Страсти и скорби Жозефины Богарне [Сандра Галланд] (fb2) читать онлайн

Сандра Галланд СТРАСТИ И СКОРБИ ЖОЗЕФИНЫ БОГАРНЕ

Ричарду, который на этом настоял

Моему отцу, который любит истории, и моей матери, которая предпочитает книги

Чету и Кэрри, принцу и принцессе

КНИГА ПЕРВАЯ РАССВЕТЫ ЮНОСТИ

…Призраки нашего будущего непредсказуемы и нам неподвластны.

Уэнди Роуз. «Пятидесятые»

I МАДЕМУАЗЕЛЬ

МНЕ ПРЕДРЕКАЮТ НЕОБЫЧНУЮ СУДЬБУ

23 июня 1777 года, остров Труа-Иле, Мартиника

Сегодня мне исполнилось четырнадцать, а я все еще не замужем. Приданого нет, так откуда же взяться надежде? Мама говорит, что ветер подхватывает надежду и забрасывает ее в небо, как когда-то ураган поднял наш дом и швырнул в сторону, не оставив на его месте ничего, кроме долгов.

О, что за мрачное настроение овладело мною сегодня! Разве празднование дня рождения не должно приносить радость? После ужина, съев слишком много пончиков, начиненных желе из гуавы, я вышла из дома и забралась на свое любимое место на хлопковом дереве. В тени его листвы было прохладно. Я слушала, как в передней гостиной мама спорит с бабушкой Санноа; как в хижине, где измельчают тростник, поют рабы, проталкивая стебли через вальцы; как в кустах жимолости разгребает землю курица. Я чувствовала себя как-то странно: в радостный день видела мир в мрачном свете.

Не иначе, так подействовало горькое снадобье вуду — напиток тайных чар, который Мими заставила меня выпить утром.

— Мэнбо^[1] Юфеми для тебя приготовила, — шепнула Мими и повязала голову красно-желтым платком.

— Юфеми Давид? Гадалка? — переспросила я. Так звали знахарку, жрицу вуду, жившую в хижине выше по течению реки.

Мими сунула мне в руки плошку из скорлупы кокосового ореха.

— Пей, это приведет к тебе мужчину.

Я с подозрением уставилась на скверно пахнущую жидкость.

— Быстрее! — Мими опасливо оглянулась. Видите ли, мама не одобряет колдовства. Она уверена, что устами духов вуду говорит сам дьявол. По ее словам, дьявол охотится за такими девочками, как я. Мама говорит, что дьявол послал ей слишком много девочек и ему не терпится вернуть себе хотя бы одну из них.

Итак, вот признание номер один в моем новом дневнике, присланном из самого Парижа моей прекрасной тетушкой Дезире: я выпила волшебное снадобье и не скажу об этом маме. Я выпила волшебное снадобье и теперь глубоко несчастна.

В записке, приложенной тетушкой к подарку, говорилось: «Книжечка, чтобы записывать желания, мечты и тайные признания». Я потрясла книжечку над столом. Выпало десять ливров.

— Признания? — фыркнула моя сестра Катрин. Ей двенадцать лет, уже почти тринадцать, а на уме все еще одни проказы. В монастырской школе монахини души в ней не чают, не подозревая, что именно Катрин пустила в дом ректора цыпленка и своровала выставленные остывать печенья. Мими говорит, что у Катрин душа обманщицы.

— Про желание расскажи, — попросила Манет, шепелявя из-за выпавшего переднего зуба. Меня огорчил вспыхнувший в ее глазах огонек: ей ведь всего десять лет, она слишком мала и еще верит, что желания сбываются.

Я пожала плечами.

— Желание у меня всякий раз одно и то же. — Я взглянула на отца. Он начал день с рома и абсента, а после полудня то и дело прикладывался к пуншу. — Поехать во Францию.

«Отправьте Розу во Францию, — писала каждый год прекрасная тетушка Дезире, — пришлите ее ко мне в Париж».

Отец отвернулся. Лицо у него было желтое; конечно, снова одолела малярия. Тогда-то мне и стало нехорошо, ибо папина ли вина, что он унаследовал одни лишь долги? Его ли вина, что на нем лежит проклятие — три дочери и ни одного сына, — что мамино приданое у него в руках обратилось в прах и что его мечта отправить меня во Францию не может сбыться из-за нехватки денег на дорогу?

— Франция! — Бабушка Санноа столкнула на пол двух мопсов, сидевших у нее на коленях. — А я бы держала девочку подальше от тети Дезире и от этих Ташеров, особенно от отца. И чем плох тот парень, что живет возле Ланиантина? — сказала бабушка, опрокидывая в рот мерный стаканчик с бренди, в котором были разведены семь капель опиумной настойки. — Чем плох парень по фамилии Бил?

Алджернон Бил! Увалень, которого мы зовем Алджи.

— Невесте Била подавай приданое, — сказала мама.

— Прежде его папаша был просто «Бил», — сказал отец, — а теперь его называют «мсье де Бил», он хозяин мастерской по изготовлению кандалов и тавро, владелец трех позолоченных карет, двадцати двух боевых петухов и чистокровного английского жеребца, отец единственного тугоумного сына. — Отец покашлял и осушил стакан. — Месяц назад на аукционе рабов в Форт-Ройяле мне представился случай беседовать с мсье де Билом. Он пространно и подробно рассказал мне, как велико должно быть приданое невесты его сына, как благородны ее предки, как объемна грудь и беспорочна девственность, чтобы она могла мечтать о свадьбе с его прыщавым отпрыском…

Чтобы не рассмеяться, Манет прикусила краешек салфетки.

— Что ж, всегда остается монастырь, — проворчала бабушка Санноа.

Монастырь. Всегда остается монастырь. Неужели мне суждено стать монахиней? А так хочется большего! Но теперь, я понимаю, мечтать уже поздно, ибо в этот день рождения тетушка Дезире впервые не пригласила меня к себе, а отец не пообещал… О, где вы, дни беззаботного детства? Раньше благодаря блестящим, хоть и ложным надеждам жизнь казалась намного светлее.

24 июня

Сегодня утром я отдала свои десять ливров надсмотрщику, чтобы он поделил их между рабами на плантации. Я теперь взрослая и лучше осведомлена о страданиях людей.

Но мама об этом узнала, рассердилась и сказала, что я — вылитый папа. Мол, наш «щедрый» папа ради того, чтобы угостить друга, готов обречь на голод собственную семью. Наш «безумный» папа всю жизнь кормил ее нелепыми россказнями и пустыми мечтами о славе.

— Мечты, порожденные ромовыми парами, — сказала мама. — Все обещания — что облака в летний день.

Наш папа, которого никогда не бывает дома и который уже уехал в Форт-Ройял.

— Играть с дьяволом, — уточнила бабушка Санноа.

— С дьяволицами, — спокойно, едва слышно поправила ее мама.

Воскресенье, 29 июня

Дорогой дневник, сегодня я размышляла о своих грехах и каялась.

Виновна в том, что принимала желаемое за действительное. Виновна в том, что разглядывала свое отражение в пруду. Виновна в том, что спала, убрав руки под одеяло.

Ну вот, все записано. Чернила, пока я пишу, высыхают. Теперь поскорее захлопну дневник — не могу смотреть на эти слова.

Воскресенье, 6 июля

Сегодня утром преподобный Дроппит подозвал меня к себе после церковной службы.

— Мадемуазель Ташер, твоя бабушка просила меня поговорить с тобой.

Я увлеченно листала страницы своего служебника.^[2] За окном ржали лошади, перекрикивались кучеры.

— Ты входишь в возраст, когда надо принимать важные решения, — шевеля кончиком мясистого носа, сказал отец Дроппит.

— Да, отец мой. — Под белой рясой темнели очертания его нижнего белья.

Преподобный помолчал.

— Советую тебе склониться пред волей Божией и принять жизнь служения.

Я почувствовала, что щеки у меня разгораются.

Отец Дроппит протянул мне носовой платок.

— Жизнь монахини смогла бы утолить голод твоего сердца.

За открытым высоким окном на погост мне была видна голова статуи Христа, глядящего в облака. О падре, мой сердечный голод с легкостью утолили бы праздники, шелковые туфельки и любовь привлекательного кавалера.

Преподобный Дроппит склонился ко мне.

— Когда-то и я был молод… — выдохнул он, и я уловила запах рома.

— Нет, отец мой, я же умру в монастыре!

«Прости меня, отче…» Я пятилась, пока не оказалась у двери, развернулась и выбежала вон из церкви.

24 июля

Мы с Мими играли среди развалин,^[3] когда она заметила пятно у меня на юбке.

Я подтянула испачканную часть на бок и изогнулась посмотреть. Что это, кровь?

— Это цветы, — сказала Мими.

Я не знала, что делать.

— Скажи маме, — посоветовала Мими.

— Не могу! — Это было бы нарушением правил благопристойности, которым мама следовала неукоснительно.

Мими дала мне кусок ветоши и объяснила, как им пользоваться. По ее словам, свой она стирает в ручье рано утром, когда никто не видит.

— Там, где мы купаемся? — Фу, до чего противно!

— Ниже по течению.

Теперь я хожу по дому, чувствуя между ног большой кусок ветоши, и мне кажется, что все это видят. Считается, что во мне свершилась важная перемена, но я чувствую только отвращение и недомогание.

Суббота

Мими учила меня гадать на картах: раскладывать их и понимать, что они говорят. Сегодня мы попробовали гадать моей сестре Катрин. На девятое место выпала карта «Смерть».

Катрин была недовольна.

— Это не настоящая смерть, — сказала Мими, собрала карты и стала принюхиваться.

Потом я ее спросила:

— Почему ты остановилась?

— Ты не почувствовала запах сигарного дыма? — шепотом сказала она. — Дух Смерти — обманщик. Никогда не верь ему.

Четверг, 31 июля

Дорогой дневник, случилось нечто ужасное, и у меня на сердце камень.

Все началось с того, что я солгала: сказала младшей сестре Манет, что мы с Мими пойдем на верхнее поле смотреть, не пришел ли в залив отцовский корабль.

— А ты оставайся здесь, — велела я сестре.

Мы с Мими прошли по тропинке за хижиной из маниоки, но на вершине холма свернули обратно к реке и Морн-Кро-Сури. И тут нас догнала Манет!

— Я же наказала тебе остаться! — закричала я.

— Ты солгала! Ты сказала, что вы идете на холм!

— А ты умеешь хранить тайну? — сердито покосилась на нее Мими.

— Клянусь, никому не скажу!

У реки было сумрачно, с ветвей деревьев свешивались пряди мха. Подходя к хижине гадалки, мы услышали кудахтанье курицы.

— Здесь живет оборотень, — испуганно прошептала Манет, беря меня за руку.

Я опасливо взглянула на Мими:

— Это правда?

Перед хижиной стояла жаровня с углями и сильно пахло жареной козлятиной. В тени веранды, крытой банановыми листьями, сидела, скрестив ноги по-турецки, чернокожая женщина. Юфеми Давид — жрица вуду.

Когда мы приблизились, она поднялась с места. Бальное платье из красного атласа с золотистой каймой, рваное и в пятнах, было ей очень велико. Седые курчавые волосы образовали вокруг головы подобие нимба. Позади нее у стены стоял ржавый мачете.

Мими прокричала что-то, чего я не поняла. Старуха ответила на языке чернокожих.

— Что она говорит? — спросила я.

— Входите, — сказала старуха. Из хижины вышел щенок и зарычал на нас.

— Я тут подожду, — сказала Манет.

Мими подтолкнула меня вперед.

— А ты разве не зайдешь? — спросила я.

Мы вдвоем приблизились к старухе. И чего тут бояться?

Юфеми была поразительно мала, чуть больше Манет. Черная кожа у нее на шее висела складками. В одной руке она держала сделанную из раковины плошку со свиными ножками, приготовленными в мякоти кокосового ореха, другой зачерпывала пищу и отправляла в рот. Старуха обсосала кость и бросила щенку, а потом заговорила с Мими на языке чернокожих. Я оглянулась. Манет стояла у горлянкового дерева, не сводя с нас круглых глаз. Закаркала ворона.

Мими тронула меня за руку.

— Она говорит, что будущее повсюду вокруг тебя.

— Что это значит?

Старуха ушла в хижину, вернулась с корзинкой и сунула ее мне в руки. В ней лежали: погремушка из тыквы, деревянная кукла, палочка, две свечи, кость, обрывки потрепанной ленты и распятие.

Старуха что-то сказала Мими.

— Она хочет, чтобы ты выбрала три вещи, — сказала Мими.

— Любые? — Я взяла из корзинки свечу, куклу и распятие.

— Она хочет, чтобы ты их положила, — сказала Мими.

— На землю?

Старуха запела. Я оглянулась. Манет по-прежнему стояла у горлянкового дерева. Глядя на нее, я пожала плечами. Помню, еще подумала: «Видишь, бояться нечего».

Старуха застонала, стала качать головой из стороны в сторону, белки ее глаз затуманились. Она взглянула на меня и вскрикнула. Этот крик, похожий на визг закалываемого поросенка, я не забуду никогда.

— Что это? — Нельзя сказать, что мне было совсем не страшно. — Мими! Почему она так кричит?

Старуха трясла головой и что-то бормотала. Наконец заговорила, но медленно и как-то странно.

— Ты неудачно выйдешь замуж. Овдовеешь.

Я приложила ладонь к груди.

Старуха затряслась, выкрикивая непонятные слова.

— Мими, что она говорит?

Старуха запела мужским голосом и стала танцевать. Я попятилась, споткнулась о выступавший из земли узловатый корень, упала и поспешно поднялась на ноги.

— Ты станешь королевой, — напевно протянула старуха.

НАКАЗАНИЕ

Понедельник, 4 августа 1777 года

При виде преподобного Дроппита на серой кобыле я напугалась и побежала по тропинке к хижине из маниоки. Мими орудовала большим железным скребком.

— Отец Дроппит едет! — сказала я. — Зачем бы это? Сегодня не праздничный день.

Мими перестала скрести.

— Я вчера утром исповедовалась, — добавила я.

— Ты рассказала ему?

— Про ведьму вуду? — Я кивнула.

— А ты сказала, что это я тебя отвела? — По глазам было видно, что Мими испугалась.

— Что ты, нет! — Я вдруг заволновалась и отвернулась. — Что там происходит?

Я не собиралась подслушивать, это вовсе не входило в мои планы. Но почему-то вместо того, чтобы пойти прямо в сахароварню, я спустилась в овраг. Со своего места на хлопковом дереве я различала голоса на веранде: мамин, бабушки Санноа и отца Дроппита.

— Понимаете, в таком вопросе… — говорил он. — Стоит ли удивляться…

— Боже мой! — воскликнула мама.

Преподобный добавил что-то, чего я не поняла. И тут же услышала, как открылась и захлопнулась парадная дверь. Послышался голос Манет.

Манет! Я напрягла слух, но только и смогла расслышать слова бабушки Санноа:

— А я тебе говорила! Я предупреждала, что этим закончится.

Парадная дверь хлопнула вновь, и вскоре я услышала, как наверху в спальне плачет Манет. Затем преподобный Дроппит сказал:

— Если дать волю дьяволу… Вам следует немедленно…

— Но, отец Дроппит! — воскликнула мама.

Я вслушивалась изо всех сил, но на ветку надо мной сел черный горный вьюрок и защебетал так громко, что я не могла разобрать ни слова. Я потрясла ветку, чтобы его спугнуть. Отец Дроппит говорил:

— Если вы не поспешите…

Вдруг потемнело, и пошел дождь — сперва понемногу, потом крупными, тяжелыми каплями.

— Роза! — позвала мама.

Я слезла с дерева и подошла к веранде.

— Бог мой, Роза, — сказала мама. — Ты же вся промокла.

Бабушка Санноа сидела, ссутулившись, в плетеном кресле. Преподобный Дроппит стоял у двери с пустым стаканом в руке. Он кивнул мне.

— О чем ты только думаешь, гуляя под таким ливнем? Иди переоденься в сухое и возвращайся. Нам надо поговорить с тобой, — сказала мама.

Я охотно пошла наверх. На верхней площадке лестницы мне повстречалась Катрин с пяльцами в руках.

— Манет говорит, ты станешь королевой. Говорит, так предсказала старая ведьма. Но Манет плачет и никак не перестанет. Что случилось?

Даже на лестнице было слышно, как ревет Манет. Я прошла по темному коридору к ее комнате и постучала.

— Манет, это я.

Плач прекратился, но сестра не отвечала.

— Ничего тебе не сделаю, обещаю, — сказала я и открыла дверь.

Она лежала, сжавшись, в углу небольшой кровати под балдахином. Я села на кровать с противоположной стороны. Глаза у Манет были красные, из носа текло. Я поискала за корсажем, достала носовой платок и дала ей.

— Я знаю, ты проболталась, — сказала я.

— Ты с ума сошла? — всхлипнула она, судорожно вздохнула и испуганно поглядела на Катрин, которая подошла и встала у двери в комнату.

Я отрицательно покачала головой.

— И зачем только ты увязалась за нами! Ты говорила что-нибудь о Мими?

— Нет!

— Ты понимаешь, что случится, если ты проболтаешься, Манет? Мими продадут… или отправят на плантацию.

Или того хуже.

— Но я же ничего не сказала! — сказала Манет и заплакала, всхлипывая так горько, что я даже испугалась.

Когда я вернулась на веранду, дождь уже перестал. Мама и бабушка Санноа вышли попрощаться с преподобным Дроппитом. Я стояла в прихожей у парадной двери, сцепив перед собой руки, и ждала. Судя по всему, серая кобыла отца Дроппита заупрямилась: мальчишка-конюх выговаривал ей на языке чернокожих. Лошадь успокоилась, и вскоре послышался удаляющийся цокот копыт по камням.

На дорожке показалась мама под руку с бабушкой Санноа. Позади них, обнюхивая траву, ковыляли два мопса. Оба были совсем мокрые от дождя и походили на больших крыс. Бабушка Санноа что-то говорила маме. Потом мама подняла глаза и заметила меня.

Я затаила дыхание и выпрямилась.

— Если не ты, то я сама ей скажу, — сказала бабушка Санноа, опускаясь в кресло с сиденьем из волокон агавы. Один из мопсов вспрыгнул ей на колени, но она столкнула его.

Мама повернулась ко мне.

Я опустила голову. Может, стоит броситься к ее ногам? Разве не так в подобных случаях поступают раскаявшиеся грешники?

— Подумать только, ты заставила пойти с тобой маленькую Манет! — прошептала мама так тихо, что я едва могла расслышать.

— Давай я ей скажу, — предложила бабушка Санноа.

Мама глубоко вздохнула:

— Мими нам, конечно, придется…

— Нет! — Меня переполняло отчаяние. — Мими не имеет к этому никакого отношения. Я умоляла ее отвести меня, но она отказывалась. Я одна виновата… — Слова приходилось судорожно выталкивать из горла.

Мама сняла с шеи цепочку с большим серебряным крестом, взяла меня за ладони и вложила в них крест.

— Посмотри на меня, Роза, — сказала она.

Я посмотрела ей в глаза.

— Поклянись говорить правду.

— Мими не виновата. Это все я, моя вина, — прошептала я. Получилось довольно правдоподобно.

— Она не водила тебя к нечестивой женщине в лесу?

Я отрицательно покачала головой.

— Скажи это вслух.

— Мими не ходила с нами, — солгала я. Крест у меня в руках был тяжел и холоден. Я сунула его обратно маме.

— Накажи ее, — сказала бабушка Санноа.

Мама села на табуретку.

— Подойди ко мне, Роза, — сказала она и, когда я подошла, заставила меня встать перед собой на колени. Нежным прикосновением мама убрала пряди влажных волос с моего лба.

— Непростое это дело, быть матерью, — вздохнула она и строго продолжила: — Тебя запрут в подвале, в грозовой комнате. Ты пробудешь там восемь дней. — Мама посмотрела на бабушку Санноа, потом снова на меня и глубоко вздохнула. — На сухарях и воде.

Я смотрела на нее, не понимая, о чем она говорит. Восемь дней? И восемь ночей? В подвале?

— Совсем одна? — Голос у меня задрожал. В темноте?

Мама повесила крест мне на шею.

— Он тебе понадобится, — сказала она.

Заключения в подвал я должна была ожидать в своей комнате. В последний раз поужинаю со всей семьей и попрощаюсь.

Мими и Манет огорчены больше меня. Катрин же только и думает, что о предсказанной мне судьбе.

— Ты будешь королевой, Роза. Подумать только!

Заходила моя няня Да Гертруда. Лицо заплаканное. Крепко прижала меня к груди. Потом омыла меня благовонной жидкостью, начав с ног.

— А это еще зачем? — удивилась я. У меня появилось такое чувство, будто я плыву, будто мое тело перестало быть моим.

— Это защитит тебя, — сказала она.

— Я буду тверда, — сказала я и еще подумала: «Как подобает будущей королеве».

Так это, значит, правда! Я понимала, что проклята.

За ужином я едва могла есть. Потом все по очереди обняли меня, будто отправляли за океан. Бабушка Санноа сунула мне свою Библию, Да Гертруда, обнимая, стиснула так, что у меня кости затрещали.

Спускаясь в подвал, мама высоко держала над головой фонарь. Тут давно не проветривали, было холодно и сыро. Я смотрела под ноги, опасаясь тараканов. Вслед за мамой я вошла в грозовую комнату — большую, с узкой кроватью, старым стулом с сиденьем из ивовой лозы и трехногим столом, припертым к стене в углу. На нем стояли фонарь, свеча, глиняный кувшин и фарфоровая чашка с трещиной. Вот и все, если не считать небольшого продуха под потолком, прикрытого деревянными ставнями.

Я поставила корзинку на кровать и провела рукой по лоскутному покрывалу. Его мы когда-то сшили вместе с Катрин. Мама провела по нему пальцем, проверяя, нет ли пыли, и повернулась ко мне.

— Роза… надеюсь, ты понимаешь, почему это необходимо.

— Понимаю, — солгала я, не зная, что еще ответить.

Мама заплакала; не было ни звуков, ни слез — только плечи и голова у нее вздрагивали. Мне это показалось странным. Я обняла ее за плечи и удивилась тому, что она стала совсем маленькой. Тыльной стороной ладони мама вытерла лицо.

— Да пребудет с тобой Господь, — сказала она и вышла, оставив меня одну.

В тот же день, позже

Дорогой дневник, это моя первая ночь в подвале. Я приоткрыла ставни, и комната наполнилась ночными звуками. Затем я плотно закрыла створки, опасаясь блуждающих ночных духов.

Боюсь, я тут не одна. В темноте я чувствую присутствие недоброго духа. Не могу спать и не буду: вдруг он коснется меня! Лежу с открытыми глазами, все время настороже, гляжу в темноту.

Масло в фонаре на исходе. Знаю, я должна его задуть, лишить себя последнего островка света.

— Мужайся, — говорю я себе.

— Веруй, — возражает чей-то шепот.

5 августа

Я проснулась от трубного звука — это надсмотрщик дул в морскую раковину в деревне, где живут рабы. Некоторое время я лежала, отыскивая на потолке лица, образованные трещинами. Мне показалось, будто я слышу чьи-то голоса и хихиканье. Я подставила стул к стене и раздвинула ставни. Из высокой травы на меня смотрели темные глаза Катрин.

— Давай быстро! — прошептала она сквозь решетку.

Позади нее послышался нетерпеливый шепот Манет:

— Дай мне тоже посмотреть, дай мне!

— Тихо! — прошипела Катрин.

Показалось взволнованное лицо Манет: она просунула руку сквозь решетку и сунула мне что-то мягкое и мокрое.

— Это манговый пирог. Я его стащила. Ой!

Голова Манет качнулась назад, и в продухе снова показалось лицо Катрин.

— Как ты тут вообще?

— Скучно…

— Бежим! — вскрикнула Манет.

И оставила мне лишь примятую траву.

6 августа

Ближе к вечеру у продуха снова послышался шорох. Я стала на стул и выглянула наружу. Это снова пришла Катрин. Она плакала.

— Что случилось?

— Обещай, что никому не скажешь.

— Говори!

Она открыла было рот, но вновь расплакалась.

— Сейчас. — Вынув носовой платок, она высморкалась и прижалась лицом к решетке. — Я ходила к твоей гадалке.

— К Юфеми Давид?

Катрин кивнула.

— Катрин, как ты могла?

— Потому что тебе она предсказала стать королевой.

— Это Мими отвела? — рассердилась я.

— Я одна ходила.

— Одна? — Я не могла представить, чтобы у кого-то хватило смелости на такое.

Катрин, всхлипывая, хватала ртом воздух. Я просунула палец сквозь решетку, пытаясь дотянуться до сестры.

— Ну и как? Она что-нибудь предсказала?

И тогда Катрин рассказала. Сначала колдунья велела ей уходить, не хотела предсказывать будущее, говорила, что не видит его. Но Катрин настаивала, и старуха сказала ужасную вещь: еще до следующего дня рождения сестру положат в землю.

— Мама права, она сам дьявол! — воскликнула я, но Катрин у продуха уже не было. Только трава зашуршала.

Без даты

Кто это, дьявол или добрый дух, принявший облик летучей мыши? Прошлой ночью их здесь было несколько. У меня кружится голова, и совсем не хочется есть. Почему я здесь? Не могу вспомнить.

Без даты

Вышла прогуляться. Помню лицо старухи. Помню ее глаза и следы земли на тыльной стороне ее ладони. Помню, как она доставала из корзины сухие листья и выкладывала передо мной на землю. Помню, как она пела, странный такой вой. Помню глиняную плошку с двумя сердечками, над которыми кружили мухи. А еще там была мерзкая бледная личинка-опарыш.

Неужели приснилось?

Помню, как хромая старуха стояла с воздетыми к небу руками. Помню, как она поднесла к губам фляжку с дьявольской водой, которую пила, как обычную воду. А потом запрыгала передо мной на месте, молотя воздух раскинутыми в стороны руками.

Помню ее слова: «Ты станешь королевой».

Наверное, это был сон.

Вторник, 12 августа, поздно вечером

Наконец ко мне пришла мама. Я лежала на кровати, и она встала на пороге с фонарем в руке.

— Роза!

Я не ответила. Пыталась, но не могла. Это было мне не под силу.

Мама подошла к кровати. На ней было белое платье и белый платок на голове; в свете фонаря она казалась похожей на ангела.

— Ты похожа на ангела, — прошептала я странным, хриплым голосом.

Я чувствовала, как порхают по моему лицу ее пальцы, слышала, как она втягивает воздух, будто принюхиваясь.

— О боже мой! — прошептала она.

Я в замешательстве смотрела на нее. Отчего она плачет? Я видела вокруг нее яркое сияние. Это была Дева Мария, пришедшая благословить меня.

— Мама! — закричала я, изумляясь ее неземной красоте, и стала целовать ей пальцы, прижимать ее руку к своей щеке.

ЗАГРОБНЫЙ МИР ОДЕРЖИВАЕТ ВЕРХ

Четверг, 21 августа 1777 года

Я проснулась от тихого стука в дверь спальни.

— Кто это? — в страхе спросила я.

Дверь скрипнула, отворяясь.

— Папа! — Он был в синей куртке с золочеными пуговицами.

— Я велел седлать твоего пони, — прошептал он, не желая будить Да Гертруду.

От глиняной кружки, которую он держал в руке, поднимался пар. Пахло кофе и ромом.

— Хочу, чтобы ты познакомилась с моей новой дамой, — сказал он, повертев у меня перед носом шоколадным рулетом.

Новой дамой отца была черная кобыла с белыми носками — молодая, смелая, хорошо сложенная и большеглазая.

— Это Фортюне,^[4] так я назвал ее, — с гордостью сказал отец. — Выиграл в карты.

Я потянулась погладить ее морду. Кобылка отдернула голову.

— Сукре для меня уже мал, — сказала я. Мой маленький пони стоял у стены, у его глаз кружились мухи.

— Эта для тебя слишком горяча, — сказал отец. Я держала уздечку, пока он садился в седло.

Мы поехали по дороге. Лошади фыркали, трясли головами, отгоняя мух. Солнце только что взошло, на влажной траве лежали длинные тени. На плантации тростника все еще царил хаос после уборки урожая. Подъезжая к ней, мы вспугнули большую голубую цаплю. Вдалеке у моря суетились рабы, готовившие поле к сезонному палу сухой травы.

— Король Сахар, — сказал отец с иронической улыбкой, прихлопнул москита, достал из кармана куртки для верховой езды кожаную флягу и запрокинул голову.

Другие плантаторы жили как короли. Почему же нам не везет? Я знала ответ на этот вопрос. Мой отец ухаживает за дамой по имени Удача — так говорила мама. Но дама к нему явно не благоволит.

— Папа, расскажи, как ты был при дворе.

Он притворно застонал.

— Расскажи про охоту.

— Ты эту историю наизусть знаешь, — сказал он.

Это было правдой. Историю об охоте я знала так, что могла бы рассказать ее сама. Как король каждое утро выезжал охотиться со своими лейтенантами и подлейтенантами, джентльменами-охотниками, сквайрами, подсквайрами и пажами. Как выли собаки, как король каждого называл по имени. Как благородные кони гарцевали в утреннем тумане, и было их столько, что одних только конюхов, которые поили лошадей, требовалось шестьдесят человек.

Я прижалась лбом к Сукре, вдохнула его теплый, чистый запах. Представила себе эту охоту.

— Тогда историю про королеву, — попросила я. — Расскажи о рождении дофина.

О фейерверках, от которых ночью делалось светло, как днем.

Отец отпустил повод, позволяя кобыле опустить голову к траве.

— Кстати, о королевах. Мне рассказали удивительную вещь. — Он повернулся и посмотрел на меня. — Мне рассказали, что ты ходила к старухе гадалке, которая живет выше по течению реки.

Я выпрямилась в седле.

— Кто это тебе рассказал? — Я старалась говорить, не выказывая тревоги.

— Одна женщина в Форт-Ройяле.

— Вот как? — Мне не понравилось, что отец говорил обо мне с «одной женщиной».

— Говорят, ты будешь королевой, — сказал он.

Я почувствовала, что щеки у меня разгораются, и отвернулась.

— Так это правда! — сказал отец и приподнял флягу. Я покачала головой. — Ты что-то бледна, Роза. Похудела. Разве тебе нездоровилось?

— Нет. — Меня предупреждали, чтобы я не говорила ему про подвал.

— Ты знаешь, я хотел, чтобы ты была мальчиком. — Он глотнул из фляги и засмеялся. — Но… быть королевой не так уж плохо. — Он понудил кобылу идти шагом. — Королева смогла бы выплатить мои карточные долги.

— Знаешь, меня наказали. — Эти непрошеные слова сами собой сорвались у меня с губ.

Он повернулся лицом ко мне, и его седло скрипнуло.

— Наказали?

У меня на глаза навернулись слезы.

— За то, что тебе предрекли быть королевой? — спросил он.

Я судорожно вздохнула.

— За разговоры с дьяволом, — прошептала я.

— Выпороли? — холодно спросил он.

Я кивнула. Я хотела сказать правду, но не смела. Я хотела рассказать ему о комнате в подвале, о летучих мышах, о духах и лицах в ночи. Я хотела рассказать ему о голосах, которые слышала. Но это, я знала, его только рассердило бы и привело к ссорам. Ссор и так было достаточно.

— Это сделали старухи? — Так отец называл маму и бабушку Санноа.

— Их заставил отец Дроппит.

— Будь проклят этот дьявол, — еле слышно сказал отец. Кобыла взбрыкнула, он ее пришпорил, и она послушно перешла в галоп.

Я ударила пони пятками, стараясь не расплакаться. Так и поскакала вперед, ничего не видя из-за слез. Отец даже вскрикнул, когда я пролетела мимо него под нависшим над дорогой деревом.

25 августа

Мы с Катрин готовимся к возвращению в монастырскую школу в Форт-Ройяле. Маленькая Манет отчаянно завидует, предлагает помощь, путается под ногами.

Уезжаем послезавтра, несмотря на дожди. Погода стоит жаркая, ужасно влажно. Приходится с усилием втыкать иглы для вышивания в плотную хлопчатобумажную ткань.

Неделю спустя, 6 часов вечера, Форт-Ройял

И вот мы с Катрин в школе, в унылом монастыре Дам Господних, под хмурыми взглядами сестры Гретч. Месса в семь, уроки с восьми до одиннадцати и потом снова с часу до пяти. Рисование и вышивание. Чтение и чистописание. Лекции о добродетели и скромности. У меня вся попка болит от сидения на жесткой скамье днями напролет.

7 сентября

Сезону дождей не видно конца. Улицы превратились в грязевые реки. Мы с Катрин застряли в монастыре — не можем даже сходить к дяде Ташеру на воскресный ужин. Вместо этого третий день подряд едим соленую рыбу. Под столами бегал таракан, такого огромного я еще ни разу не видела. Катрин закричала, хотя я точно знаю, что она храбрее большинства мальчишек. Она забралась на стол и наступила по крайней мере в две глубокие тарелки. Они упали на пол и разбились. Если бы не Катрин, мы бы тут точно умерли со скуки.

Среда, 10 сентября, 11 часов утра

Сегодня утром в умывальне, когда сестры не видели, Катрин задрала юбку. Я жестами просила ее опустить, но она только захихикала и подняла ее снова. Вскоре все мы сходили с ума.

Воскресенье, 14 сентября, час пополудни

Сегодня утром после мессы нас повели на прогулку по Севан. У бухты сильно пахло невольничьими кораблями. Затем произошло то, что меня обеспокоило. Мы уже повернули обратно, когда Катрин прошептала:

— Я не хочу умирать!

— У тебя лицо раскраснелось, — сказала я, встревоженная этими словами. — Ты заболела? — Глаза у нее были воспаленные.

Сегодня Катрин заснула первой. Это в высшей степени тревожный знак. Обычно она получает веслом^[5] за то, что ложится позже всех.

Вторник, 16 сентября

Катрин так расхворалась, что придется вернуться домой. Я настояла, чтобы нас отправили вдвоем. Сестра Гретч сказала, что я использую несчастье своей сестры как повод, чтобы не ходить в школу. Было бы бесчестно, дорогой дневник, утверждать, что сестра Гретч совсем уж неправа. Я ненавижу учебу в монастырской школе, но столь же верно и то, что я беспокоюсь о Катрин. Я ухаживала за ней два дня. Мы уезжаем утром.

22 сентября, остров Труа-Иле

Мы дома уже пять дней, Катрин все хуже, она постоянно в сонном оцепенении. Да Гертруда мазала ей грудь целебной мазью, но это не помогает. Весь день мама сидит с Катрин, обмахивая ее большим пальмовым листом. Часто обтирает ее всю ромом, в комнатах постоянно слышно монотонное бормотание: мама молится.

23 сентября

Под кроватью Катрин я нашла куриные перья и обломки костей. Надеюсь, все это осталось после магического ритуала вуду.

4 часа пополудни

Бабушка Санноа говорит, что у Катрин желтая лихорадка.

Желтая лихорадка! Стараюсь не думать об умершем летом мальчике мадам Лаво, стараюсь не думать, о чем говорят рабы: как мадам Лаво пронзила сердце мертвого мальчика ножом для разделки туш, чтобы колдун не смог приблизиться к его могиле.

Пятница, 26 сентября, после полудня

Наконец пришел доктор, осмотрел Катрин и прописал ей капли Гоффмана на сахаре. Он говорит, что у нее вслед за одной лихорадкой началась другая, но это не желтая, так что беспокоиться не о чем — только почему же ей становится все хуже?

Я сказала маме, чтобы она снова вызвала доктора, но она ответила:

— Какой смысл? Он скажет то же самое и возьмет с меня еще ливр.

27 сентября, 10 часов пополудни

Сегодня вечером Катрин говорила во сне и кричала, потом выпрыгнула из кровати и забегала по комнате. Она приняла маленькую Манет за гигантского краба, который будто бы пытается ухватить ее клешней. Мама, Да Гертруда и я пытались удержать Катрин, но она очень сильная. Я не могла в это поверить, ведь она такая худая.

Наконец Катрин устала, Да Гертруда положила ей в чулки каких-то трав, а я натянула их ей на ноги и привязала — так, чтобы Катрин не могла их снять. Это помогло, и она заснула.

6 октября

Катрин все хуже. Нам с Манет не разрешают заходить к ней в спальню. Мы стоим в дверях, но сквозь москитные сетки ее не разглядеть.

Четверг, 8 октября

Сегодня, когда мама заснула, я проскользнула в комнату Катрин. Залезла под сетку, села на ее постель, и мы шепотом переговаривались в темноте. Перед уходом я взяла ее за пальцы.

— Ко мне нельзя прикасаться! — сказала она, вырывая руку.

— А ты представь себе, что я тебя обнимаю.

Она заплакала, и тогда я обняла ее и прижала к себе. Как я могла удержаться?

10 октября

Папа пришел домой поздно вечером. Я слышала, как он, спотыкаясь, вошел, и потом мамин голос:

— Катрин умирает, а ты где шляешься? Все пьешь, дурак проклятый!

Сплошная молния^[6] озарила мою комнату, и в темной тишине я услышала пронзительный свист летучих мышей. «Катрин умирает»?

Понедельник

Покончив с утренними хлопотами, я спустилась к реке в поисках Мими. Мне нужна была ее помощь. Мими известны повадки духов.

Она, стоя на коленях в купальне, стирала белье. Ее юбка, сделанная из мешка из-под муки, намокла. Под кустом сирени сидели, наблюдая за ней, два мопса. Рядом разгребала землю курица.

Начинался дождь. Мы укрылись под деревом, усыпанным зелеными апельсинами. Мопсы жались к ногам Мими.

— Помнишь, как мы ходили к хижине колдуньи? — сказала я.

— Думаешь, забуду? — Мими, желая отогнать курицу, бросила в нее камешком.

— Я никогда не говорила тебе одну вещь, — сказала я и замолчала. Дождь пошел сильнее, теперь капли проникали сквозь крону апельсинового дерева. Мне стало немного нехорошо, как бывало всегда, когда поднимался ветер. — Старуха сказала, что Катрин положат в землю до ее следующего дня рождения, а он в декабре. Мама говорит, что Катрин…

— Катрин ходила к колдунье?

— Пока я сидела в подвале.

— Ты мне об этом не говорила!

— Я обещала молчать.

— Ну ты даешь…

— Мама говорит, что Катрин… — Слезы душили меня, мешая говорить. — Что, если пророчество колдуньи сбудется? — сказала я. — Ты не можешь его изменить?

— Отменить?

— Да!

Мими уперлась подбородком в колени и задумалась.

— Сбор Конго, — наконец сказала она.

— Да, — сказала я, вдохнув. Правильно составленный сбор Конго может помочь…

Весь день я помогала Мими собирать ингредиенты: жабу (ее убила Мими, не я), корень ча-ча, листья момбина и волосы, которые я извлекла из расчески Катрин.

— Все это надо зарыть под деревом мапау, — сказала Мими, обвязывая пучок красной ниткой: бесплодные женщины используют такие во время ритуалов вуду. — При лунном свете.

— Я не смогу, — сказала я. — Ночью никак.

— Если не поднимать глаз, то это безопасно.

— Мама.

Мама не верит в колдовство, но боится духов вуду.

— Тогда я сама, — сказала Мими.

— Одна? — спросила я, восхищаясь ее отвагой.

Не знаю, в котором часу Мими забралась ко мне в комнату через окно.

— Я сделала это, — шептала она, тряся меня за плечо, чтобы я проснулась. Я едва видела ее в темноте. — Я закопала сбор. — В шелесте дождя я услышала барабаны.

— Ты вся промокла, — сказала я, трогая ее за руку.

— Мне надо идти. — Мими плотнее повязала платок на голове. — Начинается встреча.

Я смотрела, как Мими спускается вниз по манговому дереву, пока она не исчезла в темноте. Меня стало знобить, я почувствовала слабый запах сигары. Дрожа, я закрыла темное окно и задернула шторы.

16 октября

Когда я проснулась, в доме было тихо, только плакала мама да отец что-то говорил усталым голосом.

Я прошла на цыпочках в комнату Катрин. Она лежала там неподвижно, одна, никто не обмахивал ее пальмовым листом, никто не молился. Я смотрела на ее грудь, на веки, но движения не было, только тишина.

Я пыталась заставить себя прикоснуться к ней, разбудить, но не смогла. Спотыкаясь, я пошла по коридору к себе в комнату. Катрин умерла. Меня всю затрясло.

Я вылезла из окна, спустилась по манговому дереву и побежала к хижинам рабов. Мими спала на соломенном тюфяке. Она открыла глаза и оглядела меня мутным взглядом.

— Ты же обещала, что сбор поможет! — закричала я и стукнула ее кулаком.

— Ох… — Она крепко схватила меня за руки повыше запястий.

— Ну сделай же что-нибудь! — рыдала я. — Сделай, чтобы она вернулась!

Мими тоже заплакала.

— Ох, моя крошка, моя бедная крошка, — стенала Мими. Она обняла меня, укачивая, и шептала: — Ну все, все, успокойся.

Семь часов пополудни

Дождь перестал.

— Это благословение, — сказала мама. Глаза ее блестели.

Она омыла Катрин ромом с ног до головы, одела в праздничное платье и положила на лоскутное покрывало. Отец велел нам с Манет сходить за цветами. Все утро мы приносили в дом букеты роз, красного жасмина, орхидей и жимолости. Мама вплела орхидеи в волосы Катрин, а другие цветы красиво разложила вокруг нее.

— Как она прекрасна, — сказала Манет.

Но так неподвижна.

Мама пыталась вложить Катрин в руки лучшее свое распятие, железное с крошечным рубином посередине, но распятие не держалось и соскальзывало на пол.

— Довольно! — сказал отец. Мне кажется, ему не нравилось, что мама так суетится.

Тогда мама положила крест на грудь Катрин, там он и остался.

После полудня стали собираться соседи; все они разинув рты смотрели на наши истертые половики. Потом в двух каретах и фургоне мы по грязи отправились в Труа-Иле, на кладбище за церковью. Дорога была ужасна, но стояла такая жара, что мы не решились отложить похороны ни на день. Одна из лошадей упала, завязнув в глубокой грязи, несколько раз приходилось останавливаться и вытаскивать застрявшие кареты.

Когда гроб опускали в могилу, солнце уже заходило. Когда забивали крышку, колени у меня подогнулись. Да Гертруда помогла мне подняться на ноги. Всю дорогу домой вокруг нас кружили светлячки. Кружили и кружили.

Уже поздно. В воздухе чувствуется приближение дождя. Слушаю шум ночного бриза в кроне мангового дерева у меня под окном, стрекот цикад.

Преподобный Дроппит сказал, что Катрин в раю, что она с Богом. Но я чувствую ее присутствие в ветре, в темных тенях. Вспоминаю ее слезы и думаю: «Почему Ты забрал Катрин! Почему не меня!» Биение моего сердца — как тяжкий грех.

Воскресенье, 19 октября

Сегодня мы с мамой отвезли на могилу Катрин имбирную лилию в горшке. Потом мама велела мне посидеть в фургоне. Высунувшись, я увидела, что она стоит на коленях в грязи. Я подбежала к ней, думала, она упала и ушиблась. А она только вздрагивала, прижимая кулак ко рту, и лицо ее было мокрым от слез. Я испугалась и не знала, что говорить и делать.

— Да и есть ли на свете Бог?! — вдруг закричала она. Я видела ярость в ее глазах.

Я боялась, что она скажет что-то такое, что обречет Катрин на вечное пребывание в аду.

— Пойдем лучше отсюда, — быстро проговорила я и помогла ей подняться. Надо было поскорее увести маму.

Когда мы приехали домой, я уговорила маму выпить рому с сиропом и прилечь. До сих пор слышу ее голос: «Да есть ли Бог?»

Мое перо дрожит, и мелкие кляксы, как слезы, покрывают страницу.

Я ПЕРЕЖИВАЮ ГОРЬКОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ, НО С НАДЕЖДОЙ НЕ РАССТАЮСЬ

3 января 1778 года

Сегодня из Форт-Ройяла приехал дядя Ташер, привез с собой целый экипаж тканей: грубую хлопчатобумажную материю для рабов и черный креп для траурной одежды — нам. Из кармана жилета дядя достал письмо из Парижа! От тетушки Дезире.

Отец, читая письмо, свысока поглядывал на брата.

— Это о крестнике Дезире, сыне маркиза, — фыркнул отец. — Вот тебе на!

— Папа, прочти нам вслух! — Я села на диван рядом с мамой.

За окнами легкий бриз шевелил кроны пальм. В своем загоне ревел томившийся от любви бычок.

Отец стал читать. В письме тетушка Дезире писала, что сынумаркиза, Александру, который хорош собой и образован, исполнилось семнадцать лет. Если он женится, то получит от матери наследство, поэтому тетушка Дезире предлагала выдать его за одну из своих племянниц — за кого-то из нас.

«Ну наконец-то, — подумалось мне. — Господь услышал мои молитвы!»

Но потом отец прочел, что Александр предпочитает Катрин.

Катрин?

— Но… — запнулась я. С похорон Катрин прошло всего два месяца.

Мама опустила шитье на колени.

— Ну и пусть женится на ней, — сказала она. Мама по-прежнему такая — странная.

Отец зашагал по комнате.

— В распоряжении у молодого человека появится годовой доход в сорок тысяч ливров, не меньше, — сказал он.

— Сорок тысяч? — переспросила бабушка Санноа, входя в комнату. — Он сказал сорок тысяч! Или четыре?

Отец встал у окна.

— Может, вместо Катрин они возьмут Манет? — задумчиво произнес он.

— Именно так я и подумал, Жозеф, — согласился дядя Ташер, потирая подбородок.

Я не поняла. Почему не меня?

— Манет еще совсем ребенок, — заметила мама.

— Четыре тысячи было бы приемлемым доходом, — сказала бабушка Санноа.

— Манет уже одиннадцать, — возразил отец. — Ко времени…

— Всего одиннадцать, — поправила его мама.

— Одиннадцать с половиной. Ты неблагоразумна! — повысил голос отец.

Дядя Ташер покашлял и налил себе рому.

— Такие возможности представляются не каждый день, — сказал он.

— Но почему же не я? — спросила я, вставая.

Отец смутился и вздохнул.

— Роза… — Он взглянул на письмо и прочистил горло. — Кавалер выразил предпочтение более молодой невесте. У вас вышла бы недостаточно большая разница в возрасте… чтобы ты повиновалась ему, как пристало жене.

Мама фыркнула.

— Вот именно, — сказал папа и пошел из комнаты. — Да поможет мне Бог!

Хлопнула дверь.

— Не отдам свою малышку! — крикнула мама.

Я побежала к себе в комнату и стала швырять вещи в старый заплечный мешок. Я собиралась бежать все равно куда. Куда угодно. Хоть в пустовавшую хижину рабов, стоявшую на берегу моря. Хоть в пещеру в горах, где прячутся беглые рабы. Все лучше, чем оставаться здесь.

И тут я заметила стоявшую в дверях Манет. Одной рукой она держала во рту стебель сахарного тростника, другой прижимала к боку облупленную деревянную куклу.

— Я думала, ты играешь возле дома, — сказала я. Сказать по правде, я недолюбливала Манет.

Она зашмыгала носом и прижалась ко мне.

— Не хочу замуж!

— О, — пробормотала я, — так ты все слышала! — Я обняла сестру за плечи. — Ах ты, бедное чучелко!

Такое уж прозвище дали ей рабы.

Воскресный вечер, 4 января

Я проснулась от стука бильярдных шаров и мужского смеха.

«Дядя Ташер и отец в игровой комнате, — решила я. — Сколько же может быть сейчас времени?»

— Но почему одну из твоих девочек, Жозеф? — донеслись до меня слова дяди.

Я подошла к двери и приложила ухо к щели.

— Нельзя сказать, что они некрасивы, — продолжал дядя, — или утратили невинность, свойственную им при крещении, но все же это девушки без приданого. Парень, видимо, доведен до полного отчаяния. И, если он сам так хорош, зачем ему ехать за тридевять земель за невестой, которую он в глаза не видел? И у которой ни гроша за душой? Если все так, как пишет наша сестра, мне кажется, он мог бы выбрать себе невесту во Франции, из породистых проституток.

— Дезире не дура, — отвечал отец. — Как бы то ни было, сколько сейчас лет маркизу? Шестьдесят? Семьдесят? Когда он прикажет долго жить, Дезире… — Отец издал непристойный звук.

Тут дядя Ташер сказал что-то, чего я не расслышала.

— Если она это провернет… — тут несколько слов я не поняла, — они официально породнятся. А родственнице не пристало окончить дни в богадельне, верно?

Послышался шум отодвигаемого стула.

— Я вижу в этом браке выгоду для Дезире, но зачем все это мальчишке? — спросил дядя Ташер.

— А у парня есть выбор? Пока ему не исполнился двадцать один, ему придется делать все, что велит отец. Прыгнет в Сену, если тот захочет. А если наша сестра посоветует маркизу заставить сына прыгнуть в Сену, мне кажется, старый козел так и поступит. И как знать, что она сделает ему тогда! — сказал дядя Ташер и расхохотался.

— Так ты думаешь, юного Александра принуждают принять участие в этом предприятии?

— Не столько кнутом, сколько пряником. Счастье в том, чтобы тратить, сколько пожелаешь, если тебе интересно мое мнение. А единственный способ нашему молодому человеку получить наследство — женитьба. По-моему, его гордец отец сказал ему (по совету нашей любимой сестрицы, да благословит ее Господь): «Слушай, если хочешь получить мое согласие на брак — женись на девице Ташер».

Раздался новый взрыв смеха, и разговор перешел к ценам на рабов. Я забралась обратно в постель. В животе у меня странно покалывало. Что имел в виду отец, говоря, будто тетушка Дезире делала что-то старому маркизу — нечто такое, что убеждало его следовать ее советам?

5 января

Я сказала Мими, что Манет, возможно, поедет во Францию, чтобы выйти там замуж.

— Ей страшно, — добавила я.

— А чего тут бояться? — спросила Мими, энергичными движениями превращая бананы в пюре.

Я точно не знала, чего следует бояться Манет, но подозревала, что это имеет отношение к тому, как собаки вскакивают друг на друга и так жалостно дрожат.

— Ну, сама знаешь, супружеские обязанности.

— Она уже в цветах?

Я покачала головой.

— Разве это имеет отношение к делу? — Я только знала, что поварихе не разрешается делать ветчину, когда она в цветах.^[7]

— Дитя, они что, вообще ничего тебе не рассказывают? — Но и Мими ничего мне не рассказала.

17 марта

Теперь и Манет заболела: у нее лихорадка — такая же, как была у Катрин. Мама говорит, что болезнь вызвана страхом перед замужеством.

Я забираюсь под одеяло к Манет и пробую ее развеселить. Рассказываю, как здорово ей будет во Франции. Рассказываю, какие там замечательные куклы, о том, как наша прекрасная тетушка Дезире будет за ней присматривать, о том, как красив ее жених, как он умен и образован, как благороден и богат. Рассказываю, как я ей завидую (увы, это правда!).

Но Манет только плачет — лихорадка. Бывают вечера, когда я очень боюсь, что она умрет, как Катрин, уйдет в одночасье, останется только обмякшее тело на смятой простыне — ни дать ни взять тряпичная кукла.

23 июня, девять часов пополудни

Вчера из Сент-Люсии вернулся папа, и сразу же у них с мамой началась ссора. Я слышала, как мама сказала:

— Но Манет никогда и не хотела ехать! Это ты ее надоумил.

Мама стала кричать, что отец не может забрать у нее Манет, по крайней мере сейчас, когда со времени смерти Катрин прошло так мало времени.

— Вы, креолки, совсем дурные: и вы, и ваши дети! — закричал папа.

Хлопнула дверь, и я почувствовала, как вздрогнула стена.

24 июня

Отец смягчился. Он написал тетушке Дезире, что не сможет привезти к ней Манет, которая слишком больна, чтобы пуститься в путь. Но нельзя ли вместо нее привезти меня? Отец объяснил, что я вовсе не такая уж взрослая, хотя физически вполне развита.

— Понимаешь, Роза, это может им не понравиться, — сказал мне отец, запечатывая письмо воском. — В конце концов, тебе уже пятнадцать.

— Когда ты узнаешь, понравится им или нет?

— Письмо будет идти несколько месяцев, да и война с… — умолк он, вычисляя. — Через пять месяцев?

Я даже охнула. Пять месяцев ожидания! Мне надо знать сейчас же!

МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Воскресенье, 19 июля 1778 года

Говорят, в городе появилась новая семья, женщина с сыном. Я видела их в церкви после мессы. Сын хорош собой, на вид ему около шестнадцати лет, так мне кажется. Он смотрел на троих деревенских ребят, ловивших заползшего под скамью скорпиона, и вертел в руках кортик. Его глаз я не видела, их скрывала длинная темная челка. Льняная одежда и кожаные штаны у него все в заплатах.

— Беке-гуйав,^[8] — еле слышно сказала мама, выталкивая меня за дверь церкви, — бродяги!

25 июля

Сегодня мама позволила нам с Мими и Сильвестром поехать на рынок.

— Но только после того, как сделаешь все, что надо по хозяйству, — сказала она.

Мы отправились в город в тележке, запряженной бычком.

В городке было многолюдно. Признаюсь, я надеялась увидеть этого парня, но попадались одни только моряки: они приходят из Форт-Ройяла на петушиные бои. Я смотрела в землю, как учили монахини.

Возле причала мы купили у рыбака со светлыми кудрями скумбрию и трех коралловых рыб. Пока мы рассматривали его улов, он не сводил с меня глаз. Затем сказал что-то Сильвестру и засмеялся так, что я покраснела.

Мы пошли обратно к площади, чтобы купить папайи, гуавы, авокадо и тапиоки. У стола с иконками, зеркальцами и бусами женщина рассказала нам о беглом рабе, который превратился в собаку и съел малыша на плантации Десфью. Как раз на самом страшном месте подошла мать нового парня. За ней, нагруженный кульками, шел и он сам.

Мать, женщина с глубоко посаженными глазами, кивнула мне.

— Я видела вас в церкви, — сказала она. Говорила она правильно, как монахиня. Между фразами поджимала губы.

Я кивнула. Она представилась как мадам Браудер, это вроде британская фамилия. А парня зовут Уильям.

— Мы живем у подножия Морн-Кро-Сури, — сказала я им.

— На реке? — спросила мадам Браудер, убирая прядь рыжих волос под простую белую косынку.

— Дальше, в Ла-Пажери. — Я видела, как в заливе к берегу медленно шла гоми.^[9] Над ней, как москиты в дождливый сезон, сновали чайки.

— А мы ближе к городу, — сказала мадам Браудер.

— Усадьба старого Лейнелота, — сказала Мими, чесавшая уши шелудивой собаке. — Да мы с вами соседи, если судить по реке.

Я почувствовала, что должна пригласить новых знакомых на чай с пирожными, но не посмела, вспомнив грубые слова мамы: беке-гуйав. Меня выручил Сильвестр, потянув меня за рукав в фургон. Я торопливо попрощалась.

Мими дразнила меня всю дорогу домой.

— Глазки строила, — толкалась она локтем, — я видела, как ты глазки строила.

Воскресенье, 9 августа

Сегодня утром Уильям с матерью сидели в церкви на передней скамье. Мама, Манет (ей стало лучше) и я сидели через несколько рядов за ними. Всю мессу я смотрела на его затылок, и сердце у меня трепетало, как птенец, попавший в силок.

10 августа

Я улизнула из дому искупаться на нижний пруд. У берега стоял этот новый парень, Уильям Браудер. Он закатал панталоны до колен и удил рыбу. Увидев меня, он вроде как испугался, будто провинился чем-то, и вытащил из воды удочку — белый конский волос, привязанный к бамбуковому шесту.

— Поймал что-нибудь?

Было жарко, и мне не терпелось зайти в воду, но я не знала, можно ли при нем купаться. Я уселась на берегу, сорвала длинный лист травы и, разорвав его вдоль, зажала между ладонями и задудела.

— Как ты это делаешь? — спросил Уильям, приводя в порядок панталоны.

Я показала ему, и мы задудели вместе.

— Почему вы переехали на Труа-Иле? — наконец спросила я. Остров мы называли Cul-de-sac à Vaches, Коровьим полем. — Хотя дело, конечно, не мое, — добавила я, желая показать свою воспитанность.

— Матери было тяжело на Сен-Пьер, — сказал Уильям и посмотрел в небо, на кружившего ястреба. — Правда, здесь ей тоже нелегко, — добавил он и пожал плечами.

Я слыхала, что его мать-актриса во время Семилетней войны полюбила британца, военного моряка. «Вообразите такую мать», — подумала я. Актриса! Каков стыд, какова репутация! Актрис даже не хоронят в освященной земле, на них нельзя жениться — церковь запрещает.

— Ты англичанин? Говоришь без акцента. — Я смахнула рыжего муравья, ползшего по руке.

— По правде, мой отец родом из Шотландии.

Где находится Шотландия, я не догадывалась, но испытала облегчение оттого, что он не британец. Британцы нехристи, они едят детей.

— Хотя я его даже не видел толком, — продолжал Уильям. Он лежал, вытянувшись во весь рост, и скручивал между пальцами листок травы.

— Никогда?

Уильям посмотрел на меня. Таких ярких голубых глаз я еще не видела.

— Помню его лицо, улыбку. Ничего больше.

— А мой отец так редко бывает дома, что разница невелика, наверное, — сказала я.

— Когда я был младше, — сказал Уильям, — мне приятно было думать, что мать и отец очень любили друг друга и расстались из-за трагического случая. Мне казалось, так лучше, чем продолжать жить вместе, когда любви давно не осталось.

В пруду плеснула рыба, и по зеркальной поверхности воды пошли круги. Я подумала о маме и папе, о том, как они раздражают друг друга. Неужели между ними когда-то была любовь?

Уильям отбросил челку со лба.

— Наверное, я романтик, — улыбнулся он. — Как мой герой, Жан-Жак Руссо.

Я поднялась с места: мне стало неловко. Никто, и особенно мальчики, никогда не говорил со мной о таких вещах. Я боялась, что это непристойно, и не знала, как ответить.

— Мне пора, — сказала я.

— Да, — сказал Уильям, тоже поднимаясь. Он стоял передо мной, неловкий и растерянный, и в нем уже не было ничего от загадочного молодого человека, сына актрисы, пережившей трагическую любовь. Передо мной стоял просто Уильям, béké-goyave в залатанной одежде.

Я поспешно шла по тропинке и на каменном мосту оглянулась. Уильям смотрел мне вслед.

— Завтра придешь? — крикнул он.

С пылающим лицом я побежала вверх по склону холма.

Среда, 12 августа

Все утро я твердила себе: «Не пойду, не пойду». Но, покончив с домашними делами, я, конечно, отправилась на пруд к купальне…

Увидев меня на тропинке, Уильям широко улыбнулся, а я сделала вид, что удивлена нашей встречей. Не знала, что сказать, поэтому села на берегу и стала кидать в воду камешки. А потом, напевая, убежала домой.

Не хочу даже думать, что стало бы со мной, узнай об этом кто-нибудь.

Больше никогда не пойду.

2 сентября

При каждой возможности хожу на пруд к купальне. Туда часто приходит Уильям. Большей частью мы сидим и разговариваем. Я рассказываю, как мне хочется поехать во Францию, в Париж, потому что там столько интересного, такого, на что стоит посмотреть. И о том, как здорово, когда все впереди, но как тяжело, когда тебе твердят, что твои мечты не сбудутся.

Уильям совсем как я. Ему тоже хочется посмотреть мир. Он читает газеты, которые доставляют сюда на кораблях, и рассказывает мне, что происходит в американских колониях. Рассуждает о «свободе» и «равенстве». Спрашивал меня, что я об этом думаю, но я ответила, что не читаю газет, откуда же мне знать?

— Не надо читать, чтобы знать, что ты думаешь о таких вещах, как свобода и равенство. Это у тебя в сердце, — говорит он, — а не на страницах газет.

Сегодня он прочитал мне отрывок из книги.

«Люди рождаются свободными, но живут в цепях».^[10] Рождаются свободными, — сказал он. — Ты только представь себе!

— Все?

— Свободными и равными.

— И рабы тоже?

— И хозяин, и его рабы. — Уильям помолчал. — И король, и его подданные.

— Неужели это в книге написано? — Я с опаской посмотрела на нее, как будто та могла вспыхнуть у меня на глазах. — Но, Уильям, — продолжала я, — будь так на самом деле, весь мир бы… — Я замолчала, не находя слова, которое вобрало бы в себя столько всего.

— Да! — сказал он.

Пятница, 18 сентября

Поссорилась с Уильямом. Началось с того, что я рассказала ему про Мими. Что она раскладывает карты и учит меня гадать.

— Откуда этим кусочкам картона знать, как сложится твоя жизнь? — спросил он.

— Я просто знаю, что карты говорят правду. Сама в этом убедилась.

— Тогда ты не можешь верить в свободу, — сказал он.

— Ну так покажи мне эту свою свободу! — закричала я, и у него не нашлось ответа. Ибо такой вещи, как свобода, не существует.

20 сентября, половина девятого пополудни

Уильям принес извинения, и я приняла их. Он признался, что ему горько думать, что свободы не существует; что это лишь слово, напечатанное в книжках.

— Значит, в поступках человека нет никакого смысла? — спросил он.

Я рассказала ему о Катрин, о предсказании старухи, о том, как оно трагически сбылось, и о том, что старуха нагадала мне.

— И ты веришь, что твоя судьба — стать королевой Франции? — спросил Уильям.

— Это было бы так страшно, — сказала я. В кустах раскричалась стая ворон.

Уильям сделал корону из веточки красной бугенвиллеи, надел ее мне на голову, встал и, отступив назад, посмотрел на меня.

— Из тебя выйдет красивая королева, — сказал он.

Я отвернулась, ибо в его глазах чувствовала себя бесстыдно прекрасной.

Он, дурачась, поклонился мне.

— Но кто же станет твоим королем?

Корона свалилась у меня с головы, и я нагнулась, чтобы ее поднять, а потом повернулась лицом к Уильяму. У меня вдруг закружилась голова.

— Ты?

Тогда Уильям поцеловал меня, и я не оттолкнула его.

16 октября

После полудня мы с Уильямом ходили в горы в надежде увидеть зеленую полоску.^[11] Ждали до наступления сумерек, но так и не увидели: слишком много целовались.

Воскресенье, 1 ноября, День Всех Святых

О… праздники, праздники, праздники, жду не дождусь, когда они закончатся.

Сегодня утром мы с мамой и Манет зажгли свечи на могиле Катрин и вернулись домой к праздничному столу: вареные зеленые бананы и дичь. Дичь без соли на вкус ужасна, но нам приходится обходиться без нее с тех пор, как англичане устроили блокаду порта.^[12] Помолились мы и за папу, который принимает участие в конфликте в Сент-Люсии.

Не видела Уильяма пять дней.

15 декабря

Британцы захватили Сент-Люсию. Отец в безопасности, он едет домой.

1 января 1779 года

Сегодня я подарила Уильяму имбирные конфеты.

— Ты нашла путь к моему сердцу, — сказал он. Иногда он говорит как старомодный рыцарь.

Было жарко, поэтому мы долго не вылезали из воды. Искупавшись, растянулись на берегу, чтобы высохнуть. Он развязал мне волосы, потом поцеловал и крепко прижал к себе. Было тихо, птицы не пели, я слышала только биение своего сердца. Я высвободилась из его рук, ибо это меня пугает.

— Ты где была? — спросила мама, когда я вернулась домой. Тени успели вытянуться.

— На реке с Мими, — солгала я.

— У тебя щеки совсем почернели от солнца, — недовольно сказала мама. — Ты почему не надеваешь шляпу?

Уже поздно, ночь. В холмах все затихло. Не могу заснуть, поэтому встала, зажгла свечу и открыла дорогую книжечку, чтобы записать мысли, которые терзают мне сердце.

Я люблю Уильяма. Я люблю Уильяма. Я люблю Уильяма.

ПОМОЛВКА

Пятница, 29 января 1779 года

Пришло письмо из Парижа. Тетушка Дезире писала отцу: «Как бы то ни было, привози невесту, Розу или Манет, не имеет значения. Нам нужна одна из твоих дочерей». Тетя Дезире торопила отца: от долгого ожидания молодой кавалер может передумать.

К письму также прилагалась записка отцу от маркиза:

«Та, кого вы сочтете наиболее подходящей для моего сына, станет той, которую мы благословим».

Маркиз также приложил к письму разрешение огласить имена помолвленных, оставив свободным место для имени невесты.

Отец посмотрел на меня.

— Что ж, Роза… Господь услышал твои молитвы, — сказал он и вписал в бланк мое имя.

Я отвернулась.

— Чудная ты девочка. Вечно плачешь от счастья.

Тыльной стороной ладони я утерла слезы со щек и сказала:

— Да, папа.

31 января

Утром в церкви видела Уильяма, дала ему условный знак, и он ответил мне тем же.

Вернувшись домой, торопливо закончила дела по хозяйству и попросила разрешения пойти на реку. «С Мими», — сказала я и помолилась о прощении за то, что солгала в воскресенье.

Мама разрешила, и, прежде чем она успела передумать, я умчалась по тропинке в лес. На мосту я остановилась, учащенно дыша. Зачем бежать? Я пошла неспешным шагом, меня одолевали тяжелые мысли. Что я ему скажу?

Уильям удил рыбу. Услышав мои шаги, он обернулся.

— Рад, что ты смог прийти, — сказала я и остановилась, не подходя близко, как будто мы были незнакомы. — Мне надо кое-что тебе сказать…

В лесу каркнул ворон.

Уильям вытащил леску из воды: на крючок была насажена живая лягушка.

— Отец получил из Парижа письмо от сестры, — сказала я. — Его предложение принято.

— Какое предложение?

