерв, ибо слишком страшная слава шла про его обитателей. Одна легенда потрясала сердце слышавших ее, и великий путешественник потрясся тоже. Прошло какое-то время. Я ходил по скучному базару Мерва, как по Ситному рынку, где все знакомо и все обычно. И я думаю, что тихий совхоз в ущелье, из коего выгоняют аульную скотину, чтобы она не жрала плодовых деревьев, вполне подходит к нашему сегодня. Совхоз нисколько не оскорбит зеленой красоты ущелья; соседство его, правда, переносит удава в другой словарь, делает его не героем из мира приключений, а скучной, ненужной змеей, путавшейся под ногами совершенно зря и поплатившейся за это. Рассказывают, в Бразилии удавы живут под лестницами в домах, и ночью, когда все спят, они выходят и жрут крыс. Когда у лесничества в Ай-Дэрэ будут свои дома, возможно, тогда удавы приобретут профессиональную ценность. Их будут звать Васьками и Мишками. Будут кричать под лестницу: «Васька, вылазь!» — и этакий гигант природы покажет свою треугольную голову и засвистит; пока же я стою за вещи скромного, но прямого назначения; что касается самовара, то я предпочитаю электрический чайник.

Хранители границ

«…Старший дозора из заставы Кара-Тепе, Хотабской комендатуры, товарищ Степанов показал своему спутнику на мягкие впадины, сделанные верблюжьими ногами, и на глубокие ямки от лошадиных копыт.

— Догоним, — сказал он, — а ну, догоним…

Они проверили оружие и пошли. Они прошли тридцать километров по следу. Холмы не выдавали никого. В саксауле бегали равнодушные ящерицы, шипя и клокоча. Прошли еще раз тридцать — никого. Пот уже не стекал. Он выступал и застывал клейкой, тяжелой сеткой на лице и на теле. Прошли еще пятнадцать — и задержали лошадей. На песчаной сопке сидели люди и отдыхали. Чалмы их показались пограничникам райскими цветами, а лошади и верблюды прямо сказочными животными. Люди приняли пограничников за демонов пустыни, раскрыли рты, издавшие горький вопль, и подняли худые руки людей, негодных к физическому труду. Товарищ Степанов собрал их пожитки и товары и, как воспитатель, подгоняя нужными словами, привел на заставу. Здесь он заодно подсчитал свои километры: их было сто пятьдесят, сделанных в двадцать два часа»…

— Ха, — сказал стрелок с юго-запада, услыхав прочитанное письмо, — у нас контрабандисты на Теджене старее, хитрее. Донесли раз, что пронесено через границу четыре мешочка жемчуга. А черт знает ему цену. Пошли в то место, взяли мешочки. Снесли в таможню — будьте добры — радуйтесь, получайте на память — наложили на жемчуг народные печати…

— Вечером сижу один, приходит тех мест бородатый такой шайтан, ничего не боится — скупщиком у нас на счету состоит. По-русски, по-фарси говорит, как святой.

— Можно, говорит, с тобой беседовать один на один?

— Ну, можно…

Подходит вплотную, оглядывается на дверь.

— Завтра я тебе принесу четыре мешочка с жемчугом и четыре тысячи рублей…

— А ты помнишь, где ты это говоришь?

— Э, помню, все помню. Ты — начальник, взрослый человек. А! Решай сразу…

Я помолчал, думая, как его, черта, уколупнуть.

— Что, — говорит, — думаешь, не выйдет. Решай сразу. Да! А что, думаешь, не выйдет?..

— Не выйдет, — говорю, — катись…

— Ну, так прости меня, я старый человек, но ты дурак…

— Что ты сказал? Ах ты, сукин сын. Повтори…

— Не волнуйся, зачем волноваться? Ты верно слышал: я так и сказал: ты — дурак, начальник…

Повернулся и ушел. Я плюнул ему вслед, а на утро нарочно узнал на таможне, что за жемчуг. Оценили в 14 000 рублей. Такие дела…

— Наша граница трудная, лихая наша граница, — сказал третий, — поедешь на линию, где проволока оборвана, починить, включиться нельзя никак, не заземлить — хоть ты лопни: влажности в земле никакой. Ну шомполом ямку устроишь, помочишься и лошадь приведешь подбавить, — тогда еще можно дело сделать, а так пропадай — пыль сухая-пресухая, а не земля. У нас в пещерах кое-где, в палатках стоят. Заблудился один парень у нас, от поста до поста шестьдесят километров, украинец был, дали ему компас, а он взял, как милый, а ни черточки в нем не понимает. Заблудился он, блуждал, блуждал, ездил, ездил — не найти дороги. Слез он с седла, показал свой компас маштачку своему: «Мишка, подывысь!» Посмотрел Мишка, ушами повел, — мол, соображу как-нибудь, — и к вечеру вывел его на пост. Вот уж хохотали над ним. «Мишка, подывысь», — так и говорим теперь к слову…

— Держал раз бой, — вступил в беседу татарин-кавалерист, — большой бой, — держал с басмач. Сто тридцать восемь басмач было. Отбили всех, урон считали свой: сдохли три лошак. — Он помолчал немного, выпустил дым изо рта и добавил: — И старшина сдох один… хороший был старшина…

— За десять патронов афганцы овцу дают, — спросил я, — правда ли это?

— Бывает, — сказали сидевшие у коновязи, — их хлебом не корми, дай оружия, а стреляют меж тем неважно. Солдаты у них на постах в одних подштанниках караул держат. Начальник заставы, сами видали вы, в женском пальто ходит. Персы только одеты чище, а насчет храбрости — не герои. Завелся у них разбойник на самой границе, так они пришли со своего поста на наш и говорят: «Если он нападать будет, вы уже не гоните нас — мы к вам прибежим».

«Ну, что же, — говорим, прибегайте, спрячем куда-нибудь, сохраним существование, так сказать»…

Странности Туркмении

— Конечно, вы можете смотреть на меня как на копилку курьезов, — сказал белобрысый, северного склада человек с выгоревшими от долгого пребывания на юге бровями и усами, — но я вам сообщу некоторые странности Туркмении.

Посмотрите, пустыня вокруг увеличивается именно при проникновении в нее человека. Нет человека — пески закрепляются, на них появляются деревья — они становятся крепкими. Пустыню сделал человек. Он вырубил леса саксаула и вообще леса, его скот пожрал траву, дороги углубили колею — ушли в почву, распылили ее, и пески стали двигаться. Вырубите леса в Копет-Даге, и много холмов твердых как камень пойдут с места — они песчаные по натуре…

Возьмите другую странность. Мургаб и Теджен — наши артерии водяные. На Мургабе огромные гидросооружения, а воды с каждым годом все меньше. Мургаб и есть по-фарси куриная вода. Верховья их в руках афганцев, они и разбирают воду на свои поля, а нам — остаточки. А если им придет в голову свою пятилетку изобрести, да в четыре года ее исполнить, по Мургабу будут куры бегать, и куда мы тогда денемся со своим хлопком? О расширении хлопковых полей в этом районе думать уже не приходится. Такая же игра и на Теджене. Может прийти такое великое запустение, что ахнете. Транскаракумский канал так и остается мечта мечтой. Вы были на Келифском Узбое — вы знаете, как там дела…

Дальше — приходит туркмен: «О иолдашляр, чего я видал». — «Ну, что ты видал?» — «Шли мы, шли около Унгуза, видим колодец — никогда не знали такой колодец. Обрадовались. Опустили ведро: вода черная, густая, переливается — совсем не вода. Бросили огонь — вспыхло все — ой, какой пожар был. Мы бежали оттуда прочь».

— Так это, значит, нефть?

— Выходит нефть, а добейтесь, где он ее нашел, — он только рукой махнет. В пустыне, говорит. Да, чудес здесь сколько угодно… В колодцах пустыни — нашли ученые недавно — живут простейшие организмы, известные в науке до последнего времени лишь как аборигены Средиземного моря… Вот и объясните сие явление. Таких случаев в мире не было. А Скафаренгус-рыба с крысиным хвостом водится в Амударье, подобная ей есть лишь в Миссисипи. Что тут за родство — непонятно, пока что и никтотого не знает. А на Красноводской косе видел я другое чудо — песчаное. Как-нибудь вечером, если зарыть в песок, так на полсажени, водонепроницаемый брезент, чтобы он имел скат в небольшой колодец, и туда поставить ведро и закопать брезент песком, то утром ведро полно свежей воды…

— Позвольте, но это уже непонятно… Над вами подшутили.

— Извиняюсь, — это непонятно только на первый взгляд. Нет такого сухого воздуха, в коем бы не было хоть самого малого количества воды. Если почва, над которой этот ток воздуха проходит, твердая, то он проносится над ней бесследно, но если она пориста, как песок, то нагретый воздух проходит в толщу почвы и, охладевая, выделяет из себя избыточное количество воды, а так как это происходит непрерывно, то, в конце концов, вода уже оседает каплями, а капли переходят в струйки, до тех пор струящиеся, пока не встретят водонепроницаемый слой. Здесь и скопляется вода, питающая колодцы или стекающая в более низкие слои… Вы заметьте: на глине ничего не растет, а в песках — и саксаул, и гребенчук, и селим, и все, что хотите…

— Отчего же это явление неизвестно местному населению?

— Ну, я не авторитет. Я сказал уже, что я копилка курьезов и научных странностей, а от другого увольте. Обратили ли вы внимание, какое количество имен здесь турецких, повторяющихся в Турции, ближе именно к Средиземному морю. Здесь Ушак и в Малой Азии — Ушак — большой город, здесь Узун-су, Казанджик, Айдин и в Турции — Айдин, центр бывшего Айдинского вилайета. Колодцы Ушак имеются. Большие и Малые Балханы — все называют здесь Балканы. Странное явление. Оно, конечно, объяснимо и свидетельствует, что здесь жили турки когда-то…

Вы не смейтесь, что я вроде отрывного календаря. Оторвал листок — и научные сведения на каждый день. Нами, старожилами, край держится. А вы попросили особых случаев. Вот вам и странности. Есть такие сборники рассказов, где, скажем, одни страшные рассказы, кровь в лед превращать, написаны. А я вам всю правду рассказываю с научным обоснованием. Можете где угодно распространять — подрыва науке не будет. Заметили вы, что туркмены никогда не снимают своих тельпеков или папах? Если бы они сняли и вы увидели бы их головы — вы бы испугались: они все разной и фантастической формы…

— Почему же?

— Да потому, что они с детства в каждом племени по-своему затягивают голову младенцу, сдавливая ее по особому образцу… Вы простите меня, но тут и природа и люди с сумасшедшинкой. Та же Амударья — в эту зиму она взяла да и замерзла, а течет она по десяти верст в час, течение — не малое для такой реки. И вода ее — драгоценнейшая, словно вода реки Нил содержит благословенный ил, так эта вода хулиганит как — в одну ночь как снимет головы арыков; что будешь делать? Сплошной урон сельскому хозяйству. Так в этом году у Керков она возьми да и замерзни, а на правом берегу остались дрова, и никак их не переправишь — для верблюдов и лошадей лед тонок, а город — без дров. Догадались тонко-тонко, прямо по-азиатски. Расставили батальон красноармейцев цепью от берега до берега и передавали как по конвейеру поленья. И так восемь вагонов перегнали из рук в руки в Керки. Никто, конечно, Аму за врага не считает, но таит она в себе одну опасность такую, что, вроде последнего дня Помпеи, может уничтожить по речному течению все города, и притом в один день.

— Что же она, вулкан, что ли?

— Вот выходит вроде вулкана. Течет она с огромнейшей высоты, и вливаются в нее несколько рек, пока она станет Аму. Так на одной из таких рек, на Мургабе (Мургаб этот Памирский, конечно, не Пендинский), стояли в ущелье таджикские селенья Усой и Сарез. В 1911 году возьми да от неизвестной причины и обвались стены этого ущелья, так крепко, что от кишлаков не осталось ни пылинки, ни скота, ни людей, а Мургаб встретил такую каменную баррикаду, что пробиться не мог и остановился бурлить, как бы поднятый на воздух. Образовал озеро в шестьдесят пять верст длины, на высоте-то на какой — на высоте в одиннадцать тысяч футов. Теперь представьте, если эта плотина где-нибудь раскроется, камень подмоет или упадет где уступ — и это озеро со своей высоты ринется в Амударью. Какая волна пройдет и каких бед она наделает? Озеро это в опеку взяли, туда нет-нет да и странствуют на просмотр гидрогеологии — блюдут его… и висит эта опасность день и ночь, хотя мало кто о ней знает.

Ну, а чтоб закончить чем-нибудь политически интересным, напомню вам, а если не знали, сообщу, что именно из-за Кушки, из-за самого южного пункта бывшей империи, в 1905 году началась всеобщая железнодорожная забастовка, ибо там приговорили к расстрелу одного железнодорожника, и как протест все дороги в России встали…

— Сомневаюсь, чтобы было так, как вы рассказываете…

— Сомневаетесь, можете проверить в архивах…

Что такое пустыня

Прямо передо мной на дворе возвышалась груда беловато-голубых, как мне показалось, палок или сломанных и высушенных солнцем с ободранной корой деревьев. Я подошел ближе. Это лежали скелеты сотен верблюдов, овец, лошадей. Луна играла ими, входя в черепа, роясь в них.

— Утильсырье, — небрежно сказал хозяин. — Пособирали в пустыне!

Я долго не мог отвести глаз от голубого холма, от этого конца стад, прошедших пески вдоль и поперек, чтобы на фактории Госторга сойтись на всеобщий митинг костей в лунную апрельскую ночь.

Я вышел из фактории и прошел сто шагов. Очертания первых барханов закрывали горизонт. За ними начиналась пустыня. На другой день мы въехали в барханы на прекрасных, достойных всяческой прозы, конях. Они шли «юргой», странным аллюром, похожим и на тропоту и на широкую рысь. Барханы вздымались над нами с двух сторон. Можно было ехать только по узкому коридору между ними. С боков подымались огромные песчаные стены, верхний край их дымился. Змееобразные тени от оползающих несчастных песчаных поясов утомляли глаза. Мы вывели лошадей на вершину. От края до края стояло желтое однообразие барханов.

Буря переставляет целые ряды их, но и без бури в них заблудиться ничего не стоит.

Японский художник Хирошиги сказал когда-то: «В моих картинах даже точки живут». Такими точками в пустыне рассеяны люди. Одна медицинская работница около Пальварта призналась совершенно откровенно: «Я заплакала, когда въехала в пески в первый раз, мне стало так жалко свою жизнь, оставленных в России детей и так мутно на душе, что я ревела как сумасшедшая целыми часами».

Мой хозяин, закаленный пустыновед, рассказывал, как он, впервые пересекая пески до колодца Ширама, не мог удержаться от страха. Страх, охватил, рассказывал он, все его существо. «Ты никогда не вернешься назад, — говорил я сам себе, — ну, ты прожил сегодняшний день, а завтра к вечеру, наверное, погибнешь. Разве можно остаться живым в этих местах? И какая смерть: без пищи, без воды». А теперь пошел уже пятый год, как я здесь, я ночью один шлялся в пустыне — ничего, только всякий раз, когда, с барханов возвращаясь, вижу культурную полосу, как-то легче дышится.

Пастухи же в пустыне проводят всю жизнь. Может быть, они от одиночества и однообразия выработали в себе привычку ничему не удивляться и ничего не желать? Вряд ли. У них желаний не меньше, чем у горожанина. Но поговорку «знакомый дьявол лучше незнакомого человека» придумали несомненно они.

«Пустыня ужасна!» — стоит воскликнуть одному европейцу, как тотчас же другой закричит из своего угла: «Не лгите. Мало мест прекраснее пустыни». Я знаю людей, влюбленных в ночи пустыни, в саксауловые леса, в ночные костры, в блуждание среди барханов, и знаю таких, чьи волосы в пустыне стали белее солончаков. Ощущения, несомненно, многообразны и противоречивы.

В иных местах тропа, по которой вы приехали на колодец, наутро уже не существует. Песок съел ее. Выкопать колодец в двенадцать метров обходится в двести рублей. Есть места, где колодцы удалены друг от друга на тридцать километров. Есть колодцы глубиной в 100 метров.

Если проехать мрачные стены барханов, то увидишь степь слегка холмистую, наивную и грубую. За ней будут чередоваться случайные пастбища, солончаки, саксауловые леса и такыры — глиняные выходы. Овцы едят мягкую траву, не пренебрегая самой мелкой. Верблюд предпочитает колючку, и он пасется без надхора, уходя куда ему вздумается в сторону от кочевья. Особенно он любит бродяжничать зимой, когда всюду есть вода, и он шляется, не давая о себе знать месяцами. К весне он вернется на свой колодец, даже если ему придется бежать сто километров, ибо в пустыне исчезнет с поверхности вода, а пить ему не дадут из других колодцев ни за что. Как правило, заблудившихся верблюдов не поят, чтобы они возвращались волей-неволей к своим хозяевам.

Их пастухи живут сами как тихие животные. Что бы ни говорили об их полнейшей независимости, о жизни, в которой они нагуливают себе здоровье и миросозерцание философов, — это сказки. Пустыня кормит их туго, они едят обыкновенно яг-шурпу — воду, залитую салом, в которую накрошен чурек, и запивают зеленым чаем без сахара, с лепешкой. Пустыня посылает на них цингу и туберкулез, а на их детей — рахит, и тех и других награждая катарами.

Дети черны, как черти, и худы, как палки. От арабской тяжести головного убора у женщин в кочевьях развивается туберкулез позвоночника. Грязь в юртах не поддается описанию. На кошмах едят, спят, сидят, по ним ходят целый день.

Животные забегают в юрту. Ожоги лечат так: кипятят мочу с рисом, гребенчуковой корой и солью и этой смесью смазывают ожоги; при гнойных нарывах на пальцах надевают на пальцы распоротую заживо ящерицу, простуду лечат верблюжьим молоком с красным перцем. Женские болезни не лечатся вовсе, так как женщина никогда, из гордости, или из скромности, или из страха, не признается в них. Если ребенок сильно кричит — то решают, что этот крик от пупка, и начинают вертеть пупок пальцем до тех пор, что образуется пупочная грыжа. Мрачные люди живут в песках, и мрачна сама пустыня, владычица их жизни.

В весеннее время, во время «окота» каракуля, появляются и басмачи, чтобы воспользоваться плодами «окота» и снова с добычей удрать за границу. Число самих стад сильно уменьшилось со времени революции. Наконец, у правительства нет еще ясности в методах преобразования скотоводческого хозяйства, и, может быть, только решительная национализация пастбищ и колодцев и передача их скотоводческим объединениям послужит к развитию скотоводства в пустыне.

В пустыне имеются сейчас «единственные» в Советском Союзе ревкомы: ревком северных и южных Кара-Кум. Северный помещается на северном заводе (холмы Чемерли), южный — на колодце Ширам (сорок километров от афганского Андхоя).

Кара-Кумы никак нельзя сравнить с Сахарой. Они не имеют ни оазисов, ни пальм, ни прохладной райской воды. Воздух в них чистый, это верно; полюбить их можно по формуле: сколько людей — столько сортов любви на свете, но легенду как об особой смертоносной романтике песков, так и легенду о прелестях существования в песках следует разрушить.

Для самих туркменов пески то же, что леса для северного человека. Непривычному путнику в лесах, как и в песках, будет одинаково неуютно. Песчаные бури, как и лесные пожары, равно невеселы. Грязь курной избы родственна юрте. Природа песков и лесов сама по себе полна торжественности, и солнце почти самовлюбленно закатывается в барханах. Волк, выходящий на холм и медленно, не боясь выстрела, идущий по песчаному выступу, и очковая змея, лежащая поперек тропинки, от которой в испуге отскакивают лошади, — явления примитивные и любопытные.

К пустыне можно привыкнуть, к постоянным блужданиям в ней и ночлегам у подножья барханов и к тропинкам еле заметным — ведь среди них есть тропы, по коим с XIII века по XIX ходили караваны из Багдада в Хиву. В пустыне есть свой этикет и своя мораль, свой суд чести. Свои особенности: так, персидский серебряный кран кое-где предпочитается червонцу, ибо иной кочевник не понимает бумажных денег и любит только звонкое золото или серебро. У пустыни есть свои банкиры, герои и знатоки. Славнейший из людей Кара-Кум, Иншихов Ташаузский, имеющий орден Красного знамени за походы против Джунаида, не собьется с пути ни днем, ни ночью. Никакого компаса или карт у него нет. Про Иншихова говорят удивленные соплеменники, что он потому так уверенно водит караван, что впереди его всегда идет шайтан, которому он продался, и несет в руке свечку; огонь ее никогда не погаснет и бывает днем красного, а ночью белого цвета. Возможно, что это так и есть. «Знакомый дьявол лучше незнакомого человека», — сказано впервые не вчера; в этой фразе вся мудрость пустыни, только думаю, что этот шайтан живет не впереди старика, а в нем самом. Кто сто раз прошел путь из Ташауза на Мерв и Ашхабад и обратно, тот в сто первый раз не собьется…

Вараны

Кочевник, разъедаемый страшной болезнью, сжавшийся, исхудавший, с хрипом в горле, отрезал голову громадной стодвадцатисантиметровой ящерице и положил ее сушиться. Когда она высохнет, он с отчаянием измелет ее в порошок и набьет им чилим, к которому не советуется прикасаться никому. Хозяину его нечего терять. Странный синий горький дым пойдет из погибшей головы ящерицы, и, взглянув на труп ее, знающий человек с сожалением воскликнет: «Какой замечательный варан!»

— Нет варан, — скажет сифилитик, глотая едкий и чешуйчатый дым, — зем-зем, касаль…

Да, это варан, именуемый зем-земом и касалем (больным), хотя он более здоров, чем его пациенты. Кочевники верят в целебную силу его измолотой и выкуренной головы. Они же боятся, чтобы он не пробежал между ног. Это лишает мужчину мужской силы.

Варан бегает по пустыне, как заведенная модель крокодила, и жрет своих меньших собратьев. До наших дней на свободу и жизнь этой удивительной полосатой ящерицы никто особенно не покушался. Раз экскурсия москвичей привезла в Москву в зоологический сад несколько экземпляров, но большинство спокойно и независимо жило, не чувствуя над собой беды.

Недреманное око Госторга давно приглядывалось к безработному животному и, наконец, отдало приказ по своим отделениям — заготовить как можно больше варанов. Что значит заготовить? На местах недоумевали. Призвали мальчишек и сказали на одном из пунктов:

— Ну-ка, сообразите варанов, да побольше…

На утро сорок варанов, упиравшихся всеми ногами, бивших хвостами, шипевших всякие пустынные ругательства, были притащены на веревках, как собаки, смелыми охотниками. Вараны никогда не видели на одном месте такого количества соплеменников. Они попытались вступить в битву тут же со своими мучителями, но их били по головам камчами, и тогда они решили всласть полакомиться друг другом. Свист, шип и треск хвостов наполнили всю факторию. Растерявшиеся служащие не знали, что с ними делать. Саженные ящерицы вставали на дыбы и плевались. Куда было девать их, чем кормить, как сохранять — инструкции не было.

Мальчишки требовали денег и грозили бросить своих пленников во дворе и уйти. Запросили центр. Вараны неистовствовали. Они отравили жизнь всем. Наконец вышел радостный заведующий, получивший по телеграфу разъяснение, и объявил:

— Режьте их, сволочей, и снимайте осторожно с них шкуру. Чтобы я умер, если знаю, как это делается…

Все с радостью приступили к великому избиению. Госторг продал кожи варанов за границу на дамские сумочки и туфли — и опомнился, ибо он зараз в медовый месяц вараньего своего увлечения истребил до десяти тысяч этих животных. Варан же размножается чрезвычайно медленно, как животное почти философское и ироническое.

Ночной омач

Знающий человек уверял нас, что омач или азал — тяжелейший деревянный плуг — изобретение рабской культуры — изгнан навсегда из его района, сожжен и прах его развеян.

Он показывал нам хартии, на которых была начерчена вся система жизни района, через общее собрание колхоза до МТС — машинно-тракторной станции, — шутка сказать — в 66 тракторов. Мы списывали в свои записные книжки удивительную лестницу труда, предусматривающую особую роль каждой ступеньки. Затем мы пили чай. Затем наступила ночь, теплая, опьяняющая, благоуханная, лунная ночь. Мы разнежились, нам захотелось видеть ночную пахоту тяжелыми тракторами «Валлис», мы хотели упиться зрелищем индустриализации. Нужно было найти тракторы. Мы пошли сначала по дороге, прислушиваясь, откуда донесутся их победные ночные шипы. Мы услышали их очень близко и с разных сторон одновременно. Потом сверкнули где-то в низких кустарниках их фонари, и шипенье их перекрыло крик лягушек и цикадный лязг. Мы бросились по следу.

Мы избродили множество полей, сваливаясь не раз в арыки, упираясь в дувалы, в чащу деревьев, в глинобитную стену, и всякий раз, когда нам казалось, что мы уже достигли цели, — шум тракторного дыханья долетал с противоположной стороны. Всю дорогу за нами шла собака, которая садилась в стороне, когда мы останавливались, и бросалась за нами, как только мы уходили дальше. Может быть, она хотела рассказать нам дорогу, но у нее не хватало смелости.

Во всяком случае мы видели огни, слышали рев машины, — мы отказались от возможности приблизиться вплотную. Ничего, сказали мы, мы видели их днем достаточно. Повернули обратно и сразу в мягком полусвете луны натолкнулись на маленькое поле. На нем бродил одинокий дехканин с тяжелым деревянным древним омачом. Мы подошли к нему и спросили: как найти трактор? Он понял только слово «трактор» и испугался, что его поймали, спрашивают, почему не трактор, а омач на его поле. Он остановился в недоумении, испуганно озирая нас, маленький ночной сельский контрабандист, слепо доверяющий своему старому ветхому другу, окруженный дыханьем драконов. Мы посмеялись над уверениями человека, что все омачи превратились в прах в его районе, и вернулись на базу.

Мы рассказали о ночном омаче человеку с хартией.

— Эх вы, — сказал он, — не сообразили, что несколько омачей оставлены нарочно, чтобы запахивать огрехи, знаете, огрехи, углы их собачьих площадок, именуемых полями, величиной с кошму — вот откуда и омач…

Так объяснил он, но мы ему не поверили.

Смерть Анны Джамаль

Анна Джамаль из аула Янгалак, как все туркменки, до изнеможения молола зерна на каменных ручных мельницах, пряла, ткала, разбирала и устанавливала юрту, таскала воду, работала в поле. Вечный платок закрывал ее рот, как хорошая жена она должна была молчать и работать. Тяжелый саммок давил ее голову, неуклюжая одежда безобразила ее фигуру. Она шла сквозь жизнь как привидение.

Она видела, как продают в жены девятилетних девочек, как семилетние девочки, вместо кукол, игр, сидят, согнувшись, рабынями, приучаясь за ткацкими станками, или учатся валять кошмы, до крови растирая маленькие руки о грубую шерсть. Такая же судьба подстерегала и ее детей.

Это были первые времена советской власти, когда старых туркменок приходилось за пять рублей уговаривать быть членами аулсовета, и то таких старух набралось всего три, так трудно было туркменкам разбираться в советских порядках и так недоверчиво смотрели они на все новое, не ожидая от него ничего хорошего.

Анна Джамаль много дней и ночей думала о той бесконечной тьме, в которую посажена она и ее соплеменницы и которая называется жизнью. После долгих раздумий она пошла в город и записалась в партию.

Через некоторое время в Ашхабаде был съезд, первый съезд женщин Туркмении, и на этом съезде говорила большие слова туркменка Эне Кулиева, и многие женщины видели в ее словах правду. В далеких юртах начали они борьбу, иногда с целым аулом, за свободное существование.

Анна Джамаль была из первых. Она ездила по аулам и говорила с женщинами, только с женщинами, как друг и агитатор. Откуда она брала слова для агитации? Сами вещи агитировали за нее. Она только указывала на них. Нелепые одежды, ручные мельницы, грязные колыбели, рабские платки, тяжелые омачи — первобытные плуги — одним своим видом говорили больше слов. Аульные люди стали шипеть за спиной Джамаль. «Каныр» — называли ее насмешливо и обидно. Она перед всеми изменяла вере, изменяла адату, она оскорбляла свой род, она ходила в городе в Джинотдел (отдел дьявола), дьявол вошел в нее. Избегайте ее, женщины!

Но женщины ее не избегали. Они тайком приходили в юрту, где сидела она, и слушали. Джамаль говорила торопливо и сбивчиво, но все было ясно и так. Она говорила как раз те слова, каких давно ждали туркменки. Она не забросила хозяйство и детей. Труд каждого дня не страдал от ее поездок и речей.

Кечели, муж ее сестры, оказался дурным человеком. Она ездила утешать сестру три раза. Кечели косо смотрел на ее приезды. Однажды он послал ее сестру за водой. На скользкой глине у колодца сестра поскользнулась, упала и сломала ногу. Анна Джамаль поехала ее навестить. Тут Кечели потерял терпение. Он выхватил кинжал и закричал: «Гит! (вон!)» Он натравил на нее собак. Со слезами на глазах вернулась Джамаль в свою юрту, а в юрте ее ждал брат. Смотря тяжелыми глазами, он сказал:

— Уходи из Джинотдела, уходи или ты не будешь жить с нами. Воообще не будешь жить. Довольно позора!

Она так взглянула на него, что он вышел, посерев. Тогда подошел к ней брат мужа и сказал:

— Ты прогнала Ораза Вели, но я тебе скажу, ты стала безбожницей. Ты отлично знаешь, что мы по закону издавна покупаем себе девушек в жены. Зачем ты об этом говоришь всякий раз в своем Джинотделе? Берегись!

…Ночная пустыня лежала вокруг юрты. Взошла луна. Огромные пески забелели. Старуха Пухта Ханау услышала конский топот. Всадники крикнули Хаджем Кули и, когда она вышла из юрты к ним, спросили корму для лошадей. Их было четверо, и низ лица у них был закрыт.

— Куда вы едете в ночное время? — спросила Пухта Ханау.

— Мы едем убить жену Ак Мамед Бурунова, — ответили они.

— Что она сделала вам плохого? — сказала Пухта и вдруг испугалась ночи и всадников.

— Молчи! — воскликнули они и ударили коней.

Маленькая Кичи, дочь Анны Джамаль, проснулась оттого, что со звоном упало ведро в юрте. Она открыла глаза и увидела людей, вошедших в юрту, и услышала шум лошадей, толпившихся у двери за порогом. Один из вошедших погасил ночник, и на минуту стало темно. Люди толкались по кибитке, наклоняясь к спящим, и старались в темноте нащупать женский головной убор. Они не могли отыскать в темноте Джамаль, потому что она, нарушив обычай, спала без убора. Тогда Кичи закричала в ужасе и разбудила мать.

— Что случилось? — спросила Джамаль, вскакивая с постели.

Боковой полог юрты был откинут. Черная борода Ораза Вели висела у входа. Луна вошла в юрту. Один из туркменов схватил девочку за плечи, поставил на ноги и кинжалом надрезал ей кожу на лбу. Кровь стекала на глаза, и Кичи не могла видеть хорошо, что происходит. Самого Ак Мамеда держали на постели и не давали ему подняться. Брат Кичи плакал, потому что кровь стекала ему на глаза, как у сестры, но он был меньше и плакал только от боли, не сознавая происходившего.

Всадники убили Анну Джамаль кинжалами и ускакали. Дети лежали у трупа матери до утра. Утром пришли соседи со всех сторон, и мужчины пошли искать следы.

Растоптанный ячмень, конский навоз и следы коней вели от колодца до колодца. Тогда созвали много людей рода и совещались. Родственники убийц предлагали мужу деньги и скот, предлагали мировую. Кечели, Джемал, Шаган, Курбан-Шаган и другие уговаривали Ак Мамеда, но он сидел мрачный, и глаза его не смотрели ни на кого.

Приехал Нари, Овсар-Оглы со старухой Тойдже. Он говорил: «Брат и меня может убить», — и настаивал на мире. Ак Мамед взглянул на маленькую Кичи, и она сказала: «Отец, я знаю всех, кто убил, а ты тоже знаешь?» Тогда Ак Мамед искривил рот и сказал: «Да», — и он отказался от мировой.

Убийц судили в Ашхабаде и расстреляли. Когда их судили, весь город ходил смотреть на черных ночных всадников пустыни, убивших непокорную женщину. Убийцы спокойно сидели и думали, что они сделали большое дело, и великий испуг охватит туркменок. Однако хоронить Анну Джамаль пришло так много женщин, что аульные туркмены смутились. И когда они услышали, что говорят женщины над могилой, многим стало стыдно за себя. Они разошлись по юртам, оставив женщин одних. И тогда женщины плакали об Анне Джамаль и говорили речи, такие же, какие говорила она. Смерть Джамаль стала известна повсюду.

Прошло много времени. В Туркмению приехал товарищ Калинин, Михаил Иванович, председатель ВЦИКа. Туркменки подарили ему женский костюм — тяжелый саммок, яшмак, закрывающий рот, грубый халат, рабские туфли, длинную рубашку и большие штаны, завязывающиеся ниже пояса.

Калинин удивился и спросил: «Да я же не собираюсь жениться на туркменке, я женат, а многоженство запрещено. Зачем мне все это? Да у меня и жалованья на калым не хватит!»

Тогда туркменки ему ответили: «Возьми себе эти одежды, и пусть они тебе всегда напоминают о рабском положении женщины-туркменки и о том, что советская власть должна уничтожить это рабство и сделать туркменку свободной».

Рассказы разных лет

Английские жены

Лошадей они оставили внизу. Светловолосый лейтенант Бумер и Ксения увидали прямо перед собой желтую гору; пыльная, точно намыленная, трава клубилась в расщелинах.

Бумер и Ксения карабкались, поощряя друг друга восклицаниями. Плоские, похожие на окаменелые плевки, камешки с теплым урчаньем летели из-под ног. Полумертвая трава останавливала их, спрашивая: «Куда»?

Когда Ксения отчетливо поскользнулась, Бумер схватил ее за руку. Она остановилась и, не отрываясь, стала смотреть в оливковое лицо лейтенанта. Бумер улыбнулся и воскликнул:

— О! — О! — повторил он, будто его ущипнули. — Какой день, Ксения! Какие мы хитрые, что забрались сюда. В городе нечем дышать.

Она освободила руку и побежала вверх, дрыгая ногами, как мальчишка:

— Догоняйте! Будем играть в пятнашки!

Смешное и загадочное слово «пятнашки» взлетело перед Бумером и сейчас же распалось на части.

— Что такое пят-наш-ки? Пят-наш-ки?

«Пят» заключало в себе нечто азиатское и пустынное. Звук «наш» напомнил ему волну, ударяющую в песок, «ки» потерялось в воздухе. Лейтенант догнал Ксению, и они уселись рядом на пыльном выступе.

Влево от них из пропасти подымался Баку, непередаваемо дымный в облаке зноя и тяжелого отдыха. Казалось, дома лежат там на животе, им не хватает воздуха.

Бумер стал болтливым. Внизу у Баиловских камней, загнанных в воду, толпились ржавые пароходы, умиравшие в железной чахотке, впереди них в бухте чертили неуловимые следы лодки и баркасы. Остров Нарген, как черепаха, выставил непобедимый щит, и солнце, ничего не задевая на его поверхности, ослепительно падало в море.

Лейтенант порозовел от мысли, что он родился не здесь, а на берегу неширокой европейской реки. Он стал рассказывать Ксении солидным английским языком о синих с золотом моторных лодках, о белых, как гуси, яхтах, о шлюпках, выкрашенных такой жирной краской, что кажется, будто она стекает ручьями в воду при каждом их движении. Ночью на каждой лодке вспыхивают маленькие и большие фонари и все становится похожим на оперу. В листьях рощ молодые студенты целуются с девушками и, задирая головы, поют песни своих университетов. И они будут там между этих фонариков, листьев, друзей, плеска и шума, и он назовет свою уютную с одной крошечной каютой лодку: «Ксения». Хорошо, хорошо. О, это будет хорошо!

Ее щеки пылали, как его молодые слова. Она видела, как едет по ночной реке, глупой бабочкой летит на пестрый фонарь, весла остывают в уключинах, река полна любовным шумом, и Бумер целует ее в плечо…

Земля, изогнутая сухими холмами вокруг них, затаила дыханье. Ксения оглянулась. Направо, под обрывом, в мрачной черноте и откровенной неприглядности, раскрывался город нефтяных вышек. Черный город, знакомый ей с детства, безмолвствовал. Сухой лес вышек, глухой, слепой и безъязычный, кидал ей свой вызов. Черная земля распухла от нефтяных луж. Люди бродили между этими тяжелыми, маслянистыми, мокрыми лишаями, как лунатики. В их игрушечных оловянных очертаниях не было веселья работы. Вся лощина походила на кладбище. Редкие стуки, как удары замирающего сердца, доносились сюда, кое-где блестел металлический кусок крыши.

— Они не работают, — сказала тихо Ксения. — Они остановились.

— Да, — ответил, нахмурясь, Бумер, — они не работают давно. Все равно нефть некуда девать. Нам придется бросать ее в море, если она покажется. Не наливать же ее в зажигалки. Не будем смотреть туда. Мне надоела война, и я не хочу переваривать всякий случайный ужас, который встретится по дороге.

Он привлек ее к себе уверенно и чуть рассердясь. Она услыхала шорох под обрывом и заглянула туда. На выступе значительно ниже их сидел человек, черный, как нефтяная вышка. Увидав Ксению, он снялся с места бесшумной птицей. Он пошел по горе вбок, оглядываясь на Ксению.

— Ходят тут, ходите, что ж, доходитесь! Хозяева! — крикнул он пренебрежительно и громко.

— Зачем вы зачесываете так гладко волосы? Молодые женщины не имеют права делать такие вещи. Это похоже на солдата, отрезающего себе указательный палец, чтобы избежать обязательной службы.

Ксения покраснела. Черный рабочий еще стоял перед глазами.

— Пойдемте вниз, — вдруг сказала она. — У меня… У меня кружится голова.

Бумер засмеялся и стал целовать ее, как целуют ребенка, проснувшегося среди ночи и вскрикнувшего от неожиданного страха.

До них донеслось посвистывание и жужжание, будто большая цикада летела с моря. По дороге над морем мчалось узкое облачко пыли и стрекотало на ходу, подпрыгивая.

Они сбежали вниз, и вестовой подвел им низких и легких лошадей. Бумер, при виде первого английского солдата, стал четким и суровым. Мотоциклист приложил жирную от масла руку к закопченной фуражке:

— Лейтенант, вам пакет.

— Как вы нашли меня?

— Мне сказали, что вы на постах около залива.

Лейтенант прочел, тихо свистнул и пошел к лошади. Оливковое лицо его полиняло от волнения. Некоторое время они молчали по дороге.

— Что это было? — спросила она, укорачивая повод.

— Приказ. Меня вызывают в штаб, дорогая.

То были улицы, где рождались армянские анекдоты и составлялись заговоры. Здесь продавались заклинания, средства против оспы, поддельные драгоценности и ветхие рукописи. Зеленые селедки лежали в тишине лавок, освежающие напитки сияли за разноцветными стеклами, муссаватисты точили ножи на армян, оглаживая крашеные бороды, чистильщики сапог прятали в своих ящиках вместе с кремами и тряпками оружие казенного образца, гнилые финики были перемешаны так, что казались мягкими и свежими, дашнакские лазутчики, оглядываясь, входили в двери, завешанные коврами. Купцы и амбалы оглядывали англичан со смесью раболепства и ненависти.

Желтые горки орехов вырастали из мешков. За этими лавками, далеко к северу, за городом лежали черные от нефти дома, где жили рабочие, и трехлинейные винтовки и разобранные пулеметы хранились до поры до времени вместе с красными флагами под их закопченными жилищами. Таким образом несколько вулканов копили свою лаву в разных частях Баку.

Капитан Крабб шел похожий на свеклу, затянутую в зеленое. Капитан Крабб веровал в порядок, как фермер, и поле его мысли было невелико. Ольга Агеевна шла с ним рядом, хозяйственная и распаренная от жары. Перед ними разбегались мальчишки, и лавочники прикладывали руки к груди и ко лбу. Английские солдаты открыто продавали свой паек: шоколад и консервы. Капитан отвернулся. Поле его мысли было огорожено забором. За этот забор он избегал заглядывать. Солдаты стучали в консервные банки, как в маленькие барабаны, и торговались, показывая на пальцах цену. Женщина предлагала им сначала серебряный подсвечник и щипцы для сахара, потом обесцененные бумажки, потом себя. Они хохотали и толкали друг друга, как загулявшие крестьяне.

— Джемсик, — сказала Ольга Агеевна на скверном французском языке, — мне надоела Россия. Когда мы будем в Англии, в своей милой квартирке (она питала страсть к уменьшительным), с цветочками и ковриками, с моими шемахинскими ковриками и семью слониками, с таким уютом, с таким уютом…

— Я уже весь провонял здесь, с вашего разрешения, керосином. Я стал почти саламандрой, — отвечал он на таком же скверном французском языке. — Однако мы не заблудились?

— О нет, нам нужно повернуть только в ту сторону.

В семи шагах от них три английских солдата шли под руку с обезьяной. Обезьяна, одетая с ног до головы во все солдатское, почесывалась и подмигивала человеческими глазами. Солдаты натравливали ее на перса, с презрением смотревшего на них. Обезьяна вдруг запустила руку в мешок с орехами и швырнула всю горсть в перса. Орехи виновато стукнулись о голову хозяина и упали. Солдаты окатили перса дикими ругательствами. Капитан быстро прошел между лавок. Свекла в мундире на многое закрывала глаза. Солдаты скучают в этом городе, где все обыкновенно дешевые вещи дороги, а все обыкновенно дорогие — дешевы.

— Ольга, — обратился он к спутнице, — сумеете ли вы держать дом средней руки, хороший дом с гостиной и друзьями раз в неделю?

— О, Джемсик, — ответила она почти благоговейно, — ты забыл, я была женой офицера русской гвардии. Он с честью пал за дело союзников. С тех пор как эта революция пустила мужиков во все двери, все эти валенки и тулупы, солдатчина вокруг, я задыхаюсь в России, Джемсик. Здесь вообще нельзя больше жить, но мы, кажется, пришли.

Торговец с бородавкой полумесяцем ждал их, почтительно кланяясь. Они сели в полутемной лавочке и углубились в рассматривание шелковых платков, шелковых накидок, шелковых одеял, шелковых поясов, шелковых чулок, шелковых носков, шелковых безделушек. От бесчисленных нитей шелка исходило странное тепло.

— Мой муж, — сказала медленно Ольга Агеевна, вдыхая теплоту шелка, — мой муж — большой знаток восточных ценностей.

Торговец почтительно кивнул. Тусклый от жары полдень напоминал Ольге Агеевне полдень ее жизни. Она уже могла найти седой волос у виска, и она никогда не была женой офицера русской гвардии. Тот, кто звался ее мужем, был скользким интендантским чиновником, и он теперь где-то в России распродавал спешно остатки своего склада, чтобы он не достался красным.

Но разве Джемс Крабб легкомысленный человек, а квартирка в Англии снилась ей даже по ночам. Она взглянула на чисто выбритые щеки капитана, на его толстый нос и глаза гуся, вставленные в свеклообразную голову. Коллекционер восточных ценностей добывал их иногда очень странной ценой, недаром он был колониальным офицером, родился в меняльной лавке среди старой меди и старых ассигнаций, со страстью к шелку. Ольгу Агеевну он не причислял ни в коем случае к своей восточной коллекции. Он вынул платок, и вместе с платком из кармана поползла длинная узкая бумажка.

— Джемсик, вы сейчас что-то уроните, — предупредительно сказала Ольга Агеевна.

— Да, это приказ. — Он засунул его поглубже в карман и сказал: — Я беру это и это. Деньги вы получите через три дня. Вы слышали. Переведите ему, Ольга.

Ольга назвала цену. Глаза торговца мучительно расширились.

— Ой, это цена. Я разорюсь, барышня-мадам, я не могу, о не могу.

— Я не люблю торговаться. Переведите ему, Ольга, ни пенса больше.

Глаза продавца страдальчески закрылись.

Против дома лежала набережная. С другой стороны дом ниспадал уступами, каждый уступ, увенчанный балкончиком, глядел в сад. Между деревьев сада раскинулся фонтан с такой тусклой водой, что она даже под луной блестела не всегда.

На самом верхнем балкончике стояла Нюра. Нюра уже несколько минут пристально изучала узкое окно нижнего этажа. Оттуда выкатился арбуз, но не упал в сад. Он остановился на полпути, как зеленая бомба. За ним вылез человек, человек натолкнулся на арбуз, упал, закричал, обхватил арбуз ногами и стал его ругать. Потом он вытащил нож, размахивал им, вопил и прыгал над арбузом, потом он вонзил нож в арбуз яростным движением и повернул его со злобой. Нюра захохотала, она ударила в ладоши и закричала по-русски:

— Майор, идите сюда!

Туго перетянутый халат шагнул на балкон. Над халатом возвышались трубка и голова отчетливой сухоты. Майор Дойль в мягких, как пантера, туфлях открыл рот англосаксонской работы. Это был Аполлон, сошедший с первой страницы иллюстрированного журнала. Аполлон времен великой войны, играющий в теннис и управляющий броневиком.

— Да, — сказал он по-русски громко и очень чисто, — опять то же самое.

— Этого в Англии не увидишь, Дойль, не правда ли?

Майор глядел на человека, возившегося с арбузом. Человек кромсал арбуз, сосал его, шипел и плевался.

— Этого в Англии не увидишь! Странный способ развлекаться…

— Он упивается араком и, когда упьется, бегает по комнатам с ножом и хочет убить всех, но он никого не убивает, он хватает арбуз, режет его как исступленный и успокаивается…

— Таковы все русские. В том числе и вы, дорогая.

— О нет, русские сначала убивают, а потом плачут над арбузом, Дойль.

— Это выдумали ваши писатели, — холодно сказал майор. — Впрочем, в этом городе много непонятного. Если вы спросите желтую голову — босбаш, — голову вашего врага, вам принесут из харчевни сосуд с кислым супом. Впрочем, я пошутил.

Они вернулись в комнату. Ядовитые маленькие полосатые дыни-ханки были сложены игрушечной пирамидой на блюде, с которого глядел шах, поводя непомерными усами. От карликовых дынь шел душный ровный запах.

Майор Дойль взглянул на часы:

— Сейчас придет Хаджи-Ляйлех…

— Хаджи-Ляйлех!.. — воскликнула Нюра. — Как его странно зовут: господин Аист.

— Это секретное имя одного татарина, — ответил Дойль, перебирая бумаги на столе.

— Я помешаю, милый? — втянув голову в плечи, спросила Нюра.

— Нисколько. Мы будем говорить по-персидски. Ты не знаешь этого языка.

— Тогда я заберусь в угол дивана, и вы забудете про меня.

Тяжелый, как мешок с краденым, человек вошел, сгибаясь, в комнату. Он сразу увидел женщину. Рот англосаксонской работы наклонился к его красному уху.

Майор усадил гостя и заговорил по-персидски так же отчетливо, как он говорил по-русски. Майор знал шесть языков и мог побить любого профессионала. Политика казалась ему связкой веревок, он плел, как древний перуанец, такие красноречивые узлы из этой связки, что они говорили больше, чем сама речь премьера по ближневосточному вопросу.

Он опутывал гостя своими веревками до тех пор, пока желтое лицо того не посинело и он не стал ворочаться на стуле, как рыба, захваченная неводом.

— Да, — сказал Дойль, смотря в упор на его переносицу, где сходились крылоподобные брови. — Вы получили оружие, вы получили деньги, вы получили Зангезур… Вам мало?..

— Нахичевань, — со свистом произнес гость, — в Нахичевани, как крысы, разведутся армяне и будут грызть стебли наших полей.

— Нахичевань?.. — Майор пустил такой голубой дым из трубки, что лицо его исчезло из глаз собеседника. — Нахичевань вы возьмете сами.

Гость усмехнулся, встал, лязгая кривыми зубами, и ушел.

Майор взглянул на диван. Женщина походила на греющееся животное. Огромные глаза, лишенные мысли, тонкие руки с длинными когтями, теплые узкие плечи, окруженные подушками, вошли в глаза майора. Она могла сойти с дивана, так же мягко ступая, как майор, и тихо броситься на него. Ничего свежего, ничего скучного не было в ее наружности. В каждой стране майор отыскивал такую женщину. Их было легко найти в те времена. Мир был набит ими. Кроме того, они были непритязательны: им требовались крепкий мужчина и немного таинственности. Он взглянул снова на часы:

— Сейчас придет Аракац…

Нюра встрепенулась. Соблазняющее безразличие сошло с ее лица. Оно стало простым и почти некрасивым.

— К вам ходят в гости горы, Аракац — это гора.

— Это только мой армянский агент.

— Я и здесь не буду мешать? Я жила в Армении, ты забываешь это.

— Мы будем говорить по-персидски.

— С завтрашнего дня я буду учиться по-персидски.

— Тогда я перейду на язык зулусов, — улыбнулся он.

Заросший курчавым волосом гость хрипел и стонал, вздымая руки. Майор видел, как его карман передает очертание большого револьвера, как его руки душат невидимых врагов. Дойль ликовал, не обнаруживая ликования. Он натаскал хорошо этого человека.

— Да, — сказал Дойль, заострив свой профиль, — вы получили оружие, вы получили деньги, вы получили Нахичевань… Что вы хотите еще?

— Зангезур, — закричал, кривляясь, гость. — Зангезур обрастет татарами, как поле крысами.

— Зангезур вы возьмите сами.

— Мы, мы? — гость побагровел от волнения. Клубки пены душили его. — Зачем же вы приказали уехать Льву Андронику?..

— Он уехал?

— Он исполнил ваше приказание, господин.

— Тогда вы возьмете Зангезур без него.

Кусая бороду, гость исчез в двери.

— Теперь им хватит политики на ближайшие пять лет, — сказал Дойль, подходя к Нюре, — впрочем, я пошутил.

— Я буду твоим третьим гостем. Когда мы уедем, майор?

— Скоро. Никогда не надо торопиться. Я возьму тебя в Багдад, в Индию. Ты умная женщина, ты не требуешь многого, ты всегда весела, у тебя способность к языкам.

— Я тебе спою одну песенку, — сказала она, потягиваясь, — одну песенку по-персидски. И она запела ее тихим, вкрадчивым голосом:

Твои черные глаза приказывают отрядам ресниц:

Эй, кровожадное войско, вперед!

Настало время грабежа…

Майор слушал, не сводя с нее глаз. Да, она пела по-персидски. Она обманула его, сказав, что не знает этого языка. Значит, она все слышала.

— Это курдская песня, — сказал он медленно, — я слышал ее в Курдистане. Но ты знаешь персидский.

— Так же, как и тебя, майор. Я слышала все. Я все забыла…

Она положила ему руки на плечи, она обвила его шею, она держала в руках голову английской разведки. Она знала, что это дорогая голова. Человек на дворе потушил свою ярость. Тишина входила в комнату, приглашая к отдыху. Майор снял ее руки с своих плеч и поцеловал так осторожно, точно боялся оцарапаться…

— Не сейчас, — сказал он, — меня зовут в штаб. Получен приказ.

Стеклянная галерея по закону ближайшего Востока обходила дом с трех сторон. Вычурные столбы держали потолок. За ними в широкой комнате с низкими диванами взвивалась путаница женской болтовни.

Женщины курили и сплетничали, и разнообразие их раскрашенных лиц и слов явно указывало на их непролетарское происхождение.

— Амираго — душа общества. Пусть онодноглазый, но он артист, его театр, его Момус вовсе не то, что вы сейчас сказали, — пищала тонкая Хопараки. Она волновалась, и смешанная кровь ее — последствие бесконечных браков греческих лавочниц, русских переводчиков, грузинских чиновников — бросалась ей в голову.

— Я повторила бы, но здесь дамы, — отвечала Ольга Агеевна, — подумайте, мой капитан рассказывает об Англии. У нас там будет уютная квартирка, электрический утюг…

— Ах, электрический утюг! — воскликнула Тина Орлик. — Как это прелестно!

— Потом горячая и холодная вода, все время, даже одновременно. Потом они не ходят, все ездят в автомобилях…

— Как это вода и горячая и холодная одновременно? Это же гадость какая-то, зачем это? — вмешалась Ксения. — Я лучше расскажу другое. Мы были с Бумером в Аташге, знаете, храм огнепоклонников…

— И там нет ни огня, ни поклонников, — провозгласила Изабелла, несшая с армяно-еврейской пышностью гигантской величины плечи и выставлявшая белоснежную лошадиную челюсть.

— Там нет никого. Но одни человек сказал нам, что раз пришел один огнепоклонник и у него не было паспорта. Он хотел молиться без паспорта, но его прогнали. Разве это не смешно? Человеку пришла фантазия, а тут — паспорт. И он ушел.

Нюра погасила папиросу о крыло медной персидской птицы.

— Пусть молится дома примусу. Что это у вас за дрянь висит на стене?

Огромная афиша возвещала об эстетическом вечере в городском саду:

УГОЛОК ПОЭТИЧЕСКОГО ТВОРЧЕСТВА

ЭКСПРОМТЫ НА ЛЮБУЮ ТЕМУ

ИСПОЛНЯЮТСЯ В ПРИСУТСТВИИ ЗАКАЗЧИКА

Быстрота, художественность и, при желании, гарантия тайны

— В какой чепухе мы варимся, — сказала Нюра брезгливо, — и никто не хочет другого. Мы глупы и ленивы. Как странно, у тебя, Хопараки, собрались все… все англичанки, кроме… — Она показала на Тину Орлик.

— Уже, — ответила Тина, пожелтев, — летчик. Летает, как бог. Его зовут Даркнесом. Я улечу с ним в Англию.

— В городе говорят о тайных убийствах, — начала Хопараки, — я встретила армянина знакомого. Он трясся как болонка. Он уверен — будет резня.

— Опять Ханхойский и Джеванширов, опять будут громить магазины и отрубать головы. Боже мой! — закричала Ксения. — Я не переживу. Тогда был такой ужас…

…— Девочки, — сказала Изабелла, — я собрала вас, английских жен, мы одной группы, до других нам нет дела. Я хочу вам сказать такое… Дайте слово никому не проболтаться.

Она подошла к двери, закрыла ее на ключ, опустила занавески на окнах, и речь ее перешла в шепот:

— Англичане решили оставить Баку.

— Как оставить? Как оставить Баку? — закричали все. — А мы?

— Я просила бы не кричать.

— Они прогадали на нефти, — зашептала Ольга Агеевна. — Мои капитан говорит, что он стал почти саламандрой. Нефть некуда девать. И все промысла могут взорвать большевики в одну ночь. Там, на промыслах, все большевики.

— Конечно, они боятся красных, — восторженно запищала Хопараки. — Помните, как убежал от турок генерал Денстервиль. Их так мало, а турок и большевиков сотни тысяч.

— Хопараки! — воскликнула гневно Нюра. — Как почти англичанка и жена офицера, я не позволю говорить провокационные слова в моем присутствии.

— Нюра, успокойтесь! Не будем обращать внимания на наше волнение. Мы должны уехать вместе с ними — вот главное…

— Мы должны уехать все. Что это?

В комнату пахнуло холодом, занавески зашатались.

— Это дождь, — просто сказала Нюра.

— Возьмем с наших мужей честное слово, — предложила Тина Орлик.

Тут заговорили все разом.

— У них дисциплина, а мы не можем воевать. Бумер почти мальчик, ему надоела война.

— Мальчишество! Я предлагаю депутацию.

— Депутация! Это пахнет большевиками.

— Не говорите глупости в такую минуту. Я предлагаю двум из нас пойти к генералу.

— Вас не пустят.

— Нас? — сказала Изабелла, точно хлопнула генерала по плечу. — Посмотрим, как нас не пустят. Надо идти сейчас же.

— Но ведь на улице дождь.

— Тут недалеко. Я думаю, пойти нужно Изабелле и Хопараки. Они ближе знакомы с генералом.

Хопараки отвернулась. Изабелла приняла вызов и засверкала лошадиной челюстью.

— Не знаю, как вы, но я верю в Бумера, как в себя, — сказала Ксения.

— Честь и Англия — это одно и то же! — воскликнула Тина Орлик, смотря на потолок, точно там витал ее авиатор.

Дождь ворвался в комнату и залил столик с персидской птицей.

Бакинский дождь мало чем отличался от дождей других стран. Может быть, он упорней. Он оглушает листву, заливает улицы, проникает в карманы прохожих. Он прерывает свой бег, ударяясь в серую стену гостиницы. Здесь живет глава английской оккупации.

Перед крытым подъездом ходят парные часовые. Днем перед ними стоит восхищенная, смущенная своим восхищением обывательская толпа. Часовые шагают, как заведенные, один мимо другого в разные стороны, но, пройдя до конца площадки, разом поворачиваются и снова продолжают свою гвардейскую шагистику. Простой секрет их одновременного поворота можно разгадать через минуту. Но эти вычищенные, как ножи, фигуры блестят ремнями, пряжками, патронташами, новыми лиэнфельдовскими ружьями, сапогами и сытыми щеками. Они — олицетворение несокрушимости. Они недостижимы и прекрасны.

Теперь, когда никого нет на улицах, они ходят быстрей и не так внимательно, им в лицо хлещет дождь, их обступила темнота и пробирает прохлада. На ходу, встречаясь, они говорят быстро:

— Что будет на ужин, Билль?

— Икра опять.

— Опять икра? Мое брюхо не телега, чтобы его подмазывать селедочной мазью. Когда мы бросим это проклятое заведение?

— Когда генерал накупит себе ковров на всю квартиру.

— Тсс, — говорят они, — там кто-то идет…

Генерал сидит наверху в теплой комнате. Он великолепен. На его лице усталость счастливого завоевателя. Черная сигара качается между его пальцев, и кончик ее покровительственно направлен на раболепного лысого человека. Человек развертывает темный ковер, и глухое урчание восторженно проходит в горле генерала. Лысый человек доволен тоже. Если бы у него был хвост, он закрутился бы и распушился сейчас.

— Это ценно. Это красиво, — тянет, восхищаясь, генерал, — это не ковер. Это маленький капитал.

— Генерал, — лепечет лысый человек, — вы охрана нации. Разрешите вам… Защитнику Азербайджана… На память о дне… о днях… мы очень любим Англию, генерал.

Он пятится, виляя невидимым хвостом, к двери. Ковер смущенно лежит у ног генерала. Генерал прищуривается и сбрасывает пепел.

— Это смешно. Забавно. Я напишу об этом в мемуарах. Это любопытно. Даркнес! — говорит он в глубину комнаты. — Мой дорогой Даркнес, мы уходим из Баку.

Высокий летчик сдвигает вместе каблуки.

— Да, генерал!

— Мы хорошо пожили здесь, Даркнес.

— Да, генерал… Мне жаль одного. Разрешите говорить?

— Говорите!

— Мне жаль бросать этим русским наши ангары в Петровске. Они пойдут на дрова. Им нечего ставить в них, генерал.

— Подарите им немного дерева и железа. Это нас не разорит. Я думал выпустить нефть в море, но я убедился, что промыслы запущены донельзя. На иные вышки страшно взглянуть. Это тоже кое-что, Даркнес. Дойль! — говорит он в глубину комнаты.

Майор идет к нему легкими, мягкими шагами.

— Как плакаты, майор?

— Плакаты величиной в среднюю дверь, генерал, не меньше.

— Да, Дойль, это нужно. Пусть они не отговариваются куриной слепотой. Мы не удираем тайно. Мы умиротворили край и уходим. Наша миссия окончена. Мы честно сделали свое дело. Пусть это знают все. Мы уходим, Дойль. Что вы скажете обо всем этом?

— Я скажу: хау, хау хауилла фирхаут тахер ин Харарум…

— Что это значит, Дойль?

— Я мальтиец, генерал, и у нас хорошая поговорка: птица, как ни лети, все равно прилетит в Харарум. Мы вернемся домой, генерал. — Вдруг он говорит, меняя голос: — Вас хотят видеть две дамы… две дамы.

Тут входят Хопараки и Изабелла. Генерал кривит губу и смотрит на Изабеллу сухими глазами.

— Генерал, — пищит Хопараки, — до нас дошли слухи, что английские войска оставляют Баку.

— Да, — отвечает генерал, — вы пришли с новым заговором. Дашнакским, мусульманским, меньшевистским, большевистским, татарским, грузинским, персидским… каким еще: курдским?

— Нет, генерал! — она путается в словах. — Я хотела сказать — просить…

Она запуталась. Челюсть Изабеллы озаряется улыбкой.

— Генерал, мы пришли от женщин, имеющих счастье быть женами английских офицеров вашей армии, генерал!

При слове «армия» генерал делается мягким. Конечно, он не брал Иерусалима и Дамаска, как Алленби, не сокрушал линию Гинденбурга, как Хок, не входил в Константинополь, как Харрингтон, но Баку — это тоже столица и тоже победа.

— Эти женщины ходатайствуют перед вами, чтобы вы не разлучали их с мужьями…

— Ну что ж, — говорит генерал, совсем мягкий, как подушка, — если вы не боитесь лишиться комфорта и сопровождать доблестных людей в походе, я ничего не имею против…

— Мы, генерал…

— Я включу в эвакуационный состав еще один вагон.

— Позвольте выразить вам благодарность от всего сердца за необычайную высоту вашей души. Женщины, которые в будущем постараются быть матерями новых британцев. Англия — это честь, генерал!

— Значит, мы уедем? — бестактно спрашивает Хопараки: ее смешанная кровь бросается к щекам.

— Какие же сомнения? — говорит генерал, милостиво кланяясь. — Я сказал.

Они выходят из гостиницы. Дождь хлещет по-прежнему. Их зонтики летят наискось во тьму. Часовые смотрят им вслед, насмешливо улыбаясь.

— Дорогой Дойль, — говорит генерал, его сигара догорела, она представляет громадный кусок пепла, — дорогой Дойль, продолжаем наши дела. Итак, радиосводки Энзели и Петровска говорят…

— Борька, ты с ума сошел, ты сумасшедший, как ты ругаешься, как ты смеешь? — кричит Ксения на брата. Ему восемнадцать лет, его волосы курчавей курдючной овцы, он краснее томатного соуса. Он тоже кричит:

— А ты дура, ты дура, ты не смеешь уезжать. Мать в Тифлисе, она оставила меня за тобой смотреть, а ты уезжаешь с этими… с прохвостами, чертями.

— Борька, я тебя сейчас ударю! — кричит она со слезами. — Не смей так называть их!

— Я смею, я смею, — он хватает ее трясущиеся руки, — я понимаю этих Изабелл и Нюрок. Им терять нечего, не тот, так другой, а ты? Да знаешь ли, почему они уходят? Они разорили все и бросили. А потом завтра же будет резня. Татары и грузины нападут на армян. Большевики идут с севера. Эти всем покажут, вот увидишь. Все рабочие на их стороне, вооружены и злы, как… как… и я тоже буду с ними, и я зол, как, как… — он захлебывается, — а ты уезжаешь.

— Да, да! — кричит она, плача. — Что мне за дело до этого? Мы клялись друг другу. Лейтенант мой защитник, я ничего не боюсь. Мы будем жить в Лондоне, в тишине, и мама будет довольна.

— Твое последнее слово?

— Последнее.

Он плачет и плюет на балкон и вдруг видит на стене напротив объявление, объявление величиной с дверь средней величины. Да, об этом знают все. Да, это известно любому жителю. Громадные буквы говорят, что англичане уходят во второй раз и последний.

Борька висит на перилах балкона, раскачивается, соскакивает на улицу, перебегает ее, срывает объявление и топчет его ногами.

Тина Орлик и Изабелла бегут с последними покупками.

Два амбала перегибаются под грудой длиннейших тонких досок, буквально загромоздивших переулок. Они устали, они не могут повернуться, доски легки и упруги, но чертовски длинны. Они пружинят, как змеи. Амбалы почти рыдают, они хрипят и стонут. Их лица похожи на лица отравленных газами.

Чугунного веса человек подходит к мученикам-амбалам и подставляет свое широкое плечо с кожаной подушечкой.

— Знаешь, кто это? Знаешь, кто? — вскрикивает Изабелла. — Это сам король амбалов. Он так силен, так силен, прямо Иван Грозный. Он один подымает несгораемый шкаф.

Она бешено выставляет свою огромную челюсть и не торопится уходить, хотя амбалы уже сворачивают за угол.

— Король, король, — ворчит Тина Орлик, — они все грязны, как блохи. Воображаю, как от него пахнет потом. Азия. В Лондоне все это делают машины…

Хопараки кричит на прачку, стоя посреди разваленного имущества:

— Я же вам говорила русским языком, это безобразие, распущенность.

— Да что поделать, барыня, — отвечает прачка, — я старалась, да утюгов где взять?

— Утюгов? Заведите электрический утюг. Электрический, как у людей.

— У каких людей? — спрашивает прачка. — Что-то я не слыхала про такие чудеса.

— Не слыхала, не слыхала! — передразнивает Хопараки. — У англичан все есть.

— Англичане в Англию едут, а мы тут остаемся. От них только девчонки плачут. Да вы не печальтесь, я постараюсь. Зачем вам такая спешка-то?..

— Спешка, я завтра уезжаю.

— Далеко ли?

— В Англию. Понимаешь меня?

— В Англию? — вскрикивает прачка. — Так бы и сказали. Значит, с этими, с их главными устроились! Ну, уж я у соседки утюг выпрошу, не беспокойтесь.

Ольга Агеевна продает татарину излишки своих платьев. Маклак вертит каждую тряпку, ежеминутно сомневается, жует табак и смотрит печальными глазами низложенного султана. Ольга Агеевна торгуется уверенно и неторопливо. Они понимают друг друга. Наконец татарин, притворно кряхтя, пересчитывает деньги. Ее хозяйская душа довольна. Ничего не пропало.

Нюра жжет переписку. Ей кажется, что она заговорщица, что она и хитра, и умна, и красива, что она будет помогать мужу, будет переодеваться мужчиной и узнавать такие вещи, за которые сразу дают орден. Дым из печки идет обратно в комнату. Хозяйка кричит из соседнего окна:

— Да вы вьюшки-то откройте. Наверху там, вьюшки!

Со двора доносится хриплая отрывистая брань. Нюра выбегает на балкон и видит человека, гоняющегося с ножом за арбузом. Она глядит на него долго и жадно. Ей почему-то хочется смотреть и смотреть на него.

— Ах, да, — решает она, — так смотрят на то место, которое покидают навсегда.

Не все ли равно, куда сначала направится поезд — на юг, в Энзели, на запад, в Тифлис, на север, в Петровск, раз сердце направлено к Англии?

Случайные спутницы, случайные вещи, и потом они разлетятся, может быть навсегда. Ксения будет кататься по неширокой зеленой реке. Ольга Агеевна — принимать гостей раз в неделю. Эй, пешаварец, держи короче слова! Нюра пробирается в джунглях по тайному приказу вице-короля.

Суматоха эвакуации, какие у тебя серые крылья! Ты подгоняешь ими обезьян в солдатских платьях, солдат с обезьяньими движениями, лошадей в повозки. Лязг винтовок вверх и вниз, ржание лошадей, длиннейшие поезда, улыбающийся свежий лак вагона, все окна наглухо закрыты: приказ — не открывать.

Ну, так и есть, забыта дома зеленая сумочка, тут не хватает платка, там — нотной тетрадки. Пулеметы повернуты друг к другу — друзья в сборе на час, на них тихо шипит серый автомобиль. Мужей в вагоне нет, их место там, среди пыли, среди зеленых обивок штабных вагонов, среди приказаний и топота солдатских башмаков. Они не пассажиры, что сидят с билетом и ждут щипцов контролера. Они боги, они создали мир консервных коробок, лиэнфельдовских винтовок, пулеметов, броневиков, приказов, осадных положений и придумали на седьмой день апофеоз мироздания — эвакуацию. Вагон запирают, сигнал отъезда звучит в ушах: в Англию, в Англию, в Англию.

Поезд раскачивается, заборы, прощайте, водокачки, прощайте, прощайте, семафоры. Болты скрежещут, вагоны идут вбок, переходят на другой путь, на третий, лабиринт путей увлекает поезд, их так много, что, наверно, у машиниста кружится голова. Кто скажет — англичанин ли он? Остановка: все смотрят друг на друга, толчок, снова толчок, скрежет, веселые колеса насвистывают походные песенки. Обезьяны смотрят в окна, чешутся и подпевают колесам. Как жаль, что нельзя опустить раму окна. Свисток. Остановка.

Желтая пыль бьет в стекла. Двери заперты. Снаружи лязганье, свистки и шум. Вагон неподвижен, как водокачка, глупая водокачка, тебе это кажется.

Борька бежит, как нечистый дух, по запыленным, перекрещивающимся путям. Неужели правда то, что перекатывается, как гайка, в его голове?

Он вырывается из-за построек, и снова перед ним пути и шпалы. Он умрет на бегу. Ни одного знакомого железнодорожника не видно. Вообще людей мало, точно они все сговорились нарочно и ушли. Гайка в голове тяжелеет, перевешивает голову на одну сторону.

Глаза его, как стрижи, ударяют о вагон, возвышающийся в гордом одиночестве. Вагон свежий и улыбающийся, и впереди него желтизна степи. Два сарая шуршат разбитыми крышами.

Вагон плотно населен. Все окна закрыты, но к ним вплотную прижались женские лица. Борька ищет сестру. Он обегает кругом вагона, он влезает на ступеньки. Двери заперты. Из-за сарая выходит железнодорожник, смазчик, у него в руке смешная коробка с носиком, как у чайника.

— Эй, товарищ, эй! — кричит Борька, хотя кричать, пожалуй, и не стоит. Человек тут рядом и спокоен, как бог, но у него иной взгляд на мироздание.

— Эй, товарищ, почему тут этот вагой?

Смазчик смотрит на него спокойными серыми глазами:

— Это? Англичане забыли, парнишка! А нам тоже это имущество не надобно. Мы в другом классе ездим, — говорит он, даже не улыбаясь.

— Так надо открыть, выпустить.

Борька изнемог, он садится, и пот щекочет ему кожу за ухом.

— Выпустить — приказа нет, да и проводник обедать ушел. Пусть посидят, все тебе останутся. А невтерпеж — в окно вылезут, тут не расшибешься, невысоко.

Он уходит, спокойно покачивая масленкой.

Окно. Борька ищет палку, поднимает кусок шпалы и бьет стекло. Окна открываются сразу с обеих сторон. Женщины высовываются, как куры из сарая. Он видит сестру, и его трясет злоба. Он садится и грызет пальцы.

Ксения высовывается из окна. Желтая пустота степи лежит впереди. Ветер бросает ей в лицо тяжелый горячий песок, и тогда ей кажется, что вагон со странной стремительностью начинает катиться назад, как под гору, и город возвращает ей все заборы, дома, стены, лавки, сады и почему-то большую гору, лежащую внизу. Она закрывает глаза, чтобы не видеть, но слышит… да, она слышит, как похожая на взбесившуюся лошадь Изабелла скрипит огромными блестящими зубами и кричит в желтую пустоту как одно длинное слово: «Сво-ло-чи, сво-ло-чи, сво-ло-чи, сво-ло-чи…»

1927 г.

Дискуссионный рассказ

Перевал Латпари, высота над уровнем моря 2850 метров, южный склон

Местами они подымались, как пена на кипящем молоке. Неровные, лопнувшие их края мутными языками лизали камни. Огромная чаша лесной страны исчезла в их косматой бесноватости. Горы изменялись в лице, когда к ним приближался прибой этого неслышного моря. Оно затопило солнце и выкидывало все новые и новые молочные гривы, неумолимо спешившие к высочайшим углам хребта.

Начальник отдельного отряда Ефремов, скрипя кривыми зубами, смотрел на вечерние облака, колыхавшиеся под ним. Облака явно торопились.

— На рысях идут, сволочи, — сказал он.

Тогда Кононов, военком, закричал ему, таща за собой по камням задыхавшегося от высоты строевого жеребца:

— Александр Сергеевич, глядишь, любуешься, а знаешь, как это называется?

Они стали смотреть оба. Ефремов грыз мундштук потухшей трубки, зло ударяя каблуком край нерастаявшего снега. Он не отвечал.

— Ночь называется, — сам себе ответил военком. — Торопится ночь сегодня, а мы не торопимся, комбат, а мы торопимся потихоньку…

— Торопливость хороша блох ловить, — сказал мрачно Ефремов. — Отстань от меня, военком! Мне и так невтерпеж.

Горы вокруг темнели уже заметно. Молочная пена облачного моря стала серой и враждебной.

— Плохо, Александр Сергеевич, плохо, — сказал военком.

Ефремов показал ему на изгибы горной тропы. Там вились темные кольца голодного, продрогшего и усталого отряда.

Томительный ветер вдруг засвистал в ушах. Конь военкома закашлял, тряся гривой, выросшей выше нормы. Комбатр Аузен метался по горе, крича на утонувшие среди пехоты вьюки своей затасканной батареи. Иные батарейцы двигались вверх без тропинок, в муках сокращая расстояние, держась за лошадиные хвосты. Лошади свешивались над хлипкой пропастью, собирая дыхание, и синие сливы их глаз наливались желтизной отчаяния.

— Пусти хвост, сатана! — кричал Аузен. — Мало она тебе шесть пудов несет, так ты еще примостился? Иди на тропу! Брось хвост — у нее паралич зада будет!

Лошади с вьюком двигались прыжками, отчего вся тяжесть вьюка била их по крупу и заставляла ежеминутно оседать на задние ноги. Люди дышали, как лошади, широко раскрыв рот и останавливаясь через пять шагов.

— Ну, вот так, — сказал Аузен, — растянулись на семь верст, — где хобот, где колеса, где лобовая часть — поди разбери. До ночи не разберемся.

— А ночь — вот она. — Военком плеснул рукой в сторону облаков. — Вот где уже ночь, под колени влезла уже…

— Хорошо, что не в бой идем, — отвечал Аузен и снова закричал под гору: — Кто там рысит? Трусцой идти! Не сметь рысить! Передавайте дальше: не сметь рысить!

— Дай дорогу! — закричали снизу, и пехота расступилась. Пехота садилась выше тропы и гудела.

— Заморились, — сказал Ефремов, — заморились работнички. Ничего не поделаешь. Скоро ночлег.

— Где ночлег? — спросил Кононов, беря из рук комбата кисет с махоркой.

— На перевале, по расписанию, — не моргнув глазом ответил Ефремов.

— Та-ак, — протянул Кононов, — на перевале? В снежки играть?

— В снежки не играть, — отвечал с деловитой яростью комбат, — а ты, военком, суди сам. Вниз не стянемся благополучно: темнота, измотали людей и лошадей. Куда пойдешь, что скажешь? Смотри, что делается.

— Дай дорогу!

Задние вьючные лошади проходили мимо обезноженной пехоты тихим, рабским шагом. Ударил колючий и холодный дождь. Смесь людей, камней и животных потемнела еще больше. Ночь подходила вплотную.

Серая лошадь первая сорвалась с узкой тропы. Щебень хрустел и трещал под ее перевертывающимся телом. Красноармеец прыгал за ней, не выпуская повода. Он кричал и прыгал, утопая в рыхлом щебне по колено. Лошадь остановилась и лежала, дрожа на выступе, ощерившемся и непрочном, не думая вставать. Красноармеец потянул повод на себя. Лошадь встала дрожа и пошла наверх, спотыкаясь и кося глаза на пропасть.

Другая лошадь упала, загородив тропу и сползая к краю стены.

— Смотри, что делается, — сказал холодно Ефремов, разжигая трубку. — Это тебе не степи кубанские — попыхтишь.

— Встали. Чего встали? — спросил Аузен. Вокруг сытой и бойкой лошаденки, хватавшей ртом снег, толпились люди.

— Седловку справляем, товарищ начальник.

— Седловку… — начал Аузен и не договорил. Сзади него, обходя поверху, повалился конь в снежную яму и ерзал мордой по снегу, бил всеми копытами снежную дыру. Три красноармейца держали его за хвост, один тянул за повод, утопая сам в снегу все глубже.

— Дела! — сказал военком. — Хуже не бывает. Дела!

— Николай Егорович, не горюй. — Ефремов сел на камень. — Меньшевичков почистили — пыль с них сбили. От банд и следу не осталось. А такие переходы — не парад, не парад. Проверочка — такие переходы. Вон мои ребятишки чешут пятки о камни. И курят. Ведь курят. Говорил — не курить. Дышать нечем чертям, а они храбрятся — курят.

— Да ты сам, чудак, куришь…

Стрелки карабкались, кутаясь в длинные холодные промокшие шинели, закинув винтовку за спину и по-охотничьи придерживая их сзади. Дождь подгонял идущих, но, посмотрев вперед и не видя намека на огонек и отдых, они снова шли, все тише и тише, пока не останавливались, держась за камни и прислушиваясь к мутным ударам скакавшего через непереносимые барьеры сердца.

— Усталость в расчет принимается не целиком, — сказал Ефремов. — Что скажешь, военком?

— Ты кряжист, — ответил Кононов. — Ты сколько дорог ломал? А тут есть которые новички. Тут и целиком расчет пересчитаешь. Где класть их спать будешь?

— То-то и оно, — сказал военком невесело. — Ну, а у тебя, Николай Эльмарович?

— Собрал, Аузен-то не соберет! Всех собрал — два вьюка догоняют. Абгемахт. Перевал за поворотом. Стоянку я смотрел. Можно говорить, военком?

— Говори.

— Погубим мы отряд сегодня.

— Почему ты думаешь?

— А вот посмотришь.

Шагавший перед ними красноармеец сел, отирая пот, и застонал, задышал, как будто из него выкачивали последний воздух.

— Торопливость, торопливость, — откуда-то сверху летел голос Ефремова.

— Алла верды! — закричал тогда исступленно военком.

— Алла верды!.. Алла верды в голову требуют!.. Алла верды!.. — передавали по кольцам отряда. Имя шло прямо в облака, уже обнимавшие нижний карниз тропы своей ватной тяжестью.

Из облаков вышел верховой. Княжески блистательная бурка одевала очень худые и длинные несуразные плечи. Красно-ржавое лицо было залито косым дождем. Конь взмыл в гору и стал рядом с военкомом. Настоящее имя Алла верды было Микан-Гассан Шакрылов, но все его издавна звали Алла верды.

— Алла верды, вода на перевале есть?

— Нет вода, — живо сказал Алла верды, откидывая капюшон.

— Трава лошадям есть?

— Нет трава…

— Что же там есть? — спросил военком, гладя мокрую шею иноходца.

— Снег есть, камень есть, темно есть, — быстро сказал Алла верды и завернул коня.

Белая черта, лежавшая над головой так, что можно было до нее достать нагайкой, приблизилась:

— Стой, отряд, стой!

— Вот тебе и перевал, — сказал Ефремов. Дождь залил трубку.

Это называется отдых

Когда грузинские меньшевики подняли восстание в Сванетии, лучший оратор Капелейшвили потерял голос, бессчетно и напрасно повторяя одно и то же. Бело-зеленые банды были выжжены и выметены железной метлой из лесов Чолура, и остатки их бежали в дебри без надежды вернуться.

Отряды Красной Армии шли в разных направлениях, добивая клочья банд. Стояла поздняя осень. Нет ничего печальнее перевала осенней ночью. Ветер особый, безлюдный, доисторический ветер хозяйничает на его просторе. Тени громадных гор качались за мглой тумана. Начал падать снег.

Красноармейцы стояли кучками, прижавшись друг к другу. Батарейцы согревали руки, заложив их под гривы, о горячую шею лошадей. Сесть на снег никто не решался. Предстояло простоять бесчисленное множество часов до утра. После шквала наступила особая горная тишина. Ни куст, ни травинка не шевелились, потому что их не было на всем просторе перевала. Камень и снег окружали людей. Ночлег не имел права на это мирное определение часов, отведенных под отдых.

Аузен бродил между лошадей, кутаясь в бурку. Он трогал спины лошадей, и темнота съедала его искривленный рот и почти испуганные глаза.

— Потертости, старшина, — говорил он, — нагнеты на холках — на что похоже? Попоны кладут неправильно. Спустимся с горы — взгрею, старшина.

Электрическим фонарем он освещал дрожащие лошадиные ноги, он нагибался, как ветеринарный фельдшер.

— Засечки, старшина, — почти шепотом говорил он, — венчики побиты: как вели — на хвостах мастера ездить… Спустимся с горы — взгрею.

— Камней много, — отвечали из тьмы, — по каким местам шатались — ни тебе моста, ни тебе дороги, все в брод, все в брод; камни — тоже несчитанные. И людям трудно.

Аузен отвечал во тьму с вызовом в голосе:

— И людям трудно, товарищи! А как мы воевали в Дагестане? Пятнадцать человек пушку держали — на канатах держали. На двадцать седьмом выстреле, как сейчас помню, трах — ни каната, ни пушки. Три версты пропасть, и летела та пушка со скалы на скалу, пока не угробилась. И висит до сих пор дулом вверх, старшина. Люлька к черту…

— Мы все тут будем дулом вверх, — сказали из тьмы, — сдохнем к утру. Ни стать, ни сесть…

Аузен слушал молча.

— Товарищ начальник, — сказал стрелок Курков, мотаясь в неладной, задрипанной своей шинели. — Я в Хунзахе месяц сидел, вику ел с кониной в Первом Дагестанском, — а тут тяжельше. Сами рассудите — ни пня, ни огня…

— Пальцы гудят, — сказал другой стрелок, — ломает ноги — до колен дошло. Я уже скакал, скакал — нет мочи и скакать больше.

— Руки замерзли, винтовку держать не могу. Если б еще война, а то на походе мученье невесть за что.

Голоса шли с разных сторон. Гудел весь перевал этими хриплыми и жалобными голосами.

— Лучше этого места на свете нет — остановились.

— А ты заплачь…

— Сам заплачешь. Снег пойдет, и метель беспременно к утру хватит. Как мухи смерзнем.

Черная бурка военкома зашла краем за бурку Аузена.

— Николай Егорович, что делать?

— Дела — дела никуда. Послушайте-ка!

Из темноты шел голос, скрипучий и острый. Алла верды рассказывал горскую сказку. Они подошли ближе. До них долетели обрывки фраз:

— Охотник говорил: я лезу в берлогу; когда поймаю медведя, буду дрыгать ногами…

Ветер унес продолжение в другую сторону. Потом они услышали скрип его голоса ближе, и слова стали понятней.

— …была у него голова или нет? Пошли к жене, спрашивают: была у мужа голова или нет? Жена говорит: не знаю, была голова, не была голова, но шапку я ему покупала каждый год…

Слушатели топали ногами, как в хороводе.

— Алла верды, — крикнули со стороны, — в штаб! Немедленно!

Военком и Аузен шли вдоль бивуака. Это был самый невероятный бивуак в их жизни. Холод гулял по телу, как по пустой комнате, время остановилось. Люди бегали между камней и вскрикивали от холода. Лошади храпели. Люди садились в изнеможении на снег и стучали зубами.

Неясные слова, хрип, кашель, звон упавшей винтовки, скрип вьюков — были окружены ночью. Холод, ветер, голод и усталость ринулись на людей, как на добычу. Никто не надеялся на утро. Где-то внизу стояли леса; большие стройные сухие деревья, кусты — какой огонь можно развести! Где-то внизу люди спали в домах, отгородившись теплыми стенами от этого мелкого снега и бесконечной темноты.

— Отряд погибнет, — сказал Аузен, — абгемахт. Это ясно. Что проку в этом ночлеге?

— Николай Эльмарович, — сказал военком, — идем к Ефремову. Дела такие — что дальше некуда.

Давайте думать

Алла верды вынул из деревянного патрона на груди серные нитки, куски смолистого дерева.

— Есть дрова, я знаю, где немного дерева. Я согрею тебя, — сказал он, — я разожгу огня…

Ефремов отвел его руку и положил свою ему на плечо.

— Алла верды, — сказал он почти любовно, — ты помнишь, как ты женился? А? Как ты показал мне и сказал: «Моя жена». — «Хуже соломы не нашел?» — сказал я тогда. Весь Владикавказ знал эту солому. Весь город валялся на ней, а ты не знал…

— Ты хорошо говорил — спасибо. Не надо такой жена нам. Спасибо.

— Алла верды, ты помнишь, как мы брали Баку? Как ты скакал три дня, сабля наголо, и кричал: Баку, Баку! И мы взяли Баку…

— Помню, начальник…

— Алла верды, будем думать, что делать…

— Будем думать…

И они стали шептаться, как закоренелые заговорщики.

Ефремов стоял между Аузеном и Кононовым. Синие щеки военкома от холода стали черными. Аузен почти плакал — непонятно, почему. Он не озяб.

— Дела! — сказал военком. — Штаб не рассчитал, что мы не перевалим сегодня. Конский состав с ног сошел. Люди тоже на боковую. А боковой-то и нет. Стоят. Так нельзя, Александр Сергеевич, отряд погибнет. Отвечать будешь ты… и я. Давай думать!

— Я обошел бивуак, — сказал Аузен, — ничего подобного не видал в жизни. Я снимаю ответственность за батарею, в ней к утру некому будет ни стрелять, ни нести вьюк. Надо найти выход…

Ефремов вышел из палатки. Военком и комбатр следовали за ним. В неясной мгле шатались толпы и стояли толпы. Снег больше не шел.

Четкий голос винтовки прорезал затаенные шорохи бивуака. На перевале вмиг затихли все голоса. Внизу стреляли.

— Правильно, — сказал Ефремов. — у наших меньшевичков не все еще гайки ослабли. Нас в оборот берут — слышите?

Бой шел где-то под перевалом. Выстрелы шли с разных сторон.

— Так, — сказал, повеселев, Ефремов. — Давай сюда ротных, давай сюда взводных! Николай Эльмарович, берите-ка ваши пушки, двиньте, пожалуйста, легонечко шрапнелью, а потом увидим. А потом и гранатой. Сейчас мы все согреемся. Молодцы часовые, не прозевали. Запомним сие для потомства.

Аузен, Николай Эльмарович, комбатр, расстроивший нервы еще в мировую войну

Кто бы поверил в отряде, что Николай Эльмарович Аузен больше всего боится темноты? И однако это было так. Ему казалось, что он умрет непременно ночью, однажды ночью. Никогда никому он не говорил об этом. Он синел от ужаса с ног до головы.

Пункт 815 Полевого устава: захваченные высоты немедленно закрепляются за собой артиллерией!

Огонь! Полночный удар горной пушки пришелся в каменные осыпи. Шесть с половиной кило тяжести ударилось в каменную башню. Стена охнула. Невидимые камнепады долго стонали, содрогаясь и грохоча. Узкие щеки Аузена побагровели от вспышки выстрела.

Огонь!

Весь нижний мрак, — тот, что ползал под ногами Аузена, — вопил навстречу, перекатывалось в каменных ладонях эхо выстрела.

Днем переходили реки вброд. После этого на отдыхе смазывали снарядной мазью дистанционные и ударные трубки и дульца гильз. Внимание всему, а вот у лошадей нагнеты и потертости — Аузену не хватает двух глаз.

— Огонь!

Грохоты возвращаются обратно, как разрывы неприятельских гранат, но у неприятеля сейчас нет пушек, нет даже пулеметов — тревога подымается к самому сердцу, как те вечерние облака. Бедное сердце, перегоревшее еще в огне мировых сражений, мрачное, страдающее сердце комбатра Аузена! Нужно бить по каменным осыпям, тогда на голову врага сыплются камни, осколки скал.

И уже ясно было разделение. Вот Аузен, кости и мясо которого перепутаны, сломаны смертельным страхом, слезы на глазах от внутренней боли, больной человек, боящийся не за участь отряда, не за себя, а только за удары истрепанного, негодного к употреблению сердца. Вот другой Аузен, стоящий в черной бурке чертом, неколебимо у орудия, без сигнальщиков, без связи, без пристрелки, застигнутый врасплох, поражает мрак — Аузен на службе горной артиллерии, специалист, которого в отряде, если он сейчас умрет, некому заменить полностью. Если бы не этот второй Аузен, Аузен долга и воли, первый Аузен сел бы у орудия, сполз на землю с лафета и заплакал бы, закрыв лицо руками, потому что больше всего на свете он боится темноты — не смерти, не мучений, не боя, — он боится только темноты.

Огонь!

Красноватый призрак выстрела — душа взрыва — не может осилить ночь, наваливающуюся всей черной тяжестью на плечи одного человека. Ночь жжет плечи сквозь бурку — это, может быть, ветер и холод; темнота оседает крупинками на лбу — это, может быть, и снег. Аузен хочет огня, не этого сверкающего и гремящего, на секунду, а хорошего, доброго длинного огня, низвергающего темноту. Он чиркает спичку за спичкой, одни вовсе не горят, другие вспыхивают и гаснут. Когда он спит ночью, он закрывается с головой.

— Огонь!

Это голос другого Аузена, которого все знают и любят; он бережет людей и лошадей, он знает орудия, как самого себя. Как самого себя. Он прячет лицо в бурку. Слезы льются по щекам. Сердце глухо поворачивается, как корабль, севший на мель. Это больной Аузен, с растерзанными нервами, не может переживать спокойно ночь. Нет, никто не должен знать, что Николай Эльмарович Аузен, исключительный солдат, до слез боится темноты. Это никого не касается. Это его личное дело. Это очень странно — такая детская болезнь у взрослого. Это очень страшно. Пускай это умрет вместе с ним и его проклятым сердцем. Посинелыми губами от холода (от страха) он командует:

— Огонь!

Дикий удар пушки приходится на каменную стену. Невидимые камнепады ревут на все четыре стороны долго и уныло.

Курков, Петр Осипович, красноармеец, на вечере воспоминаний о гражданской войне

Самое, скажу, неинтересное, гражданские товарищи и товарищи бойцы, — воевать ночью. Тебя, правда, не видно, да и ты не видишь ни ручки. Заночевали мы, можно сказать, стоя. Какой там нерасчет вышел, а пришли мы, мать дорогая, на пустейшее такое место на верху горы. Ни сесть, ни лечь. Скулы свело — мороз, того гляди, ударит, а одежонка у всех поистрепалась изрядно. Не могу себя найти — обмерз весь. Бойцы, какие послабже, пищать начали, как птицы, ей-богу! Не можем понять, чего комиссар с командиром соображают.

Ни тебе пня, ни огня, ни кусточка — веточки никакой. Воды — и той нету. Лежит снег, и скука такая — тошнит от той скуки. И как ни прижимайся друг к другу, как ни дыши в рукава, нет тебе согреву. Одно слово — верх горы, в небо уперлись — конец свету. Падение дисциплины, думаю, пойдет срочно. Уже винтовки иные держать не в силах, и помутнение в глазах у всех от снега и от скуки этой горной такое, что не дожить до утра без несчастья никак. Погоди, что вышло. Проведали, что ли, через шпионство о нашем таком положении недобитые какие бело-зеленые банды из меньшевиков — и начали, подошли и начали часовых щупать. Думают — смерзли, застыли или заснули. А те их и покрыли со злости, с морозу. Ну, и пошла перепалка.

И с той самой пальбой, гляди ты, положение меняется, и сразу в нашу пользу. Тут самые тихие стали свое дело вспоминать. Тут и команда: «Становись!» И стали все становиться, и кто не мог и кто мог — все разом строились. Гляжу — и легче душе становится. И пошли мы в обход сбивать врага, и по каким каменьям — дух вон! И с таким темпом пошли, что летели с камня на камень, со второго на пятый, и не было нам остановки.

И стреляли, чтобы согреться, и стреляли сначала почем зря, а потом боевое задание без выстрела стали выполнять, и, как не жрали мы с вечера, — легкость в ногах была такая, что лезли мы прямо на скалы. Скалы такие чудные, что утром глядели, не верили — мы ли это лезли или не мы.

И никаких уныний не наблюдалось. Я как старатель кавказских многих видов такое первый раз дело видел. И отстать никто не хотел, и те, что, как птицы, пищали, говорили полным голосом и ругались во весь дух. Банды мы сбили начисто, и следа от них не осталось. Очистили путь всему отряду и тут сели отдыхать на камни, и огня не надо — пар от шинелишек идет, как от самовара. Все согрелись, пока по камням прыгали и лицом к лицу врага искали. А он сгинул, как в воду, — убежал. Это всегда бывает, если обход правилен, — теряет враг позицию и, если налегке, бежит впустую, а если с обозом — извините, обоз нам оставляет. Ну, тут, значит, налегке были. И, угнав нашего классового врага, зашли мы, конечно, в село ихнее и там спали и ели в тепле. Много нам, конечно, артиллерия помогла. Я в Хунзахе тридцать дней вику жрал, а такого боя не видел. И в Хунзахе артиллерия очень помогала. Но это интересно только снутри, а снаружи — воевать ночью неприятно. И убьют если, то, конечно, не страшно, потому темно, а если ранят, хуже — потому не сразу отыщут и подберут, смотри, на другой день еще.

Отрывки из донесения военкома отдельного отряда Николая Егоровича Кононова

Доношу, что мы двигались с двумя взводами горной батареи и неполными двумя ротами стрелкового полка вверх по р. Цхенис-Цхали и пришли к ночи на высоты перевала Латпари…

Во время движения моральное состояние бойцов и комсостава было хорошее. После очень утомительного и непрерывного похода, имея в виду ликвидацию бело-зеленых банд, о коей я уже подробно доносил, состояние пошатнулось немного, потому что главной причиной была физическая свыше сил усталость…

Подъем на перевал не был рассчитан и согласован со штабом N отряда, и мы пришли к перевалу к ночи. На перевале не оказалось ни дров, ни травы: нельзя было даже согреть чаю и накормить бойцов. Мы рассчитывали проскочить перевал, и это не удалось.

Подул сильный ветер, свойственный такой местности, и пошел свойственный высокогорью снег, что повело к тому, что бойцы стали ложиться на голые камни и к утру многие могли обморозиться. Укрытий от ветра и снега не было никаких. Мокрые шинели стояли колом.

По обследовании лошадей обнаружилось: 5 лошадей с потертостями и у 6 — нагнеты и засечки венчиков. Оружие было в полном порядке. Из людей на перевал не могли идти четверо, а другие больные были оставлены в Цагери, после чего остальные держались в строю. На горную болезнь жалоб не поступало…

После полуночи со стороны севера подошла бело-зеленая банда, которая атаковала наше расположение. Мы вступили с ней в бой, открыв стрельбу из двух орудий. Посланные в обход два взвода обошли по неприступным скалам противника и обратили его в бегство.

Банда отступила по направлению к Ушкулю, для того чтобы не быть отрезанной в долине Ингура. Преследовать ее будет, вероятно, отряд Гелильяни. Раненых у нас нет. Потери банды неизвестны.

Моральное состояние бойцов превосходное.

Все, кто замерзал от холода и ветра, сейчас уже заняли позицию и отогрелись в бою, особо те, что были в обходе, ибо надо видеть самому те скалы, чтобы составить представление о местах, куда взошли наши доблестные стрелки.

Комсостав действовал без паники, и особенно быстро начал стрельбу из орудий и дал прикрытие обходимой части комбатр горной Аузен Николай Эльмарович, показавший крайнюю выдержку и боевой порядок.

Особо отличался боец Курков Петр, первым взошедший на неприступные скалы при обходе противника.

Сейчас отряд стоит на отдыхе в селе Лархор, Кальской общины, в долине Ингура, при слиянии его с р. Халде-Чала. Связь со штабом N отряда и исполкомом местным налажена. Довольствия хватает. Маловато махорки. Бойцы обижаются…

Ефремов Александр Сергеевич, комбат, начальник отряда

— Написал донесение о бое? — спросил Ефремов военкома на отдыхе в селе Лархор.

Он сидел, расстегнув гимнастерку, и его широкое лицо, изрытое оспинами, хранило сосредоточенное лукавство. С улицы, заставленной оперными домами, шла бывалая красноармейская песня.

Батарейцы у берега мыли лошадей.

— Написал, — сказал Кононов.

— Порви, пока не поздно. Никакого боя не было…

Кононов, как мог, сузил глаза и уставил их в переносье Александра Сергеевича.

— Ты что? — сказал он. — Ты что еще за винты нарезаешь?

— Порви донесение, — сказал медленно Ефремов. — Боя не было. А была тревога боевая — это разница. Видал ты хоть одного бандита?

— Нет, — сказал, хмуря лоб, военком, — не видал. А кто, по-твоему, крыл огнем наших из скал? Эхо? Игра природы?

— Эхо — не эхо, а ты раненых наших считал, убитых видал?

— Нет, — сказал тихо военком и потер хмурый лоб, — да кто же стрелял в нас?

— В нас — никто, а в воздух стрелял — скажу, не поверишь…

— Ну?

— Стрелял, брат… Чего уставился? Не я стрелял, стрелял Алла верды.

— Как? Кто же ему приказал?

— Яприказал, — запахивая гимнастерку, сказал Ефремов. — Помнишь положение: замерзают люди, пропадает отряд. Куда пойдешь, кому скажешь? Я позвал этого Алла верды и внушаю: «Помнишь, как ты на стерве женился?» — «Помню, — говорит, — спасибо, что глаза открыл». — «Помнишь, — спрашиваю, — как Баку с тобой брали?» — «Помню», — говорит. — «Ну, если и это не забыл, так помни и то, что я сейчас скажу. В бесчувствие отряд пришел. Так? Ступай в горы и крой — делай тревогу! А уж я людей раскачаю. Согреются мигом». Как тарарахнули по скалам — все в ружье встали, как миленькие. Мог я, по-твоему, так поступить, а?.. Ты говорил: «Дела — хуже не надо. Кто отвечать будет? Ты». (На меня пальцем сунул.) Я, — на себя пальцем ткнул. — Вон и смотри. Не отряд — игрушка. Песни поют. Боевая выдержка брызжет. Порви донесение — ни к чему…

— А ты думаешь — ты прав? — спросил военком.

— А ты думаешь — я не прав? — сказал Ефремов, и синий дым обволок его отвратительные оспины.

Микаи-Гассан Шакрылов, прозванный всеми просто Алла верды

Он остановил буланого коня Аузена на бревенчатом мосту через Ингур. Аузен посмотрел на него надменно пустыми глазами. Днем это был обычный Аузен, осмотрительный, щеголеватый, осторожный, всезнающий артиллерист. Перед ним стоял старый горец, давний спутник отряда, проводник и переводчик.

— Спасибо, начальник, — сказал Шакрылов, прикладывая руку к сердцу.

— За что благодаришь? Не выспался? — сказал Аузен. — Пусти коня.

— Сейчас пущу. Спасибо за то, что ты меня не убил, немного мимо давал…

— Я — тебя? — спросил Аузен, наклоняясь с седла и смотря в древнюю бороду горца. — Когда?

— Как ты стрелил из своей пушки — гора валилась и мне на голову — чуть не убил. Камни шли, шли мимо, мимо, долго шли. Стрелил бы еще раз — конец Шакрылов. Спасибо… Хорошо стрелил, честно стрелил. Поезжай… Оа… Пошел!..

И он толкнул коня и улыбаясь пошел через мост. Аузен поехал оглядываясь, и буланый слюнявил трензель и оглядывался, как и его хозяин.

Аузен взглянул в небо. Облака были не как вчера — под ногами. Облака шли вверху, над головой. Их нельзя было, как вчера, достать шашкой: их можно было достать только из винтовки или его горной пушкой (76,2 мм) со снарядом в 6,5 кило, дальность 7 километров, число вьюков 7, вес орудия 650.

1931 г.

Река и шляпа

Глава первая

Разнообразие огней под навесом Полотновского дома неприятно удивило Василия Васильевича. На первом столе возвышалась тяжелая лампа с домовитым пузатым стеклом, облепленным блуждающими мушками, на втором столе вытягивалась из зеленого подсвечника свеча, на третьем — какое-то подобие пламени время от времени вырывалось из консервной коробки, причем фитиль в коробке шипел и потрескивал. Четвертый стол был пуст и темен.

— Что это ты — гостиницу завел? — спросил усталый и унылый Василий Васильевич, тряся рукомойник.

— Вселенцы, — отвечал Полотнов, выставляя свою лысую голову в смешанное освещение. — Тот рыжий с семейством — угольщик, этот мизгирь — книжка из кармана торчит — избач наш с женой, а тот чумовой, крайний, — Рогулин, наизобрел посудину — ни горит, ни светит, одна вонь стоит. Сохозяева мои, благодарю покорно… Дай-ка два рубля, самогон тут у нас особый имеется — угощу.

Василий Васильевич уже дорогой неоднократно слышал убогую эту просьбу, но отказать не посмел, вытащил ему две жиденькие бумажки, и Полотнов ушел.

Под навесом у сарая гулко фыркали лошади, в боковушке жена Полотнова ворча укладывала спать свое потомство, за окном видел Василий Васильевич только черные доски ночи. Ноги у него подкашивались от усталости, он устало водил глазами, как таракан. На печке были навалены жбаны и корзины, в углу в сумраке пыльно дымились седла и холм тряпок, увенчанный шваброй.

Василий Васильевич медлил ужинать. Он снял свою белую войлочную шляпу, осторожно сложил ее и положил на подоконник. Полотнов пил самогон высокими стопками и говорил, как будто сердился:

— Ну, и с приездом вас, Василий Васильевич, хоть ты мне и разъяснял, что за приключение с тобой стряслось, а дорогой при тряске уши не те. Повтори-ка мне еще разок…

Василий Васильевич вздрогнул; необъяснимая подозрительность напала на него: от неизвестного места, от темноты ночи или от мрачной веселости хозяина, — он не мог понять. Не сразу решился он раскрыть себя и еще несколько минут ел молча и лениво.

— Не могу я жить в городах, — сказал он наконец, отодвигая тарелку и хлеб. — Разуверился в человеке, сумятица чувств нашла, всю нитку жизни оборвал я, словом, прикрывай, Василий Васильевич, свою галантерейную лавочку и иди ты на все четыре стороны.

— Может, кто и виноват тут? — спросил Полотнов, вытаскивая свою трубку земледела, похожую на чугунный корешок.

— Рассуди сам: Ванька Голунов на биржу пошел, прикинулся там безработным, Телещенко — благо сила — в грузчики, Ипатыч повеселился, я, значит, жену и брата ее в деревню, а сам — куда самому тронуться? — вспомнил я тебя, и вот потянуло увидеться…

— Отчего ж потянуло? — неожиданно прервал Полотнов.

Тогда Василий Васильевич наклонился и зашептал поспешно:

— Обижают нас, брат. До смерти налогами обижают. Но мы придумали — потолковей кто — книги наши писать торговые, как тебе сказать, с изворотцем. Враги наши, фининспектора разные, как нагрянули среди бела дня, — ну, погром, Куликово поле! И кто вылез из того побоища, как басурмане побитые, ковыляют в разные стороны от тех мест и норовят подальше…

— Не признаешь, значит, сегодняшнего дня не признаешь? — сказал Полотнов, падая в тучу зелено-черного дыма…

— Не признаю! — вскричал Василий Васильевич почти радостно. — Восстал я на мир, на себя, и ничего я знать не хочу, города мне поперек горла, и вот я еду к тебе и осесть хочу, и крестьянством упиться до конца жизни, и вот, что ты мне скажешь?.. А чего это, скажи, вроде как дождь?..

Однообразный шум рассекал воздух и, казалось, ежеминутно рос. Если долго вслушиваться в него, то лицо суживалось, как от тоски.

— Эва! — Полотнов вынырнул на отмель стола из чудовищных глубин дыма. — Да это река наша день и ночь гудит, как песни поет. Ты ж день-деньской над ней ехал, где уши были?..

Тут сознался к своему ужасу Василий Васильевич, что он, действительно, видел реку весь день, но мысли, однообразные и тяжелые, не давали ему смотреть и слушать. Теперь, впитывая этот упорный, торопливый и бесконечный треск, он понял, что это ему тоже враждебно и не нужно.

— Тебе нет, а мне — да, везет, — трех домоседов тех видал? — продолжал Полотнов. — В семнадцатом я склад зарыл в роще, а роща-то и сгорела, ни гвоздя там теперь не найти. Хлеб по ночам гоним ныне. Сад-то у меня отобрали, ну, мы спекуляцию развели. Так вот увязал я давеча мешки — они с дырой, муку порассыпал, а мука — первач, и бить меня по щекам некому…

Василий Васильевич взялся за стакан, и только вялые губы его ощутили холодный пламень самогона, как жилистый и винтообразный человек вошел неожиданно в комнату и сказал:

— Здравствуйте! Мне бы огонька, прикурить…

Василий Васильевич поставил стакан на стол и смотрел на незнакомца с опаской, не подслушал ли он чего, но незнакомец приветливо исказил изрытое оспой лицо, и Василий Васильевич услышал:

— Из приезжих будете, меня еще не знаете, а я Рогулин… веселый человек, право.

— Прикуривай, — оборвал его Полотнов, — да осторожней, плюнешь еще в лампу — стекло треснет, дома ведь запасов не держу. Что ж твоя коптилка разладилась?

— Сгасла, — отвечал покорно Рогулин. — Банка не той конструкции: прошлая из-под сардинок была, а это — старые мясные консервы.

— Чего ж ты у избача огня не просил, рядом ведь, а то вокруг дома танцуешь.

— В ссоре пребываю с избачом, не поделили мысли одной, он в одну сторону норовит, а я не покоряюсь.

— Колбасник ты, фантазер, — закашлявшись, проговорил Полотнов, пуская мрачный клуб дыма в лицо Рогулина. — Плутуя живешь.

Рогулин спокойно проглотил дым, отошел от стола и уронил белую войлочную шляпу Василия Васильевича.

— Сию минуту… — Он шатнулся за ней и, отряхивая о колено, рассматривал. — Наша работа, здешняя. Почем плачено?

— Полтора, — неохотно ответил Василий Васильевич.

— В самый раз.

Рогулин уже уходил.

— Если я вам понадоблюсь, скажите Полотнову — как лист перед травой.

— Проваливай! — закричал, топая ногой, Полотнов. — Понадоблюсь, несусветное трепло, понадоблюсь! Бочки затыкать им, паршивым, а он — понадоблюсь.

Глава вторая

Василий Васильевич распаковал нехитрый свой чемоданчик, вынул зеркальце и сейчас же увидел обветренные свои щеки, рыжий нос, седые виски и бороду клинышком — аккуратный кусочек городского порядка, исчезнувшего за темнотой, громадной скучной дорогой и непрерывным рыканьем реки.

Он убрал зеркальце, подошел к двери, хотел замкнуть ее на засов — засова не было, тогда он поставил поудобнее свечу и стал осторожно разоблачаться. Он подрезал ножиком подкладку брюк в разных местах и вынимал оттуда незначительные пакетики, аккуратно завернутые в полотняные тряпочки. Он складывал пакетики на одеяло и прикрывал их подушкой.

Войлочную белую шляпу долго вертел он, нюхал и слюнил войлок и, успокоившись, достал иголку и нитку. Тут без стука вошла пышная туша Полотнова. Полотнов окинул беспорядок комнатки, увидал шляпу и в соседстве с ней иголку.

— Подкладочку подшить хочешь? Велика шляпа? — бесцеремонно начал он. — У меня такая ж, только я ей кожаную подкладку сотворил: голова не потеет от кожаной; у нас все такие носят. Я тебе сейчас принесу, той кожи кусочек уцелел как раз.

Хорошо, что он не смотрел в лицо гостю. Василий Васильевич побледнел, и даже дыхание у него, как у канарейки, опрысканной водкой, пошло завиваться. Полотнов, не обращая внимания на неясное его молчание, уже исчез. Василий Васильевич быстро собрал свои пакетики и смел их в чемодан; он взял в руки шляпу — была она спокойная, большая, мягкая, — надел ее на голову и вдруг беспричинно засмеялся. Шляпа делала его лицо суровым и почти красивым, но не добрым. Полотнов вернулся шумным и огромным, дым его трубки сделался совсем оглушительным. Полотнов потрясал длинным и широким отрезком.

— Ну, шей и спать ложись, а я пойду качать в ночную — самая горячка: по ординарной цене зерно, — кому ж охота гнать.

Мы сбоку государство объезжаем на мельницу, чувалы пойду свои посмотрю — не с дыркой ли опять. Как дома-то у тебя, в городе, голодище стоит?

— Я уезжал — очереди были, — сказал Василий Васильевич, сердясь, что Полотнов не уходит.

— Может, и чемодан разобрать помочь? — не успокаивался Полотнов.

Василий Васильевич даже рукой не помахал над чемоданом;

— Нет, нет, я сам разберусь, не магазин.

Но Полотнов не уходил; он топтался и дымил над головой Василия Васильевича, изнемогая от любопытства.

— На землю хочешь сесть? Моя старуха плакалась: еще, говорит, один аспид на шею. А я ей: молись своему богу, он богатей, он тебе на платье подарит. Подаришь ведь? Она у меня стряпуха, пирогом с печенкой закормит.

— Подарю, — быстро ответил Василий Васильевич. — Галантереей, ничем другим не торговали. Разберусь завтра и подарю.

— А деньги у тебя есть? — Полотнов так вытянулся, что достал бы потолок, но, сразу опомнившись, втянул голову, сел на табурет и стал похож на турка, лысого и длинноусого.

— Деньги у меня в верном месте. — Василий Васильевич неопределенно потряс рукой. — Деньги теперь, даже если надобно, при себе не держат.

— Не держат? — недоверчиво спросил Полотнов. — Скажи пожалуйста! Неужели в землю копают иль впереди себя с курьером шлют?

— Ак-кре-ди-ти-вы пишут, — по слогам отрезал Василий Васильевич. — Так что украсть нипочем нельзя. Бумажки такие, как квитанции, в жизни никакой им цены нет, — а нужно — пошел и тебе отстригут и по надобности получи. Порядок.

— Ну и хорошо, ну и ладно. — Полотнов встал. — Пойду, лошадей покормлю. Спи ты себе спокойно, я до света вернусь. Если куда надо во двор, далеко не заходи, собак я спускаю. Без собак невозможно у нас.

Проводив его, Василий Васильевич, не торопясь и прислушиваясь, взял снова иголку, нитки, шляпу, и скоро пакетики один за другим успокоились за кожаной обшивкой белой мягкой шляпы. Василий Васильевич, сосредоточенно наморщив брови, раз за разом прошивал подкладку по краям. Зато, когда он потянул ее в разные стороны, она не подавалась. Осмотрев еще раз свою шляпу, он положил ее под подушку, постелил, разделся окончательно, сказал:

— Эх, Василий Васильевич! Заехал ты на край света к другу детства, а друг-то кислый случай вроде тебя, да еще ночами промышляет.

От лихорадочной неизвестности, обступившей его, он долго не мог заснуть.

Глава третья

Самовар поблескивал, как человек в резиновом пальто. Небо не предвещало непогоды. Полотнов гладил лысину.

— Свез, — сказал он милостиво. — Слава богу, без дождика, без потерь, ну и свез.

Его жена, тарахтя, кормила поросят. Василий Васильевич пил чай, и день ему представлялся воскресеньем — потому ли, что природа вокруг была праздничной, или потому, что он с утра в гостях и делать ему решительно нечего.

Первый раз он назвал Полотнова Алешей, сказав:

— Деньги, Алеша, частные деньги — великие деньги. Я, может, обманывал, добывая, гнулся, как гвоздь, а добился их, — себя да жену в черном теле держал, унижался… И вот их, что ж, так и отдать? Прямо скажу — убежал я. Имею я право за свои деньги изменить жизнь?

— Имеешь, — сказал Полотнов, рассматривая его загоревшее лицо. — Только не ори — донесут. Да сними ты шляпу. Что сидишь как антихрист?

Василий Васильевич испуганно замолк и покосился на дом. Он снял шляпу и нарочно небрежно бросил ее на скамейку.

— У меня сердце плохое, — сказал он. — Меня испугать легко, потому врачи определили: пугаюсь не я, а мой внутренний клапан. Тут же, как я подумаю, народ тоже испорченный, жулики не хуже городских.

— Ты про что это? — вдруг, раскачиваясь, заорал Полотнов. — Галантерея!

Василий Васильевич увидел, что он уже пьян, и потому так яростна его посадка за столом.

— Ты наших местов не обижай! Мы на чистой земле руками работаем, это тебе не мадаполам с грехом пополам! Ты вот с полями повозись, навозом повоняй, на мельницу с хлебом при да крестись, чтоб не зацапали, а то мечтанья — «деньги великие!»

— Ты понял-то меня не так, не сказал я «деньги великие», это ты сказал.

— Ну, скажешь! — шумно отплевываясь, махал рукой Полотнов. — Я ведь втемную живу да хлебом, а не потрохи разноцветные распускаю.

Василий Васильевич побледнел.

— Ссориться со мной хочешь, да? Я к другу поднялся новой жизни искать, а он меня в грудь бьет.

— Поймают тебя — под суд тебя как таракана упекут.

— Тебе за спекуляцию орден повесят?

— Сажай меня в тюрьму, я там огород разведу, овец стричь буду, пчеловодство поставлю.

— Хрен с ручкой ты там поставишь.

Вдруг упругая туша Полотнова обмякла. Он растерянно блеснул глазками и забормотал, будто что вспомнив:

— Брось ссориться, брось ссориться, дай два рубля.

Василий Васильевич засуетился, объявить войну он не посмел.

— По дружбе даю, цени, — сказал он значительно.

Схватив шляпу, нахлобучив ее, ощущая холодную подкладку, он почувствовал себя много бодрее и увереннее.

— Пойми ты меня, не ссорюсь я, — уже домашним голосом ораторствовал Полотнов. — Я сказать хочу — засоренье от городов идет. Если бы все на землю повернули, — и добро. А что я лаюсь — право мое. Не я к тебе в город, а ты ко мне…

Тут он увидел проходившего по двору избача, еще больше сгорбился и засосал потухающую трубку, подмигивая Василию Васильевичу. Василий Васильевич, потрясенный и злой, продравшись сквозь смородинные кусты, вышел на бережок тонкого белого ручья, лег на траву и затих. Откуда-то с другой стороны набежали мальчишки в разноцветных рубахах и стали старательно забрасывать его камнями.

— Вы что, хулиганы?! — закричал он на них. — Вы что людей не уважаете!

— А что, — кричали они, — тебя уважать? Какой папаша! Тебе жалко, что бросаемся, — у тебя камней больше будет, а то весь твой сад по ветру пустим.

Василий Васильевич смутился, каменным шагом покинул он поле битвы и стал спускаться с холма по ручью, придерживаясь за деревья. Он уходил все дальше от людей и ссор, в дебри прохладные и темно-зеленые, навстречу дикому и непрерывному голосу, всю ночь и все утро отдававшемуся в ушах.

Глава четвертая

— Благодатная природа! — согласился Василий Васильевич, садясь на камешек. Звонкий и сытый лес теснился вокруг него. Внизу, взявшись неизвестно откуда, широко бежала пестрая вода; она завивалась у камней, она гудела в дырах берега, она была разноцветной, как одеяло из кусочков, и, как одеяло, чуть выцвела. Однообразный голос ее наполнял окрестности. Он был бесконечен и порой печален. Хотя вдруг в этом шуме являлись не то лихие вскрики, не то глухие сигналы. Главное чудо было в том, что вся эта вода двигалась вниз и в сторону, непрерывно и оглушительно, не иссякая. Она играла ветвями, деревьями; камни катились в ней, как металлические орехи. Она распухла внутренними водопадами, очаровывала и пугала. Камней над водой в реке было немного; они походили на дикарей, начавших переправу, раздумавших и окаменевших.

Василий Васильевич обозревал землю, радуясь своему одиночеству. Он никогда не видел ничего подобного, и его недоверие перешло в изумление. Тут никакие мальчишки не смутили бы его камешками, тут кончалась власть людей и их закона, тут, может быть, начинался сам Василий Васильевич как человек.

И вдруг, отведя глаза вправо, увидел Василий Васильевич того незнакомца, кого вчера назвал Полотнов фантазером. Рогулин сидел на берегу чуть дальше Василия Васильевича, у самой воды, и превесело бренчал на балалайке. Видно было, как изо всей силы с немалым удовольствием терзал он струны, но слышать своей игры он не мог: река шумела так, что до слуха Василия Васильевича не долетало ни одного балалаечного звука. Рогулин весь ушел в свое занятие.

Присутствие его не раздражало Василия Васильевича. Другие люди, избач или Полотнов или другие мужики, каких они множество встречали по дороге, те несомненно разрушили бы полдневное спокойствие реки своим появлением. С ними явилась бы тень обычного труда, обычных слов, томительных и обязательных, а этот легкий человек, сидя на камушке, своей безнадежной музыкой довершал власть мятущейся воды надо всем живым.

Подобрав ноги, смотрел Василий Васильевич на реку и на камни, вошедшие в воду, а часы шли. Долго сидел под синим разубранным деревом Василий Васильевич, отойдя от невеселых дум, и тут ему захотелось движения, свободного и быстрого. Может быть, он не имел права на радость, как другие, по-настоящему живые, люди, но радость была здесь, в этом лесу, он не знал, как ее понять и где ее границы. Он не сумел бы рассказать о ней, но он решил до конца насладиться отдыхом. Он пошел по ветвистому стволу, опрокинутому над водой, упирающемуся в камень, до вершины которого долетали лишь брызги. Он пошел, как фокусник, размахивая картинно руками, в городском своем костюме, — косолапый и неожиданный, — по легкомысленному мосту.

Уже он ступил на камень, уже он глядел прямо в воду, вздымавшуюся к его штиблетам, уже уродство большого камня мог он осязать руками, как вдруг нога шаркнула, из-под нее выпал неудачный каменный обломок, упал и захлебнулся, а Василий Васильевич оперся на другую ногу, шагнул почти в ужасе, согнувшись, вцепился в мохнатую гриву камня, лег, опасаясь подвоха, и тут его белая войлочная шляпа тихо отделилась от головы и прореяла, как большая чайка, над камнем. Он глядел суженными, непонимающими глазами, как шляпа села в пену, повернулась боком, снова выпрямилась и, тихо кружась, уверенно, как бы кланяясь, пошла вниз по реке между распластанных облаков пены и подводных камней, показывавших в ней свои черные отполированные куски. Через минуту она исчезла за поворотом.

Василий Васильевич оставался пригвожденным на камне, хотя вокруг ничего не изменилось: так же качались деревья, так же птицы прыгали с ветки на ветку, так же проносилась вода, одетая шумом, и только Рогулин оставил балалайку и, встав, приложил ладонь к своему металлическому лбу и внимательно и беззлобно рассматривал Василия Васильевича.

Потом он взял свою музыку под мышку и пошел по берегу к Василию Васильевичу, пребывавшему в стеклянной немоте, в странно нетвердой позе поверх огромного камня, обратившегося в остров бедствия, окруженный водой, дьявольски хитрой и почти всесильной.

Глава пятая

Когда Василий Васильевич пришел в себя, голова его лежала на скучных коленях Рогулина, и фантазер обмахивал его липовой веткой, больно стегая по носу и по лбу.

— С добрым утром, — не замедлил сказать он, как только Василий Васильевич пошевельнулся. — С хорошей погодой! Что тут расстраиваться? Сами ж цену ей назначили — полтора целковых.

Василий Васильевич так стремительно встал на ноги, что они хрустнули, как у металлического человека. Глаза его то закрывались, то открывались — так играет форточками неуверенная хозяйка.

— Поймите, — зарыдал он, хватая Рогулина за плечо, — жизнь моя в этой шляпе уплыла!

Рогулин приосанился при этой растерянности. Он зашептал торжественно и уныло:

— Страсть люблю тайны. Ну-ка, расскажите, в чем тут дело.

Василий Васильевич, потный, не веря, что гибель приходит так просто, сучил ногами и плакал. Его обманули, никакой радости в природе не было. Его заманили в ловушку, где в лицо злорадно выла вода, деревья грозно рычали, жуткие склоны нависли над его головой, и с этих склонов птицы свистали насмешливые ругательства. Теребя Рогулина, как плюшевую игрушку, хватая его за пуговицы, за руки, за рукава, терзаясь и унижаясь, он умолял спасти ее во что бы то ни стало, немедленно спасти ее — его погибающую войлочную беглянку, забыв о том, что она давно уже скрылась из вида.

Рогулин увеличивался в росте. Больше всего на свете любя необычайные происшествия, будучи неоднократно бит за них и угнетаем мрачной кличкой «фантазер», презираемый в кругу земледелов и скотоводов, он получил реванш. Он сел на своего боевого коня и приподнялся на стременах. Он гарцевал на невидимом буцефале вокруг Василия Васильевича и пальцем пронзал воздух в разных направлениях.

— Молчание! — поучал он. — Полное доверие мне и молчание. Ни-ко-му — ни одна душа, ни одна собака не должны знать про это. — Он поднял руку, точно поражал реку. — Потом быстрота… сейчас, сейчас, у меня мелькает план. Я буду готов, но я должен знать, о чем идет речь, по долгу дела, я должен знать, что в шляпе, что превращает ее в вещь полноценную.

Он наклонился к Василию Васильевичу и застыл, изобразив рожу непередаваемую, но искреннюю. Василий Васильевич взирал на растопыренные его глаза тоскливо и сгорбившись.

— Я не могу пояснить это, — задыхаясь, отвечал он, — пока не поверю, что вы серьезно добра мне желаете. Не могу.

Рогулин взмахнул руками, точно отгоняя от себя все недостойные подозрения.

— Я понимаю: семейная тайна; в святом семействе — незаконная дочь, выписка из загса и прочее. Портрет любимой особы.

— Насмехаешься? — грустно и громко всхлипнул Василий Васильевич.

Рогулин не обратил внимания на его грустное топтание. Он бродил между кустами и, срывая листья, грыз их и бросал. Он наслаждался положением. Мысль его бежала, спотыкаясь, по самым непутевым извилинам мозга и вдруг осветилась так, что он подпрыгнул, повернулся и почти в экстазе сказал:

— Вы видите реку перед собой?

— Вижу, — прошептал Василий Васильевич, и в груди его выросла ледяная гора.

— Эта самая река, с позволения сказать, за тридцать с небольшим верст отсюда делает три поворота (он даже изобразил их): туда, сюда и вокруг меня. Места тут все как у меня на ладони, с детства присутствую при этой природе. Там есть отмели, и сплавщики гонят бревна, на отмелях всякая дрянь задерживается за малостью воды. Правда, когда там и бумажный рубль найти можно, а когда и лошадь не сыщешь, — капризы всюду бывают.

Он мотнул головой к небу:

— Дождя не предвидится, вода малая, я найду вашу шляпу, мы найдем вашу шляпу, ждите меня здесь. Я сбегаю домой, возьму вам и себе хлеба — и в путь!

— Как в путь? — безнадежно промолвил Василий Васильевич. — Куда ж мне идти? Да я и ходить не могу, расстроился и стар.

— Вам никуда сейчас не надо: туда ходьбы тридцать верст, пустяки, — не больше. Вы ждите здесь меня. Никому — ни звука. Полная тайна.

— Я в милицию заявить хочу, — сказал Василий Васильевич.

Рогулин взвился, как ужаленная лошадь. От него отнимали чудный эликсир неизвестности и подменяли колодезной водой. Он встал перед Васильем Васильевичем, сделавшись печальным и снисходительно страшным.

— Или я, на выбор, или я или милиция. Должен присовокупить, что милиция наша частью занята на хлебозаготовках, порядком и составлением протоколов, частью пребывает в состоянии опьянения или в отпуску. Конечно, вы ждите меня здесь.

Василий Васильевич погиб. Он был во власти жуткого, неизвестного, легкомысленного человека, но духовные глаза его видели только белый пушистый холмик шляпы, летящей по воде все дальше и дальше.

Глава шестая

Рогулин поглядывал хитро и любовно на молчаливого раздавленного Василия Васильевича. Он испытывал совершенно особое чувство владельца. С ним рядом весь вечер шагал его раб, человек, который будет отныне пить, есть и спать по его слову.

Василий Васильевич двигался, как на суде, где придется рассказывать свою жизнь, а делать это будет длинно, скучно и стыдно. Покой в жизни кончился. Солнце, вырезанное из красного желатина, застряло в ветвях черноволосого дерева. От этого солнца шли неприязнь и прохлада. Коричневые подростки с визгом поили лошадей. Уже мальчишка угнал кобылу, подстегивая ее кушаком, а два жеребенка, смешно кивая гривами, отбежали и стали каждый мордой к хвосту другого, обмахивали друг друга, смотрели равнодушно по сторонам и не уходили. Рогулин говорил о птицах.

— Гнилая древесина у дерева — вертишейку сцапаешь, а уже если засунул руку в дупло, дупло теплое — значит, птенцы, а не птенцы, значит, яйца; пух в воздухе, приметьте, или так стелется, будто по ветвям, — непременно это гнездо сарычево; сарыч — у, злющая птица!.. — Василий Васильевич смотрел на бесприютно стоящих жеребят и тосковал.

— А если там шляпы не будет, — спросил он, — на отмели? Бывали такие случаи, что раньше срывало, вроде моего?..

— Да еще как, только кому жизнь не любезна, чтобы за шляпой лезть в такую муть? Да вы не беспокойтесь, лучше слушайте. Разоренное осиное гнездо перед тобой — значит, около осоед промышляет, как собака у жилья. Сколько я гнезд перебрал, одним похвалиться не могу — чижа не видал. Делает он гнездо на такой высоте, на тончайшей ветке — не долезть, а вот синица мох любит — чего же проще ее найти, иль за корой устраивается…

Жеребята ушли наконец, подрагивая, дробно ударяя дорогу, и Василий Васильевич взмолился:

— Ведь погиб я, если не найду ее, погиб. И жалеть меня некому. Жеребята к матери побежали, а куда я!..

Они поднялись и пошли дальше. Рогулин утешал его.

— Завяжите мне глаза и пустите. Сядьте вы на этом месте, и я двадцать верст пойду и прямо на вас выйду. Ну, медведя встретишь, закричишь ему — он бежать. Мой голос все звери тут знают. Есть тут казачка Устинья, жаль, она не по дороге живет. Девка — солнце и луна вместе в одну юбку запрятаны. Так вот она просит жалобно, как вы меня: убьешь, говорит, ты меня своей любовью. Горяч я в любви особенно, и мучительно ей, и прямо стелется жалобно передо мной. Конечно, рассуждаю, я — первый любовник в этих местах: мужики дики, заняты, да и до баб, как медведя до меда, будто улей, — наповал кладут.

— Шляпа раньше не потонет, не дойдя отмели, если вдруг отяжелеет? — спрашивал Василии Васильевич, пропуская мимо хвастливую повесть Рогулина.

— В природе такого нет, чтобы шляпа тонула. Конечно, если в ней золото, то она ляжет на дно, а так пронесет ее верхом и в самый раз на отмель положит. Жалко, что Устиньи показать не могу. Уехала нынче не в нашу сторону погостить, отпросилась. Она всегда просится. В ежовых рукавицах держу.

Чаща, похожая на кладбище, кончилась. В сырой траве белели цветы, вокруг ходили шорохи. Рогулин не унывал.

— Луна выйдет вся, — тут хата есть, там заночуем.

Временами над головой вырастали пригорки, и на них среди черных кустов бродили человеческие фигуры, с ясно видными берданками.

— Виноград свой окарауливают, — говорил Рогулин. — Я ничего на свете не боюсь — ни пропастей, ни рек, зато мне и жить легко.

Он свернул прямо в кусты, прошел поляну и остановился у кряжистого дерева.

— Вам не показалось это хатой, а это лошадью? — сказал он, указывая на дерево и на кусты.

— Нет, не показалось, — вяло отвечал Василий Васильевич; он озяб от ночи и от тайного страха перед спутником, от сознания, что они заблудились в лесу, что на них выйдут или зверь, или лихой человек, или начнут стрелять сторожа винограда, принимая их за воров. Он хотел остановиться, упасть под деревом, заснуть, но сейчас же перед ним мелькала шляпа, которая плыла во мрак, и он продолжал идти за Рогулиным, гулявшим бесцельно от поляны к поляне, плутавшим из рощи в рощу, будто блуждал с любимой девушкой, искал место, где бы открыть свою любовь, и не находил его. От усталости Василию Васильевичу казалось, что он идет уже не по земле и что такие леса, какие расстилались перед ним, нельзя видеть простыми глазами.

Трава, очерченная луной, текла им под ноги, как подгорелое молоко. На равном расстоянии друг от друга стояли кривые, но хранившие смуглое узловатое свое благородство деревья. Они стояли осмысленно и в чудном порядке. У Василия Васильевича явилась дикая мысль, что, когда они с Рогулиным проходят мимо, то за их спинами деревья качают головами и приседают в беззвучном смехе на корточки, издеваясь над ними. Приглядевшись к деревьям, рассмотрел он белые и желтые плоды, холодно и смутно висевшие среди листьев, и узнал яблоки. Они шли неизмеримыми фруктовыми садами. Это совсем не соответствовало дороге, приводившей их к реке. Голос реки давно утих, и они ушли совсем в другую сторону, куда никогда не заплывала шляпа, потому что воды здесь и не встречалось, кроме как в ручье или в колодце. Рогулин неуверенно, но не без кокетства протянул руку, и, следя за указанием этой жилистой сухой палки, Василий Васильевич увидал мохнатый высокий ящик с черным боком. Это стоял богатырский стог сена.

Глава седьмая

Черный дом высовывал меж деревьев с пригорка подслеповатые ртутные свои окна, и сразу же откуда-то из-под него сбежали три собаки, такие низкие, что Василию Васильевичу показалось, что залаяла трава под ногами.

— Въехали! — сказал Рогулии, сердечно удивляясь тому, куда зашел. — Да это Смоляшкин дом! Вон сарай и тачанки.

Собачьи голоса вызвали чудо — молчание. Человеческая возня в рощице прекратилась, и оттуда не то нехотя, не то испуганно спустились двое и остановились, не дойдя до путников.

— Дома хозяин? — спросил не своим голосом Рогулин, пока Василий Васильевич отбивался от невидимых собак.

— А зачем хозяин? Хозяина дома нет, хозяин уехавши, — сказали враз силуэты. — А будете кто вы?

— Заблудившиеся, — назло Рогулину вмешался Василий Васильевич. Дом имел вид зловещий, но лес за их спиной чернел тоже неутешительно. Тут мужик, приглядывавшийся к Василию Васильевичу, спросил:

— На что ночью искать вздумали, очки есть?

— Какие очки? — в свою очередь спросил Василий Васильевич.

— Бумажные, какие, иль липа.

Из рощицы выбежала девица, наглая и плотная, с масляным лунным лицом. Ей вслед закричали из дому:

— Не на то набежишь, Устинья!

Она, отмахиваясь и хохоча, лиловая и стремительная, вплотную оглядела пришедших.

— Да Рогуля ж это. Я и говорю — вправду Рогуля. Прикатилась, сволочь!

Рогулин съежился и, забывая о Василии Васильевиче, сделал очень подозрительное движение, оглянувшись на кусты, но, вздрогнув, остановился и без всякой уверенности сказал тихо:

— Гостя привел.

Рассматривавшие их мужики успокоились. У дома в черной рощице сидели еще трое и пили самогон. Возы с сеном тихо шевелились внизу у ворот. После быстрого шепота Устинья вывела из дому черную колючую женщину и, указывая пренебрежительно на Рогулина, остановила глаза на Василье Васильевиче, после чего чернуха подошла к нему.

— Пойдемте уж, — сказала она.

Василью Васильевичу дали помыться и ввели в комнату, безотрадную и строгую. В ней было темно и прохладно. Внесли свечу. Василий Васильевич увидал диван и матрац, краснополосый и заплатанный.

— Садись, купец, — просто сказала появившаяся Устинья, даря ему медную улыбку огромных губ. Василии Васильевич так устал, что не вспомнил о своем спутнике. Он жадно пил самогон и чай, ел хлеб и какую-то рыбу, но виноград жевал тихо, как непривычную сладость, и, наконец, отодвинул его.

— Что ж, не нравится? — заметила его движение Устинья. — У нас винный еще не поспел. А этого — воловьего ока — мало.

Безо всякого перехода она обняла его плечи и прошептала, как бы упрекая:

— Что ты с гусаком этим связался? Не знал, кому капитал доверить?

Слабевшая воля Василия Васильевича пробовала проявлять себя, но напрасно: он сообразил только, что в кратчайший этот срок Рогулин наболтал о нем такое, что он, пожалуй, живым не выйдет из этого дома.

И тут же, взглянув на темно-медные губы Устиньи и страшные глубокие глаза, он неожиданно вынул из кармана пятерку и положил ее на стол.

— Убери! — сказала она… Рука ее взлетела перед его лицом, и пятерка растаяла, точно он не вынимал ее никогда.

— Пей! — сказала казачка, доставая из-за себя новую кружку с пенящейся тьмой самогона. Он выпил залпом, и необыкновенное томление подняло его с табуретки.

— Сиди, сейчас, — сказала Устинья, забирая на поднос посуду и поворачиваясь к двери. Она икнула и ударила об пол ногой.

— Что ж ты икаешь? — спросил он, шагая к ней и стараясь схватить ее.

— Вся серость скоро выйдет, чистая буду, — весело отвечала она, вытерла губы рукавом, вышла и, вернувшись, сейчас же расстелила тюфяк и раскинула одеяло. Василий Васильевич скинул с грохотом ботинки. Нагнувшись к полу, увидел он на полу большое белое пятно, и вдруг его обожгло: по полу, в пестрых переплетах теней, в гривах тумана плыла его шляпа, сокровище и душа его. Она плыла к столу, завернула за ножку и бросилась к двери, молча и подпрыгивая на серых волнах.

— А! — вскрикнул он, бросаясь к столу, но Устинья поймала его за локоть, и он подивился той силе, с которой она задержала его.

— Так это кот наш белый. Чего ты пугаешься? Ты ведь не Рогулин. — Она обняла Василья Васильевича, и ее руки начали раздевать его прилежно и бесстыдно. Раздевая его, она продолжала говорить: — Я Рогулю по морде бью, как скота, ей-богу. Пристает, пристает, а приставать ему не с чем. Одно дыханье в нем, и все тут, вроде как комар.

Руки Василья Васильевича шарили не по женщине, но мимо, точно он собирался плыть.

— Что ты шаришь-то?

— Шляпу, — сказал он.

— Да на столе ж твоя шляпа.

— Не ту, — чуть не плача и точно во сне отвечал Василий Васильевич. — Плывет она…

— Ну, не бредь! — строго окликнула его Устинья, оканчивая долгий обряд раздеванья. Василий Васильевич впадал в опасное большое забытье. Устиньины руки направляли его на пути беспокойного и жаркого сна. Пышные волны ее закрыли его со всех сторон.

Он проснулся от холода и удивился, увидя себя в одной рубашке; в окне, которого он не помнил, стояла, накинув платок на голую свою грудь, Устинья и зло перекликалась с кем-то.

Не думая о том, что уже светло, вскочил он, подбежал к окну и, просунув голову под руку Устиньи, кругло захохотавшей, выглянул.

Под окном желтел и расплывался Рогулин, в волосах его и в одежде застряло сено. Он кривлялся и, увидев Василия Васильевича, нарочно громко сказал:

— Кончайте спать! Идти надо — светло давно.

Глава восьмая

История из дальнейшего странствования слагается так: ночевали они в Смоляшкином доме, где остались у Василия Васильевича часы и обручальное кольцо.

— Вы шли в дом, — мечтательно говорил Рогулин, — вы там спали, вы там утешались, а я на сене страдал. Если хотите, возвращайтесь за вашими убытками, но — должен предупредить по человечеству — ожидается дождь, и река набухает, непременно смоет вашу шляпную необходимость, — он старался говорить вычурней, чтобы глубже уязвить Василия Васильевича.

Смутные, как старухи, застрявшие в чужом месте, они передвигались, покровительственно осеняемые громадным солнцем и тенями вековых рощ. К реке они вышли после полудня и не сразу отыскали нужные им перекаты. Посреди реки, закопав ноги в ледяную пену, трудились два мужика. Они отталкивали длинными баграми толстые чурбашки от камней и перегоняли их в другой рукав. Самая глубина кипела у их ног, злобясь и стараясь слизнуть работающих. Красные ноги их мелькали между камней и отмелей. Они работали и старательно и осторожно, словно играли в невеселую и опасную игру. Третий мужик, в закатанных до пояса штанах, равнодушно осматривал путников.

— Дядя Прохор! — закричал Рогулин. — Иди-ка сюда!

Мужик подошел на голос и попросил закурить.

— Откуда меня знаешь?

— Да я — Рогулин, я все знаю.

— Ан не все: дядя Прохор-то не я. Да такого у нас и не видели, а я — Никифор, видно, ты не все знаешь.

— Ну, браток, — засуетился Рогулин, — этот вот человек лечиться сюда приехал, воздухом дышать.

— Это правильно, воздух здесь легкий.

— Да у него шляпу унесло, а в шляпе вся его подноготная.

— А мы что за искатели? — сказал мужик.

— Да у него шляпа в реку упала, в эту самую, да уплыла, куда ж ее мимо вас денет? Наверно, видал, вспомни-ка. Он за ценой не постоит, вся канцелярия в той шляпе.

Рогулин, воспламененный чужим событием, вдохновенный, суетился больше, чем всегда. Сейчас он узнает тайну шляпы. Тайну единственную, какую ему хотелось узнать.

Никифор долго перекликался с людьми, стоящими в реке, потом повернулся снова к Рогулину.

— Какая шляпа из себя, изъясни.

— Она белая, войлочная, мягкая, — он толкнул Василия Васильевича. — Попросите их.

Василий Васильевич слабо замахал рукой и умирающим голосом пробурчал:

— Черта тут достанешь.

Но сплавщик пояснял, тыкая в край берега:

— Выбросило, ребята говорят, шляпу. Выбросило, верно. Только там вода неинтересная: плыть надо. Десятку положишь — дотяну.

— О господи! — громко обрадовался Василий Васильевич. — Вот десять, вот десять. Только пройдешь ли?

Радость закипела в нем, но он не давал ей ходу.

— Пройдешь ли, милый?

Сплавщик взял деньги, спрятал под камень, скинул штаны, скинул лохмотья с плеч и вошел в реку.

Он ступил по колено, вихри воды ударили его ноги, он рухнул по пояс, вода закрыла его, из водяного бугра вышла похожая на кочан голова: сплавщик плыл стоя, потом он вышел, отряхиваясь, на отмель, где работали его товарищи, растер себе руки, ноги и шею, сказал им два слова, прыгнул в следующий рукав, где долго мучился и фыркал, пока снова выбрался на отмель. Остались цепи камней вроде загона, и там взметывалась самая яростная вода. Туда ступил он, как на подгнившую лестницу, и его начало швырять о камни со ступеньки на ступеньку. Он счастливо миновал и эту преграду, сизый и дрожащий вылез на последнюю отмель, свободно прошел по ней к грудам нанесенного леса и разной рухляди; покопавшись там, вытащил он шляпу, взвесил ее на руке и начал прыгать, чтобы согреться.

— Пролетариат старается! — закричал Рогулин. — Только вы мне, гражданин, вы мне тайну откроете. Я в награду ничего не прошу, только неясность эту устраните с моего пути. За все, мной потерянное, счета не подаю. Дайте только вашу тайну колупнуть поглубже. Страсть люблю тайны.

— Будет, будет! — каркая и приседая, прыгающим голосом говорил Василий Васильевич. — Дай ему бог до берега. Ах, хорош паренек, ах, хорош!

И когда увидал он, как Никифор шагал обратно из бездны в бездну со шляпой, похожей на творожный ком, он приходил в себя все больше.

— Я сразу увидал, дернулся, как он. Дойдет, в самый раз дойдет.

— Носи, барин, на здоровье! — сказал Никифор, фыркая и выходя из реки на гальку.

Руки Василия Васильевича приняли тестообразную массу и свободно вывернули ее на левую сторону. Только на первый взгляд казалось, что шляпа расползется по кускам. Войлок сильно намок, но подкладка кожаная не пропустила воды, а если и пропустила, то немного. Он ощупывал подкладку, и вода стекала по его рукам, как вечерний дождь. Рогулин хотел влезть в шляпу с ногами. Он приподымался на цыпочках и заглядывал, как школьник в девичью купальню. Никифор осматривал озабоченно ссадину выше колена. На кожаной подкладке руки Василия Васильевича нащупали то, чего не имела его шляпа: две металлические буквы, из тех, что ставят на галошах. Рогулин высунул руку, выхватил шляпу и, как ясновидящий, сразу разгадав, прочел эти ужасные знаки, загремевшие, подобно грому над рекой:

— АП, АП, АП?! Да ведь это ж Полотновская шляпа, вы не в своей шляпе гулять вышли, гражданин! Ваша шляпа, значит, дома осталась? Нехорошо с вашей стороны, нехорошо! Я вам этого не забуду, нехорошо. Других зря волновать два дня… да, да.

Рогулин обиделся. Случай снова вернул его в смешного неудачника, над которым все, начиная с этого городского человека, будут издеваться, а может, это была непонятная ему, но глупая и кому-то нужная шутка. Он повернулся и пошел прочь чрезвычайно сильными шагами.

Глава девятая

Казачка Устинья — тайная его мечта, которую он в фантазии своей уже покорил, — взволновала его снова, и то, как она легко пошла спать с приезжим, заставило его, вспомнив, снова нахмуриться.

— Берегись! — раздалось с косогора, и сельский слоноподобный воз обдал его своим пахучим дыханием. Сено закрыло дорогу перед Рогулиным. Из сена вопил пушистый дядя:

— Куда путь держишь?

— Гробницу царя Навуходоносора ищу, — сказал Рогулин важно. — Не видал ли где?

— Пойдешь по дорожке, рядом с моей теткой,третья дыра налево, — отвечал мужик, проносясь дальше в грохоте своего несложного триумфа.

Навстречу Рогулину пылила линейка: избач сидел, развалившись, и, узнав Рогулина, тронул возницу за плечо. Линейка пошла тише.

— Куда строчишь? — спросил он, раскрывая пыльный рот.

Рогулин вспомнил, что он в ссоре с избачом, но все же ответил с самодовольством:

— Да я по делу тут.

— А что по делу?

— Да с той недели в ларьке торговать буду, в кооперации, ей-богу.

— Да что ты? Мне в Смоляшкином доме рассказывали, как ты ночевал там.

— Устинья назло врет, — отвечал он, прибавляя шагу. Избач захохотал, и линейка покатилась, дребезжа своими пыльными костями.

У домика объездчика был привязан к дереву конек пегой масти, а за столом у крыльца сидел сам Полотнов, вытирая белую плешь клетчатым платком и окуривая окрестности дымом своей проклятой трубки, которая никогда не чистилась.

— Пойди-ка сюда, звонарь! — закричал он, узнавая Рогулина. — «Понадоблюсь». Вот когда ты понадобился. Куда гостя моего задушевного подевал, убийца? Кайся, пока я не связал тебя по всем направлениям.

Рогулин с достоинством смотрел на него и, войдя в загородку, небрежно сел на поваленные деревья; меж ними земля была усыпана головами иссохшей кукурузы. Играя ногой и топча эту мертвую кукурузу, смотрел он без страха в лицо своего сохозяина, и вдохновение заливало его худое, изможденное, потное лицо. Полотнов кончил обтирать плешь и надел белую войлочную шляпу.

— Полотнов! — сказал Рогулин. — Из тебя скоро сало топить будут. А шляпа-то у тебя — не твоя.

— Знаю, что не моя, — отвечал Полотнов. — А вот где приезжий? Я приезжим интересуюсь.

— Намучился я с ним, — покровительственно рассказывал Рогулин. — Извел он меня. Он ведь меня нанял за большие деньги — места показать. Я иду, а он все вперед бежит. То ли нетерпелив, то ли у него живот болит.

— Так ты потерял его?

— Подожди торопить. Отбился он, заблудился, кружил-кружил, к Смоляшкину дому — видал какая даль — вышел. Хорошо, — я следы разбираю. Нашел его там, а уж он бедокурит, пьяный, бьет все, кричит: «Подавай мне веселье!» Напал на Устинью, изничтожил девку, перепугал всех, дом сжечь хотел. Дом за большие деньги купить предлагал.

Тут Полотнов начал смеяться беззвучно, как животное. Отсмеявшись, он спросил:

— А моя шляпа где?

— Твою шляпу он из каприза в реку бросил, и ее Никифор, сплавщик, за три десятки из реки достал.

— Заливаешь ты все, Рогулин!

— Да он сейчас у сплавщика сидит с похмелья. Над головой палка стоит, а на палке шляпу ему сушат, а на шляпе буквы твои — АП. Я же знаю.

— Три десятки? — протянул Полотнов. — Значит, деньги все при нем…

— Всю ночь червонцы метал, пол устилал. Я, говорит, на всю Россию наворовал.

— Скрытная стерва какая! — задумчиво сказал Полотнов. — А мне пел — новую жизнь начинает!

Рогулин весь втянулся в игру; он уже не знал, чем еще ошеломить Полотнова, как последний, побагровев, встал и, хлопая плеткой по столбикам забора, пошел к своему коньку.

— Где он прохлаждается-то? — спросил он, не оборачиваясь.

— Я тебе покажу — недалеко, — заговорил Рогулин, спеша за ним, масляно возводя глаза к войлочной белой шляпе, оседлавшей толстую голову Полотнова.

Полотнов вскочил на конька, закряхтев. Тут Рогулин со злости уколол конька острой хворостиной. Конек, не ожидая подобной невежливости, взлетел на дыбы. Полотнов качнулся, как падающий монумент, шляпа свалилась в пыль. Прежде чем Полотнов понял, что случилось, Рогулин кинулся к шляпе, с особым остервенением схватил ее, прижал к груди и запрыгал между кустами в лес.

Глава десятая

На прыщавом холме, над рекой, в виду селения Стоскогс, сидел самый счастливый и самый несчастный человек. Это был Рогулин. Пространство мира искушало его, как бес хитрый, но недалекий. Селение воздымало дымы к небу и хоромы свои рассыпало навстречу Рогулину, предлагая к его услугам девиц своих, скот свой, работников и все чудеса кооперации. Тайна шляпы открылась ему.

На коленях Рогулина были рассыпаны червонцы. И какие червонцы! Сам финансовый отдел отнесся бы к ним с уважением. Двадцать бумажек с цифрой «десять» в радужных кружочках лежали у него на коленях и, совсем затерявшись среди них, отбившись от этих громких, хотя и маленьких грамот, лежала бумажка ценой в три червонца.

Почему эти червонцы Василий Васильевич положил сверх своих капиталов — на счастье или заодно, — неизвестно. Солнце склоняло свои лучи, но Рогулин светился полным блеском. Он подымался над рекой и, чуть не сваливаясь в нее, мечтал. Казалось ему: вот выкинет он одну бумажку — и упадут леса, откроют ему дорогу к Смоляшкиному дому и к Устинье, протянет вторую — и через реку, от прыщавого холма, протянется мост, швырнет он третью бумажку — и подымутся, как на петлях, кровли в селении — и увидит он в каждом доме пир в свою честь. И чего-чего не придумывал он, пока не являлись другие видения, вроде серого видения тюрьмы. Он видел позор суда, где его будут трясти, как яблоню, а он будет по силе чувств своих плакать и запинаться. В мрачной области этих мыслей дошел он даже до того, что представил себе, как Устинья вместо любви издевается над ним, как никто не берет от него этих денег, и все чураются его как проклятого. Выходило даже, что на него свалилась большая обуза, и делать ему с этими деньгами решительно нечего. Разве поиграть ими, как картинками. Так сидел он, меняясь в мыслях, пока солнце не стало совсем ласковым и скользким, и он услышал шаги за спиной. Оторванная подкладка шляпы валялась рядом. Он скомкал свои богатства, и только трехчервонная бумажка никуда не ушла и осталась на коленях. Шедший по дороге человек нес ворох белых, серых и черных шляп, войлочных, мягких, и появление этого неожиданного человека так поразило фантастического Рогулина, что он вскочил, как дикая кошка, и зажег глаза по-кошачьему.

Торговец в испуге остановился. Он думал, что его сейчас ограбят, но никак не ожидал, что одно мирное слово имеет такую власть и так смутит его.

— Покупаю! — в упор закричал Рогулин, разглаживая трехчервонку. — Покупаю всё!

Торговец изучал бумажку. Пока перед ним был только сумасшедший — это еще полгоря, но три червонца пахли одновременно и волшебством, и милицией, и очень сильно прибылью.

Сбросив шляпы на землю, он схватил бумажку и дал такого хода, что Рогулин остался со своим шляпным магазином один на дороге в самый кратчайший промежуток времени. Рогулин не смотрел вслед торговцу. Для полного физического ощущения сказочной минуты ему необходимы были вещи, которыми он мог повелевать. Он мял и тискал войлочные шляпы, потом, захохотав от избытка власти, увидал он реку в угасающем закатном потоке, взывавшую к нему. Оттуда пришло счастье. Там родилось его внезапное и опасное благоденствие, туда будет отправлена благодарственная жертва. Прыгая от восторга, он перетащил шляпы к краю обрыва. Первая шляпа неуклюже, не собравшись с духом, прыжком новичка кинулась в реку. За ней поспешили другие, более упорно кружась и стараясь слететь позатейливей; падая, они казались обрывками тучи. Толпой нырнули они в реку и открыли невиданное состязание: обгоняя друг друга, ударяясь о камни, они спешили как будто сообщить всему миру о рогулинской радости. И когда последняя шляпа скрылась из вида, счастливый до слез Рогулин увидел, что вокруг него ничего не изменилось, что он не оставил себе даже ни одной шляпы, а свою потерял в кустах еще раньше. Тогда он встал во весь рост на придорожный камень и раскланялся на все четыре стороны. Мир ответил ему вежливым безмолвием.

Глава одиннадцатая

Пегий конек Полотнова обиженными губами своими странствовал по горьким травам, косясь на реку. Полотнов отдыхал, развалясь на камне, держа в руке конец веревки. Веревка связывала руки Василия Васильевича. Очумелый и темный, он лежал, и внутренность его испепелялась. Голова, полная горячего песка, померкла, а глаза видели только зеленые полосы и невесть что. Полотнов, как татарин, ведущий в орду пленника, разговаривал с Василием Васильевичем, не получая ответа:

— Невозможно развязать тебя, опасно больно. Ты уже и так в реку мордой смотришь. Жил человек человеком, и вот через силу бедного ума своего мой лучший друг погибает, а ты сидишь, Полотнов, филином на живой его могиле, и нет тебе ни гроша в утешение. И вот жил ты, Полотнов, и отняли у тебя торговлишку, дом, сад, и все это по бумажке, и нет той бумажке никакого оправдания. Набил человек если голову умом, — берут того человека и режут ему голову, чтобы сразу ему весь ум прикончить, а то ума если нет, берет человек шляпу, кладет в нее пот и кровь трудов своих и бросает в реку.

Тихая покойницкая спина Василия Васильевича раздражала его.

— Веду человека я нынче, как вола на ярмарку, на веревке. Почему я веду его, как вола на веревке и как на ярмарку? Потому, что он, видите ли, жить в городах не может. Да скажи мне в тот вечер он: «Алеша, на тебе тыщи мои, будем жить» — так я б его на бархатный стул посадил на всю жизнь. Баба бы моя его по субботам мыла, а он взял да принял шляпу за сберегательную кассу.

Один глаз, свинцовый и узкий, открыл Василий Васильевич.

— Ты же мою шляпу и потерял ведь, — без упрека, но с чувством сказал он.

Полотнов перекатился по камню, как бревно.

— Взял я ее в руки, истинно. Вижу, как бы дно подбитое, на тот, соображаю, случай, что голова велика; да разве б я упустил, зная то… Да я б тебя сам в бочке утопил. Теперь стелет твои денежки Рогуля, дерьмо человечье, по лицу земли задарма раскидывает. Судить тебя надо за это, жесточайшими мерами осудить!

Он помолчал, тяжело думая, потом вынул свой нож из кармана, попробовал его на палец и убрал.

— На что ты мне нужен такой, Василий Васильевич, без денег, без дома, без фундамента, как бы голый; сидишь ты перед рекой, и ветер тебя моет, как усопшего, — это раз. И второй раз, то, что частные деньги наши, за которые нас нынче гнетут, ты внимания к ним не имел, — и вот тебе приговор. Река, может, это жизнь наша несется без удержу, а ты, как шляпа, в ней полощешься и помираешь для всех незаметно…

Тут вынул он нож и пошел к Василию Васильевичу.

— Развяжи мне руки, — сказал громко и отчетливо, смотря потусторонними глазами, Василий Васильевич. — Руки мои облегчи.

Полотнов разрезал веревку. Василий Васильевич протянул затекшие руки к реке и закричал неистово, как пророк:

— Отдай мою шляпу, отдай мою шляпу, потаскуха!

Тогда у поворота мелькнуло что-то вроде тени. Полотнов уставился в реку, и нож выпал из его волосатых пальцев.

Река отозвалась на рев Василия Васильевича. Она содрогнулась, открыла полосатую бездну свою, и оттуда мрачно выплыла белая войлочная шляпа. Вслед за ней по реке мчался целый магазин шляп на выбор. Прыгая и трясясь, подбегая к самому берегу, кружились в речной быстрине черные, белые, серые шляпы. Река кишела ими, они угрожали, и голос воды был их голосом, глухим и опасным. Василий Васильевич закричал, схватился за черную висящую в воздухе, как сук, руку Полотнова и провалился в темноту.

1934 г.

Ленинградские рассказы

Люди на плоту

Пароход тонул. Его корма высоко поднялась над водой, и над ней стояла стена черной угольной пыли. Бомба ударила как раз в середину корабля и выбросила со дна угольных ям эту пыль, которая медленно оседала на головы плавающих, на обломки, на уходившую в морскую бездну корму.

Среди прыгнувших в холодную осеннюю воду Финского залива мирных пассажиров был один фотограф. Тяжелый футляр с «лейкой» и разным фотографическим имуществом, висевший на ремне через плечо, тянул его книзу. Тусклая зеленая вода шумела в ушах, с неба рокотали моторы немецкого бомбардировщика, разбойничье атаковавшего этот маленький тихий пароход, на котором не было ни одного орудия, ни одной винтовки. Были женщины и дети, старики и больные, но военных на нем не было.

Фотограф решил, что с жизнью все кончено и что мучить себя лишними движениями, свойственными утопающему, не стоит. Он попытался представить себе, что это скучный и кошмарный сон, но, увы, вода попадала ему в рот, в глаза, тело странно онемело, не чувствовало холода.

Он скрестил руки на груди, закрыл глаза и постарался представить себе жену и детей в последний раз.

Смутно в сознании возникли они и пропали, как будто их размыли волны. Он нырнул с головой и пошел на дно. Но он не дошел до дна. Вода выбросила его вверх. Полузадушенный, полураздавленный волной, он оказался снова наверху и, раскрыв глаза, увидел море, усеянное человеческими головами, низкое солнце, свинцовые тучи и услышал треск пулеметов.

Это немецкий пират, проносясь над тонущими, расстреливал их.

Фотографу стало так противно и непереносимо, что он решил уйти снова под воду. Он опять скрестил руки, и опять тяжелый футляр, которым он дорожил, как дорожат самым дорогим оружием, потянул его в зеленую глубину. Какая-то слабость начала проникать в тело. Ноги стали вялыми, и в голове все спуталось.

И снова волна выбросила его наверх, но он уже не раскрывал глаз, боясь увидеть новое страшное зрелище. Покачавшись с закрытыми глазами среди пенистых гребней, он был словно повален и сдавлен двумя волнами, которые как бы боролись за него, волоча его из стороны в сторону. Так они играли им некоторое время, и — странное дело! — в его голове чуть прояснело.

«Это, несомненно, последние вспышки мысли, — подумал он, — это то, что называется, умирать в полном сознании».

Тут его подняло стремительно вверх, и он, до сих пор не ощущавший никакой боли, почувствовал резкий удар в плечо и, открыв глаза, увидел, что его подняло рядом с плотом. Взглянув на это шаткое и жалкое сооружение, сделанное в смертельную минуту поспешно и нерасчетливо, он, окинув глазом его пассажиров, никак не осмелился попытаться вскарабкаться на него, а только схватился руками за край досок и, высунувшись из воды, вдохнул полную грудь свежего воздуха.

Освеженный, он откинул со лба мокрые волосы и стал смотреть на плот другими глазами. На плоту сидели трое мужчин и одна молодая женщина. Мужчины были мокры до нитки, молчаливы и мрачны. Они крепко вцепились в доски и не смотрели на женщину. Женщина же непрерывно кричала ужасным голосом: то громко и пронзительно, то истошно и жалобно звучал он над пустыней моря.

Ее исцарапанные щеки и растрепанные волосы, широко открытые глаза — все говорило о последней степени отчаяния, которое уже не рассуждает. Изорванная в клочья одежда мужчин, их нахмуренные лица, крепко сжатые губы — все это было так близко от фотографа, что он невольно переводил взгляд от молчаливой неподвижности мужчин к судорожным движениям женщины, кричавшей так, что даже полуоглохший подводный житель был оглушен этим криком.

Приподнявшись над досками, выплевывая горькую воду изо рта, фотограф обратился к неподвижным мужчинам:

— Что вы, не можете успокоить эту женщину?

На него посмотрели равнодушно и мрачно. Плот очень качало, и фотограф должен был напрячь всю силу, чтобы его не сбило под доски. Прокатившийся над его головой вал окончательно вернул ему спокойствие. Потом так приятно было держаться за твердые доски…

Он спросил, как ему показалось, громовым голосом, чтобы перебить крик женщины, рвавшей на себе одежду, смотревшей куда-то вдаль, откуда надвигался вечер:

— Кто здесь коммунист?

Стоявший вблизи человек посмотрел на него в упор сверху вниз и сказал: «Я…» — и протянул руку, чтобы помочь фотографу взобраться на плот.

— Так что же вы, товарищ? — сказал медленно фотограф. — Женщина так кричит, надо же ее успокоить, — вы, товарищ…

Тут огромная волна подбросила плот, и люди на плоту исчезли куда-то во мглу, а фотограф ушел в глубину, на которой он еще не бывал, — так тяжело ему показалось это новое нырянье.

Когда его выбросило наверх, никакого плота он поблизости не нашел, на него плыли лишь три доски, но оседлать их было не так легко. Они выскальзывали из рук, становились на ребро, и тут он понял, что, если не расстанется со своим футляром, постоянным его спутником, доски уйдут без него в свои скитанья, а с ними — и последний шанс на спасенье, так как вечер уже приближался.

Он со стоном расстегнул пряжку на ремне, и ремень соскочил с его плеча. Футляр пошел на дно. Через мгновенье фотограф лежал на досках, прижимая к щеке их мокрые края, и вода смешивалась с его слезами. Он плакал о гибели своей походной «лейки» настоящими слезами.

В учреждение, где служил фотограф, пришел высокий мрачный человек со шрамом на лбу и спросил, кто здесь старший, чтобы рассказать ему о смерти фотографа. О том, что они — трое мужчин и одна женщина — спасались после потопления их парохода немецким самолетом на плоту, и к нему подплыл фотограф, и, когда начал говорить, вода смыла и унесла его в море, далеко от плота. Он встречал этого фотографа там, откуда шел пароход. Это был достойный человек и хороший работник… И в эту последнюю страшную минуту он вел себя отлично.

Тут перебили говорившего:

— Вы можете это сами сказать фотографу, так как он в соседней комнате.

— Как в соседней комнате? — закричал рассказывавший. — Он спасен?

— Спасся!

Тут позвали и фотографа. Фотограф узнал того человека, что на плоту ответил ему: «Я».

Он спросил улыбаясь:

— Ну, а как женщина? Успокоили?

Человек со шрамом смутился, но все же ответил:

— Успокоили. Взяли себя в руки и успокоили. Ваш оклик вернул нас всех к жизни. Вы так неожиданно возникли из моря и так неожиданно исчезли, что мы потом, когда спаслись, все время думали о вас и говорили. И я пришел сюда специально рассказать о вашем поведении…

— Ну, какое там поведение, — сказал фотограф. — Вот «лейка» пошла ко дну. Какая «лейка», если бы вы знали!.. Эх!

Карлики идут

Маленький Витя мало понимал в делах взрослых, но даже ему в это утро стало ясно, что происходит что-то очень неприятное и тревожное. Через деревню гнали поспешно овец и коров, проезжали телеги, на которых везли много разных домашних вещей, кричали дети, плакали женщины, а где-то совсем близко стреляли пушки.

Его мать с потерянным лицом завязывала какие-то узлы и то и дело говорила ему: «Сиди смирно, не мешай, не до тебя». Потом она смотрела в окно, выбегала на крыльцо, вглядывалась вдаль и растерянно говорила сама себе: «Что ж не едет дядя Костя? Да что же это он не едет! Как же мы останемся, этого не может быть…»

Витя тихонько вышел на крыльцо с прутиком в руке и с любопытством смотрел на деревенскую улицу, по которой никогда в такое время не ходило столько народу, никогда не было такого шума и гама. Но все перекрывали пушки. Они то гудели где-то за холмами, то пронзительно рвали воздух как будто совсем рядом.

Одно слово больше других говорили люди, и это слово было — немцы. Витя не мог понять, откуда они взялись и кто они такие. Спрашивать в этой сутолоке было бессмысленно. Взрослым хватало дела без того, чтобы объяснять ему, что происходит. Но волнение матери передавалось ему, и он не мог сидеть спокойно в комнате, неприбранной, с раскиданными вещами, с грязной посудой на столе, оставшейся от завтрака; он видел, как хозяйская кошка лакает на окошке молоко из горшка, и мать видит эту кошку и не гонит, как будто так и надо.

Он стоял на крыльце, размахивая прутиком, в глубоком раздумье. Борька подошел к нему неслышно и тронул за руку. Витя взглянул на Борьку, ожидая, что и Борька сегодня необыкновенный, но Борька был такой же, только хохол на его голове еще более распетушился, а в глазах блестел тот огонек, который всегда появлялся у него, когда он выдумывал что-нибудь такое, ни на что не похожее. Он это часто выдумывал. Для него отправиться без спросу в лес, на болото или уйти на станцию было любимым удовольствием.

И сейчас, взяв Витю за руку, он сказал ему:

— Идем-ка, я тебе покажу одну штуку… Скорее!

Витя пошел за ним как зачарованный. Борька скользнул в пыли босыми ногами, схватил за руку Витю, повел его по знакомой улице на край деревни. Там на холме стояла старая церковка с высокой колокольней, недоступной для детей, так как старый сторож колхоза всегда держал ее запертой, и ребята, только закидывая головы, смотрели на ее крышу, где гнездились пестрые голуби и ходили там по карнизу, так что даже из рогатки их трудно было достать.

Но сегодня был какой-то шальной день, и дверь на колокольню была открыта, и никакого сторожа нигде не было. Борька шмыгнул первым, и за ним, споткнувшись о выбитую ступеньку, шагнул и Витя. Они долго, крадучись, поднимались все выше и выше. Борька оборачивался на Витю, строил страшные рожи и подымал предостерегающе руку вверх. Витя с беспокойным любопытством оглядывал серые стены, исчерченные разными надписями и рисунками, но разглядывать их не было времени. Они выбрались наконец на самый верх, и солнечный свет ударил им в лицо. Голубой сияющий простор неба раскинулся над холмами. Видны были даже дальние леса, и луга, и речка — все как на картинке. Витька просунул голову между перил, и у него захватило дух от непривычной высоты.