— Теперь я помолвлена… с одним человеком во Франции.

Уильям завозился с крючком, пытаясь снять с него лягушку, сердито чертыхнулся и не попросил у меня за это прощения.

— Я уеду, буду жить в Париже. Стану виконтессой. — Эти слова я произнесла с непроизвольной гордостью.

Уильям смотрел на меня, его глаза казались неестественно голубыми.

— Неужели ты ничего не скажешь? — обиженно протянула я.

Уильям побросал рыболовные снасти в корзинку.

— А что ты хочешь от меня услышать? Спасибо, что предупредила? — Он отвязал запыленного ослика от ветки гевеи.

— Уильям… — Я протянула руку и дотронулась до его плеча.

Он отшатнулся, вскочил на осла, ударил его пятками и потрусил по тропинке прочь.

Я села на берегу реки, изо всех сил стараясь не плакать.

Воскресенье, 11 апреля

Сегодня утром после мессы отец Дроппит огласил помолвку между Александром-Франсуа шевалье де Богарне и Марией Жозеф Розой де Ташер де ла Пажери.

Манет состроила мне гримаску. Все повернулись в мою сторону и уставились на меня. Мне же казалось, что отец Дроппит говорит не обо мне, а о ком-то другом.

В деревне это теперь важная новость: наконец-то я выхожу замуж, да не за кого-нибудь, а за богатого человека, который живет в Париже, за самого Богарне — сына бывшего губернатора Малых Антильских островов. Я буду мадам виконтесса. Теперь меня считают взрослой, и сама я, должна признаться, чувствую себя сильно повзрослевшей.

8 мая

Мама заказала мне платье в парижском стиле из пурпурной парчи с газом на рукавах и у шеи. Носить его здесь не буду, только во Франции. Тогда у меня будет по крайней мере одно приличное платье, сказала мама. Сегодня иду на первую примерку.

Понедельник, 7 июня

Мама настаивает, чтобы я должным образом одевалась. Я должна носить кор-а-балейн,^[13] корсет до того жесткий, что он приподнимает бюст и вынуждает держать спину прямой. В нем даже дышать больно.

— Когда можно будет его снять? — спросила я после того, как долгий час просидела у трюмо, нанося разного рода помаду.

— Ты должна носить его всегда, — сказала мама, которая показывала Мими, как пудрить мне волосы. — Теперь ты женщина.

23 июня

Сегодня мне исполнилось шестнадцать — как быстро проходит юность! Мими подарила мне мои же карты Таро.

— Окроплены святой водой, — шепнула она.

Я осторожно разложила их. На десятом месте оказался повешенный со свисающими волосами.

— Все перевернулось вверх ногами, — фыркнула Мими. — Это ты!

Воскресенье, 16 июля, три часа пополудни

У отца наконец появились деньги, чтобы купить мне билет. Их дал дядя Роберт. Теперь осталось найти корабль, который сможет забрать нас. Во время войны это непросто, так он говорит.

Я беспокоюсь, ибо папа нездоров.

Утром слышала, как мама сказала отцу:

— Не пережить тебе этого путешествия, Жозеф. И что с нами тогда будет?

— Это моя единственная надежда, — сквозь кашель ответил отец. — Доктора в Париже свое дело знают.

Что, если мама права? Вдруг папа умрет?

28 июля

Поплывем через две недели. Мама велела принести в гостиную два больших морских сундука. Повсюду разложены стопки одежды. Но так много еще предстоит сделать! Надо решить, что брать с собой, что нет.

Мама намеревается отправить со мной Да Гертруду, но та умоляет, чтобы ее оставили здесь. Путешествие ее погубит, так она говорит.

— Она лейзирен боится, — шепнула мне Мими.

Лейзирены — духи вуду, живущие в море: русалки с длинными черными волосами. Они зовут мореплавателей, скрываясь под самой поверхностью воды, а потом топят их.

29 июля

Ура, со мной едет Мими!

Воскресенье, 8 августа

Послезавтра уезжаем в Форт-Ройял, а на следующий день отплываем. В Сан-Доминго мы пересядем на «Иль-де-Франс». Это военный грузовой корабль, который, как говорит отец, может оказаться не очень удобным. До самой Франции нас будет сопровождать фрегат «Ла-Помон», который должен защитить нас в случае нападения англичан.

— Не люблю я плавать во время войны, — сказал отец. — Но если будем ждать мира, никогда до Франции не доберемся.

Страшно, но захватывающе интересно: вдруг на нас нападут!

Час пополудни

Поднимается ветер, гнет пальмы. Горячий воздух раздувает мне юбки, треплет волосы, качает серебряные серьги. Середина дня, но темно, как в полночь. Не без труда я закрыла и заперла у себя в комнате ставни и зажгла на туалетном столике восковую свечку. Листаю страницы, ищу пути к своему сердцу, повторяя одно слово, одно имя: «Уильям».

Откуда ни возьмись подул ветер и загасил свечку. Все погрузилось во мрак.

9 августа

Я поднялась, едва рассвело. Быстро оделась и вышла в поля. Поймать Сукре было трудно, пришлось подманить его плодом аноны.^[14] Наконец мне удалось надеть на него уздечку. Подоткнув повыше юбки и чувствуя между ног теплый круп пони, я поехала к реке.

У каменного моста я остановилась. Вскоре показался Уильям — он медленно ехал на осле, читая книжку. Увидев меня, удивился.

— Поехали вместе на гору, — предложила я.

— Ты же помолвлена.

— Я уезжаю завтра!

Это, как мне показалось, его потрясло.

Я поехала вверх по склону первой. Встала недалеко от вершины — там, где тропинка выходит на открытое место.

— Здесь хорошо. — И я сползла с моего пони.

— Не лучше, чем где-то еще. — Уильям привязал осла к кокосовой пальме.

— Ты не единственный, кого…

— Что «кого»? Что ты сама чувствуешь, Роза? — с горечью отвернулся он, но тут же попросил прощения: — Я же понимаю: тут все равно ничего не поделаешь.

Я прижалась лбом к его спине.

— Как по-твоему? Возможно ли, что мы будем любить друг друга всегда?

— Не говори о любви, умоляю тебя, — сказал он, едва не плача.

Мы пробыли на холме, пока не стали роиться москиты. Он поцеловал меня в щеку. Я хотела большего, гораздо большего, но теперь у меня нет на это права.

Когда мы спускались с горы, вокруг уже лежали длинные тени. У подножия он повернулся ко мне.

— Мы так и не увидели зеленый луч.

Я и забыла.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал он, прикрывая глаза ладонью, от солнца.

11 августа, Форт-Ройял

В крытом фургоне ехало семеро человек — я, отец, Мими, мама, Манет, бабушка Санноа и Да Гертруда. Лошадьми правил Сильвестр. С нами было два больших морских сундука, так что удивительно, что лошади вообще сдвинули фургон с места. Не раз колеса уходили в грязь по ступицу, так что нам приходилось вылезать из фургона и идти пешком.

Во двор к дяде Ташеру мы въехали после наступления сумерек. Его жена с растрепанными волосами выбежала нас приветствовать. За ней вышел и сам дядя Ташер. Лицо у него было красное.

Всех нас разместили в двух комнатах на втором этаже. Служанка дяди Ташера принесла нам хлеба из кассавы^[15] с сахарным сиропом и кастрюлю горячего шоколада, к которому отец из своей фляги добавил бренди. Мы поели и приготовились ко сну. Когда произносили молитвы на ночь, кто-то всхлипнул. Да Гертруда закрыла ладонями лицо.

Я проснулась до рассвета и некоторое время лежала в полусне. Интересно, каким окажется мсье де Богарне? Я представляла его красивым и галантным, но немного застенчивым, так что придется пококетничать, чтобы он чувствовал себя непринужденно. Я попробовала закатить глаза. Говорят, глаза — самое красивое, что у меня есть. Поцеловала несколько раз тыльную сторону ладони, но от этого рука стала мокрой, а я вспомнила Уильяма. Я надеялась, что мсье де Богарне окажется очень похожим на него, только титулованным и богатым, и очень сильно меня полюбит. Что же до меня, то я не сомневалась, что полюблю его, ибо Да Гертруда уверяет, что я могла бы полюбить и блоху.

Бабушка зашевелилась, растолкала маму, чтобы та помогла ей встать, и день начался. Я подошла к окну и отодвинула тяжелые парчовые занавеси. Среди рыбацких лодок стоял наш корабль с единственным поднятым парусом. Мне хотелось поскорее подняться на палубу — что, если подует ветер и мы останемся здесь?!

На этот раз маме не пришлось меня подгонять. Да Гертруда затянула меня в лучшее желтое платье, с фишу,^[16] который я сама вышила.

Из другой комнаты пришла Мими, все еще в нижних юбках.

— Мне дурной сон приснился, — пожаловалась она, протирая заспанные глаза.

Да Гертруда заткнула уши руками.

— Ничего не говори!

— Цыц! — сказала мама и перекрестилась.

Наконец мы готовы; все надели праздничные платья, в которых обычно ходим в церковь. Поели, выпили кофе с молоком. Утренние молитвы читали так долго, что у меня колени заболели.

Дядя Ташер заказал лошадей для открытого фургона и кареты. Его возница (в новой ливрее — очень красивый) и Сильвестр погрузили сундуки в фургон, в который были впряжены два сонных мула. Мими, стиснувшая в руках корзиночку из ивовых прутьев, и хлюпающая носом Да Гертруда сели позади Сильвестра, занявшего место возницы. Кучер дяди Ташера — на вид не совсем трезвый, несмотря на ранний час, — помог нам сесть в новую карету.

— Вот тебе на, — сказала мама, ощупывая голубую шелковую обивку. — Ты уверен, что на это можно садиться, Роберт?

Бабушка постучала по стеклу, чтобы убедиться: оно настоящее, — и опустила шторку, желая посмотреть, работает ли механизм.

— Жаль только, цвет не в тон, — посетовала она.

— Да-да-да, садитесь же. — Жена дяди Ташера оправила гофрированную юбку из коричневой тафты (ее прислали из Милана). — Теперь я уже никуда не хожу пешком. — Она посмотрелась в стекло, как в зеркало, чтобы убедиться, что ее ужасные рыжие волосы убраны под кружевной чепец.

— В этой карете чувствую себя как королева, — сказала я и тут же шлепнула себя по губам, ибо, сама того не желая, заговорила о предсказании гадалки.

Кучер щелкнул кнутом, лошади дернули, нас стало бросать из стороны в сторону.

Когда подъезжали к пристани, отец взял меня за руку.

— Нервничаешь?

— Боже мой! — сказала мама. — Этот корабль совсем не так велик, Жозеф.

— Пересядем на другой, побольше, в Сан-Доминго. — Отец, как молодой, спрыгнул на пристань и опустил металлическую ступеньку кареты.

— Корабль и эскорт. — Дядя Ташер важно поправил шляпу, ибо теперь он был начальником порта. Подав маме руку, он помог ей выйти из кареты. — Нападение англичан вам будет нипочем.

Сильвестр остановил открытый фургон с Да Гертрудой и Мими позади нас. Наши сундуки погрузили в гребную лодку, и вдруг все стали прощаться.

— Пришли мне куклу! — потребовала Манет, крепко обнимая меня за талию.

Я поцеловала ее милое, заплаканное лицо.

— Будешь писать?

Мама взяла меня за руки.

— Не забывай чистить под ногтями.

— Мама!

Она положила руку мне на плечо.

— Будешь умницей?

Я, боясь заплакать, обняла ее.

Мими и отец уже сидели в маленькой пассажирской шлюпке. Отец крикнул, чтобы я поторопилась.

Тут Да Гертруда заключила меня в свои объятия:

— Дитя мое!

Я тоже заплакала, расцеловала ее и высвободилась. Бородатый моряк помог мне сесть в шлюпку, а отец подал мне свой платок. Мими казалась испуганной. Мы отчалили. Все махали платками и посылали воздушные поцелуи.

Я оглянулась. Да Гертруда упала на колени и молилась. Мама стояла, прижав руки к груди. Только Манет и Сильвестр еще долго махали нам на прощанье.

II ВИКОНТЕССА

ПРИБЫТИЕ В СТАРЫЙ СВЕТ

Вторник, 12 октября 1779 года, Брест, Франция

Когда я спускалась на набережную, колени у меня дрожали. Чтобы устоять на ногах, пришлось опереться на руку Мими. Только сейчас я осознала, до чего боялась, что мы так и не уедем с Мартиники.

И вот мы во Франции. Столько здесь людей, лошадей, карет! Носильщик с поклажей на голове рявкнул на нас, чтобы мы шевелились. Торговец газетами хрипло кричал, размахивая своим товаром. Все эти белолицые люди, снующие туда-сюда, выкрикивающие непонятные слова, казались мне в высшей степени странными.

Капитан и флаг-лейтенант^[17] помогли сойти отцу, который за время путешествия так ослабел, что едва мог передвигаться. Корабельный врач давал ему сироп адиантума^[18] с бренди, но и это не помогало.

Я спросила раскрашенную даму, стоявшую возле своих сундуков, где можно нанять экипаж, но она только посмотрела на меня и не ответила.

— Она не понимает ваш диалект, — объяснил капитан, усаживая отца на ящик.

Он остановил проезжавший экипаж, а затем помог нам устроиться в гостинице и даже послал весточку тете Дезире о нашем прибытии. По его словам, она сможет прибыть сюда в лучшем случае дней через десять.

Сначала мы пробовали остановиться в отеле «Дю Монарк», в просторном светлом номере с канделябрами, коврами и буфетом, где были выставлены несколько блюд. Нас провели в гостиную, где возле камина стояла дама в таком широком кринолине, что я поразилась, как ей удалось пройти в дверь.

Мы уже собирались располагаться, но тут отец, которого усадили на стул, зашелся кашлем, и хозяин гостиницы испуганно отодвинулся и сказал, что мы не сможем у него остаться. Капитан, который не привык сдерживать свой нрав, начал возмущаться, но я уверила его, что мы и сами предпочли бы остановиться в другом месте. И вот мы в отеле «Грав», здесь чистенько и уютно, хоть далеко не так роскошно, как в отеле «Дю Монарк».

Мы с отцом занимаем по комнате на втором этаже, окнами на улицу. Мими поселили возле конюшни и уборных. Я сказала владелице гостиницы, мадам Миньон Лоди-Кларьон, довольно сердитой и худой как палка, что я хочу, чтобы Мими была со мной, что ночью отцу может потребоваться ее помощь, но мадам не уступила.

— Мальчик приведет ее, если потребуется, — довольно резко ответила она.

Устроив отца, я первым делом спросила, как бы мне принять ванну. Мадам распорядилась принести мне таз горячей воды и мыло из Яффы. Садиться в ванну небезопасно, объяснила она, можно подхватить бог весть что. Я помылась, как могла.

Когда ко мне пришла бедная Мими, от нее пахло, как от коровы в хлеву. Я позволила ей вымыться моей водой, затем мы выстирали в ней мелкие детали нашего туалета и развесили их на стульях перед жаровней с древесным углем. Но тут так холодно и сыро, что, боюсь, выстиранные вещи не высохнут никогда.

В тот же день, вечером

Все постояльцы гостиницы едят вместе. Я спустилась в столовую без отца. Мне подали голову трески с креветками и устрицами, затем баранину, яйца и жареного угря, который мне не понравился, но я все равно его съела, из вежливости. После еды мужчина, сидевший за столом напротив меня, стал тереть зубы губкой и скребком. Я подумала, что так здесь принято, но другие постояльцы так не делали. Потом он спросил себе ночной горшок, и я торопливо ушла.

Вторник, 14 октября

Прошлую ночь отец не спал, его одолевали кошмары. Повторял снова и снова, что не может умереть сейчас.

Я пыталась напоить его рыбным отваром, но он не мог проглотить ни ложки и кашлял кровью.

— Я позову мадам. — Мне не хотелось, чтобы отец видел мои слезы.

— Нет, не уходи! — Он упал на подушки.

Сейчас я у себя в комнате, но спать не могу, прислушиваюсь к тому, что происходит за стеной. Шум означает жизнь, тишина пугает смертью.

В тот же день, вечером

Наконец пришел доктор, а с ним высокий помощник с большим саквояжем. Доктор прописал настойку: отец должен принимать ее по три раза в день. Этот совет и визит доктора стоили пять ливров! Но, по крайней мере, отец перестанет кашлять кровью.

16 октября

Сегодня вечером, когда отец уснул, я присоединилась к нескольким постояльцам в передней гостиной. Научила их играть в пикет — игру, которой сама научилась на корабле. Признаюсь, я дурно себя вела, играла на деньги и выиграла два су у мсье д’Эльдерза, милого старичка из Дижона. Потом пробовала вернуть ему деньги, но он гордо отстранил мою руку, сказав, чтобы я оставила их себе. И поклялся отыграться.

Даже мадам играла с нами. Она пила вино и что-то мурлыкала себе под нос.

Все хотели знать, каково это — жить на плантации сахарного тростника. По словам мадам, всем известно, что владелец такой плантации зарабатывает больше, чем сам король. Мсье д’Эльдерз желал знать, правда ли, что рабы повсюду расхаживают голышом.

— Нет, не всегда, — сказала я, и мой ответ, как мне показалось, ему понравился.

Я рассказала собравшимся, что приехала во Францию, чтобы встретиться со своим женихом. Мадам вспомнила, что перед представлением жениху (он умер шесть лет назад) наклеила себе фальшивые брови из мышиной кожи. Жених глядел на нее как-то странно: она не подозревала, что одна бровь у нее отвалилась!

Теперь мадам нравится мне больше прежнего. Она научила меня избавляться от плесени в белье: надо потереть его мылом, поскрести мел, втереть полученный порошок в ткань и, слегка смочив белье, вывесить на солнце. Говорит, что, возможно, придется повторить эту процедуру дважды, но в итоге все получится.

Я призналась ей, что мне нравится Франция, но здешние запахи меня просто убивают. Она дала мне флакончик, чтобы носить на шее. В нем цветочная вода, которую можно нюхать. Кроме того, можно капать ее на запястья, за уши и даже на грудь. Она сказала, что наносить эту цветочную воду можно «повсюду», и выразительно подвигала бровями. Когда у нее будет время, сказала мадам, она научит меня одеваться как приличная французская дама.

21 октября

По-прежнему ни слова от тетушки Дезире.

22 октября, вечер

Незадолго до полудня заходила мадам, чтобы сообщить отцу, что какая-то женщина желает его видеть.

— Вы принимаете, мсье?

Я оглядела комнату и отца. Он еще не брился, а комнату пока не проветривали.

— Графиня де ла Туш де Лонгпре. — Мадам вздернула нос и посулила пальцами, изобразив высокомерный вид. — Дочь мадам де Жирардан, так она просила вам передать.

Смутившись, я взглянула на отца. Разве Жирардан не мамина золовка? Я встречалась с ней всего несколько раз и запомнила ее как женщину гордую, которая плохо обращалась с мамой.

— Боже мой, — ахнул отец, — Лаура Лонгпре, дочка Бриджит!..

Так это моя кузина Лаура? Последний раз я видела ее, когда была совсем маленькая. Лаура гораздо старше меня — лет на пятнадцать, припомнила я; она замужем, у нее есть дети. Я вспомнила, что знакомые мальчишки смотрели на нее с восторгом и ходили за ней как привязанные, а она им не мешала.

— Зачем, скажите ради бога, ей быть здесь? — фыркнул отец.

Вскоре после этого к нам провели мадам Лонгпре, и комната наполнилась тяжелым ароматом ириса, от которого отец закашлялся. Я поспешно открыла окна.

— Роза, как ты выросла! — сказала она, заняв предложенный мною стул. На ней было розовое платье из легкого тонкого материала с газовыми оборками и украшениями в виде кисточек.

Не зная, что сказать, я сделала реверанс. Мадам Лонгпре вся была усыпана драгоценностями, но особенно — ее грудь, столь откровенно выставленная на обозрение, что я решила: это сделано специально ради того, чтобы смутить окружающих.

— До чего же очаровательно встретить родственников здесь, во Франции, — сказала она. Брови Лауры были выщипаны в ниточку и обведены древесным углем, а на веках блестела серебряная краска. — Я так понимаю, скоро может состояться свадьба.

Отец снова закашлялся.

— Не желаете ли чаю? — сказала я. — Может быть, сладостей?

— Нет, благодарю тебя, дитя. Не стану вас задерживать. Вижу, что дядюшка нездоров. Что же до меня, я должна вернуться домой, ибо лишь недавно разрешилась от бремени.

И, прежде чем мы с отцом успели распрощаться, мадам Лонгпре повернулась ко мне:

— Два года тому назад я имела счастье познакомиться с твоим женихом, шевалье Александром де Богарне. Уверяю тебя, это один из самых очаровательных молодых людей, которых девушке может посчастливиться встретить.

Отец потихоньку сплюнул в платок.

Я ломала голову над ответом.

— Быть может, стакан вина?

Мадам Лонгпре улыбнулась, поднялась с места и взяла свой розовый зонтик.

— Когда шевалье приедет, передайте ему мои самые горячие поздравления. Скажите, что для меня было бы величайшим удовольствием поздравить его лично.

Сразу после ухода мадам Лонгпре отец потребовал стакан бренди.

— Мама не упоминала о том, что Лаура Лонгпре живет здесь.

— Сомневаюсь, что она об этом знает. Мы с твоей мамой не слишком жалуем Жирарданов. И они, надо сказать, не слишком жалуют нас.

— Мадам Лонгпре показалась мне очень дружелюбной.

— Дружелюбна, как бешеная лисица, — вздохнул отец и осушил стакан.

23 октября

Сегодня после полудня мадам демонстрировала нам модные «штучки». Мы с Мими хихикали, мадам сердито на нас зыркала. Но мы ничего не могли с собой поделать, особенно когда она показала нам фальшивые ягодицы и накладные груди. Она научила, как подкладывать за щеку — на то место, где у меня удален зуб, — небольшой пробковый шарик, чтобы щека не западала. Мадам и сама носит такой же с правой стороны (теперь я понимаю, почему иногда ее слова звучат неразборчиво). Также она показала, как приклеивать на лицо небольшие мушки, чтобы скрыть оспины. Она дала мне две из толстой голубой шерсти: одну в форме ромба, другую в форме овала. Потом она показала Мими, как затягивать мне шнурки корсета, упираясь ногами в остов кровати. Меня одели, как перед балом, с накладными ягодицами и бюстом, и затянули талию. Выглядела я прекрасно, но не могла дышать и едва не упала в обморок.

26 октября

Завтра приезжают тетя Дезире и мсье де Богарне! Боюсь заболеть от переживаний.

МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТ ЖЕНИХУ

27 октября 1779 года

Все утро мы с Мими провели у меня в комнате: меня надо было накрасить, правильно одеть и причесать. Каждые несколько минут мы подбегали к окну. Около одиннадцати я, выглянув, увидела, как из кареты помогают выйти крупной женщине, но никаких признаков молодого человека не было, и я решила, что это не они.

Потом мне в дверь вдруг постучали. Это была тетушка Дезире! Последний раз мы виделись, когда мне было три или четыре года, поэтому я ее не помнила, хотя и воображала «прекрасную тетушку Дезире» высокой женщиной с королевской осанкой и золотыми волосами, околдовавшей богатого маркиза своей красотой. И вот она здесь — полная, сердитая и властная.

— Итак… — Хмурясь, она оглядела меня с головы до ног. — Ты, должно быть, Роза.

На ней было платье из тафты в красную и белую полоску и шляпа с колыхавшимися красными перьями. Она вдруг схватила меня и сжала в объятиях. Я закашлялась, вдохнув пудру ее парика.

Она пожелала узнать, где отец.

— Брат-то мой — он что, уже умер? — спросила она.

Надеясь, что она не почувствует запах спиртного, я открыла застекленную дверь в отцовскую комнату.

— Жозеф, — сказала тетушка Дезире, стоя возле двери, — ты не должен умирать!

— Я и не собирался, Дезире, — ответил отец, садясь в кровати. Его слабость только усугубилась от столь энергичного приветствия. Я быстро подложила подушки ему под спину. — Ну, и где наш юный кавалер? — спросил отец. Признаться, я тоже хотела бы это знать.

— Я отправила его по делам. — Тетушка Дезире достала из погребца, стоявшего у кровати, бутылочку ликера, налила себе и выпила. — А ты, юная дама, надеюсь, попридержишь свой язычок. Твоя мама предостерегала меня, что он у тебя бойкий.

Стало быть, мне лучше молчать.

— Дезире, ты не… Боже правый! Я и забыл, что за…

— Будь я на твоем месте, Жозеф, я бы тоже помалкивала. Я уже подверглась внизу нападению мадам из-за восьмидесяти шести ливров, которые ты ей задолжал. Не сомневаюсь, откроются и другие долги.

Я вздохнула и подошла к окну. По улице ехал всадник. Перед самым носом лошади дорогу перебежал цирюльник в пудре с головы до ног.

— Когда вернется мсье де Богарне? — спросила я.

Тетушка Дезире взяла меня за плечи и повернула лицом к свету.

— Надеюсь, не слишком скоро. Ты зачем так сильно нарумянилась? И что это за штучки ты себе на лицо налепила? Мушки вышли из моды еще во времена Людовика Пятнадцатого!

Я взглянула на Мими, которая, стараясь не хихикать, стояла в дверях.

— С туалетом мне помогала мадам, — призналась я.

— Та мадам, что внизу? Не диво, что ты похожа на проститутку!

Я едва сдержала слезы.

Тетушка Дезире вздохнула и поджала губы. Мне показалось, что резким тоном она пыталась скрыть свое расположение ко мне.

— Милое дитя, ты узнаешь, что твой жених — если ты ему понравишься, конечно, и он согласится на ваш союз — ценит в девушке простоту. И он горячий сторонник «культа естественности», да поможет нам Бог.

Тон, каким она произнесла последнюю фразу, не дал мне понять, делает ли это молодому человеку честь.

— Тетушка Дезире имеет в виду, Роза, — сказал отец, снова укладываясь, — что тебе стоит сменить туалет.

Так я получила еще один урок того, как следует одеваться приличной французской даме.

— Итак, Жозеф, что думаешь? — Тетушка Дезире подтолкнула меня к изножью отцовской кровати. Она велела мне надеть простое батистовое платье и соломенную шляпку с шелковыми цветами.

— Ты одела ее крестьянкой, Дезире. С ума сошла? На улице холод, в этом наряде она простудится насмерть.

Платье, которое было на мне, не слишком отличалось от тех, какие мы носили дома, когда занимались хозяйством. Я огорчилась, что пришлось снять пурпурное парчовое платье, сшитое по распоряжению мамы, но тетушка Дезире настояла. «Они вышли из моды сто лет назад, — сказала тетушка. — Мсье де Богарне никогда не согласится на женитьбу, если увидит тебя в таком».

— У тебя никогда не было вкуса, Жозеф. — Тетушка Дезире поправила мне кудри на висках, чтобы они красиво обрамляли лицо, ниспадая свободными прядями; а-ля неглижанс,^[19] как она это назвала. — Но, должна признаться, тут я с тобой, пожалуй, согласна… Впрочем, что бы королева ни придумала носить, молодые дамы станут ей подражать, тут уж ничего не поделаешь. — Тетушка Дезире достала из-за корсажа часы. — Ну довольно, дитя, не время медлить.

Растерянная и слегка оробевшая, я последовала за тетушкой Дезире вниз по лестнице в переднюю гостиную. Суета последних минут сбила меня с толку, и я почему-то не рассчитывала встретить мсье де Богарне прямо сейчас. Поэтому, увидев на диване молодого человека в военном мундире и с книгой в руках, я и не подумала, что это он.

— Александр, с твоего позволения, — воскликнула тетушка Дезире, сделав театральный жест, — имею удовольствие представить тебя моей племяннице — и твоей невесте!

Мсье де Богарне, вздрогнув, оторвался от книги, как будто ему доложили о прибытии дилижанса, которого он дожидался.

— О! — Он заложил страницу закладкой, осторожно опустил маленький томик в кожаном переплете на стол и поднялся.

— Мадемуазель Ташер де ла Пажери, — представила меня тетушка Дезире. — Мсье шевалье де Богарне.

Я почувствовала, что мы совершили ошибку с моим туалетом, ибо этот молодой человек в белом парадном мундире с серебряными обшлагами и воротником выглядел более чем изысканно. Волосы (его собственные, не парик — мне это понравилось) были зачесаны назад и красиво напудрены. Нос был, пожалуй, длинноват, но изящен. Изогнутые брови над темными, глубоко посаженными глазами придавали его умному лицу такой вид, будто он задал вопрос и дожидается ответа.

Я сделала глубокий реверанс, удачно предоставив ему (должна признаться) возможность заглянуть мне в декольте. Поднявшись, я протянула ему руку, как научил меня отец: деликатно, слегка отставив в сторону мизинец. Улыбнулась, не открывая рта.^[20] Очень боялась заговорить, но, по счастью, тетушка Дезире этого и не требовала. Она опустилась на диван и усадила меня рядом с собой. Затем они с мсье де Богарне заговорили о том, не следует ли им остановиться в каком-нибудь другом месте. По-видимому, отель «Грав» мсье де Богарне не устраивал. Тетушка Дезире заметила, что отца не стоит возить с места на место, чтобы он поскорее окреп для долгого путешествия в Париж. Мсье де Богарне сказал, что в таком случае займет комнату в отеле «Дю Монарк». Я, слушая их разговор, поворачивала голову то к одному, то к другой.

Тут в комнату вошла хозяйка, мадам Миньон, с корзиной грязного белья. Она сразу уловила суть происходящего и, запинаясь, спросила, не желаем ли мы подкрепиться.

— Что с этой женщиной? — спросил мсье де Богарне, доставая из серебряного футляра сигару, когда мадам Миньон, самым комическим образом попятившись к дверям, пулей вылетела из гостиной.

— Ее, несомненно, вывела из равновесия цель нашей встречи, — ответила тетушка Дезире.

— Она знает?

— Насколько мне известно, все знают, — закатила глаза тетушка Дезире.

— Оповещать всех не было нужды.

Вошла служанка с графином вина, тарелочкой марципанов и блюдом подгоревших кусочков хлеба, намазанных сливочным маслом. Я отказалась от вина и сладостей, но взяла кусочек хлеба, от которого откусывала понемногу, и вообще старалась вести себя, как подобает приличной даме, хотя хлебные крошки сыпались мне на грудь. Всякий раз, как мсье де Богарне поворачивался ко мне, я улыбалась и строила глазки.

Все это время я придумывала, что бы такое сказать.

— Нас посетила мадам Лонгпре, — наконец произнесла я. — Она сказала, что будет очень рада возможности видеть мсье де Богарне.

Тут последовал небольшой переполох, ибо тетушка Дезире поперхнулась кусочком жареного хлеба и закашлялась так, что на глазах у нее выступили слезы.

— Мадам Лаура Лонгпре? — спросила она.

Я кивнула.

— Разве, когда она была маленькая, моя мама не заботилась о ней?

— Мы с твоей мамой вместе о ней заботились. Лаура тогда была совсем крошкой.

— И до сих пор такой осталась, — заметил мсье де Богарне.

— Какая жалость, что мы не сможем нанести ей визит, — сказала тетушка Дезире.

Тут мадам Миньон объявила, что ужин подан. Как я и опасалась, главным блюдом оказались угри. Я заметила, что мсье де Богарне тоже их не любит; по крайней мере, это у нас с ним общее.

Потом мы сидели у камина в передней гостиной. Другие постояльцы гостиницы играли в вист и иногда так шумели, что я с трудом могла следить за мыслью мсье де Богарне. Он говорил:

— По стране прокатилась волна просвещенного либерализма… — или что-то в этом роде. Тетушка Дезире при этом одобрительно кивала с улыбкой, я тоже кивала и улыбалась, после чего мсье де Богарне начинал следующую фразу.

Так мы с женихом провели первый вечер вместе.

28 октября

— Ну? — спросил отец, когда я принесла ему утренний рыбный отвар (мне удалось уговорить его воздержаться от спиртного по крайней мере до полудня). — Понравился тебе кавалер?

— Он благороден. — Я отодвинула занавеси кроватного полога. — И хорош собой, — добавила я. Щеки у меня раскраснелись.

— В самом деле? Как я понимаю, он очень нравится дамам.

— Его страсть — философия, — с гордостью добавила я.

— Боже мой, так он философ? — откинулся на подушки отец. — Что ж, — вздохнул он, — наверное, могло быть и хуже.

В тот же день, позже

После полудня тетушка Дезире встречалась с нотариусом. Теперь она вправе сама устроить венчание, «если что-то случится», как она выразилась.

Подразумевая: «Если умрет отец невесты».

В тот же вечер

Мсье де Богарне уехал навестить товарищей по полку. Тетушка Дезире воспользовалась его отсутствием, чтобы дать мне указания о том, как быть хорошей женой. Сегодня после обеда (кстати, я не должна есть руками) она подарила мне книжку, где написано об умении владеть собой, о послушании, о приготовлении пищи и обращении со слугами. Тетушка сказала, что у нас с Мими излишне фамильярные отношения и что, если я хочу вызывать в людях уважение, соответствующее моему положению, следует соблюдать определенные правила.

Кроме того, как взрослая женщина, я обязана взять на себя ответственность за воспитание моей служанки: Мими не должна плевать на пол, и в приличном обществе ей следует воздерживаться от употребления таких слов, как «ночной горшок». При виде меня ей нужно делать реверанс и обращаться ко мне «мадемуазель де ла Пажери», а после свадьбы — «мадам виконтесса».

Тетушка показала, как делать реверанс, и заставила Мими упражняться до тех пор, пока у нее не стало получаться как следует. Мими никогда не отличалась грацией, поэтому я старалась не прыснуть со смеху.

30 октября

Мсье де Богарне, посетив товарищей, вернулся в хорошем настроении. Он взял меня за руку и пообещал быть верным спутником в нашем «путешествии по жизни».

— Я тоже обещаю, — ответила я.

Тетушка Дезире казалась счастливой и кудахтала вокруг нас, как наседка.

После ужина играли в триктрак (я позволила мсье де Богарне выиграть.) Он так образован и талантлив, что я перед ним благоговею. Он рисует портреты, поет (у него хороший голос), играет на клавесине, читает по-латыни, говорит по-немецки и даже немного по-английски. Он сказал, что у меня прекрасные глаза. Зовет меня Мафья-мо: по-гречески, по его уверению, это означает «свет очей моих». Хотела бы я тоже знать греческий хоть немного, чтобы дать ему имя.

31 октября, канун Дня Всех Святых

Доктор считает, что отец поправился настолько, что ему можно пуститься в путь. Уезжаем утром. Мсье де Богарне купил для путешествия закрытую карету (целых сорок луидоров!) — она очень красивая, темно-зеленая, с черными кожаными сиденьями. Тетушка Дезире прочитала ему нотацию о том, как дурно входить в долги, но он сказал, что надо было потратиться ради удобства моего отца. И добавил: «Если мы с мадемуазель Ташер поженимся, долг не будет иметь значения».

Что значит «если»?

В ГОРОДЕ МОЕЙ МЕЧТЫ

Среда, 10 ноября 1779 года, Париж

Париж! Когда мы проезжали по мосту через Сену, отец дал мне су, чтобы бросить в воду.

— Загадай желание.

Париж даже красивее, чем я себе воображала, но тут так грязно!

— Грязь Парижа, — пробормотал мсье де Богарне, когда на рукав его лавандового цвета куртки для верховой езды попали брызги.

— Лютеция, город грязи, — так мы его зовем, — сказала тетушка Дезире.

Должна признаться, тут стоит странный запах. Тетушка Дезире привыкла к нему, но попросила меня быть осторожной и не запачкать юбки: грязь, если быстро не счистить, может прожечь в них дыру.

Мы ехали шагом по многолюдным улицам. Я жадно смотрела в окно. Погода стояла холодная, на рынке все были в башмаках. Мужчина в парике, украшенном лентами, продавал с тачки уксус. Приземистый торговец мылом с изрытым оспой лицом скрутил несколько шарфов и подвязал ими на талии штаны из оленьей кожи. Еще я увидела торговку рыбой в гофрированном чепце.

И столько запахов! Столько звуков! Повсюду пешеходы разговаривают, спорят, поют, но я не могла понять ни слова: он похож на французский, но, по словам тетушки Дезире, это площадной язык.

Когда мы добрались до района, где живет мсье де Богарне, начинало смеркаться. Уже зажигались уличные фонари на высоких столбах. Дом моего жениха стоит на такой узкой улице, что на ней не развернется карета. Тетушка Дезире предостерегла меня насчет окрестных кварталов.

— Будь осторожна! Известно, что неподалеку собираются воры, — сказала она.^[21]

Дом высокий, с большими ставнями. Над парадной дверью выложено из камня женское лицо.

— Это Веста, — пояснил мсье де Богарне, помогая отцу подняться по ступеням. — Римская богиня.

— Гиаблес! — прошептала Мими и в ужасе остановилась.

Я схватила ее за руку и потянула за собой.

— В Париже нет духов вуду, — прошептала я.

Внутри все оказалось роскошным — роскошнее даже, чем у дяди Ташера в Форт-Ройяле. Большой камин, много красивой мебели… В передней гостиной на золоченых стержнях висят белые с золотом парчовые шторы.

— Ох! — выдохнула Мими. У нас под ногами поскрипывал скользкий пол.

Отец взял меня за руку.

— Подойдет? — спросил он и подмигнул.

— Прямо как во дворце, — прошептала я в ответ и с грустью подумала о маме и Манет, о наших истертых половиках.

— Сюда! — сказала тетушка Дезире, следуя по широкой лестнице за мсье де Богарне.

Мсье де Богарне-отец, маркиз де Богарне, принял нас у себя в спальне. Он стоял, опираясь на две трости. На нем была фланелевая ночная рубашка, стеганый халат из золотистого атласа, а на голове — напудренный старомодный парик, густые кудри которого ниспадали ему на плечи и спину. Он оказался гораздо старше, чем я ожидала, — лет ему, на мой взгляд, от шестидесяти до восьмидесяти, — но держался с достоинством, хоть и не был одет.

Я сделала небольшой реверанс и села в предложенное мне кресло у камина, где стоял поднос с чаем.

— Удовлетворен, Александр? — спросил маркиз после того, как меня представили. Я с облегчением услышала утвердительный ответ мсье де Богарне.

— Полагаю, она вам понравится, — сказала тетушка Дезире.

— Она мне уже нравится, — сказал маркиз и подмигнул мне.

После легкого ужина и семейной молитвы мы, усталые путешественники, разошлись по спальням. Тетушка Дезире показала мне мою комнату, которая велика и обставлена изящной мебелью. Отец будет спать в соседней комнате, так что я легко смогу в случае необходимости оказаться рядом. Мими — в комнате на третьем этаже, вместе с другими слугами.

Итак, дорогой дневник, пора задуть свечу. Слышу звон церковных колоколов. Наконец-то в Париже!

13 ноября

Теперь отцу покойнее: он в постели, и ему не приходится двигаться, — но он очень недоволен тем, чем кормит его тетушка Дезире.

Утром ему полагается съедать пасту из ревеня и черной смородины. Вечером ему приносят болотную мяту с сахаром. Все бы ничего, но припарка, которой Мими смазывает ему грудь, просто отвратительна: хлеб, растертый с молоком, яйцами и изюмом.

14 ноября

Доктор потратил на осмотр отца меньше минуты, но тем не менее уверен в успехе лечения. Прописал полграна винного камня и потом, когда начнется тошнота, — слабительное. Отец доволен: в качестве лекарства ему предстоит принимать кларет.^[22]

20 ноября

Я заболела «тоской по родине», как определила тетушка Дезире. Мне снилось, что я дома.

— Нет такой болезни, что устоит перед долгим походом по магазинам, — объявила тетушка.

И вот, едва мы выпили утренний шоколад, она приказала подать карету. Нас сопровождал Убён, лакей: он бежал перед каретой в своей желтой юбочке с каймой у подола и без брюк.^[23] Мими сказала мне, что в серебряном шаре на верхушке его посоха — вино, а под юбкой ничего нет! Теперь всякий раз, как вижу Убёна, ни о чем другом не могу думать.

Париж — город грязный и очень многолюдный; куда ни пойди, повсюду царит веселье. Нищих тоже видимо-невидимо. Некоторые весьма опасны. Другие, чтобы привлечь внимание, проделывают всякие фокусы. Банда уличных мальчишек окружила нашу карету возле бильярдной, но Убён погнался за ними. Один из них ударил его по ноге своей флейтой, и Убён долго потом бранился.

Я была потрясена красотой выставленных в витринах товаров: всевозможных украшений, кружев, лент и шелков. Хочу все, что ни увижу, — пока не узнаю цену. Продавец галантерейного отдела напомнил мне Уильяма, что навеяло печальные мысли. Я втайне начала было рисовать его портрет, но уже не помню лица.

Суббота, 27 ноября

Уже поздно. Мы только что вернулись домой от брата маркиза, графа Шарля, который давал прием в нашу честь. Я была в новом платье, мне его сшили по распоряжению тетушки Дезире из шелка цвета слоновой кости с глубоким, очень глубоким декольте и узкой талией. Настолько узкой, насколько это возможно, хотя я пыталась сбросить вес. На рукавах нашиты очень красивые золотые лягушки. Широкая юбка украшена небольшими букетиками цветов, под ней видна другая юбка из газа, а под той — стеганая нижняя юбка.

Убёну потребовалось более двух часов, чтобы сделать мне прическу под названием «еж»: три волны надо лбом. Сначала волосы намазали сальцем и расчесали над проволочной сеткой, которую удерживали на месте булавки. Затем меня отправили в специальную комнату пудриться (я там едва не задохнулась). Наконец Убён закрепил волосы над сеткой и украсил прическу лентами, перьями и шелковыми цветами. На ветру, боюсь, они могут слететь! Теперь поверх этого убранства мне все время предстоит носить чепец, чтобы сохранить эту красоту до венчания.

Перед тем как ехать со двора, я зашла к отцу показать свой наряд.

— Это уж слишком… — Отец устало вздохнул и откинулся на подушки. — Прекрасно выглядишь, — улыбнулся он, — но твоя мама бы не одобрила.

— Это же Париж, папа, — сказала я, готовя его вечерний эликсир. — Тут тебе не Труа-Иле.

— Да уж, — сказал он, беря стакан. — Не забудь, здесь не надо снимать перчатки.

— Да, а еще сидеть нужно прямо, жевать с закрытым ртом и…

— Желаю приятно провести время, — сказал он.

Едва мы вошли, все столпились вокруг нас. Гостей было много: дядюшки, тетушки, несколько кузин и друзей семьи. Меня представили старшему брату мсье де Богарне, Франсуа. Он далеко не так красив, как мсье де Богарне, не так умен, но производит впечатление человека благородного и весьма любезен. В черном атласном жилете с отделкой синим стеклярусом он выглядел безукоризненно.

Франсуа женат на Мари, своей кузине; та ждет ребенка и вид имеет самый болезненный. Ее волосы были убраны под чепец, украшенный перьями сокола. Мари молчала на протяжении всего ужина, а вскоре после они с мужем ушли — приближается время, когда она вовсе перестанет выезжать в свет из-за беременности. Тетушка Дезире сказала мне, что первый ребенок Мари недавно умер и та до сих пор не оправилась от своей потери.

Собралось несколько известных людей. Мсье де Шёвалри^[24] с дочерью были очаровательны. Мсье провел юность на военной службе в Сан-Доминго, поэтому мы поговорили об Антильских островах. Мадемуазель де ла Шёвалри пригласила меня на следующее собрание ее масонской ложи.

— У нас бывают праздники, и мы занимаемся добрыми делами. — Ее пушистые волосы обрамляли лицо, как шапочка из ваты.

Ужин был обильным и изысканным, его подавали на стол, сервированный восемнадцатью приборами. Мы ели жареного палтуса, вареную говядину из кострецовой части, кролика, тушенного под луковым соусом, бараньи ножки под сладким соусом, пудинг из взбитого теста с мясной подливой, макароны и пирожки с фруктами — все это сразу, с обилием вина и бренди. В конце ужина подали фундук, яблочный пудинг и творожные кексы. Так много всего! Только благодаря прочности корсета платье не разошлось по швам. Пока мы ели, нам играли на скрипке.

После десерта в комнате для игр мсье де Богарне с братом играли в бильярд, «обсуждая» политические новости (скорее, то был спор).

— Ох, политика, вечно эта политика, — шепнула мне мадемуазель де Шёвалри. — У себя в ложе мы говорим только о высоком.

Мне хотелось посоветовать мсье де Богарне бить не по тому шару, что он задумал, а по другому, но я придержала язык. Мсье де Богарне ударил и промахнулся, предоставив своему брату возможность положить в лузу четыре шара подряд.

В передней гостиной заиграли на клавесине.

— Ваш жених, быть может, не силен в бильярде, — шепнула мне мадемуазель де Шёвалри, когда мы выходили из игровой комнаты, — но он так очарователен. Он тут любимец всех дам.

В передней гостиной тетушка Дезире играла на клавесине, аккомпанируя женщине, которая пела. Меня представили нескольким вновь прибывшим гостям. Вскоре к нам присоединились мсье де Богарне с братом, и собравшиеся развеселились. По настоянию мсье де Богарне стали танцевать — сначала полонез, в котором надо главным образом ходить, потом контрданс, требующий большего умения.

— Александр танцует лучше всех в Париже, — сказала мне одна из младших кузин. Девушка с заурядной внешностью, она была одета в изумительное лиловое платье из шелковой парчи с огромными оборками и турнюром. Ее парчовые туфельки украшены были золотыми пряжками в форме цветков.

— Даже королева обратила на него внимание, — шепнула мадемуазель де Шёвалри.

— Королева? — С подноса проходившего мимо слуги я взяла очередной бокал шампанского. Мы втроем сидели рядом с музыкантами, и поэтому расслышать друг друга иногда бывало трудно.

Мадемуазель де Шёвалри захихикала, прикрываясь золотистым веером.

— Правда, наша королева обращает внимание практически на каждого.

У меня немного кружилась голова, и я воздержалась от ответа. Обернувшись к танцующим, я стала следить за тем, как мсье де Богарне выполняет сложные фигуры танца. Двигался он действительно грациозно; я вполне понимала, почему все им так восхищаются.

После танца, который продолжался более двадцати минут, мсье де Богарне пригласил меня быть его партнершей в полонезе. Я отказалась. Люблю танцевать, но здешние танцы мне совершенно не знакомы. Боялась, что буду выглядеть нелепо.

Тем не менее вечер оказался приятным. Даже маркиз разошелся — я видела, как он танцевал без шляпы.^[25]

По дороге домой в карете (из-за высокой прически мне пришлось сидеть на низкой табуретке между сиденьями) тетушка Дезире сообщила мсье де Богарне, что она решила сыграть нашу свадьбу в ее загородном доме в Нуази-ле-Гран и что она намерена получить особое дозволение от парижского архиепископа не оглашать трижды имен новобрачных.

— Таким образом, вы с Розой сможете пожениться до Рождества.

— Отлично! — просиял мсье де Богарне. — Завтра же поговорю со своим счетоводом.

«До Рождества»? Уже так скоро…

ВЕНЧАНИЕ И ПРАВДА ЖИЗНИ

14 декабря 1779 года, Нуази-ле-Гран

Мои приготовления начались уже в девять часов. Четыре часа были отведены на разные ритуалы: обмывание надушенной жасмином водой (отчего я затосковала по дому), массаж (от него заболело все тело), маска из огурца с уксусом, которую мне наложили на лицо (отчего кожа у меня покрылась пятнами). День венчания не заладился с самого утра.

После кровопускания (не очень длительного, но достаточного для того, чтобы лицо снова побледнело) меня накрасили, что заняло почти час. Затем напудрили прическу, а Мими и тетушка Дезире помогли затянуть меня в тугой корсет с китовым усом, к которому по бокам были прикреплены корзинки.^[26] Я то и дело налетала на стол и стулья. Поверх надели платье: белое атласное со шлейфом, вышитым и отделанным кружевами. Шлейф крепился к суживающемуся книзу вышитому корсажу. Мне было сильно не по себе, ибо наряд оказался тесен. Посмотрев на себя в зеркало, я убедилась, что выгляжу прекрасно, но как-то безжизненно.

Находиться внутри этой конструкции было сущей пыткой.

Наконец я надела новые туфельки с серебряным кружевом и подошла к большому зеркалу.

— Настоящая невеста! — взвизгнула Мими.

— Говоришь, как Да Гертруда, — заметила я, поворачиваясь, чтобы увидеть себя в профиль. Слезы мешали, застилая глаза. Как мне не хватало мамы и Манет… и даже бабушки Санноа! Видели бы они меня сейчас!

— Не смей плакать! Румяна потекут! — испуганно воскликнула тетушка Дезире.

Мы с ней спустились вниз встречать гостей. Я села у окна. Моя вуаль прикреплялась к высокой прическе заколкой с жемчужиной, и эта заколка все время соскакивала.

Первым приехал аббат Ташер — ему предстояло заменить отца, который был слишком болен, чтобы участвовать в церемонии в Нуази-ле-Гран. Вскоре после него приехал кузен мсье де Богарне, граф Клод; он сообщил, что Франсуа не сможет присутствовать на венчании из-за нездоровья Мари. Разумеется, мы решили, что Мари настало время перестать выезжать в свет, но нас уверили, что дело не в этом. Прибыли трое военных в форме — товарищи мсье де Богарне по полку. Мсье Патриколь, бывший наставником мсье де Богарне в его бытность ребенком, немного опоздал и, волнуясь, объяснял, как что-то случилось с колесом его кареты. Эту мысль он выразил так: «Произошел очевидный разлад ездового механизма». Меня поразили его глаза навыкате и огромный лоб.

Наконец сверху спустился мсье де Богарне. В черном шелковом сюртуке, вышитом золотом жилете и кружевном галстуке он выглядел очень элегантно. Я была горда тем, что сижу рядом с ним.

Тетушка Дезире приказала подать закуски. Я потягивала из стакана шампанское, стараясь не упасть в обморок от недостатка воздуха — корсет не давал мне дышать.

Потом все отправились в церковь. Дети кричали:

— Счастья жениху и невесте!

В маленькой церкви было очень холодно. Мсье де Богарне и я быстро дали свои обеты. Процедура венчания оказалась такой короткой, что я даже не успела замерзнуть. А когда мы выходили из церкви, священник запутался в своих одеждах и чуть не упал, благодаря тетушку Дезире за подаренные медные канделябры и шестьсот ливров. Он заверил ее, что деньги пойдут на приданое какой-нибудь бедной девушке из его прихода.

Вернувшись в дом, мы собрались в гостиной. Гости стали произносить тосты, тетушка Дезире прикоснулась своим стаканом к моему:

— За виконтессу!

У меня так кружилась голова, что пришлось прилечь. Выйдя снова к гостям, я едва стояла на ногах. Мужчины дразнили мсье де Богарне, рассказывая анекдоты о первой брачной ночи.

Последние гости ушли почти в полночь. По указанию тетушки Дезире Мими прошла со мной в комнату мсье де Богарне. В камине горел огонь, но все равно было прохладно. Мими помогла мне раздеться и надеть новую, отделанную кружевом сорочку — красивую, хоть и колючую.

— Ты похожа на ангела, — сказала Мими, убирая мои засаленные и напудренные волосы под капор со вставками из китового уса, и стала напевать себе под нос: «Калипсо, ты женщина, совсем как я сама…»

— Что это за песня? — Она показалась мне знакомой.

Мими все пела: «Я любила Сонсона, я ласкала Сонсона, я губами щипала Сонсона…»

У меня так сильно кружилась голова, что пришлось ухватиться за подставку для парика.

— Что с тобой? — спросила Мими. — Тебе что, дурно?

— Нет, — прошептала я, хотя не была в этом уверена. В спальне послышались шаги, закрылась дверь, скрипнула кровать, и вдруг погас свет.

Мими торопливо надушила мне жасминовой водой шею, грудь и за ушами и подтолкнула к портьерам, за которыми находилась дверь в спальню.

Темнота меня успокоила.

— Сюда, — услышала я голос мсье де Богарне. Внизу кто-то закашлялся.

Я ощупью пробралась к кровати и наткнулась на вытянутую руку.

— Вы напугали меня, — сказала я.

— Виноват, — сказал он, откидывая одеяло. — Надо было оставить свечу гореть.

Я проскользнула под одеяло, протянув ноги к теплой грелке в изножье кровати. Что бы такое сказать? Да и надо ли говорить? Я должна была думать о замужестве, но мысли вдруг разбежались. Я сосредоточилась на больном зубе: вдруг придется его удалить? Неужели Мими права и у меня в зубах завелись черви? Если так, можно ли позволить мсье де Богарне меня целовать?

— О чем вы думаете? — спросил мсье де Богарне, поворачиваясь ко мне.

Глаза постепенно привыкали к темноте. Я увидела очертания головы и плеча; он был без ночного колпака.

— Ни о чем. — Теперь я думала о том, что утром, чтобы избавиться от зубной боли, придется прополоскать рот мочой. От одной этой мысли мне стало нехорошо, но только так можно надеяться сохранить зуб… — А вы о чем думаете? — спросила я.

— О странном положении, в каком мы оказались. Ведь мы едва знаем друг друга, — не вполне внятно произнес он.

Я издала тихий смешок.

— Может быть, вам угодно подождать? — сказал он.

— Да, пожалуй, — пробормотала я и подумала: «Это ли он хотел от меня услышать?»

В это время из-за облаков вышла луна, и в комнате стало светлее. Я увидела его глаза, тонкие, презрительно изогнутые губы, аристократический нос. Это мой муж — человек, которому меня предназначил Бог. Я познакомилась с ним полтора месяца назад и вот теперь стала его женой.

— Может быть, позволите вас поцеловать? — сказал он.

— Да, конечно… — У меня в волосах расстегнулась заколка и теперь колола кожу.

Мсье де Богарне придвинулся ко мне, заслоняя окно головой, и я больше не видела его черт. Он положил руку мне на плечо. Запахло бренди и сигарным дымом. Прикоснувшись своими губами к моим, он отстранился.

«И это все?» — подумала я. Может быть, я что-то сделала не так?

— Совсем забыл, — сказал он, потянулся назад и открыл шкафчик, стоявший у кровати. — Тетушка Дезире не хочет, чтобы на простыне осталось пятно, — сказал он, подавая мне сложенную ткань.

Что мне с ней делать?

— Положите под… ну, понимаете?

Под зад?

Он лег рядом и стал возиться с застежками моей ночной сорочки.

— Не возражаете? — спросил он.

— Хотите, чтобы я это сняла? — Самой мне не хотелось бы.

Он поцеловал меня в нос, и я подумала: «Он что, промахнулся мимо губ?» Его рука скользнула к моей груди, а губы прильнули к моим. Он просунул руку под подол сорочки и нашел холодными пальцами место между ног. Я вскрикнула от удивления. Он все целовал меня. Я кожей бедра ощущала его горячую мужественность. Задрав подол моей сорочки до пояса, он взгромоздился сверху, раздвинув мне ноги, и потыкал ею так и эдак. Я лежала неподвижно и не знала, что мне следует делать. Потом почувствовала острую боль. Я вскрикнула и попыталась вырваться, но он крепко держал меня. Затем он вошел в меня.

Лежа на мне, он целовал мои мокрые щеки, стонал и ритмично двигался, входя в меня и выходя. Как долго это может продолжаться? Я старалась не плакать, но было больно. Затем он вдруг крепко прижал меня к себе и с громким стоном замер.

Что это с ним? С ним случился удар? Он умер?

— Вам плохо? — прошептала я. Кряхтя, он скатился с меня и притих рядом.

Вскоре он захрапел. Перед моим мысленным взором возникло улыбающееся лицо Уильяма. «Из тебя получится красивая королева», — сказал он мне тогда.

По щекам на подушку бежали слезы. Теперь я стала женщиной?

1 января 1780 года, Новый год, Париж

Решила каждое утро ходить к мессе. Хочу стать хорошей женой. Я просила в этом Божьей помощи, ибо мсье де Богарне все чаще морщится, как от боли.

— Что я такого сделала? — спросила я тетушку Дезире. — В чем причина?

— Причина, — сказала она, поправляя мое произношение, — в том, что ты по-прежнему проглатываешь «р», Роза.

Тетушка Дезире составила список слов, которые я должна повторять каждый вечер для упражнения. Я стараюсь принимать ее замечания беспрекословно, ибо знаю, что именно в этом мое предназначение: подчиняться без возражений, стать мадам виконтессой, превосходной во всех отношениях женой.

13 января

Мсье де Богарне целый день разучивает танцевальные па, глядя на себя в большое зеркало. Его пригласили на бал королевы в Версаль… а меня — нет.

— Почему? — спросила я отца и тетушку Дезире. — Почему я не могу тоже поехать?

— Ты не представлена ко двору, Роза, — сказал отец.

— Александр тоже.^[27]

— Но Александр — лучший танцор в Париже, — возразила мне тетушка Дезире. — Это большая честь, Роза. Тебе следует порадоваться за мужа.

Воскресенье, 23 января

Мсье де Богарне вернулся из Версаля. Он танцевал с самой королевой!

Тетушка Дезире, казалось, вот-вот упадет в обморок.

— Александр, скажи нам правду: ты не танцевал с королевой!

Как выяснилось, все же танцевал — четверть полонеза.

— Она прикасалась к твоей перчатке? — дрожа от волнения, спросила тетушка. — К этой самой?

— Трепещите, мадам: я благословляю вас. — Элегантно поведя рукой, мсье де Богарне дотронулся кончиками пальцев до плеча тетушки Дезире.

Мы собрались в передней гостиной, чтобы выслушать его рассказ. Мсье де Богарне отметил, что королева грациозна, хотя теперь, став матерью, она не танцует много, позволяя себе лишь несколько кадрилей или один-два тура новомодного танца колонн-англез^[28] за вечер. Король же, танцуя, не имеет права поворачиваться к королеве спиной, из-за чего безнадежно путает фигуры и не держит темпа музыки.

Мсье де Богарне подтвердил, что королева — искушенная хозяйка балов; у нее для каждого найдется словечко, и она не позволяет молодым людям весь вечер стоять по углам, обсуждая лошадей и дуэли.

Он так много нам рассказал, что всего и не вспомнить: о накрахмаленных воротниках швейцарских гвардейцев и их спаниелях; о стеклянной двери, до того прозрачной, что ее не видно вовсе; о комнате, в которой служанки-швеи приводят в порядок нуждающиеся в починке платья дам; о пожарных, стоящих наготове с ведрами воды и большими губками…

Весь этот вечер я была задумчива. Воображала, как прогуливаюсь по саду, обмахивая себя перламутровым веером. Мужчины в черном бархате танцуют вокруг, колеблются длинные перья на их шляпах. Музыка, кружащиеся в танце дамы в придворных платьях с оборками, шелест шелков… И вот уже светает. Я протанцевала всю ночь. У стен с позолоченными карнизами спят пажи, служанки и обессилевшие танцоры. А я все танцую…

Пятница, 23 июня, День святого Иоанна

Сегодня мне исполнилось семнадцать. Мсье де Богарне подарил мне рубин, а затем сообщил, что должен вернуться в полк.

— Надолго вы уезжаете? — спросила я.

— На полгода.

Полгода!

18 июля, три часа пополудни

Мсье де Богарне уехал, оставив мне список книг, которые я должна прочесть: Агесилай, Брут, Аристид. Я читала, пока не уснула.

25 июля 1780 года, Брест

Дорогая Роза, я рад, что Вы уделяете внимание занятиям, но огорчен, что их результаты не отражаются в Ваших письмах. Сидите ли Вы за письменным столом, как должно и как я Вам показывал? Правильно ли держите перо, сгибая руку под прямым углом?

Что касается содержания, то предлагаю Вам попросить у тетушки Дезире книгу писем, которые Вы могли бы переписывать. Так, по крайней мере, научитесь верно выражать в письме свои мысли.

Сердце мое полно стремлением к той, которая мне дороже всех. Каждый вечер засыпаю в восторге, прижимая к губам Ваш образ. О, если бы это были Вы сами, любимая! Как жестоко время, не дающее нам соединиться!

Пишите мне, Роза. Не пренебрегайте занятиями.

Ваш муж Александр де Богарне, виконт

2 августа

Сегодня утром стояла перед зеркалом, рассматривая свой живот, поворачиваясь вправо и влево: не видно ли каких-то перемен? Две недели назад должны были расцвести цветы…

Вторник, 31 августа

Утром проснулась, чувствуя, как нередко бывает в последнее время, тошноту, и решила, что пора обсудить этот вопрос с тетушкой Дезире. После полудня спросила ее, можем ли мы поговорить. Она пригласила меня в свои комнаты. Я чинно села на канапе и сказала ей, что мне нужен совет. Она смотрела настороженно, но с удовлетворением.

— Да?

— Как узнать, не беременна ли я?

На мгновение мне показалось, что тетушка Дезире перестала дышать, ибо движения груди у нее обычно очень заметны. Откашлявшись, она кивнула:

— Очень хорошо, — и стала отвечать на мои вопросы. Узнав, что у меня нет цветов уже более двух месяцев, она пришла в возбуждение, тотчас уложила меня в постель и с тех пор поит горячим куриным бульоном. Завтра придет доктор, чтобы осмотреть отца. Надеюсь, он освободит меня из этой тюрьмы.

1 сентября

Доктор прописал по утрам по десять капель настойки железа, мясо два раза в день, за ужином пинту пива или стакан портвейна. Мне разрешено вставать с постели, но два месяца нельзя ездить в карете. Переношу все это с радостью, сама не своя.

14 сентября, семь часов пополудни

Мсье де Богарне, узнав о моем состоянии, шлет слова любви. Но со мной случилось горе. Неделю назад у меня началось кровотечение — не сильное, но я решила остаться в постели. Меня осмотрела Мими. Ребенок не развивается, сказала она, не дышит. Она сделала микстуру из крови дракона, которую я послушно принимала дважды в день с толченым миндалем, смешанным с яичными желтками. А вчера у меня ужасно заболел живот. Мими спросила, не привести ли тетушку Дезире, но я настояла, чтобы она этого не делала.

Итак, Мими была со мной в этот ужасный час, за что я всегда буду ей благодарна. Было очень больно — я старалась не кричать, — но Мими очень помогла. Когда все было кончено, она помолилась за меня, но, признаюсь, не христианской молитвой, а тихонько напевая что-то о женских болях и земле, порождающей новую жизнь.

Я проплакала всю ночь. Больше у меня нет ребенка.

СЛИШКОМ МНОГО ОДИНОЧЕСТВА

1 ноября 1780 года, День Всех Святых

За столом маркиз и тетушка Дезире говорили о матери Мари — тете Фэнни, недавно вернувшейся из Рима. Она писательница и хозяйка салона. Недавно опубликовала брошюру «Да здравствуют мыслители!» (написанную, как настаивает маркиз, одним из ее любовников), а также любовный роман под названием «Триумф любви» (читать его тетушка Дезире мне не разрешает).

— Посетители ее салона не расходятся до пяти утра! — вскричал маркиз. — Хотел бы я знать, чем могут заниматься люди в такое время!

Было довольно забавно видеть, как он горячится.

Вторник, 7 ноября

В моей комнате стоит сладкий запах розового масла — духов тети Фэнни. Признаюсь, что покорена. У тети Фэнни маленькое личико, словно у феи. Она наносит пугающее количество косметики, особенно вокруг глаз, очень живых и красивых, и вообще донельзя театральна (с трудом верится, что болезненно застенчивая Мари — ее дочь).

Платье у тети Фэнни простое, но она носит его без корсета — я потрясена! В шляпе есть нечто мужское, что прелестно умеряется венком цветов, большим количеством которых, вопреки возрасту, она украшает одежду.

— Итак, — сказала она при нашей первой встрече, — это и есть та красавица, о которой говорит весь Париж?

Я зарделась. Если бы так было на самом деле! Я не верю, что когда-нибудь увижу Париж, хоть и живу в самом его сердце.

Она пробыла у нас всего час; пила чай, добавляя в него бренди. Маркиз охотно слушал ее рассказы, несмотря даже на неодобрение, выраженное вполне определенно. Она, похоже, знает всех: артистов и политиков, философов и поэтов, людей самых разных кругов. Фэнни только что закончила любовный роман, который скоро будет издан, но уже начала сочинять другой. Больше всего она обеспокоилась моей жизнью.

— Куда вы вывозили свою девочку? — спросила она.

— Что значит «куда»? — переспросила тетушка Дезире.

— Ну, из дома. — Фэнни изъясняется сжато и энергично. — На собрания ложи? На ярмарки?

— Нам и дома хорошо, — фыркнул маркиз.

— Не брали ее на ярмарку в Сен-Жермен? — спросила Фэнни в явном ужасе от того, как со мной обращаются.

— Там стало так грязно… — протянула тетушка Дезире. — И потом, в последнюю поездку нас чуть не сбила вылетевшая из ворот карета.

Она повернулась к маркизу, словно за подтверждением.

— Ну так в Эрменонвиле спокойно, вы могли бы взять ее туда.

— Я, вероятно, единственный во Франции, кто не разделяет всеобщие восторги, — сказал маркиз. — Прости меня, но твой герой Жан-Жак мне не по душе.^[29]

— Не обратили ли тебя в свою веру юный Александр и его дорогой Патриколь?

— Не обратили.

— Не заманили ли тебя на собрание масонской ложи?

Маркиз только фыркнул.

— Ему никак не удается запомнить пароль, — сказала тетушка Дезире, прикрывая веером вероломную улыбку.

— Дело вовсе не в этом, — возразил маркиз, — а в этой чепухе о свободе, равенстве и братской любви. И в уродливых красных шапках, которые они носят и от которых голова зудит.

— Ну, может быть, в театр? Вы, конечно, вывозили ее на спектакли…

ТетушкаДезире отрицательно покачала головой.