Минуту он ничего не понимал. Новые ощущения пространства родились в нем.

Борька показал ему пальцем в сторону к оврагу. Оттуда подымались время от времени облачка дыма, раздавался тяжелый удар, сверкал огонь.

— Что это? — спросил он с испугом.

— Чудак, — сказал с достоинством Борька, — это пушки, а там, смотри, это пулеметы наши.

Борька был старше, коновод, он все знал. Вдруг над самой колокольней раздался какой-то невнятный громкий щелк, и что-то рассыпалось в воздухе, ударило по ближайшим крышам, по деревьям, полетели листья, зазвенели стекла, раздались крики где-то внизу, среди изб.

Витя не успел присесть от страха на пол, как Борька больно рванул его за руку и закричал:

— Смотри, карлики идут, карлики идут.

Витя подполз и не отрываясь смотрел туда, куда указывал его приятель. Уменьшенные расстоянием, от куста к кусту по лужайке у самой речки шли согнувшись какие-то маленькие люди в черном. Они показались и Вите злыми, страшными карликами, которые шли на деревню, чтобы убить и Борьку, и Витю, и маму, и всех, кто был в деревне. Они то останавливались и делали какие-то движения, то падали, снова вставали и прятались в кустах, возникали из ям; их было много, этих карликов, взявшихся неведомо откуда, как в страшной сказке.

Все это было так не похоже на правду, что Витя смотрел, забыв всякий страх. Когда черный столб вырастал между ними и карлики падали, Борька схватывал Витю за руку и вскрикивал от волнения. Теперь снаряды с железным скрежетом и посвистом проносились над колокольней. Зарокотал пулемет откуда-то слева, и карликиупали на землю, чтобы укрыться от него.

Потом они стали по одному ползти дальше. И тут Витя вспомнил, что мама ищет его по деревне, вероятно, кричит и плачет, и что Борька опять «наделал делов», как говорили про него, — надо скорее, скорее бежать отсюда. Правда, эти черные фигурки приковывали его взор и невозможно было оторваться от них, от их движения, от их нелепых прыжков и падений, но надо было бежать, потому что снаряд ударил где-то совсем близко, и колокольня задрожала, как лошадь на карусели. Витя побежал вниз, Борька бежал за ним, держась за стены.

Витя потерял Борьку, когда они оказались на улице среди возов и людей. Но Вите было не до Борьки. Гул и грохот стрельбы тут, внизу, был гораздо страшнее, и люди кричали еще больше. Витя примчался домой в самый раз. С опухшими от слез глазами мать едва взглянула на него и закричала:

— Где же ты был, дядя Костя уже приехал. Бери скорее эту кошелку. Скорее, надо уезжать. Немцы идут…

— Мама, — сказал он, — я их видел. Мама, не бойся, это карлики…

Но мать его не слушала. Она бежала уже на крыльцо, нагруженная узлами, и за спиной ее висел мешок. На улице стоял грузовик.

Дядя Костя усаживал женщин и детей в грузовик и, весь в пыли — даже усы его были в белой пыли, — говорил:

— Не торопитесь, все усядутся, все. Не оставим вас, не бойтесь…

Шофер заводил машину. И когда Витина мама тоже уселась на свои узлы, а Витя стоял, держась за борт, он увидел, как на деревенской улице появились среди облака пыли большие грузовики и с них стали соскакивать красноармейцы — один за другим. В руках они держали винтовки и, соскочив, строились в ряды тут же, на улице.

Витя смотрел с замиранием сердца на их высокие плечистые фигуры, на загорелые молодые лица, на сильные руки, державшие на весу пулемет. Они показались ему необыкновенного роста. Самый маленький из них был много выше тех карликов, что бежали там, по лугам, к деревне. Он сказал матери:

— Вот сейчас попадет карликам…

Мать хотела что-то ему ответить, но шофер, уже севший за руль, тронул машину с места, и она, тяжело вздрогнув, пошла быстрым ходом, обходя грузовики с красноармейцами.

Больше за пылью Витя ничего не мог разобрать, он упал от толчка на мамины узлы, и она его прижала к себе. Так он и остался, но он не мог забыть того, что видел с колокольни и что пережил, когда бежал с Борькой. Его маленькое сердце дрожало. Потом он от усталости заснул, потом было много шума, пошел дождь, кричали люди, стали расти дома, дорога стала гладкой, машина пошла ровнее, он просыпался и засыпал. Мать совала ему, сонному, хлеб с маслом. Он спросонья жевал. Но одно осталось у него на всю жизнь: в голубом просторе лугов — черные фигурки злых, страшных карликов и плечистые, красивые, высокие красноармейцы, которые соскакивали с грузовиков, чтобы идти против этих неведомо откуда взявшихся пришельцев.

Девушка на крыше

Она была самая обыкновенная девушка, каких много в Ленинграде. Вы встретите сейчас их целые стайки. Одни чинно идут в ногу и поют красноармейские песни, у других на плечах лопаты и кирки — они направляются строить дзот на углу улицы, известной вам с детства, третьи стоят в очереди в кино, где показывают «Богатую невесту». У них загорелые щеки и лукавые глаза, сильные руки и какая-то особая подобранность. Они легко краснеют, но смутить их трудно. За острым словом они в карман не лезут. Видали они такое за время осады, что опыт их равен опытам их мамаш и бабушек, сложенным вместе. Почти все они умеют стрелять или знают санитарное дело. Те, что в военной форме, гордятся ею на зависть штатским подругам, но мечтают втайне о новых шляпах и платьях и все не прочь потанцевать в свободный час.

Наташа была такой же, одной из тысяч. Я разговорился с ней случайно и совсем не как корреспондент. У меня не было никакого желания вытаскивать из кармана записную книжку и карандаш. Но все-таки я спросил ее:

— Что же вы делали этот год?

— Я сидела на крыше, — ответила она серьезно, и в ее честных серых глазах было написано, что она говорит правду.

— Она, как кошка, любит бегать по крыше, — сказала ее подружка, смеясь.

— Я не кошка, — ответила она, — кошек в городе больше нет, а у меня на крыше был пост, и я с прошлой осени охраняла свой объект.

— Вы дежурили днем или ночью?

— Когда тревога, тогда и дежурила. А помните, какие прошлой осенью были долгие тревоги? Стоишь, стоишь, прозябнешь вся, а как это начнется, так сразу согреешься…

— Что — это?

— Ну когда пальба подымется, и «он» тут над головой зудит, зудит, потом как хватит бомбой или зажигалки посыплются, уж тогда только держись…

— А вы бомбы видели?

— А как же, кто их не видел. У меня с вышки все видно как на ладони… Сначала, пока бомбежек не было, мы в лунные ночи у трубы сидели и город рассматривали, даже Байрона читали при лупе. Тихо-тихо в воздухе, по улицам редко-редко когда машина пройдет; странно, точно сама летишь над городом, такой он серебряный, чеканный, каждую крышу, каждый шпиль далеко видишь. Глаз свой приучала, чтоб разбираться, где что. А в небе аэростаты. На земле они днем, как гусеницы, — толстые, зеленые, а ночью в воздухе, как белые киты, плавают под облаками. Луна так встанет, что шпиль крепости прямо в ее середине, или полумесяцем, розовый, как долька апельсина, или он как голубой парус далекий, если тонкой тучкой закрыт. По крыше мы, как в Детском по парку, гуляли.

— А зимой какой город?

— А когда снег выпал, мороз, — на крыше скользко, нигде просто не пройдешь, того и гляди сковырнешься; но тут я альпинистскую технику применяла. Я в альпиниаде участвовала, у меня ботинки с гвоздиками, с морозками. Снежные карнизы висят, как на леднике, и город походить стал на горный хребет — весь завален снегом, дома темные, как скалы, и вдруг все как осветится взрывом, вспыхнут пожары. И видишь, где что горит. Жутко! И потом чувство такое, что фашиста поганого так же б прихлопнуть, а его не видно. Прожекторы шарят, а его нет. И стрельба такая, что уши затыкай. Потом свои же осколки по крыше бьют… Все трубы в царапинах, кирпичи посбиты. Я тогда каску надевала. Но пожары тушили очень скоро, и снова все темно. А зима не кончается. Дни за днями длинные, длинные, как на Северном полюсе. Как насыпал раз фашист зажигалок! Вот набросал! И там зеленый, лиловый, красный, синий — огонь нестрашный такой, а смотри — не зевай! Я какие тушила, а какие сбрасывала с крыш вниз, на улице они горели зловещим таким огнем. Зажигалок мы с подругами много потушили. Я одну даже домой принесла, а потом выкинула: смрад шел уж очень от нее, противная. Как мертвая ящерица, ну ее к черту. И фашист понял, что бросает зря — все их не боятся и даже говорят: «Пусть зажигательные, только бы фугасок не было».

— А весной какой город? — спросил я.

— Что я вам — писатель, город описывать? — ответила Наташа. — Весной я не умею так хорошо разбираться. Весной я все больше над жизнью задумывалась. Надоела мне крыша. Подруги — кто в дружинницы, кто в армию ушел, кто в милицию, кто эвакуировался — заболел, а мне говорят: ты и здесь нужна, ты — инструктор. А я весной от воздуха, что ли, на крыше пьянела. И город было не узнать. Как стал снег таять, небо голубое с красным, будто город из черного ящика вынули и обмахивают каждый день метелкой. Он вымытый стал, чистый, все крыши видны, только на иных дыры от снарядов, а в бинокль посмотришь, и видно, от снарядов дыры в стенах и стекол нет.

— О чем же вы думали на крыше? Вы сами говорите, что задумывались о жизни…

— Я все думала, какая разоренная стала наша Россия. Вот я ездила к тете, в Калинин, и на Селигере бывала с экскурсией. Ведь там одни развалины. И куда от Ленинграда ни пойди — тоже развалины. Парки порублены, дворцы разграблены, городки сожжены, деревни тоже. Пустыня какая-то! Жителей убили, или в плен увели, или они в лес убежали. Вот я и думала, кем после войны стать, чтобы скорее помочь все это восстановить. Выходило, что надо столько профессий знать, что одному человеку не под силу. И архитекторы нужны, и инженеры, и путейцы, и доктора, и техники, и учителя, и агрономы. Все ведь это нам — молодежи — на своих плечах подымать придется. Все, что фашистская гадина запакостила, очистить своими руками надо будет. Я уж в партизанки просилась — не пустили; сиди, говорят, на крыше. Сижу. Прилетают их разведчики. На грязи на какой-то летают. У него из-под хвоста длинный грязный дым в воздухе, а я радуюсь — не на чем летать, на какой дряни летают. Наш как даст ему жару — он сразу удирать. И при мне сшибли их несколько…

— Неужели вы видели?

— А как же! Да когда почти над Кронштадтом дерутся, у меня с вышки видно. Она у меня в таком месте и такая высокая, что оттуда и взморье и город — все видно. Не раз видела, как немцы кверху ногами дымили, только куда падали — не знаю. Я всякий раз в ладоши хлопала от радости. И все, кто дежурил, тоже хлопали…

— А что было летом?

— А летом я влюбилась.

— На крыше?

— Нет, на земле. На крыше в кого влюбишься, что глупости говорите. Я дежурю и вижу: летит самолет, стрельба началась, и он крутится туда-сюда… Вдруг летит на парашюте кто-то. Все ниже парашют, взяла я бинокль. Точно — парашютист, огромный, толстый: думаю, что это за сумасшедший в город на глазах у всех спускается? Ну, куда он упал — не могла уследить. Но только близко где-то. Сменилась с дежурства, спрашиваю: «Где это парашютист тут спустился?» А мне говорит подруга: «Дура ты, какой парашютист, пойдем, я тебе покажу». Побежали мы по переулкам к одному дому, а там знакомые моряки. Они говорят: «Девушки, осторожнее, подальше держитесь». — «Что такое?» — спрашиваю. Они говорят: «Немец торпеду сбросил на парашюте, и она упала прямо на крышу маленького дома. А так как она была на парашюте, то только крышу проломила своей тяжестью, на чердаке улеглась и лежит. Туда приехал специалист, морской командир, и с ней возится уже сколько времени, потому что к ней доступ труден. Она магнитная, и все железо кровельное, всю крышу к ней притянуло, выгнуло крышу — смешно смотреть. Она, между прочим, стерва такая, может рвануть! Кто ее душу знает! Она с часовым механизмом». Мы стоим, смотрим на этот дом и дрожим. И я представляю этого героя моряка — красавец, огромного роста, светловолосый, с голубыми глазами, он там один с этим чудовищем воюет. Вот это герой!.. Стою и уйти не могу. И все мы страшно волнуемся.

Вдруг говорят: «Кончено. Сейчас ее убирать можно. Кончил командир работу, разрядил ее. Идет отдыхать». Я бросилась вперед. Мне кричат: «Куда?» А я не слышу. И вижу: идет моряк, тихий такой, маленький, усталый. А руки поцарапаны в кровь. Он на часы посмотрел и на меня. Я говорю храбро: «Товарищ начальник, руки я вам перевязать могу. Я умею». Он улыбнулся и сказал: «Спасибо, пустяки. До свадьбы заживет. Мне некогда. Нужно сейчас еще одну такую штуку поспешить обезвредить». И тут ему дали машину, и он уехал. А я смотрю ему вслед и плачу, как дура. И чувствую, что никогда не забуду. Но ведь сейчас надо всем воевать. Ну что ж, будем воевать. А вдруг где-нибудь еще и встретимся. Вот тогда я ему все, что думаю, скажу. А сейчас надо быть на своем боевом посту, и все. Правда, с моего-то поста, с крыши, вся молодежь разбежалась. А мне нельзя. Я инструктор. Я смену приготовила. Буду второй год свой объект защищать. Мой объект важный, не могу сказать какой, — военная тайна. Вот кончится война, с крыши слезу и займусь земными делами. Одно утешение — как посмотришь на наши самолеты, думаешь: они тоже с неба не слезают, день и ночь нас сторожат, еще выше меня, еще от земли дальше.

— Так вы тоже герой, Наташа!

— Бросьте вы; нам, ленинградцам, надоело уже в героях ходить. Самые обыкновенные; чтобы в героях ходить, нам еще, знаете, сколько надо прибавить и умения, и старания, и храбрости. Вот врага прогнать надо, тогда и посмотрим, кто лучше других его бил, а до тех пор надо еще себя, знаете, как воспитывать! Я как-то скулила, а знакомый моряк говорит: «Не скули, мой пост — палуба, твой пост — крыша. Ты на крыше, как на палубе, объект-корабль, плыви, и чтоб курс был верный — к победе». Вот как он меня здорово отбрил. С тех пор скулить бросила. Стою и служу безропотно, и только стараюсь, чтоб лучше было…

«Я все живу»

Это был редкий случай, что его отпустили с завода. Надо было выступить на одном небольшом собрании и рассказать о своей работе.

— Я не умею говорить, — сказал он серьезно.

— Иди, иди, — отвечали ему. — Ты у нас передовой, ты коротенько расскажи, как ты, работая по третьему разряду, выполняешь работу пятого, как слесарем стал, ну, и еще что-нибудь.

Собрание было коротким.

— Время военное, — говорил он солидно, как бывалый производственник, и даже вызвал улыбки у присутствующих, когда сказал басом: — Из старых рабочих на моем участке осталось только двое — я да Степанова. Все на фронт ушли, или заболели, или померли, или эвакуированы. Степанова старше меня. Ей примерно девятнадцать-двадцать, а мне примерно пятнадцать-шестнадцать.

Собрание ему понравилось, потому что на нем выступали очень интересные люди и каждый мог рассказать много любопытного о своей профессии, о днях осады, о зиме, о пережитых опасностях.

Он шел, слегка задумавшись, медленно по набережной небольшой реки; деревья уже были в зеленом уборе, набережная была чистая, как вымытая, город ничем не напоминал мрачные зимние дни. Он сел на скамейку и с удовольствием смотрел по сторонам.

Целую зиму ему некогда было думать о себе, а теперь собрание и слышанное на нем вызвали целый поток воспоминаний. Он видел себя в родной деревне, видел сестру, шедшую с ведрами по двору. Видел братьев: одного маленького, верхом на колхозной лошади, другого в гимнастерке и в сапогах со шпорами, — он пришел тогда из армии. Теперь брат дерется с немцами. Из дому писем не пишут. Верно, тоже работают на оборону, как он, — день и ночь. Вспомнились первые месяцы в Ленинграде в ремесленном, потом слесарный цех, как он его увидел в первый раз — с брызжущими металлическими стружками, с ворчанием и стуком станков, с прохладой большого зала.

Все ему правилось, все шло гладко, руки как будто понимали без его указаний, как и что надо делать. Он обожал работу. Он даже с каким-то изумлением смотрел, как выходят из-под его рук детали, сделанные им. И то, что это было сделано именно им, наполняло его гордостью. Он ни за что не покинул бы завода, не уехал бы ни в деревню домой, как сделали его товарищи, ни переменил бы город. Город был такой огромный, что каждый раз можно было увидеть новое, сколько бы в нем ни ходить. Он видел его, как в страшной картине кино, когда началась война и по ночам горели дома, падали бомбы, прожекторы освещали небо, непрерывно гремели зенитки. Он помогал вытаскивать из-под развалин засыпанных обломками.

Это была трудная, опасная работа. С ним работал и тот мастер, добрый Парфений Иванович, который прозвал его, Тимофея Скобелева, странным именем: «Я все живу».

Случилось это так. Парфений Иванович пришел в общежитие и говорил с ребятами об их жизни. На Тимофея находили припадки застенчивости, и он путал слова. Волнуясь, он на вопрос: «Ну, как живешь?» — ответил не как хотел: «Я хорошо живу», — а чего-то заробел, спутался и сказал: «Я все живу!»

Все засмеялись. Потом они подружились с Парфением Ивановичем, и тот шутливо спрашивал, приходя его навестить: «А как этот „Я все живу“ — жив еще?» — «Жив», — отвечали ему и тащили к нему Тимофея.

Он сидел на зеленой скамейке, напротив пышного весеннего сада, и вспоминал. Зимой кончился ток, завод стал. Он таскал воду в бочках между сугробами, ел хрен в столовой, спал под полушубком, разбирал старые деревянные дома на дрова. Потом снова завод заработал, стал, как он говорил, делать «секреты» для фронта. Как он выжил, он сам не знал. Было и холодно, и голодно, но он терпел все отлично и, когда пахнуло первым весенним теплом, ожил совсем.

— Ну как? — спрашивал его в ту зиму, встречая с топором в руках, Парфений Иванович, закутанный до глаз шарфом. — Все живешь, брат?

— Все живу, — отвечал он простуженным голосом, — а что мне делается!

— Терпи, казак, атаманом будешь! — говорил Парфений Иванович.

Атаманом — не атаманом, а он стал самым умелым рабочим слесарного цеха, и у него уже были подручные.

Все это вспомнилось Тимофею как-то сразу, пока он сидел на зеленой скамейке. Он устал от мыслей, от их множества и пестроты. Он перестал думать и стал смотреть на деревья, на речку, на прохожих. Жизнь была странной. Он посмотрел на себя. Чисто одетый, опрятный, аккуратно работающий, не считаясь со временем, иногда по два дня не оставляющий цеха, он чувствовал себя счастливым, но ведь в нескольких километрах от города сидели немцы, в воздухе гудели сторожевые самолеты или вдруг с непонятной быстротой начинали сыпаться снаряды.

Мимо него проходили по-весеннему одетые люди, какой-то мальчик ловил рыбу, но у него ничего не выходило. Он стал смотреть на мальчика.

Мальчик был худой, остроносый, в серой куртке. Тимофей сначала рассеянно следил за этим рыболовом, но потом, когда мальчик встал, взял удочку на плечо и, посвистывая, пошел к зеленой скамейке, Тимофея точно что-то ударило в бок. По мере того как мальчик подходил ближе к нему, он все яснее видел на его щеке коричневое большое пятно, как будто на щеке застыл большой кофейный натек.

Когда он проходил мимо Тимофея, Тимофей сказал:

— Эй, паренек, погоди минуточку.

Мальчик обернулся, оглядел Тимофея с головы до ног и сказал:

— Чего тебе?

— Присядь-ка на минуточку, — сказал Тимофей, — если не торопишься.

— Я не тороплюсь, — ответил мальчик и сел на скамейку.

Тимофей молча разглядывал его. И мальчику это надоело.

— Что я тебе, картина? — сказал он. — Или говори что-нибудь, или я пойду…

— Вот быстрый какой, — сказал Тимофей, — а я вот медленно думаю.

— А ты думай быстрее.

Мальчик засмеялся, и тогда Тимофей спросил:

— Слышь, а где ты зимой жил?

— Где жил? — Мальчик свистнул. — Там сейчас ни одна крыса не живет. Наш дом разбомбили вчистую. Меня самого чуть не пришибло.

— Вот, вот, — сказал радостно Тимофей, — это я и спрашиваю, дом с балконами, четырехэтажный, на углу вон там…

— Правильно. А что, ты тоже там жил? Или кого оттуда знаешь?

— Я там не жил, — сказал Тимофей. — А как тебя зовут?

— Шура Никитин…

— А скажи, Шура, что ты сейчас делаешь-то, учишься или что?

— Мать померла, отец мобилизован, я у тетки живу. Работать хочу, да не знаю, что и куда, мал я…

— А сколько тебе?

— Пятнадцать будет…

— Чего мал, ничего не мал. Хочешь, на работу устрою тебя?

— Ты? — спросил недоверчиво Шура, во все глаза рассматривая Тимофея.

— Ну, а кто же! — сказал гордо Тимофей. — Я тебе сейчас записку напишу к одному человеку.

— А ты кто сам-то?

— Я, брат, слесарь, и ты будешь слесарем. Теперь не смотри на лета. Ты из зимы-то вылез ничего?

— Ничего, как тепло стало — бегу, и ноги не ватные…

— То-то, значит, будешь работать. Ты завод у моста знаешь?

— Знаю.

— Вот там я и работаю. Сейчас я напишу тебе записку.

Он вынул записную книжку, которой очень гордился, послюнил карандаш и написал крупными прямыми буквами: «Милый Парфений Иванович. Надо устроить ко мне Шуру Никитина. Я все Вам расскажу почему. А он тоже расскажет».

Он передал записку Шуре, и тот сказал удивленно:

— Как это ты подписался: «Я все живу». Что это такое?

— Это для секрета, у нас с Парфением Ивановичем свой секрет. Не бойся, не подведу. Я тебе расскажу. Только обязательно, смотри. Придешь? Не обманешь?

— А что мне обманывать! Конечно, приду. Меня отец немного слесарному учил. А ты мне скажи, почему меня остановил? Ты меня знаешь, что ли?..

— Немного знаю! — сказал, вдруг смущаясь,Тимофей. — Я тут живу недалеко, много раз видел…

— И ты мне что-то знаком. Ей-богу, знаком, — сказал Шура, — а вот не припомню. У меня, знаешь, после того как засыпало в доме, голова болит часто. А тебя я где-то видел, правда, правда…

— Да, наверно, видел, — сказал уклончиво Тимофей, — близко друг от друга живем, так как не видеть? Так приходи смотри!..

Тимофей рассказал ему, где найти Парфения Ивановича.

— Приду, — сказал Шура, прощаясь, взмахнул удочкой и пошел по набережной.

Тимофей смотрел ему вслед и никак не мог понять, почему он не открылся ему с самого начала. В первую минуту он усомнился, тот ли мальчик, но имя и пятно на щеке подтвердили, что это тот.

В одну зимнюю ночь, когда особо свирепо падали бомбы с темного, закрытого тяжелыми снежными тучами неба, команду, где работал Тимофей, вызвали к дому, который только что повалился. Бомба попала в самую середину, и теперь в темноте чернел какой-то фантастический остов со многими перепутанными железными балками, и люди с фонарями рылись в грудах мусора, искали засыпанных.

Сначала Тимофей работал на верху завала, но потом его позвали вниз, и комиссар штаба района посмотрел на него внимательно при свете «летучей мыши» и спросил, решится ли он отрыть заваленного в нижнем этаже мальчика. Они подошли к черной дыре, откуда был слышен далекий слабый голос. Взрослому лаз был слишком узок. Тимофей надел каску, взял пилу-ножовку, молоток, зубило, топор и карманный электрический фонарь.

Он полез в дыру. Он твердо знал, что вернется с мальчиком, но для оставшихся это было вопросом. Завал стал оседать. Комиссар приказал прекратить верхние работы, и люди столпились у дыры внизу. Они ходили перед дырой, снег скрипел под их ногами, они говорили тихими голосами, и только комиссар с фонарем время от времени кричал в дыру.

Три часа, шаг за шагом, полз Тимофей по узкому проходу, обдираясь о какие-то проволоки, гвозди и острые кирпичи. Он дополз до мальчика, лежа на спине, разобрал кирпичи над задавленным, освободил ему руку, дал ему фляжку с водой. Сил больше не было. Он осветил фонариком вокруг, чтобы точно запомнить положение. Запомнив, он полез обратно. Когда он вылез, он был мокрый от пота, как крыса под дождем.

Он отдышался и снова полез отрывать мальчика. Так он работал еще шесть часов. И он отрыл мальчика. Когда его вытащили, Тимофей не мог говорить от усталости. Он только слушал, как гудели люди вокруг спасенного, как кто-то сказал Тимофею, хлопая его по плечу:

— А и силен ты, батюшка! Молодец!

Он слышал, что мальчика называют Шурой Никитиным. Отдохнув, он подошел тогда, когда мальчика брали на носилки, чтобы увезти в больницу, и при свете фонаря он увидел бледное лицо с большим кофейным пятном на щеке. Это он запомнил. Потом надо было работать дальше, спасать других, и он только видел, как санитарный автомобиль завернул за угол.

И сегодня здоровый Шура Никитин прошел мимо него с удочкой. Он не мог не остановить его.

…Прошло несколько дней. Во время перерыва Тимофея вызвали в контору цеха. Едва переступив порог, он увидел Парфения Ивановича с толстой самокруткой в зубах, который вынул ее при виде Тимофея, широко улыбнулся и сказал:

— Все живешь, старина! Принимай пополнение.

— Спасибо, Парфений Иванович, — сказал Тимофей. — Я все живу, верно. Пополнение приму.

И тут же, при людях, наполнявших контору, Шура сказал:

— А что же ты скрыл, что ты Скобелев? Я ведь тебя не узнал. Прости, честное слово! Мы с тобой так изменились с зимы-то. Ты вот узнал меня, а я нет. Как вот ты-то меня на улице узнал?

Но Тимофею было стыдно сказать, что узнал он его по кофейному пятну на щеке. Он застеснялся, что-то пробормотал в ответ и пошел из цеховой конторы. За ним шли Шура и Парфений Иванович.

И когда они вошли в цех и перед ними раскрылся прохладный, светлый зал, наполненный металлическими отсветами и блесками, Тимофей сказал Шуре;

— Что было, то прошло… А вот тут, брат, уж мы поработаем вдвоем! — И он жестом хозяина и мастера положил свою маленькую крепкую руку на холодную сталь станка.

Весна

Дом был неимоверно запущен. Он выдержал и бомбежки, от которых кое-где вылетели стекла и рамы, он пережил и попадания снарядов, от которых кое-где на чердаке и в верхнем этаже возникли пожары. Он за зиму был замусорен, трубы лопнули, в ваннах и умывальниках лежал сизый лед, снег пополам с грязью кучами возвышался на террасах, полы были с выбоинами, так как зимой рубили дрова прямо на паркете, стены закопчены, холодом и сыростью веяло изо всех углов.

Ремонтировали его собственными силами, горячо и неутомимо. Ивана Николаевича к этой черной работе никто не привлекал, да он бы и удивился, если бы его — хирурга — попросили стать вдруг чернорабочим. Дом можно было привести в такое состояние, чтобы открыть в нем госпиталь, дом был хороший, крепкий, но, чтобы привести его в порядок, требовалось много сил. Все сбились с ног, особенно комиссар, не знавший покоя ни днем, ни ночью.

Дом кишел людьми. Там возились плотники, здесь маляры, но это были не плотники и не маляры. Это персонал госпиталя — врачи, сестры, дружинницы, санитары, засучив рукава, скребли, мыли, строгали, красили, чистили. В открытые окна врывался гул города: треск первых пущенных после зимы трамваев, гудки машин, далекий звук моторов сторожевых самолетов, грохот артиллерийской канонады.

В это утро Иван Николаевич спросил у засыпанной по глаза белой известкой санитарки:

— А где мне найти доктора Катонина?

Она сказала. Он подымался долго по широким лестницам, потом по узкой, с черными холодными перилами, и вышел на крышу. Крыша была плоская, большая, с беседкой в конце. Город был виден хорошо на большое пространство. Над морем красных крыш подымались отдельные шпили. Даль была весенняя, зеленовато-голубая. Вся крыша была завалена грудами ледяного мусора, из которого торчали доски и всякий хлам.

Доктор Катонин колол киркой этот зеленовато-грязный панцирь, льдинки со свистом отскакивали от удара, доктор не оборачивался, и Иван Николаевич молча следил за его могучими движениями. Катонин выпрямился, вонзил кирку в лед, постучал ладонью о ладонь и обернулся. Он, не удивляясь, взглянул на Ивана Николаевича и сказал:

— Вот, коллега, интересная работа, черт ее побери! Но ведь надо же скорее с этим безобразием разделаться. Нам ведь тут жить и работать…

Он плюнул на ладони и снова начал с яростью рудокопа рушить ледяную глыбу. Иван Николаевич, заложив руки за спину, смотрел то на него, то на город, лежавший внизу, смотрел с таким вниманием, точно видел его первый раз. А между тем на этой крыше он не раз бывал в жизни. Когда-то здесь был ресторан, веселый, шумный…

Катонин теперь работал не оглядываясь и не разгибаясь. Иван Николаевич на цыпочках покинул крышу. Морщины на его лбу сдвинулись еще резче, он нервно подергивал плечом.

На другой день он пришел в склад и, неопределенно указывая в дальний угол, где лежали инструменты, сказал заведующему:

— Дай мне этот… как его, лом, что ли, или лопату, грабли, ну, в общем, вы сами знаете — убирать там, на крыше…

— Но ваши руки, доктор, — сказал заведующий. — Стоит ли вам? Уж как-нибудь без вас справимся.

— Что? — закричал Иван Николаевич. — Не заботьтесь о моих руках. Я сам о них позабочусь. Давайте ваше имущество. Я уже говорил с комиссаром: все в порядке.

С ломом на плече и с лопатой в руке он отправился в дальнее путешествие на крышу. Там он облюбовал себе угол в противоположной от Катонина стороне.

Тут возвышалась какая-то серая груда, куда вмерзли предметы самые неопределенные. Даже ножка сломанного стула торчала, как кость из студня. Он начал потихоньку, примеряясь к лому, и сначала очень болели руки. Он делал какие-то неправильные удары, от чего сильно уставал.

Тогда он перешел к вершине кучи. Он пробил ломом ступеньки, поднялся и начал лопатой сбрасывать вниз мусор, снег и лед. Через два часа работы он толкнул лопатой что-то твердое, и из-под снега, мягко свалившегося набок, показалась голова.

От удивления он присел на корточки и смотрел на мраморную голову, как на чудо. И в самом деле: было диковинно смотреть, что из груды не поддающегося описанию мерзлого вздора смотрело женское красивое лицо с волосами, собранными узлом на затылке, прекрасное и чуть надменное.

— Однако! — сказал он, потерев лоб. Рассказать — не поверят. Ну что ж, будем продолжать.

Но теперь он уже осторожно снимал снег, колол лед и каменный мусор, в котором утонула статуя. Он спускался вниз, обедал, заседал, разговаривал с товарищами, но, странно, ловил себя на том, что он думает об этой статуе на крыше чаще, чем она того стоила. Каждый день он отправлялся наверх, и когда раз к нему направился на смену санитар с лопатой, он замахал на него ломом и сказал сердито:

— На всех, батенька, работы хватит. Идите к доктору Катонину, а тут уж я один обойдусь.

Но он сам сполз однажды с ледяного холма, подошел к доктору Катонину и осторожно потянул его за рукав.

— Да, что скажете, Иван Николаевич? — спросил тот.

— Хочу вас на консультацию небольшую…

— Да ведь у нас вечером как раз сегодня обсуждение… — начал Катонин.

Но Иван Николаевич перебил его:

— Нет, нет, консультация требуется тут, недалеко, два шага, очень вас прошу…

Катонин пошел с ним по крыше, и когда они пришли в угол Ивана Николаевича, он увидел возвышающийся из грязного снега великолепный торс, странно белевший на фоне обгоревшей стены.

— Что это, по-вашему, за статуя? — спросил Иван Николаевич. — Я тут, знаете, невзначай археологом стал…

— По-моему, это Венера, Иван Николаевич, — сказал с видом знатока Катонин, и даже отошел на два шага назад, и смотрел, прикрыв глаза ладонью.

— По-моему, тоже, — сказал Иван Николаевич. — Вот всю жизнь по книгам знал, что Венера рождается там из волн, из морской пены, а тут уж бог знает из чего, но рождается, и рождает ее не Зевс какой-нибудь, а старый хирург с ломом в руке, а все-таки, между прочим, рождает. Обратите внимание — скоро кончу работу.

— У вас что-то быстро идет, — сказал завистливо Катонин, — хотя, действительно, у вас Венера, а у меня на участке ничего подобного.

В этот день Иван Николаевич медленно, усталый, но с довольной улыбкой проходил по этажам, где шел самый быстрый ремонт, и все привлекало его внимание. Он останавливался, чтобы потолковать насчет выбоины в полу, и советовал двум раскрасневшимся медицинским сестрам, изобретшим какую-то массу, чтобы ею заполнить трещины в полу, дополнить эту массу мастикой, он брал из рук растерявшейся санитарки большую кисть и красил косяки, говоря:

— Вы не так ведете линию, смотрите, надо сверху и ровно сводить на нет, а у вас вон какие полосы. Надо ровнее, ровнее.

Он кричал в глубину чистой, свежеокрашенной палаты:

— Ничего работа, трогательно, все голубое. Кто это придумал голубое?

Молодая дружинница с пунцовыми щеками звонко отвечала:

— Другой краски не было, товарищ хирург, пришлось голубой.

— Да я не в укор, — говорил он, — наоборот, прекрасно, а главное, чтоб чисто…

Вечером за ужином он говорил в маленькой докторской столовой:

— Удивительно, но весна действует как курорт. Посмотрите, по улице приятно пройти. Народ повеселел, лица не зеленые, дети резвятся, того и гляди сшибут тебя с ног своими роликами, девицы улыбаются, и даже развалины не так противны, как зимой, я уже не говорю о воздухе… Давеча у нас там, где было раньше бюро какое-то, что ли, на потолке разная всякая канитель, так взгромоздилась туда под потолок старушка, поставила стол круглый, на него — стол поменьше, на него — стремянку, и вытирает себе тряпкой резьбу, и хоть бы что. Цирковой номер…

С каждым днем дом приводился в порядок все больше. Уже было видно, что очистка удалась. Уже свежевыкрашенные столики стояли у кроватей, уже блистали вымытые до блеска окна, ванны вернулись к своей первоначальной белизне, в умывальниках шипела вода, все ходили довольные, вспоминали, как их испугала сначала вся страшная запущенность доставшегося им дома.

Последнее время хирург страдал бессонницей. Всегда весной он просыпался рано, а тут и совсем лишился сна. Долежав до зари, он встал, оделся, съел корку хлеба, посыпав ее солью, чтоб натощак не курить, свернул папироску и поднялся на крышу.

Он сел на перила и сидел, как школьник, свесив ноги. Он смотрел на Венеру, отрытую им, всю залитую розовым светом зари. Последние остатки мусора он удалил накануне, и теперь статуя стояла на своем пьедестале так же спокойно, как до этой страшной зимы, не щадившей ни людей, ни статуй.

Огромный город купался в огненном море прозрачного света, точно какая-то световая энергия рождалась из гигантского скопления зданий, уходивших за горизонт. Город был таким молодым, таким сильным, таким весенним, что Иван Николаевич, почувствовав непреодолимую жажду движения, легко соскочил с перил и начал ходить большими шагами по крыше, и все возвращался и становился перед статуей, и ему показалось, что она вот-вот засмеется от души над его смешными ощущениями, над его неуклюжестью, над его торопливыми шагами в такой час, когда люди еще спят.

Но утро было такое прекрасное, что он сидел, ходил, курил и думал о жизни, о городе, о войне, о тех, кому он спасал жизнь на столе, залитом кровью, о том, как он столько дней возился в грязи и в мусоре, в снегу с ломом, с лопатой, с киркой.

Он остановился перед статуей и сказал тихо:

— Ты знаешь, до чего человек силен, сильнее его свободной воли нет ничего на свете; и до чего талантлив — сделал такой город, создал такую статую! И какие-то жалкие пошляки хотят это все разрушить, — черта с два, пусть попробуют! Еще посмотрим, чья возьмет!

— Любуетесь трудом своих рук? — раздался сзади знакомый голос комиссара. — Статуя хороша, увлеклись, доктор? Чего так рано вскочили?

Доктор пошел рядом с комиссаром. Ему было неловко, что комиссар застал его врасплох с его мыслями, и он, отбиваясь от добродушных насмешек, сказал:

— Да бросьте, чем тут увлекаться, плечо у нее кривое, да и рука вывихнута…

— Так вы со специальной точки зрения смотрите, Иван Николаевич?

— Конечно, со специальной, — сказал Иван Николаевич и пошел с крыши, взяв под руку комиссара, который был в самом лучшем настроении, так как ему было ясно, что он сдаст новый госпиталь для эксплуатации на две недели раньше срока.

Девушка

Неуклюжая тетка в большом байковом платке набежала на нее в темноте, испуганно вскрикнув:

— Ай, кто это здесь?

— Я! — сказала девушка, сидевшая на ступеньках. — Это я, Поля.

— Чего ж ты не бежишь-то!.. Ведь тревога гудит! Сейчас бомбы тебе на голову пустят.

— Вот я их и жду… — спокойно сказала Поля.

— Чего ж их ждать-то, спасайся в убежище.

— Моя служба такая. Иди, иди, тетка, а то и вправду тебя зашибет…

— И пойду. А она ишь сидит на ступеньках — бесстрашная какая…

— Я не бесстрашная, я — разведчица.

Поля сидела на ступеньках и во все глаза следила за небом, на котором пересекали друг друга прожекторы, лопались ракеты, повисавшие красными пучками, золотые нити трассирующих пуль уходили в синий купол, и над всем стояло прерывистое, враждебное гудение летавших над городом самолетов. И, всем телом сжавшись, ждала она того страшного завывания гула и огненного плеска, который должен сейчас возникнуть, и Поля первая бросится туда, чтобы просигнализировать в штаб местной обороны, куда ударила бомба.

Втянув голову в худенькие свои плечи, закрыв глаза, слушала она нарастающий вой. Раскалывающий голову удар пронесся по улице. Теплая волна ударила в уши, толкнула в грудь. Поля вскочила, шатаясь, и уже бежала по улице туда, где только что упали стены и еще стояло, не рассеявшись, облако дыма. Свежие развалины вставали в темноте ночи. Зубцы изорванной стены чернели высоко над девушкой, улица была усеяна обломками, битым стеклом, каким-то невообразимым сором. Через минуту она уже звонила из соседнего дома о размерах бедствия. И сейчас же бросилась в тьму развалин, откуда слышались крики, стоны, вопли.

Так было изо дня в день. Никто быстрее ее не обнаруживал очага поражения, никто не умел так самозабвенно работать, так ухаживать за ранеными, так проводить целые ночи среди шатающихся стен, рушащихся балок и людей с перекошенными лицами. Особенно умело она откапывала детей.

Иногда, обтирая пот обратной стороной ладони, она садилась и смотрела на работу спасательных команд как будто со стороны. Развороченные дома, темный город, мелькающие в руках людей маленькие фонарики — все ей казалось невесомым, несуществующим, небывалым.

Ведь были какие ночи — мирные, веселые, с огнями трамваев, с песнями, танцами, молодежью… Да, все это было. Все это будет. А сейчас…

— Что же это я засиделась! — кричала она себе, и вскакивала, и снова помогала таскать, разгребать щебень, работать киркой и лопатой.

Она стала удивительно спокойной, твердой в решениях, крепкой нервами. Ее ничто не могло уже удивить.

Раз, прибежав, она увидела при лунном свете, как высоко над грудой рухнувших этажей, точно в воздухе, стоит женщина в одной рубашке, прижавшись к остатку стены, в углу, случайно уцелевшем на пятом этаже. Женщина стояла, как статуя, как мертвая, упершись руками в куски стены справа и слева. И Поля смотрела не отрываясь на белое пятно ее рубашки. Она думала только о том, как бы поскорее ее оттуда достать и как это сделать.

Другой раз прямо на нее бежала молодая, с растрепанными волосами женщина, прижимая к груди ребенка. Испуганная взрывом, вне себя от страха за ребенка, она могла бежать так через весь город. Поля схватила ее в объятия, погладила по голове, сказала:

— Вот и все!

— Что все? — забормотала женщина.

— Все, — сказала Поля, — уже все. Больше страшно не будет. Сядь, отдохни. Сейчас я тебя укрою…

И она отвела сразу успокоившуюся женщину на санитарный пост.

Сколько она перетаскала раненых, ушибленных, искалеченных, эта хрупкая девушка с большими, слегка удивленными глазами, скольких успокоила, ободрила, даже рассмешила своими острыми словечками, сказанными кстати.

— Скоро юбилей будешь праздновать, Поля, — говорили подруги, — у тебя уже к сотне спасенные приближаются.

Бомбежки сменились бомбардировками. Это было не так шумно, но подбирать раненых на улице, в темноте, под визг осколков и свист проносившихся над головой снарядов было делом нелегким. Но она подбирала; десятки раненых перетаскала она на своей спине.

Огневой налет в тот отвратительный, холодный, ветреный вечер был особенно жестоким. Поля прижалась к стене за ящиком с песком, и над ее головой осколки ударили в дом. Посыпалась кирпичная пыль, по мостовой запрыгали куски штукатурки, выбитые стекла. Потом кто-то застонал почти рядом. Улица была пустынна. Редкие пешеходы лежали на земле, вставали, бежали в дома или снова прижимались к мостовой.

Поля прислушалась. Стон был действительно рядом. Она осторожно перебежала туда. Пламя нового снаряда осветило улицу. Она упала. Снаряд попал в тротуар, и звон удара долго жил в ушах. Сердце колотилось. Поля увидела лежавшего у дома паренька. Где она его видела раньше? Ну конечно, весной на футбольном матче. Изумрудная лужайка. Смех вокруг. Разноцветные майки. Молодость. Солнце. Яркая музыка, теплый ясный день с курчавыми облаками, и этот парнишка, которому приятели кричали:

— Эй ты, хавбек! Держись!

Сейчас он лежал без памяти, но, когда Поля нащупала его рану, — он был ранен осколком в бедро, — он очнулся и застонал еще сильнее. И она сказала, перевязывая его:

— Эй ты, хавбек! Держись! Слышишь?

Парнишка замолчал, и она помогла ему встать. Но идти он не мог. Он почти навалился на нее, и она тащила его во тьме, рассекавшейся красными длинными мечами.

Но, вероятно, этот удар расколол пополам улицу, и все дома, и все вокруг, потому что Поля потеряла сознание. Она лежала на мягкой зеленой лужайке, и ей теперь говорил незнакомый голос: «Эй ты, хавбек, держись!» Но она не могла ни смеяться, ни даже пошевелиться. «Это мой девяносто восьмой раненый», — подумала она почему-то и снова потеряла сознание. Но в руке она держала руку того, лежавшего молча рядом.

И когда над ними наклонились люди, Поля сказала чистым, звонким голосом:

— Возьмите его, он тяжело… в бедро… — и не договорила.

— Ноги, — сказал кто-то в темноте, — она ранена в ноги.

Она не слышала. Она говорила кому-то на мягкой зеленой лужайке:

— Мне холодно, какая зеленая холодная трава.

Больше она ничего не видела в эту ночь…

…Но она осталась жива. Когда она впервые пришла в себя, был действительно мягкий солнечный день, и в окно глядели большие зеленые сосны.

Новый человек

Человек стоял запыхавшись, злой и растерянный.

— Насилу вас нашел, в этой тьме и собственного дома не отыщешь, — сказал он, сшибая снег с шапки. — Это, что ли, родильный?

— Это, — сказали ему. — В чем дело, товарищ?

— В чем дело?.. Женщина там, в переулке, рожает, вот в чем дело…

— А вы кто такой?

— А я прохожий. С ночной смены иду. Идемте скорее. Я покажу вам. Ну и дела! Иду, а тут она… И никого нет, кроме меня… А я же не акушерка.

Через минуту Ирина, санитар и прохожий быстро шли по сугробам. Было очень темно. Дома стояли как скалы. Ни одного огонька не светилось. Вьюга мела вихри, завитки снежной пыли носились по воздуху; казалось, что улицей пробегают тени разведчиков, прозрачные, холодные, быстрые.

Они присели у сугроба, уткнувшись в спину друг другу. Равномерное тонкое нарастающее гуденье приближалось откуда-то из-за угла, и грохот разрыва пронесся по улице. С одного дома слетели ледяшки-сосульки и звонко разбились внизу.

— Ох, не задело бы ее! — сказала Ирина.

— Нет, она по другую сторону, ищите там, — сказал прохожий, — вот за тем фонарем и ищите. А я пошел. А то вон он как кидается сегодня. Еще пришибет.

Ирина не была специалисткой по родам, она дежурила по приему рожениц, но сейчас нужно было идти в ночь, где рвутся снаряды, и отыскать эту рожающую женщину, во что бы то ни стало помочь ей. Ждать тут было нечего. Никто другой на помощь не придет. Глухая ночь. Вьюга, мороз, стрельба. Над головой с лязганьем и завыванием проносились все новые снаряды. Ирина перебегала с санитаром от сугроба к сугробу и останавливалась, прислушиваясь.

Стон донесся справа. Они бросились туда. И действительно, за фонарем, как указывал прохожий, прижавшись спиной к стене дома, у запертых наглухо ворот сидела на снегу женщина. Ирина упала перед ней прямо в снег на колени, и женщина схватила ее за руку жаркой дрожащей рукой.

Да, эту женщину доставлять в родильный дом было уже поздно: она рожала. Рожала на снегу, в черную зимнюю ночь, освещенная вспышками рвущихся снарядов. Ирина огляделась. Все походило на угрюмый вымысел. Снег сыпал за ворот, сильные порывы ветра ударяли в лицо, руки холодели, сердце билось от волнения так, что она слышала его стук. Казалось, никакого Ленинграда нет, есть дикая, темная пустыня, заметаемая зимней бурей под вой вражеских снарядов. Напрасно стучать в эти наглухо закрытые ворота, напрасно кого-то звать — улица пустынна, до утра по ней может не пройти ни один человек.

И тут, в этом мраке, на этом открытом всем ветрам месте, рождается новая жизнь. Надо ее спасти, надо ее отнять у холода, мрака и пушек. Ее ухо больше не слышало выстрелов и разрывов. Она помогала женщине так, будто дело происходило в комнате, так, как это всегда…

…Она высоко подняла ребенка, как бы показывая его всему лежащему во мраке великому городу. Она несла его, прижав к своей груди, горячий всхлипывающий комок, накрыв его своей шубкой. Она шла но снегу, на котором не было еще следа человеческой ноги.

За ней, поддерживаемая санитаром, как большая взлохмаченная птица, тащилась роженица. Она падала в сугробы, ее запекшиеся губы шептали:

— Я сама…

Санитар, сам усталый, измученный человек, говорил только одно:

— Сейчас дойдем, сейчас, уже близко…

Вьюга бросала им в лицо пригоршни сухого снега. Где-то сыпались дождем стекла после громового удара. Они шли как победители ночи, холода, канонады.

Мать знала уже, что родилась девочка. Она иногда протягивала руку вперед, к Ирине, несшей ребенка, точно хотела остановить ее, и снова опускала руку.

Они пришли в родильный дом. И когда женщина уже лежала в кровати и около нее суетились и помогали ей устроиться получше, она подозвала Ирину и сказала строгим, почти суровым шепотом:

— Как тебя зовут?

— А зачем вам это? — спросила Ирина.

— Хочу знать!

— Ирина зовут меня. А к чему вам мое имя?

— Дочку так назову — пусть тебя помнит. Ты ее спасла… Спасибо тебе от души…

И она поцеловала ее три раза… Ирина отвернулась и заплакала, сама не зная, почему.

Львиная лапа

Юра принадлежал к тем мальчикам, которым все время говорят взрослые: «Не путайся под ногами». Нет, он хоть был мал — ему было всего семь лет, — но он пропадал по целым дням в парке, или на улице, или в зоологическом саду. Зверинец был перед его домом через дорогу. Он часто забирался в сад, и ему очень нравились звери.

Но ему было страшно стыдно сознаться, что больше всего он любил большого гипсового льва, стоявшего на столбе у кассы перед входом в сад.

С тех пор как он его увидел первый раз, он уже не мог относиться к нему равнодушно.

— Он охраняет сад, чтобы зверям не сделали худа разбойники, да, мама? — спросил он однажды мать.

— Да, да, — рассеянно ответила она, и он остался очень доволен, что мать не спорила с ним в таком важном вопросе.

Большой гипсовый лев гордо возвышался над входом, и всякий раз Юра приветствовал его дружески и почтительно.

…Над городом выли сирены, и матери, волнуясь и спеша, собирали детей и загоняли их в бомбоубежища. Юра сидел в подвале на скамейке, и его маленькое сердце ёкало. Страшные, неведомые ему грохоты ясно доносились сюда, в большой низкий подвал. Иногда подвал вздрагивал, как в испуге, что-то сыпалось вдоль стен снаружи, доносился звон разбитых стекол.

— Вот, разбойники, прилетели опять, — говорили женщины возмущенно; старухи крестились при каждом особенно громком разрыве.

Вдруг дом тряхнуло так, точно кто хотел его вырвать из земли вместе с фундаментом и подвалом, как дуб с корнями, но потом раздумал и только очень сильно покачал.

— Эта близко упала, — сказала Юрина мама, — может, даже напротив…

И она не ошиблась. Когда тревога кончилась, все бросились смотреть, куда упала бомба. Юра побежал вместе с матерью. Бомба упала в зоологический сад, убила слониху, ранила обезьяну, и испуганный соболь бегал по улице, вырвавшись на свободу.

Но Юра, плача, кричал одно:

— Мама, лев!

Столько отчаяния было в этом Юрином вопле, что мать невольно взглянула, куда указывал мальчик. Его прекрасный кумир — большой гипсовый лев — лежал на боку, положив огромную белую голову на лапу. Задних ног у него не было. Одна передняя лапа была раздроблена, но грива осталась такой же царственной, и взгляд его был строг и неподвижен, как всегда.

— Мама, разбойники убили его! — кричал Юра. — Мама… он сражался с ними…

И он бросился что-то искать у подножия столба, избитого осколками. Он рылся в обломках, и слезы текли неудержимо из его голубых глаз. Он что-то все-таки отыскал и теперь судорожно прятал в карман.

— Юра, что ты там делаешь? — сказала мать. — Что ты там в грязи копаешься? Перемажешься только, брось сейчас же подбирать всякий мусор…

Юра не мог уйти. Он все ходил вокруг столба и смотрел на лежавшего на боку льва, как будто хотел запомнить на всю жизнь этого бедного безмолвного зверя, стоявшего у входа в сад и сторожившего покой зверей несколько десятилетий. Юру не привлекали воронки, разломанный забор, перевернутая будка, касса, от которой осталось несколько столбиков, ни даже песец, бегавший где-то тут, в парке, между кустиков. Он смотрел только на льва.

Однажды вечером к Юриной маме пришел запыленный военный. Он сидел за столом, пил чай, и Юра смотрел на него усталыми глазами, которые слипались все больше с каждой минутой. Он так набегался сегодня, что плохо уже слышал, что рассказывал военный. А военный рассказывал о фронте, о том, какие там бойцы, как они бьются с немцами, какие совершают подвиги; он рассказывал о мамином брате, получившем орден Красного Знамени. Мама заметила, что Юра совсем валится со стула, сонный и усталый, и она повела его спать. Уже раздевшись, сидя на постели, он сказал:

— Правда, что дядя Миша получил орден Красного Знамени?

— Правда, он сражался, как лев. Вот ты вырастешь, будешь таким же храбрым. Дядя Миша приедет — тебя научит воевать.

— Мама, — сказал он, — он сражался, как тот лев…

— Какой тот? — спросила мать. — Это всегда говорят так, когда сражается красноармеец, — как лев…

— Ну, значит, он сражался, как тот лев, — отвечал, не слушая ее, Юра. — Значит, хорошо сражался… Я буду тоже так сражаться…

— Ну спи, спи, — сказала мать. — А то еще тревога будет, надо до тревоги выспаться.

Тревоги стали теперь постоянным явлением. Юру не всегда удавалось загнать в подвал. То он пропадал где-то на улице, то вылезал на крышу, пробравшись на чердак, то дежурил на санитарном посту. Он уже привык к зениткам, к качанию дома, к глухим ударам бомб.

— Где ты пропадаешь? — спросила его мать. — Ищешь, ищешь тебя — нигде нет. Не смей далеко от дома отходить. Без отца совсем распустился. Вот отец с корабля вернется, он с тобой поговорит. Совсем от рук отбился.

— Я у нас за домом баррикаду строю… — сказал он серьезно.

— Какую баррикаду?

— Уже на Большом строят, мама, баррикады. Я сам видел, и мы строим. Я сговорился с мальчишками…

Через три дня, после сильного налета, его принесли оглушенного взрывом бомбы. Мать, бледная, с растрепанными волосами, дрожащими руками раздевала его. Он лежал тихий, но уже пришедший в себя. Его только толкнуло слегка воздухом и бросило оземь.

— Я строил баррикаду за домом, — сказал он тихо, виноватым голосом. — Я жив, мама, ты не бойся.

Мать вытряхивала из его карманов всякую всячину, ища платок.

— Что у тебя за дрянь в кармане всякая, — сказала она, вытаскивая большой, ставший уже серым, кусок гипса.

— Мама! — закричал Юра. — Не трогай! Это львиная лапа. Оставь! Это мне нужно. Это у меня на память.

Мать удивленно смотрела на кусок гипса. Действительно, на нем был ясно заметен большой полукруглый коготь.

— Зачем тебе это? — спросила мать. — Это ты там, в мусоре, отыскал?

— Это на память, — сказал он, хмуря свой маленький лоб.

— Да зачем тебе на память — не понимаю, Юрик, маленький, — нежно сказала мать.

— Я отомщу за него… этим разбойникам! Пусть только мне попадутся. Я им припомню…

Семья

— Даша, иди-ка, мать, сюда, разговор один есть, — сказал Семен Иванович.

Даша посмотрела на мужа так, как будто видела первый раз перед собой этого широкоплечего серьезного человека с неторопливыми движениями и суровыми глазами, давно уже не улыбавшегося и не отпускавшего шуток по ее адресу. Она вытерла руки о передник, села на стул и сказала, отводя взгляд куда-то в угол:

— Да знаю я твой разговор, Семен.

— Знаешь? Откуда же ты знаешь?..

— Сердцем чую. Ну, уж говори…

— Притвори дверь, чтоб Оля не слышала…

— Оля ушла за водой, а я тебе сама подскажу; ты только меня поправь, если что не так… Я ведь видела, как ты после смерти Кости мучаешься. Ну что же, Костя погиб, защищая Ленинград, хорошей, чистой смертью умер, а этим фашистским выродкам надо мстить, Семен Иванович, надо мстить ежедневно, ежечасно. Чего они творят, мерзавцы, не перескажешь, язык не поворачивается — такой страх; презираю я их и ненавижу — за Костю, за брата. Мстить им хочешь, на фронт решил. Да? Права я?

Семен Иванович ударил ладонью по колену, встал, подошел к ней, обнял ее, поцеловал, сказал:

— Эх ты, угадчица! Правильно, все так и есть. Чтобы не раздумывать, я уж и бумаги оформил. Вот, мать, какие дела — одним бойцом больше стало. Не могу я работать — душа кипит. А я старый солдат — империалистическую всю прошел, стрелять не разучился. Только, мать, времени у меня мало. Собери, что там нужно со мной вещичек…

— Все будет в порядке, — сказала тихо Даша.

Она подошла к окну и взглянула на улицу: не идет ли Оля. На улице было множество людей, как в праздник. Все шли пешком, потому что трамваи не ходили. Люди тащили саночки с дровами, с какими-то мешками, на иных санках сидели старики или старухи, закутанные в платки, обмотанные шарфами.

Воду везли тоже на санках. Ее везли в детских ваннах, в бидонах, в ведрах, в жестяных ящиках. Люди скользили на мостовой, вода выплескивалась и замерзала ледяными языками. Мороз был жестокий. Порывы ветра налетали с залива, бросали в глаза людям пригоршни колючего снега, ледяной пыли. Люди обвязали себе лица до рта черными повязками и шли как бы в полумасках, как ряженые. Даша некоторое время смотрела на пестрые толпы, двигавшиеся беспрерывно. Под полумасками намерзали от дыхания ледяные кружева. Белый пар клубился изо рта пешеходов. Трудно было увидеть Олю с ведром в густоте этого человеческого потока. Оля должна прийти с минуты на минуту.

— У меня тоже есть разговор, — сказала отвернувшаяся от окна Даша. — Я тоже решила: раз ты на фронт — я тебя заменяю. Не перебивай меня, Сеня, послушай, что я скажу. Город наш в осаде. Невесть какие мучения люди принимают. Город фронтом стал, в газетах нынче пишут. И это правда. А если так — ты уходишь за брата мстить гитлеровцам, — я на твое место встаю. Я еще женщина крепкая — выдержу, не беспокойся. Я понятливая, работу люблю. Тебя не подведу. Стыдиться жены не будешь… Дело понимаю. Ведь я с завода ушла только из-за детей.

— А сейчас? — сказал Семен Иванович.

— Что сейчас?

— Да ведь Петя мал еще. Да и Оле всего двенадцать. Слабенькая она. Как же дети-то будут, если я и ты из дому уйдем вместе? Завалится дом, мать; ты подумала об этом?

— Подумала, хорошо подумала, Сеня. И вот что я надумала: отправлю детей на Пороховые, там у меня подруга старая есть — у ней тоже погодки с моими; попрошу ее их пригреть. Вот тебе и руки свободные. Не те времена, чтобы думать о семейной жизни. Может, увидимся, а может, и нет. Да и дома наши враг рушит. Надо бороться с ним, нечего руки сложа сидеть. Никто за тебя драться не будет — сама дерись… Правильно я говорю, Сеня?

— Правильно, мать, — сказал Семен Иванович, — хорошо говоришь.

Вошла Оля. Оставив ведро с водой на кухне, она сразу, чтобы погреться, вошла в комнату, прошла к маленькой печурке и стала греть озябшие маленькие посиневшие руки. Какими-то необычайными показались ей сегодня отец и мать.

— Мама! — сказала она. — Отчего вы такие, ну, отчего вы такие? Что случилось? Кого еще убили? Нет, правда, вы что-то скрываете?..

— Нечего нам от тебя, девочка моя, скрывать, — сказала Даша, — вот раздевайся и слушай внимательно, что мы тут решили. — И скороговоркой, задержав дыхание, она сказала: — Отец на фронт идет, а я на завод, а вас отправлю к тете Леле на Пороховые… Вот, дочка…

Оля подбросила в печурку два полешка и сидела перед печуркой, смотря в ее низкий, неохотно разгорающийся огонь. Не подымая головы, она спросила:

— А нас с Петькой зачем на Пороховые?

— А кто же в доме, девочка, управляться будет? И в очереди за хлебом ходить, и дрова доставать, и воду таскать, и Петю кормить? Он вот вернется от соседских ребят — надо за ним посмотреть, последить… Кто же тут управится, если меня не будет?

— Мама, не пойдем мы с Петькой на Пороховые, не люблю я тетю Лелю. Ну ее к богу! Она ворчит, ворчит целый день… А кто тут управится? Я управлюсь!

Она вдруг встала, резко сбросила шубенку с худых, почти мальчишеских плеч, тряхнула головой и начала говорить:

— Плохо я сейчас управляюсь? Воду ношу, подумаешь! Дрова я знаю, где брать, мне Валька из семнадцатого поможет; печку растопить — подумаешь, какие разносолы на обед; за хлебом — с той же Валькой по очереди будем стоять; Петьку я и так каждый день кормлю. Не думай, что я маленькая. Теперь маленьких нет. Все мы большие. Идите оба, раз нужно — идите. Ты же домой приходить будешь? Будешь?.. Ну и ладно! А трудно мне будет — подумаешь, всем трудно. Ни на какие Пороховые я и не двинусь. Вот, мама. Так и будет, мамочка дорогая, все хорошо будет. Дай я тебя поцелую… Вот и все, подумаешь…

Руки

Мороз был такой, что руки чувствовали его даже в теплых рукавицах. А лес вокруг как будто наступал на узкую ухабистую дорогу, по обе стороны которой шли глубокие канавы, заваленные предательским снегом. Деревья задевали сучьями машину, и на крышу кабинки падали снежные хлопья, сучья царапали бока цистерны.

Много он видел дорог на своем шоферском веку, но такой еще не встречал. И как раз на ней приходилось работать, будто ты двужильный. Только приехал в землянку, где тесно, темно, сыро, только приклонил голову в уголке, между усталыми товарищами, уже кличут снова, снова пора в путь. Спать будем потом. Надо работать. Дорога зовет. Тут не скажешь: дело — не медведь, в лес не убежит. Как раз убежит. Чуть прозевал — машина в кювете: проси товарищей вытаскивать — самому не вызволить, и думать об этом забудь. А мороз? Как будто сам Северный полюс пришел на эту лесную дорогу регулировщиком.

То наползает туман, то дохнет с Ладоги ветер, какого он нигде не видел, — пронзительный, ревущий, долгий. То начнется пурга, в двух шагах ничего не видно. Покрышки тоже не железные, сдают. Товарищей, залезших в кюветы, надо выручать, раз едешь замыкающим; и главное — груз надо доставить вовремя. А как он себя чувствует, этот груз?

Большаков остановил машину, вылез из кабины и, тяжело приминая снег, пошел к цистерне. Он влез на борт и при бледном свете зимнего полдня увидел, как по атласной от мороза стенке стекает непрерывная струйка. Холодок прошел по его спине. Цистерна текла. Цистерна лопнула по шву. Шов отошел. Горючее вытекало.

Он стоял и смотрел на узкую струйку, которую ничем не остановить. Так мучиться в дороге, чтобы к тому же привести к месту пустую цистерну? Он вспоминал все свои бывшие случаи аварий, но такого припомнить не мог. Мороз обжигал лицо. Стоять долго и просто смотреть — этим делу не поможешь.

Он, проваливаясь в снег, пошел к кабинке. Политрук сидел, подняв воротник полушубка, уткнув замерзающий нос в согретую его дыханием овчину.

— Товарищ политрук, — позвал Большаков, — придется побеспокоить.

— А что, разве мы приехали уже? — спросил политрук, мгновенно пробудившись.

— Выходит, приехали, — сказал Большаков. — Цистерна течет. Что будем делать?

Политрук вывалился из кабинки. Он протирал глаза, спотыкался, но, когда увидел, что случилось, стал задумчиво хлопать руку об руку, соображая, потом сказал:

— Поедем до первого пункта, там сольем горючее, в ремонт пойдем. Так?

— Да оно как бы и не так, — сказал Большаков. — Как же оно так, если мы горючее не куда-нибудь, а в Ленинград, фронту срочно везем. Как же его просто сольешь? Его не сольешь.

— А что ты можешь? — сказал политрук, смотря, как скатывается бензиновая струйка вдоль разошедшегося шва.

— Разрешите попробовать — чеканить его буду, — ответил Большаков.

Он открыл ящик со своими инструментами, и они показались ему орудиями пыток. Металл был как раскаленный. Но он храбро взял зубило, молоток, кусок мыла, похожего на камень, и влез на борт. Бензин лился ему на руки, и бензин был какой-то странный. Он жег ледяным огнем. Он пропитывал насквозь рукавицу, он просачивался под рукав гимнастерки. Большаков, сплевывая, в безмолвном отчаянии разбирал шов и замазывал его мылом. Бензин перестал течь.

Вздохнув, он пошел на свое место. Они проехали километров десять. Большаков остановил машину и пошел осмотреть цистерну. Шов разошелся снова. Струйка бензина бежала вдоль круглой стенки. Надо было все начинать сначала. И снова гремело зубило, и снова бензин обжигал руки, и снова мыльная полоса наращивалась на разбитые края шва. Бензин перестал течь. Дорога была бесконечной.

Он уже не считал, сколько раз он слезал и взбирался на борт машины, он уже перестал чувствовать боль от ожогов бензина, ему казалось, что все это снится: дремучий лес, бесконечные сугробы, льющийся по рукам бензин.

Он в уме подсчитывал, сколько уже вытекло драгоценного горючего, и по подсчетам выходило, что не очень много — литров сорок, пятьдесят; но если бросить чеканить через каждые десять-двадцать километров, вся работа будет впустую. И он снова начинал все сначала с упорством человека, потерявшего представление о времени и пространстве.

Ему уже начало от усталости казаться, что он не едет, а стоит на месте и каждые сорок минут хватает зубило, а щель все ширится и смеется над ним и его усилиями.

Неожиданно за поворотом открылись пустые странные пространства, огромные, неохватные, белесые. Дорога пошла по льду. Широчайшее озеро по-звериному дышало на него, но ему уже было не страшно. Он вел машину уверенно, радуясь тому, что лес кончился. Иногда он стукался головой о баранку, но сейчас же брал себя в руки. Сон налегал на плечи, как будто за спиной стоял великан и давил ему голову и плечи большими руками в мягких, толстых рукавицах. Машина, подпрыгивая, шла и шла. А где-то внутри него, замерзшего, в дым усталого существа, жила одна непонятная радость: он твердо знал, что он выдержит. И он выдержал. Груз был доставлен.

В землянке врач с удивлением посмотрел на его руки с облезшей кожей, изуродованные, сожженные руки и сказал недоумевающе:

— Что это такое?

— Шов чеканил, товарищ доктор, — сказал он, сжимая зубы от боли.

— А разве нельзя было остановиться в дороге? — сказал доктор. — Не маленький, сами понимаете, в такой мороз так залиться бензином…

— Остановиться было нельзя, — сказал он.

— Почему? Куда такая спешка? Куда вы везли бензин?

— В Ленинград вез, фронту, — ответил он громко, на всю землянку.

Доктор взглянул на него пристальным взглядом.

— Та-ак, — протянул он, — в Ленинград! Понимаю! Больше вопросов нет. Давайте бинтоваться. Полечиться надо.

— Отчего не полечиться! До утра полечусь, а утром — в дорогу… В бинтах еще теплее вести машину, а боль уж мы как-нибудь в зубах зажмем…

1942 г.

Шваб

1

Они сидели за грубосколоченным столом и ели мягкий, разваренный, желтый горох. Корчма была унылая, лишенная всякого убранства.

В углу в потолке синело небо, так как туда угодил когда-то снаряд и дыру еще не починили. Земляной пол был местами выбит, и хозяин, извиняясь, говорил, что в корчме фашисты устроили конюшню и лошади испортили пол, но это ничего — скоро все придет в порядок. Он уже готовит полный ремонт. Вот лежат доски и кирпичи, но нет пока рабочих рук.

В разбитые стекла, заклеенные бумагой, смотрели мачты парусников, совсем рядом качавшихся у старой каменной стенки, из которой большие куски вырвали бомбы. Зеленовато-сизое море, покрытое острыми гребешками странно высокой пены, завивавшейся тонкими смерчами, уходило к коричневым скалам далекого острова.

В корчме гулял свежий ветер, врывавшийся в поминутно открываемую дверь, резко визжавшую на заржавленном блоке. Пол был в пятнах красного далматинского вина. Дым сигарет повисал в холодном воздухе стальными струйками.

Горох был слишком переварен и плавал в желтой воде, а «хладно» — холодец из поросячьих ног — было так жирно, что почти невозможно было его есть.

Зато красное густое вино было великолепно, и Филипп с удовольствием пил его. Член городского совета Анте, старик, худой и жилистый, прихлебывал вино медленно, маленькими глотками. Пеко, высокий и широкоплечий, сидевший на табурете верхом, как в седле, почти совсем не пил, но зато говорил за всех.

— В Метковичи по Неретве вы еще долго не подыметесь, потому что там плавают магнитные мины, и когда их выловят, никто не знает. В Плоче ничего нет, кроме надстроенного вокзала и неготового порта. Но Плоче со временем будет то что надо. Я был там недавно и снова еду туда. Как ты съездил, Филипп?

Капитан сидел, расстегнув ворот своего голубоватого кителя с золотыми треугольниками на воротнике, и равнодушно смотрел, как дочка хозяина корчмы переговаривалась с подругой, толстой девчонкой с желтыми косичками, стоявшей на пороге. Казалось, он смотрит сквозь этих молодых далматинок куда-то в море и видит вещи, только ему одному понятные.

— Филипп, — сказал Пеко, — по-видимому, ты съездил не очень хорошо?

Филипп допил остатки вина в стакане и, не отвечая на вопрос, посмотрел вокруг.

— Слишком много швабов, — сказал он, снова наполняя стакан.

Пеко усмехнулся. Да, в корчме там и тут сидели за маленькими столиками швабы. Они же входили с улицы, и число их все увеличивалось. Все они были молчаливы, мрачны, с исхудалыми лицами, все были в потрепанной военной форме, заплатки были понасажены и на спине и на локтях. Трудно было представить себе, что эти люди еще недавно держали в руках оружие, ходили строем, высоко подымая ногу, и четко делали разные повороты. Трудно было поверить, что это были представители немецкой фашистской армии, надменные и чванливые. Точно из них вынули какой-то металлический прут, и они обмякли, стали похожи на тряпичных кукол, нарочно одетых посмешнее.

Входившие приближались к сидевшим и как будто обнюхивали их, как собаки. Потом, ничего не сказав, усаживались за столики. Иные уже поели и сидели в раздумье, куря сигареты. Один сидел, сильно наклонившись вперед, на узкой скамейке, и выпяченный его зад, весь пересеченный рыжими заплатами, походил на зад полинявшего павиана. Другой, толстый, с рыжими большими усами, закутанный в драное короткое одеяло, сидел, уставив глаза без всякого выражения в пустую тарелку. Так он сидел не мигая, только его щетинистые усы слегка шевелились. Третий, ржавый, как гвоздь, прислонился к стене и дремал, съежившись, как будто его бил колючий холодный дождь.

Как только Анте и капитан переставили свои тарелки с недоеденным хладно на пустой соседний стол, один шваб ожил и с необычайной быстротой очутился у этого стола.

В этой молчаливой взъерошенной серой фигуре что-то прохрипело, и шваб сказал тонким приниженным голосом, держа руки по швам:

— Вы разрешите доесть это?

Анте кивнул головой, капитан не шевельнулся. Немец низко поклонился, схватил обе тарелки, унес их на свой стол и, почти навалившись на них, начал пожирать остатки поросячьих ног. Другие швабы жадно посмотрели в его сторону и, убедившись, что им ничего не перепадет, снова погрузились в молчание.

— Слишком много швабов, — повторил Филипп, стуча пальцами по столу.

Анте сказал, попыхивая маленькой трубочкой:

— Это шоферы ЮНРРА, сегодня здесь целый караван. Они работают в ЮНРРА, эти швабы.

Вдоль набережной у самого моря стояли большие серые и зеленые машины, накрытые брезентом, с горами разной клади, с двойными колесами. На брезенте и в кабинах сидели целыми днями швабы и с холодным безразличием смотрели в ядранское небо с несущимися из-за громады Велебита серыми, тяжелыми тучами.

— У тебя, кажется, тоже свой собственный шваб? — спросил Пеко.

— Мне его дали в Опатии, — сказал Филипп. — Вон он сидит у стенки направо.

Пеко еще раз оглядел этих застывших в разных позах швабов. От них веяло такой опустошенностью, что казалось, потряси посильнее рукава их курток — и из них посыплется едкая, тоскливая пыль.

«Собственный шваб» капитана во всем походил на остальных: такая же зеленоватая шкура на плечах, такие же, — правда, меньшего размера, — заплатки, тонкие в обтяжку штаны, большие ботинки, стучавшие по земляному полу разболтанными гвоздями, но чем-то он все же отличался.

Щетина его была еще злее, чем у прочих, и какая-то настороженная осмысленность жила в чертах его угрюмого, как будто никогда не знавшего свежести лица. Тонкий нос походил на клюв маленькой и жестокой птицы. Этот шваб тоже сидел неподвижно, но шевелились его пальцы, длинные, как вареные макароны из серого теста. Если к ним присмотреться, то охватывало странное чувство, что эти лишенные воли, мягкие, как тесто, пальцы могут вдруг стать стальными и гибкими.

— Знаете, как это все называется? — сказал Пеко. — Это называется конец похода на восток.

Он засмеялся, и его смех прозвучал очень громко в большой пустой зале корчмы.

Он повернулся к Анте:

— Анте, ты плачешь, кто будет восстанавливать твой городишко? Они будут восстанавливать. Пусть они сожрут столько пыли, сколько они подняли здесь своими бомбами. Они — как вурдалаки, которым не дают пить человеческую кровь. У них же нет ни души, ни сердца. Какого черта ты их пускаешь сидеть рядом с нами? — сказал он хозяину, стоявшему сзади стола и переливавшему из бочки в бутыли вино.

Хозяин вынул изо рта тонкую резиновую трубочку и сказал:

— Они сейчас уедут. Им негде больше есть. А надо срочно доставлять груз. Это исключение. Прости, друг, они сейчас уедут.

Капитан встал и, ни на кого не смотря, пошел к двери. Он шел тяжелой походкой, и со стороны могло показаться, что он выпил много, но он почти ничего не пил. Несколько стаканчиков для такого человека — что они значили! Он распахнул дверь. Она со страшным стуком захлопнулась за ним.

Анте и Пеко сидели молча, смотря, как струится в бутыли красное, темное, как кровь, вино.

Прошло полчаса. Анте и Пеко тихо разговаривали о самом разном, о жизни на побережье, о новостях, которые приносили последние дни газеты, о знакомых и друзьях. Потом Пеко встал, потянулся и сказал:

— Я пойду к нему. На него опять напало то самое. Не надо его долго оставлять одного.

Он вышел на набережную, и в лицо ему ударил холодный, шквалистый ветер. Он увидел вдалеке парусник, ныряющий между скал, разбитую набережную, тяжелые машины, покрытые брезентом, клочья бумаги, которые ветер гнал по камням, пароход у мола, подававший яростные свистки.

Придерживая шляпу, он пошел, стараясь держаться вдоль стен домов, выходивших окнами на море. В маленьком проулочке, перед которым весь проход загородил грузовик с квадратными огромными ящиками, ходил взад и вперед Филипп, заложив руки в карманы шинели.

— Ну, довольно, — сказал Пеко, подходя к нему и бережно обнимая его за талию.

Филипп взглянул на него так, как будто хотел оттолкнуть его, но потом выражение лица его смягчилось, он взял Пеко за руку и сказал хрипло:

— Пеко, ты меня знаешь с юности. Ты знаешь мой характер. Мы вместе были партизанами. Мы многое можем. Но когда я вспоминаю про то, — ты знаешь, о чем я говорю, — мне всегда нехорошо…

Пеко обнял его за плечи и начал прохаживаться с ним по проулочку, выход из которого загромоздил слоновой тяжестью грузовик ЮНРРА.

Так они ходили между слепых стен, и к их ногам с крыш скатывались кусочки черепицы, сбитые порывами сильного ветра оттуда, из-за скал Велебита. Они ничего не говорили, они просто ходили взад и вперед, точно снова и снова считали, сколько шагов в этом ничтожном проулочке.

Наконец капитан сказал:

— Мне пора ехать. А то будет слишком поздно.

— Мне тоже пора, — сказал Пеко, и они направились к корчме.

2

Машина взбиралась кряхтя по пустым, узким, приморским дорогам. Белый камень вокруг то вставал до неба, из окна машины не было видно конца уступам, то ложился по склонам, как будто его нарочно насыпали мешками в квадраты каменных стен, низких и длинных. В этих квадратах, засыпанных белым камнем, росли оливковые деревья с узловатыми коричневыми стволами, с почти черной листвой.

Проносились развалины маленьких деревушек — дома без крыш, пустые глазницы окон, трава на пороге. Сожженные машины валялись внизу под обрывом. Дул холодный ветер, подымая жесткую белую пыль. Море то исчезало за приморскими холмами, то снова его малахитовая хлябь качалась, упираясь в длинный серый профиль острова, растянувшегося на десятки километров.

Голова шваба торчала перед глазами капитана, и, когда шваб наклонялся, капитан видел его узкую гусиную шею, серую и морщинистую. Шваб снял пилотку, и его жесткие, неровно подстриженные волосы торчали пучками. Синяя щетина на щеках была подернута сединой.

Филипп, не отрываясь, смотрел на эту голову, часами торчавшую перед ним.

— Почему вы не бреетесь? — спросил он резко. — Почему вы не побрились в Сплите?

Немец не понимал никакого языка, кроме немецкого, а капитан довольно свободно владел им.

Немец не обернулся. На этих дорогах нельзя безнаказанно оборачиваться — все время рядом обрыв и такая узость, что смотри в оба. Шваб отвечал дребезжащим сердитым голосом:

— Они всегда гуляют, эти парикмахеры, а я всегда работаю.

Машина шла между скал, покрытых кустарниками. «Хорошее место для засады», — подумал Филипп, отгоняя те мысли, что со вчерашнего дня снова овладели им с напряженной силой и крутили его голову, как будто стягивали ее обручем. Прижавшись к скале, стояла крестьянка с корзиной в руке, и крестьянин придерживал серого осла, тщетно пытавшегося схватить какой-то неподатливый клок травы на каменистом склоне.

— Где вы родились? — спросил капитан, смотря в сутулую спину, слегка покачивавшуюся перед ним.

— Я уже вам говорил, вы забыли: в Инсбруке. Но я провел там только раннее детство. Я жил в Венесуэле, в Южной Америке. Там поселился дядя матери. Я оттуда…

— У вас есть семья?

— Жена жила в Линце. Полтора года ничего не знаю о ней.

— Вы никогда не были в этих краях?

— Никогда! Меня взяли в Северной Истрии. Я шел в Линц…

— Что вы делали в армии?

— Я был шофером. Был в Африке, в Алжире, потом Сицилия, потом Италия, потом Истрия.

— И вы никогда не были в этих краях?

Машина сделала резкий прыжок назад. Тормоза заскрипели. Она остановилась. Немец вытирал пот. Не отвечая на вопрос, он сказал:

— Здесь за эту дорогу платишь нервами. Видите, что впереди…

Впереди громадный грузовик, ведя на буксире другой, встал поперек поворота. Проезда не было. Шваб вылез на ветер, хлопнув дверцей, пошел мелкими шагами, не оглядываясь, к месту остановки.

Капитан вылез за ним. Тоска разламывала его. Он шел медленно, подошел к машинам. Два шваба, сопя, пытались вытащить длинную толстую палку, засунутую под машину выше передних колес, служившую тормозом для буксируемого грузовика. Но здесь его занесло, и теперь его не стащить с места, не убрав палки, — колеса не вертятся.

— Ушли за топором в тот дом, — сказал один из швабов, показывая рукой на каменный белый дом, стоявший в стороне от дороги.

Капитан сел на камень и жадно глотал холодный, резкий воздух. Море кипело под ветром, зажатое островами. Травы были колючи, а скалы белы, точно покрыты снегом.

3

Журналист из Белграда в мохнатой зеленой куртке раскуривает большую трубку. В белой маленькой кафане пусто, потому что уже не рано. Здесь ложатся спать с закатом. Это, конечно, преувеличение, но не очень большое. Во всяком случае они с капитаном полуночники. Журналист наливает вина в граненый пузатый стакан и зовет слугу.

— Чего ты хочешь? — спрашивает Филипп.

— Пошлем швабу вина…

Слуга ждет приказаний. Филипп ударяет кулаком по столу. Вино расплескивается на клеенку, которой покрыт стол.

Шваб не видит этого жеста. Он сидит за отдельным столиком, за перегородкой, рядом. Он ест один. Он не должен сидеть за этим столом, в комнате, где сидят гости.

— Не давай ему вина. Я не хочу…

— Пожалуйста, — говорит журналист. — По-моему, Филипп, ты здорово устал. Пойдем скоро спать.

— Нет, ты сначала расскажи, доскажи то, что начал.

Радо говорит, покуривая трубку, извергающую тучу сизого дыма, о том, что он разыскивает кое-какие сведения о временах, когда он партизанил здесь. Надо восстанавливать события во всех подробностях.

— Во всех подробностях, — говорит Филипп, — ты прав. Ничего нельзя забывать, не правда ли?

— Это пригодится потомкам, — говорит журналист. — Они не поверят, что мы выжили после всего, что было.

— Это пригодится и нам, — говорит Филипп, — и, может быть, именно для того, чтобы жить дальше…

В комнате, где они ночуют, не закрывается ни одна дверь. Та, что на балкон, открывается от порыва ветра бесшумно, и оттуда врывается шум моря и ветер. Та, что в коридор, открывается с треском и хрипом, и слышно, как поют и ноют другие двери в коридоре и как стучат ставни. Этот дом потрясен бомбежкой до основания, в нем перекорежило все рамы и все косяки.

Кровати журналиста и капитана стоят рядом. Но они еще не спят. В дверь стучат. Входит шваб, как будто его втолкнул ветер из коридора. Он стоит у двери и смотрит бессмысленными, свинцовыми глазами. Какая-то дикая усталость лежит на его лице, заросшем, сине-черном, худом, потухшем.

— Какие будут распоряжения на завтра? Когда мы едем? — говорит он, ни на кого не глядя.

Филипп смотрит на него так, как будто видит его первый раз.

— Мы едем в восемь утра, все.

Шваб поворачивается к двери.

Филипп наклоняется, чтобы снять сапоги, и вспоминает, что каждый вечер эта возня. Сапоги узки, с ними мучаешься каждый вечер.

— Стой, не все! — кричит он швабу.

Шваб делает четкий поворот. Он опять стоит руки по швам, застывший и мрачный.

— Сними сапоги, — говорит совсем мирно капитан. Филипп упирается другой ногой ему в зад, сапог действительно тесен. Наконец один сапог снят. Снова шваб сгибается почтительно над каблуком, захватывает своими мягкими пальцами каблук, и пальцы становятся стальными. Капитан дает ему пипка, и немец с сапогом садится на пол. Он понимает шутку. Он снова на ногах и ждет приказаний. Сапоги сняты — что дальше?

— Чтобы завтра ты был побрит, — грубо говорит ему капитан.

Немец молча наклоняет голову и уходит.

Море шумит за окном, и двери стучат вперемежку со стуком ставен, и если погасить свет, то покажется, что кто-то все время входит и выходит из комнаты.

Журналист и капитан лежат, накрывшись до горла ватными одеялами. Они лежат с открытыми глазами.

— Радо, ты говорил о воспоминаниях. Я тоже вспоминаю. Я не могу спать, понимаешь…

— Подожди, Филипп, друг, может, это не надо вспоминать… не все надо вспоминать.

— Ты же не знаешь, о чем я буду говорить. Слушай. Этот ветер там, за окном, напомнил мне одну ночь. Ты был в Боснии тогда, а я на островах. И мне сказал начальник, он позвал меня и сказал, что я буду при этих, при англичанах, офицером связи. Я знаю эти места и помогу им. Они искали немецкие баржи, что перебрасывали войска ночью. Мы вышли в такую темень, что я не видел собственной руки. Только если приглядеться, то белые буруны шли вдоль борта. Внизу в каюте горел свет, но я был на мостике, а кораблики были очень маленькие, но злые и дотошные. Мы ничего сначала не видели и не слышали, и я думал, что все обойдется тихо из-за темноты и что я только промокну до костей. Я заранее присмотрел, где мне отлежаться внизу, в тепле. Но это не вышло. Ничего не вышло. Такая была ночь.

— Подожди, как будто открылась дверь.

— Черт с ней! Если кто и войдет, так это пьяный, который заблудился в этой гостинице. Он пошатается здесь и выйдет снова в коридор. Слушай меня. Англичанин схватил меня за руку и показал вперед. Я понял это потому, что его рука куда-то протянулась передо мной, Я увидел слабый-слабый отблеск и тотчас же услышал шум мотора. Мы пошли на сближение. Мы пересекли путь какому-то транспорту и дали сигнал. Тут могли быть и наши. Они, ты знаешь, приходили с Виса, и легко можно было ошибиться в этой кромешной тьме. Но они ответили ясным сигналом, и это был не наш сигнал. Они обознались. Тогда мы дали свет, и я увидел с мостика, что перед нами пароход, черт бы его побрал, и длинный квадратный понтон. Он волок его за собой. Откуда мы знали, что на этом понтоне два танка и двадцать пулеметов! Тут они устроили иллюминацию, и все море заиграло от трассирующих пуль. Мы дали им сигнал следовать за нами. Они отвечали удвоенными залпами. Пули, мне казалось, полосовали наш кораблик, как хотели. Каждую минуту я, не моряк, готовился очутиться в воде. Но раз так — мы дали по ним хороший залп, и они посыпались в море. Потом мы дрались вслепую, но очень упорно. Там что-то загремело, и раздался такой взрыв, что я зашатался как пьяный. Потом все осветилось, потому что загорелись бочки с бензином. Они плавали и освещали всю картину. Немцы выли, качаясь среди волн. Кораблик у них сдрейфовал. Другой наш катер залепил и ему. Он утонул так быстро, что даже никто оттуда не закричал. А эти, ближние, вопили, как зарезанные. Мы боялись, что они бросили мины в начале боя. Англичанин хмыкнул и повел катер к ним. Но было поздно. Волна шла большая, и ничего не было видно. Но кое-кого мы выловили. Один поднялся из воды худой, и в лучах света я увидел его мокрое лицо, глаза испуганной ящерицы. Он вцепился в канат, который ему бросили, и вылез…

Филипп замолчал, и слышно было только, как он ворочался на постели, точно отыскивал трубку, которая упала в складки одеяла, но ведь он не курил. Поэтому Радо спросил:

— Почему ты замолчал? Что же дальше?

— Дальше, — раздался сухой голос Филиппа, — дальше, на другой день этот шваб зарезал часового, англичанина, и бежал. Потом мы узнали все про него. Это был большой негодяй. Он вырезал целые деревни, резал женщин и детей. Он сжег раненых английских летчиков. Он…

Голос Филиппа прервался. Журналист отыскал спички и раскурил трубку. Море шумело, как будто волна вот-вот ворвется в комнату. Дверь на балкон стояла открытой.

— Что с тобой, Филипп? — спросил Радо. — Почему ты замолчал? Может быть, все-таки не надо больше вспоминать? Может быть, я договорю за тебя?

Филипп молчал. Там, где он лежал, было так тихо, как будто он встал и ушел из комнаты. Но он лежал, он никуда не уходил. Только гудел ветер, и теперь дверь в коридор открылась со стуком.

— Филипп, — сказал Радо, — это был тот самый шваб, который убил твою мать, твою сестру, твою жену. Филипп, да? Это лучше говорить, когда темно, правда, и тебе будет легче. Это он сделал обманом. Он предложил обмен заложников, и когда ему дали список, он вместо выдачи расстрелял по списку. Так это было, Филипп? Я все это знаю. И я знаю, что, если на тебя сегодня нашло, надо было все сказать вслух. Ты можешь мне не отвечать, Филипп. И больше ничего не говори. Ради бога, больше ничего не говори. Спи. Я сейчас попробую закрыть хоть одну дверь.

Он встал в темноте, натолкнулся на стул, потом на туалетный столик, нашел ощупью дверь и, прежде чем подпереть ее своей палкой с головой козла, просунул голову на балкон и вдохнул чистый, почти морозный воздух глухой ночи. Где-то вдали мерцал огонек, и это хорошо действовало на нервы. Он закрыл дверь, загнал палку между углом дивана и простенком и вернулся на кровать.

Филипп не издавал ни звука. Даже нельзя было сказать, спит он или лежит, затаив дыхание. Радо лег и накрылся с головой. Он не помнил, как быстро заснул.

Он проснулся, когда в комнате было уже светло. Сквозь створки жалюзи шли бледные лучи раннего утра. Кровать Филиппа была пуста. Радо поискал его глазами, не меняя позы. Филипп стоял на балконе и смотрел вниз. Он видел перед собой волны прибоя, набегавшие на маленький мыс, волны, разбивавшиеся в бухте о стенки набережной. Море было пасмурное, горизонт в тумане, белые гребешки возникали, как будто кто-то громадный дул на воду, и она поспешно бежала к берегу, старалась уйти от ледяного этого дыхания.

Филипп смотрел на берег, где его собственный шваб мыл машину, возился с тряпками, залезал внутрь, открывал дорожный ящик, рылся там, снова шел вокруг, проверяя колеса, лазил под кузов. Потом он успокоился, убрал тряпки, сел на камень и стал смотреть на море. Он сидел, маленький, съежившийся, охватив подбородок руками, не шевелясь. Потом он что-то вынул из куртки. Этот предмет был мал, он вертел его, и Филипп мог только догадываться, что это у шваба в руках. Филиппу показалось, что шваб что-то снял с пальца и снова сунул под куртку.

Потом он встал и начал шагать возле машины, как часовой.

4

Были видны далеко внизу крошечные фиорды, замыкавшие извилистые бухты, где на песке лежали на боку лодки. Над ними белели крошечные, почти игрушечные с такой высоты домики. Маленькие паруса уходили к мысу, напоминавшему коричневый каравай. Деревья, похожие на кусты, лепились по крутому склону.

Дорога вилась по самому краю гор, и целый мир был виден далеко внизу. Дорога петляла, огибая причудливые скалы, и нельзя было видеть, кто идет навстречу, потому что дорога шла почти на одном уровне, очень незаметно повышаясь. Природа была замкнута, как будто ушла в себя, отказалась от ярких красок, и только в небе блестели светлые полосы да ярко сиял снег на крутых склонах бесконечного Велебита.

— Отчего вы заклеили себе лицо пластырем? — Филипп откинулся на сиденье и рассматривал сбоку шваба, курившего сигарету, которую он достал из ящичка, вделанного в стенку машины. Там лежал весь нехитрый его достаток: сигареты, иголки, нитки, тряпочки, проволока для прочистки мундштука, спички, маленький электрический фонарик, два апельсина и кусок хлеба.

На этот раз шваб обернулся, и черная ленточка пластыря, шедшая поперек щеки, стала почти вся видна. Несмотря на повороты дороги и извилины горного пути, он обернулся и сказал тихо, но твердо:

— Вы приказали мне побриться. Я брился сам безопасной бритвой. Я не умею бриться безопасной бритвой. Я сильно порезался.

Он снова уткнулся в руль. И Филипп видел только его пальцы, охватившие баранку руля. Это были уже не вареные макаронины. Это были железные клещи, посиневшие от напряжения. Что-то дикое стало подыматься у Филиппа со дна души. Он смотрел в окно, но бежавшие сбоку горы и мелькавшие внизу в огромной пропасти домики и бухты не могли ничем ему помочь. Он сжал кулаки и сидел неподвижно, смотря только в небо, на светлые длинные полоски лазури, лежавшие над морем.

— Почему вы не спросите меня, где я научился немецкому языку? — вдруг сказал он громким и ясным голосом.

На этот раз шваб не обернулся. Он сказал, слегка поклонившись, как будто стоял перед Филиппом:

— Шофер не имеет права спрашивать.

Филипп невесело засмеялся.

— Вы не хотите понимать сербский язык?

— Я не знаю его, — ответил шваб по-немецки.

— Я изучил немецкий язык, когда учился в Германии, но не настолько, чтобы бегло говорить. Но я стал бегло говорить после… после, когда был в концлагере. И бежал оттуда. Да, бежал. Но вы напрасно не пользуетесь сербским языком. Не все знают немецкий, как я.

— Я не знаю сербский язык! — упрямо повторил шваб, и машина резко замедлила ход.

Филипп увидел, как из-за поворота на них сползает большой, тяжело нагруженный грузовик из тех ЮНРРА, которые ползут по всей дороге. Справа был обрыв, внизу светилось море, белые камни, крошечные деревья. Грузовик медленно и неудержимо сползал на их маленькую машину. Оставалось три метра, когда он остановился. Шваб быстро проговорил длинное ругательство и начал пятить машину, оглядываясь назад, тщательно прикидывая расстояние между колесами и обрывом. Около километра шел он так, пока не смог загнать машину вплотную к скалам, на небольшую площадку. Тут он вылез, вытер пот, обошел машину, посмотрел ее кузов, открыл дверцу к Филиппу и сказал, сплевывая желтую слюну:

— Похоже было на то, что крышка, а? Вы видите, как тут ездить.

Филипп вышел из машины и ходил, разминая ноги.

Он подошел вплотную к швабу и спросил тихо, смотря в его сощуренные от дыма сигареты желтые глаза:

— Что вы нашли сегодня утром такое, что так долго рассматривали там, у моря, когда чистили машину?

Шваб выбросил изо рта недокуренную сигарету, руки его легли по швам измятых старых штанов; он втянул голову в плечи и ответил, немного прокашлявшись:

— Я нашел интересный камешек. — Он сейчас же нагнулся и поднял с земли светло-серый, в потеках, маленький камешек. — Вот приблизительно такой. Да, вот почти такой камешек.

5

На маленькой эспланаде горели редкие фонари, из дверей кафаны квадрат света ложился на камни, но все селение было погружено в ночь, в темноту. Где-то за последними домиками, на взгорье, лаяли собаки. Воздух был теплый, как будто вернулось лето.

Филипп вошел в домик, хорошо ему знакомый, в узком переулке, у самой воды. Стоянка была занята распутываньем большого клубка темных ниток. Она обернулась на стук двери и увидела Филиппа.

Клубок выпал из ее рук и мягко упал на пол. Она не посмотрела на него, стояла, не сводя глаз с капитана. Потом она положила руку на грудь и сказала:

— Как ты меня напугал, Филипп. Дай на тебя посмотреть.

Теперь она справилась со своим смущением и стояла высокая, статная, и ее расшитый передник почти касался шинели капитана. Он подал ей руку и спросил:

— Где Микола?

— Отец в море. Он скоро вернется. Он сказал, что ему нездоровится и он оставит Павла и других, а сам вернется.

— Он далеко в море?

— Совсем недалеко. — Стоянка распахнула дверь и вышла на берег. Берег был тут же у дома. — Вот смотри туда…

Капитан посмотрел и совсем почти рядом — это, конечно, ему показалось — увидел светлую полосу на воде и над ней темнее ночи корпус небольшого кораблика.

— Отец там. Они будут ловить ночью. Сегодня хорошая погода. Рыба хорошо идет в такую ночь.

— Стоянка, я съезжу за Миколой. Он мне нужен по делу. Где лодка?

— Так спешно он нужен тебе, что ты не можешь ждать ни минуты? — спросила Стоянка.

— Да, ни минуты, — сказал он, сходя к самой воде и оглядывая причал.

Лодки были тут, их было достаточно. Можно было выбирать любую.

— Я поеду с тобой, — сказала Стоянка.

— Нет, Стоянка, я поеду со швабом. Позови его. Он там, у машины. Поверь, это не каприз. Мне так нужно.

— Хорошо, раз тебе так нужно… Но ты будешь ночевать у нас?

— Буду!

Стоянка засмеялась и ушла в темноту. Шваб пришел тотчас же и молча начал помогать спускать лодку на воду. Капитан не говорил больше ни слова. Казалось, самый процесс спуска лодки и первые всплески весел занимали его больше всего. Стоянка осталась на берегу, пока они не отъехали так далеко, что их не стало видно. Тогда она вернулась в комнату.

Шваб греб сначала вяло, потом стал налегать на весла. Капитан сидел на руле. Они плыли в полном молчании. Море было тихое, и вода журчала у самого борта, как будто мурлыкала. Темное холодное пространство дышало необъятной силой и враждебностью. Капитан сидел, уткнув подбородок в воротник, изредка взглядывая на приближающуюся полосу света. Кораблик был совсем близко.

Люди на нем заметили лодку и с любопытством всматривались в плывущих. Лодка стукнулась в борт трибакулы, и сверху сбросили канат. Капитан, держась за него, влез на палубу. Микола стоял возле, и все его морщины были ярко освещены. Он поднял фонарь еще выше и громко сказал:

— Добрый вечер, Филипп. Что случилось?

— Ничего, Микола. Я приехал за тобой. Стоянка сказала, что ты хотел вернуться на берег, что тебе нездоровится.

Филипп жал руки рыбакам. Все это были старые знакомые, приятели, морские партизаны в недавнем прошлом. Филипп стоял у борта, смотря на лодку, плясавшую внизу.

— Я приехал со швабом, который водит у меня машину. Он там замерз, в лодке. Пусть подымется погреться. Ты, Янко, закрепи лодку, он не умеет, наверное.

Янко спрыгнул в лодку легко, как кошка. Филипп перегнулся через борт.

— Эй, там, в лодке! — закричал он. — Лезь сюда наверх… Живей!

Шваб возился в лодке и долго не мог найти веревку. Янко помогал ему лезть. Филипп поднял фонарь и направил его в лицо швабу. Шваб зажмурил глаза и лез, цепляясь изо всех сил. Мокрое лицо его посинело от усилий. Черный пластырь придавал ему кинематографический вид. Поставив фонарь на край борта, Филипп, не отрываясь, смотрел в это чужое, странное, напряженное лицо, возникавшее из морской тьмы, и когда голова шваба была уже над бортом, он открыл глаза и встретился взглядом с Филиппом.

— Что ты делаешь, Филипп? — тихо спросил Микола и придержал руку капитана, расстегивавшую кобуру.

Рука капитана пожала руку Миколы. Филипп оставил в покое кобуру и отодвинулся от борта. Шваб, тяжело дыша, стоял на палубе, смотря себе под ноги. Филипп прошел по палубе взад и вперед несколько раз, заложив руки за спину, и никто его ни о чем не спрашивал, потому что Микола сделал резкий жест, и все поняли, что с капитаном не надо говорить.

Шваб пошел, вздрагивая плечами, как будто промок с ног до головы. Он юркнул, как крыса, в каюту. Филипп остановился перед Миколой.

— Ну что? — сказал он, точно проснулся и впервые видит перед собой парусник и ночное море.

— Ничего, — сказал Микола. — Сейчас отправимся. А может быть, не надо было, чтоб он подымался из моря, Филипп? Если твоей душе будет легче… — он показал за борт, где белела лодка.

— Нет, — сказал твердо капитан. — Он поедет с нами на берег. Прости, что я привез его сюда.

— Ты отошел, Филипп? — спросил Микола. — Все в порядке?

— Все в порядке, можем отправляться.

6

Филипп сидел на кровати, и видения вечера тихо кружились перед глазами. Он видел дорогу, которая поворачивала к этому маленькому дому, переулок, дверь. Стоянка была перед ним во всей прелести своей юности, с веселым ртом, большими синими глазами, ее расшитый передник напоминал какие-то детские картинки, пестро и красиво раскрашенные. Она проходила по комнате и смеялась так легко, что нельзя было не сказать ей: «Ох, какая же ты хорошая, какая прекрасная, Стоянка!» Нет, этого ей не надо говорить.

Потом в комнате шумела тихо ночная вода, и свет прорезал ее таким потоком, что было видно, как тонут там, на этом длинном низком понтоне, уходящем под воду, и горят бензиновые бочки неестественным, отраженным на морских волнах пламенем. И парусник, где стоят рыбаки, и старик говорит Филиппу на ухо: «Может быть, не надо тому выходить из моря?..»

Может быть, это начинается лихорадка? Или все это во сне, и сейчас он откроет глаза и увидит мелькающие тени дороги и впереди себя за рулем темный силуэт?.. А потом опять дорога и дверь в светлую теплую комнату, и не надо никуда уходить, и не надо ничего вспоминать, спи, спи, как сказал Радо вчера вечером.

Кто-то вошел так осторожно, что не слышно шагов на старом ковре. Он поднял голову. Шваб стоял на пороге. Он стоял руки по швам, такой же, как был все эти дни, и только пластырь делал его лицо незнакомым в этом полусумрачном освещении, и могло показаться на минуту, что он совсем окривел, так он прищурил левый глаз. Тонкие губы сложились совсем в ниточку, а пальцы вцепились в швы его старых зеленых штанов.

Он смотрел так мирно, точно пришел в эту комнату за обыкновенной простой вещью, которую он забыл. Он был уже совсем домашний и не страшный. А почему он должен быть страшным? Он нелепый и жалкий, и раболепен, как собака, зеленая собака в драной куртке.

— Мы не будем сегодня снимать сапоги? — сказал он, и что-то похожее на улыбку пробежало по вытянутой ниточке его губ.

Капитан вытянул ногу, и все повторилось. Снова он ударил его ногой в зад, и шваб упал на пол, не выпуская из рук снятый сапог. Потом он принялся за другой и, сняв его, встал, отряхнулся, вытер руки о штаны и спросил:

— Когда мы завтра выезжаем?

— Я скажу утром!

— Хорошо, — сказал шваб. — Завтра утром, хорошо.

— Я забыл, кем ты был в армии?

— Я был шофером. Шофером — Африка, Алжир, Сицилия, Италия, Истрия.

— Разве Алжир не Африка?

— Африкой мы называли Ливию и Триполитанию.

— Все. Понятно. Иди!

7

Белые камни, такие белые, как будто на них лежит снег. Если прищурить глаз — совсем зимний пейзаж. И снова маслины с коричнево-черными стволами и развалины-домики без крыш, пустые окна, руины. А там, наверху, уже другие горы, и по ту сторону залива высокая Учка — уже нет громады Велебита, дорога шире.

Шваб тормозит машину и вылезает медленно на дорогу. Он копается в открытом моторе, свистит под нос, потом выпрямляется и говорит:

— Мы не доедем. Нам надо менять машину. Можно по телефону вызвать другую. Я схожу в селение. Там есть связь.

Капитан раскрывает дверцу и смотрит на него пристально. Потом он идет к мотору.

— Я кое-что понимаю в моторе. Машина дотянет. Не надо никуда ходить.

— Машина сдохла, — говорит шваб.

Капитан смотрит мотор. Одним глазом он смотрит и на шваба. Шваб говорит:

— Я посмотрю еще раз.

Он идет к машине, влезает в нее. Он шарит в ней. В его руках автомат капитана. Он смотрит на него, как зачарованный. Капитан стоит у машины, и его рука лежит на пистолете. Одно мгновенье шваб неподвижен. Капитан смотрит на него с тем спокойствием, какое приходит всегда, когда надо считать секунды. Секунды идут. Шваба дергает едва заметная судорога. Потом он говорит хрипло:

— Я не видал таких…

— Это русский автомат, — говорит капитан, не снимая руки с пистолета.

— Русские — очень хорошие солдаты, — говорит шваб и лезет под сиденье, достает проволоку и выходит из машины. — Я попробую еще раз, но машина так плоха, что мы не доедем.

— Мы доедем! — говорит капитан, снимает руку с пистолета и садится на свое место.

Шваб пожимает плечами, захлопывает крышку мотора, убирает проволоку.

Машина трогается. Шваб сидит маленький, жалкий и потный. Его пилотка лежит рядом с ним, он достает из нее сигарету, и рука его стала опять мягкой, серой, старой. Он совсем похож на тех, что ездят на машинах ЮНРРА, он ничем не отличается от них.

И тогда капитан говорит серьезно и строго:

— Вы бывали с нашей машиной в Триесте?

— Два раза.

— Отчего вы не бежали к англичанам? Многие из вас предпочли англичан.

— Мне некуда идти. Мне незачем идти. Мне ничего не надо.

8

— Вот мы и доехали!

— Да, мы доехали. Что теперь?

— Теперь идите в гараж.

Шваб идет по двору, уставленному машинами. Его шатает из стороны в сторону. Капитан входит в дом управления.

Он сидит в кабинете, том самом, где большая карта оккупационной зоны Б занимает всю стену, где на столе два телефона и в комнате тишина, присущая такому месту.

— Филипп, — говорит майор, смотря ему пристально в глаза, — я могу тебе кое-что сообщить. Все правильно. Ты съездил хорошо?

— Хорошо. Все сделано.

— Где он?

— Он в гараже. Дай ему поужинать.

— Ужин не так важно.

Майор звонит. Входит прапорщик.

— Возьмите двух вооруженных солдат и приведите сюда шофера, того, что ездит на итальянской спортивной, Карла. Будьте осторожны.

Филипп усмехается:

— Можете не брать вооруженных. Насколько я понимаю, мы его не увидим.

— Он не может уйти. Гараж окружен.

— Все равно вы его не найдете.

Прапорщик смотрит выжидающе.

— Исполняйте приказание, Филипп шутник. Ну, ну, ты все шутишь. Итак, двух вооруженных и его сюда — живо!

Прапорщик идет к двери.

Филипп кричит ему вслед:

— Возьмите кольцо, ищите в подкладке или во внутреннем кармане. Он не прячет его далеко.

— Филипп, я ничего не понимаю.

— Ты сейчас поймешь. Подожди пять минут.

Они появляются, прапорщик и солдаты, чуть позже указанного срока. Прапорщик кладет на стол кольцо. Оно старое, с вензелем и короной, очень маленькой, полустертой.

— Он брился, когда мы пришли за ним. Он слыхал, как мы спрашивали, где он. Он перерезал себе горло. От уха до уха. Старой бритвой.

— Правильно, — сказал Филипп, — все правильно. Я сказал, что вы никого не найдете.

Он берет кольцо и смотрит его при свете лампы.

— Э. Л. Б. — Эрих-Леопольд Брун. Африка, Алжир, Сицилия, Италия, Истрия, обер-лейтенант эсэс. Мы знали о нем больше, чем он сам.

Он кладет кольцо на стол и говорит еще раз:

— Все правильно. Сознаюсь тебе, я здорово устал, дорога была трудная, и машина не годилась никуда.

1946 г.

Ночь Аль-Кадра

Впервые за много лет советский профессор читал в Бейруте лекцию на арабском языке. В конференц-зале министерства просвещения сидели шейхи, ученые, философы, поэты и писатели, общественные деятели, профессора ливанского Национального университета, ученые мужи ливанской Академии изящных искусств, представители Американского университета, теологи из университета святого Иосифа, любители древности из французского Института археологии, музейные работники, члены ассоциации политических наук, лекторы из просветительного общества «Сенакль», студенты и просто любопытные, не считая журналистов и газетчиков.

По-разному слушали профессора: кто сидел в глубокой задумчивости, кто проницательным взором изучал лицо и фигуру выступавшего. Иные слушали настороженно, боясь пропустить слово, или с легкой недоверчивой улыбкой. Иногда кто-то, не выдержав наплыва чувств, вскакивал с места, шумно аплодировал, и к нему присоединялись многие.

Профессор, сосредоточенный, худощавый, ростом с доброго бедуина, но с узкими плечами, с тонкими чертами лица, в очках, сначала волновался. Это волнение было заметно. И голос у него вначале был тихий, хриплый. Он торопился. Но постепенно, чувствуя большое, дружественное внимание зала, он стал говорить медленнее, речь его зазвучала уверенно, и теперь слушавшие уже с явным удовольствием и даже с восхищением, не скрывая его, смотрели на своего ученого друга, который говорил о мировом значении арабской культуры, о тех легендарных временах, когда она являлась хранительницей научных открытий, развивала многие науки и способствовала передаче и расцвету мировых знаний. Он говорил о великих арабских ученых и писателях, о славных арабистах старой России, о замечательных советских востоковедах, глубоко изучивших арабскую культуру, о молодых арабистах последнего времени, упорно стремящихся овладеть премудростью Востока.

Сам он положил немало трудов на изучение любимой науки.

Присутствующим было приятно узнать, что в Советском Союзе так широко занимаются изучением арабского языка и знают даже такие материалы, которые неизвестны арабским ученым. Сам докладчик не раз побывал среди арабов в Средней Азии, живущих в Бухаре и в Кашка-Дарьинской области, где он нашел и исследовал особенности происхождения некоторых арабских глагольных форм.

Он говорил подробно об арабских рукописях, хранящихся в советских институтах и музеях. Он с большим искусством поведал о древних арабских путешественниках и мореплавателях и о великом моряке, одном из четырех львов моря, — об Ахмаде ибн Маджиде, три уникальные неизвестные лоции которого прочитаны совсем недавно, после многолетней подготовки, одним талантливым ученым, учеником самого Игнатия Юлиановича Крачковского.

Эти удивительные лоции, заключающие в себе описание морских маршрутов по Красному морю, по Индийскому океану и от портов Восточной Африки на Восток, написанные стихами, принадлежали тому искусному льву моря, который, будучи потомственным лоцманом, открыл путь в Индию искателю сказочного материка — Васко да Гаме.

Докладчик так живописно рассказывал о том, как встретились в африканском городе Малинди честолюбивый португальский завоеватель и опытный знаток полуденных морей, как двадцать шесть дней плыли корабли, подгоняемые попутным муссоном, и наконец Маджид мог сказать, показывая на видневшуюся землю: «Вот Индия, к которой вы стремились».

И как тот же Маджид, узнав, что эти притворявшиеся мирными людьми пришельцы обернулись жестокими грабителями, искавшими заморские земли, чтобы подчинить их своей жестокой власти, разорить, ограбить до нитки жителей, превратить их в рабов, написал обо всем этом в своих поэтических урджузах. «О, если бы я знал, что от них будет!» — восклицал он в отчаянии.

Многое, о чем говорил профессор, люди, сидевшие в зале, слышали первый раз в жизни. И когда он окончил свой необыкновенный доклад, раздались всеобщие аплодисменты, к нему бросились и старые профессора, и молодые студенты, и все старались высказать свое восхищение, удивление, дружескую благодарность. Многие из знатоков, поздравляя профессора с большим успехом, говорили, что они понятия не имели о той огромной работе в области арабистики, которую провели и проводят советские ученые-востоковеды. Поэтов особенно потрясло повествование о вдохновенном лоцмане Ахмаде ибн Маджиде, который и в настоящее время почитается сирийцами как святой. Ему молятся сегодня и арабские моряки Красного моря перед трудным плаванием.

Пылкое воображение молодых поэтов было потрясено докладом. Оно рисовало перед ними косматые валы Индийского океана, португальские корабли у берегов таинственной Индии, гордого лоцмана-араба, поэта и философа, поклявшегося клятвой лоцманов: «Мы связываем с кораблем свою жизнь и судьбу. Если он спасется, спасемся и мы. Если он гибнет, мы умираем вместе с ним». Перед ними вставал багроволицый, широкоплечий, беспощадный, угрюмыйВаско да Гама в бархатном берете, со знаменем, на котором большой алый крест ордена Христа…

Но все были рады слышать о чудесном Маджиде и о его лоциях, рожденных в глубине веков и обретших новую жизнь в руках советского ученого Теодора Шумовского в далеком Ленинграде. Профессор Георгий Церетели тоже был очень рад, что его доклад пришелся по сердцу этим ученым мужам, хорошо знакомым с родной стариной, чрезвычайно ревнивым по отношению к любому, кто хочет перед ними открыть неизвестное, да еще говоря на их родном языке. Но сегодня они услышали так много нового, что самые скептические из них должны были признать, что надо сильно любить науку и питать большое уважение к арабам, чтобы так тепло говорить об арабской культуре.

Михаил Нуайме подошел и крепко пожал руку профессора, Михаил Нуайме, почтенный классик арабской литературы…

Только позавчера ночью приснились ему пышные полтавские тополя, уходящие своими крылатыми вершинами в бездну, осыпанную крупными, звездными изумрудами. Ночь была настоящей украинской, берущей за живое. Из ее глубины доносилась песня, то нежно-веселая, то нежно-грустная. Ему самому захотелось петь, как пел, бывало, и сама память напевала ему то «Тече piчка невеличка», то «Ой, казала менi мати» или еще что-то забытое, из «Кобзаря». Он шел по лугам и слышал скрипение возов на старом шляху за лугами. Потом приснился Киев в весенних облаках жаркой сирени, сверкнула широкая, как море, полоса Днепра под ногами. Он проснулся, полный какой-то горькой радости и смутной тревоги.

Только вчера спустился он с гор, из своей маленькой, романтической, краснокрышей Бискинты, над которой еще лежат густые голубоватые снега на отрогах огромного Саннина, и встретился с приехавшими из Советского Союза, с этим профессором, живущим в большом, шумном Тбилиси.

Он уже слышал о нем от друзей и поэтому осторожно спросил:

— Вы, кажется, интересуетесь арабской литературой?

— Да, — скромно ответил его собеседник.

— Вы даже можете читать по-арабски? — продолжал Нуайме.

— Могу читать, могу и говорить. — И гость перешел на арабский. Это была первая неожиданность. На столе лежал том в светло-синем переплете, и на нем было напечатано: «Академик И. Ю. Крачковский. Избранные сочинения». Это была вторая неожиданность.

— Можно посмотреть? — сказал Нуайме, не веря глазам.

— Пожалуйста, смотрите, там есть кое-что для вас особо интересное…

Нуайме заглянул в оглавление. Статья «Арабские писатели и русский арабист». Что-то дрогнуло в нем. Он стал медленно перелистывать страницы, точно должен был вдруг открыть для себя нечто такое, чего он никак не ожидал, о чем не думал. И действительно, как-то внезапно за страницей пятьдесят шестой он нашел свой портрет, нарисованный художником Джебраном.

Молодой, красивый, с грустными, задумчивыми глазами, с легким, одухотворенным лицом. Таким он был много лет назад. Он даже смутился этой встречей со своей молодостью. Невольно он стал читать статью, но ему показалось, что читать сразу о себе как-то неудобно, нескромно, да и задерживаешь книгу. Он стал бегло перебрасывать страницы.

— Могу ли я на один вечер взять эту книгу?

— Вы можете взять ее совсем, она ваша, — сказал профессор.

— А вы как же без нее, она ведь вам будет нужна?

— У нас есть еще экземпляры. Пожалуйста, пожалуйста, возьмите на память о нашей встрече!..

И Нуайме прочитал в тот же вечер, внимательно останавливаясь на каждом абзаце, главу, которая называлась «Полтавский семинарист». Прошлое проносилось перед ним в удивительной пестроте, как тот недавний сон. Старая, царская Россия, зеленый Киев, пыльные улицы Полтавы, семинария, друзья и товарищи. Снились пустынные родные горы и Бискинта. Он жадно впитывал знания. Читал классиков подряд. Наизусть заучивал стихи и песни. Пушкин, Шевченко вошли в его сердце. Белинский ошеломил его огненным красноречием. Где-то в другой жизни, далеко осталась маленькая русская школа Библейского общества в Бискинте. Украина становилась второй родиной. Но буря революции увлекла его, и ему пришлось покинуть в конце концов так полюбившиеся края. Но те большие годы оставили неизгладимый след.

Потом он видел много стран и людей и, вернувшись из дальних странствий в родную Бискинту зрелым писателем, имея за плечами сорок лет жизни, тосковал по далекой стране, где нашел сердечных людей и заглянул в огромные просторы будущего.

Он закрыл книгу, полный сладостного чувства, точно вошел в дом, где его давно ждали и всегда вспоминали. Страницы книги говорили с ним, как живые друзья. Дважды он прочел строки, которые его поразили. Крачковский писал:

«Нуайме прав, когда говорит, что нам не всегда ясны факторы, объясняющие выбор человеком дела своей жизни. Не всегда нам ясны в деталях и пути, по которым идет зарождение симпатии между людьми и народами…»

Да, вот они — русский и араб — стали сознательно называться в те годы — и это осталось на всю жизнь — «Миша из Бискинты» и «Гантус из России». И какая это была сердечная дружба, какое понимание, какая симпатия! «А тут ты очень прав, друг!» — сказал про себя Нуайме. Статья заканчивалась удивительными словами: «Думается, что будущее человечества во многом зависит от умения отыскать пути этой симпатии».

«Истосковался я по России, по Украине, — сказал он сам себе. — Как бы я хотел надышаться воздухом моей второй родины, Украины! Как бы я хотел постоять на берегу Днепра в Киеве, еще раз увидеть Полтаву — город моей юности!»

Он пришел на лекцию профессора Церетели, и ему было приятно, что этот человек, большой ученый, говорит с арабами на их языке и рассказывает им вещи, которые им неизвестны, но которые принадлежат к их истории, к их духовному миру. Он заслуживает благодарности. И он к тому же ученик незабываемого «Гантуса из России»!

Он подошел и пожал ему руку как старому, доброму другу. И ученый, не склонный к сентиментальности, понял его. В этот вечер он сам был взволнован и не мог бы как следует объяснить почему…

В большой, почти квадратной комнате, увешанной коврами, картинами, зеркалами, в отеле «Бристоль», на улице мадам Кюри, вокруг круглого стола было шумно, минутами даже слишком шумно, потому что среди присутствовавших были молодые поэты, привыкшие говорить и читать свои стихи как можно громче. Христиане и магометане дружески беседовали за стаканами белого и красного мюзара. В Ливане свыше пятнадцати религий и сект, и к этому все давно привыкли.

Беседа шла пестрая. В мимолетных вопросах, недоумениях, недосказанностях, в многоязычии, в дружеских улыбках, неожиданных взрывах красноречия, в резкостях и нежностях было так много непосредственного и неожиданного, что все чувствовали себя свободно и непринужденно.

Говорили обо всем, что придет в голову. В конце концов здесь не диспут и не допрос с пристрастием. Поэты засыпали нас вопросами о жизни в Советском Союзе, вопросами, говорившими о полном незнании ими нас, условий нашей жизни, состояния нашей литературы. Правда, это было девять лет назад, и это было простительно.

— Можно ли в Советском Союзе писать стихи о любви, о красоте возлюбленной?

— Можно ли воспевать природу так пышно, как в арабской поэзии?

— Какая разница между поэзией и прозой?

— Почему до революции в Ливане, и Сирии, и в Палестине было сто тринадцать русских школ, а теперь ни одной?

— Можно ли организовать в Ливане при помощи Советского Союза хоть одно ремесленное училище?

Все были очень довольны, узнав, что в Советском Союзе можно писать про любовь, про красоту, все, что хочешь, не жалея красок, и рисовать стихами самые фантастические, самые закрученные, самые формалистические пейзажи, что разницу между стихами и прозой у иных поэтов трудно найти… Что касается русских школ, то они в старые времена были основаны так называемым Библейским обществом, а сейчас такого нет, что ремесленное училище не так трудно организовать и самим арабам…

Молодой советский арабист, вызывавший всеобщее внимание (не обманывают, у них и молодежь учится арабскому), прочел по-русски стихи, написанные Михаилом Нуайме в годы его молодости в Полтаве. Они называются «Замерзшая река».

Сначала он рассказал по-арабски содержание стихотворения: Нуайме описывает реку зимой. Она покрыта льдом. Она омертвела, замерзла. «Заиграет ли жизнь веселая на ее берегах». Это было в годы реакции, и поэт говорил о будущей революции. Кончая стихотворение, он говорил, обращаясь уже ко всей стране, замороженной, как эта река:

Русские слова странно звучали в этой комнате после звонко струившихся весь вечер арабских строф.

— Как называлась эта река, про которую написано стихотворение? — спросил один из присутствующих.

— Сула!

— Я думал, Волга! А Сула такая же великая, как Волга?

Нет, Сула — небольшая речка, но поэт ее взял как образ. На ее берегу он жил в деревне у своего украинского друга…

Другой поэт сказал:

— Старый Нуайме напоминает мне строки древнего Аль-Мутанабби, который говорит о льве: «Он ступает по земле горделиво и мягко, словно врач, ощупывающий больного. Откинутая назад грива венчает его голову короной. И кажется: зарычи он в гневе, эта корона упадет с его головы». Но я подымаю бокал за поэзию Нуайме и за всю поэзию! Я помню чьи-то строки, которые сейчас к месту:

О виночерпий, зажги огнем вина нашу чашу,

А ты, певец, запой, ибо все желания мира

Сейчас в нашей власти!

Мы выпили за поэзию. Все говорили разом. Во все времена так сидели за беседой поэты и ученые. Но вот встал один из разгоряченных беседой поэтов. Он напоминал уже бедуина, готового вскочить на верблюда и мчаться, размахивая копьем.

— Смотрите, братья, это несправедливо! Наш Нуайме, который так любит Россию, писал по-арабски и по-русски стихи о борьбе за ее свободу, писал о русских, несмотря на то что был арабом. А пусть нам прочтут стихотворение, где бы русский поэт говорил о борьбе арабов за свободу! Арабский поэт верил в победу революции в России. Это мы только что слышали. А есть ли среди русских поэтов такие, что писали об арабах, об их борьбе за свободу?

Сказав эти значительные слова, он сел. Наступила некоторая растерянность. Стали вспоминать разные стихотворения, но все они принадлежали классикам и были, как лермонтовские «Три пальмы», великолепны, но далеки от призыва к борьбе.

Сколько мы ни старались, не могли вспомнить стихов русских поэтов на эту тему. Но вопрос нашего друга не мог остаться без ответа. Тогда я вынужден был сказать, — другого выхода не было: я вспомнил, у меня есть одно такое стихотворение. Но имейте терпение. Во-первых, я его все на память не помню. Во-вторых, к нему требуется некоторое пояснение. Это было давно, в двадцатых годах, одной бессонной ночью в моем родном городе на Неве, когда он назывался еще Петроградом. Той ночью звезды были особенно ярки, и, как по лестнице, можно было по ним подняться на небо. Я читал в эту ночь Коран и открыл его на странице, где говорилось: «Кто изъяснит тебе, что такое ночь Аль-Кадра? Ночь Аль-Кадра стоит больше, чем тысяча месяцев. В эту ночь ангелы сходят с неба, чтобы управлять всем существующим. И до появления зари царит в эту ночь мир».

В примечании к этой главе можно прочесть, что в эту ночь утверждаются и разрешаются дела вселенной на целый год. Я был молод, сон бежал от меня, а ночь была так хороша, и я думал о мировой революции и о том, как бы революционно разрешить дела вселенной, хотя бы на ближайший год, без помощи ангелов. Вот начать хотя бы с арабов. Я взял перо, раскрыл тетрадь и обратился в стихах к людям, облакам и зверям пустыни. Я говорил об унижении арабов, о том, как их угнетают сегодня, как их заставляют служить в войсках империалистов, и о том, что им надо очнуться и встать на битву. Я призывал их к этому. Я прочту то, что помню; вот эти стихи:

— Это писал араб! — воскликнули окружающие, когда профессор перевел им мои строки. Я продолжал:

— Это арабские стихи! Самые настоящие! — закричали слушатели.

Я продолжал:

— Мы переведем эти стихи и напечатаем в Бейруте! — сказали арабы.

Я ответил:

— Мне все-таки надо кое-что пояснить. Сложность мыслей и густая образность меня тогда одолели. А я хотел всего только сказать, что арабы возьмут меч и будут сражаться за свободу. Все народы должны быть братьями и равновеликими в своих достижениях! Не знаю, почему в ту ночь мне попался Коран и почему я думал о судьбе арабов. Наш великий Пушкин однажды написал «Подражание Корану», не знаю, почему. Сердце хочет идти тропой дружбы к тому народу, к которому лежит сердце. А почему именно в одну неожиданную ночь приходит это чувство, никто не скажет. Я соблазнился по-своему переписать суры Корана, потому что в наше время люди равны богам и ангелы и люди перемешались, а звезды светили в ту ночь ярче обычного…

— Мы тоже ждали веками только ангелов в ночь Аль-Кадра, — сказал один из поэтов. — Но потом сами штурмовали небо, и теперь лестница в наших руках, наше небо свободно, ангелы с нами, но трудно сохранить мир на земле. Врагов слишком много. Но мы желаем всем мира!

— Ты хорошо говоришь, — сказал его сосед, — как сам Виктор Гюго, помнишь его слова: поэт не может продвигаться один. Нужно, чтобы двигался человек. Итак, шаги человечества суть шаги искусства! И мы хотим шагать со всеми!..

— Ах! — вскричал один из молчаливо сидевших поэтов, и в голосе его прозвенели искры ярости. — Я… — Он стоял, потрясая кулаками: — Я, Маджид, ведущий флот обманувших меня разбойников в гавань мира. Я говорю им: «Вот страна, которой вы хотели мирно достичь». А они, что они сделали! Я помню этих португальцев. Они обманом и злобой овладели всем. И тогда в Багдаде улицы поросли травой, нечего было больше возить на верблюдах. Они уничтожили наши корабли и крепости! Они закрыли наш мирный водный путь, они уничтожили нашу культуру. Я, Маджид, говорю сегодня: они мучают Черную Африку сегодня, как мучили нас когда-то! Мучают, как нас когда-то! Да! Да! Это так!..

Он начал кричать так сильно, что его посадили ближе к окну и уговорили успокоиться.

Вечер явно шел к концу. Он начался там, в конференц-зале министерства просвещения, и заканчивался в квадратном номере отличного отеля «Бристоль». Гости уходили по двое, по трое. Комната пустела. Мы решили прогуляться перед сном. Я и молодой советский арабист вышли с нашими последними гостями. Улица мадам Кюри была пустынна. Теплый ветер с моря дружески освежал наши разгоряченные щеки. Металлические листья пальм скрежетали чуть слышно.

Немного в стороне стояли двое. Нам показалось, что один поддерживает другого. Нам показалось, что это кто-то из наших гостей. Мы подошли поближе.

Да, это были два друга, один из которых кричал о том, что он Маджид. Сейчас он шатался, прислонясь к пальме.

— Что с ним? Ему плохо? Нам кажется, или он плачет? В самом деле он плачет. Почему?

Араб, опекавший друга, взглянул на нас, узнал и торопливо ответил:

— Он плачет от обиды!

— Кто его обидел?

— Он говорит: зачем Маджид показал дорогу португальцам! Зачем он привел их корабли в Индию, он не может этого ему простить! Он говорит: Маджид сам раскаялся — поздно. Он сделал страшное дело. И вот он не может ему простить… Ну, прости его, пожалуйста!

— Нет! Никогда не прощу! — закричал, качаясь с закрытыми глазами, прислонившийся к пальме. — Не прощаю!

С нами говорил его друг, старавшийся объяснить положение:

— Он не может успокоиться. Он плачет. Он очень чувствителен. Я говорю ему: забудь про Маджида. Это уже трудно поправить! Но он плачет, он говорит: это было начало колониализма. Ты говоришь, начало колониализма, но, послушай, он уже кончается. Нет, вы слышите, он говорит, все равно это колониализм! Будь он проклят! Ничего, это пройдет. Он просто поэт, он слишком чувствителен. А сегодня так много говорили стихов и о стихах. А потом он выпил, ему не надо пить столько красного. Оно тяжелое!

Вдруг прислонившийся к пальме выпрямился и стал вглядываться в ожерелья огней, опоясывавших улицы и дома, уходившие вверх и вниз от нашей площадки. Потом, повернувшись, как пляшущий дервиш, вокруг себя, он пошел, простерев руку вперед, как будто он нес знамя, и начал говорить хриплым голосом, глотая слезы:

— Бейрут — жемчужина Востока в медной оправе Запада. Он жемчужина в грязи, над которой гудит электричество. Коралл на берегу, где золото смешалось с песком, серебро — с илом…

— Это он из Амина Рейхани, — сказал молодой советский арабист.

Но в это время два друга уже исчезли за поворотом. Сам не зная почему, я повторял слова Рейхани, смотря на ночной Бейрут, и мне все казалось сном.

Как верно сказал Крачковский, мудрый шейх неумирающих слов, «Гантус из России», человек, которого здесь возвели в божественное достоинство во имя дружбы: «Не всегда ясны нам пути, по которым идет зарождение симпатии между людьми и народами».

Мне нравился этот город, этот поздний час, эти люди. Жизнь провела черту и соединила ночь на берегах Невы и ночь на берегах Средиземного моря в Бейруте. Может быть, для чего-то нужно было, чтобы стихотворение, написанное тридцать пять лет назад, нашло тех, кому было адресовано, в такую же мартовскую ночь, в какую было написано.

А может быть, этот сентиментальный поэт плакал сейчас настоящими слезами о том, что случилось четыреста пятьдесят с лишком лет тому назад на берегах Индии, когда действительно в роскошной колыбели, на награбленных шелках и алмазах, обильно забрызганных кровью, родилось чудовище колониализма, первым вестником которого был холодный, беспощадный, жадный до богатства и почестей, неповторимый Васко да Гама, обеспечивший себе бессмертие и проклятия великого лоцмана, четвертого льва моря, поэта и мудреца Маджида!

1945 г.

Зельзеля

Звонкоголосая Сурия после задушевно спетых народных арабских песен начинает петь что-то очень знакомое. Фатих и Рафик выжидающе смотрят на меня. Но для советского человека нет никакого труда признать, что она поет «По долинам и по взгорьям». И затем, чуть передохнув, к моему удивлению, — «По военной дороге шел в грозе и в тревоге боевой восемнадцатый год». Ей подпевают и Фатих и Рафик. А потом все трое дружно грянули «Хороша страна моя родная».

Они пели так уверенно, с таким подъемом, что я мог только поражаться их музыкальности, и, когда они кончили, я спросил, кто делал перевод этих советских песен. Все сидевшие были студентами, все изучали русский язык, но говорил на нем свободно только Фатих. Они засмеялись, когда он перевел мой вопрос.

— Никакого переводчика нет, — пояснил Фатих. — Это только мотив советский, а слова арабские. Мы пели арабские песни, положенные на русскую музыку. Эти наши песни тоже о борьбе и свободе. Но мы поем и просто по-русски.

В комнате не было ни двухструнного ребаба, ни флейты, ни гитары, ни лютни — никакого музыкального инструмента. Сурия спела «Катюшу» так естественно, как будто девушка была местной и выходила на знакомый, на берег Евфрата, и я выразил самое искреннее восхищение ее талантом.

— Она и танцует очень хорошо, — сказал Фатих. — Она участница, как говорят у вас, самодеятельности…

Сурия хороша чисто арабской красотой, глубокой, не бросающейся в глаза. Если бы ее сердечный друг Фатих был поэтом, он описал бы ее в самых изысканных стихах, где не забыл бы сравнить ее, как полагается по классическому образцу, и с газелью, и с пальмой, и с лилией. Но если оставить в стороне эти несомненно относящиеся к ней образы, то ее нежные, смуглые щеки, крутые разлеты ее шелковых бровей, ее ласковые, спокойные, но с каким-то жарким отблеском глаза, сухо очерченные коралловые губы, корона черных волос, тонкая и гибкая фигура каким-то непонятным образом говорят и о ее законченной прелести и о том, что в этом легком теле живет сильный характер и неукротимая воля, унаследованная от воинственных предков.

— Хватит петь, — говорит она и уходит. — Я сейчас сварю кофе.

Кофе! Грубо говоря, страны Востока можно разделить на кофейные и чайные. Резкая граница трудно определима, но так же как в Афганистане решительно предпочитают чай, так в Сирии и Ливане нет жизни без кофе, без этого сладостного, бодрящего, горячего, пахнущего ванилью и кардамоном напитка. С утра до вечера здесь пьют кофе. И воду чистую, прозрачную воду, которая так дорога в стране. Водой запивают кофе — это еще больше дает почувствовать густоту и пряность древнего арабского напитка. Нет дома, где бы вам не предложили чашку кофе, нет улицы, где бы не появился бродячий продавец со своими маленькими чашками, висящими на его поясе, и когда Сурия приносит ароматный, дымящийся, бархатный кофе, я с удовольствием пью его мелкими глотками и не могу не рассказать друзьям, какой необыкновенный кофе я пил на днях у важного мусульманского духовного лица, у которого мы были с визитом.

Много интереснейших мест в Дамаске, но дом этого духовного деятеля своими особенностями напоминает уголок старой Альгамбры. Дворик выложен разноцветными плитками, посреди него — небольшой бассейн, фонтан с тонкими, высокими струйками, прозрачная сетка которых, как радуга, дрожит в жарком воздухе. Розовые кусты. Аркады. Он принял гостей не наверху, в официальном помещении, а внизу, в комнате, окна которой выходят на этот чудесный дворик и дают возможность любоваться игрой солнечных лучей.

Беседа была спокойной, дружественной. Слуга, весь в белом, принес на подносе совсем малюсенькие кофейные чашечки и поставил перед каждым. Беседа длилась. Человек в белом больше не приходил. Я взглянул сбоку в свою игрушечную чашечку — она была пуста. Неужели он забыл принести кофе? Как вежливый гость, я не выразил удивления. Потом я увидел, что гости-арабы и хозяин подносит эти чашечки к губам и, по-моему, делают вид, что пьют что-то из пустой чашечки. Так поступали все по кругу, и я не смог не взять в руки свою чашечку. Я увидел, что на самом дне есть какой-то темно-коричневый ободок. Такой ободок остается в чашке после выпитого кофе. Но, однако, надо было попробовать, что представляет этот темно-коричневый поясок. Я слизнул его с маху и почувствовал во рту неслыханную горечь, как будто я проглотил добрую порцию чем-то сдобренной хины. Горечь наполнила мой рот, но скоро пропала. А через какой-то короткий промежуток времени со мной стало происходить что-то необыкновенное. Я вдруг почувствовал себя свежим, бодрым, легким. Дышалось даже как-то по-другому. Я испытывал необычайный прилив энергии. Как будто я провел отпуск в горах и у моря и вернулся совершенно освеженным. Несомненно, это сделал темно-коричневый ободок… Я не удержался, чтобы при прощании не спросить, что за кофе мы сейчас пили.

— Это был лучший геджасский кофе, — с гордостью ответили мне.

— А почему его было так мало, почему его не дают полную чашечку?

Тут отвечавший серьезно посмотрел на меня и сказал, чуть улыбнувшись:

— Если бы вы выпили этого кофе целую чашечку, вы бы умерли!

Вот, оказывается, какие бывают сорта кофе!

Сурия налила мне с краями новую чашечку кофе.

— Мой кофе безопасный, можете пить его сколько угодно полными чашечками, он не смертельный.

Рафик, шутник и острослов, сказал, смотря на Сурию:

— У нас в Сирии не только кофе, у нас есть много разного смертельного; поэты уверяют, что, например, красота тоже смертельна. К счастью, Сурия милостива и нас не убивает. В старину красавицы посылали своих избранников совершать какие-нибудь смертельные подвиги, чтобы убедиться в их доблести. Пожалуйста, милая Сурия, не посылай никуда в дальние края нашего Фатиха, пусть он, если надо, совершит подвиг где-нибудь неподалеку и поскорей, поскольку я горю нетерпением погулять на вашей свадьбе… Совершай скорее подвиг, дорогой Фатих!

— А какой подвиг можно совершить в наше время в Дамаске? — сказала, посмеиваясь, Сурия. — Фатих не летчик, не спортсмен, не ученый-физик. Он бедный студент, как все мы. Он уже делал кое-что любопытное, но это его тайна. И я его не выдам…

— Хорошо! Я остановлю автомобиль на ходу, если он захочет наскочить на тебя, когда ты будешь переходить улицу Победы, — сказал Фатих. — Мы недавно, — он почему-то подмигнул мне, — совершили ряд подвигов — помните, что с нами было?

— Подвиги, которые мы совершили с вами? Что-то не припомню таких!

— Ну как же, мы ехали ночью по пустыне в Хомс и потеряли дорогу. Кружились, кружились, то принимали фонари машин за огни деревень, а эти деревни убегали перед нами вдаль, то заезжали в поля и блуждали по канавам, то ехали вместо севера на юг, пока не оказались перед колючей проволокой и рвами, и как ни старались их объехать, еще больше путались в проволоке и тогда увидели мостик и на нем — кого бы вы думали? — империалистов. Куда же мы заехали? А заехали мы в нефтяной городок, на нефтеперекачивающую станцию при нефтепроводе. Англичане подумали, что мы хотим взорвать их нефтепровод, и очень насторожились. Вышли вооруженные и стали спрашивать: чего мы все время тут крутимся? Мы сказали, что заблудились и ищем дорогу на Хомс. Они поверили (видят, все арабы) и разрешили нам проехать через их тщательно охраняемую станцию как ни в чем не бывало. Если бы они знали, кто проехал: красные из Москвы!..

— Это не подвиг, — сказал разочарованно Рафик. — Давай что-нибудь другое…

— А вот тебе тогда еще: мы промчались четыреста километров в одну ночь по трудной дороге, когда махнули из Халеба в Дамаск без остановки.

— Это не подвиг! — сказал, отрицательно махая рукой, Рафик. — Просто хорошая машина и хороший шофер!

— Что значит хороший шофер? — вскричал Фатих, делая вид, что он рассердился. — Ты же не знаешь, на каких условиях взялся наш водитель за то, чтобы доставить нас в Дамаск за одну ночь…

— Что же, это были какие-то особые условия?

— Не особые, а ужаснейшие, невероятные. Он сказал, что он устал за день и обязательно уснет за рулем и за последствия отвечать не будет, так как все мы вместе перевернемся на каком-нибудь повороте или загремим с ходу в ущелье. Поэтому пусть ему всю ночь рассказывают какие-нибудь веселые истории, чтобы он не заснул, а приходил от них в хорошее настроение, чтобы они вызывали у него смех и бодрость и чтобы сон бежал от его глаз.

— Машаллах! И вы согласились быть целую ночь Шехерезадами?

— Мы согласились. И рассказывали ему такие истории, что он не то что дремал, он чуть не бросал руль, хохоча как безумный, и пытался кататься от смеха в машине. И так было всю ночь, а на рассвете нас, бешено мчавшихся, задержал военный патруль, сделавший засаду на контрабандистов и принявший нас за бандитов.

— Это не подвиг, — тут уже вмешался я. — Действительно, мы с Фатихом рассказывали истории всю ночь. То я рассказывал, то Фатих, к тому же он все переводил нашему другу-шоферу, это было, конечно, трудно и утомительно, но все же это не подвиг. Я думаю, что у такого города, как Дамаск, есть свои особенности и мы еще услышим о подвиге Фатиха. Он молод и прекрасен, как и полагается в его годы… Знаете ли, что та ночь, когда мы ехали, вернее, мчались, как джины, из Халеба в Дамаск, была обворожительна. Луна светила так, что видно было каждую складочку в горах, каждую травинку. Просто грешно было спать в такую ночь. Сегодня, видимо, будет хорошая погода. А что, если нам скоротать сегодняшний свободный вечер как-нибудь необычно? Пойдемте все вместе в какой-нибудь театр!

— У нас нет театров, — сказал печально Фатих.

— Как нет театров? Ни одного? Почему?

— Театры не получили развития, так как театральные представления запрещались религией…

— Но у вас же есть, я слышал, артисты?

— Артисты есть. Они играют в Египте, в кино. Там они снимаются в боевых фильмах с большим успехом. Посмотрим, что идет сегодня. — Просмотрев в газете объявления кинотеатров, он сказал: — О, рядом с нами как раз то, что нам нужно. Идет египетский фильм «История моей любви». Лучшие наши артисты играют в нем — Иман и Фарид аль Атраш. Я сейчас позвоню друзьям, и мы пойдем. Время еще есть…

Через полчаса мы вышли целой компанией на улицу, в вечерний Дамаск.

О Дамаск, весенний, зеленый и розовый! Ты сменил много своих обликов за долгие века своего земного существования. Ты можешь похвалиться и воротами, где совершилось чудо, когда язычник Савл превратился в христианина Павла, и мечетью Омейядов, где во внутренней часовне, оставшейся в наследство исламу, хранится голова Иоанна Крестителя, и гробницей своего великого героя, Салах ад-Дина, и дворцом Кастр аль Казм, и многими другими историческими памятниками, вплоть до улицы Победы в честь новой, свободной Сирии.

Но, пережив многие трагедии и катастрофы, ты остаешься городом, где в садах, когда приходит весна, буйствуют облака цветущих персиковых и абрикосовых деревьев, старых и молодых яблонь, где буйствует молодежь, где на улицах смешиваются одежды старой Сирии и самой модной современности, где гудят машины и звенят колокольчики верблюдов и ишаков, где сияние электрических огней струится из зеркальных витрин и где при свечке искусники сидят над инкрустацией из перламутра, где на пышных улицах центра и в глинобитных домиках окраин идет своя жизнь.

Хорошо погрузиться в твои вечерние улицы, пройтись в этой пестрой толпе, где слышатся голоса всех возрастов, где так ярки взгляды молодых арабских девушек из-под прозрачной вуали, а то и просто без всякой вуали, так заманчивы огни кафе, что хочется сесть и сыграть партию в нарды с незнакомым дамаскинцем или взять наргиле, затянуться и сидеть, вглядываясь в небо, зеленовато-синее, в котором блестят все созвездия тысячи и одной ночи неожиданностей.

Дамаск — когда-то город ученых-богословов и воинственных всадников под зеленым знаменем — сегодня не боится закованных в броню людей, идущих с криками и звонами по улицам. Это только продавцы кофе и прохладительных напитков, уличные философы, сверкающие металлом водяного бака за спиной, сияющие металлическими кругами на груди и блестящей вереницей стаканов и чашечек, укрепленных на тяжелом поясе.

Сколько молодых людей в светлых рубашках и легких пиджаках, сколько девушек в шерстяных вязаных и затейливых кофточках, в темных, скромных юбках направляются в этот час в кинотеатры, чтобы в прохладе больших зал погрузиться в переживания всех человеческих страстей, собранных со всего мира, которые пробегут перед ними на таинственном всевидящем экране!

Такие же человеческие страсти кипят в твоем городском волшебном котле, Дамаск! Ты живешь сложно, как маленький Париж, и, может быть, очень сложно, но каждый попадающий в твои гостеприимные пределы не может не проникнуться твоей всегда новой прелестью, не может не оценить твоей жажды жизни, твоего влечения к современности, твоей преданности свободе!

И я жадно смотрел по сторонам, и меня очень занимали и люди, и дома, и разные красивые арабские вывески, затейливые изгибы арабских арабесок, бегущие по карнизам и по стенам. Мне переводил Фатих иные надписи и объявления. Злоязычный Рафик тут же со смехом делился с Фатихом каким-то анекдотом, отчего не мог сдержать смеха и серьезный Фатих. Шепотом он говорит мне, что сейчас Рафик рассказал ему, что случилось с одним иностранцем, который увидел на пустой стене на улице Сальхи, около стоянки машин, длинную, красиво нарисованную надпись. Он сказал: «Я тоже начинаю понимать немного по-арабски. Правда, здесь написано: разрешается стоянка машин?» Дружный хохот был ему ответом. Там было написано: «Последняя собака из собак тот, кто будет мочиться у этой стены!»

— Я не знал, что Рафик такой злой, — сказал я, погрозив ему.

— Нет, — ответил Фатих, — он говорит, что он не злой, а любит посмеяться, когда смешно. Он говорит, еще, что теперь мы увидим подвиг Фатиха, потому что достать билеты для всей компании на фильм «История моей любви» не так просто.

Нас всего шесть человек, подошли еще друзья, и все-таки Фатих достал билеты, и мы вошли в такой кинотеатр, который мог быть украшением любого большого города на любом континенте.

Мы взяли билеты на балкон и вместе с густым потоком зрителей начали пробираться к своим местам. Мы поднялись по не широкой, но высокой лестнице и через узкую дверь прошли на балкон, повисший над нижним залом так высоко, что мы, сидевшие не в первом ряду, совершенно не видели тех, кто сидел под нами, ничего не видели перед собой, кроме большого серебристого экрана.

Свет погас. На экране качались лодки с косыми парусами. Ветер шевелил взлохмаченные кроны пальм, прямо из воды уходивших к бледному небу. Был разлив Нила. Нильские волны заливали низкие берега. Девушка из богатой семьи полулежала в томлении на широком диване и, страшно переживая, слушала голос выступавшего по радио знаменитого певца, в которого она влюбилась всем своим молодым сердцем. Певец был действительно знаменит. Это был популярный в арабских странах сирийский певец Фарид аль Атраш. Артистка Иман, по фильму — Амира, очарованная пением, с каждым днем все больше влюблялась в певца. Дальше шли их переживания, выраженные в песнях и длинных ариях, каждая из которых занимала не менее десяти минут. Их звучные голоса победно звенели под высоким потолком кинотеатра. Зрители переживали и аплодировали и даже восторженно кричали. Фильм постепенно превращался в оперу. И хотя по Нилу плыли разноцветные яхты и показывались роскошные сады и виллы, главное было в пении, и рассказ о любви плыл на музыкальных волнах вверх по великой реке, так как действие переносилось из садов на реку, на яхту, и арии делались все длиннее. Я спросил Фатиха, сидевшего рядом, являются ли такие длинные арии особенностью выступающих артистов, на что он тихо ответил, что это особенность арабских певцов вообще и что я не слышал знаменитой Ум Кульсум, которая поет каждую песню почти целый час, и это очень нравится зрителям, потому что свидетельствует о силе голоса и таланте певицы. На экране сейчас поют еще коротко…

После этого разъяснения я погрузился как бы в поток мелодий, и этот поток нес меня какое-то время, качая и убаюкивая, через множество сцен, в которых любовь вырастала и двигалась к высшей точке, но в это время кто-то, необычайно сильный, начал трясти мой стул, взявшись за его спинку, и трясти с большой энергией.

«Хулиганство, — подумал я, но решил пока никак не отвечать. — Провокация!» Я даже не обернулся, ожидая, что будет дальше.

Тряска прекратилась так же внезапно, как началась, и несколько минут все было тихо. Затем, точно невидимый и злобный великан встал сбоку в проходе и, взявшись за длинную палку, которая была продернута под всеми стульями нашего ряда, одним движением приподнял весь ряд и начал наклонять его налево.

Не успел я вскочить, как весь ряд поехал стремительно куда-то вниз и в сторону, и мы все повалились друг на друга.

Экран закачался, как будто стал парусом, виллы и яхты на нем сразу побледнели, потом исчезли совсем. Вместо них по экрану заходили желтые и зеленые полосы, ставшие кругами, вертевшимися все сильнее. Экран стал бледно-радужным и вдруг потух. Остались какие-то бродячие желтые и зеленые спирали.

Самое странное, что стоял какой-то полусвет, в котором все происходившее казалось нереальным. Под нами в нижнем зале вырастал какой-то глухой шум, неясный гул шел по всему зданию. Наши стулья вернулись на свое место. Мы глядели друг на друга в полном молчании. Но внизу под нами уже бушевала буря голосов. И у нас на балконе народ вскочил и побежал, спотыкаясь, наталкиваясь на стулья, к выходной двери. Она была маленькая, и там, внизу, образовалась толпа. Там возились, толкались, крича и охая, каждый хотел первым выбраться на лестницу.

И тут весь огромный кинотеатр поднялся, как корабль на большой волне, и начал клониться влево. Было полное ощущение, что мы в бурном море и попали в качку. Поражала легкость, с какой вздымалось такое тяжелое здание. Волна прошла, и кинотеатр медленно и плавно вернулся на свое место. Следующая волна приподняла его вверх, и он поднялся покорно вверх и снова опустился. Тут внизу закричали так, что крик был как будто рядом с нами. В ответ закричали и те, что барахтались у двери на нашем балконе. Кричали какое-то слово, которое сначала звучало как-то бесформенно. Потом уже можно было разобрать: кричали и внизу и вверху только одно — «Зельзеля! Зельзеля!»

Я еще почему-то в первое мгновение подумал, не знаю почему, что произошла драка и какому-то Зельзеля пришел конец. Это было глупо, но я так подумал. Я наклонился к Фатиху и спросил, что значит «зельзеля».

— Зельзеля — это землетрясение! — отвечал он. Его глаза блестели, но он сохранял, как и все мы, спокойствие. Только следил, как топталась толпа у двери. Мы все смотрели друг на друга, молча спрашивали: что будем делать?

Землетрясение! Значит, сейчас этот громадный свод расколется, дом последний раз плавно пойдет налево, свод упадет и накроет нас всех. Погибнуть в Дамаске, в кинотеатре, не досмотрев, чем кончится фильм «История моей любви», — ничего нельзя было придумать нелепей.

В голову почему-то пришла история про рукопись одного шейха, хранящуюся у нас в Ленинграде, о которой мне рассказывали в свое время. Этот шейх остался в живых один из всего своего большого рода, потому что все погибли в одночасье, когда в Сирии землетрясением было разрушено сразу тридцать пять городов и замков. Но это было, кажется, в двенадцатом веке, а у нас все же двадцатый. Ну и что из этого?

Толчки продолжались. Паника уже свирепствовала внизу, и сейчас она охватит наш балкон. Чего еще ждать? Как будто сейчас конец! И все!

И тут Фатих, наш несравненный, храбрый Фатих поднялся во весь рост, взбежал как можно выше по проходу и закричал туда, к будке, откуда еще так недавно тянулись лучи, оживлявшие экран:

— Чего ждешь! Эй, там в будке! Продолжай! Давай ленту! Крути фильм! Живей! Давай «Историю моей любви»! Давай!

Его голос как будто вывел окружающих из оцепенения. Со всех сторон подымались молодые люди и кричали:

— Эй, там в будке, заснули! Давай фильм! Гони ленту! Давай! Давай!

Кинотеатр трясли толчки, от которых наши стулья ездили и содрогались, и казалось, что вот-вот воцарится полный хаос, как вдруг на экране что-то мелькнуло, засветилось, ожили зеленые и желтые круги, экран посветлел, и мы услышали голос Амиры — Иман, и он показался нам просто божественным.

А когда в ответ ей пронесся могучий плеск песни Фарида, остановились даже стоявшие у выхода, и кое-кто начал садиться на ближайшие места.

Фильм набирал утраченную скорость. И скоро мы увидели, как бегут моторные лодки, как рыбаки вытаскивают из Нила сети, как гоняют мячи на кортах роскошных вилл игроки в теннис, как красотка говорит, смеясь, по телефону, и ее серьги полумесяцем так живо блестят и подпрыгивают. «История моей любви» шла, кажется, к счастливому концу.

Правда, ошеломленные дополнительными переживаниями, мы, вероятно, не смогли бы связно рассказать, как развивалось действие фильма, но то, что мы увидим его конец, было уже ясно. Фильм кончился замечательным дуэтом на десятой минуте, мы ждали такого же десятиминутного заключительного поцелуя, — его не было.

Мы поднялись со своих мест, удивляясь, что стулья неподвижны и дом не шатает. Мы прошли по лестнице, как будто с нами не было ничего особенного. А что, если мы выйдем из кинотеатра и увидим, что благословенный Дамаск лежит в развалинах? Каждый думал свое.

Мы вышли на улицу, сами не веря, что опасность миновала, что дома над тихо журчащей великой рекой Барадой целы, огни горят на улицах и в окнах, машины идут, люди стоят на остановке автобуса, регулировщики взмахивают белыми рукавами своих мундиров.

Но жители Дамаска не очень верили в то, что угроза прошла совсем. Многие выносили постели, ковры, подушки и всей семьей приготовлялись ночевать на траве, в скверах и в садах.

Все вокруг говорили о землетрясении. Уже сообщали, где что обрушилось, где какие трещины появились в домах. Мы шли, оживленно делясь впечатлениями.

И здесь Рафик сказал без своей обычной иронии:

— Свидетельствую, что сегодня наш дорогой Фатих все-таки совершил подвиг!

— Фатих! Где, когда? Что такое? Какой подвиг?

— Паника вот-вот уже готова была вспыхнуть, и тогда нам никому бы несдобровать. А как он закричал: «Давай фильм! Гони, давай живей!» — все за ним подхватили. Точно он поднял знамя и всех повел на приступ! Конечно, оговорюсь, он совершил этот подвиг только ради прекрасной нашей сестренки Сурии. Конечно, уж никак не ради нас. Благодаря ему мы, слава аллаху, узнали, чем кончилась история любви, не правда ли?..

Теперь он уже снова смеялся, и Сурия засмеялась ему в ответ.

— Совсем не так, Рафик. Фатих — эгоист, он просто хотел досмотреть фильм, узнать, будут ли счастливы или нет Иман и Фарид аль Атраш!

— Но он хотел досмотреть вместе с тобой! — воскликнул неугомонный Рафик. — Молодец Фатих! За такого молодца стоит, видит аллах, выйти замуж. Настоящий комсомолец, а! Подумай, милая!

— Я, может быть, уже подумала, — ответила тихо Сурия, но тут ее перебил Сабри, скептик и журналист, который не мог признаться, что от него, журналиста, украли сенсацию: нет никаких серьезных разрушений. Поэтому он пренебрежительно сказал:

— Стоит вообще обращать внимание на это землетрясение. Подумаешь, тряхнуло…

Но он был неправ, этот Сабри! ЕслиДамаск только потрясло до основания, то в соседнем Ливане в этот час рухнуло шесть тысяч домов и шестьдесят тысяч людей остались без крова. А сколько вытащили из развалин убитых и раненых!

1965 г.

Шесть колонн

Выбрав удачное место, где были тень и прохлада, Арсений Георгиевич Латов устроился поудобнее и раскрыл свой легкий желтый этюдник.

Но прежде чем начать работу, он еще раз внимательно осмотрелся. Перед ним раскинулись развалины Баальбека, храмы древнего Гелиополиса — города Солнца.

До того как он увидел около маленького ливанского городка эти великолепные развалины храмов, основание которых уходит в мифическую тьму, к Ваалу, к финикиянам и дальше, — он не имел о них никакого представления.

Потрясенный великими руинами, он бродил в них все утро, спотыкаясь о разбросанные всюду обломки. Он жалел, что с ним нет его спутников, археологов, которые предпочли раскопки таинственного Угарита Гелиополису и уехали на север, а он остался, чтобы увидеть как следует Баальбек, и он его увидел.

В мягком свете весеннего солнечного утра Баальбек тонул в холодной свежести темно-зеленых садов, тополевых и ореховых рощ. Над ними — белесая, необъятная высь облаков, в прорывы которых, как густо-синее море, проступало небо.

Латов поднимался по непривычно узким ступеням храма Бахуса. Его ошеломил вид на окрестности, который открылся неожиданно из-под арки входа. Он долго стоял у боковой стены перед безумной колонной, сдвинутой и поднятой со своего основания и не упавшей, а прислонившейся к стене и так пребывавшей много веков в позе несдающегося бойца, покрытого глубокими ранами и шрамами, над поверженными и разбитыми своими собратьями.

Латов не мог не залюбоваться непередаваемой живописностью, мудрой легкостью маленького храма Венеры, стоящего несколько в стороне. Отсюда можно было видеть вдалеке хорошо различимые колонны-великаны великого храма.

Сейчас они возносились прямо перед Латовым — шесть знаменитых, всемирно известных, неповторимых колонн, высочайших в мире, — все, что осталось от некогда славного храма Юпитера, храма Солнца. Были они светло-коричневого цвета с золотистым оттенком, и не было ничего вокруг, что могло бы сравниться с ними по силе, по чистоте отделки, по богатству фриза и архитрава.

Латов, рисуя их, работал с особой радостью, с непонятной ему самому приподнятостью.

Переполненный впечатлениями, он уже сделал много набросков в своем дорожном альбоме. Он зарисовал и кусок оторвавшегося карниза, слетевшего вниз с двадцатиметровой высоты, увенчанного львиной головой, с широко раскрытой пастью, с такими глубоко посаженными огромными глазами, которые, казалось, закрылись совсем недавно, с ушами могучего зверя, настороженными, слушающими тишину. Каменная грива тугими переплетениями как будто свалявшихся в тяжелые жгуты волос покоилась на удивительных каменных цветах.

Латов навсегда запомнил, как он пропустил свою руку сквозь сплетения гранитных водяных лилий, закрыл глаза. Пальцы его скользнули по влажному холодному стеблю и нашли цветок. Он был на ощупь как живой. Ему захотелось кричать от восторга. В другом месте он видел длинную мраморную лозу и с нежностью погладил виноградные листья, непонятно тонкие и теплые от солнца.

В повиснувших над входом в храм Бахуса глыбах горели жаркими вспышками остатки фресок.

Шесть колонн стояли последними часовыми на страже исчезнувшего мира. Они были непостижимы, как и та ни на что не похожая тысячетонная глыба, которая лежала недалеко в каменоломне, брошенная неизвестно почему мастерами, которые не успели превратить ее в колонну, не имеющую себе равных в мире, или в новую террасу, наподобие тех, на которых покоился храм Солнца.

Гиганты удручающих размеров, шесть колонн, помнили неслыханные времена.

А сейчас за этими великанами прошлого видны были Латову пирамидальные тополя, старые ореховые деревья, высокие сухие кипарисы, дальние поля и в дымке утреннего тумана сиреневые холмы и предгорья, а над ними фиолетово-синие горы, увенчанные густо-белыми снегами, еще не начавшими таять.

Было их, колонн великого храма Юпитера, пятьдесят четыре, а теперь остались эти шесть. И, как ни странно, от этих поврежденных, выщербленных колонн, от коринфских каменных завитков, от львиных, сильно выдвинутых, напряженных тел, как бы стремящихся покинуть фриз, от кусков фресок, сияющих искрящимся пурпуром и глазурью, от гигантских платформ, неизвестно какой силой, хитростью или колдовством поставленных одна на другую, — от всего этого места разорения и величия веяло каким-то духом здоровья, и печаль мира казалась тут одухотворенной до предела.

Вместе с тем возникало необъяснимое волнение. То ли красота эта была полна светлого, непонятного очарования, красота, разбитая и обезображенная людьми и временем, то ли все это жило и сегодня своей особой жизнью, пронеся через тысячелетия какую-то властную силу, вызывающую удивление. Древние мастера создали искусство вечное, как природа, вечное в своей неистребимости, говорящее каждым куском о великой цельности мира, уводящее от всего низменного и мелкого, тщедушного, маленького.

Латов, человек уже средних лет, большой, нескладный, широкоплечий, с легкой ранней лысиной, с голубыми глазами простодушного россиянина, честный работяга, талантливый график, умеющий изобразить и новый городской пейзаж, и пеструю старину московских переулков, и поля, по которым шагают, как марсиане, мачты бесконечной высоковольтной сети, — все то, что стало давно привычным, — никогда не думал о поездке в далекие края Востока.

Ему предложили присоединиться к группе археологов в порядке творческой поездки, и он дал согласие. И вот теперь, после краткого пребывания в соседней Сирии, он сидел и рисовал шесть колонн Баальбека, и ему было даже странно, что он никогда не подозревал об их существовании. А теперь, когда он увидел могучие создания глубокой древности, он хотел представить себе мастеров, что трудились здесь каждый день, с утра до вечера, годами, представить, как под их руками оживали каменные глыбы, как они радовались своим творениям, как они таким же весенним утром сидели перед созданными их гением колоннадами, перед которыми бледнели храмы Рима и Афин, но воображение останавливалось. Представить это было невозможно.

Он вспомнил, что раз страстно влюбленного в высочайшие горы Рериха спросили: «Что значит ваше тяготение к Гималаям?» И он ответил: «Это — тяготение к величию, которое питает дух!» Так бы ответил и Латов, если бы его спросили, почему он так увлекся этими шестью колоннами. Это было такое же тяготение к величию, которое питает дух.

Колонны принадлежали к миру высокой мощи творчества, посягнувшего на власть такого тирана, как время. И они победили время, безжалостное и безумное в своем разрушении всего живущего.

И снова великое искусство, прорвавшись через века, предстало перед людьми, чтобы поразить их и обрадовать…

Так думал, работая в одиночестве, Латов. Он радовался тому, что никто ему не мешает, что ему выпал в жизни хороший, светлый, удаленный от всякой суеты день.

Маленькие, узкие, черноглазые ящерицы, как зеленые струйки, мелькали по камням или, притаясь, лежали, сливаясь с язычками травы, между расселин и трещин.

Но вдруг Латов нечаянно обернулся и увидел, что почти рядом, чуть выше его, на морщинистом желтом камне стоит человек, совершенно незнакомый. Сколько он так стоит? Почему подошел так неслышно? Кто он?

У него была большая голова, пухлое загорелое лицо, тяжелый нос с едва заметной горбинкой, широкий, с двумя поперечными морщинами лоб, резкие складки у рта. Глаза были прикрыты круглыми темными очками. На голове черный берет.

Одет он был с подчеркнутой франтоватостью — в широкий черный костюм, такой же важный, как и его хозяин. Трехцветный галстук, широкий и блестящий, как ручеек, стекал из-под высокого крахмального белоснежного воротника. Булавка с синим камнем сияла в многоцветии галстука.

Незнакомец как будто подчеркивал всем своим видом, что он персона очень значительная и официальная, что иначе одеться он не мог. Он стоял среди руин как человек, попавший сюда по ошибке или из очень особых соображений.

У него было лицо не то актера, не то министра. Он был чисто выбрит, и Латову даже показалось, что от него пахнет тонкими, терпкими духами.

Заметив, что художник бросил работу и разглядывает его, человек в черном спокойно слез с камня и, почти отвернувшись, показав этим, что он и не намерен вступать в разговор, боком обойдя художника, начал спускаться в так называемый главный двор бывшего храма Солнца.

С этой минуты Латов невольно следил за тем, куда направлял свои шаги неожиданный и чем-то неприятный незнакомец. Он видел, как тот прошел через двор храма и, поднявшись по лестнице, остановился около каких-то машин, прикрытых чехлами, перед группой людей в рабочих комбинезонах.

В руинах, в тишине солнечного тихого дня бродили уже редкие группы туристов, и до слуха Латова иногда доносилась громкая фраза гида, быстрая и резкая.

Латов снова принялся за работу. Время от времени он смотрел на незнакомца, на бродивших внизу людей, но, в сущности, они были ему совершенно не нужны. Он перестал обращать на них внимание.

И тут его окликнули:

— Добрый день, Арсений Георгиевич! Как работается?

Это уже был свой человек — сотрудник нашего посольства в Бейруте, Андрей Михайлович Куликов, человек многоопытный, много видевший на своем веку. С ним Латову было легко и свободно. Его можно было обо всем спрашивать. Он охотно отвечал, а рассказы его были и занимательны и поучительны. Когда археологи собирались в Угарит, к берегу моря — смотреть новые необыкновенные раскопки, он посоветовал Латову съездить в Баальбек. Выбрав свободный день, Куликов посадил Латова в свою «Победу», и они отправились в Баальбек. Но за сборами и делами они задержались, выехали поздно и приехали уже совсем вечером, так что в темноте Латов ничего не мог разглядеть. Зато уж с самого утра он вволю побродил среди развалин.

— Добро! — сказал Куликов, посмотрев на сделанный Латовым рисунок. — Место тут увлекательное. — Он сел рядом. — Вы ведь один из первых советских художников, рисующих Баальбек с натуры. Можете гордиться. Тут затевается вообще большое дело. В прошлом году, вот видите, расчистили площадку на месте храмового двора, перед храмом Солнца. В то же прошлое лето англичане ставили здесь шекспировский спектакль, а французы в нынешнем году хотят показать выступление парижской театральной труппы. И если ливанцы рекламу большую сделают — они мастера на рекламу, — конечно, туристы со всего света поедут. Внизу, в Бейруте, жарко, а здесь летом прохладно, и к тому же новое развлечение. Ливанцы хотят свой национальный ансамбль организовать, самого Моисеева выписать, чтобы он помог образовать из их самодеятельности что-то подходящее. Арабские народные танцоры лихие, девушки красивые, танцуют замечательно. Может выйти ансамбль. В прошлом году спектакль приурочили к полнолунию. А в лунную ночь Баальбек — загляденье. Ну и деньги государству пригодятся. Наставят стульев вон там, у площадки, и чем не театр! Я уверен, что привьется — будут ездить. Сейчас не сезон: ранняя весна, холодно еще, тут ведь вообще высоко, как у нас где-нибудь на Кавказе, свыше тысячи метров. Хотя в это время в прошлом году здесь снимали фильм «Хозяйка ливанского замка» по роману Бенуа. А теперь тоже тут съемки — вот посмотрите. — Куликов показал на человека в черном, который только недавно был рядом с Латовым. Теперь он стоял в окружении многих людей и что-то им говорил, показывая на шесть колонн.