— Боюсь, Александр бы этого не одобрил, — сказала она. — Все, имеющее отношение к театру, поощряет дух отчужденности, свойственный эпохе.

Фэнни присвистнула, самым неженственным образом.

— Он, пожалуй, всех нас заставил бы петь и танцевать на улице вокруг майских шестов с лентами. Устала я от вечного нытья и тоски по «старым добрым временам». Принципы Руссо могут завести слишком далеко. Я задала простой вопрос: как вы могли привезти эту крошку в Париж и даже не побывать с ней в театре?

— Пожалуй, мы могли бы сводить ее в «Театр Франсэ»,^[30] — осторожно сказала тетушка Дезире, взглянув на маркиза.

— Боже мой! — сказала Фэнни. — Единственное, на что там стоит посмотреть, так это король… и королева, когда ему удается вытащить ее на эти скучные постановки. «О, Добродетель!..» — Фэнни выпятила грудь и прошлась по комнате, подражая бездарной актерской декламации. Наблюдавшая за нами у двери Мими захихикала. — Возможно, у королевы не хватает кой-чего вот тут, — Фэнни постучала себя по голове, — но во вкусе ей не откажешь. Ее чаще можно встретить на бульваре Дю-Темпль.

— На бульваре Злодеев, ты хотела сказать, — поправил ее маркиз.

— Разумеется, а чего еще от нее ожидать? — бросила тетушка Дезире.

— А вы когда-нибудь видели королеву? — жадно спросила я, своим вопросом обнажая собственную сущность: неотесанная девица с Островов.

— Не на что смотреть! — ощетинился маркиз.

— Да как же ее можно не видеть?! — застонала Фэнни. — Эта женщина везде: в театре, за игорным столом, на концерте духовной музыки, в салонах — не в моем, разумеется, — но я слышала от графа Клариона, что она была у графини д’Отрикур, как бы инкогнито, что, впрочем, никого не ввело в заблуждение. Бедная женщина, мне даже жаль ее. Надеюсь, у нее нет аллергии на кошек.^[31] На мужчин у нее аллергии точно нет. Я понимаю, зачем она переехала в Малый Трианон: чтобы получить больше свободы. — Тут Фэнни подмигнула мне. — Там она может без опаски проявлять свои буколические наклонности и изображать пастушку, повязывая ленточки коровам и овцам. Настолько модное занятие, что, откровенно говоря, меня от него тошнит. Должна признать, сама я и минуты не смогла бы пробыть королевой. Во дворце полно зевак, которые, как в зоопарке, следят за каждым шагом королевской четы да еще и гадят по углам. Люди даже смотрят, как королевская семья ест,^[32] — можете себе представить? Господь свидетель, я противница корсетов — как можно их терпеть? — но не кажется ли вам, что королева заходит слишком далеко? — Мы молчали, но Фэнни и не ожидала ответа. — А с другой стороны, как не взбеситься, имея в мужьях короля Людовика? Жратва — его единственная страсть.

— И ведет он себя как сущее дитя, — пробормотал, в свою очередь, маркиз, — развлекается, обрызгивая прохожих струями фонтана. Пора бы его величеству повзрослеть, вам не кажется?

— А вы разве не знаете, что в Страсбурге чеканят деньги, на которых наш дорогой король изображен с рожками? — усмехнулась Фэнни. — Правда-правда, у одного друга моего друга есть такая монета.

Я готова была слушать Фэнни часами, но тетушка Дезире сменила тему, рассказав, что я учусь играть на арфе, хорошо пою и интересуюсь рисованием. Я смутилась, что меня так расхваливают, но внимание Фэнни было мне приятно.

Она настояла, чтобы я показала ей свою последнюю работу, на которой была изображена сценка на острове. Случайно ей попался на глаза этюд — вид из моего окна на каменную стену соседнего дома, и она усмехнулась, усмотрев в картинке оригинальность и чувство юмора.

— Хотя, возможно, это говорит о тяжелой депрессии…

Тут она окинула меня испытующим взглядом, а заметив на столе открытый томик Гельвеция, Фэнни спросила, читаю ли я его.

— Пытаюсь, — созналась я.

— Зачем? — поинтересовалась Фэнни. — Хотя, конечно, это занятие достойно восхищения.

— Так пожелал мсье де Богарне, — объяснила я. — В целях моего образования.

— Как мило с его стороны! — саркастически заметила она.

— Но я пишу с ужасными ошибками, — сказала я, защищая мужа.

— В письмах Вольтера полно ошибок, и что? — Она заметила стоявшую в углу гитару. — Вы играете?

Я призналась, что музицирую, но сказала это довольно неохотно, ибо мсье де Богарне убедил меня, что только представители низших классов общества играют на таких примитивных инструментах.

— Прекрасный инструмент, такой выразительный! Какие пьесы вы знаете?

Я рассказала, что пытаюсь разучивать кантаты Клерамбо, но они для меня трудны.

— Естественно, — сказала она, что меня ободрило.

Уже у двери Фэнни обернулась ко мне:

— Скажите, моя дорогая, что вы думаете о нашем прекрасном городе?

Я покраснела.

— Не стесняйтесь. Ваши страдания ясно написаны у вас на лице. Как и каждая мысль, приходящая вам в голову, каждое чувство, которое вы испытываете. Вы — совершенно чистое, прозрачное создание. Но, признайте же, нельзя быть француженкой и не любить Париж.

Я поняла, что она знает самые мои тайные помыслы и мечты. Разве я всю свою жизнь не мечтала о Франции? Разве само это слово не было связано для меня с любовью, со всем, что только есть в жизни лучшего?

— Признаюсь, пока я видела только эти четыре стены, — сказала я.

— Это мы исправим, моя дорогая. Начнем с вашего визита ко мне в салон — завтра же вечером, — подняла палец Фэнни, пресекая мои возражения. — Я настаиваю. Пришлю за вами лакея к девяти часам.

Вот так просто все решилось. Но «салон»? Я даже не знаю, что это такое.

Четверг, 9 ноября

В гостиной у Фэнни собрались несколько человек (двенадцать, я посчитала). Фэнни сказала всем, что я изучаю живопись и музыку; мне это очень польстило. После ужина стали играть на клавесине и читать стихи. Много смеялись и спорили. Все это время Фэнни изящно полулежала на диване, обитом синей с серебряной ниткой парчой. С венком из цветов на голове она походила на богиню. Поэт по имени Мишель де Кюбьер (невысокий, с громким голосом и крупными губами) прочел несколько стихов, написанных Фэнни. Я их не поняла, но всем они понравились: гости хвалили Фэнни, чем я была очень горда.

Не могу пересказать весь оживленный разговор и описать интересных людей, с которыми познакомилась. Мне казалось, что у меня язык к нёбу прирос, и тем не менее меня приняли очень тепло. Пожилой джентльмен в тугом старомодном парике тотчас угадал, что я креолка.

— Как вы узнали? — спросила я.

— Вас акцент выдает. И восхитительная грация движений.

Оказывается, я двигаюсь с восхитительной грацией. Неужели!

Суббота, 18 ноября

Сегодня Фэнни повела меня на спектакль. Приехала она рано, чтобы проследить за моим туалетом. Мы потягивали бренди, хихикали и вели себя, наверное, довольно легкомысленно, потому что тетушка Дезире заглянула в комнату и неодобрительно покачала головой. Когда дверь за ней закрылась, Фэнни состроила смешную гримаску. В самом деле, таких людей я еще не встречала. Фэнни приказала кучеру везти нас на бульвар Дю-Темпль. После сказанного маркизом — дескать, этот бульвар прозывается бульваром Злодеев — я ожидала увидеть там головорезов, но меня сразу захватила царившая здесь веселость. По натянутым канатам ходили акробаты, выступали музыканты, кукловоды, мимы, дрессированные животные — настоящий цирк, представление которого разворачивалось прямо на улицах. Даже торговцы пели: о свободе в Америке, о порочности королевы и, разумеется, о любви. Два актера исполняли сентиментальные романсы: женщина стояла на одной стороне улицы, мужчина — на другой, и они разговаривали друг с другом песней. Невозможно было не поддаться всеобщему возбуждению.

Мне так понравилось на этой улице, что в театр я вошла неохотно, но сразу оказалась в другом мире. Мы расположились в ложе Фэнни (я старалась не очень крутить головой), но тут публика задвигалась, зашевелилась. В центральную ложу вошла королева!

Я очень хорошо рассмотрела ее лицо. Она оказалась моложе, чем я ожидала, немного старше меня, красивая, с добрым, почти застенчивым выражением лица. Разумеется, я рассмотрела ее туалет и особенно — прическу, причудливое сооружение из розовато-лиловых перьев, которые трепетали при каждом движении королевы. С нею в ложе сидела блондинка и высокий красивый мужчина.

— Это Йоланда де Полиньяк и граф де Водрёй, — прошептала Фэнни. — Она любовница графа. У них, что называется, «тайный брак», осложненный его отношениями с королевой… — И она многозначительно взглянула на меня поверх веера.

— Неужели с королевой? — прошептала я.

— И более того, — подняла Фэнни брови, — говорят, что королева с Йоландой тоже… — Фэнни подняла скрещенные указательный и средний пальцы. — Это если верить слухам, — добавила она, — но я им, конечно, не верю.

Тут свет погас, и публика затихла. В соседней ложе тихо рассмеялась женщина.

— Она там не одна? — спросила я, ибо занавеси соседней ложи были плотно задернуты.

— В своей театральной ложе можно принимать кого угодно, — закатила глаза Фэнни.

Снова послышался смех, и мужской голос произнес: «Вы имеете в виду…»

— Придется, дорогая, дать вам почитать один из моих романов, — прошептала Фэнни, когда занавес стал подниматься. — Разумеется, мы выдадим его за трактат об эстетике. Пьеса, которую мы смотрели, называлась «Битый», и я так смеялась, что завязки корсета чуть не лопнули. Там по ходу действия слуге выливают на голову ночной горшок. Он пытается судиться, но сам оказывается в тюрьме. Ужасно глупо, но так смешно! Между действиями актеры пели и декламировали.

Обожаю театр! Фэнни обещала вскоре снова взять меня с собой на спектакль.

22 ноября

Мсье де Богарне пишет мне: Labour omnia vincit improbus. Я попросила отца перевести. «Упорный труд преодолевает все трудности», — сказал он. Мне следовало бы догадаться, что тут говорится об учебе, а не о любви.

7 декабря

Мсье де Богарне сообщил, что возвращается домой. Я не видела его пять месяцев.

Среда, 13 декабря, 11.30 утра

Сегодня наша первая годовщина. Но мсье де Богарне уже уехал в свой полк, который стоит в Вердене. Пробыл дома лишь четыре дня.

МАТЕРИНСТВО И УЖАСНОЕ ОТКРЫТИЕ

19 февраля 1781 года

Я снова жду ребенка. Хожу по дому с превеликой осторожностью.

7 марта

Около одиннадцати зашла на чай Фэнни. Уходя, вложила мне в руку небольшой сверток.

— Не говори Дезире, — шепнула она. — И конечно, отцу тоже.

Я только сейчас его развернула. Это «Исповедь» Руссо: запрещенная книга. Начала ее читать и была потрясена, спрятала книгу под матрас.

15 марта

Перед обедом заходила Фэнни. Я и не думала, что мне представится случай спросить ее об «Исповеди», но, когда тетушка Дезире вышла посмотреть, как повариха управляется с принесенным Фэнни кроликом, набралась мужества.

— Хочешь, чтобы я тебе объяснила? — вздохнула Фэнни.

По выражению ее лица я поняла, что спрашивать мне не следовало.

— Ты знаешь, что определенные вещи могут… возбуждать мужчину? — спросила она. Теперь наступила моя очередь краснеть. — Так вот, Руссо мечтал, чтобы его отшлепали.

Я была потрясена.

— Вы хотите сказать…

— Жене такого человека надлежит держать при себе березовую розгу и постоянно унижать его, — сказала она и откинулась на спинку дивана, глядя на меня с материнским участием. — Как знать, возможно, твоему Александру требуется то же самое? — задумчиво добавила Фэнни.

После ее ухода я достала книгу и стала выискивать в ней места, которые прежде не понимала. Таким безнравственным образом я приятно провожу седьмицу Господа нашего.

Воскресенье, 25 марта

Вчера, в канун Благовещения, я почувствовала, что ребенок у меня в животе бьется, как бабочка крыльями. Я замерла. Он снова затрепетал, едва ощутимо!

Мими раскладывает карты, гадает. У меня будет мальчик, так она сказала.

Мальчик! Думаю обо всем, на что способны мальчики, обо всем, что мать должна позволять им, и мне хочется плакать. Неужели быть матерью означает испытывать это странное чувство, переполняющее мое сердце?

4 мая, Нуази-ле-Гран

Получила после полудня письмо от мсье де Богарне, отправленное из Ла-Рош-Гийона — сельского поместья его начальника, герцога де Ларошфуко.

— Но мсье де Богарне был в Вердене! — сказала я тетушке Дезире.

Не подлежит сомнению, что мсье де Богарне не смог бы проехать в Ла-Рош-Гийон, не завернув повидать нас, повидать меня. Ему стоило лишь немного отклониться в сторону от дороги на Ла-Рош-Гийон.

— Определенно, Александр исполняет приказ начальства, — сказала тетушка Дезире, но в глазах ее мелькнуло сомнение.

— Исполняет приказ жить, как ему угодно, забыв о своей беременной жене, — сердито сказала я. Забыв о любви к своей жене.

— Постарайся, Роза, — сказала тетушка Дезире. — Обязанность жены состоит в том, чтобы ублажать мужа.

— Мсье де Богарне невозможно ублажить! — Я подошла к окну. Даже сельский пейзаж не мог меня утешить. — То он смеется, то мрачен как туча; то серьезен, то легкомыслен; то взволнован, то холоден… никогда не знаешь, каким он будет в следующую минуту!

Тетушка Дезире вздохнула и опустила кружево, которое плела, на колени.

— Похоже, нам нужна помощь, — сказала она.

Четверг, 7 июня

Тетушка Дезире послала Патриколя, бывшего наставника Александра, в Ла-Рош-Гийон, чтобы поговорить с ним. Патриколь отписал тетушке Дезире пожелание моего мужа: я должна как можно скорее «развиться». Теперь моим образованием будут заниматься не только преподаватели, но и все домашние, включая отца.

23 июня

Сегодня мне исполнилось восемнадцать. Ужасно жарко, и я страдаю, будучи в положении. Тем не менее пытаюсь одолеть первый том «Римской истории» Верту. Но ребенок шевелится во мне, отвлекая от учебы.

В письмах к мсье де Богарне я пишу только об успехах в учении и не рассказываю ему о переменах в моем сердце.

Понедельник, 3 сентября, Париж

Утром в день рождения моей дорогой сестры Манет я родила — мальчика. Хорошая примета.

Роды были тяжелые; такой боли я не могла даже вообразить, но любовь, которую я испытываю к этому крошечному, сосущему мою грудь существу, переполняет меня, успокаивает. Прижимаю к себе моего орущего младенца и пою ему песенки, совершаю над ним обряд крещения, окропляя слезами изумления и радости. Устраиваюсь поудобнее под одеялом, прикладываю его к груди. Он жадно хватает сосок, вытягивая из меня водянистую жидкость, и мы тихо лежим вместе, слышно только его чмоканье. Потом мы погружаемся в благословенный сон, и я думаю, что я в раю, разве нет? Разве это не рай?

В тот же день, позже

— Роза, к тебе посетитель, — сказала тетушка Дезире. Что-то в ее голосе меня насторожило.

За ее плечом я увидела мсье де Богарне. У меня перехватило дыхание. Я не видела его… сколько же месяцев? Восемь? Сбилась со счета. Он выглядел превосходно в элегантном черном камзоле, жилете в красную полоску, панталонах телесного цвета и блестящих черных сапогах с острыми носками.

Улыбнувшись, мой муж прикоснулся к шляпе:

— Мои извинения. Я намеревался быть здесь к…

— Нет нужды извиняться, Александр. Я ожидала вас, — сказала я.

— Припоминаю, ты обращаешься ко мне на «вы», только бывая не в духе.

— Я слишком устала, чтобы сердиться. — Я почувствовала прибывающее молоко. Скоро наступит пора кормления.

— Я привез вам подарок. — Он вытащил из кармана жилета футляр. В нем была золотая булавка с миниатюрным портретом мсье де Богарне.

В комнату вошла Мими с младенцем на руках. При виде мсье де Богарне она вздрогнула.

— Александр, вы помните?..

— Роза, разумеется, я… — замялся он.

— Это Мими, — напомнила я.

Но он смотрел на младенца.

— А это?..

Мими осторожно положила ребенка в протянутые руки мсье де Богарне, который приподнял угол покрывала и всмотрелся в лицо сыну. Затем, с блеском в глазах, повернулся ко мне.

— Вы уже дали ему имя? — спросил он.

— Эта честь принадлежит вам.

— Я бы хотел назвать его Эженом, — сказал он.

— Такое имя мне нравится, — одобрила я. Ребенок забеспокоился. — Есть хочет.

Мсье де Богарне передал нашего сына в мои руки.

— Добро пожаловать домой, Александр, — сказала я, прикоснувшись к его руке.

Понедельник, 22 октября

Звонят колокола, на улицах празднуют. Королева родила мальчика! Выпалили из ста одной пушки. Народ повсюду кричит: «Да здравствует дофин!»

Прижимаю своего сына к сердцу и молюсь за королеву. Я не завидую, ибо ее ребенок не принадлежит ей. Ее мальчик будет королем. Он принадлежит Богу, Франции — всем нам.

23 октября

Ночью мне приснился сон, в котором мсье де Богарне говорил мне:

— Вы у меня не единственная жена.

Проснулась в поту.

Утром рассказала этот сон Мими. Ее лицо подобно воде в тихом пруду, на нем видно малейшее беспокойство. Поэтому я внимательно смотрела на нее.

— Что за бред! — воскликнула она, однако сразу насторожилась.

— Будь в этом сне хотя бы доля правды, ты бы мне сказала?

— Спроси у Шарлотты.

Шарлотта — повариха тетушки Дезире и страшная сплетница, но обладает большим влиянием, и не только на кухне.

— Мими, не заставляй меня пережить лишнее унижение. Не хочу узнать это от Шарлотты.

По глазам было видно, что Мими засомневалась.

— Пожалуйста! — взмолилась я, ибо истина становилась все более очевидной.

Мими помолчала, собралась с духом и сказала:

— Мсье виконт содержит любовницу.

Любовница. Это меня не удивило. Мсье де Богарне редко бывал дома.

— Кто она? — спросила я.

Мими повесила голову, и я увидела, как лоснятся на свету ее черные волосы.

— Мадам Лонгпре.

— Мадам Лаура Лонгпре? — запинаясь, переспросила я. — Моя кузина Лаура Лонгпре? — Я вспомнила пышную женщину, навестившую нас с отцом вскоре после нашего прибытия во Францию. Вспомнила ее полную грудь, украшенную блестящими драгоценными камнями, платье из легкого тонкого материала.

Мими кивнула.

— Но ведь она сильно старше Александра, — возразила я, скорее растерянная, чем огорченная. Мне отчего-то вспомнился стишок, который распевали мальчишки: «Лаура, Лаура, зайди за телегу». Не знаю, что должно было случиться за телегой, но что-то мне подсказывало: это имеет отношение к задиранию нижних юбок.

— Более того, у них есть ребенок. Мальчик.

— И отец — мсье де Богарне? Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

— Шарлотта.

— Это общеизвестно? А маркиз знает? А мой отец?

— Насчет твоего отца не уверена.

Я села на краешек кровати и закрыла лицо руками. Потом встала.

— Куда ты?

Спустившись вниз, я отыскала тетушку Дезире в чулане, где та проверяла запасы.

— Могу я с вами поговорить? — спросила я.

— Может быть, попозже?

Я покачала головой.

— Жди меня в передней гостиной. Сейчас приду, — сказала она.

Я повиновалась.

Тетушка Дезире вошла и села, чинно положив руки на колени.

— Да? — сказала она тоном, который показывал, что у нее много забот.

— Я только что узнала о мадам Лонгпре, — мне было отрадно сознавать, что я не плачу и что мой голос не дрожит, — и о ее ребенке, сыне Александра.

— Ох, — спокойно произнесла тетушка Дезире.

— Разве это не имеет значения? — спросила я, не в силах более сдерживать обуревавшие меня чувства.

— Лаура не представляет для тебя угрозы, Роза. Александр любит тебя, если ты об этом беспокоишься.

— Откуда вы знаете?

— Александр мне все рассказывает. — Тетушка Дезире откинулась на спинку кресла с видом собственницы.

Я встала. У меня так кружилась голова, что надо было поскорее лечь. Тетушка Дезире взяла меня за руку.

— Роза, пожалуйста, не будь такой провинциальной. Ты жена, которую я выбрала для него. — Отодвинув штору, она смотрела на улицу.

— И?..

— А Лаура — женщина, которую он любит.

— О нет!

— Ты сама хотела знать правду.

Я швырнула на пол подушку, потом еще одну. Когда очередь дошла до вазы, меня трясло.

У МЕНЯ ИССЯКАЕТ ТЕРПЕНИЕ

13 декабря 1781 года

— Почему моя дочь такая хмурая? — спросил отец, когда я принесла ему стакан кларета на ночь.

— Ты находишь, что я не в настроении? — Мсье де Богарне уехал в Италию шесть недель назад, а сегодня годовщина нашей свадьбы. Два года.

Отец схватил меня за руку.

— Поедем со мной, Роза! Вернемся на Мартинику. — Здоровье отца существенно улучшилось, и ему даже дали небольшую прибавку к пенсии. — Разве ты не видишь, как ведет себя твой муж!

Я удивилась: а как он сам вел себя по отношению к матери?

— Эжен слишком мал, такое путешествие ему не по силам.

— Ну так оставь его с кормилицей. Пришлешь за ним, когда он подрастет.

Оставить Эжена? Знаю, многие так делают. Но я даже помыслить не могу о том, чтобы с ним расстаться.

— Прости, папа, это невозможно. Я только им и живу.

Отец взглянул на меня и тяжело вздохнул:

— Ах, эти матери-креолки!

19 января 1782 года

Папа уехал. Когда карета двинулась с места, он даже не оглянулся.

Я осталась совсем одна. Чувствую себя старухой.

25 июля, Нуази-ле-Гран

Сегодня утром прибыл курьер с сообщением, что мсье де Богарне прибыл в Париж. Я тотчас приказала закладывать карету. Попросила Мими одеть малыша. Она нарядила Эжена в матросский костюмчик, предназначенный для ребенка на год старше. Я поцеловала его в носик. Он активно задергал ножками и наградил меня улыбкой. Я попробовала покормить его перед дорогой, но от волнения молока не было. Эжен забеспокоился и захныкал.

— Попробую попозже, в дороге, — сказала я Мими, отдавая ей малыша.

Я лихорадочно оделась, выбрав кремовое шелковое платье для визитов и большую соломенную шляпу с широкими, кремовыми же лентами, которые завязываются под подбородком. Жакет оказался для меня немного тесен.

Всю дорогу я думала, что скажу мужу. Когда проезжали мимо опушки леса, я велела кучеру заехать на тенистую поляну. На этот раз Эжен был так голоден, что ел, несмотря на мое взвинченное состояние. Я приложила носовой платок к другому соску, чтобы не запачкать молоком жакет.

В отеле «Де Ларошфуко» я подала свою карточку. Мими, тихонько напевая, стояла позади меня с Эженом на руках. Я поправила его матросскую шапочку, съехавшую на глаза.

— Роза?

Я повернулась. В дверях стоял мсье де Богарне в расшитом золотом двубортном камзоле. Я подала ему руку.

— Рада вас видеть, Александр.

Малыш заплакал. Мими передала его мсье де Богарне. Я опасалась, что Эжен может испугаться незнакомого человека, но напрасно: он уставился на золотые пуговицы отцовского камзола и потянулся к ним.

— Я правильно его держу? — спросил мсье де Богарне.

— Он крепкий, здоровый мальчик, ничего ему не будет, — сказала я, следуя за Александром в гостиную.

Мсье де Богарне тронул пальцем подбородок малыша. Эжен вознаградил его улыбкой.

— Он мне улыбнулся! Как думаете, он понимает, кто я такой? — с беспокойством спросил Александр.

— Где здесь можно погулять? — тактично спросила Мими.

— Сад за теми дверьми, — сказал Александр.

Я сняла шляпу и пригладила волосы. Мсье де Богарне набил табаком трубку. Чувствуя слабость в ногах, я села.

Несмотря на молитвы, которые я повторяла про себя, во мне закипал гнев. Я постаралась подавить его. Гнев от дьявола, а не от Бога. Ибо во мне тоже была тоска, ставшая частью меня. Ради сына, ради себя самой я хотела, чтобы муж был со мной.

Мсье де Богарне разжег трубку и втянул через чубук дым.

Я встала, подошла к окну и посмотрела в сад. Боялась сделать неверный шаг.

Мсье де Богарне положил трубку на каминную полку.

— Я… Понимаю, вам пришлось непросто, Роза, но во время путешествий у меня было время размышлять, проанализировать прошлое… и подумать о будущем. — Он прочистил горло. — Я решил… то есть я принял решение покинуть определенную женщину.

«Определенную женщину»! Я повернулась к нему:

— Это будет сложно для вас, Александр?

Он подошел ко мне и поцеловал.

— Нет, — сказал он.

Я обхватила его за шею: как будто камень с сердца свалился!

В это время я услышала плач Эжена и высвободилась из объятий мсье де Богарне. В дверях улыбалась Мими.

— Зайду попозже, — сказала она.

Мсье де Богарне провел рукой по волосам.

— Нет, входи… — и поцеловал мне руку.

Все вместе мы — мсье де Богарне и я, Мими и наш сын — вернулись в деревню. То и дело я слышу остерегающий внутренний голос, но не обращаю на него внимания. Я не намерена больше оставаться в одиночестве.

1 сентября

Проснулась в приятном тепле рядом с мужем. В душе покой. Я снова беременна…

3 сентября, вечер

Первый день рождения Эжена. Вместо подарка получила ужасную весть: мсье де Богарне подал прошение о назначении на должность адъютанта губернатора Мартиники.

— Но, Александр, наш сын еще слишком мал. Я не могу оставить его. А если я…

— Я полагаю, вам обоим было бы небезопасно…

— Вы оставите нас здесь?

— Воспользовавшись этой возможностью, я многое выиграю…

— И все потеряете! — закричала я, отчего сын заплакал.

7 сентября

Когда я проснулась, мсье де Богарне уже уехал. Отправился в путь еще ночью.

10 декабря

Узнала, что Лаура Лонгпре, ныне вдова, направляется на Мартинику на том же корабле, что и мсье де Богарне.

Меня переполняет горечь. Он снова предал меня!

Молюсь, чтобы Господь дал мне сил. Я должна выдержать — ради моего мальчика, ради ребенка, которого ношу под сердцем.

10 апреля 1783 года

Утром я родила, раньше ожидаемого срока. Девочка — вся красная и такая крошечная — спит мертвым сном.

После того как перерезали пуповину и акушер обтер младенца красным вином и завернул в вату, Мими выкупала меня, добавив в ванну душистого чая. Я начала было что-то говорить, но она заставила меня замолчать. Женщина, только что родившая ребенка, не должна открывать рот.

— А не то в тебя войдет ветер, — объяснила Мими.

Я закрыла глаза и сердце, сжала губы. Ветер уже вошел в меня — целая буря, несущая лишь слезы.

11 апреля

После полудня крестили младенца. Фэнни, крестная мать, предложила назвать дочку Гортензией. Имя мне не нравится, но я слишком утомлена, чтобы возражать. Пришлось продать медальон, чтобы заплатить священнику.

Не помню, чтобы чувствовала себя так, когда родился Эжен… так грустно, так грустно.

30 июня

Маркиз получил несколько писем, в которых говорится о беспутном поведении Александра на Мартинике, где, как выяснилось, он пьет, предается азартным играм и сожительствует с женщинами (не только с Лаурой), не заботясь о том, что позорит свое имя. Придя в гнев, маркиз написал королю письмо, в котором требовал, чтобы его сына арестовали по королевскому приказу без указания фамилии лица, подлежащего аресту.^[33] Не без труда тетушке Дезире удалось перехватить это письмо до того, как оно было отправлено.

2 сентября

Заканчивала вышивать жилет для Эжена, когда Мими принесла мне конверт.

— От твоего мужа, — сказала она.

— Курьер доставил? — Для курьера было как будто слишком рано.

— Женщина. — Мими уставилась в пол. — Мадам Лонгпре.

— Мадам Лаура Лонгпре? Но разве она не на Мартинике? Она пришла сюда? — Я посмотрела на конверт, который держала в руке. От него пахло ирисовой пудрой. Я сломала печать на конверте и достала из него исписанный листок.

Это было письмо, письмо от мсье де Богарне.

— Что это? — спросила Мими, чувствуя, как я огорчена.

— Мсье де Богарне приказывает мне выселиться из его дома… в монастырь. Он утверждает…

Я запнулась. Не могла произнести это вслух. Александр утверждал, что Гортензия — не его дочь.

— Позволь, я позову мадам!

Я не возражала. Чувствовала, что слабею. В комнату вбежала тетушка Дезире и выхватила у меня письмо.

В нем мсье де Богарне называл меня низким созданием. Он обвинял меня в том, что в девичестве у меня было множество любовных приключений. Утверждал, что накануне нашей с ним помолвки я переспала с мужчиной и с другим — на острове Сен-Пьер, по дороге во Францию. Он писал, у него есть доказательства.

Тетушка Дезире опустилась в кресло.

— Боже мой! — прошептала она.

Я ощутила, как вдруг потяжелел мир вокруг меня.

III МАДАМ

МЫ С МУЖЕМ ПРИХОДИМ К СОГЛАШЕНИЮ

Вторник, 2 декабря 1783 года

Сегодня после полудня я сообщила тетушке Дезире, что намерена подать на развод. Она озабоченно посмотрела на меня.

— Развод, Роза? Представляешь ли ты себе, что за ним последует? Пятно позора ляжет на тебя и твоих детей.

— Вы же получили развод! — В первый же год брака муж тетушки Дезире пытался ее отравить.

— Я дорого заплатила за это. Не раз бывало, что меня исключали из числа приглашенных. Не имеет значения, что женщина ни в чем не виновата. Если ее честь запятнана, считается, что ей не место в приличном обществе. — Тетушка Дезире опустила шитье на колени. — Что, если Александр станет оспаривать твое требование? Желаешь ли ты выставить подробности своей личной жизни на обозрение всего Парижа? Женщина редко оказывается победительницей в таких сражениях. Даже если бы ты была покрыта синяками и шишками, считалось бы, что он вправе бить тебя, а твоя обязанность — подчиняться его желаниям, какими бы те ни были.

— Что же, ничего не предпринимать? — спросила я, втыкая иголку в большой палец. С огромным усилием я сдержала готовое вырваться проклятие. — Александр покусился на мою честь совершенно публично.

— А как же сын? Подумай, как это подействует на него. Эжен уже достаточно большой, чтобы понимать насмешки товарищей.

— Подумайте лучше о том, как скажется на Эжене пятно на моей репутации. Вообразите, каково ему будет знать, что мать принуждена до конца дней своих жить в монастыре. А Гортензия? У нее не будет надежды найти хорошего жениха. Законный развод ради себя самой и ради моих детей — единственный возможный для меня образ действия.

Тетушка Дезире вздохнула.

— Я буду молиться за тебя, Роза.

8 декабря, ближе к вечеру

Сегодня днем встречалась с мсье Жороном, королевским советником и уполномоченным при Шатле, чтобы придать официальный статус моему иску. Мсье Жорон пришел вместе со своим отцом и секретарем. Для меня было большим испытанием рассказывать о крушении моего брака, но они вели себя тактично и позаботились, чтобы я не слишком нервничала.

4 февраля 1784 года

Александр в судебном порядке требует возвращения ему ювелирных украшений, включая и медальон, который мне пришлось продать, чтобы заплатить за крещение Гортензии. Он утверждает, что медальон был получен им по наследству и что я не имела права продавать его.

Я так зла, что не могу спать. Александр ни в чем меня не поддерживает. Прихожу в отчаяние от невозможности добыть средства к существованию. Вчера мне представили счет на ювелирные украшения, которых я никогда не видела. Я, стараясь обуздать гнев, направила подателя счета к Александру, дав его адрес.

10 апреля, Нуази-ле-Гран

Сегодня Гортензии исполняется год. Она уже ходит!

Вторник, 11 января 1785 года, Нуази-ле-Гран

Тетушка Дезире получила письмо, в котором Александр сообщает, что хочет повидать Эжена.

— И согласился бы повидать также и меня, — сказала тетушка, рассматривая письмо.

— Как мило с его стороны! — фыркнул маркиз.

— Мне кажется, вам надо поехать, — сказала я.

Тетушка Дезире собиралась все утро. Она остановила выбор на голубом шелковом платье с черной бархатной пелериной. Я одолжила ей свою шляпу с голубыми лентами, которая очень идет к ее туалету. Она разволновалась, отчего щеки у нее порозовели.

Я одела Эжена в лучший наряд.

— Мы идем в церковь? — спросил он. Он еще слишком мал, чтобы понять, что происходит.

Умиротворенная тетушка Дезире вернулась с наступлением сумерек. Эжен был очень возбужден многочисленными подарками, сделанными ему «этим дядей».

— Александр спрашивал, могу ли я привозить к нему сына раз в неделю. — Тетушка Дезире сняла шляпу и пригладила волосы.

— И что вы думаете? — спросила я.

— Это могло бы помочь. — Она помолчала. — Хотя он не передумает.

Я внутренне сжалась. Даже если Александр смягчится, смогу ли я его простить?

— А вы? Каким вы нашли его?

— О, он говорит красивые слова…

Я знала эти его «красивые слова».

— Но не от чистого сердца?

Тетушка Дезире посмотрела на меня глазами, полными слез.

— Ах, Роза!

Суббота, 7 февраля

Сегодня, когда я укладывала вещи, чтобы ехать в Нуази-ле-Гран, к нам заехала миниатюрная мадам де Крени, моя недавняя знакомая с одного из званых ужинов:

— Я только что с венчания.

Она сняла шляпу. Крохотную фигурку мадам де Крени скрывало отделанное кружевом дорожное платье из серого шелка. У шеи и на локтях красовались банты в белую и розовую полоску.

— Генерал Артур Диллон женился на этой женщине с грудью. Мне сказали, что она креолка. Вероятно, вы ее знаете: то ли Лонгбу, то ли Лонгприд… как-то так. Я слышала, она жует свечи.

Лаура Лонгпре.

— Видели бы вы эти экипажи! Король и королева собственноручно подписали брачный контракт, — закатила глаза мадам де Крени. — Даже сестра герцогини де Монж не удостоилась такой чести, а ведь она практически живет с королевой.

Пораженная, я опустилась в кресло. Королева и король? Подписали их брачный контракт?

— Мадам Лонгпре приходится мне кузиной… — сказала я и помолчала немного. — У моего мужа был с ней роман, — добавила я наконец.

— О, так это она? — ахнула мадам де Крени и потянулась взять меня за руку. — И теперь она замужем за генералом Диллоном?

— Любопытно, — сказала я, — не правда ли?

Любопытно и жестоко.

3 марта

— Твой муж хочет говорить с тобой, — передала мне Мими.

— Александр? — Завтра мы с ним должны были предстать перед судом.

И зачем он явился в такое время?

Накинув на плечи шаль, я вышла в гостиную, закрыла за собой дверь и повернулась к Александру.

— Что вам угодно?

— Простите меня, Роза! Я готов дать все, что ни попросите. Я был неправ и сожалею об ошибках прошлого. Вероятно, всему виной умственное расстройство, порожденное лихорадкой, которой я переболел на Мартинике.

Я вздохнула с облегчением, но сразу же насторожилась. С Александром нельзя забывать об осторожности.

— Что вы потребуете для примирения на судебных слушаниях?

Александр повернулся лицом к тлеющим в камине углям.

— Соглашусь на что хотите: на публичное принесение извинений, на ежемесячное денежное пособие, предоставление вам возможности жить, где пожелаете… все, что вам будет угодно.

Я подошла к окну. Возле стены внутреннего дворика работал каменщик.

— И в обмен?..

— Прошу только права опекать сына после того, как ему исполнится пять лет.

Отобрать моего Эжена!

— У вас останется Гортензия, — продолжал он. — Разве так трудно решиться? Мальчику нужен отец. Я многому смогу научить его. Вы сами это знаете, Роза. Ради мальчика вы должны согласиться.

Ради мальчика…

УДАЧА ОТВОРАЧИВАЕТСЯ ОТ НАС

12 марта 1785 года, Фонтенбло

Дорогая!

Прими мои поздравления! Кто бы вообразил, что женщина может подать иск на своего мужа и выиграть!^[34] Немыслимо! Все дамы — в лихорадочном возбуждении от твоей победы. Мне шепнули, что даже королева говорит о ней. Ты теперь героиня!

Я наконец-то убедила твою тетушку и маркиза приехать ко мне в Фонтенбло. Усадьба, которую она сняла на улице де Монморен, удачно расположена и просторна — конюшня на двенадцать лошадей! И это по цене крошечной хибарки в Париже.

Правда ли, что ты собираешься вскоре приехать жить к нам? Молюсь, чтобы так и было. Мой салон здесь, в Фонтенбло, сильно выиграет от твоего присутствия.

С любовью, тетя Фэнни

24 марта 1785 года, Фонтенбло

Дорогая Роза, наконец-то я сумела снять на длительный срок усадьбу в Фонтенбло. Тебе она понравится. Для тебя и детей здесь чудесная анфилада комнат с окнами, выходящими в сад.

Тебе будет приятно узнать, что Александр посетил нас, чтобы лично сообщить о достигнутом вами соглашении. Он договорился и со своим отцом. Это такая радость для меня! Я уже наблюдаю улучшение в состоянии здоровья маркиза.

Приезжай скорее. Сад велик и очень нуждается в твоей заботе. Цены здесь умеренные, и нет той неприятной черни, которой кишит теперь Париж.

Скучаем по Эжену. Александр рассказал нам несколько очаровательных историй — ясно, что он очень любит мальчика. Что же до Гортензии, то он подчеркнул, что хотел бы почаще видеть «свою дочь» (цитирую дословно).

Любящая тебя тетушка Дезире

22 июля, День святой Марии Магдалины, Фонтенбло

Как тихо в Фонтенбло и как не похоже на не знающий покоя Париж! Сегодня утром пила шоколад в саду, вдыхая свежий, чистый воздух. Слышалось цоканье копыт лошади трубочиста, скрип фургона старьевщика. Где-то поблизости кричал петух. Здесь нам будет хорошо.

Пятница, 23 сентября

Отец пишет, что Ла-Пажери и даже поместья маркиза в Сан-Доминго не приносят дохода.

— Совсем никакого дохода? Но как это возможно? — воскликнула тетушка Дезире, когда я читала ей письмо. — Как же нам быть?

И в самом деле — как? Мои долги все растут. Александр ничего не присылает уже четыре месяца. Недавно он купил у своего брата поместье в Люаре и утверждает, что у него сейчас нет денег. И теперь, когда выясняется, что нельзя рассчитывать на доход с островов…

10 августа

Нас одолевают финансовые трудности, что очень обидно, ибо я считаю деньги одной из наименее важных вещей в жизни. Тем не менее их отсутствие, конечно, расстраивает.

Плантации маркиза в Сан-Доминго не приносят дохода, как и Ла-Пажери на Мартинике. Мы с тетушкой Дезире пишем отцу письмо за письмом, но все без толку. Он отвечает, что виноваты британцы, погода, инфляция, а результат один — дохода нет. Приходится полагаться на деньги Александра, но они приходят редко. Бывает так, что я совсем без…

3 сентября, четверть второго пополудни

Говорят, осень в Фонтенбло прекрасна, но в этом году я едва замечаю ее очарование. В три часа приедет Александр, и мы отведаем закусок, приготовленных поварихой в честь пятого дня рождения Эжена. Я только что закончила украшать торт, следуя пожеланию, чтобы сверху он был покрыт лакричными конфетами. О, как у меня замирало сердце, как лились слезы, когда я раскладывала эти конфеты и втыкала в торт свечи!

Неужели я должна расстаться с моим милым мальчиком? Почему жизнь так жестока?

4 сентября

Эжен и Александр уехали сегодня утром. Сын сжимал свой новенький ранец с книгами и выглядел бы очень взрослым, если бы не детское одеяльце, которое было зажато у него в другой руке. Я изо всех сил старалась удержаться от слез, ибо, в свою очередь, мог бы заплакать и Эжен. Я знаю, он так старается быть большим. Мы все стараемся быть большими.

Без моего мальчика в доме сразу стало пусто.

Среда, 3 января 1787 года

Кредиторы надоедают у двери, как осенние мухи. В прежние годы годовая пенсия маркиза составляла сто пятьдесят тысяч ливров. В прошлом десятилетии ее сократили до двенадцати тысяч. Теперь из-за усовершенствований в государственной казне^[35] ее убавили до трех тысяч ливров в год.

Три тысячи! Как маркиз и моя тетушка смогут прожить на такие гроши? После стольких лет безупречной службы — это и есть награда? Я написала военному министру, пыталась убедить его увеличить пенсию маркиза. Мы снимаем дом с конюшней на двенадцать лошадей, а я не могу позволить себе держать даже карету с выездом.

Маркиз относится к нашему положению с юмором:

— Я раньше думал, что неимущ тот, кто не может выставить трех вооруженных солдат. Скоро я буду так беден, что придется оставаться в постели, пока чинят мои брюки.

Впрочем, он и так все время проводит в постели: не похоже, что брюки ему вообще понадобятся.

1 мая 1788 года

Огорчают письма из дому. Отец нездоров, а теперь еще и Манет заболела. Мама умоляет меня вернуться домой — по-видимому, все очень серьезно. Я, конечно, должна поехать… но как я могу оставить детей?

Пришли новости, которые совсем сбили нас с толку: собственность на островах приносит доход. По сведениям дяди Ташера, в прошлом году поместье Ла-Пажери принесло семьдесят тысяч ливров.

— Семьдесят тысяч! Почему же Жозеф не прислал вашу долю? — спрашивала тетушка Дезире. — Он что-нибудь прислал вам?

— Он болел. Нет сомнения…

— Я уж начинаю думать, что и поместья маркиза приносили доход. — Тетушка стала в волнении ходить по комнате.

— Если бы только можно было с ним поговорить! — сказала я.

Тетушка Дезире остановилась.

— Ты должна ехать домой, Роза.

— На Мартинику? — запинаясь, спросила я.

— Я бы и сама охотно поехала, если бы не здоровье маркиза.

— Но как же Эжен? — Конечно же, Александр не позволит мне взять с собой сына. — Ведь он приедет на летние каникулы уже через несколько недель.

Я так ждала этого, такие планы строила!

— Ты должна поехать именно ради него, Роза. Это его наследство, его будущее, в конце концов.

Я не знала, что и думать. Конечно, мне хотелось повидать родных, больного отца и сестру, но от одной мысли о путешествии через океан становилось дурно.

— На такую поездку требуется целое состояние, — сказала я.

На прошлой неделе Александр сообщил мне, что у него нет двух тысяч ливров, которые надо было заплатить за обучение Эжена. И мои собственные долги были велики.

— Если не поедешь, обойдется еще дороже.

— Но уже почти июнь! Придется отправиться прямо сейчас.

Океан в августе, в месяц ураганов, очень опасен.

— Именно. — Тетушка Дезире окунула перо вчернильницу. — Маркиз, может, и слаб, но, как бывший военно-морской офицер, кое-что он еще может устроить… Например, места на следующем же корабле, идущем в Форт-Ройял, — сказала она и принялась писать. — Отнесешь ему наверх, пусть подпишет, и я пошлю это следующей же почтой.

2 июня

Все произошло так быстро! Места на корабле нашлись. На это путешествие я взяла в долг шесть тысяч ливров. Кроме того, тысячу одолжила мне тетушка Дезире. Она уже нашла покупателя на мою арфу — эти деньги пойдут на оплату обучения Эжена.

Итак, решено: Мими, Гортензия и я через несколько недель уезжаем в Париж. Оттуда три дня дилижансом до Руана, затем речной баржей — до Гавра, а там будем ждать корабля.

Так много надо сделать, столько всего не забыть!

Я рассказала о путешествии Гортензии вчера вечером, когда она уже лежала в постели. Ей нравится мысль плыть на корабле. Ей сейчас пять лет, она крепкая, здоровая девочка.

Мими, разумеется, несказанно рада.

Не могу поверить, что мы на это решились.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Четверг, 3 июля 1788 года

Едва мы вышли в открытое море, небо потемнело. Поднялся сильный ветер, и один из парусов громко захлопал. Матросы быстро стали убирать паруса.

— Уходите с палубы, — прокричал мне сигнальщик, — уводите ребенка!

Я схватила Гортензию, опасаясь, что ее может унести ветром.

Волны становились все выше и выше. По палубе бешено стучал дождь. Перед тем как спуститься по трапу, я взглянула на море. Даже в темноте я различила что-то еще более темное. Ветер и дождь усиливались. Шум сделался оглушительным, дождь превратился в град. Позади нас, у основания лестницы, упала, оступившись, Мими.

Спотыкаясь, мы добрались до каюты, ибо нас швыряло от одной стены узкого коридора к другой. Гортензия плакала — я слишком сильно прижала ее к себе. Чувствуя подступающую тошноту, я ухватилась за койку.

— Мими! — позвала я.

— Я здесь, — услышала я в темноте еле слышный ответ. Страшно выл ветер. Я поняла, что Мими лежит на полу возле койки.

Тошнота одолевала меня. Я с ней боролась, но слабо.

— О, Господи, спаси и сохрани! — воззвала я, стыдясь, что прежде пренебрегала молитвой.

Без даты

Теперь мы попали в полосу безветрия. Корабль беспомощен, не движется. Два дня едва дрейфовали. Никогда не думала, что буду молиться о ветре.

7 августа

Наконец-то подул ветер. Он тащит нас вперед. Поднялись волны, подступает тошнота. Переношу ее с радостью, жду не дождусь конца плавания.

10 августа

Обнимая Гортензию, смотрела на показавшиеся на горизонте горы и плакала.

— Это Тиника? — спросила она, наверное, раза четыре, после чего я перестала ей отвечать.

Мими стоит, опершись об ограждение, и не сводит глаз с гор — так, словно они могут исчезнуть, стоит ей отвернуться.

О, мой прекрасный остров посреди огромного океана!

11 августа, Форт-Ройял

В порт вошли под проливным дождем. Дядя Ташер приехал встречать нас, несмотря на непогоду.

Дороги превратились в грязевые реки. С трудом добрались до его нового поместья в горах, где рабы помогли нам снять забрызганную грязью одежду. Гортензия вырвалась и, к полному восторгу ее кузенов, стала бегать по комнатам в одной нижней юбке (Мими с трудом ее поймала).

Я была поражена роскошью дома. Дядя теперь не только начальник порта, но еще и мэр.

— А все-то его обязанности — удерживать молодых людей от дуэлей, — сказала, хихикая, жена дяди Ташера. Как видно, ей скоро рожать.

Несмотря на подагру, обострившуюся из-за дождя, дядя пребывает в бодром духе.

12 августа

В заливе волны слишком велики, поэтому в Труа-Иле мы поехали по суше. Когда добрались туда, я попросила Мора, кучера, остановиться на площади перед церковью. Тут, как и прежде, раскинулся небольшой рынок: женщины торгуют фруктами. Возле пирса, расположенного у подножия холма, на волнах качаются лодки. За церковью ярко белеют надгробия, усыпанные цветами и безделушками. Ничто не изменилось. Изменилась только я. Похудела, оделась в шелка и кружева, на голове — шляпка, поля которой скрывают грусть в моих глазах.

Мими вскрикнула, узнав одну из женщин на рынке, выскочила из фургона и побежала по площади, подобрав до колен юбки и позабыв женственную походку, приобретенную в Париже.

— Оставайся, потом придешь! — крикнула я Мими и посадила Гортензию на сиденье, стараясь (тщетно) не запачкать юбки о грязные колеса кареты.

Дорога на Труа-Иле была такой же ухабистой, как и раньше; несколько раз карета едва не опрокинулась. Вскоре мы стали проезжать черные плантации сахарного тростника, принадлежащие нашей семье. Справа простиралось поле, которое еще предстояло выжечь. За ним виднелись недавно посаженные кофейные деревца.

Вверх по пологому склону лошади побежали медленнее. Дорога заросла с тех пор, как я проезжала тут в последний раз. С деревьев, как в сказке, свисали пряди мха. Когда проезжали мимо огородов, нам помахали работавшие там женщины-негритянки.

— Ой, они без рубашек! — Гортензия закрыла глаза руками.

— Жарко работать на солнце. — И верно, от жары моя одежда пропиталась потом. Стало накрапывать; даже не дождь, а оседающий туман. Я утерла дочке лицо и попыталась убрать непослушные волосы под новую шляпку.

— Здесь? — спросила она, передвигая шляпку на затылок.

Я повернулась к окну. Мы подъехали к старому каменному зданию — бывшей сахароварне, которую у нас в семье называли домом. Я вышла из кареты и впервые оглядела его глазами чужестранки. До чего уродливое сооружение! Массивная каменная труба, казалось, зловеще нависала прямо над нами. Один угол крыши на веранде просел.

Где же мама и отец? Я оглядела окна, но все они были закрыты ставнями от полуденного солнца.

Первой приветствовать нас из ветхого дома выбежала Да Гертруда.

— Приехали! Приехали! — Она размахивала большими руками, как мельница крыльями. Нижняя губа у нее дрожала. Она схватила меня в объятия и так сдавила, что выжала весь воздух. Поворачивала вправо и влево, восхищаясь моим парижским нарядом. — Господи, девочка моя, вы только посмотрите на нее — настоящая дама! Но как же ты похудела! — Она заплакала, выкрикивая что-то на языке чернокожих.

За девять лет моего отсутствия Да Гертруда постарела, лицо покрылось морщинками, похожими на овраги на склоне холма, но глаза оставались такими же ясными, как прежде. В ее объятиях я снова почувствовала себя девочкой.

Затем, как по волшебству, нас окружили рабы, служившие в доме, знакомые лица моей юности, и все что-то кричали, все по очереди заключали меня в объятия и пританцовывали вокруг нас.

— Посмотрите на них, какие платья! Даже малышка вся в лентах! Такая красавица в этой шляпке! — Был тут и старик Сильвестр, такой же смешной, как всегда. Трубка у него под дождем то и дело затухала. Сердце мое переполняла любовь окружающих. Я и сама, оказывается, так скучала по ним!

Растроганная, я стала искать в бархатной сумочке носовой платок.

— А это — Гортензия, — представила я дочку, утирая глаза.

— О, раз она улыбается… — Да Гертруда вытащила из кармана кусок стебля сахарного тростника. — Пробовала когда-нибудь такое?

Гортензия с подозрением осмотрела тростник и вопросительно взглянула на меня. Я поцеловала ее в грязную щеку.

— Пожуй. Это вроде конфеты.

Подувший ветер принес тучу, туман превратился в проливной дождь. Я подхватила Гортензию, и мы с Да Гертрудой побежали на веранду.

— Как мама? Как отец? — Я поставила Гортензию на пол. Почему родители не встречают меня?

— Твой отец нездоров. — Да Гертруда открыла тяжелую дверь в сахароварню и взяла Гортензию за руку. Я вошла следом за ними.

Пол в котловой комнате был усыпан стеблями тростника. В нос нам ударил знакомый запах сахарного сиропа. В углу я увидела ведущую в подвал лестницу — к комнате, где я когда-то отбывала наказание. Неужели это было на самом деле?

Наверху послышались голоса. Я стала подниматься по скрипучим деревянным ступеням, в коридоре было темно.

— Мама!

Она появилась передо мной в коричневом муслиновом платье и белом чепце из гофрированной ткани. Все такая же строгая, как раньше, только в глазах появилось что-то новое; я не поняла, что именно.

— Вы только посмотрите на нее! — Она взяла меня за руки и отступила назад, рассматривая меня. — Ты исхудала, Роза.

— И ты тоже.

Она сильно постарела, чего я совсем не ожидала.

— Ты выглядишь как картинка.

Руки у нее были шершавые и сухие.

— Ты видела Гортензию? — спросила я.

— Твою дочку?

Мы обе обернулись, услышав хихиканье Гортензии. Вошла Да Гертруда с моей девочкой на плечах. Гортензия улыбалась: в одной руке был зажат стебель тростника, другой она держалась за голову Да Гертруды, закрывая ей глаз.

— Вот так же я и тебя носила, Роза, — сказала Да Гертруда. — Помнишь?

Я улыбнулась, взяла на руки Гортензию и повернулась к маме.

— Вот моя девочка, — сказала я.

Мама погладила пальцем гладкую кожу на руке Гортензии, которая замерла, засунув в рот тростниковый стебель.

— Какая миленькая! — Глаза у мамы блестели. — На отца похожа, да?

— Да.

— Я не мальчик! — возмутилась Гортензия.

Я поставила ее на пол.

— Она большая для своего возраста, — сказала я. — Здоровая, очень умная. И активная. — Я вздохнула, глядя на кружившуюся на скользком деревянном полу Гортензию.

— Ребенок в доме — хорошо для всех нас, — сказала мама. — Мы тут все слишком старые.

— Это, должно быть, девочка Йейеты! — донесся низкий голос из гостиной. Это был отец, несомненно обращавшийся к Гортензии, которая уже кружилась в соседней комнате.

— Нет, это не я, — сказала Гортензия. — А кто такая Йейета?

— Не знаешь, значит?

Вслед за мамой я вошла в гостиную. Там, опираясь на трость с кисточками, стоял отец, одетый в заплатанную охотничью куртку поверх ночной рубашки. У его ног посапывал старый мопс с белым пятном на морде. Бабушка Санноа умерла почти три года назад, а спустя год за ней последовал и один из ее мопсов.

— Она уже больше не Йейета, — сказала мама. — Она теперь взрослая женщина.

— Папа! — Я расцеловала его в обе щеки. Отец казался таким слабым, таким хрупким! — Удивительно хорошо выглядишь, — сказала я.

Отец посмотрел на Гортензию.

— Раньше ты не сказала бы уродливому старику, что он удивительно хорошо выглядит. Я еще жив, вот что «удивительно». — Он помолчал, вглядываясь мне в лицо. — Боже мой… ты стала такая… такая красивая. — Он повернулся к матери. — Клер, кто бы мог подумать, что наша пухленькая чумазая девчонка превратится в шикарную даму!

Потеряв равновесие, он широко взмахнул рукой, и мама тотчас обхватила его. Отец закашлялся.

— Слишком много витийствуешь, Жозеф, — сказала мама, стуча его по спине кулаком.

Вошла Да Гертруда с подносом.

— Сок и сахарное печенье, — объявила она. — Но ты, держу пари, не любишь сахарное печенье, — сказала она, обращаясь к Гортензии.

— Люблю! — Девочка повернулась к ней, взмахнув юбками. — Очень люблю!

— Манет у себя в комнате, Роза.

— Иди, — махнул рукой отец. — Она тебя ждала.

— Роза, она… — Мама не договорила.

Я прошла по темным комнатам, где пахло сахарным сиропом и плесенью, а у каждого окна гудели мухи. Дверь в комнату Манет находилась в конце узкого коридора. Я задержалась перед ней, не открывая. Вспомнилось, как я стояла здесь когда-то, слушая всхлипывания сестры. Теперь за дверью стояла тишина.

В комнате было темновато, одна ставня закрыта. Манет лежала на кровати поверх покрывала в грязной белой сорочке; длинные темные волосы не прибраны, влажные пряди закрывают шею. Пухленькая чернокожая девушка, которую я не узнала, сидела в изножье кровати, лениво обмахивая сестру пальмовым листом.

Я медленно приблизилась к кровати, но, едва встретившись глазами с Манет, несмотря на все усилия сдержать слезы, расплакалась. Мне хотелось, чтобы она думала, что это слезы радости, но это было не так. О, моя маленькая Манет, что с тобой стало? Сестра выглядела совсем старой и ссохшейся.

Манет медленно заговорила.

— Роза… — Она взяла меня за руку и добавила шепотом: — Мне так жаль.

Я положила голову на ее впалый живот. Уже понимала, что надежды нет.

БУЙСТВО СТИХИЙ

14 сентября 1788 года

Пришла почта — наконец-то!

16 июля 1788 года, Фонтенбло

Дорогая!

Вообрази, через две недели после вашего отъезда у нас был ужасный град, и это в июле, в самый жаркий месяц года! Начинаем думать, что и в самом деле Францию посетил ангел-разрушитель. Градины были столь велики, что убивали птиц и ломали ветки дубов в Люксембургском саду. Мои слуги винят священников, не сумевших повлиять на Господа Бога.

Какое счастье, что моя дорогая внучка Эмили по-прежнему здорова и весела. Она высока для своих семи лет. На днях у нас был Эжен. Эти двое — лучшее средство от депрессии.

Миллион поцелуев, любящая тебя тетя Фэнни

18 июля 1788 года, Фонтенбло

Дорогая Роза, можно просто с ума сойти, сколько времени отнимают финансы и заботы о здоровье. Правда, в отношении здоровья дело идет на лад. Доктор советует слабительное и клизмы, а затем — кору хинного дерева. Я следую его советам, результаты отличные. Прилагаю к письму три унции этой коры, ценой в десять ливров, запишу их на счет твоего батюшки. Уговори Жозефа (и свою сестру) принимать эту кору. Кроме того, не позволяй отцу есть молочное и соленые мясные продукты, не говоря уж о спиртном.

У нас был ужасный град, уничтоживший посевы зерна, как раз когда все молились о хорошем урожае. Несомненно, это наказание Господне за мятежи в Париже. Брат моей горничной клянется, что видел статую короля Генриха IV кровоточащей.

Не пренебрегай молитвой — утром, вечером и семь раз на дню, в положенное время.

Говорила ли ты с отцом о денежных отчетах? С нетерпением ждем новостей.

Любящая тебя тетушка Дезире

5 июля 1788 года, Париж

Дорогая Роза, пишу Вам второпях (спешу на важную встречу). Я решил заняться политикой, каковые труды я беру на себя охотно. Отечество нуждается во мне.

Ваш муж Александр Богарне

Р. S. Эжен вполне здоров.

Воскресенье

Дорогая мама, с небес падал лед. Когда ты вернешься домой?

Тысяча поцелуев, Эжен

29 января 1789 года

Говорила с мамой об отчетах. Она не хочет брать в помощь постороннего человека.

— Как это может повредить? — настаивала я. Отец не способен, мама не хочет, а у меня нет опыта, не говоря уж о знаниях.

— Единственная наша беда — долги твоего отца, — сказала мама. — Сама же знаешь его порок.

Она все же смягчилась и позволила мне посоветоваться с мсье де Кувре, знающим счетоводом из Форт-Ройяла. Он выявил множество странных несоответствий в документах. Отец поначалу горячился, отказывался отвечать на мои расспросы, обвинял меня в невежестве. Я деликатно настаивала, указывая на расхождения в цифрах. Наконец он сдался. Много денег ушло на покрытие его карточных долгов, но не все. Остальной прибыли мы лишились из-за оплошностей в управлении плантацией. Отец стыдился признать их даже сильнее, чем карточные проигрыши — свои «долги чести».

Однако, несмотря на вынужденные признания отца, цифры все равно не сходились.

— Должно быть что-то еще, папа.

И тогда он рассказал: четыре года назад он завел любовную интрижку в Ривьер-Сали с одной портнихой. Она родила ребенка, и теперь он обязан о ней заботиться.

Я не знала, что и сказать.

— Она родила тебе сына? — наконец спросила я.

Он всегда хотел сына.

— Еще одну дочь.

У меня, оказывается, есть единокровная сестра.

— Ей уже почти три года, такая смышленая…

— Мама знает?

Отец кивнул.

— Твоя мама святая, — сказал он.

2 апреля, Труа-Иле

Меня не оставляет тревога. В юности мечтаешь о любви, а когда очнешься, уже поздно.

По утрам, покончив с домашними делами, хожу на прогулку, ищу утешения в природе. В прохладном лесу мой дух умиротворяется, но полного исцеления не достигает. Часто ухожу вниз по течению реки, к морю, но сегодня пошла по тропинке к Морн-Кро-Сури. Вскоре я вышла на поляну у реки с развалившейся глинобитной хижиной и кустом плюмерии, росшем на том месте, где прежде была дверь.

Ты неудачно выйдешь замуж.

Неподалеку от развалин хижины я заметила воткнутый в землю деревянный крест на кучке земли, обложенной камнями. Могила.

Овдовеешь.

Порыв ветра пошевелил листья в лесу, тревожно прокричала птица. Я подошла к могиле. Земля была усыпана скомканными кусочками бумаги, перьями и обломками костей.

Ты станешь королевой.

МОЕ СЕРДЦЕ МЕЖ ДВУХ МИРОВ

4 января 1789 года, Париж

Дорогая мама, три недели у нас было холодно. Я видел человека, который замерз насмерть. Ходим гулять на реку. Когда ты вернешься домой?

Тысячи поцелуев, твой сын Эжен

3 апреля 1789 года, Париж

Дорогая Роза, пишу наскоро — меня избрали в Генеральные штаты^[36] представителем от дворянства Блуа. Все полны оптимизма. Это воодушевляет!

Ваш муж, депутат Александр Богарне

Р. S. Ваш портрет Гортензии очень хорош. Ваша техника рисунка заметно лучше, хотя тонировка углем была бы более эффектна, как мне кажется.

И еще: прилагаю памфлет Сиеса «Что такое третье сословие?» — советую прочесть.

15 апреля 1789 года, Париж

Дорогая!

Я переехала обратно в Париж — теперь тут так интересно! Он снова превратился в «Римскую республику». Всем правит богиня любви. Куда ни пойди, повсюду празднуют и танцуют вокруг костров. Пройтись по улице — что захмелеть: все встречные — богатые и бедные, молодые и старые — раскрывают тебе объятия.

Мой салон сильно изменился. Там, где прежде мы говорили о Прекрасном, теперь говорим о равном представительстве.

Твоя любящая тетя Фэнни

Р. S. Как тебе удается так долго обходиться без оперы?

11 августа

Читала газеты, доставленные последним кораблем. Как мне жаль, что дофин умер. Никто, кажется, этого не заметил, никто не опечалился. Бедная королева! Мальчик был так похож на Эжена. Эжен… Так хочется обнять его, что даже неможется… — Я уже год на Мартинике.

20 июля 1789 года, Фонтенбло

Дорогая Роза, Александр и Франсуа избраны в Генеральные штаты. Теперь два брата-депутата, приезжая ко мне на праздники, устраивают страшные споры. Маркиз не желает говорить на политические темы, называя «все это» плебейским безвкусием. «Все это» скоро пройдет, говорит он, все вернется на круги своя, к тому, как должно быть. Маркиз сжег книги Руссо, все, какие нашел в доме, даже подписанный экземпляр «Рассуждения о неравенстве». Страшно подумать, что будет, когда Александр хватится этой книжки. Но, по крайней мере, мы не в Париже — туда сейчас стянули войска, двадцать тысяч человек. Проститутки, несомненно, разбогатеют. Кроме того, все нищие и воры явились в столицу и по малейшему поводу собираются в толпы. Каждый район, все шестьдесят, обзавелся собственным войском для поддержания порядка. Ношу теперь в сумочке пистолет — даже здесь, в Фонтенбло.

Не забывай молиться.

Любящая тебя тетушка Дезире

Р. S. Слышала ли ты о разрушении Бастилии? Фэнни обещала сохранить для меня камни. Я и для тебя приберегу камешек, если хочешь.

10 августа 1789 года, Версаль

Дорогая Роза, то, что прежде было отрывочными заметками, теперь превратилось в связную философскую систему, в эфир, соединяющий прошлое и будущее. Я долго пытался понять, как Римская империя уступила феодальной системе, которая, в свою очередь, уступила современным монархиям. Такое исследование открывает подавляющую природу наших законов. Но только теперь я начинаю понимать, что мы стремимся воссоздать Римскую республику во всей ее славе.

Хотел бы, чтобы моя семья осознавала истинную природу предстоящей нам работы. К сожалению, ее члены ослеплены ложным пониманием истории и традиционной жадностью нашего класса. Отказываясь вместе с другими просвещенными дворянами (с Ларошфуко, Лафайетом и герцогом Орлеанским) от наших феодальных привилегий, я вынужден был выбирать между семьей, с одной стороны, и моим отечеством — с другой. О, что за ночь героизма! Что за высокая жертва! Да горит ночь 4 августа в моем сердце вечно!

Утрата уважения моего отца и объятий моего брата — вот понесенные мною потери. Революция требует, чтобы каждый гражданин принес жертву на благо народа. Со слезами на глазах приношу я свою, зная, что буду вознагражден за боль, которую испытываю.

С благородным сердцем Ваш муж, депутат Александр Богарне, «честный и добродетельный республиканец»

Р. S. Прошу прочитать посланные мною памфлеты, откройте свое сердце истинам, которые в них найдете. Один — «Несколько мыслей о природе рассудка и революции» — я написал сам. Я выбирал простые слова, чтобы их могла понять любая женщина, ибо я не из тех, кто считает женщин неспособными к абстрактному мышлению.

Воскресенье

Дорогая мама, у меня теперь есть собственная шпага. Мой учитель говорит, что она может мне понадобиться. Когда ты вернешься домой?

Тысячи поцелуев, Эжен

23 января 1790 года

Мора, любовник Мими и отец ребенка, которого она носит под сердцем, убит во время бунта в Форт-Ройяле. Мне нечем ее утешить, ибо его убили белые — люди моей расы.

Я стояла у двери ее белёной хижины и видела, как ее поддерживали, не давая упасть, другие рабыни; слышала их стоны и крики. Она мне как сестра, но пришлось отвернуться, хотя слезы катились у меня по щекам.

Барабаны в горах. Под их рокот я засыпаю, как в детстве. Но сегодня не нахожу утешения в этих звуках. Сегодня в них слышится гнев и ужасное, ужасное горе. В какое же странное время мы живем!

5 ноября 1789 года, озеро Маджоре

Дорогая!

Мы с Мишелем де Кюбьером на альпийском водном курорте. Помнишь Мишеля? Тот поэт, с крупными губами. Каждый вечер играем в фараон^[37] в деревенском казино, здесь из рук в руки переходят огромные суммы. Но что такое жизнь, если человек не готов пустить все по ветру?

Представляешь, австрийцы грозили устроить в горах «санитарные кордоны», чтобы помешать распространению «опасных идей» из Франции. Если бы не моя бессмысленная болтовня и не молчание Мишеля, очень сомневаюсь, что нас пустили бы в этот отсталый рай. По счастью, никто не заглянул в корзинку с политическими памфлетами, которые Мишель намерен распространять на улицах Рима.

Береги себя, дорогая. Слышала, твой муж стал героем революции. До чего скоро!

Преданная тебе тетя Фэнни

1 февраля

Мими потеряла ребенка. Я ходила навестить ее в лазарет, но она была в горячке и меня не узнала. Я некоторое время посидела рядом с ней, прикладывая к ее лбу полоски холста, смоченные ромом. Она говорила в бреду:

— Никогда, никогда не забуду… Никогда, никогда.

О, моя дорогая Мими, как разрывается у меня сердце! Молюсь за тебя, молюсь.

11 ноября 1789 года, Париж

Дорогая Роза, меня избрали одним из трех секретарей Ассамблеи. Это большая честь и большая ответственность. Несомненно, автор замысла таких колоссальных масштабов — сама судьба.

Прилагаю к письму экземпляр брошюры «Декларация прав человека», пригодный для заключения в рамку. Полагаю участие в ее написании одним из главных достижений своей жизни.

Ваш муж, депутат Александр Богарне

Воскресенье, Фонтенбло

Дорогая мама, папино имя повсюду на листовках. Я не видел его уже две недели. Ты когда-нибудь вернешься?

Тысяча поцелуев, твой сын Эжен

3 февраля

Мими немного оправилась после лихорадки, но ходит окутанная печалью, подобно призраку. Всякий раз, как ни приду, вижу хлопочущих вокруг нее рабынь. Они гонят меня: «Уйдите!»

Ухожу без возражений.

3 марта, среда

Островные газеты подвергаются цензуре из опасений, что всякие упоминания о «свободе» могут привести к опасным последствиям. Приходится прятать даже газеты, которые мы получаем из Парижа.

— Надо бы сжечь письма твоего мужа, — сказала мама. Она не одобряет взгляды Александра. — И письма от мадам Фэнни тоже.

— Вместе с ее романом?

— Вместе с романом, — пробормотала мама и перекрестилась.

Я улыбнулась, ибо видела, как она сама читает его потихоньку — когда, как ей кажется, никто не видит.

30 декабря 1789 года, Фонтенбло

Дорогая Роза, спасибо за чудесные рождественские подарки. Маркизу очень понравилась бамбуковая трость. Бутылку рома из Ла-Пажери уже выпили. Я в восторге от серебряных браслетов и особенно от набора глазурованных пуговиц с миниатюрными изображениями сценок островной жизни — они привели меня в мечтательное настроение. И шкатулка с кофейными бобами! Такое удовольствие!

Эжену очень понравились все присланные тобой подарки (в самом деле, Роза, ты должна воздержаться от таких излишеств), но больше всего ему понравился — признаться, мы совсем лишились покоя — сделанный из раковины горн.

Твой дядя сообщает, что ты пытаешься организовать денежные дела и наладить управление плантациями. Должно быть, твои усилия не пропали даром, так как мы получили кое-какую материальную помощь. Эти деньги пришлись очень кстати. Ты не можешь себе представить, как здесь все подорожало. Теперь прожить на двенадцать тысяч ливров в год просто невозможно.

Как здоровье моего брата? Как твоя сестра Манет? Я отправила садовника в паломничество в Шартр, поискать средства для исцеления. Он набожен. Надеюсь на успех.

Праздничная пора выдалась мрачная. Никто больше не принимает у себя гостей, все сидят по домам. Не пренебрегай молитвами…

Любящая тебя тетушка Дезире

Рождество

Дорогая мама, спасибо за горн. Я решил стать моряком. Тогда мне удастся повидать и тебя, и сестру Гортензию.

Эжен

21 мая

Пишу, сидя за маленьким столиком у себя в комнате, слушаю шум дождя и думаю: удастся ли мне когда-нибудь покинуть этот остров? Франция кажется сном даже более далеким, чем мое детство.

Сплю, положив под подушку миниатюрный портрет Эжена. Сегодня вечером не смогла найти его. Меня охватил страх — увижу ли когда-нибудь сына?

МЫ БЕЖИМ ПОД ВЫСТРЕЛЫ ОРУДИЙ

3 июня 1790 года

Нам сообщили о восстании мулатов на острове Сен-Пьер. В своей утренней проповеди отец Дроппит рассуждал о существовании души у негров, после службы говорили об оружии. На ночь кладу пистолет на тумбочку подле кровати.

30 июня

Сегодня мама сказала:

— Надо тебе ехать, Роза. Бери дочку и возвращайся во Францию. — По ее темным глазам я не могла понять, что она думает. — Тут не место для воспитания ребенка.

Мама подтолкнула ко мне по столу матерчатый кошель. В нем были монеты, которые она каждый день добросовестно пересчитывала.

— Не могу!

Кошель я оттолкнула. Как я могу оставить ее и больных отца и Манет, когда им угрожает смерть?

— Англичане готовят нападение. Если не уедешь сейчас, своего сына никогда больше не увидишь…

У меня к глазам подступили слезы.

— Но…

— Я не желаю оплакивать и тебя тоже! — тихо, почти шепотом, сказала мама, а потом добавила: — Не хочу похоронить всех своих дочерей!

В тот же день, позже

С тяжелым сердцем написала дяде Ташеру: просила, если возможно, найти места на корабле, идущем во Францию.

1 августа, полдень

Придя утром на веранду, застала маму за штопкой уже многократно штопанных носков.

— Ты уезжаешь, — сказала она и посмотрела в сад на мокрые от дождя цветы, за которыми я ухаживала.

Кивнув, я отвернулась. Я уже устала плакать.

7 августа

Сегодня вечером, после ужина, расчесывала волосы Манет и заплетала их в темные косы. Пока дочь не уснула, читала ей из «Поля и Виржини».^[38] Потом сидела, положив книгу на колени. В открытое окно, за которым в переплетениях ветвей мангового дерева всходила луна, задувал бриз, колыша пламя свечи. В детстве мы с Манет забирались на это дерево. Как мне попрощаться с ней?

Вторник, 10 августа

Проснулась незадолго до рассвета. Как по волшебству, дождь перестал. Я тихо спустилась вниз, вышла из сахароварни и прошла к пруду, где купальня. Положила сорочку и головной платок на мокрые камни и погрузилась в чистую воду. В траве шуршала лягушка, в кронах древовидных папоротников шумел ветер, в остальном было тихо. В воздухе пахло апельсиновыми деревьями.

Заворковали голуби. С тяжелым сердцем я вышла из воды: пора! Оделась, вернулась домой и стала прощаться с рабами. Каждому дала по ливру и оставила три луидора надсмотрщику, чтобы он разделил их среди работавших в поле. Я знала, что мама этого не одобрит, поэтому попросила никому не рассказывать.

Да Гертруде я велела отдать Мими мой изумруд.

— Исцели ее, — сказала я, — разомкни ей сердце.

Да Гертруда заплакала, и я обняла ее.

— Ступай! — сказала она, отталкивая меня.

Тогда я поплелась в отцовскую комнату.

— Итак? — сказал он.

Я села у кровати на шаткий стул. Одна из его ножек была подвязана пеньковой веревкой, но не очень туго. В комнате стоял тяжелый запах, к которому я давно привыкла; «запах смерти» — называла его мама.

Я взяла отцовскую руку. Кожа была сухая и тонкая, как сброшенная кожа змеи.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила я, ибо моя привязанность к нему обрела форму служения.

— Ты уже достаточно для меня сделала… Достаточно для умирающего.

Я хотела возразить, но поняла, что бессмысленно отрицать реальность близкой смерти, и молча кивнула.

— Мне будет не хватать тебя, — сказала я.

— Моя принцесса! — Он сжал мне руку.

Мне вспомнились детские годы, очарование историй, которые отец рассказывал мне, мечтательной девочке, лежавшей в гамаке под манговым деревом с пальмовым листом в руке. Я поцеловала его в щеку.

— Мой король, — и сделала изящный реверанс, которому он научил меня в детстве. Царственно отбросив ногой воображаемый шлейф, я повернулась, чтобы уйти. Выходя из комнаты, услышала его тихий смех. Мы не стали прощаться.

Уже перед самым отъездом я пошла к Манет. Она спала и казалась старой и неживой, как скульптура. Постель была в беспорядке. У меня не хватило духу разбудить сестру. Я поцеловала ее в лоб и вышла из комнаты. Больше я никогда ее не увижу.

Было еще очень рано, всего восемь часов, когда Сильвестр подал экипаж к сахароварне. Я помогла Гортензии забраться на сиденье и повернулась к маме.

— Приедешь во Францию?.. — Я не могла произнести «после»: после смерти отца, после смерти Манет.

Она крепко стиснула мне руки. Я села в экипаж. Сильвестр щелкнул кнутом, лошади тронули. Возле каменной стены я оглянулась; мамы уже не было видно. Я смотрела, как, удаляясь, дом делается все меньше и меньше.

13 августа, Форт-Ройял

Тетя Ташер в ужасе, весь дом погружен в хаос: в каждой комнате стоят раскрытые ящики. Она объяснила, что переезжает с детьми в деревню.

— Здесь небезопасно!

Морской сундук оставили в каретном сарае. Надеюсь, мы тоже скоро уедем.

Мы с Гортензией расположились в комнате на третьем этаже. Тут жарко, зато нет посторонних. Я сижу за письменным столом в эркере, окна которого выходят на залив. Сквозь пелену дождя едва виднеются стоящие на якоре четыре военных корабля и несколько торговых. Дядя вернется домой поздно. У него сейчас много хлопот по службе в связи с происходящими здесь волнениями. Сегодня вечером он сможет сказать, каково положение с нашим отъездом во Францию.

Понедельник, 6 сентября

И здесь тоже началось восстание! Дядя Ташер заключил бунтовщиков под стражу, но стражники их освободили и открыли в городе стрельбу.

Я в это время находилась в резиденции губернатора де Виомениля, который бегал из комнаты в комнату, крича и размахивая руками. Мадам де Виомениль упала на колени и стала громко молиться. Я увела Гортензию подальше и, стараясь не обращать внимания на мушкетную стрельбу, читала ей из «Басен» Лафонтена. Затем к нам прибежала горничная и сказала, что дядя Ташер отправился в форт на переговоры с бунтовщиками? Мы с Гортензией отважились спуститься в переднюю гостиную, где собрались все. Наконец из форта прибыл посыльный вместе с худощавым человеком в грязном парике.

— Барон Ташер взят в заложники, — с театральным жестом объявил он. Бунтовщики заключили дядю в тюрьму и угрожают убить его, как и всех остальных в городе. Мне помогли сесть на стул.

— Что он сказал о дяде? — едва не плача, спросила у меня Гортензия. — Что означает «заложник»?

Губернатор впал в ярость. Помощники со всех сторон давали ему советы. Жена бегала за ним, крича:

— Нет, не ходи, ты не можешь пойти!

Он ушел к себе в кабинет и захлопнул дверь.

— Он собирается покончить с собой! — рыдала его жена. Снаружи снова послышалась мушкетная стрельба.

Вскоре после этого губернатор ушел. Он решил укрыться в Гро-Морне — деревне по дороге к Трините — и там собрать силы, с которыми в дальнейшем отбить город. Жена губернатора заперлась у себя в спальне и отказывалась выйти.

Я лежала в кровати в нашей комнате, обнимая Гортензию и пытаясь ее успокоить. Прислушивалась к мушкетной перестрелке и пушечным выстрелам, молилась о дяде Ташере. Вскоре после того, как Гортензия уснула, в дверь постучали.

— Кто это? — вздрогнув, спросила я. Ночная свеча отбрасывала на стену страшные тени.

Дверь отворилась, вошла горничная.

— Есть новости? — прошептала я, опасаясь за жизнь дяди Ташера.

— Письмо от капитана дю Брея. — Она дала мне запечатанный лист бумаги. — Мне сказали, что это срочно…

В это время где-то невдалеке выстрелила пушка и послышался свист картечи.

Друг моего дяди Дюран дю Брей был капитаном «Благоразумного» — одного из военных кораблей, стоявших в заливе.

— Который теперь час? — спросила я.

— Пять? Шесть? — сонным голосом ответила она и поставила фонарь на столик.

Я торопливо сломала печать и не без труда, поскольку на бумаге расплылись большие чернильные кляксы, прочла написанное. Суда решили вывести в море. Мы должны сейчас же прибыть на борт. Капитан предупреждал меня, чтобы я никому об этом не говорила, особенно слугам. Человек из его команды встретит меня у Шелл-Поинта, к югу от городка. Я взглянула на горничную. У нее было такое приятное выражение лица; возможно ли, что она могла быть моим врагом?

— Странно, — сказала я. — Он с сожалением сообщает, что должен оставаться в заливе, пока не получит разрешения выйти в море. Зачем было будить меня ради того, чтобы это сообщить? — закончила я и покраснела.

Озадаченная девушка пожала плечами.

Когда дверь за ней закрылась, я поднялась с кровати. Как мне с ребенком добраться до берега незамеченной? Я надела нижнюю юбку и два платья, одно на другое. В матерчатой сумочке у меня было несколько золотых монет. Ее я спрятала за корсаж. Много взять я все равно не могла бы. Завернула в платок четки, ночную сорочку, кое-какую одежду Гортензии и ее любимую куклу. Пришло время будить дочь. Мне удалось ее почти полностью одеть, когда она, заснув, стала валиться на постель.

— Поплывем на корабле, — прошептала я, — надо спешить.

Я потянула ее на себя и поставила на ноги.

— Ты сможешь идти?

Гортензия была слишком тяжела, и на руках я бы ее далеко не унесла.

На улице раздался выстрел из мушкета, заставивший ее вздрогнуть и проснуться. Она кивнула. Я взяла ее за руку и открыла дверь. Мы тихо спустились по лестнице. В прихожей, опустив голову на грудь, храпел лакей. Я приложила палец к губам, показывая Гортензии, чтобы она молчала. На улице раздался крик. Я нагнулась и, поцеловав дочь, убрала волосы у нее со лба.

— Мы должны быть храбрыми, — сказала я, натягивая ей на голову капюшон.

Она полностью мне доверяла, и у меня просто разрывалось сердце. Я провела ее через прихожую и медленно открыла тяжелую дубовую дверь. Лакей не проснулся; наши шаги заглушал стоявший на улице шум.

Едва я закрыла за собой дверь, как осознала, что вокруг стреляют. В воздухе пахло серой. Гремели пушечные выстрелы. Я потянула Гортензию за собой. На нерешительность не было времени.

Чтобы оказаться на берегу, нам надо было только пересечь Севан. Дождь уже прекратился. Земля под ногами раскисла. Мне уже начинало казаться, что мы благополучно доберемся до берега, когда раздался пушечный выстрел и у самых наших ног взметнулся фонтан грязи.

Смерть, совсем близко.

Говорят, в такие мгновения время останавливается. Наверное, никогда не забуду, как посмотрела тогда на Гортензию. Я увидела ее одновременно младенцем и старухой. Затем чары рассеялись, и я, как бы пробуждаясь ото сна, медленно пошла вперед. Перед нами всходило солнце. Вдруг над ним я увидела яркую зеленую полоску.

— Смотри! — сказала я Гортензии, но полоса уже исчезла.

Возле Шелл-Поинта в гребной лодке нас ждал человек. Я передала Гортензию в его большие руки. Мы двинулись от берега по темной воде, вокруг стреляли. Когда подошли к кораблю, этот человек поднялся на палубу по веревочной лестнице, одной рукой прижимая к себе Гортензию.

Выпалили пушки, развернулись паруса, но к тому времени мы были в безопасности, в каюте; я прижимала дочь к своему трепещущему сердцу. Я почувствовала, как ветер надул паруса, как корабль тронулся с места. Пушечная стрельба стала затихать. Откуда-то сверху послышался пьяный голос:

— Ах, пойдут дела на лад…^[39] — фальшивя, пел он.

IV ГРАЖДАНКА

Я ВОССОЕДИНЯЮСЬ С СЫНОМ

Пятница, 29 октября 1790 года, Тулон

Мы прибыли! Мы снова на твердой земле! Пишу это, сидя за столом у огня, потрескивающего в камине. Стол не качается, чернила не плещут за край… и, раз уж на то пошло, моя рука не дрожит, и желудок наизнанку не выворачивается.

Семь недель морской болезни! Даже сейчас, едва закрою глаза, вижу громоздящуюся надо мной водяную гору. Побывав в море, нельзя остаться атеистом.

Наши испытания, однако, далеко не закончены. Наша одежда, теперь рваная и грязная, была бы хороша в летние дни на Мартинике, но не в холодные осенние вечера во Франции. У нас нет ни су на хлеб и ночлег. По счастью, мне удалось взять в долг у капитана дю Брея, и этих денег вместе с одолженным нам капитаном Рюр-Бризоном^[40] должно хватить на долгий путь до Парижа.

По крайней мере, мы живы, напоминаю я себе. Дважды на корабле начинался пожар; дважды, как говорят, нам улыбалась столь необходимая удача, ибо во время плавания шторм не прекращался ни на день. В Гибралтарском проливе судно село на мель, и если бы все, находившиеся на борту, включая и Гортензию, настоявшую на том, что она тоже будет «помогать», не тянули за канат, который должен был стащить судно с мели, мы, конечно, погибли бы. До сих пор на руках горят мозоли от той веревки.

Никогда в жизни ноги моей не будет больше на корабле.

30 октября

— Вот, мадам, — с южным акцентом сказал станционный служитель, вручая мне два билета на почтовый дилижанс, идущий в Бокер. Защищая кружевные манжеты, он носил поверх них кожаные раструбы.

— Бокер? Но мы желаем в Париж.

— Могу предоставить проезд только до Бокера, — развел руками он. — Оттуда… кто знает? Все поменялось! Все претерпело «улучшения» — меры расстояния, маршруты, процедуры. Я даже не знаю, в какой провинции сейчас нахожусь! Но дорога хороша, — добавил он, чувствуя мое состояние, — то есть если не нападут бандиты.

— Бандиты! — выдохнула Гортензия, схватив меня за руку.

Купив билеты на дилижанс, я отыскала лавку портнихи, которая взялась быстро и за умеренную плату сшить нам накидки. На корабле капитан дю Брей был так добр, что одолжил нам шерстяные вещи. Конечно, они колючие и пахнут рыбой, зато теплые и крепкие. Капитан уговорил меня взять у него также и пистолет.

— Вы путешествуете без мужской защиты, мадам, — пояснил он.

Сначала я отказывалась. Тогда он рассказал мне историю, которой мне лучше было бы не знать, и я приняла его предложение.

— Сделайте глубокий внутренний карман, — велела я портнихе. Это для пистолета.

Воскресенье, 31 октября, канун Дня Всех Святых, Экс

После утренней мессы — читали благодарственные молитвы за благополучное путешествие по морю и молились о благополучии предстоящего дальнего путешествия посуху — капитан дю Брей проводил нас на почтовую станцию. Я не пожалела, что мы обзавелись накидками, ибо они скрывали наши грязные, потрепанные платья. Прощаясь, я едва не плакала. Капитан дю Брей сунул мне в руки корзину с бутылкой вина, жареной курицей, маринованными сливами, шестью сваренными вкрутую яйцами и двухфунтовой буханкой хлеба.

— Выпечен здесь, в Тулоне, — заверил он меня, ибо корабельная мука давно испортилась. Растроганная, я взяла корзинку с провизией; мы и так были очень многим обязаны этому доброму человеку.

Нам повезло: в дилижансе мы сидели спиной к лошадям. Сильно трясло. Вскоре после второй почтовой станции дорога стала особенно ухабистой — тут у подножия каждого из многочисленных холмов нас поджидал форейтор, чтобы помочь лошадям подняться, а затем спуститься.

Был уже вечер, когда мы наконец вышли на почтовой станции в Эксе, чтобы возобновить наше путешествие с рассветом. Гостиница грязная, ужин из полусырых мелких дроздов нам не понравился. Гортензиятщательно рассматривала булочки, ища в них насекомых; с недавних пор это стало ее привычкой.

Пятница, 5 ноября, Монтелимар

Гортензия в добром расположении духа; в лучшем, чем ее мама, которая при малейшем движении страдает от морской болезни. Мы на барже, которая перевозит наш дилижанс на другую сторону реки. Гортензии на барже нравится — здесь она может бегать и выкрикивать распоряжения погонщику лошадей, тянущих баржу по берегу; он терпеливо сносит эти знаки внимания. Я то и дело пытаюсь усадить дочь, чтобы не досаждала другим пассажирам, держу ее на коленях, занимая историями о ее старшем брате Эжене, которого нам обеим не терпится увидеть.

— И про папу, — требует Гортензия, начиная нетерпеливо ерзать, — расскажи про папу.

Александр. Я вздыхаю. С чего же начать?

15 ноября, Пон-сюр-Йон

За ужином говорили о шайке разбойников, которая грабит чуть южнее Фонтенбло. В тамошних лесах было ограблено четыре дилижанса. Мы решили ехать другим путем, через Провен. Оттуда, как нам сказали, можно доехать до Парижа почтовым дилижансом. Я отправила письмо тетушке Дезире, в котором сообщила об изменении наших планов.

Следующая станция после Провена

Двое мужчин в нашем дилижансе, фермер и врач, говорят между собой о политике. Передают друг другу листовку. То и дело женщина, торговка свечами и хлопчатобумажными чепцами, вступает в их разговор, за чем следует оживленная дискуссия. Говорят о Национальной ассамблее. Я слушаю молча, но не могу помешать говорить Гортензии. Она сболтнула, что ее отец — делегат, представитель дворянства.

— Ребенок правду говорит? — спросила женщина. Ибо по нашему виду не догадаешься, к какому сословию мы принадлежим.

Я кивнула, подтверждая верность слов Гортензии.

— Дворян больше нет, — сказал врач, молодой человек без зубов и с волосатой бородавкой на подбородке. Потом, когда проехали пепелище старинной усадьбы, он сказал: — Дворянская усадьба. Вероятно, ваша? — и злорадно рассмеялся.

У оловянной раковины на почтовой станции я шепнула Гортензии, чтобы та не разговаривала с этим человеком. В это время подошел наш спутник, фермер.

— Вы мадам де Богарне, не так ли? — и осведомился, как зовут моего мужа: не Франсуа ли?

Я неохотно сказала, что нет.

— Тогда Александр? — настаивал он.

Должно быть, он прочел ответ в моих глазах, ибо этот дородный мужчина едва не бросился меня обнимать. Повернувшись к другим, он воскликнул:

— Мадам де Богарне! Жена депутата Александра де Богарне!

Его друзья, врач и торговка чепчиками, подошли к нам, причем все трое выказывали большой энтузиазм. Врач извинился за свое поведение и предложил мне сидра. Я согласилась, но была смущена. По-видимому, хорошо быть женой депутата Александра де Богарне, но я слишком смутилась, чтобы спросить почему.

17 ноября, Мормо

Завтра будем в Париже. Не могу заснуть.

Четверг, 18 ноября, Париж

Дом Фэнни на улице де Турнон сильно нуждается в ремонте. Одно окно на втором этаже забито досками, признаков жизни нет. В некогда фешенебельном районе не слышно ни звука. Проехала обветшалая карета, запряженная парой разномастных лошадей. Гербы на карете закрашены. С кожаных постромок свисали потрепанные ленты. Гортензия потянула меня за руку к большим дверям и подергала за шнур колокольчика. Вскоре мы услышали лязг задвижки, и одна из створок распахнулась. Перед нами стояла женщина в старомодном зеленом бальном платье с фестонами из муара и голубыми лентами. И прическа была старомодная, высокая и напудренная, украшенная цветами. Что-то с ее волосами было не в порядке.

«Парик», — поняла я. Во внутреннем дворе позади женщины была видна карета без одного колеса.

— Чем могу помочь? — спросила она с акцентом — как мне показалось, немецким.

— Дома ли графиня Фэнни де Богарне? — спросила я, стыдясь убожества нашей превратившейся в лохмотья одежды.

— Как прикажете доложить о вас? — У нее был благозвучный голос.

— Ее племянница, мадам Роза де Богарне.

— И Гортензия, — добавила моя девочка.

Вдруг в дальней части внутреннего двора показалась полная женщина с седыми волосами и нарумяненным лицом. Фэнни!

— Ортензия! Милая моя! — Фэнни нагнулась, чтобы заглянуть в лицо Гортензии. Та предложила крестной матери руку. Фэнни громко чмокнула ее в щеку, оставив на коже яркое пятно помады.

Меня Фэнни обняла на итальянский манер, очень энергично. От нее сильно пахло розовым маслом.

— Не может быть, ты вернулась! — воскликнула она, впуская нас в дом. Ее дыхание насыщали винные пары. — Прости меня, дорогая, но мы с Мишелем только что вернулись из поездки в Италию.

Ее голос эхом отдавался в полупустых комнатах. Поднимаясь по лестнице, я услышала шепот и взглянула вверх. На площадке стояла девочка лет восьми-девяти в белом хлопчатобумажном платье.

— Эмили? — Я узнала маленькое лицо феи, выразительные черные глаза — это же внучка Фэнни, единственный выживший ребенок Мари! За те два года, что я не видела девочку, она сильно вытянулась. Эмили что-то показывала жестами Гортензии.

— Помнишь свою кузину? — спросила я. Гортензия на мгновение растерялась, потом побежала вверх по лестнице.

Я прошла вслед за Фэнни на кухню. Там за расписанным столом сидели коротко остриженный мужчина в крестьянской блузе и женщина.

— Роза! — Женщина поднялась, чтобы приветствовать меня. Ее кудри были небрежно собраны под полотняным чепцом. Я с удивлением узнала в ней Мари, мать Эмили, когда-то застенчивую и чопорную. Мари, которую я видела сейчас перед собой, была совсем другой — смелой и определенно не чопорной.

— Ба, да это же жена Александра! — воскликнул мужчина.

У него были крупные губы и бас, неожиданный для человека такого маленького роста. Мишель де Кюбьер, поэт. Я видела его однажды, много лет назад, в салоне у Фэнни. Он взял со стола бутылку и налил стакан красного вина. На другом столике уже выстроились три пустые винные бутылки. Фэнни передала мне стакан.

— О, Роза, ты пропустила самые славные праздники.

— Самую славную революцию! — воскликнул Мишель, ударяя кулаком по непокрытой столешнице.

— Меня не представят? — спросила от двери аристократического вида женщина.

— Княгиня Амалия, мадам Богарне. Роза, княгиня Амалия. — Мари отломила кусочек лежавшего на блюде багета. — Ну же, Роза, поешь. Мы пользуемся тем, что у слуг выходной день.

Все засмеялись, как будто это была шутка.

— Княгиня Амалия теперь моя служанка, — сказала Фэнни.

Княгиня Амалия? Женщина в парике сделала церемонный придворный поклон. Я почувствовала себя так, будто вышла на сцену посередине комедии, не зная своей роли.

— Я возвысилась в миру, — сказала Фэнни сценическим шепотом. — Княгиня Амалия де Гогенцоллерн-Зигмаринген — моя кухонная прислуга.

— А мы помогаем Фэнни очистить ее винный погреб! — воскликнула Мари. Глаза ее сияли.

Мишель де Кюбьер поднял свой стакан:

— За порядок в этой стране!

Фэнни выдвинула для меня стул. Я попятилась.

— Мне надо идти, — запинаясь, пробормотала я. — В колледж д’Аркур, мне не терпится повидать Эжена.

— Колледж д’Аркур? — переспросила княгиня Амалия.

— Но, Роза, дорогая, — начала Фэнни, — ты не можешь…

— А что… что-то случилось? — Меня внезапно охватил страх.

Мишель рассмеялся.

— Дайте мадам Богарне зеркало.

До чего приятно быть чистой! Как хорошо быть сытой! Я привыкла голодать, но, подкрепившись сычужным сыром с пастернаком и переодевшись в чистое белье (предоставленное Мари) и платье для прогулок (одолженное Фэнни), я почувствовала себя совершенно обновленной.

Обновленной, могла бы я добавить, но не отдохнувшей, ибо Мари сопровождала меня повсюду (даже в ватерклозет). Она не замолкала ни на секунду, пересказывая все политические события последних шестисот дней! Фэнни ходила за ней следом, то и дело перебивая свою дочь, и рассказывала о своей поездке в Италию. Наконец мне пришлось прервать их.

— Мне пора идти, — сказала я.

Было уже три часа пополудни, и время пока еще никто не отменял.

Колледж д’Аркур — учреждение большое, аристократическое, военное. У ворот стоял часовой. Все мальчики — в военной форме.

Я прошла центральный двор, вглядываясь в лица учеников. Я боялась не узнать Эжена; боялась, что он не узнает меня. Ему было уже девять. Последний раз я видела его, когда ему было шесть.

Я постучала в дверь канцелярии, и меня представили директору, мсье де Сент-Илеру, дородному человеку в ярко-красном сюртуке. Я объяснила, кто я такая и зачем пришла. Мсье де Сент-Илер поклонился и предложил мне сесть, но я отказалась.

— Я не видела сына два с половиной года, мсье.

Упомянув о плате за обучение, положенный срок которой, по-видимому, давно миновал, мсье де Сент-Илер распорядился, чтобы тощий юноша с угрями на лице проводил меня в комнату для домашних заданий. В огромной комнате, в самом дальнем углу, уныло ссутулившись над меловой доской, сидел мой Эжен. Он оказался старше на вид, чем я ожидала. Я дала своему провожатому су, и тот убежал. Тут Эжен поднял взгляд от доски. Кудри падали ему на глаза. Он взглянул на меня, не узнавая, и снова со смиренным выражением погрузился в работу. Я пришла в смятение, ибо не испытала к нему материнских чувств. Передо мной сидел чужой мальчик.

Я вышла в коридор и прислонилась к стене. «А вдруг обозналась?» — подумала я. Слезы выступили на моих глазах, слезы тоски и разочарования. Но я решила довериться Провидению, снова подошла к двери и тихо позвала Эжена по имени. Он посмотрел на меня, встал и с вопросительным выражением на лице пошел к двери. Я протянула ему руку.

— Это я, — прошептала я, уводя его от двери, чтобы не видели его товарищи.

— Мама… — Он не знал, что сказать.

Я наклонилась, чтобы лучше видеть его лицо.

— Ты получил клетку для сверчка, которую я тебе посылала? На день рождения. — Эжен посмотрел в каменный пол и вставил носок сапога в трещину. Я положила руку на худенькое плечо, и вдруг на меня нахлынули воспоминания о его детстве. — О мой мальчик, мой дорогой мальчик, — прошептала я и обняла его. Эжен тоже обхватил меня руками и крепко прижался ко мне.

Постепенно все стало на свои места, и из отдельных частей сложилось целое. Я, мой мальчик, моя девочка.

Вернувшись к Фэнни, мы втроем уселись в большом пустом салоне на большом пустом диване и стали разговаривать. Застенчиво сначала. Заново узнавая друг друга.

С наступлением сумерек я перетряхнула большую перину, уложила детей и укрыла их. Я пела им одну колыбельную за другой, целовала их снова, и снова, и снова. Не могла остановиться.

Сейчас, когда я пишу, уже поздно. Ночь ясна, уличные фонари сверкают во тьме, как бриллианты. Откуда-то доносятся звуки провансальской флейты, скрипки и виолончели. Пламя в камине освещает лица моих спящих детей.

Звонит церковный колокол. Париж спит. Но прежде, чем я задую свечу, я даю себе обещание запомнить эту ночь и помнить, что бы ни случилось: лишь это называется счастьем, лишь эта полнота сердца имеет значение.

ОКАЗЫВАЕТСЯ, МОЙ МУЖ СТАЛ ДРУГИМ ЧЕЛОВЕКОМ

Понедельник, 22 ноября 1790 года

У Фэнни есть билеты в Национальную ассамблею, и она настояла, чтобы мы туда сходили.

— Вот увидишь, Ассамблея заменила собой театр! — хохотнула она. — Оцени мой революционный туалет. — Фэнни оделась в красное, белое и синее: по-видимому, революционный стиль сейчас в моде. — Прелестно, не правда ли? — Она сделала неловкий пируэт. — И кроме того, Роза, пора уже тебе повидать мужа.

Стояло прекрасное утро, холодное, но ясное. Мы наняли фиакр до Тюильри. Ассамблея заседает в бывшем дворцовом манеже, рядом с террасой Фейлянтского монастыря. Повсюду снуют депутаты в черном. В садах гуляют многочисленные продавцы памфлетов и листовок. Торговцы лимонадом кричат:

— Подходите! Свежий лимонад!

У входа теснился народ всех сословий. Галереи для публики располагаются над палатой, где заседает Ассамблея. Фэнни выбрала скамью почище прочих и, прежде чем мы уселись, застелила ее куском принесенной с собой ткани. Я обратила внимание на женщин в нашем ряду: все были одеты элегантно, будто для послеполуденной прогулки в Булонском лесу. На галереях для публики мужчины сидят вперемежку с женщинами, хотя последние преобладают. Судя по виду, в основном служанки или рыночные торговки.

Я вглядывалась в лица депутатов, сидевших внизу.

— Его еще нет, — прочла мои мысли Фэнни.

Один депутат вышел вперед и встал лицом к собравшимся. Женщина, сидевшая на несколько рядов позади нас, громко выругалась. Меня передернуло; Фэнни наклонилась ко мне и прошептала:

— Видела бы ты, что тут творилось в прошлом году! Одна дама даже принесла с собой пику. — Фэнни указала на мужчину, сидевшего в дальней части зала. — Видишь Робеспьера? Вон тот, в напудренном парике.

— Тот крошечный аристократ? — Мужчина в бледно-зеленом сюртуке и белом кружевном галстуке сидел, положив руки на колени, и оглядывал окружающих.

Фэнни захлопнула веер.

— Ему бы священником стать.

Зал разразился вдруг приветственными возгласами. Я подалась вперед, тщась понять причину всеобщего ликования. Фэнни указала на только что вошедшего депутата — худощавого человека в льняной блузе и в башмаках на толстой деревянной подошве.

— Он что, крестьянин? — спросила я.

— Это депутат Люзерн, глупенькая. Его приветствуют, поскольку он явился в крестьянской одежде. А вон и Франсуа! Смотри, вон там, в четвертом ряду. На нем этот кошмарный парик с косичкой и старорежимная шляпа. Видишь?

Я нашла Франсуа по белому плюмажу на касторовой шляпе.

Но где же Александр?

Фэнни подтолкнула меня локтем и кивком указала на вход. В дверях стоял мужчина с длинными, распущенными по плечам кудрями, в черном сюртуке и нанковых панталонах. Александр!

— Ну что вы так смотрите? — возмутилась я.

— Он тебе по-прежнему нравится, признайся.

— Глупости! — Но если Фэнни, читая по моему лицу, хотела увидеть любовь, кто мог ей в этом помешать?

К счастью, ее внимание отвлекли крики в партере. Двое депутатов поднялись с мест и возмущенно орали на третьего. Наконец, хоть и не без труда, порядок был восстановлен.

— Некоторые депутаты, и твой муж в том числе, — объяснила Фэнни, — предлагают избирать священников, представляешь? Они хотят, чтобы священники тоже стали чиновниками, которых нанимало бы правительство. Этот вопрос всех сильно разгорячил, как ты сама можешь заметить.

— Чтобы священников избирали? Но ведь папа никогда на это не согласится, — сказала я, пораженная такой идеей.

— А кто его спросит? — прошептала Фэнни.

Теперь по очереди выступали сторонники и противники этого предложения. Александр вышел на подиум шестым. Он говорил чрезвычайно убедительно. Франция накануне финансового краха, начал он. Бедняки голодают; духовенство же, не обремененное ни налогами, ни верностью государству, продолжает наслаждаться жизнью, роскошествуя за народный счет. Дворяне отказались от своих привилегий. То же, в свою очередь, должно сделать и духовенство…

Затем выступил брат Александра, Франсуа, сторонник иной точки зрения. Красноречием он уступал брату, его голос не завораживал, а смысл утверждений иногда ускользал. Тем не менее я вполне его поняла. По его словам выходило, что, в принципе, концепция выборности духовных лиц разумна, но на практике неприменима.

Нельзя ожидать от слуг Божьих, чтобы они позабыли о своей верности церкви.

Тут разгорелась дискуссия, сторонники разных точек зрения подняли крик. Женщина, сидевшая позади нас, снова стала грязно ругаться. Наконец дебаты закончились, но решение так и не было вынесено.

— Это система десятины вовлекает церковь в такие беды, — сказала Фэнни, когда мы выходили. — Если бы духовенство хоть как-то себя обуздывало, но нет — они хотят жить как короли. А за чей счет, спрашивается? И все эти мрачные шествия! Неужели каждое воскресенье необходимо запруживать улицы так, что ни пройти, ни проехать нельзя? Разве праздничных дней недостаточно?

— Терпеть не могу ездить на встречи с родственниками в такие дни, — сказала я, думая о тетушке Дезире, которая была очень набожна, и о маркизе, требовавшем преданности всякому делу, каким бы кто ни занимался.

Вместе с толпой мы прошли в большой центральный зал. Александр стоял в самом центре, в окружении депутатов. Он бросил взгляд в нашу сторону и продолжал разговор.

— Он не узнал тебя.

Прежде чем я успела бы остановить Фэнни, она стала проталкиваться к Александру.

Он обернулся, насмешливо оглядел меня с ног до головы и, сделав два широких шага, оказался передо мной.

— Мадам Богарне, — сказал он, — какой сюрприз! Утром меня известили о вашем возвращении. — Он отбросил со лба белокурые волосы. — Я уж стал бояться, что вы никогда не вернетесь. Гортензия с вами?

— Ей не терпится вас увидеть, — сказала я, нервно поправляя газовое фишу^[41] (платье Мари мне мало). — Вы произнесли прекрасную речь.

Александр взглянул в сторону выхода, где два депутата пытались привлечь его внимание, и пожал плечами, как бы извиняясь.

— Простите, мне надо идти. Вы остановились у Фэнни?

— Да, еще на неделю. Я с трудом достала места в почтовый дилижанс на Фонтенбло. Я бы хотела забрать с собой Эжена на праздники, если…

К нам подошел полный маленький человек в белом канифасовом камзоле.

— Депутат Дюнкерк, мне надо с вами поговорить, — сказал Александр. — Позвольте познакомить вас с моей женой, мадам Богарне.

— Вашей женой! — Дюнкерк заключил меня в товарищеские объятия, что, по-видимому, стало во Франции делом обычным.

— Депутат Дюнкерк — банкир, будьте к нему добры, — подмигнул Александр.

— Все дамы слишком добры ко мне, — с печалью сказал Дюнкерк.

Александр взял меня за руку:

— Сегодня вечером? Я приеду, — и исчез в толпе.

— Я и не знал, что депутат Богарне женат, — сказал депутат Дюнкерк и чихнул в огромный льняной платок.

— Вот ты где, дорогая. — Между мной и Дюнкерком возникло нарумяненное лицо Фэнни. — Я не знала, что ты знакома с Эммери.

— Депутат Дюнкерк, простите, если я выгляжу слишком рассеянной, — сказала я. — Просто я в Париже всего несколько дней, и он так изменился…

— Как вы правы! Мы все тут в смятении. И очень сомневаюсь, что когда-нибудь придем в себя.

Фэнни рассмеялась, немного слишком громко.

— Дорогой, дорогой Эммери! Почему я никогда не вижу вас?

— Вы были в Риме с этим диким человеком. Совершали пропагандистский тур, так мне сказали, проповедовали непросвещенным массам…

— С этого понедельника я возобновляю свои вечера, — сказала Фэнни. — Я умру от горя, если снова не увижу вас у себя.

Я смотрела на нее с недоверием. Понедельник — это уже через четыре дня.

— Но у вас нет даже повара! — воскликнула я, когда мы на улице ожидали фиакр.

— Боже мой, я и забыла! — сказала Фэнни, неистово обмахиваясь веером, несмотря на холод.

В тот же день, вечером

Большую часть времени после полудня готовилась к приезду Александра. Я приняла ванну, нашла подходящее платье — его одолжила мне княгиня Амалия, одно из ее наименее официальных творений: темно-сине-зеленое с лентами цвета слоновой кости и кружевами, просто прелесть. Гортензия перемерила все платья Эмили и остановила выбор на ужасном розовом. Оно ей слишком велико, но ее не переубедишь, особенно после того, как Эжен обронил, что она в этом платье «очень мила».

Александр приехал после ужина. Эжен с гордостью провел отца к креслу в передней гостиной и распорядился принести закуски и напитки. Гортензия не желала отходить от меня и не сводила глаз с лица незнакомца, своего отца. Но не позволяла ему приближаться.

— Это пройдет, — сказала я, когда детей увели укладываться, хотя сама была в этом далеко не уверена: иногда Гортензия ведет себя непредсказуемо. — Вам приятно будет узнать, что она очень смышленая и наделена замечательными способностями.

— Если бы то же можно было сказать о нашем сыне! — Александр стоял перед камином, грея руки.

— Вероятно, способности к обучению Эжен перенял от меня, — сказала я, глядя в пламя и чувствуя его тепло.

— Он, безусловно, во всем пошел в вас. Добр, щедр… — Александр прочистил горло, не отводя от меня внимательного взгляда. — Вы выглядите очаровательно, Роза, этот цвет вам очень к лицу.

Я покраснела.

— Вы когда-нибудь думаете обо мне? — спросил он.

— Часто.

— Вы думаете обо мне благожелательно?

Насколько честно надо было ответить?

— Вас легко любить, Александр.

— Вы судите поверхностно.

— Это недостаток?

Александр вдруг схватил меня за руку.

— Хочу, чтобы вы знали: я сильно изменился. Я будто очнулся вдруг от какого-то магнетического сна и намерен оставить безрассудство юности позади.

Среда, 24 ноября

Всех мобилизовали помогать Фэнни с приготовлениями к приему гостей. Брата княгини Амалии — Фредерика, князя Зальм-Кирбурского, и меня попросили написать на визитных карточках Фэнни «Принимаю». Князь очарователен, он маленького роста и совсем без подбородка. Он признался, что рад заняться подписыванием карточек. Они с сестрой недавно выстроили особняк на улице де Лиль, называется отель «Де Зальм».^[42] Говоря с немецким акцентом, князь пожаловался мне, что там пахнет штукатуркой, а сестра вовлекает его в бесконечные споры о выборе обоев и что он рад любому поводу выбраться из дому.

— Кому охота целый день сидеть дома со слугами, которые шныряют у тебя за спиной? — сетовал он.

— У вас, по крайней мере, есть слуги, — прервала его Фэнни. Руки у нее были выпачканы в муке, а сама она пребывала в радостном возбуждении, проведя все утро на кухне со слугой Жаком, мастером на все руки, которого учила поварскому искусству. Надо сказать, Жак охотно осваивает это ремесло. Подозреваю, что он тайком попивает вино, предназначенное для готовки.

— Скорее, у нас есть господа, — заметил Фредерик, уступая своей страсти к парадоксам.

27 ноября

Вечер у Фэнни начался хорошо, несмотря на многочисленные поводы для огорчения: гусь оказался пережарен, пирог опал, в гостиной от свечи вспыхнула драпировка.

Пришли немногие, но общество собралось вдохновляющее. Роялисты общались с радикалами, художники — с банкирами. Было несколько депутатов из Национальной ассамблеи. Я, как жена Александра, пользуюсь всеобщим уважением. Один депутат принял меня за влиятельную персону и просил замолвить перед Александром словечко.

Поразительно, как все переменилось. Там, где прежде выставляли напоказ украшения, теперь хвастают бережливостью. Где раньше развлекались буриме и шарадами, теперь говорят о политике… и, разумеется, о том, что теперь называют «экономикой»: о национальном продукте, инфляции, государственном долге (кажется, будто все поголовно решили составить финансовый план по спасению Франции).

По счастью, присутствовало несколько поэтов, и кого-то из них убедили почитать свои последние произведения, которые, конечно, по чистой случайности оказались у них с собой. Фэнни даже усадила меня за свою арфу, но играла я очень скверно: давно не упражнялась. Тем не менее банкир и депутат Эммери Дюнкерк неумеренно хвалил мою игру, то и дело громко чихая. Мы с ним немного поговорили. Он считает, что, несмотря на блокаду англичан, сможет передать письмо моей маме; постарается, во всяком случае. У него есть клиенты, торгующие с Антильскими островами, так что он представляет себе, как сложно это осуществить.

Александр приехал уже после ужина и подсел ко мне в передней гостиной.

— Ваша статья в сегодняшнем выпуске «Монитёр»^[43] произвела на меня сильное впечатление, — сказала я, имея в виду его пространные рассуждения о необходимости улучшить состояние больниц.

Александр собирался что-то сказать в ответ, но нас прервал человек с огромными усами, депутат от Пуату.

— Депутат Богарне! Почему, черт возьми, ты не говорил мне, что у тебя такая очаровательная жена?

— Роза, должен сказать, что вы произвели сильнейшее впечатление на всех моих товарищей, — заметил Александр. — Куда ни приду…

— Александр, не знала, что ты приехал! — прервала Александра его кузина Мари. Весь корсаж у нее был усеян розетками из красных и синих лент, знаком революционеров.

— Депутат Богарне, как приятно вас видеть! — вступила княгиня Амалия, качая старомодной прической: высокой, сильно напудренной и украшенной шелковыми лентами и перьями.

— Неужели у нас еще сохранились парикмахеры, умеющие делать такие прически? — удивился депутат от Пуату.

— Увы! С мукой сейчас туго, к тому же ей приходится пудриться самой, — сказала Мари.

Подслушивавший князь Фредерик хотел сказать что-то в защиту сестры, но тут Дюнкерк представил нам еще одного депутата, мсье Лиоте, и разговор перешел на новый земельный налог.

Александр и Фредерик извинились, собираясь уходить, — они опаздывали на заседание дискуссионного клуба,^[44] «образованного под эгидой добродетели», как выразился Александр, надевая шляпу.

— Я увижу вас и детей в Фонтенбло? После праздников?

— Что ж, я бы с удовольствием…

Он взял меня за руку и нежно поцеловал ее.

— Это будет всецело мое удовольствие.

ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА

Среда, 1 декабря 1790 года

Фонтенбло — город-призрак. Сейчас-здесь никто не живет, кроме цыган, которые разбивают на его улицах свои таборы. Дворцовые сады заросли, повсюду высокая трава.

Тем не менее наша встреча была очень трогательной: маркиз от волнения заикался сильнее обычного, тетушка Дезире разрыдалась. Старики ахали, как выросла Гортензия, и без конца целовали ее.

Маркиз слаб, как может быть слаб человек в семьдесят шесть лет. В самом деле, большое счастье, что он еще с нами. Тетушку Дезире я нашла здоровой телом и душой, это для меня большое облегчение. В их доме видны признаки небрежения — ясно, что они едва сводят концы с концами.

Довольно скоро тетушка Дезире перевела разговор на Александра. Она вырезает все, что о нем пишут в листовках, и вклеивает вырезки в большой альбом, который с гордостью нам показала, благоговейно переворачивая страницы. Она не упомянула о своем отношении к его взглядам. Интересно, что она о них думает? И как бы она могла о них не думать? Александр высказывался за отмену феодальных прав — не трудно догадаться, чего это стоило маркизу, его отцу! Теперь он выступает сторонником превращения церкви в государственное учреждение. Неужели тетушка не понимает, что это значит?

— Взгляни на эту, — предложила она, указывая на одну из вырезок. — Его имя упомянуто целых пять раз.

— Поразительно, — пробормотала я, переворачивая страницы альбома.

На следующий день

Утром обсуждали с тетушкой Дезире денежные дела. Более откладывать невозможно: надо решить хотя бы, что делать с Аделаидой д’Антиньи, незаконнорожденной дочерью Александра, которую мы обе поддерживали, хотя едва хватало на жизнь самим. Тетушка Дезире считает, что я недостаточно тверда с Александром и что моя слабость сильно упрощает ему жизнь.

— Если бы ты потребовала большего, он бы, вероятно, почел за благо примириться.

— Может быть, я не желаю примирения, — сказала я, продолжая шить.

— И все же ты к нему неравнодушна!

— Как и многие женщины. — Об «успехах» Александра ходили легенды.

Тетушка Дезире прокашлялась. Последовало недолгое молчание.

— Но ты же не хочешь оставаться одна?

— По-моему, у меня нет иного выбора.

Тетушка Дезире опустила кружево, которое плела.

— Роза, я должна тебе кое-что сказать, — начала она, как будто собиралась поведать страшную тайну. — Мудрая женщина не позволяет себе беспокоиться из-за «развлечений» мужа. Она закрывает на них глаза. Предоставляя мужу свободу, ты получишь над ним власть.

Признаюсь, я не нашлась что ответить. Я знала, что тетушка умеет добиваться своего, но не подозревала, что при этом она руководствуется такой философией.

Чувствуя, что завладела моим вниманием, тетушка Дезире продолжала:

— Александру нужны бурные проявления чувств, он легко увлекается. Однако такая непомерная чувствительность лишь подчеркивает доброту его сердца. Семью, пережившую расставание супругов, уже не восстановишь, а бесчестье ляжет на поколения потомков. Говорю, понимая, что тебе больно это слышать, но прислушайся к голосу мудрости и опыта. Роза, ради детей ты обязана сделать все, что в твоих силах, ради примирения с мужем — человеком, которого дал тебе Бог.

Сейчас уже давно стемнело. Я сижу у себя в комнате. Лекция тетушки Дезире вызывает у меня улыбку, но сказанное ею приводит меня в уныние. Я без колебаний умру за своих детей, но стану ли я ради них жить с Александром?

Фонарь бросает на стены трепещущие тени.

В его призрачном желтом свете я вижу благополучие, но тени сулят горе… В этих зыбких тенях я вижу свое поражение.

13 декабря 1790 года, Париж

Дорогая Роза, сегодня одиннадцатая годовщина нашего венчания. Пишу, чтобы напомнить Вам о союзе, давшем миру двух прекрасных детей.

Собираюсь на праздники в Фонтенбло. Нет сомнений, что туда также собирается приехать и мой брат-роялист. Общаться не горячась для нас теперь почти невозможно, но ради гармонии семейных отношений я постараюсь отложить мысли об истине в сторону.

Ваш муж Александр Богарне

P. S. Проследите, чтобы Эжен ежедневно занимался. Не допускайте никаких исключений, ибо именно из-за потакания слабостям пускает корни его природная склонность к лени.

Рождество

Приехал Александр, нагруженный подарками. Среди них ларчик для ювелирных украшений для Гортензии и эмалевые пряжки для туфель — для меня. От волнения Гортензия разрыдалась и заперлась у себя в комнате. Так сказался нежданный знак внимания от незнакомца, ее отца.

Вполне разделяю ее смятение.

Воскресенье, 26 декабря

Что за ужасный вечер! Тетушка Дезире сидит в гостиной с маркизом, дает ему эфир, старается его успокоить.

Все началось после ужина, за кофе. Маркиз спросил Франсуа о том, как идут дела в Ассамблее. Александра, мне кажется, покоробило то, что с этим вопросом отец обратился не к нему, и он пустился пространно излагать выдвинутые им предложения. Тогда Франсуа предложил Александру рассказать отцу о своих взглядах на духовенство.

— Ты тоже считаешь, Александр, — спросил маркиз, — что священники должны отречься от церкви?

— Его воззрения легко прочесть по лицу, — заметил Франсуа. — Александр не только поддерживает этот проект, но был одним из депутатов, которые выдвинули его изначально.

— Почему у духовенства должны быть привилегии? — горячо воскликнул Александр. — Верим в равенство, а поддерживаем неравенство…

— Красивые слова, — перебил его Франсуа, — но суть вопроса они не затрагивают. Церковникам светская честь неведома. И что станешь делать, если попы откажутся? На фонарях их повесишь?

Тетушка Дезире вышла из столовой. Я нашла ее в гостиной, где она бездумно переставляла религиозные реликвии на каминной полке.

Из столовой до нас донеслось восклицание Александра:

— И эта реальность есть голод!

— Неужели это правда? — Тетушка Дезире была страшно бледна. — Александр что же, думает, что священнослужители должны отречься от папы?

Она тяжело опустилась в кресло возле камина и поежилась, как от холода. Несмотря на тлеющие угли, в комнате действительно было холодно. Из столовой доносились голоса Франсуа и Александра.

— Я этого не потерплю, Александр де Богарне! — резко сказал маркиз.^[45]

Упало и разбилось что-то фарфоровое, по коридору стремительно прошел Александр. Хлопнула парадная дверь, сотряслись стены, послышался затихающий перестук копыт. Тетушка Дезире дала волю слезам.

Пятница, 31 декабря

В последний день года из Парижа прискакал на гнедом мерине Александр.

— Не хотел неудачно начинать новый год, — сказал он, обняв сначала Гортензию, а затем Эжена.

— Ты привез мне что-нибудь? — спросила Гортензия.

— Разумеется, — улыбнулся Александр.

Дети с нетерпением развернули подарки: Эжену отец подарил кнут для верховой езды, а Гортензии — синюю бархатную сумочку.

— А это для вашей мамы.

Еще один сверток Александр вручил мне. Внутри оказалась вышитая муфта.

— Красивая. — Я поцеловала его в щеку.

Эжен и Гортензия, хихикая, выбежали из комнаты.

Александр налил себе бренди.

— Отец уже простил меня?

— Он теперь так забывчив. Скорее всего, просто не помнит, что вообще ссорился с вами.

— Я привез ему «Историю Англии» Хьюма.

— Хотите подарить ему книгу, написанную протестантом?

Александр шлепнул себя по лбу.

— Об этом я не подумал.

— Сколько вы сможете пробыть здесь?

Мой муж поморщился.

— У меня утром назначена встреча в Париже.

— В воскресенье? В первый день нового года?

Он лишь вздохнул.

— Мы делаем историю, и это отнимает много времени!

Александр признался, что беспокоится о речи, посвященной народному образованию, которую собирался произнести на следующей неделе в Якобинском клубе. Он опасался, что никто не придет. Билеты на выступление Робеспьера раскупили заранее, но выступление такого малоизвестного деятеля, как-он…

В коридоре послышалась какая-то суета, и в комнату, как была в шляпке, вбежала тетушка Дезире.

— Александр! — Она была бледна. — Ты слышал?

— Что?

— Ты не знаешь? — Прижав одну руку к груди, другой тетушка стала рыться в поставленной на стул корзинке.

— Тетушка Дезире! — Я испугалась, что она нездорова.

Тетушка вытащила из корзины газету.

— В Сан-Доминго убиты две тысячи креолов! Убиты рабами!

— Убиты? Две тысячи? — Я приложила руку к губам. Боже мой!

Александр взял у тетушки газету. Кэп-Франсуа разрушен, дорога к городу усыпана телами рабов, десять тысяч убитых, прочитал он.

Десять тысяч? Я не ослышалась?

— Мы разорены! — Тетушка Дезире искала что-то на письменном столе. — Кажется, где-то тут была нюхательная соль.

— Она за перьями, — показала я.

— Наши плантации расположены довольно далеко от Кэп-Франсуа, — напомнил Александр.

Тетушка стала подниматься по лестнице, направляясь в комнаты маркиза.

Я стояла у камина, глядя на игру пламени.

— Это прискорбно, — сказал Александр. Он стоял у окна, приподнимая и отпуская головку эфеса шпаги.

— Да.

— Может, вам лучше присесть? — спросил он.

— Не беспокойтесь.

— Я настаиваю. — Он прочистил горло. — Я принес… и другие вести.

Предчувствуя недоброе, я села на стул.

— Вам ведь известно, что почтовое сообщение с Мартиникой затруднено. Британцы организовали блокаду.

С Мартиникой? Я кивнула.

— Депутат Дюнкерк пытался связаться с моей семьей.

— Потому-то я и приехал. — Александр опустился на стул рядом со мной. — Эммери просил меня упомянуть вам, что, несмотря на бушующую там гражданскую войну, ему передали письмо. — На Мартинике гражданская война?

— А вы не знали?

Сердце у меня затрепетало.

— Что, плохие вести, Александр?

— Да.

Я чувствовала покалывание в пальцах.

— О моей сестре?

— Нет.

— Ну, говорите же!

— Ваш отец… Он…

Я стиснула руки.

— Мне очень жаль, Роза. В прошлом ноябре ваш отец отошел в мир иной. — Муж положил руку мне на плечо.

Отец. Слезы подступили к глазам.

Александр достал из кармана жилета платок и дал мне.

— Вы, конечно, ожидали этого, не так ли? Ваш отец уже давно болел.

— Нет!

1 января 1791 года

Новый год. Так тихо. Ни балов, ни приемов. Вместо надушенной воды в фонтанах — застойные лужи.

Проснулась с чувством утраты. Думаю об отце — о человеке, столь склонном к мечтам. Для чего он жил? И чем в конце концов закончил?

Мама его ненавидела.

Это звучит грубо, но правду надо уважать. А она такова: может, отец и страдал, но он ничего не добился в этой жизни, ничего не достиг.

АЛЕКСАНДР В ОБРАЗЕ ГЕРОЯ НАЦИИ

21 июня 1791 года, Фонтенбло

Утром по пути к парфюмеру я обратила внимание на плакат, вывешенный на стене таверны. Жирными буквами было выведено слово «Богарне». Александра избрали председателем Национальной ассамблеи.^[46]

Я тотчас вернулась домой, окликнула тетушку Дезире и детей, игравших в саду.

— У меня новость о вашем отце!

Тетушка Дезире вышла на площадку лестницы.

— Маркиз у себя? — спросила я.

— Это о папе! — воскликнул Эжен, оставляя грязные следы сапог на ковре.

— Все ли благополучно с Александром? — спросила тетушка.

— У меня хорошие вести.

Тетушка Дезире провела нас в комнаты маркиза. Там я сообщила свою новость. Пришлось повторить дважды.

— Мой сын? Александр? Председатель Национальной ассамблеи? — восклицал, не веря, маркиз. — Но это невозможно!

Я уверила его, что ошибки быть не может. Во всей стране, если не считать короля, нет человека более влиятельного и могущественного, чем мой муж.

Среда, 22 июня

Волнуюсь, не могу спать, не получая новостей. Что-то случилось, ибо ворота Парижа закрыты. Ни почты, ни газет. Курьеров не пропускают ни в город, ни из города. Люди шепчут, что король и королева бежали из Парижа — мысль невероятная.

Только утром, во время шествия на празднике святого причастия, удалось достать номер «Монитёра». Наши опасения подтвердились: в ночь на двадцатое король и королева с двумя детьми покинули дворец подземным ходом, ведущим из дворцовой кухни. Говорят, что королевская чета направилась в Варенн.

Опасаясь неистовства толпы, мы сразу вернулись домой. В спальне маркиза тетушка Дезире стала читать вслух газетные статьи. Мы были очень горды, что Александру доверили сохранять целостность государства «твердой и верной рукой».

— Председатель депутат Александр Богарне, — с выражением читала тетушка Дезире, — принял меры для задержания короля…

— Задержания короля! — У маркиза начался нервный приступ.

— Нет, тут имеется в виду не захватить, а освободить его! — Тетушка бросилась искать эфир.

Король не бежал, его похитили. Его предстояло не задержать, а «освободить». Если бы можно было так легко менять действительность по собственной воле!

23 июня

После ужина мы устроили застолье в честь моего двадцативосьмилетия, когда нас встревожил шум, доносившийся с улицы. Горничная тетушки Дезире подошла к окну.

— Толпа перед домом.

— Перед нашим домом? — уточнил маркиз.

К окну подбежали дети. Я вскочила на ноги и едва не сшибла вазу.

— Быстро отойдите от окна! — скомандовала я.

— Там кричат «дофин»! — сказал смущенный Эжен.

— Боже мой! — прошептала тетушка Дезире. — Они имеют в виду Эжена.

— Потому что он сын Александра?

— Но здесь нет дофина, — возразила Гортензия. — Разве он в Париже?

Я пришла в такой ужас, что не могла ответить. Толпа нарекла моего сына дофином, будущим королем.

27 июня 1791 года, Париж

Дорогая Роза, спасибо за поздравление. И пожалуйста, простите, что пренебрег Вашим днем рождения. Меня лихорадит. Не сплю уже четверо суток. События последней недели заставляют много думать — как о самом себе, так и о народе.

В минуты отчаяния я вспоминаю слова Руссо о том, что добродетель в своем лучшем проявлении велит нам смириться с ярмом необходимости.

Не то ли происходит сейчас с теми, кто родился в дворянских семьях? Как одушевляет избавление от этого рабства, как одушевляет возможность свободно и смело рисковать жизнью ради истины и справедливости! Жертвы, приносимые нами революции, будут великим благодеянием для человечества. Как можем мы потерпеть поражение, если так ценим пришпоривающую нас добродетель?

Ваш муж Александр Богарне

30 июня

Франсуа избрал в Ассамблее роль защитника короля.

— Из-за него нас всех повесят! — горячился маркиз.

Еще вчера бедняга гневался из-за того, что Александр осуждал короля.

В Национальной ассамблее братья борются друг с другом за голову короля.

Богарне за, Богарне против… Если не один сын, так другой.

18 июля 1791 года, улица де Турнон, Париж

Дорогая!

Уже поздно, почти полночь, но чувствую необходимость написать тебе. Сегодня вечером Александр произнес в Якобинском клубе замечательную речь. Она так вдохновляет! Мы все были там и аплодировали ему — Мари, Мишель де Кюбьер, Фредерик. Даже княгиня Амалия пришла послушать, несмотря на свои роялистские позиции. Потом все отправились в кафе «Кавацца» в Пале-Рояль. Там Александр сообщил мне, что ты намерена переехать в Париж, чтобы дети могли получить образование.

Я в восторге от мысли, что буду иметь возможность чаще видеть тебя и детей, но мне кажется, тебе стоит знать, что сейчас представляет собой Париж. Мы вечно кидаемся из одной крайности в другую — как в мелочах, так и в делах великих. Только подумай: неделя началась с большого празднества и перенесения останков Вольтера в Пантеон, что выросло в целое шествие: еще одно театральное представление, блестяще поставленное художником Давидом (знакома ли ты с ним? Однажды он был у меня в салоне). Разумеется, я должна была принять участие в этом действе. Служба началась в масонской ложе Девяти Сестер, затем собравшиеся прошли через несколько триумфальных арок к месту, где прежде была Бастилия. Там гроб оставался до следующего утра.

Когда мы с Мишелем Кюбьером вернулись туда в понедельник утром, роз, мирта и лавров уже не было. Представители разных секций и клубов явились в тогах и красных шерстяных шапках (вроде тех ужасно колючих, которые нам приходится надевать на масонские собрания). Гроб поставили на колесницу, и упряжка белых лошадей повезла его к Пантеону. Я была вся в слезах.

В четверг люди вновь собирались возле Бастилии: на сей раз отмечали Праздник федерации. Мы сами туда не пошли (не патриотично, не спорю!), но вечером небопрямо расцвело фейрверками.

А вчера, будто в наказание за чрезвычайно приятное времяпрепровождение, разразился бунт на Марсовом поле. Начиналось все мирно. Мари была там с группой женщин, они собирались подписать петицию за учреждение Республики. Но потом под главной трибуной кто-то обнаружил двух мужчин, которых приняли за шпионов. Толпа пришла в ярость, и с ними быстро расправились. Лафайет вызвал Национальную гвардию, кто-то в толпе крикнул: «Огонь!» — и в результате — более пятидесяти погибших.

Слава богу, Мари невредима! За день я выпила целую бутылку настойки лауданума.^[47] К тому же сейчас — неделя стирки, а две женщины, которых я наняла в помощницы, то и дело исчезали: то на праздник, то на демонстрацию, то на бунт. А теперь еще эти ужасные похороны…

Если, несмотря на мои предостережения, ты не передумала перевезти детей в этот град увеселений, то рекомендую тебе связаться с мадам Остен — креолкой, вдовой с тремя детьми (сейчас с ней живет только один, если не ошибаюсь). Мне сказали, что она недавно сняла дом на улице Сен-Доминик (неподалеку от отеля «Де Зальм») и ищет компаньонку, чтобы разделить расходы. Это хороший район; по крайней мере, соседские хулиганы не отрезают кошкам уши. Ты убедишься, что это добрая женщина, и не пожалеешь, что я направила тебя к ней.

Любящая тебя тетя Фэнни

26 июля 1791 года, улица Сен-Доминик, Париж

Дорогая мадам Богарне, Ваше письмо с приглашением было получено вчера. Беру на себя смелость передать через Вашу тетушку, мадам Фэнни Богарне, несколько строк по поводу привлекательных сторон моего нового жилища.

Дом большой и разделен на две квартиры. Комнаты для прислуги на третьем этаже. Мы с дочерью (двенадцати лет) занимаем первый этаж. Квартира на втором этаже невелика, но очень светлая. Есть обнесенный стеною сад. Непосредственно за нашим домом находится церковь Святого Фомы Аквинского.