Латов сказал Куликову:

— Вот этот, в черном костюме, подошел ко мне так неслышно, что я даже не заметил. Не знаю, сколько он стоял и смотрел, как я рисую, но, когда я оглянулся, он ни слова не сказал и ушел туда, вниз. Кто это?

— Это продюсер. Вам, конечно известно, кто такой продюсер?

— Ну, это человек, который, грубо говоря, дает деньги на постановку фильма?

— Да, это так. Но бывает, что иные из продюсеров сами артисты. Они разбогатели на поставленных ими фильмах. Хорошо! Но этот, я бы сказал, артист другого рода. Зовут его Моссар. Происхождение туманное. Приехал посмотреть, как снимаются сцены для фильма, который он субсидирует. Да вы продолжайте, работайте, а я тут посижу и могу о нем рассказать кое-что, если вам это интересно.

— Пожалуйста, говорите, конечно, интересно! Моей работе это никак не помешает.

— Так вот, этот Моссар — тип занятный, не простой там делец, а с философией, с особой, своей, конечно…

— Знаете, что меня с первого мгновения в нем поразило? — сказал Латов. — Он какой-то весь черный и подкрадывается к человеку. Это что, очень известная личность?

— Когда он первый раз приехал в Бейрут, его принимали художественные и финансовые круги. Я был на приемах и много с ним разговаривал. Узнал о нем кое-что. Он очень богат, на чем разбогател — дело темное. Он кичлив, надменен, до нетерпимости упорен в своих мнениях. Лет ему, думаю, под шестьдесят, может, чуть больше. Говорит на многих языках и даже по-русски, и более чем сносно. Объясняет тем, что его всегда интересовала Россия. Хотел в юности стать дипломатом и обязательно поехать к нам. Сам он, говорит, родился в Австро-Венгрии, жил в Швейцарии. Всемирным гражданином себя называет…

— А что за фильм снимают на его деньги? И почему здесь?

— Представьте, фильм называется «Шесть колонн», в честь вон этих шести знаменитых… А дальше — дело сложное. Теперь ведь на Западе в кино закручивают такие сюжеты, что не сразу разберете, что к чему. Есть целые серии, посвященные вампирам или чудовищам, всяким ужасам, чудесам из мира таинственного, черной и белой магии. А то на экране и совсем непонятное, не разберете даже, когда, где и что происходит. До нашего отечества эти фильмы не доходят, а мы их здесь частенько видим. Вот и у нашего этого Моссара фильм такой, что сразу не разберешься. Вы слышали что-нибудь о явлении, называемом метампсихозом?..

— Слабо себе представляю… Что же это такое?

— Видите ли, это — учение о переселении душ: человек, скажем, помер, а его душа пошла гулять по свету. В общем, это мистика чистой воды и принадлежит, если не ошибаюсь, к буддийской религии. Освобожденная душа, значит, не знает пределов и находится вне времени. Очень древняя душа может свободно вселиться в современного человека. В этом фильме подобное происходит. Можно бы понять, если бы в юмористическом, комедийном жанре или в каком другом виде сатиры это было. А в этом фильме все всерьез. И посмеяться с виду как бы и нечему. Сам Моссар мне пресерьезно рассказывал свой фильм. Одна бедная девушка страдает головными болями и непонятными снами про неизвестную страну, с богами и колоннами. У нее припадки, и с ней происходят странные вещи. Близкие думают, что она притворяется, из лени все выдумывает, не хочет ни учиться, ни работать, рассеянна к тому же и, в общем, дурочка. А у нее, оказывается, ярко выраженные медиумические способности. Кроме того, стали замечать, что стоит ей протянуть за какой-нибудь вещью руку — и вещь сама двигается ей навстречу. Скажем, за чашкой она протягивает руку — чашка к ней, она с испугом отдергивает руку — и чашка об пол. Много так вещей она побила.

Как-то случайно один знаток вопроса — доктор оккультизма — ее увидел и занялся ею. Оказалось, что в ней душа какой-то древней жрицы, знатной девушки. И пошла писать губерния! Доктору оккультных этих наук нужны деньги для опытов. Отыскал он очень интересующегося сенсациями молодого миллионера, прожигателя жизни и занимающегося всем, чем угодно, чтобы только не было скучно. Деньги он дал, с девушкой его познакомили. Он в нее влюбился. Еще бы — она, оказывается, жрица древности и собой хороша. Сенсация. Но она мучится своими видениями, как бы не в себе, и надо, говорит этот спекулянт, шарлатан белой и черной магии, дело довести до конца.

По его исследованиям выяснилось, что девушка — жрица храма Солнца в Гелиополисе и надо ее привезти в храм Солнца, чтобы она вспомнила после разных магических действий свою прежнюю родину, и тут ее переключат на современный лад, и жрица станет просто барышней, с которой миллионер-молодец пойдет под венец. Вот сегодня вечером эту сцену заключительного обращения древней жрицы в нормальную современную девицу будут снимать на месте бывшего главного алтаря храма Юпитера.

Я встретил Моссара, когда он шел сюда, к своим актерам, и он пригласил меня вечером смотреть его съемку. Пойдем! А потом, попозже, и поедем в Бейрут.

— То, что вы рассказали, — воскликнул Латов, — это же, честное слово, беспардонная чепуха и самый настоящий кошмар! Как это можно такое снимать и ставить в наше время!

Куликов усмехнулся:

— Снимают и не то. Им же все равно. Видел я недавно в Бейруте фильм «Прекрасная Елена». Вы думаете, там была Греция, что-нибудь эллинское? Там и прекрасная Елена, и король, и королева Трои, и все греки были англосаксами. Рыжие, здоровые, прямо сошли со страниц Джером Джерома или Марка Твена.

— Ну хорошо, пойдемте посмотрим, но я заранее предупреждаю: если это будет отвратительно, то я оставляю за собой право уйти, не дожидаясь перевоплощения жрицы, или, как там называется это действие, когда она станет сегодняшней девицей…

Когда Латов закончил рисунок, они с Куликовым обошли расчищенную площадку перед ступенями храма Юпитера — долго еще любовались на шесть колонн, рассуждая о том, каков был вид этого храма, когда путники прибывали караванами из пустыни в город-оазис, проходили через ворота, охранявшиеся римскими легионерами, ночевали в шестиугольном дворе, крепко спали после долгой дороги, а утром, вымывшись и приготовившись к лицезрению божества, тихо, почтительно следовали за провожатыми в огромные колоннады, окаймлявшие главный двор. Здесь путники смотрели на великолепные изваяния, которые стояли во всех нишах и простенках, а потом шли по высокой лестнице к лику главного божества, управлявшего делами смертных.

Латов и Куликов долго бродили среди мертвых стен. Куликов, улыбаясь, говорил:

— Смотрите, смотрите, переживайте, — когда вы еще сюда приедете!

— Да скорей всего никогда, — отвечал Латов, — но это все надо видеть хоть раз в жизни.

День разгулялся. Руины были торжественны и пустынны. Редкие группы туристов уже ушли. Только сотрудники киноэкспедиции копошились около своей аппаратуры, готовясь к вечерней съемке.

Потом они прошли городком, где из-за стенки базара мычали коровы, смотрели верблюды, пожевывая замшевыми губами, ревели ослы. Где-то пели петухи. Они видели продавцов всевозможных пород голубей.

Латов рассеянно смотрел на арабов в разноцветных куфиях и белых галабиях, в стареньких пиджаках, толпившихся на уличках, на беленькие домики с красноватыми шиферными крышами, на продавцов овощей и рыб. Он жил впечатлением виденного, попав неожиданно в мир невероятного искусства, имена мастеров которого затерялись во тьме времен.

Они обедали в маленьком, холодном, неуютном отеле. Вероятно, летом, когда солнце в долине пронизывает все светом и теплом, и эта большая комната становится привлекательной и радостной, но сейчас в ней было сумрачно и сыро.

Стол был уставлен тарелочками. Это собрание тарелочек с самым разнообразным содержимым называлось «мезе́». Латов уже встречался с этой диковинной коллекцией кушаний. Смотря на все богатства миниатюрных блюд, он не мог не отметить изысканную красочность их. Розовые креветки соседили с темно-зелеными оливками. Серая фасоль, белый творог, фиолетово-зеленые фисташки, красная свекла, печеная коричневая рыба, колбаса разных цветов, баклажаны и огурцы, бананы и сладкие стручки, цветная капуста, разные маринады и, конечно, таббули — острая смесь, напоминающая жгучую абхазскую соль.

Тарелочек этих было много, и они сменялись все новыми, неизведанными образцами кушаний, как только пустели. Они, казалось, не могут иссякнуть.

Латов, смеясь, сказал:

— Мне кажется, что на кухне стоит очень хитрый дядя в большом белом колпаке и ежеминутно придумывает что-нибудь новое. Он окружен овощами, мясом, рыбой, всеми снадобьями, всеми приправами, и его вдохновение никогда не кончается…

Закуски, сменявшие друг друга с большой быстротой, были очень вкусными. Их запивали красным терпким добрым вином — мюзаром. Попробовали арак, разбавляя его из зеленых бутылок «Севен-ап». Он мутнел, как мастика или абсент, был горьковат и пах аптекой.

Сначала они говорили о Москве, об общих знакомых, о новостях столицы, и Латов не ждал, что Куликов скажет, между прочим, что ему часто снятся родные места, и он жаждет как можно скорее вернуться домой, и вся экзотика Востока ему давно наскучила. Он знал, что его собеседник, так любезно привезший его в Баальбек, серьезный и внимательный, всегда расположен больше молчать, чем говорить, но когда он начинал говорить о Ливане или вообще о Востоке, то его можно было слушать без конца, так убедительно в его рассказе оживали картины местной жизни. И слушавший убеждался, что перед ним настоящий знаток и тонкий наблюдатель.

И действительно, Куликов провел годы на Востоке, изучал его неторопливо и вдумчиво. Его жизнь в арабских странах не была только служебной командировкой. Это было его призванием, его страстью. Поэтому Латов и сказал, смущаясь:

— Вы, Андрей Михайлович, видели, конечно, много приезжих из Москвы, которые, наверно, спрашивали вас все об одном и том же. Поэтому простите меня заранее. Что мне здесь бросилось в глаза? В Сирии и в Ливане так много памятников древности, так много развалин! Судя по всему, когда-то тут жили миллионы людей, не для пустыни же построена Пальмира или этот удивительный Баальбек! Какая высокая культура, какие памятники, выдержавшие тысячелетия! Что случилось с этими странами? Я вижу, что здесь могли бы жить миллионы, десятки миллионов, а их нет. Вы можете на это ответить?

Куликов улыбнулся своей тонкой, бледной улыбкой.

— Могу ответить. Вспомните, чего нам стоило одно татарское нашествие. Не осталось на Руси почти ни одного не пострадавшего города или селения. Новгород и Псков уцелели случайно. Не дошли татары из-за болот. Сколько было тогда развалин! И в них жили. Один Киев как пострадал! А сколько погибло людей! А это было только одно иго, правда, целых двести лет.

А тут один завоеватель сменял другого. Проходили века сплошных битв и нашествий. Что сказать об одних византийцах, кстати, громивших вовсю эти храмы, увозивших отсюда и камни и колонны в Константинополь. Арабы здесь строили из древних камней незатейливую крепость, византийцы — свою базилику. Двести лет крестовых походов, двести лет непрерывных войн. Крестоносцы с огнем и мечом проходили эти руины. Монголы осаждали город и жгли его; сам Тамерлан, стоя на высоте этих чуждых и враждебных ему платформ, смотрел с наслаждением, как огонь пожирает остатки сооружений. А жителей ведь тоже не жалели: кого уводили в плен, кого на месте кончали, кого убивали в сражениях. Запустели эти страны. От всего уцелела береговая узкая полоса с городами, потерявшими былое значение, но связанными с заморской торговлей. Города внутри страны жили еще большой жизнью. Но тут как раз приходили новые разрушители — землетрясения. Эти края и теперь трясутся ежегодно. Только в позапрошлом году подземные толчки разрушили на юге много селений, убили сотни людей. А в старину иные землетрясения сразу разрушали десятки городов и замков. Нашествия продолжались. После монголов пришли турки и кончили с достижениями прошлого, как мы сейчас говорим. Они поставили последнюю точку. Образцом их архитектуры был походный шатер, четыре копья по сторонам. Все, что осталось от арабской образованности и греческой и римской культуры, покрылось ночью безвременья. Никому эти древности больше не были нужны. Султанская Турция всегда боялась арабов и не очень стремилась к тому, чтобы эти края процветали.

— Я видел на полях у феллахов деревянную соху, мотыгу. Пашут на ослах, — сказал Латов. — Я даже зарисовал некоторых крестьян — нищие, как церковные крысы, как говорили в старину.

— Тут всюду безземелье. — Куликов махнул рукой. — А что будешь делать? Наделы крошечные, нужда у крестьян отчаянная. В основном питаются оливками. А тут еще беженцы, которых некуда девать.

— Я не думал, что это так. Правда, я представлял Восток иначе, — сокрушенно сказал Латов.

Они помолчали.

— И над всем, — сказал Латов, — эти шесть колонн. Если бы от нас, сегодня живущих, остались такие памятники, чтобы нашему умению, нашему искусству удивлялись люди через тысячу лет! Вот о чем я думал весь день. Сколько же нам надо сделать, чтобы создать — не колонны, нет, это и до нас за тысячу лет умели, а вот такое, чтобы одолело время и осталось прекрасным. От нашего железа, бетона и стекла, которые и сейчас глаз не радуют, едва ли что сохранится…

— Останется кое-что и от нас, — сказал Куликов. — Мы строим плотины, каналы, моря, города не на сто лет…

— Я думаю не о плотинах, морях и каналах. Я говорю о том, что будет создано нами такого, чем бы любовались люди будущего как чем-то особенным, неповторимым и говорили бы о том с восторгом и с сожалением, что вот такого они сами не умеют. Вот этим почти разрушенным Баальбеком любуются же люди, приезжая из всех стран мира! И удивляются и даже не могут сказать, как подымали такие невероятные каменные платформы…

— Будущий век жить будет другими чудесами. Конечно, стекло на тысячу лет не сохранить. И разрушительные средства нашего времени тоже иные, от них уцелеет, в случае чего, мало. Но надо вам, художникам, создавать такие произведения, чтобы им удивлялись не через тысячу лет, а сейчас современники, как при жизни этих богов им удивлялись приходившие на поклон.

— Все-таки как они умели работать! Просто чудо какое-то! Но посмотрите, кто к нам идет!

Куликов повернул голову и увидел, как прямо к их столу подходит подтянутый, весь в черном, с приглаженными белопенистыми волосами, уже без темных очков, широколобый, с какими-то холодными и как будто разными глазами сам почтенный продюсер Моссар.

Он шел уверенным и легким шагом, как будто заранее уговорился встретиться здесь с Куликовым и сейчас будет просить извинения за опоздание. Он поклонился Латову, сказав по-русски:

— Я видел вас утром. Вы рисовали шесть колонн, не правда ли?

Моссар взял от соседнего столика стул и продолжал:

— Могу я присесть? Я уже обедал. Я так присяду. Выпью чашечку кофе. Будем пить рюмку коньяку…

Слуга принес кофе и коньяк. Куликов познакомил Моссара с Латовым.

— Это художник из Москвы.

— Первый раз здесь? — спросил Моссар.

— Первый, — сдержанно ответил Латов.

— Я вас понимаю. Я тоже когда-то был ваших лет. И колонн Баальбека когда-то было пятьдесят четыре, а теперь шесть. А потом и эти шесть упадут. Вероятно, это судьба всех колонн, народов, каждого отдельного человека. Вы приехали из далекой России. Я тоже приехал издалека. Мы все пилигримы, и все куда-то идем, и никто не скажет точно куда. Ах, господа, — сказал он, пригубливая чашку кофе, запивая крошечным глотком коньяку, — мы даже не подозреваем, как устало человечество, как мы все устали. Мы видим, как устарело все прошлое. Надо от него освободиться — чем раньше, тем лучше. Мир должен пройти через ищущего, совершенно свободного человека, который не верит в будущее, а верит в сегодняшний день, и ему наплевать на все, что сделано до него, тем более что никакой связи с прошлым у него нет. Вы художник, разве вы не чувствуете, что искусство умирает, кроме кино, телевидения и радио…

Латов сделал протестующий знак и хотел что-то сказать, но Куликов поднял палец и остановил его. Моссар продолжал:

— Кино, телевидение и радио — это киты, на которых будет стоять все представление человека о мире, его окружающем. А все остальное пусть остается туристам! Любознательность пресыщенных техникой людей, свободные деньги и реклама гидов. Ах первобытные камни, ах древность, ах тайны! Тайн нет…

— Подождите, — не выдержал Латов, — вы забыли про социальный прогресс, про то, что с всеобщим распространением знаний в людях будет развиваться и чувство прекрасного… Как можно забыть прошлое!..

— Рост знаний! — усмехнулся Моссар. — Да, люди скоро на Луне будут добывать ее богатства, а тут, на Земле, миллионы неграмотных будут все так же мечтать о лучшем, о том, как быть сытыми…

Половина человечества живет на голодном пайке. Вот и те, что строили этот Баальбек, нищие рабы, тоже мечтали о лучшем. И те, что впроголодь живут сегодня здесь, в Ливане, тоже мечтают… И так будет всегда!

Латов снова не удержался:

— Вы говорите очень печальные вещи, но зачем же вы тогда снимаете здесь фильм? Вы же верите в него и в то, что он будет иметь успех, что-то скажет людям, и они за это свои деньги отдадут вам…

Моссар зажег сигарету, вставил ее в какой-то вычурный черный мундштук, посмотрел с удивлением на взволнованное лицо Латова и не спеша ответил:

— Фильм — это дело, это деньги. Есть фильмы умные и скучные, они умирают тут же, от перегрузки. Их не воспринимает зритель. Вы не хотите понять, что человечество устало — от войн, бедствий, революций, что оно живет в страхе. В страхе близкого уничтожения. Поэтому оно многое воспринимает по-своему…

— Я знаю содержание сценария вашего фильма. Это бред! — зло выкрикнул Латов.

Моссар не смутился. Его разноцветные глаза блеснули.

— Весь мир — бред. Человек одинок, он приветствует хаос, распад, чтобы почувствовать себя свободным от всего. В мире выпускаются тысячи фильмов. И вот они должны стремиться сделать человека забывшим все прошлое. Оттуда идут все беды, все кризисы. Все, что было, не стоит ничего. Надо идти вперед! Без страха, смеясь над прошлым и топча его. Все человечество, все люди сегодня любят видеть на экране кровь, ужас, невероятное. Их к этому приучили. Вы же снимали Аэлиту! Это тоже фантазия и не очень впечатляющая, потому что испорчена политикой. Красноармеец на Марсе — это ваша затаенная мечта.

Кино — полусон. Человечество живет в полусне — оно не хочет ни заснуть, ни проснуться. И надо его держать в этом состоянии, потому что оно ему нравится. Людям невозможно стало понимать друг друга. Они разъединены, потому что техника, окружающая нас, бесчеловечна. Человек ничтожен перед созданиями из металла и сплавов, его поглощает, например, корабль-левиафан, бросает в свое чрево, рассекает с ним волны с невообразимой быстротой, опускается под воду, взлетает в яростные бездны космоса. Человек — песчинка. Как страшен ночью современный город! Он весь как та электрическая машина, которая может считать и писать, может отвечать на все вопросы, вся вздрагивая от механического напряжения. Машины, одна другой ужасней по формам, идут по улицам, входят в дома и во сне преследуют людей в кошмарах. Обещают все новые чудеса. Угроза атомного гриба убивает будущее. И одинокий человек в страхе закрывает лицо руками. В атомный век одиночество человека обязательно. От этого никуда не уйти. Но от этого рождается бесстрашие. Мы, одиночки, ничего не боимся. Мы рушим все преграды. Мы освобождаем психику человека от всего трагичного и уничтожаем его власть над ним.

Зачем рисовать эти колонны, которые уже ничего не говорят никому? Мы превращаем их, снимая в нашем фильме, в современную, пусть немного болезненную, но волнующую сказку, и они оживают и дают нам хорошие деньги. Это бизнес. Мы можем сказать, что мы превратили мертвый мир в живой, и это дает ему право жить в наших фильмах и служить нам и нашему бесстрашию. Никаких идей мы не вкладываем в эти колонны. Посмотрите, сейчас никто не выдвигает никаких ведущих в будущее идей. Все боятся коммунизма, дрожат перед возможной катастрофой и уходят в мрачные и безвыходные рассуждения. Мы даем выход — мы осмеиваем прошлое, не верим в будущее и не боимся настоящего.

— Простите меня, — воскликнул Латов, — такие фильмы, как ваш, — это не всемирный выход, а всемирная пошлость, всемирная безвкусица, это — бессилие, а не сила! Кого он привлечет, ваш фильм?

— Вы еще молоды, как ваша страна, — сказал Моссар, зажигая спокойно новую сигарету. — Но если бы ваша страна купила мой фильм, если бы эти «Шесть колонн» показать у вас в Москве, очереди стояли бы несколько месяцев, и вы ничего не смогли бы поделать. Не отвечайте словами пропаганды! Это факт! Приходите сегодня вечером — это будет прекрасное зрелище… Что вы скажете, господин Куликов?

Куликов, слушавший молча самодовольного до наглости Моссара, сказал тихо и вполне незаинтересованно:

— Вы знаете мое мнение. Мы уже говорили с вами раньше об этом: мы придем сегодня вечером, обязательно придем. Нам очень любопытно увидеть своими глазами, как делаются мировые фильмы…

Моссара окликнула девушка, смуглая, большеглазая, с большими выгнутыми бровями, широкими розовыми губами, в черном плаще и черных перчатках. Ожерелье из черных камней красовалось на длинной шее.

Моссар немедленно встал, бросив недокуренную сигарету.

— Каро! — воскликнул он. — Иду. — Он сказал «иду» по-русски, церемонно поклонился своим собеседникам и пошел к ожидавшей его девушке, сбрасывая пепел со своего черного безукоризненного костюма.

Когда они ушли, заговорил Куликов.

— Каков, а! Хорош! Проповедник хаоса! А! Ничего не боится! Обладатель нового секрета борьбы с коммунизмом! Денег много — вот откуда его бесстрашие!

— Слушайте, а ведь это в общем хитро придумано, — сказал Латов. — Человечество устало, он его утешает и развлекает. Он — и человечество! Да ему плевать на все усталое человечество! Видите, он его хочет развлечь такими картиночками, чтобы пощекотать нервы… метампсихозами!

— А почему, вы думаете, он так разговорился с нами, так обнажился? — спросил Куликов, прищурясь.

— Не знаю. Обнаглел: разговор с глазу на глаз… Показать, какой он бесстрашный…

— Нет, это он хотел, во-первых, вас уязвить: советский художник, передовое искусство, а рисует древние колонны, никому не нужные, какой же это завтрашний день! А во-вторых, продемонстрировать, что вот он-то человек будущего и такие фильмы снимает, что их будет смотреть все усталое человечество, а вот у вас не будет смелости показать их в Москве, а то все будут смотреть не ваши шесть колонн, а его шесть колонн и в очередь выстроятся. Вот в чем дело… Я говорю, конечно, условно…

— Вы шутите. При чем тут я! Я не собираюсь выставлять свои рисунки в Москве…

— Я пошутил, конечно, но он-то серьезно проповедовал свою философию. Я уже не первый раз это слышу…

Когда маленький розовокрыший на закате городок перед развалинами Баальбека погрузился в густой сумрак шафранового вечера, опустившегося на долину Бекаа, Латов и Куликов уже сидели на расчищенном от обломков большом храмовом дворе. Двор этот некогда с двух сторон украшали величавые галереи, в нишах красовались боги и богини, — от них теперь не осталось и следа.

Сохранилась только лестница, ведущая к главному храму, и сейчас на площадке над лестницей, там, где когда-то сияли разукрашенные золотом, серебром, мрамором двери капища, вспыхнули юпитеры, откуда-то проник луч прожектора, и началась та непонятная, почти таинственная возня, которая сопровождает каждую ночную киносъемку.

Глазам любопытных, а их оказалось не так мало на дворе, отведенном для зрителей, предстали сначала люди в самых разнообразных костюмах, шумно двигавшиеся во всех направлениях. Над этим шумом раздавались громкие приказания режиссера, крики осветителей, регулировавших свет, треск магниевых ламп, голоса женщин, свистки-сигналы; все это напоминало бестолочь базарной суеты.

Потом начался новый хаос — хаос самой съемки. На первом плане появилась та самая девушка, с которой Моссар ушел из ресторана. Она была в белых одеждах и полулежала на ложе, покрытом почему-то медвежьими и львиными шкурами, два светильника на высоких ножках освещали ее запрокинутое лицо, неестественно белое от света прожектора, за ней оживали какие-то мумии, призраками качались перед ней. Она слабо протягивала руки, как будто обращалась к кому-то с мольбой. Потом руки падали и лежали неподвижно, а она вся начинала дрожать мелкой дрожью, лицо искажалось гримасой боли, она стонала. И тут ее прерывал режиссер, подходил и поправлял ее позу и руки, удалялся во тьму, а перед ней возникал, по-видимому, специалист белой и черной магии. Он протягивал свои жилистые, почти черные, волосатые руки к ее белому лицу и производил всякие пассы, она погружалась в сон, откидывалась на бок, лицом к зрителям, и начинала прерывисто дышать, потом ее вздохи становились все тише, ее заклинатель сбрасывал свой сюртук, срывал галстук и продолжал пассы, вспотев от напряжения, выкатив большие желтые, как у кошки, глаза. Наконец, отпрянув и вытирая пот со лба, с демонским видом, пятясь, исчезал. Лежавшая вдруг открывала глаза, обводила взором пространство, окружавшее ее, садилась на ложе и делала вид, что вспоминает что-то очень забытое. Тогда прожекторы вынимали из темноты как бы висящие в воздухе шесть колонн, и их неожиданный, ошеломляющий вид заставлял девушку вскрикивать. Но тут появлялся режиссер, махавший руками так, точно он хотел задушить вскочившую. Он сердился и поправлял ее. И снова и снова она вскакивала, и когда вскочила в последний раз так, как нужно, она огляделась, громко заплакала, потом радостно закричала и засмеялась. И тут забили невидимые барабаны, завыли зурны, задребезжали, загремели бубны, и перед девушкой явились существа, одетые в довольно прозрачные рубашки, в золотых сандалиях и с красными маками в волосах. Героиня должна была воспринимать их как видение своей древней молодости. Девицы бурно плясали вокруг ложа какой-то вакхический танец, их освещали разноцветными лучами, они наступали на сидевшую и манили ее к себе.

И когда они постепенно, одна за другой, тоже исчезли, она сорвалась с ложа, бросилась за ними, звала их на непонятном языке, потом, огорченная и увлеченная воспоминанием, сбросила с себя верхнюю одежду и явилась в совершенно другом облике. На ней был лиф, переливающийся всеми цветами перламутровой раковины, широкий золоченый пояс, к которому были привешены большие древние медали и монеты. Боковые разрезы ее легкой, красной с синим украшениями-лентами юбки, осыпанной золотыми звездочками, давали ей возможность высоко выбрасывать ноги. Она изгибалась с завидной легкостью.

Она танцевала под дикую, оглушающую музыку обычный танец живота. Она вкладывала в него какую могла страсть, но ее танец был лишен гипнотизирующего сладострастия Востока. Это изгибалась, принимала соблазнительные позы, вращала бедрами, дрожала всем телом умелая, опытная европейская танцовщица. Она была просто молода и красива, она танцевала привычный ей танец, как много раз она исполняла его в каком-нибудь кабаре, где ей много хлопали полупьяные заезжие иностранцы, принимая ее за гурию, открывающую настоящие тайны Востока.

Но выскакивал снова режиссер, прерывал съемку, заставлял жрицу повторять отдельные моменты танца. В эти минуты она терялась, сердилась, зло смотрела по сторонам. По ходу действия к ней все время старался прорваться тот шалопай — миллионер, молодой, красивый парень, которого удерживал профессор черной и белой магии. Это уже походило на комический фильм с плохими артистами, и тут снова все останавливалось. И снова под оглушающий грохот музыки она шла, извиваясь, показывая всеми движениями, что этот поздний вечер, и место, и колонны, холодно вздымающиеся над нею, не имеют между собой никакой связи, что эти люди, толпящиеся здесь, в развалинах древнего храма, жалки и искусственны со всеми своими придуманными картинками, и, как ни греми музыка, как ни танцуй танец живота, как ни притворяйся воплощением древней жрицы, — все это плохой маскарад, дешевый и оскорбительный.

Все чаще приходилось останавливать съемку. В такие минуты режиссер кричал, во весь голос кричал профессор черной и белой магии, в бессилии кусала губы, чуть не плача, бедная жрица. Ее заставили снова лечь на ложе и смотреть на шесть колонн, высоко подняв голову к высокому, почти черному небу, потом впасть в задумчивость, рассматривать с интересом сброшенные ею одежды жрицы.

Тут наступил решающий момент: на смену азиатскому оркестру грянул самый современный джаз, и перед ней заскользили шесть или семь герлс, уже не скрывающих своего заокеанского происхождения. Их тонкие, длинные ноги сначала демонстрировали что-то вроде бешеного канкана, потом они поутихли и начали танец под названием «рок-н-ролл», который тогда только начинал свой триумфальный путь.

Они разделывали сумасшедшие фигуры танца с большим азартом. Трудно было уследить за их ногами и руками. И странный танец — нечто среднее между пляской святого Витта и топтанием пьяной обезьяны — так подействовал на героиню, что она, сидя на львиных и медвежьих шкурах, начала содрогаться, подражая девицам, заходили ее руки и ноги, задергалась голова, и она вскочила и бросилась в вихрь непонятного обольщения, которое ей, тысячелетней жрице, предлагал наш двадцатый век. Она должна была войти в эту грохочущую сегодняшнюю ночь, избавиться от прошлого, пройдя через безумие танцевального вихря, приобщавшее ее к тому передовому образу жизни, который гордо носит имя заокеанского.

Тут, видя, как она мужественно старается превзойти своих подружек-герлс в изобретении новых и новых, невиданных фигур, из рук шарлатана-профессора вырвался молодой красавец миллионер и начал с ней отплясывать так неистово, так фигурно, так закрутительно, что среди нечаянных зрителей послышались возгласы восхищения.

Но, несмотря на то что герлс уже не могли устоять против фантастического калейдоскопа движений, которые рождала вернувшаяся из мира древности в мир двадцатого века жрица, а молодец-миллионер отплясывал так, что невозможно было уследить за всеми его жестами и мгновенными позами, за его руками и ногами, все же режиссер останавливал танцующих, менял ритм джаза, требовал большей выразительности и еще большей энергии.

И снова взвихривались на месте миллионер и жрица. По сценарию она должна была влюбиться в него по первому танцу. Она хочет научиться танцевать, как он. Он учит ее новым фигурам. Все превращается в разноцветный сумбур, в котором вертятся яркие, как павлины, герлс, крутится черный фрак смуглого юноши, сверкающий лиф девушки, вовлеченной в ритм, достойный нашего времени.

И она сдается. Весь прошлый, фантастический мир слетает с нее, больше нет никакой древности, никакого Востока, естьсовременные влюбленные молодые люди. Она делает последний прыжок и падает в объятия молодого человека.

Снова режиссер недоволен этой сценой. Ее повторяют еще и еще. Наконец раздается свисток. Герлс убегают, что-то крича. Молодые люди стоят обнявшись, но тут, к удивлению Латова и Куликова, выйдя вместе с режиссером, тяжелый, черный Моссар властно разъединяет молодых людей, берет под руку тяжело дышащую, усталую жрицу и исчезает с ней, оставив молодого миллионера наедине с режиссером, с которым молодой человек вступает в какой-то бурный разговор.

Это уже не относится к сценарию. Музыка давно смолкла. Свет меркнет. Еще какое-то время прожектор освещает движущиеся фигуры около машин и аппаратов, фигуры, которые теперь кажутся тенями кошмара. Сразу появляется народ, и над всем бредом происходящего снова возникают, как великаны, пришедшие издалека посмотреть на игры карликов, шесть колонн, светлотелых, неправдоподобных.

Свет погас. Больше не было ни колонн, ни кривляющихся герлс, ни танца живота, ни лихо пляшущего миллионера. Вокруг была ласковая, но прохладная тьма весенней ночи.

Латов и Куликов шли к гостинице, обмениваясь впечатлениями. Во все время съемки они не разговаривали. Зрелище, раскрывшееся перед ними, было настолько нереальным, что местами походило на кошмар.

— Я на месте арабов убил бы Моссара, который приволок сюда весь этот табор, весь этот кабак… и даже не поленился притащить сюда герлс и джаз. Откуда он взял его?

— Ну, в бейрутских кабаре сколько угодно такого товара, — ответил Куликов. — А вы обратили внимание, что этот играющий миллионера выплясывает, как профессионал, да еще какой профессионал?! На экране будут смотреть. Он, по-видимому, привезен издалека. Такого я что-то не встречал в Бейруте.

— Понимаете, — как-то смущенно сказал Латов, — я чувствую, что все это вздор и все очень плохо, но мне понравилась девушка. У нее местами такая естественная растерянность, как будто ей все не по сердцу, но ведь ничего не поделаешь. Надо зарабатывать деньги, я понимаю. Она красивая, но какая-то измученная, и танец живота не ей танцевать. Очень уж грубо у нее получается оттого, что она не чувствует восточного колорита. Она танцует как-то механически. Она не здешних мест. Ручаюсь. Откуда-то ее привез этот работорговец…

— Это кого же вы так называете?

— Да все того же Моссара. Он, наверное, если не живым товаром, то какой-нибудь контрабандой торгует — наркотиками, что ли… Тут торгуют наркотиками?

— Гашиш продают. Тайно, разумеется. Здесь дело обыкновенное, как и всюду на Востоке, — отвечал Куликов.

— Что обыкновенное?

— Да то, что Моссар и тем и другим может заниматься. А своей жрице в кавычках он явно покровительствует. Она, вероятно, его любовница. И весь секрет. Как он ее оторвал от молодого человека? Без стеснения.

— Да, я тоже обратил внимание.

— А что вы скажете вообще обо всем, что видели?

— Что скажу? Я уже сказал, что я бы убил мерзкого Моссара. У меня просто на языке какой-то горький осадок. То, что мы видели, не имеет имени. Это тоже гашиш, а может, и хуже. Все так отвратительно, что я, право, не понимаю, почему таким господам позволяют оскорблять древние памятники… Ну, к черту весь этот базар! Что мы будем делать?

— Отдохнем немного, соберемся и поедем. Ночь на перевале будет холодная. По дороге заедем куда-нибудь перекусить, погреться. В Бейруте будет уже поздно!

Они ехали к перевалу. Прохлада Баальбека сменилась резкими порывами холодного ветра. Слякотью понесло с гор, в темноте подступивших к дороге вплотную. По стеклу машины застучал дождь. Во мгле впереди ничего не было видно, кроме полос дождя. Ехали с большой осторожностью.

Что-то белесое начало облеплять стекла. Латов вгляделся. Шел мокрый снег. Его хлопья мягко падали на дорогу, извивавшуюся по склону. Сразу стало очень холодно, неприютно, одиноко. Почему-то вспомнился виденный где-то шалаш беженца-араба. Черный войлочный навес, драные тряпки. Дети, роющиеся в песке. Худые курицы, сидевшие, прижавшись к камням. Женщина в черном, разводившая костер, с хрипом дувшая на огонь…

От этого раскрытого всем ветрам жидкого человеческого жилища веяло такой безысходностью, такой обреченностью, что при одном воспоминании об этом Латова охватила темная тоска. Чужие, холодные скалы и мокрый снег, летевший навстречу машине, пустынная, каменная, древняя горная ночь порождали такие же холодные, хмурые мысли, которые таяли, как эти большие серые хлопья на стекле. Латов стал дремать. Ему захотелось света, человеческого движения, голосов, тепла.

Куликов вел машину молча, вглядываясь в аспидный сумрак дороги, освещенной бледным светом фар, дороги, крутившей бесконечные повороты, перед которыми он аккуратно сигналил, сбавляя ход.

Вдруг он сказал:

— Вы спите, Арсений Георгиевич?

Латов очнулся и пробормотал, что так, на минуту закрыл глаза: утомляет эта бесцветная, белесая дорога, и к тому же очень холодно.

— А вы знаете, — почти весело, громко сказал Куликов, — что эта страна могла бы быть частью Российской империи…

— Что вы, помилуйте! — отвечал, совсем проснувшись, Латов. — Как это могло быть? Где мы, где она…

— Вот в том-то и все дело, — сказал Куликов. — Русский флот во времена Екатерины Второй был полным хозяином в этой части Средиземного моря. Русские моряки даже Бейрут взяли у турок. Они оказывали военную помощь восставшим против султана друзам. Друзы хотели, чтобы их приняли в подданство России. Но Екатерина ответила на это так: «Оказывать помощь ливанцам надо, в подданство не брать, потому что защитить их трудно, и в случае неудачи выйдет, что турки принадлежащую Русской империи землю себе забрали…» Вы знали об этом?

— Нет. Вам не холодно, Андрей Михайлович? — спросил Латов. — Что-то я озяб, сам не знаю почему…

— Тут высоко, а будем еще выше, на перевале, но мы сейчас сделаем остановку. Еще минут десять — все будет в порядке.

Ресторан для утешения путников был расположен у самой дороги. Его ярко светившие окна не нуждались в рекламе. Он был давно и заслуженно известен. Целый табун разноцветных машин стоял перед входом.

В большом зале было многолюдно, стоял смешанный неразборчивый говор многих гостей, сидевших за столиками и поглощавших с аппетитом богатые дары ливанской кухни. Между столиками скользили бесшумные, молчаливые официанты с подносами, уставленными бутылками и тарелками.

Было тепло, вкусно пахло какими-то острыми соусами, винной пробкой, сигарным дымом.

Латов и Куликов, как только вошли в зал, сразу же огляделись и, найдя в стороне свободный столик, все же чуть задержались, потому что недалеко от себя увидели компанию, при виде которой они невольно подумали, стоит ли садиться так близко от нее. Но потом сели так, чтобы Куликов был спиной к людям, шумно пившим и звеневшим бокалами почти рядом.

Но, сев и заказав коньяк и закуску, они все же нет-нет да и поглядывали в ту сторону, и Латов сказал тихо через стол:

— По-моему, у них разговор не очень веселый…

— По-моему, тоже, — отвечал Куликов. — Посмотрите на того, который играл, вернее, танцевал сегодня миллионера.

Смуглый молодой человек с глазами сумасшедшего цыгана глядел куда-то в сторону и, только когда его окликали, приподымал свой бокал и чокался с полным равнодушием со своими соседями.

Девушка, игравшая жрицу, пила большими глотками шампанское, что-то напевала и не спускала глаз со смуглого своего визави. Рыжий, точно в клоунском парике, режиссер смешил старого актера, игравшего в фильме профессора черной и белой магии. И слушавший их большой, тяжелоплечий Моссар то бросал злой взгляд на молодого танцора, то улыбался девушке, почти оскалив рот, то громко, неестественно хохотал, ударяя по столу большой ладонью.

Иногда за столом разговор прекращался, но сейчас же все начинали говорить разом, звенеть бокалами и тарелками, точно они боялись молчания, и опять вспыхивало веселье, девушка смеялась искренне и как-то растерянно, грохотал бас Моссара, хриплый голос режиссера перекрывал тонкий вскрик быстро хмелевшего шарлатана-профессора. Что-то говорил молодой человек, но что — нельзя было разобрать.

Куликов и Латов молча пили коньяк, молча ели мясо, приготовленное, как люля-кебаб, местное название кушанья Латов тут же забыл. Он согрелся, и ему даже нравилось сидеть среди множества разнообразных людей, спасающихся здесь от одиночества, холода и ночи.

— У меня есть два желания, — сказал он, — я очень благодарен вам, что мы сюда заехали. А желания такие. Первое: чтобы эта компания нас не заметила и чтобы этот продюсер не подошел к нам. Я наговорю ему дерзости… до скандала дойду.

— Он нас не видит, — сказал Куликов, — я сижу к нему спиной, а с вами он уже познакомился, и я не думаю, что вы доставили ему удовольствие. А второе ваше желание?..

— А второе мое желание даже трудно объяснить. Я хочу зарисовать этого Моссара, на память… — Он порылся в карманах. — Ах, черт возьми, я оставил блокнот в машине. Сейчас за ним сбегаю, через минуту буду здесь. Нет, меня не надо провожать. Я помню, где стоит машина.

Осторожно, чтоб не привлекать внимания, он прошел к выходу. Дверей было несколько, он открыл самую левую боковую и вышел на лестницу. Отдельные снежинки садились на его плечи и тут же таяли. Он спустился по лестнице на дорогу. Там, где стояла машина, был полумрак, но он нашел ее сразу по флажку, прикрепленному на радиаторе.

Он открыл дверцу и забрался в машину. Сел и начал искать на заднем сиденье куда-то завалившийся свой блокнот. В машине было тихо, почти уютно, освещенные дверь ресторана, силуэты людей, мелькавшие за занавесками, казались такими далекими и чужими, как та моссаровская компания в ярко освещенном зале с ее раздражающим гомоном и смехом.

Он нашел блокнот и сидел, прислонившись к стенке, закрыв глаза. Через минуту он приоткрыл их и увидел нечто неожиданное. Двери, ведшие в ресторан с улицы, открывались часто, потому что официанты для скорости предпочитали проносить блюда, прямо пробегая из двери кухни в дверь ресторана, с улицы подымаясь наискось по лестнице, и он уже видел не одного с салфеткой на руке и с тарелками на подносе, пробегавшего в ресторан.

И сейчас из ресторана выбежал человек в серой куртке, с пустым подносом и салфеткой. Он сбежал с лестницы и, вместо того чтобы нырнуть в кухонную дверь, остановился перед машиной и оглянулся. Никого не было вокруг. Он не мог видеть сидевшего в темноте Латова. Он быстро наклонился к флажку с серпом и молотом, расправил его и, не успел Латов пошевелиться, дважды прижал его к губам и, поцеловав, помедлил, а потом не торопясь пошел к двери, открыл ее привычным движением и исчез.

Латов сидел в оцепенении. Он все еще видел перед собой человека, так любовно целующего красный кусочек материи. В этой дороге перед перевалом, в ночном ресторане, наполненном странствующими гуляками, в неожиданном жесте неизвестного было что-то тревожащее, странное, как те шесть колонн, что остались там, позади, в гордом безмолвии пустыни.

Тут ему пришло в голову, что сейчас из кухни снова появится тот странный официант и он сумеет разглядеть его лицо. Он ждал, но дверь на кухню не открывалась. Никто не появился. Тогда он так же, боковой дверью, вернулся в зал, прошел к столу и, сев, сразу вынул блокнот и карандаш.

— Не мог сразу найти, — сказал он Куликову, приступая к работе, — куда-то блокнот завалился.

Куликов налил ему коньяку. Латов с удовольствием выпил и, отыскав глазами Моссара, начал быстро набрасывать его черты. Латов не хотел делать этого открыто, поэтому он бросал как бы равнодушные взгляды в сторону того стола, и карандаш схватывал все новые и новые подробности. Но окончить рисунок он не смог.

Совершенно неожиданно для него Моссар поднялся, и вся компания, теснясь и шумя, двинулась к выходу. Моссар не смотрел по сторонам. Он гнал перед собой, как козу, девушку с большими, неестественно изогнутыми бровями, и она, не оборачиваясь, спешила к двери. Трое остальных, наталкиваясь друг на друга, следовали за Моссаром.

Моссар был мрачен и раздражен. Когда дверь за ними закрылась, Куликов увидел, что Латов растерянно положил карандаш.

— Жаль, удрала от вас натура. А такую не каждый день увидишь.

— Я нарисую по памяти. С наслаждением его припомню. Такой шарж можно сделать, что давай бог, бог сатиры…

Подошел официант убрать посуду. Латов вглядывался в его ничего не говорящее лицо и думал: «А может, это и есть тот, кто целовал флажок? А может, и не он». Латов с каким-то острым вниманием смотрел теперь на официантов и в каждом искал сходство с тем особенным. Но все они были одинаково расторопны, одинаково одеты, одинаковы в своих выражениях бесстрастных лиц. Нет, никогда ему не найти того человека. Да и зачем его искать? И наконец понял, что, как ни смотри, он даже не может отличить их одного от другого.

Они еще посидели за кофе, потом, не торопясь, оставили гостеприимный приют и вышли к машине.

На дворе была отчаянная погода. Ветер опять бросал в лицо мокрый снег пополам с дождем. Машина рванулась и как бы в остервенении начала набирать скорость и высоту, проваливаясь в море мрака и холода.

Но, как ни странно, теперь, после ужина и коньяка, не клонило в сон, наоборот, появилась какая-то энергия мысли и как-то стало весело на душе. Но мысли кружили, как эта ночная дорога, и Латову показалось, что «его» официант похож на древнего христианина, жившего среди язычников, но уже приветствовавшего новый век. Началась новая эра, но старые боги еще стоят, хотя их храмы шатаются и падают.

И, может быть, от их величия остались только шесть колонн, и они будут стоять, когда даже все стены небоскребов рухнут. «То, что я видел, — размышлял Латов, — во всяком случае, удивительно…»

Машина шла в клочьях тумана, которые становились шире и гуще, и наконец молочная стена закрыла дорогу и скалы. Гудя на поворотах, Куликов медленно одолевал вершину перевала.

Латов не хотел отвлекать его разговором на этом трудном и рискованном участке дороги. Его мысли были далеко от окружающего. Ему начало казаться в том полусне раздумья, в котором он пребывал, что все уже было давно. Были и открытия, подобные нашим, и такие, о которых мы не имеем понятия. Тяжести весом в сорок тонн переносили легко с места на место. И люди никогда не были одиноки. Врет все это Моссар. В древности люди имели удивительные таланты и знания в области астрономии, в области техники, имели «тайные знания».

Многие формы человеческого общества уже были на земле. И теперь идет борьба за государство Солнца… как говорил Кампанелла. Храм Солнца там, позади, шесть колонн — свидетели того, как и сегодня преследуют коммунистов, как тогда, почти две тысячи лет назад, преследовали христиан… Преследуют и терзают в разных странах… Мысли его смешались.

Он не заметил, как уснул. Проснулся он как будто в другой стране. О тумане не было и помина. За время, пока он спал, машина сбежала с перевала и, крутясь на витках приморского шоссе, мчалась к Бейруту, и вокруг уже темнели спящие сады и виллы, приютившиеся на склонах. На зеленовато-голубом небе блестел серп молодого месяца. Было тихо, и в этой тишине неожиданно громко раздался голос Куликова:

— Ну, вот и поспали, дорогой, скоро Бейрут, и кто-то стоит посреди дороги и просит остановиться. Смотрите…

Вглядываясь в сумрак дороги, впереди, у поворота, Латов увидел темную фигуру, которая стояла действительно посреди дороги и махала руками. Машина замедлила ход.

Человек шел навстречу машине, время от времени поднимая руку, как бы боясь, что она все же не остановится. Он был один, и это не внушало никакого беспокойства. Куликов остановил машину, открыл дверцу и вышел на шоссе. Вышел и Латов. Они спокойно смотрели, как приближается высокий силуэт в плаще.

Он показался им знакомым. Когда он подошел совсем близко, они его узнали. Это был актер, игравший сумасбродного миллионера.

Он сначала показал в сторону, на низкие кусты в придорожной выемке, откуда выглядывала черная квадратная машина, слабо блестевшая отлакированными боками. При свете фар Куликов узнал машину Моссара. Там, видимо, был он сам со своей компанией, ужинавшей в ресторане за перевалом. Куликов слушал молодого человека. Он говорил по-английски.

— Большая просьба. Мне нужно срочно быть в Бейруте. Вы едете в Бейрут?

— Да, мы едем туда.

— Мне обязательно нужно быть в Бейруте. У нас испортилась машина. Шофер чинит. Все могут ждать. Но я не могу ждать, пока он починит. Я не могу ждать. Я должен быть в Бейруте во что бы то ни стало. Я жду звонка из Женевы.

— Разве это так уж важно — звонок из Женевы?

— Очень, очень важно. Поймите меня, от него зависит моя жизнь.

— Ваша жизнь?

— Да! Вы меня не знаете. Меня зовут Каэтани, если вам нужно мое имя.

Куликов сказал: «Одну минуту», и перевел просьбу Каэтани Латову:

— Он просит взять его в Бейрут. Говорит, что испортилась машина и что все могут ждать починки, но ему должны позвонить из Женевы, от этого звонка зависит его жизнь.

— Возьмем его, Андрей Михайлович, — сразу, не думая, сказал Латов. — Я верю ему. Возьмем! Спасем человеческую жизнь!

Куликов повернулся к Каэтани.

— Садитесь, — сказал он, и молодой человек, откидывая полы синего плаща, влез в машину и сел рядом с Куликовым.

Теперь машина шла, как по катку, наклоненному к морю. Горы темными шерстистыми громадами вставали над ней. Огни разбросанных по горам домиков остро вспыхивали вверху и внизу по сторонам дороги.

— Как съемки? — спросил Куликов неожиданного спутника.

Тот курил сигарету за сигаретой, и вопрос Куликова застал его врасплох.

— Не знаю, — ответил он.

— Как! Мы только что видели вас в таком танце, который настоящий шедевр, — чуть иронически сказал Куликов, — вы замечательный, первоклассный танцор…

— Да, — ответил Каэтани, — где же вы меня видели?

— В Баальбеке, на вечерней съемке, где вы танцевали с древней жрицей…

— С древней жрицей? — Он удивленно повернул голову.

— Ну, с девушкой, которая пробуждается ото сна. Ее, кажется, зовут в жизни Каро.

— Вы видели и Каро! — воскликнул молодой человек. — Значит, вы все знаете?

— Я ничего не знаю, — сказал Куликов, — может быть, вы нам что-то поясните. Вы сами из Бейрута?

— Нет, — сказал тихо молодой человек, — это неважно, сейчас уже ничто не важно…

— О чем вы с ним говорите, Андрей Михайлович? — спросил Латов.

— Он не говорит, а скорей заговаривается, — ответил Куликов, — с ним происходит что-то странное. То ли он здорово хватил, то ли это что-то психическое. Он говорит, как во сне…

— Сейчас будет Бейрут. Я сойду где-нибудь на улице. Я вам скажу…

— Пожалуйста, мне все равно. Это вы торопитесь, мы — нет. Вы что-то хотите сказать…

— Нет, я потом, немного погодя скажу вам, а сейчас я хочу только спросить: вы англичане?

— Нет!

— Но вы и не греки и не французы?

— Нет, мы русские, из Москвы…

— Я так и думал, что вы русские, потому что англичане не остановились бы и не взяли бы меня с первого слова. Это хорошо.

— Что хорошо?

— Я скажу немного погодя.

Россыпь огней ночного Бейрута уже зыбилась совсем рядом. И за ней, за этой неоглядной россыпью, виднелось нечто синебархатное и необъятное. Иногда на краю этого пространства вспыхивало что-то белое, как вспышка магния, и пропадало во мраке.

Подобно пене этих ночных волн, еще кое-где блестели и меркли световые рекламы, неоновые огни отелей и магазинов.

В одной из тенистых маленьких улиц Каэтани попросил его высадить. Но прежде чем уйти в ночь, он сказал дрогнувшим голосом:

— Простите меня, я обманул вас, но я должен был так поступить. Меня вынудили обстоятельства.

Куликов пожал плечами: что ж, бывает и так.

— Может быть, вам нужна помощь еще в чем-нибудь?

— Нет, благодарю. Я не жду звонка из Женевы. У меня нет никого в Женеве. Я все уже решил. Если я не убил его там, — он махнул рукой на горы, — это еще не значит, что я не готовлю ему гроб в Бейруте…

— Вы хотите кого-то убить? — спросил Куликов. — А стоит ли? Подумайте, стоит ли?

Лицо Каэтани исказила гримаса.

— Я думал, я бы с удовольствием это сделал, но и помимо меня его ждет гроб в Бейруте!

И вдруг он отрывисто приподнял шляпу совершенно театральным движением.

— Прощайте! Еще раз благодарю вас и вашего приятеля. Вы не знаете, что вы для меня сделали в эту ночь…

Он шагнул в тень высокой стены, из-за которой смотрели кипарисы, и исчез. Даже шагов его не было слышно.

Куликов передал весь разговор Латову. И Латов спросил недоумевающе:

— Кого он хотел убить?

— А знаете кого? Видимо, Моссара. По-моему, я догадался правильно. Но почему он сказал еще про гроб, который ждет в Бейруте?! Черт его знает, вероятно, я не так понял…

Куликов завез усталого, со слипающимися веками Латова в гостиницу, зашел в его номер, посидел еще с полчаса, пока художник устраивался, поговорил о странной ночной встрече на дороге и поехал домой, думая уже совершенно о другом — о делах, которые его ждут завтра с утра в этом шумном, разноцветном, деловом городе.

Бейрут был полон предпраздничной пасхальной суматохи. Пестрая толчея в лавках, на арабском базаре, в дорогих магазинах европейских фирм, в маленьких лавчонках, торгующих всем, что требуется ливанцу среднего достатка, оглушала свежего человека и слепила глаза.

На улицах и площадях стоял тот же гам, звон и крик. Причудливо раскрашенные автомобили всех марок поминутно останавливались толпой, неистово гудели, стараясь преодолеть заторы, и вызывали остановку всего движения. Пешеходы пробирались между ними с ловкостью канатоходцев. Грузовики со свирепым ревом устремлялись вперед. Велосипедисты пробовали проскочить сбоку тяжеловозов. Резко громыхали мотоциклы тесня мотороллеры.

Кругом стоял стон от самых различных возгласов, выкрикиваний газетчиков, шумных, гортанных зазываний лавочников, расхваливающих свой товар, продавцов воды, сладостей, фруктов.

Над всем лязгом и грохотом плыл гулкий серебристый перезвон. Колокола маронитских церквей заглушали голос муэдзина. На улицу вырывался из раскрытых дверей католического собора тяжелый, раскатистый голос органа.

Густая толпа то облепляла тротуары, то втекала в лавки, то заполняла площади, над которыми равнодушно свисали широкие жестяные листья пальм.

Казалось, в этом большом городе на берегу моря, куда все страны мира свезли свои товары, люди занимаются только продажей и покупкой, какое-то опьянение владеет ими и ведет их из магазина в магазин, из лавки в лавку, на базар и в порт, где разгружаются корабли всех стран. По вечерам зажигались такие многочисленные, такие разнообразные рисунки реклам, которые говорили обо всем сразу, вертелись и меняли цвета, подымались в высоту и сползали до тротуара, повисая над красочными плакатами, цветными афишами, ошеломлявшими и кричавшими, спорившими с электрической рекламой, так что начинало казаться, что все это нарочно, что это — только зрелище, а не обычная жизнь.

Реклама кабаре и кинотеатров кричала о самых ярких программах, о певцах, танцовщицах, акробатах, фокусниках, о самых мировых сенсационных фильмах. Со стен смотрел нарумяненный Юлий Цезарь с лавровым венком на голове, как простой легионер, обнимающий растрепанную красотку, рядом реклама представляла распростертую на прибрежном песке, едва прикрытую лунным светом героиню фильма «Жемчужина южных морей», нахальная Лола Монтес в роскошном платье с хлыстом в руках изображала «королеву скандалов», как гласила подпись под ней. В кинотеатре «Адонис» шел фильм специально к празднику пасхи, изделие католической церкви — «Жизнь господа нашего Иисуса Христа». На рекламном плакате Христос в коричневой изодранной хламиде, изнемогая, тащил тяжеленный крест, и пот капал с его лба, кровавый пот мученика в терновом венце.

Над этим плакатом была повешена афиша с достаточно обнаженной танцовщицей. Афиша была нарочно повешена так, чтобы полуголая девушка, хохоча, попирала своей ножкой в золотой туфельке голову Христа. И никто не обращал на это внимания.

Все двигались мимо со скоростью вечно спешащих куда-то и опаздывающих людей всех стран и всех вероисповеданий. На этом месте жили и торговали, так же спешили, приготовляли корабли и товары в дальнее плавание тысячи лет назад финикияне, а сегодня даже муэдзин не кричал с минарета, а за него работало радио, и на стершихся пластинках звучало нечто, отдаленно напоминающее призыв к молитве.

Латов утонул в этих людских потоках, увлекавших его то туда, где дымили трубы трикотажных, кожевенных, табачных фабрик, то в узкие переулки, то в многоголосые ряды базара, то в кафе, где можно было минуту передохнуть от спешки и тесноты. Он много зарисовывал, сменяя один за другим дорожные блокноты. Иногда он садился перед каким-нибудь менялой с лицом древнего жреца, который принимал и выдавал мятые ассигнации самых разных стран со строгим лицом приносящего жертву богу торговли, или на ходу, стоя рисовал араба библейского типа, с классической белой хаттой, схваченной черными шнурами экаля, в ременных кляшах на ногах, в белой аба на широких плечах, чересчур широких для его тонкой, скелетообразной фигуры.

Иногда в его блокнот попадала красотка в синих тонких брючках, в рубашке с черными треугольниками и желтыми полосами, с волосами, перехваченными лентой на затылке, падающими короткой гривой, с блестящими, золотыми клипсами в ушах.

Латов, когда его смаривал шум улиц, усталый шел в свой номер, опускал жалюзи, бросался на кровать и спал сном здорового и крепкого человека. Время шло незаметно. Увлеченный живыми картинами весеннего Бейрута, он уже начал забывать про Моссара и про его страхолюдный фильм, как вдруг ему позвонил по телефону Куликов и сказал, что заедет за ним и отвезет в одно хорошее место, где они вместе пообедают.

Куликов пришел в назначенный час и повез его в гостиницу с рестораном, построенную у самого моря. Латов рассказал Куликову о своих блужданиях по городу, об оглушительной жизни, о богатстве красок Бейрута и о том, что он наблюдал не только парадную сторону быта, обращенную к иностранцам, но и увидел, как живут, трудятся, отдыхают простые труженики, обыкновенные жители, любители посидеть в скромных кафе, за душистым наргиле, поиграть в нарды, побеседовать с соседом.

Для них соблазны дорогих магазинов так же запретны, как азартные игры в закрытых клубах, кутежи в кабаре, яхты и автомобили, могущие умчать счастливцев в море и в горы, к пышным горным ресторанам и виллам. Но они живой, веселый, добродушный народ, они ему понравились своей отзывчивостью и простотой.

Обедали они не торопясь, но у Куликова был такой вид, точно он приберегал что-то такое, чем хотел поразить собеседника под конец встречи. Это чувствовал Латов и не хотел торопить собеседника, ждал, что придет минута — и Куликов откроется.

Эта минута наступила, когда они стали пить кофе, и, насытившись, исчерпав все темы, замолчали, засмотревшись, как на дальнем просторе белеют паруса какой-то шхуны, ныряющей в голубых волнах, словно клочок бумаги, несомый ветром.

Тогда Куликов сказал, прищурившись, как он умел:

— Знаете, кого я встретил сегодня утром?

— Не могу догадаться, — сознался Латов.

— Каэтани, — сказал с расстановкой Куликов, — нашего ночного спутника. Затащил меня в кафе и, как он говорит, должен был открыться во всем…

— О! — воскликнул Латов. — Он убил Моссара?

— Да нет, никакого Моссара Каэтани не убивал, но, правда, он загнал его в гроб…

Куликов засмеялся.

— Что значит в гроб! Значит, тогда ночью речь действительно шла о гробе?

— Да, о гробе. Но Каэтани уже выдал мне всю историю. Он давно выступал в кабаре с Каро. Это его старая любовь, как он уверяет. Они много натерпелись в жизни, пока встретились, блуждая, ища заработка. Выступали как танцоры Каэтани и Каро. Возможно, все имена эти не настоящие, но они выступали под этими именами в ночных кабаре, на эстрадах. Моссар увидел их в Танжере. Он — а у них тогда дела шли неважно — уговорил их участвовать в его фильме «Шесть колонн». Но Каэтани, согласившись на это, не знал настоящей сути. Он не рассмотрел коварства старого дьявола, того, что вместе с его согласием сниматься Моссар купил себе Каро целиком. Уж как и чем соблазнил ее, я не писатель, сказать не могу, но это так. И, чуть не плача, Каэтани говорил мне, что он жил, как дурак, обманутый дурак. Вот его рассказ. «В один мрачный день, — говорил он, — мне все стало ясно. Моссар — любовник Каро. Я не мог больше терпеть этого. Его присутствие приводило меня в такую ярость, что я уже с трудом себя сдерживал. Я ведь не играл миллионера в фильме. Я был только дублером артиста, игравшего этого американца. Тот не мог танцевать, как я, и я заменял его в танце. Даже в фильме я был жалким подражанием богача. Это придумал Моссар для моего унижения. Я решил его убить в ту ночь. Мы очень горячие люди, сицилийцы. Вы меня спасли, не выдуманный звонок из Женевы, а вы спасли мою жизнь. Но тут же у меня явился замысел мести. Я знал, что этот безжалостный, холодный, мрачный человек, жадный до денег, имеет одну слабость — об этом он признался Каро, и она рассказала мне, — он суеверен, как последняя базарная торговка, как последний торговец краденым. Он боится примет и содрогается от всего, что так или иначе угрожает ему, хотя он смеется открыто надо всем.

И вот я решил, успокоившись, отложить кинжал, который было уже занес над ним. В тот вечер в ресторане мы крупно поговорили, в машине в дороге он оскорбительно отозвался обо мне. Я вспылил. Тогда он остановил машину и сказал:

— Убирайся.

Не знаю, что произошло бы дальше, но Каро уговорила его, умолила подождать попутную машину.

— Этой попутной машиной оказалась ваша, — сказал он. — Вот так вы меня спасли. И я приехал в Бейрут. Но, не спав остаток ночи, я утром отыскал Моссара. Он не хотел принимать меня и говорить со мной, но я сказал, что отыскал его не для того, чтобы продолжать ссору. Он подумал, что я пришел просить прощения и приносить извинения за вчерашний скандал. Он принял меня.

Я молчал сначала. Он издевался надо мной, говорил о том, что он хорошо знает горячий и быстро остывающий характер южан, о том, как он понимает жизнь, и если есть дураки, то их надо учить или уничтожать. Тут я вспомнил, что мне кто-то рассказывал про него, что он разбогател на темных делах, на сделках с итальянскими фашистами, усмехнулся и ничего ему не сказал.

Он продолжал:

— Если ты дурак, то правильно сообразил, что со мной лучше говорить мирно. А если ты такой храбрый, то попробуй бороться со мной. Я посмотрю, как это ты будешь со мной бороться!..

— Я не хочу с вами бороться, — сказал я, — вы и так скоро умрете, вы знаете это?

Он посерел и сжал кулак.

— Ты меня убьешь, что ли?

— Нет! Вы не спешите. Вы все равно умрете здесь! Вас убьют здесь! И убью не я!

— За что меня убьют? И кто?

— Не знаю кто, а за что… За вашу подлость, за то, что вы грязный негодяй…

Он усмехнулся мне в лицо.

— Не понимаю, — сказал он. — Эти слова — пустые слова. А где доказательства?

— Вы хотите доказательств? Пойдите в здешний музей…

— Я плюю на все музеи, пусть туда ходят такие бродяги, как ты.

— А вот подите, я вам советую, и вы увидите гроб с вашей физиономией. Пустой гроб. Он ждет вас. Приготовлен давно. Но вы были далеко. И он ждал и дождался. Теперь вы здесь, никуда не уйдете. Он ждал вас целую вечность. Час настал!

— Что такое, что за чушь! Ты сошел с ума! — воскликнул он.

— Я не сошел с ума. С ума сойдете вы. Идите и смотрите, и будьте вы прокляты!

Он побледнел, но сдержался. А я сказал еще:

— И Каро тоже не будет больше сниматься у вас.

Он сидел молча, потом сказал:

— Хорошо, поговорим после. Дай мне подумать. Приходи завтра.

Я знал, что он пойдет в музей. И увидит те гробницы, в которых нет ни одного покойника, я не знаю, куда они девались. Но на каждом каменном гробе изображение того, чей гроб. Эти головы просто удивительно похожи на сегодняшних людей. Я даже испугался сначала. И одна голова — это голова Моссара. Оказывается, он немедленно побежал в музей. И увидел гроб и свою голову. Он был так поражен, что ему там же стало худо. Я рассчитал верно. Его охватил суеверный ужас. Подлец дрожал, рассказали мне, как собака.

Когда я пришел на другой день в назначенное время, мне дали конверт с деньгами в расчет за съемки.

— Я хочу его видеть, — сказал я, — чтобы сказать на прощание два слова.

— Его нельзя видеть, — ответили мне, — его нет. Он улетел!

Оказывается, он бежал на самолете, летевшем из Бейрута в Париж. Но он бежал не один. Он увез Каро. Как он обманул ее, я не знаю. Как уговорил, чем купил, не знаю. Но он испугался своего гроба. Может, он в самом деле жил в древнее время. Ведь мы снимались в фильме, где тоже переселение душ. Он, может, и в древности был такой же подлец.

— Подождите, — сказал я, — а как же фильм и съемки?

— Я узнал у режиссера. Они переносятся на Кипр. Там тоже есть руины, как и тут. Есть, говорят, и свои шесть или семь колонн. Ну, если семь, одну снимать не будут. Я этого не знаю точно»… Вот что я от него узнал! Что вы скажете, дорогой мастер, почтенный изобразитель современности, Арсений Георгиевич?

— Скажу, что это удивительная история и мы с вами не могли даже думать, что она так обернется…

— Все-таки этот бесстрашный обратился в бегство. Боится потустороннего мира. Прошлого нет, а прошлое и ухватило его за ногу. А этот Каэтани — он сказал, что пока устроился в одном из здешних кабаре и ему доставит удовольствие видеть нас, раз нам понравилось, как он танцует. После этого он сказал, что поклялся себе докончить Моссара, и пойдет по его следам, и найдет способ отобрать у него Каро. Вот какая приключилась история. Будет что рассказывать дома, когда вернетесь. Ваши товарищи приезжают завтра вечером. Завтра утром можем пойти в музей, если хотите…

— Хочу, — сказал Латов, — только пойдем пораньше, пока еще не жарко.

В больших, просторных, прохладных залах нового музея почти не было посетителей. Несколько туристов с гидом стояли, почтительно согнув головы, и рассматривали изображение богини Астарты, похожей на крестьянку, надевшую к празднику новое платье. Туристы удивлялись простому изображению богини, обладавшей столь необузданными страстями и призывавшей к любовным неистовствам.

Какой-то сильно задумавшийся ученый стоял перед саркофагом древнефиникийского правителя Ахирама и записывал в маленькую книжечку свои соображения.

Научные сотрудники музея переставляли экспонаты в витрине в глубине зала. Латов и Куликов мельком разглядывали фигурки каменных человечков с удлиненными шапками, напоминающими уборы древних магов, фигурки с таинственными узорами на теле, сосуды всех форм, надписи на плитах и камнях, статуэтки, ожерелья, кольца, копья, барельефы, где разные божества принимали дары, где цари изображались как всевластные боги, распоряжающиеся судьбами простых смертных, где монеты и печати говорили о суете сует, бывшей в мире несколько тысячелетий назад. Они спешили в поисках тех гробов, ради которых пришли.

Но Латов все же остановился перед громадной рельефной картой древнего мира, потому что она поразила его размахом и начертанными на ней дорогами, связывавшими в седую старину культурные центры тогдашнего мира. От голубого простора Средиземноморья, от финикийских приморских Тира, Библоса, Бернта, Сидона, от Гелиополиса шли пути на Балх, Персеполь, на Памир, на Хараппу, Маханджедаро, Хастинапутра, через индийские долины и дальше в Паган и Нанькай.

Потом они увидели хорошо исполненных зверей на фреске древнего храма, увидели Орфея, окруженного зверями и птицами. В глубине зала перед ними предстал четко и точно сделанный макет храмов Гелиополиса. Он живо воскресил в памяти день, когда Латов бродил между развалинами. Теперь он видел, пусть в уменьшенном объеме, храм Солнца, каким он когда-то был. Еще раз подивился он искусству мастеров, создателей совершеннейшей архитектуры, затмившей сооружения всех известных тогда городов земли.

И, наконец, перед ними в длинный ряд выстроились каменные гробы-саркофаги. Они выглядели так, точно их вчера закончили работой и принесли в музей. Века, пролетевшие над ними, не оставили никакого следа. Большие тяжелые гробы были пусты. Латов и Куликов смотрели на головы, высеченные в изголовьях. Действительно, они были удивительно современны.

Нелепая мысль пришла в голову Латова: «А вдруг я узнаю какого-нибудь знакомого?»

Он вглядывался в эти каменные лица. Кого они изображали? Артистов, общественных деятелей, ученых, жрецов, художников, властителей?..

Тот, кто делал их, видимо, старался сохранить полное сходство, он не льстил, а изображал то, что есть, вплоть до бородавок, до уродливых ушей, заплывших жиром щек, кривых носов.

Властное лицо, может быть, сенатора, упитанное и самодовольное, оказалось рядом с сухим, желчным, злым портретом философа с плотно сжатыми губами. А этот похож на артиста…

Сосредоточенные, вялые, суровые и нежные лица как бы обращались из своего загадочного далека: отгадай, кто мы?

Латов и Куликов шли вдоль длинного ряда, и каждый хотел первым сделать открытие. Но они остановились враз перед гробницей, которую искали. Они стояли в большом удивлении и даже в некоторой растерянности.

— А ведь похож, — сказал Куликов, — черт знает что, но похож!

— Я понимаю, почему Моссар испугался. При его суеверии! Бывает же такое! — воскликнул Латов. — Нет, посмотрите, просто здорово! Будто кто с него делал копию. И даже морщины у губ и на лбу. И лоб его и подбородок. Вот это совпадение! И тогда, оказывается, были Моссары…

— Я видел раньше эти гробы, — сказал Куликов, — и поинтересовался, чьи они…

— И что же оказалось?

— Этих гробов здесь двадцать пять. Часть их была раскопана до первой мировой войны, часть — во время войны. Кто в них должен был быть похоронен — неизвестно. Нет ни одной надписи. Есть такое объяснение: в те времена богатые люди заказывали себе гробницы загодя, чтобы хороший скульптор сделал не торопясь их последний портрет. Гробы уже с оконченными головами убирали на склад до дня, когда они понадобятся клиентам. Как видите, все гробы пустые, они остались невостребованными. Это говорит или о внезапном нападении врагов, когда и господа — заказчики и мастера — делатели гробов были застигнуты врасплох и уничтожены и уже не могли думать о спокойном погребении, или сильное землетрясение кончило все сразу: и город и жителей — и засыпало мастерскую. У нашего итальянца меткий глаз: он правильно заметил, что Моссара уже ждет гроб. Похож, черт! Он теперь в эту сторону со своим суеверием больше не подастся. Бесстрашие бесстрашием, а удрал в одну минуту. Говорил: плюю на прошлое, — а боится, каналья, и прошлого и будущего…

Они расстались у выхода из музея, и Латов долго бродил один. Он, не торопясь, шел и думал о том, как завтра он улетит из этой страны, в которой был так мало и так много пережил; он думал о том, как они полетят через Париж и он обязательно сбегает на парижские бульвары, которые стоят в дымке апрельской листвы, на Сену, заглянет в Лувр, увидит сокровища живописи и скульптуры; потом будет полет домой, Москва, его встретят жена, близкие, друзья, и он будет рассказывать странную историю, случившуюся в развалинах храма Солнца, рассказывать долго, подробно, ничего не пропуская. Одни будут восторженно слушать и ахать, а другие — подсмеиваться, говорить, что он все это выдумал или что все это ему рассказали, а потом он поедет за город любоваться первыми весенними зорями, бродить по сосновому бору, видеть прилетевших грачей, и постепенно забудется эта дальняя поездка, и уйдет в туман все это странное, чужое, случайно вставшее перед его глазами.

В большой задумчивости он, сам не зная как, вышел к морю. И когда он увидел его, необъятное, несравнимое, колыхающееся, как будто шумно дышащее, живое, нежное и тревожное, он сел на берегу, и по его волосам пробежал свежий ветер, как будто этот простор послал ему привет издалека, погладил по голове.

Это море звали Средиземным. На его берегах жили многие народы. От иных не сохранилось даже имен. Возвышались и рушились царства, приходили и уходили, как песок морской, поколения, изменялся вид его берегов, а оно оставалось таким же, каким увидел его кормчий первого корабля много тысячелетий тому назад.

Море было у самого берега бледно-зеленого цвета, но в этом прозрачном изумруде играли синие и белые искры. Уходя все дальше от берегов, синь и зелень темнели, расстилались уже ярко-фиолетовые пространства, над которыми сверкала серебряная, ослепительная полоса горизонта.

Слева в море сбегал гористый берег, над которым клубились белопенные сборища облаков. Едва-едва на берегу можно было разглядеть белые домики, над которыми все выше и выше вставали горы, темно-зеленые и вишнево-дымные, выцветшие, пустые, с коричневыми выступами.

Берег казался застывшим и сонным. Море колыхало большие легкие прозрачные волны. Латов увидел, как на бледно-зеленой площадке моря засиял как бы голубой шарф, брошенный Нереидой.

Ко всему тому это еще было море, напоенное весной. Тысячи лет оно радовалось весне и приветствовало тех, кто доверялся его большим, влекущим вдаль волнам. Земля была когда-то юной и веселой, и зеленые кедровые леса спускались, как дикари в зеленых шкурах, к пене прилива. Все дышало предчувствием новых дорог, новых чувств, новых открытий. Валились тяжелые кедры и становились кораблями, которые плыли в новые походы в неизведанные края, и перед этим люди приносили жертвы тем богам, чьи одинокие статуи стояли теперь, омертвев, в стенах того зала, где рядом с ними белеет макет Баальбека.

Латов сидел у самого моря и тихо следил, как к его ногам приходят изумрудно-голубые волны и как шумно хотят рассказать ему о той стране, откуда они пришли.

Там, вдали, показывая коричневую бугристую спину, среди вздымающихся бездн показывался темный, с блестящими, осыпанными пеной рогами бык — бог, укравший Европу и уносивший ее в неизведанные края, стан Нереиды, игравшей с голубым шарфом, тени парусов древних кораблей, уходивших за подвигами…

Паруса таяли. Облачные завесы спускались все ниже, закрывая верхние ярусы гор.

Латов сидел долго во власти непонятных, смутных мыслей, почти сновидений.

И вдруг как бы из пены морской поднялись и встали перед ним шесть золотистых сказочных колонн. И он понял, что они навсегда останутся в его сердце и в его памяти.

1965 г.

Белое чудо (повесть)

Глава 1

Когда большой любитель горной природы, сотрудник известного географического журнала, участник сложных экспедиций и восхождений, член Гималайского клуба Джон Ламер Фуст вошел в приготовленный ему номер в «Старом отеле» в Лахоре, номер ему сразу не понравился.

Первая комната хотя и была большой и, может быть, днем выглядела лучше, но при вечернем свете она казалась чересчур мрачной со своей видавшей виды мебелью, черным круглым столом и низким диваном с тяжелой темной кожаной спинкой. Над двумя бронзовыми старыми подсвечниками, как будто привинченными к камину, висела картина в черно-коричневой широкой раме, изображавшая какой-то потемневший от времени пейзаж. Картина была неприятна своей безвыходной чернотой.

Вторая комната, где стояли рядом две кровати, вмещала черный шкаф, письменный стол, несколько стульев и выглядела так, точно из нее кто-то только что убежал, удрученный ее неуютной внешностью, бросив на стол записку, где он сообщал, что больше сюда не вернется. Действительно, на столе лежала бумажка, но это был листок из блокнота с названием гостиницы — листок совершенно чистый и случайно попавший на середину стола.

Дальше была еще одна дверь, и, открыв ее, Фуст очутился в небольшой светлой комнате, где стояла ванна, у стены был обычный белый мраморный умывальник и два темно-зеленых больших ящика на некотором возвышении, о назначении которых догадаться было нетрудно.

Не успел Фуст оглядеть эту единственно светлую комнату в своих владениях, как в стене открылась не замеченная им совсем маленькая дверь и на фоне внезапно блеснувшего темно-бирюзового неба возникла фигурка человека, который ужасно смутился, не ожидая встретить здесь Фуста.

Он был одет, как самый обыкновенный нищий, которому на улице выбросили бы какую-нибудь мелочь, чтобы от него отделаться. С другой стороны, почтительно прижатые к груди руки и глубокий, полный уважения поклон говорили о его принадлежности к составу слуг этой гостиницы, и Фуст это понял по растерянному, почти испуганному лицу человека, на котором блестели какие-то птичьи глаза, круглые и маленькие.

Человечек, видя, что его появление не вызвало ярости со стороны иностранца, осмелел и показал рукой на зеленые ящики, показал так легко и вместе с тем понятно, что Фуст, ничего не сказав, вернулся в первую комнату. Сюда уже были принесены его чемоданы, в углу стояли два ледоруба, лежали аккуратно упакованная в желтый чехол гималайская палатка, большой рюкзак и несколько небольших ящиков.

Фуст не спеша устраивался в номере: открыл чемодан, развесил на распорках костюмы в шкафу, не спеша разложил на полках белье, дождался, когда человечек ушел из ванной, и открыл ту небольшую дверку, через которую проник в его номер этот работник самой черной квалификации.

Фуст вышел во внешнюю галерею, проходившую по стене всего здания и служившую для того, чтобы по ней особые слуги, в ведении которых были ванные комнаты, проникали в них, не заходя в номер и не беспокоя постояльцев.

С галереи открывался вид на небольшую площадь и на бульвар, за широкими кронами деревьев которого виднелись крыши высоких зданий. По площади проходили пешеходы, изредка проезжали машины, звенели колокольчиками тонги, кричали, проходя, продавцы-лоточники, откуда-то с бульвара раздавались крики игравших детей.

Фуст, увидев, что его номер последний, расположен на самом углу дома и мимо него никто не пройдет по галерее, принимал ванну, не закрыв дверь.

Сидя в теплой, как бульон, воде, он смотрел в открытую дверь на площадь и рассматривал с высоты второго этажа пешеходов, экипажи, автомобили, педикапы, велосипедистов и детей, пробегавших веселой стайкой. Зеленые с желтым птички залетали к нему в комнату и, покружившись и что-то пискнув, уносились в вечерний город.

Фуст смотрел на свое сильное, тренированное тело, но мысли его были далеко от этой ванны и от этого номера. Он никуда не торопился, и, однако, это не был отдых и покой. Он был похож на человека, который забыл, зачем он влез в эту теплую воду и что нужно сделать, чтобы из нее вылезти. Такая глубокая задумчивость продолжалась долго. И, вернувшись в спальню и одевшись так же рассеянно, снова почти инстинктивно отмечая мрачное убожество окружающей обстановки, он оставил номер. Дверь из деревянных решеток, вращающаяся, как входная дверь в магазине, повернулась за ним.

Он прошел галерею, спустился по крутой узкой лестнице и пошел по жаркому каменному двору в контору гостиницы.

Молодой клерк, темнолицый, с восторженными глазами и с выразительным лицом, с подчеркнутой предупредительностью исполняющий нравящиеся ему обязанности, был остановлен европейцем-портье, который сам поспешил навстречу Фусту, а молодой человек, сделав свое лицо равнодушным и обиженно мигнув длинными черными ресницами, взял какой-то список и начал выискивать там несуществующую фамилию.

Фуст осведомился, нет ли для него сведений от мистера Гифта из Пешавара или Равальпинди. Портье порылся у себя в конторке и, держа близко у глаз блокнот, отыскал в нем нужную страницу и прочел, что действительно звонили по поручению мистера Гифта и просили передать мистеру Фусту, что Гифт будет в Лахоре или завтра вечером, или, самое позднее, послезавтра утром.

Когда Фуст, поблагодарив, уже шел к двери, он слышал, как портье сказал молодому клерку:

— Это известный путешественник Фуст. Но у нас он первый раз. Посмотрите на него, вы не каждый день его увидите.

Фуст, возвращаясь из конторы, медленно прошел по пустому коридору, потом мимо белых круглых колонн главного входа, перешел двор, на котором, как всегда, была суета машин и какие-то приезжие важно шли в свои номера, а за ними слуги в белых длинных одеждах, перехваченных широким красным поясом, несли их вещи. Все это выглядело так, точно люди условились играть в старую скучную игру и одни должны были изображать важных и надменных, а другие — покорных и молчаливых и нести все эти чемоданы, баулы, корзины и ящики в темные, мрачные комнаты, которые потому такие темные, чтобы в жаркое время дня в них было прохладно и можно было дышать.

Вернувшись в свой номер, Фуст тяжело сел в глубокое кожаное кресло, и то, что тяготило его весь день, с новой силой начало ворочаться в нем, наполняя все его существо тревогой и отвратительным чувством неуверенности.

Подверженный такого рода неожиданно находившим черным припадкам тоски, он сидел, смотря в угол комнаты, где стояли прислоненные к стене ледорубы, и как будто вызывал перед собой картины, которые мучили его и причиняли такую боль, что можно было просто завыть. Это шло не от мрачных комнат. Они не могли быть иными. Они так и сделаны, чтобы было темно и прохладно. Нет, дело не в них.

А в чем? Может быть, этот глупый случай в Амритсаре, где на аэродроме он оказался свидетелем необычного зрелища? Когда он спустился по лесенке из самолета и хотел идти к аэровокзалу, его вежливо предупредили, что надо немного подождать. Почему? Потому что сейчас вперед пройдет советская делегация, которую будут приветствовать представители амритсарской общественности.

— Что это за делегация? — спросил он.

— Это какие-то ученые или артисты, — ответили ему. — В общем, это друзья из Советского Союза.

И он должен был стать в сторону и невольно видеть всю церемонию. Толпа радостно восклицавших людей приблизилась с длинными цветочными венками. Это были главным образом сикхи, бородатые, в широких штанах, с огромными кокетливыми тюрбанами, старые и молодые, всех возрастов, были и женщины, празднично разодетые. Все они радовались, и шумели, и непрерывно кричали приветы, и аплодировали. Медленно навстречу им шли советские люди. Фуст видел их еще в самолете. Они летели с ним, но он не придавал им значения. И только здесь, под широким жарким небом аэродрома, вдруг они переменились ролями.

Известный, как говорили за его спиной, Фуст отступил в неизвестность, а эти тихие люди стали такой величиной, что весь аэродром встречает только их, кричит только им свои приветствия, все венки отдает только им.

Он смотрел испытующими глазами на лица сикхов. Не было сомнения в их почти детской радости, с какой они надевали венки на шеи советским людям, как они жали им руки, как они касались их дружески и тепло, как женщины бурно обнимались с русскими женщинами.

И смолисто-черные, с широкими бородами, белозубые сикхи, и чуть загорелые, румяные советские люди как будто так давно ждали этой встречи, что забыли, что они на аэродроме, где считаются с расписанием и порядком отлета и прилета, и говорили длинные речи, которые тут же переводили, и все не могли наговориться, и смотрели друг на друга, и все не могли насмотреться. Они забыли, что он, Фуст, и еще три пассажира-американца ждут, потому что некуда идти, — все в руках этих энтузиастов, закрывших вход в аэровокзал.

Он поймал себя на том, что все это бывает всюду. Всюду на аэродромах встречают делегации и устраивают встречи, где простые пассажиры не участвуют или, наоборот, тоже участвуют. Как? Чтобы Фуст участвовал в этой встрече?! Это невероятно, это черт знает что! Он спросил служащего компании, нет ли какого-нибудь другого выхода с аэродрома. Тот посмотрел на него слегка недоумевающе, но, когда вопрос дошел до его сознания, поспешил ответить, что другого выхода нет.

Фуст понял, что спрашивать дальше бесполезно. Он пристально рассматривал советских людей. Так вот они какие! Женщин было две: одна пожилая, со смуглыми щеками, узким энергичным ртом, широкоплечая, внимательно слушавшая приветствовавшего ее патриарха-сикха с белоснежной бородой и глазами доброго короля из сказки; другая женщина была чисто славянского типа, с большими смеющимися глазами, открытый взгляд которых, казалось, хотел впитать в себя весь этот солнечный простор, и ряды этих восторженных людей в белом с цветами и гирляндами роз, и даже этих иностранцев, которые стоят, не принимая участия в такой хорошей встрече. Она посмотрела на Фуста как-то удивленно, точно ей показалось странным, что есть люди, которые не радуются тому, что происходит, и как это может быть. Одеты обе женщины были скромно, но аккуратно, и серый костюм и белая панама с черной лентой у одной, и темное платье у пожилой только подчеркивали сдержанную страстность их жестов и слов.

Мужчин было трое. Они были в темных костюмах, цветных рубашках с галстуками, завязанными очень тщательно. Пиджаки их были застегнуты на все пуговицы и по покрою сильно отличались от всех европейских колониальных костюмов. Было видно, что люди, носящие их, не частые гости в этих краях. И, однако, эти костюмы не говорили о том, что они невыгодно отличаются среди прочих. Просто эти костюмы были сшиты другими портными и из других материалов, чем те, к которым привыкли здесь, в Индии.

Один из мужчин был выше других и старше годами. Он смотрел слегка удивленными глазами, шел гордый и взволнованный и нес свой венок так осторожно, точно тот мог за что-нибудь зацепиться и разбиться, как стеклянный. Второй был среднего роста, держал в руках портфель, но сам вид портфеля, плоского и не разбухшего от бумаг, изящного, даже кокетливого, говорил, что о деловых бумагах и справках не может быть и речи, а что если из недр этого портфеля появятся ноты, несколько песенок, которые зажгут зрителей и слушателей, то это и будет самое правильное его содержание. Слегка насмешливые, веселые глаза владельца этого портфеля, его спокойствие, привычка стоять перед аплодирующим залом, яркий галстук и складка на его широких длинных брюках, слишком заботливо охраняемая от случайностей дорожного путешествия, выдавали его профессию. Да, это несомненно был артист или музыкант.

Третий мужчина не был похож на русского. Если бы его одеть в индийское платье, обвязать его голову легким тюрбаном и поставить в ряды встречающих, то вы бы легко приняли его за уроженца этих мест. И, по-видимому, Фуст угадал правильно, потому что ему, этому гостю, как-то несколько по-иному жали руку. Фуст, который, несмотря на глубокое раздражение и злость, не оставлял своих наблюдений, решил, что это уроженец Средней Азии, и поэтому его особенно приветствуют, как близкого соседа.

Фусту стало казаться, что это никогда не кончится. Речи были длинные, люди обступили приехавших, и прошло много времени, пока все приветствия прекратились, все гирлянды были розданы и толпа, сломав живой коридор, потекла внутрь аэровокзала.

Он смотрел на других пассажиров самолета, прилетевших с ним. Иные из них посмеивались, иные пожимали плечами. Ни один не сказал ни слова.

Наконец за толпой шумно ликующих сикхов и гостей двинулись пассажиры. Пока они шли, почти сливаясь с уходящими с поля, им хлопали со стороны, принимая за каких-то дополнительных членов делегации, им тоже кричали что-то хорошее. Но никто не вешал им венков, и эти крики приветствия чуть не вывели Фуста из равновесия. Но он сдержался. Он был полон какого-то темного чувства. Так вот как они выглядят вблизи, эти люди из таинственной Страны Советов, уже добравшиеся до тех краев, которые Фуст считал владениями себе подобных!

Что в них было особого, в этих людях? В чем их притягательная сила? Он не обнаружил ее с первого взгляда. Искать ответ нужно у другой стороны. Торжество сикхов, как хозяев, имеет свое объяснение. Но почему они тоже ведут себя так, как будто в этой встрече есть что-то еще, что не выражается словами?

Он раскурил трубку и сидел сжавшись, как будто ударился всем телом о стенку.

Нет, в том мраке, который он привез с собой в этот отель вместе с чемоданами и ледорубами, возникает что-то другое, неамритсарское. А! Он вспомнил, вынул из дальнего угла памяти, где это жило, и приблизил так, что все ощутил с новой и отвратительной силой. Это было в Дели. На берегу Джамны, где на некотором расстоянии друг от друга сложены платформы из кирпичей. На этих возвышениях сооружались погребальные костры. Он пошел случайно, и притягательная сила болезненного любопытства заставила его смотреть. Он даже тайно сфотографировал некоторые моменты.

На кирпичную платформу положили пожилого человека, закутанного в простыню. Сверток, в который превратился человек, был небольшой, но все-таки ощущалось, что это не просто мертвый груз, а человек. Даже в этом свертке как бы продолжалась инерция жизни, и принесшие его молодые люди положили его так осторожно на кирпичи, как кладут больного для решающей операции на стол хирурга.

Очень скромно одетый священник-брамин читал молитвы, и они звучали в жарком пустынном воздухе, как стихи на непонятном языке. Светило солнце. Синее-синее небо охватило весь живой и неживой мир. Принесли дрова для костра. И дрова были не просто нарубленные обрубки деревьев, а кривые, ветвисто-изогнутые, как будто у каждого изгиба ветви было нечто свое, тоже неповторимое и готовое измениться, как то, что лежало в свертке. И они были так расположены вокруг лежавшего, как будто образовали шалаш, который скрыл его от беспощадного, жгучего солнца. Снова читались молитвы, клались цветы и смолистые сучья там, где им полагалось помогать костру.

Капали молоком, сын положил в рот отцу кусок коровьего масла. И в страшной тишине треснул первый кусок дерева, когда чистый красный огонь побежал повсюду и снизу и сверху окружил лежащего золотисто-красным сиянием, прежде чем взмыть вверх торжествующим громким пламенем. Легкий дымок вился меж кривых ветвей, и вдруг, разгоревшись, костер ударил в небо так ярко и так празднично, что чистое красное пламя на фоне синего неба над зеленой землей показалось как бы отдельно существующим и было таким красивым, что сама мысль о чем-то связанном с тлением, могилой, мертвыми костями даже не могла прийти в голову. И если бы человек, не знавший смысла происходящего, увидел издали это пламя, он бы сказал от всего сердца: какой красивый костер, какая красота!

Фуст видел, как принесли девушку. Она была завернута в радужное сари, которое охватывало ее с головы до ног. В Фусте проснулся корреспондент географического журнала. Он не испытывал тяжести от того, что видел. А то, что это был не пожилой индиец, а молодая и, конечно, как ему казалось, прекрасная девушка, затрагивало только его воображение. Она лежит в покое, с закрытыми тонкими губами, длинные ресницы спят, как цветы, которые положены на ее любимое сари.

Ее не надо класть на эти суровые, нагретые солнцем кирпичи. Ей можно сделать каменное ложе в самой реке, которая растекается на рукава, и у берега совсем мелкая вода, она завивается и крутится, как и тогда, когда девушка кидала в воду камешки, играя на зеленом берегу родной реки. Дети и девушки могут быть сожжены на камнях прямо в реке, и пепел их бросят в Джамну, так как она понесет их и отдаст священному Гангу. Раз она соединяется с Гангом, она сама священна.

Фуст смотрел, запоминал и следил, как родственники девушки, войдя по колено в воду, аккуратно делали из камней последнее ложе и работали так искусно, так подбирали камни, чтобы было поровнее, чтобы удобнее можно было положить девушку, чтобы не больно было ей на этих сглаженных волной камнях. Они окончили свою работу, положили девушку, и легкий ветерок, набегавший с реки, трогал конец ее радужного сари, как будто делал последнюю попытку убедиться, что она действительно неподвижна.

Когда показались люди с охапками дров, Фуст ушел. Он не мог видеть снова этот праздник огня, и ему стало не по себе, он начал искать для глаз что-нибудь такое, что отвлекло бы его и рассеяло. Он пошел в сторону от нового ложа смерти и увидел человека, стоявшего в реке; худые фиолетовые ноги его все время шевелились, точно он баловался и мутил зря воду.

Потом он наклонился, зачерпнул решетом со дна грязь, гальку, кости и, выбросив все это на песок, стал рассматривать выброшенное. Это был человек мрачного ремесла, живший счастливыми находками. В священную воду реки бросали деньги, кольца, браслеты. В воде находили и другие мелкие драгоценности.

Фуст увидел, наклонившись, что этот человек остановившимися глазами уставился в смесь пережженных костей, зубов и глины. Он разинул рот, потом, закусив губу, поворошил палкой, что-то отыскал, поднял находку пальцами ноги так ловко, что это движение не вызвало удивления; потом взял находку в руку и показал Фусту. Фуст не сразу понял, что это такое.

— Зуб! — сказал человек, вытирая его о полотенце, висевшее на шее; и Фуст увидел: действительно, это был зуб мертвеца, который блестел тусклым золотым блеском.

Человек торжествовал. Он вынул из-за пояса мешочек и, еще раз помахав перед лицом Фуста добычей, положил зуб бережно в мешочек, перетянул веревочкой и опустил за пояс.

Фуст оглянулся. Яркое пламя оседало над ложем пожилого индийца. От реки шел голубой дым, и ветер доносил тонкие запахи благовоний. Это занимался костер над девушкой в радужном сари.

Фуст почувствовал, что с него хватит. Выход был в конце узкого коридора, перегороженного тумбами, чтобы можно было проходить только пешеходам.

И здесь ему пришлось ждать. Навстречу несли совсем пожилого человека. Носилки с мертвецом были подняты над головой. За носилками шли велосипедисты с высоко поднятыми велосипедами, чтобы миновать тумбы. Фуст насчитал их сорок восемь человек. Он понял, что они хоронят не председателя велосипедной секции. Они просто несли его издалека, по очереди.

…В эту ночь он плохо спал. С тех пор золотой зуб мертвеца просто его преследует. Как будто он, Фуст, смотрит на темное пятно, которое нельзя стереть никаким способом. Фуст сидел и курил, и дым от его трубки подымался к черному потолку и полз вдоль него, ища выхода. Он был почти таким же сладким и приторным, с горечью, как дым погребального костра индийской молодой красавицы.

Но за этим было и другое — то, от чего еще рано освобождаться. Может быть, он устал, может быть, нервы слишком были перенапряжены в последние годы, да и годы уже не те.

В дверь даже не постучали, а поскреблись так деликатно, что он сначала не обратил внимания на этот звук. Потом дверь сделала полный оборот, деревянные решетки раскрылись, и вошел молодой человек и очень вежливо передал приглашение своего хозяина и шефа, у которого он имеет честь быть секретарем, — купца Аюба Хуссейна.

Да, Фуст знал Аюба Хуссейна, он познакомился с ним в Дели, и нынче он ехал вместе с ним в Лахор. Таким образом, все было в порядке.

Фуст просил передать Аюбу Хуссейну свою благодарность и обещал обязательно быть у него на небольшом дружеском приеме. Секретарь сказал, чтобы он не беспокоился насчет машины. Он сам заедет за ним и отвезет его в дом Аюба Хуссейна. Это не так далеко, но пешком приходить ему не годится и не полагается.

После ухода секретаря было еще время, и Фуст отыскал в чемодане карту, которую нашел не сразу, так как она была засунута меж шерстяных вещей, носков, свитеров и варежек, и, разложив ее, долго смотрел с таким пристальным вниманием, как будто он видел не нарисованные условные обозначения гор, рек и ледников, а настоящие ущелья, перевалы и вершины, выходящие из облаков.

Он курил, смотрел на карту и так углубился в свои мысли, что забыл о времени; взглянув на часы, он увидел — пора готовиться к приему.

Он раздевался и снова облекался во все свежее тщательно, как молодой дипломат. Он надел сверкающую свежестью рубашку с крахмальным воротником, хрустящую и молочно-белую, умело сшитую, как умеют шить китайские портные, из материи, называемой акульей кожей, тонкий черный костюм и галстук «бабочкой» и сразу превратился в джентльмена, который может быть украшением любого клуба или приема.

Он уже собирался вложить маленький белый платочек в боковой карман парадного смокинга, как постучали в ту дверь, что вела на галерею, выходившую на площадь.

Удивляясь, он открыл дверь, и перед ним опять предстал перепуганный человечек, который с жутким раболепием сказал, низко склоняясь перед ним:

— Не закрывайте, мистер, этой двери на ключ, а то я не смогу взять завтра утром… — И он, не договорив, показал смущенно на зеленые ящики. — Это мой заработок, сагиб, — добавил он, отступая и пятясь с самой глубокой почтительностью.

Глава 2

Прием у купца Аюба Хуссейна был действительно не парадный, но все-таки гостей было не так мало.

Сам Аюб Хуссейн, с широким добродушным лицом, в очках, за стеклами которых были большие мягкие глаза, поблескивающие лукавством, в черном длинном сюртуке и белых узких панталонах, одетый, как и большинство присутствующих мужчин, представил своих друзей почтенному гостю, которого он сам узнал совсем недавно.

Жена хозяина, Салиха Султан, женщина средних лет, с хорошей улыбкой, с чудесным цветом кожи золотисто-орехового тона, с длинными красивыми руками, в нежнейшем шелковом одеянии, в тончайших белых струящихся шальварах, с легким газовым покрывалом на черных, как черная тушь, волосах, умело вносила оживление в разнообразное общество, которое окружало Фуста.

В этой богатой, уставленной низкими диванами и тахтами комнате по углам стояли высокие китайские вазы, на стенах висели старые иранские ковры и пол был тоже покрыт коврами. В них мягко тонула нога. Фуста окружили женщины, и он смотрел на них глазами, полными сосредоточенности и некоторой напряженности.

Но ему и полагалось быть таким, так как хозяин уже шепнул гостям, что это Фуст, известный путешественник и ученый, очень серьезный и замкнутый человек, и что большая честь — видеть его и говорить с ним.

Фуст выглядел слишком строго на этом фоне разноцветных дамских одеяний, похожих на ярко освещенные облачка и горевших всеми красками ослепительных украшений. Он любезно отвечал на почтительные вопросы окружающих, благодарил за гостеприимство, хвалил страну и изрекал все те необходимые фразы, которыми богато уснащены такие приемы.

Мужчины были в черных сюртуках и белых панталонах, в сандалиях на босу ногу, которые они легко сбрасывали на пол, и так сидели. Дамы были такие яркие, такие разные, все без чулок, в туфлях на огромнейших каблуках, с необычайными кольцами и браслетами на руках, длинных, узких и всех оттенков кожи — от коричнево-черного до золотисто-фиолетового. Все они страшно оживились и удивились, когда Фуст сказал, что он, как это ни странно, первый раз в Лахоре, что он бывал в Карачи, но в Лахоре ему никогда не приходилось бывать.

— Как это могло случиться? — спросила его дама с властными пронзительными глазами и короткими пухлыми ручками, пальцы которых были унизаны перстнями. — Вы, который так много видели, так много путешествовали по Азии?

— Я бывал главным образом в горных местностях, — отвечал Фуст. — Я знаю, что Пакистан очень красивая страна, и я приехал сюда даже с некоторой определенной целью. Но скажите вы мне, — спросил он свою соседку, — какое, по-вашему, самое красивое место Пакистана?

Взглянув на него прозрачными, глубокими и невинными глазами, она ответила, не задумываясь:

— Кашмир; мне нравится Кашмир больше всего… А вы были в Кашмире?

Фуст, сразу оживившись, сказал:

— Да, я был в Кашмире. — Он даже полузакрыл глаза, как бы вспоминая все его красоты. — Кашмир, — продолжал он, — это опьянение особого вида. Когда вы дышите воздухом этих густых, насыщенных богатой зеленью лесов, слышите мелодии горных ручейков, вечную музыку шумных рек, идете по лугам, от запахов которых сладко кружится голова, подымаетесь к снегам, над которыми уходят в высоту скалы и вершины, одетые льдом и снегом, и останавливаетесь в изнеможении, — вы не чувствуете усталости. Это разнообразие природы делает вас совсем другим человеком. Если бы я мог, я бы навсегда поселился в Кашмире, в Гульмарге, например.

— Я была в Кашмире совсем немного. Но мне о нем много рассказывал мой двоюродный брат, который ездил в Гилгит… Это правда прекрасно.

— Я бывал и в Гилгите, — сказал Фуст, — и мне кажется, что человек самой жестокой души, самого прозаического склада, развращенный соблазнами жизни современного города, в Кашмире вступает в общение с не известным ему, но властным и богатым миром природы, которая хочет вернуть ему потерянные возможности. Она возвращает ему чистоту помыслов, открывает наслаждение чистых красок неба и земли, воды и гор, она уводит его от будней, заполненных нелепостями современной цивилизации. Если вы потеряли за ежедневной суетой чувство прекрасного, вы его найдете в Кашмире. Если вы желаете получить исцеление ваших недугов — души и тела, вы излечитесь в Кашмире…

— Браво! — сказала молодая женщина в сюртучке из винно-вишневого вельвета. — Но что же вы скажете про другие страны, где вы бывали?

— Я бывал много в Индии, в Бирме, в Китае… Я люблю горы, они говорят мне больше, чем море или степи. Конечно, всюду рассеяно это волшебство природы, когда вы готовы принять его всем сердцем. Но в Кашмире это чувство такой силы, как будто там, именно там, дух природы хочет говорить с вами наедине, как на любовном свидании, но без упреков и жалоб… Мы все видим восход и закат солнца. Каждый день мы просто регистрируем его. Но закат и восход солнца в горах Кашмира — это часть той таинственной, живущей в нас силы, которая нужна человечеству, иначе она погибнет в мире, требующем от нас только механической жизни, выполнения тех скучных и необходимых процессов, что контролируются современной цивилизацией, перенасыщенной техникой…

— А зачем вы путешествуете? — спросила, сильно смутившись, девушка, которую представила Фусту Салиха Султан как свою племянницу.

Фуст тут же забыл ее имя, но девушка показалась ему заслуживающей внимания. Прелестно одетая в светлое сари, с перекинутым через плечо прозрачным шарфом, с большим серебряным медальоном на серебряной цепочке на шее, она была воплощением юности, которая просто светилась во всем ее облике.

Хорошего рисунка губы, когда улыбались, делали ее похожей на доброе существо, которое не знает ничего земного, и оно же вместе с тем может явиться самым добрым товарищем и верным другом. Она так широко открывала глаза и смотрела с глубоким ожиданием на того, кому задавала вопрос, что не ответить ей так же чистосердечно было бы невозможно.

Фуст смотрел на нее, точно собираясь с мыслями, и секунду ничего не говорил. Потом он, как бы вынимая ответ из глубины своего существа, сказал медленно и не глядя на девушку:

— Зачем я путешествую? Я бы мог сказать, что я сотрудник географического журнала, что я член Гималайского клуба и это дало мне некоторую известность. Но, конечно, не это главное, о чем я хочу сказать. Я избрал себе путешествия как метод познания правды жизни. Книги сейчас пишутся больше для дискуссий, чем для ответов человечеству, перед которым стоят те же вопросы нравственного совершенствования, какие стояли во все времена. Мы говорим: вершины духа. Но ведь такие вершины есть на самом деле. Человек, видящий весь мир, а не только улицу, где стоит его дом, и город, где он живет, вступает в соприкосновение с богатствами, делающими его жизнь оправданной. Я потерял жену в автомобильной катастрофе; с того дня прошло много времени, и я могу об этом говорить спокойно. Тогда я впервые задумался над тем, делаем ли мы усилия, чтобы стать лучше и чище, чем мы есть, и чтобы выйти из-под гипноза мертвящей цивилизации? Я обрел в горах не только счастье говорить с природой, но и находить в людях то, что в них заложено лучшего. Я стремился все выше, в области вечности, к недоступным вершинам, где небо выше и человеческий дух тоже выше обыкновенных вещей, обыкновенной жизни… Конечно, это не философия, это не система. Это, может быть, тоже просто страсть, и временами даже опасная для жизни…

Он слегка улыбнулся, и девушка, посмотрев на него широко раскрытыми глазами — то ли от волнения, то ли от желания возразить, — ничего не сказала. Она опустила голову и задумалась.

Но тут же вступила в разговор, по-видимому, ее подруга, потому что она положила свою руку на плечо девушки. Это была рука, вылепленная хорошим мастером, с выразительными тонкими пальцами такого нежного теплого тона, что золотой браслет терял в своем блеске рядом с этой блестящей рукой.

Эта красотка, подняв черные свои брови и раскрыв чуть толстые красные губы с вишневым оттенком, сделав неуловимый жест длинными прямыми пальцами, спросила Фуста:

— Это вы были на Белом Чуде? Я читала в газетах — кажется, два года назад.

Фуст стал мрачно серьезен, почти таким мрачно серьезным он вошел в этот дом. Только беседа рассеяла его и даже увлекла. Сейчас он снова помрачнел. Каким-то жестким голосом, совершенно противоположным тому, которым он проповедовал о страсти к горам, он сказал:

— Знают ли уважаемые леди и джентльмены, что такое Белое Чудо?..

Почти все, за исключением двух девушек — племянницы хозяйки и той, что спрашивала, — не знали хорошо, что это такое. Фуст рассказывал сначала несколько вяло, но по мере того, как рос его рассказ, он опять воодушевился. Только в конце драматизм победил его воодушевление, и он кончил почти шепотом:

— Белое Чудо — это одна из высочайших гор мира, находится у вас, в Кашмире, в Каракоруме. Многие пытались победить ее, но безуспешно. Было предпринято много экспедиций, но ни одна не увенчалась успехом. Были и жертвы. Я не буду говорить о них. Мы отправились незадолго до периода муссонов. Но опоздали из-за неполадок с носильщиками. Нас встретили такие метели, такие ураганные ветры, что ни о каком дальнейшем восхождении не могло быть и речи, и все-таки мы продвигались вперед. Вы можете себя поставить на наше место…

— Не могу, — сказала совершенно искренне дама с пухлыми пальчиками, — я так боюсь холода.

Фуст снисходительно улыбнулся. Все невольно посмотрели на его натренированную сухую высокую фигуру: да, такой может.

Фуст продолжал:

— У нас не было ни одного кислородного баллона в том верхнем лагере, откуда должен был быть нанесен удар, то есть начат штурм вершины. Я остался наконец вдвоем с моим хорошим другом, с которым меня связывала долгая дружба и обоюдная любовь к горам. Мы понимали друг друга с полуслова. Мы жили неделями в одной палатке, ели из одного котелка, работали, связанные одной веревкой.

И теперь, когда иные изнемогали и лежали под горой, а кули разбежались в ужасе, боясь горы, как злого духа, мы остались вдвоем. После всех испытаний и мучений с обожженными лицами, ослепленные ураганом, без достаточной пищи, мы были наедине с могучей вершиной… И мы вступили с ней в смертельный поединок. В последний день, переоценив свои силы, мы шли вверх, только вверх: лавины грохотали вокруг нас; ветер срывал нас с гребня; мы шли стиснув зубы, в том восторге, который не известен людям внизу; мы карабкались и падали, лежали на снегу, дыша, как рыбы, выброшенные морем; мы умирали и воскресали. Я потерял представление о времени. Я начал галлюцинировать. И меня вернула к жизни только трагическая действительность. Я был свидетелем того, как погиб мой друг, и я не мог ему помочь. Я бросился к нему, но было поздно. Я был близок к сумасшествию. Простите меня, но я бы не хотел продолжать об этом…

— Конечно, конечно, — сказали со всех сторон. — Мы понимаем, как вам тяжело.

Чтобы дать разговору иной ход, умная Салиха Султан, опытная в беседах, которые необязательны и несерьезны, сказала, вздохнув (ее вздох можно было отнести к переживаемому Фустом воспоминанию):

— Как хорошо, что в наше трудное время, переполненное политикой, когда все бросаются на газеты и кричат на митингах на улице, есть чистые души, которые могут наслаждаться чудесами природы! Этими чудесами богата и наша любимая страна! Вы сказали, что вы сейчас идете в наши горы. Правда, это так?

— Это так, — сказал мягким голосом Фуст, таким мягким, что можно было предположить, что его сердце содрогается от рыданий. — Я дал слово себе, что я отомщу Белому Чуду за смерть моего любимого друга. Бедный Найт! Он был таким романтиком, с таким чистым сердцем, с такой светлой головой. Я поклялся, что я взойду ради его памяти на Белое Чудо, где он нашел такую героическую смерть. Но вы знаете, что надо сильно готовиться к такому восхождению. И поэтому я хочу в порядке тренировки отправиться в Читрал, где высится краса Пакистана — гордый Тирадьж-мир, и сделать там попытку восхождения. Места вокруг него, говорят, неповторимо обворожительны. И я хочу побродить в том районе. А вы, дорогая леди, — закончил он, обращаясь к хозяйке, — совершенно правы в одном: я не занимаюсь политикой, сейчас так много есть любителей заниматься ею, что им мы ее и предоставим…

— Горы горами, но вы должны посмотреть наш чудный город, наш Лахор, — сказал один купец с такими седыми и колючими усами, что даже отдельные волоски их воинственно закручивались. — Под горами только деревни, а тут… В общем, это нужно обязательно…

— Конечно, — с живостью ответил Фуст, — завтра с утра я начну это знакомство. И я заранее предвкушаю, какое ждет меня удовольствие.

Тут хозяйка попросила всех последовать за ней.

Перешли в комнаты, где были накрыты столы. Фуст не имел особого желания есть, но у гостей аппетит был превосходный, и не только у мужчин. Женщины, слегка возбужденные разговорами о горах, опасностях и высоких материях, ели все подряд, и было приятно смотреть, как они своими длинными и тонкими пальцами очень искусно брали прямо с блюда, без помощи ложек и вилок, горячий рис хорошо приготовленного плова, брали мясо в соусе, погружали пальцы в тушеное мясо с овощами, и их белозубые рты поглощали все это без всякого стеснения. Они обсасывали кости, снова отправляли пальцы в блюдо, и тонкий слой жира ложился на полированные ногти и оставался на красных губах, которые они облизывали тонкими язычками.

Мужчины не отставали от них. И то, что это делалось не в ашхане, а в богато убранных комнатах, то, что брали не с деревянного блюда, а со старинных фарфоровых блюд, ничуть не унижало ни кушаний, на славу приготовленных опытными поварами, ни этих хорошо одетых дам и мужчин, так ловко и аппетитно отправлявших в рот хорошие горсти плова и куски тушеного мяса. Ни одна рисинка не упала на пол, ни одна капля соуса не испортила праздничных платьев.

Женщины смеялись совершенно искренне своим шуткам, они говорили о своих делах, обсуждали разные городские происшествия, обменивались короткими фразами, в которых давали характеристику Фусту, но все это было уже не на английском языке, а на том сильном и точном урду, который был предельно выразительным.

Теперь мужчины завладели Фустом, и их разговор был уже иного порядка. Пока дамы поглощали жареный миндаль, солоноватые фисташки, ели фрукты «шаритта», похожие на сухие апельсины, и громко хрустели столбиками сахарного тростника, так что зеленая кожура его лопалась и распадалась на части, мужчины расположились маленькими группами, и Аюб Хуссейн, следивший, чтобы всем было нескучно, переходил от одной группы к другой и вступал в разговор с того места, на котором он заставал собеседников. Поэтому его реплики были иногда не очень удачны своим полным несовпадением с темой, но тем не менее они отвечали настроению, как слова пифии, сказанные наудачу и загадочно.

Так, подойдя к той группе, где стояли Фуст, молодой пакистанец и один из заслуженных банковских деятелей, он с удивлением обнаружил, что речь шла о значении халифата — по-видимому, в прошлом, так как сегодня халифата нигде не существовало.

— Всегда кто-то кому-то наследует, — сказал банковский деятель. — Почему, если исчезла Османская империя, мы не можем стать во главе мусульманских стран, принять от Турции в наследство идею халифата?..

— Надо воскресить чувство веры, — сказал, вмешиваясь в разговор, Аюб Хуссейн. — Когда светильник веры будет светить из самой бедной хижины, мы обновим идею, и к нам придут все, чтобы возжечь от пламени истинной веры… Я не хочу сказать, что мы сейчас не можем быть носителями этой идеи, но Пакистан — святая страна, и когда простая душа ее народа будет поддержкой наших дел, халифат появится сам собой. Я бы сказал, что надо развивать еще как можно шире торговлю со всеми странами, которые могут дать нам что-нибудь полезное.

Молодой купец сказал:

— Я понимаю вашу мысль так: если будет мир, и мы сумеем поставить нашу торговлю на высоту, и народ будет от этого богаче, — мы создадим такое положение, при котором свет веры воссияет с еще большей силой, и тогда Карачи может быть новым Багдадом — столицей халифата.

— Багдадских халифов, — сказал Фуст, — обогащала — увы! — война… Если бы они только торговали, мы бы не знали славы халифата. Она покоилась на всемирных завоеваниях.

— Я не отказываюсь быть всемирным завоевателем, — смеясь, сказал Аюб Хуссейн, — но мы знаем и мирные империи современных магнатов капитала, королей металла и нефти, резины и угля.

— Они не совсем мирные, — сказал Фуст, — они даже совсем не такие мирные, но идея халифата мне нравится. Она даст большую внутреннюю уверенность вашему государству в момент, когда в других мусульманских странах есть тяга к объединению и защите своих интересов…

Слуги разносили лимонную воду, апельсиновую воду, фруктовую воду, просто холодную воду. Вина не было ни капли.

Хозяин покачал головой, лукавый огонь в его кошачьих глазах вспыхнул и потух, и он сказал, не комментируя слов Фуста:

— Сейчас мы послушаем музыку.

Фуст плохо разбирался в музыке и никогда не скрывал этого. Поэтому он занял удобное положение на диване у стены и равнодушно смотрел на то, как рассаживались гости, как вошли музыканты, поклонились, сели на ковер, стали настраивать инструменты. Даже тени любопытства не было у него при виде необычной формы громадного подобия гитары, широкой прямоугольной скрипки и двух разукрашенных барабанов.

Фуст знал, что этот большой и, на первый взгляд, неповоротливый и тяжелый инструмент зовут «ситарой». Большая ситара опиралась на два больших, как ему показалось, сплющенных кожаных шара и кончалась красивой изогнутой головой павлина, грудь которого вся была в цветных узорах и блестела, будто смазанная маслом.

Фуст погрузился в состояние бодрствующего в полусне. Тихие мурлыкающие звуки, рождаясь где-то у земли, вдруг сменились хрипением и таким резким воплем, подымавшимся к потолку, что следить за движением и нарастанием единства этой музыки Фусту было не под силу. Мало того, он просто не выносил подобной музыки, и каждый ее резкий звук, вырывавшийся из массы других, вонзался в него, как шип. Не успел он приготовиться к следующему такому удару, как вдруг музыка стала мелодичной и нежной и полилась сверкающим южным дождем, таким широким звуковым водопадом, что, казалось, омывала тело, как теплая, светящаяся влага.

После музыкантов выступал певец — известный старый артист. Ею немного одутловатое лицо, очень серьезное, с маленькими слоновыми глазками, тихими и вместе с тем упрямо смотревшими перед собой, будто он никого не видел и сидел один в комнате, никак не обещало той тонкой иронии и сложных перевоплощений, на какие он оказался способным.

— Он мог бы выступать в старину при дворе какого-нибудь повелителя вселенной, вроде Надира или Махмуда, которые по своему капризу могли наполнить его ситару золотом или налить его расплавленным в горло певцу, — шепнул Фусту Аюб Хуссейн.

Фуст приготовился снова погрузиться в свой полусон, но ему не пришлось этого сделать. Артист настроил ситару и поднял руку. Он заиграл и запел сразу.

Сначала Фусту показалось, что у него нет голоса, что он поет так тихо, потому что громче не может, и это, конечно, странно, что сидят люди и слушают старого человека с усталым взглядом умных маленьких глаз, который никому почти не слышен, как будто он поет только для себя и для ближайших к нему слушателей, сидящих в трех шагах от него.

Артист пел и играл, и чем больше он пел и играл, тем больше он завладевал вниманием сидящих. Мимика его превосходила все, что когда-либо видел Фуст, а он видел много на своем веку на Востоке. Артист рассказывал песней, то рыдая от отчаяния, то издевательски смеясь, о своей возлюбленной, о своей мучительной любви. Пальцы его легко и сложно трепетали в воздухе, падали на ситару, потом уже по-другому взлетали так, точно он ломал их и отбрасывал в сторону и они снова возвращались к нему.

Интонации его голоса были очень многообразны, временами казалось, что поет несколько человек сразу, целый квартет, над которым господствует его то тоскующий, то ликующий, то насмешливый голос.

Всем было видно, что это большой талант, имеющий силу и право именно так петь стихи старого-старого иранского поэта, который заплакал бы от радости, слыша, кактакой большой и очаровывающий слушателей певец доносит его давно написанные любовные стихи до людей совсем другого века, сидящих неподвижно, охваченных молчаливым восторгом.

Артист исполнил еще несколько песен и, усталый, встал под аплодисменты благодарных людей, которым он так усладил простой званый вечер, наполнил его большим музыкальным и поэтическим волшебством.

— Вы любите бетель? Вы должны знать его, если жили на Востоке, — сказала Салиха Султан Фусту, предлагая ему толстые листья перечного дерева с наклеенными на них тончайшими серебряными полосками.

Гости жевали их вместе с этими полосками.

— Я ем, — сказал он, еще полный впечатлении от старого певца, — но я вас должен особо поблагодарить за музыку и пение.

Салиха Султан довольно улыбнулась. Она была инициаторшей приглашения старого артиста, она его обожала, будучи еще студенткой, и обожала сейчас, когда далеко ушли ее молодые годы.

Фуст жевал бетель. Женщина с пухлыми ручками говорила ему быстро-быстро:

— А в Америке жуют бетель? Или там только жевательная резина? Но бетель полезнее. Он с серебром. Мы уже тысячу лет едим серебро. Это очень полезно. Вы, наверное, видели на базаре, что мясные туши облеплены таким множеством мух, что не видно мяса. Но на нем наклеены полоски серебра, и оно вполне годно в пищу. Серебро убивает всех микробов. Правда, правда, вы можете мне поверить. Жуйте бетель, он полезней жевательной резины.

Фуст слушал птичье воркованье, и от музыки, пения и ярких одежд и лиц, от тепла комнаты, от усталости с дороги ему хотелось уйти в какой-нибудь тихий уголок. И его опять выручил хозяин.

— Зная вашу любовь ко всему прекрасному, — сказал он как-то очень внушительно и любезно, — я позволю себе показать вам одну вещь.

И он увлек гостя в комнату, удаленную от шумных помещений, наполненных народом, который, правда, начал редеть. Супружеские пары исчезали одна за другой, но Фуст этого уже не видел.

Он сидел в тихой прохладной комнате с такой мягкой мебелью, что, садясь на нее, вам хотелось опереться на подушку, чтобы не утонуть в засасывающей мягкости.

У маленького столика сидел человек, который, в отличие от множества гостей, был в европейском, хорошо сшитом смокинге, при бледно-сиреневом галстуке. Большие манжеты с синими квадратными запонками высовывались далеко из рукавов и лежали на его коленях, из бокового кармана торчали два уголка белоснежного платочка.

Сам он был упитанный, хорошего роста, широкоплечий, можно было даже сказать про него, что он не чужд военной службе. Большое, чуть скуластое, цвета светлой глины лицо его было чисто выбрито, волосы зачесаны на пробор, смазаны чем-то приторно пахучим и клейким.

Во всех его движениях была уверенность и сила. Его предупредительная улыбка могла смениться жесткой усмешкой, а черты большого лица исказиться такой злобой, что глаза блеснут, как угли, на которые подули.

Аюб Хуссейн вошел не один. С ним вошел высокий, с бородой веером человек, который был среди гостей, как и гость в смокинге, но держался где-то далеко от Фуста и не подходил к нему в течение всего вечера.

Сейчас оба они очень церемонно поклонились, и хозяин поставил на стол небольшой ларец типично кашмирской работы. Он был сделан из сандалового дерева и полон тем удивительно живым, сладостным запахом, который неистребим и вечно живет в воспоминаниях.

Открыв ларец, Аюб Хуссейн извлек из него завернутую в зеленый шелк дощечку, и, когда он развернул шелк, лукавые огоньки в его глазах забегали с невиданной силой, и он сказал:

— Это копия, но какая!.. Того же времени, что и оригинал.

И все четверо наклонились над столом. Перед ними лежала удивительно тонко исполненная иранская миниатюра. Она изображала могольских принцесс, играющих в поло. Все детали миниатюры были исполнены жизненности, и краски были такие свежие, точно работа была окончена вчера.

Позы амазонок-принцесс говорили о большом реализме мастера. Наклонившаяся за мячом решительно и увлеченно противоборствовала своей сопернице. Она совсем нагнулась с седла, стоя на одном стремени, чтобы попытаться отбить мяч. Столько правдивой грации было в этом наклоне, и в поднятой руке спешившей к этому месту другой наездницы, и в озабоченном лице красавицы слева, сдерживавшей своего горячего коня по всем правилам кавалерийской школы того времени, столько скрытого изящества в последней слева девице, высоко поднявшей ненужную ей палку с молоточком и тоже осадившей белого коня, привстав на стременах, что все любовались, не скрывая своего восхищения.

— Ну как, дорогой Моулави? — сказал хозяин, обращаясь к высокому и костлявому бородатому гостю.

— Я бы сказал, что это предел совершенства, но я должен рассмотреть еще одну подробность.

Он взял миниатюру и понес ее к окну, где, вооружившись лупой, вместе с хозяином углубился в тщательное отыскивание одному ему известной детали.

Плотный, широкоплечий человек перегнулся через стол к Фусту, разжигавшему впервые за вечер трубку, и сказал:

— Не правда ли, хорошая работа? Славные девицы — эти могольские принцессы. Это говорю вам я, Ассадулла-хан, а я кое-что понимаю в женщинах… Вы мне что-нибудь скажете?

— Ассадулла-хан, — сказал быстрым, скользящим шепотом Фуст, — меня просили передать вам следующее, запомните: совершенно необходимо убрать Арифа Захура… Меня просили передать это вам лично! Я передаю…

Фуст затянулся дымом и откинулся на подушки.

В следующую минуту, пока Ассадулла-хан смотрел на него блестящими глазами, он так же быстро сказал:

— Он слишком перешел черту. Он не коммунист, но он хуже коммуниста.

Ассадулла-хан поправил платочек в наружном кармане и сказал, как будто дело касалось совсем обыкновенной вещи:

— Все будет сделано. За мистера Гифта не беспокойтесь. У него дела идут хорошо. Он будет завтра или послезавтра.

— А как с поездкой?

— Аюб Хуссейн дает вам свой «додж» и своего шофера. Он его хорошо знает. Бывший солдат, участник войны. Лошадей и людей я дам вам, когда нужно, ближе к перевалу.

Хозяин и Моулави возвращались к столу, громко разговаривая о том, что старые миниатюры — это удивительное искусство и как жаль, что сегодня секрет его утерян.

— Вы знаете, — сказал Моулави, — в поло играли еще во времена Салаэддина, во времена крестовых походов. Это военная игра для тренировки людей и лошадей. При халифах она тоже процветала. Теперь это чистый спорт.

— Дорогой друг, — сказал Аюб Хуссейн, — теперь, когда златок этого искусства, наш достойный Моулави, подтвердил настоящую ценность этой чудесной миниатюры, ее подлинность восемнадцатого века, я прошу вас принять ее как недостойный дар скромного купца знаменитому открывателю новых высот в память пребывания в моем доме в этот счастливый для меня день.

Аюб Хуссейн поднес сандаловый ларец с миниатюрой, снова завернутый в зеленый шелк, Фусту, который смотрел на хозяина, делая самую добродушную мину и стараясь улыбнуться как можно приветливее. Он сказал:

— Вечер, который я провел в вашем доме, никогда не изгладится из моей памяти. Каждый раз, когда я буду смотреть на это истинное произведение искусства, я буду думать о дружбе, о моем великом уважении к вам и вашей семье.

Фуст пожал руку Моулави и Ассадулле-хану и в сопровождении хозяина покинул дом, где провел такой долгий и такой любопытный вечер. Хозяин проводил его до машины. Указывая на шофера, небольшого роста человека, аккуратно одетого в куртку с серебряными пуговицами, он сказал:

— Этот шофер поедет с вами в поездку. Его зовут Умар-Али. Он ничего и никого не боится, кроме аллаха и меня.

Когда гости разъехались и огни в доме погасли, а слуги убрали остатки еды, блюда, тарелки, блюдечки и чашки, красивая и возбужденная Салиха Султан, пылая негодованием, спросила своего мужа:

— Неужели ты подарил этому американцу ту иранскую миниатюру, где могольские принцессы играют в поло?

На лице Аюба Хуссейна не отразилось волнения его жены.

— Да, — сказал он.

— Но ведь ей нет цены! Что же ты сделал?!

— Если ты думаешь, дорогая моя Салиха Султан, что я сошел с ума, звони по телефону и вызывай врача. Но я не сумасшедший. Это копия. Такую копию мастер, которого знает твой и мой друг Моулави, может делать раз в месяц, каждый месяц. Эта сделана три месяца назад…

— Ну смотри, а то ты меня чуть не убил, — сказала Салиха Султан, — теперь я спокойна.

— А откуда ты уже узнала, что я подарил американцу миниатюру?

— Дорогой султан моего сердца! Как хозяин, так и хозяйка должны знать все, что делается в доме. Разве это плохо? Ты никогда не жаловался на меня, что я тебе плохой помощник. Правда, Аюб Хуссейн? Правда? Тебе нечего возразить?

Фуст вернулся к себе в отель поздно. Хотя он не выпил ни одной капли вина, голова его была какой-то тяжелой. Он не нравился сам себе. То, что предстояло ему, было неясным. Он не хотел в это вдумываться наедине… Он хотел подождать приезда Гифта.

Он бросил в камин старые газеты, они горели ненужным, ничего не говорившим огнем. Туда же, в камин, он отправил письма и разные бумаги, которые накапливаются в дороге, — все эти квитанции, билеты, расписки, счета, записки. В дальнейшем путешествии все это ни к чему.

Белая тень легла перед дверью. Луна выбелила двор так чисто, что Фусту показалось, будто на дворе лежит снег. На деревьях тоже. Ему стало неприятно. И эти сегодняшние разговоры о Белом Чуде…

Он боялся посмотреть в окно на двор. Он боялся увидеть перед собой видение этого чудовища, выходившего из мрака ночи всеми неизмеримыми ребрами своих ледяных стен. Как будто холод этого ночного призрака проник в комнату. Фусту стало нехорошо. Он выпил виски, не разбавляя его водой. И прислушался. Ему показалось, что стучат в ту маленькую дверь за спальней, в ванной комнате.

Неужели этот сумасшедший пришел снова, чтобы говорить об этих ужасных темно-зеленых ящиках? Да, в этой стране бегают за каждым верблюдом и ишаком, чтобы получить навоз для своего маленького поля.

Он идет к двери и стоит перед ней. Если он откроет ее и за ней будет стоять не жалкий, скрючившийся человек, а тот, кто остался там, на горе…

«Ну, Фуст, твои нервы пришли в упадок!» Он открывает дверь сильным движением. Перед ним внизу пустынная площадь. Где-то в листве мелькают огоньки. Никого нет на маленькой галерейке. Деревья с черной жестяной листвой стоят перед ним.

Он возвращается в комнату с камином. Бумаги догорели. Он опускает шторы на окне, выходящем на большой двор, и садится в кресло, пьет виски, курит, закрывает глаза, какие-то люди идут перед ним. А, это те русские в Амритсаре! Он снова закрывает глаза и с виду погружается в сон, но он весь полон тревоги и опять видит кошмар. Индиец швыряет палкой, разбрасывает песок, мокрый пепел и кости, которые рассыпаются, и протягивает Фусту золотой зуб. Фу!..

Он говорит, этот индиец:

— Фуст — золотой зуб человечества.

Так не заснешь… Он берет таблетку и глотает ее. Это тоже не то. Он по ошибке проглотил таблетку дильдрина (два раза в неделю, от малярии, через три дня, утром, с водой; реклама — анофелес, приколотый к карте тропиков булавкой с красной головкой).

Он пьет виски и принимает двойную порцию снотворного. Сон приходит.

Глава 3

День, казалось Фусту, будет таким же безвкусным, как этот завтрак, — где бы ты его ни ел, — состоящий из кукурузных хлопьев с молоком и сахаром, кусочка масла, яичницы со свернувшимся в черную трубку ломтиком бекона, мягкого банана и жесткого, сухого мандарина, чашки черного чая и пересушенных, тонко нарезанных тостов.

Машина, предупредительно посланная Аюбом Хуссейном, ждала его на дворе. Умар-Али был тем шофером, который все знает, все видит и обо всем виденном и слышанном молчит, а если говорит, то только отвечая на вопрос, обращенный к нему. И, однако, за этой молчаливостью не чувствовалось ни озлобления, ни каменной неподвижности, ни равнодушия к жизни. Умар-Али имел очень выгодную для шофера богатого человека внешность: незаметную и скромную, но все слуги в доме Аюба Хуссейна знали его как веселого, жизнерадостного, отзывчивого и умного человека, хотя он иногда и бывал резок и обидчив. Как бывший солдат, любил он товарищество и дружбу, помогавшие ему в джунглях Бирмы и Ассама.

Фуст сел рядом с ним и велел везти себя в музей.

Видно было, что большой лахорский музей пережил какие-то сложные времена. Об этом говорили гулкая простота его залов и явное отсутствие многих предметов в полупустых витринах. Судя по оставшимся светлым пятнам на полу, многие изображения богов и статуи героев исчезли из стен музея. Книжные шкафы тоже были порядком опустошены.

— Да, — сказал старик в белом тюрбане и с палкой из красного дерева, сопровождавший Фуста, — мы отдали многое индийцам, когда делились после образования Бхарата и Пакистана. И это хорошо, слава аллаху, потому что то, что мы имеем рядом, важно только для сравнения, чтобы сразу увидеть, где свет истины, а где только желание, не имеющее силы выражения.

Он почтительно наклонился к стене, где висел длинный ряд иранских миниатюр старой школы.

— Посмотрите, — сказал он, — какие образцы неповторимого искусства здесь перед вами, с каким вдохновением сделаны эти картины, не имеющие равных в свете, как тонко написаны здесь лица, какая утонченность в изображении пейзажа! Слеза восторга горячит глаз, и сердце содрогается от сладости и восхищения! А! Какие миниатюры! Где вы видели такие? Вы их нигде не увидите! Я часами могу смотреть на них. А это? — Он повернулся направо и вытянулся с такой надменностью, точно кто-то нанес оскорбление его роду.

Своей толстой красной палкой он ткнул в противоположную стену и сказал так презрительно, точно слова, которые он сказал, такие, то после них надо сразу полоскать рот, чтобы освободить от скверны.

— А это? — повторил он почти в отчаянье.

Фуст увидел миниатюры, которые показались ему похожими на те, что он только что рассматривал. Но сказать свое мнение он не хотел. Ему нравилось бушующее неистовство хранителя музея, и он покорно и равнодушно ждал.

Старик тыкал палкой в эти беззащитные произведения искусства, которые он явно, будь его воля, уничтожил бы немедленно и навсегда.

— Исчадие ада, работа несовершенных рук, творение бессилия! — Он плюнул и постучал о пол палкой, точно усмирял злого духа, запертого под ним в подвале.

— Что это? — спросил Фуст, рассматривая рисунки.

— Это индийские миниатюры, тут нечего смотреть, — сказал старик. — Идемте дальше!

Перед Фустом стояли статуи тех времен, когда волны индийского моря сливались с морем греко-бактрийской культуры, как сливаются воды Ганга и Брамапутры, идущие навстречу с разных концов огромных горных стран. Стояли статуи в белых передниках, и это было так неожиданно, что даже равнодушие Фуста дрогнуло. Ему издали показалось, что на них надеты белые широкие штаны и оттого у них такой огорченный и грустный вид. Фуст взглянул на старика, и тот понял его немой вопрос.

— Пакистан — страна торжествующего ислама, чистой веры! Мне трудно, как правоверному, глядеть каждый день на тела идолов, неприлично обнаженные и представляющие бесстыдство для глаз верующих! Я закрыл их. К нам ходят женщины и дети.

Музей имел много залов, и в них были очень хорошие костяные изделия, выточенные из целого слонового бивня, металлические изделия кустарей, резьба по дереву, ковры, оружие.

Среди оружия в полупустых шкафах иногда лежали остатки стрел, или испорченный колчан, или старый изогнутый клинок. Перед ними останавливался старик и, поглаживая бороду, как будто приветствуя их с большим уважением, говорил Фусту:

— Это образцы победоносного оружия ислама, подлинные вещи славных времен исламской древности! По изгибу этого клинка видно, какая сильная рука была у его владельца.

Они вошли в зал, где было множество камней разной формы разного размера. На них можно было видеть какие-то угловатые, очень сложные по рисунку надписи.

— Что это такое? — спросил Фуст. — На каком языке эти надписи?

— Эти надписи сделаны на неизвестных языках, до сих пор их еще никто не сумел прочесть.

— Почему же вы их не отдали индийцам? — сказал Фуст. — На что вам камни с неизвестными надписями?

— Их нельзя отдавать индийцам, — сказал старик. — А если окажется, что это надписи людей, исповедовавших Коран или бывших нашими предками? Я лично уверен в этом. Вдруг эти камни взяты с мусульманских кладбищ?

Однако почти ничто не задержало внимания Фуста так, как вещи, раскопанные в таинственном городе по имени Мохенджо-Даро. Но это был интерес сенсации. Если бы перед глазами современного американца появились развалины Атлантиды и ученые выложили бы перед любопытствующими современниками предметы той легендарной страны, то это была бы, может быть, сильнейшая сенсация нашего века. Мохенджо-Даро — не Атлантида. Он не известен широко.

Как на сенсацию, смотрел Фуст на эти странные предметы, которые были взяты в окаменелом городе на большой глубине, в Синде. Город этот, большой, благоустроенный и, по-видимому, очень культурный, относился к временам, которые невозможно себе представить. Пять тысяч лет назад по улицам этого города ходили люди, двигались караваны, в домах трудились, пели, веселились, умирали. И эти вещи, хранившие тайну времени, рассказывали о том, что тогда уже знали золото, серебро, медь, железо, знали пшеницу и пальмы, хлопок и дыни. В домах у живших тогда людей были высокие комнаты. В городе была прекрасная планировка улиц, городская канализация.

Фуст смотрел на печати из твердого камня и слоновой кости, на которых были вырезаны разные животные и стояли иероглифические знаки, чем-то похожие на египетские.

Все повторяется в мире.

Фуст смотрел на все древние вещи, и ему стало казаться, что это какая-то шутка археологов, уверявших, что они выкопаны из глубоких раскопок, что им пять тысяч лет. Но если так, что изменилось?

Такой же буйвол сегодня идет по улицам, как и этот, которому пять тысяч лет. И собака рядом с ним, как будто бы она только что прибежала и ее скопировал, стилизуя, быстрый мастер.

Горшок с едва заметным рисунком, но поищи — и похожий рисунок найдешь сегодня на очагах жителей долины Инда.

Бородатый человечек в костюме, расцвеченном трехлепестковыми цветами, может быть начальником какого-нибудь селения в горах или главой цеха в Лахоре.

Слон, над которым письмена, похожие на геометрические фигуры, какие-то граненые треугольники, ромбы, октаэдры, — такой же, как и сейчас.

Фусту пришла в голову неожиданная мысль: «Что останется от нас через пять тысяч лет?» Когда он представил себе города нашей культуры погребенными в глубоких слоях южной или северной земли и вновь откопанными, ему стало не по себе. Но эта мысль его даже позабавила.

Ему захотелось на воздух, к зелени и воде. Он простился со старым фанатичным последователем ислама, пожелал ему новых успехов в развитии порученного ему музея, прошел мимо знаменитой пушки Зам-Заммах, даже не взглянув на нее, и велел везти себя далеко за город, на могилу султана Джахангира.

Медленными шагами в сопровождении неизбежного гида, пояснения которого он не слушал, он шел по длинной дорожке, ведущей от ворот к мавзолею одного из самых известных владык Индии, человека, сочетавшего такие неожиданные и далекие вещи, которые, если бы об этом знал Фуст, понравились бы ему.

Но он не знал этого. Он не знал, что Джахангир был тонким знатоком живописи, что, рассматривая поразительную миниатюру или план нового сада с его утонченными формами беседок, мостиков и купален, он мог оторвать свой взгляд от миниатюры и плана и с любопытством знатока смотреть, как сдирают кожу с живого человека, который разгневал властителя-эстета. Потом он брал перо и записывал и то и другое, чтобы просвещенное потомство не забыло о нем и его делах.

И о нем не забыли. Фуст, человек из страны, которая не снилась и во сне Джахангиру, шел шагом повелителя к его скромной изящной гробнице, усыпанной каменными, словно живыми в своих красках, цветами. Фуст даже не посмотрел, как отчетливо скользнуло по каменному полу в преддверии гробницы его отражение, не остановился перед ажурной мраморной стеной входа и вошел в тишину и прохладу полутемного зала, наполненного искрами от солнечных лучей, дробившихся в резных окнах.

Гид, отстраняя услуги непосредственных хранителей гробницы, непрерывно бормотал какие-то популярные сведения о Джахангире, но Фуст отвечал ему что-то невразумительное и незначительное, и обоим им было хорошо, потому что гид знал, что этот высокий иностранец даст ему лишнюю рупию, и не спрашивает ничего, и удовлетворяется тем, что гид говорит; со своей стороны, Фуст был рад, что гид не настаивает на долгом пребывании в этом скучном зале и готов, скорее, гулять под деревьями и наслаждаться жарким хорошим полднем.

Он покорно дал увести себя на крышу гробницы и оттуда, с минарета, увидел зеленый простор, окружающий Лахор, реку Рави, сверкавшую среди зелени, и дорогу на север, которая ждет его.

Он спросил гида, какое самое зеленое место он знает в Лахоре, которое было бы просто показательным для искусства разведения садов. Гид сейчас же сказал, что ему надо ехать в обратную сторону, переехать Рави, проехать вокзал и с Амритсарской дороги свернуть направо, мимо гробницы Али Марданхана, который и создавал Шалимарский сад, свернуть снова мимо Инженерной школы по направлению к Бегампуре, и там он найдет Шалимарский сад — чудо, каких мало на свете. Это близко, всего около двенадцати миль.

Шалимарский сад был почти пуст в этот час дня. Было уже жарко, и в пустыне этого сада он увидел редких гуляющих и человека, сидевшего в состоянии глубокой задумчивости на полу каменной терраски над бассейном, полным до краев воды. Ничто, казалось, не могло вывести его из этого состояния.

Фуст сказал себе, что он похож на этого человека, с той разницей, что он шагает, а не сидит, подперев голову руками. Сад со своими павильонами, фонтанами, каналом, лужайками, старыми манговыми деревьями и кипарисами понравился Фусту.

Фуст пробыл там очень недолго, ровно столько, сколько нужно пробыть туристу, внимательно знакомящемуся с городом Лахором и его окрестностями. Он даже сделал несколько снимков, которые могли пригодиться.

Машина долго кружила по городу. Молчаливый Умар-Али, казалось, совершенно не интересовался тем, чего хочет его пассажир. Он просто возил его. И только когда они достаточно объехали лавок и базаров и в чередовании зданий, где сидят чиновники, и лачуг, где живут рабочие, где проживают чиновничьи семьи, и пышных вилл, где наслаждаются жизнью богачи, так ясно и показательно прошла вся лестница человеческих отношений, Фуст сказал:

— Вези куда хочешь.

Умар-Али показалось даже, что Фуст устал и дремлет. И он, исполняя его приказание, вел машину не торопясь, в полной уверенности, что Фуст хочет просто на полчаса заснуть.

Но вдруг Фуст сказал с такой силой: «Стой!» — что Умар-Али не понял, проснулся ли он в это мгновение случайно или он только притворялся спящим.

И Фуст взглянул внимательно, потому что ему тоже никак не удалось определить, случайно ли шофер завез его сюда, или он это сделал по каким-то соображениям.

Но так как Умар-Али ничего не сказал, а просто затормозил машину, он вылез из нее также безмолвно. Умар-Али тоже вышел из машины. Они стояли среди развалин. Но это не были развалины от стихийного бедствия. Ни ураган, ни землетрясение тут не принимали участия. Тут действовали силы, которые были страшнее урагана и землетрясения.

Дома были разрушены так сильно, что невольно приходило сравнение с самыми упорными боями последней войны. Фуст смотрел на эти остатки, носившие следы взрывов, и пожаров, и ударов каких-то непонятных таранов. Да, тут дрались, и дрались, долго, беспощадно, дрались не на жизнь, а на смерть.

Фуст глазом исследователя рассматривал следы, по-видимому, многодневных боев, когда эти развалины переходили из рук в руки. Тут боролись с мужеством отчаяния за каждый камень. Тут осаждали и штурмовали, дрались врукопашную, делали ночные вылазки, бросали гранаты и зажигательные снаряды. Тут участвовали пушки и минометы. Может быть, сейчас еще под этими стертыми с лица земли домами, целыми кварталами лежат трупы погибших.

Тут, вероятно, не щадили ни женщин, ни детей. Вон в груде кирпичей остатки колыбели, кроватей, вон черепки посуды, битое стекло, камни, залитые темными пятнами какой-то жидкости, разбитая пиала, сломанный стол, поднявший одну ногу вверх, разорванные сожженные книги и куски материй, зацепившиеся за кирпичи.

Какое-то безумие владело сражавшимися, потому что ожесточение, истребившее эти жилые дома, населенные мирными жителями, не имело ничего общего с ожесточением обыкновенной войны.

Зола, пепел, уголь наполняли развалины.

Фуст не стоял так ни перед гробницей Джахангира, ни перед статуями и картинами Лахорского музея, ни перед красотами Шалимарского парка. Он сжал губы, и что-то неприятно торжествующее мелькнуло в его лице. Но оно сразу же замкнулось, и он отошел немного в сторону, сел на обрубок старого фикусового дерева, закурил трубку и продолжал смотреть так, точно он отыскивал в этих руинах остатки знакомого ему дома.

Он сидел долго. Потом походил перед развалинами большого трехэтажного дома, ржавая крыша которого, свернувшись жгутом, лежала неподалеку. Умар-Али курил сигарету и молча ждал.

Фуст подошел к нему. Молчать дальше было невозможно.

— Как это было? — спросил Фуст.

Умар-Али посмотрел на него так, точно вопрос относился не к нему, а Фуст спрашивает эти обгорелые кирпичи и разбитые доски. Потом он сказал:

— Я не знаю. Я не был в то время здесь. Я был в армии в Бирме.

— Что слышал об этом?

— Что слышал об этом? Тут бои шли несколько месяцев. Тут было временами больше мертвых, чем живых. Все стреляли во всех. Служащие-мусульмане стреляли в служащих-индусов и убивали, чем могли. Сикхи дрались с мусульманами, солдаты-белуджи с солдатами-дограми. Дома разрушали до основания. Семьи вырезали до последнего человека. Трупы бросали в реку. Кто пережил все, тот никогда не забудет этого!

— Ты сказал по-солдатски: хорошо, коротко.

Фуст набил новую трубку.

— Не знаю, я сказал, как мог, — ответил Умар-Али.

— Поедем дальше…

Фуст сидел, глядя вперед невидящими глазами, как человек, который видел много самых разных вещей, и устал задерживать все это в памяти, и не хочет думать о них. Пусть они скользят так же, как скользило его отражение на зеркальном полу преддверия царской гробницы.

Он велел остановить машину и вышел с фотоаппаратом, когда увидел, как около кустов на газоне человек, корчась, словно от боли, укладывается на траву и все не может улечься как следует.

Это, конечно, был умирающий с голоду, на них он вдоволь нагляделся. Но Фусту захотелось размять ноги. Сфотографировать заодно умирающего, такого необычно бодрого, — значит, получить хорошее фото для географического еженедельника. Там ужасно любят такие снимки!

Но когда он подошел близко к барахтавшемуся на земле человеку и хотел его снять, тот приподнялся и сказал хрипло, но понятно, на очень плохом английском языке:

— Дайте денег. Дайте бакшиш.

— Ты умираешь? — спросил Фуст.

— Я? — сказал этот человек, почти голый и ужасной худобы. — Я — нет, я хочу просто спать. Смерть, конечно, придет за мной. Если вам нужно, чтобы умирали, так недалеко я видел женщину. Она умирает, по-моему, с тоски. Меня снимать как умирающего еще рано. Я просто не могу найти место, чтобы прилечь поспать. И земля стала какая-то вся буграми, как жизнь… Да, а женщина рядом, за углом…

Фуст бросил ему монету и велел Умар-Али повернуть за угол.

За углом сидела на старом мешке женщина в таком ветхом сари, что было непонятно, как оно держится на ее плечах. Правда, местами оно лопнуло, и сквозь дыры виднелись выпирающие из кожи кости. У ног ее стояла деревянная чашка, как у буддийского монаха, и в чашке были какие-то камешки, несколько штук. На коленях у нее спал совсем маленький мальчик, уткнув свою голову в ее потерявшее цвет одеяние.

Когда Фуст подошел к ней, она сделала движение, как бы защищая мальчика, взглянула на Фуста взглядом такого бездонного спокойствия, что он хотел что-то сказать, но раздумал и пошел к машине.

Она, продолжая закрывать мальчика рукой, говорила вслед Фусту:

— Не буди его, не буди его. Он не должен видеть этого! Он не должен видеть… И я прошу вас, оставьте ему эти камешки, он в них играет. Прошу вас…

— Я знаю эту женщину, — сказал Умар-Али. — У нее в дни резни убили мать, мужа, сына и жену сына — всех. Она не в своем уме. Это ее внук. Она нищая и сумасшедшая. Много теперь таких. Я даю ей иногда деньги…

Фуст не хотел слушать ничего об этой женщине. Она его не интересовала. Конечно, теперь много таких. И не только в Пакистане. Женщина сидела неподвижно, и каждая машина обдавала ее облаком горячей желтой пыли.

Буйволы тянули повозки. Они не задумывались, куда и зачем везут свой тяжелый груз. Бежал в повязке с зелеными полосами рикша. Пот не струился по его лицу, но оно было такое сморщенное и желтое, такое измученное, точно он бежал по осколкам стекла и они впивались ему в ноги. Девушка, сидевшая в его коляске, немедленно закрыла лицо рукой и отвернулась, поймав взгляд Фуста. Рикша, по-видимому, бежал давно. Он раскачивался из последних сил.

Фуст снял их все же с ходу. Снял еще уличную сценку, почти идиллическую: у большого фикусового дерева сидела женщина с лотком, на котором были букетики цветов — бледно-желтых и лимонно-розовых мелких роз, которые берут для торжественных гирлянд. А рядом был аккуратно развернут на земле большой цветной платок, и на нем, как на сцене, расположился уличный парикмахер. Загорелый дочерна, так что его лоб блестел ярче медной начищенной чашки, стоявшей на краю платка, он брил своего клиента с ловкостью настоящего мастера, которого дело боится. Отдавшись в руки этого искусника, его клиент сидел совершенно неподвижно и только косил глазом в зеркало в толстой рамке, которое он держал в своей правой руке, удобно упираясь локтем в поджатую правую ногу.

На ковре было такое множество чашечек, блюдечек, коробочек, ножниц, ножичков, тряпочек и еще какого-то барахла, что определить название этих вещей было невозможно. Парикмахер работал с сосредоточенным лицом, как будто вырезал на жесткой коже своего клиента замысловатые узоры.

За его движениями с удовольствием наблюдала, по-видимому, жена брившегося человека, которая, закрыв от жары голову платком, сидела как пригвожденная и только иногда облизывала языком сухие губы.

Рядом с ней сидел маленький мальчик, как будто сторожа брошенные старые туфли своего папаши. Он сидел, как маленький человечек, думающий о том, зачем нужно брить человека и почему он видел людей с такими большими бородами, что вот их-то и надо поубавить, а они, наоборот, бежали от парикмахера и не хотели даже подстригать бороды. Но это были сикхи. «Их всех убили, — сказал папаша, — или они убежали. Не ищи, мальчик, таких бород в Лахоре, они все в Амритсаре».

Прошли какие-то демонстранты, было их человек тридцать. Несли они национальный бело-зеленый флаг с белым полумесяцем и два плаката. На красном поле этих плакатов написано было белыми буквами, что демонстранты требуют повышения зарплаты. Это были служащие одной гостиницы. Они ходили к министру под окно и теперь идут домой. Демонстранты расходятся и будут теперь терпеливо ждать, что скажет министр.

Фуст увидел и своего соперника. Уличный фотограф повесил на решетку входной двери в сад черное сукно и усаживал по очереди перед ним женщину за женщиной. Те, которые не снимались, подшучивали и смеялись над теми, кто сидит у входной двери. И все стали хохотать, и сам фотограф тоже, когда Фуст снял всю эту сценку.

Мальчики пускали воздушного змея. Две красотки стояли и смотрели, как змей шел косо, потом выправился и начал резвиться в небе. Фуст вышел из машины и снял их. Они улыбнулись, и он их поблагодарил. Они смутились, но он сказал, что снял их для американского журнала и теперь их увидят миллионы людей всего света.

Он спросил, как их зовут. Одна сказала: «Селима». А другая засмеялась и ничего не сказала. Тогда Селима шепнула: «Ее зовут Мумтаз».

На улицах было так много народу, что снять всех не мог бы никакой фотограф. И все эти люди, одетые в лохмотья самых бедных оборванцев и в длинные рубахи и штаны ремесленников и рабочих, в разнообразные формы почтальонов, кондукторов городских автобусов, сторожей, рассыльных, боев, одетые в сюртуки, белые панталоны и в европеизированные костюмы владельцы контор, магазинов, агенты, комиссионеры и заехавшие в город богатые землевладельцы, туристы и люди свободных профессий, врачи и инженеры, студенты и профессора — каждый имел свою судьбу и свое место, и их жизнь ждала своего биографа, потому что все они жили и хотели лучшей жизни, все они боролись, страдали и погибали на улицах этого прекрасного города так же, как во всех городах мира, с которыми их связывали общие пути развития человечества.

То, что думал сейчас Фуст, глядя на суету базара, на уличного сапожника, на стоящего рядом с ним верблюда, косившего лиловый глаз на машину последней американской марки, — вся эта цепь жизней была жизнью вообще. Это был вообще город неизвестного народа, неизвестного века.

Молодость, которую он только что встретил, зовут Мумтаз, так, как, может быть, зовут и ту, что лежит в гробнице рядом с гробницей Джахангира. Это не важно, что ту, лежащую в могиле, звали Нурджихан, это случайность. И старость, что сидит там, на перекрестке, со спящим мальчиком, — разве это не вечная печаль старости, перешедшей через страдания и желающей охранить от ужасов безрадостное детство своего внучонка?

И развалины убитых кварталов — это картины прошлого, настоящего и будущего.

Весь этот широко раскинувшийся город не есть ли новый Мохенджо-Даро нашего времени, который через пять тысяч лет раскопают, как раскопали тот, что в осколках можно видеть в музее, где полупустые шкафы и ворчливый фанатический человек с палкой красного дерева.

Эта мысль тоже позабавила Фуста, но тут же он услышал незнакомый шум, который из всех шумов улицы выделялся какими-то новыми оттенками голосов. Какой путешественник не обязан наблюдать жизнь народов, да еще если он сотрудник известного географического журнала? И Фуст велел шоферу ехать на этот новый шум.

До сих пор Фуст осматривал город, он делал все, что полагается путешественнику, туристу Востока, пишущему об этом в географические журналы и снимающему все своим аппаратом. Ничего неестественного не было в его любопытстве, проявленном даже по отношению к самым мелким явлениям уличной жизни.

Его интересовали люди и дома, памятники старины, животные и деревья. Он фотографировал нищего и красивых девушек. Но какая-то забота лежала на его выразительном, загорелом, энергичном лице, что тоже придавало ему вид мужественного исследователя, видавшего виды и перенесшего все неприятности климата, слишком знойного для европейцев и американцев.

До сих пор все было ясно, но эти люди шумели как-то особо. Их было много; они что-то иногда кричали. Он велел Умар-Али остановить машину, вышел из нее и пошел к людям, стоявшим группами. Среди них находились и остановившиеся велосипедисты, тут были и девушки, и старухи, и дети. Он увидел мальчика с книжками под мышкой, который нырял в толпе, как будто играл в какую-то игру или отыскивал кого-то.

Белые листки бумаги передавались в группах, и чаще всего этот листок держали девушка или юноша. Они что-то говорили окружающим, и те брали листки и карандаши, или вынимали вечные перья, у кого они были, или брали у девушек, раздававших листки, и все это было как-то и по-деловому, и совершенно необычно для этой улицы, которая никогда не видела ничего подобного.

Подписывался под листком человек в одежде крестьянина. Пришел ли он на базар, или по делу, связанному с землей, или в больницу навестить кого-нибудь? Это был человек земли, и его куртка и широкие брюки из белой материи выдавали его с головой. Дружеский смех сопровождал его ответ, по-видимому острый, как бетель, который, как известно, приготовляется из листьев индийского перца.

К удивлению Фуста, к девушке подошел офицер, спросил, по-видимому, в чем дело, и, вынув из бокового нагрудного кармана своего френча вечное перо, расписался, так же как крестьянин. И девушка тоже улыбнулась ему.

Молодой человек подошел к девушке и взял листок. Он все делал как-то размашисто и сам был подвижной, высокий и такой крепкий и веселый, что девушка с удовольствием и любопытством смотрела на него, пока он ставил подпись.

Она взглянула на листок, когда он вернул ей его, и сказала:

— Но, может быть, вы поставите свой адрес?..

Юноша взглянул на нее и засмеялся таким хорошим смехом, что девушка смутилась.

— Мои адрес? Я всюду, я нигде, я миллионы, — сказал он.

Тут засмеялись девушка и окружающие.

— А можно сказать точнее?

— Можно. Если сказать точнее, то я — песня.

— А чья песня?..

— Я пишу стихи и рад, когда народ поет их иногда. Мое имя Фазлур. Вот моя подпись.

— О! — сказала девушка. — Вы Фазлур? Мне о вас рассказывала одна наша общая знакомая…

— Возможно, — сказал он. — Кто она?

— Вы должны ее знать, я не ошибаюсь, ее зовут Нигяр, Нигяр-бану.

— Как, вы ее знаете? Так я прошу вас, если увидите ее, передайте мой привет.

Тут подошел человек без ноги и с палкой.

— Люди, — сказал он, — где здесь можно расписаться против войны и атомной бомбы?

— Кто ты? — спросили из толпы.

— Я бывший солдат. Что я теперь? Я был человеком на двух ногах. Теперь имею одну. Я инвалид. Дайте мне расписаться. Люди говорили, что здесь где-то записывают, кто против войны…

Девушка стала объяснять ему, как надо расписаться.

В соседней группе исполинского вида человек держал, не выпуская, листок, как будто он нашел волшебное средство от какого-то своего несчастья.

— Я бенгалец, братья, — говорил он. — Сколько еще бежать и куда? Я не могу, братья, больше бежать. Пусть кончится война и все войны, чтобы никто никуда не бежал. Не надо больше войны, братья!

— Никто не должен драться ради сагибов! — закричал кто-то в стороне от этой группы.

— Ни за своих сагибов, ни за чужих сагибов! — ответил ему, как эхо, здоровый грузчик, несший большой ящик на спине и спустивший его на мостовую.

Люди подписывали и подписывали листки. Фуст прошел через них, как инородное тело, как будто бы он был из прозрачной массы, — никто не замечал его. И он, правда, не хотел останавливаться. Но понимать, что говорили, он не мог, так как они говорили не по-английски.

Было шумно, оживленно, весело. Как будто всех сближали эти листки, как будто после подписи давший ее испытывал радость от какого-то приятного известия. А это было только собирание подписей под Стокгольмским воззванием. Люди хотели запрещения атомной бомбы не потому, что они хорошо ее представляли, а потому, что они знали: всякая бомба — это война, это кровь близких и своя собственная, гибель всего, что тебе дорого, а если эта бомба атомная, тем хуже.

Бойкая и привыкшая разговаривать на улице торговка зеленью сказала, обращаясь к молодым женщинам, тоном опытного трибуна:

— Женщины! Что вы с вашей молодостью подписываете бумажки? А что сделает эта бумажка? Вы как дети. Разве что-нибудь значит твоя или моя подпись, если там, наверху, захотят воевать?

— Нет, — сказала, выступая из толпы, женщина, — нет, сестра, это неверно. Слушай. Я мать. Ты, наверное, тоже мать. Мне только двадцать шесть лет, у меня двое детей. Одна младше другой на четыре дыхания. Я видела в своей деревне, в нашем это было Пенджабе, войну, и кровь, и трупы. И я поняла, что такое ненависть и война. И слушай меня, сестра. Разве наш Инд сразу течет могучей рекой? Нет, он составлен из рек, а реки из ручейков, а ручейки из маленьких капель. Но без этих маленьких капель не было бы великого Инда, орошающего наши земли. Наши подписи — капли, — да, пусть капли, но если в каждой стране их дадут все, кто против войны, то мы получим такую реку нашей силы, что те, кто хочет войны, испугаются шума этой великой реки… Подписывай, сестра. Может, твоя подпись есть капля, которая переполнит речку, и она станет рекой! Я готова собирать эти подписи и днем и ночью. После того, что я видела в Пенджабе в дни, когда в людей вдохнули ненависть, я больше не хочу видеть трупы чужих и близких. У меня убили отца и дядю… Подписывай, сестра!.. И будь с тобой божье благословение.

Толпа заслонила от Фуста обеих женщин. Он видел белые листки вокруг себя, и вдруг ему показалось, что среди этих митингующих людей мелькнуло знакомое лицо. Откуда у него здесь, в Лахоре, знакомые лица? Вот девушка с таким лицом, что ее не сразу забудешь, если встретил. Но где же он ее видел раньше? Где?

Девушка в бедной одежде, в шальварах, которые куплены на дешевой распродаже, ни одного украшения. Где же он ее видел? Она даже улыбнулась ему. Или это ему показалось? Такой бедной девушки он не знал здесь. Какое ему дело до них? Почему-то это лицо соединилось с другой одеждой, с другим совершенно окружением и обстоятельствами, ничего общего не имеющими с этой уличной сценой.

Неужели он видит ту девушку, что является племянницей Аюба Хуссейна? Но та пришла вся разряженная, как молодая жена раджи. Как? Та девушка и эта — одно? Нет, это ошибка, ошибка простительная, потому что здесь, в Лахоре, красивые лица схожи. Нет, он ошибся. Что-что, а в этом обществе грани так резки, что дочь богача не встретишь на улице одетой, как простая работница. А то, что она ему улыбнулась?.. Ну так что! Все девушки одинаковы — в любой стране одно и то же.

Но он уже понял, что происходит сбор подписей в пользу мира. Вот и пресловутый голубь. Все ясно. Он вышел из сборища и пошел к машине. И здесь опять встретился этот несносный мальчишка с книгами, похожий на воробьеныша, который нахохлился и распустил все крылышки, подражая взрослым воробьям. Он хочет что-то сказать. Послушаем, что он скажет. О, мальчик говорит по-английски! Что же он говорит?

— Ну подумайте только, мне не дали расписаться. Говорят, что я еще мал. Разве же это справедливо? Вы хоть и англичанин, сагиб, но скажите, что это несправедливо — так обижать маленьких, если мы за мир, против войны, не правда ли? Вы согласны, что это несправедливо? Вы молчите!

Другой мальчик, выступивший из-за его спины, сказал:

— Азлам, а что, если ты ищешь справедливости у поджигателя войны? Вот этоздорово!

Фуст ничего не сказал в ответ. Он сел в машину и велел ехать домой. Через полчаса он уже был в отеле.

Глава 4

Генри Гифт представился Гью Лэму, они познакомились в Кабуле, как инженер, специалист по горнодорожному строительству фирмы «Гаррисон-Хеджес компани оф Нью-Йорк энд Кер д’Алейн» (Айдахо), которая занимается дорогами, мостами, плотинами и всем, связанным с этим делом.

Он обнаружил веселый, сангвинический характер, пел, когда был в хорошем настроении, две строки из песенки, которую начисто забыл в целом:

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне…

Он шутил, рассказывал анекдоты и охотно выслушивал искрение веселившие его вопросы Гью Лэма, который непрерывно удивлял его своей непроходимой наивностью. Гью Лэм был по профессии антрополог, даже, если говорить точнее, краниолог, который первый раз наблюдал глубинную Азию своими близорукими глазами, но эти глаза взирали сквозь большие круглые очки с такой предельной восхищенностью, с какой ученый погружается в неизвестную, но полную открытий область.

Генри Гифт и Гью Лэм представляли полную противоположность друг другу. Если Гью Лэм был высок, худ и походил на бегуна, которого измучили, но и привели в спортивную форму ежедневные испытания и тренировки, го Генри Гифт был среднего роста, похож на профсоюзного деятеля, чуть полного, но с достоинством носящего свое тяжелое тело, любящего говорить с аудиторией и способного рассмешить ее умелой шуткой или острым анекдотом, когда она устала.

Генри Гифт участвовал в последней войне как офицер инженерных войск; Гью Лэм никогда не слышал, как взрываются мины или пикирует штурмовик. Гифт был в Азии свой человек и мог бесконечно рассказывать о чем угодно: о веселых домах Сингапура, о мистических танцах острова Бали, о джунглях Бирмы, о тайных притонах Шанхая, — потому что он все это видел сам; Гью Лэм впервые попал на международное совещание антропологов в Иране и ехал оттуда по приглашению индийского ученого Гупта Раджана в его индийские края, куда-то под Аллахабад.

Генри Гифт взял его в машину компании в Кабуле, чтобы доехать с ним вместе до Пешавара; оттуда можно продолжать путь до Лахора на самолете или поездом.

Они очень быстро, без всяких приключений проделали путь до Джалалабада и переночевали в уютной, как нашел ее Гью Лэм, гостинице, на открытой площадке, где он восхищался лунным вечером и пейзажем. Миновав утром длинные подъемы и спуски горных перевалов, они теперь ехали к Хайберу, встречая немногочисленные семьи кочевников и разговаривая обо всем виденном.

— Не вы строили эту дорогу? — спросил со своим обычным восторгом Гью Лэм.

Ему нравился его спутник, такой жизнерадостный и грубоватый, и он очень хотел доставить ему удовольствие, похвалить его работу. Но Гифт засмеялся и сказал:

— Нет, не я. Эта дорога существует давно. Не очень хорошая дорога. Если бы американцы строили ее, это была бы дорога!

— А в этой стране вообще мало дорог? — спросил Гью Лэм.