Буду очень рада видеть Вас здесь в следующий вторник вечером, чтобы Вы могли осмотреть комнаты. Надеюсь иметь удовольствие приветствовать Вас и Вашу семью в качестве соседей, искренне Ваша мадам Остен.

Вторник, 2 августа, Фонтенбло

Как и было договорено, я посетила мадам Остен на улице Сен-Доминик, чтобы осмотреть квартиру. Дверь отворила служанка. Едва она хотела что-то сказать, как позади нее появилась огромная женщина в маске с металлической сеткой, какие надевают фехтовальщики, и с саблей в руке.

— Кто это? — спросила она, снимая маску. Голос у нее был приятный, грудной.

— Мадам Богарне. — Должна признаться, я поспешно протянула ей свою карточку. — Я полагаю, меня ждут.

— С какого вы острова? — воскликнула женщина, узнав мой акцент, и опустила саблю. — Нет, позвольте, я сама отгадаю: с Мартиники?

Это была мадам Остен — оказалось, что она из Сент-Люсии. Выяснилось даже, что ее родители знали моего отца! Показав мне комнаты, которые очень хороши и светлы, она пригласила меня в гостиную на первом этаже, чтобы угостить имбирными конфетами и стаканчиком пунша. Мы проговорили несколько часов.

Зовут ее Эми. Несмотря на дородность, у нее изящные, даже изысканные манеры и язвительное остроумие. Ей тридцать, она всего на два года старше меня; вдова, но прекрасно управляется с тремя детьми и ни от кого не зависит. Ее сыновьям пятнадцать и шестнадцать лет (служат кадетами), а дочери Люси — двенадцать, она пока дома. Чувствую с Эми настоящее родство душ.

1 сентября, Париж

Я без сил: мы наконец-то переехали. Наняла горничную, Агат Рибль, кроткое создание, заикается. Я уверяю, что бояться ей нечего, но она только сильнее трясется — уже разбила три стакана.

14 сентября

Сегодня в Ассамблее король дал клятву верности конституции. Весь день трещали петарды. Революция окончена!

Александр приехал к нам на улицу Сен-Доминик праздновать. У дверей я приняла у него плащ и шляпу.

— Поздравляю, — сказала я, обнимая его. Он раскраснелся, от него пахло бренди. Не сомневаюсь, что в Якобинском клубе провозгласили немало тостов. — Вы выиграли!

Александр засмеялся.

— Мы все выиграли.

Сверху, прыгая через две ступеньки, скатился Эжен, а вслед за ним — и Гортензия.

— Что выиграли? — спросила она.

— Конституцию, — ответил Эжен.

— Вам следует гордиться достигнутым, — сказала я, когда мы оказались в гостиной на втором этаже. Я знала, каких неимоверных трудов потребовало написание конституции, давшей Франции лучшее от двух миров: республику с монархом. — Какое вы, наверное, теперь испытываете облегчение!

— Посмотрим, сможет ли король смириться с нею… — Александр набил и раскурил трубку. — Ему будет нелегко делиться властью. Ведь его воспитывали повелевать подданными, а не быть им чем-то обязанным.

— Был бы он мудр — воспользовался бы возможностью объединить Францию, — сказала я.

— К сожалению, короли не наследуют мудрость. И теперь, несомненно, все монархии направят сюда войска, чтобы спасти короля от того, что тут происходит.

— Так вы считаете, будет война?

— Несомненно.

— С Австрией?

Он кивнул.

— И с Пруссией, и с…

В это время на лестнице послышался топот, и в гостиную вбежали Гортензия и Эжен. Они поймали в саду лягушку. Мы с Александром помогли детям устроить для нее «домик» в дорожной корзинке.

Затем, поужинав бараниной и сливочными пончиками, мы повезли детей на выставку живописи в ежегодный Салон. Войдя в галерею, сразу увидели двойной портрет: Александр с депутатом Робеспьером. Эжен и Гортензия, конечно, обрадовались, узнав отца, хоть и не могли понять престижности подобного портрета. Мы восхищались сходством изображения и натуры.

Домой шли вдоль реки, ахая от восторга при разрыве каждого фейерверка. Мимо медленно фланировали влюбленные пары. Я вспомнила, как меня впервые представили Александру: он был так молод, так порывист в своем белом мундире. А я, юная дикарка с Островов, так хотела понравиться, что готова была предложить ему свое сердце — все, без остатка. Прямо над нами взорвалась ракета. Я вздрогнула и стиснула руку Александра. Наши розовощекие дети побежали вперед. «Вот приятная картина», — подумалось мне: муж, жена и двое детей вышли на вечернюю^-прогулку.

Февраль 1792 года

Все, как предсказывал Александр: Франция находится в осаде. Стянутые к нашим границам австрийские и прусские войска готовятся к броску на Париж, они хотят спасти нашего короля и защитить нас от демократии.

20 апреля

Париж превратился в вооруженный лагерь. В церкви Святого Фомы Аквинского устроили арсенал: на скамьях сложены ружья, мушкеты, сабли, штыки и даже ядра. Повсюду ходят вооруженные пиками люди. Мальчишки, которые еще слишком молоды, чтобы воевать, часами стоят в очередях, хотят записаться добровольцами. Эжен смотрит на них с завистью. Мне приходится уводить его силой.

21 апреля

Проснулась с дурным предчувствием; когда утром неожиданно приехал Александр, я сразу же насторожилась.

— Вы в военной форме! — С улицы доносился топот копыт, женский крик, далекий барабанный бой. Страх, который я испытала, проснувшись, не оставлял меня. — Семейные мужчины не должны служить, Александр. Я не понимаю.

— Республике требуются офицеры.^[48] — Александр положил руки мне на плечи, проникновенно глядя в глаза. — Роза, пожалуйста, не заставляйте меня идти на войну без вашего благословения.

Это был торжественный момент, но тут под шинелью у него что-то шевельнулось. Я вскрикнула, а Александр вытащил из-за пазухи страшного на вид мопса размером не больше морской свинки, с туловищем желтовато-коричневого цвета и черной головой.

— Его зовут Король Карл, — сказал Александр, держа в руках извивавшегося щенка, который, вырвавшись из его рук, свалился на половик и, сопя, стал обнюхивать мне ноги. — Эта собака стоила мне десять луидоров, — гордо добавил Александр.

Я позвала Агат, мою застенчивую горничную, но она побоялась прикоснуться к псу, который слишком походил на крысу.

— Это всего лишь щенок, — сказала я, взяла крошечное создание на руки и, жестом пригласив Александра следовать за собой, пошла в детскую.

— Это собака? — спросил Эжен, трогая маленький хвостик.

— Он кусается? — Гортензия протянула к щенку руку, которую тот лизнул. Дочка взвизгнула. Щенок зарычал.

— Он голодный?

— Он останется у нас? — поинтересовался Эжен.

Александр вопросительно посмотрел на меня: позволю ли я?

Я погладила мордочку малыша. Он лизнул мою руку и стал покусывать за палец. Нос у него приплюснутый, морда уродливая, но все же щенок меня очаровал.

— Давайте назовем его Фортюне!

Все согласились со мной, и в результате мы с Александром и детьми провели утро самым приятным образом. Грустно было прощаться с Александром. Я подарила ему камень: мой талисман, который хранила с детства.

— Он всегда будет при мне. — Александр помедлил у дверей. — Мне разрешено поцеловать вас, Роза?

— Скажи «да», мама! — воскликнул Эжен.

Я обняла мужа.

— Да пребудет с тобой Господь! — крикнула Гортензия, когда Александр выезжал из ворот.

— Ну, идемте, — пробормотала я, вытирая слезы Гортензии. — Дочери солдата не пристало плакать.

Как и солдатской жене.

ФРАНЦИЯ СРАЖАЕТСЯ

23 апреля 1792 года

В Париже введен комендантский час. К десяти часам вечера город погружается в темноту. Тихо, только слышен топот сапог караульных по булыжной мостовой да крик дерущихся в переулках кошек. Откуда-то доносится звон колокола — все время одного и того же, — красивый, печальный звук, такие теперь слышишь так редко. Большинство церковных колоколов переплавили на пушки.

25 апреля 1792 года, Валансьен

Дорогая Роза, меня определили в штаб генерала Бирона. Из опасений за безопасность укрепленных городов здесь сосредоточена только часть войск. Вследствие этого военные планы будут осуществляться очень малыми силами. Узнав об этом, я составил завещание. Направляю его Вам, скрепив печатью. Не вскрывайте его, пока я жив…

Ваш муж Александр Богарне

4 мая

Александр участвовал в битве с австрийцами. О его доблести пишет «Монитёр». Я с гордостью показала статью детям. На стену в столовой мы повесили карту, по которой следим за перемещениями наших войск. Кроме того, вырезаем из газет заметки и вклеиваем в альбом; он уже весьма толст, ибо «Монитёр» ежедневно публикует патриотические статьи об Александре.

17 мая

Александр присылает письма, которые по его указанию я сжигаю, прочитав. Революционные армии малочисленны, пишет он, плохо экипированы и не обучены. Повсюду царит подозрительность. Солдаты не доверяют офицерам, те — подчиненным. Один генерал был принужден отменить штыковую атаку, поскольку его солдаты проголосовали против нее; другого убили его же солдаты. Его же солдаты. Боже правый!

Вторник, 19 июня

Вечером с улицы донесся какой-то шум. Я выглянула: дорога была запружена телегами с пожитками. Что случилось? Я сбежала вниз в комнаты Эми.

— О, король огорчил всех, — вздохнула она, с замечательной невозмутимостью растягиваясь на кушетке. Она была в белом костюме для фехтования, на полу лежала сабля.

В дверях появилась ее горничная с портмоне в руках.

— Заплатите мне жалованье.

Эми посмотрела на нее с отвращением.

— Народ в панике, все до последнего. — Она неохотно встала и подошла к письменному столу.

— А что, другие слуги уже сбежали? — спросила я.

Горничная в сердцах выругалась.

— Австрийцы идут на Париж, и наш дорогой король собирается открыть этим мясникам ворота пошире. Я… я здесь не останусь!

Эми предложила горничной бумажные купюры, но та настояла на том, чтобы ей заплатили звонкой монетой.

— Еще одна, — вздохнула Эми, когда дверь за горничной захлопнулась. — Давайте достанем бренди, что ли…

21 июня

Сегодня утром меня разбудила Агат и с волнением стала рассказывать:

— Ночью такое было! — Горничная подала мне чашку горячего шоколада. — Во дворец ворвались!

— Кто?

— Народ ворвался, весь дворец заняли. — Она уже не заикалась.

— Агат, объясни, пожалуйста…

Мало-помалу мне удалось понять, что к чему. Вчерашние празднества закончились насилием. Толпа народу ворвалась во дворец, требуя, чтобы король направил войска для защиты Парижа от австрийцев.

— Королева не пострадала? — спросила я. — А дети?

Агат посмотрела на меня с подозрением. Я поняла свою ошибку: не следует при слугах обнаруживать симпатий к королевской семье, и особенно — к королеве.

28 июня

Агат твердит, что королева задумала сжечь здание Ассамблеи вместе с находящимися в нем депутатами и что в подвалах женских монастырей хранятся мушкеты и порох. Гортензия больше не хочет есть хлеб.

— Я не хочу умереть, — повторяет она: по словам Агат, священники задумали погубить всех, отравив хлеб.

— Это тебе мадемуазель Агат сказала?

Гортензия уставилась на меня в ужасе:

— Мама, Агат теперь гражданка, а не мадемуазель.

Моя дочь — революционерка. Теперь она отказывается беседовать за едой. Из патриотизма.

Понедельник, 2 июля

Ходили с Эми в итальянскую оперу смотреть «Непредвиденные события» с мадам Дюгазон в роли субретки. Княгиня Амалия предложила нам свою ложу.

— Там будет королева, — сказала Эми.

— Не думала, что королева теперь бывает в театре, — сказала я.

Она еще несколько месяцев назад отказалась от всех своих лож, лишив таким образом народ одного из поводов упрекать себя.

— Ее вынудили появиться в театре.

Наша ложа располагалась прямо напротив королевской. Появление ее величества публика встретила аплодисментами. С королевой были дети: дофин, красивый мальчик около семи лет в военном мундире, и дочь, молодая дама, а также сестра королевы, мадам Элизабет, и еще одна женщина, — вероятно, гувернантка детей.

Во время спектакля я рассматривала лицо королевы. Трудно было поверить, что ей лишь за тридцать, она кажется гораздо старше. Дофин, очаровательный ребенок, сидел у нее на коленях, и королева то и дело целовала его в макушку, а он все смотрел ей в лицо. Похоже, его сбивали с толку ее слезы.

В третьем акте субретка и лакей пели дуэтом. Тогда мадам Дюгазон воскликнула, глядя прямо на королеву:

— Ah! Cotte j’aime ta maitresse!^[49]

Тут трое мужчин в панталонах выскочили на сцену и стали угрожать певице. Стража поспешно увела особ королевской семьи из театра. Продолжать после этого спектакль было, конечно, невозможно.

Четверг, 19 июля

Австрийцы перерезали дороги, по которым в Париж подвозили провиант, и мы остались совершенно безо всего. Теперь мы уже не шепчем друг другу сплетни, а просто советуемся, где можно раздобыть зерно (знающие молчат). Каждый день там и сям бунтуют из-за отсутствия продовольствия.

Сантер, командующий Национальной гвардией, предложил всем избавиться от кошек и собак, поскольку то, что они едят, лучше отдать людям.

— А как же «благословенный» хлеб? — запальчиво интересуется Агат. Каждое воскресенье священники благословляют тысячи буханок хлеба, которые остаются несъеденными. — А мука, которой пудрят парики? Как с нею быть?

Моя застенчивая служанка растеряла всю застенчивость.

10 августа

Прошедшей ночью народ запрудил улицы. Утром детей из школ отправили по домам. Затем вечером, часов примерно в девять — как раз когда Фредерик, княгиня Амалия, Эми и я собирались вместе поужинать, — в церквях зазвонили колокола.

Фредерик хотел пойти посмотреть, что происходит. Мы пробовали его отговорить, но тщетно. Тогда Эми предложила ему свою саблю.

— Нет, с ней я буду выглядеть слишком аристократично, — сказал Фредерик, беря вместо сабли нож для разделки мяса.

Вернулся он почти в два часа ночи. По-прежнему звонили колокола. Фредерик слышал, что на рассвете у дворца будет демонстрация.

— Еще одна? — спросила я.

— Кто ее собирает? — спросила княгиня.

— Коммуна. — Щеки Фредерика порозовели — на улице перед домом, где квартировали солдаты, выставили бочонки с вином.

— С какими требованиями? — Я страшно боюсь Коммуны.^[50]

— Арестовать короля.

Арестовать короля?

Я села. Я не могла понять. Как это вообще возможно? Ведь король и есть закон.

На рассвете снова зазвонили колокола. Я подошла к окну и раздвинула занавеси. По улице шла группа оборванцев, двое вооружены пиками. Один — в синей блузе марсельских портовых рабочих, — увидев меня в окне, закричал:

— Смерть аристократам!

Я спряталась за занавески, чтобы он меня не видел. Издалека послышался мушкетный выстрел, потом пушка выстрелила картечью.

Где-то началась стычка.

В тот же день, позже

Власть перешла Коммуне. Сотни убитых, сотни арестованных.

— Надо выбираться отсюда, — шепнула я Эми. — По крайней мере, увезти детей.

Но как выбираться? Кому можно довериться?

— Говорят, возле аллеи Инвалидов, рядом с бульваром, стена низкая. Может быть, там ее удастся перелезть.

— Лезть через стену? — Нам придется бежать в темноте по полям? Эжен и Люси, может, и смогут, но Гортензия…

Все-таки слишком опасно. Поэтому мы остаемся. Готовимся к худшему.

НАПРАСНЫЕ ХЛОПОТЫ

Понедельник, 13 августа 1792 года

Я стояла на балконе, когда во двор въехала карета, запряженная четверкой лошадей. Лакей помог выйти из нее пожилой женщине. Я не могла рассмотреть ее лица, оно было закрыто капюшоном.

Вскоре Агат принесла мне надушенную лавандой визитную карточку графини де Монморен.

— Что ей надо? — поражалась я, развязывая утренний чепец и берясь за парик.

Увидев меня, графиня протянула ко мне дрожащие руки.

— Умоляю, помогите! Граф де Монморен арестован Коммуной!

— Ваш муж?

— Его спутали с мсье Арманом де Монмореном, министром иностранных дел!

Неуклюжий, забывчивый граф Люс де Монморен, милый старик, — как можно было принять его за дипломата?

— В какой он тюрьме? — спросила я.

— Его держат в Аббатстве.

Оно расположено совсем недалеко от нас. Накануне мы с Эженом и Гортензией во время прогулки проходили мимо него. Все окна заколочены досками.

— Никто ничего не знает! Я в отчаянии — к кому мне обратиться?

Понедельник, 20 августа, половина четвертого пополудни

Гражданин Бото — высокий старик с детским лицом и самодовольным взглядом. Выглядит сытым. Мне показалось, что мы прежде встречались.

— Я когда-то продавал полоскания от зубного камня на Ореховой улице, — сказал он, слегка шепелявя.

Разумеется, «Вода Бото».

— Я воспользовалась вашим советом много лет назад, — сказала я.

— Помогло вам мое снадобье?

— Да, — солгала я.

— Его изобрел мой дядя, — с гордостью сказал он.

Бото с сочувствием выслушал мой рассказ о том, что графа Люса де Монморена по ошибке арестовали, перепутав с однофамильцем, но сказал, что в одиночку мало что сможет сделать, и предложил мне через четыре дня сходить на прием в доме депутата Поля Барраса. Там, по его словам, будут некоторые члены трибунала.

— Но я даже не представлена депутату Баррасу, — сказала я.

— Почту за честь представить вас ему, — заверил меня гражданин Бото.

Вторник, 21 августа

Сегодня Агат вернулась с рынка розовая от возбуждения: видела человеческую голову, отрубленную гильотиной.^[51]

— Толпа ревела! — сказала она. — Но все кончилось слишком быстро.

23 августа

Днем перепуганные дети прибежали в гостиную, услышав, что наши войска на востоке будто бы разбиты австрийцами.

— Папа там? — спросил Эжен.

Я заверила, что нет, с его отцом все благополучно.

— Но как же мы?! — плакала Гортензия.

— Не австрийцев надо бояться, — прошептала Агат. — Это священники и аристократы, сидящие в тюрьмах, это они приставят нож к твоему сердцу, пока ты спишь.

Гортензия заплакала в голос. Мне не сразу удалось ее успокоить.

— Увольте Агат, — посоветовала вечером Эми. Мы сидели в садике и попивали кларет, наблюдая за появлявшимися звездами.

— Это слишком рискованно, я не отважусь. В последнее время именно слуги многих выдавали властям.

Пятница, 24 августа

Вечером прием в доме депутата Барраса. Княгиня Амалия предложила мне один из своих великолепных нарядов. Принимаю травяное снадобье от расстройства желудка, но должна поехать, несмотря на недомогание.

В тот же день, вечером

Гражданина Бото и меня провели в элегантно обставленное и увешанное гобеленами фойе. К нам, ступая с заученной грацией учителя танцев, вышел, волоча саблю, человек лет сорока. Он обнял гражданина Бото и потрепал его по щеке.

— А что это за очаровательная дама, которую вы привели ко мне, Франсуа? — Махнув рукой на театральный манер, депутат Баррас поцеловал мне пальцы.

— Ах, знаменитый депутат Баррас! — Я сделала глубокий реверанс.

— Не могу без отвращения гадать, чем бы я мог прославиться. — Он улыбнулся, вынув из правого глаза монокль с золоченым ободком. Блеснул бриллиант на среднем пальце. Депутат был в желтых шелковых панталонах и высоких черных сапогах для верховой езды, весь в старорежимных кружевах. Судя по тому, что мне доводилось о нем слышать, едва ли передо мной стоял революционер.

— Неужели так много вариантов? — спросила я. От него сильно пахло серой амброй.

— Бесчисленное множество. — В свете факелов лицо его было как восковое: угловатое, с высокими скулами. С виду чувствительный человек, со скорбными щенячьими глазами. — Мой дорогой Бото, — сказал он, беря меня за руку, — вас не оскорбит, если я представлю даму своим гостям?

Когда мы вошли в гостиную, я остановилась полюбоваться картиной Грёза.

— Я потом покажу вам свою коллекцию, — пообещал депутат Баррас, — у меня наметанный глаз на прекрасное…

— Некоторые называют это слабостью, — шепнул Бото.

Депутат Баррас криво улыбнулся мальчишеской улыбкой, довольно милой.

— Кстати, о прекрасном: вижу на вас творение гражданки Дюперре, — заметил он, оглядывая замысловатое сооружение из кружев и лент на плече моего платья. — Замечательная модистка, но, как мне говорили, слишком темпераментна.

— Замечательная, — кивнула я, не посмев признаться, что платье одолжено мне на время.

Весь вечер депутат Баррас был сама галантность (подозреваю, он из тех мужчин, кого процесс соблазнения увлекает куда больше, чем цель). После третьего тоста за республику я достаточно осмелела, чтобы выразить свою озабоченность арестом графа де Монморена. Депутат Баррас от моих слов, по крайней мере, не отмахнулся: это больше снисходительного «Разберемся!», которое я почти рассчитывала услышать.

Он представил меня четырем присутствовавшим членам Трибунала. По почтительности, с которой они обращались с депутатом, я видела, что было бы разумно поддерживать с ним дружбу… определенно, не ссориться. К тому же он меня забавляет.

Вторник, 28 августа

Сегодня вечером объявлен комендантский час. Не будет никаких карет и лошадей на улицах после девяти часов. Проскакавший на лошади глашатай объявил, что обыски начнутся в полночь.

Что нам прятать? Эми сожгла множество любовных писем. Перед тем как бросить очередной листок в огонь, она вслух читает из него весьма интимные места.

— Жаль, что у меня нет любовных писем: даже сжечь нечего, — посетовала я. Письма Александра более похожи на проповеди, восхваляющие достоинства республики.

— Оставьте его послания на видном месте, где они попадутся на глаза, — сказала Эми.

Агат украдкой наблюдала за нами, и я вдруг подумала: не соглядатай ли моя горничная?

29 августа 1792 года

Гражданка Богарне, по поводу ареста и заключения в тюрьму гражданина Монморена сообщаю Вам, что через неделю, в четвертый день сентября, в три пополудни состоится судебное слушание.

Гражданин Бото, директор Трибунала

Четверг, 30 августа

Были арестованы и тысячи других: представители духовенства, аристократы.

— Мы следующие, — сказала Эми, надевая фехтовальную маску.

28 августа 1792 года, Валансьен

Дорогая Роза, мне в Страсбурге присвоят звание фельдмаршала. Уезжаю завтра. Не знаю, сколько времени потребуется, чтобы туда добраться, — по дороге я буду инспектировать стоящие в городах гарнизоны. Не волнуйтесь, у меня отличная лошадь. Передавайте привет детям.

Ваш муж Александр Богарне

2 сентября

Австрийские войска в двух днях пути от Парижа. Город охвачен паникой. В задней комнате на небольшом дубовом столе мы с Эми собрали оружие: нож для разделки мяса, ее саблю, пистолет дю Брея. Трогаю холодный металл, воображая худшее. Могла бы я? Желала бы?

Понедельник, 3 сентября, вечер

День рождения Эжена, ему одиннадцать. Над городом стоит колокольный звон. Медленно тянется за часом час, в начале каждого стреляют из пушки.

Я задернула шторы и запретила детям выглядывать из окон. Спокойно прикалываю ленты по случаю дня рождения, произношу молитвы, чтобы отогнать смерть. Кинжалы всегда наготове, мысленно перебираю события дня: дети накормлены, белье починено, постельные принадлежности проветрены. Такими уловками отгоняешь страх. Но теперь дети спят, я жду у окна, наблюдаю, прислушиваюсь, на столе передо мной — пистолет. В темноте правит страх. Что делать, если на меня нападут? Хватит ли у меня мужества отнять чью-то жизнь? Как это делается?

4 сентября

В два, а может быть, в три часа ночи я услышала тихий смех и подошла к окну. Над городом в звездном небе висела луна. «Спокойно!» — подумала я, но потом в темноте увидела движущийся огонек. В городе ходили с факелами.

На улице подо мной появились два пьяных парня: это их смех меня потревожил. Я присмотрелась. Они что-то тянули по мостовой. Спотыкались, падали, смеялись и снова начитали тянуть. Что же это у них? И потом я увидела… человеческое тело в черном одеянии с голыми белыми ногами. Священник.

Меня едва не вырвало. Я отвернулась и стала хватать ртом воздух.

С рассветом я переоделась в уличную одежду, приколола розетку из лент и отправилась на улицу Лиль. Фредерик служил в Национальной гвардии; он должен был знать, что происходит.

Несмотря на ранний час, меня приняла княгиня Амалия, тоже не спавшая в эту ночь. Она провела меня в сад, где пригласила сесть под цветущей акацией. Там, в покое, среди красивых растений, она рассказала мне, что случилось ночью. Перебили узников тюрем; как мужчин, так и женщин.

Мне стало дурно.

— А граф де Монморен? Он в Аббатстве…

Княгиня Амалия взяла меня за руку.

Боже мой! Сегодня мне предстояло предстать перед присяжными. Но уже поздно.

Я СТАНОВЛЮСЬ ДОБРОЙ РЕСПУБЛИКАНКОЙ

Пятница, 21 сентября 1792 года

Эми полна решимости обеспечить мою безопасность.

— Вам предстоит стать хорошей гражданкой, образцовой республиканкой. — С этими словами она надела на меня красную шапку и приколола розетку из камвольной^[52] ткани; шелковая не годится. — И так всякий раз, как выходите из дому.

Я только вздохнула.

Далее Эми взяла на себя смелость рекомендовать мне облачаться в менее привлекательную пелерину.

— Выставлять свое благосостояние напоказ сейчас небезопасно, — объяснила она. — Так же, как и демонстрировать, что вы носите чистое.

Она дала мне пелерину, купленную в магазине подержанной одежды: изношенную, заплатанную, неприглядного грязно-желтого цвета.

— Вот теперь все идеально: выглядите ужасно.

Суббота, 22 сентября

Утро новой республики выдалось дождливым и унылым. На улицах под дождем толпился народ: пили вино, пели песни, праздновали новую «Эру Свободы». Люди в древнеримских туниках, в рваной старой армейской форме, в заплесневевших придворных платьях, взявшись за руки, ходили из одного квартала в другой.

Эми натаскала в переднюю гостиную революционных газет.

— Для нашего салона, — объяснила она мне.

— Какого еще салона?

— Вечером каждого вторника. Революционеры, добро пожаловать в наш дом! — сказала она. — Эта шумная публика может оказаться даже забавной.

26 сентября

Наш «салон» пользуется успехом. Пришло семнадцать гостей. Первой явилась Фэнни в модной сейчас сельской одежде. С нею пришли Мишель де Кюбьер (он потолстел), дочь Мари (худая), гражданин Леста (с виду богач) и вдовец-мулат из Сан-Доминго, который оказался более чем на дружеской ноге с Мари. Все делали вид, что нисколько этим не шокированы.

Мари сообщила мне, что подала документы на развод с Франсуа по новому закону.

— Это просто! — На ней была шапочка работницы с огромной трехцветной розеткой спереди. — Когда вы собираетесь разводиться с Александром?

— Об этом я не думала, — призналась я. Несмотря ни на что, я по-прежнему считаю Александра своим мужем, отцом моих детей.

Было приглашено несколько депутатов, включая Барраса, прибывшего в компании с гражданином Бото и депутатом Тальен; все — в прекрасном настроении.

Депутат Баррас поцеловал мне руку.

— Гражданка Богарне, — сказал он, и его большие глаза сделались печальными. — Узнал об участи вашего друга, очень сожалею…

Гражданин Бото казался не менее огорченным.

— Мы опоздали… — прошепелявил он и пожал плечами.

— Я намеревалась написать вам обоим, — ответила я. — Благодарю за помощь.

— Можно ли доверять стареющим вольнодумцам в компании дамы? — прервал наш разговор молодой человек в красном сюртуке. Необычайно высокий и коротко стриженный, он двигался как кошка.

— Мама разрешила тебе сегодня отлучиться из дому, Тальен? — спросил депутат Баррас, готовя стол для игры в карты. Гражданин Бото засмеялся.

— Депутат Тальен — секретарь Коммуны? — спросила я при случае у Эми. — Но он так молод… — Хоть на вид и благовоспитанный, он опасен, как острый нож: полон сарказма, непочтителен, в меру остроумен.

— Ему едва ли исполнилось двадцать пять, он сын лакея. Хотя пригож, не правда ли? И по-видимому, образован. Хозяин его отца по ошибке дал ему образование. Мне говорили, Тальен цитирует Плутарха, как благородный. Говорят, его хозяин — и есть его отец. Видите что-либо аристократическое в его профиле? Внешне он благовоспитанный и добродушный человек, но, говорят, безжалостен в делах политики — ну что ж, ведь он один из комиссаров… Вы слышали о девяностолетней старухе из Сен-Дени? Под видом делегатки пронесла в Ассамблею склянку серной кислоты, хотела плеснуть ему в лицо.

— Он сентябрист? — Я думала о Люсе де Монморене, о его ужасной смерти. Как мы могли пригласить к себе в дом сентябриста?

— Но влиятелен… у него надо будет попросить пропуск на выезд из города для княгини Амалии и Фредерика. — Эми стиснула мне руку. — Говорят, он любит аристократок.

После неисчислимых тостов за республику я пригласила гражданина Тальена поиграть со мной в экарте.^[53] Я чувствовала, что он слаб по части азартных игр, и доставила ему большое удовольствие, проиграв. После второй игры (которая обошлась мне в семнадцать ливров) я собралась с духом попросить за своих друзей.

— И позволить вашему другу Фредерику вступить во вражескую армию? — ответил вопросом Тальен.

Я не смогла сдержать улыбки.

— Простите, я не нахожу в этом ничего смешного, — сказал Тальен.

— Такое с ним впервые, — объяснила я. — Прежде моего друга не рассматривали как ценное приобретение для чьей-то армии.

Дорогой Фредерик имел репутацию труса. Его даже выставили из Национальной гвардии, куда он пошел добровольцем.

То ли по легкомыслию, то ли нет, но Тальен сказал, что, по его мнению, добыть паспорта вряд ли удастся.

— Должен же быть какой-то выход! — Если бы Фредерик и княгиня Амалия не остались здесь из-за меня, они были бы уже в Англии, в безопасности.

2 октября

Днем ходила в контору депутата Тальена вновь просить о паспортах для Фредерика и княгини Амалии. Пришлось некоторое время подождать. Тальен работал над гранками «Друга граждан» — революционной газеты, которую он сейчас издает. Согласившись наконец поговорить со мной, он объяснил, что спешит закончить эту работу к сроку и потому забросил все прочие дела.

— Тогда, может быть, увидимся как-нибудь в другое время? — спросила я и набралась храбрости пригласить его на ужин.

— Идеально! — сказала Эми, когда я рассказала ей об этом и попросила взять к себе на вечер Эжена и Гортензию.

В тот же день, вечером

Депутат Тальен ушел, моя добродетель неприкосновенна. Она несколько поблекла, но не запятнана. Мы провели вечер вместе; выпили две бутылки вина, которое ему определенно пришлось по вкусу. Играли в пикет и говорили о республике, о конституции, о будущем. Оказалось, под холодной маской благонравия скрывается молодой человек, который искренне стремится принести пользу обществу. Он пламенно верит в революцию, предан идее построения нового мира.

— Умеренные депутаты считают, что радикалы напрасно перечеркивают наше славное прошлое, — сказал он, — а сами тем временем игнорируют настоящее. Отказываются видеть окружающую нас нищету.

— Трудно понять, как можно ее не заметить.

Поговорили о семьях, о надеждах и мечтах.

— Вам двадцать четыре? Двадцать пять? — спросила я. — Не ищете себе жену?

— Разве что жену некоего бригадир-генерала, — ответил он.

— Вы понимаете, что я имею в виду, — улыбнулась я.

— Мне кажется, я не способен на чувство, которое называют любовью.

Я посмотрела на него с удивлением.

— Это так печально…

— Зато безопасно. — Тальен встал, собираясь уходить. — Вы не спросили о паспортах для ваших друзей. — Он вытащил из кармана камзола бумагу. — Я устроил, чтобы выпустили двоих.

В глазах Тальена отразилось пламя свечи.

— Вы очень добры, — сказала я.

— Мало кто зовет меня добрым.

— Но у меня к вам еще одна просьба, — продолжала я, осмелев от вина. — Меня беспокоит судьба девушки по имени Анна-Жюли де Бётизи, она в тюрьме Пор-Либр. Ей всего девятнадцать.^[54] Три дня назад маркиза де Мулен, рыдая, рассказала мне о своей племяннице, брошенной в тюрьму после возращения ее семьи из Германии.

Тальен улыбнулся.

— Создается впечатление, что ваш список может быть долог…

Он подался ко мне.

Спеша, я наклонилась, подняла его саблю и подала ему ее.

— Мне кажется, на этот раз вы все-таки влюбились, — заметила я.

Вздохнув, он приложил руку к сердцу:

— Все ищут моей погибели.

Я засмеялась. Он ушел довольный, я испытала облегчение.

Четверг, 4 октября

Фредерик и княгиня Амалия тихо уехали сегодня утром, я даже не успела с ними попрощаться.

9 октября

Вечером получила записку от Фредерика: «Увы, мы возвращаемся».

Я поспешила к отелю «Де Зальм». Дверь мне открыл сам Фредерик. Он плакал.

— Безнадежно. Мы погибли!

Княгиня Амалия рассказала, как все было. Они выехали в Амьен, но на почтовой станции возле Клермонта у них спросили документы. Никакие уговоры («Даже золото!» — вставил Фредерик) не смогли убедить начальника станции не передавать их властям. По счастью, начальник района оказался более милостив и отпустил их с условием, что они немедленно вернутся в Париж.

— И вот мы снова здесь, в самой веселой тюрьме Европы, — заключил Фредерик, взмахнув вышитым носовым платком. — По крайней мере, тут мы можем ходить в оперу.

Пятница, 12 октября

Александр прислал своего лейтенанта с письмом:

«Я не могу более доверять вам. Стоит ли напоминать о законе?»

— Я уполномочен забрать сына генерала Богарне с собой в Страсбург, — сказал лейтенант.

— Эжен должен ехать в Страсбург? С вами?

— Да.

— Сейчас? Это, конечно, какая-то ошибка…

Я снова прочла записку. «О законе?» Да, как отец, Александр был вправе требовать, чтобы его детей перевезли куда угодно. У меня не было выбора.

Эжен с гордостью прикрепил к поясу саблю. Гортензия положила в его заплечный мешок рисунок. Я проверила содержимое корзинки с продуктами.

Шел дождь, поэтому прощались мы у двери. Я боялась заплакать, но была поражена — и, признаюсь, опечалена — энтузиазмом Эжена. Что ж, он ведь ехал к отцу на фронт… Что может быть ближе мальчишескому сердцу?

МЫ ГОРЮЕМ О КОРОЛЕ

5 ноября 1792 года

Эжен присылает короткие грустные письма. Жизнь в Страсбурге вовсе не такова, какой он себе ее представлял. Вместо того чтобы оказаться на фронте, среди палаток и лагерных костров, он поступил в Национальный колледж — революционный интернат, где ему не нравится даже сильнее, чем в аристократическом.

Гортензия мучается с перевязью на плечо, которую взялась вышить для брата. Она очень скучает по нему. Мы все по нему скучаем.

16 ноября

Провела большую часть этой недели, беседуя с желающими быть гувернанткой Гортензии. Днем спросила швею, у которой заказывала себе манто, не заинтересуется ли она такой работой. Ее зовут Мари де Ланнуа, и она настаивает, что происходит из старинного фландрийского рода: тщеславная женщина с претензией на аристократизм. Болтает без умолку, но умеет читать, и я в отчаянии от того, что у меня нет выбора. Так или иначе, будучи бывшей швеей королевы, она научит Гортензию шить, и, таким образом, требование закона будет соблюдено. К своим обязанностям приступает уже на следующей неделе.

Понедельник, 19 ноября

— Мадемуазель Ланнуа, проходите, пожалуйста!

В нашем доме появился новый жилец: дородная женщина с лицом в оспинах и резцами, выдающимися над нижней губой, с дурным запахом изо рта. Она сразу настояла на том, чтобы ее спальня была на втором этаже, а не на третьем: аристократке не место среди слуг. Гувернантка трижды отсылала обратно на кухню бараньи отбивные, чем вывела из себя нашу повариху. Эта дама не терпит никакого «тыканья» — даже в обращении к детям и к псу, который попытался ее укусить.

Агат, наша заикающаяся революционерка, — единственная отважная душа. Только она, не робея, обращается к гувернантке «гражданка Ланнуа» и берет на себя смелость энергично, по-братски ее обнимать — к большому неудовольствию той. Признаюсь, все это меня очень забавляет.

22 ноября

Мадемуазель Ланнуа не разговаривает с Агат.

— Не хочу иметь ничего общего с этой якобинкой, — твердо сказала мне гувернантка.

— Должна вам напомнить, — парировала я, — что мой муж также якобинец, бригадир-генерал революционной армии. Вы в республиканской семье.

Я настояла, чтобы она брала Гортензию на революционные праздники и позволяла ей играть с детьми торговца книгами. В разговорах с мадемуазель Ланнуа я выступаю гораздо большей патриоткой, чем на самом деле; ее заносчивость и высокомерие даже во мне пробудили революционный дух.

Понедельник, 26 ноября

Дом превратился в шпионское гнездо. Агат шпионит за Ланнуа, а та — за Агат. Гортензия шпионит за ними обеими.

На прошлой неделе дочь сообщила мне, что каждый день после завтрака Агат тайком уходит из дома неведомо куда. Я проверила — действительно так. Агат уходит украдкой в десять утра. Через час возвращается раскрасневшаяся, в то время как домашние дела не сделаны.

Теперь я выяснила, куда она ходит. Оказывается, ее привлекает гильотина на другом берегу реки, на площади Людовика Пятнадцатого — ныне площади Революции. Там теперь каждый день собирается толпа, и, пока летят головы, торгуют лимонадом, дети играют, пожилые дамы сплетничают.

29 ноября

Утром ходила к своей портнихе на улицу Сент-Оноре. У меня упало сердце: по улице, приближаясь ко мне, ехала телега с тремя мужчинами и женщиной, их везли к гильотине. Один из мужчин — совсем молоденький, почти мальчик, — плакал; другой старался его утешить. За телегой, отплясывая фарандолу, следовало пятеро мальчишек.

Потрясенная, я перешла улицу и обратно возвращалась вдоль дворцовых садов. Там я нашла свободную скамью под каштаном и села. Сердце мое теснила печаль. Неподалеку от меня, под деревом, продавец игрушек расставлял на подносе крошечные гильотины — как раз такие Гортензия и Эжен упрашивали меня купить, а я непатриотично им отказала.

Я слышала крик толпы, собравшейся на площади Революции. То и дело одни начинали петь, другие подхватывали, песня звучала громче и радостнее. Утро стояло ясное и солнечное, и если отвлечься от мыслей о ноже гильотины, то просто невозможно представить себе более безобидное собрание.

Раздался приветственный гул толпы и возглас:

— Да здравствует республика!

Упала голова.

Во что превратилось наше общество?

22 ноября 1792 года, Страсбург

Дорогая Роза, победа увенчала наше оружие! Я был уверен, что мой генерал, великий Кюстин, возьмет Майнц, а заодно и Франкфурт! Эта победа доказывает праведность нашего дела. Наша республика, сбросив иго тирании, понесет знамя свободы всем народам мира! Эта новость упростила мою работу по обучению новых рекрутов. Слава стучит в их сердцах и заставляет с усердием браться за дело.

Эжен болел лихорадкой, но теперь поправляется.

Ваш муж Александр Богарне

8 декабря 1792 года, Страсбург

Дорогая Роза, ликование обернулось позором. Войска генерала Кюстина вынуждены отступить к Майнцу, где застряли на зиму. Многие из моих людей дезертировали. Ходят слухи, что в результате Кюстин будет арестован. Не верьте тому, что читаете в газетах.

Ваш муж Александр Богарне

Среда, 26 декабря

Начался суд над королем.

— Это оскорбление! — воскликнула Ланнуа. — Король не может совершить ничего дурного! — Она убеждена, что компрометирующие документы, обнаруженные в железном сундуке, специально подложены туда якобинцами.^[55]

— Умоляю вас,Ланнуа, придержите язык! — прошептала я, призывая ее осмотрительнее выбирать выражения. Выступать в поддержку королевской семьи сейчас — преступление, караемое смертной казнью. — Гувернантке голова еще пригодится.

— К черту! — воскликнула она. — К черту, вот так!

У нее есть свои привлекательные черты, но их еще нужно поискать.

В тот же день, позже

Вечером ко мне зашла рыночная торговка рыбой. Меня удивил исходивший от нее запах розового масла. В гостиной она сняла капюшон. Это была Фэнни.

— Почему вы в таком наряде? — спросила я.

— Я пришла предостеречь тебя, — прошептала она, дав мне знак молчать. — Франсуа бежал. Он пытался освободить короля.

— Боже мой! — Я опустилась на стул. — Освободить короля? Из Темпля? — Эти слова я произнесла одними губами.

Фэнни, кивнув, достала из корзинки карандаш и бумагу. «Франсуа был одним из горстки», — написала она. И добавила: «Это заговор».

Я так была потрясена этой новостью, что едва соображала. Старший брат Александра, осторожный, тихий, благородный Франсуа предпринял в высшей степени рискованный шаг, отчаянный и героический. Он рисковал жизнью ради спасения короля.

Фэнни сунула мне в руку другой обрывок бумаги. «Он в Германии, хочет вступить в эмигрантскую армию в Кобленце», значилось на нем.

Я бросила исписанные бумажки в огонь. Что же, Франсуа и Александр теперь будут воевать друг против друга? Неужели только смерть примирит их?

В коридоре послышался звук затворяемой двери. Агат. Я жестом показала Фэнни, чтобы она соблюдала осторожность.

Фэнни протянула ко мне руку. В ней был драгоценный камень, бриллиант. Прошедшие сквозь него лучи света дрожали на коже.

— Я возьму только звонкой монетой, гражданка, — громко сказала она, обнаруживая умение говорить с площадным акцентом: умение, о котором я не знала. Не будь я так встревожена, этот момент мог бы показаться мне забавным.

— Это настоящий? — едва слышно спросила я. — Что вы за него просите?

— Меньше половины его истинной стоимости.

— Вы говорили с Франсуа? — прошептала я, убедившись, что нас не подслушивают.

Фэнни кивнула.

— Он приходил попрощаться с Эмили, оставил письмо своему отцу. Попробую выбраться сегодня из Фонтенбло. Надо предупредить маркиза. Разумеется. Теперь мы все будем под подозрением.

— Но как? — Всю неделю кордоны были закрыты.

Фэнни посмотрела в сторону коридора.

— Я знаю одну швею, которая живет в двух шагах от пролома в стене, — нашлась она. — Им пользуются только контрабандисты.

Снова в коридоре послышались тихие шаги.

— Итак, добрая женщина, сколько вы хотите за это?

Фэнни написала что-то на клочке бумаги. «Буду скрываться», — прочитала я. И тут мне во всей полноте представилось наше положение. Очень могло оказаться, что Фэнни я больше никогда не увижу. На глазах выступили слезы, несмотря на все мои старания.

Фэнни вложила мне в руку бриллиант, ущипнула меня за щеку и вышла.

Вторник, 15 января 1793 года

Короля признали виновным в государственной измене. Ланнуа сильно нездоровится; чтобы поставить ее на ноги, давали ей крепкое спиртное.

— Его убьют? — спросила Гортензия. — Отрубят голову?

Я уверяю ее, что нет. Как бы ни любили французы свободу, всем нам дорог наш добрый король Людовик.

17 января

Я находилась в парфюмерной лавке на улице Нёв-де-Пати-Шо, когда услышала снаружи крик конного глашатая:

— Король должен умереть! Король должен умереть!

Я повернулась к хозяйке лавки. Она разрыдалась и выбежала. Я вышла на яркое зимнее солнце. Другие тоже вышли и стали вдоль улицы. Все были потрясены и смотрели друг на друга молча. Наш король должен умереть?

21 января

С рассветом забили в барабаны. Я закрыла шторы, но барабанный бой все равно был слышен.

Ланнуа не выходила из своей комнаты, молилась. Агат отнесла ей чашку чая.

Трижды прозвучала барабанная дробь, даже Гортензия примолкла. Я обняла дочь.

Король мертв. Мы убили своего короля.

ЗВЕЗДА МОЕГО МУЖА ВОСХОДИТ И ЗАКАТЫВАЕТСЯ

28 мая 1793 года

Сегодня вечером заходил депутат Тальен — голова с короткими щетинистыми волосами непокрыта, несмотря на накрапывающий весенний дождь.

— Что случилось? — Жена солдата всегда боится новостей.

— Ваш муж получит повышение по службе, — сказал Тальен.

— Повышение? — Александр всего два месяца назад стал генералом.

— Будет командующим Рейнской армии. Завтра об этом объявят в Ассамблее.^[56] — Тальен отстегнул саблю и прислонил ее к стене.

— Неужели нельзя ничего сделать, чтобы этому помешать?

— Это большая честь, гражданка.

Я прикусила язык.

Теперь почти три часа ночи. Не могу уснуть.

Александр — командующий армией? Мне бы радоваться, но меня одолевает страх. Оружие Александра — перо, а не сабля. Вижу себя во вдовьем трауре, вижу одетых в черное детей…

29 мая

Встретила под аркой Тальена; яркий плюмаж выделяет его среди депутатов в высоких черных шляпах. Он велел секретарю проводить меня в частную ложу Ассамблеи — если судить по роскоши отделки, та некогда принадлежала королевской семье. Со своим ватерклозетом и камином, она больше похожа на квартиру. В ложе уже находились три дамы, одна из них — в алом атласном платье с глубоким декольте. Они представились гостьями депутата Барраса, «увы, уехавшего с миссией на юг», пояснила мне женщина в алом платье.

Наблюдали за ходом заседания. Когда Александра провозгласили командующим, Тальен вскочил на ноги и зааплодировал. Одобрение депутатов, однако, было далеко не единодушным.

— Давайте признаемся честно, граждане, — кричал депутат, сидевший в дальнем от подиума конце зала, — командующим провозглашен виконт Александр де Богарне, но он же… аристократ!

На него зашикали со всех сторон.

— Поздравляю, виконтесса, — сказала мне дама с веками, накрашенными серебряными тенями.

— Называйте меня, пожалуйста, гражданкой, — ответила я и быстро поднялась, чтобы уйти.

3 июня 1793 года, Страсбург

Дорогая Роза, меня шумно приветствуют, но чувствую я себя далеко не в безопасности. Война, ведущаяся на полях сражений, проста по сравнению с войной в Ассамблее. Вам было бы полезно связаться с членами Комитета общественной безопасности. Из тех, кого я знаю, в ее состав входит депутат Барер: мы вместе работали в Генеральных штатах. Он может оказаться полезен, но будьте осторожны: в молодые годы он предлагал королю бриллиантовый трон, а позже, во время суда над монархом, настаивал на том, чтобы напитать Древо свободы королевской кровью. Доверять нельзя никому.

Ваш муж Александр Богарне

Вторник, 10 июня

Я без сил. Каждое утро пишу письма — просьбы, уверения. Каждый день сижу на заседаниях Ассамблеи, встречаюсь с членами разных комитетов. По вечерам бываю в салонах, посещаемых влиятельными людьми. Улыбаюсь, киваю, расспрашиваю.

Таким образом жена командующего Богарне добивается отмены секвестра,^[57] наложенного на дом гражданки Монлозье и троих ее детей, отсрочки казни гражданина Доливье, освобождения депутата Эрви и назначения на должность в почтовой службе гражданина Базира, чья дочь теперь просит милостыню на Новом мосту.

Словом, жена командующего Богарне ведет собственную войну.

11 июня

Австрийцы сосредоточивают военные силы. В письмах Александра сквозит тревога. Он озабочен тем, что может случиться, если ему придется повести своих людей в бой.

«Мои войска плохо экипированы, ужасно одеты и голодны. Делаю все, что могу, для их обучения, для подъема боевого духа, но боюсь за них. Нас тридцать тысяч против трехсот тысяч, а молитвы нынче не в моде».

Воскресенье, 16 июня, четверть четвертого пополудни

Эми ликует. Ей удалось заключить брачный контракт Люси, которой сейчас четырнадцать, с тридцатичетырехлетним Жаном Анри де Круасси.

— Мсье де Круасси? Разве он не роялист, не контрреволюционер?

— Но до омерзения богат.

25 июня, Париж

Сегодня к нам в салон довольно рано приехал депутат Тальен, проиграв незадолго до того в фараон потрясающую сумму, как он признался мне по секрету.

— Звезда вашего мужа восходит все выше. Его прочат на пост военного министра.

— Всей Франции?

— Вы не рады?

— Его убьют. Это должно меня радовать?

Депутат Тальен беззаботно улыбнулся.

— Нас всех убьют. — Он пожал плечами и выложил на стол последнюю карту.

Четверг, 27 июня

Сегодня в Ассамблее Александра назначили военным министром. Несколько депутатов, протестуя, повскакивали с мест. Среди них был и Робеспьер. Депутат Барер вышел на трибуну напротив председательской ложи и в качестве доказательства лояльности Александра зачитал несколько его патриотических заявлений, сделанных им для газет. Командующий Александр Богарне слишком ценен, чтобы быть военным министром. Ему следует оставаться в Рейнской армии и вести ее к славным победам. Другой депутат возразил, что если Александр Богарне смог столь многого достигнуть на посту командующего армией, то «подумайте только о славе, которая выпадет на долю Франции, если его назначить командующим одиннадцатью армиями, то есть военным министром».

Одиннадцатью… бог мой!

Несколько депутатов протестовали, крича, что аристократа собираются назначить на один из важнейших постов в республике. Тут депутат Барер, вскочив на ноги, воскликнул:

— Он мой друг! Он мой друг!

Назначение было принято.

Я больна. Лежу. Все наши армии терпят поражение. Быть сейчас военным министром — верная смерть. Отправила письмо Александру, в нем умоляю его отказаться от нового назначения.

Вторник, 30 июля

Вечером, когда собрались гости, в салоне воцарилась довольно напряженная атмосфера. И вот причины: неожиданная сдача наших войск немцам под Майнцем, неспособность армии Александра прийти к ним на выручку, позор республики — все это кому угодно омрачит настроение.

— Хочу вам кое-что показать, — шепнул мне депутат Тальен, уводя меня в музыкальную комнату. — Это письмо, присланное вашим мужем в комитет. По-моему, вам следует его прочесть.

Он протянул мне послание — одну лишь страничку, исписанную наполовину. В прямых резких словах Александр выражал негодование по поводу сдачи наших войск под Майнцем, обвинял командиров, требовал их казни, требовал, чтобы их отрубленные головы были посланы противнику. Негодуя, он настаивал на том, чтобы правительство приняло его отставку; в знак протеста он готов был сломать свою шпагу.^[58]

Я отдала письмо. Мне было не по себе оттого, что Александр возлагал вину на других, что призывал мстить.

— Он, несомненно, болен, — сказала я.

— До чего удобно! — Депутат Тальен сложил письмо и убрал его в карман камзола. — Неприятель атакует, миллион французов готовится к битве, а ваш муж желает подать в отставку. — Тон был саркастический. — Это не делает ему чести, гражданка. Вам следует знать, что в кулуарах по поводу этой выходки прозвучало слово «предатель».

— Командующий Богарне должен был повести свои расхлябанные войска против великолепно обученной армии, в десять раз превосходящей его числом? Должен был направить своих солдат на бойню?

— Но они все равно там окажутся, желают того или нет, — ответил депутат Тальен. — Нужно мужество, чтобы встретить свою смерть, но гораздо большее — чтобы встретить смерть других. Этот урок мы запомним надолго.

Наш разговор прервали дама с двумя мужчинами, один из которых был в военном мундире.

— Почему на улицах больше не разрешается танцевать? — спросила дама, пробегая пальцами по струнам арфы.

— Теперь танцы — еще одно из незаконных удовольствий, и меня это настораживает,^[59] — сказал мужчина в мундире. Другой засмеялся.

— Депутат Тальен, дорогой, — взяла его за руку дама, готовая пуститься в пляс, — почему нельзя танцевать, скажите на милость?

— Робеспьер, как я слышал, не любит развлечений, — заметил мужчина в мундире.

— Робеспьер не любит женщин, — сказал другой.

— Передать ваши слова депутату Робеспьеру? — Тальен не сводил глаз с женщины, с ее глубокого декольте.

Я смотрела в пустой камин, не замечая их веселости. Что теперь будет с Александром?

18 августа

Александр каждый день письменно обращается к Ассамблее, требуя принять свою отставку. Ему каждый день отказывают.

21 августа

Ассамблея наконец приняла отставку Александра, но отныне он не может приближаться менее чем на тридцать лиг^[60] к границам государства и менее чем на двадцать — к Парижу. Он преступник.

Когда это было объявлено, я находилась на галерее для публики. Депутат Тальен встал и вышел из зала. Я догнала его в садах — с некоторым усилием, ибо у него длинные ноги и ходит он торопливо.

— Возникли новые причины для тревог, — заметил он и, к счастью, остановился. Я пыталась перевести дух. — Отставка вашего мужа, ограничение его передвижений могут вас более не беспокоить. Подумайте лучше о его голове.

— Вы жестоки! — Меня рассердило его легкомыслие.

— Вовсе нет, гражданка, — сказал он. — Разве я не скрывал от вас обвинения, выдвинутые против вашего мужа? Разве не держал язык за зубами?

— Думаете, я не знаю?

Армейские комиссары в Страсбурге обвинили Александра в том, что он проводит время со шлюхами, тогда как должен готовиться к битве. Это я знала, но знала и больше. Например, что он ухаживал за дочерью армейского комиссара — гражданина Риважа, «богача Риважа», как его часто называли. «Мстителя Риважа», как я бы назвала его сейчас.

— Есть и более серьезные обвинения, — сказал депутат Тальен. — Говорят, ваш муж-аристократ, находясь в сговоре со своим братом Франсуа, намеренно привел дело к падению Майнца, намеренно предал республику.

— Кто бы стал так клеветать?

— Депутат Робеспьер, например. — Депутат Тальен оглянулся.

Я проследила за его взглядом; у фонтана, глядя на нас, стояли два депутата. Тальен продолжил, понизив голос:

— Гражданка Богарне, если позволите дружеский совет, постарайтесь стать невидимкой. Радикалы проведут через Ассамблею свой закон о подозрительных, который даст полномочия Комитету общей безопасности заключать людей в тюрьму без суда и даже без оснований!

— Разве вы не в этом комитете?

— Уже нет. Там теперь задают тон самые радикальные депутаты. Предостерегаю вас: не привлекайте к себе внимание. Было бы разумно отказаться от филантропической деятельности, от ваших усилий по спасению всех добрых людей Парижа. Уезжайте из города.

Я, наверное, побледнела, ибо он схватил меня за руку.

— Вы должны послушаться. Меня не будет здесь, чтобы помочь вам. Я сам уезжаю утром.

— Уезжаете? — Признаюсь, это новость меня огорчила. Я стала зависимой от его помощи, рассчитывала на его покровительство.

— В Бордо. С миссией.

— Поздравляю. — Я не знала, что еще сказать. — Бордо — прекрасный город.

— Я считаю, варварство царит повсюду, кроме Парижа.

— И надолго вы?

— Насколько потребуется, чтобы приручить население, обратить в истинную веру провинциалов, укротить их. — Он сделал комический жест.

Я улыбнулась. Его мальчишество проявлялось столь многообразно.

Он вытащил часы.

— Меня ждут в собрании на улице Сент-Оноре. Мы заказали гильотину, и подрядчик, немец, уверял, что она будет готова к сроку, но теперь у него, разумеется, множество оправданий, почему он не успел сделать ее вовремя.

Гильотина. Я взяла своего друга за руку. Я знала, он — благонамеренный патриот, но он так молод для возложенной на него власти, для опьяняющей власти над жизнью и смертью…

— Остерегайтесь, друг мой. Не…

Тальен наклонился и шепнул мне в ухо:

— Это вам надо остерегаться.

24 сентября

Ночью меня разбудила Агат. Она слышала стук.

— Это с обыском? — испуганно спросила я.

— Стучались у черного хода.

Я достала из-под матраса кинжал и надела халат. Агат исчезла. Я зажгла свечу и пошла к двери.

— Кто там?

Ответа не было, но за дверью послышался какой-то шорох.

— Говорите, прошу вас.

— Роза?

Я не смела вздохнуть.

— Роза, это вы? Пожалуйста, откройте.

Голос был знакомый. Я приоткрыла дверь, держа наготове кинжал. Передо мной в лунном свете стоял мой муж.

— Александр! — Я распахнула дверь. Он весь промок под дождем. — Вам же запрещено приезжать в Париж. Зачем вы здесь? Вас могут арестовать. Эжен с вами?

— Я понятия не имел, что сейчас творится в Париже. Повсюду караулы. Как же мне отсюда выбраться? — Он похудел. Лицо вытянулось, глаза светились лихорадочным блеском.

— Александр, где Эжен? — Я схватила его за руку.

Он обернулся ко мне:

— Эжен?

Уж не пьян ли он? Я чувствовала запах спиртного.

— В школе, — сказал он и прошел в гостиную, отодвинул штору и выглянул на улицу.

— Вы… вы оставили его в Страсбурге? — спросила я, следуя за ним. — Но, Александр, ему лишь двенадцать. Он не может…

На улице раздались крики. Затем постучали в парадную дверь.

— Надо убираться отсюда! — воскликнул мой муж и бросился в сторону кухни.

— Александр!.. — Но, прежде чем я успела остановить его, он исчез. — Берегите себя!

Кухонная дверь захлопнулась. Я заплакала.

Я ПЫТАЮСЬ БЕЖАТЬ ИЗ ПАРИЖА

4 октября 1793 года

Но вот наконец и он. Мы с Гортензией в удивлении смотрим на него. Он стал выше ростом, длиннющие ноги — и он так красив! Этот мальчик — мой сын.

Он добрался сюда из Страсбурга в компании с адъютантом Александра. При нем сабля, и он прекрасно владеет ею. Он смело сидит на лошади и знает, как ее укротить. На меня, женщину и свою мать, он глядит с робостью. Нервничает, когда я плачу.

17 октября

Королеву гильотинировали, обвинив в таких преступлениях, что невозможно и вообразить.^[61] Прошлой ночью она явилась ко мне во сне и вручила свою голову.

— Нет! — закричала я.

Я сидела в темноте. Сердце колотилось. Ночная свеча догорела, светила луна, на стенах дрожали жуткие тени. Мне представилось, что я нахожусь на Мартинике. Мне казалось, я слышу рокот барабанов и пение.

У моей двери послышался шорох, в щели под ней я увидела движение света. Я задрожала.

— Мадам! — Это была Ланнуа со свечой в руке, белое лицо обрамлено ночным чепцом. — Я слышала крик. — Она поставила оловянный подсвечник.

— О, Ланнуа! — заплакала я. — Наша королева!

25 октября, два часа пополудни

Выпущен приказ новой власти: недели отменяются, теперь будут десятидневки.^[62] Какой сегодня день? Какой месяц? Не знаю. Вендемьер, месяц сбора винограда? Или брюмер, месяц тумана?

Смена календаря всех только злит. Этот новый, более «естественный» порядок романтического календаря тумана, мороза, ветра и снега, лугов, цветов, жары и плодов не дает ничего, кроме лишних усилий, которые теперь затрачивают, чтобы перевести даты из прежней системы в новую. Куда подевались наши воскресенья? Где наши дни отдыха?^[63]

— Задумано, чтобы сбить нас с толку, — сказал за чаем аббат Мено, священник соседней с нами церкви.

Вероятно, он прав, ибо мы определенно теряемся. И так уж изменились меры веса, объема и расстояний, названия монет, улиц, богов, а теперь еще и порядок дней.

— Они даже в загробную жизнь вмешались, — жалуется аббат. От него потребовали повесить на кладбище табличку с надписью: «Смерть — это вечный сон».

2 ноября

Эжен принес мне сегодня записку, доставленную почтальоном. Неумело запечатано воском, но печать не сломана. Почерк старательный — детский. Это от юной Эмили, она в Париже и сообщает мне, что ее маму увели в тюрьму.

— Что это? — спросил Эжен.

Я не сразу решилась сказать.

— Арестовали твою тетю Мари. Она в Сент-Пелажи…

— В тюрьме? — вздрогнул он.

— Она невиновна, — быстро проговорила я. — Она не сделала ничего дурного. — Как объяснить? Преступление Мари в том, что она была замужем за эмигрантом. Этого, по-видимому, теперь достаточно для заключения в тюрьму. Ее развод с мужем, революционная деятельность, работа на благо республики, скорее всего, ничего не значат. — Надо съездить повидать ее.

— В Париж? — спросил Эжен. В его глазах я видела страх.

Вечером показала записку Эми.

— Твой сын прав, — сказала она. — В Париже сейчас слишком опасно. Не надо привлекать к себе внимание.

— Но как я могу не поехать?

Мой саквояж уложен, утром уезжаю. Тихо.

Воскресенье, 3 ноября, Париж

Всю дорогу до Парижа ехали под дождём. В одном месте с глубокими колеями я боялась, что почтовый дилижанс свалится в канаву. Возле Мюля обогнали обоз с зерном под конвоем Национальной гвардии. За ним шли пешком крестьяне — волки, собравшиеся вокруг добычи.

В отеле Фэнни на улице Турнон меня принял гражданин Леста: «друг» Мари, переехавший в ее дом.

— Чем обязан удовольствию видеть вас? — спросил он. Это тщедушный человек с испуганными глазами. На нем был атласный белый халат с вышитым римским узором.

— Эмили прислала мне записку о своей матери. — Я приняла предложенную им чашку бульона из телятины. — Как Мари?

— Каждый день посылаю в тюрьму горничную с чистым бельем. По ее словам, Мари здорова.

— Вы ее не видели?

Позади я услышала шаги и повернулась. В коридоре, положив руку на перила лестницы, стояла Эмили.

— Я получила твою записку, Эмили, — сказала я.

— Не следовало тревожить твою тетушку, — повернулся к ней гражданин Леста.

Я подошла к Эмили и взяла ее за руку. Рука была холодная.

— Ты видела свою маму?

— Эмили! — прервала разговор ее няня, чернокожая женщина невероятных пропорций, стоявшая на площадке лестницы. Эмили быстро взбежала по ступенькам.

— Девочка легковозбудима, — сказал гражданин Леста. — Посещение тюрьмы расстроит ее.

Я повернулась к нему, сердце колотится в груди.

— Очень признательна вам за заботу, гражданин, но я намерена видеть Мари, — не сдавалась я. — И возьму с собой Эмили.

В начале третьего мы с Эмили отправились в тюрьму. У ворот тюрьмы Сент-Пелажи я взяла ее за руку со словами:

— Тебе не обязательно идти со мной.

Эмили прижала к груди сверток, который взяла с собой из дома. Она выглядела все такой же феечкой, как в детстве.

— Я хочу пойти, — сказала она.

— Ты смелая девочка.

Тюремщик, крупный и краснолицый, направил нас к караульному помещению, где нам пришлось подождать в компании двоих мужчин. Они курили на ступеньках и отнеслись к нам доброжелательно. Мы с Эмили сели на выдвижную кровать, застеленную грубым шерстяным одеялом. Вскоре тюремщик вернулся, тяжело дыша после подъема по лестнице. Позади него шла Мари. Волосы всклокочены, платье в пятнах, потрепанная трехцветная розетка на корсаже. Она попыталась пригладить волосы.

— Я приехала, чтобы помочь, — сказала я, чувствуя ее неловкость.

— Гражданин Леста не пришел?

— Он боялся, что вас это огорчит, — солгала я.

Эмили вложила сверток в руки матери. Там было чистое белье, серебряные вилка, нож и ложка, а также фарфоровая чашка, небольшая коробочка швейных принадлежностей и роман Ричардсона.

Тюремщик осмотрел содержимое кулька и забрал нож. Открыв коробочку, вынул ножницы.

— Пора, — поторопил он.

Эмили обняла мать.

— Старайся не быть никому в тягость! — напутствовала Мари свою девочку.

— Мы сделаем все возможное, чтобы вас вызволить, — сказала я и поцеловала ее в грязные щеки.

Мари сняла розетку и сердито сунула мне в руку.

Боюсь, что уже ничего не сделаешь. На душе тревога. Депутат Тальен в Бордо. Депутат Баррас на юге, как мне сказали. С ним и гражданин Бото. К кому взывать о помощи?

5 ноября

— Предлагаете мне обратиться с апелляцией в комитет? — Эмили покраснела. Я сразу усомнилась в правильности своего предложения.

— Комитет скорее откликнется на прошение, поданное дочерью заключенной, — сказала я.

Мы с Эмили готовились все утро: написали прошение, репетировали.

— Представь, что ты на сцене, — учила я, ибо, несмотря на застенчивость, у Эмили замечательный сценический дар. — Представь, что члены комитета — зрители.

Она сделала умоляющий жест.

— Да, вот так!

Незадолго до трех часов мы с Эмили поехали во дворец Тюильри. Нам сказали, что комиссия заседает в южном крыле. Мы шли широкими, отделанными мрамором коридорами, и сердце у меня колотилось. Я думала о королеве — о том, что когда-то она ступала по тем же самым камням, по которым сейчас иду я. Думала о ее детях, ныне сиротах, растущих в одиночестве в сырых тюремных камерах.

Мы сели в приемной с другими просителями. Эмили то разворачивала, то снова складывала свои бумаги. Наконец назвали ее фамилию. Я слегка ее подтолкнула. Она прошла в двойные двери.