— Мало современных, но мы им сделаем. Люди тут хорошие, и надо им помочь. Похожи на наших индейцев, пока их не истребила цивилизация…

— Посмотрите, — воскликнул с восхищением Гью Лэм, — посмотрите, какой красивый афганец! Как он гордо смотрит, с каким достоинством, с каким видом завоевателя шагает этот нищий бедняк! Да, вы правы, это оригинальный народ. Вы знаете, нас вез Азис, такой смешной тип, что он мог рассмешить юмористический журнал. Он говорил нам, показывая самый обыкновенный мост на маленькой горной речонке: «Это второй мост в мире!» А? Мы не спросили, где первый. Мы спросили, откуда он это знает. Что он ответил нам, послушайте. Он сказал: «Мой дядя читает газеты». Это великолепно. Но если бы мы над ним посмеялись, он бы нас зарезал. Такой у него характер. Они неиспорченны, как дети. У нас были две машины, увешанные амулетами, страховавшими от всех возможных несчастий. Перед одним песчаным перевалом мы увидели, что шоферы снимают с себя свои личные, охраняющие их амулеты и навешивают на машины. Что такое? Они говорят, что это очень плохой перевал и лучше пусть будут защищены машины, чем они. Так мы и проехали эти крутые повороты на песчаных ползучих скатах, и наши машины, украшенные всякими камешками, лентами, коробочками, проскочили благополучно. Шоферы с торжеством вернули оправдавшие доверие амулеты себе на шею.

Потом у меня был с одним афганцем такой разговор. Он сказал, что самая сильная страна в мире — Афганистан. Я не спорил, я спросил, почему он так думает. Он сказал: «На севере мы граничили с царской Россией. Царь был очень сильный, с кем он только не воевал, но с Афганистаном никогда не воевал. Почему? Боялся. Теперь мы граничим с Советским Союзом. Советский Союз очень сильный. И Гитлера разбил, и японского царя разбил, такой сильный, а с Афганистаном никогда не воевал. Почему? Боялся. Это на севере. А на юге у нас англичане. А? Нам надоело их бить…» Подумайте!..

Оба засмеялись. Гифт стал напевать свое:

В старой доброй стране.

Там я жил, как во сне…

— Откуда вы взяли эту песенку? — спросил Гью Лэм.

— Вы знаете, я сам забыл. Когда так много ездишь, то одно впечатление вытесняет другое.

— Посмотрите, — почти закричал Гью Лэм, — какая красавица! Право, если ее приодеть, она будет просто великолепна. Она похожа на пантеру…

— Наверное, вы правы, она похожа на черную пантеру, — сказал, усмехнувшись и не глядя на проходившую женщину, Гифт, — потому что она никогда не моется, эта ваша красотка.

— Ну что вы! — сказал Гью Лэм. — Вы знаете, надо их учить, их надо всех учить, — договорил он с наивной уверенностью, — они все, наверное, неграмотны. А вся Азия, она вся неграмотна. Я еду в Индию. Она тоже неграмотна на девяносто процентов. Там англичане больше всего боялись школ, печатных станков. Мне рассказывал мой дядя, путешествовавший по Индии. И даже Библия была запрещена, поскольку она наводит на размышления, в ней говорится, что падают царства и можно свергать правительства. Англичане всегда хотели сохранить на Востоке порядки на уровне средневековья по меньшей мере. И это замечательно, что американцы взялись за просвещение Афганистана. Скажите: много ли американцев помогает просвещать эту интересную страну?

Гифт хлопнул его слегка по колену и весело сказал:

— Нас здесь хватает. Я встречал американцев, которые оказывают техническую помощь, работают по здравоохранению, организуют гражданскую авиацию, здесь понятия не имеют о метеорологической службе, пропагандируют новейшие способы ведения сельского хозяйства, организуют труд и изучают страну. Я познакомился за время моего пребывания в стране с археологами — здесь много древних памятников, — с ботаниками, даже со специалистами по бабочкам.

— Как это хорошо! — воскликнул Гью Лэм. — Какие скалы! А эта башня! Так и кажется, что оттуда выйдет сам Тамерлан. Он, кажется, шел этим проходом.

Они ехали между скал, возвышавшихся на полкилометра над ними. Внизу в серой теснине шумел пенистый ручей. Было пасмурно от темных, неприветливых скал, петли дороги возносили их все выше и выше, и казалось, что этим подъемам и поворотам не будет конца.

Вдруг шофер остановил машину посреди ущелья.

— Что случилось? — спросил Гью Лэм.

Гифт, ничего не спросив у шофера-афганца, который все равно не смог бы объяснить, так как не говорил по-английски, а Гифт знал по-афгански лишь несколько фраз, вылез, и за ним вылез и Гью Лэм. Гифт посмотрел вверх и увидел над собой на склоне крышу какого-то строения и антенну. Там помещались пост и почта. Он знал это место уже давно.

— Это граница, — сказал он. — Можно ехать. Нам не нужно никаких формальностей… Они нас просто не касаются. Поехали! — сказал он афганцу.

Но шофер-афганец сидел неподвижно. Тогда Гью Лэм воскликнул:

— Нет, нет, этого нельзя делать! Надо уважать порядки. Мы, американцы, всегда уважаем чужие законы. Я прошу вас исполнить все формальности. Это даже интересно.

— Но вы видите, что тут, на дороге, никого нет. Не лезть же нам, в самом деле, туда! — Гифт показал на конец крыши, видневшийся из-за скал, куда вела крутая тропинка.

— Поищем кого-нибудь внизу, — сказал Гью Лэм и решительно пошел по дороге; она была пустынна и извивалась между стен ущелья, над которыми поднимались отдельные уступы, и на них видны были старые сторожевые башни, сохранившие до сих пор воинственный вид.

За выступавшей на дорогу скалой они остановились. В тени скалы стояла обыкновенная железная кровать без матраца, но с толстой, посеревшей от пыли веревочной сеткой. На этой кровати, скрестив ноги по-восточному, сидел пожилой человек, одетый, как обыкновенный афганец. Тюрбан его был плотно обвязан, широчайшие шальвары были чистые и лежали в живописных складках, жилетка и куртка были из хорошей материи. Перед ним стояли два венских стула с полукруглыми спинками и с продырявленным дном. В одном продырявленном сиденье уютно стоял небольшой белый чайник с нарисованными на нем красными розами, в другом — широкая пиала.

Афганец, сидевший на кровати, наклонялся к чайнику, наливал чай в пиалу и тихо прихлебывал его в жаркой тишине ущелья. Казалось, никто не может отвлечь его от раздумья, в которое он был погружен.

Когда перед ним появились Гью Лэм и Гифт, афганец не изменил своей позы. Допив чай, он важным движением укрепил пиалу в продырявленном дне венского стула и ждал, как шах, вручения ему верительных грамот.

Он страшно понравился Гью Лэму своей уверенностью и древней надменностью.

— Что я вам говорил? — сказал он, торжествуя. — Извольте соблюдать формальности. Предъявите паспорта.

Они протянули сидевшему свои паспорта.

Афганец, не взглянув на них, взял паспорта и начал их перелистывать, ища то, что ему нужно. Он нашел кабульскую визу. Так же молча он, держа одной рукой паспорта, погрузил другую в море своих необъятных шальвар и долго искал там, пока не выловил в их глубине круглую печать на тонкой серебряной цепочке, прикрепленной к поясу. Выловив печать и жарко дохнув на нее, он пропечатал с силой паспорта, вынул из-за правого уха вечное перо, привычно расписался справа налево и отдал паспорта американцам.

После этого оторвавшего его от больших мыслей движения он снова наклонился к чайнику, как бы давая знать, что аудиенция окончена и они свободны.

Гью Лэм был в восторге. Гифт презрительно фыркал. Машина подъехала, и они сели.

— Но он же прав! Он глубоко прав в своей философской уединенности, — говорил Гью Лэм. — Может быть, он думает о новом возрождении ислама, об образовании мощной секты, а вы лезете к нему с бумажкой, которая ничего ему не говорит. Заметьте, он даже не взглянул на нас. И он отдал нам паспорта, как будто это были листья, упавшие с дерева ему на колени.

— Так кто был прав? — сказал злорадно Гифт. — И не нуждались мы в его печати. Проехали бы, и все. А если вы думаете, что он ушел весь в себя, сидит и ничего не замечает, — вы ошибаетесь. На Востоке человек может вас не заметить, но это не значит, что он ничего не знает про вас. Он прекрасно осведомлен обо всем так, что вам могло бы показаться, что он читает даже ваши мысли на дне своей чашки. И, конечно, он презирает нас в зависимости от характера немного или много: мы же для него кафиры, от которых столько зла в жизни.

— Ну что вы! — сказал Гью Лэм. — Он добродушен, как старый дуб. Он гостеприимен и мудр. Я хочу сохранить его в воспоминаниях таким. И когда буду рассказывать дома Энн и моим девочкам о своем путешествии, я опишу его именно таким. Но посмотрите, что это такое?

Он выглянул из машины. В ущелье перед ними дорога была перегорожена бетонными серыми надолбами, колючая проволока обвивала пространство за надолбами. На скале стояла башня, из которой торчало дуло пулемета, смотревшего в сторону севера, а с афганской стороны такая же башня, венчавшая вершину утеса, направила пулемет на юг.

Машина стояла перед шлагбаумом на асфальтированном шоссе, которое, начинаясь от надолб, как бы подчеркивало, что тут уже другая страна и другое отношение к действительности. У будки, достаточно широкой, чтобы в ней от солнца укрывалось до пяти человек, стояли люди, одетые по-разному. Двое были в военной форме — в высоких барашковых узких шапках, с карабинами и патронташами на поясе, один в пестром одеяле, накинутом как плащ, и один с рукой на перевязи, в тюрбане и в серой куртке.

Шлагбаум открылся, машина въехала на землю Пакистана. Их встретил такой же пожилой человек, как и по ту сторону границы, но одет он был в строгий костюм, живо напоминающий о временах английского владычества. Его зеленый мундир, узкие панталоны, борода, расчесанная веером, и манеры дисциплинированного чиновника говорили, что они въехали в страну, где государственная машина много сложнее.

Отметив свои паспорта, путешественники выпили по чашке чая в прохладной большой комнате пропускного пункта и поехали дальше по ущелью, ощетинившемуся башенками дотов, колючей проволокой и участками, отмеченными узкими белыми столбиками.

— Это минные заграждения, — сказал Гифт.

— Зачем здесь столько укреплений? — спросил, недоумевая, Гью Лэм.

— Они против афганцев!

— Как? — сказал ученый. Он вспомнил сидевшего на кровати пожилого афганца, пьющего чай. — Против этого старика столько укреплений?

Ему представилась фантастическая картина вражды двух стариков — того, что пьет чай, сидя на кровати, и того, что пьет чай, сидя за столом в прохладной полутемной комнате. Он сказал об этом Гифту.

— Э, нет! — сказал Гифт. — Видите, эти края населены пуштунами, то есть такими же афганцами, какими населен Афганистан, но здесь они живут в северо-западной пограничной провинции. Англичане постоянно имели массу неприятностей с непокорными пуштунами. У пуштунов всегда было настроение никому не подчиняться, а уж если подчиниться, то лучше сговориться с королем в Кабуле, чем с вице-королем в Дели. Когда Индия разделилась на два доминиона, Бхарат и Пакистан, они голосовали за Бхарат, потому что в индийском обширном государстве они, несомненно, могли бы рассчитывать на автономию. Но к сложности положения, — у нас сейчас пятидесятый год, то есть это было только три года назад, — присоединилось то обстоятельство, что кашмирский раджа объявил себя независимым и этим спутал все карты. Пуштуны не могли теперь присоединиться к Индии, так как с ней больше не граничили. Тогда они заговорили о другом. Естественное тяготение к своим братьям в Афганистане направило их взоры в сторону севера, но пакистанское правительство не могло позволить, чтобы эта провинция отошла к повелителю Кабула. Так возникли неприязненные отношения, вызвавшие пограничные стычки и появление пулеметов в башнях, которые мы видели.

— Я все понял, кроме одного, — сказал Гью Лэм, — ведь делились по доброму желанию. Мусульмане хотели жить с мусульманами, индусы — с индусами. И по желанию каждое княжество могло стать самостоятельным, подобно Кашмиру. Почему же пакистанцы не дали пуштунам воссоединиться со своими братьями? Отдали бы Пуштунистан мирно. Пусть живут вместе все пуштуны. Англичан нет. Им никто больше не угрожает. Они родственный народ. Пусть соединятся с афганцами.

— Вы шутник, — сказал Гифт, цедя сквозь зубы свою песенку:

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне…

Вы шутник, — повторил он, — вы забыли одно обстоятельство, вернее — вы о нем ничего не знаете. Пограничная линия укреплений, построенная англичанами, идет на сотни километров. Она захватывает Кашмир и оканчивается далеко на западе. И железная дорога, которая перед вами, — военного порядка и сделана не вчера. Если вы отдадите Афганистану эту укрепленную линию, хотя бы часть ее, то Пакистан, как раньше Индия, будет беззащитен от нашествия с севера….

— Кого? Афганцев? Этих пастухов, сентиментальных и диких, похожих на библейских кочевников?

— Не афганцев. Более грозного соперника Англии, который не потерял надежды владеть этими местами.

— Кто же это? Иран? — спросил Гью Лэм.

— Ну что вы! Это Россия, царская Россия вчера и Советский Союз сегодня…

— Теперь вы шутник! — сказал Гью Лэм. — Знаете, что я вам скажу? Я не люблю войны. Может быть, моя профессия располагает к этому. Антропология, как некоторые говорят, является предысторией истории. Я изучаю времена, когда человечество жило во тьме веков, но оно уже в этой тьме ощутимо шло к свету, к правильному пути, и когда оно шло по мирному пути, оно продвигалось вперед, а когда оно брало копье войны, то уничтожало свои же собственные достижения. Таким образом, мы благодарны всему миру, что приносит мир, и терпеть не можем войн, которые уничтожают даже следы цивилизации. Народы должны жить в мире. Американский народ, к которому и вы имеете честь принадлежать, — мирный народ. У нас, к счастью, даже не было великих полководцев, покорявших целые страны. Один раз мы колотили друг друга, потому что нельзя было подчиниться грубой силе, закрывавшей нам путь вперед. И сейчас юг Америки живет в мире с севером. Значит, мы были правы, отстаивая мир. У нас нет культа военных идолов. Это первый признак делового мирного народа. Все мои друзья, как и я, стоим за мир. Война — это не для нас.

Гифт слушал в каком-то сладостном молчании жаркую речь Гью Лэма.

— Продолжайте, продолжайте, это очень интересно…

— Пожалуйста, — сказал Гью Лэм. — А что касается России, или, вернее, Советского Союза, то я не понимаю, зачем ему Индия? У этой страны такие великие пространства, совершенно неосвоенные, и после войны такие разрушения, что искать ей новой войны — просто безумие. Если русские цари могли просто из жадности мечтать о богатствах Индии, хотя и они не сделали ни одной серьезной попытки, насколько я знаю, то Советский Союз, мне кажется, этой жадности обогащения иметь не может. Вся его мирная политика говорит об этом…

— Ну хорошо, — сказал, улыбнувшись, Гифт, — мне интересна не Россия сегодня, мне интересен ваш общий подход. Вы видели, как кончился Афганистан и как начался Пакистан. Даже дорога изменилась. Как же можно отдать пуштунов, чтобы усилить Кабул? Какой-нибудь хитрец в Кабуле скажет: «Такой страны, как Пакистан, не было никогда. Это наши древние земли, начиная с Бабура и Ахмед-шаха. Бабур считал Пенджаб своим наследственным владением. Ахмед-шах Абдали владел Пенджабом, Кашмиром и Синдом. Вернем их себе». Я говорю это для примера. Чтобы противопоставить подобным замыслам преграду, и нужна сейчас эта укрепленная линия. Я сам против войн, но они необходимы, когда нужно защитить то, что вы называете передовой цивилизацией. Право, я знаю достаточно Азию, и должен вам сказать, что без европейцев и американцев сегодня это будет хаос, угрожающий европейским странам новыми Чингисханами и Тамерланами. В крайнем случае я соглашусь на то, чтобы эти азиаты лупили друг друга и в этих драках утратили ту силу, которую они могут обратить против передовой нашей культуры и свободного человечества…

— Неужели вы действительно так думаете? — сказал Гью Лэм. — Неужели вы предполагаете, что люди не могут жить без войны? Нет, нет, вы сами человек мирной культуры, вы строите дороги. Дороги — это пути просвещения и связи, дружбы и взаимопонимания, взаимопомощи и сотрудничества. Это пути, которые не разъединяют народы, а соединяют их. Не так ли? Вы же не строите их, думая, что по ним пройдут танки и другие военные машины. Вы же строите дороги к аэродромам и не думаете, что по ним поедут не мирные пассажиры, а военные летчики, которые повезут бомбы, чтобы сбросить их на соседнюю страну. Вы же знаете, что у нас в Америке мы не хотим новой войны. Ну зачем мирному американцу оружие насилия, когда вместе с русскими и англичанами и другими народами мы вырвали это оружие из рук фашистов, нацистов? Не так ли? Конечно, после такой войны, когда все пережили невозможное напряжение, меняется и человек, в ней участвовавший. Да, он хочет жить по-другому. И нужно жить по-другому, по-новому. Во время войны мы нашли у себя старые, негодные порядки, которые уже нельзя было терпеть. Это было наследство рутины. И мы изменились, мы поняли, что надо приносить высшие жертвы и стать лучше, чем мы есть. Вот вы же приехали в дикий Афганистан, чтобы способствовать его прогрессу. И у себя дома тоже надо хорошо проветрить собственную квартиру и выколотить мебель, на которую осела пыль войны. И даже, может быть, часть этой мебели выбросить в чулан или отправить на свалку. У меня есть привычка с юности вносить в записную книжку разные поразившие меня мысли выдающихся людей. Например… я сейчас вам покажу…

Он порылся в карманах, набитых картами, проспектами, газетами, и вытащил зеленую записную книжку малого формата, всю исписанную своеобразным прямым почерком, который с первого раза кажется простым и ясным, но при ближайшем ознакомлении оказывается очень неразборчивым.

— Я сейчас найду, — сказал Гью Лэм, — вот она, эта выписка из нашего Эмерсона, старика Эмерсона. Это его лекция «Молодой американец». Это наша золотая классика. Я люблю Эмерсона с юности. Вот что он говорил, послушайте: «Вам проповедуют только ходячие добродетели, учат, как добыть и сохранить собственность, воспитывают в вас чувство капиталистов… А вокруг сияют звезды, стоят леса и горы, живут звери и люди и рождаются великие стремления нового строя жизни». Это говорил великий американец почти сто лет назад.

— Посмотрите в окно, — сказал Гифт.

— Что это такое? — воскликнул, закрывая записную книжку и пряча ее в карман, Гью Лэм, — Что это за доски набиты на скалы и почему их так много, и они то внизу, то вверху?

— Это ответ на вашу речь, Гью Лэм. Это памятные доски о Столетней войне, которая велась здесь. Если бы мы вылезли из машины, вы бы прочли на этих досках, что тут погиб взвод, там батальон, там полк, там сержант, там офицер, там полковник, там генерал. Если бы мир походил на Хайберское ущелье, то он был бы увешан сверху донизу такими досками, на которых вы читали бы о бесконечных войнах, битвах и смертях в мировом масштабе. Но мир не Хайберский проход, где англичане воевали с афганцами так нудно и так безуспешно. Они запрещали им даже ходить по верхней дороге. А вон, видите, идет женщина-туземка, несет связку хвороста, и ей наплевать, что написано на этих досках. Она даже не знает, что она победительница в Столетней войне, и она крайне удивилась бы, если бы вы ей сказали про это, а между тем ее отец или дед, а может быть, и муж сражались здесь всю жизнь, благословляя войну, которая дает им оружие, и добычу, и удовлетворение всех инстинктов. Без войны они были бы похожи на собственных ишаков, которые идут, куда их гонят.

Гью Лэм смотрел на памятные доски, мемориальные заметки прошлого, и ничего не отвечал. Они ехали некоторое время молча. Машина остановилась.

Гифт выглянул в окно и сказал, кивнув головой в сторону шофера:

— Он знает свое дело. Вылезем. Вам надо посмотреть на классический Хайберский перевал.

Они вышли из машины, чтобы немного размять ноги. Если бы шофер не остановился, то они не заметили бы, как проехали это место, настолько оно было плоским, и никаких типичных для перевалов склонов, ведущих на юг и на север, здесь не было.

После краткой остановки на перевале весь дальнейший путь они уже не возвращались к теме войны. Для Гифта было ясно, что этот молодой ученый с чертовски узкой специальностью представляет уникальный характер, являющийся следствием квакерского воспитания и научных дисциплин, далеких от современности, и спорить с ним на тему войны не стоит, и завлечь его в область чистой политики так же неинтересно, как пробовать применить речи Линкольна на заседаниях объединенных штабов.

Но он нравился Гифту, как персонаж из детской книжки, который идет в лес и не боится, что его съест волк, — потому что это сказка и худо кончиться она не может. С другой стороны, он принимает мрачные картины жизни за раскрашенные рисунки, и ему от них не становится страшно. Гифт вспомнил, что где-то читал про одну девочку, которая шокировала свою мамашу, по-детски смеясь и ударяя в ладоши, радуясь калеке-нищему, уроду, покрытому язвами, имевшему чудовищно мрачный вид. Девочка хотела непременно с ним поиграть и никак не могла понять, что видит перед собой не игрушку, нарочно сделанную для ее забавы.

— А все-таки, — сказал Гью Лэм, как бы ища, чем кончить разговор о войне, — все народы хорошие: и шофер-афганец, который так наивно верил, что видит перед собой второй мост в мире; и этот пакистанский чиновник, который поил нас таким замечательным чаем; и англичане, которые все-таки построили эту дорогу, и мы по ней едем; и американцы, вступившие в войну, защищая человечество от фашизма; и русские, которые с таким бесстрашием сражались, перенося неимоверные страдания, — все народы хорошие, что бы вы мне ни говорили!..

— А я ничего вам не говорил! — засмеялся Гифт.

Он теперь смотрел на Гью Лэма как на юродивого, как на неисправимого, безнадежного чудака. И ему захотелось попробовать его с другой стороны, узнать — есть ли граница этой ученой наивности, или она действительно безгранична. И он сказал:

— Вам не приходилось иметь дело с восточными женщинами?

— Нет, — сказал Гью Лэм, — а вам?

— Мне приходилось, и должен вам сказать, что однажды я видел сразу столько красавиц, что их хватило бы на небольшой мусульманский рай.

— Что вы говорите? Вы попали тайком в какой-нибудь гарем? Это очень интересно, пожалуйста, расскажите.

— В гарем попасть и легко и трудно. Есть гаремы, где вы за деньги получите все, что захотите, но есть гаремы, где вы в такой же смертельной опасности, как и путешественник прошлых лет… Нет, я видел красавиц целый караван, и каких красавиц!.. Если бы они были герлс, им был бы обеспечен успех в мировом турне.

Вы знаете, что столицей Карачи стал потому, что Лахор слишком близко к границе и полон воспоминаний о недавней жестокой резне. Таким образом, пришлось столицей сделать город, который не имеет славных традиций, но является большим портом. Моряки иностранных пароходов и другие европейцы, которых в Карачи несколько тысяч, любят развлекаться на европейский манер. Меня даже возница тонги — это их типичный городской экипаж — спрашивал, не хочу ли я познакомиться с веселыми девушками. Он знает их сколько угодно.

Однажды один почтенный деятель, не духовного звания, полный негодования, предложил обдумать закон, запрещающий проституцию. К нему присоединилось еще несколько членов парламента. Представляете, какой переполох возник в легкомысленном мире красоток! Они выбрали делегацию, которая должна была посетить этих членов парламента и принести им петицию.

— Как же они это сделали?

— Они разоделись, самые красивые, конечно, из них, в самые лучшие наряды, сели на отборных верблюдов, которые были украшены коврами, лентами, цветами, султанами, помпонами, и весь этот караван, за которым шли толпы любопытных, с медленностью карнавального шествия двинулся по улицам.

Они вручили свою петицию, написанную на пергаменте изумительным каллиграфом и заключенную в переплет, покрытый вязью тонких узоров.

— Ну что они могли написать?! — воскликнул Гью Лэм.

— Это, конечно, писали не они, — ответил Гифт.

— А кто? Может быть, вы написали им этот текст?

— Он был так хорош, что я согласился бы быть его автором, но это писал человек — большой любитель этих гурий, тонкий стилист и знаток истории.

— Вы его знаете, этого человека?

— Да, знаю, но он просил, чтобы его имя не стояло под текстом. Он имеет в обществе определенное положение, и был бы большой скандал, если бы его участие в этой истории было разоблачено.

— Он имел какую-нибудь выгоду? Ему заплатили? Вы простите, что я так откровенно спрашиваю. Если нельзя ответить, не отвечайте. Но мне страшно интересно.

— Нет, ему не нужны были деньги. Он в них не нуждался. Но зато он вкушал позже поистине райские радости. У этих гурий хорошая память и добрые сердца…

— Ну, продолжайте, пожалуйста. Что же было в этой петиции?

— Вначале говорилось о том, что они принадлежат самой древней в мире профессии, профессии столь трудной и ответственной, что ее можно причислить к тем видам производства, где рабочим выдается молоко и усиленное питание. Никто не может обвинить их в безбожии.

Когда великий халиф Омар ибн аль Хаттаб вошел в Египет и войско его, уставшее от походов и битв в пустыне, вкушало свой отдых в садах прекрасной Александрии, их сестры того времени сделали все возможное, чтобы дать усталым воинам почувствовать заслуженные ими покой и ласку.

Но великому халифу сказали, что его войско начинает впадать в слабости, которые лишат его прежнего мужества и сделают неспособным к дальнейшим подвигам. Разгневанный халиф отдал приказ об изгнании всех этих женщин из пределов Александрии.

Женщины обратились к святому, сопровождавшему войско, — такому щиту справедливости, который был вне всяких подозрений. Этот святой выслушал дрожащих в отчаянии женщин и сказал после раздумья: «Правы вы, халиф не прав».

— Что же дальше? — спросил Гью Лэм, и его узкое загорелое лицо с большими круглыми очками по-мальчишески светилось любопытством.

— Халиф имел обыкновение каждый день делать прогулку верхом в окрестностях Александрии. Он ехал не спеша лесом финиковых пальм, которые, как известно, имеют только пышные кроны, и поэтому все, что делается внизу, далеко видно. Халиф увидел перед собой женщину и мужчину, которые позволили себе совершенно открыто то, за что он велел изгнать всех александрийских красоток. Он выхватил меч, чтобы одним ударом разрубить грешников, забывших все и не чувствовавших угрожающей им опасности.

Но когда Омар склонился с седла, то он узнал в мужчине того святого своей армии, мудрость которого была неоспорима. Как говорит предание, халиф некоторое время пребывал в молчаливом раздумье. Свита его тоже. А между тем жизнь продолжалась. Потом халиф слез с коня, снял с себя плащ и накрыл им лежащих, влез на коня и удалился в свой дворец, где в тот же день отдал приказ вернуть всех изгнанных женщин обратно в Александрию.

И вот женщины писали в петиции: «Если вы считаете себя мудрее великого халифа Омара и святее того святого его армии — запретите нас и прогоните!»

— Великолепно, великолепно! — закричал Гью Лэм, хохоча совершенно по-мальчишески. — Вот видите, и в вашем рассказе мир победил войну. Неужели вправду так было?

— Я сам был свидетелем этого события. — После этого разговоры прекратились, и все остались довольны…

Машина приближалась к Пешавару, и, продолжая разговаривать и смеяться, Гью Лэм расспрашивал Гифта о все новых и новых подробностях жизни в Карачи и в Лахоре и наконец, когда уже показались пешаварские пригороды, спросил:

— А как мы доберемся до Лахора?

— Я думаю, что завтра мы улетим или уедем поездом, — сказал Гифт. — Не беспокойтесь, я все тут знаю.

— Вы так много и замечательно рассказывали, как настоящий бог дорог, но вы не сказали, зачем вы едете в Лахор.

— Я получил небольшой отпуск и в Лахоре встречу одного своего друга; я думаю, он уже приехал, мы с ним уговорились провести отпуск, организовав интересную туристскую поездку где-нибудь в Кашмире или около него, в снежных горах, где можно вволю дышать горным воздухом и пить горное солнце.

— Я вам завидую, Гифт! Давайте встретимся в Лахоре…

— Давайте…

Так, без приключений, они въехали в пыльный, жаркий Пешавар, где провели остаток дня, отдыхая, и рано легли спать, так как самолет уходил на рассвете.

Глава 5

Салиха Султан не только вела все хозяйство большого дома Аюба Хуссейна, не только знала, как принять гостей и с кем и как поговорить или устроить ту или иную встречу, но и обладала широким умом, который давал ей преимущество над женами купцов и чиновников, составлявшими ее общество.

Если бы она к тому же имела возможность самостоятельно выступать как деятель женского движения, она была бы одной из самых популярных пакистанских женских руководительниц, и кто знает, до каких размеров дошло бы ее влияние, если бы дать полный простор ее честолюбию и сильной воле. Но Аюб Хуссейн твердо условился с ней, что она никогда не будет принимать активного участия в женском движении и ограничится пожертвованиями с благотворительной целью.

Она прекрасно понимала свою любимую племянницу Нигяр, мать которой умерла во время войны, а отец жил в своем имении за Равальпинди, предоставив Нигяр заботам доброй тетушки в Лахоре. Нигяр кончала Лахорский университет, и в доме Аюба Хуссейна ей жилось так спокойно, что ее отец мог весь досуг отдавать разным земледельческим занятиям, не беспокоясь о жизни Нигяр.

Салиха Султан и Аюб Хуссейн имели двух взрослых дочерей, которых благополучно выдали замуж: одну за сына купца из Синда, куда она и переехала, а другую за адвоката. В настоящее время она жила на курорте в Марро и дышала горным свежим воздухом, в то время как в Лахоре уже начинали задыхаться от жары.

Салиха Султан все любила делать по-своему, и для этого у нее был штат многочисленной прислуги, которая была преданна ей и держала ее в курсе всех новостей. А сведения из кухни иногда значительнее тех, что печатаются в газете.

Поэтому, зная все и ничему не удивляясь, она знала также, что Нигяр — добрая, тихая, женственная, с глазами лани и таким тонким рисунком лица, что казалось — она сошла со старинной миниатюры и сам Бекхзад^[1] работал над ее подбородком и ртом, — ее любимая Нигяр ходит по кварталам, где живут бедные люди, и помогает им, ведет, как она говорит, просветительную работу, над которой посмеивается ее другая племянница, та самая задумчивая подруга Нигяр, что спрашивала гостя — надменного американца — про Белое Чудо.

Эту племянницу Салиха Султан и хотела выдать замуж за молодого ученого, работавшего в Лахорском медицинском колледже. Купить ей обновку было всегда заботой Салихи Султан, больше всего любившей одарять подарками тех, кто ей близок или на кого падала тень ее щедрости и благорасположения.

Но были у доброй и сильной Салихи Султан и свои странности. Она не переносила самолета, не любила автомобиля, она была верна старине. Все, что действовало на нее раздражающим образом, она отодвигала от себя подальше. Так, ей не нравилось радио, потому что оно приносило дурные вести со всех сторон света, или распевало глупые песенки, или занималось всяким рекламным вздором. Оно могло принести и такое горе, что вся страна закричала бы от страха.

Ей не нравилось американское и европейское кино, потому что все, что происходило там на экране, было ей чуждо и не вызывало никаких сердечных ощущений. А Салиха Султан любила и поплакать втихомолку, и посмеяться так, чтобы надолго остался в памяти этот смех.

Вот почему она ходила на индийские фильмы, где говорили на урду, где было много понятной музыки и песен, где под страстные мелодии страдали, любили и побеждали люди, которых она понимала и которым сочувствовала.

Вот почему, когда она хотела ехать на базар, шум и гам которого всегда развлекали ее, и посмотреть в лавках, что там привезено нового, она не брала автомобиля, а выбирала хорошую тонгу и вместе с неизменной Нигяр отправлялась по городу.

В лавках торговали, как в старину, всегда можно было пошутить с продавцом, всласть насмотреться на материи и украшения, поторговаться, как простой женщине, а не как жене купца, известного всему Лахору.

Нигяр, сопровождавшая Салиху Султан, чувствовала себя героиней старого романа. Сидя на тонге, остановившейся перед магазином, они, полузакрывшись покрывалами от солнца, выбирали сари, покрывала, платки, браслеты, не сходя с легкого, подвижного экипажа. Возница дремал, иногда приоткрывая полусонный глаз, чтобы взглянуть на лошадь. Но лошадь стояла смирно, и он знал, что выбирать будут долго и можно не беспокоиться: ему заплатят за труды хорошо.

Нигяр надоедали длинные разговоры тетушки с продавцами, которые также любили этот старинный порядок долгого рассматривания и торговли. Он делал их труд серьезным, и, кроме того, можно было говорить не только о товарах.

Совсем было хорошо, когда покупатель заходил в самую лавку, располагался на подушках, услужливо предложенных ему, и, попивая мелкими глотками желтый прозрачный чай, не спеша беседовал и одновременно смотрел товары. Но пригласить женщину было нельзя: женщине не полагалось сидеть в лавке на подушках и пить с мужчинами чай. Салиха Султан, сидя на тонге, прикрывая лицо тончайшим белым покрывалом, не торопясь разговаривала с приказчиками, и это им нравилось. Они охотно приносили из глубины лавки все новые и новые товары. Развертывая на колене сари, приказчик говорил о его мягкости и цвете, и Салиха Султан, щупая ткань, поднимала ее к глазам, отодвигала от себя, наслаждаясь переливами материи. Она требовала, чтобы Нигяр принимала в этом участие. Но когда Нигяр наклонилась посмотреть принесенную шаль, к тонге подошел мальчик, одетый в полосатую рубашку и короткие штаны, и начал хвалить лошадь, говоря, что такой красивой лошади он не встречал еще в Лахоре.

Приоткрыв один глаз, полусонный возница слушал это восхваление своей лошади, которая и в самом деле была красивой, здоровой кобылой. В гриву ее были вплетены ленты, а между ушами утвержден такой великолепной красоты султан, что казался цветком, распустившимся только на рассвете. Когда она встряхивала гривой, звенели все мелкие бубенчики, которые были вплетены в гриву вместе с разноцветными лентами.

Мальчик, с книжками под мышкой, с тонкими чистыми руками, весь какой-то подобранный и гибкий, как обезьяна, однако, не только отсыпал щедрой горстью похвалы лошади. Прерывая эти восхваления, он обращался к Нигяр. Он говорил нараспев, как будто читал стихи:

— Посмотрите на меня, дорогая Нигяр-бану, прекраснейшая из султанш Лахора, дайте взглянуть на вас Азламу, верному слуге.

Нигяр, услышав этот знакомый лукавый и звонкий голос, повернулась и посмотрела через плечо. Она засмеялась и сказала:

— Это ты, ученый Азлам? А говоришь, как будто занимаешься не науками, а стихами.

— Что сказать месяцу с гор, если он спустится с небес?

Девушка рассмеялась, и в ту же минуту он протянул ей записку.

Салиха Султан была так занята новой пачкой сари, что не видела, как записка исчезла в руке Нигяр.

— Если месяц спустится? — продолжая игру, сказала Нигяр.

— Да, если он осветит Лахорскую долину и если свет его уже упал на меня. Ох, какая чудесная тонга! Ее сделали специально для солнца Пенджаба…

— Скажи, что я приду, — сказала она, быстро пробежав глазами записку.

— Что там такое? — спросила Салиха Султан, но уже никого не было около тонги.

— Я разговаривала с одним хорошим мальчиком, который читал стихи о месяце, спускающемся с гор.

— Какая чепуха! Посмотри, — сказала Салиха Султан, — это покрывало лучше и идет больше к тому светлому сари, чем к темно-золотому. Приказчик ничего не понимает и хочет меня убедить, как будто я слепая.

Мальчик уже бежал по улице. И, смотря ему вслед, возница пробормотал в своем полусне:

— Какие глупости наговорил мальчишка! Чему их только учат в школе?..

Азлам был уже далеко. Ноги легко несли его по знакомым лахорским улицам. Он был сыном клерка, который всегда сопутствовал как секретарь богатому промышленнику, занимающемуся соляными разработками. Его отца ценили как способного работника. А сам Салим Багадур имел одну мечту: сделать своего мальчика образованным человеком. Склонности маленького Азлама к наукам были необыкновенны. Он учился в частной школе, был одним из первых учеников и дома проводил все время за книгами. Сестра отца заменяла ему мать, которую он потерял еще в раннем детстве.

Азлам нашел дом, где жил студент и начинающий писатель Амид Ахмет. Он вошел в комнату Амида Ахмета, как к себе. Его уже ждали. Трое мальчиков шумно боролись друг с другом, катаясь по старой кошме, закрывавшей пол, а в углу сидели два молодых человека, один из которых был хозяин комнаты — Амид Ахмет, а другой — тот самый месяц с гор, который, по словам Азлама, осветил Лахорскую долину.

Это был Фазлур, начинающий поэт, студент-горец, чьи родные места лежали далеко на севере, в долинах, над которыми вставали снежные пики великих вершин.

— Нигяр получила записку и будет здесь! — закричал еще с порога Азлам.

Тут же мальчики бросились на него, и потешная драка возобновилась с новой силой.

Фазлур и Амид Ахмет растащили их, тяжело дышащих от возбуждения.

— Ну, теперь тишина!

Они сели на низкую тахту, и Фазлур сказал:

— Азлам, Амид Ахмет хочет нас угостить, и знаешь, по какому случаю?

Азлам трижды ударил в ладоши:

— Я отгадал. Мы скоро будем гулять на чьей-то свадьбе.

— Фу, — укорил его Амид Ахмет, — ты говоришь, как торговка с базара! Ты еще президент общества будущих талантов или уже нужно переизбрание?

— Он, он президент! — закричали мальчики.

Абдулла, сын аптекаря, добавил:

— Конечно, я ничего бы не имел против, если бы меня выбрали вице-президентом.

— Молчи! — воскликнул большой и сильный Керим. — Дай послушать, что говорят взрослые.

— Я еще президент, — важно произнес Азлам. — Раз я основал этот клуб, я пожизненный президент.

Все рассмеялись.

— А, правда! — закричал Азлам. — Мальчики, друзья мои, сегодня двухлетие нашего общества. Как хорошо, что ты вспомнил об этом, Амид Ахмет!

— Я тоже помнил об этом, — тихим голосом сказал самый маленький мальчик, сын железнодорожного служащего, крошечный Нажмуддин, похожий на девочку маленьким и нежным лицом. — Но ведь нам нечем праздновать…

— Как нечем? — Амид Ахмет встал со своего места. — Мы сейчас выпьем чаю, поедим сластей и пойдем в музей. Сегодня будет прогулка в далекую древность: мы будем говорить о городе, самом нашем древнем городе — о Мохенджо-Даро. А сейчас, мальчики, идите за мной.

И он увел мальчиков из комнаты. Через несколько минут они появились снова, выступая гуськом, как в священной процессии, неся деревянные плоские блюда, на которых были разложены сушеные и засахаренные фрукты, финики, конфеты, пастила и печенье, стояли чашки и чайник, лежали бумажные салфетки. Все это было расставлено на столике посреди комнаты; мальчики чинно уселись прямо на кошму и стали угощаться этим неожиданным подношением. Пока они пили чай иистребляли сладости, Амид Ахмет рассказывал им о том, как нашли, как откопали древний город Мохенджо-Даро. Никто не знает, как назывался этот город, потому что Мохенджо-Даро не его имя. Это значит на языке синдхи — «курган мертвеца». Там был большой курган, и когда его раскопали, нашли доисторический город.

— Вы уже знаете, я вкратце говорил вам о нем, а теперь наш председатель приготовил материал, и он будет моим ассистентом. Я в музее покажу вещи, найденные в Мохенджо-Даро. В те далекие времена были города такие же, как Лахор…

— О, как Лахор! — вскричал почти испуганно Абдулла. — Значит, люди умели в то время строить такие же дома, как сейчас?

— Ну, не такие. Но этот город стоял уже тогда, когда в Европе не было ни одного такого же большого, как он, города. Это было пять тысяч лет назад.

— Да, — сказал важно Азлам, — я вам в музее тоже кое-что расскажу. Я основательно подготовился благодаря моему дорогому учителю, — добавил он, гладя руку Амида Ахмета. — Значит, наша история начинается не вчера. Мальчики, вы увидите, что наши далекие предки были не глупее нас. Они умели строить и делать прекрасные вещи. Вот вы увидите. А ты, Атеш Фазлур, — он обратился к молодому горцу, — пойдешь с нами?

— Нет, сейчас придет Нигяр-бану, и, если я уйду с вами, она меня не застанет, а я должен поговорить с ней по делу.

— Почему ты называешь его Атеш Фазлур? — спросил маленький Нажмуддин. — Это значит: Огонь Фазлур.

— Да. А разве он не огонь? Ты слышал, как он читает и поет стихи? Он горит, и в нем все горит. Но сейчас я могу назвать его по-другому. Он пришел к нам весной, и я назову его Бахар Фазлур.

— Пусть он будет Атеш Бахар Фазлур — огненной весной! — воскликнул увлекающийся Абдулла.

— Ну, это уже слишком! — засмеялся Фазлур.

— Атеш Фазлур, ты все знаешь, объясни: почему нам не дали подписаться под воззванием против войны? — сказал Азлам. — Мне очень грустно, что я не мог подписаться.

— Фазлур, — засмеялся Абдулла, — он даже спросил у одного англичанина, почему ему не дают расписаться, а тот… Скажи: как тот на тебя посмотрел?.. О, как он на него посмотрел! И я сказал, что ты спросил самого поджигателя войны об этом. Вот мы смеялись! Мне показалось, что англичанин пустит в ход свою палку.

— У него не было палки, — возразил Азлам. — Ты всегда врешь, Абдулла, ты любишь всегда врать…

— Ну, ударит тебя трубкой, трубка была у него в зубах.

Фазлур поднял руку.

— Детям подписываться еще рано. Это будет несерьезно, если будут подписывать дети. Не все такие, как ты, президент. Ваше дело — еще учиться.

— Но зато, когда мы вырастем, мы покажем всем, что мы таланты и недаром изучали жизнь и искусство… — проговорил нежным голоском Нажмуддин.

Это было так неожиданно и так не шли эти громкие слова к его крошечной фигурке, что новый взрыв смеха пронесся по комнате.

— И мы будем героями, — провозгласил молчаливый Керим, сжимая кулаки. — Эти руки пригодятся народу.

— Да, мы совершим подвиги в честь народа. Правда, Фазлур? — сказал Азлам. — Если бы ты знал, как я хочу совершить подвиг! Я столько читал, как совершают подвиги…

Фазлур потрепал его по плечу:

— Тебе всего четырнадцать лет, и ты уже столько знаешь. В твои годы я еще ходил с отцом на охоту, убивал горных козлов и раз даже видел, как убили снежного барса.

— Ну вот, значит, ты уже совершил подвиг в мои годы! — Азлам грустно покачал головой.

— Ты проверь сначала свои мускулы! — Керим ударил шутливо Азлама по спине.

Азлам ловким движением схватил его за голову и опрокинул на пол. Они боролись, катались по кошме, и когда подкатились к порогу, дверь открылась, и они чуть не сшибли с ног вошедшую Нигяр, остановившуюся на пороге и смотревшую на молодых людей и мальчиков большими глазами.

— Что здесь происходит? — спросила она, кивая головой Фазлуру и Амиду Ахмету и наклоняясь к мальчикам.

Азлам выпустил Керима и сел на кошме.

— Здесь происходит юбилей, — сказал он, широко обводя рукой подносы и чашки, — юбилей нашего научного общества.

— Какого общества? — спросила, подходя к тахте, Нигяр.

— Сегодня двухлетие со дня основания клуба юных будущих талантов и политических деятелей. Я как его новый президент приветствую вас, Нигяр-бану, и хочу угостить вас чаем.

— Господин президент от радости ведет себя сегодня, как школьник, — сказала, улыбаясь, Нигяр. — Что подумают члены общества об его авторитете?

— Физические упражнения входят так же в наши занятия, как и книги, — сказал Азлам, наливая Нигяр чаю и подвигая к ней подносы со сладостями.

— Какие же у вас успехи? — спросила Нигяр, когда, поздоровавшись с Фазлуром и Амидом, она стала пить чай и мальчики снова пришли в состояние покоя.

— У нас много успехов, — сказал Азлам. — Вся страна должна учиться, и мы здесь сегодня обсуждали судьбы древности. Мы пойдем в музей и будем изучать наше прошлое. Атеш Фазлур только что рассказывал нам о том, как он путешествовал.

— Кто это Атеш Фазлур? — спросила Нигяр.

— Мы так прозвали нашего Фазлура, — сказал Азлам, — потому что он всегда так ярко и так зажигательно говорит. Он уже с детства был знаменитый охотник и даже охотился на снежного барса, а мы, несчастные, живем в ожидании подвига, и нам все время говорят, что мы еще маленькие.

— А чем занимаются маленькие в ожидании подвига? — спросила Нигяр, которой было очень приятно сидеть в такой дружеской компании.

Она знала молодых людей слишком хорошо, а мальчиков встречала не часто, но о существовании общества, где был председателем Азлам, она знала от Фазлура.

— Чем мы занимаемся? Мы много читаем по географии, по литературе, по политике.

— Что же знают будущие ученые?

— Будущие ученые изучают географические журналы, научные книги и знают, что Пакистан — богатая страна и бедная страна.

— Как это понимать, мальчик?

— Она богатая потому, что в ней много всяких богатств и в земле, и в горах. Она могла бы кормить полмира, а между тем люди живут в ней бедно, потому что еще не все в том порядке, в каком должно быть…

— Ох вы! — сказала Нигяр, шутливо ударив Амида Ахмета и Фазлура по рукам. — Это ваши лекции…

— Не знаю, — сказал Фазлур, смотря на нее с восхищением. — Они сами доходят, своим умом…

— А что вы знаете по литературе?

— Мы знаем стихи Икбала, — сказал Абдулла.

— Мы читаем Фаиза, Ахмада Фаиза, — добавил Нажмуддин.

— И Джафри, — сказал Керим. — Хорошо пишут, я все понимаю.

— Знаем книги Захура, знаем историю, — сказал Азлам. — Я даже читал рассказы Ходжары Масрур (веселой) и Хадиджи Мастур (закрытой). Правда, я не все понял. Я люблю читать о героическом.

— Да, знаю, вы все хотите подвига, — сказала Нигяр.

— Да! — Глаза Азлама засверкали. Он поднялся, легкий, как клинок фехтовальщика. — Я хочу, чтобы Фазлур взял меня в горы. Там иногда воюют по-настоящему. Я знаю, что была война в Кашмире и кончилась. А я не успел в ней участвовать…

— Что же ты? Хотел подписать воззвание против войны, а сам жалеешь, что нет войны? — сказал Фазлур.

— Я говорю о войне за правду, — ответил мальчик. — Я хочу революционного подвига, — да, да, не смейтесь! Я знаю и о второй мировой войне, и о фашизме, и обо всем я знаю. Я читал Ленина, да, и даже заучил наизусть. Слушайте: «У европейского сознательного рабочего уже есть азиатские товарищи, и число этих товарищей будет расти не по дням, а по часам». Это он писал про вас и про меня. Мы — эти товарищи.

— Ну, — сказал Амид Ахмет, — ученый должен знать и комментарий к тексту. Это сказано о бомбейских рабочих по поводу их стачки в тысяча девятьсот восьмом году.

— Ах, — сказал Азлам, — точно я этого не знаю! Но Ленин писал не для одних бомбейских рабочих, а для всех нас, и не для одного года, а для всех времен.

— Он удивителен! — воскликнула Нигяр-бану. — Это просто маленькие подпольщики. Куда я попала? Куда вы их ведете?

— Пока в музей!

— Зачем? Неужели они не были в музее? — удивилась Нигяр.

— Они посещают музей не так, как все. Мы сначала серьезно готовимся по какой-нибудь теме, а потом уже идем, причем я или он, — сказал Амид Ахмет, указывая на Фазлура, — являемся ответственными руководителями экскурсии, а кто-нибудь из них ассистентом.

— Что же вы будете смотреть сегодня? — спросила Нигяр.

— Сегодня у нас лекции по древней истории нашей родины, — сказал Азлам. — Наш руководитель — Амид Ахмет, а я его ассистент. Мы будем смотреть вещи, откопанные в Мохенджо-Даро. Вы знаете, что когда в Европе пять тысяч лет назад жили дикари, не знавшие водопровода, он был уже в наших городах! Нашли трубы, честное слово, Нигяр-бану! А Америки еще не было на свете, как меня, когда был жив дедушка…

— Я бы с удовольствием пошла с вами, — сказала Нигяр. — Когда еще такие ученые мужи будут объяснять мне древнюю историю! Но я должна остаться с Фазлуром. Я его давно не видела, и у меня есть к нему дела. Поэтому я пойду с вами в другой раз.

— Мальчики, — сказал Амид Ахмет, — собирайтесь. Нам пора. Не останется времени все хорошенько рассмотреть. А мы должны провести экскурсию не торопясь.

Они вскочили на ноги, такие азартные и горластые, что, когда попрощались и ушли, в комнате наступила тишина, как будто в ней никого не осталось.

— Все-таки Азлам из них самый забавный, — сказала Нигяр. — Если бы ты видел, как он появился сегодня передо мной. Мы с тетей ездили в лавки покупать подарки. Ее другая племянница, ты ее знаешь, выходит замуж. Мы выбирали все эти сари и покрывала прямо с тонги, и вдруг появляется он и говорит почти стихами. Это твое влияние.

— Не хватает, чтобы он начал говорить мисры! — воскликнул Фазлур и громко прочел нараспев:

Отдам имущество и жизнь, всю кровь свою сейчас,

Но дайте мне взглянуть в глаза любимой только раз!

Это не мое. Это народное. Но я могу это повторить, как будто писал я. Особенно когда не вижу долго тебя.

Если лицо твое — книга, а губы — страницы,

Сердцем читая, готов я над ними склониться.

— Ох! — сказала Нигяр. — Мы с тобой старые и верные друзья, и нашу дружбу никто не может разрушить, кроме нас самих. Но куда исчез влюбленный мой друг и так долго не давал о себе вестей? Ты думаешь, я не имею сердца, а в сердце не бывает страха за людей, к которым оно привязано?

— Разве я так долго отсутствовал? — спросил Фазлур. Ему было приятно видеть волнение в лице Нигяр, которое она не могла скрыть. — Что же было без меня?

Она рассказала ему городские новости, куда кто разъехался на каникулы из университета, потом рассказала ему о приеме известного путешественника-американца в доме Аюба Хуссейна.

— Как же он тебе понравился? — спросил Фазлур.

— Ты знаешь, я его не могла понять. Скажу только, что люди, любящие природу, не такие. В его словах есть неискренность. Может быть, он хотел прикрыть истинные чувства показными фразами, чтобы не выглядеть смешным. Европейцы и американцы боятся больше всего быть смешными. Этот американец собирается в твои края, на север.

— Их много бродит в тех краях, и разных, очень разных. Я бы не хотел иметь с ними дела. С тех пор как возникла кашмирская проблема, они слетелись, как мухи на мед. А я тоже путешествовал, но иначе, чем все эти прославленные туристы.

— Где же ты был? — спросила Нигяр. — Так далеко, что не мог дать о себе знать и прислать хоть самую маленькую весточку?

— Ты знаешь, не мог. Я вел жизнь странствующего дервиша. Мы начинали свой путь с рассвета и ложились спать, когда наступала темнота. Конечно, мы сами выбирали маршрут. Природа перед нами не скрывала своих тайн. Когда первые птицы расправляли свои перья и мы видели, как проступают в утреннем тумане ветви старых тамариндов, мы уже были в пути. Мы шли по горным тропинкам, где кусты дикого шиповника спускались в обрывы, откуда доносился голос реки; мы шли по равнинам, где солнце жгло нас и пыль дорог стояла облаками, в которых исчезали машины, буйволы и люди. Мы были в деревнях и видели жизнь такую, какая она есть. Мы радовались деревьям и ручьям, небу и звездам, которые для нас вели свои хороводы на синих полянах. Мы не могли не печалиться при виде того, как живут люди. Милая Нигяр, мы спустились с гор, были у моря — и вот я в Лахоре. Видишь, мы немало прошли по нашей стране.

Как прекрасна земля, как хорошо вечером услышать издали песню у пруда, где собирается молодежь! Как хороши голоса детей, которые далеко разносятся под сводами старых деревьев, стоящих как патриархи, охраняя наши деревни! Как хороши наши большие города с их бесчисленными огнями, которые вечером похожи на опрокинутое небо! Но знаешь, мой друг Нигяр, эти большие города, полные огней и шума, как корабли, окружены тихим и темным океаном нищих полей.

Я много передумал за время своего странствия. Народ живет в другом веке, чем мы, интеллигенция. Там такой быт и нравы, что, чем больше их наблюдаешь, тем яростнее ширится чувство негодования и возмущения. Люди существуют, но не живут. Представь себе человека, который никогда не бывает сыт; ему надо накормить большую семью, и он никогда не может ее накормить; он работает день и ночь круглый год и не имеет денег на новую одежду, не имеет жилья, которое он мог бы назвать своим домом. Он обогащает своих хозяев и ничего не получает, кроме жалкого пропитания, держащего его на краю голодной смерти. Если он умирает, его смерть, как смерть падающего с дерева листа, так же не заметна никому. Он знает все ремесла, но все, что он делает, уходит в руки других; он выращивает рис и пшеницу — все это отбирается у него; он выращивает джут и хлопок — и на его трудах богатеют другие. Он делает все, чтобы жизнь была лучше, но другие получают от этого все выгоды, а он умирает на голой земле, истощив свои силы. Это наш крестьянин. Глиняные мазанки, откуда смотрят глаза всех болезней; туберкулезные юноши, малярийные старики, дети, у которых глаза закрыты серым туманом трахомы; соломенные хижины, где хозяйствует горе; умирающие на улицах городов дети, старики и нищие, беженцы, до сих пор не могущие понять, что с ними случилось и почему кровавая буря пронеслась над их головами!..

Сколько горя, как все неустроенно! Ты знаешь, я был ночным сторожем. Да, в одном месте мы встретили ночью человека, который падал от усталости. Этот человек очень нуждался. Чтобы не попасть, как муха, в паутину ростовщика, он пошел к своему помещику и за долг должен был сторожить его владения ночью, пока не вернет долга. А днем он работал в саду, который сторожил ночью. Он давно уже не знал, что значит сон. Я уговорил его поспать. И пока он спал целую неделю, я сторожил сад помещика. Но я был рад, что этот человек выспался, может быть, первый раз за всю свою жизнь.

Я видел, как управляющий ударом ноги свалил на землю крестьянина, робко умолявшего его о сложении недоимки. Я хотел вступиться, но крестьянин просил меня не делать этого, так как тогда управляющий его убьет. Так было день за днем.

Я видел человека, сидящего у дороги как раз на полпути между городом и деревней. Он ушел от помещика, кулака, сельского ростовщика. Его увел в город вербовщик, и вот в городе он попал в руки вербовщика и городского ростовщика. Он ушел из деревни в город, а из города в деревню, как ему вернуться? Средний доход крестьянина — тридцать рупий в год. Он испугался, он в отчаянии сел и ждал. Чего? Он не знал, он ждал утра: а что принесет утро? Мы тоже сидели с ним и ждали утра, чтобы продолжать путь.

А мы путешествовали, как богачи, — Фазлур горько усмехнулся. — Нигяр, мы путешествовали, как ханы, все было к нашим услугам: бархат ночного неба, атлас луговой травы, шелк полевой тропинки, пир птичьих песен и вина всех ручьев. Каждую ночь я вспоминал тебя. Когда мне было хорошо, я жалел, что тебя нет со мной, когда мне было плохо, я радовался, что тебя это не касается.

— Я жалею об одном, — сказала Нигяр, — что я не была с тобой. Я тоже могла бы быть ночным сторожем или могла бы помочь больным женщинам и детям.

— Почему ты не спрашиваешь, с кем я странствовал?

— Потому что по твоему рассказу я вижу, что это была не женщина. Или же такая, которая оставляет сердце спокойным. Я понимаю, что не со своей же старой нянькой ты странствовал, и не с мамашей, и не с сестрой, которой у тебя нет…

— О, я сын бедного старого охотника, студент Лахорского университета, работающий еще иногда для радио, пишущий стихи, песенки и рассказы, участник движения за мир, поставивший свою подпись против всякой войны и атомной в особенности, получил счастье ухаживать за человеком, перед которым я чувствовал себя таким маленьким, как Азлам!

— Говори дальше. — Нигяр сидела неподвижно, сжав на коленях своих тонкие пальцы, на которых сегодня не было ни одного кольца. — Я постараюсь угадать, кто это. Если я только знаю…

— Ты хорошо знаешь… В пути мой спутник сказал раз, когда я спрашивал о смысле пути: «Копатели колодцев проводят воду, куда хотят, плотник придает любую форму дереву, мастер самострелов натягивает по желанию тетиву, а мудрый человек вырабатывает, совершенствует себя. Так говорил древний мудрец, но это действительно и сегодня. Мы должны выработать себя…» Он еще говорил: «Наш народ не лучше, не хуже другого. И нас хотят заставить ненавидеть других, а мы не хотим. Мы должны заботиться о хлебе, а не о пушках. Мы должны заботиться о мире, а не о войне. От мира зависит наше собственное счастье и будущее нашей страны». Он еще говорил: «Смотри и запоминай. И никогда не уходи от народа. И ничего не бойся. И не думай, что наша родная страна печальна. Она прекрасна. В ней живет добрый, смелый народ. Он копит силы и верит в будущее. Вместе с ним верь и ты». Я был счастлив поправить на нем одеяло в холодную ночь, чтобы он не простудился, когда мы ночевали у дороги.

— Но все-таки скажи, кто был твоим спутником. Я начинаю ревновать. Ты так говоришь о нем. Не утомляй меня ревностью.

Фазлур налил себе чашку холодного чая и выпил ее сразу.

— Я люблю, когда ты меня ревнуешь, но я не буду терзать твое любопытство… Ты сейчас отгадаешь… Он сказал мне: «Посмотри, как живут люди. Раз нам грозит преследование и надо искать убежище, пойдем к народу, — он лучшее убежище, потому что он породил нас… Будем с ним и укрепим себя для борьбы через его силу…» И мы пришли. И он просил никому об этом не говорить. Я был связан честным словом, дорогая Нигяр…

— Как? Это был Ариф Захур? Ни о ком другом ты бы так не говорил.

— Да, это был наш любимый и славный писатель Ариф Захур.

— Не может быть! — воскликнула Нигяр с такой тревогой, что Фазлур оглянулся по сторонам.

Но комната оставалась такой, какой была. И никто не заглядывал с улицы в окно. И дверь на террасу была закрыта. Только шум города слышался издали, как ветер, пробегающий по лесу.

— Что с тобой? — Фазлур протянул к ней руки, боясь, что ей станет сейчас дурно.

Но она справилась с волнением и спросила, наклонившись к нему:

— Он в Лахоре?

— Что с тобой, дорогая Нигяр? — повторил, сам пугаясь своего голоса, Фазлур. — Ты так побледнела!

— Когда же ты пришел?

— Вчера. Что случилось?

— Ариф Захур погиб. И ты вместе с ним.

— Почему?

Нигяр встала, быстро подошла к двери, открыла ее, оглядела террасу и, вернувшись, сказала, глядя в упор на Фазлура:

— Слушай, его арестуют, как только он появится. Отдан приказ немедленно схватить его. Где он? Я была уверена, что он в безопасности. Ведь его предупредили, чтобы он на некоторое время исчез из Лахора. Я была уверена, что он далеко, и поэтому не придавала угрозе значения. Но тогда дело было только в угрозе. Сейчас есть приказ, и они его выполнят. Ты знаешь этих людей. Они ни перед чем не остановятся. Где он?

— Его еще нет в Лахоре, — сказал Фазлур совсем другим голосом, серьезным и суровым.

Его первое волнение прошло. В нем просыпался горец со всей подозрительностью и осторожностью горца.

— Его еще нет в Лахоре! О валлахи!^[2] — сказала Нигяр. — Хорошо, что его нет в Лахоре…

— Но завтра он будет обязательно в Лахоре…

— Ему нельзя входить в город.

— Откуда ты знаешь о том, что отдан приказ?

— Я не могу тебе сказать. Я даже не знаю, на каком основании этот приказ. Но это правда, клянусь тебе! Я не могу сказать больше ничего. Это тайна.

Фазлур пожевал губами, как будто хотел выплюнуть чесночную корочку.

— Англичане оставили нам в наследство замечательный закон о безопасности. По этому закону начальник полиции может арестовать кого угодно, стоит ему написать простую записку. А раз человек арестован, он уже не может ни жаловаться, ни требовать объяснений, он даже может получить пожизненное тюремное заключение без предъявления обвинения.

— Что же мы будем делать? — сказала тихо Нигяр. В ее больших глазах стояли слезы.

— Сейчас мы будем думать, как на джирге,^[3] — сказал Фазлур.

Он возвращался в то спокойное состояние, когда мог обдумывать положение без волнения, ослепляющего сознание.

Фазлур заговорил как бы сам с собой:

— Мы расстались с ним, потому что он пошел к друзьям. У него много друзей всюду, и он хорошо был укрыт в пути. Он бы не пошел в Лахор, но получил известие, что его мать очень тяжело больна. Правда это или тут есть какой-то обман?

— Правда, она очень больна, и я сама справлялась о ее здоровье. Я посылала Азлама с запиской, ей передавали от меня фрукты и лекарства. Тут нет обмана. Она почти умирает…

— Узнав о болезни, Ариф Захур сказал: «Мы должны быть в Лахоре. Я хочу видеть мать в ее, по-видимому, последние дни. Она давно и тяжело болеет». Вот почему мы пришли, но я опередил его.

— Он не должен возвращаться домой. Его схватят, потому что за домом всегда наблюдение. Я это точно знаю, — сказала Нигяр. — И сама я не ходила, чтобы не оставить нити для шпиона. Но сейчас они не знают, что он в Лахоре. Они думают, что он скрывается где-то в горах. У нас есть немного времени…

— Мы не сможем уговорить его. Ты знаешь, какой это человек. Это наш лучший писатель, человек глубокого ума, большого сердца, борец за народ, все, кто знает его, любят его преданной и чистой любовью. Это наш Ариф Захур. Его любят и в Индии.

В чем же состоит его преступление? Оно состоит в том, что он слишком любит свой народ и не хочет, чтобы его использовали иноземные поджигатели войны как пушечное мясо. И второе его страшное преступление, еще страшнее первого, — он говорит правду в своих книгах. Да, за это его нужно немедленно схватить, пока не поздно.

Ты знаешь, он сказал мне в дороге: «Один советский народный поэт замечательно написал о себе. Эти слова я охотно беру эпиграфом к собственному творчеству. Вот они, эти слова: „Кинжал моего стиха до смерти моей не покроется ржавчиной, ибо я точу его… Я точу его на черном камне моей ненависти к прошлому, и на красном камне любви к сегодняшнему…“»

Что же мы будем делать? Если бы он был потомок Магомета, его не посмели бы арестовать.

Нигяр, несмотря на слезы в глазах, слабо улыбнулась.

— По нынешнему времени арестовали бы и тебя, не посмотрели бы, что ты саид из саидов.^[4]

— Но он трудный человек, с таким цельным характером, что не найдешь в нем ни малейшей трещины. Кто может его остановить, если он пришел взглянуть на свою мать, которая при смерти? Кто может сказать ему, что он не должен дать арестовать себя, если он видит свою правоту, которую он готов защищать перед всеми инквизиторами мира?..

— Ты думаешь, что его арестуют? — спросила Нигяр, и рука ее задрожала.

— Нет, мы должны его спасти. Мы должны сделать все возможное, чтобы он мог снова уйти. Я начинаю в этом тумане что-то различать, дорогая Нигяр. Он пришел в Лахор повидать больную мать. Я привел его в Лахор, я выведу его из Лахора. Он должен повидать свою мать и исчезнуть. Пусть он ничего не узнает о приказе.

— Но мы берем на себя большую ответственность, не сообщив ему о приказе…

— Хорошо, о приказе мы скажем после. Но надо, чтобы его друзья сегодня уже известили его об опасности. Надо, чтобы они были готовы укрыть его, после того как он увидит мать. И надо сделать так, чтобы те, кто уверен, что Захура нет в Лахоре, остались в этой уверенности.

— Как же это может быть?

— Кто находится при матери Арифа Захура? Кто всегда у ее постели?

— Там две женщины: одна — ее сестра, другая — их прислуга.

— Очень хорошо. Надо известить их, что Захур придет тогда-то и чтобы они, не рассказывая ему о том, что я напишу в записке, уговорили его ввиду тяжелого состояния матери пробыть только самое короткое время у ее постели.

— Я не понимаю хода твоих мыслей. Ведь если он войдет в дом, шпион, который следит за домом, его увидит.

— Он его не увидит. В этом весь мой план…

— Куда же он денется в это время?

— Он исчезнет на это время, и ты мне должна в этом помочь.

— Я? Что я могу сделать? Увлечь шпиона своей женской хитростью?.. О, какой ты щедрый, мой дорогой Фазлур!

— Нет, Нигяр, тебе не надо будет разыгрывать Далилу перед этим негодным человеком. Ты очень обяжешь меня, если отыщешь сегодня тетушку Мазефу и скажешь ей, чтобы она прислала ко мне моих друзей, братьев Али и Кадыра, своих племянников. Ты слыхала про тетушку Мазефу? Я тебе сейчас объясню.

— Мне ничего не надо объяснять. Я прекрасно знаю тетушку Мазефу. Я часто бываю в том же квартале, но не знакома с братьями Али и Кадыром, я только слыхала о них.

— Они работают в железнодорожных мастерских. Я их знаю с юности, когда отец служил в управлении дороги.

— Но, Фазлур, после всего, что произойдет, тебе самому придется снова исчезнуть из города, потому что все станет известно. Ты будешь так связан с этим делом, что тебя станут преследовать как соучастника.

— Я этого не боюсь. Мне кажется, что мы можем сделать это довольно чисто. Если все будет по плану, ты удивишься и после даже улыбнешься этой истории, которая сегодня грозит нам серьезными опасностями.

— Фазлур, ты должен мне объяснить твой план, когда все будет тебе ясно, потому что я тоже хочу принять участие и думаю, что не буду бесполезна.

— Ну вот, ты отыщешь тетушку Мазефу.

— Кроме этого, обещай посвятить меня в подробности, потому что я могу серьезно помочь всему нашему маленькому заговору. У меня тоже есть кое-что на уме…

— Дорогая Нигяр! Ты помнишь слова Азлама? Азлам хочет подвига. Мы все его хотим, а нужно делать самое обыкновенное дело. Вот мы его и будем делать. Дай я разберусь в чувствах и мыслях. Если бы ты сказала, откуда все это идет, мне было бы легче разобраться…

— Поверь, дорогой, я не могу это сказать. Я боюсь. Я боюсь за тебя и за других.

— Нигяр, каждый вечер, когда я смотрел на вечернюю звезду, и каждое утро, когда я смотрел на утреннюю звезду, я думал о тебе, Нигяр. Поцелуй меня, Нигяр.

И она его поцеловала.

Глава 6

Нигяр углублялась в квартал, о котором с содроганием думают девушки ее круга. Они упали бы в обморок, если бы им предложили посетить его, и не нашли бы слов для обитателей этих лачуг из глины, соломы и камыша.

В своей серой полотняной широкой рубахе и таких же шальварах она не выделялась среди лохмотьев и скромных одежд женщин, которые при виде ее вставали или спешили к ней навстречу.

Здесь жили такие бедные люди, что глиняные стены их конур не были прикрыты ничем; они потемнели от дыма очагов. На полу и на улице перед этими конурами играли дети, ползая по земле за костью или тряпкой, ссорясь из-за осколка стеклышка или разбитого блюдечка.

Земля вспучилась здесь безобразными серыми и желтыми бугорками, которые трудно было назвать жилищами. И, однако, в этих глиняных норах были двери, в которые входили, окна, сквозь которые внутрь проникал солнечный свет, полки, на которых стояли чисто вымытые консервные коробки, а перед жилищами были маленькие очаги, на которых приготовлялась пища.

На этой жесткой земле семьи спали вповалку, прижавшись друг к другу, закрывшись изодранным, расползшимся от времени одеялом или порыжевшей, истончившейся от испытаний времени, старой кошмой.

Нигде, может быть, дух нищеты, безвыходной и нечеловеческой, не царствовал с такой уверенностью, как на этом обездоленном куске земли, где ждать избавления от постоянных, ежедневных обид и бедствий никто не мог и в лучший завтрашний день никто не верил.

Нигяр верно сказала, что она не одна спускается в это темное царство нужды, болезней и отчаяния. Сюда приходили и другие женщины, которые приносили с собой советы и лекарства, небольшие деньги и разговоры о жизни, о надежде и о завтрашнем дне, который воссияет над этими развалинами, — и все голодные насытятся, и все больные поправятся.

Ее хорошо знали, и она, наклонив голову, смело заходила в комнату, где на полу на соломе лежала молодая больная женщина, исхудалая и посиневшая от припадков жестокой лихорадки. Нигяр говорила с подругой этой женщины, сидевшей у изголовья, и отдавала порошки, принесенные с собой.

— Ей стало лучше, стало лучше, — бормотала, вознося слова благодарности, женщина, сидевшая у изголовья.

В другой конуре Нигяр садилась и терпеливо выслушивала, как пожилая женщина долго рассказывала ей о том, что надо бы похлопотать пенсию за сына, который погиб на войне, и никто не знает, как это сделать. Она записывала ее имя и имя ее сына — все, что могла узнать от этой изъеденной голодной старостью матери солдата.

Ей показывали ребенка, покрытого нарывами, расчесанными его кривыми грязными ногтями так, что струйки крови бежали по его голым, черным и тонким ногам.

Девушка плакалась ей, что от нее ушел возлюбленный, и грозила убить его, отравить и бросить в реку.

Мужчины с ней заговаривали мало, и она избегала говорить с ними, потому что они были мрачны, усталы и от усталости грубы и злы.

Казалось, что властям нет дела до подобного квартала. В нем нельзя было проехать машине, в нем можно было только пройти пешком, и то не зная, куда идешь.

Она думала найти тетушку Мазефу в одной из нор, где жили две сестры, ходившие работать на постройку новых домов. Они подносили кирпичи. Это были, как ни странно, веселые, с острым языком девушки, носившие свои браслеты на ногах и на руках с утра до вечера, никогда не снимая, так как это единственное богатство некуда было спрятать в их голом жилище. Они, как большие кошки, вытягивались на циновке, накрываясь одеялом, которое они сделали сами из лоскутов. Вот у них-то и думала Нигяр найти Мазефу.

— Нигяр-бану, этот дурак, который не выносит, когда я над ним смеюсь, хотел меня убить сегодня. Он бросил кирпич, но промахнулся и только задел мне руку. Нет ли у тебя, чем полечить ее? Смотри, какая ссадина…

— У меня есть йод и бинт, — сказала Нигяр, вынимая из сумки пакетик и коробочку. — Но ведь это — покушение на убийство…

— Меня не убьешь так просто, — отвечала девушка, снимая со своей руки повязку — длинный лоскут, оторванный от рубашки. — Что ты сегодня ищешь здесь, Нигяр-бану?

— Не видели ли вы Мазефу? — спросила она, зная, что в этих местах, похожих на джунгли, каждому обитателю известно все, что делается вокруг.

Тут нет ни телефона, ни газет, ни радио, но вести из мира проникают в тишь и мрак этих глиняных нор с такой же скоростью, как и телеграмма.

— Ты не найдешь сама Мазефы; мы дадим тебе девочку, и она тебя проводит. А потом ты отошлешь ее обратно.

Маленькая, черная и быстрая, как ящерица, девочка повела Нигяр в логовище, где ютились беженцы. Этот род людей, несчастней которых трудно придумать, не имел даже цепкой уверенности бедняков, привыкших к своему месту и тяжелому существованию.

Эти люди помнили еще, как во сне, сады и поля, на которых они работали, отдавая помещикам две трети урожая. Когда-то у них был угол, где рождались дети, вырастали, женились и продолжали работу предков. Или они жили в тесноте города, где не хватало многого для жизни, но все-таки был тоже свой угол, привычные соседи, знакомые переулки, беседы после трудового дня, любимые места отдыха где-нибудь в парке над водой у канала, да, может быть, было и достояние, накопленное дьявольским терпением, имущество, кое-какие сундучки и кое-что в этих сундучках, жестяных, деревянных и железных, раскрашенных зелеными и розовыми узорами и цветами.

И все рухнуло куда-то, как будто земля разверзлась и поглотила все их маленькое благополучие. Исчезли и грошовые радости, и знакомые места, и привычные стены. И мрак, наполненный выстрелами и грохотом падающих стен, и вой огня, беснующегося на развалинах, гнал их все дальше и дальше. Равнина смерти дышала на них ужасом истребления, пока они не очнулись на холодной земле, среди множества себе подобных, дрожащих от холода; голод скрючивал их желудки, и дети не кричали, а только разевали усталые пыльные рты, как птенцы в брошенных у дороги гнездах.

Ужас продолжал жить в этих людях и сейчас.

Девочка сумела прошмыгнуть мимо старика с кровавыми белками глаз, с растрепанной веерообразной бородой, в разодранном халате с чужого плеча, но он успел схватить Нигяр своей черной, как уголь, рукой и, приподнявшись с соломенного низкого драного табурета, на котором сидел, стал ей шептать:

— Ты такая красивая, такая ты красивая, иди отсюда, здесь тебе не место… Послушай, я скажу, куда тебе идти, там тебе дадут много денег, много, я тебе расскажу… а тут ты погибнешь, как моя дочь… моя дочь…

Он забыл, что хотел сказать дальше, и стоял, крепко держа ее за руку. Девочка, проскочившая вперед и, как ящерица, взбежавшая на выступ стенки напротив, с любопытством смотрела, чем все кончится.

Нигяр сказала совершенно спокойно:

— Я сейчас запишу, что вы скажете. Пустите, пожалуйста, руку, а то я не могу записать…

Старик покорно разжал руку и смотрел на нее, как будто не понимая, откуда и зачем она взялась.

Нигяр сказала:

— Мне нечем записать, я приду потом.

И она пошла дальше, а старик, упав на драный низкий табурет, продолжал смотреть в землю, как будто что-то хотел найти среди пыли и мусора.

Девочка, привыкшая ко всему, доверительно говорила Нигяр, идя с ней дальше по этим берложьим ходам:

— У него украли дочь. Она была красивая… как ты, — добавила девочка. — Старик — он как сумасшедший, он ничего не понимает.

Они услышали странное лязганье и шорох. У их ног ползал маленький мальчик, руки его были похожи на паучьи щупальца. Он передвигался по земле на коленях и локтях, выбрасывая в стороны свои кривые ноги и руки. Они у него были сломаны.

— Это наш паучок, — сказала девочка. — Мы его зовем паучком. Он нищий, собирает милостыню. Его украли тоже, когда он был маленький. Есть такие люди — они поломали ему ножки и ручки, чтобы он стал просить милостыню на улицах, и они забирали ее у него. А сейчас его отобрали у этого злого человека, и он живет здесь. Мы все его кормим. Ведь это лучше, чем просить на улицах. Он так испуган, что все еще просит и хватает за ноги всех. Пусти нас, паучок, дай пройти…

Они миновали мальчика, который тряс большой, как бы распухшей головой, и ерзал по земле, и никак не мог приподняться.

Нигяр знала историю этого мальчика и даже сама принимала в ней посильное участие. Они выкрали этого мальчика у человека, который бил его, издевался над ним и окончательно бы добил, если бы мальчика не спрятали здесь, в таких дебрях, куда этот жестокий человек не смог сунуться. Мальчик закричал им вслед что-то вроде приветствия, но они уже прошли.

Если бы о всех своих встречах Нигяр могла рассказать дома, славная Салиха Султан тут же бы дала клятву, что больше никогда Нигяр не увидит этих ужасов. Но Нигяр только улыбнулась про себя при этой мысли и шла за девочкой из переулка в переулок, пока не оказалась перед огромной вонючей лужей. Тут стояла ветхая мазанка, в нее вела деревянная дверь — это были две доски, соединенные проволокой, за ними виднелся слабый свет. Девочка что-то закричала в шелку между досками. Сейчас же дверь открылась, и Нигяр вошла в комнату, где стояли две кровати без матрацев, лежал старый, но вполне пригодный коврик; женщина с белыми волосами, одетая в старое сари, подняла маленькую светильню, которая осветила эту «восточную роскошь».

— А, это наша дорогая Нигяр! Очень рада тебя приветствовать у себя. Заходи, пожалуйста.

И хотя Нигяр признала эту женщину с белыми волосами и молодым лицом за свою знакомую, но не могла вспомнить ее имя. Поэтому она обратилась к ней, никак ее не называя:

— Мне нужно отыскать тетушку Мазефу…

— Сейчас найдем тетушку Мазефу, — ответила женщина, поправила на кровати одеяло, сложенное вчетверо, и достала большой висячий замок.

Погасив пальцами фитиль своей светильни, она вышла вместе с девочкой и Нигяр к большой, блестевшей нефтяными блесками луже. Щелкнув замком и шутливо толкнув девочку: «Беги, быстрая, домой, теперь мы сами найдем», — она пошла впереди Нигяр большими шагами. Они долго блуждали во мраке, пока слабый свет далекого фонаря не возвестил им, что они покинули нищий квартал и должны пересечь пустынное и унылое пространство, за которым желтел огонь.

А Нигяр, идя за женщиной, думала о Фазлуре, о дне, который начался так весело и кончается так грустно, о том, что ей рассказывал Фазлур, и картины его странствий вставали перед ней, и у нее было ощущение, что она идет, как он, что он где-то здесь рядом, в этой мгле, и она говорит: «В городе такая же бедность. Я знаю, как живут все эти люди, и, несмотря на то что я имею шелковое сари, и уютный дом, и хорошую еду, я не боюсь этой темноты, потому что я не одна прихожу в эти мрачные места, не одна помогаю, не одна приношу пользу».

Женщина обернулась к ней и сказала:

— Тетушка Мазефа! Что бы мы делали без тетушки Мазефы? Мы бы просто пропали. Она была у меня сегодня, и я знаю, где ее искать. Вот видишь, я говорю верно: и тебе она нужна, красивой и молодой, — видно, очень нужна старая тетушка Мазефа, раз ты не боишься в такой тьме искать ее. Дай руку, чтобы тебе не спотыкаться. Здесь от палаток остались маленькие палки, вбитые в землю.

— Я хорошо вижу, матушка, — сказала Нигяр, так как не могла вспомнить имя этой женщины, которую где-то видела вместе с тетушкой Мазефой.

— Вот мы и пришли, — ответила женщина, не обращая внимания на то, что ее назвали матушкой.

И они вышли к полупотухшим кострам, у которых сидел и лежал разный народ. За ними возвышалась высокая стена, в этой стене женщина отыскала дверь и открыла ее. Нигяр шагнула за ней и должна была остановиться, чтобы глотнуть воздуха и широко открыть глаза, так как ей показалось, что она провалилась в неизвестный подземный мир, в сплошной мрак, где нечем дышать.

Едкий дым и чад наполняли помещение, настолько обширное, что не было видно ни потолка, ни стен. Только привыкнув к сизому горькому туману, закрывавшему все пространство, Нигяр, присмотревшись, увидела голые стены, и голый пол, и высоко над собой крышу. Она узнала помещение, в котором была несколько лет назад в дневные часы.

Тогда это был недостроенный цех, предназначавшийся для склада, после он был превращен в фабричное общежитие, — сейчас здесь размещались сотни людей.

Глухой гомон голосов покрывал все другие звуки, а звуков было много. На многочисленных мангалах что-то кипело и булькало, пускало клубы пара, кто-то тихо плакал, кто-то что-то кричал, кто-то кому-то выговаривал. Кислый запах кизяка смешивался с запахом липкого пота пришедших с работы усталых людей, с запахом мокрых горячих тряпок и сырого белья, с приторным запахом каких-то подгнивших фруктов и овощей или испорченного мяса и подгорелого сала.

Шагая мимо натянутых на веревках занавесок из легких тряпок, кусков старого войлока, многократно прожженных и совершенно истасканных платков и платьев, Нигяр и ее спутница двигались к дальнему углу этого маленького ада, обладавшего всеми качествами большого.

Здесь было много хуже, чем в том глиняном аду, который она прошла наверху, на холме. Там был хоть воздух, который можно вдыхать, здесь же хотелось все время чихать и кашлять, и глаза начинали слезиться от всех едкостей, собранных вместе.

За кулисами занавесок дети сидели на полу, погружая свои худые руки в котелок, и, обжигаясь, вытаскивали оттуда какую-то жидкую кашу, стекавшую по их пальцам на голые маленькие тела, похожие на игрушечные. Можно было уловить красное, почти багровое лицо мужчины, скоблившего ножом толстую синюю кожу, и женский рот, раскрытый, как кошелка, потому что женщина дула в мангал, плевавшийся клочьями зеленого дыма. Можно было в стороне увидеть людей, укладывавшихся спать и аккуратно подбиравших циновки под свои голые худые тела. Спавшие лежали, точно в анатомическом театре: с темными жилами и впалыми животами, как после вскрытия.

Но Нигяр мужественно двигалась за женщиной, хорошо знавшей все ходы и переходы. И в самом деле, пробравшись сквозь баррикады из живых тел, мангалов, циновок и сундучков, они подошли к веревке, через которую была переброшена большая драпировка, сравнительно целая и новая. Они остановились перед этой драпировкой, из-за которой доносились заглушенные шорохи, всхлипывания и тихие женские голоса. Спутница Нигяр сделала ей знак, чтобы она подождала ее, и юркнула за драпировку в полумрак и в полушепот.

Нигяр остановилась и перевела дыхание. Казалось, что здесь было дно того черного провала жизни, откуда не выкарабкаться наверх, так же как тяжелому жуку, упавшему в ведро, невозможно влезть по его гладкой стенке и выбраться на свободу.

И, однако, она никак не могла предположить, что здесь делает Мазефа. Тетушка Мазефа могла просто прийти сюда в гости. Эта мысль показалась настолько невероятной, что Нигяр даже стало смешно. Но тут же ей стало совестно этого смеха, и она терпеливо ждала, инстинктивно чувствуя, что не надо ей следовать за своей спутницей.

И вдруг оттуда совершенно неожиданно и даже несоответственно обстановке появилась сияющая тетушка Мазефа, как будто ставшая выше ростом, все ее лицо светилось от пота, в глазах стояло восторженное спокойствие, а влажные широкие губы улыбались, точно она увидела нечто чудесное. Морщины на ее лице разгладились. Она при виде Нигяр протянула к ней руки, как будто та была на берегу, а Мазефа в лодке, готовой отплыть. Она сказала уверенным, задушевным голосом:

— Нигяр, душа моего сердца, хотя ты и девушка, но ты должна взглянуть на этого розового принца, на этого золотого султана, которому старая Мазефа помогла явиться в Лахоре. Входи, не бойся, здесь есть свет…

Нигяр шагнула, взяв руку Мазефы, обходя ведро с горячей водой, стоявшей у входа. Она не могла сначала разглядеть движения тетушкиМазефы, когда та в синем сумраке, заполнившем этот отгороженный ото всех уголок, что-то ворошила, и тискала, и причмокивала при этом.

— Вот он! — сказала она повелительно и нежно, в руках у нее дрожал голый, розово-смуглый комочек, который трепыхался и вдруг весь сморщился и закричал таким тонким и обиженным голосом, что Мазефа снова исчезла с ним и наклонилась к свертку разных материй; оттуда протянулись две длинные тонкие руки, и на одной забренчали браслеты, задев за что-то.

Мазефа вручила принца и султана матери, — ее закрывали от Нигяр фигуры двух женщин, — и сказала:

— Ну, а теперь, тетушка Мазефа, ты пока свободна!

И она взяла за руку Нигяр, у которой выступили слезы, неизвестно почему появившиеся на глазах в этот час веселья и триумфа жизни, и увлекла ее снова из этого душного шатра за драпировку.

— Ну, иди, дочка, — строго, точно командир, приказала она, — ты тут задохнешься!

Тогда, собравшись с силами, Нигяр ответила шепотом:

— Ты забыла, тетушка Мазефа, что я не из неженок.

— Да, да, я забыла. Я сегодня все забыла. Моя память помнит только этого нового властителя Пенджаба. Какой он сильный! Он будет храбрым и сильным. Он так уцепился за меня. Иди, дочка, скорее на воздух!..

Они вышли к потухшим кострам и увидели сотни тел, лежавших прямо на земле.

Когда Мазефа внимательно выслушала Нигяр, она сказала, поправляя свой платок и убирая под него волосы:

— Я все поняла, иди спокойно. Они придут завтра туда, куда тебе нужно. Пройдись немного со мной, старая Мазефа сегодня взволнована, и весь город передо мной в огнях, как будто иллюминация. Я так боялась за эти роды, но все хорошо. И то, что ты пришла в это время, очень хорошо, Нигяр, очень хорошо!.. Почему они любят звать меня? — Она проговорила это почти самодовольно и похлопала по спине Нигяр легкой большой рукой. — Потому что, когда я прихожу, они рожают мальчиков, как будто я колдую. И я сознаюсь тебе, эти голые крепыши мне нравятся.

Глава 7

Зеленый газон как будто был создан для того, чтобы по нему гонялись мальчики и запускали в вечереющее небо бумажного змея. Змей летел сначала боком, потом выравнивался, потом ложился на ветровой поток, шел, треща своим длинным хвостом; мальчики приветствовали его шумно и бегали с ним, пока не устали.

Они сели прямо на газон; вокруг них отдыхали, сидя и лежа, люди, которым хотелось подышать вечерней прохладой, вытянуть руки и ноги после длинного трудового дня.

Пришел мужчина с машинкой, на которую была накручена целая бухта тонкого троса. Его змей ушел так далеко в небо, что он, самозабвенно крутя ручку своей машинки и выпуская трос, сам с трудом различал змея на темнеющем небе.

Проезжали велосипедисты, проносились педикапы, точно вырезанные из разноцветной бумаги.

Рассыпающееся золото уходящего солнца начало струиться с неба на плечи мужчин, сидящих на траве, и на покрывала женщин, вспыхнувшие розовыми и золотыми пятнами.

Азлам простился с мальчиками и пробирался между горожанами, гуляющими и отдыхающими. Он нашел Фазлура, Али и Кадыра в оживленной беседе, сидящими, как за пловом, в удобных и спокойных позах.

Азлам сел рядом с Фазлуром, взглянул на небо и, заметив, что Фазлур тоже что-то ищет в облаках, сказал:

— Дом, где живет мать нашего друга, — ты не велишь мне называть его имя вслух, — мне хорошо знаком, Атеш Фазлур. Мне надо отнести туда записку? Подумаешь, какое сложное дело! Я часто бываю около этого дома. Там поблизости живет мой друг Реуф, мой дружок, собиратель марок. Мы с ним даже знаем шпиона, который там постоянно сидит или бродит. Он даже иногда — послушай, Атеш Фазлур, — переодевается женщиной, чтобы его не заметили, а потом снова приходит как мужчина. Теперь он опять женщина. Правда, смешно? Это открыл Реуф, что он переодевается. Реуф видел, как он разговаривал с полицейским, который приехал на велосипеде. Шпион приоткрыл чадру и закурил. Реуф чуть не расхохотался: женщина с бородой и курит! Он большой дурак, этот шпион. Хочешь, Атеш Фазлур, мы его разыграем?

— Азлам, вот тебе записка. Ты знаешь, как вручить ее, чтобы никто не заметил с улицы?

— Я знаю. Надо пройти через крыши с другой стороны. Можно мне взять Реуфа? Я ему ничего не скажу, но он мне поможет. Там в одном месте мне нужно встать на чьи-нибудь плечи. Я встану на плечи Реуфа, и все будет в порядке…

— Возьми Реуфа. После того как отдашь, не дразни шпиона, не надо, чтобы он насторожился… Бывает народ в это время на улице?

— А как же! Конечно, бывает, но не очень много. Ну, я могу идти?

— Ты можешь идти…

Али и Кадыр, казалось, не слушали, о чем говорил Фазлур с маленьким заговорщиком. Они курили, и острые красные огоньки сигарет поднимались и опускались, как светляки. Кадыр засмеялся, и в наступившей темноте его зубы блеснули, как полоска белой бумаги.

— Из мальчика вырастет человек, — сказал он, зажигая новую сигарету. — Он все говорит верно. И шпион там, и путь через крышу — все правильно. Там может пройти незаметно мальчик, а не такой верблюд, как я.

— Али и Кадыр, — сказал Фазлур, — как будто наш план и неплох, но нам, кажется, придется похитить женщину.

— Что я слышу? Молодой горец хочет увезти в горы жену из Лахора? — сказал Али.

— Да, я люблю таких женщин, которые курят и ходят одетые мужчинами и даже отращивают бороду…

— Ты шутишь, сейчас курят не только женщины в горах, и в нашем Лахоре сколько угодно…

— Если твоя женщина с бородой, — сказал Али, — она опасна для ухаживателей.

— Да, мы можем встретить там нож, а возможно, услышим и выстрелы, — сказал Фазлур.

— Похитителю женщин нужно иметь хороший экипаж и плащ, в который ее закутывает счастливец…

— Я бы взял веревки и мешок, но вода далеко, — сказал Фазлур.

— Мы знаем эту каналью. Он такие штуки проделывал, когда нес свою грязную службу в железнодорожных мастерских, но мы его раскусили. Вечерний поезд перерезал бы его пополам, но его предупредили, он исчез вовремя. Это наш старый знакомец, мы горим нетерпением встретиться с ним… О! Пора и нам двигаться.

…С чего началась вся суматоха, что произошло на этой старой весенней улице с двухэтажными домами, узкими дверями и решетчатыми окнами, с закрытыми балконами, чуть выступавшими над первым этажом, погруженными в тишину, как будто в доме все уже уснули, полицейский, примчавшийся на велосипеде, никак не мог выяснить.

Улица была занята толпой возбужденного народа, среди которого особенно шумели женщины и мальчишки, шнырявшие под ногами.

Когда Фазлур вошел в эту улицу, вначале спокойную, по ней скользили тени от женских покрывал, прохожие тихо шли, возвращаясь домой. У лотков торговцев овощами стояли покупатели, а против дома с резной дверью в нише, на куске старого войлока, расположилась отдохнуть женщина дородного телосложения, страдающая одышкой. По старому обычаю она закрыла лицо и глухо кашляла под своим темным и душным покрывалом.

Фазлур увидел приближавшихся с другой стороны братьев. Али, в белой рубахе, с ремнем, подпоясывавшим его большие черные штаны, в вязаной шапке на голове вместо тюрбана, походил на простодушного ремесленника-бедняка. Черная борода, воинственный взгляд суровых глаз и огромный щегольской тюрбан придавали Кадыру вид солдата, который сейчас обнажит саблю и бросится в атаку.

Фазлур вспомнил, как один его друг в Карачи во время демонстрации влез на старое дерево, стоявшее на перекрестке, чтобы кричать оттуда лозунги, а полицейский, прицелившись, убил его наповал. Фазлуру казалось, что и в этом тихом переулке скоро запахнет порохом.

Сначала остановилось несколько человек вокруг Кадыра, который спокойно объяснял, что сейчас был подземный толчок, и вот, видите, треснул дом старого торговца, но что большой опасности нет. Тут же начался спор: одни стали кричать, что трещина старая, что она от ветхости, другие уверяли, что ее не было и она появилась только что и следует опасаться новых толчков. Помните, в Кветте тоже началось с небольшого толчка, а что было потом! В этот момент раздался грохот в другом конце переулка, повалилась глиняная посуда, наставленная на узких дощечках, и с грохотом упавшей посуды соединился яростный вопль человека. Человек вне себя вопил, что сейчас упадут дома, что это он уже пережил лет двадцать назад, что надо всем немедленно спасаться.

На этот вопль, вызвавший панику среди прохожих, ответил грозным и повелительным голосом Кадыр. Он кричал, что сейчас оторвет голову тому, кто вопит о несуществующем землетрясении и нарушает порядок. Али, а это вопил он, сейчас же ответил бранью на грозное вмешательство Кадыра. Ему вторил торговец горшками, который подбирал осколки с земли и боялся, что новые удары сбросят ему на голову и остальные уцелевшие полки с горшками.

На крик и шум открылись окна, и даже заспанный торговец высунулся с балкона, свесив свою бороду; и когда до него дошло, что его дом треснул и надо ждать новых ударов, он сбежал с лестницы и, расталкивая собравшихся, начал осматривать трещину, которая в темноте казалась живой, потому что от движения людей тени бегали по стене, и можно было действительно спорить, расширяется она или остается такой, какой была.

Сначала над шумом неистовствовали три голоса: это были голоса Али, Кадыра и горшечника, — но приток людей увеличивался. Те, которые только что остановились, привлеченные шумом, хотели узнать, что происходит, и теснились, чтобы расслышать, о чем идет спор перед домом старого торговца. Окна в соседних домах открывались одно за другим, в них появлялись встревоженные женские лица, женщины переговаривались через улицу. Одна хозяйка задела горшок с цветущей розой, горшок упал и звучно разбился о камни. Раздался плач и испуганные голоса проснувшихся детей.

— Что такое? Что такое? — спрашивали новые прохожие.

— Землетрясение! Подземные толчки! Трещина на доме…

У дома торговца продолжалась толкучка, шел жаркий спор:

— Но трещина на этом доме была всегда.

— А вот свежий след. Когда это началось, она была гораздо уже…

— А может быть, тут что-то другое?

В темной улице, за спинами споривших, возник новый шум.

Мимо Фазлура протискались два мальчика; один из них был, несомненно, Азлам. Люди, толпившиеся недалеко от дома торговца, кричали:

— Поймали женщину! Она напала на мужчину и хотела его убить из ревности.

Тогда все, кто был у дома торговца, прервали спор, вся толпа хлынула на новые крики. Единственный фонарь светил издалека, и в его молочном свете возились люди.

— Ужас!.. Ужас!.. Где она? — закричали женщины из окон.

— О! Смотрите, смотрите! — кричали под окнами, где уже начиналась драка. — Это женщина, и с нее срывают покрывало! Почему никто не заступится?!

— Что там произошло?

Свалка в темноте росла, из гула вырвался голос, осведомивший всех:

— Это не женщина! Это гадина, это ведьма, принимающая любой облик, оборотень.

Но другой человек закричал в полном удивлении:

— Это сумасшедший! Это мужчина в женском платье! Отнимите у него нож!

В самом деле, происходило что-то странное. О подземных толчках было забыто. Все устремились к тому месту, где кипела схватка, но, кто с кем дерется, было трудно разобрать. Народ прибывал.

И тогда женщина с бородой закричала отчаянным мужским голосом:

— Люди, меня убивают! Вы будете отвечать!

Но этот голос был заглушен другим, кричавшим:

— Он сумасшедший! Он убежал из больницы! Я знаю, где он живет! Мы доставим его домой. Он опасен.

Издалека донесся грохот, слетели последние полки с горшками, но этот запоздалый грохот уже не привлек внимания. Слышались крики:

— Дайте мешок, он кусается!..

И голос человека с бородой, оравшего уже заглушенно, так как ему затыкали рот:

— Я не хочу! Вы не смеете!..

Потом за гулом толпы уже ничего нельзя было разобрать. Где-то недалеко прозвучал выстрел и раздались крики за углом. Приближался глухой шум…

— Вот теперь землетрясение!.. — закричала женщина, но ее не слушали.

— Куда? Что за толпа? Это какое-то побоище! Куда вы все бежите? Вы остановили движение!..

Это кричали полицейские, и их мотоциклы гудели и трещали в улице, растревоженной, как муравейник.

Никто не мог ничего объяснить, никто ничего не понимал. Полицейские, вытирая пот, катившийся по их лицам, слушали, как с двух сторон им рассказывали, перебивая друг друга, о подземных ударах и трещине, о том, что дом старого торговца сейчас упадет, и о том, как сумасшедший с ножом, переодетый женщиной, хотел убить старого торговца, мстя ему за какую-то женщину, и его схватили.

В одной из узких улиц, недалеко от места, где полицейские наводили порядок, толпа, расходившаяся с места происшествия, закрыла дорогу большой черной лакированной машине.

Полицейский подъехал на велосипеде, осадил толпу и спросил:

— Что за машина?

Шофер, пренебрежительно смерив его взглядом, сказал:

— Что за машина?! Мы не в деревне. Ты не видишь, что эта машина принадлежит уважаемому Аюбу Хуссейну? Пропусти ее немедленно.

Полицейский хорошо знал это имя. Даже не обидевшись, что его назвали деревенщиной, он помог машине выбраться из переулка.

Когда шум столкновения достиг самой большой силы, Фазлур почувствовал, что его схватила за локоть маленькая горячая рука. Это был Азлам. Вместе с толпой они устремились в боковые переулки, где господствовала полная тьма, так как все ставни в окнах были закрыты, а там, где не было ставен, висели глухие занавески. Фазлур и Азлам все дальше и дальше удалялись в тьму.

Около старого мангового дерева они отдышались. Мальчик дрожал от возбуждения и бега. Фазлур сказал ему:

— Вот ты хотел подвига. Ты его совершил.

— Да, — сказал мальчик, тяжело дыша, — я схватил его первый и сорвал покрывало.

— А что ты так дышишь? У тебя завязана рука. Ты ранен?

— Да, он меня задел ножом, но я отдернул руку, и он только оцарапал ее. Нож у него выбил Кадыр.

— Тебе больно?

— Сначала было больно, а теперь… Теперь тоже больно, но ничего. Я оторвал кусок рубашки и перевязал руку. Теперь ничего. Ты говоришь, что я совершил подвиг, а что это за подвиг?

— Ты спас человека, которого будешь уважать всю жизнь, когда станешь взрослым, когда станешь мужчиной…

— Я им стану, Атеш Фазлур, я уже почти стал им. Будь уверен во мне. И слушай: если я тебе понадоблюсь, позови меня еще раз. Хорошо?

— Хорошо!

— А об этом можно рассказать в обществе?

— В каком обществе…

— О Атеш Фазлур! В каком обществе? В том, где я президент, пусть они знают, какой у них президент.

— Расскажи, но только не называй имен.

— Но Реуфа я могу назвать? Он мальчик. Он никому не скажет. Он не любит говорить. Он любит только марки. И потом, он мне хорошо помогал. Знаешь, я встал ему на плечо и спросил: «Тяжело?» Он сказал: «Лезь, а не говори». Вот он какой! Записку женщины прочли и порвали ее, и я вернулся тем же путем. И все-таки я первый сорвал с него покрывало. А там борода!.. О! О!.. Все это увидели!..

Они выбрались из переулков. Их ждали три человека, довольно потиравшие руки и усмехающиеся. Амид Ахмет, Али и Кадыр присоединились к ним.

— О, какая была тамаша! — сказал Кадыр. — Мы задали ему головомойку. Он возненавидит женский костюм…

— Куда вы его дели?

— Мы сдали его хорошему человеку, он отвезет этот куль в женской одежде на запасные пути, на товарный, который уходит в Гуджранвалу. Он не задохнется. У него нос не закрыт. Его положат на угольную платформу. Он поедет с удобствами. Мне пришлось его немного стукнуть, так как он начал кусаться, вообразив, что он девушка, а я белуджский князь. — Кадыр потрогал свою смоляную бороду и сказал: — Наш друг ушел, как тень. Я шел по его следам. Свои проводили его дальше. Ты доволен, Фазлур?

— Я рад за нашего друга.

— Я рад за него тоже, еще потому, — сказал Амид Ахмет, — что матери его стало лучше. Смертельная опасность миновала. Она будет жить.

Когда они расстались и вышли на хорошо освещенную улицу, их догнала машина, из которой высунулась Нигяр и, помахав им рукой, пригласила в машину.

— Что с мальчиком? — испуганно спросила Нигяр, когда машина двинулась.

— Он чуть поцарапался. У него ссадина, — осторожно объяснил Фазлур. Он не хотел говорить лишних слов при шофере.

— Дай я перевяжу платком, — сказала Нигяр.

Умар-Али слышал, что они говорили. Не сбавляя хода, правя одной рукой, он другой открыл дверцу небольшого шкафчика, достал бинт и бросил Нигяр, которая поймала его на лету.

— Откуда у тебя бинт? — спросила она.

— Я с войны привез эту привычку, — ответил Умар-Али, — всегда при себе иметь индивидуальный пакет. Пожалуйста, у меня есть и йод.

— Дай и йод! — сказала Нигяр.

Смазав йодом руку и крепко перебинтовав ее, она поцеловала мальчика в голову. Он прижался к ней, растерянный. Они ехали первое время в полном молчании.

Молчание нарушила Нигяр. Стараясь в полумраке машины получше рассмотреть лицо Фазлура, испытывая странное чувство жалости от сознания, что она должна расстаться с Азламом, она сказала:

— Азлам, куда отвезти тебя? Не надо, чтобы ты с перевязанной рукой шел слишком много…

— Отвезите меня… — Он назвал площадь недалеко от квартала, где жил.

Вышли из машины все трое, и Азлам, как котенок, потерся головой о мягкую руку Нигяр.

— А что ты скажешь, мальчик, когда тебя спросят, где ты встретился с ножом? — сказала Нигяр, гладя его по голове.

— Что я скажу? Я скажу, что я поранил руку, споткнувшись о железный обруч, когда бегал со змеем. Железный обруч почти так же режет руку, как нож. Я раз налетел на него, но, правда, обрезал не руку, а ногу.

Он побежал по улице под тенистыми деревьями, встряхивая перевязанную руку, вздыхая и спотыкаясь о толстые корни, бормоча разочарованно: «Так вот что такое подвиг!»

Фазлур и Нигяр, отойдя несколько шагов от машины, посмотрели друг другу в глаза, и Нигяр осталась довольна, что Фазлур стоял перед ней ничуть не взволнованный, такой же спокойный, как всегда.

— А шофер? — спросил Фазлур тихо.

— Что шофер? — так же тихо спросила Нигяр.

— Он знает, кого он вез?

— Я не знаю, знает ли, но он не предаст.

— Почему ты так думаешь? Ох, Нигяр!

— Потому что у меня был с ним прямой разговор, и он сказал: «Я никогда не был предателем».

— И ты поверила? Почему ты стала такой легковерной, Нигяр? Ты понимаешь, что я боюсь не за себя. Наш друг должен быть в настоящей безопасности. Тут надо верить не каждому человеку.

Он посмотрел на Нигяр внимательно и увидел, что у нее усталое лицо и усталые глаза. Ему стало жаль ее, и он смягчил свои слова:

— Ну, я думаю, что в этом человеке мы не ошибемся?

— Нет, — сказала она.

— А почему? — с внезапной резкостью спросил Фазлур. Он сам не хотел этого, но получилось резко.

— Почему? Потому, что он коммунист, а коммунисту можно всегда верить. Правда, Фазлур?

— Умар-Али коммунист?

— Да. И я знаю, хотя он будет это отрицать. Но он коммунист… А теперь нам надо ехать.

— Куда же мы поедем?

— Мы поедем к нам.

— К вам? Ну конечно, мы отвезем тебя. Я дойду пешком и прошу ссадить меня недалеко отсюда. Не надо, чтобы нас видели вместе.

— Нет, — с мягкой настойчивостью сказала Нигяр, — именно надо, чтобы нас видели вместе в этот вечер… И поэтому ты поедешь к нам…

— Зачем?

— Послушай меня и не возражай. Ты думаешь, Нигяр нежная, тонкая, ее нужно беречь от ветерка и холода. А Нигяр грубая, сильная, — она засмеялась, — и не боится ничего.

— Ну, ну, Нигяр, не клевещи на себя и оставь грубость и силу другим девушкам.

— Не думай, что я умная и что я храбрая. Я глупая, и я трусиха. Но мы поедем к нам. Я тебя представлю дяде. Он уже знает о тебе от меня. Я давно говорила с ним о тебе и сегодня утром тоже. Мне это пришло в голову как-то сразу. Я проснулась и все думала о том, что будет. И вот что мне пришло в голову. Я тебя представлю дяде. Дядя с ума сходит от идеи объединения мусульман всех стран. Он очень любит говорить на эту тему. Скажи ему, что ты читал его последнюю статью об исламе сегодня и что она производит впечатление на студентов. И я устрою тебя на машину, с которой едет один путешественник…

— Какой путешественник? — сказал Фазлур. — Мне кажется, что я читаю книгу о ком-то, кого зовут Фазлур, но этот Фазлур не я.

— Подожди. Этот путешественник — американец, любитель природы, собирающий материал для географических журналов. Он едет в твои места. С ним поедет Умар-Али. Я подкину тебя к нему. Ты тихо уедешь на время из Лахора. На время; потом ты вернешься, а сегодняшний скандал уже все забудут. Дома я тебе скажу, как надо говорить с дядей, а теперь поехали. И при Умар-Али мы уже не будем говорить об этом. Это не нужно. А теперь едем, а то я боюсь не застать дядю дома. Он куда-то собирался сегодня вечером.

Они вернулись в машину и сели рядом. Они сидели рядом так естественно, точно возвращались из гостей, где все, смотря на них, спрашивали, когда они поженятся. Эта мысль пришла в голову Фазлуру, и он засмеялся. Посмотрев на него, Нигяр ничего не сказала, крепко сжала его руку и так держала ее в своей, пока они не доехали до богатого въезда во двор дома Аюба Хуссейна.

…Азлам сидел на бочонке, как на троне, за своим домом на маленькой лужайке, где паслась коза и бегали пестрые цыплята, и три мальчика сидели перед ним на траве и с жадным любопытством слушали рассказ Азлама о происшествии, которого он был участником.

Он говорил о драке так, что мальчики урчали от удовольствия.

— Один дурак угрожал ножом хорошему человеку. Я схватил и выбил нож. Я не выбил нож сразу, но я сорвал покрывало с этого человека, и он не смог меня убить, а только поцарапал…

— Это сделал ты?

— Я, — сказал он, показывая узкую багровую полоску на руке. И, уже не зная, чем кончить, и боясь погружаться в подробности, он, соскочив с бочки, воскликнул: — А знаете, что вот это называется подвигом, а может быть, даже революционным! Но об этом вы дайте клятву молчать!

Глава 8

— Молодым людям свойственны порывы и желание в двадцать четыре часа переделать все так, как им кажется нужным, — говорил Аюб Хуссейн, раскуривая толстую сигарету крепкого черного табака; сигареты делались для него специальным знатоком, табачным мастером, который в молодости делал такие же сигареты для его отца. — А между тем как раз ни одна из проблем, стоящих перед нами, не решается ни в год, ни в два года… Мы не можем оставаться страной, поставляющей на мировой рынок только сырье. Что происходит сегодня? Мы продаем Индии, например, джут по сто рупий за тонну. Она продает его любой нуждающейся в джуте стране — в Южную Америку, скажем, — по цене, в три раза большей. Эта южноамериканская страна, получив джут, охотно отдает Индии свой сахар, — отдает дешево, так как ей некуда его девать. Мы покупаем у Индии этот сахар и платим вдвое дороже, чем он стоит. Так мы получаем страшный убыток, приблизительно в полмиллиона рупий. Мы должны преодолеть эту зависимость. Для этого нам надо работать с засученными рукавами. Надо улучшать обработку земли, надо дать волю промышленности. У нас после раздела осталось всего только двадцать хлопчатобумажных фабрик, а в Индии их восемьсот; у нас фабрик, обрабатывающих джут, не больше, чем пальцев на одной моей руке, а в Индии их свыше сотни. Мы должны стремиться повысить жизненный уровень населения, изжить голод, дать выход предпринимательским силам, разрыть наши недра. Этого не сделаешь никакими демонстрациями и никакими лозунгами. Надо всем сотрудничать с правительством и верить, что им руководят добрые намерения…

Фазлур слушал терпеливо. Он прекрасно знал этот сорт просвещенных коммерсантов, так легко говорящих о самых трудных проблемах народной жизни. Их воображение мчится, как машина по асфальтированной дороге, и не хочет остановиться. Зачем же сворачивать на проселок, где тебя ждут неприятности с первых шагов? Временами он ловил умоляющий взгляд Нигяр, очень боявшейся, что невоздержанный Фазлур в минуту разрушит все ее планы и погубит дело своим безжалостным отпором увлекавшемуся Аюбу Хуссейну.

Но Фазлур молчал, и его молчание можно было истолковать как знак почтительного внимания. Аюб Хуссейн продолжал, сев на своего конька:

— Мы еще только начинаем свою историю. И уже сегодня мы не можем не привлечь к себе внимания со стороны других исламских стран, потому что для каждого мусульманина наша страна является вдохновляющим примером, стоя во главе исламского мира.

Потушив сигарету о край узорной бело-розовой раковины, служившей пепельницей, он повернулся всем телом на низком диванчике и сказал, стараясь быть как можно более торжественным:

— Задача молодого поколения заключается в том, чтобы, овладев всеми современными знаниями, работать на пользу народа. Молодежь должна проникнуться всей сущностью ислама, поверить в то, что сила духовного преображения страны лежит в идее халифата. Я не говорю, — он потряс своей мягкой, но властной рукой с короткими пальцами, на которых блеснули кольца, — что мы должны остаться фанатично ограниченными людьми. Да, среди нас есть и такие, которые не отделяют прошлое от будущего. Я говорю о том, что мы вдохнем новое содержание в древнюю идею, — ну, скажем, так же, как Англия, создавая свою мировую империю, не копировала ее с Древнего Рима. Но это станет возможным, если будет достигнуто подчинение своей личной жизни и жизни народа новым истинам, имеющим силу народной, вековой традиции. В этом единстве нации мы поведем за собой все мусульманские страны Востока.

Он сделал передышку и отхлебнул из маленькой любимой зеленой чашки густого ароматного чая, сложил ручки на животе и смотрел на Фазлура веселыми и довольными глазами, как будто полдела уже сделано.

Тут Фазлур сделал свой первый дипломатический ход, чтобы не ввязываться в скучные и не нужные ему споры с этим торжествующим, самодовольным философом. Он сказал:

— Ваша последняя статья о новом звучании ислама полна глубоких мыслей и имеет среди студентов несомненный успех.

Аюб Хуссейн покраснел от удовольствия.

— Я так и думал. Мне очень приятно это слышать. Вы согласны, что в этом направлении и нужно работать отцам и детям? Зачем мы будем углублять небольшую борозду наших естественных разногласий, допустимых противоречий до размеров борьбы, до размеров национального бедствия? Мы должны объединить свои усилия на пользу народа, который только что освободился от самою тягостного ига в своей истории. Для молодых людей должно быть незабываемым то священное воспоминание ислама, когда из глубины Аравии явились такие свежие, такие молодые силы, что в самое короткое время они уже штурмовали слабую Европу, которая не могла им ничего противопоставить. Если бы французы проиграли битву с арабами, когда те ворвались во Францию, в Кембридже и Оксфорде сегодня бы носили тюрбаны и изучали Коран и муэдзины кричали бы с башни Тауэра на весь Лондон. Чего нет, того нет. Но сегодня есть плод нашей борьбы, борьбы и победы: исламский Пакистан. Пакистан — какое имя! Как чудно нашел это название наш златоголосый Икбал. Разве отсюда не может родиться великий порыв новой энергии, который увлечет всех мусульман? И не надо выдумывать ничего нового. Душа человека одна во все века, так же как и Коран один. И прав был Омар, наш великий халиф, когда на просьбу Магомета дать ему перо, чтобы написать последнее послание на ложе смерти, сказал пророку, что пера он не даст, так как добавлять ничего не надо: «Нам довольно божьей книги».

Его красноречие иссякло. Он допил чай, отодвинул чашку, и тут Нигяр поняла, что наступила решающая минута. Она боялась посмотреть на Фазлура и горько упрекала себя за то, что поставила его в такое положение. Чем он может ответить? Он сейчас разразится самым непристойным детским смехом, и Аюб Хуссейн выгонит их обоих из своего дома.

Но Фазлур, согнав тень мгновенной веселости со своего смуглого решительного лица, сказал тихо:

— Но ведь иностранцы не позволят нашей стране стать сильной, и они помешают всем тем высоким планам, о которых вы так прекрасно говорили сейчас, а значит, и всему развитию Пакистана. Что делать нам, чтобы они под видом друзей не присвоили себе наших богатств?

Одну минуту Аюб Хуссейн недоумевающе гладил переносицу, сняв свои большие очки, потом протер их шелковым платком, и вдруг его помрачневшее лицо оживилось, точно он вспомнил что-то, о чем забыл сказать. Он оставил ораторский тон и сказал очень просто:

— Я стою за самые широкие торговые отношения со всеми странами. И когда я говорю о Коране, не надо понимать меня, что я призываю завтра завоевывать земли наших соседей, проникнуть до Каспийского моря и вернуться в Дели. Я хочу мобилизации духовных и физических сил. Иностранцев мы должны терпеть. Я скажу, что не люблю англичан, я бы никогда не хотел видеть иностранца, который на моей земле диктует мне свои условия, но я бы всегда приветствовал его как торгового гостя. Что касается иностранцев-предпринимателей, то мы позволим им искать у нас минералы и нефть, ставить заводы, но чтобы они сами не распоряжались ни нашим сырьем, ни валютой, которую мы не дадим перекачивать за границу.

Мы учредим над ними такой контроль, что они не смогут наступить нам на горло. Мы будем строго следить за их действиями. Мы отличаем иностранцев от иностранцев. Тех, кто враждебен нам и хочет нас снова закабалить, мы отделим от тех, которые приходят с открытой душой и способствуют культурному общению, не имея никаких тайных намерений. Таких иностранцев наш старый закон гостеприимства требует принимать как дорогих гостей, и этому закону мы остаемся верны. Дорогой Фазлур, ты сам убедишься в этом, когда будешь сопровождать нашего гостя — американского ученого, путешественника, которого зовут Фустом. Это очень большой знаток азиатской природы и нашей страны в частности. Он прекрасно знает Кашмир. Он смелый человек, он горовосходитель. Как раз это натура, противоположная империалисту. И надо, чтобы побольше таких людей бывало у нас.

Воспользовавшись поворотом разговора, Фазлур отвечал со сдержанной вежливостью:

— Я буду вам чрезвычайно благодарен, если услышу немного о его намерениях, чтобы суметь устранить все препятствия и помочь ему в исполнении его желаний…

— Я не знаю подробно, что он хочет увидеть. Но он будет путешествовать до Читрала…

— Он едет в Читрал? — спросил Фазлур. — В самый Читрал?

— Кажется, да. Ну, он будет фотографировать, ему нужны снимки пейзажей, быта людей, их занятий. Он это делает для передовых американских научных журналов. Он, наверно, захочет говорить с местным населением, возможно, захочет поохотиться, посмотреть Тирадьж-мир. Я не имею представления, что это за края. Я никогда там не был.

— Он хочет совершить восхождение на Тирадьж-мир? Но еще ни один человек не мог его победить… Я читал в газете, что норвежцы собираются взойти на него…

— Я ничего не читал про норвежцев, — сказал Аюб Хуссейн, — но ты ведь хорошо знаешь те горы.

— Я там родился, — сказал Фазлур, — я сын старого охотника и очень благодарен вам, что вы даете мне возможность сопровождать такого большого человека.

— Я тоже очень рад, — сказал Аюб Хуссейн, бросив взгляд на взволнованно следившую за беседой Нигяр. «О, между ними несомненно что-то больше дружбы, — подумал Аюб Хуссейн, — и очень хорошо, что я отошлю его подальше в горы; а потом посмотрим, что это за явление, которое пока что мне не очень нравится. Это скрытный человек. Что у него на уме, не разберешь. Пусть уезжает подальше и поскорей…»

— Что ты скажешь, Нигяр? Ты видела господина Фуста, и он, кажется, на тебя произвел впечатление. Может быть, ты тоже хочешь поехать в горы?..

Нигяр, застигнутая врасплох, покраснела и сказала в ответ:

— Господин Фуст — очень опытный рассказчик, так же как и турист. Его можно слушать сколько угодно, но в горы я не очень хочу… — Она засмеялась.

— В горы тебе не нужно ехать, — сказал Аюб Хуссейн, — ты слаба для гор. В горы должны идти такие дети гор, как Фазлур. — «И не спускаться с гор», — хотел он добавить, но удержался. — Я скажу американцу, что он получит замечательного шофера-солдата и чистокровного горца. Хороших встреч и счастья в пути!

Когда Аюб Хуссейн простился и покинул комнату, заявив, что ему время ехать в один дом по делу, Нигяр сказала Фазлуру:

— Я так боялась, что ты станешь ему противоречить и все погибнет…

— Он сумасшедший, — отвечал Фазлур. — В его голове полное смешение всех несоединимых вещей. Я сдерживался, как ты видела, сколько мог. Если бы не ты, я устроил бы сегодня вторую тамашу, как там, на старой улице.

— Тсс! — Нигяр шутливо приложила палец к губам. — Ты не прав, он не сумасшедший, он хитрый, очень хитрый человек. Меня он искренне любит, как родную дочь, но он не добр к людям. Он любит показать себя демократом, но он тут же будет доказывать, что ислам — самая демократическая религия на свете. «Посмотрите на ее обряды или войдите в мечеть. Никаких украшений, мешающих сосредоточению, никаких излишеств культа». О, он может много и долго говорить, Фазлур!

Он взглянул на нее, и ему стало не по себе от ее острого, напряженного взгляда. Она положила свои руки ему на плечи и сейчас же, словно испугавшись, сняла их. Она взялась за край стола и стояла в оцепенении. Потом оно сбежало с нее, она кусала губы, точно то, что она хотела сказать, было мучительным и вместе с тем от этого нельзя было уклониться.

— Фазлур! — выговорила она с глубоким вздохом, беря его за пуговицу. — Фазлур, мне очень тревожно. Не нужно тебе ехать с этим американцем. Не надо тебе быть с ним, не надо… Я не хочу…

— Нигяр! — воскликнул Фазлур, чувствовавший себя неуютно в этой чужой и тихой комнате. — Что ты говоришь? Почему я не должен ехать, скажи? Почему тебе тревожно? Ты что-то знаешь?

— Фазлур, нет, я не могу сказать…

— Нигяр, если это так серьезно, я должен все знать. Зачем мы вели этот разговор с ним?.. — Он не хотел произносить имени хозяина дома.

— Я не могу от тебя скрыть, Фазлур. Ты поедешь с тем человеком, с американцем, по чьему слову отдан приказ об аресте Арифа Захура…

— Не может быть! Ты ошибаешься, Нигяр! Откуда ты это знаешь?

— Я не ошибаюсь. Я все знаю точно…

— От кого? Теперь ты скажешь?

— Скажу: от Салихи Султан. У Аюба Хуссейна нет от нее тайн. И я тебе говорю, дорогой: берегись этого человека. Брось его, как только въедешь в горы, и иди домой. Не будь с ним. Уйди от него как можно скорее. Он не тот, кем является перед людьми. А кто он, я не знаю. Он плохой человек. И ты поедешь с ним? Останься, Фазлур, я тебя умоляю! Я не буду спать, мне все будет казаться, что с тобой что-то случится…

Фазлур слушал с застывшим лицом, скулы его стали совсем каменными.

— Нигяр, может быть, я ослышался? Ты сказала, что американец есть тот самый человек, по слову которого отдан приказ о немедленном аресте Арифа Захура?

— Да, — сказала Нигяр.

— Скажи мне еще: он, — Фазлур снова не назвал имени купца, — не хочет подготовить мне ловушку в этой поездке?..

— Нет, он тебя не знает. Я говорила ему о тебе. И он не разговаривал бы с тобой так, как он говорил. И зачем ему губить тебя?.. Ты ему интересен как представитель студенческой молодежи. Он заискивает перед ней и ищет в ней опору. Но он, конечно, почувствовал, что ты не его поклонник.

— Американец тоже не знает меня. Рекомендация слишком серьезна. Значит, он тоже не может меня ни в чем подозревать?

— Да, это так, но мне все это не нравится, Фазлур. Не надо тебе ехать с ним. Я раскаиваюсь, что я сама все это придумала, теперь мне страшно…

— Нигяр, милая моя Нигяр! Я поеду с ним. Верь в Фазлура. Он не пропадет. Да еще в родных горах. Ты веришь?

— Верю, — сказала сквозь слезы Нигяр, — верю и боюсь!

Глава 9

Они сидели в номере Фуста. В решетчатых дверях возникали и таяли солнечные искры, духота сочилась из дивана и из всех швов старой черной кожи, которою была обита мебель. Бронзовые подсвечники, казалось, таяли от жары, и из пасти камина шел черный зной, хотя в нем не было ни уголька. Занавески у открытого окна не колыхались. На галерее, выходившей на главный двор, не было ни одного человека. Номер справа занимал Гифт; номер Фуста был угловой. Разговаривать можно было совершенно свободно.

— Вот мы и увиделись снова, — сказал Фуст, развалившись на диване и положив ногу на спинку стула. — Ну что же, дорогой доктор, нам придется выручать из беды этого беднягу Кинка и вместе с ним этого вечного неудачника Чобурна. Помните, как его сбросили в Таиланде на парашюте, и он повис на дереве вниз головой, и его чуть не съели потом крокодилы? А в Бирме его искусали в джунглях какие-то ядовитые муравьи, он разбух, как губка, и потом отпухал неделями. В Индии он потерял машину и важные документы, которые только случайно нашлись. А Кинк делит с ним все напасти за компанию.

— Они попали в тяжелую историю, — сказал Гифт. — Я даже не знаю, как они из нее выберутся.

— Они сами не выберутся, но мы им поможем, Гифт. Для этого-то, Гифт, мы и пожаловали сюда. Дожидаясь вашего приезда, я не спал ночей и много думал над картой. Кое-какие вещи я вспоминаю невольно, хотя их, может быть, не следовало бы вспоминать.

— Что же вы вспоминаете? — спросил Гифт. — Свою молодость? — Он засмеялся как-то нехорошо. — От таких воспоминаний приходит бессонница.

— Нет, я вспомнил не молодость, я вспомнил Белое Чудо…

Наступило молчание. Какой-то залетевший комар жужжал тонко в комнате, и где-то в городе били часы. Со двора долетали глухие всплески голосов, шорохи и внезапные гудки машин.

— Я бы предпочел больше этим не заниматься, — сказал Гифт. — Когда я вспоминаю это, у меня дрожат ноги и я должен срочно выпить…

— Пожалуйста, — сказал Фуст, — виски на камине, содовая рядом.

Гифт встал с кресла, подошел к камину, налил в стакан виски, добавил содовой, поболтал, встряхнул стакан, сделал один глоток и, не садясь, продолжал:

— Пожалуйста, не выдумывайте ничего похожего. Какого черта вам пришел в голову этот кошмар?!

— Кстати, Гифт. Вы не можете забыть Белое Чудо. Я тоже… Вы не хотите его вспоминать. Я тоже. Но ведь оно связано с теми двумя. Ведь мы с вами перебрасывали их тогда в Китай. Это было очень нелегко, как вы знаете. Теперь, через два года, они идут обратно по такой дороге, что лучше о ней не думать. Если мы их не выручим, им конец. Вот почему я вспомнил Белое Чудо. Какой трудности была экспедиция! Я чуть не погиб, а бедный Найт там остался навсегда. И как странно, Гифт, он, не знавший нашей тайны, только догадывавшийся о ней, погиб, а мы, мы живы! Я так хорошо вижу горцев, этих дурацких парней из Хунзы, которые вызвались его спасти и сами погибли. Когда я вспоминаю об этом, я не могу остановиться, как будто один мертвец тянет за собой и остальных мертвецов. А как он кричал, как пронзительно и жутко кричал последние дни! Он не хотел умирать. Гифт, очень не хотел умирать.

Гифт выпил свой стакан виски, раскурил трубку и стоял, окутанный голубым облаком. Он разогнал его рукой и сказал:

— Исповедуйтесь, Фуст. Я люблю, когда вы исповедуетесь. Мне тогда хочется петь мои любимые строки:

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне…

— Не повторяйте этой глупой песни! — воскликнул Фуст. — Вы же знаете, что я терпеть ее не могу!

— Не буду. Продолжайте. Скажите обо всем, что вас мучит, и я отпущу вам грехи, — я, простой дорожный строитель и специалист по горным дорогам…

— А, это придумано неплохо! — сказал Фуст. — У вас есть еще чувство юмора, Гифт. Меня мучают две вещи, с тех пор как я приехал из Индии. В Амритсаре я встретил советскую делегацию. Вернее, я с ней летел из Дели и сначала не знал, что это за люди. Их встретили сикхи так, как будто советские казаки уже поят своих лошадей из озера Вулар. А я стоял, ждал и не мог пройти в вокзал аэродрома, пока они обнимались.

— И вам это очень не понравилось? — спросил Гифт.

— Я был вне себя…

— Напрасно, привыкайте к таким вещам, Фуст.

— Идите к черту!

— Прощаю вашу ярость по отношению к советской делегации и разделяю ее. Дальше!

— В Дели я видел погребальные костры…

— Что вы там искали? Объект для цветного фото? Что же вы там возненавидели? Опять были советские представители?

— Нет, проклятый индиец вытащил из груды мокрой грязи и жженых костей золотой зуб… Вытащил его пальцами ноги… Отвратительно…

— О! — Гифт налил себе второй стакан виски. — Золотой зуб мертвеца — хорошее название для кинофильма! Чем же беспокоит этот золотой зуб? Болит по ночам? Фу, я чувствую, что сказал мерзость…

— Иногда мне всю ночь видится этот индиец и этот золотой зуб, будь он проклят!

— Я сниму с вас это наваждение. Вы устали, Фуст. Это настоящая усталость. Я буду думать за вас, а вы отдыхайте. С чего начнем?..

— Начнем с того, как мы будем спасать Кинка. И, конечно, Чобурна. Это такие же сиамские близнецы, как Фуст и Гифт, не правда ли? Красные уже хозяева в Урумчи, и в Кашгаре, и в Яркенде. Наших близнецов загоняют, как коз. Что мы сделаем с вами, Гифт?

— Возьмите карту, Фуст…

— Не надо. Я знаю карту так, будто она все время лежит передо мной. Вы забыли, что я страдал последнее время бессонницей.

— Тогда отыщите вашим духовным оком перевал Барогиль, он ведет из верховьев долины реки Ярхун в Вахан. Нашли?

— Это тот, что рядом с перевалом Шавитахт!

— О, у вас отличная память! Да, они рядом. Мы с вами пройдем этим перевалом в Вахан и будем продвигаться в район Вахджира. Представляете?

— Представляю, — сказал с закрытыми глазами Фуст, так уверенно, как будто он действительно отыскивал на карте названия. — Дальше!

— Дальше, к Вахджиру выводит тропа по Кара-Чокуру из Шагалитика. Уточнять больше нечего. Если они будут живы, они выйдут к нам этим путем. Так, по крайней мере, они сообщили через Уллу-хана, который уже отправлен мной в эти края. Если им не удастся этот вариант, они пойдут на юг — в Тибет. Об этом мы узнаем своевременно.

— У них есть радиопередатчик?

— Пока есть…

— Что значит «пока»?

— Вы представляете, что их преследуют и они каждую минуту могут потерять лошадей и должны будут в этих дебрях идти пешком? Какие еще там неприятности у них на пути, нетрудно представить.

— У нас нет радиопередатчика. Очень жаль!..

— Да, очень жаль. Хорош был бы любитель природы и член Гималайского общества, путешествующий в целях познания и совершенствования с радиопередатчиком. Эта роскошь не для нас…

— Но у Уллы-ханаесть.

— Есть, все в порядке. Даже если бы и не было радиопередатчика, Улле-хану все известно, на то он Улла-хан.

— Теперь, — сказал Фуст, — закройте глаза вы. Мы с вами едем через Равальпинди, Малаканд, Читрал. По Ярхуну вверх, сколько можем… Там, на Барогиле, будет еще снег…

— Может быть, и нет. Это мы узнаем на месте, в Читрале.

— В этот раз любитель природы, Фуст, известный горный путешественник, и Гифт, специалист по горному дорожному строительству, совершают научно-спортивную экскурсию. Перешагнув через перевал Барогиль, они хотят пройти по горам Вахана и вернуться через перевал Дора в Читрал, чтобы сделать разведку подступов к Тирадьж-миру с целью подготовки первовосхождения на этот семитысячник. Как вам это нравится?

— Мне — очень. Этот маршрут понравится и вам, потому что за Барогилем советская граница так близко, что с помощью бинокля вы кое-что увидите на советском берегу Пянджа. Предмет вашей любви будет перед вами. Скажите, в Лахоре вы хорошо провели время?

— В общем, хорошо. Поручение, о котором вы знаете, я выполнил. Состоялось важное свидание. Последствия этого свидания должны быть превосходными: Захуру конец! Что касается нас, все устроено: у нас будет «додж» с опытным шофером-солдатом, демобилизованным из армии, и с опытным проводником — молодым горцем, уроженцем Читрала. Вы были когда-нибудь в Читрале?

— Нет.

— Я тоже. Но у нас с собой есть обычное горное хозяйство: штормовые костюмы с двойной теплой подкладкой, шерстяные куртки и брюки, ботинки с меховой прокладкой, подшлемники, спальные мешки и два ледоруба. Есть гималайка, она удобна в пути. Нам хватит. Я велел Улле-хану приготовить за перевалом теплые вещи, палатку и продукты, чтобы экспедиция выглядела солидно.

— Вот мы и опять в дороге, доктор. Налейте мне, только не виски. Я хочу попробовать пинджину. Джин там, в той комнате, поищите в шкафу. Мне лень встать, я так хорошо устроился…

Гифт пошел за джином. Потом он закричал из другой комнаты:

— Тут какая-то шкатулка, что в ней?

— Если вы так любопытны, то принесите ее сюда и раскройте.

Гифт появился с бутылкой джина, флаконом хвойной эссенции и коробкой, из которой он извлек миниатюру.

— Это ваша лахорская добыча? — спросил он, налив джин, добавив несколько капель хвойной эссенции — такая смесь называлась пинджином — и подав пахнущий сосной напиток Фусту.

— Осторожней, Гифт. Это могольские принцессы, играющие в поло. Им скоро будет двести лет. Это подарок.

— От женщины?

— Нет, Гифт, увы! Кстати, не встретили ли вы в Кабуле очаровательную Элен Ленсмонд?

— Почему она должна быть в Кабуле? — сказал Гифт, рассматривая миниатюру. — По-моему, она не такая старая…

— Кто вам сказал, что Элен старая?

— Я не про Элен, я про миниатюру.

— Миниатюра подлинная, эксперт клялся, что она копия того времени. Правда, эксперты всегда утверждают то, за что им хорошо заплатили. Так вы не встретили Элен в Кабуле? Я слышал от кого-то, что ее видели там…

— Нет, ее не было при мне в Кабуле. Она была, по-моему, в Индии, я встречал ее в Симле, а где она сейчас, не знаю. Она слишком деловая, такая женщина не для меня… Вы с ней хорошо знакомы?

— Хорошо знаком. Вы ничего не понимаете в женщинах, Гифт, если говорите, что в Элен только деловитость. Я познакомился с ней в Непале и совсем не на деловой почве. Я жил с ней в Кашмире. Это были веселые дни, как раз перед нашим восхождением. Я победил ее раньше, чем Белое Чудо…

— Белому Чуду мы даже не успели объясниться в любви, как уже в панике отступили. Нет, я не встречал Элен Ленсмонд в Кабуле. А Афганистан… что сказать…

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне…

— Когда вы это поете, — сказал Фуст, — мне хочется кусать ближних…

— Почему это вам так не нравится?

— Мне не нравится, что вы начисто забыли всю песенку и поете ужасным голосом бессмысленные строки. Ведь признайтесь, вы забыли, откуда это к вам пристало?

— Это помогает мне жить… Как родимое пятно.

— Что за чушь! Как может помогать жить родимое пятно?

— Когда смотришь на него, вспоминаешь детство и всякие другие времена. Так и эти строки. Когда я их пою, они меня веселят. Когда у меня плохое настроение, они возвращают мне бодрость, и я благодарен им…

— Я их не выношу, просто не выношу в вашем исполнении! И думаю, их никакой человек не выдержит.

— А они очень понравились одному молодому человеку, хорошей фамилии, с удивительной профессией, что-то вроде искателя черепов, с которым я ехал из Кабула в Лахор. Это — мое приобретение, которое вы оцените…

— Что я должен оценить? Ваш вкус или ваше знание людей?

— Во-первых, вы оцените мой выбор, так как вас это развлечет; во-вторых, он чрезвычайно законченный патологический тип, и это вам тоже доставит большое удовольствие. Не каждый день попадаются такие цельные экземпляры. Он ярый сторонник мира и враг войны.

Фуст переменил позу и, положив обе ноги на валик дивана, стал искать спички, чтобы раскурить свою трубку. Найдя спички, он сказал, глубоко затянувшись:

— Прекрасно. Дальше вы скажете, что он враг империализма и ярый фанатик-коммунист…

— Нет, этого я не скажу. Это оригинальное научное явление, совершенно не испорченное, как цыпленок, только что вылупившийся из яйца, с наивными до дикости представлениями о действительности. У него не мозги, а розовые хлопушки с рождественской елки. У него глаза ангелочка и задиристость щенка.

— Почему вы сейчас хотите говорить о нем?

— Потому что я обещал ему, что встретимся еще раз в Лахоре, перед его отъездом в Индию. Если он появится, я хочу, чтобы вы не удивились…

— Я не удивлюсь. Я уже представляю себе это ваше новейшее открытие…

— Он просил меня рассказать что-нибудь экзотическое. Я рассказал ему историю шествия проституток в Карачи с петицией, над которой мы оба смеялись до слез. Он допытывался, кто писал им петицию. И даже думал на меня. Вы знаете эту историю?

— Да, но я не знаю, кто писал эту петицию…

— Ее, сказать по секрету, писал наш общий друг, Ассадулла-хан.

Фуст засмеялся и выронил трубку. Она упала на пол, и он нагнулся, чтобы поднять ее. Гифт сказал.

— Правда, трудно было бы угадать, что в таком жестоком сердце столько поэзии. Он признался мне в одном загородном доме, когда мы забавлялись как могли…

— И где вас благодарили эти гурии за то, что вы спасли их для просвещенного человечества…

— О, это были гурии, действительно неистощимые в своей благодарности!

— Еще бы! — сказал Фуст. — А вы грязный человек, Гифт. И вас вечно тянет в какие-то дыры…

— Из которых я вылезаю, чтобы идти с вами в вышину. Это же вы горный специалист, а я только мощу горные дороги. А мой мальчик, которого зовут Гью Лэм, — это веселый молодой человек. В самом деле, если он придет, вы повеселитесь…

Не успел он окончить фразу, как в решетчатую дверь осторожно постучали.

— Как в театре! — отозвался Фуст. — Войдите.

В комнате появился очень аккуратный, предупредительный, легкий, как облачко, румяный молодой человек. Фусту стало ясно, что перед ним Гью Лэм.

Смотря на Фуста, не переменившего позу, Гью Лэм остановился в нерешительности, смущенный, как будто не видел Гифта, сидевшего у камина.

— Мне сказали, что мистер Гифт здесь.

— Вот он! — сказал Фуст, не делая никакого жеста.

Гифт обнял Гью Лэма за талию и, повернув его к дивану, с торжественностью в голосе произнес:

— Старина, имею честь представить известного путешественника, горного туриста, члена Гималайского клуба, моего друга мистера Джона Ламера Фуста.

Фуст протянул руку, которую Гью Лэм пожал с таким чувством, как будто это был по меньшей мере президент Британского географического общества.

— Это — молодое научное светило Гью Лэм, специалист по антропологии и краниологии — кажется, так? — и мой спутник.

— Да, да, это так, — говорил еще полный смущения Гью Лэм. — О, я очень тронут! Я не помешал вам? Вы, наверное, говорили о будущей поездке?

— О какой поездке? — спросил, насторожившись, Фуст и даже сел на диване.

Смотря на него невинными глазами, Гью Лэм ответил твердо:

— Мистер Гифт говорил мне, что вы с ним собирались в туристическую поездку в горы, — кажется, в Кашмир. Или, простите, я ошибаюсь и все перепутал. Я, знаете, часто все путаю. Я знаю, что сказал очень неуклюже… Пожалуйста, я прошу простить меня…

— А, нет, нет, да, да! — сказал Фуст. — Мы говорили перед вашим приходом о небольшой горной прогулке. У меня есть задание одного географического журнала и научного горного общества. Вы знаете перевал Барогиль и гору Тирадьж-мир? — спросил Фуст, пуская клуб дыма из своей трубки в лицо Гью Лэму.

Гью Лэм отшатнулся от дыма, но восторженно глядел на Фуста.

— Я ничего не знаю. Простите, я новичок в этих местах и в горной области. Я слушаю вас. Мне доставляет большое наслаждение видеть такого известного исследователя гор перед началом нового путешествия.

Фуст встал с дивана и прошелся по комнате.

— Вы пьете виски или джин? — спросил он более мягким голосом. — Есть и лимон, есть содовая…

— Пью, — сказал Гью Лэм скромно. — Как-то, знаете, привык и пью. Я не скажу, чтобы мне очень нравилось, и моя жена не поощряет, говорит: «Не пей много, пей — когда хочешь». А здесь, говорят, надо пить для профилактики. Помогает от малярии и от желудочных заболеваний. Но я вас перебил, прошу прощения. Если у вас правда деловое свидание, я могу уйти. Но мне ужасно хотелось после той поездки увидеть еще раз мистера Гифта и познакомиться с вами, мистер Фуст. Мистер Гифт — такой интересный спутник в дороге! Он так хорошо поет одну песенку! Я даже ее вспомнил, правда не всю.

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне… —

спел он нарочно мрачным голосом, подмигнув заговорщицки Гифту. Последний стоял у камина и короткими глотками тянул сода-виски.

Фуст съежился и зло посмотрел на Гифта. Гифт ответил на его взгляд смехом:

— Я был прав! Видите, какой чудный мистер Гью Лэм. Ваше здоровье!

— Садитесь, — сказал Фуст и сам сел у стола, против Гью Лэма, налил ему виски, и тот сразу выпил.

По его храброму жесту, в котором был какой-то вызов, почти мальчишеский, Фуст понял, что он отчаянно наивен в самом деле, и сказал вежливо, но колко:

— Правда, вы такой молодой и занимаетесь черепами допотопных мертвецов? Как это вам разрешила мама?

Гью Лэм взглянул на него и решил, что он не должен обидеться, что это только шутка, и так же шутливо ответил:

— Но если бы мы не исследовали черепа, мы бы не знали, от кого происходим, и мама мне разрешила этим заниматься, как и ваша мама разрешила вам такое рискованное дело, как горы…

Фуст налил ему еще виски, но Гью Лэм поспешил сильно разбавить его содовой. Он сам начал говорить, не дожидаясь вопросов:

— Вы знаете, это страшно занимательно, — нет, это не то слово! Ну, ведь каждому, даже самому крошечному народу хочется знать, откуда он; в нем живет национальное чувство, и вот он погружается все глубже в древность и вдруг находит подтверждение того, что его герои и боги жили еще в доисторические времена. Но ведь это радость одного крошечного народа, а если великие народы углубляются в поисках прошлого в тьму времен, то какое это захватывающее и величественное зрелище — доисторическое прошлое, лежащее перед глазами современного общества!.. Ведь это наука, разоблачающая суеверие и пережитки религий! Когда какой-нибудь зуб мамонта чтили столетиями как реликвию веры и в Испании он лежал в соборе в Валенсии и его принимали за зуб святого Христофора, святого великана, то ведь в этой наивной вере отражалось народное чувство: народ верил, что если был святой великан, то и зуб у него должен быть большой…

«Черт с его зубом!» — подумал Фуст. Он понял, что снова придет бессонница и этот индиец будет тыкать палкой в сожженные кости…

Фуст, сплюнув и поколотив трубкой о каминную решетку, спросил Гью Лэма:

— Ну хорошо, но что вам сказала бы ваша наука про меня?

— Про вас? — удивился Гью Лэм. — Но вы не доисторический человек. А, вы хотите узнать ваше происхождение? Дайте мне взглянуть на вас. — Он вскочил с легкостью юноши с места и стал вглядываться в Фуста. — Ваши предки, конечно, пришли в Америку из Европы когда-то?..

— Допустим, — сказал Фуст.

— Ваш тип принадлежит к неолитическим долихоцефалам. Ваши доисторические предки были брюнетами. Но климат был в Европе не очень солнечный, их глаза, и кожа, и волосы потеряли черноту, и вы один из тех длинноголовых блондинов, которые населяли Европу, а со временем перекочевали в Америку. Вот что я могу вам сказать: вы длинноголовый блондин.

— С чем я вас поздравляю, — сказал Гифт. — В самом деле, ваша наука серьезна. Я бы даже не сразу выговорил ваши термины. Вы мне назвали в дороге еще какой-то сорт, противоположный длинноголовым…

— А, это брахицефалы! Да, они с широким черепом и плоским коротким затылком…

Фуст засмеялся и спросил, участвовал ли Гью Лэм в войне.

— Нет, я не могу сказать, что я участвовал. А вы участвовали, конечно?

— Мне пришлось сражаться в Азии. И я видел там так много брахицефальских черепов, что это доставило бы вам научную радость, Гью Лэм.

Гью Лэм сделал гримасу отвращения.

— При чем тут научная радость? Это варварство — давать колоть свои черепа разным осколкам из стали, лучше уж исследовать их целыми, чем в кусочках. Нет, война не радость для ученого! Очень жестокая вещь война. Мир выродится окончательно, если будут так жестоко истреблять народы.

После второго стакана, хотя и сильно разбавленного содовой, он заметно захмелел, и краска залила его щеки. Он говорил, поводя в воздухе рукой, точно был на трибуне и перед ним были невидимые слушатели.

— Благородство исчезает в войнах, — сказал он. — Мне, когда я был юношей, рассказывали дома про моего родственника, который потопил сам себя и стал героем…

— Слушайте, Фуст, сейчас наш малыш будет читать что-то интересное, вроде лекции Армии спасения. Это было в доисторическое время?

— Нет, — сказал Гью Лэм, — это было во время войны, я забыл, какой год, но американцы воевали с испанцами на острове Куба. Я все помню…

— Это было в девяносто восьмом году прошлого столетия, — сказал Фуст, снова наливший себе виски. — Да, мы слушаем.

— Крейсер «Мерримак»… видите, я помню… Потом…

— Ну, и что случилось с этим крейсером?

— Подождите, не перебивайте меня! Надо было закупорить выход из гавани, чтобы испанский флот не мог выйти в море…

— Значит, крейсер должен был сыграть роль брандера. Я что-то смутно припоминаю… — сказал Фуст.

— Брандеры я знаю, а гавани так запирали не раз, но дело не в этом, — горячо возразил Гью Лэм. — Вызвались добровольцы затопить крейсер и под огнем повели его к месту, где он должен был потонуть. Он был нагружен железом и обвешан торпедами. Испанцы стреляли из всех пушек, но попасть они не могли, может быть, не хотели попасть, кто их знает. Наши взорвали «Мерримак», он пошел ко дну, а наших сбросило взрывом в море. Они, поймав лодку, стали грести к своим, но пули так свистели, что было ясно: до своих не дойти. И они направили лодку прямо к испанскому адмиральскому кораблю. Их встретили так, точно они были испанцы и герои. Сам адмирал встретил их, жал им руки, поздравлял их с удачей военного предприятия, с подвигом. Он послал на американскую эскадру офицера с письмом, заверяя, что с пленными будут обращаться хорошо. И, как ни странно, с ними обращались хорошо. Но, конечно, американский адмирал послал президенту в Вашингтон телеграмму, где писал: «Я закупорил Серверу». Сервера был испанский адмирал. Это было верно, что Серверу закупорили, но не адмирал, а семь моряков, в том числе и мой предок. Так благополучно воевали в те времена. А теперь одни ужасы. Я видел Лондон сразу после войны. Это страх что такое! Сколько убили детей, женщин, стариков! Нет, это никуда не годится… Вот там, с «Мерримаком» было рыцарство, было мужество… Но, — тут он перевел на Фуста свой взгляд, который просветлел и снова стал восторженным, — но благородство живет сегодня в тех, кто борется с природой. Я восторгаюсь вами: вы восходите на горы. Расскажите про ваше восхождение. Я никогда не слышал, как настоящие герои-восходители рассказывают о своем подвиге.

Фуст сказал:

— Но это тоже война…

— Пусть война, но не так, не так, как с людьми…

— Под горой иногда интересней, чем на горе, — сказал Гифт. — Это верно… Сегодня хороший вечер.

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне…

— Да перестаньте, Гифт! — прервал его Фуст.

— Расскажите, пожалуйста, — просил Гью Лэм, — я никогда не слышал.

— Ну, слушайте, и пусть не прерывает меня Гифт своей дурацкой белибердой. Вы знаете гору Белое Чудо? Она находится в Каракоруме. Туда была снаряжена специальная экспедиция. Ее целью было восхождение на этот восьмитысячник.

Пропустив мимо ушей название горы, Гью Лэм весь превратился в слух. Он смотрел в рот Фусту, который рассказывал сухо, документально о порядке подготовки и первых днях в главной базе, и эта сухость рассказа сильно действовала на Гью Лэма.

— Гора возвышалась над нами, как дьявольская пирамида, разрезавшая своей острой вершиной темно-синее, почти фиолетовое небо.

— Как это красиво, продолжайте! — прошептал Гью Лэм. — Я почти вижу, как вы стремились вверх, черные фигурки на белых снежных полях, среди ледников…

— Мы рубили ступени и вешали веревочные лестницы, чтобы наши носильщики, эти упорные, дикие и бесстрашные горцы из Хунзы, могли заносить припасы из нижних лагерей в верхние. Это был большой труд, ежедневный, выматывающий, когда все падали в изнеможении и снова шли, лезли по отвесу, перелезали через скалы, которые обваливались под нами. Бывало, что мы не могли найти, где поставить ногу, и бывало, что лавины, оглушая нас грохотом, проносились рядом, и долго еще дрожало эхо от удара внизу о ледник их тяжелой массы.

— Как вы рассказываете! Это как симфония! — говорил Лэм, сжимая пальцы.

— Так было день за днем, и все выше и выше поднимались наши палатки, наши лагеря. Мы их перенумеровали. Их было уже восемь. Мы перешагнули черту заветной высоты, до которой доходили наши предшественники. Нас ослеплял снег, кули задыхались от недостатка воздуха, а мы…

— А вы все шли вперед! Ну разве это сравнишь с войной!

— Но гора воевала с нами. Она бросала в нас камни, посылала лавины, выставляла туманы, такие густые, что в двух шагах ничего нельзя было видеть, метели заметали нас так, что нас приходилось откапывать. И вот уже основан, как я сказал, восьмой лагерь. И нас было только я и еще мой друг и три носильщика. Остальные были в нижних лагерях, все больные, и они не могли продолжать подъем… Мы подымались и падали в снег, ползли, снег залезал нам в уши, в рукава, но упорство, бешеная энергия, злоба против горы толкали нас вперед…

— Вы герой, настоящий герой! — воскликнул Гью Лэм. — Я хочу выпить за ваше здоровье. Налейте мне, милый Гифт, пожалуйста! Благодарю вас. — Он выпил еще виски, и теперь ему казалось, что он сам в снежном тумане поднимается по льду, по стене, вбивает крюки, ведет веревку, подает ее товарищу. — За ваше здоровье! Только вперед!

— Подождите! — сказал громко Фуст. — Что вы понимаете! Знаете ли вы, что такое ночи на такой высоте? Каждая такая ночь стоит пяти лет жизни.

— Я молчу! — испугавшись этого окрика, пробормотал Гью Лэм. — Я все слышу, говорите…

— Погода ухудшалась. Мы не рассчитали с запасами. Вернулись в восьмой лагерь, и мой друг заболел. Он не выдержал: высота победила его. Он лежал и стонал. Но уйти вниз — значит отказаться от победы. Я взял носильщиков, мы пошли снова, захватив припасы из лагеря восемь. Снова на нас обрушилась метель, мы вернулись в лагерь восемь. Наутро мы шли опять на штурм; каждый штурм стоил нам таких сил, что мы уже не походили на людей. Наши лица почернели и потрескались, хотя мы были в масках. А он, наш друг, лежал без сознания и бредил. И наконец, когда я снова погнал кули вверх, они показали мне пустые ящики и мешки: запасов больше не было. Путь наверх был закрыт. Тогда я сказал другу, который пришел в себя, но идти не мог, что мы не можем спустить его, так как сами ослабли: мы уйдем за пищей и вернемся к утру за ним.

— Да, да, вы так ослабли, — прошептал Гью Лэм, — я понимаю!

— Мы спустились до седьмого лагеря. Там не было ни палаток, ни продуктов. Мы спустились к шестому, пятому лагерю — все было пусто. Потому что, как выяснилось, не получая сведений из верхнего лагеря в течение пяти дней, остальные решили, что надо прекратить осаду горы и вернуться вниз, на базу…

Гью Лэм нахмурил лоб. Он чего-то не понимал. Он чувствовал, что опьянел и что ему надо что-то спросить, обязательно спросить. Он смотрел на Фуста, который выпил достаточно; его суровое лицо было возбуждено.

— Что же сделали вы? — спросил наконец Гью Лэм. — Вы поднялись и спасли вашего друга?

— Мы пошли к нему, я решил во что бы то ни стало добраться к нему. Голодный, изнемогая, я хотел идти туда, но кули сказали, что они пойдут в базовый лагерь, возьмут еще теплой одежды для больного и продукты. Они ушли. Потом они вернулись ко мне, и я пошел с ними наверх. Но метели преградили нам путь. Мы добрались до шестого лагеря, и тут я сам упал. Сил моих больше не было. Снизу никто не пришел. Я попробовал идти еще раз. Ничего не получилось. Погода ухудшалась с каждым днем. Горцы, несколько самых сильных, сказали, что пробьются, чтобы спасти его. Они ушли. Я их отговаривал, уверял, что это чистое безумие, но они ушли…

— Они ушли! — повторил за него Гью Лэм и огляделся, как будто сидел не в комнате и не видел Гифта, который молча следил за рассказом, готовый где-то вставить свои слова, но рассказ пришел к концу.

— Они ушли, больше их никто не видел. Я приказал свернуть экспедицию, и мы ушли все от этой горы. Мы должны были или все погибнуть, или оставить наши напрасные попытки. Мы вернулись на основную базу.

Гью Лэм сидел с каким-то недоумевающим лицом, как человек, потерявший нить рассказа и тщетно пытающийся восстановить эту прерванную связь. Но его волнение было таким сильным, что он даже провел несколько раз рукой по голове, потом все как-то прояснело перед ним, и он спросил:

— Как звали вашего… ну, который там остался?

— Это был доктор Найт, химик.

— Что? Как доктор Найт?! — почти закричал в каком-то ужасе Гью Лэм.

Молчаливый Гифт подвинулся к нему, рассматривая его так, точно видел первый раз.

— Так, доктор Найт, химик. Это вам что-нибудь говорит?..

— Как говорит, как говорит! — задыхаясь, шептал Гью Лэм; ему не хватало голоса. — Джордж Найт — это мой двоюродный брат. Нет, вы сочинили это!

— Я ничего не сочинял. Это известно и даже было в печати.

— Да, конечно, — сказал Гью Лэм, проводя рукой по лицу, точно снимая с себя паутину, которая ему мешала смотреть. — Джордж Найт. Он так погиб. Хороший человек, хороший ученый! Если бы вы знали, как плакала его невеста!.. Она хотела покончить самоубийством. К чему я это говорю?..

— Подождите, Гью Лэм, — сказал Гифт. — Разве вы не знали, как он погиб?

— Нет, я не знал. Я знал только от его невесты, что он погиб в горах. Несчастный случай… Я не знал… Но я чего-то не понимаю.

— Чего вы не понимаете? — сказал Фуст, ставший бледным и злым.

— Как же так? — Гью Лэм сделал попытку приподняться. Он встал и, держась за стол, бессмысленно смотрел на стену. — Как же так?.. А, я начинаю понимать!.. — Он посмотрел теперь с каким-то петушиным задором на Фуста. — А, я все понимаю теперь! Вы бросили его умирать. И только эти честные горцы пошли его спасать, — и они погибли. Я теперь все представляю. Он погиб на Белом Чуде. О, как вы меня напоили!.. Ничего! И вы, вы были там рядом…

— Горы — суровое занятие, и там человек всегда между последней победой и последним поражением, — сказал мрачно Фуст.

— Это красиво, да, да, то, что вы сказали! Но это не так! Вы бросили его одного, одного, и он умирал, он ведь, вы сказали, — Гью Лэм странно протрезвился, — он ведь очнулся, он, наверное, кричал, и вы слышали его крики, и вам было все равно! И вы ушли… Но ведь так не поступают настоящие люди! Так поступают… Нет, я не скажу! Я хочу только, чтобы вы признались мне, что вы его бросили. Вы, может быть, струсили? Но как же это так? Разве эти нищие дикари, эти горцы, храбрее и сильнее вас? Почему они пошли? И они погибли… Вы бросили и их… Нет, я не знаю, кто вы… Бедный Джордж, бедный Джордж, в какую ловушку ты попал! Боже! Боже!

Он сел за стол и заплакал. Слезы текли по его лицу, и он размазывал их, как ребенок, он вытирал руку о пиджак. Он смотрел какими-то округленными глазами, и слезы катились из этих глаз; и казалось, что все внутри него содрогается…

— Дайте пить!..

— Вы пьяны, — сказал, с брезгливостью отодвигая бутылку, Фуст.

— Да, я, может быть, пьян, — вдруг ясно сказал Гью Лэм и встал. Видно было, что он основательно пьян, но какой-то штурман все же управляет этим пострадавшим кораблем. — Белое Чудо! — сказал он, остановившись у стены. — Как странно, как странно! Но вы не имеете права обманывать нас, людей, которые верят в ваши подвиги! Скажите мне: за что вы его убили, он помешал вам, может быть, в чем-нибудь? Ведь вы были там один с ним, и носильщики погибли… За что вы его убили?

— Вы сошли с ума! — крикнул Гифт, который хотел взять его за рукав, но Фуст остановил его жестом и сказал:

— Не трогайте его. Послушаем еще, что скажет этот веселый молодой человек, по мнению некоторых…

Гью Лэм сделал несколько шагов по стене и зацепился за ледорубы, которые упали с грохотом. Он поглядел на них, как на неожиданное препятствие, потом нагнулся, шатаясь, поднял их, прислонил к стене, повернулся к Фусту и сказал ему, икая:

— Вы, вы убийца! Да, это ясно!..

Тогда разъяренный и все еще державший себя в руках Фуст, чувствуя, что пьянеет от ненависти к этому слабому человечку, подошел и встал перед ним, говоря сквозь зубы:

— Тише, прежде всего тише! Не орите так, точно с вас здесь снимают шкуру! Я хожу по горам, как хочу, с кем хочу. Я делаю в них, что хочу. И меня никому не остановить. А кто станет мне на дороге, тому лучше этого не делать! Понятно? И пить вам нужно меньше, — сказал он уже не так напряженно, чувствуя, что лоб его в поту и пот стекает по шее. — Ваша жена права: меньше надо пить. Вы жалкая, дрожащая обезьяна, когда вы говорите о вещах, которых вы не знаете и от которых у вас дрожат в страхе колени! И говорите спасибо, что ради вашего двоюродного брата, Джорджа Найта, моего бедного друга и героя, я не связал вас в узел и не выбросил прямо на улицу!

Гью Лэм, выпятив недоумевающие губы, молча шел к двери, но в последний момент, как будто просветлев, сказал тихо и почти примирительно:

— Поезжайте в эту вашу прогулку. Я хочу, чтобы эти люди, родственники тех, кули из Хунзы или — неважно откуда, черт их возьми! — кто-нибудь из этих туземцев сломал вам шею в тех горах, куда вы едете делать… ваши… дела!

Решетчатая дверь закрылась за ним. Фуст и Гифт стояли и слушали его тяжелые шаги по галерее. Они затихли. Он, по-видимому, дошел до лестницы и стал спускаться во двор, на котором опять была тишина. Деревья стояли как окаменелые, люди в комнате тоже.

Потом Фуст налил себе еще джину, выпил и после минутного молчания сказал обыкновенным, даже скучным голосом:

— Веселый молодой человек, очень веселый молодой человек… Ну что ж, повеселились, как могли… Вы с ним очень откровенничали, Гифт?

Гифт сказал виновато и растерянно, но, стараясь скрыть это, тоже равнодушным голосом:

— Как может быть откровенен строитель горных дорог, который никогда их не строил, с человеком, выпавшим из музея восковых фигур и верящим всему и всему до слез удивляющимся?

— В следующий раз будьте осторожней, Гифт, осторожней в своих человеческих находках. Я знаю, это ваша слабость. Я сам могу теперь, чтобы развеселить вас, спеть:

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне…

Не живите во сне, Гифт! Это вам будет стоить слишком дорого.

Гифт пожал плечами и сел за стол. Он барабанил по столу непонятный Фусту мотив и сказал примирительно:

— А все-таки он прелюбопытен…

Фуст сразу зло отозвался:

— Вот такие прелюбопытные и есть наши массовые, неуклонные, мрачные противники, из которых вербуются так называемые сторонники мира. Из вашего краниолога это так и прет. Очень прелюбопытно и столь же отвратительно! Я запишу его имя на всякий случай. Давайте примем душ и будем всерьез готовиться в путь. Надо выехать перед рассветом, еще затемно, до жары!

Глава 10

Фазлур сидел в «додже» рядом с Умар-Али и наслаждался ранним, свежим утром. Он жадно вдыхал тончайшие запахи, какие посылала земля. В это переходное время зной еще не завладел Пенджабской равниной, и ветерок, который, как хотелось думать Фазлуру, веял с его родных гор, этот чистый и освежающий ветерок, рожденный на ледниках, проносился над дорогой и заставлял чуть шелестеть старые тамаринды, чинары и тополя, росшие вдоль дороги, шевелил траву, и цветы начинали пахнуть как-то особенно ароматно.

Путники то въезжали в глубокую котловину, где их обдавало теплое дыхание, в котором чувствовалось приближение невыносимо жарких дней, то снова выносились на ровный простор дороги. По ней, несмотря на ранний час, двигались крестьянские повозки, проносились грузовики, набитые тюками, оплетенными проволокой, и ящиками в три этажа; шли полусонные пешеходы, и, легко перебирая тонкими ногами, шагали вьючные ослы; ехали закрывшиеся с головой всадники. Дорога жила своей пестрой жизнью, и те, кто заночевал на ее обочине, вставали, разминали руки и ноги и, поеживаясь от утренней прохлады, грелись у маленьких костров, на которых догорали сухие ветки и палые листья, испуская голубоватый дымок, вившийся в воздухе, как знаки неведомого алфавита.

Фазлур необычайно хорошо чувствовал себя в утреннем, обновленном мире. Он ехал в родные горы, домой. Он смотрел на бегущий по сторонам знакомый пейзаж, и ему хотелось кричать и петь от избытка молодых сил.

Ему нравилось все: безоблачное, уже начинающее бледнеть от зноя небо, в котором плавали коршуны; поля и холмы; тяжелые, высокие деревья у дороги с их густыми навесами листьев. Из глубины этих зеленых пещер порой вырывались, блеснув на солнце гладкими, скользкими крылышками, светло-зеленые попугайчики, с тонким криком пересекавшие дорогу от дерева к дереву. Сидевшие у дороги маленькие серые, с черными полосами на спинах, тупайи — зверьки, похожие на больших белок, — загнув пушистый хвост, грызли орешки, смотря на дорогу своими темными выпуклыми глазами.

А главное — ощущение пути.

«Почему я люблю дороги? — думал Фазлур. — Я люблю эти прямо направленные дороги Пенджаба, пересекающие великую равнину среди полей и рощ; и дороги, идущие к горным перевалам, где пахнет сухими травами, и камни, голые, как в пустыне; и дороги, вьющиеся по скалам, уводящие все выше и выше, через луга, где трава достигает человеческого роста, где видны снега, лежащие на плечах серых громад, где все радует глаз и сердце, а переброшенные через гремящие реки шаткие мосты привычны с детства.

Это не простые дороги. Куда они ведут людей? Останови и спроси каждого, кто в пути, и ты услышишь разные рассказы — такие же разные, как характеры и судьбы этих людей. В этот день, напоенный всеми ароматами мира, когда цветы похожи на царские драгоценности, а небо — на верх голубого шатра, покрывшего зелень лугов, молодость имеет свое особое право остро чувствовать, что цветущий мир говорит с ней на понятном и чудном языке».

День расцветал, как большой, пышный, душистый цветок, и Фазлур вспомнил рассвет, вернее — тот сумрачный, шафранно-серый час, когда птицы еще не поют, а люди не проснулись. Он уговорился, что Умар-Али заедет за бензином, и, пока он будет брать его, Фазлур встретится с Нигяр в тени старого орехового дерева.

Нежная и безумная в своей смелости Нигяр! Она пришла, и они простились. Им были видны стоявший на дороге «додж» и американцы, расхаживавшие по краю канавы; над ними склонялись темные ветви старого ореха, которые их закрывали от дороги, и жасминовые кусты полны были одуряющего и колдовского запаха. Щеки Нигяр и ее душистые волосы пахли жасмином, так же как серебряные подвески ожерелья на теплой шее. Глаза ее, сиявшие в полумраке, давали такую силу, что он мог перевернуть машину вверх колесами, если бы она приказала ему это сделать.

Нет, жизнь прекрасна, и начинать так день — счастье! Он вспомнил сразу же и того человека, ради которого он не пожалел бы своей жизни, — Арифа Захура. Захур в безопасном месте, ушел от своих преследователей. И сразу же перед ним мелькнули широкие темноскулые лица братьев-железнодорожников Али и Кадыра и неугомонной тетушки Мазефы.

В это время Фазлур прочел надпись на столбе, гласившую, что они уже приехали на родину славного Ранджита Сингха^[5] — в город Гуджранвалу.

Тут Фазлуром овладел демон смеха. Он фыркал, как шакал, проглотивший кусок мяса с перцем. И было от чего смеяться. Он представил себе, как шпион, в женском платье, избитый и исцарапанный, связанный по рукам и ногам, ничего не понимая, лежал на угольной платформе и как он окажется в Гуджранвале. Он не удержался: смех молодого горца был звучен и искренен.

Гифт сказал ему:

— Что ты смеешься? Скажи, и мы хотим смеяться, если это действительно смешно…

Фазлур неожиданно для себя понял, что отныне он не может быть искренен с этими чужими ему людьми, потому что не может же он им рассказать о том, что произошло перед отъездом, и про шпиона, смотрящего на звезды и барахтающегося на своем неуютном ложе.

Рассказать можно про звезды, но не про него. И Фазлур рассказал им совсем другое, напустив на себя вид глуповатого горского парня, который слышал в детстве много удивительных историй от своих дяди и тети или от старого деда.