Вскоре эти двери вновь отворились, и на пороге я увидела печальную Эмили, которая, казалось, стала меньше ростом.

— Не удалось! — зарыдала она. — Что, если я все испортила?

10 ноября

Казнены на этой неделе: Олимпия де Гуж, герцог Орлеанский, гражданин Ролан, гражданин Байи, астроном.

Сколько это может продолжаться? Даже коров сейчас не заманишь в Париж — так силен здесь запах крови.

Позже

Утром уезжаю в Круасси без Эмили. Не могу уговорить ее покинуть Париж, город, в котором заключена в тюрьму ее мать.

Понедельник, 13 января 1794 года, Круасси

Аббат Мено сегодня утром имел удрученный вид.

— Что-то случилось?

Он подал мне распечатанное письмо.

— Я получил уже со сломанной печатью, — прояснил он.

Из комитета.

— Вы читали? — спросила я.

— Плохие новости.

Я просмотрела письмо. Апелляция Эмили отклонена. Никаких причин для этого не указывалось. Я перевернула листок. Так мало слов, но они так много значат: женщина, мать останется в заключении, которое угрожает ее здоровью, ее сердцу. Вероятно, пойдет к гильотине и потеряет голову под пьяные возгласы черни.

Аббат Мено подвел меня к стулу.

— Выпьете бренди?

— Нет! — Я высвободилась из его рук. — Мне нужно уложить саквояж.

18 января

Вот как это было. Войдя в большой зал, я оказалась перед длинной очередью, в которой стояли люди разного пола и возраста, даже дети. По подушкам и корзинкам с едой я поняла, что многие из них находятся здесь уже долгое время. Я подошла к началу очереди.

— Я желала бы говорить с депутатом Вадье, — сказала я стражнику. На ордере об аресте Мари стояла именно его подпись. Они с Александром, как я вспомнила, вместе работали в Ассамблее.

— Все остальные тоже желали бы, — усмехнулся стражник.

Я протянула ему заранее написанное мною письмо:

— Можно ли в таком случае передать это депутату Вадье?

Стражник открыл большие двойные двери и отдал мой конверт человеку в голубом бархатном камзоле, сидевшему за письменным столом. Тот мельком взглянул на меня.

Я улыбнулась:

— Пожалуйста.

Он отвернулся. Вне всякого сомнения, на него только так и смотрят весь день.

Не оставалось ничего иного, как ждать. То и дело большие дубовые двери отворялись, человек в голубом камзоле называл чье-то имя, кто-то из нас входил. Это вселяло надежду, что когда-нибудь вызовут и меня.

По залу проходили, то скрываясь за дверью, то появляясь из-за нее, члены комитета — в том числе и Робеспьер в атласном камзоле в полоску. Какая-то женщина бросилась перед ним на колени. Ее оттащили стражники.

Ближе к полудню меня стало охватывать отчаяние. И тут я увидела, что по залу идет не кто иной, как депутат Барер! Я побежала за ним, позвала по имени. Он обернулся.

— Гражданка Богарне! — Что-то в его лице насторожило меня.

— Я провела здесь все утро, надеялась поговорить с депутатом Вадье…

— Мы очень заняты. — Он провел рукой по редеющим волосам, зачесанным так, чтобы скрыть плешь.

— Если бы я могла лишь поговорить с ним…

Он покачал головой и предостерегающе посмотрел, как бы говоря: «Не настаивайте».

— Боюсь, это невозможно, — проговорил он, прежде чем за ним закрылись большие дубовые двери.

Незадолго до пяти пополудни назвали мою фамилию. Наконец подошла моя очередь. Стражник дал мне конверт. Я сломала печать. Внутри была записка: «Зеленый салон, северная сторона». И подпись: «Б.».

Некоторое время ушло на поиски этого зеленого салона. Я сообщила стражнику свое имя, и тот открыл дверь. Меня ждали.

За элегантным письменным столом сидел депутат Барер. Комната была полна позолоченных часов и ваз. Были тут гобелены, несколько золотых и серебряных чайных сервизов, бронзовая статуя Девы Марии и трое огромных щипцов для снятия нагара со свечей. Депутат Барер дождался, когда дверь закроется, и лишь тогда предложил мне сесть.

— Я рискую, встречаясь с вами.

Мне показалось, что в комнате не хватает воздуха. Снаружи донесся приветственный гул толпы.

— Да здравствует республика! — кричал народ у эшафота.

Я торопливо заговорила:

— Добиваюсь освобождения из тюрьмы моей золовки, гражданки Мари-Франсуаз Богарне, пылкой республиканки. Ее заключили в Сент-Пелажи из-за бывшего мужа, который перешел на сторону врага. Но она давно разведена с ним и, как бы то ни было, не разделяет его взглядов…

— Гражданка Богарне, — широким жестом депутат Барер заставил меня замолчать, — я не могу помочь вашей золовке. У меня самого семья в тюрьме, и я даже своим не могу помочь. Я согласился встретиться с вами только из уважения к вашему мужу. Вы должны его предостеречь: ему угрожает арест. — Дальше он перешел на шепот: — Что же касается вас и ваших детей…

— Детей… о боже!

— Пожалуйста, поймите, вы должны быть чрезвычайно осторожны. Не могу передать насколько…

— Но гражданин Богарне в Блуа, — запинаясь, проговорила я. — Я даже не могу написать ему, чтобы предостеречь. У меня есть основания думать, что почту просматривают.

— Очень может быть. — Депутат Барер со вздохом поднялся. — Трудные времена… Большего я сказать не могу, — проговорил он напоследок, прежде чем попрощаться со мной.

Ланнуа встревожена моим состоянием. Принесла мне кларета. Вопреки предостережениям я поднялась с постели. Надо снова обратиться к депутату Вадье в письме, во имя спасения Александра и Мари. Мне следовало встать с постели и написать это письмо, от которого столь многое зависело, и надо было спешить, пока меня не оставило мужество, пока мной не овладел страх. Черновик я настрочила за час. Ланнуа приносила мне бульон, чашку за чашкой. Несмотря на недостатки черновика, я переписала все набело. Посыпая исписанный лист песком, я повторяла про себя молитвенное обращение к духам, которому много лет назад научила меня Мими. Запечатав конверт, я отправила Ланнуа доставить его. Если бы я ждала курьера, порвала бы письмо на кусочки.

4 марта 1794 года, Круасси

Долго гуляла сегодня вдоль реки. Вернувшись, увидела бегущего мне навстречу Эжена.

Что случилось?

Когда сын подбежал ко мне, я увидела слезы на его щеках.

Александра арестовали.

Я ПРИХОЖУ НА ПОМОЩЬ МУЖУ

6 марта 1794 года, Париж

К Люксембургскому дворцу — ныне это тюрьма — приближалась с трепетом, но вскоре успокоилась. Внутри толпились люди в аристократическом платье. Повсюду беседуют парами и небольшими группами, слышится смех. Некоторые комнаты продуманно обставлены мебелью. Видела женщину в полосатом полонезе^[64] в сопровождении ливрейного лакея.^[65]

Мне сказали подождать в элегантно обставленной приемной. Предложили чай, причем настоящий, а ведь это такая теперь редкость. Вскоре появился Александр. Его вид меня растрогал. Живя за городом, он загорел; светлые волосы даже светлее обычного. Мы обнялись и стали обмениваться новостями, как будто разговаривали у себя в гостиной, а не в тюрьме. Он признался, что страдает от несварения желудка, но это из-за нервов, а не из-за питания, которое, по его словам, там отличное. В заключении Александр встретил старого друга, гусарского офицера из полка Эстергази, они не спали всю ночь — пили вино, играли в бильярд.

— Все лучшие люди Парижа здесь, — сказал муж, как бы гордясь компанией, в которой оказался.

Он дал мне список необходимых ему книг и попросил денег, довольно крупную сумму, ибо заключение в таких комфортных условиях обходится недешево.

— Меня, несомненно, скоро выпустят, но до того счастливого дня я намерен проводить время с толком.

— Хотелось бы верить, — сказала я.

Неохотно пообедав в середине дня, я решила съездить к княгине Амалии и Фредерику. Мне не хватало самообладания княгини и способности Фредерика находить в любой ситуации забавную сторону.

У ворот отеля «Де Зальм» стояли гвардейцы, что озадачивало. Мне позволили войти во внутренний двор, но у дверей меня остановил лакей.

— Княгиня Амалия нездорова, — сообщил он.

— А князь Фредерик?

Лакей смутился. Он попросил меня подождать в прихожей, а сам исчез в одной из пышно убранных комнат. Вскоре он вернулся.

— Княгиня примет вас, — сказал он и провел меня в спальню на втором этаже, где я нашла княгиню Амалию с красными от слез глазами. Ее парик валялся на ковре.

Выяснилось, что Фредерик арестован, а сама она под домашним арестом. Потому и гвардейцы у ворот. Мы сели на диван. Я не знала, что сказать. Все мои слезы уже были выплаканы. Если бы не я, Фредерик и княгиня Амалия были бы уже в Англии, в полной безопасности.

— Где его держат? — спросила я.

— Я даже этого не знаю! — заплакала она.

9 марта

Дети с Ланнуа приедут дилижансом в три часа. Я достала все свои карточки на мясо, что позволило Агат купить зайца. Мы с Эженом и Гортензией поедим и поедем в Люксембургский дворец на встречу с их отцом-заключенным.

14 марта

Александра перевели в монастырь кармелиток. Когда я об этом узнала, у меня сердце упало. Грязная, жуткая, эта тюрьма пользовалась самой дурной славой. Я сразу подумала о совершавшихся там убийствах, вспомнила истории, рассказанные мне аббатом Мено.

Сегодня я с трепетом отправилась туда. Ворота, открываемые стражником, заскрипели. Отвратительная вонь, доносившаяся из здания, ощущалась даже во дворе. Я прошла за стражником через арку и поднялась по лестнице в небольшую комнату. Здесь мне велели ждать. Одна стена была в темных пятнах. Я не сразу поняла, что это — пятна крови в тех местах, где убийцы прислоняли свои сабли.

Привели Александра. Он был без галстука и выглядел удрученным, держался скованно. Я сообщила ему, что до сих пор так и не выяснила причину его ареста. Тут впервые он обнаружил нетерпение:

— Но должна же быть какая-то причина! Меня не могут держать просто так!

Я ушла в решимости найти ответы на многие вопросы.

Суббота, 15 марта

Депутат Тальен, слава богу, снова в Париже. Я послала ему записку, в которой писала, что должна срочно его увидеть. Менее чем через час он ответил запиской же. Я, изменив облик, должна была прийти к нему в контору, назваться гражданкой Госсек, свидетельницей того, как за городскими стенами уничтожали партию зерна.

Необходимость такой скрытности меня озадачила. Я попросила Ланнуа одолжить мне платье. Подложив в корсет небольшую подушку, я стала походить на беременную. В чужом платье и в шляпе с вуалью узнать меня было трудно.

Я приехала в контору к Тальену ровно в два часа. Меня провели в приемную. Вошедший депутат посмотрел на меня, не узнав. Тогда я улыбнулась — и он понял, кто я.

Его кабинет со времени моего последнего посещения был заново обставлен элегантной мебелью. Оказавшись наедине, мы смогли обняться.

— Нет, я не беременна, — улыбнулась я в ответ на его вопросительный взгляд. — Но зачем вся эта конспирация? — спросила я, приняв предложенный моим другом стакан вина «Клё-Вужу».

— За мной следят.

— За вами? — Выглядел он неважно. — Вы так неожиданно вернулись в Париж…

— Точнее сказать, мне неожиданно приказали вернуться.

— Что-то случилось?

Я вспомнила о тех ужасных вещах, за которые, по слухам, нес ответственность мой друг: о бойне в Бордо, о сотнях казненных аристократов. Неужели все так и было? Я не могла в это поверить.

— Знайте, что ваше пожелание исполнилось. — Он положил руку на сердце.

— Мое желание?

— Теперь я знаю, что значит любить.

Я не могла не улыбнуться в очередной раз, услышав это торжественное признание.

— Вас это огорчает? — спросила я. У него на лице было написано неподдельное страдание.

— У возбудившей мою любовь неприрученное сердце, за что, признаюсь, я люблю ее еще сильнее. И в любом случае скоро умру: если не от разбитого сердца, то потеряв голову на эшафоте. — Он торжественно сложил перед собой руки и сцепил пальцы.

— Пожалуйста, не томите меня, мой друг.

— Та, что завладела моим сердцем, написала письмо гражданину Жульену, любовнику Робеспьера, посланному шпионить за мной в Бордо. В этом письме она призналась ему в любви и жаловалась на меня, называя тираном! Она даже пробовала убедить его бежать с нею в Америку.

— Она послала это письмо Жульену? Как вы узнали об этом?

— История, друг мой, на этом не заканчивается. — Он допил вино и налил себе снова. — Жульен направил это послание в Комитет общественной безопасности. Разразился публичный скандал, в котором мне отведена роль дурака. — Он выглядел несчастным.

— Вероятно, это задумано Жульеном и Робеспьером, чтобы дискредитировать вас. Вы допускаете такую возможность?

Депутат Тальен отрицательно покачал головой:

— Я внимательно перечитал письмо. Написано ее рукой, ошибки быть не может. Она — ангел, завладевший моим сердцем, — и есть единственная причина моего поражения. Жульен обвинил меня перед членами комитета в том, что я — ее раб. Не могу отрицать этого!

— Где она сейчас? Этот ваш ангел…

— Я только что узнал, что она вернулась в Париж. Не могу передать вам, как мучительно мне знать, что она где-то рядом. — Он встал и принялся ходить, размахивая руками, в одной из которых держал стакан вина. — Вы ее, несомненно, знаете. Ее зовут Тереза… Тереза Кабаррюс.

Я была ошеломлена. Тереза Кабаррюс? Мы познакомились в каком-то салоне несколько лет назад. Еще девочкой она прославилась замечательной красотой и высоким ростом, ее называли амазонкой. Дочь казначея испанского короля, она происходила из семьи влиятельной и богатой, была одной из немногих женщин, допущенных в «Клуб 89» — замкнутый кружок, в который входили Мирабо, Лафайет, Сиес, Кондорсе… Разумеется, говорили, что ее вклад был сугубо нефилософский, и даже опубликовали памфлет на эту тему.

Вдруг я поняла глубинную причину несчастья моего друга. Молодой депутат Тальен, сын лакея, отдал свое сердце богатейшей, самой прекрасной и деятельной женщине Европы.

— Что за ужасное горе вы навлекли своими пожеланиями на своего друга! — воскликнул он. — Не гильотины я боюсь, но потери ее любви!

Я вздохнула. Вряд ли в таком возбужденном состоянии мой друг смог бы внять просьбам о помощи.

— Может быть, я смогу помочь? — предложила я сама.

А уж там посмотрим, чем можно помочь Александру, Фредерику и Мари…

16 марта

В девять часов утра, когда я вошла, Тереза Кабаррюс сидела перед зеркалом у открытого окна, выходившего на Сену, и пила шампанское. Молодая женщина (на вид лет двадцати), поразительно высокая, она была в не оставлявшем места для скромности халате с почти полностью открытым бюстом.

— Чем могу помочь? — спросила она, поворачиваясь, чтобы приветствовать меня. Едва заметный испанский акцент. Голос низкий и кроткий — без властности, столь характерной для людей ее положения.

Я обвела взглядом спальню. Среди цветущих растений нашлось место изысканным произведениям искусства. В углу стоял клавесин. У окна на мольберте — незаконченная картина. Многочисленные и разнообразные украшения свидетельствовали о тонком вкусе. В целом же все увиденное производило странное впечатление неестественности.

— Я здесь по поручению нашего общего знакомого, — начала я, заняв предложенное мне кресло.

Горничная сняла халат с плеч Терезы и стала массировать ей шею.

— Кто бы это мог быть? — спросила Тереза, обращая на меня взгляд своих огромных черных глаз.

— Человек, который вас очень любит.

Тереза игриво посмотрела на меня.

— Ах… но их так много.

Я улыбнулась, ей легко можно было поверить. Вполне возможно, что все мужчины Парижа вожделели такое создание.

— Находите меня тщеславной?

— Нахожу вас обезоруживающе честной, — призналась я.

— Вас это беспокоит?

— Я ценю честность.

Она пристально посмотрела на меня и сказала:

— Мы подружимся.

Мы допили бутылку шампанского. Я сообщила ей, что депутат Жульен направил ее письмо в Комитет общественной безопасности.

— Боже правый! — Она прижала руки к сердцу. — Я намеревалась дискредитировать депутата Жульена, ибо обнаружила, что он шпионит за Тальеном и доносит о нем Робеспьеру. Я намеревалась вовлечь его в безрассудство.

— Сознаете ли вы, какую опасность это представляет для депутата Тальена?

— Простит ли он меня когда-нибудь?

— Вам он простит что угодно.

20 марта

Депутат Тальен прыгает, как малое дитя. Не может поверить своему счастью; не может поверить, что любим женщиной столь богатой, прекрасной и аристократичной, как Тереза. Он вне себя от нетерпения и нежности, пишет сонеты и целый день поет. Ему трудно удерживать внимание на моих петициях, но я настаиваю. Каждый день навещаю Александра. Каждый день навещаю Фредерика и Мари. Ситуация ухудшается.

19 апреля

Сегодня в сумерках к нашей двери подошли трое мужчин. Пес зарычал. Я узнала одного из них, видела в районной конторе. Двое других мне незнакомы. Я боялась, что они войдут и увидят пасхальные картинки, нарисованные мной для детей.

Они предъявили мне бумагу.

— Что это значит? — спросила я. Это был ордер на обыск.

Они без приглашенияпрошли в переднюю гостиную.

— Рисунки в камине, — шепнула Ланнуа.

Пришедшие не церемонились с нашими пожитками. Начали с подвала и обыскали все до чердака, где с радостью обнаружили письменный стол с запертыми ящиками. Ящики взломали. К своему разочарованию, нашли в них только патриотические письма Александра (которые я специально туда положила). Ушли огорченные, не обнаружив ничего такого, что можно было бы поставить мне в вину.

Теперь темно. Потрескивает горящая свеча. Не спится. Я знаю, они еще вернутся — за мной.

В тот же день, позже

В четыре часа утра раздался громкий стук в дверь. На этот раз у них был ордер на мой арест.

— И по какой причине? — протестовала Ланнуа.

— Им не нужна причина, — прошептала я.

Сопротивление только осложнило бы дело. Я попросила Агат собрать кое-какие вещи.

Пошла в комнату к детям. Хотела разбудить их, попрощаться. Потом подумала, что слезы сейчас ни к чему, и не стала волновать их. Поцеловала каждого, получше укрыла, помолилась про себя.

Агат и Ланнуа рыдали.

— Берегите их, — сказала я, когда меня выводили на улицу.

ПРИМИРЕНИЕ С АЛЕКСАНДРОМ

«Хорошо, что ночью. Хорошо, что без свидетелей», — думала я.

Мои конвоиры — обычные люди, выполняющие свои обязанности. У одного из них — гражданина Дельмера, наиболее разговорчивого из троих, — болеет жена, и ему надо поскорее вернуться домой. Я была последней из тех, кого им предстояло арестовать в эту ночь, поэтому он был рад, что дело сделано. Заметно, что ему не нравится разлучать матерей с детьми.

— Хорошо, что вы не стали их будить. Так лучше, — сказал он мне.

Меня отвели в монастырь английских урсулинок. Тюремщик, от которого пахло спиртным, заявил, что нет и стула, чтобы присесть, а уж о кровати и говорить нечего.

— Куда ж нам ее вести? — Гражданин Дельмер начал подозревать, что он еще не скоро попадет домой.

Тюремщик насупился. Дельмер предложил предоставить мне выдвижную кровать в караульном помещении.

— Это моя кровать! — возмутился тюремщик, но в конце концов сдался.

На следующий день я стала просить, чтобы меня перевели в монастырь кармелиток.

— Хотите в монастырь кармелиток? — недоуменно уставился на меня низкорослый тюремщик со следами оспы на лице.

— Там мой муж.

— Но там тесно и не так уж приятно.

Тем не менее мою просьбу удовлетворили. В полдень после так называемого обеда из яиц с ветчиной и грязной воды, от которой началась тошнота, меня вместе с еще тремя заключенными посадили в закрытую телегу. Один из моих спутников — парень лет пятнадцати. Двое других, муж и жена, были кукловодами; их арестовали за изготовление марионетки Шарлотты Корде.^[66]

В телеге валялась солома, местами грязная. На этой же телеге накануне вечером привезли заключенных из Версаля, объяснил ехавший с нами стражник. На улицах люди смотрели нам вслед и ругались. Мальчишка бросил вдогонку тухлое яйцо. Я, стыдясь, прятала лицо.

Когда приехали в монастырь кармелиток, нам велели подождать. Тюремщик, грузный человек по имени Роблятр, ворчал, читая документы:

— Каждый день все меняют. А если ошибусь… — Он закатил глаза. По красному лицу можно было судить о его чрезмерном пристрастии к дарам виноградной лозы.

Нас провели по узкому коридору. От запаха нужников я едва не задохнулась. Роблятр отпер дверь в узкую келью. На полу в ряд лежали соломенные тюфяки. Повсюду была развешена одежда. Сильно пахло плесенью.

Мне достался тюфяк напротив одного из забранных решетками окон. С одной стороны от него лежала молодая женщина; золотые волосы рассыпаны по подушке.

— Гражданка мадам Кюстин, — представилась она. — Можете звать меня Дельфиной.

— Кюстин? Генерал…

— Великий генерал Кюстин — отец моего мужа. — У нее был высокий певучий голос; говорила она правильно, как актриса.

— Мой муж служил под началом генерала Кюстина. Александр Богарне. Его держат здесь же.

— О, гражданин генерал Богарне! Так вы его жена?

— Вы его знаете?

— Он добрый друг моего мужа. — Она легла на тюфяк, вздохнула и приложила руку к сердцу. — Генерал Богарне рисовал мой портрет.

В коридоре прозвенел звонок. Вслед за Дельфиной и другими я поднялась в ректорат по лабиринту коридоров и лестниц. Там, под сводчатыми потолками и стесанными изображениями Христа и Девы Марии, стояли грубо сколоченные столы.

Я поискала свободное место на скамьях. На столе горкой лежали гнутые ложки и вилки. Уселась лицом к окну с витражом. Слева от меня деревянная лестница вела к алтарю.

— Там каждую ночь читают имена, — произнесла женщина позади меня. Голос напомнил мне Эми. Я обернулась: это и была Эми.

Я расплакалась. Эми втиснулась на скамью рядом со мной и подала мне чашку.

— Вот, выпейте, — прошептала она. В чашке был виски. — Я подкупила тюремщика.

Щеки у Эми раскраснелись; скорее всего, она уже успела выпить. Сухопарая женщина с грязью под ногтями дала мне металлическую тарелку с вареной фасолью и сардинами.

— Вот опять! — Оглядев еду, Эми скривилась с отвращением. — Кормят раз в день и все дрянью.

— Что за имена? — спросила я.

— Осужденных. Кто уходит, кто остается, кому жить, кому умирать. Ежевечернее развлечение — довольно впечатляющее, должна заметить.

Свиной жир, которым была полита фасоль, прогорк. Я положила вилку. Помощница надсмотрщика поставила на стол корзинку черствого черного хлеба. Эми оторвала кусок и спрятала за корсаж.

Я была ошеломлена.

— Когда вас?..

— Вчера утром, но с тех пор, кажется, прошел год. Нас всех взяли. Жан Анри… он там, на мужской половине. Даже Люси, бедное дитя. Она сейчас спит наверху.

Люси? Потеряв первого ребенка, она вскоре снова забеременела; по счастью, на этот раз — от мужа.

— Она больна настолько, что не может принимать пищу… если это можно назвать пищей. Думаю, это из-за вчерашних яиц… их снесли еще при старом режиме.

— Нас всех арестовали в одно и то же время. Любопытно.

— Знаете почему? — спросила она.

Я покачала головой.

— Видели Александра?

Прежде чем Эми успела ответить, помощница надсмотрщика забрала наши тарелки, столы и стулья стали отодвигать к стенам. В помещении стоял оглушительный шум. Большие двойные двери открылись, и вошла группа небритых мужчин в грязных рубашках и панталонах. У одного голова перевязана платком.

— Начинается, — вздохнула Эми с притворным смирением. — Александр, наверное, сейчас во дворе. Мы фехтовали вчера, я победила.

— Вы победили Александра?

Я последовала за ней в широкий коридор, выходивший в огороженный стенами сад. Стоял жаркий влажный вечер, сильно пахло мятой. Под дубом я увидела Александра, рядом с ним стоял незнакомый мне человек. Мы подошли.

— Вот так соединяет нас судьба, — сказал муж, целуя мне руку. — Мне уже сообщили, что вы теперь тоже здесь. Не могу сказать, что счастлив вас видеть при таких обстоятельствах.

Он представил меня Бойсу Кюстину, румяному молодому человеку с проницательным взглядом.

— Добро пожаловать, — сказал тот с галантным поклоном. — Все так странно, право…

— Я познакомилась с вашей женой, — сказала я. — Мы в одной спальне.

— Вероятно, можно было бы поменяться местами, — печально пошутил он.

— Он пылкий парень, но его жена ничего такого не хочет, — объяснил Александр. — Я пытался уговорить ее устроить им свидание в номере для влюбленных.

— В номере для влюбленных?

— Здесь есть отдельное помещение для супружеских пар, — объяснила Эми. — Как легко можно вообразить, попасть туда желают многие.

Она сломала побег сирени, освободила от листьев и взяла за конец, как саблю.

— Но не прекрасная Дельфина, — сказал Александр.

— Увы! — театрально воскликнул Бойс Кюстин, и мы засмеялись.

Нам позволили общаться в саду до десяти часов. Учитывая обстоятельства, это казалось странным. Меня представили заключенным разных политических взглядов, в том числе аристократке герцогине Жан-Виктуар д’Эгийон и радикалу-якобинцу генералу Сантерру.

— Тот самый генерал Сантерр? — шепотом спросила я у Эми. Тот самый трактирщик, который предложил перебить всех кошек и собак в Париже? Чудовище, возглавлявшее вторжение в Тюильри, заставившее замолчать короля на эшафоте, приказав барабанщикам играть дробь, когда он заговорил?

— Все дамы зовут его Утешителем, — сообщила Эми и взяла его под руку. По-видимому, этот дородный трактирщик стал здесь всеобщим любимцем.

— Генерал Сантерр, — сказала я, — признаюсь, странно встретить здесь человека ваших политических взглядов.

Утешитель застенчиво улыбнулся и поправил красную шапку.

— Я на это так смотрю: когда я понадоблюсь правящим силам, они будут в точности знать, где меня найти.

— Откровенно говоря, сегодня дела обстоят так: если вы не в тюрьме, значит, вы подозреваемый, — заметил Александр.

23 апреля

Уже два дня по утрам Ланнуа приводит в тюрьму детей, и нам с Александром позволяют короткое свидание с ними. Но сегодня Роблятр свидание не разрешил.

— Завтра? — спросила я.

Он покачал головой.

— Новое правило.

Еще только утро, а он уже пьян.

— Хотите сказать, что мне не разрешается их видеть вообще?

Роблятр пожал плечами:

— Теперь нельзя.

Александр ударил по стулу так, что тот отлетел.

Без даты

Я заболела. Тут все больны. Думаем, что дело в супе и вареном мясе, которое давали вчера вечером. Герцогиня Жан-Виктуар д’Эгийон сказала, что это мясо больных лошадей, и не стала его есть. Другие говорили, что все даже хуже.

В тот же день, позже

Я ослабела, не встаю с тюфяка. Днем Александр передал мне чистое белье, привезенное Ланнуа. В нижней юбке я обнаружила карты для гадания и записку от Эжена. Заплакала от радости. Александр прижал меня к сердцу.

25 апреля

Теперь дети не могут даже писать мне — передачи проверяют.

— Как же нам узнать, как они там, Александр? — плакала я. Ходят слухи, что дети заключенных будут переданы государством на попечение «добрых» республиканцев. — Может быть, они больны, может быть, умирают… А мы даже не знаем!

26 апреля

Утром, как обычно, мы с Александром пошли в контору забрать принесенное нам чистое белье. Тюремщик проверил вещи по списку. Он уже собирался бросить список в огонь, когда Александр попросил разрешения посмотреть его. Тюремщик глянул на него с подозрением, но тем не менее протянул листок. Я сразу узнала почерк Эжена.

— Спасибо, гражданин. — Александр дрожащими руками вернул список тюремщику.

27 апреля

Каждое утро с бельем приносят список. Один день он написан рукой Эжена, другой — Гортензии. Значит, дети в порядке. Теперь я могу спать спокойно.

28 апреля

Утром, вернувшись после завтрака (опять селедка),^[67] услышала лай. Вдруг у моих ног завертелся наш пес.

— Какая удача! — Я взяла пса на руки. Должно быть, он проскочил мимо стражников.

— Кто это? Собака? — с тревогой в голосе спросила моя соседка по келье.

На шее у пса к ошейнику была прикреплена широкая черная лента. Не без труда мне удалось успокоить его, чтобы ее расправить. Тут я заметила под ошейником сложенный клочок бумаги.

Я быстро вытащила его и спрятала в складках юбки.

— Что за уродливая собака! Похожа на крысу, вам не кажется? — Я поставила пса на землю и подтолкнула к воротам. Сердце у меня бешено колотилось. — Домой, иди домой!

Только когда мы встретились с Александром в частной комнате, у меня хватило мужества прочесть. Это было письмо от Эжена. У них все в порядке, шлют привет. Я заплакала.

Без даты

Мы с Александром примирились.

СБЫВАЮТСЯ МОИ ХУДШИЕ ОПАСЕНИЯ

30 апреля 1794 года

— Бойс Кюстин! — выкрикнул сегодня стражник.

Дельфина, услышав, упала в обморок на каменный пол. Мы перенесли ее на тюфяк. Я клала ей на лоб смоченные водой полотенца. Она открыла глаза и стала кричать. Других это раздражало. Проявления горя считаются здесь демонстрацией эгоизма.

Ходила в ректорат искать Александра.

— Дельфина сама не своя, — сказала я. — Расстраивает других. Я подумала, может быть, стоит отвести ее в отдельную комнату?

Когда я вернулась, Эми обнимала Дельфину, не давая ей двигаться.

— Она билась о стену, — сказала Эми.

— Идемте.

Оказавшись в отдельной комнате, Дельфина постепенно успокоилась. Я, не переставая плакать, укачивала ее, как ребенка.

4 мая

— Мне нужно черное, — сказала сегодня утром Дельфина и написала записку своей работнице. После полудня у нее было красивое черное платье, которое очень шло к ее золотым волосам и голубым глазам.

— Вы как принцесса, — заметила я.

— Предпочитаю сравнение с богиней.

Глядя в ведро с водой, она завила себе волосы.

Я так понимаю, что время ее скорби подошло к концу.

9 мая

Днем, когда я вошла в сад, Дельфина и Александр отпрянули друг от друга. Движение было кратчайшим, не более шага, но по улыбке Дельфины я поняла, что этому предшествовало что-то еще. Я все поняла.

11 мая, жаркий день

Александр следит за каждым движением Дельфины, а я, одинокая немолодая жена, должна сидеть и праздно наблюдать за тем, как разворачивается их роман, эта большая любовь. Прижимаюсь лбом к влажной каменной ограде. Что ж, ему нужно быть любимым. А я умру нелюбимой. В одиночестве.

13 мая

Сегодня в тюрьму доставили двух новеньких: английскую даму мадам Эллиот (любовницу герцога Орлеанского и, как утверждает Эми, английскую шпионку) и генерала Лазара Гоша — героя революции. Могу понять, за что арестовали мадам Эллиот, но генерала Гоша?.. Бывший конюх, он проявил блестящий полководческий дар на поле сражения. Все якобинцы пели ему хвалы.

— Когда не выигрываешь сражений… — Генерал сделал хорошо знакомый всем нам жест: быстрое движение кистью поперек горла.

Он чрезвычайно миловидный молодой человек — худощавый, высокий, с густыми черными волосами и правильными чертами лица. При виде него женщины падают в обморок. Чтобы попасть к себе, он должен проходить через нашу спальню.

Сегодня вечером, когда я вслух читала газету, Эми сделала вид, будто падает в обморок. Я оторвалась от чтения и подняла глаза. На лестничной площадке стоял генерал Гош, глядя на меня сверху вниз. Шрам от удара сабли придает его лицу насмешливое выражение.

14 мая

Вечером, проходя через нашу спальню, Лазар Гош посмотрел на меня и приглашающе кивнул головой.

Я посмотрела на мадам Эллиот.

— Зайдете с визитом? — спросила она по-английски, улыбнулась и с притворной скромностью отвернулась.

Я призвала все свое мужество, чтобы подняться на ноги. Щеки у меня горели. Я быстро поднялась по каменной лестнице.

Наверху узкий коридор вел к двери, запертой на засов. Лазар Гош распахнул ее.

Его вытянутая келья была мала, с маленьким окошком под потолком.

— Моя темница, — сказал генерал, зажигая свечу. Растянул покрывало на соломенном тюфяке. На доске стояла бутылка виски.

— У вас отдельная комната, — заметила я.

— Генералам дозволяются определенные привилегии, даже в тюрьме.

— Даже и в том, как умереть…

Зачем я это сказала?

Он взял из деревянного ящика металлическую походную чашку, плеснул в нее из бутылки и предложил мне.

— Вы позволите называть вас Розой? — спросил он.

Я отпила и закашлялась. Жидкость обожгла мне горло.

— Я старше вас, — напряглась я. Какая глупость! Я вдруг задумалась: сколько ему вообще лет? Двадцать четыре, двадцать пять? Что он успел повидать в жизни, этот мальчишка? А я? Мне казалось, что я стара как мир.

Он допил из чашки и поставил ее на доску.

— Я бы хотел, чтобы вы остались.

Я не отвечала. Он подошел ко мне уверенно и спокойно, как к лошади, которая может шарахнуться в сторону. Кожа у него грубая, но его прикосновение нежно.

Без даты

Каждую ночь кого-то из нас вызывают. Мы обнимаемся, будто в последний раз. Это и есть последний. Раскладываю карты. Они говорят: это — рай, а это — ад. Все едино…

16 мая

Я стала животным, ведущим ночной образ жизни. Днем сплю. Не ем, исхудала, льну к любимому, исчезаю в звездах, проползающих в оконце за металлической решеткой.

Лазар, обними меня!

Ибо я умираю.

17 мая

Вечером пошла к нему. Дверь была открыта; одеяло и подушка, завязанные в узел, брошены на пол.

К двери подошел гражданин Вироль.

— Можете зайти ко мне.

— Где Лазар?

— Среди избранных, — сказал, шепелявя, Вироль. Он был пьян.

— Разве Лазара вызывали? — Меня вырвало на каменный пол.

19 мая

Дельфина пожаловалась тюремщику: мой плач не дает ей уснуть. Герцогиня Жан-Виктуар д’Эгильон предложила мне перебраться в ее келью. Теперь там освободилось место, гамак из кожаных ремней. Имя ее соседки было названо в числе прочих.

— Гамак?

— Чтобы крысы не беспокоили, — объяснила Жан-Виктуар.

17 июля

Вечером объявили, что будут названы пятьдесят имен.

Пятьдесят!

Возможно ли? Пятьдесят из нас должны умереть?

Стали осмысливать.

Умрем все.

18 июля

Двое молодых людей, братья из Нормандии, были названы первыми.

Взявшись за руки, они прыгнули в лестничный колодец навстречу смерти.

Еще два имени добавилось к списку.

21 июля

Морис Гиго,

Люиза Дюссо,

Арман-Тома Пари,

Александр Богарне.

Небо темнеет, небеса разверзлись. Бездомная кошка трясется, ищет защиты под скамьей.

Меня одолевает сонливость. Лежу в качающемся гамаке, напеваю себе под нос песенку юности. Пахнет морем.

23 июля

Александра увезли в Консьержери на суд. На пальце Дельфины — его талисман, камень, подаренный ему мною. Это уже не имеет значения.

24 июля

Я заболела. После ужина Жан-Виктуар принесла мне еды и немного вина. Новостей не было, сказала она.

— Суд над ним отложили. — Она отвернулась к окну.

Без даты

Пики — козыри. Смерть. Я засунула ее под подушку.

Верчусь с боку на бок, мысли смешиваются. Цветок превращается в кровь. Любовники прикасаются друг к другу — и тут жизнь. Вызывают по имени — и тут смерть.

Выхода нет.

Без даты

Поднимаюсь с гамака, меня трясет лихорадка.

Из-за лихорадки ощущаю действительность как кошка. Плыву по пустым залам на кошачьих лапах, чувствую сырой холод камня, соприкосновение кожи с воздухом. Вокруг меня вьются призраки, лаская.

— Я должна знать, — говорю я. — Скажите мне.

Они ведут меня к бумажке, спрятанной под камнем. Дают мне силу видеть. Он там, в списке мертвых, его имя Александр.

СМЕРТЬ ЗОВЕТ, А Я СЛУШАЮ

Без даты

Ко мне подходит Эми.

— Ты тоже мертвая? — спрашиваю я.

— Ты больна, — говорит она. — У тебя лихорадка, мысли мешаются.

— Слышу пение ангелов.

Она кладет голову мне на грудь.

— Твои слезы, друг мой, — мое помазание, — говорю я.

— Роза, назвали твое имя, — шепчет она. — Врач сообщил им, что ты слишком слаба, чтобы идти.

— Он сказал им, что я мертва?

Она кивает, кашляет.

— Он объяснил им, что скоро тебя не станет.

— Так лучше. — Так лучше, чем на глазах у черни. — Ангелы поют на разные голоса.

Я тянусь рукой под подушку и сую ей в руку прядь волос.

— Для детей?

Я киваю. Не смею произнести их имена. Ведь смерть совсем рядом. Нельзя, чтобы она услышала.

— И карты тоже?

Туз пик.

— Нет! — Я забираю колоду.

Ее холодная ладонь ложится на мою руку.

— Роза, не слушай ангелов…

Я чувствую дуновение ветра, стены начинают крошиться. Возле меня ведьма, ее длинные пальцы хватают меня за запястье. Я вскрикиваю, вырываюсь. Это та старуха предсказательница, ее черное лицо, ее седые волосы. Я знаю ее, знаю…

«Помни, что я сказала!» — говорит она.

28 июля

На рассвете к моему гамаку подошел тюремщик. Я стояла у окна и смотрела, как гамак снимают.

— Но где же будет спать гражданка Богарне? — спросила Жан-Виктуар.

— А ей гамак больше не потребуется, — засмеялся тюремщик.

Жан-Виктуар побледнела. После ухода тюремщика она разрыдалась.

— Не плачьте, — попросила я.

Но она в ответ заплакала еще сильнее.

— Простите меня, я так слаба, — извинилась она.

Помни, что я сказала!

Я вспомнила: неудачно выйду замуж, овдовею. Но о смерти в предсказании ничего не говорилось!

— Послушайте, вы даже не дрожите. — Жан-Виктуар взяла меня за руку.

Скажи это!

Я набрала воздуха:

— Я не умру.

Жан-Виктуар, желая меня утешить, обняла за плечи.

Скажи. Скажи все!

— Я буду королевой, — продолжала я. Слова исходили как будто из сердца.

— Тихо-тихо, сейчас нет королевы, — ласково сказала Жан-Виктуар, словно говорила с ребенком. Но по лицу было видно, что она смущена. Она решила, что я сошла с ума.

— А вы будете моей фрейлиной, — заявила я.

— Вас все лихорадит.

Она потянула меня к окну, на свежий воздух. Я ухватилась за прутья решетки. Послышался выстрел из мушкета, стук копыт скачущей галопом лошади. На улице прыгала какая-то женщина. Она приподнимала юбку, потом камень, потом снова юбку и снова камень.

— Она пытается что-то нам сообщить, — поняла Жан-Виктуар.

Небо было красным. Уже над камнями появилось знойное марево. Женщина приподнимала юбку и указывала на нее.

— Роба.

— Пьер, — сказала Жан-Виктуар, когда женщина показала на камень. — Робеспьер. Она говорит: «Робеспьер».

Женщина схватила себя за горло и стала неистово танцевать.

Жан-Виктуар повернулась ко мне.

— Робеспьер мертв. — Голос звучал испуганно. — Мы спасены!

«Помни, что я сказала!» — говорила старуха…

V «ДИВНАЯ»

Я ХОЖУ СРЕДИ МЕРТВЫХ И ЖИВЫХ

Среда, 6 августа 1794 года

Сегодня пришли двое. Депутаты. Мы столпились, как скот, и молча смотрели на них — ослабевшие, одетые в лохмотья. За воротами, на булыжной мостовой собралась пьяная, веселая толпа — люди в заплесневелых бальных платьях, в потрепанных шелках, заляпанные грязью.

Нас погнали в церковь. Один из депутатов с листком бумаги в руке поднялся на кафедру.

Эми обняла меня.

— Как ты себя чувствуешь?

Я засмеялась. Все обернулись. Я смеялась будто бы без причины. Но ведь я была одной из тех…

Депутат прочистил горло:

— Мы пришли от имени свободы.

Кто-то выругался. Разве все, что происходило до сих пор, делалось во имя чего-то другого? Знали мы уже эту свободу — она несла с собой смерть.

— У меня здесь список… — продолжал депутат.

Мы задрожали. Знали мы уже эти списки. Всю эту процедуру, шаг за шагом.

— …предварительный. Это список тех, кто, по мнению новых членов Комитета общественной безопасности, считается обвиненными несправедливо. Следующие граждане могут покинуть…

— Ты понимаешь? — шепнула Эми.

— Я не ребенок, — ответила я. Они считали меня сумасшедшей.

— …гражданка Роза Богарне.

Я озиралась в испуге. Назвали мое имя!

Эми схватила меня за руки. Я заглянула в ее заплаканные глаза. Все лица обратились ко мне, меня окружили друзья. Колени у меня подогнулись.

Очнулась я на дощатом столе. Кто-то обтирал мне лоб влажной тканью. Я услышала кашель и слова:

— Она меня слышит.

Я открыла глаза.

Взгляд Эми ободрил меня. Я посмотрела на остальных.

— Ты не понимаешь, Роза, — сказала Эми. — Ты можешь идти домой. Ты свободна.

Я слушала произносимые ею слова со страхом в сердце. «Свободна»? Что это значит?

— Ты пойдешь со мной? — спросила я.

— Вскоре, — заверила меня Эми, размазывая румяна по моим щекам.

Она дала мне корзинку — в ней лежали мое белье, гребень, прядь волос в платке и потертые карты.

— Быстрее, пока они не передумали, — прошептала Эми.

— Я не могу оставить тебя здесь.

— Не плачь! Ты нужна детям.

Мои дети!

Друзья гурьбой провожали до ворот. На улице меня приветствовали криками. Четверо в форме Национальной гвардии сдерживали натиск толпы. Неужели люди набросятся на меня, разорвут на части?

Меня вытолкнули на улицу. Я дрожала, прижимая к себе корзинку. Большие металлические ворота за мной закрылись. Я оглянулась: по лицам друзей бежали слезы.

— Куда вы пойдете, гражданка? — крикнула стоявшая позади меня женщина. От нее пахло перегаром. На ней была некогда элегантная шляпа: нечто пурпурное, покрытое грязными шелковыми цветами и потрепанными лентами.

— На реку? — Я не могла вспомнить.

Пустая улица Сент-Доминик оказалась шире, чем я ее помнила. На больших деревянных дверях висело объявление: «Запечатано именем закона, вход карается смертной казнью». Смерть. Я отвернулась, охваченная паникой. Где мои дети? Где Гортензия и Эжен? Спотыкаясь, я побрела по улице Бель-Шасс.

Из-за забора лесного склада на меня зарычали собаки. Возле Порт-де-ла-Гронульера я прикрыла глаза ладонью. Передо мной блестела река. На другом берегу, во Дворце революции, возле гильотины собиралась толпа. Я повернула к дому, где жила княгиня Амалия, к отелю «Де Зальм». Туда, я знала, каждый день наведываются мои дети.

Ворота во двор были на запоре. Я подергала веревку звонка. Выбежала горничная и уставилась на меня из-за металлических прутьев ворот.

— Гражданка Богарне, — представилась я. Я не сказала «вдова Богарне».

Между колонн портика появился низкорослый человек. Его желтый атласный камзол сверкал драгоценными камнями.

— Что вам? — Судя по акценту, передо мной стоял крестьянин. Он держал в руке толстый кнут.

— Я желала бы говорить с гражданкой Амалией Гогенцоллерн. — Меня охватила слабость, и, чтобы не упасть, я ухватилась за прутья ворот.

— С княгиней? Она и ей подобные удрали за Рейн вместе с другими паразитами.

Княгиня Амалия… в Германии?

— А ее брат, гражданин Фредерик, он что же…

Горничная быстро провела кистью поперек горла.

Фредерик… гильотинирован? Боже мой…

Мужчина велел горничной идти в дом и заняться делом. Я, просунув руку сквозь прутья, ухватила ее за рукав:

— Где мои дети? Где Гортензия и Эжен?

— Приехала их двоюродная бабушка, — прошептала она, убегая.

Фэнни? Возможно ли?

Большие деревянные ворота во внутренний двор открыл Жак — слуга Фэнни, мастер на все руки. Он не сразу узнал меня. Я взяла его шершавую руку в свои. Сердце бешено колотилось.

— Мои дети… Они здесь?

Я прошла за ним в дом. В прихожую выбежал пес, и я подхватила его на руки. Он извивался, пытался своим маленьким язычком лизнуть меня в щеку.

На верхней площадке лестницы появилась Ланнуа, позади нее — Агат.

— Кто это, Жак? — спросила Ланнуа и высокомерно, с осуждением воззрилась на меня.

— Гражданка Роза!

— Мадам? — Ланнуа разглядывала меня, не веря своим глазам.

Позади послышался знакомый голос. Я обернулась. Там стояла пожилая женщина с сильно накрашенным лицом.

Фэнни. Я обняла ее за плечи и прикоснулась губами к ее щеке, к сухой коже, похожей на вощеную бумагу.

— Слава богу, вы уцелели, — сказала я, с трудом сдерживая слезы. Сколько же продолжался этот кошмар? Может ли быть, что он закончился?

— Боже мой, дитя, ты так исхудала! — Отступив назад, она оглядела меня с ног до головы.

— Я болела. Дети…

— Они здесь. — Фэнни прикоснулась пальцами к моему запястью, улыбаясь сквозь слезы. — Да от тебя почти ничего не осталось. А волосы!..

— Как тетушка Дезире? Как маркиз? Они?..

«Господи, сделай так, чтобы они были живы», — взмолилась я про себя. А потом, одумавшись, поправила сама себя: «Будь милостив, сделай так, чтобы они умерли. Пожалуйста, не заставляй их пережить смерть Александра…»

— Вернулись к себе в Фонтенбло. А до этого скрывались. Шарлотта устроила их у себя в подвале.

— Повариха? — Я пыталась представить себе, как тетушка Дезире и маркиз переносят заботу суровой Шарлоты. — Они… им сказали? — Меня шатало, и я схватилась за перила. Знает ли сама Фэнни?

— Об Александре? — прошептала Фэнни.

Я кивнула. Да.

Послышался девичий голос и звуки клавесина.

— Гортензия? — Я пошла к двери музыкальной комнаты.

Гортензия сидела за инструментом, спиной ко мне. Здесь же рядышком расположились Эжен и Эмили. Сын повернулся и посмотрел на меня.

«Кто эта женщина?» — было написано на его лице.

Гортензия перестала играть и тоже повернулась ко мне.

Я, растерявшись, остановилась.

— Не узнаете меня? — Я спустила на пол пса. Он, скуля, крутился у моих ног, просился снова на руки. — А вот Фортюне сразу узнал.

— Мама? — хриплым голосом спросил Эжен.

— Не может быть, — сказала Гортензия.

— Они не верят, что это я, — обратилась я к Фэнни, тщась улыбнуться.

Эжен смело подошел ко мне и позволил себя обнять. Вслед за ним подбежала, расплакавшись, Эмили. Гортензия, стоя позади Эжена, отказывалась верить, что перед ней стоит ее мать. Она смотрела на меня, и ее большие голубые глаза не выражали никаких чувств. Глаза ее отца… Фэнни выбранила свою крестную дочь:

— Твои молитвы услышаны, а ты так себя ведешь!

— Я понимаю, — сказала я. — Я…

На меня накатил новый приступ головокружения, на этот раз сильный. Я согнулась.

Фэнни позвала Жака, который помог мне добраться до скамьи.

— Не выпьешь чашку бульона? — спросила Фэнни.

Я покачала головой. Мне было слишком нехорошо.

— Мне надо помыться, — проговорила я, набрала воздуха в легкие и села, выпрямившись. Боль прошла. Встревоженные дети стояли, сбившись в кучку возле клавесина, и смотрели на меня. — Все хорошо, — попыталась я их ободрить.

— Набери воды в медную ванну, — сказала Фэнни Жаку, — горячей.

— Дров мало, — возразил он.

— Делай, что можешь.

Ланнуа помогла мне подняться в спальню Фэнни и раздеться, при этом то и дело сокрушенно цокала языком. В глазах у нее стояли слезы.

— Я не могла мыться, — сказала я, стыдясь нечистоты своего тела и выпирающих ребер. — Воды не было.

Ланнуа помогла мне забраться в большую ванну для стирки белья, Фэнни добавила в воду душистых и целебных трав, а потом принесла мне чистое белье с кружевами.

— У меня вши, — призналась я.

Фэнни пожала плечами.

— У нас у всех вши, — ответила она и подвела меня к табурету.

Она медленно вычесывала гниды и рассказывала. Как скрывалась на чердаке в Валансьене, как вернулась в Париж в тщетной надежде вызволить из тюрьмы свою дочь Мари, о своем заключении в Порт-Ройале, о героическом спасении Мишеля де Кюбьера.

Я слушала и не слышала. Передо мной стояло зеркало в позолоченной раме. Из него на меня смотрела незнакомая женщина. Ее изможденное, лишенное цвета лицо было исчерчено морщинами. Черные зубы, ввалившиеся глаза, пугливый настороженный взгляд.

Не удивительно, что дети не узнали меня. Эта женщина не была их матерью.

Кто же она в таком случае?

Я не хотела знать.

Сейчас, когда я пишу эти строки, почти пять часов пополудни. Я сижу за письменным столом в комнате для гостей у Фэнни. Я поспала, совершила скромный туалет, оделась в одно из платьев Фэнни — оно висит на мне как на вешалке.

За окнами улица Турнон. Звонит колокольчик: едет фургон старьевщика. Этот звук вызывает воспоминания — более реальные для меня, чем эта комната, в которой я теперь живу, воспоминания о монастыре кармелиток, о заключенных — моих дорогих друзьях, которые сейчас лежат на соломенных тюфяках, прислушиваясь к шагам стражника, к звону его колокольчика, возвещающего ужин.

Странно, но душа моя стремится к ним. Находясь здесь, вне тюремных стен, я не могу найти себе места. Я от мира сего, но я не от мира сего. Подобно призраку, я восстала из мертвых.

8 августа

Сегодня чувствую в себе больше сил, уже готова к встрече с реальностью.

— Расскажите мне, — попросила я Фэнни.

— Еще не время, — возразила она.

— Меня ничто не может ранить. — И в самом деле, я чувствую себя уже мертвой, но держу это при себе, никому не говорю.

Она подошла к письменному столу и достала из ящика синий сложенный платок, в котором было что-то завернуто.

Я развернула — каштановые волосы, длинные, волнистые.

— Александр, — пояснила Фэнни.

Я подняла глаза.

— Попросила тюремщика срезать.

— Вы… вы были там? — Я почувствовала покалывание в кистях рук. — Вы видели?

Разве я хотела об этом спросить? Хотела знать?

— Мне казалось, что Александр не должен умереть в одиночестве.

Я вжала лицо в колени, стараясь сдержать слезы. Как я почитала эту женщину, ее упрямую, странную силу!

— Роза, тебе дурно?

Выпрямившись, я втянула в себя воздух.

— Простите меня, это была минута слабости.

— Ты бы сделала то же, — сказала она.

Неужели это правда?

— Он, конечно, знал, что вы рядом.

— Это еще не все. — Фэнни передала мне памфлет. Мне бросилось в глаза имя Александра.

— Что это? — спросила я. — Он написал?

В глаза бросилось мое собственное имя. Адресовано мне; я пробежала глазами текст.

«Я — жертва…

Братская любовь к вам…

Хранить память обо мне…»

Слова прыгали у меня перед глазами.

— Где вы это взяли? — Я перевернула листок, покрытый печатным текстом. В нижнем правом углу стояло: «Один су». — Вы это купили?

— Купила у Люксембургских ворот. Их продавал молодой человек в тоге. У него их была целая корзинка. — Фэнни замолчала. — По-видимому, это последнее сочинение Александра обращено к тебе.

«Прощайте, дорогой друг…

Утешьтесь ради наших детей…»

Мне было трудно дышать; я встала и подошла к окну.

— До чего это в духе Александра: устроить так, чтобы его последние слова были опубликованы, — проговорила я.

— Роза, он думал о чести семьи, о детях.

— Я понимаю, — сказала я, глядя в окно. Две женщины поддерживали пьяного, шедшего по улице. — Он влюбился в мадам Кюстин, сноху генерала Кюстина.

— Дельфинию Кюстин? В эту глупую блондинку? — Фэнни презрительно фыркнула. — Это не могло доставить тебе удовольствия.

Я опустилась на обитый материей табурет перед камином.

— Не могу вспомнить, — безучастно проговорила я.

В МОЮ ЖИЗНЬ ВТОРГАЮТСЯ ПРИЗРАКИ

10 августа 1794 года

На рассвете я в сопровождении Жака отправилась в путь. Нищие на улице Вожирар еще спали. Перед Люксембургской тюрьмой бакалейщик бил кнутом осла, пытаясь заставить старое животное двигаться. Мы обошли эту пару стороной.

До монастыря кармелиток идти было недалеко, но дорога туда соединяла два мира. Мужества в разные моменты жизни может быть больше или меньше, и я не знала, хватит ли у меня сейчас духу вновь войти в тюремные ворота. Хорошо, что Жак согласился пойти со мной. Ворота открыл незнакомый стражник. Жак постучал в тяжелую дощатую дверь конторы. Внутри послышался кашель. За дверью в свете сальной свечи мы увидели склонившегося над газетой тюремщика. На стуле, сонно понурившись, сидела беременная Люси, а в дальнем углу — Эми. Меня поразило животное выражение ее глаз.

Она безумно рассмеялась и зашлась кашлем, не дававшим ей вдохнуть.

— Разве я так страшна? — сказала она наконец.

Жак взял корзинку с ее скудными пожитками.

— Вы готовы?

— А как же Жан Анри? — спросила я.

— Круасси? — Тюремщик поискал в бумагах. — Нет.

Люси пожала плечами.

На улице к нам подошел старик и, со словами «Добро пожаловать!», протянул Люси цветок.

— Откуда он узнал? — Старик, прихрамывая, уходил, а она смотрела ему вслед.

Я взяла Эми за исхудавшую руку.

— Мы живем у тети Фэнни, на улице Турнон, — объяснила я. — Отсюда недалеко. У вас хватит сил дойти?

— А мы разве не на улицу Сен-Доминик?

— Там опечатано.

— Я не могу вернуться домой?

— Идем, — сказала я.

11 августа

Утром говорила с гражданином Дюнкерком; мы пытались привести в порядок мои денежные дела. Скверные новости: Мартиника скорее перейдет под власть англичан, чем подчинится революционному правительству Франции. Гражданин Дюнкерк имеет основания полагать, что мама предоставила свой дом англичанам, предложила помощь врагу.

— Англичанам? — Я подумала об отце, который всю жизнь боролся против «Богом проклятых». Неужели мама предложила английским офицерам отцовскую кровать? Хорошо, что отец уже умер.

— Заверяю вас, что эти сведения будут храниться в строжайшей тайне. Я понимаю, какое бесчестье и подозрение это навлечет на вас…

— Она здорова? — перебила я. — Плантация…

— Не знаю, известно ли вам, что ваш отец оставил большой долг… Сто тысяч ливров. — Гражданин Дюнкерк чихнул в свой зеленый платок.

— Почему же мне не…

— Мы сами недавно узнали. Ваша матушка — по всеобщему мнению, находчивая женщина — заключила с кредиторами договор, в соответствии с которым долг будет выплачиваться в течение определенного срока. По счастью, в этом году, несмотря на народные волнения, собран отличный урожай. Он настолько хорош, что ей удалось расплатиться с долгами и, как мне пишут, даже устроить праздник для всех жителей деревни.

— Мама? — Конечно, он говорил о ком-то другом.

— Именно так, гражданка. Есть основания думать, что ваша матушка живет в достатке, а не просто сводит концы с концами. Она без труда предоставит вам отчет по вашей доле, разумеется, если сможет его переслать. Из-за войны всякое сношение с Островами, конечно, затруднено.

— Я не могу ей написать?

— Можете попробовать, — пожал он плечами. — Ей известна ваша… ситуация?

— Она ничего не знает. Ни о тюрьме, ни о смерти Александра.

Мы просмотрели счета. У меня значительный (и растущий) долг перед гражданином Дюнкерком, который любезно предоставлял средства на содержание детей, пока мы с Александром находились в тюрьме.

— Я расплачусь с вами, — заверила я Дюнкерка. Но как? В принципе, у меня в комнатах на улице Сен-Доминик припрятаны драгоценные камни. Я смогу продать их, когда…

Когда снимут печать с дверей. Но скоро ли это будет?

— Не завтра, — сказал гражданин Дюнкерк и снова чихнул. — Колеса бюрократии всегда крутятся медленно. А сейчас… — Он развел руками.

— А как насчет Ла-Ферте? — спросила я. Александр вложил все унаследованное в это сельское поместье.

— На собственность вашего мужа наложен арест. Ценности проданы правительством на аукционе.

— Неужели? — Там был живописный портрет Александра в детстве, который я желала бы сохранить для Гортензии и Эжена. — И когда этот секвестр может быть отменен?

Гражданин Дюнкерк помялся.

— Не хотелось бы, чтобы вы узнали это от меня, гражданка, но закон передает правительству право собственности на все имущество осужденных. Даже если секвестр отменили бы сегодня, поместье не перешло бы к вам или вашим детям.

Я не сразу осознала в полной мере, какая это проблема. По закону выходило, что Александр умер, оставаясь преступником. Дети лишились наследства. Им не досталось ничего, кроме надетой на них одежды и запятнанного имени.

Я вернулась на улицу Турнон незадолго до полудня. На улицах народ собирался в кучки. Перед отелем Фэнни стояла женщина с шарманкой.

— Что-то происходит? — спросила я у Фэнни, ставя на пол корзинку. Толпы наводили на меня страх.

— Сегодня из Люксембургской тюрьмы освобождают заключенных. — Одной рукой Фэнни прижимала к себе стопку книг. — Настоящий спектакль… будут речи. Может быть, даже парад.

— Где дети? — спросила я.

— На углу.

Я вздохнула. Смотреть, как из тюрьмы выходят освобожденные заключенные, стало своего рода развлечением.

— И Люси тоже там?

— Она согласилась пойти — несмотря на то, что платье, которое я ей дала, выглядит не лучшим образом.

— Ни тюрьма, ни беременность не умерили тщеславия этой девочки, — вздохнула я. — А Эми?

Фэнни кивнула в сторону двойных дверей, ведущих на балкон.

— Только что встала. Удалось достать билеты на дилижанс в Фонтенбло?

— Утром попытаюсь снова. — Попыток было уже две.

Я вышла на балкон. Эми перегнулась через перила; ее длинными распущенными волосами играл ветер. Я хотела посоветовать ей соблюдать приличия, но придержала язык. Какое теперь это имеет значение?

Я обняла Эми за плечи, поцеловала в лоб. Она проспала мертвым сном более двадцати часов, но по-прежнему выглядела измученной.

— Хорошо, — произнесла она, отвечая на мой незаданный вопрос, и приложила ладонь ко рту, чтобы сдержать кашель.

Я посмотрела вниз, на толпу. Женщина, кормившая грудью ребенка, была одета в сшитое из флага платье. Четверо молодых людей в тогах под общие одобрительные возгласы медленно шли по улице со знаменем, на котором было выведено слово «Народ».

— Как во сне, — сказала я. То и дело ветер приносил слабый запах жимолости.

Эми улыбнулась. Той «ужасной тюремной улыбкой», как окрестила ее Фэнни.

На улицу Турнон свернула повозка, запряженная гнедыми лошадьми. За нею ехали две другие. На последней стоял высокий молодой человек, одежда которого была украшена красными, белыми и синими лентами. Женщина в платье из флага стала радостно кричать, поднимая младенца словно для благословения.

— Не Тальен ли это? — спросила я. Именно его подпись стояла на постановлении о моем освобождении. Рядом с ним сидела очень красивая молодая женщина, едва прикрытая белой тогой и шарфом с надписью «Свобода», перекинутым через плечо. Ее курчавые черные волосы были коротко, по-мальчишески, острижены. — И Тереза Кабаррюс!

Мои дети рассказали, как эта дама послала депутату Тальену записку из тюрьмы, спрятанную в капусте заодно с маленьким кинжалом; как ради ее любви он размахивал этим кинжалом в Ассамблее, бросил вызов тирану Робеспьеру и покончил с террором.

— Ваши друзья — новые король и королева, — сказала вышедшая к нам Фэнни. — Могут пригодиться.

Я сорвала цветок с росшей в горшке розы и попробовала бросить его в повозку. Однако промахнулась и попробовала снова, окликнув на этот раз Тальена по имени. Тереза посмотрела на наш балкон, попыталась сказать что-то Тальену, но на улице было слишком шумно.

Вскоре после этого в ворота постучали. Жак, вернувшись, сказал:

— Приходил мальчик — просил передать вам, что дама, ехавшая с депутатом Тальеном, приглашает вас к себе.

— Тереза? Он оставил адрес?

— Улица Жорж, девять. Завтра в три пополудни.

— Ты похлопочешь о Мари? — спросила Фэнни, схватив меня за руку.

12 августа

Дверь открыл худенький подросток чуть старше Эжена.^[68] Я прошла за ним в комнату, уставленную цветущими кустарниками в горшках.

— Она с-сейчас п-придет, — заикаясь, сказал он и ушел.

До меня донеслось пение: женский голос выводил какой-то печальный напев. В комнату вошла Тереза Кабаррюс в просторной белой тунике на древнеримский манер. Короткие иссиня-черные кудри, как и у меня, обрамляли ее лицо, делая похожей на мальчишку.

«Постриглась по той же причине, что и я», — подумалось мне. Но той серой бледности — печати, отметившей жертвы террора, — у нее не было. Вряд ли она пережила заключение. Мы обменялись обычными любезностями.

— На вас нет шрамов, — сказала я, имея в виду ужасы прошлого.

Тереза сбросила с ноги белый шелковый тапочек.

— Видите? — Она коснулась трех пятнышек на пальцах. — Это крысы.

Я приложила ладонь к горлу, зная, на что крысы способны.

— Скажу вам по секрету, — погладила меня по руке Тереза, — в Ла-Петит-Форсе меня удерживали в комнате восемь стражников. Приказали раздеться. — Она рассказывала совершенно спокойно. — Я сознавала, в какой опасности нахожусь. Тюремщик, коротышка с отвратительным лицом, воспользовался своей властью и приказал остальным уйти. И тогда потребовал от меня плотской благодарности за то, что мог сделать для меня в таких условиях.

Я смотрела на нее, на чистую белую кожу, на зарумянившиеся щеки. Тереза казалась ранимым ребенком, чувственным мальчишкой.

— Прежде я верила в любовь, — продолжала она, — но больше не верю. Вероятно, это и есть мой шрам… — Она с удивлением глядела мне в глаза. — Вы плачете? Обо мне?

— Ваша любовь творит великие дела, — сказала я. — Мне говорили, что вы под страхом смерти отказались подписать заявление, которое скомпрометировало бы депутата Тальена.

— Я выступала в роли героини, и, должна признаться, она пришлась мне по душе. Реплики, костюмы, рукоплескания обладают определенным шармом, вам не кажется? — Она улыбнулась, обмахиваясь веером. — Простите, я неравнодушна к театру. Моя слабость. Но я обещаю всегда быть с вами честной. Мою лояльность вдохновляла не любовь: просто смерть перестала пугать. — Она со щелчком закрыла свой веер. — А это и есть истинная свобода, друг мой.

В прихожей послышался мужской голос и шаги. Вошел Тальен, а следом, волоча за собой саблю, — депутат Баррас.

— Роза! — с уже знакомой обаятельной улыбкой воскликнул Тальен и обнял меня.

— Как я рада вас видеть!

— Помните депутата Барраса? — спросил Тальен.

— Конечно, — сказала я. — Несколько лет назад вы вдвоем заходили ко мне в салон на улице Сен-Доминик.

— Гражданка Богарне, как я рад! — поприветствовал меня депутат Баррас, взял мою руку и, по-старомодному нежно, поцеловал ее. От него пахнуло серой амброй. — Неужели это было так давно? — сказал он с печальным выражением глаз. Баррас пополнел с тех пор, как мы виделись с ним: кожаные охотничьи панталоны плотно облегали его бедра. Несмотря на это, он был само изящество.

— Вас впустил юный Гьери? — спросила Тереза. Депутат Баррас обнял ее. — Он такой худой.

— Пошлите его ко мне, я его откормлю.

— К вам я и близко его не подпущу.

— Несправедливо! — Депутат Баррас опустился в розовое плюшевое кресло; Тальен стоял у камина. — Знаю об участи вашего мужа. Примите мои соболезнования, Роза.

Я кивнула.

— Такое невезение. Еще бы несколько дней — и… Если бы только…

Если только…

— Все мы оплакиваем кого-то… — сказала я. — Все кругом потрясены последними событиями, каждый потерял близких…

Я взяла предложенный служанкой стакан вишневой наливки и подняла его в тосте:

— Хотела бы поблагодарить прежде всего вас, Тальен, мой дорогой друг. На постановлении о моем освобождении стоит ваша подпись.

— Простите, что не смог вызволить вас раньше, — уронил Тальен.

— Как благодарю всех вас. Похоже, именно вы трое спасли нас от тирана Робеспьера.

— Это мы, «кровопийцы», как он любил называть нас, вкусили наконец и его крови. — С этими словами депутат Баррас опрокинул в себя остатки бренди.

— Тальен и Баррас заслуживают самой высокой похвалы, — кивнула Тереза.

— Но разве вы не посылали Тальену записку и кинжал, спрятанные в капусте? — с улыбкой спросила я. — Мне мои дети рассказывали…

— Обожаю эту историю, — усмехнулась Тереза. — По правде говоря, мы действительно разработали такой план…

— Стало ясно, что нас всех ожидает, когда Робеспьер стал брать уроки верховой езды, — пояснил депутат Баррас, набивая трубку. — Когда политик начинает ездить верхом, готовьтесь к битве: простейший урок, преподаваемый в любом военном заведении.

— Значит, Тереза не отправляла записку Тальену? — спросила я.

— Вы имеете в виду послание, в котором говорилось об «известной трусости» нашего друга? — рассмеялся депутат Баррас. Тальен грозно на него покосился.

— Я послала записку, — сказала Тереза. — Жена тюремщика по моей просьбе тайком вынесла ее из тюрьмы. Я сочинила историю о спрятанной в капустном кочане записке, чтобы вывести из-под подозрений эту добрую женщину. Неплохая басня получилась, вам не кажется?

— Мне особенно понравилось про маленький кинжал, — заметил депутат Баррас, и в его печальных глазах появились озорные искорки.

— Удивительно, что люди в нее верят, — сказал Тальен. — Как у заключенного может оказаться кинжал?

— Ах, но французы любят красивые истории! — воскликнул депутат Баррас.

— Нельзя сказать, что в наше время в них ощущается недостаток, — покачала головой Тереза.

Я приложила ладони к ушам, показывая, что с удовольствием узнала бы продолжение.

Друзья наперебой стали рассказывать, как все задумывалось, как Тальен размахивал кинжалом (своим) в Ассамблее, как выступил против Робеспьера («До сих пор не могу поверить, что вы на это решились», — сказала я. «Я и сам не могу поверить», — ответил мне Тальен); как депутат Баррас взял на себя командование военными, как арестовал Робеспьера; как среди ночи депутат Баррас штурмовал замок Тампль,^[69] как в его стенах увидел мальчика, королевского сына, — тот сидел в одиночной камере.

— Вы видели его собственными глазами? — прервала я. Едва не сказала «короля». — Сколько же ему сейчас? Десять?

Он, вспомнила я, чуть младше Гортензии, которой сейчас одиннадцать. Как-то раз я видела его в театре, на коленях у королевы. Вспомнила его огорчение при виде слез матери. Как ужасно было ему, такому маленькому, в тюремной камере-одиночке!

Пятница, 15 августа

Наконец-то освободили мужа Люси, Жана Анри. Он с женой и Эми через несколько дней возвращается в Круасси. По случаю счастливого воссоединения супругов я устраиваю маленькое собрание, невзирая на недомогание Эми. Будут генерал Сантерр и моя прежняя соседка по заключению Жан-Виктуар д’Эгийон, а также и некоторые другие, недавно вышедшие на свободу из монастыря кармелиток.

Ланнуа угрожает уволиться, если в доме появится «этот зверь Сантерр». Я осторожно напомнила ей, что, вообще-то, дом не наш и мы — лишь гости моей тетушки.

— Ты с этой стрижкой похожа на греческого пастушка, — попыталась утешить меня Фэнни. — Нынче это модно. Даже твой креольский акцент теперь в моде.

Я кивала не слушая и рассматривала в зеркале свою стрижку (прическа «под жертву режима» — так сейчас называют такие).

— Короткие кудри тебе к лицу, — продолжала Фэнни. — Они тебя молодят.

Молодят?

Никогда. Больше никогда я не буду молодой.

В тот же день, вечером

В начале собрания всем было не по себе. В этом мире мы чужие друг другу и чувствуем себя скованно. Впрочем, со временем (немного выпив) обнаружили, что можем снова быть самими собой, говорить на непонятном непосвященным языке — языке заключенных.

Ближе к полуночи генерал Сантерр научил нас игре в шарады, от которой все покатывались со смеху. В это время вошел Жак и прошептал что-то на ухо Фэнни.

Она посмотрела на меня и сделала жест, значения которого я не поняла. Все в комнате замолчали.

— Боже мой! — глядя в сторону двери, прошептала Эми и покраснела.

— Роза? — позвал меня знакомый мужской голос. Сердце запрыгало в моей груди. Я повернулась. Перед нами стоял Лазар Гош.

Я ПРОЩАЮСЬ С ТЕМИ КОГО ЛЮБИЛА

Лазар улыбнулся.

— Я не привидение, — сказал он. — И желал бы, чтобы меня не считали таковым.

Я встала и подошла к нему, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.

— Не надо, Роза. — В его голосе была нежность: та самая нежность, которую я помнила.

— Лазарро, — назвав его по имени, я почувствовала, что дурнота проходит, — это просто… мы… я думала… — Из глаз лились слезы.

Он прислонил к стене саблю и снял шляпу.

— Неужели вы меня не обнимете?

Я прижалась щекой к колючей шерсти его куртки.

Эми и другие столпились вокруг нас. Лазар изобразил галантный поклон и засмеялся.

— Я читаю ваши мысли: «Так жив он или мертв?»

Гош был красив и энергичен, каким я его и помнила. Я прислонилась к стене: у меня кружилась голова.

— Как я понимаю, это знаменитый генерал Гош, — сказала Фэнни, одарив его взглядом, который приберегала для молодых красавцев, и взяла его под руку. Вслед за ними все медленно направились в гостиную. — Говорили, что вас нет в живых, генерал. Несомненно, вам есть что рассказать. Вероятно, вы смогли бы развлечь нас рассказом о своем чудесном воскресении. Мы теперь любим чудеса.

Лазар довел Фэнни до дивана возле камина, а сам опустился в кожаное кресло рядом. Я села с Люси и Эми, на диване напротив. Во мне боролись самые разные чувства, и я старалась держать себя в руках, чтобы они были не слишком заметны. Лазар! Живой!

В элегантном салоне Фэнни Гош казался грубоватым; скромное происхождение чересчур бросалось в глаза. А как он молод! Моложе, чем тот, кого помнила я. Высокий, худой — это не изменилось. «Но бледен», — подумала я. Что же ему довелось пережить?

Генерал Сантерр стоял перед камином, сцепив перед собой руки, растерянное выражение не сходило с его лица. Лазар принял от Жака стакан портвейна и стал рассказывать свою историю. Его держали в подземелье столь глубоком, что позабыли о нем. И вот в четвертый день августа замки его камеры остались незаперты. Лазар решил, что настало его время, вышел на свет и удивился, не встретив ни стражников, ни ружей, ни ожидающей двуколки.

— Тюремщик сидел, положив ноги на стол, и распевал непристойную солдатскую песню. Я хотел бежать, но, прежде чем успел шевельнуться, он жестом показал мне, чтобы я убирался. Будто прогонял бездомную кошку. А вчера, в середине дня, в кабаре «Ле-Аль» я встретил нашего друга, генерала Сантерра. Он рассказал мне о вашем собрании, и мы вместе задумали этот маленький сюрприз.

Лазар поймал мой взгляд и осмелился подмигнуть. Я отвернулась. Мы были любовниками, это так, но совсем в другом мире. Здесь же действовали другие правила, все изменилось. Тут Лазар был бывшим конюхом, а я — бывшей виконтессой. Красивый молодой человек, женатый, генерал с блестящим будущим… А я? Кто я такая, если не обедневшая вдова, мать двоих детей, уже немолодая и утратившая красоту?

Гости ушли. Фэнни давно отправилась спать, а Эми, прекрасно все понимавшая, исчезла, не сказав ни слова, оставив нас с Лазаром наедине.

Он прислонился к двери, смотрел на меня и молчал.

— Не смотрите так, — взмолилась я.

— Я был удручен, узнав о смерти вашего мужа.

— Он был одним из тех, кому не повезло.

— Он был прекрасным человеком и хорошим генералом.

— Вы действительно так считаете?

— А вы не знали?

— Жена видит мужа по-своему.

— И каким вы видите меня?

— Вы, как всегда, откровенны, — улыбнулась я.

Он надел шляпу и взял саблю.

— Если я зайду?..

Я смотрела в сторону лестницы.

— Мои дети… еще очень… Я не знаю.

— Могли бы мы просто встретиться? Может быть, в кафе «Лют» во Дворце равенства?

— В королевском дворце, вы хотите сказать?

Он кивнул и натянул капюшон.

— Если желаете меня видеть, я буду там завтра в час.

Суббота, 16 августа

Фэнни предупреждала меня, что в королевском дворце все изменилось, но, несмотря на это, увиденное привело меня в замешательство. Во внутреннем дворе расставили столы и прилавки; чего тут только не продают — и конфискованную церковную утварь, и серебряные чайные сервизы, и подсвечники с щипцами для снятия свечного нагара, и всевозможную подержанную одежду, большая часть которой принадлежала аристократам: ныне покойным, изгнанным или просто обнищавшим.

А каков шум! Только начало первого, но танцевальные залы и комнаты для азартных игр полны. Молодые женщины в прозрачных газовых платьях стоят у фонтанов, привлекая внимание молодых людей, возмутительно одетых в тугие шелка.

Я зашла в тихое кафе «Лют». В углу играл виолончелист. По толстому ковру беззвучно ступал официант. Даже самые застенчивые выглядели жизнерадостно в мягком свете свечей.

Меня провели к столику Лазара. При моем приближении он поднялся.

— Вы пришли, — произнес он. С облегчением, как я рада была отметить.

— Вы думали, я могу не прийти? — ответила я, позволяя ему снять с моих плеч пелерину.

Он поцеловал меня в шею сзади.

Я повернулась к нему лицом, прокручивая в голове все, что собиралась ему сказать, — что я лишь недавно овдовела; что со смерти мужа прошло слишком мало времени; что дети нуждаются в моем внимании; что я все еще нездорова и у меня нет сил; что он сам женат; что начавшееся в тюрьме, когда всем нам грозила смерть, не может иметь продолжения здесь, в этом другом мире…

И все же я не нашла слов. Потеряла волю. Через несколько минут я поймала себя на мысли, что принимаю его внимание с благодарностью. В кафе мы пробыли очень недолго, и потом я пошла к нему.

17 августа

Я не знаю подобных ему людей. Такой честный, открытый, энергичный… Лазар не скрывает, что вырос на конюшне, — о нет, он даже гордится этим! Грубый, смелый, нежный, он берет жизнь приступом.

Он большой человек — и телом, и душой. У него хватит сил прогнать тени прошлого из моих воспоминаний, изгнать призраков.

У него нет терпения для условностей этикета и интеллектуальных игр.

— Я республиканец, — гордо говорит Лазар. Несмотря на все, что ему пришлось пережить, вера его не пошатнулась.

Доброта Лазара Гоша не знает границ, как и его мужество. Говорят, он гений. Молодой. Бесстрашный. Яркий.

— Ты знаешь генерала Гоша? — с недоверием в голосе спросил как-то Эжен.

— Мы с ним друзья, — гордо ответила я.

19 августа

— Ты ведь завтра уезжаешь? — стараясь скрыть тревогу, спросила я Лазара. Я уже знала, что он собирается в Тьонвиль, повидать свою молодую жену. Я знала также, что он ее любит… Не сомневаюсь, что мне нет места в его жизни с тех пор, как он впервые упомянул ее имя: Аделаида. Тем не менее я не могла порвать с ним, моя нужда в нем была слишком велика. — Когда же? Утром?

Мы лежали в его кровати, на смятых простынях. Я вытянулась на подушках с лицом в холодной испарине. Стояла летняя жара, сильно пахло любовью.

— Я написал ей сегодня. — Лазар погладил мою руку, шею, прикоснулся к влажным волосам. — Написал, что не приеду, что меня задержали.

— Зачем? — осмелилась спросить я.

Его губы сложились в некое подобие улыбки.

— Хочешь знать?

Я кивнула. Мне нужно было знать.

— Хочешь, чтобы я сказал правду?

— Мы же договорились говорить друг другу только правду.

— Правда заключается в том, что мне невыносима мысль о расставании с тобой.

Я уткнулась лицом в подушку, скрывая слезы.

Лазар стал ластиться ко мне, но я его остановила. Было нечто, что я хотела сказать, но не могла, — о том, как я просыпаюсь каждую ночь вся в поту, охваченная страхом; как временами на меня находит ощущение тошнотворной беспомощности; как в сумерках я иногда вижу за окном мертвые лица; как до сих пор чувствую мучительный стыд, будто чем-то заслужила свое тюремное заточение, словно причиной всему был какой-то мой недостаток, слабость, проступок. Но хуже всего я переносила холод, вошедший в мое сердце: боялась, что больше не смогу любить. Даже его.

Но как я могла объяснить все это?

— Жена любит тебя? — спросила я.

— Так вот о ком ты думаешь, об Аделаиде?

Аделаида. Имя, которое трудно произнести без нежности.

— Нет, — сказала я. — Но надеюсь, она любит тебя, поскольку в противном случае…

Что тогда? Что?

— Она меня любит. — Лазар лег на спину и потер рукой подбородок. Потом повернулся ко мне лицом. — Я много думал перед тем, как прийти к тебе, Роза. Я пришел, потому что… То, что мы видели, чувствовали, пережили… Это нас напугало, отдалило друг от друга. Я… — Он замолчал. Не мог подобрать нужных слов.

— Не объясняй, — попросила я, — я все понимаю.

И прижалась лицом к его груди. Да. Он тоже испытывает этот странный стыд, как и многие уцелевшие.

Четверг, 21 августа

Лазара восстановили в должности командующего армией в Шербуре. Он уезжает через две недели.

Две недели…

23 августа

Скоро Эжену исполнится тринадцать, он так быстро взрослеет.

— Надо обучить его военному делу, — сказал Лазар.

— Ему в школу надо. — Даже я была в ужасе от правописания моего мальчика. Но моих денег хватает лишь на то, чтобы купить ему сапоги.

— Я бы мог заняться им.

До меня не сразу дошел смысл сказанного.

— То есть? — переспросила я.

— Он мог бы работать у меня в штабе как подмастерье.

— Он будет работать на тебя? — Я начала понимать смысл предложения. — Ты будешь за ним присматривать?

— Мне нравится твой сын, Роза. Он честный парень, прямой. Я бы не предложил этого, если бы думал, что он не справится с работой.

— Очень хорошо, — сказала я, едва сдерживая слезы.

Суббота, 30 августа, половина четвертого пополудни

Дни летят один за другим. Лазар уже готовится к отъезду. Эжен тоже собирает вещи.

31 августа

Днем я спросила Лазара:

— Увидимся завтра?

До его отъезда осталось всего несколько дней. Прочистив горло, он произнес:

— Аделаида приезжает. А с ней мои лошадь, шпага и пистолеты. Мне все это необходимо.

На меня навалилась слабость.

— Завтра?

Он потянулся меня обнять.

1 сентября

Завтра утром, накануне своего дня рождения, уезжает Эжен. Мы с Гортензией приготовили пирог без единого яйца и без сахара. Просто чудо, что нам удалось его съесть. Окружили пирог цветами из сада.

— По крайней мере, цветы бесплатные, — сказала я.

Эжен трижды начищал свои сапоги. Мой сын солдат, в тринадцать лет.

ДРУЗЬЯ УТЕШАЮТ И ОГОРЧАЮТ МЕНЯ

Суббота, 6 сентября 1794 года

Тереза и Тальен вчера убедили меня сходить на концерт в «Фейдо».

— Лекарство от меланхолии, — посоветовала Тереза.

Уговорить меня было нетрудно. Большинству приходится выстаивать в очереди за билетами в «Фейдо» по три дня.

Тереза одолжила мне шляпу с длинным серебряным плюмажем, того же цвета парик и ожерелье в виде змейки.

— Так и пойдете? — спросила Ланнуа, увидев, что я собираюсь уходить.

— Ты бы видела одеяние Терезы! — усмехнулась я. Осуждающий взгляд Ланнуа показался мне забавным. — Куда большее внимание привлекает то, что мадам Кабаррюс не обременяет себя отдельными предметами женского туалета.

В театре была ужасная давка. «Фейдо» знаменит своим великолепным оркестром и лучшими в Париже солистами, но в первую очередь всех привлекает не это.

— Все дело в публике, — объяснила Тереза, и я не могу не согласиться. Все парижские дамы приезжают сюда, вырядившись будто для сцены, и выглядят как куртизанки. Никаких корсетов в «Фейдо»!

Я чувствовала себя знаменитостью; собравшаяся публика стояла вдоль прохода в три ряда, наиболее яркие и возмутительные наряды вызывали аплодисменты. Тереза в наряде монахини превзошла всех.

— Вам бы актрисой быть, — сказала я ей. Напиравшая толпа меня пугала.

— Я и есть актриса, — сказала Тереза.

В театре зрители переходили из ложи в ложу — не то что в прежние времена, когда считалось неприличным, если дама хоть на шаг отойдет от своего стула. Была тут и Фортюне Гамелен: уродливая семидесятилетняя креолка, известная своими непристойными остротами и «телом, которое заставляет мужчин плакать», по выражению Тальена. И миловидная мадам Шатурну (известная также как Миневра), в своем белом газе подобная сливочному пирожному. Была даже моя старая знакомая, миниатюрная мадам де Крени в забавном головном уборе с огромным, торчащим вверх пером.

Тут было на что посмотреть: стареющие аристократы, бывшие модники и модницы со своими подросшими при терроре детьми отбросили всякие приличия и вырядились предельно возмутительно.

— Это напоминает мне карнавал на Мартинике. — Я продолжала рассматривать публику. Мы сидели в роскошной ложе Терезы, потягивая прекрасное шампанское.

— Это не сын ли гражданина Ломени? — спросила она, указывая на молодого человека в клетчатом сюртуке и огромном зеленом галстуке. — Это у него такой светлый парик?

«Золотая молодежь», так их называют теперь — наших возмутительно одетых молодых людей.

— Толпа опустившихся тридцать четыре пополам, — произнес кто-то.

Тереза обернулась, расплескав шампанское.

— Гражданин Фуше! Вечно вы подбираетесь ко мне сзади.

Я попыталась скрыть удивление. Это же Фуше, обвиняемый в массовых казнях в Лионе, — депутат, подпись которого стояла на большинстве смертных приговоров… Тем не менее вот он, передо мной: небрежно одетый, неопрятный, со следами оспы на лице, с щербатыми зубами и непослушными рыжими волосами. Мне говорили, что он помешался от горя после смерти дочери. Как этот нелепый человек мог быть таким чудовищем?

— «Тридцать четыре пополам»? — переспросила я. — Я уже слышала это выражение. Что оно значит?

Тереза объяснила:

— Тридцать четыре делим на два, получаем семнадцать. Мальчик в Тампле, наследник Людовика Шестнадцатого. Семнадцатый по счету.

— Скорее, семнадцатый в очереди к трону. — Наш маленький король. «Малыш», как зовет его Гортензия; десятилетний сирота, еще недавно спавший среди крыс в тюрьме Тампль. Как считают некоторые, самый вероятный претендент на престол.

Тереза наполнила наши стаканы.

— Разве «французская революция» — не анаграмма фразы «Франция желает вернуть короля»?

Я посмотрела на нее и на мгновение усомнилась в республиканских убеждениях своей подруги.

— Роялисты! — фыркнул гражданин Фуше, извлекая из кармана камзола табакерку. — Тупые, жадные, совершенно безнравственные люди, и все сегодня здесь. — Полузакрыв глаза, он вдохнул табак.

— Вы шутите, — сказала я.

Гражданин Фуше, улыбаясь, смахнул табачные крошки с камзола.

То была улыбка человека, не привыкшего шутить.

— Гражданин Фуше в курсе всего происходящего, — объяснила Тереза. — Именно поэтому он часто оказывается полезен.

Она подалась вперед, позволяя ему заглянуть в низкий вырез ее платья.

— Ходят слухи, что у вас свои глаза и уши в каждом салоне, гражданин.

Фуше захлопнул табакерку. Раздавшийся звук походил на щелчок взводимого пистолетного курка.

— Желаете что-то сообщить, о покровительница свободы?

Тереза стукнула гражданина Фуше по руке веером.

— Ваше притворство могло бы обогатить вас за игорным столом.

Музыканты стали настраивать инструменты. Сидевшие ниже нас захлопали, потом засмеялись.

Гражданин Фуше повернулся, собираясь уходить.

— Приятного вам вечера, гражданки. Вижу, концерт вот-вот начнется.

— Какой интересный человек, — сказала я после его ухода.

Тереза лениво обмахивалась веером.

— Вы заметили, что Ива Теу здесь?

Ива Теу — известная в обществе пожилая дама, бывшая герцогиня.

— Это имеет какое-то значение? — спросила я.

— Она шпионка гражданина Фуше. — Тереза допила свой стакан.

— Ива? — Неповоротливая, дородная Ива Теу шпионит по просьбе Фуше?

Тереза рассмеялась.

— Роза, вас так легко поразить!

— Замышляете что-то, дамы? — сказал вошедший в ложу депутат Баррас под руку с Тальеном.

— Ох уж эти озорники! — Тереза, прикрываясь веером, состроила гримасу. — Вы оба выглядите… скажем так, ярко. Депутат Баррас, сбиваете с пути моего милого?

— Всего лишь немного контрабандного кофе, дорогая моя. Шесть чашек, не более.

— Кофе! — ахнула Тереза. — И даже не поделились!

Депутат Баррас галантно приветствовал меня, затем склонился поцеловать руку Терезе.

— Прекрасно выглядите сегодня, Тереза, дитя мое. Так бы и съел. Осторожнее, а то еще пробудите в старике интерес.

— Не правда ли, хороша? — Тальен опустил на плечо Терезы свои длинные пальцы.

— Что за неприятный запах? — стал принюхиваться депутат Баррас.

— Тут только что был гражданин Фуше, — объяснила Тереза и засмеялась вместе с Баррасом.

— Вы знакомы с его женой? — спросил Тальен. — Самая уродливая и глупая женщина на свете…

— И все же он предан ей, — сказала Тереза. — Так трогательно.

— Гражданка Богарне, элегантное создание, — заговорил депутат Баррас, подливая мне шампанское, — что слышно от нашего шербурского красавца?

— Генерал Лазар Гош прекрасно себя чувствует и без вашего интереса к его особе, Поль, — сказала Тереза.

— Увы! — Депутат Баррас изящно опустился в кресло рядом со мной и повернулся ко мне с горестным выражением на лице. — Такова благодарность за спасение жизни этого человека.

— Вы спасли генерала Гоша? — удивилась я. — Я думала, это депутат Карно устроил его освобождение из тюрьмы.

Депутат Баррас театрально ахнул:

— Карно! Когда генерал Гош сидел в темнице, ко мне обратился палач со списком приговоренных к смерти. Это я вычеркнул оттуда имя нашего дорогого Лазара. Но не стоит сообщать ему об этом. Мы же не хотим, чтобы он знал, кому обязан жизнью, верно?

9 сентября 1794 года, Шербур

Дорогая Роза, прости за неразборчивые каракули. В юности для меня не нашлось учителя чистописания. Моими наставниками были конюхи, и не хотелось бы мне посвящать тебя в то, чему они меня учили.

Твой сын — славный парень, из него выйдет отменный вояка.

Знаю, что не все уладил перед отъездом. Простишь ли ты меня? Люблю тебя.

Твой солдат Лазар

В РОЛИ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ НА СВАДЬБЕ

27 сентября

Зять Ланнуа сколотил состояние, скупая поместья по бросовым ценам и перепродавая их дороже. По ее совету я обратилась к нему с просьбой одолжить мне пятнадцать тысяч ливров. Сумма выглядит значительной, но надолго ли хватит этих денег? Помню, в прежнее время подобный доход позволял аристократам есть фазанов и пить шампанское целых три года. Сейчас их не хватит и трех месяцев протянуть на домашней птице и горьком вине.

Суббота, 4 октября, вечер

Сегодня вечером я у Фэнни. Она больна от горя, так я думаю. Ее непрерывные усилия вызволить из тюрьмы дочку, Мари, не дают результата.

— Неужели ты не можешь ничего сделать? — спрашивает она.

Но что еще я могу предпринять? Несколько моих попыток помочь Мари не принесли толку.

— Ну, а обратиться к твоему другу-преступнику? — настаивает Фэнни. — Уж он-то сможет что-нибудь придумать.

— Преступник? — улыбнулась я. — Который из них?

6 октября

Слушая меня, депутат Баррас укорачивал себе ногти перочинным ножом. Высокий, обладающий детской внешностью гражданин Бото, ныне секретарь Барраса, сидел у окна, конспектируя нашу беседу.

Я дочитала прошение. Депутат Баррас посмотрел на меня и сказал:

— Вы мне льстите…

Мне стало не по себе. Я говорила с ним несколько раз: в театре, в салонах, у себя дома, но всегда в присутствии друзей. Он кокетничал со мной (так он ведет себя со всеми женщинами), и все же мне казалось, что я обременяю его, прося об одолжении. Я обрадовалась, когда он так тепло согласился выслушать мою просьбу.

— Вы удивительно хорошо играете в бильярд, — сказал он. — Вы, как я заметил, трижды выиграли у Тальена.

— Наш друг Тальен — само совершенство во многих отношениях, — сказала я, — но бильярд к их числу не относится. Вряд ли я действительно обладаю какими-то способностями к этой игре.

— И все же вы выиграли также и у гражданина Розина. Я так понимаю, вы его знаете?

Я кивнула. Некоторое время назад я познакомилась с гражданином Розином на собрании масонов. Банкир из креолов, он успел нажить огромные богатства в Сан-Доминго^[70] до начала войны.

— А его друга и швейцарского банкира Пьера, человека с ожогом на лице?

Я опять кивнула. Несмотря на внешность, Пьер был очень мил.

Депутат Баррас поправил монокль в золотой оправе и углубился в лежавший перед ним документ.

— Что касается вашей кузины… Франсуаз-Мари, гражданка Богарне… — Он пожал плечами.

— Неужели ничего нельзя сделать?

Депутат Баррас вздохнул.

— Сделаю, что смогу, — сказал он и кивнул Бото. Тот поднялся и вышел из комнаты.

— Как я могу отблагодарить вас? — спросила я, стиснув в руках шелковую сумочку. Я шла на встречу, собираясь заплатить, но не могла предложить слишком большую сумму.

— Есть нечто, что вы могли бы сделать для меня, — ответил депутат Баррас, вынимая из глазницы монокль. — Я принимаю участие в нескольких довольно крупных… предприятиях, кажется, так бы вы это назвали. Мне нужны банкиры… склонные к риску, назовем это так. Граждан Розина и Пьера мне порекомендовали по этой части, но я не знаком с ними лично…

— Я буду рада устроить что-нибудь, — сказала я, вставая. — Домашний вечер у меня?

Он с преувеличенной деликатностью взял меня за руку.

— Буду ли я иметь удовольствие видеть вас у себя в салоне сегодня вечером? — спросил Баррас.

Польщенная, я ответила поклоном.

— При условии, что сыграете со мной в бильярд, — усмехнулся он.

— Может быть, даже сделаем ставки, — предположила я.

— Я так понимаю, вы намерены выиграть?

— Я всегда хочу выиграть.

— Вы порочная женщина.

— Невероятно порочная, — ответила я, улыбаясь.

Уже уходя, я шепотом спросила у гражданина Бото:

— Есть какая-нибудь надежда?

Вздрогнув, тот оторвался от бумаг, которыми был завален его стол.

— Гражданка Мари Богарне будет освобождена завтра в одиннадцать часов утра, — сказал он, лишь немного шепелявя.

29 октября

В салоне депутата Барраса я встретила гражданина Фуше.

— Что привело вас в эти круги? — спросила я. Несмотря на то, что у Барраса собирались люди, отличавшиеся тонким вкусом, костюм Фуше состоял из нескольких разномастных частей, покрытых пятнами и плохо на нем сидевших. Ленты на его панталонах были развязаны.

— То же я мог бы спросить и у вас, гражданка Богарне, — парировал он. — Хотя наделенные властью всегда рады оказаться в обществе дамы, умеющей внимательно слушать.

— Вы такой занятный, гражданин. Однако вы не ответили на мой вопрос.

— А вам можно доверять?

— Вы, знающий обо мне все, спрашиваете, можно ли мне доверять?

— Прошлой ночью двух депутатов подняли с постелей, чтобы отправить в Тампль. Вероятно, вы уже знаете.

Я покачала головой.

— Их-то зачем туда? — В этой тюрьме держали королевских детей-сирот.

Гражданин Фуше быстро глянул через плечо — не подслушивает ли кто.

— Ходит слух, что Мальчика — «короля», как выражаются спрятанные среди нас изменники, — там больше нет.

— Но он там был?

— Какой-то мальчик был, но сын ли короля? Это неизвестно.

— Но если Мальчик не в Тампле, где же он? — Боже мой, ребенок девяти лет оказался козырной картой в политической игре! Так много зависит от его маленькой головки!

Гражданин Фуше пожал плечами:

— Это вы мне скажите. Роялистам он нужен живым, якобинцам — мертвым. Тот, у кого находится Мальчик, кто бы он ни был, обладает властью над обеими сторонами.

Я увидела идущего к нам депутата Барраса и сделала гражданину Фуше знак замолчать.

— Вот я и спрашиваю, — продолжал гражданин Фуше, не обращая внимания на мое предостережение, — кому может понадобиться такая власть? Кто эти люди?

Вторник, 11 ноября

На улицах толпы. Депутат Карье, председатель Якобинского клуба и палач, казнивший тысячи людей, был арестован за «излишества» в исполнении своих обязанностей. «Золотая молодежь» взревела, требуя его головы. Не имея возможности растерзать депутата, они накинулись на Якобинский клуб, но тут приехала Тереза, чтобы его закрыть.

Не боясь шумной толпы мужчин и жестокости в их сердцах, Тереза сделала это и сунула ключ от Якобинского клуба себе в корсаж, захлопнув историческую дверь.

— Неужели вам не было страшно? — спросила я ее и прочитала вслух из репортажа в листовке: «Женщина, подобная этой, способна закрыть адские врата».

— Открою вам секрет, Роза. — Она положила руки себе на живот. — Господь хранит меня. Я беременна. — И Тереза расплакалась.

14 ноября, ближе к вечеру

Некоторое время мы с Терезой стояли у двери гадалки, крича в щель для писем. Дул холодный ветер.

— Я больше не предсказываю! — настаивала гражданка Ленорман и не открывала дверь. Во время террора ее посадили в тюрьму за то, что она предсказала смерть Робеспьеру. С тех пор эта женщина стала отшельницей и теперь не хотела нас впустить.

— Но это же я, Тереза Кабаррюс де Фонтенуа, это я добилась вашего освобождения! — кричала Тереза.

Наконец дверь открылась. Гражданка Ленорман оказалась маленькой женщиной, моложе, чем я ее себе представляла, с небольшими, очень глубоко посаженными темными глазами под грязным кружевным чепцом.

— Я вас раньше видела, — сказала она Терезе и замолчала. — В костюме Свободы… когда выпустили на волю люксембургских заключенных.

— У вас хорошая память, — улыбнулась Тереза, распутывая завязки шляпы.

— У вас незабываемое лицо, — ответила гадалка. После обычных любезностей Ленорман велела Терезе побрызгать водой на зеркало, закрытое тремя покрывалами. — Вам предстоит принять важное решение, — сказала она, рассматривая зеркало. — Судьбой предназначено заключить союз. Вы знаете, о ком я говорю?

Тереза кивнула, с покорством глядя на гадалку.

— Нелегок будет ваш путь. От этого союза последует много добра, но именно вы за него заплатите.

Тереза поморщилась.

— Я знаю.

— Вы одарены виденьем.

— Проклята.

— Да, — подтвердила гражданка Ленорман, — это проклятие.

Она повернулась ко мне.

— Кажется, вам я уже предсказывала?

— Когда я была в монастыре кармелиток, некоторые из нас передавали вам сведения, по которым вы пророчили судьбу.

— Да, и теперь вы вдова.

Я кивнула.

— Припоминаю, я также предсказала, что вы повторно выйдете замуж и ваш второй муж будет выдающимся человеком, о нем узнает весь мир.

— Эта часть вашего предсказания не сбылась, — улыбнулась я.

— Смеетесь, но на сердце у вас тяжело. Спросите меня, что желаете знать.

— Расскажите подробнее об этом замечательном человеке, — предложила Тереза с озорной улыбкой.

Гражданка Ленорман разложила карты. После долгого молчания она сказала:

— Он будет моложе вас. Блестящий, да. Военный. Кажется, генерал.

Тереза подмигнула:

— Интересно, кто бы это мог быть?

10 ноября 1794 года, Шербур

Роза, мы переезжаем в новую штаб-квартиру в Ренне. Приеду в Париж, чтобы организовать поставки провианта. Единственное утешение в этом злосчастном деле — что я снова смогу тебя обнять.

Твой солдат Лазар

Воскресенье, 16 ноября

Лазар!

Понедельник

Лазар привез новости об Эжене. Я осторожно расспрашивала, не желая показаться назойливой.

— Ты не слишком его утруждаешь? Ему ведь не грозит опасность? Ест ли он? Присматриваешь ли ты за ним? — От этих мыслей я не спала ночами.

Ренн находится в самом сердце Вандейского региона. Я слышала рассказы о бушующей там гражданской войне — крестьяне и аристократы объединились против республиканцев. Мне было спокойнее, когда Эжен находился в Щербуре, где нам противостояли англичане. Не хочу, чтобы он воевал с французами. Это было бы неправильно.

Лазар смеялся, зашнуровывая панталоны.

— Разумеется, он у меня много работает. Конечно, ему грозит опасность. Это же армия!

— Но он еще мальчик.

— Неужели ты не видишь, что я горжусь им? И по-отцовски нежно забочусь о нем.

Это заставило меня умолкнуть. Отцовская забота?

Лазар беспомощно развел руками.

— Я полюбил твоего сына, Роза, — признался он. — Отношусь к нему, как к родному.

19 ноября

Лазар проводит дни на собраниях в Комитете общественной безопасности. Ночами же он бывает только у меня. Я жадно пользуюсь временем, которое он уделяет мне, мой голод неутолим.

20 ноября

Лазар уехал. Он приезжал всего на три дня, три бурных дня страсти и слез. Смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к этим разлукам?

19 ноября 1794 года, Ренн

Дорогая мама, мы в Ренне, добрались пешком! У меня износились сапоги (прилагаю отпечаток моей ступни и мерку ноги для новой пары). У всех вши. По крайней мере, у меня нет чесотки. Устраиваемся в лесу. Вчера в городе убили нашего артиллериста. К нам относятся, как к врагам.

Тысячи поцелуев, твой сын Эжен

20 ноября

Компаньон гражданина Дюнкерка отправляется в Америку. Есть надежда, что он передаст письмо маме, поэтому я пишу и переписываю то, что она должна знать: что я вдова, что Гортензия и Эжен растут без отца, что все мы как-то держимся без средств к существованию.

Я так всем задолжала, что не знаю, к кому еще обратиться.

28 ноября 1794 года, Ренн

Роза, войска мои томятся, всем хочется скорее в бой. Они не видят славы в оливковой ветви.^[71] Сабли, уверяю тебя, приносят героям больше славы.

Крестьяне хотят молиться своим святым. Неужели за это их нужно убивать? Политики в Париже считают, что крестьяне должны ходить в Храм Разума. Но кто знает, что творится в головах этих людей без твердых убеждений? Веру нельзя регулировать законами.

Как следствие, роялисты здесь пользуются поддержкой — потрясающе много людей надеется увидеть Мальчика на французском троне. Такая мысль мне отвратительна! За что мы воевали, за что страдали, если не за Свободу? Если Мальчика возведут на трон, меня отправят работать на конюшню.

Твой солдат Лазар

12 декабря

Днем ездили с Терезой смотреть ее деревенский дом, Ла-Шомьер, как она его называет. Дорога дальняя — это за городскими стенами. Тем не менее она собирается там жить. Ей нравится скромный вид этого жилища.

— Никто не может понять, что я в нем нашла, — говорит она.

Я была удивлена: у дома соломенная кровля.

— Он больше, чем кажется, — уверяет Тереза.

— Как бы то ни было, виды здесь хороши, — ответила я.

Дом расположен в дальнем конце Алле-де-Вев, недалеко от реки; рядом лес, вокруг поля, тут чувствуешь себя на свободе. Я закрыла глаза и вдохнула свежий холодный воздух. «Да, — подумалось мне, — я могу понять Терезу».

— В мой первый приезд сюда курица снесла яйцо на пороге. Это, несомненно, знак…

— Но знак чего? — спросила я, смеясь. Ибо Тереза видит знаки во всем.

16 декабря

Сегодня утром гильотинировали троих видных якобинцев, их головы выставили на обозрение одобрительно гудевшей толпы.

— Опять начинается, — сказала Ланнуа, с тревогой поглядывая в окно.

— Говорят, это положит конец казням, — сказала я. Где-то труба выводила мелодию песни «Дело пойдет».

Ланнуа проницательно посмотрела на меня:

— Ваши друзья-кровопийцы так ли уж отличаются от этих?

Суббота, 20 декабря

Днем на улице Сент-Оноре встретила гражданина Фуше. Он спросил, не слышала ли я чего-нибудь нового о Мальчике.

— Ничего, если не считать постоянной болтовни Гортензии на эту тему.

— И Баррас не в курсе?

Я покачала головой.

— А что?

— Вчера три депутата осматривали Мальчика. Депутат Люзерн убежден, что ребенка подменили, что самого Мальчика похитили… возможно, даже убили.

— Кто вам сказал? — У меня выступили слезы.

Гражданин Фуше прикоснулся к своей шляпе.

— Хочу предостеречь вас, гражданка. Все не такое, каким кажется.

26 декабря

Сегодня вечером Тереза и Тальен обвенчались. Собралась небольшая компания друзей.

— За счастье, — сказала я, обнимая Терезу. Она на четвертом месяце беременности, живот едва заметен.

— За мадам Тальен! — поднял свой стакан жених. — За нашу даму-заступницу.

Мне вспомнились слова Терезы: «Мне судьбой назначено помогать через него людям, смягчать правление его кулака».

Правление кулака. Не синяк ли скрывали белила на ее лице?

Я ПОЗНАЮ ИСТИННУЮ ЦЕНУ ДРУЖБЫ

Пятница, 2 января 1795 года

Днем нащупываю путь среди самой омерзительной бедности. Вечерами кокетничаю в салонах с недавно разбогатевшими. Депутат Дюмон, который прежде откармливал птицу на убой, ныне жиреет на конфискации церковной собственности. Депутат Нерваль, торговавший кожами, недавно купил один из особняков маркиза Невшательского (полностью обставленный, с лошадьми и каретами) на доходы от поставок червивой свинины Восточной армии. Кому есть дело до того, что люди голодают?

2 января 1795 года, Ренн

Дорогая мама, мне скоро потребуется новая форма. И также — новые гетры. Мои совершенно протерлись на пятках.

Твой сын Эжен

8 января 1795 года, Ренн

Роза, прости, что не пишу чаще. Я, как ты знаешь, не писатель. Кроме того, досталась же мнедолжность! Провианта у нас катастрофически не хватает.

Делаем, что можем, что должны; обходимся очень малым.

Я очень доволен успехами Эжена, он молодец.

Твой солдат Лазар

Понедельник, 12 января

Пользуясь советами Терезы, получила отличный доход на спекуляции селитрой. Тетушка Дезире в ужасе.

— Не пристало женщине заниматься коммерцией, — повторяла она. Пока я не сказала ей, сколько заработала (пять тысяч ливров!), тут у нее и проявился интерес.

Я намерена реинвестировать в покупку кружев в Бретани, которые смогу продать в Париже, что должно увеличить капитал на двадцать процентов.

Подумать только! Гражданка Роза Богарне — перекупщица. Что ж, по крайней мере, теперь смогу послать Эжену деньги на новую форму.

15 января 1795 года, отель «Де Коленкур», Париж

Дорогая мадам Богарне, спешу сообщить Вам, что благодаря Вашим рекомендациям генерал Гош присвоил моему старшему сыну Арману звание лейтенанта в Побережной армии. Благодаря Вашим усилиям мой второй сын Огюст принят на доходную должность секретаря. Я в долгу перед Вами.

По Вашему предложению, я договорился о встрече с депутатом Колиньи, чтобы обсудить причитающееся мне, как отставному генералу, жалованье за три года. Буду сообщать Вам о результатах. Благодарю, что обратились к нему по моему делу.

Я бы сказал более, но даже и в такие безнравственные времена, как наши, не пристало человеку военному, да и в моем преклонном возрасте, писать слова благодарности очаровательной вдове. Может быть, увидимся у Тальена?

Остаюсь признательный Вам и, как всегда, — Ваш дражайший и глупейший друг, маркиз де Коленкур, раб «страстей среднего возраста»

Четверг, 15 января

Маркиз де Коленкур настоял на том, чтобы я приняла от него десять процентов за хлопоты.

— Я сделала это из дружбы, — возразила я.

— В звонкой монете! — не унимался он.

Золото.

— Ну, если уж иначе нельзя…

16 января

Тальен дает мне советы по поводу того, как написать прошение о снятии ареста с моего имущества на улице Сен-Доминик. Сегодня днем я представила свое дело в Комитете общественной безопасности. Тальен поддержал меня в своем выступлении.

— Не подлежит сомнению, — сказал он, — что мои товарищи-депутаты начинают понимать: мы должны очистить раны прошлого, устранить несправедливости, чтобы дать дереву свободы плодородную почву, в которую оно бы могло пустить корни.

Я попыталась скрыть нелояльную усмешку. «Кран с тепловатой водой» — так в Ассамблее прозвали моего друга. Так он и выступает.

Среда, 21 января

Несмотря на холод, в городе празднуют вторую годовщину казни короля.

Я бы осталась дома с Ланнуа, оплакивающей его отнюдь не скрытно, если бы не церемония во Дворце равенства, где будут награждать Тальена.

Мы отправились туда с Терезой, закутанной в огромную лисью пелерину.

Монотонно произносили речи, потом пели. «Золотая молодежь», сверкающая безумными украшениями и волочащая за собой тяжелые дубины, потребовала, чтобы оркестр сыграл «Смерть якобинцам».

— Сейчас может начаться заваруха, — заметил депутат Баррас.

Я предложила зайти ко мне, благо живу недалеко. Я вся дрожала от холода. Кроме того, я беспокоилась о Терезе — она на пятом месяце беременности.

У меня в гостиной было холодно; изо рта шел пар, огонь в камине угас. Я уже хотела позвонить, чтобы его растопили снова, когда Тальен перехватил инициативу:

— В конце концов, этим занимался мой отец, — и взялся разводить огонь сам.

— Что ж, — сказал депутат Баррас, опускаясь в кресло у камина. — Сегодня исполняется два года, — и потер руки.

Баррас и Тальен проголосовали тогда за смерть короля. Неприятно было об этом вспоминать.

Огонь разгорелся.

— Этот год выдался просто адским, — покосился в мою сторону Тальен. — Простите за выражение, гражданка Богарне, я забыл, что вы дама. — Он поднялся и отряхнул руки.

— А я? — спросила Тереза, лежа на кушетке, которую я велела перенести в гостиную из-за холода в доме.

Тальен наклонился к ней и что-то прошептал ей на ухо. Тереза засмеялась.

— Мы, пожалуй, потребуем провести демонстрацию, — сказал депутат Баррас, кивком соглашаясь выпить бренди. Я налила ему стакан из бутылки, подаренной мне маркизом де Коленкуром.

— В самом деле, депутат Баррас, вы так извращены, — поддела его Тереза.

— Вообразите, и в положении Терезы… — притворно ужаснулась я.

— Я пытаюсь вообразить, в этом-то и кроется моя беда, — состроил забавную гримасу депутат Баррас.

Улыбаясь, я набросила на Терезу меховое покрывало.

— Наша добрая, невинная Роза, — сказала она. — Мы вас смущаем?

— Как она может быть невинна, когда держит кушетку в гостиной? — воскликнул депутат Баррас.

— У моей мамы в гостиной тоже стоит кушетка, — сообщил Тальен. — У всех крестьян так заведено.

— И она спит в гостиной? — спросил Баррас. Его черный сюртук в зеленую полоску застегивался на большие прямоугольные пуговицы с выписанными на них миниатюрными сценами охоты.

— Нет, только любовью занимается, — сказал Тальен (на самом деле он использовал грубое слово), — когда собирается компания для чаепития.

— Гражданка Богарне, простите за нескромный вопрос: почему у вас в гостиной стоит кушетка? — продолжил депутат Баррас и допил из стакана.

— Это единственная теплая комната. — Я села у огня.

— А в остальных комнатах холоднее?

Все засмеялись, но, честно говоря, я уже начала жалеть, что пригласила их. С их точки зрения, мои маленькие, хоть и со вкусом обставленные комнаты были очень непритязательны. Роза, их Роза, бывшая виконтесса, пившая их дорогое шампанское… Какова плутовка!

— У вас нет дров? — спросила Тереза, вертя в пальцах камею, недавний подарок Тальена, купленный «всего» за шесть тысяч ливров.

— Сейчас трудно достать много. — Я не добавила «по кошмарной цене», хотя могла бы.

— Что же вы не сказали? — ахнул Тальен. — Дров более чем достаточно. Послушать людей, так можно подумать, во всем Париже не раздобыть дров.

— Или хлеба, — добавил депутат Баррас. — Которого, согласитесь, мало.

— Народ ленив: он не желает работать, а потом является к нам жаловаться, — сказал Тальен.

Я переводила взгляд с одного на другого. Что из сказанного — шутка? Я не знала, над чем здесь можно смеяться.

— Мой друг, боюсь, стал слишком циничен, — спохватился депутат Баррас, отвечая на мой вопросительный взгляд. — Это одна из опасностей, подстерегающих общественного деятеля. Люди думают, что их представители — боги, способные рассеять любые тучи, но они — простые смертные.

Я с облегчением вздохнула. Разговор перешел на менее щекотливую тему — погоду. Я приготовила карты для игры в фараон. Мы играли, смеялись, сплетничали и делали ставки (я выиграла семь ливров). Незадолго до полуночи гости собрались уходить, пребывая в самом хорошем настроении.

— Вернемся в следующий вторник, — объявила Тереза перед уходом.

— В ваш салон.

— Я не смогу, — сказала я, придя в ужас.

— Роза, взгляните на вещи с практической точки зрения: вы не можете себе позволить нам отказать. Вообразите… «У Розы» — самый приятный салон в Париже.

«У Розы»? Я улыбнулась.

— Похоже на название борделя.

— С кушеткой в гостиной и все такое, — поддержал депутат Баррас.

— Чтобы привлекать депутатов, — сказала Тереза.

Итак, решено. В следующий вторник. И каждый вторник.

23 января

О, как холодно на улице! Но у нас тепло. Депутат Баррас устроил нам воз дров, которые свалили возле дома в огромную кучу. Гонтье приходится дежурить возле нее, чтобы соседи не растащили.

Послала депутату Баррасу записку: «Как я могу отблагодарить Вас?»

Он ответил: «Рекомендуйте меня банкиру — гражданину Ружмону».

31 января, днем

Каким-то чудом все получилось. Как театральный режиссер, я собрала «реквизит», передвинула мебель, одним словом, создала обстановку с загадочной аурой, скрывающей пятна на диване, дыру в половике и другие неизящные детали.

Мы с Ланнуа выкроили из старомодной парчи и сшили мне элегантное платье в древнегреческом духе. Пришлось умасливать ее, чтобы побудить взяться за иглу, взывать к ее утонченному артистизму для создания столь «бесстыдного» наряда. Слишком обнажены руки, слишком обнажены ноги, но, что хуже всего, никакого корсета!

В тот же день, позже

Первый прием в салоне «У Розы» прошел успешно!

Список гостей: Тальен с Терезой и, разумеется, депутат Баррас в компании со старой Монтансье (чья репутация ужасна и не менее стара); крошечная мадам де Крени и Денон, ее кавалер; вечно подкрадывающийся гражданин Фуше; пьяный и несущий всякий бред депутат Фрерон в сопровождении некоей актрисы (ходит слух, что у них трое детей); Фэнни с обоими своими нынешними любимцами: Мишелем де Кюбьером и Рётифом де ла Бертань, который весьма хорошо сошелся с Ла Монтансье, что не удивительно; Фортюне Гамелен — как всегда, полуобнаженная — и ее ворчливый муж, которому никто не нравится; маркиз де Коленкур (также, как я заметила, поладивший с Ла Монтансье); чувственная Минерва в белом газе с кавалером, которого она представила как своего жениха (сюрприз); двое из моей «тюремной семьи»: недолго пробывшие элегантная Грейс Эллиот и герцогиня Жан-Виктуар д’Эгийон в компании с дамами Бройль, Вэлонс и Бизе, которые, как говорит Тереза (я ей не верю), курили опиум в ватерклозете; дражайший, вечно чихающий гражданин Дюнкерк заодно с банкирами — гражданами Ружмоном, Оттанжи и Перре; и наконец, последний по порядку, но не по важности: мой дорогой утешитель, сумасбродный радикал, порочный генерал Сантерр.

Люди все интересные и очень разные.

— Удивительно, что обошлось без кровопролития, — сказала, уходя, Тереза.

У меня бы не хватило угощения на всех, если бы Коленкур не привез страсбургский паштет из фуагра, нашпигованного салом фазана и огромного карпа из Перигора, фаршированного трюфелями. Я уж не говорю о корзинах свежеиспеченного хлеба и фруктов (это в феврале-то!), привезенных гражданином Дюнкерком. Депутат Баррас организовал доставку полбочонка отличного красного вина.

— Отпразднуем, дорогая? — засмеялась Тереза, когда лакей Барраса вносил бочонок.

— Что отпразднуем? — переспросил депутат Баррас. Он казался необычайно строгим в шелковом сюртуке серо-коричневого цвета и в парике со старомодной косичкой.

— Ваше избрание председателем Ассамблеи.

— Ах, это…

— Так вас можно поздравить? — Я вспомнила, как председателем Ассамблеи был избран Александр, как мы тогда радовались и гордились им.

Депутат Баррас пожал плечами.

— Пустяки. Нет, уж если я что-то и праздную сегодня, так это прибыль, полученную два дня назад от продажи недвижимости. Пятьсот тысяч чистыми, — по обыкновению, косо усмехнулся он.

Пятьсот тысяч! Я не могла даже вообразить подобную сумму. Мне пришлось буквально заложить душу, чтобы получить ссуду в пять сотен.

— Та конфискованная церковная собственность на улице Жака? — спросил подслушивавший Тальен.

Депутат Баррас подмигнул и перекрестился.

— И Господь всемилостивейший улыбнулся мне, — сказал он.

Примерно в полночь к нам зашел секретарь Барраса в компании с гражданином Лораном. Бото, шепелявя, спросил, нельзя ли ему поговорить с Баррасом. Я заставила их войти, но они пришли по делу и хотели поскорее откланяться; я подумала, что, возможно, что-то случилось.

Когда появился Баррас, они втроем вышли разговаривать на лестницу. Вернувшись, депутат выглядел озабоченным.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Ничего, — отмахнулся он.

«Слишком уж поспешно ответил», — подумала я.

— Я слышала голос Лорана или мне показалось? — сказала Тереза, выходя в прихожую под руку с гражданином Фуше.

— Он только что был здесь с Бото. Они хотели переговорить с депутатом Баррасом, — объяснила я.

— Довольно поздно для оповещений, — заметила Тереза.

— Ах, Лоран и Бото… — сказал гражданин Фуше, встретившись со мной глазами. — Парочка из Тампля…

При чем тут Тампль? Ах, конечно… Мальчик в Тампле…

5 февраля

Благодаря хлопотам Тальена и депутата Барраса мое прошение было одобрено, и арест с моего имущества на улице Сен-Доминик наконец-то сняли. Я пошла туда сегодня утром — в одиночестве. Как и собиралась.

Странно было открывать эти двери. В комнатах царил мрак, ставни на окнах заколочены. Я зажгла фонарь и пришла в ужас от увиденного: все было разбросано по полу. Вандалы!

Я прошла по комнатам, в которых пахло плесенью, ступая по разбросанным вещам, спутникам моей жизни. Поломанные и выпачканные пожитки вызвали множество воспоминаний. Одежда, шарфы, картины, моя гитара — я так их любила.

Все это теперь валялось по полу.

Я набралась мужества и, войдя в гостиную, осторожно вытащила из трубы камина незакрепленный кирпич. Подула в образовавшуюся дыру, желая спугнуть созданий, нашедших в ней себе убежище. Преодолев страх, сунула туда руку. Бумаги… все на месте. Слава богу!

Медленно я вынимала свои сокровища — газеты, письма, вытканный Манет гобелен, Библию, коробочку с землей Мартиники, мои детские четки, брачный контракт, маленькую сумочку с драгоценными камнями. И наконец, запечатанное воском завещание Александра.

Я опустилась в кресло. Вокруг меня стояло облако пыли. Все, что осталось от моей жизни, лежало у меня на коленях. Так я просидела некоторое время — неподвижная, как окружавшая меня мебель. Как мало все это значило, в конце концов. Мой взгляд упал на стоявшую в углу раму для вышивания с закрепленным на ней незаконченным гобеленом, над которым я когда-то работала, — ах, эти розы… Удивительно, но даже игла была на месте. У меня возникло жуткое ощущение, что жизнь внезапно остановилась, что занавес опустился прямо посреди пьесы.

Зашевелились призраки. Не минуло еще и года с того дня, как меня забрали ночью, посадили в фургон и отвезли в камеру. Лишили достоинства, здоровья, веры. Лишили юности, жизни.

6 февраля

Вцепившись в корзинку, я сидела напротив гражданина Дюнкерка. Что-то в выражении его лица меня настораживало.

Он прочистил горло и, сидя в потертом кожаном кресле, подался вперед.

— Боюсь, от завещания вашего мужа будет мало проку, — сказал он и чихнул в полотняный носовой платок.

— Что вы имеете в виду?

— Видите ли, — он помолчал, — во-первых, Александр Богарне ничего вам не оставил.

Некоторое время я сидела молча. Видимо, чего-то не поняла…

— Во-вторых, — продолжал Дюнкерк, принявший мое молчание за спокойствие, — знаете ли вы о мадемуазель Мари-Аделаиде дю ла Ферте?

— «Ла-Ферте» — название сельского поместья Александра…

Не стоило сомневаться, гражданин Дюнкерк и без меня прекрасно это знал.

— Это ребенок: девочка, родившаяся в июне тысяча семьсот восемьдесят пятого года близ Шербура.

— Вероятно, вы имеете в виду Аделаиду д’Антиньи? — Так звали незаконнорожденную дочь Александра. Мы с тетушкой Дезире делали все возможное, чтобы поддерживать ее, несмотря на ограниченность в средствах. Теперь Аделаиде исполнилось девять; прекрасный ребенок, очень смышленая и чертами лица весьма походившая на Александра. — Но она родилась в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году в Париже.

— Нет, это другая девочка, и появилась на свет год спустя. Ваш покойный супруг оставил ей ежегодную пенсию в размере шестисот ливров.

Еще один незаконнорожденный ребенок? Две Аделаиды?

— Еще шестьсот ливров в год причитается Мувину, слуге вашего супруга; еще двести — конюху Ришару, еще двести, единовременно, — Саважу, второму конюху…

— И совсем ничего Гортензии и Эжену? — перебила я. — Мое имя вообще не упоминается?

— Нет сомнения, что он полагал, что вы будете хорошо обеспечены благодаря поступлениям от островных владений.

У меня перехватило дыхание.

Гражданин Дюнкерк снова прочистил горло и поправил монокль.

— Видите ли, мадам Богарне, что касается Мари-Аделаиды дю ла Ферте, то, возможно, найдется способ обойти…

— Пусть получит то, что ей причитается, — прервала его я.

Я уже помогала содержать одного незаконнорожденного ребенка. «Сколько их еще?» — думала я с усталостью.

Я ПОЛУЧАЮ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

13 февраля

Тереза и Тальен убедили меня поехать с ними на «Бал жертв» в отель «Теллюсон». Я заранее заехала к Терезе, чтобы приготовиться.

— Прическа уже идеальна, — похвалила она, закалывая у меня на шее красную ленту, символизирующую след, оставленный ножом гильотины.

— Какое экстравагантное одеяние, — проговорила я, разглядывая ее. Тереза была в прозрачном газовом платье, под которым просвечивало трико телесного цвета. Высокая, с огромным животом и грудями, она производила сильное впечатление.

— Это новый танец. — Тереза принялась странно колыхаться из стороны в сторону, с таким задором кивая при этом головой, что можно было подумать, та сейчас слетит с ее плеч.

Улица перед отелем «Теллюсон» была запружена каретами. У входа кучились нищие, наперебой привлекая к себе внимание.

— Не напоминает ли это вам дни старого режима? — прошептала Тереза. — Балы в здании оперы?

Уличный мальчишка схватился за подол моей юбки. Тальен пригрозил ему кулаком, и тот, отшатнувшись, повалился в грязь. Я остановилась спросить, не ушибся ли мальчик, и дала ему монету.

— Палачи разве приглашены? — выкрикнул кто-то, когда в дверях появился Тальен.

— Так-то теперь приветствуют освободителей, — кисло усмехнулся он.

15 февраля

Боюсь, Тереза и Тальен не ладят между собой.

— Что-то неладно? — спросила я подругу. Ее левую щеку покрывал толстый слой белил. В глазах у нее показались слезы. — Не понимаю… Он так вас любит.

— Его любовь убивает меня! — воскликнула она.

15 февраля 1795 года, Ренн

Роза, мои усилия по заключению мира могут увенчаться успехом. Молись обо мне — скоро это можно будет делать законным образом. Ты мне очень нужна.

Твой солдат Лазар

18 февраля, 11 часов утра

Лазару удалось договориться о мире с восставшими в Вандее. Он преуспел там, где столь многие до него потерпели неудачу. В обмен на право исповедовать свою веру восставшие сложат оружие.

— Но как же остальные? — ворчала Ланнуа. — А нам что, свобода не нужна?

21 февраля

На улицах царит возбуждение. Свобода вероисповедания дана всем — всей Франции.

— Теперь можешь доставать свою маленькую Мадонну, — сказала я Гортензии.

— Разве можно? — опасливо спросила моя девочка.

— Время скрываться прошло!

Благодаря Лазару.

Вторник, 24 февраля

Терезе нездоровится, беременность делает ее медлительной. Она попросила меня помочь устроить прием в честь турецкого посла. Это мероприятие намечено на следующую неделю в загородном доме Барраса в Шайо. Тереза и я ездим туда каждый день. Все, что относится к депутату Баррасу, стоит денег: собаки, лошади, суженные кверху бокалы для хорошего коньяка… Ох уж эта распущенность нравов! К слову, Баррас уверяет, что маркиз де Сад — его кузен, называет его «мой дорогой кузен». Время от времени Баррас даже страдает от загадочного аристократического заболевания нервов, которое требует лечения горячими ваннами («Французская оспа,^[72] как думаешь?» — шепнула мне Тереза). И все же он не без совести.

Забавный человек, манерный, остроумный, щедрый, но у него есть поистине отвратительная черта. Вольнодумец, он каждый день хвастает передо мной и Терезой своими победами. Если бы не его остроумие, эти истории поражали бы слушателей своей мерзостью. Но мы с Терезой смеемся до упаду над его рассказами о флирте взрослых мужчин. Все это так причудливо…

Вторник, 3 марта, поздно вечером

Тереза, готовясь к тому, что из-за беременности перестанет выезжать, побуждает меня принимать большее участие в делах Барраса.

— Вы именно такого типа женщина, какая ему нужна: элегантная аристократка с безупречным вкусом и умением держать себя в обществе. Ваши знакомства будут ему полезны. Нет никого лучше вас. Я так ему и сказала.

— Вы серьезно?

— Он щедро вознаграждает женщин, Роза. В этом я могу вас уверить. Единственное, что вам придется делать, так это слушать его истории об амурных похождениях.

Я улыбнулась.

Пятница, 13 марта

Я вымотана, но довольна. Прием у Барраса прошел прекрасно. Большую часть вечера я провела у игорных столов, вокруг которых все было заставлено блюдами с канапе. В полночь я распорядилась подать ужин, приготовленный из продуктов, доставленных из поместий Барраса: зайцы из его лесов, овощи с его огородов. Вино привезли из его виноградников в Провансе. Потом я уговорила всех сыграть в ломбер.

— Детская игра! — поначалу говорили гости (в том числе банкиры Розин и Перре), неохотно соглашаясь. Потом так увлеклись, что играли с азартом.

В целом вечер прошел успешно. Депутат Баррас остался доволен.

Сейчас поздно, пора спать. В голове кружатся мысли. Приходят фантазии о театральных спектаклях, концертах, балах, элегантных ужинах, затягивающихся до рассвета. Устраивать развлечения с неограниченным бюджетом — такая работа по мне.

1 апреля

Агат вернулась с рынка в слезах. Там бунт, она видела затоптанного ребенка. Позже, готовясь ехать в Ла-Шомьер, я услышала мушкетную стрельбу. Тем не менее послала Гонтье за наемным экипажем. Возница в не походящих друг к другу камзоле и панталонах запросил в три раза больше обычного, к тому же в звонкой монете.

— Из дому сегодня выходят только дураки, — сказал он, стоило мне возмутиться.

— Что случилось?

— На Ассамблею напали. — Возница еще молод, но уже без зубов.

Ассамблея! Вот оно что!

В конце моста Руаяль стояло несколько конных гвардейцев. Возница щелкнул кнутом, наши лошади галопом пустились по набережной.

Весь двор в Ла-Шомьер занимали лошади и кареты. Я увидела Тальена в депутатском облачении.

— Вы целы! — Я обняла его.

Он рассказал, что случилось: толпа ворвалась в Ассамблею, требуя хлеба. Чтобы разрешить ситуацию, была призвана «золотая молодежь», которая, подрастеряв свой обычный апломб, повела себя трусливо. Затем мобилизовали Национальную гвардию. Наконец зачинщиков арестовали, и спокойствие было восстановлено.

— Кто же стоял за всем этим? — спросила я.

— Четыре человека. — Тальен раскурил трубку. — «Четверка», как их сейчас называют, питомцы террора. — Он перечислил имена: Бийо-Варен, Колло д’Эрбуа, Барер, Вадье.

— Депутат Барер? Ваш старый друг?

Барер и Тальен вместе приходили на наши собрания на улице Сен-Доминик. Я вспомнила, как депутат Барер поддерживал Александра в Ассамблее, как побоялся помочь мне, когда арестовали Мари. И Вадье, конечно… Депутат Вадье подписал постановление о моем аресте. И все же несколько лет назад они были товарищами Александра — идеалистами, стремившимися изменить мир к лучшему. Ныне Александр мертв, а они скоро окажутся в тюрьме… или того хуже — в Гвиане.^[73]

— Да, — сказал Тальен. — Странные повороты совершает история, не правда ли?

2 апреля

Утром вбежала взволнованная Агат:

— Там пришел странный человек, непременно хочет говорить с вами.

— В каком смысле «странный»? — спросила я.

С улицы доносились крики и выстрелы. На душе у меня было неспокойно: сегодня «Четверку» отправляли в Гвиану, увозили из города в телегах. Одна половина Парижа требовала их гильотинировать, другая — освободить.

— Он него плохо пахнет, и он какой-то нервный, — объяснила Агат.

Я подошла к дверям. Голова пришедшего была так замотана шарфами, что из-под них едва виднелись его глаза.

— Гражданка Богарне, это я. — Он опустил меховую муфту и снял один из шарфов.

— Гражданин Фуше? — ахнула я.

Агат стояла рядом.

— Можете идти, — сказала я ей.

Агат ушла.

— Я зашел попрощаться, — шепнул Фуше.

— Не понимаю… — Я взяла его за руку и ввела в дом.

— Как вы знаете, «Четверка» арестована и выслана. Однако, если бы не вмешательство депутата Барраса, она была бы «Пятеркой». Меня пощадили при условии, что я исчезну.

— Исчезнете? Вы? — Я усадила его рядом с собой на небольшой скамеечке возле двери. — Но почему?

— Слишком много совал нос не в свои дела, наверное, — пожал плечами Фуше. — Займусь теперь разведением свиней.

Я улыбнулась. Мне было трудно представить его свиноводом.

— Я люблю свиней, — сказала я.

— Я и забыл, что вы выросли на плантации.

— Но где вы теперь будете жить со своими свиньями?

— Недалеко. — Он протянул мне бумагу. На ней аккуратным почерком бы написан адрес. Фуше поднялся, собираясь уходить. — Вы, конечно, слышали о происшествии в больнице, в отеле «Дьё».

— Вы имеете в виду то чудо?

Безнадежно больной ребенок исцелился за одну ночь, мне об этом рассказала Гортензия.

— Чудес больше не бывает, гражданка. Вы это знаете.

— Вы говорите об этом с грустью.

— Это мошенничество, дети тут — лишь пешки! Больного увезли из больницы в Тампль, чтобы выдавать за Мальчика.

— Но где же Мальчик?

— Это я и сам хотел бы знать. Ваш друг Лазар…

— Генерал Гош?