— Я сейчас увидел медвежью шкуру, лежавшую на земле, ее, видно, продают, и вспомнил, как у нас в Горах лисица надула медведя. Раз он сказал лисе: «Как бы так близко увидеть звезды, чтобы можно было их хорошо рассмотреть?» — «Стой внизу, — сказала лиса, — а я попробую достать их». И он ждал под скалой, а она влезла на скалу, выбрала здоровый камень и бросила его медведю на голову. Он упал и чуть не умер от боли и страха. Она спустилась вниз и стала хлопотать около него. Когда он пришел в себя, лиса притворно захныкала: «Ох, и трудно мне было сорвать звезду. Вот я всю лапу обожгла. Ну, рассмотрел ли ты ее вблизи?» — «Я видел столько звезд сразу перед собой, — сказал охая медведь, — и скажу тебе только одно: они очень тяжелые и крупные. Когда звезда ударилась о мою голову, она разбилась на множество звезд, но их невозможно было рассмотреть подробно, так быстро они погасли…» И он поблагодарил лису, что она по-дружески исполнила его желание… Она же сказала: «Ты теперь единственный в мире медведь, который видел звезды близко». И он всем потом с гордостью хвастал, потому что наши горные медведи глупые.

Гифт посмеялся и ничего не сказал. Тут Фазлур вспомнил, как Нигяр говорила о том, что по слову Фуста должны были немедленно арестовать Арифа Захура. Но какая связь между писателем и поэтом-пакистанцем — и этим путешествующим для своего удовольствия американцем? Почему Фуст заинтересован в том, чтобы Захура посадили в тюрьму?

Фазлур не мог найти этому объяснение. С ним ехали два человека — туристы, каких много видел Фазлур в Пакистане, у чьих палаток он не раз сидел, разговаривая с их проводниками. Эти люди, имевшие деньги, палатки, много ящиков с консервами и много слуг, ухаживавших за ними, за их лошадьми и ослами, тащившими вьюки, были все похожи друг на друга. Эти были такие же, как все. Они курили свои трубки, говорили о пустяках, останавливали часто машину там, где им нравилось. Один фотографировал, другой записывал все, что им казалось интересным. Это были не осы — это были пчелы, собиравшие свой ученый мед по капле. Пчела не может убивать — она собирает мед. Так они собирали научные сведения, чтобы потом люди подробно узнали про страну, по которой они путешествовали. И лица у них были серьезные, у Фуста даже чуть грустное, а у Гифта бегающий, не очень хороший взгляд, но это, может быть, от излишней нервности.

Нет, Нигяр ошиблась! И лучше не думать сейчас об этом. Вот жаль только, что с ними нет Азлама. Ах, как он рвется к знанию! Сколько он читал, как он понимает все в свои четырнадцать лет! Вот ему бы понравилась эта дорога, так плавно уносящая на север. Надо дышать этими последними днями перед наступлением жаркой и душной погоды, которая иссушит поля и вместо голубого неба повесит ржавые дымные завесы зноя и приведет пыльные бури.

Хорошо ехать по этой длинной дороге; конец ее потерялся где-то, а на душе такое спокойствие, какого нельзя приобрести ни за какие богатства.

Правы эти любопытные иностранцы, которые вылезают из машины и хотят все заснять, чтобы потом у себя дома вспомнить этот солнечный день и эту неповторимую дорогу!

Все на ней так интересно, так запоминается! Хорошо постоять у деревенского колодца, где работяга буйвол, темно-фиолетовый, как будто сделанный из старой замши, все тащит и тащит из черного мрака колодца сосуды, откуда льется холодная и прозрачная вода… Сидит женщина с тыквообразной металлической посудой. Другая держит на плечах медный кувшин, разговаривает с первой о том, что она видела сегодня во сне. Дети полощутся рядом в лужах, крича пронзительно, как попугайчики, что перелетают через дорогу из одной зеленой кущи в другую. Небо нежно-голубое, земля зеленая, все люди в белом. Тепло и привольно. Хорошо у колодца!

Проехали дома, светлые и чистые. У их стен растут тополя и кипарисы; видны цветы на лужайках, дорожки, по краям которых в кирпичных загородках новые посадки, откуда уже торчат бледные пока, тонкие, как хворостинки, деревца.

Пробегает вода канала. Над ним ивы и тополя, и даже пальма распушила свои узкие и тонкие зеленые молодые листья. В воде стоят цапли; другие стоят над ними на тонкой бамбуковой жердочке, и их расплывшиеся безголовые, одноногие отражения, повисшие в воде, очень забавны.

Проезжает крестьянин в таком экипаже, которому, наверное, пять тысяч лет, — ни в одной стране подобного не найдешь! Два тяжелых маленьких деревянных колеса. Через среднюю часть их проходит ось, скрепленная железными болтами. Возница сидит на маленьком круглом сиденье, подобрав ноги под себя. Два быка везут это сооружение, которое со скрипом движется меж грузовиков и легко бегущих тонг.

— Это я видел в музее, — говорит Фуст, — это из эпохи Мохенджо-Даро… Дайте я его сниму…

И он снимает не пошевелившегося даже крестьянина, точно приклепанного к своему месту. Быки трясут головами, отгоняя больших оранжевых мух.

Сколько людей на дороге! Идут гуськом девушки, неся на голове круглые узлы, идут старые крестьяне, споря о чем-то и размахивая на ходу руками, бредут толпы рабочих, переходящих на новую работу, и проезжает в шарабане помещик или управляющий богатым имением, и его заспанные глазки лениво окидывают дорогу, не находя ничего, что привлекло бы его внимание.

Бродячие торговцы и их слуги, гоня перед собой тяжело нагруженных ишаков, деловито обмениваются торговыми новостями. Перед группой крестьян, сидящих у дороги, фокусник показывает свое искусство. Женщины, стоя позади мужчин, жадно следят за веселым и живым фокусником и его ловко взлетающими руками.

Длится день, и показываются все новые прохожие, как будто где-то прорвался мешок и оттуда высыпались все эти маленькие фигурки, которые, появляясь на горизонте, растут, равняются с машиной и снова становятся маленькими. И уже невозможно рассматривать их каждую отдельно, уже невозможно думать о каждой.

Теперь только случайные, вырванные из этой бесконечности впечатления останутся в памяти, все остальное сотрется, превратится в клочок облака и исчезнет, как исчезнет из памяти этот день, такой же, как был вчера и как будет завтра.

Мелькают, возникая в более густой зелени, небольшие городки. Квадратные белые постройки, стены садов, плоские крыши. То, что дома стоят на холмах и возвышаются друг над другом, наводит на мысль, что их нарочно строили так, чтобы не было унылого однообразия вытянутых в струнку маленьких скучных зданий. Так, перемешавшись, они кажутся живописными и чистенькими. Зелень деревьев очень идет к их белым стенам.

Глаз вырвет из пестрой светотени то совсем молодую женщину с черным лицом, волосами жесткими и смоляными, прижавшую к груди голого маленького ребенка, о чем-то горько плачущего; то мальчика, одетого в желтую рубашку, держащего цветок и попирающего черепаху, которая равнодушно посматривает из-под его ноги на все окружающее; то двух девочек в розовых длинных штанах и белых рубашках, держащих маленького мальчика, обняв его с двух сторон; то яркое видение базара.

Базар обдает всеми своими запахами. Брызжет горячий жир на сковородках, зеленые и желтые, резко пахнущие сласти лежат на блюдцах, пахнет поджаренным луком, и чесноком, и кизячным дымом, и всеми соблазнами плова и шашлыка, струящимися в жарком воздухе. Какие-то непонятные клейкие запахи присоединяются к другим и останавливают людей, невольно направляя их мысль в одну сторону: не пришло ли время подумать о своем желудке?

Посреди такого базарного оживления шел совершенно голый человек. Фуст остановил машину.

— Он как реклама шоколадной фабрики, — сказал Гифт. — Что это может быть? Охотник, — он так называл Фазлура, — ты не знаешь, почему он разгуливает таким красавцем?

Фазлур сказал:

— Есть такая секта. Они дают клятву не носить одежды. Они здорово экономят на этом, но ночью ему должно быть прохладно.

Фуст подошел к голому человеку, глаза которого не смотрели по сторонам, а были устремлены куда-то вдаль, и сфотографировал его дважды. Голый человек прошел мимо, не обращая никакого внимания на Фуста. Фуст уже хотел садиться в машину, но тут увидел большой, пестро раскрашенный автобус, где пассажиры торчали из всех окон, а на крыше его сидели люди поверх свернутых войлоков, ящиков, маленьких сундуков и тюков.

Пассажиры ждали отъезда и кричали шоферу. Он появился на пороге ашханы и, жуя лепешку, прошел через улицу, сел на свое место и сразу так резкоповернул, что автобус занесло и его край повис над арыком, куда он мог немедленно свалиться.

Пассажиры — и те, которые видели опасность, и те, которые сидели глубоко внутри и не видели ее, — все кричали громко и разное, и только шофер сохранял полное спокойствие.

— Сейчас будет авария, — сказал Фуст, — мы получим эффектный снимок.

Он зашел с той стороны, с которой автобус должен был рухнуть в арык. Пассажиры продолжали кричать, но никто не делал попытки покинуть автобус. Люди, наблюдавшие со стороны, тоже не предпринимали ничего и стояли как незаинтересованные посторонние.

Шофер сделал еще усилие, автобус накренился, весь затрещав, потом переднее колесо вышло из опасного положения, и он со скрежетом, так что в нем содрогнулась каждая гайка, выровнялся. Теперь все кричали от радости.

Фуст сказал разочарованно:

— Жаль, я приготовился к интересному снимку. Но, может быть, теперь занесет задние колеса…

Но задние колеса не занесло. Автобус тронулся в путь, и шум, который производили его пассажиры, шел впереди него. Да и сам он трещал и скрежетал достаточно.

Снова струилась дорога. Странники сидели под смоковницами, пережидая полдневный зной, собаки лежали, высунув языки.

Проезжала длинная свадебная процессия. Шоссе шло вдоль железнодорожной насыпи, и, когда поезд нагонял машину, чувствовалось, как там, в душных, нагретых вагонах, нечем дышать, как волна горячего ветра врывается сквозь решетчатые ставни окон, пыль садится повсюду.

Проезжали маленькие станции, обставленные глухими стенками; на платформах толпились в ожидании поезда люди с мешками, с железными сундуками, раскрашенными большими яркими цветами, со связками старых одеял и тюками с неизвестным содержимым.

Две красивые девушки долго смотрели вслед Фазлуру. Одна была в очках от солнца, в черном сари, другая в белом. Фазлур сказал себе: «Как день и ночь — эти девушки. Они, наверно, нарочно оделись так, чтобы на них смотрели…» Но спросить их об этом уже было нельзя. Машина шла дальше, и скоро маленькая станция исчезла на горизонте, как и многое, что они встретили в пути.

Теперь было уже время, чтобы где-нибудь закусить, и американцы выбрали место в роще, где стояли старые длинноволосые ивы; там, на траве, они сидели и ели. Чуть выше них, на склоне зеленого холма, устроились Умар-Али и Фазлур. Сидели долго, ели не торопясь, пили чай из термоса, курили и разговаривали, наслаждаясь отдыхом и великолепным местом. Фуст с трубкой, полулежа, внимательно наблюдал за Фазлуром, сидевшим с Умар-Али. Он спросил:

— Фазлур, из какой ты семьи на севере?

Фазлур ответил не задумываясь:

— Мой отец служит управляющим у богатого помещика. Кроме того, он всегда сопровождает в горы знатных путешественников, так как он служит гидом, знает хорошо горы и превосходный охотник. Он знает не только Читрал, но и Сват, и все места до Хунзы. И даже дальше.

— Значит, ты богат, Фазлур?

— Я живу, — сказал Фазлур, — мое богатство при мне. Я молод, — значит, я богат.

— А что ты хочешь от молодости? — спросил Гифт, хитро смотря на Фазлура.

— Что я хочу от молодости? Я хочу хорошо, весело жить, любить девушек, петь песни, много видеть…

— Молодость везде одинакова, — сказал Гифт. — А вера? Ты веришь во что-нибудь?

— Во что мне верить? Мне и так хорошо…

— А что такое твоя страна?

— Моя страна — Пакистан, вы же видите ее… Вот она — кругом…

— Нет, — сказал Фуст, — я говорю не о всем Пакистане, я спрашиваю о Читрале.

— Читрал… Там я родился. Это хороший край. Там очень красиво. Большие горы. На них снег и лед. Много ручьев. Сосновые леса есть внизу, вверху нет. Очень хорошо у нас в горах. Вот вы увидите…

— А какая у вас там охота?

— У нас есть шану — горный козел, козы, горные индейки… медведи есть, волки, олени.

— А девушки хорошие у вас? — спросил Гифт. — Ты женат, охотник?

— Я не женат. А девушки и женщины у нас такие красивые, что в другом месте не увидите. Волосы у них длинные, мягкие, как шелк. По горам бегают, как козы. Храбрые и сильные. Очень хорошие девушки.

— А кто же вами правит?

— У нас свой управитель — мехтар; он сейчас совсем молодой. Титул мехтара у нас давно, я даже не знаю, с какого времени. Но мы входим в Малакандское агентство. И, кроме мехтара, есть вазир, который приезжает из Карачи, чтобы все вопросы разрешать вместе.

— А вы богато живете? — спросил Фуст.

— Наша семья — богато. У нас есть и скот, и земля, и сады фруктовые, а вообще народ живет не очень богато, потому что горы кругом. Земли мало. Яблоки разводят, абрикосы, тутовые деревья. Пшеница растет и просо, у кого и ячмень. Горох еще выращивают. Как придется — год на год похож не бывает.

— А лошади есть? — Гифт спрашивал очень обдуманно и всякий раз смотрел в лицо Фазлура.

— Лошадей в Читрале очень мало. Ишаков много. Их везде много, — добавил он, улыбаясь.

— А народ добрый, гостей любит? — снова задал вопрос Гифт.

— Народ наш очень гостеприимный. Вот вы увидите. К нам ездят многие. Танцы наши смотреть, песни слушать. У нас поют хорошо, вот вы услышите…

— Надо ехать, — сказал Фуст, вставая, и все отправились к машине.

Американцы ушли вперед, и Фазлур не слышал, о чем они быстро говорили, причем Фуст смеялся, а Гифт что-то серьезно доказывал. Фазлур шел с Умар-Али, который всю дорогу был молчалив, как глухонемой. Он молча откупоривал бутылки, молча открывал консервы, резал хлеб и холодное мясо. Он отвечал: «Я сейчас сделаю!» или: «Все сделано!»

Фазлур поглядывал на него, заинтересованный его нарочитой молчаливостью, потому что и в машине они не разговаривали.

Дорога стала уже вечерней. День прошел в пути как-то незаметно, тем более что было много мелких остановок. Из того, что услышал Фазлур, было ясно, что Фуст собирает свой этнографический и географический материал для статей и книги, и все, что встречалось по пути, что стоило сфотографировать, нужно было для этого ученого труда.

Машина остановилась в удивительном месте. Даже Фазлур, хотя видел это не впервые, вышел на дорогу и оглянулся с большим любопытством. Это были знаменитые красные холмы, их виду не может не поразиться человек, проезжающий тут, особенно в первый раз. Местность походила на красное море, волны которого взлетали к небу и в силу какого-то колдовства окаменели и остались навеки багрово-красными холмами с множеством впадин и оврагов.

Красный каменный ад окружал сейчас путников. Солнце освещало своими вечерними лучами вершины диких холмов, тени между ними становились все гуще, все тревожнее, и что-то очень враждебное поднималось из глубины этих расщелин.

— Не хотел бы я ночевать здесь, — сказал Фуст.

Но Гифт сейчас же откликнулся на его слова:

— В лунную ночь здесь ночевать с читралской красавицей в палатке — просто феерия. Что скажет охотник?

Фазлур сказал просто:

— Не нравятся мне эти места. Точно черт играл здесь — нарыл, нарыл и ушел.

Иные острые конусы, поднимавшиеся из красного лабиринта, горели, как облитые кровью. Фуст фотографировал это необычное зрелище. И хотя все пространство, изрытое вулканическими силами, было чем-то действительно неприятно, но в то же время глаза не могли оторваться от этих пологих, высоких, полукруглых, как основание башен, и острых, как горные пики, холмов, которые под лучами вечернего солнца ежеминутно меняли окраску, и казалось, что близок момент, когда они снова расплавятся и станут красными неистовыми волнами, которые сшибутся в ярости, сдерживавшейся тысячелетиями.

Когда машина тронулась, Фуст и Гифт долго оглядывались на них. И холмы долго шли по сторонам, как бы не желая отпускать проезжающих. Но наконец-то все-таки исчезли за поворотом.

Неожиданно они увидели танки, стоявшие у дороги. Люки были открыты, и танкисты сидели и курили. В башне стоял офицер и шутливо приветствовал американцев.

Фуст что-то сказал так быстро Гифту, что всю фразу Фазлур не расслышал. Он уловил только слово «Кашмир».

Гифт подмигнул Фусту и ничего не ответил.

Рядом с дорогой, на поляне, грифы терзали тело павшего осла. Они, по-видимому, уже насытились и теперь лениво мотали головами и шаркали крыльями, похожими на грязные бурые одеяла, угрожая прилетевшим позже хищникам. Их противный лязгающий крик далеко разносился по дороге.

И тут Фуст почувствовал приближение томящей глухой тоски. Грифы вернули его к погребальному костру в Дели и сегодняшнему отъезду из Лахора. В сумерках раннего утра, когда они подъехали к колонке заправляться, Фуст вышел из машины прогуляться по дороге и увидел Фазлура с девушкой в тени большого дерева. Он засмеялся про себя, и ему даже понравилось, что горец так сентиментально прощается с какой-то лахорской девчонкой, с которой провел эту прощальную ночь, но потом, когда девушка вышла на более светлое место, она напомнила ему ту, что собирала подписи и так была похожа на племянницу Аюба Хуссейна. Это ему не могло понравиться. Может быть, он ошибся снова? Какое дело этому молодому дикарю до блестящей красавицы, воспоминание о которой так живо в памяти Фуста? Нет, это все чепуха. Но какая-то тень сомнения осталась в нем, как неизгонимое чувство одиночества и тоски, которое вошло в него в час, когда горели костры и тот проклятый индиец вытащил зуб мертвеца и словно повесил его, как амулет, на шею Фуста. И ему нельзя порвать невидимую нитку, которая так крепко держит этот золотой зуб.

Чтобы прогнать это противное, гнетущее настроение, он велел Умар-Али пересесть на свое место, сам сел за руль, и это отвлекло его.

Быстрый ход машины хорошо успокаивал его нервы. Машина летела, обгоняя возы с сеном, тонги, грузовики, велосипедистов…

Как это случилось, трудно было потом установить, так мгновенно разыгралось это происшествие. Впереди из облака пыли вынырнул «джип», с такой же нелепой скоростью мчавшийся посередине дороги. Фуст мгновенно повернул вправо, и «джип» повернул вправо, как будто жест Фуста внушил ему повторить это движение. Фуст, не чувствуя холодного пота на лбу, повернул машину влево, и этот дьявол на «джипе» сделал то же. Ничего не оставалось, как свернуть с дороги в кювет, или машины разбились бы одна о другую.

Когда машина Фуста повернула в сторону кювета, он пустил в ход тормоза. Машина со скрежетом влетела в пространство между двумя громадными тамариндами. Если бы их не было, она бы скатилась в кювет. Огромный шершавый ствол великана преградил «доджу» дорогу к верной гибели. Он спас его своей могучей красно-коричневой грудью.

Все вышли из машины. Никто ничего не говорил. Фуст обнаружил, что все лицо его покрыто липким, холодным потом, Гифт закусил трубку так крепко, что казалось, он перекусит мундштук. В глазах Фазлура жили злые огоньки. Умар-Али смотрел, присев на корточки, под передние колеса.

Потом они молча ходили около тамариндов, пока Умар-Али убедился, что ничего не произошло опасного для механизмов. Все на месте, все движется, и он сел за руль и вывел «додж» из тамариндового тупика, поставил на дорогу и, такой же молчаливый, ждал приказаний.

Все уселись снова. Умар-Али только тем единственно нарушил правила подчинения, что, не спросив разрешения, снова сел за руль. Но Фуст промолчал, Гифт отрывисто бросил: «Поехали». И они тронулись, как будто ничего не произошло. Только Фуст мрачно сказал:

— Да, плохо, но лихо! Это наш. Наверно, из Аризоны: там любят так ездить.

Они остались ночевать в Равальпинди. «Осматривать здесь было нечего», — сказал в начале этого столетия один путешественник. Это можно было подтвердить и сегодня.

В гостинице они получили, как просили, самые тихие номера в самом крайнем флигеле, за которым начиналась глухая стена и немного в стороне за углом располагались шоферы и другая прислуга; машины стояли прямо на дворе.

После ужина, за которым они, по принятому ими порядку, предпочитали не говорить о делах, в номере Фуста Гифт дал волю своей язвительной иронии:

— Что на вас напало, Фуст, что вы решили меня и себя угробить так решительно?

— Но вы же видели, что я не виноват. Я не искал столкновения. Наоборот, я считаю, что я спас всех своим хладнокровием. Одно неверное мое движение — и мы бы ужинали с вами в другом месте…

— Я подумал, что на вас снова напал мрак… — сказал Гифт. — А как вам нравятся наши спутники? — спросил он после недолгой паузы.

— Шофер, по-моему, на месте. Он молчалив, исполнителен, строг к себе, я думаю, что он человек не болтливый. Что касается Фазлура, то он дитя природы, лирический субъект, и диковатый притом. Из таких легко делать полезных нам фанатиков, если направить их в нужную сторону. С ним стоит повозиться. У него больное самолюбие, и мне кажется, ему не нравится, что вы зовете его «охотник». «Охотник» в этих краях не имя для сына богатого отца. Заметьте, что он ведь не спрашивает никакого вознаграждения за эту поездку. Я предложу ему путешествовать с нами до Барогиля и совершить весь круговой маршрут. Он нам сможет очень пригодиться. А потом, как знать, одним нашим человеком в этой стране будет больше…

— В наше сложное время это не так плохо. Они, его земляки, симпатизируют нам и не симпатизируют англичанам. Тем более что мы дадим им хороший кусок Кашмира, — сказал Гифт. — Я помню, как трещали и корчились в огне эти маленькие городки. Пожары в Музаффарабаде, Домеле, Ури — это хорошая работа разбойников с гор. Их недаром тогда пригласили. Они хорошо попользовались всем. А помните Хейта, которым овладел дух разрушения? Он даже благодарил этих бандитов за «героизм и отвагу».

— Тсс, Гифт, вы говорите лишнее. Никогда не надо говорить лишнего. Хейт уже дома и пожинает лавры, а мы здесь и еще не свободны для отдыха.

— Я хочу только сказать, что это была хорошая хота для индийцев. Мы загоняли магараджу, как полумертвого от страха льва. Я не раскаиваюсь, что участвовал в этой охоте. Нам очень помогала тогда леди, о которой мы говорили с вами в Лахоре.

— Элен Ленсмонд?

— Да. Ее знают все, от Катманду до дальнего Леха. Она знаток всего, и все знают ее тоже… Все знатоки…

— Вы, кажется, острите, Гифт. У вас это никогда не получалось.

— Нет, правда, все, кого судьба забросила в эти края, в эти горы, обязаны знать имя этой умницы, которой не клади пальца в рот.

— Класть пальцы в рот никому не надо, — сказал Фуст, — поговорим лучше о завтрашнем маршруте.

Пока они курили в комнате Фуста, Фазлур и Умар-Али в тесной компании шоферов разных машин, ночевавших в гостинице, сидели при луне, шутили и смеялись, перебирая случаи на дороге. Шоферы рассказывали о владельцах машин, своих хозяевах, всякое, большей частью нехорошее.

Умар-Али, как всегда молчаливый и осторожный, лежал рядом с Фазлуром на свернутой попоне, которую они достали у заведующего гаражом.

Фазлуру был интересен этот нравившийся ему быстрый и сдержанный, гибкий человек с тонким лицом и узким ртом хитреца.

Умар-Али неожиданно сказал, придвинувшись к нему вплотную, так, что никто не мог бы слышать его слов:

— Как ты себя чувствуешь?

— Я, — сказал Фазлур, — думаю, что если я решился на эту непонятную поездку, то только потому, что со мной рядом человек, которому я верю и Нигяр тоже верит.

Почему он сказал о Нигяр, он и сам не мог бы объяснить, но Умар-Али принял это как нечто вполне естественное.

— Чего, по-твоему, хотят эти люди? — продолжал Фазлур. — Они только ученые, богатые люди, которые едут, куда хотят, и делают, что хотят, или за чем-нибудь другим они приходят в нашу страну?

Умар-Али оперся на локоть.

— По-моему, надо быть с ними осторожным. Они хотят быть поближе к границе Советского Союза. Они из тех, кого это интересует. Когда Аюб Хуссейн говорил со мной, он сказал: «Ты должен ехать очень спокойно, не торопясь, ехать бережно. Это большие люди, и с ними не должно быть никакого несчастья».

— Они нас сегодня хотели отправить на тот свет, — усмехнувшись, сказал Фазлур. — Ты назвал Советский Союз. Я об этом не подумал. Ты знаешь, я прошлый год был в Лахоре, когда там открылся конгресс писателей. Мне было интересно видеть людей оттуда. Я их увидел. Они рассказывали много такого, о чем мы слышали в первый раз. Мы должны дружить с этим великим народом.

Умар-Али сказал почти шепотом:

— Я тоже видел нашего человека, побывавшего в Советском Союзе. Он рассказывал удивительные вещи.

— Так ты говоришь, — у Фазлура не выходило это из головы, — что они хотят видеть границу Советского Союза? Но ведь Пакистан не граничит с Советским Союзом…

— Они, я слышал, идут через Барогиль и дальше… Что там дальше? Я не бывал там, а ты оттуда сам…

— Там дальше Вахан. Афганистан. И за Пянджем — Советский Союз. Об этом стоит подумать. Ты коммунист, Умар-Али? Признайся, если хочешь; если не хочешь, не говори…

— Я коммунист, — сказал шофер. — Об этом в доме знает одна Нигяр и теперь ты. Я знаю, что ты не коммунист, но ты борешься за мир. Я знаю, твои песни по радио. Скажи мне, ты говорил правду про отца и свое семейство?

— Нет, я почему-то не мог сказать им правды. Я бедный студент. Отец у меня старый охотник, бедняк, а мать хорошо ткала ковры, но теперь почти слепая. Они живут, как крестьяне. Я помогаю им своим заработком, как могу. Но им очень трудно.

— А почему ты не сказал так, как есть на самом деле?

— Я им не верю. Не знаю почему, но я им не верю. Помнишь, как он расстроился, что не произошло аварии с автобусом? А что у них на сердце, я тоже не знаю. И зачем они едут, не знаю.

Глава 11

Гифт сказал, что он очень устал, почему — и сам не знает, и пойдет спать. Фуст не стал его задерживать, и он сидел еще некоторое время, делая записи в свой походный дневник, вспоминая отдельные интересные сцены, которые удалось ему заснять в дороге, думал о дальнейшем маршруте, потом долго мылся и хотел перед сном еще прочесть несколько страниц из книги Фрица Бехтольда «Немцы на Нанга Парбат». Он уже снял пиджак и тут услышал тихий стук, такой тихий, что сначала ему даже показалось — стучат не у него.

Вдоль одноэтажного маленького дома шла крытая галерейка, как принято во всех гостиницах Северо-Запада. На нее и выходили двери номеров. Фуст прислушался. В дверь теперь даже не стучали, в дверь царапалась какая-то легкая рука.

Фуст подумал со злостью, что это новая шутка Гифта. Он был любитель всяких неожиданных шуток, которые временами ему вовсе не удавались, стоит только вспомнить случай с Гью Лэмом.

Фуст, убедившись, что в дверь все-таки царапаются, чуть приоткрыл ее и хотел сказать: «Уйдите к черту, Гифт, с вашими шутками!» — как прямо перед собой в синем сумраке — на галерее не горел свет — он увидел женщину; на него пахнуло острыми, пряными, чуть горькими духами, и тихий голос сказал:

— Не удивляйтесь, это я!

— Вы? — сказал он, искренне удивившись. — Элен Ленсмонд?

— Она самая. Да впустите же меня! Я не могу стоять перед дверью.

Она отстранила его легкой рукой и вошла в комнату. Он растерянно успел пробормотать:

— Я не одет…

— Вам придется одеться, Джон. Так повелевает обычай, ничего не поделаешь. Надевайте пиджак, вот так. Вы готовы для разговора? Я сажусь. Вы удивлены? Обрадованы?

— Удивлен? Да, очень. Обрадован? Да, обрадован. Я думал о вас в Лахоре, но мне казалось, что вы в Кабуле. Мне сказал кто-то из проезжавших наших…

— Я только что примчалась сюда, и я тоже рада, очень рада, что застала вас здесь, дорогой! Вы одни?

— Нет, со мной мой друг и спутник Гифт.

— О, Джон Гифт!

— Не Джон, а Генри…

— Да, конечно, Генри и Джон — братья. Ну все равно. Я ненавижу их обоих, я ненавижу всех Гифтов. Они бездарны, и я удивляюсь, что вы ведете с ними дела. К черту Гифтов! Они все жалкие эгоисты и предатели. Где он?

— Он спит в соседнем номере, как убитый буйвол.

— Не будите его. Вы должны мне помочь, милый, милый Джон…

— В чем помочь? Что случилось с вами?

Она встала перед ним и скинула легкий плащ. Фуст слишком долго жил в Азии и видел много, чего не увидишь ни в Европе, ни в Америке. Он привык ничему не удивляться. Но странность ее наряда в этот поздний час бросалась в глаза. Она была в золотистом богатом сари, по золотисто-теплому фону от плеч донизу блестели красноватые крапинки, придававшие особую остроту и изящество сари. Сильная и стройная Элен Ленсмонд выглядела в нем превосходно. Он видел ее босые ноги в золотых сандалиях, с ногтями, покрытыми красновато-золотым лаком. Он смотрел на ее голые руки с тяжелыми браслетами, в которые были вделаны большие круглые желтые прозрачные сердолики. Кольцо с квадратной надставкой из мелких смарагдов переливалось на среднем пальце левой руки, соседствуя с давно знакомым Фусту кольцом, в которое был вделан кусок старой бирюзы. В ушах были круглые клипсы из мелких золотых цветов с кошачьим глазком посредине. Эти клипсы вызывающе сверкали. Она снова села, тряхнула своими темно-каштановыми волосами, вынула из сумочки сигареты. Он дал ей огня. Она пустила два кольца дыма и сказала приглушенным голосом:

— Вы понимаете, Джон, что мне надо было бежать. Не медля ни минуты. Бывают такие обстоятельства. Вы это отлично можете представить…

— Допустим, — сказал он, встал и опустил темные занавески на окнах.

При этом его жесте она улыбнулась.

— Я здесь свой человек, Джон. И ни единая душа не знает, что я у вас. Знают только друзья. Так слушайте. Бывают такие обстоятельства. Вы же не хотели бы прочесть в газете, что я арестована или выслана из Кашмира, потому что действовала методами, — она презрительно усмехнулась, — как пишут в колониальных газетах, не принятыми в стране и наносящими ущерб безопасности и спокойствию этого тихого, идиллического уголка, этого сказочного княжества. Фу! Как все глупо! Не правда ли, вы не хотели бы это увидеть в газете, а меня под стражей? Я улыбалась бы на снимке между двух сикхов вот с такими тюрбанами. Я спешила, как могла. Иногда мне казалось, что мы мчимся на сумасшедшей лошади, а не на этом затасканном пикапе. Я пролетела, как стрела, через Домел, Мури, Трет — другого пути у меня не было.

Он смотрел на нее с чувством удивления и восхищения. Он раскурил свою трубку, и теперь дым ее сигареты и его трубки смешивался.

— Вы не знаете, как я рада, что встретила вас!

— Откуда вы знали, что я здесь?

Она пересела ближе к нему и взяла его за руку:

— Но мы же всегда узнаем друг о друге. Откуда вы знаете, что я думала о вас? А я думала о вас весь вчерашний день. Я думала о том, что, если бы вы были со мной, может быть, все повернулось бы по-другому… Ну ничего, вы мне поможете здесь, сейчас. Вы мне нужны. Мне и моему сердцу.

— Но как вам помочь? Устроить вам ночлег?

— Нет, я не нуждаюсь в нем. Сегодня я ночная перелетная птица. Я только присела на край вашего гнездышка. — Она оглядела комнату и сказала деловым тоном: — Вы знаете генерала Дембей?..

— Нет, я не знаю такого…

— Ну, это неважно. Он занимает место… В общем, он за чем-то наблюдает в Кашмире. Ему поручено это дело, он нейтральный наблюдатель.

— Там, кажется, много наблюдателей? — сказал Фуст.

— О да, миллион!

— Чем же они занимаются?..

— Всем, чем хотите, но и хорошей спекуляцией тоже. Сначала они доставляли даже соль — да, простую соль, в ней была нужда, — подумайте, в чем: в футлярах от пишущих машинок! Они вывозят кашмирские ткани, отрезы на костюмы и сами доставляют контрабандой товары, подкупают население, как могут. Они не сидят без дела. Но хватит о них… Я потом могу вернуться к ним, если они вас интересуют. Сейчас я спешу, у меня нет времени…

Она закурила новую сигарету об остаток старой и поставила рядом ноги так, что стали видны все десять золотисто-сверкающих пальцев и золотые сандалии. Как бы проверив, что ноги при ней, она продолжала:

— Генерал Дембей просил меня доставить в Лахор два небольших ящика… — Она помолчала. — Это драгоценности, разные редкие вещи. Это не мои богатства. Я не имею к ним никакого отношения. Но дело не в этом. Ящики надо взять немедленно в комнату и переложить вещи в мешки и баулы, переменить упаковку. У меня не было времени для этого перемещения, а сейчас я не могу ехать дальше, не сделав этого…

— Хорошо, — сказал вдруг Фуст, слушавший ее, не прерывая. — Но почему вы в сари?

— Я приехала прямо с вечера, с шикарного танцевального вечера. Ах, если бы вы видели, как я бежала, выбрав момент, по ступенькам, и грум нес за мной плащ и сумочку, которую я забыла в гостиной! Мне казалось, что я участвую в фильме. Правда, это очень походило на кино.

— Где же ваши сенсационные ящики? В Гульмарге или в Домеле, на границе?

— Как на границе? Они со мной!

— С вами? Но где вы их оставили?

— Они лежат в моем пикапе. Их надо перенести сюда. Но их не должен никто видеть. Есть у вас здесь свой человек, шофер или кто другой из туземцев?..

— Шофер? — сказал Фуст. — Нет, мы обойдемся без шофера. У меня есть молодой охотник с гор.

— Давайте охотника. Я, как пантера, люблю охоту. Где он, этот Актеон Кашмира?..

— Сейчас я его отыщу.

Фуст ушел. Элен Ленсмонд приоткрыла занавески и старалась рассмотреть, куда он пошел, но на дворе было темно, и она снова села, но сердце ее стучало и руки слегка дрожали. Она старалась потушить свое волнение, вынула зеркальце и пудреницу и попудрила обветренное, покрасневшее лицо.

Вошли Фуст и Фазлур. Рядом с тяжелым, костистым Фустом Фазлур казался богом лесов. Загорелый, свежий, высокий и легкий, с белоснежными зубами и глазами, в которых был молодой огонь, он рассматривал женщину, как будто видел сон.

Фуст разыскал его, разбудил, сделал знак, чтобы он не будил Умар-Али, и привел его к себе в комнату, где сидела по меньшей мере жена магараджи.

— Какой красивый молодой человек! — сказала, без стеснения рассматривая его, Элен Ленсмонд. — Вы не из героев Гилгита?

К Фазлуру вернулось его обычное чувство иронии. Яркая высокая женщина с дерзкой манерой разговаривать казалась переодетой американкой или англичанкой. Смотря ей в глаза, он сказал:

— Нет, я не из героев Гилгита. Я вообще не герой.

— Это прекрасный ответ, — сказала она. — Вы здешний?

— Да, я родился в горах Читрала. Я горец.

— О, горцы Читрала, я знаю, обладают бесценной добродетелью: они умеют молчать. Это верно сказано про них?

Дерзость этой женщины, ее вишнево-алый рот, прямой взгляд холодных синих глаз, ее острые, чуть горькие духи, похожие на запах горных сухих трав, немного смущали привыкшего к простым вещам Фазлура. Он сказал:

— Если они дают слово, они его держат…

— Крепче смерти?..

— Крепче смерти, — повторил Фазлур.

— Вы сказали, — в ее глазах он прочел неожиданную благодарность, — как вас зовут?

— Меня зовут Фазлур, а один мальчик зовет меня Атеш Фазлур.

— Что это значит?

— Это значит: огонь. Огонь Фазлур.

— Ну что же, может быть, мальчик прав. Атеш Фазлур, — сказала она. — У вас красивое имя. У вас есть особые желания в жизни?

— У меня сейчас особое желание спать, — сказал он тоже дерзко и почти грубо.

Она засмеялась.

— Вы мне нравитесь, Фазлур. Вы дикий, я сама немного такая. Вы родились в горах, а я родилась на морском берегу, на Кипре. Есть такой остров. Я полугречанка, полуангличанка, полусирийка. В общем, я американка. Мои родители уехали в Америку. Но мне кажется иногда, что я родилась где-то в воздухе, под облаками, на большом самолете, вроде «Констелейшен». И я отпущу вас спать, молодой человек, но сначала я вас попрошу вот о чем. Там, за вашим домиком, стоит желтый пикап, такой замызганный, с деревянными полосами. На нем нарисован фантастический цветок. Это работа моего шофера, он думает, что нарисовал розу. Шофер сидит в пикапе. Скажите ему, что мем-сагиб велела ему вместе с вами перенести два ящика из пикапа сюда. Принесите сначала один, потом пойдете за другим. Идите, там нет других машин, и там вообще никого нет…

Фазлур, ничего больше не понимая, ушел, однако не только живо заинтересованный этим приключением, но и тем обстоятельством, что волей судьбы он становится участником какой-то необыкновенной тайны.

Когда шаги его затихли, Фуст, с восхищением смотревший на нее, сказал:

— Элен, зачем вы болтали вздор этому горцу? Зачем вы рассказывали ему о Кипре, о самолете, все эти сказки?

— Джон, милый Джон Ламер Фуст! Раньше, чем что-нибудь поручить, я должна своим нутром ощутить человека, почувствовать, доходят ли до него мои слова, как нужно. Я хотела узнать, поверил ли он мне. И я узнала: он поверил. Больше мне ничего не нужно. А вы, вы ему верите?

— Да, верю, но как объяснить ему дальнейшее? Ваш шофер?..

— Мой шофер — могила. А так как он переполнен могилами тайн, то он целое кладбище… А ваш читралский охотник ничего. Как жаль, что я не могу поехать с вами или похитить этого Ганимеда! Вы едете на север, а я — на юг. Только бы мне добраться до Лахора — и все в порядке.

— Что мы скажем Фазлуру, когда он увидит вещи?..

— Мы скажем, что я ликвидировала свою старую торговлю драгоценностями, золотыми и серебряными вещами. Для Кашмира сейчас это обычно. Он посмотрел на меня так, что больше ни на что не обратит внимания. Я еще молода, Джон Ламер Фуст. А вы находите меня молодой?

Но Фуст не успел ответить, потому что появились мокрые от пота Фазлур и тихий, мрачного вида шофер, которые принесли не очень большой, но тяжеленный ящик, оставив за дверью баулы и мешки.

— Селим-шах, давай сюда остальное…

Селим-шах поклонился и приволок в комнату баулы и мешки.

— Теперь, — сказала Элен, — надо открыть ящик. Нужно переменить упаковку. Я боюсь, что вещи пострадали в пути. Мы откроем сейчас ящик. Ах, — сказала она, обращаясь к Фусту, — знаете, когда приходится ликвидировать ввиду смуты и войны старую торговлю, так больно уезжать из любимых мест, и, однако, что же делать! Я слабая женщина. Семейные обстоятельства не позволяют мне оставаться, как вы знаете, Джон. Начинайте открывать, молодой человек, но только сейчас ночь, шуметь нельзя ни в коем случае. Надо вскрыть без шума, ни одного удара молотка. Я вам скажу, как вскрыть. Отогните эту скобку, отогните ее, вот так! Какие у вас сильные руки! Теперь просуньте эту стамеску под крышку и давите чуть вбок, подложите эту тряпку в щель, вот так! Дело пошло на лад. А ты, Селим-шах, помоги отсюда. Вот видите, как без шума мы открыли этот ящик!

Шофер, Фазлур, Фуст и Элен наклонились над куском толстой кошмы, которой было прикрыто содержимое ящика. Под кошмой было много разных предметов, завернутых в полотно и холст. Когда развернули холст, в руках у них оказался камень с каким-то узорным орнаментом, полустертым и старым.

— Что это? — спросила, прищурив глаза и нахмурившись, Элен.

— То, что в ящике, мем-сагиб.

— Посмотри дальше, — сказала она, и видно было, что она в замешательстве.

Развернули следующую вещь. Она оказалась кирпичом с какими-то таинственными буквами, пересекавшими его наискось.

Тогда стали разворачивать все подряд. На свет появились деревянные тарелки, каменные вазы, глиняные чаши с изображением листьев и цветов и каких-то животных.

Элен отошла от ящика в сторону и смотрела на него, что-то мучительно соображая. Наконец она сказала:

— Что там написано в углу на ящике?

Фуст наклонился, куда она указывала, и прочел:

— «Осторожно, не бросать: музейные вещи, Броссе».

— Броссе, — сказала она так, точно это имя было хорошо известно присутствующим. — Броссе — это археолог, старик француз.

Она села на диван и смотрела на ящик белыми от бешенства глазами.

Шофер и Фазлур дошли до дна. Камни, кирпичи, глина и деревянная посуда грудой лежали на полу.

Люди смотрели недоумевающе на ящик, на баулы и мешки и на хозяйку этих вещей, ставшую вдруг молчаливой.

— Можно перекладывать, мем-сагиб? — спросил, кланяясь, Селим-шах.

Элен встала и толкнула ногой большое деревянное блюдо.

— Положите все обратно в ящик, положите, как было!

С удивлением, ничего не понимая, они завертывали как попало вещи и укладывали их снова в ящик. Фуст молчал и курил свою трубку. Элен торопила своих помощников.

Когда все вещи были уложены, Фазлур сказал с улыбкой идиота:

— Мем-сагиб так бесшумно открыла этот ящик, может быть, она научит нас так же бесшумно закрыть его?

Она ответила ему тихо и ясно:

— Идите спать вы оба, шофер и охотник. Все в порядке.

— А ящик?

— Вы придете за ним на рассвете и тогда заколотите его.

— А другой ящик?

— Оставьте его там, где он лежит. Его открывать не нужно. И эти камни сейчас закрывать не нужно. Это не те камни, которые могут исчезнуть ночью. Идите!

— Мы повезем их в Лахор, мем-сагиб? — спросил Селим-шах.

— Я бы охотно выбросила их под ближайший откос. Но их придется везти до Лахора. Селим-шах, примиритесь с этим. А оттуда ты отвезешь их в Барамулу.

— Обратно? — с ужасом воскликнул Селим-шах.

— Ну, ну, может быть, ты и не повезешь. Мы найдем в Лахоре средство переправить их обратно. А теперь все. Спать.

Когда они ушли, Элен дала волю своей ярости. Изорвав свой шелковый платок, она ходила из угла в угол, и следивший за ней Фуст вдруг сказал ей нежно и тихо:

— Элен, сядьте. Я, кажется, понял, но не все, Элен, прошу вас, успокойтесь!

Все стало походить на семейную сцену, и Элен стало смешно, хотя от ярости у нее на глазах выступили слезы. Она беззвучно ударяла кулаком по дивану и говорила, как будто диктовала своей секретарше:

— Это ящики Броссе. Он собирает этот древний хлам отовсюду. Так мне погрузили ящики Броссе! Или это недоразумение, или Дембей обманул меня. Но если он обманул меня, он дорого заплатит за это. О, он заплатит так, что последние волосы слетят с его желтого черепа! Я сейчас же извещу в Дели о его операциях, и ему не поздоровится. Я добьюсь своего, дорогой генерал! Я вас вышвырну из Кашмира, и вы долго будете меня вспоминать. Я кончу вашу карьеру раз и навсегда!

Сон у Фуста давно прошел. Теперь он даже с интересом наблюдал припадок ярости Элен. То, что она беззвучно била кулаком о диван, то, что все происходило в тишине и слова произносились почти шепотом, казалось ему театральным и смешным. Он не знал, как прервать этот поток чувств. Вдруг Элен резко остановилась и сказала совершенно спокойным голосом:

— Я голодна. Найдется у вас что-нибудь поесть?

Фуст достал из чемодана бананы, яблоки, шоколад, сыр и виски. И бутылку содовой…

Она жадно глотала ломтики шоколада, ела яблоки и сыр и выпила виски. Уничтожив этот маленький ужин, она лениво потянулась, и стало видно, что от усталости у нее дрожат веки. Потом взяла коробку, принесенную Селим-шахом, и сказала:

— Все же мне надо переодеться. Маскарад кончился. Пора по домам. Где у вас ванная?

Он показал ей, и она ушла.

Элен появилась свежая, повеселевшая, в том же сари, подошла к выключателю и повернула его. Комната погрузилась в густой сумрак, и в ней было бы совершенно темно, если бы свет дальнего фонаря не проникал в комнату.

В этом густом сумраке Элен подошла к Фусту, он услышал шорох струившегося неудержимо, как золотистый ручей, сари. Шелк задевал его руки и грудь, он увидел, вернее — угадал, ее глаза рядом со своими и губы, которые произнесли:

— Вспомним Непал, Джон!

— Вспомним, — сказал он, найдя во мраке ее плечи.

Фуст проспал, и Гифт долго стучал ему, напоминая об отъезде. Все равно, пока мылись, завтракали, собирали вещи, прошли часы. Выехали поздно. Сразу стало жарко, и пыль клубилась по дороге, и от нее некуда было спастись.

Гифт видел, что Фуст в каком-то рассеянно-добродушном настроении, и решил испортить ему это настроение. Он спел свой куплет самым вызывающим тоном:

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне…

Но пение никак не подействовало на Фуста. Он только вздохнул, и если бы можно было перевести этот вздох на слова, то они звучали бы так: «Если бы ты только знал, что ты проспал, если бы ты знал, что произошло рядом с тобой, пока ты спал, ты бы никогда не простил себе этого сна! Но поздно, поздно! А теперь можешь петь что хочешь, это меня никак не трогает».

Перед тем как проститься с Элен, он подарил ей драгоценную иранскую миниатюру «Могольские принцессы, играющие в поло». Элен, взглянув на хорошенький ларец, поцеловала Фуста в щеку, но, когда открыла ларец и увидела миниатюру, засмеялась:

— Милый Джон, у меня уже есть точно такая миниатюра. Это подарок Аюба Хуссейна, не так ли? Он всем дарит эти копии. Он, по-видимому, очень любит эту вещь. Оригинал, по-моему, я видела в музее, в Дели.

Растерявшись, Фуст все-таки рискнул заметить:

— Не находите ли вы, Элен, что одна из этих наездниц похожа на вас…

— Которая, дорогой?

— Вот эта, которая сражается в центре. И потом — может быть, те поздние копии, но моя, уверял эксперт, современная оригиналу.

— Будем думать так, — сказала она. — Конечно, я заберу этот подарок на память о Равальпинди.

Когда она шла к своему замызганному пикапу, только встало солнце. Элен выглядела тоже, как маленькое светило. Сари исчезло. На ней была нейлоновая вишневого цвета кофточка с короткими рукавами и юбка, расширявшаяся, как колокол, фиолетовая, светлая, с тремя спускающимися полосами-надставками, с большими круглыми пуговицами внизу. Она сменила даже украшения. На правой руке у нее был плетеный золотой браслет, а на левой почти такой же, но рисунок плетения был более грубый. В ушах у нее были серьги с аметистами, а на шее ожерелье из розовых кораллов. Квадратное кольцо исчезло, осталось только то, которое никогда не снималось из суеверия…

Фуст мало смотрел сейчас по сторонам. Он думал о странной судьбе этой женщины, ум и энергия которой так привлекали его. В его скитаниях по Азии каждая встреча с ней давала ему новую силу, бодрила его, он ловил себя на том, что когда долго ее не видит, то начинает по-настоящему скучать о ней. Она права, презирая Гифтов. Гифт, злопамятный и завистливый к успеху других, никогда бы не мог оценить достоинства такой женщины, как Элен. Но чтобы не стать в его глазах смешным, Фуст в разговоре с ним, упоминая имя Элен, держался тоже немного иронического тона.

Когда ее ужасный пикап с этими идиотскими ящиками и мусором исчез в облаке пыли, Фуст долго с грустью смотрел ему вслед, на удивление Умар-Али, вставшему с рассветом, чтоб осмотреть машину.

…Аттокский мост остановил их внимание. Длинная громада с железными воротами и башнями, с пулеметными гнездами по сторонам, с огромными каменными быками, поставленными в желтые воды могучего Инда, и бесконечным переплетом металлических конструкций заставила Фуста выйти из мечтательного состояния.

— А вон, если хотите посмотреть, крокодилы, — сказал Фазлур.

В самом деле, когда они подъехали ближе, у самой реки, на отмели, у груды камней, лежали крокодилы, и были они похожи на бревна, зачем-то утыканные металлическими и острыми пластинами, — мокрые, скучные бревна, блестевшие на солнце. Фуст пробовал их снимать, но близко подойти к ним было невозможно. После разных неудачных попыток их вспугнули выстрелами, они полезли в воду и лежали там, положив на песок длинные чешуйчатые головы с черными наростами и с маленькими, немигающими глазками.

Второй раз за день Фуст оживился, когда дорога пошла по берегу широкой плавной реки, не похожей на Инд.

— Что это за река? — спросил он.

— Это Кабул, — ответил Фазлур.

Ехали весь день, питались консервами, обедали в Наушере, потом поехали по направлению к Малаканду, и, когда увидели старый форт с его стеной, похожей на кусок Великой Китайской стены, его башни с бойницами и укрепленный холм на фоне голых суровых гор, над которыми было синее, уже не равнинное, без единого облачка, небо, Фуст сказал:

— Каникулы кончились, начинается работа.

Что он хотел сказать этими словами, Фазлур не понял.

Глава 12

Горы! Они теперь окружали Фазлура со всех сторон. Но это еще не были те густо осыпанные снегами, красующиеся ледяными шапками великаны, которые заполняют весь простор и перед которыми все кажется малым. Река, ревущая в глубоком ущелье, и редкие рощи горной сосны, овцы, бродящие, как мухи, на серых уступах, и люди, неприметно идущие по узким тропам, опасливо прислушивающиеся к грохоту лавин, — все это подтверждало грандиозность особого мира, в котором горные боги существуют на самом деле и гневаются на тех смельчаков, что хотят жить на склонах этих гор, погруженных в вечное безмолвие и вечное раздумье. Такими были горы его родины, к ним он приближался с каждым днем.

Сейчас же вокруг Фазлура были травянистые, сухие каменные увалы, на них стояли сосновые и кедровые леса, и ветер приносил смолистые откровения этих лесов вместе с благоуханием альпийских полян. Было и у этих высоких холмов свое очарование: глазу казалось, что их мягкие волнистые линии колеблются, двигаются, особенно когда тень облаков ложилась на них. Их жаркое, сухое дыхание пьяняще наплывало на человека, их краски успокаивали и радовали глаз.

В старину здесь жили воинственные, крепкие люди с патриархальными порядками, которые постепенно сменились обычными отношениями помещиков, богатых навабов, маликов, ахундов и крестьян, захваченных цепкими лапами феодалов и ростовщиков. Юсуфзаи, населявшие эти места, много лет защищали свою свободу. Каждый мужчина, каждый юноша был у них воином. Есть еще старики, помнящие пограничные войны с красными мундирами, но сегодня и в эти места пришло новое, и это новое было и в железном мосту, перекинутом через непокорную реку у Чакдары, и в деревенской школе на открытом воздухе. Фуст долго смотрел на маленьких школяров, сидевших прямо на земле, вокруг них стояли их маленькие сандалии, избитые о горные тропинки. На головах у них были войлочные шапки с загнутыми краями. Учитель, тонкий, как кузнечик, в черном сюртучке и белых брюках, с крестьянской войлочной шляпой на голове, писал на доске. Школьники постарше сидели на другом конце поляны. И там учитель объяснял им урок, а за его спиной вставали горы, которые, казалось, хотели заглянуть в учебник, чтобы узнать, чем это интересуются маленькие горцы.

День проходил в дороге быстро. Фуст и Гифт останавливали машину и уходили вперед на целые километры, чтобы поговорить наедине, — в машине им мешали Фазлур и Умар-Али. Американцы шли с удовольствием, разминая ноги, и говорили о многом. Прохладный ветерок, мягкие горы, хорошее настроение — все располагало к прогулке.

— Как вы условились с Уллой-ханом? — спросил Фуст. — Получим ли мы какие-нибудь сведения от него во время нашего пути к перевалу?

— Да, мы получим; он должен прислать свое сообщение с таким расчетом, чтобы онозастало нас приблизительно в этих местах, еще до Читрала. Я жду его с нетерпением.

— Но что это будет за форма извещения?

Фуст посмотрел на Гифта, чья круглая фигура, круглое лицо с крошечными усиками неожиданно навели его на мысль, что Гифт очень любит романтические проявления и находки именно потому, что ни его внешность, ни содержание его души не имеют ничего общего с этим миром, где требуется наивность и свежесть сердца. «Все Гифты — жалкие эгоисты и предатели», — сказала Элен. В этом есть большая доля правды. Гифт не задумается предать его, если подвернется случай, он такой от природы, но и в самом предательстве он будет искать элемент романтического, злорадно подумал Фуст. Сейчас Гифт начнет распространяться о выдуманных им формах извещений.

Но Гифт пожал плечами и сказал, что Улла-хан на этот вопрос ответил вопросом: «Что вы имеете против небольшого предмета, не привлекающего внимания, ну, скажем, против маленького кисета или крошечной шкатулки?»

Тут Фуст не мог удержаться от замечания:

— Ох, они все так любят эти шкатулки! — Он вспомнил Элен и шкатулку, в которой лежала копия миниатюры «Могольские принцессы, играющие в поло». — Значит, мы получим что-то в этом роде!

— Я думаю, что это так! — сказал Гифт. — Мы на Востоке, а здесь записки, носимые просто за поясом, за неимением карманов, или спрятанные в складках одежды, хранимые при себе долго и в разных обстоятельствах, превращаются в жалкий лоскут, на котором уже ничего не разберешь. Вот почему их лучше держать в более удобном месте. И потом, я предпочитаю получить записку в охранном футляре, чем из грязных рук туземца, который не мылся ни разу в жизни…

Так они шли, разговаривали, садились отдыхать у дороги, пили горячий чай из термоса, ели консервы и фотографировали все, что заслуживало интереса для редакции географического журнала, где был сейчас большой спрос на материал о Кашмире, Пакистане и пограничных краях, таких, как Гилгит, Вахан, Дир или Сват. Погуляв, они снова усаживались в машину. День, напоенный жаром горного солнца, запахом сосны и горных цветов, двигался к вечеру.

Дорога была пустынна, и только когда Фазлур остановил машину, не спрашивая разрешения, — что было дерзостью с его стороны, — Фуст увидел маленького мальчика. Он стоял над дорогой на груде камней, и его босые ноги были такого же цвета, как камни. Жалкие голые прутья какого-то куста торчали из камней, и сам мальчик был похож на такой же прутик, дрожащий на ветру и совершенно одинокий. Он был закутан в большой старый, дырявый коричневый платок, концы которого он держал в руках, чтобы на них не наступить. Грусть, лежавшая на его лице, говорила о том, что он забыл, как улыбаются. Лицо его было в пыли и обветренно, как у маленького пастуха. Черные жесткие волосы выбивались из-под платка.

За ним рисовался огромный провал в ущелье, где плыло большое белое облако.

— Что такое? — спросил Фуст, когда Умар-Али остановил машину по жесту Фазлура.

— Там что-то случилось! — воскликнул Фазлур, соскочив.

Он быстро пошел к неподвижно стоявшему мальчику. Фуст видел, как Фазлур наклонился и что-то спросил, но мальчик не пошевелился.

Фазлур вскарабкался еще выше и увидел лежавшего навзничь человека, борода которого своими растрепанными краями поднялась к небу и руки были раскинуты на камнях. Рядом с ним лежала палка, с какой ходят горцы в далекую дорогу. Фазлур стал на колени, расстегнул его старую черную жилетку и положил руку на грудь. Перед ним был мертвец. Печать долгих мучений лежала на его лице, — об этом говорили и глаза, застывшие в последнем, смертельном испуге, и морщины, бороздившие черно-коричневые щеки, и руки с толстыми синими жилами. Он лежал, холодный и одинокий. Казалось, прежде чем упасть, он толкнул мальчика вперед, чтобы тот шел, не оглядываясь. И мальчик не имел сил ни оглянуться, ни шагнуть прочь от этого близкого ему и страшного своим молчанием человека. Он стоял, онемев. Сумерки спускались на дорогу, и облако, плывшее внизу, заполнило уже нижнюю долину и начало карабкаться на скаты горы, по которым шла дорога.

Фазлур обыскал мертвеца. Кроме маленькой тыквы за поясом для хранения нюхательного табака, он ничего не нашел в лохмотьях, в которые был облачен мертвец. Фазлур подошел к мальчику и снова спросил его, откуда они шли и кто они.

Мальчик не отвечал, потом посмотрел на него и сказал так тихо «Кашмир», что Фазлуру показалось, будто он прочитал это в мыслях у мальчика, а не слышал этого слова. Больше мальчик ничего не сказал, он сжался, как будто ему стало вдруг холодно.

Тогда Фазлур взял его за руку, и мальчик хотел сделать шаг, но его ноги подогнулись, и он упал бы на камни, если бы Фазлур не подхватил его. Он понял, что мальчик не держится на ногах, потому что он шел бесконечно долго и, по-видимому, ничего не ел, так как у мертвого не было с собой никакой пищи.

Фазлур взял мальчика на руки и понес к машине. Умар-Али хотел помочь ему устроить мальчика получше, но Фуст сказал резко, как выстрелил:

— Я хочу знать, что происходит?

— Там лежит умерший беженец из Кашмира…

— Очень интересно. Пусть лежит. А мальчик?

— Мальчик один. Его нельзя оставить здесь. Ночью придут шакалы, они напугают его.

— Оставь мальчика, Фазлур, там, где он был. Это не наше дело, — сказал Фуст, — и садись, надо ехать…

Фазлур держал мальчика, глаза которого тревожно перебегали с одного на другого. Он не понимал значения произнесенных слов.

— Мальчика нельзя оставить, — Фазлур смотрел на Фуста в упор, — надо довезти его до селения, тут недалеко.

На холодном лице Умар-Али ничего нельзя было прочесть.

Гифт сказал в свою очередь:

— Садись, Фазлур, мальчика подберут. На свете много мальчиков, всех не увезешь. На что он тебе?..

— Мальчика оставить нельзя! — повторил с жестким упрямством Фазлур.

— Тогда останешься и ты, — заявил решительно Фуст.

Фазлур отступил от машины, как бы решая, что делать.

— Я не брошу его…

— Поезжай, Умар-Али! — закричал Фуст.

Машина тронулась. В присутствии шофера Фуст не хотел сказать вслух, что он думает обо всем этом, он только скрипнул зубами и сел.

Фазлур шел, прижав мальчика к груди и чувствуя его дыхание на своей щеке. Дорога вела в гору, и поэтому он делал небольшие шаги, но ступал уверенно и легко. Если бы он был городским жителем, попавшим впервые в такую обстановку, он был бы полон смятения и страхов, так как сумерки становились все гуще, и дорога белела все безжизненней, и горы становились такими темными, что от них рождалось чувство тревоги и неизвестности.

Но он был сыном гор и любил этот торжественный час тишины, мирного ухода в сон, когда спокойствие природы передается человеку. Так хорошо дышится в эти часы, так можно свободно думать о многом, как будто расширяется сознание, отходят все маленькие заботы и заменяются большими думами, а мальчик, как заблудившийся ягненок, спит и не знает, что с ним будет дальше.

Фазлур представил себе Нигяр, которая увидела бы его в эту минуту на пустынной дороге, несущего в неизвестность неизвестного мальчика. Этому бы не поверили и знакомые девушки-горянки, перед которыми являлся он, заткнувши полы своей горной свитки за пояс, с пучком цветов, торчащим из-за закатанных краев войлочной шапочки, с маленькой палочкой в руках, прыгая по камням горной тропинки, напевая песенку, — веселый красивый Огонь Фазлур.

Его крепким ногам и крепкому сердцу было нетрудно взбираться все выше и выше. Он шел, вглядываясь, не блеснет ли где-нибудь в темноте огонек близкого селения.

Но огонька не было. Перед лицом огромного проясневшего неба, на котором выступили звезды, Фазлур испытывал тот прилив радости и полноты жизни, какой всегда приходил к нему, когда он знал, что будет писать песни или стихи.

Он растворился в этом синем прохладном мраке, который касался его щек и рук. Ночь как бы хотела убедиться, что это идет именно Фазлур. Какая-то ночная птица пролетела низко около него, и куст, стоявший над ним, сначала очень походил на человека. Фазлур шел теперь как домой. Он не мог бы сказать, сколько он шел, потому что не думал об этом. Он хотел только одного, чего не могло быть. Он хотел идти хоть всю ночь, но прийти в свой родной дом, открыть старую со щелями дверь и сказать матери: «Я принес тебе находку. Посмотри, что я нашел на дороге».

И ни за что он не хотел бы больше видеть этих надменных чужих людей, недобрых и темных, которые едут и везут его с собой непонятно зачем.

Сумрак вдруг стал таким густым, точно посреди дороги лег большой черный камень. Но в это мгновение вспыхнул свет, и при свете фар он увидел Умар-Али и машину. Умар-Али помог ему сесть. Фазлур сел и положил к себе на колени спящего маленького кашмирца. Американцы молчали как мертвые.

После Умар-Али рассказал Фазлуру, что, когда они почти доехали до маленького селения, где должны были ночевать, Фуст сказал шоферу:

— Останови машину, черт с ним, посмотрим, что он будет делать дальше с этим мальчишкой…

И они сидели, молча куря в машине, пока не дождались Фазлура.

Ночлег был предусмотрен заранее в маленьком селении, в доме у человека, которого рекомендовал Ассадулла-хан. Аюб Хуссейн передал об этом Фусту.

Дом стоял на площадке над дорогой, и четыре высоких тополя как бы сторожили его. В свете восходящей луны была хорошо видна гора, с нее спускались потоки осыпей, на ней торчали отдельные скалы, казавшиеся в этом освещении зелеными.

В окнах небольшого двухэтажного дома виднелся мягкий свет. На дворе под навесом на очаге стряпали, над широким котлом поднимался белый пар, и сильно светились раскаленные уголья, которые помешивал время от времени человек в высоком белом тюрбане и в черной жилетке.

По двору слоились пестрые тени от тополей, кустов барбариса, каменной полуразрушенной стенки, от дома и людей, проходивших между домом и кухней. Фазлур сидел с местными крестьянами. Наступила их очередь служить помещику, они только недавно пришли в селение и теперь сидели, думая о своем оставленном хозяйстве, где с их уходом настало трудное время.

Тут же, несколько поодаль, на бревнах как будто дремали четыре человека. На самом деле они тихо переговаривались между собой. Это были бродячие торговцы, у которых существовали особые отношения с хозяином дома, разрешившим им ночевать у него во дворе. Сложив тюки со своим немудрым товаром и послав ишаков пастись на луг выше дома, они как будто грелись в белом свете луны, всходившей над горами и превращавшей двор в белоснежную площадку.

Умар-Али возился со своей машиной, поставленной под тополь рядом с кухней. Бродячий торговец подошел к Фазлуру, сел рядом. Фазлур невольно посмотрел на него внимательно. У него была небольшая бородка рыжего цвета, широкий халат, запахнутый на правую сторону, что говорило о том, что он мусульманин, широкие грязные белые шаровары, небольшой тюрбан и острая палка, которой он начал водить по земле, чертя какие-то буквы.

— Куда держит путь эта машина? — спросил он, показав палкой в сторону «доджа», под которым лежал Умар-Али, распластавшись, как черепаха.

Фазлур знал, что любопытство его земляков входит в их характер, и не видел в этом вопросе ничего необычного.

— Эта машина идет в Читрал, — сказал он, — а может быть, и дальше. А куда держит путь мой ночной друг, да процветет его торговля и приумножатся его богатства?

Торговец поблагодарил за добрые слова и снова спросил:

— Она идет к Барогилю, да?

Фазлур в свою очередь заметил, что торговец не ответил на его вопрос, куда идет он. Но торговец сказал:

— Мы идем в Амбелах. Там у нас есть дела и старые должники. А машина идет к Барогилю?

— К Барогилю.

— К Барогилю и дальше? — Торговец усмехнулся в смолистые усы.

— Может быть, — отвечал Фазлур.

Он почувствовал, что теперь ему нужна крайняя осторожность, потому что он находится с человеком, который знает больше, чем говорит.

Торговец наклонился к самому плечу Фазлура:

— Улла-хан, да?

Фазлур слышал первый раз в жизни это имя. Оно ничего ему не говорило, но он сказал так же тихо, как будто через силу:

— Да!

Тогда торговец ответил ему чуть громче:

— Ты очень осторожен, это правильно. Мы должны хранить осторожность, но можешь смотреть открыто. Я же узнал этого маленького, толстого, с усами, и о том высоком мне было сказано…

Фазлур слушал, и его подмывало взять за глотку этого страшного бродячего торговца и бить его головой о камень, пока он не расскажет всего. Но этого делать было нельзя. Поэтому он молчаливо признал справедливость сказанного.

— Они оба тут, — пробормотал он, — ты сам убедился…

Торговец довольно улыбнулся, как будто из него выглянул сразу другой человек, совсем другой, чем первый, что говорил о тайнах. Он сказал громким голосом, так, что его могли слышать и крестьяне, сидевшие неподалеку:

— Предложи господам купить что-нибудь у бедного торговца!

— Что ты можешь предложить таким людям, для которых открыты все базары больших городов и все магазины, где продают товары из-за границы? А потом, кто покупает безделицы, идя в горы? Покупают, когда идут домой.

Фазлур засмеялся при мысли, что он говорит, как в кино, разыгрывая какую-то чужую роль. Но торговец принял его смех за хитрость и, подмигнув ему, стал говорить так громко, что крестьяне начали прислушиваться к его словам:

— За иные безделицы платят большие деньги. Если, конечно, безделицы понравятся. Может быть, твои господа расщедрятся на безделицу… какой-нибудь кисет…

«Они не мои господа», — хотел сказать Фазлур, но его уже увлек этот разговор намеками.

— Хорошо, приноси свои безделицы, и пойдем в дом. Но я прежде должен предупредить их. Захотят ли они говорить с тобой?

Фазлур застал американцев сидящими за круглым низким столом на низких табуретках, покрытых подушками. Они ели плов и пили виски и даже не спросили Фазлура, где он устроился с шофером.

Они удивленно взглянули на его вторжение, но он объяснил, что бродячий торговец предлагает показать им, как он говорит, интересные безделицы, и если сагибам понравится, то может показать и другие товары.

— Мы идем в горы, ты знаешь, и нам ничего не нужно, — недовольно пробурчал Фуст. — Не понимаю, зачем нас отрывают от ужина.

— Я уже говорил ему, что вам ничего не нужно, — ответил Фазлур.

— Пусть он все-таки придет, — сказал Гифт, делая знак Фусту. — Позови его, охотник. Мы посмотрим. Иногда в глуши у таких бродячих торговцев есть вещи, стоящие того, чтобы их приобрести. Позови его, Фазлур!

Торговец вошел и, низко поклонившись, заговорил о своем товаре, сняв с плеча сумку, из которой он вынул ряд коробочек хорошей кашмирской работы, несколько статуэток из слоновой кости, изображавших разных животных, четки и браслеты из черепахи с золотым обрезом, нефритовые ожерелья.

Фуст и Гифт рассматривали вещи без всякого интереса. Гифт открывал коробочки и нюхал их. Они пахли терпким сандаловым деревом, и казалось, этот резкий сладковатый запах проходит в самый мозг. Но американцы не хотели покупать этих вещей.

— Мы идем в горы, — сказал Фуст, возвращая торговцу ожерелья, — зачем нам эти украшения?..

— Посмотрите эту коробочку для лекарств, — сказал торговец, не терявший надежды что-нибудь все же продать. — У нее внутри несколько отделений. Или этот кисет. Такие делают далеко отсюда и привозят из Вахана. Это за Барогилем. Пожалуйста, посмотрите этот кисет…

— Нет, нам ничего не надо, — сказал решительно Фуст.

Но Гифт, вдруг оживившись, протянул руку, взял кисет с нашитыми кусочками кожи и бирюзой, вставленной искусно в узор, обрамлявший кусочки черной кожи, распустил ремешки, и пальцы его ощутили аккуратно сложенный лист бумаги.

Гифт, не выпуская из рук кисета, завязал снова ремешки.

— Я беру этот кисет…

Торговец, едва улыбнувшись, одними губами сказал:

— Я знал, что господин возьмет именно этот кисет. Я знал, что он не может не понравиться. Этот кисет красив, как хорошая весть, — сказал он, нагло смотря своими кошачьими глазами на Гифта.

— Да, он мне очень нравится. — Гифт подкидывал на ладони кисет. — Я буду в нем хранить табак. Что он стоит?

— Раз эта безделица так пришлась по сердцу господину, мне трудно назначить цену. Господин сам назначает цену вещи, которую он выделил…

Гифт дал ему столько денег, что Фазлур, если бы присутствовал при этом, был бы крайне удивлен, но он сидел с Умар-Али и крестьянами у костра, на котором они грели воду для чая. Торговец пришел прямо к костру, сел рядом и стал греть руки. Лицо его было преисполнено достоинства и хитрости. Усы он подкрутил, и кончики их были тонкие, как иголки.

— Я знал, что этим кончится, — сказал он, довольный и добродушный. — Улла-хан тоже так думал. — Он повернулся к Фазлуру и спросил: — Вы ждете их?

— Мы их ждем, как ждут родных, — сказал Фазлур.

Он не мог расспрашивать торговца о том, что за разговор он вел с американцами. Торговец явно принимал Фазлура за человека, посвященного во все. Фазлур уверенно отвечал на все его наводящие вопросы.

Торговец покачал головой. Он был полон сомнений, о чем сейчас же и поделился с Фазлуром.

— Оттуда сейчас прийти трудно. Не многие, которым повезет, могут прийти. Легче идти по дорогам ада… Большие снега, ледяной ветер, белая смерть….

«Большие снега», — подумал Фазлур и тут же спросил:

— Но ведь им помогают в пути?

Торговец защелкал своими четками и продолжал беседу. Он говорил теперь совершенно доверительно, как он сам себе представляет положение там, где «большие снега». Они уже за Касрабом, но это не близкий путь.

У них нет друзей в тех краях. Красные очень быстро идут по их следам. Они уже настигли многих.

Фазлур боялся спрашивать дальше. Он лихорадочно соображал. Значит, кто-то бежит из красного Синьцзяна, Фуст и Гифт идут этим людям на выручку, и за Барогилем их ждет Улла-хан. Вот какова история, в которую впутался Фазлур.

Он сильно поразился тому, что узнал. Эта горная лунная ночь, безмолвие огромных тополей, не шевеливших ни одним листом, крестьяне, сидевшие в ожидании, когда можно будет пить чай, торговец, щелкавший костяшками четок и пришедший откуда-то из-за снежной громады Гиндукуша, — все показалось ему выдумкой, сном. Но когда он увидел идущих к костру Фуста и Гифта, это ощущение пропало, вернулось хладнокровие, и темная злость стала расти в Фазлуре — злость, которую он не мог объяснить. Эта бессознательная злость заполняла его, как кипящая вода заполняет чайник, и ему хотелось сказать этим мрачным путешественникам, что он все почти знает о них и что они не такие всесильные, как им кажется. Но то же бессознательное чувство подсказывало ему, что рано еще обнаруживать свое знание о них, рано еще предпринимать что-либо против них. Рано еще сказать, что Фазлур думает о них.

Фуст и Гифт стояли у костра. При их приближении один из крестьян хотел встать, но его одернули за латаный халат, и он снова сел и стал смотреть в огонь, точно боясь, что если он будет разглядывать пришедших, то они пронзят его своим господским взглядом. Фуст окинул глазами тихий двор, взглянул под навес, где догорали угли в очаге и теплая синева колыхалась в глубине, на тополи, словно гигантские колонны устремившиеся к высокому темно-синему небу, где плавала такая большая жаркая луна, что глазам было больно, если смотреть на нее в упор.

— Фазлур, — сказал Фуст, — в такую хорошую ночь нам не хватает песен. Ты хвастал, что поешь хорошие песни. Спой сейчас у костра. Это то, чего мы еще не слышали в горном краю.

Фазлур передал крестьянам, не понимавшим, о чем говорил Фуст, что американский ученый человек, записывающий все о жизни людей этих мест и все желающий знать, хочет, чтобы он, Фазлур, спел песню, какую-нибудь местную песню.

— Я, — сказал Фазлур, — спою. Не знаю только, понравится ли она ему. Хорошо, я спою, — повторил Фазлур. — Я сказал этим людям, — перевел он, — что вы хотите послушать местную песню. Здесь народ очень воинственный, это юсуфзаи. И я спою вам одну из старинных песен: про поход англичан против горцев этих мест.

Слуги принесли из дома два складных стула, и американцы сели на них. Торговец опасливо подвинулся на другой край бревна. Крестьяне оставались молчаливыми и неподвижными. Но они приготовились слушать.

Фазлур встал перед костром. Освещенный ярким золотым пламенем, он походил на воина, идущего в бой и влекущего за собой других. Он запел очень высоким пронзительным голосом мисры о далекой войне, кипевшей в этих горах в прошлом столетии. Эту песню поют и до сих пор воинственные потомки славных отцов и дедов. Эта песня пахла дымом кремневых ружей, горящими лесами и селениями, рассветами в пламени и пожарищами боевых ночей.

Как будто порыв горного ветра пронесся над затихшим двором. Крестьяне подняли головы и смотрели на Фазлура, точно видели его в огне битвы. Два старых крестьянина сжимали и разжимали кулаки, третий сжал свой пояс, за которым торчала рукоятка ножа. Они жадно слушали, как пронзительно звенел голос Фазлура, и после маленькой паузы неожиданно громко запели вслед за ним хриплыми голосами:

Ференги на ислам поднялись издалека,

Кровь моет, как вода, цветы в саду пророка.

В изможденных телах этих тружеников трудной земли горячей забилась кровь; они вспоминали какие-то другие времена, годы своей молодости, дни, когда они бегали, как олени, по этим горам и сами принимали решения о мире и о войне.

Фазлур продолжал петь, и голос его летел выше тополей, к тем острым скалам, что вырастали далеко над селением, над зелеными каменными башнями, над спящими садами у реки, боровшейся с камнями и сбрасывающей их с громом в свою глубину.

Крестьяне стучали о землю кулаками в полном восторге. Их гортанные радостные поощрительные возгласы сопровождали теперь каждый стих:

— Оах! — восклицали крестьяне.

Торговцы были тоже вовлечены в общее переживание, и слышно было, как они подпевают, не в силах удержать свои воинственные инстинкты:

Тут крестьянин, который хотел встать при появлении Фуста и Гифта, вскочил и прежде Фазлура начал петь заключительную мисру:

В ошеломляющем порыве пели все этот последний куплет, и даже бесшумно приблизившиеся поварята и слуги из кухни подхватили его так, что долго в воздухе дрожали старые и молодые голоса, стараясь слиться в общий хор и напоминая лязг и крики битвы.

Песня смолкла. Фазлур стоял как победитель, высокий, сильный горец. Глаза его сверкали. Крестьяне вытирали пот, от волнения выступивший на их лицах.

— Хорошо сложил эти мисры Талиб Гуляб,^[6] — сказал Фазлур. «Пусть послушают эти чужеземцы, — подумал он, — как горный народ дрался за свободу».

— Может быть, мне спеть: «В старой доброй стране, там я жил, как во сне…»? — спросил Гифт.

— Вот, вот. — Фуст толкнул его под локоть. — Спойте, и эти сентиментальные чудовища заплачут, как дети на елке в приюте для сироток.

— Есть песни очень старые, как эта, — сказал старик крестьянин, — но есть поновее. Вот, я помню, двадцать лет назад мы, и крестьяне Баджаура, и горные команды шли на помощь восставшим в Дире. Тогда к нам пришли и краснорубашечники из Пешавара и Хазара. Вот тогда мы тоже пели, когда шли на ханов и помещиков. Спел бы ты такую песенку.

Фазлур сказал старику:

— Рано еще петь ее, рано, старый воин.

— Что ты нам спел, охотник? — спросил Фуст. — Это была народная песня?

— Да, народ поет ее, — ответил Фазлур. — Этой песне лет восемьдесят. В ней говорится про поход Чимбелинсагиба, который потерпел поражение в здешних местах.

— Это, наверное, Чемберлен!

— Да, они говорят: Чимбелин, но это, конечно, Чемберлен. Англичане потеряли тогда много солдат и оружия.

— Эту песню я обязательно запишу, — сказал Фуст. — Для журнала с фото. Это будет замечательно. Они воинственный народ, твои земляки, а что они били англичан, тут уж мы ничем помочь не можем. А скажи, Фазлур, что-то я не вижу этого маленького чертенка, которого ты подобрал на дороге. Куда ты девал его?

— Тут у меня есть друзья. Я пока устроил его у них. Они завтра похоронят его отца, что остался лежать там, на камнях. Это беженцы из Кашмира. Тут на дороге увидишь всю жизнь — от рождения до смерти. Вы не сможете все заснять. У вас не хватит пленки…

— Ну, ну, — сказал Фуст, видя, что Фазлура раздражают его слова. — Ты пел действительно как артист. Такие песни надо петь ночью, — это производит наркотическое впечатление.

Фуст и Гифт долго прогуливались по двору и перед сном, лежа на низких диванах, покрытых войлоками, снова перечитали записку Уллы-хана, извещавшего их, что, по сведениям из-за хребта, Кинк и Чобурн идут не одни. С ними два русских белогвардейца. Их покровитель, старый волк Хамед-бег, захвачен красными, но они пока двигаются без столкновений. Красные их, несомненно, преследуют.

— Вы знаете, — сказал Фуст, — мне кажется, в Азии это все происходит от чудовищного перенаселения. Миллионы людей, периодически голодающих, которым отрезали путь к образованию и к какому-либо обогащению, впадают в анархию. Мы не можем ничего с ними сделать… Их слишком, слишком много. Они размножаются, как муравьи.

Если через семьдесят лет население мира удвоится, то удвоившееся население Китая вы можете себе представить? Я не могу… Их надо остановить… Индия идет за ними. Как вы относитесь к тому, чтобы предоставить землю желтой, красной, черной расе? Это безумие. Это вырождение. Вы понимаете меня, Гифт?

Гифт лежал и курил и сквозь облако дыма отвечал спокойно:

— Вы слышали об опытах некоего американского биохимика, который работает над дешевым и верным способом остановить рождаемость?

— Что это за способ? — спросил Фуст. — Как только о нем узнают в этой или в другой азиатской стране, будет новый бунт. Эти недочеловеки видят единственный смысл существования в бесчисленном потомстве. Если от них, раздетых и голодных, отнимут это будущее, они будут сопротивляться как одержимые. К сожалению, их нельзя всех кастрировать, хотя кастрация отца семейства после рождения первого сына была бы очень хорошим средством. А употребление противозачаточных средств невозможно из-за полного невежества.

— Нет, речь идет о совершенно новом, научном подходе. Это будут дешевые и безвредные противозачаточные средства, которые в виде порошка можно примешивать в пишу. Вы делаете двойное добро: кормите голодных и уничтожаете возможность их размножения.

Фуст оживился. Его увлекла картина, нарисованная Гифтом.

— Это грандиозно! И ведь это средство вы можете применять так же незаметно, как если бы вы положили соседу в чашку чая лишний кусок сахару. Он выпил, не чувствуя, что он уже исполнил ваше желание — видеть его лишенным потомства. Но это средство надо засекретить, чтобы оно не попало в руки противника. Иначе мы окажемся в очень большой, неслыханной опасности.

Гифт ответил ему:

— Вы знаете положение Уолтера Питкина^[7] о делении людей на две категории: дорогих и дешевых. Он ставит это деление в зависимость от количества продовольствия в стране. Где продовольствия мало, а народу много, там люди дешевы. Там, где продовольствие обеспечивает жизнь, там люди дороги. Но он идет дальше. Он считает, что человек — скажем, американец — это, конечно, дорогой человек, потому что это высокий продукт высокой технической культуры, человек свободного мира, обладатель многих материальных ценностей, организатор, производитель, инициатор, несущий всем народам плоды своего гения. Это вам приятно слышать, Фуст?

— А вам? — сказал Фуст, засмеявшись, что может поставить Гифта на место.

— И мне приятно. И вот будем откровенны. Дорогих — как мы, американцы, — людей очень мало. Ну, считая американцев миллионов семьдесят пять — восемьдесят — конечно, не все сто шестьдесят, будем справедливы — и столько же в других странах передовой культуры по эту сторону «железного занавеса», — вот и все. Остальные — это дешевые люди, которых жалеть нечего, потому что сама судьба ставит их в постоянное бедственное, безвыходное положение. Подымать дешевых людей до дорогих — никому не нужная благотворительность…

— Гифт, сознайтесь, есть у вас уже порошок, о котором вы говорили?..

Гифт захохотал, посасывая трубку.

— А вам он уже так срочно нужен?..

— Да, я бы с удовольствием подложил свинью Фазлуру и всыпал ему этого порошка в утренний чай. Мне кажется, я что-то начинаю понимать…

— А что именно? — спросил Гифт. — Мне, признаться, не понравились его воинственная песня и разгоряченные морды аборигенов, так охотно ее подхвативших…

— Эти дешевые люди, по вашей терминологии, обойдутся нам дорого, — сказал Фуст. — Я тоже видел, как раскрылась их кровожадная натура, когда он пел. Но как вы думаете, зачем он спел именно эту песню? Напугать нас?

— Не знаю, — сказал Гифт, — это не приходило мне в голову. Они ненавидят англичан, и поэтому он, может быть, хотел нам доставить приятное, зная, что мы не будем иметь ничего против.

— А его упрямство в случае с тем щенком, стоявшим у дороги! Если бы я не подождал его, что было бы, Гифт? Он бы ушел, и больше мы бы его не видели.

— Может быть. Но почему вы остановили машину? Мне не совсем понятно, зачем мы его ждали?

— Я не хотел, чтобы он исчез…

— Он бы не исчез…

— Почему вы так думаете, Гифт? Мы его обидели, он дикарь, упрямство у него в крови. И, кроме того, у меня какое-то темное подозрение, что он не то, чем нам кажется.

Гифт докурил трубку, выбил ее и повернулся к Фусту.

— По-моему, он бы не исчез. Он следит за нами так же, как и мы за ним.

— Гифт, что вы сказали сейчас? Такие вещи не говорят громко.

— Фуст, не будьте мальчиком! Мне кажется, что с этим молодым человеком вы можете говорить не об охоте на горного козла, а о политике Советов на Востоке и о том, как выбросить империалистов за пределы страны. И он вам даст в порядке обмена опытом кое-какие любопытные сведения. Помните, как я ошибся в веселом Гью Лэме, этом паршивом краниологе, будь он проклят с его доисторическими мозгами!

— Еще бы не помнить! — сказал Фуст. — Этот факт я запомню надолго.

— Мне кажется, что на этот раз ошиблись вы, и я буду иметь некоторое удовольствие вам это доказать.

— «Некоторое» — вы сказали совершенно правильно, потому что если все подтвердится, то обманут не я один, а мы оба. И мы оба жестоко поплатимся. Но у вас есть доказательства?

Гифт, быстро вскочив с дивана и подойдя к двери, распахнул ее. Он невольно задержался перед дверью. В ее квадрате висели огромные зеленые горы, и луна глядела на эту горную страну с недосягаемой высоты с такой железной жестокостью, что Гифту стало холодно. Ни души не было за дверью. Он вернулся на диван.

— Так чем вы предлагаете кончить веселое приключение, называемое Фазлур? — спросил он, закутываясь в одеяло.

— Мы возьмем его с собой до конца! — сказал Фуст.

— До какого конца? Что вы называете концом?..

— Концом я называю такой день нашего путешествия, когда друзья будут с нами, когда все будет ясно. С завтрашнего дня мы займемся Фазлуром всерьез. Я уже сказал, что каникулы кончились, начинается работа.

— Фуст, прежде чем закрыть глаза, скажите: он знает про нас и про нашу задачу? — спросил Гифт.

— Он может считать себя конченым в тот день, когда он узнает об этом, — сказал Фуст.

Глава 13

— Если вы хотите снять жизненную сцену для журнала, то вот самая подходящая, — сказал Фазлур. — Для этого стоит остановиться.

— А что там такое? — спросил Фуст, отдавая приказание Умар-Али.

Они вылезли из машины и увидели неподалеку крестьянский двор. Ближе к дороге, на железной кровати без матраца, сидел, скрестив ноги на веревочной сетке, толстый человек, весь в белом. Он был так погружен в свое занятие, что ни остановившаяся машина, ни идущие по дороге пешеходы, ни вереница ослов, везущих дрова, ни всадники, проезжающие мимо, не могли оторвать его толстых темных пальцев от костяшек счетов, от вечного пера, которым он записывал свои подсчеты на длинном листе бумаги.

В его лице были сосредоточенность, гордость, вера в собственную непогрешимость и сознание своей правоты и силы. Его тюрбан был такой белизны, точно с далеких облаков долетел нежный кусочек облачной ваты и обвил его голову. Его туфли стояли под койкой на зеленой траве, и все могли видеть, что это туфли с толстой подошвой, крепкие, новые, такие же полновесные, как их владелец.

За койкой, прямо на земле, сидел чернобородый крестьянин, и на лице его было написано отчаяние.

— Вот печальное зрелище, — сказал Фазлур, — обычное для наших мест: ростовщик, пришедший за расплатой и подсчитывающий долги. Где-то рядом лежит его палка, оружие пуштуна-ростовщика, которого в народе называют «кабули», и когда он убедится, что не сможет сразу получить долг, — а это уже видно по лицу крестьянина, — то он возьмет палку и будет его бить до потери сознания. И будьте спокойны, если не долг, то проценты он выбьет из этого тихого дурня!..

— Но я не буду ждать, пока он кончит свои подсчеты, — сказал Фуст. — А кроме того, такой сцены, дикой и варварской, я не хочу снимать. Не забудь, Фазлур, что я как друг хочу показать Пакистан в своей книге и в журнале.

— Как хотите, — сказал Фазлур, — но если вы ищете характерное, то это очень характерное и очень правдивое. Мне пришлось однажды спасти такого должника, — начал он рассказывать, когда Фуст все-таки сфотографировал эту придорожную сцену и они двинулись дальше. — Вот так же он подсчитывал, и приближался страшный момент, он наступил раньше, чем я успел подъехать на своем муле. Кабули так бил свою жертву, что до меня долетали и удары его палки, и хриплые стоны, которые издавал избиваемый. Я сообразил, что, если просто вмешаюсь, из этого ничего хорошего не выйдет. И действительно, когда я подъехал и крестьянин понял, что я заступлюсь, он закричал мне голосом, таким горестным и безвыходным, что и камень бы заплакал. Он закричал: «Не мешайте, добрый сагиб, я чувствую, что злоба его скоро истощится и я освобожусь от его палки, а если вы вступитесь, он будет еще терзать меня, будет бить снова и без конца».

«Дурак! — закричал я. — Неужели ты думаешь, что я буду мешать справедливому действию этой палки на твоей спине и плечах и что для этого я прервал свой путь? Я должен сказать два важных слова доброму Аягляр-хану и прошу его склонить свой слух ко мне».

Ростовщик, видя, что я прямо задыхаюсь от волнения, остановил избиение и ждал. Я сказал: «Я гнал мула, зная, что тебя застану здесь. Я не был бы хорошим человеком, если бы не сказал, что за мной вслед скачет сюда Магин-Али и кричит, что он наконец упьется твоей кровью». — «Он один?» — спросил, побледнев, Аягляр-хан. «Нет, — воскликнул я, — с ним целый отряд головорезов!»

Сказав, что он мой должник на всю жизнь, Аягляр-хан вскочил на коня и бросился вниз по долине, потому что они были кровники с Матин-Али, и если бы тот поймал Аягляр-хана, он бы зарезал его, как овцу. Крестьянин не знал, как благодарить меня, а ведь я выдумал, что кровник гонится за Аягляр-ханом. Но я знал, что они кровники, и действовал наверняка. Тогда я знал почти всех ростовщиков. Теперь их заменили более деловые люди, они бы не поверили в кровника и выпили бы по капле кровь своего должника.

— Ты хитрый, Фазлур! Я это давно заметил!

Фуст посмотрел не мигая на Фазлура, но Фазлур оставался совершенно спокойным.

— Мы, горцы, все хитрые. Если бы мы не были хитрыми, нас всех давно бы истребили. Даже когда мусульмане-шииты ездят в Мекку и Медину, никто из них не признается, что он шиит. Они называют себя «шафитами»^[8] и так въезжают в святые города.

— Вот ты кстати заговорил о мусульманстве, — добавил Фуст. — Посмотри, такого красочного пилигрима мы давно не видели! Остановимся здесь, чтобы не спугнуть его, я чувствую, что это богатая добыча. — Он показал на холм, где под широкой листвой большого чинара отдыхал, судя по костюму, мусульманский пилигрим. — Мы должны с ним поговорить, и кстати устроим перед Ловарийским подъемом небольшой привал. Но ты иди вперед и предупреди его, что мы хотим с ним поговорить и снять его для журнала, который читает весь мир, его портрет будет известен всему миру. Обязательно скажи это ему, потому что все эти хаджи очень тщеславны и любят поклонение.

Фазлур был зол за это поручение, потому что ему не было никакой радости говорить с фанатиком, который проклянет его и ференги. Но сидевший был так добродушен в своей позе отдыхающего, со своей длинной бородой, давно не подкрашиваемой, так что из красной она стала почти рыжей, и коричневым лицом с глубокими морщинами, с печальными глазами и выглядел так миролюбиво, что Фазлур приветствовал его и сказал, что путешественники, американские ученые, хотят поговорить с ним и поместить его портрет в журнале, который читают во всех странах.

В печальных глазах сидевшего мелькнул какой-то огонек и сейчас же погас. Он сказал, что готов говорить с иностранцами, «хотя мир спустил на их очи покрывало и они ничего не видят». Фазлур вернулся на дорогу и сказал, что, по-видимому, этот человек имел дела с иностранцами и готов с ними разговаривать, однако, судя по всему, он фанатик и будет говорить в этом духе.

— Пусть он говорит, что хочет, — сказал Фуст. — Нам все пригодится. И переводи нам, пожалуйста, без сокращений, и даже, если он будет груб, переводи и его грубости.

Они сидели на больших корнях столетнего чинара. Здесь была тень и тишина. На пилигриме, несмотря на полдень, был накинут желто-зеленый плащ, рядом лежала трубка с длиннейшим чубуком и палка темного дерева, мешок был прислонен к стволу чинара.

— Спроси его, куда он идет. На богомолье?

К этому вопросу Фуста Фазлур не без ядовитости добавил:

— Ты что, идешь на могилу Диваны Шурфахана в Тетте или к шаху Абдулле Латифу в Бхите, или ты держишь путь в Бадшахи Масджид? А может быть, ты хочешь совершить паломничество к самому Джахангиру? — Фазлур называл почитаемые мусульманами места в Свате и в Лахоре, места, куда обычно держат путь паломники, но называл их подряд, несколько пренебрежительно, так как знал, что для подобных пилигримов все равно, куда идти. Лишь бы знать, что они идут в святое место.

Рыжая борода, видя, что иностранцы даже не приветствовали его, произнес с большим достоинством слова Корана:

— «Разве не из капли воды негодной создали мы вас!» Чего же они гордятся?

— Они гордятся потому, что считают нас ниже себя, — сказал Фазлур, которому ответ старика понравился. — Мы не помешали тебе есть и пить?..

— Бык насыщается медленнее воробья, — старик лукаво усмехнулся, — я уже насытился и слушаю тебя. Кто это с тобой — англичане?

— Нет, они приехали издалека, из Америки…

— Из Америки? — повторил, не удивившись, старик. — Да, я слыхал, есть такая большая богатая страна.

Фазлур перевел, и Фуст обрадовался: это не такой глупец, как кажется. Тут старик сам спросил Фазлура, бесцеремонно рассматривая его походный сюртук и штаны:

— А ты идешь проповедовать, Али-Аллаи?

Это была насмешка правоверного суннита над исмаилитом, так как в Фазлуре он сразу узнал читралца по произношению.

С тех пор как в исламе появилась новая секта исмаилитов и раздробилась на множество мелких сект, — а это было тысячу лет назад, — всех исмаилитов без различия называли «Али-Аллаи». В долине Читрала, где родился Фазлур, можно встретить сколько угодно исмаилитов, к которым мусульмане-сунниты относились в старину враждебно, а сегодня относятся вполне мирно, но подчеркивая собственное превосходство.

— Если бы я даже был шиитом, — сказал Фазлур, — то разве я сказал бы тебе после молитвы «Аллиун Вели-уллах» — возвышенный аллахом? Что ты насмехаешься надо мной?

Фазлур знал, что шиит, кончая молитву, должен повторить имя Магомета, обязательно добавив «Аллиун Вели-уллах» (этой добавки в Коране нет), знал, что суннит-фанатик выхватывает нож при этих словах, но пилигрим устало вздохнул и сказал:

— Суннит молится при восходе солнца, во время обеда, перед закатом, при закате и через два часа после заката. Ты видишь, я знаю, что отличает истинного мусульманина, а шиит молится только три раза. А сколько раз в день молишься ты, чтобы я знал, кто ты, остановившийся на дороге и расспрашивающий меня?

— Если хочешь знать, то мои родные исповедуют того же бога, что до них исповедовали Авраам, Моисей, Магомет и Исмаил.

— Ах, ты все-таки Али-Аллаи! — сказал, победоносно огладив бороду, пилигрим.

— Я не договорил, — продолжал Фазлур. — И не принимай меня за человека, желающего вступить с тобой в религиозный спор. Если уж Исмаил говорил, что каждый человек должен стремиться улучшить свою жизнь на земле, достичь счастья и иметь радость, то я иду дальше и хочу содействовать тому, чтобы людям действительно жилось хорошо. И не принимай меня ни за фанатика, ни за дурака. Я вижу, что ты достойный собеседник. Но скажи, что я должен передать этому человеку из Америки, который снимает тебя со всех сторон…

— Скажи ему, что я пилигрим, который находится в пути уже много лет…

Фазлур перевел. Фуст был очень заинтересован.

— Кто он? Спроси, кто он?

— Я, — сказал пилигрим, — сын этих гор! — Он обвел пространство рукой, как будто благословлял эти горныепросторы. — Я бывший заминдар.

Услышав, что старик бывший заминдар, Фуст даже привстал. Ему пришла в голову неожиданная мысль:

— Бывший заминдар — это великолепно! Его разорили красные? Крестьяне отобрали его имение? Удивительно! Нам просто повезло. Скажи, что мы выражаем ему сочувствие.

Фазлур перевел старику эти слова, и удивление отразилось на лице пилигрима, затем он слегка поднял руку и сказал:

— Я не помещик, я самый простой крестьянин. Это в Индии заминдарами зовут богатых землевладельцев, а у нас в горах богатые — это ханы и малики, а крестьяне — это заминдары. Я разорившийся крестьянин. Я как нищий. Я все хожу. Я должен менять места, но мое странствие не без смысла. Я борюсь…

— С чем же он борется? — спросил, насторожившись, Гифт. — Если он не пилигрим, то он агитатор. За что он агитирует, спроси его…

— Я странствую ради земли и правды, — сказал старик, — я бился за землю в Дире, когда там подняли восстание, и в Малаканде, и в Баджауре; в другом году я сражался за землю в княжестве Пульра в округе Хазара. Если ты не веришь, то я могу показать…

— Прости меня, отец, — сказал Фазлур, — за мои ранее сказанные поспешные слова. Я не знал, что ты старый воин, борец за народ.

Старик подозвал жестом Гифта и Фуста, и, когда они приблизились, он сказал:

— Переведи им… Разве не открыли мы сердца своего? А чем вы ответили нам?

Он сбросил желто-зеленый плащ и спустил рубаху до пояса.

— Как, ты обнажаешься при ференги! — сорвалось невольно с губ Фазлура.

— Пусть смотрят, — сказал старик. — Вот пуля ударила сюда — видите ее след? — это Дир; вот шрам, смотри, от удара саблей, это Хазар. — Он повернулся спиной. — Вот след плетей Баджаура. Пусть они смотрят, пусть, как ты говоришь, их журнал читают во всем мире, пусть снимают! Вот рубцы Малаканда. А вот эти рубцы я заработал три года назад в округе Мардан.

Фуст, сжав зубы, фотографировал его. Гифт смотрел злыми глазами, точно видел перед собой врага, которого обстоятельства не позволяют уничтожить.

Фазлур сказал:

— Закройся, отец. Недостойны они смотреть твои раны, следы твоей чистой, большой жизни…

— Они сняли меня, да? — спросил пилигрим. — Ну, это хорошо, что они сняли меня. Я горжусь своими отметками, как медалями!

Фуст спросил:

— Кто же он в конце концов, этот чертов мошенник, который, по-видимому, проводил свою жизнь в тюрьме, как бродяга? Кому же он поклоняется в конце концов?

— Надо отвечать на этот вопрос? — спросил старик Фазлура.

— Хочешь отвечать — отвечай, не хочешь — молчи.

— Нет, скажи ему так: я поклоняюсь земле, ищу правду. И скажи ему еще, что я воин, готовый к бою.

— Он красный? — спросил Гифт.

— Ты красный? — повторил Фазлур.

— Это спрашивает уже другой? Скажи, что я был членом Кисанджирги, если он понимает, что это такое, — боролся против помещиков. Но в красных рубашках я не был. Старая пословица юсуфзаев Свата говорит: если сильный имеет достаточно силы, то земля переходит к нему. Мы не имели достаточно силы, и вот копим ее. Я хочу видеть своими глазами, как она копится.

Фазлур перевел только часть того, что ему рассказывал пилигрим.

— Спроси его еще, как он относится к Советскому Союзу и кого он оттуда видел последний раз.

Вопрос был провокационный, и Гифт даже наклонился вперед, чтобы слышать лучше ответ, хотя он и не понимал языка. Но ему была важна интонация.

Старик ответил спокойно, что он никогда в жизни не видел советского человека. А к Советскому Союзу относится хорошо. Страна, где у людей есть земля и нет помещиков, уже хорошая страна.

— Он коммунист? — спросил холодно Фуст.

Пилигрим ответил:

— Если коммунисты те, кто хочет дать народу землю, то я коммунист!

— Хорош пилигрим! — воскликнул Фуст. — Хватит этой пропаганды, поехали!

Так как они ушли, не поблагодарив старика за беседу и не простившись, то Фазлур, довольный происшедшим, сам приветствовал пилигрима и расстался с ним очень сердечно. Старик проводил его до тропинки, которая вела вниз к дороге, и, прощаясь, поднял руку:

— Они забыли, что сказано: «Берегись оттолкнуть нищего». И еще сказано: «Будешь ты кусать тыл руки своей». Это про них. А я, что я? Я пережил много бедствий. Я потерял семью, друзей. Я похож на деревянную чашку. Сколько ни бей ею об землю, она не разбивается. Вот это — все мое, — сказал он, как бы обнимая дорогу, горы и небо. — Это — все мое. Этого от меня не отнимут. Он правильно понял, этот ференги, что я помещик, заминдар. Да, я богат, как и ты, великодушный друг. — Лицо его сморщилось в улыбку. — Эх ты, Али-Аллаи, ничего, я не смеюсь!

— Так сунниты молятся пять раз в день, а шииты три? — спросил, улыбаясь, Фазлур. — Я благословляю тот час, что встретил тебя.

— Я тоже, — сказал пилигрим. — Приходи еще в эти края, и жизнь снова столкнет нас. Жизнь — мудрый и справедливый хозяин пути.

Когда пилигрим остался далеко позади, Фуст и Гифт засыпали Фазлура вопросами: что такое Кисанджирга, что он думает о старике, и не советский ли это агент, пришедший через Вахан?

Фазлур, посмеявшись про себя тревоге, которую они сами же вызвали, разъяснил, что старик — пуштун, местный житель, который, потерпев гонения, потеряв семью и разорившись, явно нищенствует и горд при этом; он принял вид странствующего пилигрима, потому что — это обычай — пилигримам дают еду и приют и относятся к ним с уважением. Кисанджирга — крестьянские союзы в северо-западной провинции, требовавшие раздела земли. Но многое, что старик рассказывал, относится не к сегодняшнему дню, а было чуть не двадцать лет назад. За последние годы помещики сами сгоняют с земли арендаторов и батраков, и положение крестьян в Хазаре, Мардане, в Свате и Дире очень трудное.

Эти ответы пришлись по душе Фусту. Когда они с Гифтом шли сзади машины на подъеме к перевалу, Гифт сказал:

— Я думал сначала, что ваши снимки можно бросить в канаву, но мне пришла в голову неожиданная мысль, вы должны ее оценить: старика надо поместить в журнале с подписью, что это мусульманский пилигрим, ставший жертвой красных. Его рубцы и раны свидетельствуют о перенесенных пытках.

— Я думаю тоже об этом, — сказал Фуст, — и ваше предположение меня устраивает. Но у меня есть еще другие соображения, о которых я вам скажу позже.

Они остановились, невольно залюбовавшись широким простором, открывавшимся с Ловарийского перевала.

Внизу темнела долина Читрала, над ней, над почти голубыми утренними предгорьями, на которых уже лежали тени облаков, подымались многоярусные снежные глыбы Гиндукуша, и среди них выделялась своими необъятными ледяными стенами одна вершина, которая была, казалось, сложена из отвесных каменных и ледяных плит. Черные пятна обнаженных скал говорили об этой отвесности даже на таком большом расстоянии.

— Это Тирадьж-мир! — сказал Фазлур. — Никто еще не победил этого великана.

Фазлур не мог предвидеть, что спустя небольшое время отважные норвежские альпинисты первыми взойдут на эту неприступную вершину.

Дальше в легком тумане вставал Сад-иштраг, и дрожащая дымка мешала рассмотреть его.

В этот же день начался Читрал. Фазлур изменился. Ощущение родных мест, где все ему было так знакомо, вид Кунара, катившего свои мутные воды, так как наверху, в горах, шли дожди, чистый прозрачный воздух — все это наполняло грудь Фазлура сознанием, что он дома.

Пусть этот край был беден и селения с квадратными глиняными домами или деревянными маленькими рублеными избушками, стоявшими на узкой площадке на склоне горы или внизу у реки, говорили о скромной трудолюбивой жизни; пусть просто одетые люди, расчищавшие арыки или ходившие за сохой, могли угостить только хлебом и молоком; пусть не пышные леса встречались на пути в этих долинах, а горный тополь, береза и верба или старый орех стояли над обычной горной рекой, но это был его мир, полный для него такой отрады, такой радости, что он чуть не выпрыгнул из машины, чтобы почувствовать ногами каменистую, сухую, любимую землю.

Над долиной со всех сторон стояли горы. Она была коридором, уводившим в самое сердце хребтов и высоких вершин. Несмотря на дикую суровость пейзажа, все в долине, начиная с уютных садов, где росли яблони, абрикосовые деревья и туты, до тщательно возделанных маленьких полей и аккуратно сложенных из камней оград, говорило о том, что здесь любят тяжелый и благодарный труд и с незапамятных времен украшают эту долину садами и полями, на которых научились выращивать пшеницу, горох, ячмень и бобы.

Фазлур знал, что долину населяют крестьяне, полные суеверий, спокойные и мягкие в жизни, выносливые, неутомимые в работе. Еще недавно мужчины и женщины любили носить разные талисманы, подвешенные к шляпе или пришитые к платью, еще недавно вдова умершего мужа выходила за его брата, как требовал обычай.

Фазлуру хотелось рассказать Фусту и Гифту как можно больше о своем родном крае, о людях, которые тоже хотят жить другой, лучшей жизнью. Фазлур теперь знал, что его спутники совсем не потому избрали этот маршрут, чтобы как ученые видеть и записывать жизнь народа. Все это выдумка, все это ложь! Он знал, что им не нужны ни горы, ни песни, ни встречи. Они служат другому и хотят другого. И все же он рассказывал им о Читрале и не мог удержаться, чтобы не рассказывать. Он говорил, захлебываясь:

— Мы будем строить школы, много школ. Мы будем иметь высшие и низшие учебные заведения. Мы уже начали строить их. Мы имеем в Читрале марганец, медь, мышьяк, свинец, сурьму. Все эти богатства скоро будут разрабатываться. А какой талантливый народ читралцы! Вы посмотрите их танцы, послушайте, как они поют!..

— Мы уже слышали, — сказал Фуст, — мне нравится.

— Где вы слышали?

— Ты же пел нам воинственную, очень красивую песню. Я записал ее.

— А! — сказал Фазлур. — Разве я пою? Наши девушки поют — вот это поют! У них длинные, мягкие, такие волнистые волосы и такие же, как ночь, глаза.

— Говорят, около Тирадьж-мира есть озеро, окруженное утесами из белого мрамора? — спросил Гифт.

— Есть и озеро, и не одно озеро, есть и мраморные скалы. Все есть, — сказал Фазлур, продолжая расхваливать родную долину.

День прошел в дороге незаметно, и они подумали о ночлеге, когда горы уже потемнели и свежий ветер пронесся из глубины ущелий. Они были в неширокой части долины, перед началом узкого ущелья, и ламбадар — староста деревни — оказал им гостеприимство. Он пригласил их в свой дом, отвел комнату, где даже стояли походные кровати, накормил их отличным пловом и охотно отвечал на все вопросы.

Фуст и Гифт лежали на складных кроватях, отдыхали и курили. Фазлур ушел в селение. Его окликнули. Он оглянулся. Его звали, ему кричали из небольшого дома, в саду которого сидело несколько человек. Перешагнув за ограду, Фазлур радостно удивился:

— Я вижу старого охотника! О, как я рад тебя приветствовать, Селим Мадад! Что привело тебя в наши края?

— Слыхал я, брат, что какие-то иностранцы собираются на Тирадьж-мир. А может быть, на Белое Чудо! А я здесь ходил с одной экспедицией, и она кончилась. Люди поехали в Лахор, а я вот остался. Может быть, понадобятся люди из Хунзы? Мы ходим по горам, ты знаешь как… А что делаешь ты?

— Я только что приехал с равнины. Со мной два американца, которые хотят прогуляться к перевалу Барогиль, а может быть, тоже попробовать Тирадьж-мир. У них есть и ледорубы, и веревки, и теплое белье. Я не знаю их планов, но слышал об этом.

Старый охотник нахмурился. Он даже сдвинул на затылок мягкую круглую горскую шляпу. Его исполосованное горным ветром лицо было цвета красного металла, глубокие морщины лежали на лбу, и темная борода покрывала только подбородок. Его всегда прищуренные — привычка больших высот — глаза смотрели, как глаза ястреба, усы были подстрижены. На нем была темная в синюю и белую клетку рубашка с воротом на молнии, альпийские толстые штаны и горные ботинки с тригонями.

— Я видел их сегодня обоих, когда они гуляли по берегу. Я знаю их. Зачем ты идешь с этим страшным волком в образе человека?

— Кто это? Фуст? — спросил Фазлур, которому сразу стало не по себе. — Откуда ты его знаешь?

— Я ходил с ним на Белое Чудо. Но пускай отсохнут мои ноги и руки, если я когда-нибудь еще пойду с ним.

— Я знаю, что там случилось какое-то несчастье, — сказал Фазлур.

Охотник взволнованно растирал песок своим громадным ботинком с тяжелыми набивками.

— Там было убийство, и я тебе расскажу, чтобы ты знал. Они пришли через Гилгит в Хунзу и взяли носильщиков. Просили меня. Я пошел. Там, на высоте, начались метели. Фуст возвращался в нижний лагерь, струсил в метель и, чтобы уйти быстрее самому, отвязался от носильщиков и бросил их. Они блуждали в снегах одни. Мы пошли спасать носильщиков. Они чуть не погибли. На другой день я выхожу из палатки. Они сидят такие, как будто у них все в семье умерли. У кого завязана рука, у кого обе ноги в бинтах, у кого руки и ноги. Оттого они и сидят такие. Посмотрят на свои ноги и руки и еще больше мрачнеют. Отморозили. Ночевали без палатки, без спальных мешков. Разве так люди делают? Слушай, я много ходил по горам, но тут было особое дело. Слушай дальше. Мы начали ставить лагерь за лагерем, чтобы идти вверх. И так шли до восьмого лагеря. Ты знаешь, какие силы нужно иметь там, наверху. Один я нес груз до восьмого лагеря, и с нами был Найт, хороший человек, простой, добрый. Он уже не мог идти вперед. Мы забрали продукты и пошли выше. Трудно идти, очень трудно идти. Ничего не выходит. Продукты кончились. Спускаемся в восьмой лагерь. Опять берем продукты, опять идем вверх. Буря. Занесло выше головы. Отлеживаемся. Опять вышла вся еда. Спускаемся к Найту. А он лежит и не может встать. Мы его спустили в седьмой лагерь, а здесь ни еды, ни спальных мешков. Он не мог спускаться больше. Мы его оставили в седьмом лагере. Фуст спустился со мной в шестой лагерь, а там никого. Он пуст, и все лагеря тоже пусты. Одни носильщики, и еще человек с усами, и еще один, а больше никого. Все ушли. Куда? В Синьцзян! «Как в Синьцзян?» — скажешь ты. Я тоже тебе скажу. Шли на гору, а ушли в Синьцзян. Я ничего не понимаю. А тот там, наверху, начал кричать.

Я иду к Фусту, он лежит у палатки, лицом вниз. Я на всю жизнь запомню это. Он лежит, закрыв лицо руками, в толстой своей штормовой куртке, в зеленых штанах, — лежит прямо на камнях и не шевелится. Я ему говорю: «Он кричит. Послушайте, как он кричит». Он сел на камнях, смотрит на меня бессмысленными глазами. Я говорю: «Послушайте, как кричит человек. Это Найт, надо его спасать». А он лязгнул зубами и сказал: «Не надо туда ходить, не смей, так ему и надо».

Я не понял, что он хотел сказать, но идут носильщики. Вид у них страшный, очки на лбу, глаза слезятся, лица, как у мертвецов. Говорят, надо идти спасать. Будет буря, и он погибнет. «Он кричит, — говорят они, — слышите, как он кричит!» Мы пошли к Фусту: «Вот носильщики хотят идти спасать. Надо бы и всем другим его спасать. Что же вы лежите?»

Он вскочил и схватил ледоруб и чуть не ударил нас ледорубом, но сжался как-то и говорит: «Если хотите — идите. Я с вами не пойду. Пусть он там подыхает. Так ему и надо».

А тот так кричал, что мы не могли слушать. И носильщики ушли спасать. Мне они сказали: «Ты не уходи, а то и нас бросят наверху». Я еще видел в бинокль, как они карабкались по обледенелым скалам. А потом пришла темнота, пришла буря. Наши палатки завалило доверху. Утром всюду чистый, новый снег и тишина… знаешь какая. Ни одного крика. Никто не вернулся. Теперь слушай: этот волк хотел загрызть того, Найта, но внизу побоялся, загрыз наверху.

— А зачем другие ушли в Синьцзян? — спросил один из сидевших крестьян.

— У них были темные дела, — сказал Селим Мадад, — и мы все рисковали жизнью неизвестно за что. Я едва уцелел. Слушай, если бы мы все пошли, как это делают люди, мы бы спасли его. Но у наших людей не было ничего, кроме ледорубов и желания прийти на помощь. Того бросили нарочно. Это мне стало ясно, когда мы спустились и всем стало известно, что люди погибли. «Дураки, — сказал он, этот Фуст, — никто не гнал их туда. Они пошли сами — и вот получили». Скажи мне теперь, что это за человек? А он все написал по-другому в книге. Мне рассказывали, что он все написал не так. Он волк. Зачем ты идешь с ним? Куда они идут?

Фазлур хотел сказать: они идут выручать тех, кто тогда ушел в Синьцзян, а сейчас бежит из Синьцзяна, то удержался и повторил, что они хотят только сделать небольшую прогулку, пройти по горам и выйти перевалом Дора к Тирадьж-миру и посмотреть на него…

— Смотри, Фазлур, я не верю, что они не имеют других дел; получится, как тогда. Шакалы идут всегда на падаль, а эти люди, как шакалы, чувствуют, где гниет. Будь осторожен. Что ты смеешься?

— Я смеюсь потому, что перед отъездом мне эти самые слова сказала одна женщина в Лахоре…

— А теперь это тебе говорит мужчина. Если двое, не сговариваясь, говорят одно и то же, надо верить им.

— Вы хотите ехать до Барогиля на машине, — сказал один из собеседников, — это не удастся. — Река начинает разливаться. В горах обвалы и дожди. Не знаю, как вообще вы проберетесь.

— Вы еще сможете пробраться, — сказал другой крестьянин, — но машина не пройдет никак. Мы ждем большого наводнения. Надо собирать караван, если хотите идти на Барогиль. Он еще весь в снегу. Вам туда не проехать.

— Вы думаете, что пора оставлять машину? — спросил Фазлур.

— Еще немного, завтра вы еще сможете проехать, но дальше это будет невозможно. Вы сами убедитесь.

Они сидели дотемна. Фазлур рассказывал о Лахоре, охотник — о своем путешествии по ущелью Сакиз-джары, местные жители делились разными новостями, — главная из них была ожидание наводнения, которое в это время года всегда затопляет верховья реки.

— Еще раз говорю тебе, — сказал старый охотник, — брось его! Если бы я знал, что он человек, я убил бы его из своею охотничьего ружья, но так как он волк-оборотень, я боюсь иметь дело со злыми духами, — добавил Селим Мадад, прощаясь с Фазлуром.

Фазлур встретил Фуста на тропинке. Он возвращался с прогулки. Когда Фазлур сказал ему о слышанном от местных людей, что река с каждым днем все более становится мутной — первый признак дождей наверху и будущего наводнения — и что это сигнал большой опасности, Фуст, выслушав, остановился перед Фазлуром, испытующе посмотрел на него и сказал:

— Ты веришь всей этой болтовне?

— Верю, не могу не верить. Так бывает каждым год.

— Что ты предлагаешь?

— Оставить машину, отправить ее в Лахор. Надо делать караван, собирать носильщиков, проводников.

Фуст усмехнулся:

— Ты поешь лучше, чем говоришь. Я сам все знаю. Мы будем продолжать путь. Мои сведения точнее. Но теперь я хочу поговорить с тобой. Ты дошел до своих мест. Ты был хорошим проводником, и кое-что из твоих рассказов я даже записал. Я простил твое своеволие, которое ты проявил несколько раз в дороге. Об этом не будем говорить. Я предлагаю тебе продолжать с нами путь дальше.

— Куда? — спросил Фазлур.

Он не хотел показать, что начинает волноваться.

— Мы пойдем через перевал Барогиль, немного постранствуем по горам Вахана для тренировки и через перевал Дора вернемся в твои места, к Тирадьж-миру. Мы обеспечим тебя теплой одеждой и сговоримся о плате. Ты будешь помогать нашему маленькому каравану. Будешь помогать в охоте и в горах. Эта прогулка не займет много времени.

— Я согласен, — сказал Фазлур, — мне не к спеху возвращаться домой. Я отсюда извещу своих, и все будет в порядке. Хорошо. Я пойду с вами.

Фуст сказал Гифту этим же вечером:

— Дитя природы у нас в руках. Фазлур согласился идти с нами в горы. Теперь мне ясно все…

— Что все? — спросил Гифт. — Все, о чем я вам говорил?

— Возможно, — сказал Фуст заговорщицким тоном.

Когда наступил вечер и под луной в холодном воздухе появились белые осколки звезд и замерцали дальние снега, а деревья стали тихими и черными, ламбадар устроил по просьбе Фуста танцы. Танцевали крестьяне — погонщики ослов, пришедшие из Кали и Дроша. Они ходили по кругу, и в их танце было что-то женственное, отсутствовала та страстная воинственность, какой полон танец сабель у белуджей или афганский военный танец. Поэтому, поглядев немного, Фуст сказал, чтобы они спели. Они пели грустные, лирические песни, которые не доставили ему тоже особого удовольствия, и он сказал Фазлуру:

— Спой ты. Покажи им, как поет настоящий горец. Может быть, они проснутся тогда. Спой что-нибудь дикое, такое воинственное, как будто идет война со всем миром.

Фазлур усмехнулся. Он пел на этот раз песню, которую, по-видимому, никто не знал, потому что ее слушали внимательно и причмокивали от удовольствия, но никто не подпевал.

Он кончил и под шум восклицаний сказал:

— Больше петь не буду.

Фуст не знал, о чем он спел, но мужественные слова далеко были слышны в вечерней тишине долины. Фазлур перевел так, что это военная песня, тоже старая, о людях, которые боролись с угнетателями.

— Опять с англичанами? — спросил Фуст.

Фазлур сказал:

— Нет, вообще с угнетателями.

И, сказав, растворился во тьме. Но его остановил полицейский сержант. Он считал своим долгом присутствовать на этом случайном вечере. Тронув свои длинные тараканьи усы, острия которых устремились к небу, он взял за локоть Фазлура и спросил:

— Это что за песню ты спел? Я такой не слышал еще…

— Она не дошла до этих мест, — сказал небрежно Фазлур, — в Лахоре ее поют уже. Народ поет…

И он ушел. Ламбадар, человек с большим носом, в легком суконном пиджачке, в рубашке навыпуск, с умными и внимательными глазками, сказал Фусту:

— Он перевел вам песню неправильно. Он пел не о войне, а о мире.

И он рассказал истинное содержание песни. Фусту и Гифту это содержание вовсе не поправилось.

— Где он? — спросил Фуст.

— Он ушел, — ответил голос Умар-Али из темноты от дома.

— А кто он в конце концов? — спросил Фуст.

— А разве вы не знаете? — удивился ламбадар. — Он же приехал с вами!

— Мы знаем, что он сын богатого землевладельца, управляющего имением богача. Его отец иногда из особого уважения сопровождает знатных гостей на охоту в горы, как знаток гор.

Ламбадар и полицейский сержант захохотали, как дети.

— Он — сын богача! — сказал, отдышавшись, ламбадар. — Так можно насмешить насмерть. Богатый землевладелец, знатные гости, старик знаток, охо-хо, можно ли так смешить! Он сын нищего. Его отец — охотник, нищий. Кто его не знает! А он, Фазлур, студент. Он сочиняет всякие песенки, очень такие политически острые, да, нехорошие песенки. Власти не боится, людей тоже. С ним связываться — время терять. Вы же видите, какой вздор он вам наболтал. Я не удивлюсь, если в конце концов окажется, что он коммунист…

— Так, — Фуст почесал бровь и взглянул серьезно на Гифта, мрачно затаившегося за спиной ламбадара, — но это ничего, он славный парень. Мы хотим его взять в горы с собой.

— Не советую вам, — сказал ламбадар. — Вы наши гости, а он человек, прямо сказать, опасный политически. С ним в горах могут быть серьезные неприятности.

Фуст вдруг оживился, точно ему сказали что-то очень его устраивающее.

— Но мы люди храбрые, — сказал он.

— Смотрите, — ламбадар погрозил пальцем в темноту, — будьте настороже. Я бы вас все-таки с ним не пустил. Но вам виднее. Я сказал…

— Вы не можете представить себе, как вы обязали меня вашим разъяснением… — произнес торжественно, как тост, Фуст.

— И я хочу сказать, — добавил полицейский сержант, — вот ведь эта песенка: так посмотреть — как будто в ней ничего нет. А что такое «Наше знамя в наших руках»? Какое знамя? Если наше, пакистанское, — это хорошо; но почему мы против войны, не понимаю. Значит, нехорошо. Мы не боимся никого — хорошо; но почему во всех концах мира это знамя — непонятно. А что плохого жить в золотом дворце? Но он поет так, что эта песенка, выходит, против богатых людей. Видите, сколько в одной песенке смутного и, я бы сказал, революционного! Мне, пожалуй, надо это записать. А вы хотите с ним в горы идти. Да его нужно было давно запрятать куда-нибудь подальше…

— А вы не можете сделать это здесь? — спросил Гифт совершенно неожиданно.

— Я? — Полицейский сержант немного смутился. — Да ведь что же я с ним буду делать? Он ничего такого особенного не говорил. Я, конечно, это запишу для памяти. Вот если бы в Лахоре решили — это другое дело. А мое дело — вас предупредить, чтобы вы опасались.

— Ага, я понимаю вас, — сказал Гифт, — этого недостаточно для ареста.

— Да, да, вы меня совершенно правильно поняли. — Полицейский сержант поправил ремень своего охотничьего ружья, перекинутого через плечо.

— Ну-с, Гифт, — сказал Фуст, когда они остались одни в комнате, — дело проясняется с каждым днем! Мне понравились слова ламбадара о том, что с Фазлуром в горах могут быть серьезные неприятности. И они будут, — правда, Гифт? Вы согласны, что они будут, что они не могут не быть?

— Мы в опасности. — Гифт даже почесал свои усики. — И это реальная опасность. И мы попали в нее благодаря вам, Фуст…

— Благодаря мне?.. Я не понимаю вас…

— Вы упрекали меня за мою неосмотрительность с Гью Лэмом. Но то были пустяки в сравнении с вашей неосмотрительностью. Вы даже не знали, кого мы везли. И он дал вам сегодня хорошее доказательство. Что будем делать?

— Дайте мне еще двадцать четыре часа, и я вам все раскрою как на ладони. Не думайте, что я только сейчас узнал, что Фазлур не тот, за кого он себя выдает. Но мне нужно еще одно доказательство, и я это доказательство буду иметь завтра…

— Что это за доказательство? — спросил Гифт. — Не будет ли поздно завтра? Может быть, его надо искать сегодня?..

— Вы забыли, Гифт, что дело не в прояснении: важно, чтобы птичка не упорхнула, ведь мы ее берем с собой. И как хорошо, что он согласился!..

На другом конце селения шофер Умар-Али говорил закутанному в плащ Фазлуру:

— Может быть, самое время тебе смыться, дружок? Я тебе рассказал ведь, что произошло после твоего ухода. Ты лезешь в большую опасность. Уходи домой, Фазлур. А я тоже скоро поеду домой. Все говорят, что машине ходу нет дальше по реке.

— Нет, — сказал Фазлур, — я не уйду домой! Я буду до конца. Это будет хороший жизненный урок, который послужит мне для будущего. Спасибо тебе за доброе слово, Умар-Али!

Глава 14

Перед ними раскрылось настоящее глухое ущелье во всей его дикой прелести. Посередине клокотала и пенилась река, неся бурую массу воды через большие камни, скатившиеся когда-то в ее русло. Только кое-где их черные, сглаженные водой спины показывались из-под бешеной воды. Река была такой многоводной, что казалось: еще один хороший дождь в верховьях, и она смоет дорогу, пена взлетит до утесов, стоящих по другую сторону дороги, и камни, торчащие повсюду из воды, утонут навсегда в ее полноводной ярости.

По сторонам реки стояли стены ущелья. Там, где они чернели боковыми щелями и узкими проходами, хлестала вода ручьев и маленьких речек, гулко гремя в коридоре, криво идущем вверх, к ледникам и вершинам, закутанным большими серыми и синими тучами. Стены ущелья то были совершенно отвесными, гладкими, как отполированные, то пестрели желобами и морщинами, бороздившими их доверху.

Над их складчатыми вмятинами иногда мелькала зеленая площадка, над которой снова нависали скалы, и не было конца этим поднимавшимся в бесконечность ярусам, где уже свистел только ветер. Сверху, из-под гребня, срывались тяжелые, истертые бурями, острые каменные осколки, чтобы вызвать ниже целую каменную лавину, с грохотом летящую дальше в облаке пыли. Иногда обламывались целые скалы, падали прямо на дорогу, и надо было останавливаться, чтобы расчистить путь. Так и случилось во вторую половину дня с машиной Фуста. Целыми часами окрестные крестьяне, которым обещали хорошо заплатить, разбирали завал.

Полдня ушло на эту работу. Умар-Али отвел машину несколько назад и сидел около нее, смотря, как десятка два горцев с ломами и лопатами сбрасывали в реку камни, и каждый раз, когда камень рушился в воду, шум реки как будто увеличивался и с каждым брошенным в нее камнем становился грознее. То, что голос ее изменился со вчерашнего дня, было заметно даже непривычному уху. Что-то ужасающее и злобное было в этом голосе и в быстроте проносящейся воды, какая-то безудержная жестокость. Фазлур помогал сбрасывать камни с дороги, умело ворочая ломом. Он был таким ловким и сильным, что крестьяне охотно шутили с ним и перекидывались словечками по поводу происходящего.

— Поедем дальше? — спрашивал он этих горцев в запыленной одежде, с лицами, по которым катился пот.

— Дальше? А куда дальше? — спросил одни из горцев, в войлочной шляпе с закатанными полями. У него были жесткие короткие усы и небольшая, такая же жесткая борода.

— Дальше по ущелью, — сказал Фазлур.

— К самому Кучу или к Чилмаррабату?

— К Кучу…

— Не проедете, — сказал жесткобородый, отирая пот тыльной стороной руки.

— Не проедете, — сказал другой, с чуть косыми глазами. Его широкоскулые бронзовые щеки лоснились от пота.

— Там обвалов ждут на дороге и наводнения. Поток на днях все снесет. Проехать нельзя. Машина будет там…

Он показал в реку, и крестьяне засмеялись при этих словах.

— А пешком пройти можно? — спросил Фазлур.

— Если пойдешь ты — пройдешь, а если господа — утонут, не сумеют. Буйвол в такой воде тонет: не осилит.

— А как же я пройду? — спросил Фазлур, помогая оттаскивать большой обломок скалы с дороги.

— Ты молодой, а молодой везде пройдет…

Фуст и Гифт сидели на камнях и курили с таким безразличным выражением лица, как будто не ущелье заставило их ждать освобождения дороги, а они сами решили сидеть и думать столько, сколько им захочется. Они даже не разговаривали, а только пыхтели трубками и поглядывали исподлобья на отвесные стены ущелья, возносившие свои уступы в синюю пустыню неба, где, легко распластав крылья, висел орел, следивший с километровой высоты за суматохой на дороге.

— Что вы там ищете, в конце ущелья? Там нет хода никуда, — сказал молодой парень, сталкивая в пропасть очередной камень.

— Они ищут вчерашний день, — ответил ему, опередив Фазлура, человек с лицом ладакца.

Парень засмеялся.

— Тогда им нужно ехать в обратном направлении.

Фазлур ответил:

— Они интересуются, как живут люди в горах, как выглядят эти места.

— Значит, они как шпионы, которые все выглядывают, — сказал парень. — А много им за это платят? Тут были уже такие, и нам говорили, что они шпионы. Как твои, они все разглядывали.

— Они ученые. — Фазлур вонзил лом в груду камней. — Тот, что с усиками, больше пишет, а тот, что выше ростом, больше фотографирует. Я не знаю, шпионы или нет. И сколько им платят, я не знаю. Во всяком случае, они люди не военные.

— А нам заплатят за работу? — спросил другой горец.

— Если не заплатят, — сказал парень, — я снова завалю дорогу. Это нетрудно. Кто это слыхал, чтобы такую работу я делал даром?

— Ты сначала сделай, — усмехнулся Фазлур. — Я сам похлопочу, чтобы вас не обманули при расчете…

— И ламбадар говорил, что будут платить, — сказал горец с лопатой. — Теперь уже скоро конец. Еще немного осталось, и они поедут.

Все труднее и труднее становилось пробираться по ущелью к северу. Подмытая рекой дорога местами становилась такой узкой, что казалось — невозможно пройти машине. Она прижималась к скале и, дрожа всеми винтами, пробиралась дальше. Через дорогу бежали ручьи, и казалось, что машина того и гляди засядет в каше из грязи и расползавшихся камней и останется навсегда среди пенистых струй бокового потока, но она вылезала из камней и шла. На остром повороте дороги можно было ожидать, что машину занесет за край площадки и она упадет под откос, но она не упала.

Сколько раз выходили из нее, сколько раз подкладывали под нее камни, сколько раз с опасением смотрели, как она ползет по крутому подъему со стоном раненого животного! Умар-Али не говорил ни слова, но его сухое серьезное лицо отражало все страдания его машины.

Вечер застал их на своеобразном месте, где скалы были расположены полукругом, и от них спускался к реке мягкий склон, покрытый травой. На зеленом выступе, отдельно друг от друга, стояли маленькие горные хижины. Вернее, это были каменные домики, очень маленькие, в одну-две комнаты, с навесом и крышей, на которой лежали камни, чтобы крышу не сорвало суровым горным ветром.

Самый вид этих домиков под серыми некрасивыми скалами в другое время вызвал бы чувство успокоения; все же это было место, где есть люди, где можно отдохнуть. Но приехавших поразило то, что домики казались совершенно пустыми и вокруг них было полное безлюдье.

Они увидели старика, нагруженного небольшими мешками и корзинками. Тяжело опираясь на палку, он шел, согнувшись под тяжестью своей ноши, и, когда его окликнул Фазлур, недовольно пробурчал что-то, чего Фазлур не понял.

Но он догнал старика уже на едва заметной тропинке, которая извивалась между скал и шла в гору. Фазлур поговорил с ним и вернулся к ожидавшим у домиков Фусту и Гифту.

— Что здесь случилось? — спросил Фуст.

— Старик говорит, что все жители ушли на гору, потому что здесь будет сайлаб: это гора неверная, она оползает, и они не хотят погибать.

— Что такое сайлаб? — спросил Гифт.

— Сайлаб — это наводнение. Старик показал на реку и сказал мне: «Посмотри. Видишь, какая она? И уходи. Больше тебе здесь делать нечего». Взгляните!

Они взглянули, куда указывал Фазлур, и увидели, как по тропе вверх, высоко над зеленой лужайкой, как бы повисшей в воздухе, идут люди, и их крошечные фигурки, освещенные вечерним солнцем, поблескивают серебром и золотом. Это солнечные лучи скользили по медным кувшинам и посуде, одежде и вещам, которыми люди были нагружены. Они шли не прямо вверх, а уходили в сторону, и в их движении было что-то тревожное и грустное.

Фуст и Гифт переглянулись.

— На сегодня хватит, — сказал Фуст, — мы с Гифтом остановимся здесь.

Он вошел в домик, где почти ничего не было. Пустые лари, пустые шкафчики и сундуки, несколько низких табуреток, очаг и деревянные кровати без матрацев. Рядом с очагом лежала связка сухого хвороста.

— Машину сюда не поднять, — сказал Фазлур.

— Машина пусть останется у того низкого домика, и вы там устроитесь вместе. Странно, в чем они видят опасность?

Фуст велел Умар-Али принести в домик консервы, свечи, одеяла и другие необходимые вещи из машины и растопить очаг, чтобы было немного теплее в комнате, где от стен веяло сыростью.

Пока они переодевались во все теплое, пока Умар-Али разводил огонь, стало заметно темнеть. В ущелье как-то сразу все звуки стали глуше, и даже рев нарастающей воды стал более однотонным, как будто уменьшился. Гифт вышел из домика, он хотел спуститься вниз и пройти немного вперед по дороге, пока еще не упала темнота.

Фазлур поднялся выше площадки, на которой стояли домики. Тут за скалами он услышал какой-то новый звук, который поразил его. Казалось, рядом с ним или под ним бушует водопад, но его нигде не было видно. Когда он обогнул скалу, то очутился перед ослепительным и оглушительным потоком, который несся со стремительностью поезда прямо вниз и сливался с рекой чуть правее этого маленького мягкого склона, где стояли домики. Для Фазлура было ясно, что если поток получит новую силу от дождей наверху, то он выйдет из берегов, захлестнет домики и обрушится в реку с такой яростью, что его разрушительной силе нечего будет противопоставить. Он знал такие потоки и беды, которые они несли. Ничто живое, попав в них, спастись не может. Этого потока боялись жители или ожидали общего наводнения? Ясно было и то, что дальше путь машине прегражден.

Фазлур прошел мимо верхнего домика и вступил на тропу, уводившую в гору. С этой тропы хорошо был виден кусок дороги внизу. Над самой дорогой он увидел утес, с вершины его можно было попасть на тропу, на которой стоял сейчас Фазлур. Если даже прибежать снизу к этому утесу, то никакими силами на него не взобраться. Но если иметь при себе веревку и бросить ее с утеса вниз — это в случае наводнения хороший выход. О нем стоит подумать. Он прошел к утесу довольно легко и внизу увидел Умар-Али, который стоял около машины. Он закричал ему, и тот сначала недоуменно водил головой, не понимая, откуда кричат. Увидев на утесе Фазлура, он закричал ему в ответ, думая, что Фазлур для забавы лазит по скалам.

Возвращаясь на тропу, Фазлур вышел из-за камней и хотел направиться к домику. Впереди него по тропе к домику спускалась горянка. Он не мог видеть ее хорошо, потому что она шла быстро, ее закрывали повороты тропинки, и он ускорил шаги, чтобы поспеть за ней. Он видел, как в открывшееся окно высунулся Фуст, взглянул вверх, взгляд его скользнул по горянке, и Фуст скрылся. Горянка не видела его. Она быстро вошла в дверь. Фазлур бежал изо всех сил к домику. Там сначала была полная тишина. Потом он услышал резкий крик. Кричала женщина. Фазлур, добежав до двери, рванул ее и очутился в комнате, слабо освещенной свечой и огнем очага.

Перед ним был Фуст и девушка-горянка, которую Фуст держал за руки. Девушка, войдя в дом и не ожидая никого встретить, направилась сразу в угол комнаты, потом наклонилась, ища вещь, за которой пришла, а когда выпрямилась, кто-то схватил ее за руки. От неожиданности она дважды закричала. Но при виде Фазлура, в котором сразу признала читралца, успокоилась и только удивлялась тому, что незнакомый сагиб крепко держит ее за руки.

Фуст, выглянув в окно и увидев девушку, решил, что она идет в дом. У него мелькнула мысль, что девушка подослана Фазлуром. Он сам не мог объясниться с девушкой, которая, как ему показалось, рылась в его вещах, разбросанных на деревянной кровати, и он решил задержать ее. Крика ее не слышал ни Умар-Али, стоявший над рекой, ни Гифт, ушедший далеко по дороге вперед и неожиданно встретивший человека, который ехал на высокой лошади в сопровождении конного слуги.

Фазлур смотрел на девушку; ее чуть испуганные, чуть удивленные глаза с удовольствием рассматривали его. Девушка была не пугливая, очень задорная и острая на язык, как все горянки.

— Что он держит меня за руки, этот старый козел? — сказала она. — Если он испугался меня, так скажи, что я его не укушу.

— Что ты здесь делаешь? Ты взяла что-нибудь здесь?

— Мне нравится, когда только что вошедший в дом, где я живу, спрашивает, что я здесь делаю…

— Но ведь все твои ушли в горы?..

— И я ушла, но я забыла свой новый платок и вернулась за ним. Я не думала, что этот дворец, как только я его покину, понадобится богатому князю и его свите.

— Ох, сестренка, ты говоришь правду?

— Сначала пусть он меня отпустит, а то в самом деле он попробует моих зубов.

— Отпустите ее, — сказал Фазлур, — она пришла за платком, который забыла здесь… Это ее дом…

— А где же этот платок? Она лжет… — сказал Фуст, но отпустил руки девушки.

— Ищи свой платок, — сказал Фазлур.

Девушка мягко, как кошка, нагнулась, пошарила под кроватью и вытащила зеленый с золотыми блестками дешевый хрустящий платок, которым сейчас же повязала свою голову поверх белой косынки. Она хотела прошмыгнуть в дверь, но Фуст, загородив дверь, снова взял ее за руку. Освещенное светом очага, лицо его показалось Фазлуру красным, одутловатым и очень неприятным. Фуст глядел на Фазлура злыми, холодными глазами:

— Скажи ей, что я и мой друг — мы хотим, чтобы она осталась с нами. Скажи, что мы ее не обидим. Мы ей хорошо заплатим, скажи ей.

Фазлур взглянул на пламя свечи, которое колыхалось из стороны в сторону, на девушку, смотревшую теперь на Фуста, который сказал что-то ей непонятное, но касающееся ее. «А что, если кончить все разом, — подумал он. — Свалить Фуста с ног хорошим ударом, проводить эту девушку к ее родным там, на горе, и плюнуть на всю эту историю?»

Но его поэтическое, постоянно играющее разными образами воображение тут же нарисовало ему другую картину, причем нарисовало так мгновенно, что он снял с руки девушки руку Фуста и, гипнотизируя ее строгими глазами, смотря на амулет, висевший на ее шее, сказал Фусту:

— Ее нельзя трогать. Она приносит несчастье. Девушки этих мест — колдуньи, они все ведьмы. Она принесет и вам и нам всем несчастье. Не надо иметь с ней дела.

Фуст недоверчиво и зло рассмеялся:

— Ты, значит, сам хочешь иметь с ней дело?

— Я не хочу иметь с ней дела, потому что она ведьма, а я не люблю, чтобы со мной случалось что-нибудь неожиданное и неприятное…

Пока они перекидывались быстрыми фразами, девушка с интересом переводила глаза с одного на другого. Она понимала, что речь идет о ней и что Фазлур на ее стороне.

Он был красив, он ей правился.

— Ты говоришь вздор, — сказал Фуст. — Если с ней нельзя спать, пусть она погадает. Я ей заплачу за гадание. Я хочу знать, какие тут колдуньи. И если вы врете оба, тогда поговорим по-другому.

— Что он хочет, этот человек с мертвыми глазами?

— Он хочет тебя…

Девушка засмеялась:

— Пусть присылает сватов к отцу на ту гору над рекой. Что он еще хочет?

— Он хочет, чтобы ты ему погадала. Я сказал, что вы все колдуньи и ведьмы. Я убеждаюсь в этом, когда смотрю на тебя.

Девушка тихо засмеялась:

— Я не умею гадать.

— Что она говорит? — нетерпеливо спросил Фуст. — Почему она засмеялась?

— Она засмеялась потому, что, говорит, никогда не гадала такому важному сагибу. Но она говорит, что может убить своим гаданьем. «Пусть он побережется», — сказала она.

— Не ей заботиться о моем здоровье, — сказал Фуст, — пусть гадает сейчас же…

— Он хочет, чтобы ты погадала ему, иначе он тебя не отпустит.

— А он даст за гадание деньги?

— Даст, конечно.

— А много он даст денег?..

— Много.

— А как гадают? Я не умею.

— Слушай, мы сделаем так. Я буду тебе говорить, что делать. Ты ничему не удивляйся. Будь толькосерьезной. Если ты фыркнешь, все пропало, и тебя выгонят и не дадут ни аины. Сначала сиди тихо, я скажу, что тебе надо приготовиться… Она согласна гадать, но говорит, что ей нужно собрать в себе силу, чтобы видеть. Нужно вспомнить заклинания.

Фазлур с удивлением увидел, что Фуст верит его словам. Обстановка была самая подходящая для гадания. Темноту рассеивала только свеча и дрожащий свет очага, треск сухих сучьев нарушал тишину. Девушке нравилась эта игра, и она тоже начала волноваться, входя в роль. Ее веселые глаза померкли — в них было что-то тяжелое и тревожное, голые руки с браслетами, где блестела бирюза, она вытянула перед собой, как бы намереваясь схватить Фуста. Вся она точно отяжелела и походила на огромную дикую кошку, приготовившуюся к прыжку.

Тишина стала гнетущей. Снизу от реки шел неясный гул, как бормотание тысячной толпы. Холодный ветер проходил в щели окон и дверей, колебля дым над очагом.

— Мы будем гадать на саже, — сказал Фазлур, и она повторила его слова. — Не повторяй слова мои, — продолжал он, — мы должны говорить разное. Я буду незаметно шептать тебе, а ты это говори громко, вслух… Она говорит, — сказал Фазлур, — что она будет гадать на саже. Она просит вас взять из очага сажи и густо положить сажу на ладонь левой руки.

— Нельзя гадать на чем-нибудь другом? — спросил Фуст, которому пришло в голову, что все это комедия и он играет роль дурака.

Но странно помертвевшие губы девушки, дрожащие ее руки (ей стало от волнения холодно) произвели на него впечатление, и он почувствовал, что хочет знать будущее каким угодно образом. Девушка шепнула:

— Надо гадать, а то он догадается об обмане.

— Она говорит, — перевел Фазлур, — что самое сильное гадание на саже из очага.

Фуст покорно нагнулся и взял щепкой сажи, которой было столько, что можно было рисовать целые картины. Сажа легла на его левую ладонь, и он размазал ее плотным слоем. Девушка взяла его руку в свою и стала вдруг такой серьезной, что Фазлур подумал, что они в самом деле далеко зашли. Но отступать было уже поздно.

— Ты желаешь зла этому человеку? — спросила она.

— Да, я желаю ему зла, — поспешно ответил Фазлур и перевел: — Теперь я вам не буду переводить. Она сосредоточивается. И я буду говорить с ней только шепотом.

— Но не говори ему страшного, а то мне будет тоже страшно, — сказала девушка, и он почувствовал, что они все трое втянулись в игру, которая стала волновать их.

— Только ты не смейся, — шепнул он, но это было лишнее предупреждение.

Девушка не смеялась. Она сжимала своими сухими длинными смуглыми пальцами большую руку Фуста. Никогда в жизни он не переживал подобного напряжения. Девушка бормотала какие-то слова. Она просто шептала, что на саже есть действительно какие-то рисунки, которые она с интересом рассматривала.

— Она говорит, что видит, как ты ждешь кого-то… Ты ждешь двоих и еще двоих…

Фуст вздрогнул. Девушке передалось это движение, и она, чтобы не выдать волнения, сжала сильней его руку. Ее глаза не отрывались от черной ладони. Губы ее шептали:

— Я не могу долго выдержать это.

— Она говорит, что ты их напрасно ждешь. Она спрашивает, кто они и где они. Ей будет легче видеть.

— Не все ли ей равно! — сказал Фуст.

Сердце его билось, как будто эта маленькая смуглая девушка читала его мысли.

— Она говорит: «Они не придут». Она говорит: «Я вижу снег, снег, ночь, снег, много снегу, горы. Они идут все четверо…»

Он замолчал. Девушка закрыла глаза, закусила губы. При свете свечи по ее лицу двигались какие-то полоски, отражения от золотых полосок на зеленом платке. Она сидела с закрытыми глазами. Фазлур наклонился к ней. Она шепнула:

— Кончай гадать, я больше не хочу.

Фазлур выпрямился.

— Она говорит: «Я вижу снег, горы, мрак, ночь, снег. Пусто все. Больше ничего не вижу. Снег падает. Они не придут. Я устала…»

— Этого не может быть, — сказал Фуст.

Зубы его стучали. Он отдернул руку и запачкал руку девушки сажей.

— Что не может быть? — спросил Фазлур, сам чувствуя, что нервное волнение Фуста передается ему. — Что не может быть?

Ему казалось, что сейчас случится что-то неожиданное. Губы Фуста дрожали, как будто он хотел что-то громко сказать и не решался.

Девушка сказала:

— Я уйду. У меня болит голова.

— Она просит денег, — перевел Фазлур.

Фуст машинально вынул деньги и дал ей десять рупий. Девушка, также не глядя, спрятала бумажку.

— Этого не может быть, — говорил Фуст, счищая платком сажу с ладони.

— Беги, — сказал Фазлур девушке, — но подожди меня на тропинке, теперь луна, и там светло.

— Я подожду тебя, — сказала она и быстро выбежала из домика, так сильно хлопнув дверью, что Фуст поморщился. Он сидел на кровати, заваленной мешками с провизией и одеялами, и хмурил брови. Фазлур стоял перед ним и растерянно говорил:

— Вы хотели, чтобы она вам гадала. Я не знаю, почему вы расстроились. Ведь это же не относится к нам.

— Да, — сказал Фуст, погруженный в свои мысли, как бы отвечая сам себе. — А если это относится именно к нам? Что я говорю!.. — Он вдруг, тряхнув головой, обрел снова спокойствие. — Фазлур, — сказал он, — она ведьма, ты прав. Но что это? Мне стало жутко и противно. Я ненавижу ее, и тебя, и всех, я ненавижу…

— Что вы говорите! — воскликнул Фазлур.

Но в это мгновение он услышал голоса, в дверь сначала постучали, а потом две темные фигуры возникли на пороге.

Первым вошел в комнату Гифт, на нем был теплый свитер и теплая куртка, на голове мягкая шляпа с узкими полями. Он успел переодеться перед прогулкой. За ним шел, опираясь на палку, прихрамывая, человек явно азиатского происхождения. Он был в халате, из-под которого виднелась толстая вязаная куртка, на голове у него была вязаная шапка. Толстые выпяченные губы, широкой плоский нос, скулы, узкие косые глаза, большой шрам на лбу, доходивший до носа, вздувшиеся жилы на висках, молодое лицо, перекошенное гримасой усталости.

Войдя, он прислонился к стенке, точно не мог стоять на ногах. Фазлур понял, что этот человек оттуда, с той стороны, иначе его не привел бы Гифт в таком виде к Фусту. Однако он решил это проверить.

— Если вам не нужен переводчик, то я хотел бы пойти посмотреть, как и где устроиться для ночевки, — сказал он, думая, что Гифт его остановит, но Гифт сказал:

— Он говорит немного по-английски, мы его поймем.

Когда Фазлур ушел, Гифт подставил пришедшему табурет.

— Ему надо выпить, он озяб.

Когда гость выпил виски, он осмотрелся, и его взгляд был явно разочарован убогостью обстановки, в которой его принимают.

— Я с ним уже говорил. Он плохо говорит по-английски, но я его понимаю. Он пришел от Уллы-хана.

— И что же? — Фуст почувствовал озноб, который невольно пробежал по его спине. — Что сообщает Улла-хан, где записка?

— Он потерял записку, — сказал Гифт, — вот он в каком виде. Сумка, в которой была записка, утонула при переправе…

— Да. — Оживившись, пришелец сделал несколько круговых движений руками, сопровождая их шипением и свистом. — Река плохая, очень плохая. Дороги нет, плохая, очень плохая.

Он забулькал, и в этом бульканье Фуст увидел, как сумка, где была записка, тонет в водовороте.

— И он не знает, что было в записке?

— Он знает, он сказал мне, что он прочитал записку и запомнил, что там было.

— Там было так, — медленно подбирая слова, говорил посланец. — Не обижаться просит Улла-хан за вести. Вести худые сообщает. Кажется, их всех убили китайцы. На границе всех убили. Но это еще слухи. Пришли с гор. Так в записке. Больше ничего нет. Просит не обижаться Улла-хан. Вся записка тут.

Фуст спросил, помрачнев:

— Откуда ты?

— Яркенд, — сказал сидевший, — я из Яркенда. Шел нелегко. За перевалом плохо, очень плохо. Я погибал чуть, но вот ничего, записка — нет. Вода худая.

Было ясно, что спрашивать его больше не о чем.

— Куда же ты идешь? — спросил Фуст. — Или останешься?

— Нет останешься, — сказал яркендец. — Иду вниз по реке. Читрал иду. Там есть кто-то. Туда иду.

— Ночью же ты не пойдешь? — сказал Гифт.

— Зачем не иду? Иду ночью. Днем спал. В пещере. Высоко горы обходил, река очень плоха. Смерть река.

— Ну, иди, — сказал грустно Гифт и дал ему денег, и он ушел во тьму этой непонятной и настороженной ночи.

— Странно все это, очень странно, — сказал Фуст.

— Что странно? — Гифт грел руки перед разгоревшимся очагом.

— Странно — о том, что они могут не прийти, я узнал час тому назад в этой комнате.

— От кого? — спросил Гифт, удивленно подняв брови.

— От духа, от горной макбетовской ведьмы.

— Может быть, и она на службе у Уллы-хана?

— Я боюсь, что если она на службе, то не на нашей стороне…

Фазлур ждал яркендца и, когда тот пошел прямо к дороге, догнал его.

— Ты голоден? — спросил он.

— Нет, я сыт, — отвечал яркендец, — но я спешу. Я ухожу вниз.

— Ночью? А ночевать здесь не хочешь?

Яркендец посмотрел на него искоса и сказал:

— Время сейчас такое, когда нельзя доверить бритье своей головы другому, не рискуя головой.

— А они? — сказал тихо Фазлур. — Они идут к нам из Синьцзяна?

Яркендец провел рукой по своему горлу.

— Им всем конец, — сказал он, нахлобучивая свою высокую толстую вязаную шапку, поверх которой были прикреплены горные очки в блестящей белой металлической оправе.

Фазлур простился с ним у дороги и пошел вверх, к той тропе, где должна была его ждать девушка. Уходя с ней по горе, он не мог видеть, как появились два всадника. Один из них, бросив повод другому, начал подниматься прямо к домику, где сидели Фуст и Гифт, а другой, взяв обеих лошадей, повел их к реке, к дороге.

Когда приехавший постучал в двери домика, ему открыл Гифт и приветствовал его, как лучшего друга.

— Входите, мистер Риклин, мистер Фуст уже осведомлен о нашей с вами встрече. Мы очень рады, что в этом тесном домике сможем организовать маленький ночлег. Мистер Риклин — инженер и знаток горных дорог…

— А, будь они прокляты, эти дороги! — сказал Риклин, и по его лицу пастора-проповедника прошло нечто вроде судороги. — Когда я тридцать лет назад приехал в Индию, я не думал, что буду кончать свою жизнь здесь.

Пришел Умар-Али, и в доме начали наводить порядок. Огонь в очаге вспыхнул ярко. Комнаты были выметены, походные постели разложены. Чайник кипел на огне. Виски было открыто. Консервы тоже. Сухари и печенье лежали рядом. Вестовой мистера Риклина принес ему спальный мешок и надувную подушку. Можно было чувствовать себя не так одиноко, тем более что появился новый собеседник с язвительной и острой тенденцией разговора, что обещало еще и хороший спор перед сном.

Риклин и Гифт расположились в задней комнате. Переднюю предоставили Фусту. Сейчас они все сели вместе и начали насыщаться как следует, потому что этот день для всех присутствующих был трудным и голодным. Надо было хоть вечером наверстать потерянное.

— Вы ветеран в этих краях, — сказал Фуст. — Никогда не думал встретить человека, который был бы так верен одной стране. Что же вас удерживало здесь и удерживает?

— Неудачи, сэр, — ответил Риклин, — ужасные неудачи, которые я терпел всю свою жизнь. Я болен, и помочь мне могут только те места, где я проводил молодость. Я болен болезнью воспоминаний. Я похоронил в Индии жену, всех детей, всех друзей, и теперь я человек вполне одинокий, вполне свободный и вполне на своем месте. Я строю мосты, которые непрерывно снова сносятся сумасшедшими реками; я строю дороги, которые падают в те же безумные реки; я странствую по стране, которая вся стала безумной; я должен непрерывно передвигаться. Если прекратятся странствия, я умру в тот же день.

Он выпил стакан виски, сморщился, съел кусок паштета, намазанного на бисквит, и его вялое бледно-красное лицо покрылось пятнами.

Фуст, перед которым неотступно стояла картина дикого гадания и появления яркендца, курил, кутаясь в плед. Гифт пробормотал, скандируя:

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне…

— Это вы хотите сказать про Индию, но ее уже больше нет. Есть Индия — Бхарат, и есть Пакистан, и даже два: Восточный и Западный, — сказал Риклин. — О какой стране ваша песенка? Я сам сначала думал, что это все одно, что это — мое богатство. Я влюбился в Индию в своей молодости. Нет, не в женщин, избавь меня бог от страсти этих черномазых красоток, хотя, надо признаться, в молодости я встречал интересные типы. Я влюбился в возможность поглощать Индию, как роскошное блюдо. Я хотел богато жить — я жил, я хотел раболепия — я его имел. Хотел богатеть — богател. Не было преград этой энергии, для меня не было закона.

Гифт сказал:

— Закона не было, но зато вы и дошли до того, что мы видим вас ищущим приюта в этом гнусном домишке. Вы в сопровождении паршивого вестового скачете ночью по долгу службы. Где же ваша энергия, не знающая преград? Где же ваше всемогущество?..

— Да, ничего нет. Фью, фью! Все ушло. Но я здесь. И у меня воспоминания. Не будем говорить об этом, — сказал Риклин. — Вы можете, как молодой народ, ругать нас за многое, но история Индии, сделанная англичанами, это блестящая история. Сколько нужно было искусства, дипломатии, храбрости, жестокости, цинизма, лицемерия, чтобы удерживать такую страну и довести ее границы вот до этого места, где мы сидим! Раньше я так не говорил. Почему говорю теперь? Потому, что я весь в прошлом. Я измотал жизнь здесь. Через мои руки проходили состояния. Я их растратил, как и здоровье. И я никуда не могу уехать, проклиная эти дороги, эти края, этих людей, которые сходят с ума сегодня. Я никуда не могу уехать, я не могу уехать. У меня столько болезней, что я могу быть экспонатом нескольких клиник. Но дело не в этом. У меня есть еще силы сесть в седло и скакать по этим дьявольским дорогам. Настали жуткие времена. Мы ушли из Индии. Но я не ушел. Я — инженер Риклин, на которого смотрят как на безумца, — я не ушел и не уйду. Называйте это все как хотите, для меня это была, есть и будет Индия. Я не верю, что они могут управлять. Это стоило уже миллионов жертв и будет стоить еще немало.

Они выпили еще по стакану виски и сидели, погрузившись в свои мысли.

Потом Гифт прервал молчание.

— Если английская империя сошла с арены, мы охотно будем ее наследниками. Это звучит не так плохо. Мистер Риклин завещает Индию, скажем, мистеру Гифту.

— Вам? — сказал Риклин, щеки которого после третьего стакана виски заалели. — Вам завещать Индию? Охотно. Но, джентльмены, вам понадобится для ее изучения и овладения ею тоже двести лет. Я желаю вам успеха, но прошу помнить, что, не зная народа, нельзя управлять им.

— В наше время все достигается быстрее, — сказал Фуст. — В Индии, в Пакистане — все равно — не может сейчас произойти ни одного события, чтобы об этом не знали американцы, какие бы тайные это ни были события. Техника в ваше время, мистер Риклин, была другая. Даже когда вы дрались с вашими колонизируемыми, техника того времени и то давала вам крохотное преимущество. Сейчас мы должны обойтись без академического ознакомления с так называемым народом. Техника позволяет обходиться без него. Нам нужны аэродромы, дороги и стратегическое сырье — и слово, что вы нейтральны. Остальное мы берем на себя. Если вы построили аэродромы и дороги и у вас в резерве атомные бомбы, а в авангарде банки, где вы хозяин, — вы подписываете любой договор о мире, дружбе и взаимной помощи, и не надо нам никакого народа, которого вы так боялись в Индии. Его традиции, его права останутся при нем. Но в нашем веке сила решает все. Мы живем в новом веке, мистер Риклин… Англия устала, пусть она немного отдохнет. Не правда ли? Ваше здоровье! С благодарностью за щедрый подарок! Мы принимаем Индию, Гифт! А зовут ли ее сейчас Бхаратом или Пакистаном, это не имеет значения.

— Ну что же, — сказал опьяневший Риклин, — сила решает все. Это хорошо сказано! Я согласен. Но я бессилен. Если вы так хотите, берите их всех к чертям, но помните завет Риклина: не кормите их, не лечите их, держите их в голоде. Это будет хорошо. А я буду проводить дороги. Не думайте, что я уступил Индию спьяна. Нет, я отдал потому, что она все равно ничья. Пусть будет ваша. А я буду строить дороги. Это очень важная вещь, господа. Сейчас никуда не надо ехать. Я тут все знаю. Сейчас все обвалится, будут наводнения, мосты все снесет к черту вплоть до Читрала. Каждый год одна и та же история. Зачем вам ехать? Кто вы — тоже специалист по горным дорогам? — спросил он Гифта, наливая себе новый стакан.

— Я? Нет, я не горный инженер, я ботаник. Я собираю травки, разные цветы на лугах в альбом, в книгу, я с дорогами дела не имею…

— Может быть, вы дорожный инженер? — спросил Фуста Риклин, становясь багровым от выпитого.

— Нет, он географ, известный путешественник, член Гималайского клуба, — ответил за Фуста Гифт.

— Почтенные люди, почтенные люди! — Риклин положил в рот огромный кусок сыру и говорил, прожевывая его. — А что занесло почтенных людей в эту чертову дыру, где я наживаю новые болезни только для того, чтобы свидетельствовать, что наводнение обязательно? Об этом знают даже последние мальчишки-пастушата. Но нужен рапорт. Меня здесь забыли, — вдруг сказал он, — а все туземцы, эти коричневые утконосы, коварны и все предатели. Не верьте им. Они вас предадут. Так что же тут для вас интересного? Вы тоже напишете рапорт? — Он засмеялся довольным, пьяным смехом.

— Мы занимаемся горным туризмом, а также пишем для географических научных журналов. Мы сейчас идем к Барогилю.

— От Барогиля до Советского Союза рукой подать, — сказал, прищурившись, Риклин, — идите посмотрите на эту страну, стоит посмотреть…

Фуст и Гифт, полупьяные, бросили на него презрительные взгляды. Гифт спросил:

— А мы хорошо доедем до Барогиля?

— Куда? — спросил как будто издалека Риклин. — Доедете? Зачем?..

Он был уже пьян, но все-таки храбро выпил еще стакан.

— Хорошо, что ему не надо ехать ночью, а то он упал бы с лошади.

— Кто упал с лошади? — сказал Риклин. — Тут нет лошадей. Есть ослы, а лошадей тут нет. Есть только моя лошадь. Из Кветты. Хороший жеребец. А тут нет лошадей. Ехать, куда ехать? Барогиль… — Он что-то вспомнил. — Ха-ха-ха! Какой Барогиль? Завтра тут будет дно морское.

— Он совершенно пьян, — сказал Фуст. — Что мы будем с ним делать?

— Дадим ему еще один стакан. И сонного я его уложу в спальный мешок. А нам нужно поговорить серьезно. Этот англичанин нам не помешает.

Раздались гулкие шаги по камням, и кто-то ударил в дверь сильно, но почтительно.

— Тут просто как в большом городе. Визитеры будут идти всю ночь, — сказал, вставая, Гифт. Он открыл дверь.

На дворе было ясно и холодно. На зеленом небе четко виднелись зубчатые скалы над рекой.

Перед Гифтом стоял мокрый полицейский, в нем Гифт узнал старого знакомца, рассуждавшего о песне мира, пропетой Фазлуром.

Его мокрые усы блестели, воротник куртки был поднят, через плечо висел патронташ, за спиной — охотничье ружье.

— Я к вам, — сказал он, вытирая ноги о порог.

Свеча от порыва ветра погасла, и пока Фуст зажигал ее, Гифт спросил полицейского:

— Отчего вы мокрый?

— Только что прошел дождь и к утру будет еще, — он взмахнул рукой, — там в горах обязательно. Я привез вам записку от ламбадара.

— Погрейтесь, вы озябли, — сказал Фуст, наливая ему виски.

Полицейский поклонился и, поморщившись, выпил, как лекарство, полез в боковой внутренний карман, достал кожаный бумажник и вынул из него записку. Ламбадар предупреждал, что ехать дальше нельзя: ждут больших обвалов и наводнения. Он очень просит вернуться в селение, где все приготовит для их пребывания. Население уже покинуло угрожаемые места.

— Это правда, что жители уходят от наводнения? — спросил Фуст.

— Да, все уже ушли. Если вы обойдете эти дома, увидите — они уже все пустые. И река готова броситься. Пойдите к ней. Она как зверь. Это тут каждый год. Сейчас самое время наводнений. Что сказать ламбадару?

— А разве вы поедете сейчас обратно?

— Нет, я лошадь отпустил, тут остается слуга дорожного инженера, он попасет. А я найду, где спать. У меня есть теплое одеяло, не беспокойтесь.

— Мы решим на рассвете, — сказал Фуст. — Где мы вас найдем?

— Я сам вас найду, — сказал он, — но я думаю, что вы вернетесь к нам. Мы будем ждать вас. Хороший вечер тогда был. Еще устроим, завтра же…

Он ушел.

Глава 15

Фуст и Гифт вышли из домика. Кругом, кроме глухого шума реки, не было других звуков. Темные домики стояли на маленькой горке, в которую пониже дороги били сердитые волны. Казалось, что кто-то там, на севере, все больше и больше наполняет реку, и воде некуда деваться, и она ревет от безвыходности и отчаяния.

Они вернулись в комнату. Риклин храпел, засунутый в спальный мешок. Рот его был полуоткрыт, он лежал скрючившись, маленький и жалкий, и напоминал Фусту покойника на корабле, которого зашьют в парусину и бросят в море. Фу, что за мысли приходят в голову!

Фуст и Гифт сидели, прислушиваясь к тому, что делается на дворе, но только порывы ветра иногда долетали до них. Ветер тряс ставни и дверь. Было неуютно и холодно. Они пили виски и больше не пьянели.

— Гифт, — сказал Фуст, — что вы думаете о создавшемся положении?

— Скажите, откуда вы знали, раньше чем пришел яркендец, о том, что с теми, — он не хотел называть имен, — по слухам, все кончено? Кто вам сказал, что они не придут?

— Я же вам сказал: одна ведьма…

— Нам не до шуток, Фуст…

— И, однако, это правда. Послушайте, как было. — И он рассказал Гифту, слушавшему его с большой озабоченностью, как горская девушка, которую он видел первый раз в жизни, нагадала, что они не придут. — Что это такое? — сказал, окончив рассказ, Фуст.

Гифт стал серым и заговорил, как будто рассуждал сам с собой:

— Одно из двух: или это мистика, в которую я не верю, или это двойная игра. Девушка в этой игре — участница, и она знала все раньше нашего гонца. А если им в руки попала записка яркендца?

— Но она же утонула! — воскликнул Фуст.

— А если яркендец не тот человек, которого послал Улла-хан, а послан совсем другими, чтобы ввести нас в заблуждение? — сказал Гифт. — Я начинаю сомневаться в этом яркендце. Мы поверили ему слишком быстро. Мне показалось, что когда он оставил нас и пошел к дороге, то с ним шел кто-то, похожий на Фазлура. Все…

— Что все? — спросил Фуст.

— А то, что мы начали распутывать эту нить… Вернемся к началу. В чем заключалась задача тех, кто хотел нам противодействовать? Надо было, чтобы мы не дошли, чтобы мы вернулись. Теперь мы стоим перед решением.

— Вы хотите сказать, что все сделано, чтобы мы вернулись…

— Да, — сказал Гифт. — Но давайте разберемся по порядку. Какие у вас факты?

— Вот мои факты. В день нашего отъезда, на рассвете, в Лахоре наш шофер не без умысла повез нас к бензиновой колонке, где я увидел Фазлура и племянницу Аюба Хуссейна. Это было подстроено, чтобы Фазлур получил последние инструкции.

— Это серьезно, Фуст. Почему мы не обратили на это внимания?

— Я обратил. Слушайте, Гифт. До этого я видел ее на демонстрации, где собирали подписи под лозунгами борьбы за мир. Она была там резко активной и держалась независимо. Тогда я думал, что обознался, но теперь я утверждаю, что это она. Ее изменил наряд. На вечере она была в роскошном сари, а там — в одежде работницы. Дальше… Наш шофер, этот вечно нахмуренный и молчаливый человек, неразлучен с Фазлуром. А сам Фазлур — сын нищего, студент-революционер; ламбадар сказал, что он, наверное, коммунист. Вы видите, как все складывается…

— Подождите, Фуст. А этот странный пилигрим, который оказался просто агитатором коммунистической крестьянской партии, бунтовщик, резавший помещиков? Разве Фазлур не устроил этой встречи? Несомненно, это один из его агентов.

Фуст перебил его:

— Вы совершенно правы, Гифт. Но тогда, если мы всю эту цепочку доведем до девушки и купца, то от мистики ничего не останется. Но я должен вам сказать, что сердце мое билось, когда я слушал эту девушку, как она страшно читала по саже на моей ладони. Все-таки исключим пока колдунью. В ней что-то было. Я это чувствовал.

Гифт зловеще усмехнулся.

— Ну, исключим девушку. Все равно, линия непрерывна и направлена на наше окружение.

— Но тогда она начинается с купца! — сказал Фуст, глядя прямо в глаза Гифту. — А что, если она действительно начинается с него? Ведь подарил же он мне под видом особого уважения персидскую миниатюру, которая оказалась жалкой копией, преподнесенной в насмешку.

— Откуда вы это знаете? — спросил Гифт.

— Я установил это случайно. — Фуст не хотел больше вспоминать об этой миниатюре.

— Тогда я скажу вам, что этот купец есть начало цепи. Кто вас познакомил? — Гифт так пристально смотрел в упор на Фуста, что тот ответил с презрительной поспешностью:

— Он принес мне письмо Ассадуллы-хана.

— Хм! — Гифту стало холодно, он налил себе виски и выпил стакан залпом. — Тогда все это направлено против вас, Фуст.

— Что значит направлено против меня, Гифт? Ловушка рассчитана на нас обоих.

— Да, но…

— Вы привели Гью Лэма, Гифт. А что, если этот наивный сторонник мира — тоже коммунист и агент той стороны? Забавная получается картинка, скажу я вам! Я чувствую себя, как в восьмом лагере на Белом Чуде…

Гифт вздрогнул, лицо его побледнело:

— Но я не Найт, помните это, Фуст! Меня забыть на горе не удастся!

— Что вам только приходит в голову, Гифт? Я сравниваю опасность, а не участников.

— Раз вы сравниваете опасность, вы сравниваете и тех, кому она угрожает. Оказывается, мы в очень прочной ловушке, Фуст.

Фуст невесело усмехнулся:

— Может быть, вы скажете, поедем обратно? Природа против нас — чудная отговорка. И ламбадар ждет с полицейским показать нам танцы пастухов, а?

Гифт ответил не сразу:

— Да, мы в ловушке. Мне это тоже ясно. Все это организовано. Я не видел вашей ведьмы, но мое чутье говорит, что ее появление тоже организовано.

— Если бы вы видели ее, вы так просто этого не говорили бы, — неожиданно сказал Фуст.

Но Гифт не сдался. Он ответил, и в его голосе было какое-то мрачное торжество, точно он радовался поражению Фуста:

— Я не говорю просто. Я говорю обоснованно. Если считать ее звеном общей цепи, то она и яркендец очень хорошо входят в общую цепь. Без них в цепи явный недобор колец. Таким образом, перенесем девушку из области мистики в реальный мир. Кто первый заговорил о невозможности пути дальше? Фазлур. Кто последний сказал, что ехать нельзя? Полицейский…

— Но тут нет связи…

— Как нет?! Этот полицейский сказал же, что арестовать Фазлура он не может, так как нет оснований. Песенка против правительства не основание… Это сказал нам полицейский. А сегодня он является с запиской… Я уверен, что, когда мы завтра приедем к ламбадару, поверив записке, ламбадар скажет, что он ее не писал. А кто писал? Тут-то мы снова и увидимся с нашим дружком Фазлуром, который нас встретит насмешливой улыбкой. Охотника перехитрила дичь…

— Черт возьми, Гифт, я больше не могу! У меня сдают нервы. Я не могу закрыть глаза, чтобы не видеть или пустыню с горами, где кричат какие-то голоса, или этот погребальный костер и этого индуса с зубом мертвеца, как наваждение.

— Выпейте еще. Сегодня нужно пить. Это проясняет мысли.

— Я начинаю думать, что все это задумано уже давно.

— Что задумано, Фуст?

Гифту стало жарко. Он снял свою куртку и сидел, раскуривая трубку. В зажигалке не было бензина. Спички ломались, хотя они и были восковые и взяты из альпийского запаса.

— Наступление на меня, — сказал Фуст, став у стены так, что при свете догорающего очага тень его дошла до потолка и переломилась. — Меня послали сюда, чтобы я погиб. Вы думаете, они живы, те, которые идут из Синьцзяна? Как вы думаете? Может быть, нас послали спасать мертвых? Мертвые спасают своих мертвых… Как вы думаете?

Гифт мрачно пожал плечами.

Фуст ударил кулаком по стене.

— Нет, а я еще жив! Пусть мои враги не торжествуют. — Он говорил, обращаясь к двери. — Вы все хотите мира, но вы его не получите. Я, Джон Ламер Фуст, не дам вам мира! Вы ненавидите меня, но я вам тоже отвечаю ненавистью. Давайте продолжим эту войну одного против всех, войну всех против всех, Гифт! Нам, может быть, суждено стать теми людьми, которые начнут первыми новую мировую войну. Мы должны перед этим знать всё: все холмы, горы, перевалы, проходы, души и сердца. Кто разгадает, кто мы? Сколько там, в Синьцзяне, наделали Кинк и Чобурн, сколько они там разгромили, убили, запугали? Никто не знает, сколько они вложили палок им в колеса, и никогда не узнает. Наше искусство — искусство невидимых мастеров. Азия, кажется, сожрала Кинка и Чобурна, и нас сожрут азиаты. Их слишком много, Гифт. Россия — враг номер один, и она — тоже Азия.

— Фуст, ложитесь, хватит! — сказал Гифт, вставая. Его трубка раскурилась, и он в облаке дыма шагнул к Фусту. — Ложитесь, Фуст. У меня голова идет кругом…

— У меня тоже. — Фуст ударил кулаком по столу. — Но мы не дадим им триумфа. Мы начнем наступать. Завтра же. Первым делом уберем этого Фазлура… Какой ветер!..

— Вам кажется, Фуст. Никакого особого ветра нет…

— Ничего, мне легче. Есть еще виски?..

— Не пейте больше, Фуст. Завтра трудный день!

— Гифт, это была мистика или реальность?

— Я не понимаю, о чем вы говорите…

— Я говорю о гаданье…

— О дьявол, ну покажите мне эту девушку, и я вам все скажу!

— Как я покажу? Она ушла с Фазлуром. Нет, она ушла раньше. Но все равно вместе с Фазлуром. Я убью его! Завтра же…

— Спите, Фуст, не будем говорить лишнего. Тут мы одни. Но вы верите в мистику. Ложитесь.

— Вы правы. — Фуст тряхнул головой. — Подумайте, я могу столько выпить, что у другого искры пойдут из глаз. Я не пьянею. Но сегодня я не в себе. Нервы — это дрянь. Нельзя так много слоняться в дебрях, где человеческая жизнь ничего не стоит.

— Она нигде ничего не стоит, Фуст.

— Да, — Фуст рассмеялся холодно и трезво, — вы правы, надо спать. Она нигде ничего не стоит. Ложитесь и вы, Гифт. Оружие держите под рукой. Обязательно! Ложитесь! — И он сел на постель, которая отвратительно заскрипела.

Он проснулся так же неожиданно, как заснул. Что за сон? Он подходил опять к погребальному костру, когда его только зажгли, костер вспыхнул, осветив так ярко все пространство, что Фуст закрыл глаза рукой. Но когда он снова взглянул, никакого костра не было. Снежная пустыня окружала его. И ночь прорезал крик. Фуст бросился туда, чтобы кончить того, кто кричит. Он надоел. Пусть он замолчит навсегда! Фу! И тогда лежащий встает, идет к нему, останавливается перед ним и хохочет. Фуст видит, что это Фазлур.

Фуст проснулся. Обрывки мыслей путались в голове: «Фазлур, Фазлур смеется над нами! Сам спит с той колдуньей и смеется. Пора с ним разделаться. И нечего ждать утра. Голова как каменная, но сознание свежее, руки не дрожат».

Он надел теплую штормовую куртку, капюшон и вышел из дому. Луна стояла над рекой, которая глухо рычала внизу. Темные скалы вокруг, маленький склон, как островок, на котором разбросаны домики. Кто это спит рядом с дверью у стены, под навесом? Закутанный в черное толстое одеяло, спал полицейский, и его охотничье ружье прислонено к стене. Он никуда не ушел. Подслушивал? Фуст постоял над спящим, но тот даже не шевельнулся. Так спит усталый человек. Может, он и не подслушивал? Не разберешь. Больше ничего не разберешь. Ветер утих. В какой хижине ночует Фазлур? Он, наверное, вместе с шофером. Они два сапога пара. Оружие надо держать наготове. Теперь игра идет всерьез. Он осторожно крался по тропинке к темному домику.

Что это за тени на пригорке? Два высоких странных силуэта! А! Это пасутся лошади. Откуда они? По-видимому, одна англичанина, другая его вестового, а откуда еще третья? Он вгляделся. Это не лошадь, это мул полицейского, того, что храпит там, под навесом.

Фуст обошел домик. Там кто-то шевелился во сне. Это хорошо, что спят. Хорошо неожиданно войти. Он ступал по камням, но они были гулки и неровны, оседали под ногой, — нельзя бесшумно открыть дверь, все равно там, внутри, будет слышно.

Фуст остановился у двери и слушал. Она поддалась и открылась. Он вошел. Тут было немного темнее, чем на улице, холодно и сыро. Тут даже не было очага. Вернее, он где-то был, но огня в нем не разводили, или он погас давно. В углу что-то темное под грудой одеял. Без света не разберешь. Он вынул фонарик и держал его в одной руке, в другой сжимал пистолет. Свет фонарика упал на спящего. Но тот крепко спал или притворялся. Фуст кашлянул и постучал ногой о пол. Сверток заворочался. Из груды одеял высунулось лицо с большими глазами и хитрым острым носом. Фуст наклонился, осветив лежащего, хотя он уже знал, кто это. Это был Умар-Али. Шофер узнал в мрачной ночной фигуре Фуста. Солдатская исполнительность, умение вставать по тревоге никогда не покидали его. Отбросив одеяло, он поднялся во весь рост и, стоя без обуви на каменном полу, ждал приказаний. В этом сумасшедшем мире все так устроено, что даже нельзя выспаться. Что хочет этот американец ночью от шофера, когда ехать некуда?

— Где Фазлур? — спросил Фуст, и свет его фонарика ударил прямо в лицо.

Умар-Али молчал, точно он не слышал вопроса.

— Где Фазлур? — повторил Фуст.

Тогда Умар-Али с лицом каменным, как эти стены, ответил:

— Фазлур ушел в горы. Он с нами не пойдет дальше. Он сказал, что пришел домой. Куда же ему еще идти?

— Ты ему сказал что-нибудь? Да, сказал? И он поэтому ушел? Ты сказал, как ламбадар разоблачил его, ты сказал ему?

— Я ему ничего не говорил. Я ничего не слышал. Я ничего не знаю. Что я могу ему сказать?

Фуст дрожал от ярости. Он охотно схватил бы сейчас этого жесткого, крепкого, как воловий бич, человека за горло и бил бы по голове рукояткой пистолета, пока тот не ответил бы на все вопросы. Вместо этого Фуст громко сказал:

— Все вы обманщики и трусы, бродяги, клятвопреступники! Ты тоже вместе с ними! Ты тоже скажешь — ехать нельзя.

— Ехать нельзя! — как эхо, ответил Умар-Али.

— Почему? Тысяча дьяволов, почему нельзя?

— Потому что ждут обвалов с часу на час. И большой воды. Посмотрите на реку. Она уже не похожа на себя. Ехать нельзя.

Фуст стоял, переминаясь с ноги на ногу. Порыв злобы охватил его.

— Ты поедешь! Ты поедешь, хотя бы небо опрокинулось на землю! Я прикажу тебя бить, пока из тебя не выйдет твой поганый дух. Все равно, и мертвый ты поедешь! Я тебя посажу за руль и мертвого… Где Фазлур?

Непроницаемое лицо перед Фустом корчит какую-то гримасу. Или это игра теней?

— Где Фазлур?

— Фазлур в своем доме! — сказал Умар-Али…

— Где он, где его дом? — закричал вне себя Фуст.

— Я не знаю, где его дом. Спросите у народа. Тот скажет. Я только шофер. Народ вам скажет: Фазлур вернулся к своему народу, сагиб.

А! Почему нельзя тут же убить этого человека? Фуст молча повернулся и медленно-медленно, не глядя под ноги, начал подниматься к себе. Луна зашла за тучи.

«Река не похожа на себя», — сказал Умар-Али. Что значит: похожа или не похожа? Вода в ней тяжелая, как ртуть, но не ртутного цвета, она темно-коричневая, бронзовая какая-то. Фуст вошел в дом, снова лег, сунув пистолет под мешок, который служил ему вместо подушки. И сон принял его на свои легкие руки.

Эта ночь не имеет конца. Снилось ему или он действительно стоял сейчас в домике, где спал Умар-Али? Не хватает теперь, чтобы ему снова приснился Фазлур.

Он открывает глаза. Это настолько неожиданно, что он садится на кровати. Луна светит так ярко в окно, что не надо свечи. Перед ним стоит Фазлур. В белом сиянии луны он такой же, как и днем. Давно знакомый Фазлур. Его-то и не хватало. Его, наверное, отыскал со страху шофер. Это хорошо. Значит, страх еще существует… Ну что ж, поиграем.

— Это ты, Фазлур?

— Это я, Фазлур.

Тогда Фуст начал тихо хихикать:

— Ты привел эту девчонку? Где она? Ты не ушел к своему народу, как сказал этот дурак сейчас?..

— Какой дурак вам это сказал?..

— Твой дорогой приятель, с которого я сниму шкуру, Умар-Али… Дурак Умар-Али…

— Он не дурак. Я его не видел.

— Что же, ты сам пришел? Гадалка-ведьма сказала, что я тебя зову и жажду видеть?

— Нет, я пришел сам. Ни шофер, ни девушка мне ничего не говорили. Я пришел поговорить с вами. Теперь я знаю все. Мой путь пришел к концу, и я хочу поговорить с вами первый раз за всю дорогу, так как больше нам не придется разговаривать.

Я пришел поговорить о моей стране, о моем народе, о себе и о вас. Я знаю все: вы не те, за кого себя выдаете. Вы велели арестовать Арифа Захура. По какому праву вы, чужой человек в нашей стране, это могли сделать, я не знаю. Вы погубили своего друга Найта на горе Белое Чудо. Из-за вас погибло трое храбрецов, пожертвовавших жизнью, чтобы спасти чужого им человека во имя человеческого чувства. Вы трус: вы бросили носильщиков в снежной пустыне, чтобы спастись самому… Сегодня вы испугались, — я видел, как вы испугались слов простой горской девушки, которые я говорил за нее! Вы поверили ее гаданью. Вас свела судорога от страха.

Я знаю, кто вы и зачем идете на Барогиль и дальше. Я узнал все от людей Уллы-хана. Те, кого вы ждете, погибли, но мне их не жаль, потому что они были подобны вам. Я не знаю всего грязного и кровавого, что вы сделали в своей жизни, но я презираю вас и хочу спросить: зачем вы приходите в нашу страну, к моему народу, чтобы проливать кровь и сеять недоверие? Не думайте, что мы доверчивы и беззащитны. В этих горах знают, что такое храбрость и что такое оружие. В Читрале лучшие мастера делают оружие для храбрецов. У нас так же легко исчезнуть человеку, как камню, упавшему в реку. Я бы мог сделать, чтобы эта ночь была вашей последней ночью на свете, но я не хочу. Я скажу больше: я хочу, чтобы вы ушли из нашей страны и больше в нее не возвращались. И последнее, что я хочу сказать: не надо вам ехать завтра. Завтра ждут обвалов и наводнения. Я говорю это потому, что не хочу вашей гибели, которую вы трижды заслужили.

Фазлур видел, как Фуст во время его речи, не поворачивая головы, судорожно шарил рукой за мешком, лежавшим в головах, потом резко приподнялся, когда Фазлур кончил говорить. В то же мгновение Фуст снова услышал спокойный голос горца:

— Сидите. Вы ищете ваш пистолет, вот он. Я взял его, когда вошел и вы спали.

Фазлур протянул ему пистолет. Фуст, как лунатик, схватил его и сказал злорадно:

— Стой! Ты сказал свою последнюю речь, а не я. Пусть эта ночь будет для тебя последней.

Сухо щелкнул курок. Фазлур открыл дверь и ушел. Дверь еще шаталась от толчка, когда Фуст выхватил из заднего кармана брюк новую обойму, перезарядил пистолет и подошел к окну. Оно распахнулось с сухим треском.

Он стал целиться в камни, ожидая, что появится Фазлур. Ему показалось, что какая-то тень скользнула меж камней на тропе. Он выстрелил. Эхо выстрела раскатисто повторили горы.

Но река ревела сильнее. Бурая грива ее вспухала все выше. Полицейский даже не пошевелил бровью во сне. Англичанин повернулся на другой бок. Гифт вошел в комнату и огляделся с некоторой растерянностью.

— Гифт, не пугайтесь. Вы думали, что я застрелился? Так вот взял и выстрелил в себя? Нет, Гифт, давайте говорить как мужчины. Мы окружены врагами, и я был прав. Улла-хан нас предал…

— Какая ведьма во сне это вам нагадала?

— Не ведьма, дорогой Гифт. Там, где вы сейчас стоите, стоял только что наш дорогой Фазлур, и он сам это сказал мне. Я стрелял в него и не попал. Он умеет бегать от пуль. Колдунья его заворожила.

Он рассказал про посещение Фазлура и про его прощальные слова.

— И вот теперь действительно скажите мне: если вы ставили на Уллу-хана и он нас предал, что вы скажете в свое оправдание, Гифт? Я вам не верю, Гифт, я вам больше не верю! Может быть, все это подстроено вами? Почему вы так спокойны? Вы давно точите зуб против меня. Вы хотели моей гибели и подстроили все это?

Гифт посерел, как его штормовая куртка. Глаза Гифта стали темными, как будто провалились и смотрели из какой то далекой глубины. Он прохрипел придушенным голосом, точно кто-то сжал ему горло:

— Вы всегда думали, Фуст, что только вы такой сильный, а Гифт всегда такой слабый и ничтожный. — Тут он сделал дикую гримасу и сказал, растягивая слова: — «Все Гифты бездарны. Все они эгоисты и предатели. Не будите его». Я все слышал. Вы думали, что я не слышал, как вы укладывали ворованное богатство в ящики в Ривальпинди, потом спали с этой стервой, которую я всегда презирал? Я не хотел говорить об этом, но сегодня вы меня вынудили.

Фуст долго молчал. Потом он начал говорить прерывающимся голосом, и Гифту показалось, что он сейчас заплачет. Но он не заплакал. Он сказал:

— Никаких богатств не было. Там были камни, не имеющие никакой ценности, простые, как булыжник…

— Не пробуйте меня обманывать, Фуст. Может быть, мы сегодня с вами умрем. Все бывает. Не хитрите хоть в последний момент.

Фуст улыбнулся, но полумрак помешал Гифту увидеть эту улыбку. Голос Фуста окреп, стал звучным и бодрым:

— Вот что, Гифт, вы сказали настоящие слова, единственные, может быть, за эту ночь. Может быть, мы сегодня с вами умрем. Это так. Для нас выхода нет. Это ловушка. Ее подстроили ловкие руки. Может быть, мы сами ее создали. Не будем больше ни о чем говорить. Мы облегчили, как могли, наши души. Сейчас я хочу подытожить нашу беседу. Я верю вам, Гифт, я верю, — не знаю почему, — что Улла-хан не предал. Это ловкий ход Фазлура. Я верю, что наши друзья живы и мы еще насолим нашим врагам.

Англичанина будить не надо. Что толку в нем! Он спит как мертвый. Пусть спит. Он все проспал, даже Индию, даже самые последние трущобы в этих диких горах. Я был бы рад, если бы у него этой ночью украли лошадь, и ему пришлось бы идти пешком в Читрал. Гифт, мы живы, мы бессмертны! Мы знаем все! Только вперед! Вы согласны?

Гифт смотрел прищурившись, втянув голову в плечи. Он сказал:

— Согласен.

Фуст добавил:

— Речь Фазлура была объявлением войны. Да здравствует война! Давайте выпьем за это! Я готов спеть с вами первый раз дуэтом, как это вы поете:

В старой доброй стране,

Там я жил, как во сне…

Страна-то оказалась злой…

Они достали виски, налили стаканы, выпили, и то ли от нервного переутомления, то ли от усталости, но они не заметили, как уснули, где сидели.

Они проснулись, когда было уже позднее утро. Свет проникал в комнату, и было ужасно холодно. Они недоумевающе смотрели друг на друга. Потом разом поднялись.

Они вышли из домика. Холодные скалы громоздились над ними. К грохоту реки присоединился какой-тоотдаленный гром, как будто далеко-далеко перекатывалась гроза… Они пошли к домику, где ночевал Умар-Али.

— Странно, что нигде нет англичанина, — сказал Гифт, — он сбежал спозаранку.

— Ему стыдно за вчерашний пьяный разговор, — ответил Фуст, — но я думал, что мы хоть наступим на этого идиота полицейского, который спал у нас на пороге. Но и его не видно. Хорошо, что машина внизу.

Да, машина была внизу, и около нее возился Умар-Али.

— Умар-Али, где все?

— Все ушли, — сказал шофер таким обычным тоном, как будто все, кто был в деревушке, отправились на прогулку перед завтраком.

В его голосе не было и намека на усмешку. Он стоял подтянутый и строгий, как всегда. Можно было подумать, что не было этой кошмарной ночи.

— Пойди собери вещи и принеси все в машину, — сказал Фуст, — и поживей! Ты видел, когда они уехали?

— Да, они уехали все вместе — англичанин, вестовой и полицейский, — как только рассвело.

— Они ничего не говорили тебе?

— Со мной им говорить было не о чем. Но полицейский сказал, что мы увидимся вечером в Читрале у ламбадара.

— Да? Так сказал? Хорошо, иди и возвращайся поскорей.

Пока шофер переносил вещи и укладывал в машину, Фуст и Гифт смотрели на реку, мутные желтые воды которой как будто вспухали на глазах.

Они стояли и прислушивались к грохоту, который, казалось, шел откуда-то сверху и глухо рос. Он уже перекрывал рев реки и существовал совершенно отдельно.

Они не заметили сначала, что Умар-Али тоже прислушивается к этому все приближающемуся грохоту. Казалось, что где-то в горах идут тяжело нагруженные поезд за поездом.

Оглянувшись, Фуст увидел стоявшего с озабоченным лицом шофера.

— Все убрано? — спросил Фуст.

— Все убрано. Все готово.

— Скоро поедем.

— Хорошо бы ехать скорей. Все уже ушли.

— Почему они ушли?

— Всегда уходят, когда ждут беды.

— А ты боишься? Чего же ты не ушел?

— Я не боюсь. Я думаю, что мы поедем тоже, пока есть время.

— Куда же, по-твоему, мы поедем?

— В Читрал.

— Ты смеешься. Мы поедем вперед.

В лице шофера не изменилось ни одной черточки. Только глаза стали какими-то узкими и по-ястребиному заблестели.

— Я не поведу машину, — спокойно сказал он.

Фуст отступил на два шага.

— Ладно, — сказал он. — Я поведу сам. — Он подмигнул Гифту. В руках у Гифта шофер увидел пистолет. Пистолет был направлен на него. — Ты сядешь сзади и будешь вести себя тихо, — сказал Фуст, — или… — Он взмахнул рукой и пошел к машине.

Когда Фуст влез в нее и Гифт велел шоферу идти, тот покорно сделал три шага, обернулся, стремительным ударом вышиб пистолет из руки Гифта, подхватил его и побежал по холму к отвесному гладкому выступу, стоявшему над дорогой.

Гифт остановился и смотрел ему вслед, не зная, что делать, потому что совсем рядом раздался такой удар, как будто упал многоэтажный дом и разбился на куски и земля раскололась.

Грохот перешел во всеоглушающий рев, и там, за последним верхним домиком, начало расти и вспухать что-то бесформенное, коричневое, и это непонятное выросло в стену, которая обрушилась вниз, и за ней появилась другая коричневая стена.

Гифт побежал к той отвесной скале, куда уже добегал Умар-Али. Он не знал, почему он бежит. Его гнало такое чувство страха, которое лишает человека всякой сообразительности и не дает ему остановиться. Он только знал, что сзади него мир рушится. Там что-то бесновалось, неслось, грохотало, и этот грохот потрясал все его существо. Он скользил по сухой траве, падал, снова подымался и бежал. Он видел, как на скале показались человеческие фигуры и сбросили Умар-Али длинную веревку, шофер ухватился за нее.

Его втягивали наверх. Одна мысль была у Гифта в голове, если ему не сбросят веревку, то это конец. Ему казалось, что страшная волна грязи, камней, воды накрывает уже его с головой. Он задыхался. Сердце билось, казалось, поперек горла.

Он лез на четвереньках последние метры к этому шершавому отвесному уступу. Высоко над ним стояли люди. Что-то ударило его по плечу так, что он вскрикнул. Это была веревка. На ее конце была петля. Он накинул ее себе на грудь, пропустил под руки и прислонился к скале. Его втянули сильные руки людей на скале. И когда он увидел, что рядом с ним стоят Фазлур, Умар-Али и не известные ему люди в крестьянских одеждах, он хотел что-то сказать, но все они смотрели вниз широко раскрытыми глазами, и он тоже повернулся и замер.

Там, где стояли домики, подымались и дышали, как живые, волны коричневой грязи, в которой то появлялись, то исчезали огромные камни, куски скал, одинокие стволы деревьев, вертевшиеся между камней. Казалось, что коричневые волны перетирают камни, как орехи, и грохот этого перемалывания висел в воздухе. Прорвавшаяся вниз часть грязевого потока и вода реки встретились на дороге, и в их сшибке, в неимоверном всплеске пены мелькнула несколько раз черная машина, которая разрезала эту массу и углублялась в нее, как подводная лодка, погружающаяся в бездну моря. Потом над черным верхом машины навис новый коричневый вал и упал всей тяжестью вниз, закрывая ее. Воды реки, как будто их подстегнули гигантским бичом, уже буйствовали на дороге, и смешение камней, грязи и воды с могучей силой и стремительностью рождало все новые и новые грохоты. С особым звуком разорвался и пополз вниз по скале тот кусок горы, на котором стояли домики. И когда сползшая земля и камни упали в кипящую воду, река всплеснула так, что пена долетела до стоявших на скале.

Все кругом было необыкновенно и удивительно. Верхушки скал порозовели и потеплели. Но все кругом неистовствовало, и сверху по тропинкам бежали к обрыву крестьяне, чтобы увидеть, что происходит внизу. Они давно ждали этого, но никогда не могли представить себе всю невероятную картину обвала и наводнения. И когда они стояли на обрывах и смотрели в кипевшую под ними пропасть, ими овладевал страх. Они садились на камни, у них подкашивались ноги, женщины вскрикивали и хватали друг друга за руки. Дети плакали, собаки выли.

Но глаза Фазлура, Умар-Али, Гифта и всех, кто был на склоне, упорно возвращались к тому месту, где была машина Фуста, и это место уже нельзя было найти в клокотавшем и постоянно изменявшемся движении могучего грязевого потока, в который непрерывно сверху прибавлялись все новые волны жидкой грязи, новые камни, ударявшие друг о друга, а кругом обваливались скалы и вверх били огромные фонтаны бешеной воды. И казалось, этому не будет конца.

Глава 16

Был очень жаркий вечер. Фазлур и Нигяр сидели рядом на окне и слушали, как дышит вечерний город, как жаждут глотка прохлады люди и животные. Едва заметная влажность, предвещавшая конец сухой жары, ощущалась в воздухе, и все знали, что скоро придут дни, когда теплые дожди хлынут на иссохшую землю и она напьется досыта влаги. Но сейчас даже свистки и гудки маневрирующих на станции паровозов и звонки велосипедистов, разукрашенных тонг и дребезжащих экк,^[9] несущихся педикапов и резкие, дребезжащие сигналы трамваев звучали с особенной сухостью.

В черном море крыш и тяжелой листвы светились острыми разноцветными огнями базары. И люди, несмотря на жаркий, душный вечер, двигались большими толпами, шелест шагов издалека казался рокотом набегающих на низкий берег волн. Торговцы и покупатели, разморенные жарой, все же склонялись над материями, казавшимися в ярком свете лавок особо заманчивыми и красивыми. Жарко блистали украшения — все эти браслеты, кольца и ожерелья, перед которыми останавливались женщины, молодые и старые. К начищенным до ослепляющего блеска медным блюдам и кувшинам нельзя было притронуться, они казались раскаленными. Красные, желтые, оранжевые и зеленые воды в бутылках не приносили облегчения, сколько бы их ни пили. И там, где пекли, варили, жарили на улице, где стояли облака пара и слышался лязг ножей и стук черных котелков, сковород и чашек с дымящейся пищей, тоже толпился народ, оглушаемый криком продавцов, предлагавших попробовать горячих блюд, горьких и сладких. В пыльной мгле поднимались к небу толстые двухохватные стволы фикусов. Со старых чинар с шершавым шорохом слетали листья. Тополи в садах казались завернутыми в черные запыленные чехлы. Пыльные пальмы в зеленом воздухе вечера были словно вырезанные из металла. Тамаринды, как слоны, спали, прижавшись друг к другу.

На траве бульваров, в кафе на открытом воздухе, в садах, на крышах старых домов, на окнах и скамейках, на берегах арыков — всюду сидели люди, отдыхали и делились разными городскими новостями, и хороших рассказчиков слушали с таким же вниманием, с каким Нигяр слушала вернувшегося только что Фазлура. И хотя она уже говорила с ним днем, но теперь он рассказывал по порядку, потому что ему самому доставляло странное удовольствие шаг за шагом проходить этот недолгий, но длинный путь от прощального поцелуя Нигяр в рассветный час за будкой с бензиноколонкой до расколовшегося мира, в гневе своем погубившего человека, которого старый охотник назвал оборотнем.

Нигяр слушала его, и ей было радостно и страшно представлять себе Фазлура среди тех опасностей, которые ему угрожали. Она видела этот «додж», управляемый безумцем и мчавшийся навстречу безумцу, искавшему гибели; женщину, явившуюся ночью, как привидение, полное угроз; путь по обваливающейся дороге над пропастями. В ее ушах жил грохот стихии, валившей скалы, рев разъяренной реки, сметавшей с лица земли все живое.

Фазлур выносил все на ее суд, и сердце Нигяр, как настоящий прокурор, хотело, чтобы не оставалось никаких неясностей.

Она следовала мысленно за Фазлуром по бесконечной Пенджабской долине, по берегам Инда и Кабула, взбиралась на Ловарийский перевал, удивлялась миру вершин и старому пилигриму, искателю народной правды, воину классовых битв, нестареющему горцу.

Ей хотелось знать, что было с теми, кто пробирался оттуда, из далекого мира, бежал в страхе перед революцией, какая судьба их постигла.

— Это были такие же, как Фуст, оборотни, — сказал Фазлур. — Под видом дружбы с народом они заключили союз со всеми бандитами, проливавшими кровь крестьян Синьцзяна, их путь залит слезами и кровью многих жертв. Они бежали от суда народа, но суд все равно свершился…

— Их схватили? — спросила Нигяр. — Кто же их судил?

— Их судили горы. Каракорум! Это строгий и суровый судья. Они попали в снежную бурю и замерзли в снегу. Их трупы нашли на перевале караванщики. Об этом есть уже в газетах и есть официальное сообщение государственного департамента, поскольку они были американцы.

— А что случилось с Гифтом после того, как ты его спас? Он не мог донести, чтобы тебя потом обвинили в смерти Фуста?

— Ну, видишь, Нигяр! — сказал, рассмеявшись, Фазлур, и от всей его фигуры повеяло такой молодостью, спокойствием и силой, что и она засмеялась и погладила его руку. — Не знаю, успел ли сказать Фуст про мой разговор сним о том, что я о них думаю, но приписать мне все, что случилось утром в ущелье, — значит возвести меня в божественное достоинство. Гифт вел себя как человек, который благодарен мне за спасение, но, потрясенный происшедшим, нуждается в отдыхе. Мы доставили его в Читрал и там с ним расстались, — я думаю, навсегда. Мне только жаль, что он не разделил судьбу Фуста в тот момент, когда начался конец мира. Я отправился домой повидать своих, а Умар-Али благополучно добрался до Лахора. Он сначала шел до Дира, я знаю, с караванщиками, которые возвращались от подножия Тирадьж-мира, куда пришли с норвежцами-альпинистами, неся их грузы, а от Дира на попутной машине до Малаканда, дальше уже было легче. Ламбадар дал ему справку о гибели машины, и об этом уже известно из газет.

Нигяр задумалась. Она сидела молча, как бы прислушиваясь к звукам города, невидимого в душной темноте вечера.

Потом она сказала:

— А та девушка-предсказательница, была она красива?

— Да, она была красива, настоящая читралская горянка: мягкие длинные каштановые волосы, дерзкие глаза, дерзкий язык. Я не думал, что она окажется такой предсказательницей.

— Предсказателем был ты, — сказала мягко Нигяр. — Эта сцена была как в кино, не правда ли? Темная комната, свеча, девушка наклонилась к руке. А откуда ты взял, что гадать надо на саже?

— Это старый народный способ. В Индии наливают на ладонь чернила, у нас гадают на саже. Но, конечно, это только обман и это старина. Девушка не знала уже такого гадания… Она вообще не умела гадать.

— Она ждала тебя на тропе?..

— Да, она привела меня к своему отцу, который рассказал об опасности, угрожавшей нам, пошел вместе с девушкой и со мной, указал на ту скалу, где можно спастись, если поток ринется с горы и река выступит из берегов. Я уговорился с Умар-Али, что если они не согласятся ехать обратно в Читрал и если будет наводнение, то с этой скалы я брошу ему веревку, хорошую толстую веревку, которую мы возили с собой…

— Но ты, значит, взял у Фуста его веревку? — спросила Нигяр.

Нет, это не была альпийская веревка Фуста, это была веревка, которую Умар-Али всегда берет в горы.

Он кончил свой рассказ, и они сидели и смотрели на движущиеся, как на сцене, огни большого Лахора и слушали шум голосов вечера. Откуда-то долетали приглушенный смех и песня. Им было хорошо так сидеть, как будто они были на высокой горе и внизу шла жизнь, которую они могли окинуть взглядом, — жизнь, которую ничем нельзя было остановить, как тот поток, сломавший каменные преграды и вырвавшийся на свободу.

— Как разумна, как удивительна могла бы быть жизнь! — сказала Нигяр.

— Если бы ты видела детей Свата, сидящих на земле и с широко открытыми от восхищения глазами слушающих учителей, ты бы порадовалась. Ты, как и я, знаешь нашу богатую и нищую страну. Сейчас, кажется мне, пришла пора, когда уже ясно многим, что довольно нашему народу ходить с завязанными глазами за чужим поводырем, точно наш народ в самом деле слепой.

Нигяр прижалась к нему плечом и сказала горячим шепотом:

— Когда у нас будет сын и мальчик вырастет, тогда ты возьмешь его с собой, пусть он пройдет все тропинки и дороги на равнине и в горах, которыми ты когда-то ходил в своей молодости. Но когда он вырастет, жизнь будет совсем другой, и ты сам не узнаешь дорог своей молодости, так они изменятся. Посмотри, как хорош наш любимый город!

Они смотрели, и перед ними в черной зелени садов переливались огни Лахора, как будто в черном бархате неба плавали звезды или в озере черного вина вспыхивали и гасли золотые, синие, зеленые, белые искры.

— Если бы меня навсегда изгнали из Лахора, из страны, — сказал Фазлур, — я поселился бы по ту сторону границы, в деревушке, на ближайших к границе холмах, чтобы каждый вечер смотреть, как горят и переливаются огни Лахора вдали, в темноте ночи.

Ночь наступала. Затихали базары, закрывались лавки. С улиц уходили толпы, таяли огни в домах. Город отходил ко сну, засыпали люди и животные в караван-сарае, засыпали сады и дороги, засыпали путники на дорогах, чтобы с первыми лучами продолжать свой путь.

Нигяр и Фазлур смотрели на эту жаркую, пропитанную иссушающими запахами сладковато-душную тьму, и на ней, как на экране, мелькали сонные, тихие видения прошедшего дня.

Они видели и маленького Азлама, сидящего за книгой в этот час, — мальчика с глазами мудреца и добрым сердцем; старую Мазефу, которая укачивала чужого младенца, родившегося в эту ночь; и в далеком маленьком городке, затерявшемся в предгорьях, — Арифа Захура, пишущего в этот поздний час о своем народе, который прошел тысячелетний путь и теперь хочет жить по-другому, как живут сильные и свободные люди.

В горной глуши, в домике дорожной службы, спал старый дорожный специалист — маленький англичанин Риклин, во сне бормотавший какие-то бессвязные слова о наводнениях и мостах. Ему снилось, что он без конца строит мосты — и река сейчас же сносит их, он строит новые — и река гневно обрушивает их. Яростная пена реки летела ему в лицо, он хотел закрыться от нее, хотел поднять руку и не мог. Он мучился этим кошмаром, беззвучно кричал во сне и не мог проснуться.

Спал, сидя в самолете, уйдя глубоко в откинутое кресло, усталый пассажир по имени Генри Гифт. Самолет шел над морем. Внизу, в бездонной бездне, мелькали красные и белые вспышки маяков, в самолете была сонная, мягкая мгла, свет был потушен. Генри Гифт летел на Запад, и тело его проносилось с громадной скоростью через темные небесные пространства, как мертвый тюк, неподвижный и лишенный сновидений.

И глубоко под грудой скалистых обломков и валунов, над которыми проносилась неистовая, бешеная вода, швыряя вверх пригоршни взмыленной пены, лежало то, что осталось от Джона Ламера Фуста, любителя природы, участника многих экспедиций, члена Гималайского клуба, сотрудника известного географического журнала.

Горная ночь, холодная, серебряно-зеленая, над которой возвышалось ледяное тусклое сияние дикой громады Тирадьж-мира, стояла над бегом безумной реки, как бы хотевшей своим непрерывным грохотом заглушить все слова, которые мог бы сказать, проснувшись, Джон Ламер Фуст. Но он уже не мог проснуться.

1953―1955

Зеленая тьма (повесть)

— Гереро? Ты спрашиваешь про гереро? Ты сейчас о них узнаешь!

Старый отставной генерал инженерной службы специального африканского корпуса Ганс фон Дитрих, в грубой, давно отслужившей свой срок охотничьей серой куртке, пошел, хромая, задевая тяжелые кресла, в угол своего кабинета.

Пошарив за большим шкафом, он вернулся к письменному столу, шутливо потрясая ветхим черным копьем с пыльным, тусклым наконечником. В другой руке он держал продолговатый узкий щит, цветные узоры которого стерлись от времени, и он казался игрушечным и бутафорским.

— Вот гереро! — сказал он, ставя копье в корзину для бумаг, прислонив его к стенке и выставив щит перед столом. — Ты будешь смеяться, а в те времена тысячи чернокожих воинов, вооруженных вот такими копьями, сражались против наших войск и были не таким легким противником. Они, правда, не мазали наконечники копий и стрел ядом, но метко пускали стрелы и метали копья со всей яростью одержимых. Видишь ли, им не нравилось, что немецкие поселенцы стали возделывать лежавшие без всякого проку роскошные африканские земли. Они ввязались в непосильную войну, и эта война длилась долго, целые годы, пока мы не приняли серьезных мер…

— И что с ними стало? — спросил Отто вежливо и равнодушно, потому что ему было совершенно все равно, какая судьба постигла несчастных гереро, вздумавших потягаться с императорскими войсками.

Ганс фон Дитрих пренебрежительно махнул рукой:

— От них осталось воспоминание и земли, которые мы, немцы, сделали цветущими и которые у нас потом незаконно, грабительски отобрали англичане. Им сегодня потомки наших гереро и готтентотов доставляют большие неприятности. Так им и надо! Просто странно слышать, что есть люди, которые хотят уверить мир, что африканцы что-то могут сказать человечеству. Это смешно! Но богатства, которыми обладает там земля, и посейчас неслыханны. Мне, как ты знаешь, в юности удалось побывать у дяди Рихарда в гостях, и я был в полном восторге от того, что увидел. Там было все, чем тропическая природа может одарить человека: слоновая кость, каучук, фрукты, пальмовое масло, кожи, золото, алмазы, разные руды. Немецкие колонисты завели образцовое хозяйство…

— Там, наверное, вы имели, дядя, много романтических приключений?

— Приключений? Было кое-что, было… Я много странствовал, охотился на слонов, на жирафов, на крокодилов. Однажды я, сознаюсь тебе, испытал настоящий страх. Я бежал от раненого черного буйвола, и он преследовал меня со всем упрямством дикаря, уже пораженного насмерть. Я бежал, задыхаясь, успел только вскарабкаться на кирпичную стенку фермы и даже не имел сил перепрыгнуть на ту сторону ограды. Я лежал на стене, а буйвол бил рогами в стену ниже меня, и я до сих пор помню его косматый затылок и глаза, похожие на два кровавых шара. Его добили охотники, а если бы я не добежал до этой спасительной стены, я бы не говорил сейчас с тобой… Африка — это Африка…

— Дорогой дядя, я ведь еду не в Африку, а в Азию, я еду в Бирму по вашему совету, по вашей протекции. И, кроме того, времена сильно изменились…

Ганс фон Дитрих печально вздохнул и, нахмурясь, оглядел шкафы, где покоились большие устаревшие тома в черных переплетах и связки карт, которые больше не пригодятся в жизни. Отто скучающе смотрел на выцветшие, пожухлые картины, изображавшие битвы прошлого, где рядом с Вейсенбургом были Форбах и Сен-Прива, на истертые ковры, чучело ссохшегося крокодила, рога антилопы, мебель, сделанную почти сто лет назад. От всего этого веяло пыльной тоской, скукой и безвыходностью. И сам дядя в своей сильно потертой куртке, с седыми, коротко подстриженными усами походил на замшелого гнома, стерегущего пещеру устаревших кладов, не имеющих никакой ценности в глазах молодого поколения.

Ганс фон Дитрих вздохнул еще раз и, усевшись поглубже в кресло, заговорил, как ему казалось, о самом главном. Эти рассуждения Отто слышал не впервые, но все равно сегодня надо слушать особенно внимательно, потому что завтра он все-таки улетает в Бирму и не стоит обижать старика перед самым отъездом.

— Дорогой Отто, я не раз уже говорил с тобой на эту тему. Молодые люди всегда иных мыслей, чем их отцы и матери. Да и, кроме того, вы, молодые, принадлежите к особому поколению. Вы мальчиками видели трагическое падение Германской империи, когда в крови, в дыму, в развалинах, казалось, исчезает все и больше нет никаких опор, кроме отчаяния и бессильной ярости. Вы могли вырасти людьми, почти лишенными всех свойственных настоящему немецкому человеку чувств, потому что оккупанты — враги нашего отечества — могли воспользоваться нашей тогдашней слабостью и внушить вам презрение и неуважение к родной истории, к родным традициям. Но этого не произошло. Сами враги поняли, что мы сильный народ, который возродится при любых обстоятельствах. И мы возродились. Мы снова богаты и сильны. Почему я заговорил об Африке? Потому что ты, Отто, сегодня в Азии будешь тем, кем был я в свои молодые годы в Африке. Ты продолжишь дело твоих предков — дело создания Германской колониальной империи. Это требует новых форм, новых подходов. Всюду, на всех материках мы будем оказывать помощь только что освобожденным странам, прогнавшим колонизаторов — англичан, французов, голландцев, странам, начинающим развиваться самостоятельно. Мы в их глазах не колонизаторы, и мы должны быть друзьями, советниками, помощниками, совладельцами предприятий, людьми, необходимыми в экономическом жизни страны, а потом и в политической. Все-таки без нас этим древним, уставшим, давно истратившим всю энергию, выродившимся народам не встать на ноги. Мы им должны помочь. Ты, Отто, один из тех, на кого выпала эта почетная честь. Я направляю тебя в крепкие руки своих старых друзей, уже много сделавших для развития нашего влияния в Бирме. И ты не должен забывать, что ты приходишь в страну, где не доверяют белому человеку, потому что он слишком долго проявлял свою нетерпимость и силу, только силу. Ты являешься представителем народа европейского, но не имеющего колоний, никого не угнетающего. Но это не значит, что ты должен быть запанибрата с желтым человеком. Нет, ты должен оставаться гордым, властным представителем Великой Германии и никогда не должен забывать, насколько ты выше этих новых наших азиатских «друзей». На тебя возложена высокая миссия, и я уверен, что ты будешь достоин нашей старой боевой фамилии…

Отто вытянул руки по швам и стоял, как молодой командир, получающий приказ от высокого начальства…

Дядя, не скрывая довольной улыбки, любовался его спортивной выправкой.

— Я буду помнить все, что вы сказали. Мой немецкий дух никогда меня не покинет…

— Так, так! — сказал дядя Ганс и вдруг с несвойственной ему легкостью схватил копье и метнул его в дальний угол. Копье пролетело через комнату и, ударившись в ковер, повисло, раскачиваясь. Он засмеялся и закричал, как в казарме: — Вот так надо действовать — сильно и верно! Так всегда действовали Дитрихи!

— И Мюллеры, — добавил Отто.

— Браво, племянник! — воскликнул дядя Ганс и, меняя тон, подошел к Отто, положил ему на плечи руки и сказал тихо, смотря в его светло-голубые глаза своими зеленовато-серыми: — Сегодня ты справляешь проводы? У кого?

— Мы соберемся у Курта…

— У Курта фон Крейзена?

— Да!

— Это хорошо. Это настоящая немецкая семья. Надеюсь, там будет весело. А потом в дорогу! Бирма — это все-таки не так близко. Это даже очень, очень далеко… Много дальше нашей Африки!

Отто Мюллер вернулся домой поздно. Голова его гудела от выпитого, от переживаний, от разноцветного сумбура, который царил на вечере, от шумной компании, от мысли, что он распрощался надолго с добрыми приятелями, со знакомыми, с Хильдегардой.

Курт фон Крейзен посадил в свою машину совершенно пьяного Эриха с его рыжеволосой сестрой Гизелой, за которой открыто ухаживал целый вечер, ее подругу, разбитную Анну, смешливую Хильдегарду и Отто. Курт — настоящий товарищ. Он и Отто — старые друзья, еще с юности. И сегодня Отто пригласил всех, кто близок к ним: и Людвига, и Георга, и Эриха, и Карла, не забыл и Вилли. Это настоящие парни добрых семейств. И таковы же девушки Ирма, Анна, Фрида, Элла, поискать — лучше не найдешь. Хотя родители Курта невеселые и чопорные старики, но любят свою молодежь и дают ей свободу повеселиться без всяких ограничений. Богатые эти фон Крейзены, непонятно только, почему они после войны стали жить еще богаче. Дядя говорит, что у них родственники в Америке, а оттуда сейчас идут большие деньги, которые янки вкладывают в германские предприятия. Может быть, и так. У Отто нет богатых родственников в Америке, и потому он едет зарабатывать деньги и делать карьеру в какую-то неизвестную далекую страну, о которой кто-то рассказывал ему ужасы… Кто же это рассказывал? А, Хильдегарда! Так много пили и танцевали, так много курили и рассказывали всякие истории, что можно спутать. Да еще после такой выпивки. Ведь там было и виски, и коньяк, старый французский коньяк, и шампанское, а потом девушки попросили рейнского, и оно появилось, как в американском фильме. Ничего, Отто тоже разбогатеет, и тогда он вернется из этой Бирмы и покажет им всем, что значит завоевывать новые земли. Хорошая девушка Луиза, сестра Курта! Она устроила так, что можно было пройти в ее комнату, и там они сидели с Хильдегардой, удрав от всех.

Гости уже плохо соображали, кто с кем куда ушел и где находится, иные сидели прямо на полу перед камином, иные пробовали новые американские танцы, которые показывал вернувшийся из Нью-Йорка от своих американских родственников, красовавшийся в новом костюме, сегодня особенно самодовольный Курт.

С Хильдегардой они условились окончательно, что поженятся сейчас же, как только он вернется. Ему нравилось, что она веселая, с розовыми губами и розовыми щеками, с острыми огоньками в глазах, простая, не такая, как все. И они хорошо проводили время в комнате Луизы. Они целовались так много, что Отто стало казаться, что у него губы сделались плоскими. Он сказал об этом Хильдегарде, и она испуганно прошептала:

— Как, и у меня тоже стали плоскими?

Но это была шутка. Да, Хильдегарда очень мила. Конечно, с ней нельзя обходиться, как с теми девушками, податливыми подружками, которых было всегда достаточно в студенческие времена. Да к тому же они находились в почти аристократическом доме. Здесь особый мир, и нельзя нарушать законов этого мира.

— Я буду ждать твоего возвращения. Но ты помни, что я тебя жду, всегда помни, — сказала Хильдегарда, обнимая его за шею, щекоча своим легким локоном и шепча в ухо: — Там, говорят, много, много драгоценных камней. Мои любимые камни — лунный камень, рубин и опал. И еще изумруд…

— Я привезу их тебе, я не забуду: лунный камень, опал и еще изумруд…

— И еще рубин, — так же тихо сказала она, целуя его в висок, — и еще не бегай за туземными танцовщицами. Там, говорят, они танцуют такие танцы, что мужчины сходят с ума. Ты не должен иметь с ними дело. Там странные нравы… Это очень опасно…

— Опасно? — Он засмеялся. — О чем ты хочешь сказать?

— Ты знаешь, я прочитала в одной книге, я забыла, кто ее написал, такую историю. Она может касаться и тебя…

— Что же это за история?

— Один юноша вот так же поехал на Восток, куда и ты едешь. И там познакомился с одним пожилым, богатым человеком. Этот туземный деспот очень подружился с ним и показал ему красавицу, свою наложницу, жившую у него в доме. Молодой человек с первого взгляда влюбился в нее…

— Дешевая выдумка, — сказал Отто, — подумаешь!..

— В книге говорится, что это подлинная история. Красотка отвечала взаимностью, и они полюбили друг друга и встречались, когда хотели. Старый деспот делал вид, что ничего не замечает. А когда они однажды были вместе, забыв всякую осторожность, он приказал схватить их, и страшные слуги, черные или коричневые, я не помню, раздели их и, подумай, голых положили друг на друга…

— Что ты говоришь, Хильдегарда! Это какие-то арабские сказки…

— Слушай, их привязали к плоту, так что они не могли пошевелиться, и пустили плот по реке, а в ней кишели крокодилы. И крокодилы их разорвали на куски… Я потом не могла спать всю ночь. Мне снились крокодилы и ты…

— При чем тут я?

— Мне казалось, что тебя рвут крокодилы, и это было так ужасно!

— Охота тебе читать всякие книжки для развращенных школьниц! Мы уже вышли из этого возраста.

— Нет, Отто, миленький, я не хочу, чтобы тебя съели крокодилы, но ты не будешь влюбляться в танцовщицу, и ты мне еще привезешь что-нибудь — сумочку, например, из крокодиловой кожи…

Нет, в самом деле в Хильдегарде есть что-то наивное и детское. В ней нет никакой распущенности современных девиц. Она нравится дяде Гансу. Она спортсменка, она из хорошей семьи. А когда он вернется? Этого он сказать не может… Он и не сказал о сроке своего возвращения Хильдегарде. Она будет ждать, она так хороша была с ним, и милая Луиза не выдала их. Хорошо жить на свете! Еще лучше быть богатым… Я им буду. Я, как дядя, пущу копье: «Вот так надо действовать!» Здорово он это сказал!..

Когда Отто Мюллер, пробравшись по узкому проходу среди теснившихся пассажиров, сел наконец на свое место у круглого, похожего на иллюминатор окна, он почувствовал, что действительно устал от сборов, от необычных переживаний, от вчерашних проводов. Да и сейчас он выпил на прощание с приятелями больше, чем надо.

Лицо его было кирпично-розового цвета. Казалось, что если он заговорит, то будет говорить одни дерзости. Он озирался тусклыми глазами. В тяжелом тесном кресле было неудобно сидеть. Белый пробковый колониальный шлем, который все время держал под мышкой, обращая на себя всеобщее внимание, он небрежно положил вместе со шляпой на высокую полку над головой. Ему было душно и неуютно.

Поэтому он обрадовался, когда самолет, как ему полагалось, вышел на старт, как бы набрал духу, взревел всеми своими моторами и двинулся по гладкой дорожке, набирая скорость; потом оторвался от земли, как будто повис в воздухе, но сразу же деревья внизу, как и огни на земле, побежали в стороны — стало понятно, что он в полете. На вопрос аккуратной и такой свежей, точно она пришла из ванны, девушки в синем, с сияющими глазами и нарисованной улыбкой Отто Мюллер сказал: «Мне дайте коньяку!»

Стюардесса, чем-то неуловимо напоминавшая Хильдегарду, принесла маленький стаканчик коньяку, и он пожалел, что она не может присесть напротив. И просить ее об этом не стоит. Он выпил коньяк, засунул стаканчик в широкий карман, который обнаружил на спинке кресла прямо перед собой. Из кармана торчали рекламные проспекты и кусок подноса. Вдруг ему вспомнилось нечто смешное, и он пришел в веселое настроение.

Ну и дурак этот метрдотель, что подошел к ним с таким надменным видом, как индюк, когда он и его приятели заняли места за свободным столиком и сняли с него какой-то флаг, полосатый, кто его знает! Курт спросил, куда его девать. «Под стол», — сказал Отто и сунул его к ножке.

И тут подошел этот фрачный идол и сказал таким тоном, точно проглотил нож:

— Вы знаете, что это стол КЛМ?

— Что это такое? — спросил Отто. Он знал, но ему хотелось позлить рутинера.

— Это голландская авиакомпания КЛМ. Это всем известно! А вы сняли голландский флаг!

— Ну и что? — сказал нахально, глядя ему в переносицу, Отто. — Видели, братцы: подумаешь — голландский флаг! А мы немцы! И мы у себя дома. Где хотим, там сидим! Все!

И они так заржали, что метрдотель, постояв в молчании, удалился в раздумье, но Отто видел: удалился, чуть улыбаясь, вспоминая что-то, о чем он давно забыл. Вспомнил, каналья!

Неудобно просить еще коньяку. Наверное, эта девушка снова подойдет, потому что ее обязанность — ухаживать за пассажирами первого класса. Так и есть. Он пьет, не глядя ни на кого. А что ему глядеть на них! В первый раз в жизни он летит на Восток. Вот почему этот белый тропический шлем ему пригодится. Дядя подарил его в последний момент.

— Я носил такой же в Африке, сказал старый Ганс фон Дитрих.

Он закрывает глаза, и перед ним с невероятной быстротой начинают беспорядочно проноситься картины недавних дней. Как будто сидит перед телевизором. Он видит дядю в старом мундире без погон, с сигарой в зубах, грозно потрясающего в воздухе кулаком, слышит его речь о том, что он, Отто Мюллер, должен отправиться на Восток, в далекую Бирму. Там дядины друзья — старые военные специалисты — работают уже давно, и они займутся его воспитанием. Нечего сидеть дома. Он, дядя, старый ветеран, сражавшийся в великой пустыне, соратник Роммеля, он знает, что теперь другие времена. Надо все начинать сначала. Надо строить новый рейх по-другому. Смешной дядя, становится похож на попугая, выкрикивая давно известные Отто слова о великой миссии и о том, что надо с немецким терпением и твердостью приниматься за овладение Востоком мирным путем.

Это уже нравится Отто. Не надо больше воевать. Боевые друзья дяди переменили профессию. Они, как он говорит, всюду. Они мирно трудятся на всех материках, особенно их много в Южной Америке. Но Отто не смеет забывать, что он носитель германского идеала, должен всегда помнить, что немец выше всякого другого европейца. И азиатов он будет учить высокой немецкой культуре и технике.

Вот почему Отто и летит в неизвестную ему Бирму. Он, конечно, читал об этой стране разные книги. Но он специалист по бетону, и там, где дороги и новые сооружения — мосты, плотины, он кое-что может сказать. Тем более что там его ждут большие специалисты. А уж что касается цветнокожих, то помочь им, конечно, за их деньги, за хорошие деньги, он может.

Но чувство его превосходства над всеми азиатами остается при нем. Он бросает быстрый взгляд на пассажиров огромного воздушного корабля, невесть где пробирающегося сейчас над облаками.

Вот он видит трех людей средних лет, чем-то удивительно похожих друг на друга. Они тоже сели в Дюссельдорфе и тоже, он видел, выпивали в компании в ресторане перед отлетом. Но они делают вид, что они серьезные люди, не то, что он. Они даже не смотрят в его сторону, хотя он знает, что они немцы. Он тоже имеет глаза — у них вынуты из портфелей какие-то медицинские журналы, они углубились в них.

Сзади Отто сидят, рассматривая иллюстрированные журналы, муж с женой, потом сидит какой-то восточный тип. Спит, накрывшись газетой, смуглый старик. Дремлют еще несколько человек, откинув спинки своих кресел. Интересно, черт возьми, лететь первый раз в такие неведомые дали! Не надо было пить после коньяка пиво, а потом опять коньяк!

«Мир будет немецким» — это снова вспомнился дядя: у него уменье так резко говорить, что невольно запоминаешь. Уж он последние дни старался изо всех сил. «В Европе американцы не могут ничего сделать без нас. А в Азии без нас они тоже никуда не сунутся. Народы Азии любят немцев, потому что втайне боятся нас. Запомни это, Отто…»

Он прислушивается к тихому говору немецких врачей. Они, оказывается, летят в Гонконг. Зачем? Черт их знает! Они тоже старательно жрут все, что им подает стюардесса, и пьют виски. Читают медицинские журналы. Говорят, наверно, об эпидемиях.

Он откидывается на спинку кресла. Самолет, пронзая густую синь наступившего вечера, как по невидимому катку, скатывается в разбегающиеся разноцветные дорожки Женевского аэродрома. Некоторые пассажиры выходят в Женеве. Стоянка небольшая. Отто не пошел дальше площадки с самолетом. Он прохаживался и дышал весенним, еще холодным, даже морозным воздухом. Над аэродромом проносились порывы ветра с просвечивающих в тумане гор.

Когда самолет начал взлет, иные пассажиры дремали. Было не так поздно, но многие устали за день, кое-кто начал полет еще с утра от Стокгольма, от Осло. И одна за другой гасли лампы в первом классе, и зажигались маленькие лампочки, чтобы пассажиры могли читать книги и газеты, не беспокоя дремлющих соседей. Какой-то даже уют наполнил длинную кабину, в которой так много разных людей устраивалось поудобнее, чтобы скоротать время. Тут не вагон, где можно выйти в коридор и смотреть на пробегающие мимо вечерние пейзажи, видеть огоньки мирных домиков и фары машин, бегущих по дорогам на холмах. Тут не корабль, где можно ходить взад и вперед по палубе и смотреть на вздыбленную пустыню океана, на широкое небо с мерцающими в вышине звездами, названий которых никто не знает, и от этого они становятся еще таинственней. И лучше, конечно, не думать о том, что этот длинный корабль висит в безмерном пространстве и под ним где-то замерла темная земля. А если бы кто-нибудь из пассажиров взглянул в окно-иллюминатор, то увидел бы с удивлением, как внизу несколько раз повернулась Женева квадратами разноцветных, с жемчужными отливами огней. Это самолет делал круги, набирая высоту, и снова и снова падал, как бы проваливаясь в бездну, чтобы опять дать новый скачок вверх, пока наконец не одолел разорванные зубцы и снежные барьеры Альп и не начал погружаться в бархатную тьму Ломбардской равнины.

И стало тихо в самолете, потому что почти все пассажиры, выпив и закусив, отведав всех бутылок воздушного погреба, начали дремать.

Отто оглядывался на самый дальний отсек, где не затихал веселый разговор и слышался даже звон стаканов.

Там помещались севшие в Женеве два американца и американка. Они, по-видимому, вовсе не хотели спать, и вдоволь не наговорились на земле, и не выпили еще всего того, что хотелось им выпить. Их разговор, отдельные возгласы проносились по всему первому классу, и девушка в синей форменной одежде бросала туда, в хвост самолета, грустные взгляды, но подойти к ним не могла, потому что это были заокеанские пассажиры, которые, кто их знает, привыкли у себя дома к иным порядкам, чем в Европе, и делать им замечания неудобно.

До Отто тоже доносились эти слишком громкие возгласы и звон, но он решил не начинать свой путь со скандала в воздухе. Наоборот, когда ему стало ясно, кто это нарушает тишину самолета, он даже усмехнулся: когда-нибудь и мы будем так галдеть, и никто не посмеет сделать замечание. Были-де такие времена. Спросите у дяди — он порасскажет кое-что о кабачках Рима или отелях Сицилии… Где этот Рим сейчас, далеко ли?.. А впрочем, черт с ним!

Если бы он посмотрел сейчас в окно, то увидел бы, как самолет, держа путь к аэродрому, который южнее города, прошел огни Рима, и они еще долго светились за крылом.

В Римском аэропорту было холодно, пустынно и сыро. Вместе с толпой пассажиров Отто Мюллер вошел в пустой, ночной аэровокзал. При виде внезапно появившихся путешественников ожили неподвижные, как манекены, пожилые итальянки, дремавшие за прилавком. Быстрыми жестами снимали они с полок нехитрые игрушки, заводили их, и перед усталыми, сонными иностранцами начинали танцевать маленькие дамы и кавалеры на крошечной гондоле, порхая под серебристый звон мелодии, звучащей рядом в домике типа шале, откуда раскланивались горцы в шляпах с петушиным пером. Отовсюду слышались тонкие звуки и легкий скрип кружащихся в танце кукол. Тут же на прилавке появились бумажники из коричневой кожи с видами Рима и Неаполя, кольца с геммами, длинные ожерелья из красновато-мутного коралла, много всякой блестящей, радужной мишуры, которую лениво рассматривали прилетевшие, примерялись к ценам, торговались, смеялись, шутили с продавщицами. В руках мелькали часы, чашки с античными сюжетами, пейзажами Священного города, сумочки, брелоки, альбомы открыток. Пассажиры охотно рассматривали все это дешевое и дорогое, что предлагалось их вниманию, говорили между собой, подолгу стояли у прилавка и ничего не покупали.

Отто Мюллер невольно следил за своими земляками, врачами, летящими в Гонконг. Он видел, как к одному из них, высокому, широкоплечему, подошла бледная немка, они сразу заговорили, она взяла его под руку и увела на крайнюю скамейку. Там они сели рядом, она прижалась к нему, и они начали шептаться так быстро, что было странно видеть их в этом полночном, веющем скукой, тоской и сыростью аэровокзале. Их можно было рисовать, как символ неизбежных прощаний. Отго Мюллер, проходя взад и вперед между колонн большого вокзального зала, невольно следил за ними. Немка быстро вынула из сумочки какую-то цепочку. На ней висело что-то вроде медальона. Она передала эту вещь высокому доктору, и у него на лице появилось выражение растерянности, удивления и грусти. Но он взял медальон, и они опять начали шептаться.

Когда веселый, как бес, и неизвестно чему радующийся итальянец в ловко подогнанной форме объявил, что можно идти к самолету, у выхода на поле появилась такая красивая, свежая, молодая итальянка, отбиравшая транзитные карточки, что все оживились и старались как можно медленнее пройти этот контроль, сразу разогнавший ночную скуку и полусонную суету вокзала. Высокий врач почти нес на плече свою немку. Она уже плакала, не стесняясь, и утирала слезы большим платком.

Отто Мюллер, стоя над прилавком, испытал странное чувство. Ему хотелось сломать заводную игрушку-куклу, изображавшую тонкую балерину с веером, танцевавшую на черепаховой гондоле, украшенной перламутровыми разводами. Почему она не понравилась ему, эта балерина, он бы не мог сказать, но он возненавидел и ее веер и музыку, сопровождавшую металлические повороты балерины. Он уже хотел протянуть руку, чтобы взять игрушку, но тут раздался голос развеселого итальянца, приглашавшего в самолет, продавщица привычным движением сняла куклу с прилавка, и она дотанцевала свой танец на полке между бронзовой Дианой с колчаном за плечом и калабрийским пастухом сволынкой.

Но едва шумная процессия, растянувшаяся от лестницы с бравыми, скучающими не то полицейскими, не то таможенниками до автоцистерны, остановившейся перед черным в сумраке крылом самолета, хотела приблизиться к высокому трапу, как кто-то невидимый задержал ее и остановил на полпути.

Выяснилось, что по какой-то причине самолет может подняться только через пятнадцать минут, и всех попросили обратно в аэровокзал. Та же стройная, нимало не смущавшаяся под пристальными взглядами красавица контролерша снова всем раздавала контрольные карточки. Опять предстали перед глазами пассажиров прилавки с игрушками и вещами, но на этот раз продавщицы не обратили внимания на вошедших, и только продавщица открыток прервала беседу с полицейским и вся обратилась в слух, потому что к ней снова обращался немолодой чилиец, говоривший на смеси испанского и итальянского, уже успевший приобрести у нее двадцать открыток с видами Италии. И теперь она, пользуясь своим быстролетным успехом, спешно подбирала ему третий десяток открыток, отрывисто отвечая на его не совсем понятные любезности.

Прямо на Отто набежала та бледная немка, что встречала доктора. Она обозналась, отшатнулась от Отто, но он видел весь переход чувств на ее бледном лице — переход от отчаяния и слез к буйной радости. Она снова тащила врача в самый дальний угол и, сияющая, шептала что-то такое, что должен был слышать только он один, как будто бы за эти десять минут произошло нечто необычайно важное для них обоих. Он слушал ее серьезно, не останавливал потока ее беспорядочных, быстрых слов.

Отто Мюллер испытывал в эти минуты, шагая по аэровокзалу, только чувство презрения. Он презирал итальянцев, которые не умеют вовремя отправить самолет, продают какую-то старую дрянь, да еще ночью, когда обмануть сонных людей ничего не стоит, всучив этот танцующий и прочий хлам, презирал врача, который на глазах у иностранцев устраивает непристойный, расслабляющий сентиментальных дураков спектакль, изображая любовную драму, презирал женщину, притащившуюся к самолету с ребенком, презирал толстых, типичных колонизаторов, которые намеревались лететь с ним на одном самолете, презирал этот сырой, ночной воздух… Вон еще один толстяк, но это японец, богач, наверное; вот еще японская пара — молодые супруги с мальчиком и девочкой.

Самолет взлетел с опозданием на полчаса. Отто Мюллер выпил еще два стаканчика коньяку, чашку кофе и стал смотреть через круглое окно на мигающий где-то в пустыне неба огонек. Но это был фонарик на конце крыла, и, глядя на его то потухающий в тумане, то снова зажигающийся огонек, Отто, как бы загипнотизированный им, вдруг крепко и почти сразу уснул.

Самолет же продолжал держать свой путь через море, которое в невидимом провале ощущалось только искрами маяков, вспыхивающих в какой-то несусветной дальности, да тяжелым белым перегибом пены, сразу же исчезавшим за тонкими облачками, которые прорезал воздушный корабль.

В самолете все спали и тогда, когда потянуло с берега ветром утренней пустыни и начали проплывать внизу желтые, бледные куски пустынных песков и зеленые полосы посевов и полей. Метелки пальм над каналами уже говорили, что самолет идет над Египтом.

Стало совсем светло. Каирский аэродром встретил неожиданной прохладой, и снова толпа пассажиров потянулась в аэровокзал, где их уже ждал очередной завтрак. Отто Мюллер стоял на африканской земле, на которой когда-то дядя, судя по его рассказам, испытал столько удивительных боевых приключений. Он водил Отто даже смотреть фильм «Лис пустыни», где так расхвален его старый начальник Роммель, человек таинственной судьбы, знавший, как надо воевать в пустыне.

Отто оглянулся в ту сторону, где остался его родной город Дюссельдорф. Он уже казался очень далеким, а путь еще только начинался. Отто смотрел несколько недоумевающе на борт самолета, на котором был изображен громадный, нахально жизнерадостный кенгуру.

— Это самолет из Австралии, — увидя его удивление, сказал один из врачей, летящих на Дальний Восток.

В ресторане сидели и пассажиры этого австралийского самолета. Это были высокие, как эвкалипты, и не похожие ни на кого австралийцы. Их женщины, одетые без всяких претензий в простые блузки, держали на коленях маленьких детей, и те, укачанные долгим перелетом, спали вниз головами. Их родители не обращали на это никакого внимания.

Между столами ходили длинные, как столбы, официанты, похожие, как подумал Отто Мюллер, на безработных евнухов, в нечистых хламидах, подпоясанные широкими красными поясами. Они разносили кофе, воду, яичницу и поджаренные кусочки хлеба.

Отто наскоро поел, выпил свою чашку кофе и вышел на лестницу, ведущую к аэродромному полю. Тут же стояла с газетой девушка в синем, тонкая, строгая, подтянутая дочь Скандинавии, такая радостная, с розовыми фарфоровыми щеками, с чистыми, ясными глазами и чуть тонко тронутыми помадой губами. Теперь она еще больше напоминала Хильдегарду. Она сразу посмотрела на Отто так, словно ожидала, что он обязательно ее о чем-то спросит. И он спросил строго, точно он был командир, а она его подчиненная, телефонистка или секретарша:

— Сколько мы будем еще лететь?

— Вы летите до Карачи? — спросила она.

— Нет, до Рангуна!

— Хорошо ли вы отдохнули? — чудесно улыбнувшись, спросила она. — Потому что нам предстоит длинный путь. Десять часов перелета без посадки до Карачи и потом беспосадочный полет через всю Индию. Наш самолет в Индии не садится нигде…

Девушка ему определенно начинала нравиться, и он позвал ее, когда почти сразу после взлета начались каменистые груды пустыни.

— До сих пор не понимаю, как Моисеи водил здесь своих евреев.

— Да, — сказала она, боясь сказать что-нибудь не так. — Это ужасно. Даже сверху смотреть страшно. Ад, посоленный и посыпанный перцем…

— И все-таки он их вывел в люди, — сказал Отто и засмеялся своим, как он говорил, спортивным смехом.

Девушка сделала вид, что ее зовут в конец самолета, где сидели американцы, вдоволь накричавшиеся с вечера. Теперь они дремали, закрыв колени одеялами.

Отто смотрел на дикие пространства Синайского полуострова. Как обглоданные скелеты, торчали изъеденные временем скалы, пространство было все исчерчено руслами мертвых рек и речек. Еще раньше прошла оранжево-синяя вода Красного моря, потом маслянисто-зеленая, с желтыми разводами вода Акабского залива, и пошли бесконечные пески с мертвыми отливами самых безотрадных красок. Позади остался Египет. Там живут некоторые боевые друзья дяди. Они стали даже мусульманами. Один зовется теперь, кажется, Сулейманом Али, другой — Омаром Мухамедом. Говорят, Бирма — страна буддистов. Какая разница — Будда, Магомет! Ведь это сказки, как говорит дядя. Германские боги — это вещь. Старый Вотан способен на акции в новые времена, а эти существуют для туристов и простого люда. Тем и другим надо немного. Но с этим, говорит дядя, на Востоке не надо шутить. Значит, и немцы — магометане всерьез. Наполеон, говорят, тоже в Египте принял веру Магомета и отстрелил нос сфинксу, чтобы оставить память в истории.

Оторвавшись от лицезрения пустынных скал и безнадежно однообразных песков, Отто увидел, что девочка-японка встала на своем кресле и, повернувшись лицом к сидящим за нею, стала смотреть на пассажиров, как бы выбирая себе жертву. Она была хороша. Ее детскую прелесть подчеркивал красочный национальный костюм. Если бы рядом с ней встала ее мать, маленькая миниатюрная японская дама, то все бы увидели, что они повторяют друг друга во всех чертах. Девочка — совершенно куколка с наманикюренными ноготками, с накрашенными губами, с сережками в ушах — походила на маму, как миниатюрная копия. Она выбрала того немецкого доктора, который простился в Риме с бледной своей дамой.

Японская девочка еще на аэродроме нечаянно ушибла ногу, и доктор поспешил к ней на помощь. Теперь, отоспавшись и наведя полный блеск на свое сияющее лицо, пышущее естественным и искусственным румянцем, она начала игру с того, что, спрятавшись за подушку, внезапно появилась из-за нее, сжимая в маленькой ручке похожую на тощего дракона резиновую красную собачонку. Собачонка была удивительно неприятна, вся в черных пятнах, пищала отвратительно и раздражающе. Намахавшись этим мрачным созданием, девочка бросала его в немца-врача и снова пряталась. Потом она ловила с обворожительной улыбкой игрушку обратно, а спустя несколько минут собачонка снова летела в читавшего журнал немца. Эту игру наблюдали многие пассажиры и снисходительно улыбались японскому ангелочку.

Сначала примитивная забава маленькой японочки невольно развлекала и веселила. Но девочка как-то неожиданно просто зверела в пылу игры.

Она стала похожа на чертенка с нарисованными бровями, когда запустила собачонку с такой силой, что ее партнер получил крепкий удар по носу. Радость девочки была неподдельной. Всхлипывая от восторга, она спряталась за подушкой и спустя некоторое время снова запустила свою собачку, стараясь ударить побольнее. Она не уставала лупить немцев-врачей одного за другим. Порой она лукаво спрашивала по-английски, и все ее круглое румяное личико излучало восторг: «Как вам нравятся мои шуточки?»

Отец занимался сыном, мать не обращала внимания на дочку. Немцы начали принимать свои меры. Они погрузились в чтение и на каждую новую атаку отвечали молчанием, просто перебрасывая собачонку японочке. Тогда она, сделав умильные глазки, встав во весь свой семилетний рост, даже приподнявшись на цыпочки, сказала врачу, которого первого стукнула по носу:

— Мне очень нравятся Соединенные Штаты Америки! А вам нравятся Соединенные Штаты?

Врач от неожиданности поднял на нее глаза, удивленно посмотрел и, подмигнув своим коллегам, пробормотал что-то неясное сквозь зубы. Тогда маленький чертенок в юбке снова воскликнул:

— А как вы относитесь к Советскому Союзу? Он вам нравится?

Ответа не последовало и на этот раз. Немец уткнулся в книжку и сделал вид, что не слышал вопроса. Тогда она, видя, что не получит ни от кого ответа, сказала громко:

— Вы все дураки! — и, засмеявшись серебристым смехом, спряталась за подушку.

Все теперь сделали вид, что заняты делами и ничего не слышали.

А между тем самолет плыл в бледно-голубом небе, и под ним проплывали одна пустыня за другой, одна другой нелепей и страшней. Даже с такой большой высоты, на которой шел самолет, было видно, что там, внизу, все задохлись от жары, все умерло, перегорело, все мертво. И так неожиданно было появление зеленого пятна — оазиса или селения, прилепившегося на дне каменистого, черного ущелья.

Прошли плоские, как блины, острова Бахрейнского архипелага. Туда ссылает шахское правительство политических осужденных. Там можно сгореть на солнце заживо. Кое-где торчали у берега нефтяные вышки. Море было так же пустынно, как и эта обгорелая земля.

Отто смотрел вниз, и ему казалось, что он летит уже целые века и если бы самолет опустился сейчас на берег какого-нибудь Оманского или Маскатского султаната, то пассажиры нашли бы там те же порядки, что были и при Васка да Гама, то же средневековье с верблюдами и рабами, гаремами и визирями, только рядом с этим были бы автомобили и телефоны, радио и танки для усмирения непокорных.

День шел к концу. В самолете ели, как в ресторане, не задумываясь над тем, что чашка бульону, кусок курицы, вино и фрукты поглощаются над Индийским океаном, который казался европейцам чудом, таинственным сказочным путем каких-нибудь четыреста лет тому назад.

Самолет шел над узкой прибрежной полосой. По сизой дымке, стелющейся по земле, можно было предположить, какая жара ждет путников в Пакистане. И действительно, только открылась дверь самолета в Карачи, как волна душного, пропитанного смесью толченого перца, смолы и бензина, влажного, тяжелого воздуха обрушилась, как девятый вал, на прибывших.

Вот теперь Отто почувствовал, как далеко он улетел от берегов Рейна, как чуждо над ним сверкают созвездия, как непонятно, чем дышат тут люди, в этой раскаленной полутьме, освещаемой огнями нового аэровокзала, по коридорам которого сейчас ведут пассажиров. Они идут, точно участвуют в какой-то особой процессии, обходя зачем-то все здание. Потом их приводят к чиновникам, начинаются разные просмотры и оформление документов.

Наконец короткая остановка окончена, пассажиры снова привязывают себя поясами к креслам, следят за горящей табличкой, запрещающей курить и отвязываться. Самолет, подпрыгивая, бежит по аэродромной дорожке, по коридору зеленых, красных, желтых и белых огней, отрывается мягко от темной земли и входит в ярко освещенное луной небо. Без посадки через всю Индию и Бенгальский залив.

Нет, пассажиры мало думают о ночных эффектах. Погруженные в свои мысли, в свои земные дела и воспоминания, они снова готовятся заснуть за облаками. И один за другим гасят свои маленькие лампочки, и не последним гасит свою спортивный молодой немец Отто Мюллер, предпочитающий сон всяким мечтаниям и размышлениям.

Постепенно все население воздушного ковчега погружается в темноту, только голубые слабые фонарики горят у мест, где дремлют стюардессы. Под самолетом внизу, как далекие светляки, блестят огни индийских городков и селений.

Через несколько часов самолет уже летит над спящей пустыней Кача, над горами Виндийскими и Саутпорскими, через Нагпур, и если вглядеться в эту летящую бездну, нельзя оторваться от ее непрерывно сменяющегося чародейства. Самолет то плыл в бархатной черноте, которую разрезал, как корабль волны, почти ощутимо, то несся, как на парусах, по голубому, зыбкому, светящемуся пространству, то шел точно под водой, озаряемой сильным зеленым светом, в котором меркли все другие оттенки, то впереди стояла на синем, струившемся, как водопад, блеске луна — медовая, ароматная, душная, властительная, как бы притягивавшая к себе летящий безмолвный воздушный корабль.

Звезды танцевали какой-то сумасшедший танец, то скрываясь парами в этой голубой зыбкости, то роя́сь, как золотые пчелы, то рассыпаясь на куски, и острые срезы этих кусков светили уже откуда-то из глубины. А на земле тоже творились чудеса. Вдруг ясно видимо сверкала белая полоса реки, черные леса закрывали все пространство земли, и потом долго шла темнота, прерывавшаяся какими-то вспышками, какими-то огнями, которые то взрывались, как фейерверк, ракетами, то принимали самые разные формы и даже формы огненных подков, и тогда казалось, что мчится не самолет, а конь, который время от времени прикасается к земле и, ударив ее, снова возносится в пространство, и следы красных подков этого скакуна остаются в виде огненных отпечатков в темноте лесов.

То начинали блестеть непонятные огни: мигающие, пропадающие, снова ведущие перекличку. То ли сигналы аэромаяков, то ли это какие-то великие реки отсвечивали изгибами своих волн. Эта игра длилась часами. Потом земля стала сливаться с чем-то расплывчатым, зеленым, живым, обрамленным белыми, серебряными, огненно-белыми, вспыхивающими изогнутыми линиями. Это кончалась индийская земля. Внизу начинался Бенгальский залив.

Теперь как будто одно небо сменили на другое. Звезды были внизу, и они же стояли над самолетом. Луна была высоко, и она же плавала в зеленом просторе залива, как будто ныряя в его глубины и снова подымаясь в свое небесное царство.

Под крыльями самолета начали стелиться какие-то пестрые ковры, переливающиеся всеми цветами, потом что-то другое, совсем иной окраски, властно вошло в эти переливы, поползли высокие тени и тоже стали тонуть в тумане, и только белые полосы рек, вдруг вырываясь, стали жить самостоятельно.

Наконец появилось в сумраке и постепенно образовалось в утреннем тумане то, что называется Рангуном.

Когда самолет пробежал по взлетному полю большого аэродрома Мингаладон и встал, как бы отдуваясь от долгого перелета, когда перестали вращаться его винты, всего несколько человек заявили, что они выходят в Рангуне.

Поэтому, когда, втянув зябнущие от утреннего холодка плечи, пассажиры пошли к аэровокзалу, они разделились на две неравные группы. В одной, большой, транзитной, которую уводили в сторону, остались те, кому еще нужно было преодолевать нелегкий путь в Сингапур, Манилу, Гонконг, Токио. Прямо же шагали всего четыре человека, и среди них высокий, невыспавшийся и хмурый Отто Мюллер. С ним шли два человека неизвестной страны, молчаливые, сосредоточенные люди, и тот чилиец, который флиртовал ночью в Риме с продавщицей открыток.

Навстречу четверке в прохладном голубом воздухе вдруг заиграли флейты и забили барабаны, взвизгнули какие-то невиданные инструменты. Но это встречали не их, а кого-то, кто должен прибыть вот-вот. Отто же Мюллера встретил очень спокойный, в строгом легком костюме из дорогой китайской материи молодой человек, в очках, загорелый и очень словоохотливый. Он тут же объяснил, что он из представительства ФРГ, и по просьбе уважаемого господина фон Шренке, друга дяди Отто Мюллера, он готов все сделать для того, чтобы доставить прибывшего туда, где находится со своим заместителем сам фон Шренке, а сейчас, благо у него свободный день, он познакомит Отто с городом и вообще введет его в интересы местной жизни.

С этого момента для Отто Мюллера начался бесконечный, утомительный, жаркий, до умопомрачения жаркий день, полный такой калейдоскопичности, что от нее подчас темнело в глазах. Вот когда большой белый колониальный тропический шлем можно было надеть на голову, а не таскать под мышкой. Покрытый сеткой холодного дождя Дюссельдорф исчез за каким-то сиренево-влажным горизонтом, а здесь был тот Восток, на который он взирал с таким же чувством самодовольства, какое испытывал моряк-испанец, глядевший с палубы своего корабля на раскинувшийся перед ним Каликут, первый увиденный им город сказочной Индии.

Но дальше стало хуже, потому что после долгого и утомительного сидения в тяжелом кресле роскошного самолета было страшно трудно, сняв башмаки, идти в какую-то непонятную высь по бесконечной каменной лестнице огромного храма, который, как сказал всезнающий проводник, надо обязательно посетить.

И Отто Мюллер шел покорно по широкой, высокой лестнице с выщербленными ступенями, скрытой в огромном коридоре. С непривычки ступать босиком он чувствовал всю неровность этой то скользкой, то колючей лестницы, по которой сейчас скользили несчетные тысячи ног. По сторонам лестницы торговали всем, чем угодно. Тут бросались в глаза модели Шведагона и других пагод всякой величины, тут стояли будды самых разных молитвенных поз, тут торговали платками, зонтиками, благовониями, и жар этих сладко опьяняющих свечей плавал в воздухе, ошеломляя нового человека. Здесь же кричали продавцы фруктов, мыла, вод — розовых и зеленых, и фиолетово-странных съедобных продуктов, торговали материями, куклами, скатертями, платками с узорами. Чем только не торговали на этой удивительной лестнице, по которой Отто брезгливо шел, толкаемый самого разного рода паломниками, иногда полуголыми! От них пахло разгоряченным и острым потом.

А неумолимый проводник все вел его, рассказывая о том, что представляет: то вот этот большой барельеф, то картинка, которую продавал почти черно-фиолетовый человек в женской юбке и с длинными фиолетовыми ногтями.

Казалось, в этом хаосе красок, криков, молитвенных провозглашений, зазываний, вздохов старух, смеха молодых никто не властен навести порядок. Но это было не так. Как в обширном море жизни, говорит древняя мудрость, есть маяк, к которому стремятся корабли, так и здесь над всем этим гомоном и пестротой царил один бесстрастный, без конца повторенный лик. Он смотрел со стены, с древних фресок, он высился над толпой, взирая на нее с такой высоты, которая навсегда отделяла эту суету мира от его удивительного, непонятного, стоящего над всем спокойствия. Это был образ будды, всюду сопровождавший здесь пришедшего. Казалось, нарочно создана эта лестница жизни, по которой подымаются все выше, выше лавок и криков, выше человеческой сумятицы, туда, на верхние площадки, где небо, и простор, и снова будда, перед которым можно только преклониться и пробормотать ему свою просьбу, положив к его ногам цветы, купленные там, на замызганной бессчетным множеством ног лестнице.

Наконец они поднялись туда, где вонзаются в небо острые шпили пагод. Отсюда открывался вид на весь Рангун. Большая красивая площадка была вся занята бесчисленными пагодами, колокольчики которых звенели на разные голоса, точно приветствовали пришедших. Эти маленькие пагоды окружали самую главную, чей золотой гигантский шпиль вздымался над городом. Тут было поистине царство буддизма. Будд было так много, что глаза разбегались по сторонам. Будды стояли вокруг, возвышаясь над маленькими, ничтожными людьми, они сидели, погруженные в созерцание, в философский полусон. Живые философы, с худыми темно-коричневыми скулами проповедовали тут тихими, заунывными голосами. Перед ними сидели ученики, опустив головы, точно внимательно рассматривали, из какого камня сделана площадка. Вокруг бродили пилигримы со свертками в руках или перекинув мешки через плечо. Собаки с боками, из которых торчали ребра, тыкались то туда, то сюда. Кто-нибудь, возмущенный их пребыванием в таком священном месте, давал им хороший пинок, и они с визгом устремлялись прочь.

Множество детей и старушек со свечками в руках сидели перед китайскими буддами, подарком соседней дружеской страны. Отто Мюллер, голова которого тихо кружилась от всего этого многообразия красок, запахов, звуков, видел, как полулежат перед буддами на циновках женщины с цветами в руках и шепчут идолам что-то очень затаенное, самое сокровенное, чего никто не должен слышать. У них были такие отсутствующие лица, что можно было смотреть на них в упор и они бы не заметили этого. Всюду бродили монахи в желтых и огнисто-оранжевых одеяниях с синими алюминиевыми горшками в руках. Монахи едят один раз в день — до полудня, дальше наступает время размышлений и молитв.

Потом, после самого знаменитого храма, пошли храмы поменьше, но будды всюду были те же, только отличались размерами и позами. Одни из них полулежали, громадные, как полагается небожителям, лица иных были так отполированы, что луч солнца превращал их в сплошное сияние и распростершийся перед ними богомолец не мог взглянуть в лицо будды, потому что встречал расплывчатый ослепляющий блеск вместо взгляда статуи. Женщины лежали перед буддами, куря сигары неимоверной толщины. Черный и синий дым обволакивал лики богов, но боги вдыхали его равнодушно. Над плечами идолов стояли горшки с цветами, и над ними порхали птички пестрых веселых раскрасок. И, наконец, уже над домами, над всей улицей возник такой высоты будда, что даже стало неприятно, точно видишь привидение, — Отто понял, что надо переключиться на что-то иное. Этот будда, выложенный из старого бурого кирпича, полулежал, положив руку на вход в монастырь, расположенный под тем искусственным холмом, который изображал тело лежащего.

Люди на улице казались ничтожествами, муравьями, тащившими какие-то жалкие былинки в жалкие свои обиталища. У будды были широкие властные губы, широкие брови. На его лице не было ни одной морщинки. Глаза, четко нарисованные, смотрели со снисходительной грустью куда-то вдаль.

Отто Мюллер взмолился молодому человеку из представительства, и они, усевшись в коляски педикапов, нырнули в другой поток жизни. Они бродили по набережной, где грузили пароходы, уходившие вверх по реке, и грузчики, как в глубокой древности, взваливали на плечи тяжеленные кули и шли по доскам, которые шатались под их тяжестью. Тут все говорило Отто Мюллеру о том, что мир слуг и господ еще существует, и его германскому духу было приятно видеть эти странные наряды мужчин, похожие на женские, и этих торговцев всякой, как он сказал бы, колониальной всячиной, потому-то здесь и нужны такие специалисты, как он и ему подобные. Здесь можно делать дела.

Он увидел длинный белый обелиск и спросил, что это такое. Он удивился, когда спутник сказал: «Это памятник Независимости».

— Независимости? — спросил Отто. — Что это значит?

— Это значит, — отвечал обязательный молодой человек, — что здесь считают, что Бирма вступает на путь нового развития. У них есть даже план, рассчитанный на превращение страны в Пидоту, что значит страну благоденствия… Вы это почувствуете, когда начнете работу на месте…

— Чего же они хотят? — спросил Отто.

— Они хотят многого, но у них есть затруднения, и политические и экономические.

— Мы им поможем! — сказал Отто и засмеялся своим горластым спортивным смехом.

Они много где побывали: и на озере Инья, струившем свои воды среди зеленых рощ, и на берегу реки, где живет простонародье, где хижины жались друг к другу, нищета смотрела из всех бамбуковых щелей, харчевни располагались прямо на улице, и люди сидели на земле перед котлами, где готовились обычные блюда бедноты: рис с острым соусом, который делается из креветок, рыбы, овощей и перца. Отто почувствовал аппетит, и они поехали в отель.

Они сидели в прохладных залах Странд-отеля, и безмолвные слуги подавали им джин, в который они капали по каплям сосновый экстракт в порядке профилактики, они ели почти сырое мясо, густо посыпая его солью, какую-то неизвестную Отто сладкую рыбу, фрукты и пили ледяной ананасный сок.

Потом они отправились по магазинам, и тут опять все запестрело и зашумело перед глазами Отто. В магазинах на Фрезер-стрит, или Дальгузи-стрит, или в крытых рядах Скотт Маркет можно было приобрести все, что нужно европейцу, чтобы одеться, приобрести необходимые вещи для дома и даже купить сувениры или подарки для друзей и знакомых.

Чтобы отдохнуть от лавочной толчеи, они даже заглянули в зоологический сад, но пробыли там недолго. Отто не интересовали звери. Они просто пробежали для того, чтобы размять ноги после машины, по аллеям, постояли перед клеткой, где дети дразнили жирафа и он напрасно тянул вбок свою маленькую голову за бананом, которым они махали перед ним. Маленькие речные выдры вставали на задние ноги, как бы высматривали добычу, прикладывали лапки к глазам, протягивали их к зрителям, присвистывали, просили бросить им мелкой рыбешки, которой торгует сторож. Когда им бросали рыбешек, они очаровательно играли ими и ныряли.

У клетки со львом Отто остановился. Лев лежал, плоский, как доска, раздавленный неистовой жарой. Он спал крепчайшим сном. Его хвост с шишкой на конце, покрытой редкими жесткими черными волосами, был распластан, как мертвый.

Перед клеткой толпились зеваки и громко смеялись над спящим львом. Он был худой и старый. Проворные ласточки хлопотали вокруг его хвоста. Они по очереди примерялись к волосам на хвосте, потом пробовали вытаскивать их; если волос не поддавался, они принимались за другой. Вытащив волос, птицы взмывали куда-то за деревья, где у них строилось гнездо. Это было, по-видимому, их постоянное занятие, потому что хвост у льва значительно поредел. Отто сказал, смеясь:

— Это совсем как британский лев: спит усталым сном, а его колонии делят другие…

Стоявшие вокруг засмеялись — острота дошла до них. Из зоологического сада они поехали в отель, куда молодой человек завез Отто Мюллера, взяв с него слово, что он, отдохнув, вечером будет у него в гостях, а рано утром на самолете будет доставлен туда, где изволит работать советником-специалистом его шеф господин фон Шренке со своим помощником. Это на другом конце страны, но перелет займет всего несколько часов. Приятного отдыха!

Отто разделся, включил электрический охладитель и заснул сном много поработавшего человека. Проснулся он, когда уже на улице зажглись огни, принял душ и начал переодеваться к вечеру, чтобы быть во всем европейцем даже в этой беспорядочно удивительной стране, где слишком жарко, слишком много разных богов и где мужчины носят юбки. Но вспомнив, что в Шотландии тоже приняты короткие юбки у горцев и даже их волынки напоминают музыку, слышанную утром на аэродроме, он пришел в хорошее настроение и начал насвистывать что-то из последнего дюссельдорфского ревю. Тут пришел утренний знакомец, и они отправились к нему домой, на другой конец города.

В гостях у молодого человека сидели, кроме Отто Мюллера, еще двое: похожий скорей на грека, чем на баварца, ученый-этнограф Вильгельм Вингер, изучавший неизвестную Отто народность — племя нагов, обитавшее в долине Чиндвин и в индийском Ассаме, и пышная блондинка Клара, дочь заезжего немецкого пастора-миссионера, изучавшая бирманскую музыку и бирманский язык. Все собравшиеся сидели на террасе и пили виски с содовой водой, как это принято в тропических краях, — от виски не потеют; пили чешское пиво, ели рис с какими-то едкими, огненными приправами, с соусом, который представлял хозяин как соус первого сорта — его подают даже в дни приемов в правительственном дворце. Назывался этот соус так сложно, что все напрасно старались выговорить правильно название, и только Клара произнесла его, как настоящая женщина Рангуна: таджантхамин.

Отто спрашивали о делах дома, в Западной Германии, о том, что он будет делать в Бирме, как ему понравился Рангун. Он отвечал с обстоятельностью на все вопросы, только на вопрос, как ему понравился Рангун, сказал:

— Мне кажется, что я спал в слишком жарко натопленной комнате и мне приснился сон, в котором двоились боги и люди.

Клара засмеялась, и ее крупное, белое, незагоревшее лицо сразу ожило.

— Здесь Азия, — сказала она, — тут не сразу поймешь, что к чему. Особенно сейчас…

— Здесь снова нужен европеец, — сказал Отто с такой же железной интонацией, с какой дядя, старый специалист по пустыне, говорил об Африке.

И он начал развивать ту теорию, которую так настойчиво и непогрешимо развивал в долгие зимние вечера старый отставной генерал инженерной службы специального африканского корпуса господин Ганс фон Дитрих. Тогда дома он говорил вещи, о которых Отто не имел понятия. Теперь ему захотелось просветить своих соотечественников на чужбине.

Когда он кончил, Клара, играя ножом для фруктов, спросила самым невинным тоном:

— Сколько вам было лет в сорок пятом году?

— В сорок пятом году мне исполнилось четырнадцать лет, сейчас мне двадцать четыре, — ответил он. И, помолчав, добавил: — Меня откопали вместе с тетей из-под развалин дома, где мы были в убежище. Нас раскапывали шесть часов. Так что могу сказать: я принимал участие в войне… К нам пришли американцы раньше, чем все было кончено с Берлином. «Надо все начинать сначала», — сказал дядя. По-моему, он прав. Надо все начинать сначала…

Ученый-этнограф кашлянул, как бы прося разрешения сказать свое слово.

— Простите меня, — сказал он, — я исследователь диких племен, где все и сегодня примитивно. Когда наги чувствуют, что духи, которым они поклоняются, жаждут приношений, а они любят черепа, человеческие черепа, то наги отправляются за черепами к соседям. Это логично: кто же будет жертвовать собственным черепом? Эти добытые хитростью с боем черепа протыкают стрелами и украшают священные деревья, куда слетаются умиротворенные духи. Я понимаю нагов: если надо идти на жертвы, когда этого требуют высшие силы, то лучше идти не за собственный счет… Вы меня понимаете?

— Вполне…

— Я вот только не очень доволен высшими силами… — продолжал Вильгельм Вингер. — Высшие силы у нагов — сосредоточение всего темного, что живет в их сознании с древних времен. Правда, высшие силы, двигающие сейчас европейским сознанием, скорее близки к силам хаоса, чем к светлой вере эллинов… Вам не кажется, что мы взываем к слишком древним и слишком примитивно-диким духам, перед которыми битва в Тевтобургском лесу уже кажется светлым явлением, чем-то вроде защиты культуры?..

Молодой человек из представительства был бы плохим хозяином, если бы позволил разгореться спору. Он перевел разговор на другие, более безопасные предметы. Он обратился к Отто Мюллеру:

— Наш дорогой друг ученый вернулся из глубины лесов, из самых глухих мест Бирмы. Но не надо ходить так далеко. Вот фрейлейн Клара знает, что случилось здесь, под Рангуном, с одним всем нам известным английским полковником. Он собрался на серьезную охоту в джунгли, взял машину, нагрузил ее необходимым продовольствием, оружием для охоты на фазанов и голубей и на другую более крупную дичь, взял запас пива и отправился в леса. Но почти у самого города его перехватили «лесные братья», есть такие в этих краях, и украли английского полковника. Они хотели, чтобы он заплатил им сто тысяч джа. Он предложил им доставить его домой в Рангун, и он за эту доставку даст им пятьдесят рупий. Они рассердились и увели его в дебри джунглей, и стали там его держать.

— Позвольте, — сказал Отто, — надо было послать экспедицию и перестрелять этих каналий…

— Времена, когда по такому случаю английские власти посылали экспедиции, прошли. И самих англичан здесь нет в качестве распорядителей… Местные англичане запросили Лондон. Из Лондона ответили, что за этого полковника не дадут ни одного пенса. Потому что, как пояснили из Лондона, если мы заплатим такую сумму за полковника, вас всех начнут красть непрерывно. Это будет новый вид торговли, черт возьми. И довольно выгодный для «лесных братьев». Полковник изнывал в плену. Тогда англичане начали устраивать сбор среди европейцев на выкуп страдальца полковника, пленника джунглей. Как будто собрали около двадцати пяти тысяч рупий. Ядовитые языки говорили, что это деньги казенные, только чтобы не уронить престиж, их выдали за собранные на месте. Полковник надоел «лесным братьям», и они его отпустили за эту сумму. Он рассказывал, что они очень ухаживали за ним, им было невыгодно, чтобы он помер в их лагере: тогда бы «лесные братья» ничего не получили. Они поили полковника его же собственным пивом и кормили его же консервами, выдавая их так скупо, что он был вечно полуголодным… Когда мы сегодня с вами завтракали в Странд-отеле, этот полковник там пил виски. Он охотно рассказывает про свои приключения.

Так они сидели и, перескакивая с предмета на предмет, говорили о судьбе европейцев в Азии, о новых перспективах для экономического проникновения, о росте национального самосознания у азиатов. Ученый рассказывал о быте нагов, об их гостеприимстве, о странности их обычаев: если в деревне начинается праздник, специальная застава преграждает вход и выход из деревни на все время праздника, ни войти, ни выйти!

Клара исполнила две бирманские песенки, прямо так, без аккомпанемента, — одну грустную, одну веселую.

Потом все пили снова виски и пиво и вдруг почувствовали, что уже поздно, вспомнили, что Отто надо пораньше вставать: его ждет путь в горы, в джунгли. Ученый спросил его, прививал ли он себе что-нибудь против малярии и оспы. Отто сказал, что он привил даже тиф и еще какую-то особую тропическую лихорадку и готов продолжать путь.

Тут позвонил дежурный из представительства и сообщил, что, к сожалению, полет откладывается на послезавтра, так как самолет, которым должен был лететь Отто, нуждается в ремонте.

Отто даже обрадовался. Хозяин беседы сказал, что он днем ознакомит Отто с разными особенностями тех мест, куда он направляется, а вечером…

— А вечером, — вмешался Вингер, — если вы согласны, я вам покажу что-нибудь не совсем обыкновенное, но в духе настоящей, подлинной Азии…

— О! Берегитесь! — засмеялась Клара. — Наш друг Вингер любит поражать воображение. Мы все вкусили уже от его чудес. Но пойдите, пойдите, вы ничего не потеряете. Жалко, что я занята, а то охотно присоединилась бы к вам…

— Раз так, я иду, — сказал Отто, — меня трудно устрашить и еще труднее удивить.

— Посмотрим, — сказал Вингер. — Значит, уговорились, я завтра вечером похищаю вас. Вы в Странд-отеле?

— Да.

— Я вас разыщу!

Когда они прощались, ученый сказал, что единственное, с чем он согласен в высказанном сегодня Отто, это с тем, что в Азии исчез страх перед белым человеком.

— И боюсь, что этот страх возродить больше невозможно никакими новыми мерами, молодой человек. Приглядитесь хорошенько! Рад нашему знакомству. До завтра!

В эту ночь Отто ничего не снилось. Он падал без конца на дно какой-то мягкой пропасти и стукался о невидимые стены, пока не погрузился в полное оцепенение сна…

На другой день после обеда Вильгельм Вингер заехал за Отто, и машина закружила по тенистым улицам Рангуна.

— Куда мы едем? — спросил Отто.

— Мы едем к одному любопытному человеку. Его зовут У Джи, что значит «большой». Он не такого уж большого роста. Зато большой знаток трав и цветов. Его называют в народе «Прорицатель трав». Ставят перед его именем слово «сейя» — врач. Сейя У Джи. Этот человек не уступает любому европейскому специалисту. Он обладает совершенно уникальными знаниями…

— А зачем мы к нему едем?

Этот вопрос Отто задал неспроста. Вингер, высокий, чуть сутулый, с ироническим ртом и хитрым прищуренным взглядом, ему чем-то не нравился. Не нравилось ему и то, как он говорит о своих дикарях, о европейцах. Что-то в нем настораживало Отто. От него веяло если не прямой враждебностью, то неприязнью. И сейчас на вопрос Отто он ответил неопределенно:

— Мы же вчера с вами уговорились…

Тогда Отто, чтобы уязвить своего спутника, сказал:

— Здорово вы вчера рассказывали про ваших людоедов! Они до сих пор еще едят миссионеров?

Вингер не принял шутки. Он отвечал серьезно и почти поучительно:

— Наги никогда не были людоедами. Я шел в их селения с группой добровольцев и местных жителей, которые были представителями учебного центра «Просвещение масс». Эти специалисты по всем областям знания шли, чтобы научить нагов, как строить по-новому дома вместо хижин, как ткать, делать глиняную посуду, приготовлять культурно пищу; со мной шли учитель, и медицинские сестры, и даже зоотехник. Это была только одна из многочисленных групп, работавших среди холмов Верхнего Чиндвина. При мне пришедшими был построен показательный деревянный дом, разработан первый огород, преподаны первые уроки грамоты, оказана первая медицинская помощь. Если бы вы видели, с какой жаждой нового откликнулась на это молодежь. И даже почтенные старейшины не только не препятствовали работе групп «Просвещение масс», но сами поощряли совместное освоение новых участков под рисовые поля. Наги талантливы и восприимчивы. Пройдет немного временя, и вы не узнаете их деревень. Тут я видел своими глазами, как становится недействительной старая формула, которую так любят повторять иные нелюбопытные европейцы: «Запад есть Запад, Восток есть Восток». Меня, европейца, они принимали, как доброго гостя. И так они примут всякого, без различия цвета кожи, если он будет дружелюбен по отношению к ним. Я напишу о них книгу, потому что они мне нравятся. Но вот мы и приехали.

У Джи говорил по-английски. Он с таким уважением называл деревья, представляя их гостю, как будто это были его старые любимые друзья.

Такого сада Отто действительно никогда не видел.

— Это пальма катеху, она дает плод, который идет на изготовление бетеля. Это манго, одна из лучших пород. Там, рядом с лимонным деревом, вам известная магнолия. А это старый замечательный экземпляр чампака. Вот камфарное дерево. Здесь вы видите банановые деревья, они родились вместе с бирманцами. Еще есть арековые пальмы, помоложе…

У Джи был в легкой стального цвета курточке, в светло-зеленого цвета юбке, туго накрахмаленной, усыпанной золотистыми крапинками. На голове была белая повязка, концы которой свешивались над правым ухом. Простые, грубые сандалии на голых ногах.

Он был ростом ниже Вингера, но его плотная, крепкая фигура, с которой можно было лепить молотобойца, его уверенная неспешная поступь и странный взгляд из-под полуопущенных век, как будто дремлющий и в то же время зорко наблюдающий за всем вокруг, говорили о большой затаенной силе знающего себе цену человека.

Он держался скромно, говорил негромко, не смеялся, жесты его были скупые, как и слова.

Удивительное спокойствие лежало на непроницаемом лице У Джи. И в то же время оно все светилось какой-то сдержанной лукавой веселостью, и эта веселость играла и на золотистых скулах, и на больших длинных губах, хранящих тонкую, чуть ироническую усмешку. На желто-шафранном лбу не было ни одной морщины.

С Вингером он говорил, как со старым знакомым, иногда переходя на бирманский. К Отто Мюллеру обращался с изысканной вежливостью. Отто обратил внимание на разбросанные по всему саду ящики самых разных размеров, в которых росли неизвестные ему растения.

У Джи что-то сказал на бирманском языке Вингеру. Вингер перевел Отто:

— У Джи говорит, что тут очень много нужных ему растений, местные названия которых ничего не скажут гостю, а он, к сожалению, не знает, как они называются по-английски. Но есть и такие, о которых он может сказать.

У Джи кивнул головой в благодарность за перевод и сказал:

— Каждое растение — тайна. Посмотрите на цветы: они могут быть красивыми и неприятными для глаза. Они могут быть полезными и вредными. Они могут служить человеку для добрых и злых целей. Меня называют «Врачующий травами». И это так. Я врачую, а не употребляю во зло силу трав и цветов. Природа дала им многое. Они живут простой жизнью, но в них скрыто и то, что надо найти и разгадать. Вы узнаете какие-нибудь растения?

Отто нерешительно указал на кусты с желтыми цветами.

— Это, кажется, жасмин?

— Да, это желтый жасмин. При его помощи можно вызвать раздвоение зрения, но он же хорошо помогает при глазных болезнях. Рядом с ним — ночной жасмин, он снимает головную боль.

— А зачем вам кактус? — спросил Отто.

— Кактус? Они у меня разные, они прекрасные помощники при сердечных заболеваниях.

— Я узнаю гвоздику! — воскликнул Отто.

— Да, это гвоздика, чуть больше европейской, хорошее лекарство от головной боли. Вот, смотрите, это сумах ядовитый — добрый препарат против ревматизма и экземы.

— Я не называю ничего, — сказал, шагая между ящиков, Вингер, — я уже так давно знаю этот сад и его хозяина, что не хочу притворяться, будто все это вижу первый раз. Мне тут все знакомо. Вот смотрите, Мюллер, на эту травку. Это прехорошенькая травка — куркума. Желтая краска ее корней идет для соуса керри, жгучего, великолепного керри, чтобы он стал огненно-желтым и жег не только горло, но и глаза.

Отто огляделся. Золотисто-розовое небо нависло над садом. Воздух был пронизан одуряющими запахами. Огромные листья банановых деревьев как будто прислушивались к жесткому шепоту пальмовых ветвей. Иные цветы засветились и засверкали, как бабочки, ночной жасмин посылал сладкие, пронзительные потоки, которые смешивались с ароматаминеизвестных цветов и трав. Все вокруг казалось ненастоящим, усыпляющим сознание, уводящим в какие-то неизведанные сновидения. Вечер опускался жаркий, душный, несший едва ощутимое дуновение ветерка. Близко было большое озеро.

У Джи нашел, что гости достаточно посмотрели сад, и, низко кланяясь, пригласил их в дом, который отнюдь не представлял бамбуковую постройку, пол которой прогибается под ногами, а в щели видна улица. Это был среднего размера деревянный дом, всем своим видом говоривший, что он построен крепко и надолго.

Большая терраса, устланная коврами, широкие бамбуковые кресла, круглые столы и столики разных размеров. На стенах много мешочков с засушенными растениями и семенами. Бесшумно вошедший слуга внес чашечки и разлил всем ароматный чай. Вингер и У Джи перекинулись несколькими бирманскими фразами. Отто с удовольствием глотал горячий напиток, так непохожий на то, что называется чаем в далекой Германии. Действительно, этот напиток обладал какой-то освежающей силой и в душный вечер казался самым спасительным. Правда, дома Отто предпочитал пить кофе, но теперь придется привыкать к чаю.

У Джи обратился к нему с самой вежливой улыбкой:

— Наш друг Вингер сказал, что вы первые дни в нашей стране. Мы живем скромно, и наше искусство, хотя оно и насчитывает много веков существования, не так известно во всем мире, как искусство вашего народа. Я буду счастлив, если наш скромный народный танец и народная музыка доставят вам некоторое удовольствие.

Сказав это, он покинул террасу. Вингер наклонился через стол к Отто:

— Он сказал так из скрытной гордости, их искусство великолепно. Вы в этом убедитесь сами. Конечно, оно сначала покажется вам необычным, непонятным. Но не обижайте хозяина и похвалите исполнителей как можно сердечнее.

У Джи вернулся не один. С ним пришел молодой бирманец. Он бережно нес музыкальный инструмент, напоминавший арфу. Это был саунг, который показался Отто похожим на маленький, изящный, тонко сделанный кораблик с высоко поднятым и резко загнутым бушпритом; на этом изогнутом грифе были натянуты четырнадцать струн. Молодой бирманец остановился и поклонился гостям церемонным, артистическим поклоном. На нем была белая рубашка, цветистая, вишневого цвета юбка, в смолисто густые волосы были воткнуты розовые и белые цветы. Он был очень смугл и худощав. Поклонившись еще раз, встал рядом с У Джи.

— Это мой сын, — сказал тихо У Джи, — он очень любит музыку!

У Джи указал сыну место, и тот сел на низкую скамейку и начал устраивать саунг у себя на коленях. Корма этого маленького музыкального кораблика должна была висеть в воздухе, в то время как его середина была крепко зажата коленями. Раздался чистый, звонкий, прозрачный звук саунга. В дверях появилась легкая, как тень, юная девушка, чем-то похожая на хозяина. У нее было такое же выражение лукавой веселости, с той разницей, что на ее губах светилась ослепительная улыбка и все лицо сверкало нежностью и юным задором.

— Это моя дочь, — тихо сказал У Джи и добавил чуть слышно: — Мать погибла в конце войны.

Он отошел и сел в стороне, сделав знак сыну. Музыкант коснулся арфы, четырнадцать струн зазвенели. Воздух наполнился удивительной музыкой. В ней звучали бесчисленные колокольчики невидимых пагод, проносился ветерок дальних гор, холодный и звонкий, как пастушеский рожок, слышались серебристые удары прибоя, ударяющегося о скалы, волны пробегали по пустынным отмелям, вздымались в ночную вышину и долетали до луны, задевая кроны пальм, и пальмы отвечали им тонкими шелестами своих жестяных ветвей. Вдруг появлялось озеро тишины, и затем снова, как будто пронзая стены, звенели струны саунга.

Девушка в белой кофточке, в длинной золотистой юбке, испещренной узорами, с длиннейшим шлейфом, танцевала свободно, страстно, самозабвенно, казалось, что она импровизирует, но это не было импровизацией. Это было тончайшим искусством, все ее существо строго подчинялось тому порядку танца, при котором руки, ноги, плечи, голова, пальцы рук и ног выполняли определенные положения классического танца с такой легкостью, что, казалось, ожила, влетела в дом из безумной тропической ночи огромная пестрая бабочка или дух леса, танцующий под луной на дикой поляне, посетил дом У Джи.

Все сложней и сложней звучала мелодия саунга. Все быстрей и быстрей кружилась танцовщица. Кружась, ей приходилось все время отбрасывать ногой длинный свой шлейф, который опять и опять заплетался вокруг ног и мешал, но искусным поворотом ноги и туловища каждый раз был отбрасываем. Длинные ее волосы, перехваченные светлой лентой, украшенные серебряным цветком, падали черным ручьем на спину. Порой девушка во время танца пела, и тонкий ее голос словно нырял в музыкальный водопад. Саунг звенел неутомимо, и неутомимо изгибался легкий стан. Зажженная лампа смутно освещала террасу. Танцовщица непрерывно меняла позы, со стальной упругостью переставляя ноги, бесконечно откидывая тяжелый шлейф, и бросая руки к волосам, и склоняясь до земли.

В наступавшие паузы, когда смолкал саунг и танцовщица садилась посреди комнаты прямо на пол и поправляла волосы и одежду, отдыхала, слуга вносил на подносе фруктовые соки и ставил их перед гостями.

Потом снова музыкант брался за саунг, а девушка с новой энергией начинала свое колдовство. В ней жило такое непреодолимое, такое неизвестное Отто Мюллеру очарование, что он невольно подпадал под влияние этого безотчетно увлекающего музыкального вихря, этого танца, казалось, потерявшего конец и похожего не на танец обыкновенных, подобных ему людей, а скорее — неизвестных пришельцев с другой планеты. Все было чуждо ему в этом танцевальном экстазе, и все влекло его, и он невольно всем существом своим следовал изгибам этого девического тела, всем его движениям. Четкость этих движений, как мысль, преследующая человека неотступно, входила в его сознание и делала пленником неведомого.

И когда саунг последний раз пропел свою серебряную песню, последний раз взмахнула руками юная фея и скрылась после глубокого поклона, а музыкант поднялся и, неся свою арфу, как большую птицу, откланялся тоже, Отто почувствовал, что мир опустел и требуется немедленное присутствие кого-то, кто мог бы его утешить после такой потери. Но Хильдегарды здесь не было, не было и не будет. Он начал аплодировать, как и Вильгельм Вингер.

— Ну как, Мюллер, хорошо скромное искусство? — сказал Вингер.

Отто поднял в воздух обе руки, сжав их, и глубоко вздохнул.

Они оба начали горячо благодарить хозяина за доставленное удовольствие. Они не жалели комплиментов.

У Джи почтительно слушал их.

— Пойдем дальше, — сказал по-бирмански Вингер.

«Прорицатель трав» внимательно посмотрел на Отто, потом на Вингера.

— А он хочет?

— Я сейчас спрошу! Отто, это была первая часть программы. Хочешь ли ты испытать вторую?

— А что для этого надо сделать?

— Надо выпить одну маленькую чашку травяного и цветочного настоя и увидеть нечто!

Отто вопросительно взглянул на У Джи.

У Джи сказал:

— Я лечу травами и цветами и приношу облегчение. Я не причиняю людям боли. Такин Вингер это знает!

Видя недоумение и колебания Отто, Вингер сказал тихо:

— Конечно, если вы не уверены в себе, лучше не делать этого опыта. Но уверяю вас, что он безопасен…

— Я согласен, — сказал Отто.

— Хорошо. — У Джи спросил Вингера по-бирмански: — Что вы хотите? Если что-нибудь тяжелое для него…

— Нет, нет! Я просто хочу знать, что у него в голове.

У Джи поклонился обоим.

— Я вас сейчас оставлю на некоторое время одних. Я должен приготовиться. Но это будет недолго.

Он покинул террасу спокойными короткими сильными шагами.

— Это будет какой-нибудь факирский фокус? — спросил Отто. — Я видел в цирке в Германии факира, который ел огонь, и ходил по саблям босыми ногами, и отгадывал, сколько в кошельке марок. Это было довольно скучно…

— Видите, наш друг У Джи оперирует только цветами и травами. Он прекрасно подбирает их и настаивает, его напитки доставляют совершенно новые ощущения, и вы не будете разочарованы.

Они пили ананасную воду и ели бело-земляничную мякоть лиловых больших мангустанов. В дверях появился У Джи. Он был так же невозмутим, и лицо его, полное веселого лукавства, не выражало никакого беспокойства. Но глаза не походили на те, полускрытые и дремлющие. Теперь они были как будто устремленными в пространство.

У Джи пригласил их следовать в другое помещение. Слуга нес за ними лампу. Комната, в которой они теперь находились, была небольшой. Пол был устлан разноцветными бамбуковыми циновками. Три широких низких бамбуковых кресла, маленький круглый стол. Другой стол, побольше, стоял у дальней стены. На нем горела спиртовка.

Слуга ушел. У Джи открыл маленький, висевший на стене шкафчик и начал пересыпать какие-то порошки из мешочка в синюю тонкую чашку с красным драконом. На спиртовке над крошечной кастрюлькой подымался голубой пар. Пахло чем-то терпким и горьким. У Джи приподнял крышку кастрюльки, помешал варево, сказал:

— Сейчас будет готово. Это можно пить и не совсем горячим, но не теплым.

Отто чувствовал себя все хуже и хуже. Нет, он не боялся того, что его отравят, он опасался, что он попробует какого-то немыслимого снадобья и его просто вырвет от отвращения. Он не хотел осрамиться перед этим молчаливым бирманцем и доставить удовольствие надменному, полоумному Вингеру. Ему не нравилось, что они временами перекидывались фразами на языке, которого он не понимал. Но он решил идти до конца. Пусть будет, что будет.

Поэтому, когда У Джи поднес ему синюю чашку, полную зеленовато-мутной жидкости, напоминающей чай, в который бросили кусок мыла, он смело взял ее в руки и спросил:

— Пить залпом?

— Нет, — сказал У Джи, — пейте в пять глотков, с паузами. И ничего не бойтесь.

Отто приблизил чашку к губам. Острый опьяняющий запах захватил дыхание. Он увидел теперь широко раскрытые глаза бирманца и начал пить, делая паузы; он выпил весь напиток и сидел, окаменев. Потом судорога бросила его в глубину бамбукового кресла, и У Джи устроил его удобнее. Он сидел с закрытыми глазами, как будто уснул мгновенно и очень крепко.

У Джи подвинул ближе к нему столик, знаком попросил, чтобы Вингер сел ближе, и положил руку на лоб Отто.

— Первый приступ будет через пятнадцать минут. Мы должны условиться вот о чем. Он будет что-то говорить. Но говорить он будет на своем языке. Я его не знаю. Поэтому, если я не пойму, что происходит, вы скажете мне. Если вы не поймете его, я скажу вам…

— Как же вы поймете, если он заговорит? — спросил Вингер.

— Мне не надо слышать, что он говорит. Я увижу то же, что он увидит! А теперь молчание. Я должен приготовить еще одну порцию для продолжения.

Когда Отто проглотил содержимое чашки, он испытал странное облегчение, точна потерял вес. Потом черный мрак поглотил его сознание. И вдруг вокруг него начали светиться огромные круги, радуги раскрывались над его головой, какие-то северные сияния стлались ему под ноги. И он шел, наступая на яркие световые полосы, которые начали свертываться и превращаться в узкий коридор. Он опирался на стенки этого коридора, и лучи пружинили, как резиновые. Это было даже смешно, и сколько он шел по коридору, он не мог бы сказать. Ему показалось, что он шел несколько лет. Вдруг коридор оборвался, и жгучий вихрь подхватил его, закружил и бросил на песок. Он встал, отряхиваясь и оглядываясь. Что-то похожее на пальмы было справа. Что-то похожее на красную стенку было слева. Он пошел прямо вперед. Какая-то точка возникла на дальнем-дальнем горизонте — меньше мухи. Точка росла со страшной силой, а он шел ей навстречу. Точка стала величиной с собаку, потом она как-то разом выросла, и он увидел, как на него бежит огромный, бросая клочья пены, чем-то взбешенный, разъяренный черный буйвол. Он, не помня себя от ужаса, повернулся и бросился бежать… Сердце его колотилось бешено. Он бежал и кричал изо всех сил: «Черный буйвол! Черный буйвол!»

— Он кричит «черный буйвол»! — воскликнул Вингер.

Руки сидевшего Отто стали качаться, как у человека, который размахивает ими на бегу. Пот катился по его лицу.

— Он бежит от черного буйвола, — сказал У Джи и приложил к голове Отто тряпку, от которой пахло муравьиным спиртом.

Голова Отто дернулась, руки упали на колени. Казалось, он тихо заснул.

Вингер хотел заговорить. У Джи предостерегающе поднял руку. Лицо Отто начало светлеть, как у человека, подставляющего щеки солнечным лучам. Он улыбался. Его руки искали что-то. У Джи подвинул к нему стол. Отто наклонился над столом, и дальше его движения походили на пантомиму. Вингер и У Джи молча смотрели, как он что-то высыпал из невидимого пакета, потом катал по столу, потом подносил к глазам, считал, останавливался, опять пересчитывал. Его губы шептали; Вингер вынул из кармана блокнот, написал на нем несколько слов и протянул бирманцу. У Джи прочел: «Он говорит почему-то: „Опал, изумруд, лунный камень, рубин…“» У Джи написал на бумаге: «Он играет драгоценными камнями, ссыпает в кучку и рассыпает их».

Лицо Отто было спокойное и торжествующее. Вдруг он воскликнул:

— Хильдегарда! Хильдегарда!

«Я вижу женщину! — написал на бумажке У Джи. — Что он кричит?»

— Он выкликает ее имя, немецкое имя, — ответил Вингер.

Отто не слышал и не видел ничего. Он спал со спокойным розовым лицом, дышал ровно и тихо.

У Джи встал и отошел к своему шкафчику, поманил пальцем Вингера. Вингер подошел к нему. У Джи сказал, открывая шкафчик:

— Это примитивный случай. Он где-то видел буйвола, который его напугал на всю жизнь, и он хочет в Бирме достать для своей девушки драгоценные камни. Будем продолжать?

— Сколько он еще выдержит?

— Я дам ему еще полчашки, и этого будет достаточно. Но он должен спать полчаса. Мы можем попить чаю. Или вы хотите фруктов?

— Нет, — сказал Вингер, — я ничего не хочу. Посидим, поговорим, пока он спит. Надеюсь, на его здоровье это не отразится? Если мы продолжим опыт?

— У него будет завтра туманная голова, а потом все пройдет.

Они сидели и разговаривали. Потом У Джи поднял голову Отто, рот сидевшего сейчас же открылся, и Отто проглотил напиток с покорностью ребенка, принимающего горькое лекарство. Теперь Отто вплыл в какие-то необычайные зеленые просторы, где он начал расти и все вокруг него стало маленьким, таким маленьким, что он мог брать и срывать деревья, как спички, и их кудрявые вершины были с ноготок, он переходил вброд море и поднимал пароходик, рассматривал его и ставил обратно на воду. Потом он вступил в какой-то оранжевый круг, и круг завертелся с такой силой, что Отто начал уменьшаться с каждым поворотом этого оранжевого солнца. И скоро он уменьшился до нормального размера и увидел, что он сидит на кровати и рядом — Хильдегарда, которая гладит его по волосам. Он растерянно потянулся, чтобы схватить ее, но перед ним на самолете с рюмкой коньяку уже возвышалась стюардесса с лицом Хильдегарды, и она была в купальном костюме, на котором стояло почему-то «САС». Какой-то туман наплыл на него, кто-то закричал ему в ухо: «Рим!» — и он провалился в этот туман, и, когда он из него выбрался, перед ним мелькнула девушка, у которой было сходство с бирманцем, с каким-то почти знакомым человеком, но это было не то, другая девушка уже была в его объятиях…

— Он ничего не говорит, — шепнул Вингер, — что происходит?

— Он увлечен какой-то девушкой?

— Может быть, это немка Хильдегарда…

— Нет, она танцовщица.

— Он видит вашу дочь?

— Нет, она похожа на малайку, богато одета. Не знаю, мне плохо видно…

— Почему?

— Это не жизнь, это только призрак…

— Кто призрак? Девушка…

— Да, тише, что-то происходит!

Они смотрели на Отто и видели, как он ворочается в своем кресле, как он что-то шепчет, кого-то обнимает, смеется, гладит рукой кресло, целует воздух… На лице Отто написано было полное блаженство…

Пожимая плечами, У Джи пошел к шкафчику, и налил в чашку сильно пахнущей настойки, и положил в чашку желтый платок.

Перед Отто носились какие-то маски, рожи, морды с оскаленными клыками, накрашенные, как на карнавале.

Потом удар молнии раздробил девушку, лежавшую у него на коленях, на куски. Морды и маски набросились на него…

— Я не разберу, — сказал У Джи, — ему кажется, что его и девушку какие-то неведомые люди, кто, не знаю, раздели, и привязали к плоту, и плот бросили в реку. Но все это не то…

— Что не то? — спросил Вингер.

— Это не жизненные явления, это миражи!

Отто хрипел и стонал, извивался в своем кресле; он переживал что-то очень мучительное, потом его скорчило, он обессиленно вытянулся и вдруг почти выпрямился в кресле и закричал страшным голосом:

— Крокодилы! Крокодилы!

Его крик, непонятный, но исходящий из мрачного, безвыходного отчаяния, смутил Вингера.

— Ему кажутся крокодилы, которые должны его сожрать, — сказал спокойно У Джи.

— Больше не надо! Довольно! — Вингер показал на бьющегося в истерике Отто. — Хватит!

— Хорошо! — У Джи положил руки на голову Отто и держал их, пока он не стих. Потом он вытер ему лицо желтым платком, смоченным очень резко пахнущей эссенцией, и поправил спящего, поудобнее усадив его.

— Все, — сказал он, взял свое кресло и поставил его подальше от Отто. Вдвоем они перенесли стол на старое место, и У Джи начал приводить в порядок свой шкафчик. Он убрал спиртовку, чашку, платок и долго пересыпал что-то из мешочка в мешочек. Потом он закрыл шкафчик на ключ, ключ спрятал в карман своей куртки и вернулся к Вингеру, сидевшему в задумчивости у стола.

— Вы довольны? — спросил он.

— Если хотите, да, — ответил Вингер. — Если бы мы еще кое-что вытрясли из его головы, мне кажется, это нас не обогатило бы. Как вы думаете?

Непроницаемое лицо У Джи было наполнено, как всегда, скрытой веселостью, он пожал плечами.

— Когда он придет в себя, не спрашивайте его ни о чем. Дайте ему успокоиться.

— У него ночью не будет кошмаров?

— Нет, это все пройдет вместе со сном. Если ему не напоминать, он об этом сам никогда не вспомнит.

— А он будет помнить все, что пережил?

— Только отрывками, потому что это его же собственные мысли. Они всегда с ним.

— Сколько он должен спать сейчас?

— Полчаса… не меньше, но и не больше.

— Можно послать вашего слугу, чтобы он достал машину?

— Тут рядом можно достать машину у моего знакомого. Он отвезет вас. Я пошлю к нему слугу, чтобы он был тут через час.

Отто спал безмятежно, как в собственной постели. Никакие видения больше его не беспокоили. Какой-то большой покой опустился на его измученную кошмарами голову. Когда он проснулся, то с крайним удивлением обнаружил, что он сидит в бамбуковом кресле в неизвестной комнате и перед ним ходит медленно от стенки к стенке высокий, сутулый Вингер, а над Отто склонился бирманец с широкими скулами и неулыбающимся ртом — У Джи.

Сознание возвращалось к нему клочьями. Но он наконец вытянул руки, глубоко вздохнул, встал на ноги и зевнул во всю мощь. У Джи поднес ему стакан ананасного сока, к которому было что-то примешано, и он выпил его залпом. Много смутного было еще в его голове, но никакой боли он не ощущал. Он подошел к Вингеру.

— Все-таки я завтра утром должен лететь. И я бы хотел попасть в гостиницу.

— Через двадцать минут будет машина. Как вы себя чувствуете?

— Как после хорошего пьянства — и сладко и горько. Не знаю, почему вы это называли удивительными ощущениями….

— Мы поговорим дома, — сказал Вингер, чувствуя, что в Отто нарастает непонятная злость. — Что-то хочет сказать наш добрый хозяин?

У Джи сказал по-бирмански несколько фраз.

— Он говорит, что он озабочен тем, как чувствуете себя вы, и спрашивает, не хотите ли вы узнать что-нибудь из будущего. Он может в другой раз…

— Я скажу ему сам. — Отто подошел к У Джи и смотрел на него полусонными глазами. — Благодарю вас за сегодняшний вечер, теперь я хорошо узнал ваше народное искусство и ваше личное искусство врачевания. Я здоров и очень сожалею, что не имею любопытства заглядывать в будущее, хотя и говорят про меня, что я иногда делаю легкомысленные шаги, а я их действительно делаю… Нет, не будем заглядывать в будущий день. Удовольствуемся тем, что нынешний день кончается, к общему удовольствию. Большой привет вашей дочери и сыну, великолепным артистам, которые украсили бы самую большую сцену…

У Джи проводил их до машины. Отто всю дорогу сумрачно молчал, его не интересовали ночные улицы и площади, но, когда они доехали до Странд-отеля, он сказал Вингеру:

— Вы могли бы на минуту подняться ко мне?

— Пожалуйста, — сказал Вингер, — мне завтра никуда не надо уезжать, и я с радостью выпью с вами пинджину со льдом…

В номере, когда Отто принял душ, переоделся и совершенно спокойно сидел с Вингером, говоря о предстоящей поездке, он вдруг отставил стакан и, смотря насупившись в иронические глаза Вингера, спросил:

— Что это было?

— О чем вы говорите?

— Я спрашиваю, что было там у этого садовода, с позволения сказать.

— Что было? Мы пили чай после осмотра сада, потом прекрасный музыкант сыграл нам прелестные пьесы, а очаровательная дочка хозяина исполняла искусно самые красивые народные танцы…

— Я спрашиваю не об этом. Это я хорошо помню… А о том, что было после, когда меня угостили с вашего разрешения каким-то мерзким пойлом, не хочу думать, из чего составленным…

— А что, у вас остались болезненные впечатления?

— К счастью, этого не было. Но я что-то, кажется, кричал? Или мне это казалось?

— Да, вы действительно кричали!

— Что же я кричал?

— Вы кричали почему-то очень испуганно: «Черный буйвол, черный буйвол!» Было впечатление, что вы от него бежите и он вас преследует. Ваш крик звал на помощь!

— Что было еще? О чем я еще говорил или кричал?

— Потом вам понравились камни!

— Какие камни?..

— По-видимому, драгоценные, потому что вы на называли: рубин, опал, изумруд, лунный камень…

Отто встал со стула, потер лоб и снова сел, уставившись на Вингера злыми глазами.

— И еще вы называли некую девушку или даму по имени Хильдегарда… Редкое имя!

— Я что-нибудь говорил о ней?

— Нет, вы назвали только два раза ее имя, больше ничего.

— Что было еще? Говорите все.

— Потом у вас вышли какие-то неприятности с крокодилами…

— Не может быть, при чем тут крокодилы!

— Я же не сочиняю. Вы все это переживали так, как будто это все происходило на самом деле. Что-то говорили перед этим о девушке, с которой вы оказались в довольно бедственном положении на плоту, и тут на вас напали крокодилы, как раньше черный буйвол. Удивительные ощущения!

— Это — идиотское наваждение, — сказал Отто.

— Вы недовольны? А разве вы не пережили удивительных картин, снов, миражей в неизвестной стране? Вы купались в блаженстве и умирали от отчаяния. Для одного вечера сад, музыка, танцы и великолепные миражи — разве этого мало? Вы побледнели? Вам плохо! Это пройдет без всяких последствий…

Отто весь сжался от этого холодного, сильного голоса, который звучал в его ушах как продолжение испытанных кошмаров. Он заговорил тихо, волнуясь:

— Послушайте, Вингер, мы с вами знакомы два дня. Против меня вы ничего не можете иметь. Зачем вы сделали это со мной?

Вингер улыбнулся и отвечал, тоже не повышая голоса:

— Разве вы не помните, что, когда я приглашал вас на вечер, фрейлейн Клара из нашего представительства сказала, что они все, то есть наши компатриоты, уже вкусили чудес. И она добавила, что вы тоже не будете жалеть. Вы жалеете?

— Нет, вы говорите не то…

Отто замолчал. Как это он дал себя так глупо провести да еще впутал сюда Хильдегарду! Он чувствовал себя, как будто стал стеклянным. Ужасно и то, что он никогда не узнает всего происходившего, что выпытал от него Вингер, который потом будет всем рассказывать об этом, издеваясь, глумясь. Вот что получилось от его дурацкого согласия на этот шантаж…

Вингер, внимательно присматривавшийся к нему, как будто прочел его мысли и сказал спокойно, словно это была простая дружеская беседа:

— Слушайте, Отто Мюллер, я даю вам честное слово, что никто никогда не узнает, что происходило в этот вечер, если только вы сами не расскажете об этом кому-нибудь и так, как вам захочется, как сочтете нужным. У Джи, как врач, обязан хранить тайну, и он никогда не нарушит слова. Он принял нас как гостей, как добрый хозяин и по нашей просьбе показал нам один опыт из практики врачевателя, который является знатоком цветов и трав. И я думаю, что все, что я сейчас сказал, вам понятно.

Но Отто уже не слушал, что говорил Вингер. На него напал припадок непонятной злобы. Он сказал в полном бешенстве:

— Вы все это сделали нарочно! Я знаю, зачем вы это сделали! Вы заманили меня к этому шарлатану, чтобы выпытать из меня что-то! Но я презираю такие способы узнавать о человеке! Вы это сделали, чтобы унизить меня! Я вам этого никогда не прощу! Вы хотели осмеять и унизить белого человека при помощи самого дурацкого фокусничества, потому что вы с ними против нас!..

— Против кого — нас? — нахмурясь, спросил Вингер.

— Против тех, кто расово выше их. Но все равно я не приму вашего мнения об азиатах и не подчинюсь ему…

Вингер молча смотрел на разбушевавшегося Отто, и, когда тот в ярости вскочил и начал ходить по номеру, он тоже встал и сказал:

— Вы глубоко ошибаетесь, думая, что я хотел почему-то унизить ваше европейское достоинство. Я далек от этого. Сегодня европейское и азиатское достоинство равны. Вы поедете в глубь этой страны, и там во время ваших работ вы увидите много разных людей, вы вспомните меня и поймете, что здесь живут люди такие же, как в Европе, в Африке или на любом другом континенте. Если бы в Германии врачи проделали с вами такой же опыт, какой проделал по моей просьбе У Джи, вы бы не только не рассердились, а хвастались бы своей близостью к передовой науке. Вам ведь известно, что германские врачи проделывают бесстрашно опаснейшие опыты над собой. Ваш был детским экспериментом. Повторяю, вы в стране, где уже много нового, в стране, которая не остановится, она идет по пути общего прогресса, но со своим уклоном…

— С каким со своим?! Какой это уклон, интересно знать?! — запальчиво закричал Отто.

— Я боюсь, что этот уклон называется социалистическим. И я не ошибусь, если скажу, что в ближайшие годы бирманцы будут делить помещичьи земли, национализировать нефтяные предприятия и монополизировать торговлю рисом. Пройдите в Рангуне в больницу или в университет и вы увидите достижения бирманской культуры.

Отто молчал.

— И давайте расстанемся друзьями. Нам не из-за чего ссориться.

Отто гордо выпятил грудь.

— Что бы вы ни говорили, мы создадим новую колониальную германскую империю…

— Создавайте, если сможете, если вам этого так хочется! Создавайте, желаю вам успеха! — Он иронически поклонился. — Но мои слова вы вспомните не раз! А сейчас ложитесь спать: ваш самолет летит очень рано. Вам надо выспаться!

И хмурый, но чем-то довольный, Вильгельм Вингер покинул Странд-отель, оставив Отто в довольно большой задумчивости.

Самолет был маленький и всем своим видом говорил, что он много пережил на своем веку, но никогда не сдавался и готов еще поспорить с трудностями и летать, пока хватит сил. Казалось, что бравая наружность маленького кораблика похожа на искателя приключений, с лицом, изборожденным шрамами. Отто усмехнулся, увидев странное сооружение, и тут же придумал, как он будет рассказывать дома об этом полете: описывая пассажиров, он обязательно скажет, что они садились, не обращая внимания на то, что фюзеляж был весь в дырках и в трещинах, сквозь которые просвечивало небо, но, чтобы заткнуть самую большую дыру в хвосте, посадили толстого, в оранжевой хламиде монаха…

Но самолетик самоотверженно выполнил свой долг и благополучно приземлился там, где положено.

После перелета земля с ее пронизывающим до костей жаром показалась такой знакомой, точно Отто уже давно видел эти равнины, окруженные холмами сожженной бурой зелени, деревни, где женщины в одеждах поливали друг друга водой тут же, на улице, и шли по своим делам.

Старенький, подпрыгивающий на бугристой дороге «джип» уносил его в сторону от этой равнины, и с каждым поворотом дороги лес все гуще смыкался вокруг маленькой машины, в которой были только шофер, Отто Мюллер и похожий на кузнечика, стройный, спокойный бирманец небольшого роста, инженер, увозивший Отто к его шефам в неизвестную даль. У Тин-бо, несмотря на его худобу, казалось, весь состоял из железных мускулов, тонких, но гибких. Он выпрыгивал из «джипа», как акробат, соскакивавший с проволоки, — легко и привычно. Его лицо было хорошего шафранного цвета. Оно походило на лицо взрослого ребенка. Оно могло от улыбки становиться чрезвычайно добрым и вдруг делаться непроницаемым. В такие минуты он как будто погружался в далекие мысли, и окружающее переставало существовать для него.

Отто Мюллер ехал в «джипе», сохраняя предельное, невозмутимое, чисто германское самодовольство. Он хорошо себя чувствовал в этой тропической обстановке, где его положение привилегированного специалиста, которого уважают, выписали издалека, которым дорожат, давало ему уверенность в своем бесспорном превосходстве над этими маленькими, быстрыми в движениях людьми, одетыми в белые рубашки и пестрые лонджи — полосы материи, охватывающие, как юбки, их бедра. Правда, его сосед У Тин-бо был в легком европейском сером костюме, голову украшала темно-коричневого фетра шляпа с широкими полями, и только сандалии у него были, как у любого бирманца, надеты на босу ногу.

Когда они совсем уже въехали в непролазную гущу леса, а дорога все продолжала петлять и то взбираться на холмы, то сбегать в мягкие котловины и уже появилось ощущение, что так они будут ехать день за днем, У Тин-бо заговорил:

— Вы видите, какое у нас лесное богатство. У нас есть не только лес. Есть в нашей стране и нефть, и олово, и вольфрам, и железная руда, и медь, и цинк, и драгоценные камни всех сортов…

— Мы поможем вам, — снисходительно сказал Отто, — мы придем вам на помощь. Вот только жара… Скажите, у меня будет человек, чтобы носить за мной зонтик?..

— Будет, — сказал пристально посмотревший на него инженер.

— А будет у меня человек, который будет носить за мной складной стул и необходимые приборы? — снова спросил Отто.

— Будет, — сказал бирманец, смотря на Отто так, точно начинал сомневаться, того ли специалиста он везет в горы.

Но Отто посмотрел голубыми прозрачными глазами, ничего не выражавшими, кроме бесконечной надменности.

— Вы хотите создать у себя в стране новое хозяйство, основанное на достижениях передовой европейской культуры и техники?

— Да, — ответил У Тин-бо. Его детское, открытое лицо стало теперь сосредоточенным, а глаза приняли холодное выражение, точно ему хотелось сказать что-то злое, но он слушал дальше молча.

Отто продолжал:

— Без нас вам не удастся сделать, чтобы Бирма расцвела. Но вы хорошо поступили, что пригласили специалистов, не политиков, а специалистов, потому что ни от каких речей не прибавится выработка железа и добыча цветных металлов. Лучше германских специалистов сейчас нет никого. Вы где учились?

— Я учился в Рангунском университете. У меня не было денег ехать в Европу… Я добился знаний большим трудом.

— Хорошо, — сказал Отто, чувствуя, что этот маленький человек с упрямыми глазами как бы признает его непоколебимое превосходство над собой. — У вас очень хорошие леса…

Бирманец ничего не ответил. Они ехали настоящими джунглями. Вокруг не было ни людей, ни деревушек. Ни одна крыша охотничьего или дорожного домика не нарушала беснующееся море зеленых красок. Никакой художник не мог бы найти столько оттенков зеленого, сколько здесь щедрая кисть природы представляла изумленному глазу.

С трудом следя за этой бесконечной сменой деревьев, кустов, лиан, цветов, Отто должен был сознаться, что почти все ему незнакомо. Редко-редко он, казалось, ловил глазами что-то знакомое, дерево или куст, похожий на далекого европейского собрата, и снова летели зеленые видения, а «джип» все бежал, натужась и поскрипывая, сквозь это изумрудное чудо.

Он посмотрел на примолкшего бирманца и, не сдерживая полноты чувств, которые требовали, чтобы кто-то разделил их, сказал:

— Возьмите эти джунгли! Дикие, мрачные, недоступные дебри! Я знаю, что туземцы боятся джунглей. Туземцы боятся их потому, что, будучи невежественными, населяют их духами, нечистой силой, привидениями. Они боятся их потому, что не могут бороться с дикими зверями; европеец же входит в них и делает все, что хочет. Он покорял различные джунгли, усмирим быстро и эти. Конечно, без нас вы ничего не сделаете. Мы, специалисты, подчиним эту дикую силу на пользу вашей стране…

Бирманец чуть наклонился к шоферу и сказал на своем языке, Отто не мог понять этих слов.

— У пятого поворота останови машину. Скажи, что не в порядке мотор. Остановка на полчаса. Так нужно…

Шофер не выразил никакого удивления. Он только переспросил для точности:

— У пятого?

— Да!

У Тин-бо сказал Отто:

— Эти шоферы ездят иногда здесь с поразительной небрежностью. Они совсем не следят за дорогой. В джунглях даже днем случаются неприятности и с людьми и с машинами…

— Да, я слышал, у вас гражданская война, — ответил Отто. — Но ведь нас, иностранных специалистов, это не касается. Мы нейтральны…

У Тин-бо заметил, что дорога в этих местах совершенно безопасна и что он имел в виду совсем другое. Мало ли что может случиться с мотором, и потом сиди и жди часами среди девственного леса, обитатели которого иногда излишне воинственны…

У Тин-бо надолго замолчал.

Он вспомнил один рассвет далеких времен, тот, когда с ним случилось необычное происшествие. У Тин-бо командовал тогда разведчиками партизанского отряда в джунглях. Он уже не раз участвовал в тяжелых экспедициях в этом зеленом аду. Выслеживая японских захватчиков, нападая на их посты, он приобрел опыт разрушения дорог и мостов, сражений с многочисленными врагами, но, кроме того, пребывание среди бирманских партизан открыло ему глаза на многое.

Он вел беседы с рядовыми партизанами о войне, рассказывал, что делается на фронтах, в далекой Европе. Люди знали от него о том, как Советская Армия разгромила под Сталинградом гитлеровцев, как гонит захватчиков со своей земли и что, видимо, война идет к концу. У Тин-бо говорил и о том, что, победив, бирманский народ перестроит всю жизнь в родной стране. Он уже понимал, что не всякий европеец — враг бирманца и не всякий азиат — друг его. То, что партизаны убивали самураев, было только справедливо. Самураи — безжалостные убийцы мирного населения, не щадили ни женщин, ни детей, сжигали селения, вешали, рубили головы, грабили и уничтожали все, что могли.

У Тин-бо привык к джунглям. Он бесстрашно бродил по самым глухим дебрям. В то утро, когда туман поднялся и можно было уже ориентироваться в болотистых бамбуковых зарослях, отличный проводник вывел разведчиков в полосу твердой земли, где можно было разбиться на маленькие группы и прочесать нужный район, двигаясь безостановочно.

Резкий вопль обезьяны-ревуна прорезал сырой воздух. Это был условный сигнал, и он означал: внимание!

Сначала У Тин-бо услышал дальний шорох, потом треск ветвей, и, хотя там были очень колючие кусты, рвавшие и одежду и тело, приближавшийся, видимо, не обращал на них внимания.

Он стремился выйти на твердую землю из топких низин, и скоро У Тин-бо, встав за большое тамариндовое дерево, увидел смельчака, бросившего вызов джунглям.

Вид этого человека поразил его. То, что это не японец и не бирманец, понятно было с первого взгляда. Жалкие лохмотья едва прикрывали его. Обросший клочковатой рыжей бородой, с большим суком в руке был, несомненно, европейцем.

Но кто он? Откуда взялся в этой жуткой чаще? И У Тин-бо решил: верно, этот человек рискнул на невозможное: бежал из японского плена в джунгли, не имея ни оружия, ни компаса, ни продовольствия… Как он выжил? Куда шел сквозь тысячи неведомых опасностей, проводя ночи, видимо, на деревьях? Чем питался? Все было загадкой. Одно было ясно: человеку невероятно повезло, он в конце концов вышел на партизан.

Когда человек, шатаясь от неимоверной усталости, приблизился к дереву, за которым стоял У Тин-бо, тот сам шагнул ему навстречу и сказал по-английски:

— Остановитесь, не бойтесь, мы бирманские партизаны, враги японцев…

Человек стоял шатаясь, и его глубоко ввалившиеся глаза, воспаленные, в лихорадочном огне, и его лицо, и тело в кровоподтеках, ссадинах, ранах, шрамах были живым свидетельством того, что он пережил.

У Тин-бо и его товарищи с трудом довели человека до своего лагеря. Он оказался англичанином, который поведал обычную историю тех трагических времен.

Взятого в Сингапуре в плен, его пригнали прокладывать дорогу через джунгли. Его рассказ был страшен, и все слушали в глубоком молчании.

Отчаяние дало пленному силы, счастливая случайность вывела на партизанские посты. Он долго отлеживался, встал в конце концов на ноги, но силы его были подорваны, и хотя он принимал участие в боях и отличался особой храбростью, но все знали, что дни его сочтены, потому что перенесенные им мучения и лихорадка джунглей сломили его.

Наконец он умер. Его похоронили в хорошем, сухом месте, и память о нем осталась у людей, с оружием боровшихся за свободу страны.

И потом, когда пришла победа, его вспомнили еще и потому, что много европейцев-друзей пришло в Бирму. Пришли друзья из Советского Союза, из социалистических стран, из многих других стран. Каждый народ имеет плохих и хороших людей. Но вот такие, вроде этого молодого немца, они не представляют себе действительности, не имеют понятия, что Азия изменилась, в них по-прежнему живет скрытый дух старого, презрительного отношения к «туземцам». И надо их, думал У Тин-бо, воспитывать, надо им показывать, кто мы и что сейчас нас невозможно больше угнетать. Надо вежливо сказать этому молодому человеку, что мы хотим не сохранения старого порядка, а новой страны — передовой, равной другим странам…

Машина продолжала мчаться так быстро, что, казалось, зеленый навес превращается в какой-то подводный коридор, точно машина мчится по дну зеленой реки. Вдруг машина сделала какой-то странный скачок, что-то застучало в моторе, и «джип» остановился. Шофер с застывшим лицом пробормотал несколько слов и соскочил на землю.

У Тин-бо покачал неодобрительно головой, вылез вслед за ним. Шофер поднял крышку капота. Потом инженер сказал озабоченно Отто Мюллеру:

— Нам придется немного погулять. С мотором что-то случилось. Я как будто предчувствовал, что будет не все хорошо с этой машиной. Ну что ж, пока он копается, мы разомнем ноги. Прошу вас…

Он хотел помочь Отто вылезти, но Отто выпрыгнул сам, слегка отстранив маленькую коричневую руку инженера, упругую, как пружина. Отто понимал кое-что в машинах, но сейчас, при этой, вероятно, небольшой аварии, ему, европейцу, лезть в присутствии двух азиатов в мотор и копаться там, как простой слесарь, техник, было просто невозможно.

Он сделал вслед за бирманцем несколько шагов и остановился, чтобы оглядеться. Сбоку лежало подобие поляны, так густо заросшей неизвестными ему травяными высокими растениями, что пробраться через них не представлялось никакой возможности. Но, пройдя немного, миновав эту удивительную поляну, бирманец и Отто увидели что-то вроде тропы. Как будто здесь непролазная чаща раздвинулась, и в эту узкую щель можно было углубиться в джунгли.

— Это тропинка, — сказал У Тин-бо, — пройдемте немного по ней.

Отказываться не было причины, и Отто вступил вслед за бирманцем в глубину темно-зеленой чащи. Тропинка была узкая, самого дикого вида. Она обходила высокие, выше человеческого роста, подпорки. Эти подпорки поддерживали могучие деревья, уносившие свои кроны в такую высоту, что разглядеть что-либо там, где все перепуталось ветвями, где листья всех оттенков слились в один шатер, было невозможно. Под ногами клубились какие-то завязанные узлами ветви с длинными шипами. Всевозможные лианы всползали на деревья, обвивали их и уходили вверх в густой сумрак.

Отто медленно, пораженный величием окружающего леса, шел за бирманцем, молча посматривая по сторонам.

Бирманец остановился.

Несколько минут они, не говоря ни слова, всматривались в это первозданное зеленое царство. Порядка, какой Отто привык видеть в лесах на родине, здесь не существовало. Это было буйство неслыханного, ничем не сдерживаемого творчества зеленых сил леса. Гиганты, создав себе отвесные, серые, как бетон, подпорки, чтобы стоять с могучей прямизной, гнали к солнцу стволы исполинской толщины. Они поднимались из зеленого мрака, где лианы свисали длинными гирляндами, путаясь с воздушными корнями, штурмуя высочайшие ветви и стелясь по земле… Все, что могло жить и приспособляться к жизни великого леса, все было погружено в хаос ветвей, лиан, упавших и сгнивших деревьев. Только приглядевшись, глаз мог обнаружить гигантские моховые ковры, лишаи, папоротники. И повсюду ослепительно сияли яркой густотой цветы, распространявшие сотни запахов — от самых удушливых до тончайших ароматов.

— Много ли вам известно здесь растений? — спросил У Тин-бо, указывая на подавляющую роскошь первобытного мира.

— Я вижу орхидеи, только они здесь значительно больше, чем на моей родине… — сказал Отто, не могший скрыть некоторого волнения. — Деревья, сознаюсь, мне незнакомы…

— То, которое видите впереди, такое, с гладким стволом, — это наше дерево, его зовут пьинкадо, а за ним исполинское, очень многоветвистое, могучее — это царь наших лесов — пьинмо… Посмотрите, сколько папоротников, цветущих лиан и орхидей, но они растут не на земле. Они подымаются, как на руках, во все этажи леса, забираются по стволам и сучьям. Им не надо почвы… Посмотрите…

В воздухе было душно и влажно, точно весь этот сумрак был пронизан вредными, тяжелыми испарениями. На мгновение Отто почувствовал легкое головокружение, чаща чуть сместилась перед ним. Он закрыл глаза, и, когда открыл их, холодная струйка пробежала у него по спине. Ему показалось, что бирманец исчез и он остался один на один с этой свирепой, жуткой зеленой чащей. Да и в самом деле Отто стоял на непонятной тропе. Неужели он сошел с прежней? Все вокруг как было, и все-таки не так. Появилось неприятное ощущение, что все эти моховые и папоротниковые завесы мгновенно опустились и закрыли ему выход. Ему показалось, что сквозь эти струящиеся, нависшие над головой, ползающие по земле ветви, кусты, сквозь пестрые, ядовито-зеленые листья на него исверху и с боков смотрят глаза, много разных глаз и цвет этих глаз меняется, точно кто-то освещает их электрическим фонариком.

Он сдержал невольный крик, когда зашевелилась большая ветвь, усыпанная ярко-красными цветами, — зверь! Черт возьми, до чего все глупо! Ветвь с сухим шелестом обломилась. Из-за нее вышел У Тин-бо. Он был вежлив, в его глазах светилось детское любопытство, и его лицо было лицом большого ребенка, которому нравится игра.

— Эта тропа ведет куда-нибудь? — спросил Отто, стараясь сохранить равновесие духа.

— Возможно, в какую-нибудь лесную деревушку. Но ее прорубили недавно. Если по ней не ходить несколько времени, она исчезнет бесследно. Лес работает днем и ночью. Его работники никогда не отдыхают, — добавил он с легкой иронией.

— А в этом лесу есть дикие звери?

— Сколько угодно… Я думаю, нам пора вернуться, посмотреть, как дела у нашего шофера… Зеленая тьма. — Бирманец показал в чащу, где действительно все сливалось в одну непроницаемую темно-зеленую пелену.

— Зеленая тьма, — повторил Отто, — это очень точно. Вы определили правильно.

— Это не мои слова, — сказал У Тин-бо, и они быстро зашагали к дороге.

Шофер еще был занят. Вокруг него на тряпках лежали разные инструменты, и он, полуголый, гнул какую-то проволоку, обрывая ее клещами. Он крикнул что-то У Тин-бо. Бирманец ответил и обратился к Отто, который только сейчас почувствовал, что он весь мокрый, то ли от сырости леса, то ли от приступа слабости, который только что испытал в чаще. Это ощущение чем-то походило на переживания в доме «Врачующего травами».

— Шофер просит немного подождать… Мы можем сесть на этот камень… Зеленая тьма, — произнес бирманец задумчиво, — это сказал один молодой человек, историю которого я могу вам коротко рассказать, пока шофер возится с машиной.

— Пожалуйста, — сказал Отто, вытирая большим белым платком затылок и шею, покрытые липким потом.

— Молодой человек был англичанином и жил в Сингапуре. Он жил, как все белые, служил на хорошей службе, играл в теннис, флиртовал с девушками, ездил на охоту, помещался в хорошем доме, где работали фены; слуги были исполнительны и дорожили вниманием хозяина. Он не успел обзавестись семьей. Он хотел сначала кое-что скопить. Он пребывал в идиллическом мире белого человека и был абсолютно уверен, что нет такой силы на свете, которая может помешать его спокойному, раз установленному образу жизни. Небо, земля и море принадлежали британскому империализму, и никто не смел посягнуть на это великое могущество.

Поэтому, когда наступили события, молодой человек сначала не мог представить себе, что это не сон. И когда пал Гонконг, японские генералы одним ударом захватили Индокитай, молодой англичанин все еще верил в силу белого человека. Японцы пустили ко дну английский флот, уничтожили авиацию и угрожали Сингапуру, то есть всему благополучию молодого человека. Но он верил в силу фортов непобедимого Сингапура, который строили годами и убили на это миллионы фунтов.

Японская армия не приближалась к Сингапуру.

«Они не посмеют, — говорил себе и друзьям молодой человек. — Видите, их солдат перед Сингапуром нет!» Бедный молодой человек! Если бы он в те дни отправился на охоту в джунгли и встретил бы группы скромных людей, пробиравшихся по тропинкам среди бамбука, он сказал бы, что это крестьяне, или охотники, или носильщики, но он бы жестоко ошибся, этот молодой человек. Это и была японская армия, которая отказалась от старых способов ведения войны.

Армия проникла в джунгли; оставив свою обычную форму, она шла в трусах и без единого автомобиля. Англичане ждали появления длинных автоколонн, а в джунглях пробирались по колено в воде, по невидимым тропинкам бойцы, которые несли на себе патроны, легкое оружие и питались тем, что пошлют джунгли. У них были таблетки, которые они кидали в стакан болотной воды, и эту воду можно было пить, потому что таблетки убивали всех микробов. Бойцы несли неприкосновенный запас — рис и консервированные овощи. Эту пищу не стал бы есть ни один английский солдат. Впереди японцев шли разведчики и люди, которые ненавидели англичан. Они провели японцев к самому Сингапуру. Молодому человеку, которому казалось, что он видит неприятный сон, пришлось убедиться, что сон перерос в кошмар, потому что японцы в самое короткое время разгромили все английские силы и вступили с распущенными знаменами в Сингапур, сначала отрезав крепость и город от источников пресной воды. Английский гарнизон капитулировал, и молодой человек проснулся от кошмара к самой страшной действительности.

Японские империалисты — люди непомерной злобы и хитрости. Им не нужны были десятки тысяч пленных белых — англичан. Но надо вам представить себе, сколько сотен лет белые угнетали жителей Азии. Вы меня слушаете, вам интересно?..

— Мне очень интересно, — ответил Отто, хотя ему вовсе не нравилась эта история, но ему хотелось дослушать, куда приведет ее этот тихий маленький желтый человек.

— Японцы хотели унизить белых перед лицом угнетенных ими народов, истребить их мучительной, медленной, специально придуманной смертью. Они послали их строить через джунгли стратегическую дорогу. Войти в это царство зеленого мрака не так просто. А выйти из него целым — счастье одиночек. В зеленую тьму вступил и тот молодой человек, который жил обыкновенной беспечной жизнью белого господина, которому каждое утро приносили в кровать завтрак, каждую ночь стелили постель и исполняли его любой каприз. И вот эта армия пленников-строителей, сопровождаемая конвоем, вошла в океан джунглей. Вы их сегодня видели, лесные дебри, вы даже сделали несколько шагов по случайной тропе. Джунгли приняли вызов этих несчастных. И началось нечто, о чем никто из них не мог даже думать и воображать.

Они жили в джунглях, работали с утра до вечера, прорубали дорогу и устилали ее своими трупами. Умирали каждый день. Им казалось, что они при жизни попали на тот свет, в ад, где все пытки не имеют конца. Сколько их просыпалось с черным языком и блестящими серебристыми глазами, в сильном ознобе, с болью во всем теле, точно их ломали на куски! Это была лихорадка джунглей, косившая англичан, как будто выкашивала просто поляну за поляной; она сменялась желтой лихорадкой, которая сводила людей с ума. Бесчисленные клещи, вонзавшиеся в тело в жалких шалашах, разносили клещевую болезнь, вызывавшую расстройство памяти и буйное помешательство. Японцы просто пристреливали таких больных или отравляли их.

Джунгли переходили в наступление. Тигры похищали людей, отошедших в сторону от дороги, леопарды ходили по лагерю ночью, загрызая спящих на месте или утаскивая в сумятице и панике, вызванной их нападением. Мошкара джунглей разъедала исхудалые, покрытые потом тела, представлявшие сплошную рану, никогда не заживавшую. Большие комары кусали со злостью летающих собак. С деревьев сыпались пиявки, которые всасывались в спину, в ноги, в руки, и их нельзя было оторвать от тела, ими кишела высокая трава, и ноги работающих были в кровавых ранах от непрерывных нападений этих бесчисленных врагов. Муравьи, страшные муравьи джунглей проникали всюду, пожирали съестные припасы и так кусали, точно в человека вонзались куски раскаленной проволоки. Клещей просто невозможно было извлечь из тела, они сосали кровь, как настоящие вампиры.

Тысячи потревоженных змей бросались в ярости на работающих, и бывало, что весь лагерь, не выдержав этих ужасов джунглей, съедаемый ими, в крови и в рубище, оставляя мертвых в коричневой жиже болот, устремлялся в паническое бегство, и даже безжалостная стрельба стражей по людям не останавливала бегства.

И сами охранники приходили в ярость и исступление. Тогда власти отзывали на время работающих, и в эти места посылались самолеты. На бреющем полете они сбрасывали бомбы, которые рвали, крошили на куски джунгли, валили вековые деревья, убивали диких зверей, распугивали их. Потом с самолетов спускали бомбы с ядовитыми газами, чтобы заставить зверей и гадов бежать из своих убежищ. И снова люди шли в джунгли, и все начиналось сначала.

Потоки дождей валили с ног ослабших, голодных, обезумевших от этого непрерывного ада мучеников. Японцы глядели на них со злорадством. Вы долго были господами цветных, и вы смотрели, как они работают для вас, теперь сами испытайте на себе всю прелесть империалистического рабства. Вы слушаете меня, интересно?..

— Интересно, — сказал мрачно Отто, — чем же это кончилось?

— Несколько раз отступали из джунглей, отступали перед зверями и змеями, встретив такие дебри, которые страшнее всех лихорадок и мучений. И снова принимались бомбить и отравлять газами чащу. И снова мертвые ложились вокруг, и их даже не успевали хоронить. Их бросали по ночам подальше в чащу, и гиены или шакалы кончали с ними к утру.

Теперь вы представляете себе, что испытывал молодой человек из Сингапура, стоявший с лопатой в руках по колено в грязи джунглей, осыпанный пиявками, слышавший рев леопарда ночью рядом со своим шалашом, вытаскивавший из-под мышек клещей, сражавшийся с гадами, со всех сторон угрожавшими ему, что испытывал он под окриком японского унтера, который считал себя по меньшей мере раджой в сравнении с этим белым, почти потерявшим человеческий облик…

Но и молодой человек, вспоминавший теперь прошлое, как видение другого мира, конечно, не раскаивался во всех грехах империализма, в которых был повинен и он, ведя жизнь господина, каждое повеление которого было законом, и если у него еще были какие-то душевные силы, то эти силы спасали его не раз в трагические минуты полного распада сознания и усталости, которой нет имени.

Но когда маленький, с глазками сумасшедшей болотной крысы японский тюремщик ударил его бамбуковой палкой и раз и два, он больше не видел ничего, кроме этого перекошенного лица из старой желтой кожи, оскаленного рта и пены на губах. Он вырвал у него палку, одним ударом свалил палача в грязь и заставил его хлебнуть грязной жижи, а потом прыгнул, как прыгают в пропасть, в глубину джунглей, и гром выстрелов вслед ему прозвучал, как голос из далекого мира, с которым у него нет больше ничего общего. Точно он умер, и тело само по себе, еще по инерции продолжает двигаться, а дух уже свободно парит в вершинах этих лесных великанов, до которых не достанешь глазом.

Что он пережил, бродя в джунглях, передать трудно. Когда он вышел на нас, он не был похож на того молодого человека, с которого начался мой рассказ…

— А что вы делали в джунглях? — спросил Отто, кусая губы и чувствуя, что попал в трудное положение. Он слышал и дома рассказы о так называемых лагерях смерти, но здесь было нечто другое…

— Мы были партизанами, которые встали против угнетателей бирманского народа. Мы мстили за его мучения и, как могли, уничтожали японских палачей. Мы долго не могли привести в себя этого молодого человека. Мы отвели его на нашу лесную базу; он с трудом пришел в себя, его долго лечили. Когда он отдышался, он рассказал, что с ним произошло. Мы знали об этой дороге. Много угнетателей уложили наши пули в джунглях. Мы были хозяевами этих дебрей, и даже отпетые головорезы из врагов боялись встречаться с нами.

— А англичанин? Что случилось с ним дальше?

— Он уже не мог вернуться к нормальной жизни. Он был уже не в себе. Он много рассказывал о прошлом. Но продолжалась борьба. Война шла всюду, и в джунглях тоже. Мы знали, что пленных, строивших дорогу, мало уцелело. Англичанин с каждым днем становился все слабее. Наконец джунгли добили его. Он умер, и мы его похоронили в сухом, хорошем месте… Он сражался вместе с нами. Он умер нашим другом.

— Как его звали?

— Он не сказал своего имени. И только сказал, умирая, когда я спросил его, кого известить о его смерти, он сказал серьезно: «Все человечество!» Я подумал, что он бредит, но он снова приподнялся и, сжав мою руку, добавил, как в лихорадке: «Напишите на могиле: здесь лежит неизвестный англичанин, который хочет, чтобы история его жизни была широко известна всем людям на земле… Вот почему я познакомил вас с нею, раз судьба свела нас в сердце джунглей, у пятого поворота этой дороги…»

— Зеленая тьма, — повторил не без вздоха Отто. — Да, это так. Печальная история для белого человека…

— Я думаю, что она была бы печальна и тогда, когда в ней участвовал бы человек желтой или какой-либо другой кожи, — сказал У Тин-бо.

Отто не успел ответить. Шофер издали знаками показывал, что можно садиться. И когда они сели, бирманец не продолжал разговора. Он только посмотрел на часы и сказал:

— Мы приедем прямо к обеду.

Машина снова помчалась через джунгли. Махали и махали со всех сторон зеленые ветви, точно провожали едущих, но совсем другими глазами смотрел теперь Отто Мюллер в то светлевшую, то почти зелено-черную лесную тьму, проносившуюся мимо него. Так они ехали долго. День начал потухать, когда резким поворотом машина вырвалась на холмы. За ними вставали серые с зеленым горы, а внизу в листве замелькали серебристые и красные крыши небольших домов.

— Я сойду в самом городке, вас шофер довезет до дома, где вас ждут. Потом попозже я зайду к вам, когда вы пообедаете и отдохнете с дороги. О делах мы поговорим завтра…

И машина проехала через маленькое местечко, которое как бы спряталось в гуще большого букета — так много вокруг было цветущих белыми и лиловато-желтыми цветами деревьев.

Отто Мюллер, вымывшийся, побрившийся, переодевшийся в чистый, просторный колониальный костюм, сверкающий белизной накрахмаленной рубашки, с бледным галстуком и манжетами, в которых светились голубые узоры запонок, сидел за обеденным столом, таким же чинным и знакомым, как будто он никуда не уезжал из Дюссельдорфа и не было этого длинного, чрезмерно пестрого пути через моря и страны.

И по бокам его сидели два важных господина, вполне пожилых и порядочных, со свежевыбритыми щеками, тоже в накрахмаленных рубашках, легко касались различных блюд вилками различной величины, как полагалось по этикету среднеевропейского стола. Он слушал их, и в его глазах светилась и преданность этим старым немецким характерам и гордость, что он вызван ими в такую далекую страну, и что они будут советоваться с ним, как со специалистом, и он будет жить размеренной, насыщенной всеми благами и радостями жизнью, как… «Как молодой человек из Сингапура», — подсказал кто-то из глубины памяти.

Чепуха! Лукавый спутник-инженер выдумал эту историю, чтобы напугать его, Отто Мюллера, человека из военной семьи; его дядя был известен лично самому Роммелю, полководцу, которого уважают даже враги.

Обед был сервирован на террасе небольшого дома, где жили специалисты; теперь здесь будет жить и Отто. Дом стоял на высоких столбах. Из сада на террасу вела лестница, похожая на трап; по такому трапу подымаются на палубу какого-нибудь речного парохода. Почтенные хозяева уже объяснили Отто, что так здесь строят дома во избежание сырости, наводнений и от нашествия разных гадов, которых тут довольно много, и от них стоит принимать меры предосторожности. На столе горели свечи, не потому, что в доме не было электричества, но старики потребовали уюта. Действительно, желто-розовое пламя, вокруг которого кружились дымными стайками прозрачные разноцветные мошки, напоминало какие-то идиллические времена, какие-то воспоминания роились в теплом воздухе, и, запивая вкусным французским коньяком душистые яства, приготовленные местным поваром с поправкой на европейский вкус, то есть с известным послаблением по части перца и дурманящих и обжигающих горло соусов, можно было предаваться беседе, забыв о далеком северном городе, где сейчас мартовская слякоть и холодный ветер несет колючую труху в красные лица озабоченных пешеходов.

Уже за первым были обсуждены все вопросы, связанные с приездом Отто, переданы приветы от дяди своим друзьям в тропических краях, рассказаны последние западногерманские анекдоты и новости политической жизни. Сообщены сведения о знакомых, упомянуто про письма, которые он привез. Отвечено на вопросы, как он летел и что с ним было в дороге. Старики — умницы, они все понимают, недаром старые вояки! Правда, Отто не помнит их в военном, но дядя показывал их портреты, где они были в полной боевой амуниции. Да, жаль, что ему было только четырнадцать лет тогда, когда война кончилась так внезапно… Русские взяли Берлин, союзники вошли в его родной город — Дюссельдорф. Дальше нечего было делать… Какие безвыходные времена, как им было с дядей худо! А вот опять все как будто ничего. И дядя на пенсии, и он на настоящем пути. Молодой человек из Дюссельдорфа, а не из Сингапура, да, как бы ни намекал хитрейший У Тин-бо. Никакие джунгли ему не страшны. И Хильдегарда получит свой рубин, опал, лунный камень и изумруд и сумочку из крокодиловой кожи! Обязательно получит! Немного лишнего пьют эти два старичка, но ведь они бывшие военные. Воображаю, как они кутили в дни побед. Один, правда, был на русском фронте — ох, там и морозы, где бродят белые медведи! — зато другой испытал весь жар пустыни в африканском корпусе.

Слуга появлялся, как привидение. Бесшумно приносил он тарелки, убирал ненужные вилки и ножи со стола, менял салфетки, наливал ледяную ананасную воду, раскладывал мясо и гарнир, кланялся и бесшумно исчезал, точно уходил в стену.

Отто знал — он не впервые обедал с такими гордыми, немного напыщенными стариками, — что они должны закончить стол разговором о самых высоких предметах. К сладкому они раскачивались для высказываний такого иногда фантастического порядка, что их нельзя выносить ни в какую аудиторию, кроме домашней.

Старики насытились. Они были живописны. У них были розовые, теплые щеки, глаза блестели, сухие губы точно тронуло акварельной краской, седые волосы стали казаться более густыми, уши заметно покраснели.

— Я хочу продолжить вчерашний наш разговор, — сказал Хирту Ганс фон Шренке. — Ну почему ты не хочешь видеть, что смена владельцев этого азиатского наследия вполне естественна? Посмотри в сухие страницы истории, и они тебе ответят самым красноречивым, самым научным образом. Разве португальцев не сменили голландцы в этих тропических краях, а голландцев — французы и французов — англичане! А где теперь англичане здесь, на Востоке? Здесь мы и американцы. Я знаю, ты скажешь, что надо читать в другом порядке: американцы и мы! Изволь, отдам должное твоему педантизму в серьезном вопросе. Но разве не естественно нам, немцам, прийти сюда? Именно не с армией. Сейчас не нужен Роммель, чтобы сидеть нам вот за этим столом. Война перешла в экономические действия. Мы еще будем иметь победу. Азия есть Азия! Мы специалисты. Что эта или другая страна Азии без специалистов? Будущее этих стран в наших руках… Ты согласен, Отто?..

— Совершенно согласен. Только сегодня в дороге я сказал моему спутнику, туземному инженеру, что выше германских специалистов нет никого на свете. Даже американские атомные и всякие другие бомбы сделаны ими. Это не секрет…

— Вот видишь! Молодое поколение того же мнения…

— А если, Ганс, они все же столкнутся? — сказал Генрих Хирт, странно вытянутая голова которого напоминала редьку.

— Кто они? — спросил Шренке, беря зубочистку из маленького граненого стаканчика.

— Советы и США! Мне страшно представить это столкновение, похожее на землетрясение, от которого покачнется мир. Но если оно произойдет, на чьей стороне будет тогда старый воин, неустрашимый Ганс фон Шренке, носитель многих орденов, гроза пустыни?

— Я думаю, что не может быть другого ответа. Мы щит Запада, и мы должны снова встать против сил Востока. В моей юности кайзер Вильгельм нарисовал сам — он был букет талантов — картину, изображавшую желтую опасность, опасность с Востока. Там, на горизонте, сидело чудовище вроде будды, и шел вал огня и истребления. А на горе стояли все европейские страны в виде женщин со щитами, как валькирии, и впереди всех Германия, закрывая щитом Европу против новых нашествий. Так должно повториться! И сегодня в Европе нет ни одной армии, которая имела бы свойства и силу германской. Бундесвер — единственная защита всех европейских стран, единственная! Все в страхе, все боятся, одни мы сидим в седле!..

Он засмеялся, бамбуковое кресло под ним затрещало, когда он приподнялся, чтобы взять зажигалку, лежавшую на отдельной тарелочке.

Шренке отрезал ножичком кончик сигары, сложил ножичек, светлый всплеск зажигалки походил на вспыхнувшего внезапно мотылька. Огонек осветил хмурые, собравшиеся вместе седые брови.

— Я тебе скажу фантастическую вещь, и ты не отвергай ее сразу. — Генрих Хирт помолчал, ожидая, когда бесшумный слуга исчезнет, поставив на стол фрукты. — В случае этого катаклизма мы должны идти вместе с Советами…

— Я, по-видимому, стал плохо слышать. — Шренке даже вытянулся в сторону говорившего. — Если можешь, повтори, что ты сказал…

— Мы должны идти вместе с Советами…

— Почему? — спросил еле слышно, как будто из другой комнаты, Шренке.

— Послушай меня. Ты сам знаешь, что катастрофа, которая разразится, не будет даже походить на то, что было в Европе сорок пятого года. Все будет серьезнее и масштабнее. Мы знаем новые разрушительные средства. Их силу, их действие. Все материки пострадают серьезно. Я не верю, что человечество исчезнет или будет обречено на вымирание. Оно не исчезнет. Ведь и в Германии во время Тридцатилетней войны и после волки ходили по дорогам, а чума уносила жертвы в городах, откуда бежали жители. Все было! Будет и здесь всякое! Но главное — будут руины и необходимость организовать восстановление. Если победят американцы, то в этом мире будут господствовать только они. Они не пустят никакого чужестранца к этому выгодному всемирному предприятию. Только американский инженер, только американский предприниматель!.. Но если победят Советы, какие понадобятся организаторы для восстановления разрушенного в мире! Кто отказывается и отказывался от германского специалиста? К нам обращались в первые годы Советов коммунисты из России. К нам обращаются сегодня страны Азии и Африки и все, кто хочет организовать у себя свое производство. Кто откажется тогда среди руин и растерянности от наших услуг? И мы выйдем спасти человечество, когда огонек цивилизации будет едва тлеть. Мы раздуем его…

— Но ведь коммунисты не позволят тебе заняться этим восстановлением, как и американцы…

— Нет, — воскликнул Хирт, — ты ошибаешься. Они будут просить нас, а мы… мы охотно придем им на помощь, потому что тогда мы все будем коммунистами…

— Ты бредишь, это пахнет уже юмористическим фантастическим рассказом. Чего ради мы станем коммунистами?..

— Не все ли равно, как мы будем называться, когда мы станем во главе всемирного восстановления человечества? Ты забыл, что ваши предки, сражавшиеся с языческими римлянами ради своих богов, спокойно стали христианами и ничего не потеряли, только выиграли. Мы лучшие организаторы, в этом ты прав, но единственный выход в случае катаклизма может быть только таким…

Шренке молча сосал сигару. Окутанный синим дымом, он сидел, напоминая Отто рангунских будд, окутанных синим тяжелым дымом толстых сигар-черутта, которыми дымили в лицо бога прелестные женщины в белых прозрачных кофточках и синих длинных юбках.

И вдруг Отто стало не по себе. Наверное, это сказывалась все-таки усталость непрерывного, долгого пути. Он поднялся и поклонился, когда замолчали оба старых доморощенных философа.

— Прошу прощения, но я хочу немного заняться своими чемоданами, разобрать вещи… Благодарю вас, я пойду…

— Иди, это правда, мы тут разговорились, а ты с дороги, — сказал, отнимая сигару от мокрых губ, Шренке.

Хирт приветственно помахал ему большой жилистой рукой.

Отто прошел к себе в комнату, долго разбирал вещи, развешивал костюмы, рассортировывал разные мелочи и, кончив со всем этим, вышел в сад и обошел дом, чтобы подышать неизвестным ему запахом какого-то сладко, удивительно тонко пахнущего дерева, в ветвях которого блестели большие, широкие, как розы, цветы.

Под деревом стояла скамейка. На ней сидел человек. Подойдя, Отто не сразу узнал сидевшего. Но когда сидевший поднялся, он увидел, что это У Тин-бо.

— У Тин-бо, вы хотите видеть инженеров? Они сидят на террасе.

— Я пришел сказать, что заседание завтра откладывается на после ленча: наши специалисты запаздывают. Самолет сделал вынужденную посадку. Вы знаете, есть старые самолеты. Они уже устали летать. — Он улыбнулся, показав острые, мелкие зубы.

— Мы тоже могли сесть, потому что и наш самолет имел довольно усталый вид, — сказал Отто, садясь рядом с бирманцем на скамейку. — Я хочу вас спросить вот о чем. Сегодня вы мне рассказывали про дорогу, которую японцы строили через джунгли. Но вы мне не сказали, была ли дорога построена.

— Была, — ответил У Тин-бо, и теперь у него засветились не только зубы, но и глаза.

— Вот видите, значит, дорога все же была построена!

— Конечно, вы же стояли сегодня на одном из ее участков.

— Я не понимаю вас, — сказал Отто Мюллер, чувствуя, что в этом неожиданном матче он получит какой-то странный нокаут.

— Вы стояли, — сказал тихо и медленно У Тин-бо, — в лесу на тропе, на том самом месте, где проходила дорога…

— Не может быть, — сказал Отто Мюллер громче, чем хотел, — что же случилось?

— Японцы вернулись в Японию, уцелевшие англичане — в Англию, джунгли вернулись к себе домой…

— И никакого следа…

— Вы видели! Прошло больше десяти лет? Тропа, которую мы с вами видели, исчезнет через несколько дней…

Что-то задрожало внутри Отто Мюллера. Точно все деревья вокруг вместе с домиком, видневшимся невдалеке, стали уменьшаться до игрушечного размера.

Он поборол это темное смущение.

— Скажите еще, — спросил он с внезапной строгостью, точно допрашивал. — Этот английский молодой человек из Сингапура сам все рассказал, или вы за него все придумали?

— Сам, я не прибавил ни одного слова. И слова, что он просил написать на могиле, его…

— Они существуют?

— Да, как и могила! Но она далеко отсюда. Она в джунглях. Почему вам показалось, что я рассказываю выдуманную историю?..

— Меня смутили джунгли, должен вам сказать. Я даже могу вам признаться, что там, в лесу, меня охватил на мгновение, правда, только на мгновение, страх, липкий, противный, гнусный страх. Но я его прогнал…

У Тин-бо помолчал. Потом он встал и сказал:

— Прощайте, до завтра! Скажите вашим шефам, что заседание откладывается. Что я скажу вам: вы идете в зеленую тьму! Вы смело шагаете, но вы не знаете нас, как не знаете джунглей. Не надо идти по старым следам. Они часто приводят в никуда. Не повторяйте истории молодого человека из Сингапура, молодой человек из… не все ли равно, откуда. Прощайте! Покойной ночи!

И он ушел, растворился в темноте, этот маленький, похожий на металлического кузнечика человек с железными нервами, который вверг в смятение Отто Мюллера. Отто пошел к дому. Подходя к лестнице, он услышал голоса наверху. «Господи, старики еще тараторят, как старые бабы», — родилась в нем еретическая, мятежная мысль, но она не могла не родиться. Старики действительно говорили, сидя за столом, попивая виски с содовой и дымя сигарами, так что над террасой плавало лилово-сизое облако, в котором кипела, пропадая, разноцветная мошкара, летевшая к зазывающему огню свечей, воткнутых в подсвечники, помнившие времена допотопной Виктории.

Когда он подымался по лестнице, его окликнули:

— Это ты, Отто?

Он ответил и прошел в дальний угол террасы, где стояло такое удобное, широкое бамбуковое кресло, что он, не колеблясь, погрузился в него и, что делал страшно редко, только когда на него находило смятение чувств, вынул из кармана трубку, набил ее крепко табаком и начал курить, как курят любители: бестолково, неритмично затягиваясь, покашливая и непрерывно зажигая ее, так как она гасла все время.

До него долетали теперь яснее, чем снизу, голоса двух стариков, лица которых он видел какими-то неестественными, дряблыми, сизыми и шершавыми. Их волосы казались приклеенными. Руки были красные, в синих жилах. Старики просто купались в дыму. Голоса их звучали так ясно в спокойном воздухе, точно он сидел с ними за столом.

Говорил Шренке:

— Ты никогда не был в пустыне, Генрих. Ты не можешь себе представить черные скалы в белых, как сахар, песках и светло-желтые дали. Солнце не печет, оно бьет человека, как будто тяжелым, горячим мешком. Я вылез из бронеавтомобиля, чтобы ориентироваться. Я зашел за песчаную дюну и осмотрелся. Тель-эль-Мампсра горела. Черный дым стлался по песку. Мне казалось, что временами я вижу даже бледные столбы пламени. Я взглянул в другую сторону. Танки шли черной подковой, будто намеченной в песках пунктиром. Это не могли быть наши. «Это англичане!» — закричал я и бросился за дюну: ты можешь представить мое состояние. Мой бронеавтомобиль исчез.

Вокруг был раскаленный песок, дым горящей Тель-эль-Мампсры на горизонте и черные машины, которые приближались, как на экране. Только мгновение я стоял, не веря происходящему. Потом я побежал. Никогда в жизни я не бегал по такому глубокому, тяжелому песку. Я падал, я могу тебе сознаться, дорогой, что было искушение кончить все одним выстрелом. Я падал, проваливался по колено и лежал, дыша, как рыба, выброшенная на берег, и снова подымался и видел, как неумолимо, как страшно медленно приближаются танки. Я спотыкался, рот мой был полон песчаной пыли, в ушах гудело. Раз даже с тонким свистом над моей головой прошел снаряд, не знаю, в кого целивший. Я даже не слышал его разрыва: так я был возбужден. Сердце прыгало как бешеное. Я упал на песок и лежал. И вдруг я услышал рокот мотора. Я бросился на этот рокот. Мне показалось, что звук мне знаком. И тут на меня пошел бронетранспортер. Я вынул пистолет, чтобы не сдаваться. В висках стучало. Как я бежал! Из бронетранспортера меня окликнули. Я опустил пистолет. Ко мне спрыгнул его дядя, этого Отто, мой старый Ганс. Мы обнялись. «Ты герой!» — кричал он мне, показывая на пистолет. Он думал, я иду в атаку на английский бронетранспортер. Я не сказал ему, в чем дело. Я только спросил: «Ты видел, как я бежал?» «Нет, — сказал он, — тебя скрывала дюна. Но давай скорее. Надо отходить на Фука́. Если Роммель жив, еще не все погибло». Да, у меня даже бывает род кошмара, когда мне снится, как я бегу, изнемогая, и песок все выше, и я все больше изнемогаю, и просыпаюсь весь в поту…

— Это сердце, это годы, — отвечал Хирт. — Ты хоть убежал, а я нет…

— Да, я знаю, — проговорил тихо Шренке.

— Ты бежал в ослепительном свете тропического солнца, по раскаленной пустыне, а я… Если бы ты знал, что за тоска зимний военный русский лес, ты бы на всю жизнь перестал смеяться. Белые, как смерть, сугробы снега, мороз, который убил землю, лес, людей, все живое. Нельзя дохнуть — больно горлу, щеки обжигает, как огнем. Не помогают ни шарфы, ни перчатки. И, кроме того, тьма, проклятая тьма, вьюга метет, ничего не видно в двух шагах. Проваливаешься в какие-то ямы, куда идти — невозможно разглядеть. Разрывы снарядов ослепляют еще больше. Облака снега крутятся вокруг тебя. Я пошел проверять цепь — русские были уже на этом берегу Невы. Я не нашел из своих никого. Лежали двое убитых, их засыпал снег. Снаряды рвались всюду. Бои шли по дуге, и казалось, что уже никого в живых нет в этом страшном лесу, где елки стояли, как белые медведи, растопырив снежные лапы. Я искал своих, я нашел унтер-офицера, и он сказал, что наши еще есть — направо, и он повернул туда. Я сказал, что, судя по следам, налево прошел танк, но чей? Если русский, то мы в кольце. Я пошел, проваливаясь в снег. Мне было так тяжело, что, когда я увидел дом, жалкий брошенный дом, я вспомнил, что там должен быть пункт связи. Я распахнул дверь, и меня обдало снегом и снежной пылью. Половину крыши сорвало снарядом. Сугроб с крыши обвалился внутрь. В той половине, где еще сохранилась крыша, стоял стол, на нем был разбитый полевой телефон, оборванный провод и перед столом кожаное кресло. Откуда оно взялось в лесу — не знаю. Я сел в это кресло и закрыл глаза. Когда я снова услышал стук двери, я спросил, не подымая головы: «Это ты, Фриц?» — так звали унтера… В ответ я услышал сказанное на плохом немецком языке: «Кто вы?»

Я встал. Передо мной стояли люди в полушубках. Один из них направлял на меня автомат, другой заглядывал в разрушенную часть дома. Но третий был широкоплечий и спокойный, по-видимому командир. Это он повторил свой вопрос: «Кто вы?»

«Я командир батальона», — сказал я. Мне ничего больше не оставалось.

Человек в желтом полушубке (у тех были черные) сказал: «Где же ваш батальон?»

«Об этом я хотел бы узнать у вас», — ответил я.

Он засмеялся вдруг совершенно мирно, а я отстегнул и положил на стол свой пистолет. Вот и все… Дальше, в плену, я долго помнил подробности этой ужасной зимней прогулки в русском мертвом лесу… О, я не хотел бы пережить это еще раз…

Отто слушал нехотя, но слова долетали до его уха и вызывали какую-то тревогу, непонятную ему. Чего старики разоткровенничались? Он услышал голос, похожий на скрип двери. Это говорил Шренке:

— Ты сделал, по-моему, единственную ошибку в твоем затруднительном положении…

— А именно? — спросил глухим голосом Хирт.

— Не к чему было отвечать им и говорить, что они знают, где твой батальон. Твой батальон геройски погиб…

— Ты хочешь сказать, что я…

— Нет, ты меня не понял. Тебе надо было сказать этим белым или красным медведям: «Мой батальон погиб геройски…»

— Но он не погиб геройски…

— А где же он был?..

— Часть его бежала, часть была уничтожена, часть сдалась в плен…

— Да, да, — сказал Шренке, — как давно это было… Как давно! Кто из нас тогда мог предполагать, что мы будем сидеть вот такой теплой ночью в этих удивительных краях… Какая изумительная тишина, какие звезды! Посмотрите, это какая-то зеленая тьма…

Отто поднял голову. Он встал, прошел к перилам и облокотился на них. Где-то в другом мире далеко-далеко от него горели свечи и две старые головы, повернувшись в профиль, не двигались, точно прислушивались к чему-то, что надвигалось из этой зеленой тьмы.

А зеленая тьма все густела и густела, подбирая все ближайшие деревья и кусты. Она двигалась на дом, и Отто показалось, что сейчас она, как волна, подымется и скроет его в своих зеленых недрах. Он закрыл глаза, точно почувствовал прикосновение этой тяжелой волны. Она уже тронула его плечо. Он вздрогнул.

— Это я, — сказал ему старый Шренке, положив свою морщинистую руку ему на плечо. — Пора спать, Отто! В такую ночь можно получить малярию. Вон сколько вьется комаров, коварные твари, эти анофелесы!.. Иди спать, мальчик!

— …из Дюссельдорфа, — сказал почти резко Отто.

Старый вояка чуть отодвинулся.

— Что ты сказал?

— Я сказал: мальчик из Дюссельдорфа!

— Ах, да, правда, ты ведь из Дюссельдорфа. Ну, все равно иди отдыхать. Мы славно посидели сегодня, не правда ли?

1966 г.

Двойная радуга

Она стояла в двух шагах,

Та радуга двойная,

Как мост на сказочных быках,

Друзей соединяя

Николай ТИХОНОВ

Вместо предисловия

«Двойная радуга» — это книга рассказов-воспоминаний о писателях-современниках. Я не беру на себя смелость заключать в рамки одного или нескольких рассказов всю жизнь того или иного мастера советской литературы.

Я беру один или несколько моментов его жизни, но моментов важных для понимания как характера человека так и характера его творчества.

Хотя это вполне свободное повествование, но в рассказах нет вымысла. Здесь дана воля памяти, но не воображению. Я восстанавливаю подлинные эпизоды, сцены, встречи, как это действительно имело место в жизни.

Я пишу о старейших, известнейших писателях. Я пишу о своих близких друзьях, с которыми был связан многими годами дружбы и совместной работой, вместе с ними принимал участие в Великой Отечественной войне.

Мне хотелось рассказать и о писателях необычной судьбы, почти или совсем неизвестных широкому читателю, об авторах книг, по разным причинам оставшихся незаконченными.

Мне казалось, что о них нужно обязательно вспомнить и рассказать, потому что они стоят этого, они заслужили это своей жизнью, своей преданностью великой советской литературе.

Работая над рассказами-воспоминаниями, я не забывал старых строк мудрого Герцена из предисловия к четвертой части его книги «Былое и думы»: «Для того, чтобы писать свои воспоминания, вовсе не надобно быть ни великим мужем, ни знаменитым злодеем, ни известным артистом, ни государственным человеком, — для этого достаточно быть просто человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но и сколько-нибудь уметь рассказать».

Я имел материал, предоставленный мне самой жизнью. Я рассказал, как умел.

Эта работа доставила мне грустную радость, потому что я вспоминал близких мне людей, которых уже нет с нами, и события минувших лет, оставшиеся в памяти сердца.

Николай ТИХОНОВ

Невиданная весна

1. Невиданная весна

Большой черный бык так неподвижно лежал на бледно-зеленом ковре луга, что походил на изваяние. Глаза его были крепко закрыты. Безмолвие жаркого полдневного часа окружало его. Но вот ветерок принес откуда-то издалека волнующий, терпкий душный, тонкий запах, и началось чудо преображения.

Затрепетали широкие ноздри великана, чуть приоткрылись глаза, наполненные лиловой дымкой. Бык втянул волшебный запах. Вздрогнул могучий хребет. Дрожь прошла по всему огромному телу. Бык начал приподыматься, медленно, как будто под влиянием непонятного внушения. Он уже широко раскрыл глаза, поднялся во весь свой черный рост и стоял, всматриваясь в даль, откуда с ветерком приносились все новые и новые сладостные потоки.

Каждый мускул его трепетал. Бык наклонил голову, выставил, как для боя, изогнутые, словно афганские сабли, рога, тяжело дыша, чуть пошатываясь, точно опьянев от этого легкого, непонятного ветерка.

— Что это? — спрашивал с удивлением молодой человек в спортивном легком костюме, смотревший на все окружающее восторженными глазами и тоже испытавший какое-то до сих пор непонятное самому волнение. — Что это такое?

— Это? — отвечали ему. — Это весна. Это цветет джидда. От ее запаха кружится голова даже у быка… Глотните немного этого запаха.

Молодой человек мог подтвердить: действительно, запах цветущей джидды ударял в голову. Становилось почему-то весело, хотелось движения, шума, запах опьянял, как неизвестное, крепкое вино, пряное, густое, удивительное.

Молодому человеку все казалось неожиданным, как будто бы великий чародей показывал ему картину за картиной, которые поражали своей неожиданностью, богатством красок, новизной положений.

Это было понятно. Молодой человек, которого звали Владимиром Луговским, впервые видел весной Туркмению. Он влюбился в нее бурно, сразу, как влюбляются с первого взгляда. Он не отрываясь смотрел, как мерно и непрерывно двигались ряды людей в халатах в глубоких желтых коридорах арыков, как взлетали, блеснув на солнце, кетмени, как халаты походили на странные цветы всех красок радуги, как темно-зеленые, круглые, как гигантские шары, карагачи пускали в свою большую тень верблюдов, падавших на землю с неожиданной быстротой, точно у них ломались ноги. Он спрашивал про людей, работавших с бешеным упорством кетменями, и ему отвечали:

— Это весна. Это хошарные работы. Амударья срезала головы арыков, и теперь надо их расчищать, иначе вода не дойдет до полей.

Он видел идущих рядом молодую туркменку и русскую девушку, которая приехала из Калинина, потому что она была двадцатипятитысячницей, поспешившей на помощь своей туркменской сестре.

Владимир Луговской смотрел на Ашхабад, как на город зелено-голубого сна. Пышная зелень и голубое небо над нею. Зной заливал город своими тяжелыми потоками. Люди выходили на улицу, шли на службу рано утром и поздно вечером. Днем, в раскаленной пустыне улиц, среди одиноких пешеходов, караваны проходили под мерный звон колокольцев. Верблюды стояли равнодушные к зною, и казалось, что до людей им нет никакого дела. Но это было не так.

На углу одной из улиц счетовод, шедший рядом с Луговским, не хотел переходить на ту сторону, потому что там стояли два верблюда и хмуро жевали какие-то колючки.

— Не стоит переходить здесь, — сказал счетовод. — Вон тот верблюд почему-то не любит меня. Он меня не пропустит…

Это походило на фантастический рассказ. Луговской засмеялся:

— Не может быть. Перейдем здесь, обязательно перейдем…

— Нет, — сказал счетовод. — Он уже косит на меня один глаз…

— Я вас прошу! — умолял Луговской. — Это так необычно. Нет, этого не бывает. Ну что он сделает? Бросится на нас?..

— Он оплюет меня, — сказал тихим голосом счетовод. — А у меня новый белый костюм…

— Мы вас защитим, ничего не случится. Вы встанете в середине.

Третий товарищ тоже начал упрашивать счетовода. Они пустились через улицу, взяв счетовода под руки с двух сторон. Они благополучно достигли тротуара.

— Вот видите, ваши страхи были преувеличены, — сказал Луговской, немного разочарованный, что ничего не произошло.

Они отпустили счетовода. Он тоже был немного удивлен, что верблюд в этот раз не обратил на него внимания. Но его успокоение было преждевременно.

Верблюд как-то странно захрипел, шагнул в его сторону, и точно ведро зеленой, отвратительной слизи обрушилось на белые плечи счетовода. Он стоял, раскинув руки, боясь дотронуться до костюма, и смотрел самыми жалобными глазами на своих спутников.

— Вот видите, — говорил он, отплевываясь, Луговскому. — А вы говорите — ничего не произойдет. Вы не знаете нашей Азии. Этот зверь меня ненавидит. Я же знал, что он меня не пропустит так… Вот и к черту пошел костюм. Вонь какая — не приведи бог… Придется идти отмываться… Да, вы еще не знаете Азии, молодой человек!

Действительно, Владимир Луговской, или, как мы в своей писательской бригаде скоро стали звать его, просто Володя, первый раз был в Средней Азии, хотя теоретически много знал о ней, много прочел книг, много думал о судьбах азиатских стран и народов.

Поэтому он с таким интересом бродил по развалинам древнего Аннау, которых больше не существует. Большое землетрясение кончило мечеть с драконами, а тогда мы долго любовались этими китайскими персонажами в странном сочетании с мозаиками Ислама.

Владимир Луговской удивленносмотрел, как скачет туркмен, молодой, лихой, смеющийся наездник, который состязается с поездом, — то придержит коня, то даст ему волю и проскакивает мимо окон поезда, откуда смотрят пассажиры, крича всякие похвалы молодому спортсмену, который так легко побеждает железного коня.

— Что это такое?

— Это, — отвечали поэту, — это весна! Молодой джигит полон сил. И он хочет веселиться, чувствовать быстроту, силу, романтику… Весна!

И памятник великому Ленину в Ашхабаде был тоже необыкновенный. Над высоким каменным квадратом, стены которого были украшены мозаичными коврами и блистающими узорами, похожими на творения древних мастеров, стоял Ленин. В привычной позе, но в непривычном светло-зеленом костюме, весь какой-то весенний и легкий.

— Почему он такой? Почему костюм зеленый?

— Потому, что мастера, делавшие памятник, нашли такой состав бронзы, который сначала светится светло-зеленым, со временем потемнеет, примет другой оттенок и тогда сохранится на века. А пока его обработает время, он будет стоять таким весенним, таким необычным.

Володя Луговской пришелся Туркмении в самый раз. Его романтический характер, его энергия, требовавшая большого движения, нашли здесь все, что требовалось для создания настоящих, живых, полнокровных стихов. И они зародились этой необыкновенной весной…

2. Перед лицом пустыни

«Принять их, как меня!» — написал коменданту Кушки наш друг в Ашхабаде, комбриг Медников. И комендант самой южной крепости Советского Союза предоставил нам все возможности познакомиться с пограничной жизнью.

Будапештский садовник Сабо, человек широкоплечий, невысокий, как говорится, неладно скроенный, но крепко сшитый, прошедший гражданскую войну в рядах Красной Армии, был комендантом Кушки и очень внимательно отнесся к работе писательской бригады.

Принимая во внимание особые условия жизни в этом районе в те довольно далекие от сегодняшнего времени дни, он сам пришел напутствовать нас в поездку по пустыне.

Он вникал во все мелочи, до всего ему было дело. Кони вставали на дыбы, звенело оружие, подтягивали подпруги, вымеривали стремена, — словом, вокруг было самое боевое оживление, точно наш маленький отряд должен был совершить большой и трудный рейд.

Когда все сели на коней и кони чуть приутихли, а всадники постарались построиться в две линии, Сабо простер свою маленькую железную руку, как бы указуя направление, и сказал по-русски с чуть заметным акцентом небольшую речь.

— Теперь вы, — сказал он, стуча камчой по своему пыльному сапогу, представляете отряд, который при встрече с басмачами, — тут он повысил голос, — басмачей будет сто двадцать, а вас будет двенадцать, — что вы говорите? один не поехал? — значит, вас будет одиннадцать, и вы разобьете басмачей, потому что у нас тут такое соотношение сил… Всё! Желаю удачи!

Всадники после прощальных слов повернули коней и самой крупной рысью устремились к старым воротам на простор. Наш отряд состоял из пяти писателей, одного местного журналиста товарища Брагинского — редактора газеты «Туркменская искра», двух пограничников, двух конных разведчиков и старшины, который уже чувствовал себя полководцем, способным на самые решительные дела.

Всем нам дали винтовки и патроны. Винтовки мы закинули за спину. Каждый получил по большой фляге воды. Старшина сказал:

— Товарищи, послушайте совет старого каракумца. Или выпейте сразу эту воду, не сходя с места, или дайте выпить товарищу, или вылейте… Только не пейте ее маленькими глотками. Тогда вам будет еще жарче…

Кто последовал этому совету, кто нет, но уже через десять минут наши кони бултыхнулись с разлета в холодные кипящие воды Кушки, и мы стали мокрыми до пояса. После переправы началась восхитительная скачка по пересеченной местности. Мы поднялись на холм, и афгано-советская граница предстала совсем рядом. Далеко на горизонте вставали сквозь туман дымные снега Паропамиза. Мы вступили на тропу, которая уводила все выше и выше. Мы вытянулись в длинную вереницу. Впереди ехал старшина.

Справа от нас была широкая ложбина. Из-за скал на ней показались два всадника. Они горячили отличных коней и были как нарисованные. По нашему отряду прошло волнение. По цепочке передавали приказ старшины: «Приготовить оружие!»

Винтовки моментально были взяты в руки, и всадники теперь продвигались под нашим прицелом. Два наших конных разведчика устремились навстречу таинственным пришельцам. Они мчались им навстречу, бросая коней в разные стороны, припав головой к гриве, — по всем правилам разведки. Но всадники не проявляли никакого беспокойства. Наши поравнялись с ними, вступили в беседу и потом шагом вернулись к нам.

— Идет караван из Мешхеда! Верблюды идут по тропе, мы их скоро встретим, а всадникам удобнее ехать там, — сказали разведчики.

На тропе показался огромный верблюд, качавший в такт шагам своей шершавой головой. За ним следовали остальные. Кони начали жаться к стенке, чтобы дать пройти огромным зверям с тюками.

Мой конь заплясал на месте как исступленный. Кое-как мы пропустили первые связки. Но когда нам навстречу стал шагать верблюд, весь покрытый большими наростами, весь покрытый черной густой шерстью, мой конь начал вести себя совсем по-боевому.

Я не знал, что он не выносит вида верблюдов, особенно с черной шерстью. Поэтому я не понял, когда он, как кошка, прыгнул на гору и, цепляясь за камни, с превеликим трудом вознес меня на узкий карниз, проходивший над тропой довольно высоко. Тут конь успокоился, и когда прошел последний верблюд, он спустился опять на тропу.

Потом мы въехали в длинную, извилистую щель, и, когда стали выбираться из нее на сравнительно гладкое место, все увидели, что впереди и по бокам накапливаются люди, которые прячутся между камнями, а их винтовки пускают солнечных зайчиков. Похоже стало на засаду. Это и было засадой. Даже наш старшина смутился и стал в бинокль рассматривать появившихся. Потом тихо поехал прямо на ближайших. С той стороны тоже присматривались к нашему отряду.

Старшина все ехал и ехал, даже не оглядываясь на нас. Навстречу ему появился всадник, и они медленно сближались в большом настороженном молчании. Но когда их кони поравнялись и они хорошо увидели друг друга, то здесь молчание взорвалось. Громкая ругань потрясла пустыню.

— Ты что ж, черт, какие выбираешь места для прогулок? Ведь этой же щелью из-за рубежа приходят. А издали не разберешь — кто. Тем более что штатских много у тебя…

— Да им же интересно посмотреть, — примиряюще сказал старшина.

Но встречавший продолжал ворчать:

— Им интересно, а ведь хорошо, что мы разобрались. А то ведь дали бы по тебе хороший залп. Тут стесняться не приходится — граница…

— Это точно, — отвечал старшина. — Тут всякое бывает!

И мы поехали уже большой кавалькадой на погранзаставу, вступив в пограничные пределы. На погранзаставе не было ни одного дерева, ни одного кустика.

Пустыня лежала насколько хватал глаз. Текли в этой пустыне темные, сизо-синие речки. Кони высоко поднимали морды, чтобы не слышать даже запаха этой горько-соленой воды, похожей по вкусу на английскую соль. Самая настоящая соль лежала густыми слоями, покрывая пустыню на большое пространство.

Пустыня окружала нас. Зной сделался нестерпимым. В горле все пересохло. Перед глазами ходили оранжевые круги.

Мы потеряли счет времени. До раскалившихся стволов винтовок нельзя было дотронуться. Пот застывал на теле, дышать было нечем. Но кони неумолимо уходили в глубину холмов, переходили соленые речки, тонули в песке, топтали весенние крупные незабудки, покрывавшие пространства между холмами, тысячи пустынных тюльпанов, текших красно-черными речками между гладкими, скользкими глиняными такырами, серыми, исчерченными вдоль и поперек черными косыми линиями и прямоугольниками.

В одном месте мы набрели на колодец. Появились ведра, сшитые из верблюжьей кожи шерстью внутрь. Вода в колодце была такая кислая, невозможная по запаху и вкусу, что даже наши лошади только брали эту воду в рот и, подержав немного, тут же выбрасывали ее на песок, не глотая. У колодца стояли белуджи-кочевники и равнодушно смотрели на наш водопой. Но подчас их глаза очень выразительно говорили о скрытых чувствах. Так, один белудж, качнув головой, мигнул соседу, и оба они уставились на Луговского. Проследив их взгляд, я увидел, что винтовка Луговского была не наша, а английская, лиэнфильдовская, и цевье ее было перехвачено оловянным кольцом, широким и с бледным узором.

— Володя, они с тебя не сводят глаз, — сказал я. — Посмотри, какая у тебя винтовка…

— Я уже обратил внимание. Мне даже нравится. Тут есть какая-то тайна. Винтовка, наверное, их хорошего знакомого. Сразу узнали…

— А как же иначе, — сказал просто конный разведчик. — Раз в комендатуру попала, — значит, было дело… Тут бывают дела, особенно ночью, — только держись…

Мы разъехались с белуджами. Они еще долго смотрели вслед своими зоркими, ястребиными глазами. Все труднее становилась жара, все утомительнее езда под палящим небом. Тем более что не все из нас хорошо ездили. Кони были привычные, и, даже не справляясь с желаниями всадника, они сами выбирали место, где перепрыгнуть какой-нибудь ров, где обойти ямку, где пойти рысью.

— Стойте! Стойте! — закричал Брагинский таким ужасным голосом, что все остановились.

— Что случилось? — спросили его.

Он еле держался в седле. И, несмотря на загар, лицо его как-то побледнело, то ли от боли, то ли от волнения.

— Я сломал себе позвоночник! — сказал он, качаясь в седле.

— Как? Когда? — раздались вопросы.

— Конь без предупреждения сделал такой скачок, что я как-то сильно встряхнулся, и у меня что-то хряснуло в спине — наверное, позвоночник.

Его утешили: если бы это был позвоночник, он бы уже не мог сидеть в седле…

— Да, я не могу сидеть…

— Ну что вы! Попробуйте немного сесть боком. Мы поедем шагом…

Через несколько минут он снова закричал, и снова все остановились.

— Оставьте меня здесь, товарищи, я отлежусь и утром по холодку приеду… Правда, правда, я не могу ехать, не могу…

Он чуть не плакал. По угрюмым лицам товарищей я видел, что усталость шатает кое-кого не меньше, чем Брагинского, но все молчали и ждали, что будет.

— Оставьте меня! — умолял Брагинский, склоняясь в бессилии на гриву своего рыжего, сильного, высокого коня.

— Товарищ, — сказал конный разведчик, — тут не Россия. Тут оставаться нельзя. Останешься — рассвета не увидишь…

— Это точно, — сказал старшина. — Видели там, у колодца, дружков? А ночью, как известно, дело темное.

— Они смотрели с такой жадностью на мою винтовку, — сказал Луговской. — Я понимаю, что, если бы я был один, был бы другой разговор…

— Так ведь эта английская винтовка не сама к нам пришла, — снова сказал очень серьезно конный разведчик. — Так что взбодритесь, дорогой товарищ, и поедем, а то нам еще много осталось, а движемся мы по-тихому… Побыстрее бы надо, аллюр переменить…

Брагинский покорился своей участи. Конечно, никакой позвоночник у него сломан не был. Просто он смертельно устал, да и не он один.

Мы мчались по пустыне, и день начал склоняться к вечеру. Я смотрел на Луговского. Он ехал молодцом, сидел в седле как надо. Я не знаю, занимался ли он раньше верховой ездой, но это пустынное испытание он выдерживал хорошо. Мало того. Когда дали пустыни начали становиться розово-фиолетовыми, какой-то красноватый отблеск лег на пески, темные полосы тюльпанов стали сливаться все больше и больше, я взглянул на Луговского и у видел такое лицо, что сейчас же подъехал совсем близко. Наши кони зашагали рядом.

Он смотрел какими-то расширенными глазами, точно видел перед собой что-то необыкновенное, что надо запомнить во что бы то ни стало. Такое лицо может быть у поэта, когда он остается один и первые строки стихов уже бьют в виски и просятся на бумагу.

Здесь не было бумаги, и, может быть, Володе ничего не хотелось записывать в эти минуты. Но то, что пустыня входит в его сердце, — это было видно; то, что он становится поклонником этих красок, этих просторов, я видел совершенно ясно.

Он повернулся ко мне:

— Я еще не знаю ничего, но я должен сказать — все это мне безумно нравится… Как это удивительно, не правда ли? Я готов так ехать весь вечер, всю ночь…

И тут же он, чтобы прервать слишком серьезное волнение, вполголоса стал напевать ту песню, что он пел, когда его просили спеть на дружеской пирушке, после тостов и стихов. Он пел, и его голос разносился по предвечерней пустыне, звуча странно и неожиданно:

Через ад, через рай, все вперед поезжай,

И найдешь ты страну Эльдорадо!..

3. Дыхание Азии

Когда наш отряд с высокого берега увидел мутные, тяжелые, шафранные воды реки, я уже не помню, кто первый пустил своего коня прямо по откосу вниз. За ним последовали остальные.

Кони бахали в реку, и скоро весь отряд плыл вразброд, с криком, гамом, шумом, наслаждаясь неожиданной прохладой. Все радовались, что выбрались к железной дороге, к хорошему ночлегу, но это было только полдороги до Кушки, только половина нашей верховой экспедиции.

Тут же перебравшись на другой берег, всадники бросились к небольшому дому, где под навесом было так уютно и где можно было попросить у хозяйки воды. А какая-то пожилая женщина в платке с самым серьезным видом вынесла из комнаты ведро, полное холодной, свежей воды.

— Вот в самый раз! — закричали путники. — Дайте, товарищ, попить. Горло треснуло от жары…

— Лошадям дать, — не слушая, сказала женщина. — Это можно…

— Как лошадям?! — воскликнул Брагинский. — Тут же люди, тетушка, им вперед…

И он уже вынул кружку, но женщина отступила и, прикрыв тряпкой ведро, строго сказала:

— Пить-то нельзя никак…

— Почему? — все невольно подвинулись к женщине.

Она стояла немного смущенная, оглядывая всех печальными глазами.

— Да это же младенца мыли сейчас… мертвого, помер сегодня… как же можно такую воду?.. У стрелочницы помер, — сказала она и пошла с ведром по лесенке во двор. Там, размахнувшись, выкатила она в пыльные кусты все ведро и стояла, не оборачиваясь.

Мы молча пошли от домика. Коней вели красноармейцы-коноводы. Вдали загудел поезд. И тут наши друзья оживились неслыханно, как будто посвежели сразу, и сразу к ним вернулось хорошее настроение.

— Мы едем в Кушку! — закричали они, и это был довольно согласный хор.

— Позвольте, позвольте! — кричали мы с Володей. — Как же вы сядете без билетов? А билетов вам никто не даст — нужен пропуск.

— А мы сядем и без билетов, — отвечали нам.

Поезд уже подходил, и все наши друзья устремились в вагоны.

Мы решили остановить их все же:

— Вас арестуют контрольные…

— Пускай арестовывают! — кричали они, влезая в вагоны.

— А лошади? Куда же девать ваших лошадей?..

— А лошадей, — закричал кто-то ядовито, — можете сегодня съесть на ужин, можете продать, если всех не съедите.

И кто-то вежливый и ехидный уже в грохоте отходившего поезда закричал:

— До свиданья, жюльверны!

Надо сказать, что нас с Луговским за наши рассказы о природе и людях Азии прозвали в бригаде жюльвернами — старшим и младшим.

Когда так удивительно и быстро исчез наш писательский конный отряд, у нас осталось четыре свободных коня, которых нам придется завтра вести в поводу. Мы заночевали в маленьком, забытом всеми богами Чимин-и-бите.

Много у нас было самых разных ночевок в самых далеких и своеобразных уголках Туркмении, но эта ночь в Чимин-и-бите имела свое особое значение, потому что многое мы увидели в эту ночь и о многом переговорили с Володей.

Жаркая, душная ночь, наполненная лязгом несметных полчищ цикад, обступила нас. При свете толстой железнодорожной свечи на пункте по охране животноводства всю ночь толпились люди, и местные и проезжие. Шла посевная, образовывались и распадались наспех сделанные колхозы. Было много поводов для полуночной беседы, и все, сидя и лежа, говорили с жаром обо всем, что происходило в жизни.

Мы сидели, жадно слушая эти беспорядочные, жаркие речи, полуночные рассказы о кочевниках, басмачах, баях, джемшидах и белуджах. Сами вступали в спор, сами рассказывали о том, что видели, о Москве, о многом, что интересовало наших собеседников. В комнате было душно. Конные разведчики спали, расстелив попоны на полу. Пограничники ушли спать к лошадям, которые были за домом. Слышно было в тихую минуту, как они жуют овес и мирно, шумно вздыхают.

Вдруг Володя заметил радиоприемник. Не прошло нескольких мгновений, как мы слушали Москву. Было странно лежать в тесной комнатке, затерянной в пустынной стране, и слушать далекие голоса, песни, сообщения. Вдруг Володя вскочил, как ударенный током. Радио сообщило, что началось восстание индийских горных племен в Пешаваре. Это было необычайно уже потому, что Пешавар был ближе к нам, чем Москва, что это знаменовало новую победу восставших против вековечных угнетателей, что это сделали именно гордые патанские племена — моманды и афридии, не раз уже восстававшие с оружием в руках. В историческую ночь ночевали мы в Чимин-и-бите. Мы не могли сидеть в комнате. Мы вышли за ворота. Ночь вспыхивала какими-то далекими всплесками, какие-то гулы катились на горизонте. С юга тянуло жаркой, томительной сушью. Неистово гремели цикады. Володя стоял, высоко подняв голову, широко дышал всей этой огромной раскаленной ночью. Он сказал:

— Вот оно, дыхание Азии. Только теперь я понял, что это такое — дыхание Азии!

4. Черная молния

Из пустыни, где вместе с суровым, бесстрашным пограничником товарищем Шкильтером мы были в гостях у последнего белуджского хана, мы вернулись в Иолотань — симпатичный, зеленый, легкий городок. Мы уже многое видели в Туркмении, сидели на коврах заседаний, на старых войлоках в нищих юртах; видели рождение на голой земле колхозов, живописные картины посевной, первые тракторы, первые разрушенные дувалы, первые общие поля. Из Иолотани мы спешили добраться до Мары, где должна была собраться вся наша бригада.

Дни стояли по-настоящему весенние, полные той земной радости, какою дышала земля, омываемая быстрыми прозрачными дождями, овеянная запахами цветущих деревьев, земля обещающая, полная щедрости, и казалось, на этой земле не может быть ничего неожиданно страшного, ничего противоречащего закону жизни. Никаких тупиков, никаких мрачных закоулков, темных тайн. Все цвело и благоухало, все хотело жить полной жизнью. Всюду раскрывались широкие дороги в будущее, которое шло навстречу человеку.

Володя Луговской наслаждался радостью бытия. Он встречал прекрасных людей, талантливых, интересных строителей пустыни и весны. Он пел на вечерах свои и чужие широко известные песни. Его голос гремел по всей Туркмении. Наша бригада вносила некоторое оживление в быт тогда далекой окраины, только что начавшей свое преобразование, свое превращение в передовую советскую республику.

Мы видели, как красноармейцы привозят на седлах связанные, как снопы, связки тюльпанов из пустыни, чтобы украсить столовую, — и этот контраст воина и ослепляющих, ярких цветов подчеркивал, что мы живем во времена мирного, красивого труда.

Когда мы видели, что даже пустыня покрыта коврами незабудок, старые стены и купола мечетей красны от маков, все живое радуется и ликует, — нам становилось уютнее и спокойнее на свете. Черепахи и те издавали какие-то песенные звуки в пору своих любовных игр, лисы учили своих маленьких ходить на водопой, старые горные козлы показывали маленьким козликам, как надо прыгать через горные щели, верблюжонок танцевал у ног матери, и верблюдица умиленно смотрела на него… В такие дни нам не приходила никакая мысль об умирании, об исчезновении, об отчаянии и безвыходности.

Конечно, на земле и весной, среди больших природных дел, были и небольшие человеческие дела. О таких делах, интересовавших нас как литераторов, и хотел рассказать нам скромный житель зеленой, виноградной Иолотани — местный зоотехник. Он хотел раскрыть нам несколько местных тайн, но так как приходить ему к нам днем было неловко, то он попросил, чтобы мы пришли к нему домой тихой, душистой, теплой ночью — попить чайку и поговорить о том и о сем.

И мы пошли к нему, так как ночь была чудесная, спать не хотелось, а послушать бывалого человека всегда любопытно. Одним словом, мы с Володей отправились в это небольшое путешествие, не лишенное оттенка таинственности.

Чай у зоотехника был действительно хороший, как может быть хорош зеленый чай весенней ночью, когда некуда спешить и есть о чем поговорить. Хозяйка, женщина средних лет, считавшая, что в разговор ей вступать не следует, занималась только своими хозяйственными заботами, зато хозяин рассказывал много и охотно, объясняя, как он говорил, свою разговорчивость необходимостью поставить общественность в известность о том, что делается в окрестностях так щедро одаренной природой Иолотани.

После этого прошло много дней и ночей, и я уже не все помню с абсолютной ясностью, но все же помню и о соли Орандузгеля, и о фисташковых рощах, которые могли бы при хорошем уходе приносить миллионные прибыли, и о том, как растаскивают фисташки кочевники и спекулянты, а начальство не смотрит, о том, что природные богатства края плохо эксплуатируются, что кое-кто в Иолотани берет взятки, и многое другое, что накипело на сердце у маленького зоотехника.

Мы охотно погружались с ним в разные вычисления, которые являлись доказательством будущего расцвета этого края, мы слушали со вниманием его порой переходивший в шепот доклад о положении с фисташками, мы записывали старательно имена и цифры, сами еще не зная, как и где мы это доведем до широкого читателя.

После утомительной поездки к черным шатрам белуджей нам было даже весело сидеть на двух здоровых обрубках, заменявших в доме мебель, и пить обжигающий губы и освежающий сердце и память бледно-желтый чай, называемый зеленым.

Хозяйка вышла из комнаты — дверь вела прямо во двор, и, когда она снова появилась в конце нашей беседы, я спросил у нее мимоходом:

— А газеты вы получаете здесь часто?

— Да не очень часто, но приходят, читаем, — отвечала она, остановившись у двери. — Вот недавно получили. Да что я говорю — вчера получили московские, но ведь знаете, какое опоздание…

— А что там интересного, в газетах? Есть что-нибудь особенное?

— Да нет, — сказала она, — ничего в них нет, и особенного нет…

И она взялась за ручку двери.

— Да, — вдруг сказала она, обернувшись к нам, — там помер один, в Москве. Вот как его фамилия, подождите, сейчас вспомню… Как же это?.. Вот память какая у меня… Мисковский какой-то… не знаете такого?

Мы пожали плечами: нет, что-то не знаем…

Она открыла дверь и вдруг снова закрыла ее и сказала так просто, как говорит человек, когда ему неизвестен настоящий смысл произносимых им слов:

— Ведь вспомнила, кто помер… Маяковский умер какой-то!

— Как?! — вместе сразу закричали мы. — Как Маяковский?! Что вы говорите?

— Да, да, совсем вспомнила: Владимир Маяковский! А что с вами? — Она смотрела большими глазами на нас и вдруг сказала: — Если бы я знала, что вы так расстроитесь, я бы и не говорила вам. Кто это Маяковский — ваш друг?!

— Слушайте, — сказали мы, у меня было впечатление, что мы говорили оба сразу и одно и то же, — слушайте, где эта газета?..

— Я ее отдала соседке, она читает, но я сейчас ее достану, сейчас принесу…

Она убежала, хлопнув дверью. Мы сели на свои обрубки, и у нас, вероятно, был вид полоумных, потому что хозяин прекратил беседу и только, вздохнув, сказал:

— Это что стихи писал? Писатель?

— Да.

В комнате наступило такое молчание, что было слышно, как хозяйка разговаривает с соседкой на другой стороне двора, потом дверь распахнулась, и она вошла, протягивая нам газету. Мы схватились читать, но это была не первая газета, извещавшая о смерти, а газета второго дня, где уже приводились отклики и разные извещения.

— Можно нам взять до утра эту газету? — попросил я.

— Да, конечно, конечно, почитайте хорошенько, — сказала хозяйка, вытирая руки о передник, — соседка уже всю прочитала… Может, еще чайку выпьете?..

Но мы уже не могли ни есть, ни пить. Ночь была благовонная, светлая, чистая, добрая южная ночь, но над нашей головой точно промелькнула черная молния и зачеркнула всю прелесть неповторимой ночи. Журчали бесчисленные арыки, вода весело бежала в сады и поля, но мы шагали к себе, даже не пытаясь на ходу поговорить о том, что узнали только что.

Не было слов в эти первые минуты, точно эта весть ослепила нас, лишила слуха, превратила все слова в ничего не значащие звуки, лишенные смысла. Только придя к себе, в скромную комнатку, где горела свеча и вились хороводы мошек, мы расстелили газету и стали по строчкам изучать ее, стремясь проникнуть в тайну страшного известия.

Можно было понять, что это произошло внезапно, как писали в газете, под влиянием тяжелой, недавно перенесенной болезни. Мы подымали глаза от газеты, смотрели друг на друга и потом вдруг начали говорить, вспоминать, все сразу пошло кругами, и все казалось нереальным, и даже газета, как во сне, белела на столе, освещаемая свечой.

Мы вспомнили, как в вечер перед отъездом Павленко, Луговской и я сидели в ресторанчике Дома Герцена и скромно ужинали. К нам неожиданно подошел Маяковский, придвинул стул, сел и стал спрашивать, что у нас за заговор. Мы сказали про бригаду и про то, что шесть писателей едут в Туркмению. Он стал смеяться, шутить, сказал, что теперь под пальмами (ему казалось, что в Туркмении есть пальмы, как в тропиках) будут находить много смятых бумаг — наших черновиков и заготовок. Он был, как всегда, собран, серьезно заинтересовался нашей поездкой, сказал, что сам бы поехал, но много дел в Москве, нельзя сейчас ему уезжать. Это он говорил за двадцать дней до рокового 14 апреля.

Мы не могли спать в ту иолотанскую ночь. Мы говорили и вспоминали, и все равно не верилось в то, что его уже нет, в его уход, какой-то неясный, какой-то необыкновенно сложный… Мы даже не могли представить его в гробу, не могли представить, как его несут или везут по московским улицам, сколько идет народу и где он похоронен.

Самое ужасное, что мы, читая в газете о его смерти, уже не могли успеть в Москву, потому что газета действительно пришла с опозданием. И он уже, наверно, похоронен.

— Но почему? Что случилось?

С этими вопросами мы разошлись до утра и с этими же вопросами встретились утром.

Мы жаждали скорее увидеть товарищей, попасть в Мары, чтобы там узнать подробности, потому что там Брагинский, и он, как редактор главной туркменской газеты, должен знать скорее других.

И теперь, вспоминая через тридцать лет эту светлую, легкую иолотанскую ночь, я не могу отделаться от гнетущего удара черной молнии, которая ослепила нас блеском страшного события. Эта черная молния отсекла ожидаемую всеми новую поэму Маяковского от ее громоподобного вступления «Во весь голос».

5. Начало канала

Мы шли по узким улочкам пустынного кишлака. Арыки были сухи, потому что воду незачем было пускать — в кишлаке не было жителей. Через кишлак шла государственная граница. Доска, переброшенная через сухой арык, вела прямо к афганскому посту.

Пограничник-командир, богатырского телосложения, привел нас показать, где кончается Советский Союз и начинается земля дружественного Афганистана. Афганский часовой в необъятных шальварах, в зеленой куртке английского образца что-то закричал, лежавший на коврике и предававшийся легкому раздумью другой афганец встал, пошел внутрь глинобитного домика, и оттуда вышел немного погодя афганский офицер в туфлях на босу ногу, в накинутом на плечи макинтоше и с самой любезной улыбкой подошел к доске, перед которой мы стояли, приветствовал нас краткой речью и пригласил на чашку чая.

Мы не располагали временем, стоя поговорили с афганским офицером, который с дружеской любезностью пояснял, что если бы была вода, много воды, то все вокруг зеленело бы, были бы сады, и мы бы сидели между журчащих вод и ели замечательные плоды садов, которых здесь нет и в помине.

— Да, вода — всё, — говорил нам на обратном пути богатырь пограничник, на боку которого покачивалась огромная сабля с надписью на эфесе: «Врагу страшна — царю покорна». Над этой надписью сияла красная звездочка. Мы знали, что эта сабля — за боевые отличия, наследство какого-то старого рубаки далеких времен.

— Вода? — продолжал пограничник. — По этой части вам надо пройти на канал. Там вам расскажут, какие виды имеются на эту воду. Там живет один пустынник, отшельник, инженер по водной части. У него такие планы, что голова закружится…

И мы раз утром имели добрую беседу с этим работником воды, который оспаривал возможность северного варианта поворота Амударьи на запад, через Саракамыш и Узбой, и всецело стоял за смелый и тогда казавшийся фантастическим путь воды через пустыню, от Керков-Босаги на Мары.

Он очень убедительно говорил об этом и даже, махнув рукой, признался:

— Я ведь сбрасываю лишний остаток воды прямо в пустыню, — так вот, я пустил воды больше, чем надо, в пустыню, и она пошла, как идет вода, если вы выльете ее, по складкам толстого одеяла. Вода пошла по старым, ей известным уклонам и кое-где остановилась и образовала озера. Там появилась зелень, прилетели птицы. А если бы пустить много воды, — конечно, надо ее направлять, ей помогать! Но я верю, что так будет. Колодцы — не выход ни для животноводства, ни для хлопка… Идите посмотрите на канал, идем сейчас же… Все идем…

И мы пошли на канал. Он был небольшой. Вода медленно стремилась в нем, мутная, илистая, драгоценная вода Амударьи, она шла на запад, и казалось, что прав старый ирригатор, победу нужно искать здесь, на этом направлении…

— Кто хочет видеть прошлогоднюю саранчу — она всерьез напала на нас, и был свирепый бой, — тот пусть перейдет на тот берег. Там в кустах много ее, целые кучи…

Луговской сказал:

— Конечно, идем смотреть саранчу!

Мы подошли к месту, где через канал была переброшена узкая длинная доска, которая встречалась на середине расстояния с другой такой же доской, брошенной с того берега. Я первым ступил на доску, за мной последовал Володя. Мы перешли с хорошей быстротой на тот берег, и когда оглянулись, то увидели, что за нами никто не последовал. Все удалились скромно к селению. Мы были одни.

Мы обходили с Володей огромные скопления мертвой саранчи: неисчислимое количество страшных маленьких латников погибло, сраженное огнем, усилиями тысяч защитников полей и садов. Крылья мертвой саранчи мрачно шелестели, как мертвые листья на кладбищенских венках, высушенных временем.

Мы сели на пригорок и смотрели на пустыню, на воды канала, на мертвые полки, прилетевшие с далеких берегов Персидского залива, с Аравийского полуострова, чтобы быть уничтоженными в центре Средней Азии.

— Сколько здесь, подобно этой саранче, прошло полков, с древнейших времен и до нашего времени, — сказал Луговской. — Сколько мертвых городов, умерших столиц стоят в пустыне, и ветер шевелит песчаную пыль на их башнях и стенах, как крылья этой мертвой саранчи. Вспомни великий Балх, могучий Термез, древний Мары, города Бамиана, Пул-и-хатум, о котором нам рассказывал Керим-хан, прищелкивая пальцами и гадая, какие там лежат скрытые сокровища древних…

Тут я засмеялся тихим смехом.

— Что ты смеешься? — спросил Володя. — Разве не так? Разве не исчезали владыки мира, как будто они были песчинками среди миллионов песчинок, которые просыпает ветер сквозь пальцы времени…

— Вот именно, — сказал я, — я не владыка Востока, но я сам чуть не погиб в этой пустыне, как песчинка, подобная твоим владыкам.

— Как так? — спросил Луговской.

— Очень просто и совершенно обыкновенно. Несколько лет назад я бродил один в развалинах Мары. Как ты знаешь, они раскинулись на большие километры. Увлеченный разнообразием развалин, я забыл о времени. Со мной были только старый бушлат и мешок, в котором лежало одеяло. Я не оставил этот груз на станции Мерв, как тогда назывался Мары. Жару я люблю. От зноя я не страдал, я, как верблюд, могу долго переносить жажду. Но я решил ориентироваться и для этого выбрал большую, довольно разваленную веками стену и полез на нее. Из-под моих ног сыпались куски древней глины, вставали целые столбы песчаной пыли. Подъем был легкий и не представлял никакой опасности. Я влез на самый верх стены. Тут присел отдохнуть и окинуть глазом простор развалин. Я, как мы сейчас, погрузился в раздумье и сидел довольно долго. Потом решил, что надо тем же путем сойти со стены. Я стал спускаться. Пыли было меньше, я спускался осторожно. Из-под ног летели катышки глины и разбивались где-то внизу. Вдруг я услышал странный звук, который заставил меня остановиться. Если бы меня попросили нарисовать этот звук, то я нарисовал бы узкую бледно-голубую полоску, которую сверху донизу пересекала полоска стального, острого, угрожающего цвета. Что-то ледяное было в этом шипящем предупреждении. И сейчас же вслед за звуком ниже меня встала какая-то палка, чуть покачивая своей верхушкой.

Зной достиг высшей силы, и за минуту до этого я был мокр, как мышь, но сейчас холодный озноб прошел по всему телу. Передо мной, ниже меня, вставала самая страшная гадина этих мест — кобра пустыни, отличающаяся от своих индийских сестер только тем, что у нее нет того капюшона, который те раздувают. После ее укуса человек, которому не оказана немедленная помощь, живет чрезвычайно мало. Если бы я погиб от этой проклятой гадины в этих развалинах, шакалы бы здорово поужинали и позавтракали, и никто бы не мог сказать, куда пропал одинокий пассажир, сошедший, никого не предупредив, на станции Мары одним августовским утром.

Что мне было делать? Я сразу вспомнил, что эти гады любят тихую семейную жизнь и их здесь не меньше двух, а то и целая семейка. Путь в эту сторону стены мне был отрезан. Я поднялся снова на стену и в грустном раздумье, как мы сейчас, прошелся по этому остатку древней истории, но это не могло меня утешить. Со всеми предосторожностями я спустился с другой стороны и, не доверяя самому пыльному бугорочку, шел в холодном поту весь путь до Мары… Вот почему я тихо смеялся, когда мы дошли до гибели владык…

Луговской развеселился и стал искать кобр в окрестных кустах. Но только маленькие ящерицы живо удирали во всех направлениях. Тогда он сел и сказал, смотря в пустынную даль:

— Ты знаешь, этот человек, которого считают фантастом, прав, по-моему. Вода пересечет пустыню, начав свой путь именно отсюда. Тут много старых, брошенных русел, тут когда-то бежали большие потоки, которые исчезли, когда исчезли люди, населявшие эти земли. Вот было бы здорово проехать отсюда в Мерв на моторной лодке! Я должен тебе признаться, что Туркмения глубоко запала в мое сердце. Я чувствую ее все больше и глубже. Тут будут великие дела.

Так мы сидели, мирно предсказывали судьбу амударьинской воды, и ни один из нас не мог предвидеть, что очень скоро, сравнительно, конечно, можно будет проехать на моторной лодке не только до Мары — до Теджена, до Ашхабада и кто знает, куда еще. И Володя увидел своими глазами большой канал, пересекающий южные Кара-Кумы, и, наверное, не раз вспоминал наши беседы на берегу Босага-Керкинского канала…

Надо было возвращаться. Полные самых разных ощущений, мы пришли к доскам, соединявшим берега канала. Луговской размашистыми шагами пошел первым. Он так раскачивал доску, что она стала дрожать и выгибаться, а когда он, тяжело наступая после середины перехода, пошел по второй доске, я понял, что не могу сделать ни шага. Раскачавшиеся доски выгибались и вибрировали с такой силой, что я рисковал полететь в канал или же должен был сам взять и прыгнуть в него. Идти было невозможно. Доски раскачались, как качели. Они просто сбрасывали в воду. Что делать? Тут не было пустынной кобры, но было очень глупо с большой высоты прыгать в мутную, глубокую воду. Луговской шел не оглядываясь.

Я остановился. Я собрал все свое хладнокровие. Доска ходила, пружинила подо мной, как трамплин. Я стоял, закрыв глаза, потому что вода рябила нестерпимо подо мной. От этой ряби в глазах все кружилось: и берег, и кусты, и плывущие по каналу ветки. Я открыл глаза и стал смотреть на небо.

Потом начал опускать глаза, увидел берег, уже не такой шатающийся, увидел воду, уже не такую пеструю. Доска чуть успокоилась. Я подождал еще немного и твердо пошел медленно и спокойно к берегу.

Луговской уже стоял на берегу и ждал меня, не понимая, в чем задержка. Почему я, как сомнамбула, стою с закрытыми глазами посредине перехода, а потом рассматриваю небо.

Вспоминая этот случай, мы всегда хохотали над неожиданным концом наших размышлений о гибели владык древнего Востока.

— Я бы утонул, как утонул Фридрих Барбаросса, с той разницей, что, кажется, крестовый поход после гибели Барбароссы не состоялся, а наша бригада могла бы смело продолжать свою работу…

В этот вечер Володя сказал мне:

— Кажется, у меня будет книга стихов о нашем путешествии. Прозой об этом рассказать не смогу! Недаром в этой стране жили великие поэты! Мы хорошо сделали, что прикоснулись к этой поэтической земле!

6. Дары Чарджоу

Тридцать лет назад город Чарджоу не был похож на сегодняшний индустриальный центр, с фабриками и заводами, с парками и асфальтированными улицами.

Это был провинциальный городок, куда, в силу его особого расположения на пересечении железнодорожных и водных путей, забирались люди, которым приходилось искать счастья в новых местах, оставив далекие края родного севера. Излишек таких пришедших сюда бродячих людей очень чувствовался.

Поэтому при слабом благоустройстве города, где вместо тротуаров были деревянные мостки, не хватало электроэнергии и свет часто отсутствовал в домах и на улицах, можно было, особенно по вечерам, натолкнуться на множество чересчур веселых субъектов, которые, упав в темноте в арыки, правда, сухие, и пытаясь оттуда выбраться во чтобы то ни стало, даже хватали прохожих за ноги. Можно было видеть пьяного, упавшего на спущенный шлагбаум на железнодорожном переезде, можно было слышать пьяные выкрики, несущиеся вдоль улицы. Это уже изолированный в так называемой «холодной» гражданин вопил оттуда в окошечко, жалуясь на свои жизненные неудачи.

И вместе с тем даже этот неустроенный Чарджоу имел и хорошие улицы, и дома с садами, и много деревьев, и весной, когда все эти деревья цвели и благоухали, он был вполне терпим, особенно для нас, только что совершивших чрезвычайно оригинальный рейд, добравшись до Чарджоу из Керков на каике. Мы плыли по Амударье в самый большой разлив ее вод, видели удивительные вещи и были переполнены негородскими впечатлениями.

Про орла, который выбрал наш каик местом своего пребывания и гордо плыл, уцепившись на носу нашего корабля, писали не раз, и про это плавание я сам подробно рассказал в своем рассказе «Великая вода».

Путь наш кончился в Чарджоу, где мы покинули борт нашего корабля и переехали на жительство в гостиницу. Нам предстояло еще ознакомиться с окрестностями города и колхозами около Дейнау.

…Мы шли с Володей ранним вечером по тихой, пустынной улице. Еще не зажигался свет в домах. Домики были большей частью одноэтажные, со ставнями, которые закрываются на ночь и остаются так до вечерней прохлады. Сейчас из окон одного домика послышались звуки музыки. Мы так отвыкли от подобных звуков, что невольно остановились и стояли как зачарованные.

— Ты знаешь, что играют? — спросил Володя.

— Нет, — сказал я. — А ты знаешь?

— Знаю, это Шуман, «На чужбине». Хороший музыкант его исполняет…

Мы стояли и слушали, как в Филармонии. Невидимый музыкант немного подождал и начал снова играть с большим увлечением.

— Теперь это Шуберт. Кажется, Шуберт. Что-то знакомое, но я не знаю, что это такое… Пойдем туда…

— Куда? — спросил я.

— В этот дом. Послушаем музыку…

— Как же мы с тобой явимся, совершенно никого там не зная? По-моему, не стоит…

— Это играет хорошенькая женщина, — сказал Володя, — она прелестно играет…

— Откуда ты знаешь, что это играет не ее бабушка или дядя, бывший профессор консерватории?

— Когда мы еще только подходили, я видел, она высунулась в окно… Я зайду…

— Ну, — сказал я, — заходи. Я подожду пять минут, и, если ты не появишься снова, я уйду домой, запомнив на всякий случай номер дома… Приключения бывают разные…

— Хорошо, — сказал он, — я пойду один…

Музыка смолкла. Он позвонил. Кто ему открыл, я не видел. Наступила тишина. Потом снова начали играть. Я взглянул на номер дома и пошел к себе в гостиницу. Володя явился поздно, веселый, какой-то сосредоточенный, сказал:

— Все было хорошо. Я провел хороший вечер. Ты что-то хочешь спросить?

— Да, — сказал я. — Во-первых, кто играл — бабушка или дедушка, а во-вторых, что играли из Шуберта…

Он усмехнулся, подняв свои немыслимые брови, за которые его прозвали бровеносцем, и ответил:

— Играла внучка. «Ночную песнь странника»…

На другой день он разбудил меня раньше обычного. Когда я приподнялся на кровати, он приложил палец к губам. И сделал жест, предлагающий срочно одеваться. Я оделся как на пожар. Очень большая комната, в которой, как в палате, стояли все кровати нашей писательской бригады, выходила окнами на широченную террасу, обходившую все здание гостиницы. Мы подошли к окну и остановились, смотря с удивлением на уже знакомую нам террасу. Она вся была уставлена кроватями, и все кровати были заняты. Спящие накрылись одеялами с головой, и только по глухим очертаниям можно было догадываться, что здесь расположилось смешанное общество.

— Парашютный десант? — пытался я сострить.

Но Володя засмеялся.

— Не отгадаешь. Здесь еще не все. Это нам на радость.

— Не понимаю…

— Вчера поздно вечером приехал цирк. Цирк шапито. Звери и люди, боги и демоны, наездницы и укротительницы, чемпионы мира! Здорово?

— Здорово, — сказал я. — А где же они будут представлять? В Чарджоу, насколько я знаю, нет цирка. И театра нет!

— Это шапито. Они расположатся где-нибудь за городом. Подожди, дай им выспаться — и мы все узнаем.

Через несколько часов Володя уже знакомил меня с миловидной девушкой,напоминающей кубанскую казачку.

— Инесса де Кастро! — сказал он. — Познакомьтесь — это жюльверн старший!

Девушка смеялась и приглашала нас в цирк. И мы пошли в один из вечеров, когда уже ничего нельзя было делать, тем более что во всем городе погас свет. Мы пошли всей компанией в цирк шапито.

— Как же они будут представлять без света? — спрашивали мы.

— У них есть лампы, а потом без света таинственней…

Цирк шапито помещался на окраине. Он был воздвигнут на площадке, окруженной с четырех сторон невысокой стеной. Через эту стену сигали безбилетные мальчишки, которые тут же излавливались и изгонялись в темноту. Но они с ловкостью ящериц снова появлялись на стенке, и, конечно, самые упорные проникали и внутрь цирка, несмотря на весь строгий контроль.

Много я видел цирков, но такого еще не довелось увидеть. Освещенная керосиновыми лампами арена действительно была погружена в таинственный полумрак. В этом полумраке наша знакомая Инесса де Кастро, она же Аграфена Грушко, лихо прыгала на старого гунтера, и танцевала на нем, и посылала воздушные поцелуи в публику. Публика тоже была не совсем обыкновенной. Так как мы купили билеты в ложу и так как никаких лож в помине не было, то быстро отгородили веревкой наши стулья, и это уже называлось ложей. Зрители сидели на стульях, на табуретках, на ящиках из-под пива, на скамейках, а сзади этих привилегированных мест просто толпились женщины и мужчины, туркмены и русские и все другие народы, причем простота нравов была классическая. Я слышал, как одна женщина сказала местному сторожу: «Прибавь света в лампе, я сейчас ребенка буду кормить!» И он покорно выполнил ее просьбу.

Наездник в папахе со страшным криком проносился на лошади по арене, и там, где по программе нужно было стрелять сквозь бумажный обруч и гасить пулей огонь свечи, прикрепленной на железной полосе, позади обруча, он с ревом протыкал бумагу дулом огромного флибустьерского пистолета и одновременно с выстрелом тушил свечку ударом пистолета, что вызывало необычайный восторг зрителей.

— Бис! Браво! — кричали со всех сторон, и он повторял номер, сам удивляясь своей точности, — как он ловко ударял по свечке пистолетом. Но когда он стал мазать, номер прекратили, и он ушел под гром аплодисментов.

Выходил клоун, рассказывавший анекдоты, бороды у которых стлались по арене. Но он бесстрашно и долго рассказывал, и под конец его стал бить другой клоун, и наконец они ушли, обнявшись и неизвестно почему рыдая на весь шапито.

Номера сменялись быстро, но все ждали коронного номера программы — укротительницы страшного удава.

Перед этим объявили перерыв, изгнали несколько безбилетных мальчишек и вывели одного пьяного, который начал громко храпеть, пристроившись прямо на земле, за рядами стульев.

Когда все заняли свои места и наступила тишина, которая в цирке всегда является предшественницей чего-то особенно значительного, почти страшного, когда просят «нервных не беспокоиться», распорядитель-церемониймейстер значительным голосом попросил не шуметь, не говорить, не производить панику, — в общем, соблюдать мертвое молчание, что бы ни случилось.

— Меры приняты, — сказал он, и в цирке потушили свет наполовину.

В этом полумраке вынесли на арену какую-то большую кушетку и принесли два венских стула.

Потом церемониймейстер еще раз просил быть сознательными, велел убавить еще свет, так что надо было уже напрягать зрение, чтобы рассмотреть, что там, около кушетки. Но пока там ничего не происходило. Тогда он обратился к нашей ложе и просил выделить наблюдателя, потому что номер смертельный и чтобы представитель сказал, что все без обману. Мы выбрали Володю, и он встал рядом с церемониймейстером. Его внушительный вид произвел впечатление на всех зрителей. Ему робко зааплодировали, но церемониймейстер резким жестом прервал аплодисменты и поднял руку. На сцену вынесли большой потрепанный чемодан. Даже полумрак не мог скрыть того обстоятельства, что он уже давно служит святому искусству цирка и находится накануне выхода на пенсию.

Казалось, что уже больше нельзя убавлять света, но погасили еще одну лампу и зажгли зато несколько свечей. Их колеблющееся пламя каким-то зловещим отблеском осветило кушетку, венские стулья и чемодан.

— В чемодане старый труп, — шепотом сказал кто-то из зрителей, — в книжке про это читал.

Тут церемониймейстер важно поднял руку, и в полной тишине выплыла, именно выплыла, а не вышла, на арену какая-то фигура, издавшая не то стон, не то жалобный вопль.

Вглядевшись, зрители могли разобрать, что это довольно пожилая, сильно загримированная женщина в черном бархатном платье, с большим декольте, с голыми руками, с веером. Все платье усеяно какими-то светящимися блестками. Она сделала шаг к кушетке, остановилась против стульев, точно удивляясь, зачем они здесь, потом села на один из них и что-то произнесла на том условном цирковом языке, который может и ничего не значить. Но ее поняли, и служители вынесли похожие на футляры из-под скрипок два ящичка. И пугливо отпрыгнули назад, как будто что-то угрожающее покоилось в этих футлярах. Дама в черном бархате наклонилась к ним и открыла по очереди тот и другой ящичек. Из них выскочили два таких маленьких крокодиленка, что не сразу на темном полу их даже увидели. Только когда дама закричала и торжествующе отступила, крокодилята подрали в публику, и вокруг начался шум, визг, крик. Служители бросились на маленьких сынов Нила, хватали их за хвосты и отбрасывали к стульям, а крокодилята устремлялись снова в публику, и снова под разнообразный шум и гам их отбрасывали к ногам укротительницы, которая все это время пребывала в мрачном молчании.

Крокодилят убрали, и церемониймейстер попросил Луговского приблизиться к кушетке.

— Сейчас, — сказал он, — мы покажем номер, который необычаен и опасен. Представитель публики подтвердил, что обману нет, и просит тишины.

Раскрыли большой старый чемодан. Луговской и церемониймейстер смотрели, как дама-укротительница, издавая какие-то нечленораздельные звуки, точно она все время нервно зевала, извлекала из чемодана что-то длинное, пестрое, похожее на раскрашенную пожарную кишку. Это непонятное, длинное она начала развешивать на двух венских стульях, как развешивают для просушки старые половики. Она медленно делала свое мрачное дело. Луговской, как он потом рассказывал, хотел потрогать это разноцветное нечто, но боялся, что вдруг это окажется действительно кишкой и он погубит номер хохотом, какого не сможет удержать.

Накрутив все, что было извлечено из чемодана, на спинки двух венских стульев, дама издала судорожный вопль и села на кушетку, протягивая руку в публику, как бы приглашая ее убедиться в силе своего подвига, а другой показывая на полумертвого удава, бессильно свесившего свою голову куда-то под стулья.

Но это было еще не все. После томительной паузы дама села снова на кушетку, сделала несколько вздохов, стулья поднесли к кушетке, загасили две свечи, и в полном, тягостном молчании она начала сматывать удава с венских стульев и тащить все это на кушетку. Она легла, положила голову на подушку и начала натягивать на себя удава, который, лишенный всякого достоинства, покорно подчинялся своей укротительнице. Ничего, в сущности, не происходило. Наступило короткое молчание. Удав, зажатый объятьями дамы в бархатном платье, по-видимому, лишился чувств. Тогда укротительница закричала на весь шапито, сбросила удава прямо на пол и, презрительно глядя на него, начала раскланиваться, простирая руки во все стороны. Служители охапками собирали бедного гада и бросали без всякого уважения в чемодан.

Дали свет, и укротительница еще и еще появлялась и, обмахиваясь веером, посылала воздушные поцелуи — и особенно в нашу ложу. Церемониймейстер поблагодарил Луговского и объявил перерыв перед чемпионатом французской борьбы.

— Откуда они взяли столько борцов? — спросили мы у местного жителя.

— Так это же безработные с нашей биржи! А ленты, что у них через плечо, — это с цирком привезли.

Объявили все борьбы решительными до конца. Выбрали комиссию из публики для спорных моментов. В эту комиссию мы выделили Леонида Максимовича Леонова, и он с честью нес свои обязанности. При отсутствии всякого развлечения в тогдашнем Чарджоу мы после трудового дня ходили в цирк по вечерам, пока не надоело.

Наконец наш друг Брагинский сказал:

— Плюнем на это несознательное зрелище. Довольно заниматься искусством цирка. Пойдем завтра утром в милицию…

— Зачем в милицию?

— В милиции дела интересные бытовые можно встретить. Для быта Туркмении вам пригодится. В милиции надо разрешать очень психологические проблемы. Как в театре, честное слово, только из театра можно домой пойти, а тут надо решать на месте, никуда от ответа не уйдешь…

И мы пошли всей бригадой в милицию.

Там действительно мы увидели, что милиции приходится заниматься и алкоголиками, и жуликами, и бывшими баями, басмачами и их пособниками, квартирными вопросами и многими разными делами, которые даже трудно предусмотреть.

Перед нами стоял парень, смущенный, в чистом, новом халате, гладкий, стройный, немного дикий, с чуть косыми глазами, — в них были страх и дерзость, которая вот-вот вырвется наружу, и досада, возможно, на то положение, в котором он вдруг очутился.

Рядом с ним стояла почти девочка, невысокая, но крепкая, смуглая, с тонким, решительным ртом; она теребила платок маленькими, сильными пальцами, видно привыкшими делать всю домашнюю работу.

Она была тоже и в смущении и в явном негодовании. Но так как говорить раньше мужчин ей не полагалось, она кусала губы, но слез не было в этих мучительно что-то затаивших глазах.

— Ведь вот какое дело, — сказал нам друг из милиции, — она за него просватана, а есть сведения, что ей положенных лет нет и что ее за калым раньше времени хотят отдать. Что будешь делать? Во-первых, он утверждает, что ее любит и по любви берет, калыма нет, что все это клевета, ложный донос, а вот она молчит, потому что ее, наверно, застращали. Вот и разберись! А потом будет семейная трагедия. Как бы вы поступили?..

Мы смотрели на девочку и юного туркмена, и нам было неловко, потому что непохоже было, что эта пара стала предметом сделки старших родственников. Луговской сказал:

— Можно мне ее спросить?

— Пожалуйста! Вы говорите, я переведу им, — ответил начальник милиции.

— Спросите ее: любит ли она его, своего жениха, или ее насильно выдают?

Девочка выслушала этот вопрос и сначала как-то потупилась, точно собиралась с духом. Потом вдруг она выпрямилась, стала совсем другой, обхватила туркмена за пояс, прижалась к нему и сказали что-то быстро-быстро, так что начальник милиции даже переспросил ее.

— Что она сказала?

— Она сказала, что можете резать ее по частям, она его не оставит, а если ей не хватает полгода — год — откуда она знает? Разве в любви спрашивают, сколько тебе лет? «Я большая, я выросла, я выбрала его, и никому не отдам, и никуда от него не уйду…»

Молодой туркмен сделал движение, чтобы снять ее руки со своего пояса, — видимо, это нарушало его чувство собственного достоинства, — но она крепко держала его, и он уступил. Так и стояли они, как живописная группа, вся пылающая молодостью, свежестью, очарованием сильных, юных людей, на весенней земле встретивших расцвет своей весны…

Луговской встал и сказал:

— Товарищи! Посмотрите на них! Я хочу говорить в защиту любви. Все правда! И то, что она сказала, и то, что сказал бы он, если бы он не боялся, что ему не поверят. Ей столько лет, сколько нужно для их счастья. Отпустим их, пусть они идут к себе и будут счастливы! Отпустим их, товарищи. И отбросим сомнения!..

Пока он говорил эту страстную речь, юная туркменка не сводила с него глаз, как будто понимала, что он говорит в ее защиту. Мы все поднялись со своих мест.

— Отпустим их, — сказали мы, как будто представляли греческий хор, и начальник милиции уступил.

Покидая комнату, девочка поклонилась низко-низко, и когда выпрямилась, на губах ее играла ироническая, легкая, счастливая улыбка. Туркмен сказал какие-то слова благодарности…

На другой день Луговской отозвал меня в дальний угол террасы и сказал:

— Вчера я написал первое стихотворение книги о Туркмении. Сейчас я прочту его.

Он сделался торжественным и прочел медленно, как будто проверяя на слух:

Он читал и читал, и передо мной проходили дни и ночи нашего путешествия, и пустыня в весеннем цвету, и горы Копет-Дага, и пограничные заставы, и люди — работники пустынь, полей, воды, границы, все пережитое нами вместе, и грустное и веселое. Я видел, и он это тоже видел внутренними очами сердца, что рождается книга, и так оно и было.

В весеннюю ночь далекого, хаотичного, делового, разноцветного Чарджоу родилось первое стихотворение эпопеи «Большевикам пустыни и весны».

Я повторял за ним последние строки, которые могли бы сами по себе быть эпиграфом для будущих книг:

Работники песков, воды, земли,

Какую тяжесть вы поднять могли!

Какую силу вам дает одна —

Единственная на земле страна!

Луговской должен был увидеть Туркмению! И он увидел ее, и она стала его поэтической судьбой!

7. Вниз по Сумбару

Мы скачем вниз по Сумбару на крепких и горячих туркменских конях. Нам нравится эта дикая скачка, как будто мы преследуем уходящих басмачей или готовимся к конскому состязанию. Нет, впереди нет басмачей, и никто из нас не собирается оспаривать приз у профессиональных наездников.

Мы молоды, веселы, полны сил, и старший милиционер Нури, наш спутник и проводник, нет-нет да и похвалит нас за то, что мы любим быструю езду. А мы с Володей Луговским хвалим его за добрый нрав, за то, что он тоже любит промчаться по узкой горной дороге, на страх всем горным чертям, он нам нравится за храбрость и за то, что у него из-под милицейской фуражки свисает пышная алая роза и он изредка отрывает и жует лепестки.

На шее моего коня висит желто-черный шнурок с бирюзовым колечком — от дурного глаза. Но мы не боимся никакого колдовства. Мы столько видели неожиданностей, странностей, опасностей, что нас ничем не удивишь.

За нами, как далекое видение, маячат первые впечатления нашей туркменской жизни. С тех пор, кажется, прошло много дней — такое количество событий явилось перед нами. Мы видели людей, которые боролись с пустыней, боролись за воду, боролись за колхозы, за новую жизнь. Мы видели царство великой Аму, ее водные просторы, ее чудеса и видели иссохшие земли, засыпаемые безжалостным, неотвратимым песком пустыни, приходившей к людям на порог и заставлявшей их уходить. Мы видели горы и холмы, витерит и барит, видели кочевников и рваные полосатые и черные шатры, женщин, ставивших юрты, носивших на голове тяжелые старинные уборы, похожие на шлемы древних воинов. Мы видели Ашхабад — город садов и новых туркмен… Мы плыли по Аму; мы спали у костров; нам в лицо бил горячими мокрыми горстями песку страшный ветер «афганец»; мы падали с машиной на старое дерево, склонившееся над арыком, и вылезали по очереди, по одному, и когда вылез последний, машина рухнула в глубокий овраг; мы пели песни и читали стихи лунной ночью в далеком ауле или в глинобитных домиках в компании старых туркестанцев, мы делали сотни трудных километров, чтобы увидеть удивительные вещи и героев нашего времени в действии…

И вот мы скачем вниз по Сумбару. Мы смотрим по сторонам. Голые горы с отвесными скальными стенами, с причудливыми уступами сменяются местами, где много арчи, обвитой диким виноградом, где все розово от цветущего горного шиповника. Дикие розы посылают свой аромат на тропу, на радость путников, маки в траве особенно горят на фоне кустов бледно-зеленого колючего астрагала… Вдруг все наполняется гомоном птиц, шумом человеческого жилья. Мы в сердце садов, где яблони, миндаль, гранат, инжир. Вишневые деревья напоминают Украину. Виноградники переносят в Грузию. Огромные платаны и пирамидальные тополя имеют такой крымский вид, как будто за поворотом откроется широкий зеленый простор моря…

Но нет! Как быстрое видение исчезает этот кусок рая, и мы снова на горной тропе, и снова вспоминаются ночные тракторы в полях, скрип чигирей, барханы, на которые нас вносили легконогие жеребцы, чтобы мы могли окинуть глазом пески, уходящие за горизонт, песчаные холмы, похожие на бесконечные верблюжьи спины. Чтобы увидеть саксаул, селим, гребенчук, стоит съездить так далеко, стоит постоять на вершине бархана, перед лицом великого безмолвия…

Как на любой стоянке в пути, люди долины Сумбара красочны и любят поговорить. Бесчисленны их вопросы, как бесчисленны пиалы зеленого чая. Потом снова ногу в стремя, и ветер ущелья обвевает наши разгоряченные, обожженные донельзя безжалостным солнцем щеки.

Ветер! Ветер — любимый образ Луговского. Мы начали туркменское путешествие, и с самого начала на вечерах Луговской много и хорошо читал свою «Песню о ветре». «Ветер, брат моей жизни», — напишет он впоследствии. И про это ущелье он скажет: «По этой дороге теплых ветров…» Да, мы скачем, как будто копыта выбивают ритм:

Эй! Эй! По ущелью

Шал-Чиклена,

Между отвесных

Галочьих скал…

Мы скачем. Я смотрю на Луговского и не узнаю в этом добром наезднике того городского, столичного завсегдатая литературных собраний и дискуссий, который несколько месяцев назад покинул Москву. Широкоплечий, с решительными движениями, строгий, подобранный, втянувшийся в трудную, кочевую жизнь, — передо мной совсем другой человек.

Сейчас он, как и я, переживает эти горные дороги, эти дебри Сумбара, эти странные дни, которые врезаются в душу и которые запомнятся навсегда. Я тоже по-своему наслаждаюсь и чудным солнечным днем, и воспоминанием о том, что я видел в эту туркменскую поездку. Мы набиты впечатлениями. Они просто спрессованы в нас — так их много.

Но есть и другое. Говорят, что самый плохой путешественник — тот, который, отправляясь в путь, уже думает о дне возвращения. Я чувствую, что здесь будет наоборот. Вернувшись в Москву, Володя Луговской снова переживет наше путешествие и снова направится в эти края, без которых он уже не сможет жить.

Я смотрю на его торжественное лицо, на улыбку победителя, на смеющиеся глаза и вижу: он зачарован, он заворожен глубокими чарами Туркмении. Он вернется обязательно. Азия вошла в него. На ее зов он бросится без раздумья.

И, где бы он ни был, он будет помнить краски этой страны, звуки песчаной бури и тихого вечера, будет помнить людей древнего народа, начавшего новую жизнь.

Мы мчимся мимо голых, взвихренных ввысь отвесов, мимо горных лугов, селений, одиноких всадников, верблюдов… Так можно мчаться долго, слушая, как свистит в ушах ветер, мчимся вниз по Сумбару, как будто где-то рядом, за углом горной тропы, нас ждет еще что-то необыкновенное, что-то никогда еще не виденное… Мы еще не понимаем, что этот день и этот путь и есть то необыкновенное, то невиданное, что поможет нам написать книги и, когда пройдут годы, долгие годы, вспомнить эту веселую скачку, как сказку, одну из лучших сказок сказочной долины Сумбара!

И Володя Луговской испытал то же самое. Он в стихотворении «Возвращение» сказал с нежной и уверенной силой:

Милая Азия, вот я вернулся…

Но это уже из третьей книги «Большевикам пустыни и весны». Это уже другой рассказ, о другом времени.

1962 г.

Дни открытий

Час за часом мы медленно и неутомимо поднимались по каменным пустынным террасам выжженного солнцем Гегамского хребта. Тогда он назывался еще и Ахмаганским.

Мы начали свое странствование от Нор-Баязета. Перед тем как начать свой длинный путь через горы, мы пришли в дом старожила этих мест, армянского адвоката Ованеса Ованесовича Будумьяна. Он много говорил о прошлом Армении, грустно разводил руками, когда речь заходила о его собственном существовании.

— Что мне сказать? Единственное, что я скажу: я разорен, я разорен! Четыре коровы было, шестьсот овец. Все угнали турки в девятнадцатом году. Но надо жить, надо бороться с трудностями. Армяне — народ тяжелой судьбы. И я живу, и борюсь, и еще защищаю остатки старины, памятники древности. Вы видели почти у самого города кладбище с фаллическими сооружениями? Видели. Очень хорошо! Вы, наверное, остановились и даже, наверное, постояли в удивлении перед этими разноцветно украшенными намогильными свидетелями далеких эпох? Вы недоумевали: откуда здесь столько этих удивительных памятников? И почему часть из них разбита и лежит на земле? Здешнее население, пастухи, — народ дикий; им кажется, что это неприлично, и они при случае разбивают эти ценные столбы. Я защищаю их, как могу. Я знаю здесь все окрестности.

Вы хотите идти через горы в Гехард, в пещерный монастырь. Доброе намерение! Я, когда мне было шесть лет, — а это было в прошлом веке, — помню смутно, как с бабушкой ездил в Гехард. Я помню только, что было очень жарко, очень пыльно. Большой фаэтон, дорога плохая, бабушка все время сердилась. Больше ничего не помню. И хотя я не ходил пешком через горы, но… идите сюда.

Он подвел нас к окну в своем уютном большом кабинете, где, потеряв счет лет, теснились темные ветхие шкафы со старыми фолиантами и свитки карт лежали, как хартии исчезнувших царств.

— Посмотрите, — сказал он с академическим спокойствием, протирая пенсне на шелковом шнуре, — обращаю ваше внимание на то место в горах, где как будто горы расколоты. Видите, небольшая щель? Вот в эту щель вам надо пройти, чтобы перевалить хребет. Запомните, пожалуйста, эту щель. Это единственный путь, я так понимаю…

Мы смотрели как зачарованные на суровые очертания Гегамских высот и слушали внимательно совет старого знатока гор. И, только выйдя из его дома после долгой дружеской беседы, мы расхохотались, потому что, снова взглянув на хребет, мы уже не могли найти никакой щели. Но у нас был опыт, карта и компас.

Мы вышли в пять часов. Утро было сизое, холодное, и мы прошли в этой бодрой тишине несколько селений. Одно из них называлось «Дали кардаш» — «Сумасшедший брат», как объяснил нам прохожий. Мы сами были сродни этому дервишу в странном опьянении от гор, потому что пришли на Армянское нагорье из глубины снежных и ледяных высот Большого Кавказа. У нас за плечами были сотни километров, пройденных по горным долинам, ледникам и перевалам. Наши резко обветренные щеки были темнее кожи буйвола. Мы питались как факиры. Нас ничто не пугало: ни крутизна пути, ни длина его, ни холод, ни адская жара, когда кажется, что расплавятся мозги. Обходя Севан, мы выискивали какой-нибудь скалистый выступ, чтобы в его тени постоять хоть бы несколько минут, чтобы отдохнуть от неслыханного зноя, висевшего над ледяной водой поднятого к небу озера, окунаться в которую было бессмысленно, и можно было получить к тому же тепловой удар.

Все выше и выше поднимались мы в какой-то совершенно особый мир. Долго мы шли по хрустящему щебню печальной серой пустыни. Вокруг поодаль вставали черные и красные, багровые с зеленым, невозможных расцветок конусы потухших вулканов.

Каменные россыпи казались бесконечными. И вдруг, обернувшись, мы застыли на месте, вонзив наши посохи в груду камня на краю обрыва. Далеко под нами лежал, меняя цвета, весь целиком видный могучий Севан. То он был изумрудно-зеленым, то синел густой, тяжелой синевой, по которой пробегала тень низкого облака.

Отчетливо рисовались окаймленные вырезами скалистые берега. Дикие скалы входили прямо в глубокую воду, образуя заливы, похожие на фиорды. Только на юге виднелась бледно-зеленая болотистая равнина около Басаргечара, а на восточной стороне Севана мы видели пепельные отвесные уступы Артаныша и стену Арегунийского массива. Невольно наш взгляд скользил по местам, которые были недавно пройдены нами. Где-то на севере угадывались в дымке вековые широкошумные дубовые рощи Дилижана, и внизу, над озером, под Семеновским перевалом, — деревушка Чубухлы, которая ныне носит, кажется, название Цовагюх.

Там старый крестьянин предложил нам ночлег. Мы спустились под землю, в его жилище, обнаружили ряд комнат, разделенных коридором. Первое помещение, у самого входа, которое мы гордо назвали холлом, было больше остальных. Нас окружали пустые глиняные стены. На полу горел костер, недалеко от него возвышалась груда конского снаряжения: вьюки, седла, уздечки; тут же лежали какие-то хозяйственные принадлежности, войлоки, кошмы, старые попоны. Мы закусили у огня и, усталые от долгого перехода, завернулись в одеяла, положив головы на свои дорожные мешки. Старик был не один. Дочка его, молодая, волоокая, могучая девица, пригнала вниз овец, и они, толкаясь и налезая друг на друга, отправились по коридору в глубину дома, в комнаты, где они ночевали. Козел, который возглавлял стадо, проходя мимо, скосил голову и посмотрел на нас недобрыми глазами, точно мы подсмотрели, увидели то, что нам не надо видеть, и он нас за это возненавидел.

Потом все стало затихать. Старик дремал в углу, дочь куда-то исчезла. Огонь в костре начал угасать. С улицы доносились слабые звуки ночной жизни. Мы уже почти погрузились в сон. Тут раздался у входа такой крик, что мы мигом проснулись. Приподнявшись на своих ложах, мы увидели необыкновенное зрелище. Сначала оно походило на сумасшедшее сновидение. Мы видели прямо перед собой темно-коричневую морду огромного быка, который хотел самовластно вступить в наше помещение, но в этот момент он начал делать то, что ему следовало бы сделать немного раньше и не в помещении, а на улице. Упершись одной рукой ему между рогами, на пороге стояла дочь нашего хозяина, держа в другой руке черный пучок смолистых веток вместо факела. Она гневно выговаривала быку. Освещенный ярким огнем, бившим в его темно-лиловые глаза, тупо озираясь по сторонам, бык стоял, покорно раздвинув ноги, не смея пошевелиться, подчиняясь сильной руке, его остановившей.

Могучая голова его, просунутая в подземное жилище, черно-серые рога, упершиеся в желтые стены, девушка в длинной белой рубашке, босиком, великолепная в своем застывшем напряжении, факел, трещавший в ее руке, прекрасное лицо, озабоченное происходящим, — все это дышало какой-то дикой прелестью, необыкновенной и естественной…

— Это Геродот, — сказал, сидя среди попон, мой спутник. — Это классика. Это Гомер! А может быть, это сон?..

Но это не было сном, как и то селение, которое мы не могли сейчас разглядеть через озеро. Оно лежало у подножия веером расположившихся гор и называлось двойным именем Шорджалу-Надеждино. В нем жили прыгуны. Переселенные сюда еще при Николае I, они сохраняли свои особенные нравы и обычаи и свой странный культ священной пляски. По субботам по улицам селения, круто спускавшегося к озеру, выстраивались десятки самоваров всех размеров, их надраивали кирпичом мальчишки и девчонки.

Хозяйка наша, Авдотья Ионовна, женщина суровая, перетирая чашки после длительного чаепития, спрашивает моего спутника:

— Дети-то есть!

— Нет! — отвечает он.

— Что ж это?

— Да я не женат. Будут дети, когда женюсь, — хорошо, не будут — тоже хорошо.

— Плохо, — говорит она. — У меня шесть, седьмого жду. Плохо, когда детей нет. Кому наследство оставишь?

— Какое наследство? Штаны да мешок вот этот?

— Ну, уж мешок! А дом-то?

— А у меня дома-то нет.

Авдотья Ионовна ставит последнюю чашку на полку, не спеша свертывает полотенце, смотрит с недоумением.

— Как же дома нету? Живешь-то ты где?

— В комнате, в квартире.

Она не понимает, что такое квартира. После долгого, подробного объяснения, что такое городской жилой дом, она смотрит грустно, с сожалением.

— Поняла, хозяйка?

— Поняла… Только как же это ты так? Всю жизнь по чужим людям маешься!

Мы сидели на берегу Севана и курили, наблюдая, как к воде чинно спускаются отряды бесчисленных уток и гусей. Они вступают стройными рядами на воду и начинают свои водяные игры и упражнения, как настоящие спортсмены.

Подходит к нам хозяин, супруг Авдотьи Ионовны, бородатый, мрачный Моисей Иванович. Он говорит, как и она, медленно, смотрит внимательно, как будто хочет угадать, какие настоящие причины привели нас в этот заброшенный уголок, чего мы хотим, кто мы.

— Ку́рите, дружки? Ну, кури́те, кури́те! Грех в этом небольшой.

— А вы?

Он мнется, хитро усмехается:

— На людях не курю… — И сразу лицо его тяжелеет. — Прыгуны — народ строгий, хотя… — Он добавляет, подумав: — Хотя от табаку польза есть. Вот вы бродили берегом. Гляди, в кошах на земле спали?

— Спали…

— Безопасно можете спать, потому как курите. А без курева есть опасность…

— Какая же это опасность?

— А у нас змей пропасть. А вас эти змеи не тронут. Змея запаха табачного не переносит, слышать не может. Если курящий человек, — спи на земле, как хочешь. Ничего не бойся. Близко не подойдет. Мы табаком вымя коровам моем. Чтобы не сосали…

— Как это не сосали?

— А как же? Змеи есть первые любители молока. И так они, умные, наловчились, что вымя коровам сосут. Обовьется вокруг ноги задней и сосет. Напьется, опьянеет, отвалится. А корове легче идти. Как корова с выменем в крови придет, значит, змея сосала. Она ведь сосет-сосет, а как молока нету, кусать начинает. Так мы у таких коров вымя и ноги табаком моем. Вот тебе и польза…

И без всякого перехода говорит:

— Вон у нас тут два брата живут. Плотники — первый сорт! Собой видные такие. А вот замуж за них никто девку не отдаст. Холостые живут, холостыми и помирать будут.

— С чего бы это?

— Прыгать отказались, дружок. Молиться по-нашему не желают. А мы, прыгуны, народ строгий…

Много прошли мы селений в Армении и всяких людей видали на долгом пути, но этот вожак прыгунов — человек особенный, тяжелый, враждебный всему новому. Он говорит как бы мимоходом:

— А за что нам Россию любить? Она еще в старину сюда наших дедов сослала на истребление и нищету, так пусть с нас и не спрашивает.

Он прекрасно знает, кто сослал прыгунов, как и то, что совсем не в нищете они живут. Он настоящий, крепкий, зажиточный хозяин и знает, как вести хозяйство, держа всех, и домашних и соседей, в строгости. Но времена другие. Недавно он ездил в Ново-Михайловку (нынче Красное село) просить в кредит молотилку. Ему молотилки не дали. Сказали: кулак. И верно, он кулак.

Он полон недоверия и злости, видит, что жизнь поворачивается против него. Поэтому, когда мы уходим, он ворчливо говорит, не повышая голоса:

— Вот хлеб уберут — война будет. Непременно будет! Примета есть!

— Какая война?

— Не мировая, нет! Гражданка будет. Не уживутся кошка с псом, никак не уживутся…

— Вот ты о чем! — говорит мой спутник. — Это верно, что не уживутся. Только войны у тебя, Моисей Иванович, не будет с большевиками. Не по зубам тебе это дело…

— Теля, дружок, погодя считать будем!

— Ну что ж, считай! Твое дело хозяйское. Только теля-то считаны и пересчитаны. Все известно…

Он делает набожное лицо.

— Известно, да не нам. Богу известно. Аминь!

И все же, когда мы уже пошли, он кричит вдогонку, как бы спохватившись:

— На Артаныше-то, где будкой погоду меряют, осторожней будь! Там сторож сумасшедший! Он почем зря в прохожих из ружья садит, особо к вечеру: за чертей принимает. Так ты поберегись!..

Мы уходим, смеясь. Да, разные люди на Севане, разные!

Мы стоим на высоком обрыве, и отсюда нам виден весь наш путь над озером. Ночи в пустых, брошенных кошах — пустынные, странные ночи, когда из узких ущелий дует пронзительный ветер, в щелях скал он плачет тоскливо, как неведомая ночная птица. Одинокое дерево скрипит своим разбитым бурым стволом, озеро блестит фосфорическим мертвым светом, кругом пустыня и ночь. Зеленые звезды над темными громадами гор, бессонница. Шорохи в соломе старого коша. Раз на меня упал ночью суслик. Он шел по верху навеса и провалился сквозь сухие кукурузные стебли прямо мне на живот. Он встал, оглядываясь, и начал ощупывать, потирать себя. Я цыкнул на него. Он бросился в темноту коша, уходившего в подземелье, но по дороге стукнулся о столб навеса, полетел в кукурузные стебли, долго там кряхтел и барахтался, удивляясь тому, что с ним приключилось. Потом затих, ушел…

…Отвесные скалы, текучие осыпи, похожие на терриконы, раскаленные тропы — все это видно отсюда и все это было с нами, которые пришли сюда издалека, чтобы видеть древнюю землю Армении, и она пленила сердце моего спутника. Я гляжу на него и вижу, какими глазами он смотрит на эти раскрывшиеся дали, на эту странную, трудную, древнюю страну. Я знаю, что она ему начинает нравиться с каждым днем все больше. Я вижу это по его восторженному взгляду, по разговорам в пути и особенно вечером, перед сном. На наших одиноких ночлегах мы варим себе какао, в огромную кружку кладем большие куски сахару и заедаем хлебом. Это наш обед и ужин. И утром мы пьем кружку какао, больше у нас ничего нет. И потом идем дальше в долгий, такой удивительный, дарящий нам каждый час новые ощущения горный путь. Моего спутника радует наша жизнь, как будто он мечтал об этом с юности. А на самом деле он с ног до головы городской человек. Мой спутник — ленинградский поэт Вольф Эрлих, и, смотря сейчас на него, я вспоминаю тот зимний ленинградский вечер, который был четыре года тому назад. Только четыре года…

Тогда в номере гостиницы, выходившей на свинцовую громаду Исаакиевского собора, произошло следующее. Сергей Есенин накануне смерти рассказал Елизавете Алексеевне Устиновой, как он порезал руку и за неимением чернил писал кровью. Листок, на котором были написаны эти стихи, он вырвал из блокнота, сложил его вчетверо и положил в карман Вольфа Эрлиха, сказав: «Тебе!»

Устинова хотела прочесть эти стихи, но Есенин не дал.

— Нет, ты подожди! Останется один — прочитает.

На листке из блокнота было восемь ныне широко известных строк:

Вольф Эрлих действительно любил Сергея Есенина глубокой и сердечной любовью.

Вольф Эрлих родился на Волге, в городе Симбирске (ныне Ульяновск). Его отец был врач, участник империалистической войны. В годы гражданской войны он работал главным врачом больницы патронного завода в Заволжье.

С детских лет Вольф Эрлих бродил с мальчишками по берегу Волги, знал хорошо жизнь приволжских деревень и еще на гимназической парте начал писать стихи о родной стороне.

Он опоздал родиться. Если бы он был в годы гражданской войны уже взрослым человеком, а не маленьким, худым подростком, то, как знать, приняв участие в революционных битвах, он, возможно, имел бы другую биографию. Память его сохранила злодеяния разнузданной белогвардейщины, совершенные в те годы в его родных местах. И в формировании его характера это сыграло свою особую роль. Всю жизнь он хранил священную ненависть к врагам революции и неоднократно подчеркивал это в стихах.

Отец хотел, чтобы сын пошел по его пути и стал доктором, и Вольф Эрлих сначала действительно поступил на медицинский факультет Казанского университета, но потом склонность к литературе перевесила, и он спустя самое короткое время перешел на историко-филологический факультет и в следующем, 1921 году перевелся в Петроград, на второй курс университета.

Тут вместе с занятиями этнографией и лингвистикой он входит в среду молодых поэтов и погружается в бурные, нескончаемые дискуссии и споры, какими было богато то далекое время.

Разнообразие школ и школок, предлагавших свои законы и приемы для изображения действительности и для ухода от нее, было необыкновенное. Иные поэты переходили от одних поэтических племен к другим очень часто, меняя вкусы и привязанности и своих литературных вождей. Общественные диспуты только разжигали страсти и нередко превращались в шумные скандалы, о которых писали в газетах и журналах.

Среди этого поэтического шума и гама вдруг объявились имажинисты. Сергей Есенин разделял власть в этой группе с Шершеневичем, пытавшимся обратить Есенина полностью в свою веру, состоявшую из служения невозможному, непредставимому образу и почти бессмысленному сочетанию слов. Об этом позже так писал Есенин:

«…В 1919 году я с рядом товарищей опубликовал манифест имажинизма. Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом».

Ленинградские имажинисты отличались от московских еще и тем, что московские метры имажинизма не были почитаемыми идолами, а любили они и шли за одним Сергеем Есениным. Вольф Эрлих, встретившись в первый раз с Есениным, так был им взволнован и потрясен, что с того дня стал сближаться с ним, и наконец это сближение закончилось большой и настоящей дружбой, продолжавшейся до последнего дня жизни Есенина.

Позже в своей книге о Есенине «Право на песнь» он приводит слова, сказанные ему однажды Есениным: «Хочешь добрый совет получить? Ищи родину! Найдешь — пан! Не найдешь — все псу под хвост пойдет! Нет поэта без родины!»

Мне нравился Вольф Эрлих и своей сердечной преданностью Есенину и большой настоящей любовью к родной поэзии. Мы сдружились. В тот год, когда я взял его в горы впервые, у него вышла первая книга стихов «Волчье солнце». Он кончил лирическую поэму «Софья Перовская».

Из всяких литературных салонов и полусалонов того времени, из всяких кружков и богемного окружения я извлек его для гор. Он сначала опешил и растерялся перед невиданным и незнакомым ему миром.

Я помню душный, пронизанный неостывшим жаром летнего дня берег Ардона. Вольф Эрлих стоял и не мог оторвать глаз от реки.

— В чем дело? — спросил я. — Что тебя поразило?

Он молча показал на взлохмаченную, бугрившуюся коричневыми взметами воду. В верховьях Ардона прошли сильные дожди, и река мчалась к Тереку, рыча и перекидывая через камни большие деревья, которые, едва задержавшись на гребне, сразу исчезали за поворотом, точно невидимые подводные силачи перебрасывали их через камни, и это продолжалось безостановочно.

— Первый раз в жизни вижу такое! — сказал он с восхищением, которого не мог скрыть.

Он оказался выносливым, как ишак. Наш поход был длинный и трудный. Но он все переносил терпеливо, все ему нравилось. И действительно, в тот год горы раскрылись перед нами всем своим богатством. Мне казалось, что после стольких долин, ущелий, перевалов, снегов и льдов Северного Кавказа, после неповторимых чудес Верхней Сванетии у него начнется усталость, он сдаст духом и телом.

Но с ним произошло обратное. Какая-то ненасытная радость охватила все его существо. Он не думал о жизни городской и полной легких соблазнов. Он как будто пожирал ежедневно сменявшиеся пейзажи, он по-детски, даже смертельно уставший, радовался тому, что его окружало. После легкого отдыха он готов был снова ринуться в путь. Я готовил его к горам еще зимой, совершая с ним большие прогулки на Ладоге и в болотах, окружающих невскую столицу.

Мы ходили с ним и на лыжах. Одним словом, он оказался добрым товарищем. С ним можно было не опасаться трудностей горного путешествия. Мы повидали столько, что наши записные книжки не могли вместить всех бесед о жизни и судьбе населяющих горы людей и путевых впечатлений.

Мы шли среди простого народа и жили простой жизнью. Мы вставали на рассвете и ложились с заходом солнца. Наш ночлег мог быть в людном селении и в таком диком, пустынном месте, где только ночной зверь мог быть нашим соседом.

Итак, мы стояли на обрыве и любовались Севаном с этой орлиной высоты. Надо было двигаться дальше. Просторы каменной, лавовой пустыни, нагромождения седых камней снова окружили нас. Мы шагали как будто на зов разноцветных вулканов, видневшихся по бокам и впереди. Прозелень вулканического стекла — обсидиана — перемежалась с красным шлаком и светлыми липаритовыми пятнами, вдруг попадались углубления, забитые серым снегом.

На всем лежал тусклый свет, и от этого света возникала какая-то неопределенная грусть…

— Какая необыкновенная земля, — сказал Вольф. — В ней есть что-то загадочное! Как будто она хранит какие-то тайны и человек должен их разгадать… Какие краски, какие пустынные дали! Она создана для труда и раздумья…

— Ты знаешь, — отвечал я, — я был в Армении первый раз пять лет тому назад. И я испытал то же самое. Я схватился за книги, за стихи армянских поэтов, и меня поразил человек, которому армяне обязаны созданием армянской письменности. Этого мудреца звали Месропом Маштоцем. Я могу себе легко представить его идущим, как и мы, по такой молчаливой древней пустыне. Это земля, окропленная потом и кровью, но она безмолвна. Она хочет иметь язык. Месроп видит эти горы, эти камни, испещренные знаками веков. И он говорит с этим небом, с этими камнями. Заходит огромное багровое солнце. И в мозгу человека рождаются первые знаки армянской азбуки. И потом они, выражая все, что может выразить человек, будут жить на пергаменте, на камне, на глине. Человек закрепил в памяти людей целый мир.

— Давай посидим на этом камне, — предложил Вольф, — когда мы еще придем сюда…

— Нет, дорогой, мы не посидим, и вот почему. Я вспомнил, что об этих местах говорил мой добрый друг геолог, работавший на Ахмагане с Левинсоном-Лессингом.

— А что он говорил?

— Он говорил, что ежедневно, ты понимаешь, ежедневно, в августе здесь среди дня, в этих местах, именно где вулканы, свирепствуют грозы, очень сердитые, со снегом к тому же. Потом часто выпадает туман, то, что называется молоко. Это молоко заливает все окрестности и стоит иногда несколько дней. В двух шагах не видно ничего. Поэтому посмотри на тучу, что приближается к нам, и прибавимшагу… Надо пройти перевал до полудня!

Как будто злые духи подслушивали наш разговор. Как быстро мы ни шли вверх, к перевалу, туча облегла нас, и вдруг окружающая нас пустыня застонала и осветилась призрачным розово-кирпичным светом. Он померк, и молнии стали вонзаться в уступы, как белые раскаленные копья, посылаемые рукой великана, закутанного в темно-серые полотнища тучи. Грохот грозы перекатывался по всей горной стране. Где-то, отвечая ему, гудело эхо, где-то гремели каменные обвалы. Молнии не походили на обычные молнии нашей грозы. Они не извивались, они были прямые, но блестели так, что на них нельзя было смотреть.

Эта сухая гроза неистовствовала, и мы каждую минуту ждали, что огненное копье ударит где-то рядом, и что с нами будет — неизвестно. Мы шли, как разведчики, попавшие под артиллерийский налет. Жара, которая до сих пор наседала на нас, сменилась порывами холодного ветра, который дул прямо в лицо и леденил щеки. Этот переход от зноя к осеннему холоду был так резок, что, несомненно, являлся предвестием чего-то. И действительно, вдруг из ставшей почти белой тучи зашуршал, а потом почти засвистел крупный град, который начал избивать нас с большой силой.

Мы шли в безрукавках. Голая моя левая рука сразу онемела, почти отнялась под действием этих бьющих непрерывно, величиной с крупный горох градин. Молнии продолжали освещать скакавшие по камням, свистевшие в воздухе полосы града. Окружающие скалы исчезли в потоках града, низвергавшегося с такой силой, что мы видели, как маленькие углубления между камнями покрываются белой пеленой.

Град бил так, что нам пришлось остановиться, снять мешки, отвязать одеяла, снова надеть мешки, а одеяла накинуть сверх мешков, закрыв ими и голову.

Теперь град стал менее болезнен, но вся злобность ахмаганской стихии не утихала. Гром сотрясал каменную страну. Туча была бездонным мешком, из которого летели градины, казалось, накопленные с сотворения мира. Теперь мы как будто находились в одном из кругов ада, и этот круг не думал сужаться.

Мысли наши были в беспорядке, но мы хотя и не разговаривали, но хорошо понимали без слов друг друга. И если бы нас спросили, что мы чувствуем, мы отвечали бы одно и то же: нам нравится, нам неистово нравится это зрелище бури, града, природы, выкрикивающей свои заклинания громовым голосом.

Но, взглянув друг на друга, мы не могли не смеяться, потому что со стороны мы казались порождением болезненной фантазии Гойи, напоминая фигуры из его «Капричос», имея вид скорченных, горбатых колдуний, занимающихся черной магией в пылу адской грозы на пустых высотах, бредущих, опираясь на палки, в гости к самому дьяволу.

Гроза начала заметно стихать. Уже град уменьшил силу своих ударов, как, перевалив из-за гребня, на нас выкатилась первая белесая волна тумана. Она была прозрачная. Мы хорошо видели, куда надо идти. Но вторая волна была уже гуще, и временами вид совершенно терялся, пропадал в ее густой молочной мгле. Эта мгла, сырая, неприятная, холодная, облепляла нас, как клей. Из нее надо было вырваться как можно скорее. Мы начали спешное прохождение сквозь туман. Мы потеряли счет времени, устремляясь вперед сквозь стены, непрерывно возникавшие перед нами, точно из-за перевала гнали целые туманные полки нам навстречу. Мы опасались, что это пришел тот туман, о котором предупреждал друг геолог.

Туман душил нас, но мы были опытные ходоки, и мы вышли на перевал и вздохнули облегченно. Ниже нас еще гремели неистовые громы и туман полз широкой полосой. В нем исчезали гордые потухшие вулканы, осыпи и скалы, у подножия которых валялись черные, выбитые молниями чертовы пальцы.

Мы стояли, оглушенные, избитые градом, на плоскости, как на спине каменного кита. Это место не походило на обычный перевал, и все же мы перевалили, потому что каменные террасы, пройденные нами, явно шли наклонно к Севану. Но перед нами лежали новые необъятные пространства. Виднелись Ах-Даги, большой и малый. Третью гору мы признали за Кзыл-Даг, потому что она была красной, как сургуч, и по ней шли зеленые и белые пятна.

Отсюда можно было идти куда угодно, но нам нужно было выйти на верховья Гарничая и спуститься к Гехарду, монастырю, называемому «Айриванк», что значит «пещерный».

Мы пошли не торопясь, идти теперь было легко, так как местность была сравнительно ровная. Впереди нас ждали еще многие километры пути. Но это нас не пугало. Нам здесь нравилось. Мы жадно дышали острым воздухом высоты. Высота была приблизительно около двух тысяч восьмисот метров, если не больше. Мы любовались простором. Мы были свободны, как этот ветер, гнавший градовую тучу вниз. У нас не было никакой усталости, потому что мы втянулись в ежедневные долгие переходы. Торопиться нам тоже сейчас было некуда. Мы могли позволить себе остановку, потому что теперь у нас имелась полная уверенность, что мы идем правильно.

Так как нас не ждал никакой приют в этой отданной бурям местности, то мы отыскали скалы, в которых, отливая странной, фосфорической синевой, вспыхивая белыми искрами, притаилось маленькое озеро. Среди темных базальтовых скал оно казалось куском синего пламени. Лучшего места для отдыха нельзя было придумать.

Вода в озере была очень холодная. Не успели мы остановиться, как подул необычайно сильный ветер. Он бил как из брандспойта. Мы должны были подставлять ему попеременно свои бока, чтобы он не ударял все время только в спину. Теперь вокруг нас был представлен холод в разных видах. Холодный ветер, холодный камень скал, холодное озеро…

Но мы не хотели уходить отсюда. Сделав несколько шагов в сторону, Вольф воскликнул:

— Это колдовское место! И колдун налицо…

Я пошел к нему. Он стоял перед каменным изваянием, мрачным и таящим неведомую угрозу.

— Что это такое? — спросил он.

— Это вишап, только вишап! Бог его знает, что это такое. То ли дорожный знак, то ли предмет культа, то ли еще что-нибудь, я не знаю. О вишапах есть целые исследования. Мнения ученых расходятся. Но то, что мы нашли его именно здесь, очень интересно. Выпьем за его здоровье!

И мы пили водку, как воду, не ощущая ее вкуса, — так было холодно. И водка была ледяной, как из погреба.

Высокий вишап смотрел на нас тоже ледяными широкими глазами. Громадное туловище чудовища, не то рыбы, не то дракона, отшлифованное ветрами, избитое бурями, как знак вечности, было вбито в камни. Вишап стоял стражем фосфорического озера. На его берегу можно было говорить о чем угодно, пустынность этого места располагала к откровенности, а человеческие голоса здесь были просто необходимы. И мы разговаривали, стоя под леденящим ветром пустыни.

— Вольф, — сказал я, — если бы тебя сейчас грязного, затрепанного, небритого, в фантастическом костюме, с одеялом на плече, с мешком нищего у ног, увидали твои приятели эстеты и приятельницы, твои ленинградские красотки, что бы они сказали?..

— Ты сам хорош, — сказал Вольф, — но в этих местах встречают не по одежке, иначе нас давно спустили бы с этих скал. И нас встречают не красотки, а красоты, одна другой внушительнее. Жаль, этого не видит Сергей. Он бы радовался, как ребенок. Он всегда умел радоваться по-ребячьи. Он так хорошо радовался…

— Скажи, Вольф, он действительно был в Иране, когда писал свои персидские мотивы?..

— Нет, он никогда не был в Иране. Он был только в Баку, но он был хорошо знаком с азербайджанскими поэтами и от них слышал много стихов иранских классиков. Ему очень нравились стихи Фирдоуси, Омара Хайяма, Саади.

— А ты сильно любил его?

— Да!

— За что ты его любил?..

— Как можно так сразу сказать, за что ты любишь человека? Мне почему-то казалось, что при всей своей внешней шумности, страсти к громким словам и действиям он был очень незащищен. Мне казалось, что ему всегда угрожает какая-то опасность. И раз он сам заставил меня спать с ним в одной комнате, так как опасался, что его убьют. И спустя некоторое время он рассказал мне, что тот человек, который действительно хотел его убить, сам признался ему в этом и признался, что обязательно прикончил бы его, если бы он был один. Вот почему мне всегда хотелось, если понадобится, отвести новую опасность…

— Он склонен был к разного рода предчувствиям! — сказал я. — Помню, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году я был первый раз в Тбилиси. И совершенно неожиданно встретил на улице Есенина. Он был в хорошем настроении, даже весел. Он шутил и сказал: «Давай удерем от моих опекающих». И мы удрали. Мы нашли маленький духан и надолго засели в нем. Он читал только что написанную поэму о тридцати шести. Помнишь там:

Добро, у кого

Закал,

Кто знает сибирский

Шквал.

Но если ты слаб

И лег,

То, тайно пробравшись

В лог,

Тебя отпоет

Шакал.

Я сказал ему, что, по-моему, в Сибири шакалы не водятся. Он засмеялся: «Ну, черт с ними, для рифмы пригодится. А может, они все-таки есть. Ты сам не уверен». Читал он с удовольствием. «У меня хорошо сейчас идут стихи, — добавил он, — я много пишу». В духане было тесно. Какие-то гуртовщики пили длинные тосты, потом так сдвинули стаканы, что они разбились. Осколки стекла, зазвенев, упали к ногам Есенина. И вдруг, знаешь, лицо его сразу переменилось. Веселость исчезла. На лоб легла какая-то тень усталости, глаза стали тревожными, точно он что-то видит, чего не вижу я. Он перестал читать стихи и замолчал. Помолчав, он заговорил, и я видел, что появилась напускная веселость, которой он прикрывал волнение. Он спросил: «Ты хорошо спишь в Тбилиси?» — «Прекрасно, — сказал я. — А неужели у тебя нет сна?»

Он нахмурился.

«Я не могу спать по ночам. Паршивая гостиница, клопы, духота. Раскроешь окно на ночь — влетают какие-то птицы. Я сначала испугался. Только слегка забылся, был в полудремоте, очнулся от близкого шороха. Сидит на спинке кровати и качается. Большая, серая. Я ударил рукой, закричал. Взлетела и села на шкаф. Зажег свет — нетопырь, когти как наманикюренные, рот кровавой полоской. Черт знает что! Взял палку, выгнал одного — другой нетопырь висит у окна на занавеске. Спать не дают. Каждую ночь прилетают. Окон раскрыть нельзя. Серые, кладбищенские какие-то уроды… Ну ладно, бросим о них. Давай выпьем!»

Мы выпили и тоже бросили об пол стаканы… Мы продолжали разговор. Я сказал, что собираюсь в Армению.

«Замечательная страна — Армения, — сказал он, — там поэтов много. Я тоже как-нибудь попаду в те края. Вернешься из Эривани — расскажи, как там».

Я вернулся в Тбилиси, но уже не застал Есенина в Грузии. Он уехал, кажется, в Баку… Не помню. И вот его нет, а мы в Армении. Какой ветер…

Ветер свирепствовал. Мы пили водку и закусывали черствым хлебом.

— Надо идти, — сказал я. — Почему мы вспомнили здесь Есенина? Вишап и озеро! Здесь пахнет вечностью! Здесь только и появляться подходящим воспоминаниям. Но, говоря без иронии, эти места сами по себе большая поэзия, — ты чувствуешь? Очень жаль, что Есенин сейчас не с нами и не может их видеть. Вольф, ты должен написать о нем все, что ты помнишь. И питерское и московское, все подряд. Есенин — это вечное, как это озеро, это небо. Вспомни все…

— Я пишу уже книгу только о нем. Я хочу назвать ее «Право на песнь». Но посвящу ее не Сергею…

— А кому?

— Кажется, Лермонтов сказал, что женщины лучше мужчин. Я посвящу ее наилучшему и единственному другу Есенина Гале, Галине Артуровне Бенславской. Ты ее, конечно, знал?

— Конечно, знал. Она была необычайная женщина, и ты прав. И хорошо, что перед лицом этого высокого неба рядом с Есениным мы называем ее имя.

— Они оба живут в моей памяти, и я ничего не могу сделать другого, как рассказать о них в скромной книге, рассказать правду…

— Ты знаешь, Вольф, уж если мы здесь, в пустыне, предались воспоминаниям, то я тебе быстро расскажу об одном странном ощущении, которое я испытал и о котором никогда никому не говорил. Когда Есенин уже лежал в гробу перед отправкой в Москву, был момент, когда в комнате оставались только близкие. Всего нас было несколько человек. И пришли два странных молчаливых мужчины, с какими-то ведрами и кистями. Я сначала не понял, что они будут делать. Оказалось, что пришли снимать с покойного маску. Я много слышал о такого рода операциях, но никогда при них не присутствовал. И, скажу тебе, этого не надо видеть. Когда стала ложиться тяжелая серая масса на лицо Есенина и оно постепенно исчезало под этой массой, все стали смотреть куда-то в сторону. Казалось, что так и останется серый бугор вместо прекрасных черт человеческого лица. В комнате стояла такая тишина, будто в ней никого не было. И только когда я снова увидел лицо Есенина, освобожденное от серой массы, я вздохнул с каким-то облегченным сердцем. Не кажется тебе, что все, что навалилось на его память такой гороподобной серой массой, исчезнет и останется навсегда прекрасное лицо, над которым не властно время? Вон, смотри, чудо-рыба, этот вишап. Стоит, тысячелетия прошли, царства исчезли с лица земли, а ему хоть бы что! Камень! Но поэзия-то посильнее камня! Пошли, брат! Отдых кончился, а то смотри, как бы сюда опять не пришла гроза…

Далеко за нами все-таки грохотало. Полосы тумана покрывали окрестности. И мы пошли по тусклому простору, тяжело ступая уверенными ногами пешеходов, натренированных на длинные расстояния по сильно пересеченной местности. В суровой живописности этих мест, в одинокой фигуре забытого вишапа было так много от древних легенд, что казалось, сейчас мы набредем на человека, страждущего и обессиленного и, как добрые современные самаритяне, окажем ему посильную помощь.

Или наоборот, из-за скал к нам выедет всадник в непонятном одеянии и спросит нас на давно исчезнувшем языке, кто мы такие и куда держим путь. А сам окажется каким-нибудь нахараром или азатом^[10] времен Тиграна или Трдата.

Все может случиться в этой стране камня и безмолвия. Туман не догонял нас. Он возник как-то сбоку и закрыл, как занавесом, небо и землю.

— Посмотри налево, Вольф, и скажи, что это такое.

Вольф только сказал: черт возьми, вот это да! Потому что больше ему нечего было сказать. Он сначала никак не мог сообразить, что же он видит.

В тумане, возвышаясь над нами, как великий призрак, закутанный в пепельную мантию, поражая своими размерами, еще увеличенными туманом, подымался исполинский патриарх гор — Арарат.

С другой стороны увидели мы уходящие на север и северо-запад провалы ущелий всевозможных цветов и раскрасок. Там были сизые, голубые, фиолетовые, зеленые, черные переливы скал, и, может быть, какие-то далекие поля и сады темнели внизу этих фантастически наклоненных, изломанных, изрубленных гор. Нам казалось, что мы даже видим белые тонкие нити не то водопадов, не то речушек, сбегающих в темно-синюю глубину.

Можно было долго стоять, всматриваясь в это великолепное зрелище, и как будто Армения раскрывала перед путником все свои красочные соблазны, чтобы он мог отдохнуть в тенистых садах, на берегу тихих ручьев, вдохнуть всю радость жизни после долгих скитаний в каменной пустыне.

После суровости нагорья нам улыбалась вся нежность гостеприимной земли, после молчания нас встречала песня, после одиночества — многолюдные улицы старых селений.

— Какой сегодня день? — спросил Вольф.

— Сегодня двадцать второе августа тысяча девятьсот двадцать девятого года.

— Я запомню этот день. Дни нашего странствования были днями многих открытий для меня, но сегодня я могу с полной уверенностью сказать: эта страна мне по душе. Не знаю, в чем ее очарование, но чувствую, как она входит в меня и завладевает мной…

— Я знал, что она тебе понравится. Когда я впервые вышел на простор армянских гор, я не переставал дивиться их чудесам, — сказал я, — но сейчас нам не до чудес. Нам надо найти путь в Тазакенд. Как известно, Тазакендов много, так как это значит просто Новая деревня или что-то вроде этого, но нам нужен не какой-нибудь Тазакенд, а Тазакенд, лежащий на Гарничае…

И снова потянулся бесконечный каменистый путь, пока глухой шум под горой не привлек нашего внимания. Мы подошли к краю и увидели внизу ряд черных шатров. У шатров сидели женщины и занимались хозяйственными делами. Бегали детишки. Мы не успели еще вглядеться в жизнь этого курдского стойбища — сразу было видно, что это курды, — как четыре преогромных пса с всклокоченной шерстью, кровавой пастью, веселю блестя своими серыми глазами, радуясь неожиданному развлечению, окружили нас и набросились с дружным лаем. Мы остановились, потому что вступать в драку с этими псами не рекомендуется. Они даже стаскивают всадников с лошадей. Тут же увидели мы, что к нам приближается старый курд-пастух, в немыслимой папахе, в старой бурой овчине, с пастушеской клюкой в руке.

Он бы охотно постоял с нами, но в эту минуту из-под горы долетел такой крик, что пастух, отогнав собак, вместе с нами подошел к краю обрыва, чтобы увидеть, что делалось под горой.

Мы смотрели, как из ложи, на то, что происходило внизу. Всадник, взявшийся неведомо откуда, гарцевал между черными шатрами, что-то кричал во все стороны. К нему бежали женщины и мужчины, они окружили его, теперь кричали все вместе. Пастух был так заинтересован тем, что происходит на стойбище, что смотрел на нас вполглаза. Внизу, в стороне спускавшегося ущелья, мы увидели полоску воды. О радость! Она была, несомненно, началом реки.

— Гарничай — закричали мы, указывая пастуху на реку.

— Кзылчай! — сказал хрипло старик.

Нас предупреждали еще при начале нашего пути по Севану, что бывают разные курды и что лучше не разбираться в обстоятельствах их быта и вообще не привлекать к себе их внимания.

Поэтому, предоставив пастуха его переживаниям, мы поняли из его ответа, что вышли не к тому месту и нам предстоит податься в другую сторону, чтобы добраться засветло до Тазакенда. Что такое представляет из себя этот Тазакенд, мы не знали. Но его надо было найти во что бы то ни стало. Мы обрели неожиданную ярость. По склонам, круто идущим вниз, мы часами мчались, как на лыжах. Со стороны можно было подумать, что за нами стремится беспощадная погоня. Но за нами никто не стремился. Солнце, как писалось в старых рассказах, начало склоняться к вечеру.

И вдруг склоны стали пологими, земля под нашими ногами явно позеленела, появилась жесткая трава, и какие-то подобия троп зазмеились между камнями. Появились и какие-то легкие признаки человеческой жизни. Откуда-то долетел запах костра, где-то перекликались собачьи голоса, в коше или в селении…

Совершенно неожиданно на повороте тропы мы почти столкнулись с человеком, которого нельзя было назвать иначе, как джентльмен в пустыне. Он, облаченный в чистый, выглаженный костюм строгого черного цвета, с галстуком, с золотой булавкой в галстуке, с тросточкой из самшита, покрытой инкрустациями, в начищенных до блеска туфлях, в соломенной шляпе, шел так, как будто прогуливался по бульвару в вечерний час. Но кругом были пустынные холмы.

Сначала при виде его мы подумали, что в этих краях имеют место еще и массовые галлюцинации, но нет! Это был самый настоящий человек. И он, приподняв свою немного старомодную соломенную шляпу, дружески приветствовал нас и спросил, откуда и куда мы держим путь.

Узнав, что мы вышли в пять часов утра из Нор-Баязета, он выразил нам свое почтение, сказав, что польщен тем, что мы выбрали для путешествия именно этот маршрут, которым никакие туристы никогда не ходят и даже не знают о его существовании. Он спросил, где мы избираем себе место ночлега. Мы сказали: в Тазакенде. Далеко ли до него?

Наш знакомый, узнав о том, что мы стремимся в Тазакенд, как-то вдруг приосанился, глаза его стали блестеть от волнения, руки пришли на помощь его речи, которая стала полноводной, как горная речка после дождя.

Я шел сзади Вольфа и незнакомца и слушал с удивлением, что он рассказывает. А незнакомец говорил вот что:

— Как хорошо, что вы идете в Тазакенд, а не в какое-нибудь другое место!

— Почему? — спросил Вольф. — Разве есть какая-нибудь разница между селениями в этой стороне?

— Еще какая! — воскликнул наш спутник. — В Тазакенде сейчас открыт курорт. Там, во-первых, вы найдете прекрасную гостиницу, в которой чудно отдохнете после вашего пути. Там замечательный ресторан. Форель из Севана, ишхан, чебуреки, шашлык, аджаб-сантал — пальчики оближете, люля-кебаб, тюфа-кебаб с красным норашенским вином, виноград, дутма, уже есть дутма, не дыня — сахар, чудно закусите в Тазакенде…

Вольф спросил:

— А почему там курорт?! Когда же он построен?..

— Дорогой, — отвечал наш новый друг, — там открыли воду, это такая бархатная вода, против всех болезней. Что боржом, что нарзан! Куда им против нее! Наехали больные. Надо было строить курзал. Там много народу… Сейчас разгар сезона…

— И там есть деревья, зелень? — спросил недоверчиво Вольф.

— Зелень, — фыркнул незнакомец, — зелень! Море зелени! Были старые сады, а теперь разбит парк. И все за последние три года. Вы не узнаете Тазакенда…

— Я никогда там не был, — сказал Вольф, поверженный в прах этими убедительными речами.

— Тем лучше, — сказал восторженно незнакомец, — я сожалею, что не могу разделить с вами приятного ужина. А то мы бы посидели и поговорили, и выпили бы, и закусили… Ну, в другой раз…

— А что вы тут делаете? — спросил снова Вольф.

Я следовал в недобром молчании за ними, мрачно прислушиваясь к речам нашего спутника.

— У меня есть маленькое дело. Тут есть одно предприятие. Недалеко отсюда. И я сегодня не буду в Тазакенде… Но вам будет так хорошо, что вы вспомните меня, когда будете лежать в мягкой постели в гостинице, которая называется «Большой Тазакенд»; так называется потому, что есть еще закусочная, и там можно переночевать на скорую руку, но это не то. Та называется «Малый Тазакенд».

— А далеко до Тазакенда?

— Идите все прямо, и через двадцать минут, через пятнадцать минут вашего хода вы там будете… Ну, мне, к сожалению, направо. Желаю вам отдыха, всех удовольствий, покойной ночи… Очень рад встрече!

С этими словами патриот и старожил этих мест нас оставил и скоро исчез в сиреневой мгле уже наступившего вечера. Нам надо было ускорить шаги, так как давно прошли четверть часа нашего хорошего хода, но пустынность ландшафта не освещалась никакими огнями. Сзади нас, впереди нас была только дымка вечера, сгущавшаяся с каждой минутой. Я стал ворчать…

— Ничего, зато мы отдохнем как следует, — сказал Вольф.

— Слушай, дорогой, — сказал я, передразнивая нашего спутника, — все, что он говорил, ерунда.

— Как ерунда? — Вольф даже остановился на тропинке. — А курорт тоже ерунда?

— Тоже. Нет никакого курорта.

— А гостиница с рестораном?

— Нет никакой гостиницы.

— Но подожди, а вода, целительная, бархатная вода?

— Ее ты увидишь завтра в Гарничае, надеюсь…

— Нет, не может быть. С какой стати он стал бы нам так врать?..

— Вот этого я не понимаю! Но имей в виду, что на самом деле нет ничего, и не обольщай себя…

— Но откуда ты знаешь? С тех пор, как ты был в Гехарде, прошло пять лет. Знаешь, что можно здесь сделать за пять лет! Не только курорт построить… Я не понимаю твоего упорства. Что, ты не желаешь верить?..

— Я бы желал, но это все вранье, и беспардонное притом…

— Но подожди, он одет по-курортному, как человек, который привык, что вокруг все хорошо одеты… Кто же он, по-твоему?..

— По-моему, — сказал я в сердцах, — дьявол здешних мест! И он явился искушать нас. Куда он пропал, не знаешь? Понюхай, услышишь — пахнет серой…

— Иди к дьяволу, — сказал Вольф. — В самом деле ты не веришь?..

— Ни одному слову…

— Ну, посмотрим!

Так, перебраниваясь, мы все ускоряли шаги, и наконец в последних лучах солнца перед нами возникло зрелище, при виде которого мы невольно замедлили шаг.

Мы вошли тихими шагами в улицу такого селения, которое мог увидеть и Александр Сергеевич Пушкин по дороге в Арзрум. Справа и слева, едва возвышаясь над землей, виднелись глиняные крыши и стены подземного сооружения, подобного тому, какое мы видели в Чубухлы на северном берегу Севана. Пирамиды из кизяка темнели между этими скромными жилищами. Ступы и корыта лежали рядом с входом в подземный дом. У домов, как солдаты над окопами, стояли женщины. Дети держались за юбки матерей. И те и другие смотрели на нас, как будто мы были привидения, слепленные из пыли и глины, от которых можно ожидать всего, раз они являются к людям в такой неурочный час.

Мы шли под тревожными, любопытными взглядами, сами не зная куда, еще слабо надеясь, что за этим убогим видом нас ошеломит огненная стена роскошного отеля.

Но, кроме десятка этих подземных жилищ, больше не было ничего. Мы остановились. К нам приблизились самые храбрые и самые любопытные.

Мы спросили:

— Что это за селение?

Все дружно сказали в ответ:

— Это Тазакенд!

— А есть рядом другой Тазакенд?

Человек, понимавший по-русски очень немного, все-таки понял и сказал:

— Энгер! Тазакенд! — Он обвел рукой скромные жилища. — Тазакенд тут!

— Выходит, это и есть Тазакенд? — растерянно сказал Вольф.

— С чем тебя и поздравляю! Не думай спрашивать, где здесь курорт и ресторан с люля-кебабом…

— Идешь откуда? — спросил старожил.

— Нор-Баязет!

— Нор-Баязет, — повторили все вокруг.

Женщины покачали головами, сказали:

— Вай-вай, Нор-Баязет!

Мы оглядывались, ища выход из положения. Я увидел, что в конце улицы возвышается какое-то сооружение, очень похожее на палатку. И мы направились туда. Жители решили, что живущие в палатке — наши знакомые и что мы будем там ночевать. Они вернулись к своим делам, а мы прошли последние подземные дворцы и вышли на самый конец селения.

Действительно, прямо на обрыве стояла палатку типичного экспедиционного образца. Недалеко от нее лежала груда старых бревен и досок. Мы приблизились к палатке. Вход в нее был закрыт. Из палатки доносился какой-то смутный говор, ворчание, кто-то, видимо, отчитывал кого-то, потому что по временам один голос хрипло повышался. По-видимому, сосед по палатке молча выслушивал гневный рык.

Дождавшись, когда наступило молчание, мы приоткрыли полу палатки. В палатке на кошме сидел огромный пес типичного кавказского образца и с любопытством всматривался в нас. Больше никого в палатке не было. Мы еще не успели рассмотреть внутренность палатки, как, открыв львиную пасть, пес так взревел, что мы мигом очутились рядом с бревнами, ожидая немедленных враждебных действий. Но пес, видимо, решил, что он не должен покидать своего поста, и не бросился за нами.

— Остается, — сказал удрученно Вольф, — спать на этих бревнах…

— Нет, — сказал я, — на этих бревнах мы будем только дремать. И вот почему. Хозяин палатки должен прийти. Это или геолог, или какой другой искатель, и он вернется в палатку спать. Вот если он не вернется, тогда дело другое. Главное, мы в Тазакенде…

К полуночи, при бледной луне, пришел хозяин. Это действительно оказался геолог. Он вернулся с гор, из-под перевала. Мы сидели на кошме, и пес Джихан лежал в стороне и мирно посапывал. Мы выпили горячего какао по огромной кружке, бросив в нее десять кусков сахару, и вышли перед сном из палатки. Издали, с перевала, долетал глухой рокот грозы, там блестели далекие молнии.

— Туман лег на неделю, — сказал геолог, — вам повезло…

Так как геолог был вполне земным человеком, не похожим на нашего дьявола в городском костюме, то его можно было спрашивать совершенно безопасно. И мы спросили:

— Далеко ли до Гехарда?

— До Гехарда? — ответил он. — Спите, а рано утром я вам покажу тропу на Гехард. Здесь почти рядом.

— Неужели это дьявол номер два? — спросил шепотом Вольф.

— Меня тоже кое-что смущает, но у фаустовского Мефистофеля все-таки был черный пудель, а тут старая кавказская овчарка. Меня смущает другое, и об этом я скажу тебе завтра утром…

Утро было никак не похоже на вчерашнее. И шли мы как будто по совсем иной стране. Не было уже ощущения пустыни. И хотя вокруг нас были каменные склоны, но легкая тропинка, убегающая вниз, уводила в гостеприимные, земные края.

Геолог прошел с нами несколько шагов по тропинке и сказал:

— Идите все вниз по ней и придете в Гехард.

Старый армянин, стоя над нами, сказал вслед по-армянски:

— Згуш кацек! (Будьте осторожны!)

И мы помахали ему на прощание.

— Что значит: будьте осторожны? — спросил Вольф. — Подумаешь, невидаль, мы кое-что похлестче видели. О чем ты хотел сказать мне утром?

— Понимаешь, — сказал я, — над самым Гехардом, если смотреть снизу, большие и довольно крутые базальтовые скалы. Как мы попадем на них, сейчас не знаю. Я только помню, что они снизу, от речки, выглядели довольно внушительными… Вот, пожалуй, почему наш армянский друг сказал об осторожности.

И мы почти побежали по тропе. Путь оказался все же не таким коротким.

Но утро было такое, что его можно было назвать роскошным, как и назвал его Вольф. Мы спускались с большой быстротой туда, где уже виднелись, правда, еще далеко внизу, зеленые вершины дикорастущих плодовых деревьев и кустарники, карабкающиеся по склонам. Мы уже спускались без тропы, прямо по скалам.

— А вот и наши базальты, — сказал я, — прямо под ними ущелье, на той стороне внизу Гехард!

Снизу вид этих скал вызывает представление о головокружительной отвесной высоте, но сверху видно, что это не сплошной отвес — мощные базальтовые стены имеют много выступов, полочек, площадок. Местами над пропастью такая полочка тянется под совершенно гладкой стеной, бывает, что действительно не за что зацепиться, но можно плавно спускаться по гладкой покатой стене, как на санках с горки, съезжать прямо на нижний выступ.

Эта прогулка среди базальтовых нагромождений увлекает невольно, особенно если у вас добрый опыт и вы не страдаете болезнью высоты.

— Просто лифт! — кричал Вольф, прижавшись спиной к камню, скользя по скале вниз на гладкую, с выемкой у обрыва площадку.

Мы пробирались где ползком или боком, где костоломной тропой, где шли по карнизу, где одолевали выступы, еле видные снизу. Так мы спускались, наслаждаясь и спуском, и чудным лазурным утром. Внизу уже явственно стала вырисовываться зелень деревьев, скрывавшая пенистую речку, текущую вниз, к Гарни. По стенам ущелья на нашей стороне бежали молочно-белые водопадики, стремясь слиться с речкой.

Внизу, в русле Гарничая, лежали гигантские обломки старых обвалов, и вода металась среди этих глыб. Вдруг я остановился, и Вольф даже подумал, что я ушиб ногу: так стремительно я остановился. Дело в том, что монастырь Гехард расположен в том месте ущелья, где оно крайне суживается, и речка дальше имеет вид водопада. Путник приходит ко входу в монастырь, обычно идя вверх по речке — по правому берегу, и он не может разглядеть скальные стены, что у него над головой. Он хорошо видит только противоположную стену, скалы другого берега. И вот с этой высоты, с которой уже виднелись сквозь зелень монастырские постройки, я увидел и нечто другое.

Перед поворотом к самым монастырским стенам на маленьком выступе еще пять лет назад лежали обломки большого сломанного хачкара — каменного креста. И сейчас я видел почерневший камень старого хачкара. Но в стороне от него, на стене ущелья, передо мной высилось видение далеких веков.

Под выступом скалы, очень высоко над ущельем, я увидел едва различимое лицо. Черты его были размыты потоками и дождями, ветрами и бурями; камень выветрился, потерял форму. Но ниже, сохраненная выступом, отчетливо висела огромная ассирийская борода. Далеко вниз шли каменные завитки бороды какого-то ассаргадоновского типа, и если проследить еще дальше вниз, от бороды, то можно было угадать очертание всей исполинской фигуры, занимавшей сверху донизу стену ущелья.

Она была сделана в баснословные времена, и, если так можно выразиться, каменные лохмотья еще остались от одежды древнего воителя, который когда-то проходил этим ущельем. В его честь и было выбито прямо на стене его изображение. Кусок выступа, являвшийся не то шлемом, не то тиарой, истребило время, лицо померкло под его ударами, и только широкая, почти квадратная борода сохранила все свои завитки, чудо искусства древнего цирюльника, повторенное скульптором.

— Смотри, какого Ассаргадона я открыл! — воскликнул я, схватив Вольфа за рукав и обращая его внимание на бороду, висевшую на скале, между небом и землей.

— Ай да борода, — закричал Вольф, — всех удушу вас бородою, как Черномор в «Руслане и Людмиле»! Что ты будешь с этим делать? С собой не увезешь.

— Мое открытие я подарю армянской Академии наук!

— А может, оно уже давно известно! И этот Ассаргадон уже давно за номером в архивах зарегистрирован?..

— Не думаю. Когда я пять лет назад шел этой тропой по ущелью, никто из армянских друзей даже не обмолвился мне об этом. Ничего они не знали. Да и никто из приезжающих сюда из Эривани никогда не забирается на эти базальты… А его только отсюда и видно…

— Ты хочешь сказать, — ответил Вольф, — что отсюда нет охотников идти в Нор-Баязет по этим базальтам…

— Я так думаю, теперь мы спустимся в Гехард не с пустыми руками!

И мы стремительно спустились к реке, окунулись в зелень, в пену брызг, перескочили глыбы, лежавшие в речке, и через несколько минут стояли «у врат обители святой» — у входа в знаменитый пещерный монастырь Гехард, он же Айриванк.

Это был мой второй приход в пещерный монастырь. Пять лет назад сумрачным вечером я впервые входил в его ограду, и первое впечатление от этого заброшенного в безлюдные горы храма было пронизано тревогой и грустью. Правда, в ущелье спускалась ночь, и от этого становилось еще безотраднее, еще глуше…

Сейчас монастырский двор был залит солнцем; зелень деревьев привлекательно окружала строения; скалы, подымавшиеся над монастырем, добродушно теплели, и даже множество, неисчислимое множество пещер в амфитеатре по ту сторону речки так напоминало человеческие жилища, что казалось, сейчас на пороге их покажутся обитатели. Пели птицы, речка шумела внизу, под обрывом.

В конце двора стояли несколько крестьян с чувалами и корзинками, ослик, нагруженный хворостом. Баран был привязан к дереву. Старуха с девочкой разговаривала со старым попиком.

Все было полно мира и покоя. После жаркого дворика прохлада подземных храмов показалась нам даже чересчур резкой. Но и подземные церкви, освещенные проникавшими через отверстие в потолке солнечными лучами, предстали в дневном освещении со своими купелями, каменными алтарями, украшениями, колоннами, арками, нишами, барельефами без той мрачности, какая свойственна им в другое время.

Мы стояли перед гробницей, в которой, возможно, лежат останки создателя Гехарда князя Проша и членов его семьи. Два темных льва, которых держит на веревке бычья голова, имели довольно добродушный вид, хотя им, по-видимому, предоставлена была роль охранителей гробницы. Правда, хвосты их кончались головами драконов. Ниже львов орел терзал ягненка. Говорят, что это все древний герб рода, так много сделавшего для монастыря.

Имя мастера Галзага не имеет никакого живописного добавления. Оно просто вырезано на стене, едва заметно. Но надпись просит помянуть мастера Галзага. И мы благодарно помянули имя этого несомненно выдающегося строителя Гехарда, потому что, чтобы сработать такие совершенные подземные храмы, надо было обладать выдающимися способностями. Угадывать в целой глыбе весь комплекс будущего храма и вести прорез сверху, от главного и единственного отверстия в потолке, оттуда давать верное направление колоннам, вынимать камень, очищая постепенно внутренность храма и по дороге воссоздавая все детали, включая орнаменты, сталактитовые карнизы, узоры алтарей, вплоть до каменных купелей, мог только первоклассный, многоопытный мастер, не допускавший никакой ошибки в расчете.

Сколько лет ушло на это подземное творчество, сколько людей трудилось в пещерных сооружениях — никто не знает. Но проходили века, а эти подземные храмы привлекали к себе тысячи паломников, которые заполняли не только двор, а все окрестности монастыря. В дни храмовых праздников здесь предсмертный крик сотен жертвенных баранов сливался с пением молитв, заглушая голос звонкой речки и многочисленных водопадов.

Мы заходили и в кельи монахов, которые находятся в скалах над подземными храмами. В полу такой кельи есть дыра, выходящая в храм. В келье только каменная полочка для книг и свитков, аналой с отверстием для свечи и каменный выступ, на который можно с трудом сесть. Отшельник, по-видимому, спал сидя. До него снизу во время обедни доносились голоса из храма, и запах благовоний проникал в каменный склеп, где он проводил дни и ночи.

Мы вышли на солнечный двор из средневекового мрака, пораженные виденным, точно мы прикоснулись к далеким временам, когда по этому ущелью двигались шумные орды завоевателей и перед ними бежали в ужасе жители, спасая свои семьи и имущество и перенося в пещеры свои храмы и гробницы.

Человек с барашком сказал нам:

— Вот я привел барашка и теперь буду молиться. Утром я зарежу барашка. Завтра я буду молиться и кушать барашка. Потом я тоже буду молиться и кушать барашка. Когда я скушаю барашка, я пойду домой.

Мы тоже развели костер в глубине двора, в тени высоченного ореха, и начали свой поздний завтрак. Мы ели хлеб и пили свое обычное какао из больших алюминиевых кружек. Больше у нас ничего не было.

Потом Вольф Эрлих лег на разостланное одеяло и крепко заснул. А я сидел у потухающего костерка, шевелил веткой маленькие угольки, подернутые белым сигарным пеплом, и перед моими глазами встала картина моего первого прихода в Гехард.

…Нас было пять человек. Мы шли пешком из Эривани. Был 1924 год. Времена войн и нашествий были еще близки. Беженцы и развалины попадались на дороге. С нами был ишак. Его погонщик — крестьянин из Джрвежа. Он уверял, что в Гехарде сотни паломников. Ущелье делалось все уже, вечер — все тоскливее, все мрачнее, наконец мы увидели разбитый хачкар и ворота монастыря. Во дворе не было ни одной живой души. Мы обошли весь монастырь. Храм был заперт. Надо было где-то ночевать. Рядом мы увидели полуразрушенный одноэтажный дом с земляной крышей и полом. Пол был закидан сеном. Но, осторожно разбрасывая ногами сено, мы обнаружили, что пола-то нет, одни балки. И можно просто провалиться в подвал. Сохранился только коридор, который вел на балкончик. Но когда открыли дверь, чтобы выйти на балкончик, то оказалось, что балкончик давно упал в обрыв, нависший над речкой.

Наконец в крайней комнате нашелся пол. Ученый-археолог, который был с нами, днем упал при переправе в ручей и еще не обсох. Его знобило. Он подошел к окну и тщательно закрыл его. При всем уважении к нему все захохотали, потому что он осторожно закрыл окно с пустой рамой. Стекла в нем не было.

Упали сумерки. На дворе стало так мрачно, хоть вой с тоски. Вдруг из мрака сверкнули дьявольские красные глаза, и черный большой козел, за которым жались две козочки, пошел на нас, поматывая длинной жесткой бороденкой. Он повел коз куда-то на скалу, чтобы не иметь с нами дела.

— Раз есть козы, значит, где-то здесь есть и люди, — сказал один наш друг. — Я пойду на поиски.

Пока мы приводили себя в порядок, собирали еду, доставая ее из своих мешков, он пропадал. Но когда появился, то не без иронии сказал, что он отыскал двух женщин, которые, думая, что мы бандиты, потому что порядочные люди не приходят в такое позднее время в монастырь, спрятались, но не успели спрятать козла с козами. Одна из женщин оказалась старухой, а другая — подростком с лицом монгольского мальчика. Старуха поставила старый самовар, когда убедилась, что перед ней паломники, настоящие армяне, знающие, что такое Гехард и пещерный монастырь.

Мы выпили горячего чаю, закусили, хлебнули по стаканчику коньяку и начали в ряд укладываться на сено, которое притащили из других комнат. Шум реки становился все слышней. Тишина нарушалась только этим шумом и иногда криками неизвестных птиц или зверей. Холод был сильный. Мы закутались в одеяла. Принялись болтать, лежа, о всяком. Потом постепенно голоса замолкли, и я начал погружаться в сон, но какое-то тоскливое чувство не покидало меня. То ли непривычность обстановки, то ли особая мрачность этого ночлега, дыхание древних скал и стен — трудно сказать, что за тревога неприятно колола меня. Темнота была плотной, так как луна еще не взошла. Я очнулся оттого, что мне послышалось, что меня зовут. Я зажег спичку и поднял руку со спичкой, чтобы увидеть, кто наклонился и обращается ко мне. То, что я увидел, было поразительно. При свете спички я увидел человека в новой белом рубашке, распахнутой так, как будто человеку очень жарко. Лицо его было бритое, умные, чуть прищуренные глаза, тонкие губы, очень загорелое молодое лицо, почти черное при свете спички. Этот человек сказал, улыбаясь: «Закройтесь, профессор, вы простудитесь». Тут моя злосчастная спичка погасла. Я зажег сейчас же вторую. Не скрою, моя рука слегка дрожала. Никакого результата. Спичка потухла, едва вспыхнув. Я услышал легкое движение. Третья спичка осветила высокого роста человека; я узнал моего спутника, никак не походившего на того незнакомца, который наклонялся надо мной.

— Что вы? — спросил я.

— Не спится, — сказал он, — хочу немного пойти погулять.

— И я с вами, — сказал я, — мне тоже не спится что-то…

Я вскочил, и мы вышли во двор. Мы шагали молча по камням монастырского дворика. Луна взошла, зеленая, большая. Горы вокруг стояли как будто из обсидиана. Такое зеленое вулканическое стекло. Кто мне привиделся? Чей облик я увидел в этой темной комнатенке для паломников?

Мой спутник курил и думал какую-то думу, а меня подмывало спросить его: «Вы тоже видели?» Что бы он ответил? Но я воздержался, потому что понял, что ему так же тревожно, как и мне, а почему — мы оба не знаем.

Гора, усеянная пещерами, как будто уставилась на нас мертвыми черными глазницами. Наши шаги гулко отдавались в тишине пустого монастыря. Древней тоской веяло от высокой стены наружного храма. Черные кусты на горе светились какими-то зелеными тусклыми огоньками. В тягостном молчании мы долго шагали от ворот до скалы, в которую уходили подземные храмы. Иногда мы отрывисто о чем-то говорили друг с другом, о чем-то незначительном, наконец решительно повернули к своему странноприимному дому, взобрались по земляной лестнице и, найдя свои места, завернулись в одеяла и заснули до утра.

Утром я никому не рассказал о своем ночном приключении и только по возвращении в Эривань пытался выяснить, ктоможет походить на человека, освещенного моей спичкой. Я, спрашивая, не говорил ни о том, зачем это мне нужно, ни о том, как я увидел это лицо во мраке. Я просто описывал черты его, как будто просил угадать загаданное, как в литературной викторине. Обычно люди отвечали шутливо, и только однажды мой собеседник сказал: «Я вам покажу сейчас это лицо!» Он ушел в соседнюю комнату, принес книгу, показал мне портрет.

— Вы говорите о Хачатуре Абовяне! Это Хачатур Абовян? Я угадал?! — сказал он торжествующе.

Да, виденное лицо походило на Абовяна! До тех пор я не видел портретов Абовяна.

— Но, — вскричал я в волнении, не скрывая его, — я не успел увидеть, длинные ли у него волосы!..

— Как увидеть? — удивился мой собеседник. — Как вы могли его увидеть? А, вы, наверное, видели его изображение, когда он с Парротом всходил на Арарат, он подстриг волосы. Но я никогда не видел такого его портрета. Но все-таки я угадал? Вы описали мне Абовяна?..

— Может быть, — сказал я загадочно. Мне стало не по себе, я прекратил разговор…

И теперь, когда я сидел снова в тени старого орехового дерева на храмовом дворе Гехарда, я вспомнил эту старую историю, но я ничего не сказал о ней Вольфу Эрлиху, потому что она до сих пор непонятна мне…

Вольф проснулся. Мы еще раз обошли весь монастырь, я рассказал ему о своем приходе в Гехард пять лет назад, умолчав о ночной истории. Мы хорошо отдохнули и стали собираться в дорогу.

Вдруг Вольф схватил меня за руку и показал на кучку людей в конце двора. Там, разговаривая с крестьянами, стоял наш пустынный демон — джентльмен в черном костюме, с галстуком, с золотой булавкой, с самшитовой тросточкой, в начищенных туфлях. И соломенная шляпа была на его голове, как и тогда.

Рядом с ним человек держал тощую козу на веревке. Увидев нас, незнакомец ничуть не смутился, а, прервав разговор, направился в наш угол, под дерево, протянул руку и, как будто мы расстались давно, сказал:

— Как странствовали? В добром здравии? Что поделываете?

Сперва, ошеломленные, мы не знали, что сказать. Потом Вольф обрел дар слова и язвительно произнес:

— Приносим вам самую изысканную благодарность. Мы ночевали в отеле «Большой Тазакенд» и очень сожалели, что вы не были с нами за чудесным люля-кебабом с красным норашенским…

Он легко улыбнулся и, сказав: «У вас есть минутка?» — без приглашения присел на траву рядом с нашими мешками, которые мы готовы были забросить за плечи.

— Нерецек индэ, мик баргана, — сказал он. — Да вы не очень понимаете по-армянски, простите, извините меня, не сердитесь. Что поделать? Наша Армения — бедная, суровая страна. А я люблю пофантазировать. Но без ущерба для окружающих. Я встретил вас. Вы шли бог знает откуда. Я представил себе, что вам хорошо было бы отдохнуть в хорошем отеле, поесть хорошие кушанья, выпить хорошего вина, а что я вам мог сказать? Что вы встретите нищий Тазакенд, дома под землей, тундырный дым, блох, а вы устали… Я позволил себе маленький возвышенный обман. А почему? А потому, что я не могу примириться с тем, что мы бедны и что так трудно жить в нашей Армении. Поверьте мне, с каждым годом все будет лучше и лучше, приходите через пять лет, посмотрите, что будет. Там, где вы стоите…

— Не надо, дорогой, — сказали мы, — мы верим, что тут тоже все изменится. Мы уже сыты вашими описаниями… Они нам даже нравятся. Как и ваши добрые чувства…

— Скажите мне, — спросил я, — Хачатрянц Яков Самсонович не является вашим родственником?

— Хачатрянц! — воскликнул незнакомец. — Муж нашей дорогой Мариэтты Сергеевны Шагинян?

— Да!

— Нет, к сожалению, дорогой, не является. А почему вы спросили?

— Я спросил потому, что он как-то привел меня в бытность мою в Эривани на одно место и начал рассказывать про огромный городской театр. Какие там будут представления! «Смотрите, вот это сцена, это ложи. Это буфет». А я видел только битый щебень, пустырь, ямы, пыльный кирпич… «А где мы стоим с вами?» — спросил я, смеясь. Он оглянулся с видом знатока. «Дорогой мой, мы еще только в фойе…»

— Ну что ж, — сказал незнакомец, — он прав! Будет в Эривани государственный театр. Его построит наш кудесник Таманян. Знаете, знаменитый архитектор?

— Я поверю вам, — сказал я примирительно, — я поверю, даже если вы скажете, что чудесный мастер Сарьян сначала нарисовал Армению, а потом бог ее создал… Конечно, все будет, и мы идем с товарищем в Эривань, чтобы застать последние остатки Востока, пока они еще не исчезли…

— Доброго пути, — сказал он.

— А что вы здесь делаете? И почему с вами коза? Это ваша коза?

— Моя, — сказал он, — должен вам открыться. Моя тетушка заболела. И она просила меня отвести эту козу в жертву святыне Гехарда. Это называется еще «Ущелье копья». Тут хранится копье, которым ударили Христа на Голгофе. Тетушка говорит: если принести жертву в Гехарде, ей всегда при ревматизме помогает. Что поделать? Старый человек — старая вера: я в отпуску — пошел для тети в Гехард. За козой ходил к пастухам, когда вас встретил… Ну, до свидания в Эривани.

Мы уходили, бросив последний взгляд на базальтовые стены, с которых спустились в Гехард. Нас у выхода на дорогу догнал один из крестьян. Он сказал запыхавшись:

— Ученый будешь, ходишь ученый? Блох покупаешь?

— Каких блох?

— Тут англичанин был. Блох покупал. За блоху с волка — десять копеек, за блоху с лисицы — двадцать копеек, за блоху с гиены — шесть рублей. А ты блох покупаешь? Есть с ишака, с барана, с лисицы — нет.

— Нет, мы блох не покупаем!

— Жалко, жалко, — сказал он, — есть блохи, много есть… Копейка десять штук…

Но мы уже шагали вниз по дороге между скал ущелья, по которому, извиваясь, бежала река, тогда называвшаяся Гарничаем, а сегодня гордо именуемая Азат — Свобода.

Мы сидели в теплой тишине вечера перед развалинами античного храма в Гарни. Когда-то здесь, на скалистом мысу, возвышалась крепость, со сторожевых башен которой хорошо просматривалось все ущелье вверх по реке. В крепости был построен привезенными из Рима мастерами храм. Около крепости расположился город. Царь Трдат построил здесь виллу, вероятно в римском стиле, для своей сестры Хосровидухт, которая отдыхала от зноя в тени плодовых садов, через которые бежали прохладные потоки.

В крепости был гарнизон. К своей сестре приезжал воинственный царь, основатель Аршакидской династии в Армении. Множество колесниц стояло на этой горе. Любопытные граждане толпились, чтобы увидеть блеск свиты и воинов стражи. Купцы проходили со своими караванами мимо этого города. В тюках верблюдов, лошадей и ишаков были свертки китайского шелка, индийские ткани, изделия из слоновой кости, перец, кардамон, индиго, мускат, ладан, рубины и топазы, изумруды и яхонты, диковинки Востока.

Проходили табуны армянских коней, предназначенные на продажу, так как Армения славилась доброй породой.

По склонам, окружающим подножие крепостных стен, далеко вниз к речке, и тогда грохотавшей в узком ущелье, спускались виноградники. Вокруг города раскинулись сады и рощи.

Теперь перед нами ступени сохранившейся лестницы вели на площадку, на которой стоял некогда храм. Площадка эта, как и окружающее пространство, была усыпана обломками руин, кусками колонн, разбитыми капителями, сохранившимися плитами.

В этом каменном хаосе можно было с удивлением обнаружить львиные головы, как будто только что вышедшие из-под резца скульптора, виноградные листья, изображенные с тончайшей точностью, кисти винограда, гранаты, входящие в композицию украшений капители, листья древних деревьев.

Никакого признака города. Никакой виллы сестры армянского царя. Безлюдье и покой забвения. Десятки колонн античного храма исчезли, рассыпались на мелкие куски. Века перетерли их в пыль.

На разбитых ступенях лестницы лежали лежали обломки разной величины. Трава росла между ними. Похожие на дикий виноград ветки вились над уцелевшими барельефами, изображавшими не то титанов, не то кентавров. Несколько женщин резали на части яблоки и раскладывали их на ступеньках и на камнях для сушки. Множество яблочных долек лежало в руинах. Они еще больше подчеркивали заброшенность древней крепости.

Слышно было, как гудят одинокие пчелы, как шумит речка, как тихо переговариваются женщины. На некоторых больших обломках мы видели надписи путешественников разных времен и стран. Были арабские, персидские, латинские надписи.

— Что это было? — спросил Вольф. — Ты что-нибудь знаешь?

— Когда я был здесь пять лет назад, ученый-археолог, бывший с нами, подробно рассказывал о Гарни. Я могу только повторить то, что он говорил.

И я рассказал о царе Трдате, о его блестящем путешествии в Рим, о том, как Нерон устроил ему торжественную коронацию на площади Форума, провозгласил его царем Армении, дал ему римские легионы, мастеров-строителей и художников, осыпал его золотом, чтобы он восстановил старую столицу Арташат, разрушенный Корбулоном, и жил в дружбе с могучим Римом.

Потом были другие цари и другие завоеватели, были бури и землетрясения. Никто не восстанавливал больше разрушенного. Я думаю, что скоро армянские ученые займутся этим местом и из земли появится много неожиданного.

— Подумать только, черт возьми, — сказал Вольф, — я сижу на камне, который разделывал человек почти две тысячи лет тому назад… Я хожу по плитам, по которым ходили римские легионеры. Куда их занесло, как же действительно был могуч этот классический Рим! Ведь отсюда до Форума и Колизея надо было добираться месяцами, если не годами.

— Царь Трдат добирался до Нерона девять месяцев. Правда, его задерживали разные торжества, потому что его встречали очень пышно по пути…

— Все равно, — сказал Вольф, — трудно себе представить, как постепенно исчезали римское влияние, римская власть, римское искусство, наконец, и сами римляне отсюда. И вдруг настал день, когда больше не было в мире Рима…

— Ну и что, — сказал я, — почему тебе это кажется странным? Наступили другие времена. Было и такое время, когда про людей иных говорили: «Это последние язычники!» Пришли века христианства.

— А представь себе, что мне иногда кажется?

— Что тебе кажется, когда ты размышляешь, как некий римский философ, я забыл его имя, на развалинах Карфагена?

— Мне кажется день, когда будут говорить люди: «Смотрите, это представители последних капиталистов». Вот будет здорово!

— Вот в этом я уверен, я даже в юности писал стихотворение «Последний буржуй». Оно где-то есть у меня в старых тетрадях. И у нас в Советском Союзе нет уже ни капиталистов, ни буржуев…

— Только мир стал немного побольше сейчас, — ответил Вольф, — и теперь надо считаться уже с другими материками…

— Что ты хочешь сказать?

— Я вспомнил Маяковского. Он после своего путешествия в Америку записал в записной книжке такую мысль, что Соединенные Штаты станут вроде как последними вооруженными защитниками безнадежного буржуазного дела и что тогда можно будет написать, — вернее, история напишет, — роман типа Уэллса, типа «Борьбы миров».

— Все возможно, все возможно, — сказал я, — только вряд ли мы до этого доживем. Даже этот древний город исчез не сразу. Смотри, Советская Армения существует только девять лет. Еще пятнадцать лет назад турки резали армян сотнями тысяч, разрушая дотла их жилища. А через пятнадцать лет мы действительно не узнаем Армении: так она расцветет. В этом я уверен. Ты знаешь, тогда, когда я был первый раз в этих краях, лунной ночью я гулял с друзьями по улице армянского селения в горах. Такая хорошая ночь была — совсем не хотелось спать. И говорили мы о веселом, смеялись, шутили. Вдруг один из армян сказал: посмотрите и скажите, на что похожа армянская деревня?

Разговоры стихли. Мы стояли и оглядывались. И ночь как-то стала другой. В большой тишине мы видели вокруг черные стены и белые стены, освещенные лунным светом. Ни одного огонька. Глухие стены и старые изогнутые деревья, застывшие, как от боли, неподвижно. Что-то странное действительно было в пейзаже этой деревни. Я сказал, что, конечно, это только мимолетное впечатление, но деревня чем-то напоминает укрепление, крепость… «Верно! — воскликнул предложивший вопрос. — Если бы вы еще посмотрели больше, то сказали бы, что она похожа на кладбище. И то и другое сравнение справедливо. А почему, дорогой? Потому что армянский человек жил в постоянном ожидании опасности. Посмотри, пожалуйста, сюда! Ты видишь этот лунный горизонт, гору, а что за ней? А если оттуда прибежит сейчас пастух, скажем, с вытаращенными от ужаса глазами, крича: „Турки идут! Башибузуки!“ Что делать? Спасения нет. Дом — крепость. Ни одного окна на улицу. Узкие бойницы. Защищаться до последнего. Если враг сильнее — это уже конец. Это уже не крепость — кладбище. И так было веками… Но больше не будет. И таких деревень не будет в Армении. Пришла советская власть! Все! Конец вандализму, конец резне! Дружба народов». Так он сказал тогда. По-моему, он прав…

Мы решили продолжать наш путь вечером, когда спадет жара, которая начала давать себя чувствовать. Мы изнемогали от духоты, философствуя на развалинах античного храма в Гарни, ели купленный у крестьянки арбуз и чинили нашу потрепанную одежду.

Как только стало темнеть, мы тронулись в дорогу. Сначала нам попадались отдельные пешеходы, с которыми мы даже перекидывались словами относительно правильности нашего направления. Потом мы расходились в разные стороны. Они направлялись в селение, а мы шагали по нагорью, с холма на холм. Мы шли легко: тут не было ни высот, ни скал, ни града с грозой. Нас охватывала полутьма. Над нами высилось широкое небо, на котором от луны тускнела последняя четверть. Перед нами лежали необозримые пространства, которые поблескивали, как бы подмигивая нам дружески. Пищали в стороне от дороги какие-то ночные животные, вылезшие из нор, как и мы, подышать хоть некоторой прохладой наступающей ночи. Где-то далеко плакали шакалы.

Одиночные арбы еще шелестели мимо нас. Буйволы, тихо пофыркивая, шествовали, опустив рогатые головы к земле, как будто за день устали держать их поднятыми. Трусил ишак с огромным мешком, перекинутым поперек вьючного седла. Потом перед нами остались только пространство и ночь.

Для опытных ходоков, втянувшихся в долгие странствования, в такие часы наступает самый прекрасный подъем, когда ноги несут тебя сами по себе, как будто ты уже не управляешь ими, слепо им доверяя. И они тебя не подведут. Как будто у них есть глаза и эти глаза видят каждую ложбинку, каждый бугорок, каждый камень на дороге. И, не отвлекая тебя от мыслей, направленных совсем в другую сторону, ноги влекут тебя так легко и так безостановочно, что все тело испытывает особое наслаждение, а километры убегают один за другим, незаметно, неслышно.

В таком быстром устремлении вперед не надо разговаривать со спутником, не надо останавливаться. Ритм, взятый в определенный момент, не надо перебивать, потому что уже все ваше существо свыклось с ним и вы прорезаете темноту с такой силой, что увидевший вас в этом непреодолимом движении встречный прохожий не успеет даже спросить вас, откуда вы и куда, как вы уже пронеслись мимо него, и он только, слегка озадаченный, поглядит вам вслед и тихо поплетется дальше, не понимая быстроты вашего движения и удивляясь ему. А мы час за часом прорезали ночной сумрак, косясь на жалкий остаток луны, который тоже иногда скрывался в набежавшем облаке, как будто у него уже не хватало силы нести свой небесный дозор.

Наконец Вольф, шедший впереди, поднял руку. Я остановился.

— Что это такое? — спросил он, показывая в сторону от дороги.

— Дай сообразить, — сказал я, — по-моему, судя по времени, мы должны прийти в одно селение, которое я хорошо помню еще с прошлого приезда. Пожалуй, это оно, но с ним что-то произошло… Посмотрим!

Если днем мы сидели на развалинах античного храма, среди базальтовых и мраморных глыб, то здесь нас окружали глиняные стены, остатки жилищ, явно покинутых их обитателями.

Осколок луны блеснул в воде ручья, печально переполнившего каменное корыто и растекавшегося по бывшей улочке. Это был единственный живой звук, который мы слышали в мертвом покое брошенного селения.

Мы отдыхали, курили и смотрели по сторонам, но вокруг были только развалины. Я вспомнил, как пять лет назад тут нас встречали веселые голоса подростков, даже местный осел очень любезно обнюхивался с нашим ослом, потом заревел и начал захлебывающимся голосом рассказывать нашему ишаку какие-то последние новости. Вообще здесь все жило полной жизнью, и так неожиданно было встретить сейчас полное разорение.

Вольф спросил с иронией, не тут ли я надеялся ночевать, и если да, то надо поискать какой-нибудь гостеприимный дом…

— Они ушли, — сказал я, пропуская иронию мимо ушей, — теперь все строятся на новых местах. А нам надо идти дальше. И нажимать вовсю, потому что приходить глухой ночью не очень удобно. И потом ты знаешь, что такое кавказские овчарки, это как раз час их полной власти…

Попив воды из искрящегося под луной ручья, полузаваленного камнями, мы пошли бодрым нашим шагом в полную неизвестность, которая простиралась перед нами до самого горизонта.

Скоро развалины брошенного селения остались далеко позади. Мы шли, чувствуя, что мы одни в этом ночном мире. Земля дышала на нас остывшим жаром. Ветерок изредка приносил какие-то резкие запахи трав, названия которых мы не знали. В пустынности дороги было что-то от далеких времен, от долгого странствования пилигримов, от путешествия в Арзрум.

Разве мы не были пилигримами, которые хотели познать древнюю страну, ее жизнь, ее людей сегодня? Нас окружало гостеприимство этой необъятной ночи, которая развертывала перед нами, как узоры шелковой ткани, переливы ночных красок в невыразимом спокойствии отдыхающей земли.

Какие-то стихотворные ритмы начинали бродить в голове, какие-то строчки вспыхивать, как загадочные искры, летящие по небу, как вдруг наш быстрый бег был прерван проклятиями, которыми разразился тихий, сдержанный Вольф. Он прыгал на одной ноге, опираясь на свой дорожный посох. Я сначала даже испугался.

— Ты что, налетел на гюрзу?

Эта армянская ползучая тварь любит иногда растягиваться поперек дороги. Укус ее может кончиться очень худо.

— Это гюрза? — закричал я.

— Хуже, — сказал, успокаиваясь, Вольф, — что-то железное!

Я подошел к нему. В пыли ночной дороги он наскочил на большой гаечный ключ, ушиб ногу и чуть не упал, запнувшись.

Он поднял ключ и покачал его на руке.

— Ты нашел Ассаргадона, а я открыл ключ. И я тебе скажу вот что: ты отдаешь своего Ассаргадона академикам, а я отдам свой гаечный ключ тому хозяину, у которого мы все-таки сегодня, я надеюсь, будем ночевать…

Вольф положил ключ в свой заплечный мешок, и осколок луны блеснул на ключе, любопытствуя, что мы нашли.

А через какой-нибудь час перед нами действительно заблестели огни настоящего, полного людей селения. Мы бодрым шагом вошли в улицы, удивившись, что так много народу еще не спит.

— Они дожидались нашего прихода, — съязвил Вольф, — они будут встречать нас сейчас, как Нерон встречал царя Трдата.

— Держи карман шире, — отвечал я, — но в самом деле тут что-то происходит.

Не знаю, как сегодня называется это селение. Тогда оно называлось Таш-Абдаллар, как было написано на нашей пятиверстке.

Сначала никто не обращал на нас никакого внимания. Толпы людей бродили по улицам. Женщины стояли поодаль у стен домов, детишки шныряли под ногами. Мы пробовали обратиться к одному или к другому, но нас не понимали или показывали направление, куда нам следует идти. Все были чем-то взволнованы, шумно спорили, страшно жестикулируя, плевались в сторону, отходили от групп раздраженные, громко понося кого-то, примыкали к другой группе, и крик и гам начинался сначала.

Наконец на нас натолкнулся какой-то парень. Он разыскивал кого-то, шел, рассматривая стоявших на улице, и, видимо, не находил того, кто был ему нужен.

Увидев нас, он сразу заговорил по-русски:

— Что хочешь? Что хочешь?

Мы быстро и кратко объяснили ему, кто мы, что мы идем в Эривань и хотели бы где-нибудь переночевать. Нам ничего не надо. У нас все есть. Нам нужны крыша и стены.

— Крыша и стены! — закричал он радостно — ему доставляло удовольствие выговаривать слова другого языка. — Крыша и стены будут сейчас. Пойдем!

И, бросив свои поиски, он повлек нас за собой, и мы, толкая своими мешками сгрудившихся спорщиков, прошли каким-то узким переулком, еще другим, более длинным, и вдруг мы увидели, что селение кончается и он нас выводит на большую дорогу.

— Нам надо ночевать, — сказал, останавливаясь, Вольф, думая, что наш провожатый не понимает смысла наших слов и хочет показать нам дорогу на Эривань.

Но он как-то хорошо засмеялся, похлопал Вольфа по плечу, закричал, как на митинге:

— Крыша и стены! Иди сюда!

И мы свернули к домику, который удивительно напоминал не то сельский клуб, не то избу-читальню. Ярко освещенное окно сияло нам навстречу.

— Крыша и стены! — снова закричал он. — Хорошо, здесь ночевать будешь!

Тогда Вольф сделал жест, означавший внимание, сбросил свой мешок на землю, развязал шнурки, поискал в нем, достал гаечный ключ, казавшийся сейчас в свете окна очень большим, протянул его молодому человеку и произнес краткую речь, смысл которой заключался в том, что он дарит этот ключ молодому человеку как хозяину, у которого мы будем ночевать. Так он решил и теперь просит принять этот необычный подарок.

Молодой человек слушал со вниманием. Он прекрасно понимал по-русски, и начал жать нам руки, и, взяв ключ от Вольфа, горячо благодарил за подарок. Потом он открыл маленькую дверь и буквально втолкнул нас в комнату, из которой навстречу нам раздался такой шум, что сначала мы ничего не могли сообразить.

Еще и потому мы не могли ничего сообразить, что клубы дыма встретили и окутали нас. В большой комнате было так накурено, что, только присмотревшись, мы увидели: в комнате, что называется, негде упасть яблоку. Вокруг большого квадратного стола сидело столько людей, что было просто не повернуться. На столе стояла керосиновая лампа, лежали какие-то книги. За столом, как в президиуме, восседали несколько молодых людей. Все громко говорили и махали руками, как будто репетировали какую-то пьесу.

Наш провожатый растолкал людей у двери, сказал несколько слов с порога, потом приблизился к столу и начал что-то говорить президиуму. Мы не могли разглядеть, что там происходит, потому что поспешно вставшие со скамейки люди усадили нас на широкую скамейку. И только мы уселись и положили мешки, как встал один из президиума и что-то сказал. Грохнули аплодисменты. Наш провожатый сказал, что это нас приветствуют и что мы можем здесь сидеть и смотреть. И мы покорно сели, потому что нам некуда было идти и незачем. С того момента, как нас усадили на скамейку во втором ряду, мы сразу перестали быть предметом всеобщего внимания, и все в комнате вернулись к своим делам.

После тишины ночной дороги и пустыни мы были оглушены шумом, который сотрясал стены клуба. В смутном тумане табачного дыма мы огляделись по сторонам.

По-видимому, это все-таки был клуб, потому что на стене висели какие-то лозунги, написанные на красной бумаге, старые революционные плакаты, какие-то объявления. Позади нас в глубине помещения возвышалось нечто вроде сцены, но без занавеса. По бокам сцены подымались два столба, поддерживавших потолок. Вокруг нас сидел самый разнообразный народ: передовые люди армянской деревни, активисты, комсомольцы. Это было видно и по лицам, молодым, энергичным, трезвым, по решительным жестам, по всему облику. Таких людей новой Армении мы уже встречали много. Они были нам хорошо известны.

Но что происходило тут в полуночный час, этого сначала мы понять не могли. Дверь открывалась. С улицы появлялся человек, который сначала тихо и настороженно осматривал собравшихся, потом его пропускали к столу. Начинался какой-то нам непонятный разговор, тихий и спокойный, потом искали что-то в большой, с разграфленными страницами книге и, отыскав, объявляли пришедшему.

Тот менялся сразу. И это происходило со всеми входившими. Иногда входили сразу по двое, но тогда было впечатление, что один привел другого. Так вот, как только доходило до книги и объявления, пришедшие начинали меняться в лице, изрыгать какие-то страшные, по-видимому, слова, потому что на них тоже орали и тоже изрыгали нечто страшное. Шум достигал высшей точки. Тот, на кого кричали, тряс кулаками, плевал на пол, на стены, потом, рванув дверь, которая закрывалась с диким стуком, исчезал в ночь.

Наступала некая пауза, в которой происходил быстрый обмен мнениями, и снова на сцене появлялся новый человек, пришедший из ночи, и все повторялось. Только момент превращения пришедшего в разъяренного вепря происходил по-разному. То человек отступал в недоумении и что-то еще спрашивал, прежде чем взвиться в крике, то начинал на глазах наливаться кровью, храпеть и только тогда разражался воплем, хлопал шапкой о стол, стучал кулаком и уходил, не переставая издавать неистовый рев.

Нас клонило ко сну от усталости, но мы ничего не могли поделать, потому что ясно видели: пока не кончится ночное заседание, нас не отведут ко сну.

Поэтому мы дремали, и только уж особый крик пробуждал нас, и сквозь плотную дрему мы слышали вокруг гул, как будто прибой Севана ударяет в старые скалы, на которых мы пробуем заснуть.

Ночь не кончалась. Энергии у сидевших не убывало. Приходившие все были похожи друг на друга. Кое-кто из них пытался сначала говорить степенно, но спустя некоторое время все равно в нем просыпался бес, и он стонал и ревел, как и все остальные.

Его крики тушил шум, подымаемый всеми присутствующими. Явно было, что ночь переполнена драматическим напряжением, но нам было неудобно спросить о том, что происходит, потому что стискивавшие нас соседи по скамейке находились в непрерывном движении. Они то вставали, чтобы лучше что-то сказать или увидеть, то кричали с места, то производили такие движения ногами и руками, что мы просыпались, чтобы не слететь со скамейки на пол.

Вдруг появился наш знакомый, который сел сзади нас, но сразу же начал подавать реплики сидящим за столом. Мы поняли, что и он ничего нам сейчас не объяснит. И когда сон все-таки сломил нас и мы, опираясь друг на друга, задремали всерьез, огромный грохот упал на наши головы. Мы чуть не свалились со скамейки, потому что все встали. Это был грохот аплодисментов. Самое удивительное, что все смотрели в нашу сторону. Все улыбались и гремели аплодисментами. Председатель высоко поднял руку над столом, и мы увидели, к своему удивлению, в его руке найденный Вольфом большой гаечный ключ. Все разразились еще раз бурными аплодисментами, а наш знакомый сказал нам: «Дошло до вашего ключа. Его записали в повестку дня. Теперь председатель сказал, что вы дарите этот ключ нашему колхозу, и ключ занесли в протокол, и вам вынесли благодарность…»

Тут дрема соскочила с нас, и мы тоже зааплодировали и благодарили собрание за честь, нам оказанную. Потом все снова сели, и заседание продолжалось с прежней силой.

Но мы решили хоть сидя выспаться. И действительно, когда нам было ясно, что первые утренние лучи встретят нас на этой скамейке, все встали, стали двигаться, дверь открылась на ночной проселок, люди один за другим жали нам руки и уходили. Комната пустела. Табачный дым, как зеленый дракон, выползал из клуба на дорогу. Открыли и окно. Убрали со стола все бумаги и книги.

Наконец к нам, прислонившимся к стене, подошли несколько человек. Наш знакомый, выступавший переводчиком, сказал: «Крыша, стены есть. Отдыхайте, пожалуйста. Мы оставим лампу вам, чтобы светло было. Утром, как пойдешь на Эривань, иди сюда…»

Мы вышли на свежий воздух. Молодой человек показал на большой квадратный камень, к которому привалился другой, поменьше.

— Вот этот ключ от клуба. Будешь запирать, будешь сюда, где камень, класть. И пойдешь дальше…

Остальным он перевел свои слова, все заулыбались и очень крепко жали нам руки. Потом наш толмач сказал:

— Что еще хочешь? Пить хочешь — там графин с водой на столе… Больше ничего не хочешь? Тогда покойной ночи, дорогой!

— Подожди немного! Объясни, пожалуйста, что тут происходило всю ночь?

— А! — Он засмеялся, довольный. — Шум большой был, да это мы кулаков, знаешь, налогом обкладывали. Ну, они очень ругались, грозили, шумели — ты слышал, — но мы их взяли в руки. Кулак знаешь какой человек! Страшный человек! А это все был комсомольский актив, в помощь председателю колхоза. Они, кулаки, очень боятся комсомольский актив. Знакомьтесь, пожалуйста…

И мы познакомились с выдающимися активистами, поблагодарив их от души за гостеприимство, и пожелали им успехов в их работе.

Они ушли в селение, и мы остались одни, как моряки на пустынном берегу после знатной бури, шум которой еще жил в наших ушах. Потом мы заперли дверь изнутри и стали по-настоящему укладываться спать. Дом-то действительно был колхозным клубом. Мы угадали правильно.

— Вот тебе и царь Трдат! Вот тебе и видения древности! Тут такая новейшая история пришла, что все цари перед ней мальчики. Колхоз пришел к Арарату. Это тебе не ковчег! — говорил Вольф, бродя по комнате и начиная раздеваться.

Освоившись с помещением, мы обнаружили, что на скамейках, даже составленных, спать неудобно, прямо на полу — не очень хотелось.

Тут наши взгляды остановились на сцене. Чистый пол сцены вполне годился для ложа. Вольф торжествующе посмотрел на меня.

— Мы каждый день делаем какое-нибудь открытие. Что ты скажешь, если такое открытие я сделаю сейчас? Посмотри на эти два плаката. Они свернуты и прислонены к стене. А что, если мы закатаемся в них, и будет нам тепло и приятно…

Мы раскатали по сцене плакаты. На одном был явно начертан лозунг Октябрьской годовщины, другой принадлежал празднику Первого мая.

— Я поменьше ростом, я возьму с Первым мая! — сказал Вольф. — А ты бери октябрьский! Ничего с ними не сделается, а нас они спасут от холода.

И мы закатались в эти прекрасные полотнища, положили под головы мешки и растянулись, погасив лампу, на сцене таш-абдалларского клуба. После необычайного вечера этот необычайный ночлег вполне удовлетворял нас.

— Знаешь что? — раздался голос Вольфа, высунувшего голову из складок плаката. — Как жаль, что я не могу остаться в этом колхозе пожить так, чтобы увидеть начало новой жизни! Ты знаешь, ей-богу, мне нравится этот древний и такой молодой, ожесточенный, сильный народ… Я знаю, что не могу остаться. Но я вернусь в Армению, даю тебе честное слово. Я уже много видел людей этой страны, но я хочу видеть и знать еще больше…

— Это прекрасно, значит, я не ошибся, притащив тебя в Армению и заставив тебя своими ногами пройти ее дороги. А с ключом здорово получилось.

— Здорово, — сказал он уже совсем сонным голосом. — Этот ключ мне подбросила под ноги сама судьба. Ну, спокойных снов во главе с Араратом!

— Присоедини и Арагац, — сказал я, и мы погрузились наконец в настоящий сон.

Рано утром мы раскатались, встали, поставили плакаты на место, вымылись у ручья, собрали свое имущество, затянули свои мешки и решили выступать не завтракая.

Но когда мы хотели положить ключ от клуба в указанное нашими хозяевами место — между камней, мы нашли там небольшой горшок с молоком, накрытый чистой дощечкой, на которой лежала прижатая камушком записка. На ней было написано большими буквами: «На здоровье, хороший путь!» Мы выпили молоко и написали благодарственное письмо с пожеланиями всяческих успехов нашим друзьям колхозникам. Мы шли теперь не спеша, наслаждаясь теплотой утра, видом сиявшего белым огнем Арарата.

Воздух был чист, и если бы здесь, как в туркменской пустыне, жили миражи, то мы уже могли бы увидеть висящие в воздухе картины эриванских садов, перед нами бы вознеслись исполинские тополи, столетние вязы, орехи, карагачи, абрикосовые деревья, бесконечные аллеи изогнутых прихотливо виноградных лоз — все зеленое богатство, окружающее город бархатным поясом.

Но мы не видели ничего этого на голубом горизонте. Мы только могли подсчитывать, сколько еще нам осталось пройти, прежде чем войдем в эту красоту и выпьем первый глоток искрящейся, неповторимой эриванской воды, которую называют сладкой. И она действительно лучший напиток для пришедшего издалека путника. Но ее пьют с удовольствием и все жители Эривани, принимая от шустрых мальчишек с потными холодными кувшинами стаканчики с водой, не идущей ни в какое сравнение с водами всех столиц Европы. Говорят, что Вена может сравниться с Ереваном. Я пил венскую воду. Ереванская лучше.

Я рассказывал Вольфу о городе, который еще полон восточного колорита, рассказывал о дувалах, стоящих по обе стороны главной, Астафьевской улицы. За этими дувалами большие и малые сады, с тенистыми уголками, где отдыхают и спасаются от жарких полдневных лучей жители. Чередуясь с дувалами, стоят одноэтажные домики, с одинаковыми окнами и ставнями, внизу ворот вырезано отверстие, и в нем видна настороженная морда дворового пса.

Посреди улицы идут телеграфные столбы. Дальше бульвара по улице ездить запрещается. Вечером движется непрерывный поток гуляющих, которые направляются на бульвар, где в беседке играют сазандари и где собираются представители высшего городского общества. Там можно встретить выдающихся ученых, писателей, художников. Традиция была нарушена, когда приехал Луначарский. Ему первому разрешили на извозчике спуститься к бульвару по главной улице…

Дворец сардара давно по частям свалился в Зангу, остались только куски стен. Зато в городе есть караван-сарай при древней мечети. Там в саду настоящая восточная чайхана, где в лунные ночи можно написать продолжение «Персидских мотивов» Есенина, настолько там все пронизано поэтическими ощущениями.

Вольф тут же продекламировал:

Улеглась моя былая рана —

Пьяный бред не гложет сердце мне.

Синими цветами Тегерана

Я лечу их нынче в чайхане.

— Точно, — сказал я, — там можно почувствовать тишину и мудрость. Там сидят почтенные старцы, последние тени уходящего Востока, там мелькают лукавые профили красавиц, сошедших с персидских миниатюр. Мы будем пить чай в мечети и читать стихи Есенина о воображаемой Шаганэ…

Так, вспоминая стихи, разговаривая налегке, мы приближались к Эривани. Уже виднелись зеленые поля, темная листва садов, появились арыки с бежавшей мутной водой, стали попадаться арбы и люди, шедшие в одиночку и группами. Мы приближались к какой-то территории, обнесенной оградой, видной издали.

И тут как будто налетел самум, принесший такую неслыханную вонь, как будто разверзся грязевой вулкан, копивший веками прах тысяч конюшен. Это был оглушающий, невероятный запах, и чем ближе мы подходили к его источнику, тем сильнее чувствовали, что начинаем задыхаться.

Этот запах пересек нашу дорогу, и нам ничего не оставалось, как, прижимая платки к носу, пробиваться через эту непредвиденную завесу, возникшую на подступах к городу.

Когда мы приблизились к ограде, то обнаружили, что за ней лежит старое кладбище, на котором, как полагается, возвышаются памятники, кресты и часовни. Но то, что мы увидели перед кладбищем, так ошеломило нас, что мы, несмотря на окружавший нас дьявольский фимиам, сложили с плеч мешки и сели на каменный выступ ограды. Такое увидишь не каждый день.

Перед нами возвышались бесформенные холмы, составленные из великого множества отбросов, которые в течение многих лет свозились сюда со всего города. Несомненно, это была главная городская свалка. Многоцветность этого мусора, гниющего на жарком солнце, не поддавалась описанию. Но не вид этих жалких тряпок, костей, битых бутылок, посуды, осколков и остатков определенных и неопределенных предметов привлек наше внимание.

По всей ширине этой могучей свалки бродили десятки, если не сотни свиней. Их розовые, бело-желтые упитанные тела ярко блестели. Видимо, свалка была их любимым местом, потому что они ходили по ней с самым хозяйским видом. Они рылись непрерывно, двигаясь по всем направлениям и проявляя самую кипучую энергию. Иногда они замирали, нюхали с довольным храпом воздух, всем своим видом подчеркивая, что цель их жизни достигнута и лучшего места для своего существования им не найти.

Над этими свиньями кружило множество иссиня-черных ворон. Каждая ворона имела свою свинью. Ворона сидела на спине у свиньи. Она бегала по свинье от хвоста до ушей, заглядывала через ее голову, высматривая, что она копает. И, высмотрев, ворона лихо хватала добычу из-под свиного носа и снова вскакивала свинье на спину. Иногда вороны подымались в воздух, с громким криком носились над свалкой, потом бросали зоркий взгляд вниз, и каждая возвращалась на свою свинью, безошибочно находя ее среди всего свиного скопища.

Это было захватывающее зрелище. Никогда в жизни я не видел ничего подобного. Черные, с синими отливами вороны, бегающие по жирным розово-белым спинам на фоне голубого неба, яркой зелени, среди мраморно-грязных куч мусора, напоминали какой-то эскиз к дантовскому аду, напоминали дикую галлюцинацию Гойи. Мы забыли про то, что дышим смрадом старой свалки. Мы смотрели во все глаза на непрерывные эволюции черных птиц и розовых животных.

Когда мы наконец встали, нам казалось, что запах этого места пропитал насквозь нашу одежду, наши мешки, обувь, волосы.

Мы ускорили шаги, чтобы поскорее оставить за собой кладбище и свалку. Мы бегом устремились в город. И вот мы вошли в Эривань. Казалось, что город берут приступом. Отовсюду слышался грохот, в воздухе стоял шум каких-то машин, крики, удары молотков, лопат, ломов, топоров.

На нас наезжали грузовики, полные строительных материалов. Облака пыли стояли над улицами. Мы пробились к центру. Вместо дувалов Астафьевской улицы лежали груды глины, на эти груды падали со стоном старые деревья, закрывая своими вершинами доски и столбы сломанных ворот. Кругом работали с неукротимым энтузиазмом тысячи людей. От иных домиков еще видны были внутренние стены, оклеенные выгоревшими обоями.

Мы стояли оглушенные среди этого непрерывного грохота и звона. Куда бы мы ни двигались, всюду в строительной пыли возводились новые здания, под ногами лежали груды труб. Старые стены валились с глухим стенанием. Всюду виднелись молодые, азартные лица, горящие глаза. Яростная битва захватила весь город.

— Где тишина? Где восточный покой? Где нельзя проехать на извозчике? — кричал мне в ухо Вольф, указывая на происходящее.

На нас смотрели с удивлением и с сочувствием. Спрашивали, что мы ищем, кто нам нужен. У нас были адреса, куда мы держали путь, но дело было не в этом.

— Зачем вы пришли? — спросил нас один молодой инженер, размахивая синей калькой.

— Чтобы увидеть Армению, увидеть Эривань, — ответил Вольф, переполненный самыми разными ощущениями.

— Вот Эривань! Смотрите! Здесь мы строим новую Эривань! Вы поспели как раз. Откройте дверь в наш новый дом. Входите, дорогие! Мтек! Мтек! Мы очень рады…

И мы вошли в гудевший всеми машинными и человеческими голосами город, как в новый дом.

Вольф Эрлих много потом ходил со мной по разным горным краям. Но он сдержал свое слово. Он вернулся в Армению. Он начал там часто бывать, уже без меня. Он написал о ней стихи и рассказы, узнал ее всю, он восходил на Алагез, он знал виноградарей Араратской долины, крестьян и рабочих, пограничников на Араксе, писателей и ученых.

Если бы Вольф Эрлих дожил до Великой Отечественной войны, то он со своей гражданской поэзией, со своим патриотизмом и жаждой подвига нашел бы свое место среди поэтов, участвовавших в смертельной борьбе с фашистскими захватчиками.

Как командир запаса пограничных войск, он в рядах защитников социалистического отечества был бы храбрым и достойным воином. Он готовил себя к этому последнему, решительному бою.

Я знал его в комнатах, где спорят о стихах, или рассказывают разные истории, или поют народные песни, до которых он был большой охотник. Я знал его за дружеским столом, на лыжной прогулке, в ладожских лесах, в приневских болотах, на жарких писательских собраниях.

Но лучше всего я помню его среди снегов Кавказа — веселого, маленького, с огромным мешком за плечами, загорелого до черноты, смертельно уставшего и все же смеющегося, с восторженным лицом смотрящего на все необыкновенное вокруг себя, бесконечно наслаждающегося воздухом, сине-лиловым небом, необъятным простором, высотой. Он стоял как маленький железный солдат, готовый к новым трудным переходам, к новым боям, к новым открытиям. Глаза его светились. Он весь был полон неизъяснимого восторга, неповторимой радости. Таким он и остался навсегда со своими стихами в моей памяти и в моем сердце!

Он ездил на Дальний Восток, на Север Советского Союза, но, куда бы он ни ездил, он возвращался в Армению, глубоко полюбив ее. Он не мог жить без нее.

1962 г.

Сердце гор

С моим другом, ученым-горцем Юсуфом Шовкринским, я вволю надышался сладостным воздухом высокогорных лугов Шахдага.

Когда мы вернулись в Ахты на короткий отдых, Юсуф спросил меня, как мне понравилась поездка. Я вынул свою записную книжку и прочел ему страничку, где было написано:

— «На этих лугах можно отдохнуть душой и телом. Прилив необыкновенной радости охватывает все твое существо, когда видишь, как, оживляясь, теплеют и розовеют каменные плечи исполинского Шалбуздага, как прозрачные, голубоватые облака легче легчайших кашмирских шарфов стелются у отвесных стен Каракая, точно невидимые плясуньи водят там воздушный хоровод и машут своими покрывалами перед лицом суровой горы.

Лежа у костра под звездами на пустынном лугу, можно испытать настоящее волнение, чувствуя себя приобщенным к тайнам горной ночи, в сияющем холоде и безумной тишине, которой зелеными огнями начинает играть и колдовать под луной алмазная высь снежных высот Базардюзи…

Я видел Куруш, про него говорят, что это самое высокое селение в мире, закинутое к звездам. Куруш сам походит зимой на гору, потому что снега заваливают его так, что не видно никаких признаков человеческого жилья. Я бродил с пастухами, удивляясь с каждой зарей чуду ежедневно обновляющихся трав на бесконечных пастбищах Шахдага, ручьям, замерзавшим каждую ночь, висевшим, светясь, как длинные мечи, оттаивавшим каждое утро и снова начинавшим свою серебряную песню.

Наглядевшись на бесчисленные отары, вдосталь наговорившись с пастухами, охотниками,зоотехниками, до одури нанюхавшись дыма кочевых костров, искусанный блохами, неистребимо живущими во всех кошмах пастушеских юрт, нагонявшись по пастбищам, я направился на север, чтобы отдохнуть после всех странствий в гостеприимной долине Самура…»

Юсуф закачался всем своим большим телом и засмеялся, обнажая широкие, белые, сверкавшие от постоянного жевания чеснока зубы.

— Ты хочешь так кончить рассказ о наших странствиях? — сказал он. — Звезды и блохи — это хорошо, это мне нравится. Жизнь полна чудес, но побереги перо и не говори, что это конец. Ты увидишь еще не раз удивительные вещи. Не забудь, что завтра после обеда мы отправляемся вверх по Самуру, по долине, которую ты уже назвал гостеприимной. Это правда, тут всюду мои друзья, а в Рутуле хинкал готовит одна хозяйка даже лучше, чем в Куруше. И кони наши завтра придут с лугов…

— А седла? — спросил я. — Где ты достанешь седла?

— Седла принесут завтра. Их делают по заказу, и они будут готовы к нашему отъезду. Раз Юсуф сказал — это верное дело…

Я знал, что для дома отдыха в Гунибе Юсуфу поручили купить в Ахтах двух жеребцов и привести их на север, через горы, в целости и сохранности.

Обед на другой день сильно затянулся, потому что хотя горцы и не гонятся за длинными тостами, но за беседой и хинкалом время летело незаметно. Мы плотно поели густейшей чесночной похлебки с бараниной, заедая круглыми большими катышами из кукурузной муки, наслаждаясь острыми приправами. Хозяева давали последние советы на длинную дорогу. Юсуф принимал поручения в Кази-кумух и в Махачкалу. Пили снова во имя дружбы, и наконец, когда принесли хурджины с нашими вещами, я понял, что мы действительно сейчас встанем и покинем этот дружеский дом и городок, прилепивший старенькие серые дома по крутым берегам двух рек, исстари сливающих здесь свои воды.

Неся хурджины на плечах, совсем по-дорожному, в коротких аварских бурках, в сопровождении друзей и знакомых мы направились на небольшую площадь, где нас ждала целая толпа всадников — наших попутчиков.

Одни из них ехали совсем недалеко, другие направлялись в Рутул, третьи — даже в Катрух. Все они громко приветствовали наше прибытие. После короткого прощания с нашими хозяевами мы начали знакомиться с попутчиками. Потом нам подвели уже поседланных двух коней, тех славных скакунов, которых приобрел в Ахтах Юсуф и заранее мне расхваливал. И действительно, я, отступив на шаг, невольно залюбовался ими.

Это были настоящие горские кони, с которыми в горах не сравнятся никакие другие. Они стояли, чуть опустив головы, и тихо жевали трензельные кольца. Легкие, крепкотелые, с высокой плотной шеей, с небольшими ушами, с неподстриженной гривой, с подтянутым, нешироким крупом, на тонких ногах, с хорошо развитыми сухожилиями и сильной мускулатурой, — они стояли и задумчиво скребли землю копытами.

Кони были жаркой, с золотым блеском темно-коричневой масти. Конь Юсуфа был постарше моего и не первый год ходил под седлом. Мой же конь глядел на меня тревожными большими глазами, нервно нюхал воздух и все быстрее жевал трензельные кольца. Было ясно, что он поседлан впервые. Надо было приготовиться к тому, что он может выкинуть все, что угодно. Еще в пору моей военной молодости я много мучился с необъезженными туркестанскими жеребцами, которые тоже стояли понурив головы, когда их с трудом седлали несколько человек, а потом, закусив удила, превращались в разъяренных, выкидывающих неожиданные фигуры диких зверей…

Я тщательно проверил стремена и подпруги. Навесив на руку камчу, приняв повод от горца, державшего моего коня, я вскочил в седло, и не успели мои ноги попасть в стремена, мой конь сделал такую свечку, так встал дыбом, что всадники невольно попятили своих коней, а я, воспользовавшись этой суматохой, повернул своего жеребца в сторону узкой улочки, куда он и не замедлил рвануться бешеным броском.

Одно мгновение горцы могли видеть, как я мчусь по улочке, к счастью совершенно пустынной в это время. Потом я исчез за поворотом. Я нарочно направил коня сюда. Я знал, что эта узкая улочка приведет нас на мусульманское кладбище. Конь вылетел на кладбище, думая найти простор, на котором он покажет мне всю свою удаль, мчась безоглядно вперед, но перед ним внезапно выросли ряды каменных памятников, преградивших путь.

В ярости он прыгал налево и направо и всюду натыкался на плоские высокие плиты, словно выраставшие из-под земли, на каменные столбы, увенчанные чалмой. Плит и столбов было так много, что пробраться напрямик между ними не было никакой возможности. Конь вставал на дыбы, съеживался для прыжка, я спокойно давал ему вымотать свою ярость, отдавая ему повод, чтобы он мог делать свечки и, поворачиваясь на задних ногах, снова вставать на то же узкое пространство. Я медленно вел его меж надгробий, чувствуя, как убывает его неистовство. Затратив на первые прыжки всю силу, вымотавшись, натыкаясь на камни со всех сторон, он сам спешил поскорее оставить эту каменную западню, в которую попал так неожиданно.

Мы с ним покружились вдоволь и, пройдя уже почти все кладбище, взобрались на самый верх холма, на котором оно было расположено. Отсюда был хорошо виден берег Самура. Толпа всадников медленно выезжала на дорогу внизу, под нами.

Среди всадников в первой тройке я узнал по зеленой фуражке Юсуфа. Он оглядывался по сторонам и остановил коня, когда увидел меня на холме над кладбищем. Он помахал камчой, и этот знак как будто был сигналом для моего скакуна, который, косясь на последние памятники, поистратив свой пыл, хорошей рысью пошел вниз, к реке, помахивая гривой.

Мы появились на дороге, к восторгу горцев, любящих неожиданные зрелища. Юсуф сказал насмешливо, равняясь со мной:

— Зачем ты повел его на кладбище? — Он ткнул концом камчи моего коня в бок. — Это было здорово придумано… Как ты сообразил?

— У меня не было выхода. Чтобы укротить его, надо было его измотать. Теперь он как шелковый. А если бы он помчался прямо по дороге, мы были бы в Рутуле через час, но что с ним было бы завтра, я не знаю… Ему путь был бы только на кладбище…

Кони дружно шли по берегу Самура. Я оглянулся на маленький городок, домики которого как будто стояли на плечах друг у друга, они были какие-то одинаково серые, с маленькими балконами, висевшими над серыми скалами. Виднелись стены улиц-тупиков, каменные столбы ворот. На выступах над ними я видел нарисованных леопардов, похожих на больших диких котов. Выше домов блестела крыша мечети, кое-где зеленели тополя, яблони, старые вербы.

Надо всем этим подымались горы, на которых лежали тени облаков. Наша кавалькада перешла на шаг. Было приятно смотреть на крепких, тонконогих горных коней, которые уверенно, легко несли нас по каменистой дороге над пенистым Самуром. Было тепло, привычно шумела быстрая большая вода, завихриваясь вокруг черных глыб, встававших посреди русла; с окружающих гор бежали бойкие, светлые, узкие потоки. И от мысли, что я снова в дороге, становилось весело на душе…

Мне нравился этот большой, спокойный день, мои спутники, люди, простые сердцем, ехавшие по самым житейским делам. Мне нравился их неторопливый разговор на ходу, звон уздечек и стремян, скрип черной кожи моего нового, пружинящего седла и горы, непрерывно сопровождавшие нас…

Невольно в памяти начали тесниться отдельные картины моих недавних горных блужданий. Меняя спутников, мы с Юсуфом отправлялись в путь почти на заре, иногда ехали до вечера, не слезая с коней или слезая только на трудных спусках и крутых подъемах. Мы жили жизнью крестьян, затерянных среди бесконечных ущелий. Бывало, что, встретив подходящих попутчиков или женщин, особенно молодых, Юсуф пускал в ход все свое остроумие, и скалы оглашались громким смехом, далеко разносившимся по горам. Бывало, что на ходу мы отдыхали, сидя боком на конях, как на диванах, свесив ноги в одну сторону, как в вольтижировочном седле.

Если случалась переправа, то кони бросались с азартом в гулкую воду и так ловко шагали в клочьях пены меж камней, осыпанные брызгами выше глаз, что было любо следить за их профессиональным искусством горных скакунов.

Потом мы начинали взбираться на немыслимые высоты. Издали казалось просто невозможным, что всадники могут идти по такому отвесу. Но для конного горца нет непроходимых тропинок. Прижимаясь к скале, конь проходил над пропастью. Осторожно ступая, точно выверяя каждый шаг, он был весь насторожен, подобран и в то же время полон сил и уверенности.

Я смотрел вниз налево и видел, что моя нога висит над пропастью, снизу подымается волна какого-то голубого воздуха, глухо доносится рев реки, превратившийся с высотой в глухое ворчание. Иногда тропа становилась такой узкой, что даже при особом умении уже нельзя было слезть с коня, а надо было довериться его опыту и бесстрашию.

Зигзаги подъемов длились часами и выводили на самый гребень хребта. Здесь с двух сторон перед нами были отвесные скаты по полкилометра, падавшие с каменным равнодушием на дно невидимой долины. Вознесенные перед лицом неба, мы видели узкий, крошащийся гребень, как будто нарочно сделанный для испытания нашей силы воли. Кони ставили ногу за ногу, как будто хотели как можно медленнее пройти этот головоломный гребень, чтобы дать нам возможность окинуть глазом необозримое пространство, заполненное неисчислимым хаосом вершин и хребтов, иных сухо отражающих солнечный блеск, иных окруженных сиянием вечных снегов.

Взор ловил где-то между ними, далеко внизу, металлические блестки — застывшие извивы горных речек. Бездонный провал открывался по-новому, когда гребень был пройден. Адский спуск представлялся глазам путника во всем своем головокружительном величии. И кони спускались, ерзая крупом, пружиня ноги, балансируя над пропастью, как человек, танцующий на канате.

Когда спуск кончался вполне удобной тропой, с которой вы могли спокойно наблюдать окружающее, вы обнаруживали, что всюду по этому обширному пространству гор разбросаны человеческие жилища. Все эти горы населены людьми, которые поселились здесь еще в древние времена, и для них эти скалы так же привычны, как для нас бескрайние грустные поля севера. Но грусть наших полей не имеет ничего общего с гордой думой, каменной печалью поднявшихся и застывших над землей гранитных великанов.

В этих лепящихся друг над другом саклях жили люди, которых закрывали облака, заваливали снега, оглушали ревущие потоки, но они разводили на лугах овец, на повисших над пропастью полосках сажали сады, на крошечных полях сеяли яровую рожь, овес, ячмень.

По вечерам, когда мы продолжали свой путь, чтобы хоть к ночи добраться до ночлега, мы видели, как в темноте, плавно закрывавшей горы, и селения, и всадников на тропе, начинали роиться звезды, красновато, остро мерцавшие в бездне, и уже нельзя было разобрать, где светят огни аула, а где настоящие светила ночи. Эта игра огней была удивительна даже для бывалого путника. Каждый раз она перемещалась по-новому, точно мы находились в планетарии, где по воле специалиста можно было поворачивать звездные миры под самыми разными углами.

Приходилось идти и в полной темноте, когда не видно ушей собственной лошади. Временами она останавливалась, нюхала землю, прежде чем поставить ногу. Иногда кони шли легко, как будто почувствовав, что отдых близок, но я слышал, как их копыта стучат по дереву. Что это было? Утрам я нарочно пришел посмотреть на это место. Через узкий овраг были проложены две доски, и по ним ночью прошли кони как ни в чем не бывало.

Если в такой полной темноте вы слышали крик передового: «Ниже голову, ниже голову!» — это значило, что вы должны прижать голову к гриве, иначе вы стукнетесь о низкий свод каменного въезда в аульную улочку, круто поднимавшуюся вверх.

Одной такой ночью, когда темнота была особенно густой, вся вереница всадников часто останавливалась, потому что передовой должен был определять верную дорогу. Он кричал: «Внимание! Справа скала!» Вы протягивали направо руку, и она сразу натыкалась на холодный морщинистый камень, к которому был вплотную прижат конь.

Я знал, что слева пропасть, которая сливалась с темнотой. Во время одной такой короткой остановки что-то треснуло под моей ногой, и я понял, что это лопнула передняя подпруга. Седло было старое, видевшее на своем веку много переходов, и теперь ремень лопнул. Это значило, что на крутом спуске может лопнуть и вторая подпруга и я съеду на сторону, и в какую сторону полечу вместе с конем, никто даже не увидит в этой кромешной тьме.

Тогда я закричал: «Юсуф!» Я не следил, когда было светло, далеко или близко от меня едет Юсуф. Я даже не видел сейчас гривы собственного коня. Юсуф отозвался откуда-то издали. По цепи передали: «Что случилось?» — «Лопнула подпруга!» — спокойно крикнул я. Из тьмы дошел ответ: «Не шевелись. Я иду!»

Спустя несколько мгновении из пропасти слева показалась тяжелая, черная, чернее ночи, фигура. Как он пробрался, вися над обрывом, ко мне, я не представляю. Он вплотную прижал коня к скале. Я, вынув ногу из стремени и поджав ее, дал возможность Юсуфу поймать концы разорвавшейся подпруги. Мы работали молча. Я слышал только храп коней впереди и сзади. Я прокалывал маленьким ножом, который всегда был прикреплен к кинжалу Юсуфа, новые дыры в старом ремне, а Юсуф продевал в них, вися над пропастью, новые ремешки и связывал их. Наша кавалькада застыла. Как окаменевшие привидения, всадники в черных бурках сидели неподвижно, дожидаясь, когда мы кончим опасный ремонт. Наконец я вернул ножичек Юсуфу, он проверил ремень, затянул подпругу и, стукнув меня дружески по колену, как будто он был демоном гор, исчез в пропасти.

Мы двинулись дальше, и новый крик передового: «Внимание! Слева пропасть, справа скала!» — я уже воспринял как приветствие друга, не больше.

Такие картины пережитого в горах теснились в моем воображении, когда мы приближались к Рутулу.

Спускался вечер. Наступал тот час тишины и покоя, который в горах всегда удивителен. Вы чувствуете настоящий покой отдыхающей земли. Дальние кулисы гор становятся легкими и сине-туманными, те, что немного поближе, еще хранят отдельные очертания вершин и утесов, самые близкие скалы потеряли свою суровость и резкость. На всем хребте отпечаток задумчивой тишины. Облака, закрывшие дальние вершины, точно застыли, точно кончили свое дневное движение и теперь хотят отдыхать, как горы и люди, там, где их застала ночь.

Еще горит мягким огнем какое-то малое пространство неба, и край пушистого облака как бы вбирает в себя это последнее выражение света, слабеющее с каждой минутой.

Я смотрел на Юсуфа, который был таким добрым спутником и товарищем. В начале нашего знакомства он был похож на горца, ставшего горожанином. Но по мере того, как мы углублялись в горы, характер его стал раскрываться все больше. Я начал уважать его за самую сложность его натуры. Он мог быть самым обыкновенным горцем, который понимает толк в лошадях, любит остроумие, шутку, любит посидеть, поговорить, погулять, выпить, покутить с друзьями, любит женщин, ничего не боится в горах, — и вдруг он начинает говорить об истории, о нравах и обычаях, о природе, и я вижу, как сквозь все это сквозит какое-то поэтическое ощущение жизни. Вдруг он почти жесток, вдруг у него появляется какая-то детская наивность и доброта, которая выражается в поступках, иногда и вовсе неожиданных.

Я знаю, что он литератор, пишет статьи по истории гражданской войны, по истории лакского народа, он публицист и критик. Бывалый горец — это прозвище ему нравится. В моем представлении он действительно по-народному хитрый, умный, ученый Юсуф. Я ему верю, потому что в горах, когда нам приходилось и трудно и сложно, он показал свою смелость, свое умение быть на высоте в самых необычных обстоятельствах.

Я вспоминаю, как он бежал по тропинке из Куруша в дымящейся от пота рубахе, по шатающейся горе — есть там такая странная гора, — и я смотрел на его плотное, красное, большое лицо и видел, что он доволен.

Он не взял лошади у бедняка, которого председатель аулсовета хотел заставить отдать на три дня лошадь Юсуфу, а эта лошадь, к тому же худая, плоскобокая, была до зарезу нужна бедняку. Других лошадей свободных не было, и когда Юсуф получил эту лошадь и уже хотел отправиться в путь, явился бедняк и начал выражать свое недовольство. Не знавший до этого, откуда взялась лошадь, Юсуф немедленно слез, вручил лошадь хозяину и пошел пешком за нами следом, когда мы выехали из Куруша, и шел целый день, пока мы не нашли для него другой лошади.

Ему было странно и трудно идти за всадниками, но его упорство равнялось его гордости, и он шел, весь мокрый, но не унывая, рассказывал анекдоты или соленые горские сказки или запевал лихую, молодецкую песню.

Юсуф — неутомимый рассказчик. Он может рассказывать на дороге, среди всадников-горцев, может говорить вечером за ужином, может наедине повествовать обо всем, о чем угодно, — о гражданской воине, в которой он участвовал почти юношей, подростком, о бытовых случаях из аульной жизни, о Махачкале, о своей дерзости и насмешливости.

Он рассказывает:

— Слушай, как старая жадность живет в людях. Спекулянт привез в аул облигацию, которая выиграла, золотого выигрышного займа, скажем, серия 17-я, билет 036116. Керимов, скажем так, предлагает купить половину талона Мухтарову, скажем. Справились по газете — облигация выиграла. Мухтаров, значит, пошел требовать половину — пять тысяч рублей. Тот не согласился отдать. Начали ссору, стали драться. Один убил другого. А на суде выяснилось, что они ошиблись серией, так замусолили газету, что нельзя было правильно видеть цифру. Как тебе нравится?

Другой раз он останавливает коня у одного хутора.

— Смотри — это было здесь во время гражданской войны. Я, как сейчас, мимо ехал. Вижу — дерутся кинжалами семь-восемь человек. Один убил соперника, отрезал голову. Мы спрятались; видим, со скалы на драку смотрит женщина; увидев, что убили ее мужа, она толкнула огромный камень, он упал сверху и раздавил убийцу. Валлаги! Что бывало! Я говорю правду, можешь верить…

Про времена гражданской войны у него много рассказов. Он был молод, горяч, храбр, неопытен.

— Знаешь, когда Нажмутдин Гоцинский поднял восстание, мы пошли на него. Разными отрядами окружали. А наш отряд вышел на высоту, кругом снег. Смотрим — захватили врасплох. Они стоят в шубах, толпой, кто сидит, кто даже лежит. Мы — в атаку, а это они, сволочи, шубы одни оставили вместо себя, а сами сбоку засаду устроили, подпустили на восемь — десять шагов и начали нас на снежном скате открытом расстреливать.

Мы отступать, а куда? Кругом все снег, голо, я был в романовском полушубке. Я — с обрыва прямо в снег. А там, за снегом, осыпь, каменистая, черная. Я о нее здорово расшибся. Внизу Койсу, что будешь делать? Как был, вошел в воду, ледяная пена как ударит в плечи, в лицо — сразу замерзает. Но я вижу: на берегу остался раненый начальник пулеметной команды. Ах, думаю, Юсуф, наверное, это твой последний день! Но, знаешь, я из реки вылез, взял начальника под мышки — и снова в реку. Думал, конец, — нет, перешли. А началась метель, мороз, в крови мы оба. Я выкопал яму в снегу, перевязал его, у меня были спирт и мука жареная, ты ее ел, она как пемикан, с травами, с мясом толченым. Очень питательная. Отлежались…

А нажмутдиновцы тех, кого захватили в плен, всех убили и расставили на крышах аула, чтобы обмануть красных, что, мол, аул уже занят красными. Но этот обман мы раскрыли. Зато когда взяли аул, пощады никому не дали. За коварство прощать мы не могли. Знаешь, как дрались, — мужчин и они и мы били насмерть. Женщин и детей не трогали. Потом были аулы — одни женщины остались! И дети! И плохо и хорошо нам было. Раз в разведке с одним бродягой я встретился. Голодные оба мы, холодные. Он говорит, — а я не знал, что он бывший бандит и только красным притворился: — «Давай, говорит, пойдем в аул, он нехороший для красных, но турок они боятся. У меня турецкий бинокль есть, я на шею себе повешу, сойду за турецкого офицера, а ты будешь мой денщик». Приходим в аул. Он нагло кричит, требует есть. «А это кто?» — спрашивают про меня. — «Он мой денщик, но, сукин сын, ленив!» Как даст мне такую затрещину, что я едва на ногах устоял. А все смотрят. «Иди, говорит, за этим горцем, он тебе достанет для меня кушанье». Я пошел, действительно переночевали хорошо, поели, выпили, пошли наутро дальше, спасенные от опасности замерзнуть в горах. Отошли подальше, я остановился, говорю: «Зачем так сильно меня ударил вчера?» А он, нахал, хохочет: «Потому что иначе они бы не поверили, что я турецкий офицер, а ты мой денщик…»

«Ну, так я тебе половину должен вернуть», — сказал я и так ему дал, что он под гору покатился, встал, мне кулаком машет, а я как будто догадался, что он бандит. Свой разве позволил бы себе такое! Его потом за грабежи в Буйнакске хлопнули… О, много, много можно рассказывать о гражданской войне! Мы были, знаешь, как сторожевые псы революции. Так себя называли! Стерегли против всех врагов завоевания Октября. Эти горы я наизусть знаю…

Он говорит на привале, на ходу, вечером, в том доме, где ночуем. У него неиссякаемый юмор Ходжи Насреддина и что-то от горского воплощения Кола Брюньона. Он лиричен и по-народному простодушен. Я понимаю, что его природный юмор помогает ему жить.

Он большой задира. Со смехом он рассказывает:

— Слушай, ехали мы однажды с заседания из Махачкалы. Извозчик — цудахарец. А компания — слушай: один — скряга, собрал в карман все остатки хлеба, что были на тарелке в гостинице, другой любит поспорить, его не корми три дня, дай только поспорить, а третий — это знаешь какой человек: он в прошлом сельский учитель, потом стал завбанком, большой любитель женщин, служил в Наркомздраве, сам для себя собрал консилиум, чтобы узнать, здоров он или нет, — вот он ехал. И вот я решил их разыграть. Тот, что любил спорить, сейчас же попался на удочку, заспорили до драки, остановил цудахарец линейку, они вылезли на дорогу, друг на друга с кулаками. Успокою их — они влезут на линейку, едут тихо. Потом этот, что хлеб собрал в карман, он из аула Каче, а там все отходники в старое время занимались нищенством как профессией. На это намекнул принципиальный человек, что любил спорить, я его поддержал, опять спор, опять остановка, драка, опять совершим масляхат, я их помирю, как отъедем — снова спор, такой спектакль всю дорогу, как в театре. Уже цудахарец сам останавливает лошадей, как у нас снова до драки доходит. Он вошел в курс дела, а лошади, знаешь, и те стали понимать, когда надо остановиться.

В общем, вижу, они уже утомились, пыла уже у них нет, думаю: ну ладно, повеселимся в другую сторону. И такой зашел спор у нас: разве цудахарцы — люди? Тут они все объединились. А наш тихий извозчик терпел-терпел по своему адресу, а потом с таким, знаешь, треском, с каким рвутся гнилые штаны, он выхватил кинжал в полтора метра, валлаги, честное слово! Лошади остановились. Сельский учитель бросился под линейку, вопя: «Спасите!» Кто в кусты, я сам испугался — вдруг кинжал в ход пойдет. Уговорил цудахарца. Он сказал: «Пошли вон! Вы меня оскорбили, не повезу дальше». Тут я ему разъяснил, что это было в шутку, никто не хотел его обидеть. Сельский учитель вылез из-под линейки, все уселись, ехали молча до аула, в ауле разошлись не прощаясь. Человеческая комедия! Людей, знаешь, надо переделывать. У нас в горах старого много. Я в театрах не бываю, но тут такой был театр — я всю дорогу до дому как вспомню, так хохочу! Всю дорогу один хохотал. Как вспомню, не могу удержаться…

…Мы ночевали в Рутуле. Действительно, Юсуф оказался прав, рутульская хозяйка приготовила такой хинкал, что все — и хозяин и гости — пришли в самое доброе расположение духа. Юсуф не был любителем длинных провозглашений, но здесь он встал и сказал:

— Друзья и товарищи! Я скажу своими словами стихи нашего лезгинского поэта Эмина, который провозгласил, что с одной женой очень хорошо жить, раз она одна хозяйка в доме, очень хорошо жениться не мальчишкой и не пожилым, хотя это тоже хорошо, но лучше так, в средние годы, тогда вам обоим — и тебе и жене — хорошо!

Мы выпили за здоровье хозяина и хозяйки. Но Юсуф продолжал, подмигивая мне:

— Но мы живем в дружбе народов. Есть в каждом доме в горах женщины-хозяйки. Выпьем, друзья, выпьем, друг, — сказал он мне, — за известную тебе красавицу Куруша с ее толстой шеей, которая мне с тобой готовила замечательный хинкал, за кулинку с ее трехэтажной овчинной шубой, за цудахарку с тяжелой серебряной тесьмой, андийку с ее высоким чахто — пусть поскорей снимет его, — за цумадинку, цунтинку, анцухо-капучинку, годоберинку, балхарку, кубачинку, кумычку, лезгинку, лачку, аварку… ох как их много, десяти молодостей не хватит на них всех…

Поздно разошлись в Рутуле на покой в тот вечер. Пели, конечно, старые и новые песни. На дворе было холодно, и заря уже окрасила снова четкие и далеко видимые вершины Сурфун-Яла, когда, позвякивая уздечками и стременами, поредевшая сильно кавалькада двинулась дальше, теперь уже навстречу Кара-Самуру.

Отдохнувшие кони, потряхивая гривами, шумно вдыхали холодный воздух и рвались перейти на галоп, но мы шли широкой рысью, и я любовался нашими конями-близнецами, которые вели себя сегодня сдержаннее, чем вчера.

Я вспомнил, как мой конь рванул с места в Ахтах и как я его обманул.

А теперь он, увлеченный кавалькадой, ведет себя как полагается и не пробует дурить. Я смешил Юсуфа рассказами о бешеных туркменских жеребцах, не понимавших военной службы…

Мы продолжали наш путь вверх по долине Кара-Самура, которую западные путешественники считают похожей по своей красоте на одну из долин Итальянских Альп. Каждый поворот дороги действительно открывает все новые и новые прелести в очертании гор, в березовых рощах, неожиданно являющихся на горах, в зелени, которая оживляет берега.

Путники наши все отставали и отставали, и наконец, когда мы подъезжали к Ихреку, мы остались вдвоем с Юсуфом на широкой и ровной дороге. Мы делали остановки в Амсаре, в Лучеке, в Джилихуре, так как никуда не торопились и хотели посмотреть как можно больше и как можно больше повстречать народу и переговорить с ним.

В Ихреке мы задержались недолго. Когда по хребту стали, зыбясь, спускаться облака, закрывая до половины склоны, мы уже подъезжали к Катруху. Там старики в больших, всклокоченных рыжих папахах, в накинутых на плечи бараньих тулупах, беззвучно перебирая четки узкими восковыми руками, на которых вились синие жилы, долго обсуждали с Юсуфом, какой дорогой нам лучше перевалить через горы.

Они медленно говорили, много молчали. Думали, поглаживая широкие, веерообразно подстриженные бороды, пока наконец один из них, самый сухой и широкобородый, в черной папахе, не сказал, как бы подводя итог совещанию:

— Иди только через Чультидаг — пройдешь хорошо. Пойдешь через другие перевалы — сам пройдешь, коней погубишь. Снегу много там. Чультидаг в этом году стаял раньше. Иди Чультидаг…

И мы пошли на Чультидаг.

Пройдут годы, этой дороги на перевал уже не будет. По выверенному на всех поворотах шоссе с мостами и указателями помчатся комфортабельные машины, сидящие в которых будут равнодушными глазами следить за быстро сменяющимся пейзажем, думая о своих делах и совершенно не обращая внимания на прозрачный воздух высот, не чувствуя гор, запаха земли, дуновения ветерка, принесшего со снежных полей привет высот.

Лучше всего в погожее утро идти пешком, останавливаясь и наслаждаясь радостью, которую открывают горы человеку, заставляя глубже дышать, глубже всматриваться в игру облаков над утесами, в игру теней в расщелинах, в чудодейственную панораму каменных нагромождений, меняющуюся на глазах.

Но и верхом на крепких конях, ранним утром оставив пахнущий пряным дымом аул с его пробуждающимися голосами, хорошо ехать, никуда не спеша, медленно покачиваясь в удобном, новом седле.

Вдруг мой конь, как будто его ударили камчой со всего размаху, начинает так ускорять ход, что я не могу его сдерживать. Он уже мчится, спешит куда-то вперед, влекомый неизвестной мне силой.

— Эй, — кричит мне Юсуф, — тахта, тахта! Держи, держи, куда мчишься!

Я с трудом останавливаю своего скакуна и дожидаюсь Юсуфа, Он равняется со мной, и мы едем, переговариваясь. Наши кони идут ровно, голова в голову, вдруг опять скачок, и мой жеребец, раздув ноздри, скачет, как на скачках, и я опять ничего не понимаю.

— Таба, таба, держи! — кричит снова вдогонку Юсуф.

Я снова сдерживаю коня, и Юсуф, догнав меня, говорит:

— Что происходит? Ты его загонишь до перевала! Тут, брат, нет под рукой мусульманского кладбища…

Через несколько времени снова повторяется та же история. Я ничего не понимаю.

И вдруг Юсуф разражается своим насмешливым лакским хохотом. Он хохочет во все горло.

— Посмотри! — Он показывает, вытянув свою камчу вперед. — Там же какой-то чудак едет на кобылке! Кто из горцев сядет на кобылку? А этот сел, — видно, нужда заставила. Вот твой храбрец чует кобылку, и как ветер ему в ноздри ударит, он сразу бросается вперед. Потом он ее теряет из виду, успокаивается, — опять она, ее слышит и видит, и опять скачка. Так дело не пойдет… Остановимся. Пусть чудак отъедет подальше…

Кобылка исчезает. Мы одни в пустыне перевального подъема. Петли дороги закручиваются все круче и выше. На одном повороте наверху появляется кобылка. Мой конь делает судорожное движение и рвется вперед. Это просто ни к чему. Я говорю ему, как Юсуф:

— Стой! Так дело не пойдет!

Я выбираю небольшой уступ, с трех сторон обрывы. Я слезаю, перекладываю повод так, чтобы он резал рот вместо мундштука, которого нег, влезаю на коня и резко его останавливаю. Выше меня подымается Юсуф. Он останавливает своего коня и смотрит, что будет.

— Будет представление! — кричу я, приготовившись.

Вверху, высоко над нами, на повороте, показывается кобылка. Мой конь, сдержанный мною, делает свечку. Но кругом обрывы. В ярости он опускается на то же место, где стоял, и наклоняет голову. Я знаю, что сейчас он со всего размаху ударит меня головой. Я отклоняюсь всем корпусом назад и, когда он бьет головой, ударяю мягко кулаком ему меж ушей, и он кричит от бешенства. Снова он крутится на месте, снова хочет ударить меня, но у него ничего не выходит. Так мы боремся между обрывов. Он косится в обрыв своим диким глазом, пена уже висит на трензелях, повод рвет рот, так как я передергиваю его. Наконец кобылка исчезла где-то в высях перевала. Ее больше не видно на поворотах. Я даю коню ход, и он хочет мчаться, но высота берет свое. Подъем крут! Постепенно конь успокаивается, и я вижу, что с каждым часом ему труднее и труднее набирать высоту. У нас нет никаких тяжелых вьюков, но высота уже свыше двух с половиной тысяч метров, и мы видим, что наши скакуны изрядно притомились. Они останавливаются, тяжело дышат, осматриваются, как будто хотят найти возможность сбежать… Но нет! Надо идти вперед.

Они начинают спотыкаться. Мы слезаем и ведем их в поводу. Последняя тысяча метров дается им с непривычки с большим трудом. Они останавливаются и, зло посматривая на нас, стоят, — они устали, им все трудней идти, но выхода нет.

Мы идем рядом с ними и издеваемся над ними как можем. Они, чувствуя, что их самолюбие задето, начинают ускорять шаг, но скоро выдыхаются и опять стоят. Мы подгоняем их, как ишаков, криками и легкими ударами камчи.

Так мы ползем на перевал.

На широкой площадке перевала нет никаких признаков снега, зато вдали мы видим белые пятна на дальних горах, и внизу, под нашими ногами, лежит уже лакистанская земля, родина Юсуфа. Мы вышли на перевал первыми. Наши кони медленно выходят вслед за нами. Им надо дать отдых.

Мы полны сил. Солнце светит, зеленая трава между камней перевала привлекает наших усталых скакунов. Я вижу над самым перевалом хорошую горку, небольшую, но с такими уютными выступами, что мной овладевает неодолимое желание влезть на нее.

— Полезем! — говорю я Юсуфу.

— Полезем, — соглашается он, и мы начинаем легко и быстро подыматься.

У меня на ногах лезгинские шаламы, купленные по дороге, в ауле Аракхул. Они делаются из толстой шерсти, ткутся, как ковер. У них рисунок должен идти по всему верху. У моих узор не кончен. Женщина не хотела продавать, но у нас не было времени искать других. Мы купили недотканные шаламы. Они хорошо держатся на ноге, у них, как у пьекс, загнутый крепкий носок, в них хорошо лазить по скалам.

С вершинки открывается вид на всю долину, хорошо виден подход к перевалу с севера, кругом горы, новое море гор со снежными и голыми вершинами.

Юсуф кричит нечто яростное.

Я смотрю вниз и вижу, что, отдохнув и пасясь на перевале, наши кони, незаметно для себя обойдя всю площадку, повернулись спиной к северу и начинают медленно, жуя травку, спускаться на юг, туда, откуда мы пришли.

Мы скатываемся с горушки с завидной быстротой. Устремляемся вслед за беглецами. Схватив их за повод, мы тащим их снова на перевал и спускаемся с ними на северную сторону.

Тут, у выходящей из камней крохотной речки, на полянке, заваленной остатками древней морены, мы оставляем коней, как в естественном загоне, а сами занимаем такую маленькую полянку меж камней, с которой нам видны и кони и тропа, ведущая на перевал.

— Мы заработали себе обед, — говорит Юсуф, — теперь скоро отсюда не уйдем…

И мы располагаемся на полянке. Юсуф извлекает из недр своего хурджина баранью ногу, из другого — лепешки и большую бутыль с красной, горящей на солнце жидкостью.

— Что это такое? — спрашиваю я.

— Попробуй, потом скажешь, — говорит Юсуф, наливая мне в кружку красного пойла.

— Это водка! — хлебнув, кричу я. — Но почему она красная?

— Я увидел, в Ахтах вишневый сок продавали. Я для красоты влил туда соку. Так лучше идет. И внимания не привлекает.

Мы отдыхаем, едим и пьем. В поле нашего зрения показывается старик на старом-престаром коне, который, как и старик, кашляет и задыхается.

Увидев нас, старик слезает, кряхтя, со своего чудища, отпускает подпруги, пускает коня пастись, сам идет к нам и тяжело садится на камень.

— Саг-ол-сын, — говорит он, — будь здоров!

Мы приветствуем его. Старик видит, что мы едим. Юсуф спрятал за камень водку. Мы предлагаем старику, такому болезненному, слабому, на тонких ногах, баранины и лепешек. Он охотно берет пищу, отрывая маленькие куски мяса, долго жует их, заедает крошечными кусками лепешки. Ему мешает кашель. Наконец, отдышавшись, он говорит, что едет в Ахты — там, говорят, хорошая вода, горячая из земли выходит, можно купаться, говорят, исцеляет. У него общая слабость и кашель, а так ничего еще, он дома работает немного.

Насчет минеральной воды в Ахтах мы можем сообщить, что вода есть, что она, несомненно, принесет ему пользу, но что до Ахтов еще порядочно, а вот — тут Юсуф принимает загадочный вид — у него есть одно лекарство, которое очень помогает во всех болезнях.

— Вот бы мне его, сын мой, — говорит старик, вытирая старым синим платком вспотевшие щеки.

Юсуф достает бутыль с красной водкой, и старик смотрит на бутыль детски ясными глазами. Его бороденка дрожит, он прячет синий платок и вынимает желтый. Этим платком он вытирает рот, как бы приготовляясь к приему чудесного лекарства. Юсуф наливает ему треть кружки и говорит, что надо пить залпом — иначе лекарство не подействует.

Старик выпивает, становится красным, как бутыль, язык его облизывает губы, он возвращает молча пустую кружку, вздрагивает, как будто ему стало холодно, потом на его лице разливается довольство, он оглаживает бородку, как бы переживая происшедшее, и говорит, сплюнув:

— Очень сильное лекарство. Где брал? В Ахтах?

— Там, там, — говорит Юсуф. — Только, отец, надо закусывать хорошо после этого лекарства.

Старик ест жадно, схватив большой кусок баранины. Он сел как-то боком, посматривает на своего коня, на наших жеребцов, бродящих у реки, потом берет кружку и спрашивает Юсуфа:

— Если еще немного этого лекарства, я, пожалуй, очень скоро поправлюсь. Это волшебный огонь. Вот почему оно красное! Дай еще, если тебе жалко больного старика…

— Пей, отец, — говорит Юсуф, наливая еще полкружки.

После этого приема старик повеселел заметно. Он сел, как в молодости, прямо, стал благодарить и рассказывать свою жизнь. Это была обыкновенная жизнь крестьянина-горца с его крошечным полем, с его скудным достатком, с холодом зимой и жаром летом, на голом склоне вон тех гор — он показал куда-то в сторону Чароды. Он говорил — и слезы висели на его ресницах — про то, как болела и умерла жена, какая была болезнь на овец, как град бил в далекие годы не раз все поле. У него мешались времена и люди… Он просил налить ему еще. Теперь он даже как-то стал выше ростом. Когда мы простились с ним, он взгромоздился на своего коня не без нашей помощи и поехал на перевал, оглядываясь и что-то крича нам, размахивая рукой.

Потом из-за перевала донесся хриплый, гортанный голос, который был слышен хорошо, как бы отражаясь от скал.

— Ты слышишь? — сказал Юсуф, собирая вьюк. — Это наш пациент запел! Валлаги, он поет, послушай…

Я прислушался. В самом деле, пел старик, но так как он начал спускаться с перевала, то его песня делалась все неслышнее и наконец стихла.

Мы пошли за конями, чтобы продолжать путь.

После хутора Чара дорога стала оживленней. Попутчиков у нас и встречных путников прибавилось. Проходили ишаки, нагруженные связками хвороста, с глазами усталых философов; медленно тащили длинные бревна лошади, караван которых растянулся до самого перевала. Это везли столбы для будущей телефонной линии в Казикумухском районе.

К нам присоединялись всадники и пешеходы. Какое-то время они ехали и шли рядом, расспрашивали о новостях, сами рассказывали о своем житье-бытье, потом свертывали в сторону, подымаясь в горы, к своим дальним селениям.

Но один горский мужичок, присоединившийся к нам на очередном привале, был необычайно разговорчивый человек. Выпив нашей водки и поев вдоволь баранины, он так расчувствовался, что начал приглашать нас в гости к себе домой.

Он так хвастал своим хозяйством, своим домом, так обещал нам пировать с нами целый день, чтобы ответить на наше угощение, но Юсуф посматривал на него своими насмешливыми глазами с такой выразительностью, что мне стало ясно — он готовится проучить хвастуна.

Мы ехали втроем, и Юсуф сказал небрежно:

— Посмотри на него и запиши в своей книжке, что среди земляков Юсуфа, ученого-горца, встречаются и простые хвастунишки, над которыми не грех посмеяться. Какой он богач, посмотри на него!..

И действительно, на маленькой лошадке сидел на рваном седле небольшого роста, узкоплечий, в заплатанном-перезаплатанном чекмене, потерявшем счет годам, горец с худым, землистым лицом, в полысевшей шапке, истертых чарыках, в лоснящихся, потертых штанах.

— Мы согласны ехать к тебе в гости, — сказал ему Юсуф. — Хоть это нам и не по пути, но ради друга чего не сделаешь.

Горец горячо поблагодарил за высокую честь, а Юсуф, восхваляя великодушие нашего будущего хозяина, расспрашивал его о семействе, о хозяйстве, о его доходах. Горец отвечал бодро и охотно поддерживал беседу, но через несколько часов пути он заметно сник.

— Поедем к нему, посмотрим, как он будет изворачиваться, как ему всыплет жена, что он привел гостей, — валлаги, целое представление! Далеко ли еще ехать? — спросил он нашего спутника.

Явно потерявший уверенность, горец показал куда-то вверх, и Юсуф спросил:

— Вон за то облако или пониже?

Облака стелились по горе, и горец, не поняв усмешки Юсуфа, сказал грустно:

— Вон за то длинное и чуть правее, где похожее на лошадь…

— Эге, — сказал Юсуф, — что-то ты, брат, загрустил! На самом небе живешь. Туда добираться нелегко…

— Какое легко, — отвечал охотно горец, — там и дороги нет, по голому камню очень плохая дорога, мне даже стыдно, что такая дорога… А потом я вспомнил…

— Что ты вспомнил?..

— Вспомнил, что жена у меня больная женщина, у нее бывают припадки, не знаю с чего, и они повторяются два-три раза в месяц. Она становится очень злой, это внутри ее болезнь, наверно, мучит, и она такая тогда, что хоть из дому уходи. Я подсчитал, как раз это время подошло — припадку быть… Это меня тревожит…

— Может, мы найдем средство ее полечить, — сказал Юсуф.

— Да, я забыл, что сын ушел на ярмарку в Кази-Кумух. В доме нет припасов таких, какие я хотел иметь для вас, дорогие гости. Сын не успеет вернуться с ярмарки. Как быть?

— А как у тебя с крышей? — спросил Юсуф.

— Ты, брат, видишь, как святой! — воскликнул горец. — Крыша протекает так, что иной раз в комнате спать нельзя даже…

— Ну, ничего, — сказал Юсуф, — мы можем на бурках на дворе спать…

Какое-то время ехали молча. У моста мы встретили целый караван ишаков, везших большие, красивые, глянцевитые коричневые кувшины.

— Смотри, — сказал Юсуф, — это наши балхарские женщины делают. У них своя артель. А что, наш приятель, ты совсем сдал, даже похудел? Здесь, что ли, сворачивать к тебе? Ты говорил, у речки…

— Здесь! — отвечал горец. — Только я забыл, что из-за дождей по верхней дороге обвалы и там не проехать. Надо объезд делать… Завтра приедем…

— Ну что ж, гость — раб хозяина, — сказал, захохотав Юсуф, — поехали!

И мы, к ужасу горца, полезли на крутую тропу и прошли по ней с полверсты.

Видя, что горец сидит в седле совсем понурый и молчаливый, Юсуф остановил коня.

— Слушай, друг, — сказал он громко, — я охотно поехал бы к тебе, но вдруг вспомнил, что у меня дома неотложное дело. Ко мне приедут по этому делу товарищи из Махачкалы. Их нельзя заставлять ждать. Я совсем забыл. Хорошо, брат, — он показал на меня, — напомнил, спасибо ему. Иди один! Другой раз приедем обязательно. Мы теперь путь знаем! Вон за тем облаком!.. — он показал на небо.

— Нет, чуть правее, — сказал горец, еще не веря, что он спасся от большой семейной неприятности.

Он стал так благодарить за дружбу и так жалеть, что мы не можем быть у него в гостях, что доставил Юсуфу истинное удовольствие.

Мы расстались с горцем, который бодро погнал своего задрипанного коня в гору, а сами вернулись на дорогу к мосту.

— Я хотел, знаешь, наказать его — поехать к нему, но потом подумал: зачем обижать человека, ставить в дурацкое положение? И так ему невесело живется, одни лохмотья. А дома пусто. А теперь он едет веселый, дома расскажет, как с нами странствовал, как кутил, — врать будет три дня. И ему хорошо, и тем, кто слушает, интересно…

Мы были уже в стране лаков, которых не помню кто назвал гасконцами Дагестана. В ней много гор, мало пастбищ. Лакские пастухи должны были уходить далеко от своих мест, чтобы найти прокорм своим отарам овец. Вдореволюционные времена лаки в большинстве уходили в города и особенно в Баку, чтобы найти заработок. Пестрота профессий, которыми занимались местные жители, была необычайной: от канатоходцев и силачей до сапожников, от лудильщиков до суконщиков, от кузнецов до ювелиров.

За Хосреком нас нагнал необычный всадник. Мы видели его в Катрухе, но он остался там и только сейчас, нагнав нас, решил продолжать путь с нами. Это был ашуг, называвший себя Искандером. «Человек поэтической и несчастной жизни», — так отрекомендовался он нам в Катрухе.

— Поэт родится и умирает несчастным, — сказал он. — Если он не сумеет преодолевать несчастья, он недостоин именоваться ашугом. Я рано начал слагать песни, как все ашуги, я состязался с другими в молодости и отбирал от них кумузы. Они бежали с позором с этих состязаний. Я жил хорошо, не буду скрывать. Меня знали даже в Азербайджане. Я немолодой человек, но песня не стареет. Я могу повеселить молодых, дым коромыслом будет, я разбужу молодое чувство в старых, кровь заиграет, как спою им, я утешаю старцев старинными песнями, где сражаются и умирают удалые люди старых времен. Я все могу. Я могу рассказать такой анекдот, что мертвый встанет на минутку. Но это все, конечно, сегодня не так, как было. Что я сейчас? Кто я сейчас? Я бродяга, вот лошадь, вот бурка, вот кумуз, вот пустой хурджин, и только сердце и память полны песен. Я уезжал по делам в Азербайджан. Вернулся — все отобрали, дом отобрали, лучшую лошадь увели, жена умерла. Говорят, ты кулак, меня раскулачили. Стада нет, лошадей нет, дома нет. Что делать? Я взял дочерей, отвез их тетке в Кубу и стал бродягой. Люди не верят — смеются: ашуг Искандер попал в кулаки. Искал объяснений. Говорят: богач, кулак! Делиться надо с народом тем, что нажил. А! Я — бродяга. Плох ашуг, который не стал выше несчастья. Еду в Кази-Кумух, сказали: видели, там на базаре продают мою любимую лошадь. Поеду за ней… А по дороге разве нет людей, нет аулов, разве не любят песни? Всюду будет ничего, ашуг Искандер не пропадет…

Он был неопределенных лет, что-то властное было в его ястребином лице, в серых пронзительных глазах, в глухом голосе, каким он пел множество песен, хранившихся в его удивительной памяти. Статный, в ловко сидевшей на нем старой, но чистой и опрятной одежде, на коне тоже не первой молодости, но сильном, похожем на туркменского карабаира, ашуг ехал, привлекая внимание встречных. И он охотно заговаривал с людьми, всегда находил шутку, всегда производил впечатление. Было ясно, что такой человек всегда будет желанным гостем в любом селении, куда приедет, и всюду ему обеспечен хороший прием. Он справлялся по дороге, где играют свадьбу, где похороны, где просто гулянье, где живут люди, которые не прочь повеселиться, и все это находилось, и всюду ашуг входил в дом то с озорным криком, то с почтительной улыбкой, то грустный и сосредоточенный перед лицом смерти.

Его слушали затаив дыхание, угощали обильно, стлали хорошую постель, дарили деньги и подарки.

Когда я спросил Юсуфа, много ли поэтов в его родной местности, он сказал, широко обведя рукой полукруг гор: посмотри, в каждом ауле, в каждом — литератор (он так и сказал «литератор»), в одном — даже двое, в другом — уже старый, в третьем — завтра родится. И все поэты…

— А это? — спросил я, показывая на нашего спутника.

— Это совсем другое, это ашуг! — Юсуф засмеялся простодушно. — Это уже старина. Это вчерашний день. Привидение прошлых времен. Наследие…

И действительно, мне иногда казалось, что перед нами ожило воспоминание, и так странно было видеть ашуга скачущим рядом, как если бы это скакал один из мюридов Шамиля или персонаж из романов Марлинского.

В Кули мы ночуем у бывшего лудильщика, старого, ворчливого человека. Он пасет овец кулинского колхоза. Возвращаясь в свой дом, он предается воспоминаниям о том времени, когда он жил в Баку и работал в одной артели. Артель закрыли, в городе ему нечего было больше делать. Он вернулся в горы, и так как по сельскому хозяйству он ничего делать не может, то ему предложили пойти в простые пастухи, чтобы оправдать свое существование в колхозе.

Мы сидим в комнате, освещенной керосиновой тусклой лампой. Комната полна городских вещей: граммофон, часы с кукушкой, стоит пыльная швейная машина, на стене висят бакинские виды — олеографии, привлекшие сердце хозяина неестественно яркими красками моря, города, гор. Хозяин открывает шкаф и горестно держит дверцы настежь, чтобы мы могли рассмотреть, что он хочет нам показать.

Но так как в шкафу много всякого старого платья, то он снимает с вешалки и выносит под лампу темно-синий городской костюм, отутюженный и хорошей сохранности, — пиджак, жилетку, брюки. Он показывает их отдельно и, грустно причмокивая, смотрит на них восторженно-грустным взглядом.

— Вот, — говорит он, — когда-то ходил в нем, а теперь куда я в нем пойду — овец пасти? Чтобы грязный козел забодал мне этот пиджак? Какой город Баку! Я ходил как царь, а теперь я пастух. Мне даже снятся овцы, что они бегут в реку с обрыва! Хороший сон, а? А я отвечай за них! А, спой, ашуг, что-нибудь для души!..

Ашуг понимающе смотрит, как убирается обратно пиджак, и жилетка, и брюки. Потом хозяин наливает нам по стакану водки и, выпив, крякнув, кладет руки на стол и молча глядит на нас, почему-то напоминая маленького мокрого тюленя с круглыми глазками.

— Ты споешь свою песню? — спрашивает хозяин.

В дверях стоит жена его, тихая женщина, старая и худая, за ней видны два подростка, жадно смотрящие на нас.

— Я пою старые песни, — говорит ашуг, берет кумуз, и в тихую комнату врывается его пронзительный, резкий вопль, который сменяется какими-то рыдающими звуками, потом становится грустно-плавным. Он поет с закрытыми глазами, и струны кумуза звучат, поют, как поют провода под ветром; все невольно замолкают. Что же поется в старой песне? Поется про какую-то обиду, неясную, затаенную:

«Одна лошадь осталась и скучает на конюшне без товарища. Распрягся теперь плуг мой, оборвалось маленькое счастье бедняка. Не пойму, за что мне взяться, не подсказывает исхода мой ум темный. Не знаю я, как быть. Кому сказать? Где искать защиты?»

Он кончил петь, вздыхает хозяин, жена вносит закуски, дети теперь встают сзади отца.

— Я пел песню Исаака Саламова из Аксая, — говорит ашуг Искандер, — это он сочинил, когда без его ведома родственник шейха кулак-торговец ездил на его лошади, напоил ее после скачки, и она издохла…

Мы едим скромный ужин, приложив к хозяйскому угощению остатки нашей бараньей ноги и остатки красной нашей водки. Хозяин говорит:

— Юсуф, когда я буду носить этот костюм, как в Баку, здесь, дома, ты можешь сказать мне?..

— Могу, — говорит Юсуф, обгладывая баранью кость, — ты видел, как мимо тащат через перевал бревна, лошади по одному тащат?

— Видел, — говорит хозяин, — для чего тащат, не знаю…

— Чтобы была телефонная линия у нас в Лакистане еще одна, чтобы можно было говорить с Махачкалой. Люди трудятся для будущего. Знаешь, сколько стоит каждый столб, — четыреста рублей кубометр, а проволоки нет…

— Проволоки в Рутуле нет, — говорит ашуг, — надо издалека везти.

— Вот видишь, еще дальше надо везти. Еще расходы. Знаешь, как сделали в одном месте, не буду срамить товарищей, называть. Сделали себе линию, а проволоки нет. Написали друзьям, родным в Баку, в Киев, в Тбилиси, всюду написали. Доставайте проволоку. И прислали, валлаги, отовсюду проволоку. И линия заработала. А потом оказалось, что они срезали провода под Баку и под Киевом и даже под Москвой и прислали. Можно так делать? Нельзя! Значит, надо своим трудом доставать…

— Лаки — народ хитрый, они все могут, — смеется хозяин. — Они хотят жить как люди. Я хочу жить в Кули, как в городе…

— Будешь жить, — говорит Юсуф, — будут дороги, будут машины, будут телефон, электричество. Не узнаешь Кули, скажешь: стар — помирать не хочу, еще поживу… Ты знаешь новые песни, Искандер?..

— Не знаю новых, но есть старые всегда новые. Хочешь разгульную, в молодости моей еще пели…

И он поет, откинув голову, прерывая смехом куплеты, кумуз прыгает у него в руках, точно хочет прорваться в пьяный танец, хозяин-лудильщик тихо смеется в руку, подростки испуганно прижались друг к другу. Юсуф довольно фыркает, говорит мне:

— Это трудно перевести, это не похабно, но близко к тому… Здорово, по-мужицки, вот ашуг чертов!..

Уже висит ночь над утихшим аулом, когда мы отправляемся спать кто куда. Я иду на крышу хозяйского дома, где мне приготовлена постель, закутываюсь в бурку, гляжу на большие звезды, висящие прямо надо мной, лежу, вспоминая длинный странный день, потом мои мысли смешиваются, и я закрываюсь буркой с головой…

…Второй день я уже живу в ауле Шовкра, в доме Юсуфа. Я гуляю по улицам, сижу у реки, клокочущей в широком каньоне, подымаюсь выше аула, чтобы видеть его весь целиком.

Юсуф наслаждается домашней жизнью, он возится с детьми, совещается по хозяйству, выслушивает жену, житейски мудрую, добрую женщину — Екатерину Измайловну, беседует с друзьями, знакомит меня со своими близкими и с жителями аула. Я уже познакомился с дедом, почтенным Нажмутдином, и сестрой Зулейхат, и с тетей Куту. Юсуф говорит, показывая в разные стороны:

— Каждый аул у нас, знаешь, живет по-своему, в каждом свое мастерство. Мы в Шовкра все сапожники, в Кумухе, в Хурукре — замечательно делают медную посуду, в Унчугатле — седла превосходные, в Вачи, что вчера проезжали, — газыри для черкесок, в Цовкра — мастера делать белые, серые сукна, лудильщики, кузнецы, слесари — повсюду их селения тут в окружности: и в Ханаре, и в Табаклу, и в Убре. — Он вдруг хохочет: — В этой Убре, знаешь, при Абу Муслиме арабы поставили им выбор: или голова долой, или принимай мусульманство. Они говорят: «Через две недели примем». — «Почему через две?» — «Потому, говорят, что мы любим маринованные свиные головы. Они у нас еще не кончились, мы поднажмем и в две недели все съедим, а потом уже есть не будем, раз запрещает мусульманство есть свиное мясо…» Лаки всегда найдутся…

Юсуф тут же подводит ко мне широкоплечего человека, который похож на украинца; он брит, сед, у него свисающие большие усы.

— Знаешь, какой это человек, — говорит Юсуф, — его за кровную месть при царе сослали в Катрух, там он женился, теперь вернулся, был партизаном. Он у нас знатный человек — садовод. Целый массив в ауле разведем, затем чтобы не уходили люди в Москву, в Баку. Знаешь, что с ним было? Обязательно запиши в свою книжку. Он шел ранней весной в горах — медведя встретил. Медведь дороги не уступает, лезет в драку; начали драться. Он сбросил медведя в пропасть, медведь ему здорово руку ободрал, до сих пор рука плохо действует…

Широкоплечий садовод сменяется охотником, пришедшим в Шовкра с дальних гор. Когда-то они охотились с Юсуфом на туров. Охотник был на ярмарке в Кумухе, говорит: «Ухожу домой, наверх. Не могу у вас дышать: воздух не тот — точно год в тюрьме провел».

— Вот какие здесь люди! — восторженно говорит Юсуф, подымая на руки сына и качая его.

Когда маленький мальчик побежал в дом, он, глядя ему вслед, рассказывает:

— Понимаешь, он долго жил в Махачкале, совсем по-лакски не говорил, растет, с мальчиками играет в ауле, а не говорит; они стали над ним смеяться, издеваться, дразнить; он плакал, убегал, что поделаешь, а в этом году, когда мальчики опять начали его дразнить, он весь стал красным, что-то про себя шептал, шептал, и вдруг как начал их по-лакски ругать и уже не может остановиться. Он, наверное, несколько минут по-лакски их отчитывал, они рты разинули и не могли ничего ответить. Потом его спрашивают: «Как же это так произошло, что ты ни разу не отвечал, не понимал и вдруг заговорил?» А он объясняет, что он давно уже много слов знает и хотел вот-вот заговорить, да боялся, что еще неуверенно будет говорить. А тут, как довели его насмешками, он решился и с тех пор говорит по-лакски все лучше и лучше…

Я уже знаю, как живут лаки, какие у них дома, что они едят. Мужчин в ауле как-то не видно. Зато много женщин и детей. Женщины работают все время и в поле, и дома. Они не садятся есть и пить с мужчинами. Их приглашают петь, они поют как бы стыдясь, закрываясь блюдом. Они надевают лучшее платье, когда идут на речку за водой. Свадьба и вода — вот развлечения. Они выносливы и могут трудиться без отдыха.

Раз утром, когда мы сидели с Юсуфом перед домом, к нам подошла женщина с приятными чертами лица, немного усталыми глазами, со скромными движениями. На плечи был накинут черный с желтым платок. В руке у нее была пустая плетенка. Она остановилась против Юсуфа и, осмотрев его внимательно, что-то сказала ему такое, что он почесал себе затылок и перевел мне:

— Знаешь, что она сказала мне сейчас: «Ах, умри твоя мать, какой ты красивый, сделай мне ребенка, подари мне дочку…»

Я смотрел на женщину и видел, что она серьезно и как-то загадочно смотрит на Юсуфа, теребя платок свободной рукой, зажав другой плетенку. Она ожидала ответа и, услышав его, постояла, подумала, поклонилась, странно засмеялась и пошла прочь.

— Что это такое? — спросил я. — Кто эта женщина?

— Это, знаешь, несчастная женщина, бездетная сейчас, у нее мужа убили в партизанах, дочка маленькая умерла, она немного в голове пошатнулась. Живет тем, что кизяк складывает на крышах, надо уметь его красиво складывать, она умеет, добрая женщина, ее все любят. Тут недавно автомобиль недалеко в речку упал. Авария. Кто ехал — один погиб, другой поломался, женщина там была — из реки вытащили, пострадала тоже. А с ними была девочка. Пропала бесследно. Думали, в реке утонула. Но один человек клялся, что девочку выбросила мать из машины и он ее подобрал. Маленькая совсем и целая, а вот пропала. Искали, искали — не нашли. А потом оказывается, эта женщина девочку утащила к себе и ходит счастливая. Ну, когда отобрали у нее девочку, она чуть с ума не сошла. Вот видишь, что говорит. Жалко ее, хороший человек…

— Ну, так подари ей дочку! — говорю я.

— Да, а что моя Екатерина Измайловна скажет? — серьезно ответил он. — Она у меня знаешь какая строгая…

Ашуг Искандер сходил в Кази-Кумух, нашел своего коня, купил его. «Я поцеловал его в лоб и поцеловал между глаз», — говорит он. Он протягивает чурек.

— Ешь, это из Кази-Кумуха. Чурек с мятой и с салом. Женщины — это самые сластолюбивые создания. Ведь они же выдумали, что чурек с мятой должны есть только женщины. На, попробуй! Это очень вкусно…

Я попробовал и нашел, что есть вещи повкуснее, тем более что я не люблю мяты. Искандер в новой суконной черкеске, на нем черная папаха, суконные шаровары, ярко начищенные сапоги. Входя вечером в дом Юсуфа на званый ужин, он останавливается перед входом и говорит с торжественностью:

— О дом, да не войдет в тебя печаль и да не играет судьба с жильцом твоим! Как ты уютен для каждого гостя, когда странник нуждается в отдыхе!

Мы едим замечательный хинкал, шашлык, копченую баранину, суп с рисом и чечевицей, пироги с сыром, вареники из крапивы. Крапиву крошат ножом, посыпают солью, мешают куски старого бараньего сала, яйца; тесто для этого приготовляется только из пшеничной муки.

Среди гостей сидит комсомолец, в свитере, в чарыках, в толстых носках, подвязанных голубой тесемкой, в серых штанах. Он не может пить бузу, мало ест, с легким недоверием слушает ашуга; он говорит резко, что хотя он повредил глаза усиленным чтением, но что надо всем учиться, завоевывать знания и кончать с невежеством.

— Мы побили Чувашию по строительству дорог, у них земля, песок, у нас камень, гранит, шифер, а мы взяли всесоюзное знамя. Лакский район — лучший район Дагестана, — говорит он нарочито громко, — у нас двадцать четыре школы в районе — у кого столько? Мы собрали деньги на машины — и у нас собственные машины есть, мы сделали дороги, племенной совхоз, заложили сады…

— «Если умрешь от чистой любви, то попадешь в рай», — запевает ашуг.

— Я за это, — говорит комсомолец, — нельзя отменять старые церемонии свадьбы. Как молодости отменить веселье? Ашуг прав: любовь еще живет на свете…

— Я спою для молодости, — говорит ашуг, берет кумуз, глотает перед этим добрый глоток бузы и поет песню о шайтане и горце, как они уговорились, что горец пронесет шайтана по горе, горец обманул шайтана, и шайтану пришлось нести горца до вершины.

Ашуг спел лихо, все смеялись тому, как горец одурачил шайтана. За столом сидели долго и разошлись поздно…

Когда все разошлись, мы остались с Юсуфом.

— Скажи мне, пожалуйста, — сказал он, — может быть поэтом человек, никогда в жизни не писавший стихов?

— Может, — отвечал я, — еще Пушкин сказал, что среди нас есть Гёте, не написавший ни одного стихотворения.

— Но как ты это понимаешь сам?

— Я понимаю так, что все, что связано с поэтическим ощущением, все это есть у человека, но он только не закрепляет этого ощущения, не записывает это короткими строчками. Кроме того, такой человек и в жизни руководствуется поэтическими движениями…

— Ну, тогда я тебе покажу завтра такого поэта.

— Мы куда-нибудь поедем?

— Зачем? Он тут, под боком, — сказал Юсуф, — пойдем к нему утром.

Человек, о котором мне говорил Юсуф как о поэте в душе, оказывается, был муллой, он обучался в молодости корану в Аварии, вернулся в Шовкра и стал таким пламенным проповедником, что его проповеди собирали множество людей. Издалека приходили мужчины и женщины, чтобы послушать муллу, наставляющего в вере.

Аул шумел о его изумительных толкованиях корана. В мечети порой не было места, и пришедшие становились под окнами и толпились у входа. Слава о новом глашатае истины долетела до Хунзаха и Чоха, и местные духовные власти решили послать специальных послов, чтобы они сообщили, исследовав на месте, в чем заключается сила этого муллы, по речам которого народ просто сходит с ума. Есть ли это новый подъем мусульманской веры или что другое? Никогда не было такого интереса к вопросам корана, как теперь, когда этот молодой мулла начал свои проповеди.

Посланцы пришли, притворившись простыми пилигримами, в крестьянской одежде, с палками, как настоящие ходоки, жаждущие припасть к источнику веры. Но то, что они услышали, их так поразило, что они, не веря своим ушам, пришли и другой и третий раз, и только после этого им открылось неистовое, вопиющее, преступное, вольнодумное осквернение истинной веры.

Вместо сурового, порой мрачного, освещенного фанатизмом, требовательного и строгого учения пророка перед верующими превозносилось нечто ошеломляющее своей противоположностью. Это была смесь эпикурейства с его сознательным стремлением человека к счастью и гедонизма, порожденного еще в древности киренской философской школой, которая считала, что высшая цель жизни и высшее благо — наслаждение.

Молодой мулла строил все свои эпикурейско-гедонистские проповеди, к ужасу посланцев, на самом коране, толкуя его суры в таком духе простых житейских истин, что необыкновенно истолкованный коран потрясал воображение людей и очень им нравился, потому что был земным, домашним, и славословящим жизнь человека, и вполне его устраивающим.

Посланцы побоялись вызывать муллу на спор перед народом, чтобы обличить его немедленно, но они удалились так же незаметно, как пришли, и рысью помчались в Хунзах и Чох, чтобы поднять там все грозные силы против еретика и безумца.

Но духовные лица высшего ранга, собравшись на совещание и обсудив положение, подошли к этому странному случаю с другой и неожиданной стороны. Они верно решили, что преследование духовное повлечет смущение верующих, темных, простых сердец, которых покоряет красноречие врага пророка. Он сам может в слепоте и гордыне своей не покориться и тем вызовет еще большее волнение в умах, которое может привести к своеобразному восстанию в горах. Поэтому они адресовались к светским властям, доказав им, что проповедь муллы подрывает основы не только веры, но и властей вообще, что это может послужить к образованию нового революционного мюридизма, а там и бог весть куда заведет горцев. Это было убедительно. Мулла был арестован и сослан в Сибирь, лишенный права отправлять службу.

Так, удаляя в далекие, глухие края своего врага, господа из высшего духовенства думали, что они навсегда от него избавились. Но вихрь революции, переместивший все в горах, принес этого мятежника из Сибири в родные края. Мулла ходил теперь уже в красных, проповедовал большевизм и как философ смотрел на свою необыкновенную эпопею. Он уже был стар, но так же жизнерадостен, как и в те времена, когда он проповедовал радость жизни.

Когда мы пришли к нему с Юсуфом, он сидел в холодке на площадке перед домом и играл в шашки. Шашки были своеобразные. На старой, потрескавшейся, полинялой доске, где белые квадраты стали серыми, а черные побелели, были расставлены какие-то деревянные фигурки, изображавшие не то каких-то фантастических животных, не то просто маленьких уродливых человечков. Два старика сидели друг против друга, похожие, как братья. Они долго думали перед тем, как сделать новый ход.

Прерывать игру их было неудобно. Мы сели напротив на бревно и стали дожидаться терпеливо конца игры.

Только с первого раза можно было сказать, что они похожи друг на друга. На самом деле сходства было мало. Правда, они были одного приблизительно роста. Мулла имел небольшую, аккуратную бороду, которая, как белая пена, облегала его щеки и подбородок. Настолько резко по-молодому была блестяща, без морщин кожа его лица, что эта борода казалась бутафорской, приклеенной.

Глаза у него были большие, глубоко запрятанные, брови ровные, как подстриженные. Сосед же, глубокий старик, отнюдь не заботился о своем виде. Борода его падала космами, и в ее серой седине сквозили рыжие и местами даже темные волосы. Когда-то он, по-видимому, красил ее хной, потом бросил, но какая-то красноватая пыль еще покрывала его бороду. Насколько лицо муллы было гладким, настолько лоб, щеки, подбородок этого старца были просто иссечены морщинами, глубокими и широкими.

Но взгляд его был удивительно спокойный, в то время как мулла то смотрел лукаво, то рассерженно, то прятал волнение, как будто начинал думать о чем-то далеком, и потом снова настораживался. Одеты они были, как два старых крестьянина, — просто и чисто. Да они оба и занимались нехитрым крестьянским делом до последних лет. Пока они играли, медленно передвигая только им понятные фигурки, Юсуф рассказал мне про второго старика. Это был участник восстания 1877 года, центром которого был аул Согратль. Когда сдался Шамиль, ему было четыре года. Сын его был участником гражданской войны, храбрый командир, начальник пулеметной команды. Пошел воевать за свободу по стопам отца. Погиб в бою. Старик сейчас бросил работать — ему под восемьдесят. Он играет в шашки, целый день сидит со стариками, греется на солнце. Думает, что все хорошо помнит, поэтому не сомневается в том, о чем рассказывает, но в рассказах уже начинает путаться, незаметно для самого себя повторяться, пропускать главное — память уже не та.

Так мы сидели и беседовали, пока мулла не отодвинул доску, не встал с достоинством. Побежденный его противник поднялся тоже, но после некоторого промедления, как будто он еще сомневался в том, что партия уже окончена и не он выиграл.

Поздоровавшись с нами, они сели рядом на бревна.

— Как идет жизнь? — спросил Юсуф участника давнего восстания.

Старец посмотрел на горы своим спокойным, мечтательным глазом, сказал не торопясь:

— Жизнь идет, как круглое колесо по хорошей дороге, вниз…

Мулла начал расспрашивать о Москве, о Ленинграде, о столичных новостях. И только когда древний повстанец ушел, тяжело опираясь на толстую суковатую палку, мы могли начать с муллой подробный разговор по интересовавшему нас вопросу.

Он сразу принял серьезный вид, но глаза его были полны хитрой усмешки, как будто он рассказывал сказку — и веселую и страшноватую.

— Господь поставил скалы, чтобы научить людей строить стены, так говорят старики, — сказал он с таким молодым задором, как будто сам не был стариком, и эти слова у него звучали вроде запевки. — Когда я вырос в этих краях и посмотрел вокруг на жизнь, то я как бы прозрел, и такой тяжелой, несправедливой, страшной даже показалась мне жизнь, что я начал входить в коран как в прибежище для ума и сердца. И мне показалось, что эта великая книга говорит о двух путях. Один — это тот, что избрал в свое время Шамиль. Это проповедь истины мечом и кровью. Но этот путь меня не привлекал. А другой путь, не требовавший гибели всего живого, наоборот, украшал жизнь и давал человеку радость жизни, даже когда он жил в самых нищих, в самых жалких условиях. Зачем отчаиваться, говорил я. Послушаем нашего великого пророка. Во имя бога милостивого и милосердного, что говорит пророк? Пророк говорит: «Больше всего на свете я люблю женщин, и ничто не утешает так мою душу, как молитва».

Я повторял только то, что он говорил. Но я это рассказывал им с добавлениями. Как сказано в коране о женщинах: «Одной по своему выбору ты можешь подать надежду, другую же, если тебе будет угодно, ты можешь взять к себе на ложе, а также и ту, к которой ты снова почувствуешь влечение, после того как ею уже пренебрег. И тебе не будет поставлено в вину, если ты так поступишь. Таким образом легче будет утешить их. Пусть они не печалятся, пусть довольствуются тем, что ты им даешь…»

Разве простому человеку любовь не открывает ворот радости? Даже нищий горец может быть богатым любовью. Я не учил их преступлению, я говорил с ними, чтобы в их домах им стало теплее.

Посмотрите, пройдите по горам, что за песни поют сегодня. Поют Махмуда, потому что он говорит о любви и о женщине, потому что пришли новые времена. А тогда люди, ждавшие доброго слова о своей нищей жизни, не имели его, и я давал им его щедро.

Я знал, что в горести и в радости они пьют, и пьют сильно, так пейте для забвения горестей и приветствуйте радость, ведь сказано пророком: «О вы, верующие! Никогда не молитесь в опьянении: подождите, пока не будете понимать слов, которые произносите». Правильно же я говорил им, что пьяным не надо приходить в мечеть, выпил — и отдыхай дома, а когда ты встанешь и начнешь понимать сам, что ты говоришь, тогда иди и молись.

Я видел, как они питаются, как мало, как плохо едят и как хотели бы есть, как наибы и муллы, стражники и муталимы, как они одеты в старые, поношенные черкески, в рваные рубашки, стоптанные чарыки, а разве им не пристало носить на своих плечах то, что носят люди в городах, разве девушке гор не пойдет новое платье, а ее молодцу — новая бурка? Разве не сказано в коране: «Скажи им: кто может помешать вам украшаться нарядами, которые господь производит для своих служителей, и вкушать восхитительные яства, которые он вам дарует».

А это ведь помещено в суре, которая называется Эль-Араф, что означает место между адом и раем, видное и из рая и из ада, значит, оно принадлежит жизни.

Ведь люди живут только раз. И они уйдут с земли, голодные, раздетые, несчастные, и не избегнут той минуты, что предстанут перед главным судьей, как сказано в святой книге: «Ко мне они возвратятся и мне обязаны будут дать отчет».

Я говорил им стихами, сурами корана и звал их к лучшей жизни, чтобы они стали как все люди, и пили, и ели, и любили друг друга, но меня обвинили, что я подымаю их против властей и духовных, против царя, и сослали в Сибирь. Но, я скажу вам, они ошиблись, думая, что они победили меня. Я расскажу вам одну историю, которую в Сибири я узнал от одного тоже туда сосланного азиатского человека. Как раз вы узнаете, как опасно спорить с человеком лучшего знания. Был когда-то в Азии, на берегу Амударьи, большой город Термез, он, кажется, и сейчас есть, но не такой большой. У падишаха этого города было сорок дочерей-девушек. Жил падишах, правил, не знал забот, но однажды пришел в город мудрец из Индии, святой человек. Он спорил с муллами падишаха и победил их, потому что он знал коран и инжиль — евангелие — лучше их всех. Они побежали к падишаху и говорили, что этот святой поносит веру и надо его убить. И падишах велел сжечь его и пепел бросить в реку. Так и сделали. А река принесла тот пепел туда, где купались сорок дочерей падишаха — сорок девушек. Им было очень жарко, они купались и пили воду и проглотили с водой пепел святого. И совершилось чудо. Все девушки стали беременными. Падишах увидел это, страшно разгневался, сделал большую крепость и посадил их за ее стены. Через девять месяцев все девушки родили сорок мальчиков. От этих мальчиков, когда они выросли, пошел узбекский род кырк-кыз, что значит — сорок девушек. Это место и сейчас есть около Термеза и называется Кырк-кыз и сегодня… Вот как опасно спорить с человеком большого знания. А кто оказался прав? Где эти цари, муллы, наибы, где они? А я снова дома, среди народа, и он живет свободный, и любит свободных, и родит свободных. А что делать с прошлым, что осталось еще, куда его деть, — не так просто сказать мне. Но я тоже слышал один рассказ, но уже не там, в Сибири, а в Азербайджане, в месте, где рядом Иран. И там есть город Тавриз. Народ ненавидел одного мирпенджа — это большой такой генерал, — про него говорили, что он высасывает все соки, человеку оставляет только кожу и кости. Все деньги же тратит на кутежи. Проститутки, кутилы, игроки, грабители, как он сам, — его друзья. Так он жил, и никто не мог ничего с ним сделать. Это, слушай, было в 1904 году. Этот мирпендж помер. И вот никто не пришел на его похороны. Все, кто с ним кутил, разбежались, жена должна была на базаре умолять амбалов, чтобы нести тело на кладбище. Амбалы отказались, никаких денег не взяли. Три дня искали людей, и никто не соглашался нести это тело и опускать в могилу. Возили его останки с кладбища на кладбище, — никто не допустил положить его среди своих покойников.

Тогда свезли его на помойную яму далеко за городом… И так, чтобы никто не знал. Так я тебе скажу, — прошлое, как этого мирпенджа, надо везти на помойную яму и бросить в самую глубокую дыру. А люди будут жить настоящим и будущим. Нам не надо больше, скажу тебе, ни дворцов, ни мечетей… Вот теперь я все сказал. И вот идет мой друг — хочет еще сыграть, обыграть меня! Я пока попрощаюсь с вами…

Он встал навстречу древнему повстанцу, и они снова положили между собой ветхую, выщербленную временем доску с потускневшими квадратами и расставили свои причудливые фигуры.

— Вот ты теперь скажи мне, — спросил Юсуф, — разве он не поэт? Посмотри, как он говорит. А можешь представить себе, как он проповедовал коран, когда был молод! Валлаги, почему я не слышал его тогда! Не отвечай мне: я сам знаю, что он поэт, стих внутри него!

…Была пятая ночь полнолуния. Аул Шовкра погрузился в покой и сон. Кое-где тускло краснел свет в дальних домах по горе. Как из глубины колодца, доносился глухой стук копыт. Какой-то запоздавший горец спешил домой, подгоняя уставшего коня. Мы с Юсуфом были сегодня сами в отлучке, мы сдавали в Гунибе наших молодецких коней. На дворе дома отдыха, перед белыми стенами бывшего дворца, погарцевали на них последний раз, простились потом с ними, даже жалко стало расставаться, потом пошли по знакомым и вернулись на попутном грузовике домой только к ночи.

Юсуф решил спать на крыше. Мы сидели на постелях из пестрого шерстяного паласа, на толстых одеялах, курили и смотрели, как развертывается лунная полночь во всей своей роскоши над древней каменной землей. Весь мир был точно осыпан мелкой звездной пылью. Все вокруг светилось. То белая стена выходила из темноты, то на крышах вспыхивали всевозможных цветов огоньки, точно загорались и излучали свой магический свет мелкие камешки, то начинала светлеть дальняя дорога, то совсем рядом какой-то забытый на соседней крыше тазик или просто алюминиевая кастрюлька начинали фосфорически светиться.

Мы сидели на крыше, как на сцене, и Юсуф был сегодня особенно выразителен в рыжей папахе, в своих темных желтых сапогах, серых бриджах в клетку, в черной шевиотовой рубахе, подпоясанной кавказским поясом с серебряным набором, на котором висела кобура с маленьким браунингом. В лунном свете он был просто величествен.

— Юсуф, — сказал я, нарушая тишину горной ночи, — в тебе есть что-то от древнего воителя…

— Не смейся, — ответил Юсуф, — наши предки, жители этого аула, были очень большими воинами. Ты знаешь, что сам Надиршах приходил сражаться под стены аула Шовкра. Тогда здесь владычествовал большой воин Сурхай-хан Казикумухский. Тут были сильные битвы. Это теперь наступил мир.

И действительно: от всего широкого пространства, над которым темными громадами подымались хребты, от земли с ее полями и лугами, от похожих на единое фантастическое сооружение домов аула исходило какое-то чувство мирного, глубокого покоя.

Но именно в такие ночи рождалось желание встать и уйти в эту зеленую мглу, идти, не останавливаясь, ожидая на каждом шагу встречи с неизведанным, как будто знакомая дорога счала ночью совсем другой, насыщенной неожиданностями и волнениями.

Мы заговорили с Юсуфом о том неясном, даже неотвратимом, что бывает в жизни с каждым, когда какой-то повелительный голос звучит внутри человека, требует полного подчинения и заставляет его делать такое, на что в обычное время он был бы совершенно не способен. Это странное ощущение похоже на то непонятное искушение, такое же, как вдохновение, когда нельзя не писать, и тянется рука к перу, перо — к бумаге, но в жизни вдохновение бывает выражено не только стихами… Юсуф бросил папиросу, и ее красный след прорезал темноту, как будто блеснул светлячок.

— Со мной было такое, — сказал он серьезно. — Однажды, несколько лет назад, у одного товарища собрались в Баку все старые друзья, все в отпуске, все бывалые, но молодые. Задора много, пили, сидели, вспоминали, какими были молодцами, какие делали дела, немыслимые прямо, а вот теперь что-нибудь сделать такое, даже просто так, неожиданное, всех удивить нам уже не под силу…

Спорить начали все мужчины, женщин не было, и на меня вдруг как облако нашло, я встал и говорю:

— Давай на пари, я вот что сделаю. Я сейчас отправлюсь в свой аул Шовкра, дойду до него, буду там полчаса и вернусь снова сюда.

Все закричали: не можешь, не сделаешь, раз в аул попадешь — не вернешься. Вернусь, говорю. А вы ведь все равно никуда не денетесь. Вы все в одном доме у моего приятеля. Они говорят: ну, конечно. Пьяные были тоже, да и те, что не очень пили, как опьянели от этого моего вызова. Давай на пари, кричат. По рукам. Ударили по рукам через полу. И я пошел. Вот, скажу тебе, было бешеное время, точно часы стали вертеться у меня перед глазами.

Мы сидели на крыше, и лунная ночь обволакивала нас своими зеленоватыми туманами, и, слушая рассказ Юсуфа, я с какой-то лунатической отчетливостью следил за его головокружительной поездкой. Он рассказывал так, как будто действовал не он, а неведомая сила взяла его под свое покровительство и направляла все его движения. Конечно, приятели, оставшиеся пировать в доме его друга, всерьез не думали, что можно решиться на такое. Все они, зная упрямый и гордый характер Юсуфа, думали, что из противоречия он решился на такое пари, а на самом деле он появится, проспавшись, утром и весело сознается в том, что все это была шутка, и тем дело и закончится.

А в то время Юсуф ехал на поезде, болтая невесть о чем со случайными пассажирами, сам еще не представляя, как он осуществит свой план. Был уже вечер, когда он высадился на станции Мамед-Кала. Ему повезло. Он поймал на дороге грузовик, который держал путь в Кубачи, — вез какой-то груз для артели. Была такая же лунная ночь. Он сидел рядом с шофером, и мимо него проносились, как сновидения, ночные поля, речки, рощи; ветви задевали грузовик; в лесу становилось чуть жутко; казалось, что грузовик налетит на что-то в зеленой чаще, когда он, ломая на ходу ветви, заезжая на кусты, мчался вперед.

Потом появилась река. Освещенные луной волны Уллучая пенились у самых колес. Промелькнул Маджалис со своими разбросанными домами, снова начались горы. Он знал хорошо эти места и узнавал и ущелье Джарвус и грохот новой реки навстречу бегу машины. Между высоких зеленых скатов ущелья ревела под луной бурая вода Буганчая, и зеленые горы, казалось, пляшут вокруг мчащейся машины.

Юсуф сидел, временами впадая в сон, но толчки машины выбивали его из этого блаженного состояния, и он смотрел тупо вокруг себя и не сразу понимал, зачем он здесь, в непонятном пространстве, заполненном только зелеными отсветами, точно на морском дне. Потом он ясно видел, совсем проснувшись, что машина идет, спотыкаясь и захлебываясь на подъемах, густо заросшим ущельем, которому не видно конца. В одном месте шофер вышел, чтобы посмотреть, смогут ли они проехать, не сбросив с дороги свалившийся с кручи камень, и он увидел, что стоит на карнизе, под которым в глубокой черноте что-то зыбится, бьется, не то поет, не то воет. Он стоял, ошалело смотря в пропасть, потом шофер сказал, что проедут спокойно, и машина, тяжело дыша, объехала камень. Ночь длилась. Юсуф заснул, как ни сопротивлялся сну. Какой-то новый шум разбудил его. Пейзаж переменился. Он увидел водяные мельницы, которые казались игрушечными в огромном просторе ночи.

Как-то незаметно для самого себя он приехал в Кубачи. В Кубачах вся надежда была на одного дружка, и если он дома, тогда все в порядке. Приятель был дома. Старый кунак, он ни о чем не расспрашивал. Пока гость сидел в кунацкой, среди старых медных блюд, подносов, саксонского и севрского фарфора, кубков и кувшинчиков, так называемых кутка и куины, у стен, завешанных изумительными паласами и заставленных полками с венецианским стеклом и русской глиной, хозяин уже привел коня, гость наспех поел сыру с чуреком, выпил стакан водки и поехал из аула.

Юсуф рассказывал, как он в эти часы, увлеченный непрерывным движением, не чувствовал ни усталости, ни голода. А когда конь вынес его на альпийские луга и он увидел матовый блеск далеких снежных вершин, запах лугов окружил его, опьянил сильнее водки и дал силу, всякий сон отлетел от него.

Кругом было много цветов, странно розовевших при луне, какие-то фантастические ромашки топтал его конь, он карабкался по обломкам скал, шел по самому гребню, и от высоты, от большого волнения ему стало так хорошо, что он даже начал петь, но петь в таком просторе было как-то негоже, точно он дерзко нарушал сон этих скал и лугов, а этого делать не надо. Где-то внизу, в другом мире, блестели крыши спящих аулов, никакой шум рек не достигал сюда, на эти кручи, на молниеносные тропинки, сокращающие путь.

За перевалом в узком ущелье он проехал аккуратные домики аула Цовкра. Теперь уже было недалеко до родного аула. Потом пошли совсем знакомые места. Луна достигла полной силы, когда он увидел старый каменный мост и узнал реку. Это был Харгунчай. Он стреножил коня на лугу, не доезжая Шовкра, и пошел пешком, тихо пошатываясь и смутно соображая, что делать дальше. Аул спал глубоким сном. Он подошел к дому. Почуяв хозяина, собаки тихо заскулили за воротами. Он перелез стенку, спрыгнул неслышно во двор, собаки ластились к нему, он погладил их, прошел к лестничке, ведущей на крышу, поднялся и сел вот на то же место, на каком он сидит сейчас. Он сел и прислушался. Весь дом спал. Безмолвие ночи ничем не нарушалось. Он сидел и курил, зажигая одну папиросу за другой. Все вертелось перед его глазами: далекая комната в Баку с дымными завесами над столом, с красными лицами друзей, поезд, с его ночными голосами, леса, скалы, луга с огромной луной, которая и сейчас стояла над ним. Будить кого-либо в доме — зачем? Будет переполох — его, конечно, не пустят повторить сумасшествие… Собаки утихли. Он сидел долго, отдыхая, вздыхая, глядя, как движутся тени ночи, как холоднее становится воздух. Значит, близится рассвет. Надо было уходить. Он слез с крыши, перелез через стену, попрощавшись с собаками, и пошел к лошади. Он нашел ее на лугу, дал ей торбу с овсом, сводил ее к ручью, сел и поехал обратно, и мир начал раскрываться перед ним в обратную сторону. Теперь он не спешил, так как, по расчету, у него было время.

Он уговорился с шофером, чтобы тот захватил его в Маджалис, когда поедет обратно. Так, в состоянии полного транса, проехал он снова Цовкру, прошел лугами и горами до Кубачи, и было уже светло, стояло раннее утро, когда хозяин сам встретил его и принял коня и проводил к себе. Он ни о чем не спрашивал, но видел, что с его другом было что-то необыкновенное, и в самом деле это было необыкновенно. Раз в жизни можно позволить такое! Через два часа он уже спал в кабине, и шофер разбудил его только в Мамед-Кала, и он повел шофера, после того как тот поставил машину в гараж, в небольшой кабачок, и там они хорошо посидели до поезда, который пришел с опозданием и повез железного и неутомимого горца из аула Шовкра в громадный, дымный, залитый уже вечерним светом, шумящий и звенящий Баку.

Когда он вошел в дом приятеля, все его друзья были на месте. Они встретили его таким криком, что он растерялся, потом тяжело сел на стул и налил себе водки.

Тогда на него посыпались вопросы, хотя они были совсем ненужными. Ну как? Был дома? Неужели был? Как добрался? Как вернулся?

Он отвечал, встав во весь свой большой рост, сказал: «Был», — и выпил залпом стакан. Кто-то скептически спросил: «А как знать, что ты был в Шовкра?»

Юсуф посмотрел на говорившего, не обидевшись, и совершенно спокойным голосом сказал: «Я сидел на крыше и курил бакинские папиросы. Там осталось достаточно окурков: кто не верит, может проехаться туда, как я…»

— Так вот, — сказал Юсуф, — в самом деле в доме был переполох, подумали, что были воры, потому что на крыше утром нашли много окурков от таких папирос, каких в ауле никто не видел. Искали, что могли украсть воры, но обнаружили, что воры ничего не украли. И очень удивлялись, как они обманули собак и что они делали на крыше. Одна старуха сказала, что это был демон, злой дух, но ей показали окурки, и она, держа толстый мундштук и с тревогой оглядывая его, не могла точно сказать, какие папиросы курят бесы и курят ли вообще…

— О чем ты думал, когда сидел на крыше? — спросил я.

— Я ни о чем не думал, я читал стихи, — отвечал Юсуф.

— Чьи стихи ты читал?

Он засмеялся, встал и прошелся передо мной.

— Свои стихи!

— Я знал это давно, — воскликнул я, — я знал, что ты пишешь стихи! С таким характером, с таким воображением нельзя не писать стихов… Прочти мне…

— Ты не поймешь, не зная языка…

— Поэт поэта узнает по голосу!

— Это сказал Сулейман из Ашаги-Сталы, когда мы были у него. Вот это поэт! А я что — бывалый горец из аула Шовкра, аула сапожников. Я прочту тебе другой раз как-нибудь, в Махачкале вот будем, там прочту… Смотри, сегодня я почему-то тебе рассказал про то, что можно иной раз забыть и мчатьсянеизвестно за какой мечтой. Что я искал в ту ночь? Не знаю. Но я не мог остановиться на полпути. А сегодня, смотри, такая же колдовская ночь, как тогда. Не будем испытывать судьбу… Поддаваться искушению. Давай ложиться, пора, завтра, брат, рабочий день. Не до фантазий, жизнь, как есть…

Я лег, накрылся своей походной буркой, но я не мог уснуть. Как будто путь, проделанный Юсуфом, все еще стоял перед глазами. Постепенно к нему начало прибавляться нечто иное, и это не было сном, ко мне пришло воспоминание, рожденное словами великого ашуга: поэт поэта узнает по голосу!

И я увидел заново тот большой день, который застал нашу писательскую бригаду в Касумкенте. Тогда бригада была в полном сборе. Кроме Юсуфа, Павленко, Луговского, меня, с нами были молодой лезгинский поэт Фатахов, московский художник Лаков, писатель Роман Фатуев — автор рассказов о новом и старом Дагестане.

В Касумкент мы попали после длительных странствий по прибрежной полосе Каспийского моря с ее холмами, покрытыми великанскими мальвами, по предгорьям, где столетние ореховые деревья и могучие тополи возносили в бледно-голубое небо свои вершины, и под ним буйствовало море зелени и цветов. Запах цветущих азалий наполнял солоновато-жаркий воздух предгорья, с которого широко открывалось море, до удивления синее и густое, как смола.

Мы видели новые поселения, города, где эпоха уже распоряжалась пространством по-своему, дыша красными вспышками «Дагогней», звеня якорями кораблей в махачкалинском порту, шумя гудками новых фабрик в Дербенте, сигналя фонарями рыболовных судов у причалов Белиджи, видели аулы, сохранившие еще старинные промыслы, древние обычаи, патриархальный пастушеский быт.

В Касумкенте, как и всюду, мы спросили у друзей, есть ли здесь поблизости пишущие люди, писатели или поэты. Нам сразу сказали, что в ауле Ашаги-Сталы, в трех километрах от города, есть старик ашуг. Он бедный крестьянин, неграмотный, сочиняет стихи и поет их под чунгур. О нем знают и говорят люди.

Зовут его Сулейман. Ему уже больше шестидесяти лет. Мы отправились к нему целой компанией. Было воскресенье. Мы шли, весело разговаривая, меньше всего думая о предстоящей встрече. Нас прежде всего поразил новый большой многоарочный мост через пенистый Гильгяричай. Дальше пошла ровная дорога, окаймленная деревьями, сквозь просветы которых далеко на юге виднелись горы Шагдага, призрачные, синеватые, готовые вот-вот исчезнуть в жарком мареве.

Я шел, к удивлению прохожих, не по дороге, а по канаве, по колено в рокочущей тихо воде, бежавшей с гор. Я был в новых щегольских высоких сапогах, но они так жали мне ногу, что, идя по воде, я испытывал облегчение, и давал себе слово немедленно сменить их, вернувшись в Касумкент.

Я смотрел рассеянно по сторонам, разговаривал с товарищами, шедшими рядом с канавой по дороге, но во мне жило какое-то неясное предчувствие, росло какое-то волнение, как перед встречей с чем-то необыкновенным.

А между тем вот уже и аул Ашаги-Сталы, действительно утопающий в садах. Нам показывают дом, обыкновенный горский дом, двухэтажный, глиняный, старый.

К нам навстречу вышел невысокого роста старик, таких много в любом ауле. Его домашний бешмет был сильно поношен, и появился этот человек не из дома, а откуда-то сбоку, из-за дерева. Он шел тихо, обняв своей сухой, небольшой рукой шею маленького крепкого буйволенка, которому ужасно хотелось порезвиться на свободе. Старик был босиком, и то, что его застали незнакомые люди врасплох, смутило его. Но, убедившись, что пришли именно к нему, он сразу крикнул в дом, и оттуда вышел человек, и взял от него буйволенка, и повел его в плетеный загон. Сулейман же, став сразу другим, собранным, с чувством собственного достоинства жестом хозяина пригласил нас в дом.

Мы вошли в кунацкую на второй этаж. Все здесь было простое и старое, как бы проверенное жизнью. Старенький палас прикрывал серую стену, другой палас лежал на глиняном полу. На полках, как полагается, стояли кастрюли, блюда, чашки, тарелки.

Нас скромно приветствовала пожилая женщина в горской одежде, сын хозяина, еще какой-то родственник. Уже начались хлопоты с угощением. Но мы попросили хозяина поговорить с нами не в комнате, где нам будет и тесно и хозяевам неудобно, а в роще, благо уже спускался вечер, и на поляне перед домом так хорошо пахло жаркой зеленью и ароматами полей и садов, долетевшими в эту маленькую рощицу, занявшую уютную ложбинку, за которой сразу шел склон холма, покрытого густым кустарником.

Мы расположились на полянке в роще.

Немного погодя из дома вышел Сулейман. Он надел чарыки, сын его нес тетрадь — остаток старой конторской книги. Через графы, черные и красные, шли записанные сыном стихи отца.

Сулейман сел прямо на траву.

Мы последовали его примеру. Я вгляделся в черты его лица и понял, что я запомню его навсегда. Это было лицо человека, всю жизнь жившего тяжелым трудом, прошедшего через многие испытания, которые не оставили, однако, своего мучительного следа. Ни одной раздражающей, резкой или усталой старческой линии не было в этом лице. Сулейман носил небольшую бороду, в которой было много черных волос, усы, тонкие концы которых были закручены вверх. Глаза его были опущены, точно он погрузился в глубокое раздумье. Но общее выражение этого тонкого, выразительного, спокойного лица было добрым и не лишенным величия.

Как много видел этот человек такого, что должно было сломить его, но он не только не сломился, а поднялся над всеми бедствиями своей жизни и, главное, понял смысл жизни совсем не в том обычном понимании, к чему стремятся вообще люди, а в том, что, может быть, сначала было непонятно ему самому. Он во власти слова, рождающегося в глубине сердца, и это слово поэта мы сейчас услышим…

Сулейман заговорил. Прежде всего он осведомился с большой вежливостью, кто же его гости. Мы по очереди представились ему. Так как он не говорил по-русски, а мы не знали лезгинского, беседа наша несколько осложнялась — переводить стихи с голоса не так просто. Он попросил нас почитать ему стихи по-русски…

— Но, Сулейман, ты же не поймешь эти стихи, не зная языка.

Он слабо улыбнулся, как бы удивляясь наивности говорившего это, и ответил, трогая струну чунгура:

— Поэт поэта узнает по голосу!

Это было сказано очень много думавшим о природе стиха человеком.

Мы читали ему по очереди. Он слушал незнакомо звучавшие строки, сворачивая папиросу своими длинными, артистическими пальцами, иногда начинал шевелить губами, будто повторяя за чтецом стихи, потом внимательно выслушивал перевод, глаза его смотрели поверх сидевших. Он похвалил услышанное. Начался разговор о нем самом, о его стихах, о его жизни.

В роще потемнело. Вечернее солнце еще освещало верхушки тополей и верхний край холма над нами, а в роще уже плыл сумрак, и в этом сумраке Сулейман начал читать и петь свои стихи.

Да, он был прав, поэт поэта узнает по голосу. Но это не был голос старого ашуга-профессионала, такого, каким был наш знакомец Искандер, певший чужие песни и не умевший как следует сложить свою, это не был голос муллы — поэта в душе, читавшего стихи корана как свои и лирически толковавшего их людям, это был голос, в котором слышались радость и гнев земли, как будто таким голосом могла заговорить эта роща, эти горы, эта речка, несущая с гор глыбы, с грохотом падающие друг на друга. Это был рассказ вечного батрака, вечного труженика полей и городов, и я подумал, что в могучей простоте, в откровенной, какой-то последней, грубой, как каменистая почва горных краев, правде его стихов говорит жизнь, какую принимай как хочешь. Но не почувствовать эту страсть, эту силу, найденную в самой природе, ты не можешь. И, вероятно, перевести его на другие языки, сохраняя эту лепку слов, эту горячую глину, из которой он создает образы, невозможно. Можно передать его мысли, можно по-своему подойти к этому младенческому и сложному языку, но никакой перевод и тем более подстрочник не в силах передать даже тени того движения жизни, которое жило в его стихах.

В роще стало совсем сумрачно, и я, оглядываясь, не мог сначала понять, почему нас так много. Никто не приходил с улицы, а людей на поляне заметно прибавилось. И с каждой минутой их становилось все больше. Я не знал, что среди густого кустарника по склону холма проходит тропинка, которая выводит на поля.

Сейчас, кончив работу, по ней спускались в аул поселяне. Они шли бесшумно, как ходят горцы, и, видя сидящих людей, слушающих песни их Сулеймана, они тоже садились на корточки, положив свои серпы рядом на землю, и сидели, затаив дыхание.

Из аула доносило приторно-сладкий, пахучий кизячный дым, доносило мычанье коров, блеяние овец, какие-то звоны вечера, скрип арб, но люди в роще сидели совершенно неподвижно.

Мы все были во власти этой народной поэзии, избравшей своим певцом бедняка, прожившего каторжную жизнь, бедняка, лишенного всякого образования, снабженного даром редчайшей памяти и свободой духа, которая неисчерпаема, так как она рождается из окружающей его природы и в силу этого она не может иссякнуть.

Мы еще долго сидели на поляне после того, как он кончил читать и петь стихи. Мы уже говорили о самых разных вещах, и хозяин превосходно разбирался в тех новых задачах, которые ставила жизнь перед его родным аулом, перед Дагестаном.

Мы говорили и о его стихах и о нем самом. Он жил более чем скромно, он не получал ни гонораров, ни пайков. Его прославляли, но никто не думал, как сделать лучше жизнь этого старого человека.

Мы сказали, что сделаем все, чтобы его быт был облегчен, чтобы он мог больше думать о стихах, чем о тяжелой полевой работе.

Он поблагодарил со сдержанной гордостью, поблагодарил за посещение, за добрые слова.

Мы шли в Касумкент под огромным впечатлением услышанного. Я подумал, что восточная пословица: «Счастлив день, когда ты встретил поэта» — имеет настоящий смысл, это не просто красивая фраза. Да, это был счастливый день. Я слышал поэтическое слово, составлявшее душу, двигавшее жизнь, заполнявшее все существо человека. Мрачный пессимист Шопенгауэр говорил: «Начинайте читать книги только тогда, когда у вас иссякли собственные мысли». Сулейман, на страже которого стояла сама природа, наделившая его талантом Гомера, не прочитал в жизни ни одной книги, и его мысли не иссякали, питаясь от источника большой жизни.

И он не растратил свой дар на то, чтобы продавать его по частям, не утратил его под тяжестью пережитого, но, прикасаясь к людям и к земле, он сохранил и умножил радость, которой он мог делиться с каждым желающим. Он жил стихом и дышал им. В нем жили народ, страна, история. Он был живой летописью событий.

Тонкий звон его чунгура как будто являлся серебряной нитью, соединявшей его с окружающей природой. И я представлял себе, как он сейчас, после нашего ухода, взволнованный встречей с людьми, приехавшими из далекой, непонятной ему Москвы, сидит на балконе своего глиняного дома.

Небо вызвездило. Что-то белеет там вдали, если посмотреть на юг. Это дымчатые снега далеких Шагдагских гор, за ними Азербайджан, там у моря лежит большой нефтяной город, в нем он был перед тем, как отправиться за море, в раскаленные пустыни Средней Азии. Была тяжелая, каторжная работа в адском зное пустынь, когда он строил мост на Сырдарье, темнота и голод всюду — и опять Баку. Труд и бедность, вот что дала ему жизнь, но она сказала: «Я дам тебе такую силу, с которой ты проживешь жизнь, как самый большой богач, — слово поэта, разящее глупца и радующее умного человека, потому что ты расскажешь ему о нем и миру о нем. Это богатство поставит тебя выше всех богачей. И ничто не сможет отнять его у тебя». Это правда, жизнь кончается. Уже шестьдесят четыре года в бедности, но зато я свободен, как птица, как облако, как ветер с Шагдага. Вот сегодня были у меня добрые люди, спрашивали, как живу, говорили, что они помогут мне, что я не должен так дальше жить, так трудно, в такой бедности.

Я не мог сказать им, чтобы их не обидеть, что эта бедность естественна, потому что, если бы я был осыпан милостями, мой стих мог бы потерять свой блеск, свою силу, как кинжал, зарытый в чернозем, утрачивает свое значение. Они думают, что мне что-то нужно. Я уже все получил: от народа, от своего родного края, который окружил меня прекрасными горами, живописными садами, добрыми людьми, красивыми девушками, молодыми джигитами. Я любуюсь всем этим, и оттого, что мне дадут какой-то паек, мне не прибавится мудрости.

Спасибо им за добрые слова. Я не понял, что́ за стихи они читали, но мне показалось, что это хорошие стихи. Я так и сказал им: хорошие песни, легко идут, сильно идут. Я по голосу знаю, как идет звук…

Так представлялся мне великий ашуг, когда мы подходили к Касумкенту и остановились на мосту, чтобы полюбоваться переливами мелких волн Гильгяричая.

«Поэт поэта узнает по голосу» осталось жить во мне, как свет ракеты, которым всегда можно осветить сумрак ночи. И на крыше дома в лакском ауле Шовкра, перед тем как я заснул, мелькнуло передо мной видение другого аула, Ашаги-Сталы, с обликом старого ашуга в затрепанном бешмете, с легким чунгуром в тонкой сильной руке.

…За горами и годами исчез давно аул Шовкра.

Все так же стоят горы Дагестана, и все так же возвышается на удивление людям ни на что не похожее Хунзахское плато. Засыпанная камнями степь, ровная, как равнина, раскинулась во все стороны. Только по краям вылезают какие-то похожие на вулканические скалы отдельные горки, за ними растут коричневые, голые пирамиды и высоко поднятый в бледное небо исполинский профиль Гуниба. Много крови пролилось в старое и новое время в этих местах, но сегодня они рекомендуются как лучшие места для отдыха и туризма.

Улицы аула Хунзах, бывшей столицы аварских ханов, ровные, как в станице на плоскости. Их разнообразные балкончики и расписные ставни выглядели вполне мирно. Ничто не говорило о былом воинственном прошлом родины Хаджи-Мурата. Даже дом Алихановых-Аварских (в нем теперь открыта чулочная артель) — просто старое сооружение. На закрытом склепе — гробнице знаменитого Абу-Муслима, легендарного арабского завоевателя, — висели какие-то разноцветные лохмотья — не то приношения, пришедшие в ветхость от дождей и ветров, не то сушилось белье, какие-то хозяйственные тряпки.

Старая русская крепость, низкая, серая, заброшенная, одиноко стоит среди полей и пастбищ, недалеко от аула.

В тот день, когда мы попали в Хунзах, все мы смотрели по-разному на открывшийся нам пейзаж. Петр Андреевич Павленко отметил прежде всего, что эти места нужны ему для романа о Шамиле, и, вытащив записную книжку, записывал, как выглядит дом ханши Паку Бихе, сыновей которой так жестоко вырезал имам Гамзат, как выглядит мечеть, где сам имам был убит Османом, братом Хаджи-Мурата. Он стоял над могилой Гамзата, смотрел на турьи рога, прибитые самим героем толстовской повести под крышей дома шамилевского наиба.

Нам встретился в Хунзахе толстый, широкоплечий, на низких ногах, среднего роста человек, загорелый, с южными черными живыми глазами, с пушистыми седыми усами, широким лицом. Он очень внимательно вглядывался в видневшиеся вдалеке горы и что-то соображал, бормоча себе под нос.

Это был знаменитый, всесветно известный итальянский инженер, который проектировал и строил плотины в самых отдаленных краях земли, и теперь судьба занесла его в горы Дагестана, в Хунзах, потому что он взял на себя труд консультанта по созданию высочайшей Сулакской плотины, и ему нужно было сейчас подняться вверх по Андийскому Койсу, чтобы посмотреть его верховья. В белом пробковом шлеме, в светлой рубашке, в старом пиджаке, спокойный, с чуть прищуренными глазами, он и сопровождавшие его помощники и переводчик очень выделялись среди жителей аула.

— На что это похоже? — говорил прославленный гидролог — его звали Анжелико Омодео, оглядывая пустынное, каменистое Хунзахское плато. — Это Мексика! Нет, — через минуту он приходил к другому заключению. — Видите ли, горы всего мира похожи друг на друга, плато горные — тоже. Нет, это не Мексика, это Китай, это Сычуань. Так будет правильней…

Я ношу русскую рубашку и кавказский поясок, — пояснил он, — потому что это очень удобно, а поясок — это сувенир. Из каждой страны я привожу что-нибудь на память… Вы писатели, о, это очень интересно! Я знаком с одним русским писателем, Максимом Горьким. Я встречался с ним еще в Италии. Он очень хотел, чтобы я познакомился с Россией. И вот я, видите, здесь… Мне здесь нравится…

Он не говорил о своей работе по Сулаку. Свои соображения он держал при себе. Его интересовало только то, что непосредственно относилось к его работе. Его помощники тщательно записывали все, что он говорил.

Вечером в стенах старой крепости в неуютной комнате, при свете керосиновых ламп, хозяева аула ужинали вместе с нами и с итальянцами.

На ужине среди нас присутствовал еще один необыкновенный человек, с которым мы провели в ауле Хунзах целый день, говорили о прошлом и настоящем и даже сфотографировались у памятника участникам двух осад крепости Хунзах в годы гражданской войны.

Я с восхищением смотрел на этого стройного, в годах человека, одетого как простой горец, потому что это был Гамзат Цадаса. Это был самый острый ум современной Аварии, поэт, убивавший словом врагов нового, мудрец, искушенный во всех тонкостях народного быта, беспощадный ко всему ложному, смелый борец с невежеством, глупостью, корыстью.

Иные его стихи невозможно было переводить, потому что они представляли непереводимую игру слов: так, он нашел поэтические средства, чтобы написать ярчайшую сатиру на старый арабский алфавит. Он, знаток арабского языка, так связал каждую букву арабского алфавита с самыми неожиданными образами, символизирующими быт старой аварской деревни, что получилась сплошная игра слов, смешных и злых. «Похороны старого алфавита» назвал он это стихотворение. Он писал самые дерзкие стихи, сатиры, в которых он давал полную волю своему острому языку и бичующему стиху.

Он мог писать о корове смешной старухи Изахат, о дурном обычае гидатлинцев выдавать своих девушек замуж, не спрашивая их согласия, о том, что пора перестать таскать кинжалы, ненужные в новом быту, он мог от лица коров написать жалобу на зверя-пастуха, найти слова против обычая носить тяжелейший, уродующий женщин головной убор — чахто, он мог все, потому что в нем жил дух народного протеста против страшного наследия прошлого, которое замкнуло горцев в темный круг ограниченной, глухой жизни ущелий и гор. Гамзат Цадаса возвышался над всеми поэтами Дагестана, как самая высокая вершина. Народ повторял его стихи, и рядом с любовными песнями Махмуда из Кахаб-Росо жили его озорные, сильные народным юмором, яркие стихи.

И в этой крепостной холодной вечерней комнате, где на столе были шашлык, свежие форели на шампурах, хинкал — все богатство горного стола, два человека, богатые талантом и опытом, одних лет, вглядывались друг в друга, взаимно заинтересовавшись.

Наконец Анжелико Омодео, храбро пробовавший огненный хинкал, спросил, кто этот горец с такой благородной головой.

Гамзату Цадаса перевели слова итальянского ученого, очки его сверкнули, он усмехнулся в свои жесткие усы, сказал:

— Переведи ему, что я врач, скажи так!

Анжелико Омодео засмеялся:

— Я так и думал, что это или учитель, или врач! Как он врачует — травами горных лугов?..

— Нет, — ответил Гамзат Цадаса, сделавшись настороженным и хитро улыбнувшись, — я врачую не травами — словами, которые горче трав и лекарств. Я говорю горькие истины своим землякам. Я не только врач. Я сторож при больнице. Излечив, я выметаю метлой старые обычаи и адаты… Я лечу от невежества и темноты…

Итальянец заметно оживился, он понял, кто перед ним. Он отдал должное остроумию старого горского поэта. И сам сказал:

— Дорогой друг! Какой счастливый случай свел нас сегодня. Я тоже врач, я старый лекарь. И я тоже не лечу травами. Только я лечу не людей. Я лечу горы. Я впрыскиваю бетон, я ампутирую утесы, я лечу больные скалы, я излечиваю бешенство горных рек, создавая плотины для пользы гор и людей…

Гамзат Цадаса довольно усмехнулся. Это походило на состязание ашугов.

— Я борюсь со старыми порядками, — сказал он, — они не хотят умирать и мешают людям…

— Да, да, это очень печально, — отвечал Омодео. — Я вам расскажу случай, которому я был свидетель в одном глухом месте Апеннин; в этих горах, когда надо было ставить плотину, она должна была залить, разрушить старую мельницу, на которой жили два полоумных старика — мельник с мельничихой. Они протестовали, как могли. И когда увидели, что их сопротивление бесполезно, то решили погибнуть вместе с мельницей. Мельника силой вытащили из воды, а мельничиха — за ней не уследили — она осталась на мельнице и погибла из-за того, что не хотела понять, что мельница отжила свой век…

— Я не думаю, — добавил он, — что жители аула Сулак, который будет залит водой, когда встанет плотина, и которые сегодня не верят, что так высоко подымется вода, будут протестовать. Я думаю, что наш дорогой врач, лечащий словами, убедит их не вставать против плотины…

— Горцы сегодня уже другие, — сказал Гамзат, — они сами просят о строительстве плотин. Вот мы сооружаем и в Гергебиле плотину. Может быть, почтенный гость скажет что-нибудь о ней…

Итальянец ответил с вежливой улыбкой и наивными глазами:

— Мы проезжали Гергебиль ночью. Я, к сожалению, только слышал голос реки, но не видел ничего. И я ничего не могу сказать… А то, что горцы сами просят сооружать плотину, мне нравится. В Мексике пеоны — это бедные крестьяне — настаивали перед владельцами земель на постройке плотины. И пеоны, чему я очень рад, победили жадность и косность своих хозяев.

— Наш гость любит горы? — спросил Гамзат Цадаса. — Он так тепло говорит о них!

— О да, — воскликнул Анжелико Омодео, — очень люблю! Я друг Селлы. Вы, наверно, слышали его имя?

Горцы не слышали, но я объяснил итальянцу, что имя Селлы как восходителя, альпиниста, много путешествовавшего на Кавказе, известно, и еще больше он известен как великолепный мастер горных съемок. Он чудесно фотографировал горы, и его снимки стали классическими, они иллюстрируют книги Фришфельда о Кавказе…

— Да, да, — сказал довольный Анжелико Омодео, — я люблю горы, я видел их много, очень много. Я построил в горах сорок плотин и спроектировал около ста. Горы похожи, как братья. Брат вашего Хунзаха в Сычуани. Это в Китае…

Он добродушно засмеялся:

— Я рассказывал о плотинах диким племенам в Южной Америке. Кажется, они были даже людоедами. Сегодня я говорю с горцами. Завтра я еду в Африку…

На другой день рано утром Анжелико Омодео уехал со своими спутниками в Ботлих, вольно или невольно обманув Нур Магому Махмудова, того изобретателя-горца, который один построил в своем ауле гидростанцию. Омодео сказал, что, если будет время, он зайдет посмотреть это сооружение, но не зашел — уехал.

Махмудов показал нам построенную им гидростанцию, канаву, по которой поступает вода, доску; если вынуть ее — станция работает, поставить снова на место — станция прекращает работу.

Все было удивительно: и турбинки, и колеса, одно из них — водосборное, и сам домик, и сам строитель-кузнец, аульный самоучка, горский Кулибин.

Мы шли с Гамзатом Цадасой и говорили о талантах из народа, которые так проявили себя в советское время. Гамзат рассказывал о Халиле Мусаеве, диковинном оружейнике, который провел в аул за два с половиной километра водопровод, сам изобрел сверло, которым сверлил бревна, по этим деревянным трубам пошла в Согратль вода, построил без архитектора школу, соорудил перед школой памятник Ленину, голову сделал сам. Он может ремонтировать, строить, изобретать. Сколько таких Мусаевых по всему Дагестану!..

Он подумал и сказал задумчиво:

— Старею, мне уже пятьдесят шесть лет. Есть одна у меня мечта. Если бы она исполнилась, я был бы счастлив. Моему сыну Расулу десять лет. Я исполнил в жизни, что хотел. Я достиг знаний, с детства писал стихи. Сладостны песни Чанки и Махмуда. Но трудно, борясь с темнотой и нуждой, жил народ. Я писал о том, что мрачно, что нужно изгнать из жизни. Я писал, осмеивая, проклиная, нападая. Не щадя, я бичевал и бичую, бью, как камчой, обличаю, издеваюсь. Но теперь пошла другая жизнь… Вы видели, как по-новому начинают жить в горах… В старой крепости — школа. Кому нужна крепость? Школа всем нужна. Вся жизнь станет школой. И уйдут темные люди и темные времена. Останутся мои песни. А кто будет мне наследовать? Конечно, поэт других времен. Я хочу, чтобы этим поэтом был мой сын, мой маленький Расул…

Сбылась мечта старого поэта. Он еще при своей жизни мог держать в руках первые книги Расула Гамзатова: «Земля моя», «Песни гор», «Родной простор».

На смену старому певцу гор пришел великолепный певец нового Дагестана.

Его молодая, смелая, умная, сердечная песня о родных краях, о горянке, о широком мире, о человеке, любящем жизнь и борьбу, вышла за пределы Дагестана, за пределы Советской страны. Он соединил в своем таланте страсть и мудрость многих поколений поэтов гор. Но это уже другой рассказ, о других временах…

Махачкала в то время была для меня городом новым, романтическим, преддверием всего неожиданного. Казалось, что стоит углубиться в ее маленькие улицы, где так тревожно шумят деревья в ранние осенние сумерки, и обязательно я натолкнусь на приключение, потому что его не может не быть в городе, полном легенд и всяких таинственных историй.

Стоило пойти вечером на низкие берега к морю и увидеть, как из далекой темноты приближаются, растут, шлепают к ногам, рассыпаясь бурой, тяжелой пеной, высокие волны, и возникало желание уплыть в неведомые дали азиатских пустынь, туркменских диких безлюдных заливов с первым пароходом, уже дававшим гудок отправления в махачкалинском порту. Уже сверкали в тумане его сигнальные огни, звавшие к путешествию.

А за городом лежали невидимые, закрытые облаками, зовущие громады гор, за которыми, вы знали, вас ждет многоликий, многоязычный горный Дагестан.

Город был построен на месте военного лагеря, раскинутого Петром Первым, любившим просторы моря и земли, любившим странствия и большие дороги. Теперь город назывался именем дагестанского революционера Махача Дахадаева и мог многое рассказать о событиях ушедшей в даль времен гражданской войны.

Но в этом уже большом городе был маленький дом, скромное жилище на улице Оскара, в котором охотно бывали писатели и поэты, потому что хозяева гостеприимно приветствовали людей, как они влюбленных в литературу, в искусство, в историю. Здесь можно было посидеть, поспорить, узнать всегда что-нибудь новое, увидеть молодых, начинающих литераторов.

Впрочем, и самим хозяевам — Эффенди Капиеву и его жене Наталье Владимировне, молодым писателям, были нужны эти дружеские встречи и беседы.

Круг вопросов, затронутых на этих беседах, был самый широкий. Как-то заговорили о том, что кто-то из приезжих, высказываясь о народах, населяющих Дагестан, назвал их младенческими народами гор.

— Они совсем не младенческие, — горячо говорил Эффенди. — Посмотрите, какое высокое искусство в наших горах. Как умеют строить — возьмите Согратль, аул каменщиков. Вы не найдете швов в стенах домов — так искусно они сделаны. Искусство талантливейших ювелиров, которые были известны всему Востоку, оружейники — мастера шашек, соперничающих с дамасской сталью, кубачинские, амузгинские умельцы, ковродельцы, мастера делать бурки, каких нет в мире, силачи, канатоходцы. А какие наездники и воины жители гор! Об этом говорит война, которая длилась шестьдесят лет. Подумать только — маленькие народы выдержали такое невероятное испытание! За это время горцы так сдружились, так сблизились с русскими, с казаками, хотя бы на Тереке и в горах, что даже были кунаками и роднились даже, потому что горцы умыкали в горы казачек, а казаки — горских девушек. Они все знали друг о друге и, когда прерывались военные действия, вели самые мирные дела, ездили друг к другу в гости, на свадьбы и помогали тоже…

— Было, было, — сказал Павленко, который если начинал говорить о Кавказской войне, то всегда открывал что-нибудь неожиданное. Он был набит всевозможными фактами, потому что изучил эпоху Шамиля досконально. — Я вам расскажу о том, как приехал Пирогов, Николай Иванович, знаменитый ученый-врач, впервые на Кавказ, на линию, и сразу пошел смотреть местный госпиталь. А там лежали раненые, преобладали переломы рук и ног. Объясняли Пирогову, что в горах главные ранения — от ударов шашкой, переломы — с конем падают со скалы, ломают ноги, руки. У всех раны запущены донельзя. Пирогов говорит о лекарствах, об отсталости, бранит местных лекарей, подряд назначает больных на ампутацию. Он был ярым сторонником ампутации, говоря, что врач, уступающий из неуместного человеколюбия больным в желании сохранить раздробленные члены, несравненно более вредит им и несравненно более потеряет больных, нежели сохранит рук и ног.

Сопровождающий его военный врач, незаметный, армейский, молчит, записывает его приказания. А раненые казаки — бородатый народ — начальству противоречить не могут, да еще такому — из самой столицы. Сделал осмотр, идет через день — ни одного назначенного на операцию нет в госпитале. «Куда делись?» — спрашивает. А ему разъясняют, что на Кавказе есть свои порядки, на столичные не похожие. «Что поделать, живут все время на войне, к смерти мысль приучили, вот поэтому, как вы изволили их на операцию с ампутацией, так их и разобрали родные, чтобы они могли попрощаться с семьей, поскольку тут семьи рядом. А потом они вернутся, и все будет в порядке». Ничего не сказал Пирогов тогда, а потом велел прийти к себе домой врачу, чтобы наедине переговорить.

И когда тот пришел, он ему и говорит: «А теперь, будьте добры, расскажите мне, что же в самом деле произошло? Вашу эту версию о христианском прощании перед кончиной не принимаю. Извольте объяснить. Тут все не так…»

И врач тогда объяснил, что оно и так и не так. «Дело в том, что они ждут, чтобы с гор пришли хакимы горские, большие специалисты по части лечения поломок ног и рук. Они никогда ног и рук не рубят, а лечат травами, массажем, особыми лубками. Вот почему вы таких больных и застали, которые этих хакимов дожидались. А как они, раненые, услыхали, что им просто отпилят ноги, руки, они упросили сохранить их до хакимов, которые вот-вот придут». — «Хорошо, — сказал Пирогов, — когда хакимы придут, я посмотрю, как они будут это все делать. Я буду ваш помощник, вас они не смущаются?» — «Меня — нет, — отвечал лекарь, — у нас это практикуется». И Пирогов увидел искусство горских врачей и написал потом специальную статью о том, как хакимы-горцы умеют искусно лечить огнестрельные повреждения и переломы без ампутации… Так что о младенческих народах говорить не надо…

— А высокий моральный кодекс какой был, — добавил другой знаток гор, который тоже занимался историей Дагестана, Роман Фатуев. — Вспомните случай с тем же Пироговым, когда под Салтами был тяжело ранен храбрейший мюрид Шамиля и местные врачи, как ни старались, помочь не могли. И Шамиль, зная о славе Пирогова как лекаря, послал специальных гонцов в русский лагерь просить Пирогова приехать. И Пирогов, без разрешения начальства, отправился к Шамилю и сделал операцию, спас мюрида, вынул пулю и поехал обратно, отказавшись принять в дар роскошного коня. Сам Шамиль лично выразил ему признательность…

— Рыцарские были времена, — сказал я. — Ну уж если говорить о творческой силе и высоте народных характеров, так вспомним, как Лев Толстой поражен был теми образцами горской поэзии, которые он послал Фету, чтобы тот обработал их, или, как теперь говорят, перевел с подстрочника. Фет просто взорвался от восхищения, написал специальное стихотворение, где сравнивал себя с ястребом, который просидел зиму в клетке, питаясь настрелянною птицей, и вдруг получил живую птицу.

Так бросил мне кавказские ты песни,

В которых бьется и кипит та кровь,

Что мы зовем поэзией. Спасибо,

Полакомил ты старого ловца! —

писал он Толстому.

— Поэтов в горах вокруг Толстого было много и тогда, как и теперь, — их просто не знали! — воскликнул Эффенди Капиев. — Возьмите наших лакцев, я сам лакец, какова хоть наша Патимат из Кумуха; она, аристократка, полюбила простого муталима. И какие она написала стихи, это девяностые годы; а Гасан Гузунов, он и сейчас жив. Сборник имеет, правда, рукописный. А Гарун Саидов — революционер-поэт. Наша семья жила в Темир-Хан-Шуре в доме его невесты. Когда он погиб, моего брата, родившегося в то время, назвали в честь погибшего бойца Гаруном. Он был и драматургом, Гарун Саидов, написал драму «Лудильщики».

А какой был даргинец Батырай! Могучий поэт! Как наш Цадаса, громил он невежество, угнетение, и ему под страхом штрафа запрещали выступать перед народом. За каждую спетую песню поэт должен был платить штраф — быка. Иногда собирали деньги на быка его земляки, и он пел сквозь слезы, и слушали его затаив дыхание. А когда он в нищете, в одиночестве сидел, не имея права громко подать голос, он, говорят, забирался в глиняный кувшин большой и там пел вполголоса. А Махмуд из Кахаб-Росо, Эмин лезгинский! Их много, они всюду, певцы! Надо собрать их песни, это достояние народа…

Так говорил Эффенди, с таким жаром, с такой сердечной заботой, что было ясно, что он и есть тот хранитель, тот передатчик песен этих названных им и нам неизвестных поэтов, которых он представит большому читателю.

Мы уходили из этого дружеского дома с убеждением, что Эффенди сделает большое, народное дело. И он сделал его. Все знают его переводы Махмуда, Батырая, прекрасную книгу «Резьба по камню», изумительную книгу о Сулеймане Стальском «Поэт». И чудесной его помощницей была неутомимая, одаренная Наталья Владимировна Капиева, которая и после его смерти самоотверженно продолжала работу над переводами горских поэтов. Ею составлен большой сборник народных лириков Дагестана, который открывает широкому читателю много новых славных имен.

Фронтовые записные книжки Эффенди Капиева говорят о том, что он был на пороге нового большого труда, посвященного советским людям, защищавшим родной Кавказ от вражеского нашествия…

Тогда, в 1933 году, мы не знали, что нас ждет в будущем, таком близком. Через шесть лет уже загремели выстрелы в лесах под Ленинградом, на Карельском перешейке, а еще через полтора года пожар войны уже бушевал от моря до моря и, наконец, стал обжигать снега Кавказа.

…Перед отъездом из Махачкалы мы гуляли с Володей Луговским по берегу ночного моря. Мы вспоминали все, что видели вместе в горах, так нам полюбившихся, и рассказывали о том, что пережили отдельно друг от друга, и нам было грустно уезжать.

В городе огни гасли один за другим. Ветер с моря налетал порывами. Упавшие листья шевелились, как живые, пробуя бежать и падая, отяжелев от сырости.

Маневровый паровоз все ходил и ходил вдоль моря, напоминая грустные сильные стихи о ночных вокзалах Махмуда из Кахаб-Росо. Нам казалось, что мы пережили какие-то удивительные дни, хотя все в этих днях было как будто простым, не имеющим ничего сказочного, ничего особенного. И все-таки мы оба чувствовали, что мы увозим с собой какую-то большую радость, которая согреет нас в холодные ночи севера, в ночи испытаний, которые нам предстоят.

Ночной паровоз маневрировал, рассекая воздух резкими, короткими гудками. Вокруг нас были ночь, сон, безмолвие моря и земли. Но там, за городом, вставали могучие горные кручи, которые мы чувствовали сквозь темноту ночи всем нашим сердцем!

1963 г.

─────

Примечания

1

Бекхзад — выдающийся мастер-миниатюрист XV–XVI веков.

(обратно)

2

О валлахи! — восклицание изумления, как наше «боже мой».

(обратно)

3

Джирга — общее собрание рода или племени в горах, где имеют право голоса и женщины.

(обратно)

4

Саид — прямой потомок Магомета

(обратно)

5

Ранджит Сингх (1780―1839) — один из правителей Пенджаба, способствовавший укреплению сикхской монархии, талантливый полководец и организатор.

(обратно)

6

Талиб Гуляб — пуштунский поэт, писавший мисры — двустишия — о войнах между англичанами и горными племенами.

(обратно)

7

Уолтер Питкин — американский экономист, написавший предисловие к книге американского эксперта по вопросам населения Элмера Пенделла «Безудержный рост населения».

(обратно)

8

Шафит — шиит-паломник, признающий формально учение одного из четырех известных суннитских богословов Шафи.

(обратно)

9

Экка — легкий экипаж.

(обратно)

10

Нахарары — люди высшего сословия в древней Армении, азаты — всадники, мелкая знать.

(обратно)

Оглавление

Туркменские записи

  Нури

  Полдень в Арабата

  Колеса в песках

  Ваттола

  Точное описание путешествия из Кара-Калы в Кызыл-Арват в ночь с 25 на 26 мая с. г. на полутонке системы «Форд»

  Самовар и удав

  Хранители границ

  Странности Туркмении

  Что такое пустыня

  Вараны

  Ночной омач

  Смерть Анны Джамаль

Рассказы разных лет

  Английские жены

  Дискуссионный рассказ

  Река и шляпа

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

  Ленинградские рассказы

    Люди на плоту

    Карлики идут

    Девушка на крыше

    «Я все живу»

    Весна

    Девушка

    Новый человек

    Львиная лапа

    Семья

    Руки

  Шваб

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Ночь Аль-Кадра

  Зельзеля

  Шесть колонн

Белое чудо (повесть)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

Зеленая тьма (повесть)

Двойная радуга

  Вместо предисловия

  Невиданная весна

    1. Невиданная весна

    2. Перед лицом пустыни

    3. Дыхание Азии

    4. Черная молния

    5. Начало канала

    6. Дары Чарджоу

    7. Вниз по Сумбару

  Дни открытий

  Сердце гор

*** Примечания ***