— Он подставляет себя под удар. С восставшими ведутся переговоры о мире, и, я так понимаю, одно из их требований — восшествие Мальчика на престол.

— Генерал Лазар Гош никогда не согласится!

Гражданин Фуше кивнул.

— Зато Баррас мог бы… — сказал он. — Пообещать, а затем обмануть.

Все мое тело охватило непривычное покалывание. Я на многое способна закрыть глаза, но на такое?.. Я хотела только мира.

— Как это будет удобно, — продолжал гражданин Фуше, — если Мальчик… вернее, то дитя, которое все сочтут Мальчиком, скончается от болезни…

Гражданин Фуше поклонился и пошел прочь, пряча лицо под шарфами.

НЕИЗВЕСТНОЕ ДИТЯ РАССТАЕТСЯ С ЖИЗНЬЮ

3 июня 1795 года

Три дня назад доктор Десо, лечивший Мальчика, внезапно скончался от воспаления мозга — по крайней мере, так об этом сообщалось. Улицы гудят от слухов. На этот раз Агат согласна с Ланнуа: врача отравили.

Я все повторяла им, что для такого вывода нет никаких оснований, но теперь и племянник доктора заявил, что его дядя был отравлен, — и все оттого, что он обнаружил, что ребенок, за которым он ухаживает, вовсе не дофин.

— Вот видите! — в один голос воскликнули Ланнуа и Агат.

8 июня

Встретив меня в Ла-Шомьер, Тальен буквально втащил меня в кабинет.

— Комитет общественной безопасности собрался на чрезвычайное заседание. Дофин умер, — прошептал он.

— Мальчик? — Я села. Всего неделю назад умер доктор, лечивший его… а теперь и сам Мальчик? Ему было всего десять лет.

Мне вспомнились слова гражданина Фуше: «Как это будет удобно, если Мальчик скончается…» Меня охватило тошнотворное чувство беспомощности.

— Когда? — спросила я.

— Сегодня, в три пополудни.

Было шесть часов.

— Никому не говорите, — беспокойно огляделся по сторонам Тальен. — Особенно Терезе.

13 июня

Весь день провела у депутата Барраса, готовила очередной прием. Сидела в кабинете, надписывая приглашения.

— Вы избегаете меня? — спросил наконец Баррас, заметив перемены в моем поведении.

Я положила перо. Что я могла ответить? Это правда, я избегала его. Со времени смерти Мальчика меня не оставляла тревога.

Депутат Баррас театральным жестом приложил ладонь ко лбу.

— И даже на этот вопрос она не отвечает. Как горько созерцать глубину ее отчаяния!

— Тут не до комедии, — сказала я.

Он поставил рядом со мной стул и сел.

— Трагедия?

— Я не могу об этом говорить.

— Все эти гадкие сплетни, да?

— Гадкие сплетни были всегда…

— Но этим вы верите?

Я смотрела в сторону. Отдала бы что угодно, лишь бы не оказываться в этом положении, не говорить на эту тему с депутатом Баррасом, но я уже начала, и теперь не оставалось ничего иного, как продолжать.

— Говорят, вы водите компанию с врагом, с англичанами.

Депутат Баррас посмотрел на меня с интересом.

— С Богом проклятыми?

— Это правда?

Он самодовольно ухмыльнулся.

— Осмелюсь предположить, шпионы всей страны не собрали бы улик для такого обвинения.

— Как вы можете шутить? — Я приказала себе сохранять спокойствие. — Думаете, это игра?

— Это игра, Роза, сложная игра. Не притворяйтесь, будто понимаете. — Теперь Баррас был зол.

— Вы признаете это? — Я выпрямилась в кресле: мне вдруг стало не хватать воздуха.

— Факты верны, намерение — нет. Есть ли лучший способ узнать врага, чем находиться в союзе с ним? Или, по крайней мере, заставив его поверить, что вы союзник. Опасное времяпрепровождение, это верно, ибо такой псевдосоюзник рискует заслужить осуждение со всех сторон. Но рисковать мне не впервой. Да и на какой риск не пойдешь ради блага республики?

— Это вы убили Мальчика? Вы отравили сына короля?

Депутат Баррас вздохнул.

— Есть вещи, которых вам лучше не знать, — сказал он.

У меня перехватило дыхание.

— Вы…

Он поднял руку, обрывая меня.

— Это не то, что вы думаете.

— Тогда?.. — Во рту совсем сухо.

— Неприятная истина заключается в том, что добрейший дядя ребенка, граф д’Артуа, заплатил значительную сумму, чтобы дело было сделано. Он предпочитал освободить трон для себя самого, представься такая возможность.

Совсем растерявшись, я не знала, что и сказать.

— Граф д’Артуа?

Депутат Баррас кивнул.

— Предложил заплатить? — За смерть собственного племянника…

— Заплатил.

— Заплатил вам?

Депутат Баррас медленно кивнул.

— Так, значит, это вы… — холодно проговорила я, начиная подниматься. — Вы…

— Подождите, — остановил он меня, положив ладонь мне на руку. — Не я. Он был славным парнишкой; да будет вам известно, я даже увлекся им, на свой лад. Некоторое время назад он умер своей смертью, от лихорадки. В этом я неповинен.

— Но почему не объявить об этом? Зачем вся эта секретность?

— Но Испания никогда не подписала бы… — Он развел руками.

— Вы имеете в виду мирный договор?

Он устало кивнул.

— Значит, умерший ребенок был не Мальчик?

— Тот ребенок был болезненным, глухонемым сыном кузнеца. Подсадная утка, как говорится. В нем поддерживали жизнь, чтобы заключить мир с Испанией; он был обречен на смерть в любом случае. Природа выполнила за нас нашу работу.

Последовало недолгое молчание. Я не могла заставить себя взглянуть на Барраса.

— Роза, посмотрите на меня, — сказал он.

Я повернулась к нему лицом. Нет, он не походил на дьявола: обычный мужчина в летах.

— Вы не верите мне? — проговорил он, печально глядя на меня.

— Верю, — ответила я, но сердце мое не верило.

— Вопрос не в том, сделал я это или нет. — Баррас встал вдруг и отошел к окну. — Вопрос в том, — он задернул шторы, — смог бы я это сделать? — Некоторое время помолчал, стоя спиной ко мне. — И истина заключается в том, что… Да.

Баррас молчал, застыв у окна, и эта минута показалась мне вечностью. Я ждала, чтобы он пошевелился, произнес хоть что-нибудь.

— Поль!

Он обернулся ко мне, в глазах его стояли слезы.

— Я не верю вам, — сказала я.

16 июня

Утром приезжал с визитом Баррас. Было рано. Я обернула себе голову шарфом, как это делают креолки. Он повел меня во двор.

— Хочу вам кое-что показать.

Во дворе стояли две красивые вороные лошади, запряженные в сверкающую темно-зеленую карету.

— Что думаете? — Баррас хлопнул одну из лошадей по боку.

— Красивые лошади.

— Венгерские. — Он открыл дверцу кареты. Обивка красного, королевского цвета.

— Бархат? — Такая редкость теперь! Но у депутата Барраса всегда все только лучшее. — Прекрасная карета. Давно она у вас? — спросила я.

— Она ваша.

— Моя?

Он с удовлетворением заметил мою растерянность.

— У вас теперь есть еще и корова. Молочная корова, я не взял ее с собой. Слишком медленно идет, знаете ли.

— Корова?

Я засмеялась. Корова! Значит, у нас будет масло, молоко, сыр. Будет много — больше, чем нам необходимо. Появятся излишки, их можно продавать или обменивать.

— Но где мне ее держать?

— Ну, как можно быть такой практичной?

— Я серьезно! — Карета, две лошади, корова… А у меня — ни конюха, ни возницы, ни сена, не говоря уж о стойле.

— Лошадей можно держать в конюшне по соседству. А корову — в Круасси.

— Круасси? Но я не возобновляю аренду.

Он смутился.

— Почему?

Я посучила большим и указательным пальцами: нет денег. Баррасу — с его поместьями, волкодавами, английскими чистокровными лошадьми — трудно было меня понять.

— Почему же вы мне не сказали? Благодаря встрече, которую вы мне устроили с вашими друзьями Розином и Перре, я нажил небольшое состояние.

Итак, решено: Баррас возьмет на себя аренду Круасси.

В ВОЗДУХЕ ВИТАЕТ ИНТРИГА

18 июля 1795 года, Париж

Я поднималась по лестнице, когда навстречу мне с приветствиями выбежала Агат.

— Что такое? — спросила я.

— Ничего, мадам, — сказала она, отставая.

Раньше она никогда так меня не называла, поэтому я поняла: что-то случилось. Вошла в гостиную — там, в красивом темно-синем мундире с красной и серебряной отделкой, сидел на диване красивый юноша. У меня слезы навернулись на глаза. Эжен так похож на отца!

Я обняла сына, стараясь не плакать. За те десять месяцев, что мы не виделись, он вырос и стал высок для четырнадцатилетнего.

— Когда ты приехал? — спросила я, усаживаясь рядом с ним на диван.

— Два часа назад. — Голос у него пока не изменился.

Я взяла его за руку, но он ее вырвал.

— Что-то случилось? — забеспокоилась я.

— Зачем ты подстроила, чтобы меня отправили домой, в то время как у меня только-только началась действительно интересная жизнь?

В комнате было жарко. Я встала, подошла к окну и отворила его пошире. Воздух снаружи был влажен, как и в гостиной.

Как ему ответить? Сказать, что он еще слишком юн, чтобы убивать, слишком юн, чтобы погибнуть? Что я не позволю ему поднять оружие против французских эмигрантов? Что не могу рисковать, не могу потерять его?

— Ты нужен мне здесь, — сказала я.

— Твоих друзей-мужчин тебе мало? — В сердцах он вскочил и вышел из гостиной. Хлопнула дверь на крыльце.

Четверг, 23 июля

Еще не было девяти, когда я позвала к себе Эжена.

— Знаешь, какой сегодня день?

Сын пожал плечами.

— Годовщина со дня смерти твоего отца.

Это его насторожило.

— У меня тут есть кое-что для тебя. — Я сняла с буфета саблю Александра и выложила на большой обеденный стол. — Это сабля твоего отца. Он желал бы, чтобы она перешла к тебе.

Эжен нерешительно коснулся сабли, поднял ее, вынул из ножен. На рукояти выгравирован фамильный девиз «Другие не служат», под ним — сердце. Поверх герба, наискосок, процарапано слово «Народ».

— Ты рад? — спросила я.

Щеки Эжена порозовели, и я накрыла его ладонь своей.

— Носи ее с честью, Эжен, — сказала я и быстро, чтобы он не видел моих слез, вышла.

23 июля 1795 года, Киборн

Роза, мы победили! Ношу твою ленту у сердца.

Твой солдат Лазар

Р. S. Передай Эжену, что Себастьян Антье убит в сражении. Они дружили. Скажи, Себастьян погиб с честью.

3 августа, вечер

На приеме у Барраса по случаю победы собрались тридцать семь гостей, было выпито немало шампанского.

— Это армейское шампанское, — пояснил Баррас.

— В армию поставляют шампанское? — спросила я. Сейчас даже вода недешева…

— Только в победоносную армию, разумеется. В нашу армию.

После девяти пришла Тереза, совсем недавно родившая, а после порвавшая связь с Тальеном. Она была в очень открытом платье, выставлявшем на обозрение огромные, наполненные молоком груди. Было жарко, день выдался знойный, при виде Терезы мне стало еще жарче. Все мужчины в комнате смотрели на нее с осуждением и вожделением одновременно.

— Стоит ли вам быть здесь? — прошептала я.

От нее пахло табаком. В поисках поддержки я оглянулась на Барраса, но ему было не до того — он наполнял бокал.

— Ее надо отправить домой, Поль. Она сейчас может сделать что-нибудь такое, о чем впоследствии будет жалеть.

— Она не ребенок.

Незадолго до полуночи я услышала голос Терезы в комнате, где играли в карты:

— Весь мой наряд весит не более двух монет по шесть ливров.

Я вошла. Вокруг Терезы толпились мужчины. Три женщины наблюдали за происходящим, сидя в креслах у камина.

— Включая и драгоценности? — спросил депутат Набонид.

— Да. — Тереза раскраснелась, глаза ее остекленели.

— Ставлю луидор. — Депутат Верней бросил на стол монету.

— Есть еще желающие? — Тереза приняла соблазнительную позу. В тишине был слышен только стук и звон падающих на стол монет.

Улыбаясь, Баррас велел слуге принести весы.

Тереза сняла серьги, кольца и отдала их Баррасу. Затем спустила платье с плеча.

Я вышла. Вскоре из комнаты донеслись возгласы и крик Терезы. «Крик победы?.. — подумала я. — Или поражения?»

Вскоре Баррас, некий молодой человек и Тереза ушли втроем.

Сердце у меня упало: не по нему такая жизнь.

4 августа

Утром я направилась в Ла-Шомьер. Хотела приехать туда пораньше, чтобы поговорить с Терезой.

Я нашла ее в будуаре, где она плескала одеколон на шелковое обтягивающее платье, чтобы тонкая ткань прилегала к обнаженной груди.

— Вы пришли с осуждением в глазах, мой друг. — У нее самой глаза были как стеклянные. «Настойка опия», — подумалось мне.

— Я пришла, потому что тревожусь о вас.

Из соседней комнаты доносился плач ребенка.

— Мне кажется, вам стоит быть осторожнее. Печаль повсюду преследует вас — так позвольте же ей наконец догнать. В конечном счете будет не так больно.

— Просто завидуете моему темпераменту. Рекомендую диету: трюфели и сельдереевый суп, они сделают вас горячее. — Она смеялась, но в смехе не слышалось радости.

— Тереза, я люблю вас, но ваше состояние не позволяет нам говорить…

Слезы выступили на ее глазах.

— Смотрите, что вы наделали! — И она бросилась на постель.

— Отчего вы плачете? — Я села рядом с ней и взяла ее за руку. Рука была мягкая, как будто без костей.

— Простите ли вы меня… за Барраса? — спросила она.

— Он вам нравится?

— Он чудной, но забавный.

— Тереза, во всем мире вы, кажется, единственная женщина, способная соблазнить нашего друга.

— Для этого требуется воображение, — устало проговорила она.

Я улыбнулась.

— Отдохните… — Прежде чем уйти, я поцеловала ее в лоб.

— Чума на этих мужчин! — выдохнула она, прикрывая глаза.

МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТ СТРАННОМУ КОРОТЫШКЕ

6 августа 1795 года

Повсюду толкуют о предсказаниях, прорицателях и гадалках… все одержимы страстью к загадочному.

— Роза говорит, что будет королевой Франции, — объявила Тереза, когда днем мы собирались у общей подруги Минервы. Тереза лежала в шезлонге в шелковом платье цвета слоновой кости и в зеленом парике: поразительное сочетание. Люди только диву давались (и, кстати, так нас и прозвали: «Дивные»).^[74]

— Помилуйте, это же ужасно, — вздохнула Минерва, оправляя газовые нижние юбки.

— Лишь однажды мне это напророчили, — отмахнулась я, — еще в детстве, на Мартинике. В монастыре кармелиток мне сказали, что я выйду замуж за человека, который удивит весь мир. — Я пожала плечами. — Но что это значит? Предсказания поразительны, но жизнь у меня самая обычная.

В это время вошел Баррас, а с ним — странного вида коротконогий человек с большой головой. Минерва встала, чтобы приветствовать их.

— Кто это с депутатом Баррасом? — спросила Фортюне Гамелен, глядя на подходивших Барраса и его спутника. — Еще один протеже? — Она состроила гримасу.

— Кажется, я видела его у Феду, — вспомнила крошечная мадам де Крени.

— Такого вы наверняка бы запомнили, — фыркнула Тереза.

Человек примечательный, но главным образом недостатками внешности. Его длинные мягкие волосы свисали на уши в жалкой потуге соответствовать моде. Кожа была желтоватая, а сам он — так худ, что потертые панталоны на нем болтались.

— Что это задумал Баррас? — прошептала Тереза.

Все мы замолчали, чтобы Баррас мог представить нам этого человека.

— Гражданин Бонапарт, вдова Богарне.

— Рад приветствовать, — сказал Бонапарт с неприятным — возможно, итальянским — акцентом.

— Мужем этой дамы был республиканский генерал, виконт Александр де Богарне, — продолжил Баррас.

Гражданин Бонапарт сжал мою ладонь в своей. Теперь я рассмотрела его получше: глаза серые, крупные. Хорошие зубы. В выражении его лица чувствовалась сила, не позволявшая говорить с ним легкомысленно, и я испытала облегчение, когда его стали представлять сидевшим рядом. Все отвечали ему так же немногословно, подобно мне.

Он уселся и не произнес больше ни слова.

— Что ж, — воскликнула Минерва, — может быть, поиграем в шарады?

Но, казалось, ничто уже не оживит собравшихся. Присутствие этого человека в углу на всех нас подействовало отрезвляюще.

— Ох уж этот Баррас! — воскликнула Тереза, когда мы с ней оказались в будуаре Минервы. — Иногда он слишком далеко заходит со своими проектами. Что он придумал на этот раз?

— Депутат Баррас настоял, чтобы я представила гражданина Бонапарта нашему кружку, — сказала нам Минерва. — Бонапарт в Париже недавно и нуждается в связях…

— Он нуждается в умении вести себя в обществе, — заметила Тереза. — Кто он… корсиканец или что-то в этом духе?

— Наполеон Бонапарт?.. Почему это имя кажется знакомым? — спросила я.

— Это тот самый генерал, что спас Тулон, — сказала Минерва. — Помните? Два года назад, во время вторжения англичан.

Я вспомнила. Празднование, танцы, тосты всю ночь…

— Так вот откуда онис Баррасом знакомы! — воскликнула я. — Ведь Баррас был главой Тулона, не так ли?

— Не могу поверить, чтобы такой человек мог быть генералом, а уж героем и подавно, — сказала Тереза, освежая лицо рисовой пудрой.

— Мои дорогие гражданки, возможно ли, что вы просто ослеплены бедностью этого человека, недостатком его воспитания? — задумалась Минерва. — Будьте свидетельницами, я предсказываю ему великое будущее. Угадываю по форме его подбородка.

Не знаю уж, какое будущее его ждет, но мы с Терезой вскоре уехали, сославшись на то, что ее ребенок занемог.

— Какой скучный вечер, — жаловалась Тереза в карете.

— Надеюсь, Баррас знает, что делает, повсюду таская с собой этого корсиканца. Теперь Баррас потребует, чтобы я представила этого человека в Ла-Шомьер.

9 августа

Все случилось, как предсказывала Тереза: Баррас строит какие-то планы с участием корсиканца. Вместе с этим странным коротышкой они приезжали в Ла-Шомьер, и теперь гражданин Бонапарт является туда сам по себе. Тереза, добрая душа, предложила ему достать ткань на новый мундир.

— Если уж он здесь бывает, пусть хотя бы обзаведется приличной одеждой, — объяснила она мне.

— Осторожнее, Тереза! Мне кажется, он в тебя влюблен, — прошептала я.

— Кажется, гражданин Бонапарт вообще очень влюбчив, — промурлыкала Тереза, закатывая глаза. — Он обручен с какой-то девушкой в Марселе, без конца говорит о другой из Шатийона, а теперь еще Баррас сообщил мне, что он собирается делать предложение Ла Монтансье.

— Это той даме, у которой Баррас снимает городской дом?

— «Даме»? Роза, вы слишком добры.

Ла Монтансье гордилась тем, что начала свою карьеру проституткой. В свои театральные ложи она непременно ставит широкие диваны.

— Но ей же за шестьдесят! — удивилась я.

— У нее три миллиона ливров под основательно истертым матрасом, — многозначительно подняла брови Тереза. — По-видимому, на Корсике такие вещи скрывать не принято.

Вторник, 11 августа

Вчера, ближе к полуночи, в Ла-Шомьер ко мне подошла Тереза.

— Зайдите ко мне в будуар, — прошептала она.

Оказавшись в своей комнате, она упала на кровать, покатываясь со смеху.

— Бонапарт!..

— Корсиканец?

— Он сделал предложение!

— Вам? — Я уставилась на нее, не веря своим ушам. Вообразила их, высокую Терезу рядом с этим коротышкой, и заулыбалась сама: — Только что? В гостиной?

Тереза кивнула и, сделав над собой усилие, перестала смеяться.

— Я была с Фортюне, мадам де Крени и Минервой. Он подошел к нам и сказал: «Гражданка Тальен, позвольте поговорить с вами… с глазу на глаз». Я вышла с ним в прихожую. И там он мне заявил: «Вы теперь свободны, и я бы хотел, чтобы вы обдумали мою кандидатуру». Сначала я не поняла, о чем это он. Но он проявил нетерпение. «Я предлагаю вам выйти за меня замуж!» — взорвался он. А потом сказал: «У нас великое будущее, ибо удача улыбается мне».

— Он так сказал? Что ему улыбается удача? Странные слова.

— Особенно для человека, пребывающего в такой ужасной нужде. Если удача ему улыбается, пусть уж приглядится получше.

— И что вы ему ответили?

— Посоветовала рассмотреть вашу кандидатуру, — усмехнулась Тереза, глядя в зеркало и поправляя жемчужные украшения в прическе.

— О нет! — Конечно же, подруга дразнила меня. — Тереза!

Разумеется, она ничего такого ему не говорила, но теперь корсиканец все чаще смотрит на меня.

14 августа

Вчера вечером ко мне пришел Баррас в компании с Бонапартом.

— Неужели корсиканцы никогда не смеются? — жаловалась Тереза. — Он такой серьезный.

Ближе к концу вечера я оказалась рядом с гражданином Наполеоном (это имя невозможно выговорить). Пыталась завязать с ним разговор, даже сделала ему комплимент по поводу его доблести, проявленной в Тулоне.

— Говорят, вы гений, — сказала я.

— Да, — подтвердил он.

— У вас большая семья в Марселе? Говорят, одна из ваших сестер особенно очаровательна.

— Кто это вам сказал?

— Депутат Фрерон,^[75] — ответила я.

Тут он ни с того ни с сего встал и вышел из комнаты.

— Он расстроился? — спросила я у Барраса.

— Иногда он ведет себя немного странно. — Баррас взял меня за руку, и мы вышли в прихожую. — Я бы хотел, чтобы вы с ним подружились. Узнайте его получше, — прошептал он.

— С ним не очень-то разговоришься, — отмахнулась я. — Даже не знаю, удастся ли…

— Если кто-то и может с ним говорить, то это вы, Роза, — сказал Баррас и, достав из кармана несколько монет, вложил их мне в руку.

— А это зачем?

Три золотых луидора — приличные деньги, около семидесяти ливров.

— Могу ли я на вас рассчитывать? — спросил он.

15 августа

— Наполеон, как я вижу, стал постоянным участником наших встреч по вторникам, — заметил Баррас. Мы обедали наедине в его саду.

— Я постепенно узнаю его, — сказала я. — Понемногу.

Наполеон Бонапарт был непростым человеком: то словоохотливым, то молчаливым.

— Трудно понять, как он относится к собеседнику, — пожаловалась я.

— А как бы вам хотелось, чтобы он к вам относился?

— Почему вы спрашиваете?

Баррас велел дворецкому подавать десерт.

— Вы когда-нибудь говорите с ним о политике?

— Он поддерживает республику, — сказала я, — если вы это хотите знать.

— Но кого бы он хотел видеть во главе ее?

— Он скорее ведущий, чем ведомый. По крайней мере, сам он именно так думает.

Баррас засмеялся и наполнил мой стакан.

— Вот потому-то мы и должны за ним приглядывать, моя дорогая.

МОЕ НОВОЕ ЖИЛИЩЕ

16 августа 1795 года

Я влюбилась… в дом.

В дом Жюли Карро на склонах Монмартра. К нему ведет длинный, огражденный стенами подъезд, в конце которого открывается очаровательный вид на небольшой охотничий домик и помещение для карет. За ними — конюшня и сад. Маленький совершенный мирок.

День стоял жаркий, но здесь было прохладно, со стороны города дул бриз.

— Как будто загородный дом, — сказала я Жюли, — но недалеко от центра Парижа.

— Мне будет его не хватать, — поддержала она меня.

— Вы переезжаете?

— Он слишком мал. Для прислуги не хватает места. И под крышу можно поставить лишь одну карету.

Я прошла по садовой дорожке между кустами роз.

— Вы продаете?

— Буду сдавать.

— Я сниму его у вас!

О том, во сколько мне это обойдется, я даже не спросила.

17 августа

Я подписала договор об аренде. Десять тысяч ливров в год — почти половина того, что я получу от мамы, если эти деньги когда-нибудь до меня дойдут. Переезжаю через пять недель, в Новый год по республиканскому календарю. Уже договорилась, чтобы туда доставили мою корову из Круасси. Дом, лошади, корова, сад, прислуга… Казалось бы, скромное хозяйство, но с ним так много забот… так много расходов…

Воскресенье, 30 августа

Сегодня с детьми посетила две школы в Сен-Жермен-Ан-Ле. Эжен со смирением согласился учиться. В его школе все по-спартански, как и должно быть в школах для мальчиков. Ему понравились поля для игр.

Школа мадам Кампан расположена в примыкающем к ее дому отеле «Де Роан» — прекрасном, хоть и запущенном поместье. Гортензия и ее подруга Адель Ожье в восторге бегали по его дорожкам.

Я радовалась, глядя на обеих. Кто бы мог подумать, что эти щебечущие крошки так обожглись в разгар террора: Гортензия потеряла отца, а Адель — мать.

В прихожей мадам Кампан приветствовала меня с элегантной простотой:

— Пожалуйста, зовите меня Генриеттой.

Эта сухонькая женщина с грубыми чертами лица носит черное платье строгого покроя. «Траур? — сразу подумала я. — По ее сестре, королеве? По Мальчику?» Я слышала рассказы о том, через что ей довелось пройти, едва избежав смерти.

Она пригласила меня в свой кабинет. Там я с удивлением увидела на стене над столом взятые в рамку «Права человека». Заметив мое удивление, она с лукавой улыбкой развернула рамку: на обороте — портрет королевы.

— Графиня де Монморен рассказала мне о героических усилиях, предпринятых вами для спасения вашего мужа, — сказала мадам Кампан, усаживаясь рядом со мной.

— Если бы только я могла спасти его от смерти… — «И других», — подумалось мне. — Я с прискорбием узнала о судьбе вашей невестки. — Я хорошо помнила мадам Ожье: добродушную, несколько рассеянную женщину, пытавшуюся уследить за своими тремя дочерьми.

Мадам Кампан рассказала мне о школьной программе: девочки получат классическое образование, особое внимание будет уделяться изобразительному искусству (преподавать приглашен Жан-Батист Изабе — портретист, вызывающий мое восхищение) и истории. Несмотря на то что школа предназначена для девочек из состоятельных семей, их будут учить готовить и убираться в доме. И, несмотря на нынешнюю моду быть распущенными, девочки будут обучены хорошим манерам и искусству поддерживать разговор.

Послышался детский крик. Я выглянула из окна и увидела Гортензию, преследующую Эжена и Адель.

— У Гортензии есть кузина Эмили, дочь эмигранта, — сказала я. — Ее семья разорена, но ей тоже необходимо образование. Я хотела бы внести за нее плату, однако…

Мадам Кампан согласилась принять в школу Гортензию и Эмили, хотя платить я буду только за Гортензию. Кроме того, мадам Кампан предложила для девочек подержанную школьную форму.

— Адель так часто говорит о вашей дочери. Я считаю ее членом семьи и должна просить прощения за то, что вообще беру с вас деньги.

15 сентября 1795 года, отель «Де Круазе», Круасси

Дорогая гражданка Богарне, мама просила меня ответить на Ваше письмо, поскольку сама нездорова. Она сожалеет, что не сможет приехать повидать Вас, и просила меня поздравить Вас с приобретением дома Тальма, а также выразить сожаление, что Вы отказываетесь от дома в Круасси. Планируете ли Вы перевезти также и корову? Надеемся скоро Вас увидеть. Мама нуждается в развлечениях.

Гражданка мадам Люси Остен де Круазе

Р. S. Мама просила меня рекомендовать Вам гражданина Кальо — отличного повара, который умеет готовить креольские блюда (я тоже его Вам рекомендую!).

18 сентября, Круасси

Дождливые, унылые выходные в Круасси, разбираю и укладываю вещи. Два раза в день хожу навещать Эми.

Она очень ослабела. Грустно видеть ее прикованной к постели; сама она воспринимает сложившееся положение довольно удрученно.

— Если мне хочется чаю, то приходится просить об этом дочь, — жалуется она. — По счастью, Люси все еще кажется, что я имею над ней какую-то власть, но вскоре, несомненно…

— Хотела бы я познакомиться с человеком, который бы мог взять над вами верх, Эми.

Она энергично выругалась. Выходит, жизнь в ней еще теплится.

23 сентября

Новый год! Провозглашена новая конституция. Поздно вечером мы с Терезой смотрели фейерверки из их сада — нет, моего сада! Я измотана переездом, но довольна. Обожаю свой новый дом. Называю его «Шантрен».

25 сентября

Весь день работала в саду. Фортюне обнюхал каждую кочку, облаял каждого жука. Ланнуа начала шить занавеси для спальни (синие нанковые с красными и желтыми геральдическими украшениями). Гостиная сейчас напоминает студию швеи, пол усыпан лоскутками ткани. Хочу обить шесть деревянных стульев и небольшую кушетку. Купила в магазине подержанных вещей арфу работы Рено (правда, не хватает трех струн) и мраморный бюст Сократа. Понемногу новое жилье начинает походить на уютный дом. Здесь все будет просто, но элегантно (надеюсь). Наняла повара Кальо, негра с Сент-Люсии, который готовит и креольские блюда наряду с более привычными. Его мне рекомендовала Эми.

Агат сбежала с птицеловом из Миди, но быстро поняла свою ошибку (от него пахнет курицей) и вернулась. Надеюсь, она не беременна. Гонтье, добрая душа, служит по-прежнему. И это — счастье, ибо он единственный способен добиться молока от моей коровы Клеопатры.

Теперь мне нужны еще возница и садовник. Надеюсь, продержимся, учитывая новые расходы, — хотя бы некоторое время. С деньгами туго, несмотря на щедрую помощь Барраса.

И ВНОВЬ ВОЙНА

Понедельник, 28 сентября 1795 года

В Шантрене так спокойно, что я была потрясена, узнав, что вчера в Ассамблее был бунт. Несколько сотен человек убиты.

— Даже якобинцы начинают думать, что спасти нас может только монархия. — Сабля Барраса чиркнула по камням моего камина. Он только что приехал из Военной школы, где обучает военному искусству группу мужчин: «Моя личная боевая сила, мой Священный Батальон».

— Но почему против бунтовщиков не выставить Национальную гвардию?

— Там все слишком благовоспитанны, — сказал он. — Крепко стоящие на ногах собственники. Многим ли из них приходилось убить человека? Случись стычка, сколько из них дадут деру? Половина, я так думаю. Они хороши для парада, но вряд ли для чего-то еще. Нет, мне нужны закоренелые убийцы, люди, у которых руки пахнут кровью.

— И где же найти таких?

— В тюрьмах, разумеется. Головорезы, убийцы, террористы… — Я предложила еще бренди, и он кивнул. — Я набрал полторы тысячи человек, буквально опустошил тюрьмы.

— Не может быть…

— Мои люди, — усмехнулся он.

Тут мне вспомнились слова Терезы: «Баррас предпочитает мужчин грубых, а женщин — утонченных».

— И чем их больше, тем веселее. Благодарю вас, — поклонился Баррас, будто читая мои мысли.

Он достал часы. Пора было идти, но прежде он хотел задать вопрос: не разыщу ли я гражданина Бонапарта?

— Ходят слухи, что он ведет переговоры с роялистами. На чьей он стороне? Я должен знать. Дело принимает такой оборот, что…

— Но он занят предприятием по изготовлению географических карт.

— У вас, женщин, свои способы… Пригласите его к себе. Для вас это не бог весть что.

Этот предложение неприятно поразило меня.

— Подумайте о судьбе республики, — настаивал Баррас, — о будущем ваших детей.

4 октября

Сегодня гражданин Бонапарт был одет лучше, чем я привыкла его видеть, — в новый синий мундир. Но при этом все равно выглядел нездоровым; наверное, из-за желтоватого оттенка кожи. И, бог мой, эти сапоги на тонких ногах — такие огромные!

Я пригласила его в сад и попросила Агат принести нам кофе с молоком.

— Приготовлено из кофейных бобов с Мартиники, — сказала я. — А молоко — от моей собственной коровы.

Он согласился выйти в сад, хоть, по его словам, спешил и не мог остаться на блинчики. День и ночь трудится над планом по освобождению Италии от австрийцев, так он сказал.

Я улыбнулась.

— Вы говорите это со всей серьезностью.

— Я в это верю.

— Неужели это так просто?

Он не ответил, погрузившись в созерцание солнечных часов.

— Вы не верите в судьбу? — попыталась я привлечь к себе его внимание.

Наполеон резко обернулся ко мне.

— Судьбу можно научиться ублажать, но управлять ею нельзя.

Он странно формулировал мысли, говорил будто афоризмами.

— Я считаю, что поладила со своей судьбой, гражданин Бонапарт, — сказала я, хоть и не совсем поняла, что он имел в виду.

— Бригадир-генерал Бонапарт, — поправил он.

— Простите, я думала…

— На самом же деле… — Наполеон улыбнулся. Он почти очарователен, когда улыбается. — Можете звать меня императором.

— Император Бонапарт? — Это казалось забавным, и я склонила голову набок.

Он пристально смотрел на меня своими серыми и холодными, но воспаленными, неспокойными глазами. Мне стало не по себе.

— Я беспокою вас? — сказал он. — Это понятно. Но чего я не понимаю, так это зачем вы пригласили меня. Признаюсь, у меня появилось к вам что-то вроде привязанности. Тем не менее мне кажется, сейчас это чувство не взаимно.

Я остановилась, чтобы сорвать розу. Колючка уколола мне палец. На глаза выступили слезы — слабость, вызвавшая смущение.

— К этому имеет какое-то отношение Баррас, — настаивал Бонапарт.

Возмущенная, я повернулась к нему.

— Понимаю, что вы цените прямоту, генерал Бонапарт. Что ж… да, это Баррас.

— И сколько он заплатил вам? — Бонапарт надел шляпу.

— Не уходите…

— У меня есть гордость, гражданка. — И он ушел.

Я разнервничалась и поехала к Баррасу. Тот ждал меня, чтобы обсудить планы, касающиеся общества и финансов. Но у меня был свой резон — я больше не желала выполнять его поручений.

Я рассказала о своем разговоре с генералом Бонапартом. Баррас расхохотался.

— Жаль, что я не вижу в этом ничего смешного! — возмутилась я.

— Роза, вы так очаровательны в этом настроении.

Я поднялась.

— Вас не волнует, в какое положение вы меня поставили!

Он накрыл своей ладонью мою руку.

— Сядьте, расслабьтесь. Вы не можете уйти прямо сейчас: я распорядился приготовить для нас безе.

— Не желаю десерта! — Тем не менее я уселась.

— Очень хорошо, сам его съем. У вас довольно приятный характер. Я, несомненно, мог бы быть и любезнее, вы правы. Ах, вот видите? Я знал, что смогу добиться от вас улыбки. Но, пожалуйста, мой друг, примите мои извинения. Вынужден вас огорчить и сожалею об этом: писем от Лазара не было. Солдаты так бессердечны. Но расскажите мне о своих детях. Нравится ли им в школе? Кстати, банкир-креол, с которым вы меня познакомили, оказался в высшей степени полезен, я вам рассказывал?

Короче говоря, Баррас был чрезвычайно мил. Я смягчилась, и мы разговорились: о его недавнем романтическом приключении, о трагедии Корнеля, которую через два дня должны были давать в «Комеди-Франсез», о его кроликах.

Я доедала второе безе, когда прибыл курьер.

— Вы помните, где находится монастырь Фи-де-Сан-Тома? — спросил Баррас, щурясь на строчки депеши.

— Кажется, на улице Вивьен. А что?

— Там полно вооруженных людей. — Баррас чертыхнулся, посмотрел на часы и вздохнул. — Роялисты… А я-то надеялся лечь сегодня пораньше.

Когда я уходила, Баррас пристегивал саблю и велел седлать лошадь «на военный лад», как он сам выразился. Я поцеловала его на прощанье.

— Берегите себя.

Баррас на мгновение остановился, потом улыбнулся этой своей кривой улыбкой, которая делает его таким обаятельным.

— Так скажите мне, Роза, стоит ли доверять Бонапарту?

МНЕ РАЗБИВАЮТ СЕРДЦЕ

7 октября 1795 года

Кровь на булыжной мостовой. Перед церковью воет рыночная торговка:

— Мясники! Мясники!

Все, как мы и опасались, — произошла бойня.

— В граждан, — негодовала Ланнуа, — ваши друзья, ваши добродетельные республиканцы стреляли ядрами в граждан!

Что же случилось? Я отправилась за новостями к Минерве.

— Вы говорили с Баррасом? — спросила она. — Что происходит?

Я отрицательно покачала головой.

— Пострадал ли кто-нибудь из наших знакомых? — Я хотела спросить: «Не убит ли?» — но остереглась.

— Пока толком ничего не известно. Одни слухи. Но все очень огорчены. — Мы подошли к группе людей, собравшихся у дверей в сад.

— Это корсиканец дал команду стрелять ядрами, — говорил депутат Ренувье.

— А мне рассказывали совсем другое, — спорил кто-то, стоявший рядом.

— Корсиканцы безжалостны, — заявила мадам де Мешен. — Совсем без нравственных устоев. Это всем известно.

— А еще… вы слыхали? Он установил строгий надзор за театрами и кафе — даже места встреч у фонтанов под наблюдением. У фонтанов!

— Я был в театре, — подтвердил тонким, дрожащим голосом молодой человек с приятными чертами лица. — У входа в каждую ложу выставлен часовой. Если кто-то осмелится требовать чего-либо, помимо республиканских мелодий, наготове более сотни гренадеров!

— Но разве правительству не следует стремиться к тому, чтобы взять бразды правления в свои руки?

— Мало нам было этого при Робеспьере? — возразил все тот же молодой человек. — Корсиканец из якобинцев, так мне сказали.

— Близкий друг Робеспьера, как я слышала, — сообщила мадам де Мешен.

— Не совсем. — Минерва посмотрела на меня, ожидая поддержки. — Он был другом брата Робеспьера.

— Ах, друг Бонбона! — сказал молодой человек с приятными чертами лица, и все вокруг засмеялись.

Вдруг наступило молчание. Я посмотрела в сторону двери. Там, оглядывая комнату надменным взглядом, стоял генерал Бонапарт. Он снял шляпу. Трехцветный плюмаж упал на пол. Он наклонился, чтобы его поднять, но при этом задел саблей дверь.

Выпрямившись, он заметил меня.

— Гражданка мадам Богарне… — и направился прямо ко мне.

— Не желаете ли погулять в саду, генерал? — перебила я. — Мне надо подышать свежим воздухом.

Оказавшись в саду, я поняла, что вот-вот упаду в обморок, и стала обмахиваться веером.

— Так гораздо лучше, — сказала я, опускаясь на каменную скамью. — Благодарю вас.

Мимо прошли двое, мужчина и женщина. Дама, узнав Бонапарта, презрительно отвернулась. Наполеон отломил ветку и стал обрывать на ней листья.

— Французы странно относятся к своим героям.

— Вы считаете свои действия безупречными, генерал?

— Я военный, а не политик. Я выполняю приказы.

— Но, вероятно, слишком хорошо и слишком быстро.

— Надо было преподать урок роялистам.

Я поднялась со скамьи, щеки у меня горели.

— Не знаю обычаев Корсики, генерал, но французы, как правило, не стреляют ядрами по согражданам.

И, дрожа, вернулась в гостиную.

Мы находились в комнате для игр, когда приехал Баррас.

— Поздравляю вас с победой, — сказала Минерва, опуская на стол свои карты.

Раскрасневшийся Баррас плюхнулся на диван.

— Как говорят солдаты, когда бутылка откупорена, надо пить. За их задницы! — сказал он, поднимая стакан. — В виде исключения.

И сделал долгий, жадный глоток. Я отвернулась.

— Будь прокляты ваши слезы! — Он швырнул бокал в камин. Раздался резкий, музыкальный звон.

26 октября

Объявлены результаты выборов. В соответствии с новой конституцией страной будут править пять директоров. Баррас — один из них.

— Королю голову отрубили, а на его место посадили пятерых, — ворчит Ланнуа. — А ваш друг Баррас — худший из этой шайки.

— Цыц, Ланнуа!

Вторник, 3 ноября

Сегодня в Люксембургском дворце пять директоров собрались на совещание. Днем директор Баррас устроил нам с Терезой экскурсию. Во дворце идет ремонт. Недавнее использование здания в качестве тюрьмы сейчас слишком заметно. Я вспомнила, как навещала здесь Александра. Как отличается цель моего нынешнего посещения от прежних! Вся мебель — несколько кухонных стульев и один шаткий стол. И холодно, поэтому Баррас послал лакея за дровами.

Пять директоров переедут во дворец на следующей неделе, у каждого будут свои комнаты. Стены тех, что предназначены для Барраса, уже обивают шелком. В саду стоят его кроличьи садки, в конюшне — его английские чистокровные.

— Что такое король без дворца? — сказал он, обозревая свои невзрачные владения.

— Что за дворец без придворных дам? — воодушевилась Тереза, взяв нас с Баррасом под руки.

4 декабря 1795 года, Фонтенбло

Дорогая Роза, спасибо за письмо. Как чудесно, что дети успевают в школе. Мне не хватает Гортензии по выходным. Должна признать, что воскресный урок с конфирмацией, проводимый мадам Кампан, — вероятно, единственная уважительная причина.

Судя по рассказам, твой новый дом — просто прелесть. Я поражена: у тебя уже овощи со своего огорода! Твоя мама гордилась бы тобой. Прочла твой отчет о том, как вы наводили красоту корове, обе смеялись. Если бы не прискорбное состояние моего здоровья и не надобность ухаживать за маркизом, я бы приняла твое приглашение и приехала навестить.

Ты, несомненно, слышала о том, что Фэнни судится с какой-то женщиной, утверждающей, что является дочерью Фэнни. Какой скандал! Не знаю, как Фэнни удается оставаться такой жизнерадостной — особенно теперь, когда Мари выходит замуж за мулата. Не смею сказать об этом маркизу, эта новость его убьет.

Знаю, как ты занята, дорогая, но все равно мы хотим тебя видеть. Помни, что я говорила тебе о необходимости тщательно выбирать себе знакомых.

Любящая тебя тетушка Дезире

Среда, 9 декабря

Езжу в Люксембургский дворец каждый день, подаю прошения от имени друзей и друзей знакомых — эмигрантов, которые большей частью желают вернуться во Францию.

— Вы тратите слишком много времени, заботясь о благополучии других, Роза, — сказал мне сегодня утром директор Баррас. — Пора подумать о себе.

— Что вы имеете в виду?

— Имею в виду, что вам следовало бы подумать о замужестве.

— У вас есть подходящая партия, дядюшка Баррас?

— Рекомендую Бонапарта.

— Боюсь, для него я недостаточна богата. — Ходили слухи, что генерал Бонапарт только что сделал предложение недавно овдовевшей мадам Пермон — женщине, годившейся ему в матери, но весьма состоятельной.

— Я заверил его, что он будет щедро вознагражден.

Я посмотрела в сторону окна и перевела дух. Вероятно, ослышалась…

— Вижу, вы встревожены? — Баррас откинулся на спинку красного бархатного кресла — своего «трона», как он его называл. — Думаю, я должен кое-что объяснить. Бонапарт пожелал командовать Итальянской армией, чтобы изгнать австрийцев из Италии.

Небрежным жестом Баррас показал, что считает это сумасшествием.

— Разумеется, мои товарищи-директора ему не доверяют. Они находят его резким, грубым… чрезвычайно амбициозным. Подозревают его в желании править не только армией, но и миром; поэтому, естественно, они не склонны назначать его командующим армией, даже такой жалкой, как Итальянская. Но это глупо. Бонапарт попытается взять власть, это в его природе, — если только, разумеется, не занять его чем-нибудь другим. Если только он не станет управляем…

— Если только не женить его на вашей доброй подруге, — сказала я.

По лицу Барраса медленно расплылась улыбка.

— Я бы выразил это другими словами, моя дорогая.

— Интересно, какими? — Я чувствовала, как во мне поднимается тревога.

— Я объяснил Бонапарту, что Французская республика неохотно выдвигает иностранцев на высокие руководящие посты. Намекнул ему, что в случае женитьбы на француженке, на определенной французской вдове, например… Директора оказали бы ему большее доверие, а там — кто знает…

— Так ему и сказали?

— Подумайте, Роза. Бонапарт, может, и бедный корсиканец, но он — человек с будущим. У меня есть основания так считать.

Я поднялась, собираясь уходить. Вмешательство Барраса меня оскорбляло.

— Роза, ну неужели необходимо все принимать так близко к сердцу? Вы сами понимаете, что пора выйти замуж. А в вашем возрасте это непросто.

Я направилась к двери.

— Я предложил ему армию! — прокричал мне вслед Баррас. — Я даю вам приданое. Подумайте, ради бога!

10 декабря

Провела несколько часов за туалетом. На лице стали появляться мелкие морщинки. Зубы, и прежде-то неровные, чернеют; я потеряла два в прошлом году. Когда улыбаюсь, в зеркале вижу улыбку простолюдинки.

Я в отчаянии отбросила гребни и щетки. Травяные снадобья не восстановили прежней регулярности моих «цветов». То и дело меня одолевает слабость — эти приливы меня пугают.

Старею.

«Выходи замуж», — говорят друзья. Я еще думаю…

Пятница, 11 декабря

Вчера вечером у Минервы генерал Бонапарт признался мне в своих чувствах. Это произошло на глазах у многих, в самый разгар игры «Лиса и гуси». Я отмахнулась от его признания, как от шутки, и вскоре уехала.

Вторник, 22 декабря

Минерва приехала с визитом. После бокала вина, выпитого под новость о несчастной дочери короля, выпущенной из Тампля и отправленной в Вену, и последних городских сплетен (гражданин Леон лечится ртутью)^[76] она спросила, отчего я в последнее время не приезжаю в ее салон. Я призналась, что мне обременительно внимание генерала Бонапарта и я не езжу к ней, опасаясь встретить там его.

— Считаете ли вы генерала Бонапарта приемлемой партией?

— Мое сердце несвободно, — сказала я.

— Вы имеете в виду генерала Гоша?

Я кивнула. Мои чувства к Лазару ни для кого не были секретом.

— Роза, если позволите, я должна вам кое-что сказать… Если кто и несвободен, то это ваш любовник.

Я поставила бокал на стол.

— Когда эмигранты высадились в заливе Киброн, генерал Гош спас жизнь мсье де Пубелёна. Мне из надежных источников известно, что генерал влюбился в жену этого человека.

Встав, я направилась к двери. Лазар влюблен в другую женщину?

Минерва догнала меня и положила руку на мое плечо.

— Вы, конечно, знали, что Лазар никогда на вас не женится, и особенно теперь, когда его жена беременна. Ждать осталось, по-моему, совсем недолго.

Я прикусила губу, стараясь сдержать слезы. Почему же он не написал?

— Так вы приедете ко мне в салон, Роза? — спросила Минерва. — Сегодня же вечером.

В тот же вечер

Только что вернулась от Минервы. Генерал Бонапарт просил чести сопровождать меня завтра в оперу. Я дала согласие.

МНЕ ОКАЗЫВАЮТ ЗНАКИ ВНИМАНИЯ

Среда, 23 декабря 1795 года

Сегодня в девять ко мне заехал генерал Бонапарт; опоздал примерно на час, был взъерошен, пояс сидел на нем криво.

— Был на заседании.

Так и не извинился. Стоял в гостиной перед камином и хрустел пальцами. Достал часы.

— Занавес поднимется через несколько минут! — И генерал бросился к двери. Я в замешательстве последовала за ним.

Карета у него новая, ослепительно желтая с золотой отделкой, очень впечатляющая, но в дурном вкусе. Внутри — все то же: сиденья покрыты золотой парчой, шторы с розовыми шелковыми кисточками.

Мы поскакали карьером, лошади на страшной скорости огибали ухабы и углы. На меня нашло что-то вроде паралича. От ужаса я лишилась дара речи и хваталась за стенки кареты, чтобы не повалиться. Наконец собрала все свои силы и крикнула:

— Остановитесь!

Генерал Бонапарт дал знак кучеру — и карета резко остановилась. Я упала на сиденье, расположенное передо мной, и рассмеялась, как сумасшедшая.

— Мы опоздаем. — Он снова вытащил часы. — Что вам угодно?

От смеха я не могла говорить, по щекам бежали слезы. Бонапарт смотрел на меня, явно озадаченный.

— Слишком быстро? — спросил он наконец.

Кивая, я снова рассмеялась сквозь слезы.

Он нерешительно улыбнулся и подал кучеру знак ехать медленнее. Постепенно я перестала смеяться и несколько раз глубоко вздохнула. Вечер с генералом Бонапартом оказался совсем не таким, как я представляла.

Спектакль мне понравился, однако по дороге из театра Наполеон выразил неудовольствие:

— Французы не умеют петь, их музыка немелодична. Режет ухо. Вот спойте мне.

— Прямо здесь? — Мы проезжали перекресток улиц Ришелье и Нёв-де-Пати-Шо.

— В том-то и беда с французами. Они полагают, что нельзя петь где угодно в любое время. — И Бонапарт затянул незнакомую мне арию.

Трубочист, мимо которого мы проезжали, обернулся к нам с изумлением на лице.

— А теперь вы! — скомандовал Наполеон.

— Я не пою.

— Но вы же говорите таким приятным голосом.

Наполеон не принимал отказа, и тогда я тихо запела коротенький припев из Моцарта. Он серьезно взглянул на меня.

— Недурно. Как вас зовут?

— Вы знаете мое имя.

— Ваше полное имя.

— Мари-Жозеф-Роза.

— Жозеф — имя вашего отца?

— Было.

— Он был хороший человек?

Я улыбнулась. «Едва ли».

— Очень хороший.

— Я буду звать вас Жозефиной — по имени героини из «Глухих». Вы видели этот спектакль?

— Но мое имя Роза.

— Ошибаетесь.

26 декабря

— Почему вы так упорно зовете меня Жозефиной? — Мы с Бонапартом только что вышли из салона Барраса и направлялись в театр, где давали Мольера.

— Это приятное имя, вы не находите?

— Мне говорили, что вы всегда так обращаетесь с женщинами. Сначала просите спеть, затем даете имя.

— Вы обсуждали это со своей подругой Терезой? — недовольно спросил он.

— Вам не утаить от меня никаких тайн, Бонапарт.

30 декабря

Незадолго до полудня ко мне во двор въехала красная карета Терезы.

— Может быть, сегодня вам не стоит приезжать в Ла-Шомьер? — сказала она, опуская стекло.

— Но я должна, мы договорились. В девять за мной заедет Бонапарт.

— Лазар вернулся. Он будет там вечером. Я подумала, что надо вас предостеречь.

Мы с Бонапартом приехали в Ла-Шомьер незадолго до десяти; к моему облегчению, выяснилось, что Лазара там нет. Несмотря на это, мне было несколько не по себе.

Около полуночи приехал Лазар в сопровождении нескольких адъютантов. Я взяла Бонапарта за руку и спросила, нельзя ли нам ненадолго выйти в сад.

— Но там же мороз!

— На минутку. Подышать свежим воздухом.

Через несколько минут я сумела взять себя в руки и успокоиться. Мне надо было поговорить с Лазаром, но для этого требовалось набраться мужества. Тем временем мадам де Крени и Фортюне Гамелен приставали к Бонапарту, требуя, чтобы он прочел судьбу по их ладоням, — он утверждал, что обладает талантом в этом волшебном искусстве.

Лазар стоял возле камина и наблюдал за нашей компанией.

— Как я рада видеть вас в Париже! — Я все же решилась подойти и поздравила его с недавним повышением. Он смотрел на меня с холодным достоинством, и я испытала облегчение, когда к нам подошел Бонапарт.

— Вам тоже погадать, генерал Гош? — спросил Бонапарт. Лазар протянул ему руку. Наполеон посмотрел на нее и усмехнулся: — Генерал, вы умрете молодым, в своей постели.^[77]

— Александр Великий тоже умер у себя в постели, не правда ли? — Я взяла Бонапарта под руку. — Кажется, мы нужны Терезе для игры в карты, — сказала я, стараясь его увести. — В этом не было необходимости, — прошептала я.

Бонапарт покосился на меня.

— Вы думаете, я слеп?

Я натянула на плечи шаль.

— Отвезите меня домой, Бонапарт, — попросила я. — Мне что-то нехорошо.

Дорога обратно в Шантрен показалась очень долгой. Мы молчали.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался он, когда мы свернули на улицу Монмартр.

— Я солгала насчет своего недомогания, — призналась я.

— Мне было интересно посмотреть, насколько далеко это вас заведет.

— Вы жестоки.

— Я никогда не притворялся добрым. — Помолчав, он добавил: — Вы привязаны к генералу Гошу.

Я расправила меховое покрывало у себя на коленях. Хорошо, что в карете темно.

— Познакомилась с ним в тюрьме.

— А теперь?

— А теперь у генерала Гоша своя семья. Не желаете ли войти? — спросила я, поскольку мы как раз въехали ко мне во двор.

— А вы бы этого хотели?

Я задумалась буквально на секунду.

— Да, — ответила я, и это было правдой. Мне было грустно и одиноко. Этот холодный взгляд Лазара огорчил меня так, как не огорчили бы никакие слова.

Бонапарт пробыл более часа. Мы с ним выпили несколько бокалов шамбертена.

Перед уходом он сказал:

— Могу ли я получить разрешение поцеловать вас?

Я не возражала — просьба показалась мне безобидной.

Его прикосновение было осторожным, неуверенным, а затем — настойчивым. Я высвободилась из его рук. Он стал быстро ходить по комнате.

— Бонапарт! — встревожилась я.

По-видимому, он не услышал, ибо не ответил. Затем улыбнулся, как будто разгадав какую-то загадку, поцеловал мне руку и ушел.

Я ПРИНИМАЮ ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ

Пятница, 22 января 1796 года

Бонапарт предложил мне руку и сердце. Я сказала, что мне надо подумать.

— Сколько? — Как ему свойственно, он принялся вышагивать по комнате.

— Я дам ответ через две недели.

— Через одну.

— Тогда я отвечаю: «Нет».

Наполеон улыбнулся.

— Вы сильнее, чем кажетесь, Жозефина. Я ценю это в женщинах.

— Меня зовут Роза.

29 января, 6 часов вечера

— Но, Тереза, я не люблю его.

Мы с Терезой прогуливались по набережной. Холодная, бодрящая погода гармонировала со сталью водной глади.

— Он вам дорог как друг, — сказала она, — и вы ему нравитесь. Разве это не более важно?

— Вы не верите в любовь?

Тереза усмехнулась.

— Тальен любил меня, и что же? Я получала только синяки.

— Он знает, что плохо обходился с вами. — Я давно искала этой возможности поговорить с ней о Тальене.

— Вы его видели?

Я кивнула.

— Тальен изменился.

Она молчала.

— Он боготворит вас, Тереза, — настаивала я. — И он такой любящий отец!

Она повернулась ко мне.

— Разве вы не понимаете, как мне больно говорить об этом? — воскликнула Тереза. — Брак, Роза, может существовать без страсти, но не может — без уважения. Скажите ему, что я сожалею, но не могу… просто не могу.

30 января

— Она сожалеет. — Я постаралась смягчить эту новость. Когда я приехала, Тальен, казалось, был полон надежд. — Вы ей дороги.

Это было правдой.

— Но?..

Я покачала головой.

Пробыла у него некоторое время. Мы играли в пикет, как когда-то в молодости, до террора, — в дни, что казались теперь такими далекими. Я рассказала ему о генерале Бонапарте, о своих сомнениях.

— Он амбициозен, — сказал Тальен. — Он поднимется к вершинам славы, в этом не может быть сомнения.

— Так и Баррас говорит.

— Он вас любит? А детей?

— Да. — И в самом деле, он, по-видимому, полюбил Гортензию и Эжена. — По-моему, он был бы им хорошим отцом.

— И, как генерал, несомненно, помог бы военной карьере вашего сына.

— Верно. — Мне казалось это немаловажным.

— И вы все еще колеблетесь?

— Мы не любовники.

— Это легко поправить.

— Не всегда — для женщины.

— Дело в верности? Вероятно…

Я пожала плечами. Замужние и женатые заводят связи на стороне, но хочу ли я так жить?

— Советую принять его предложение, — произнес Тальен. — Это риск… но тогда…

И хохотнул, когда я показала свои карты:

— У вас всегда был талант к играм, где победа зависит от случая!

3 февраля

— Мне предлагают выйти замуж, — сказала я Фэнни. Мы встретились в ее отеле на улице Турион; ей должны были привезти дрова, и мы готовились встретить воз.

— И ты готова поступиться своей свободой? — Казалось, Фэнни была потрясена.

— Всего лишь свободой воздержания. — И свободой спать в одиночестве. — Эжену и Гортензии нужен отец.

— Это тот корсиканец, которого я встретила у тебя в салоне?

— Вы не одобряете?

— Он рассказал интересную историю о привидениях. Пожалуй, он мне понравился.

— Большинству он не нравится.

— И ладно. Знаю я этих аристократических матрон из Сен-Жермен. Задирают нос перед человеком, имя которого просто не в состоянии произнести. Но кого теперь интересует их мнение?

— А что думает тетушка Дезире?

— Неужели ты ей не сказала?

— У меня не хватило смелости.

— Она хочет, чтобы ты вышла замуж.

— Но за корсиканца?

Фэнни засмеялась.

— Привыкнет. По сравнению с Мари, вышедшей за мулата, твой брак даже будет выглядеть респектабельно. Ты его любишь?

— Нет.

— Слава богу.

4 февраля

Генерал Шерер, командующий Итальянской армией, ушел в отставку.

— Почему? — спросила я. Всякое упоминание об Итальянской армии заставляло меня нервничать.

Мы с Бонапартом ехали в его ужасной карете по Булонскому лесу. Я убедила его, что поездка будет гораздо приятнее, если не ехать на бешеной скорости, и он неохотно велел кучеру перестать пользоваться кнутом.

— Директор Карно отправил ему мои планы Итальянской кампании, — сказал Бонапарт. — Но, кажется, генералу Шереру они не понравились. Он сказал, что только идиот, который их придумал, сможет воплотить их в жизнь. И уступил позицию.

— Вам?

— Посмотрим…

— Что вы имеете в виду?

— Мне нужен ваш ответ. Скоро.

6 февраля

Все утро я не находила себе места. Решила поехать покататься. Приказала кучеру отвезти меня на поле, где похоронен Александр.

Тут все сильно изменилось. Там и сям росла трава, ставшая сейчас коричневой от мороза. Ветер веял над смерзшимися комьями земли. Несмотря на холод, здесь снова была сумасшедшая женщина, которую мне уже не раз доводилось видеть.

Я направилась к дубу, стоявшему в центре поля, прислонилась головой к узловатому стволу. «Сколько лет этому дереву?» — подумала я.

Я размышляла о своей жизни, о решениях, которые мне предстояло принять, о Гортензии, об Эжене. Этим летом мне исполнится тридцать три. Сколько еще раз мне предложат руку и сердце?

— Детям нужен отец, — сказала я вслух. Слышал ли меня Александр? — Одной мне не справиться.

Сумасшедшая женщина повернула ко мне голову и улыбнулась.

Я пошла к ней, сидевшей на земле. Я остановилась возле нее и с удивлением увидела, что она молода, моложе меня. Ее рваная одежда была запачкана экскрементами. Она дрожала.

— Ты тут замерзнешь насмерть. У тебя есть дом? — спросила я. — Есть куда пойти?

— Цезарь уже идет, — сказала она.

— Римлянин?

— Он сказал, что встретится со мной здесь.

— Тебе бы в тепло, — пожалела я женщину, заметив, что ее кожа аж посерела от холода.

— Я жду.

Я накинула ей на плечи свой плащ.

— Он велел передать тебе, чтобы ты шла домой, — солгала я.

— Он сам так сказал?

Я растерялась.

— Он велел дать тебе это. — Я сунула ей в руку мешочек с монетами.

Она потрогала его пальцем и посмотрела на меня… глубоко посаженными темно-голубыми глазами, глазами Александра. Потрясенная, я отвернулась.

Воскресенье, 7 февраля

Еще одна бессонная ночь. Ветер дует в ставни. Я села к письменному столу у камина, закутала колени лоскутным стеганым покрывалом. Завтра я дам ответ Бонапарту. Еще не знаю какой.

Достала карты, спрятанные со времен заключения в монастыре кармелиток. Перебираю их шершавые листы, чувствую прежнюю печаль. Преодолевая страх, разложила их. В центре — конфликт. В будущем — союз. И решающая карта — судьба.

8 февраля

Я дала Бонапарту свой ответ.

У МЕНЯ ПОЯВЛЯЕТСЯ ПРИЧИНА ДЛЯ СОЖАЛЕНИЙ

9 февраля 1796 года

К новости о моем предстоящем замужестве Эжен отнесся философски. Думаю, ондаже рад ему, в то время как Гортензия безутешна. Я предала ее, так она говорит. Не выходит из своей комнаты, отказывается от еды.

18 февраля

Объявление о предстоящем бракосочетании будет сделано завтра утром.

— Вы сказали кому-нибудь? — спросила я Бонапарта. — Семье сообщили?

У него огромная семья: мать, овдовевшая мадам Летиция (он ее боготворит), старший брат Джузеппе (он его любит), Лучано (который подает такие надежды!), Луиджи (он считает его своим сыном), а также сестры (три Марии: Мария-Анна, Мария-Паола и Мария-Анунциата) и «малютка» Джироламо, которому сейчас двенадцать. Все они на попечении Бонапарта, все живут в нужде.

— Я сообщил только Джузеппе, — сказал он. Сидя у камина, мы ели заготовленные в прошлом году вишни со свежими густыми сливками. — Я писал ему две недели назад. — Две недели назад? Но тогда Бонапарт еще не знал моего ответа.

— И что он на это ответил? — спросила я.

— Он в бешенстве. Считает, надо было посоветоваться с ним, как со старшим. Настаивает, чтобы я выполнил обязательства и женился на сестре его жены.

— Это та девушка, с которой вы обручились прошлым летом?

— И теперь Джузеппе написал маме.

— И?..

— Она требует, чтобы я порвал с вами.

— Но тут нет никаких препятствий, Бонапарт. Вероятно, нам бы следовало…

— Нет! — сердито оборвал он меня. — Я сам себе хозяин.

Понедельник, 22 февраля

Примерно в полдень я услышала стук копыт. Выглянув в окно, увидела Лазара: он соскочил с великолепной лошади серой масти и отдал стек и поводья моему кучеру.

Я поспешила к зеркалу и нанесла на щеки румяна.

В комнату вошла Агат.

— Приехал генерал Гош, желает вас видеть.

— Да, знаю, что он приехал. — Я сняла передник. Я собиралась работать в саду в простом платье из муслина; оно не очень мне шло, и поэтому я испытывала некоторую неловкость.

— Сказать, что вы его примете?

Я задумалась. Принять? Нет.

— Скажи ему, что я нездорова.

Через несколько минут послышались шаги в коридоре. Я посмотрела на дверь. Передо мной стоял Лазар.

— Верните мои письма! — потребовал он.

Я усмехнулась.

— Какие письма? Я с самого августа не получала от вас ни строчки. — Я натянула шаль на плечи. — С того момента, как вы спасли мужа мадам де Пубелён.

— Мадам де Пубелён? Какое она имеет отношение к делу?

— Говорят, вы ее любите.

Лазар нетерпеливо махнул рукой.

— Мадам де Пубелён? Да ничего подобного!.. Во всяком случае, подобного тому, как вы с Ванекером…

— Ванекер? Ваш лакей?

— В таком надменном тоне нет нужды. Он сейчас мой адъютант.

— По-вашему, у меня была любовная интрижка с Ванекером?

— У меня есть доказательство!

— Было бы забавно увидеть его, генерал Гош.

Лазар принялся нервно ходить по комнате.

— А теперь вы с этим, — он чертыхнулся и стукнул кулаком по столу, — этим полицейским генералом! Как вы могли!

— Не говорите так о генерале Бонапарте.

— Известно ли вам, что в прошлом году я подписал приказ перевести его в пехотную бригаду, но Бонапарт отказался, сказавшись больным? Знаете ли вы, что комитет распорядился понизить его в должности за несоблюдение субординации? Что он предлагал свои услуги туркам? Он оппортунист! Ему нельзя доверять. Он желает лишь повышения, предложенного ему Баррасом.

— Все это не имеет к Баррасу никакого отношения! — Я зажала уши ладонями.

Лазар схватил меня за руки, желая отвести их от ушей.

— Награда Бонапарту за брак с вами — Итальянская армия. Вот чего он хочет, а не вас.

— Кто бы ни стал командующим Итальянской армией, назначен он будет в соответствии со своими заслугами, — сказала я, дрожа. — Как вы сами прекрасно знаете, все директора должны одобрить кандидатуру командующего. На самом деле генерала Бонапарта продвигает директор Карно.

— Скажите мне, что любите его, — потребовал Лазар.

— Я дала ему слово.

Он долго смотрел на меня.

— Вот как?

Отвернувшись к окну, я глубоко вздохнула.

— Как я понимаю, вас можно поздравить. Говорят, вы стали отцом.

— Да. Отцом девочки. — В голосе Лазара послышалась гордость.

Я повернулась к нему.

— А вот я никогда не изменяла вам, — сказала я.

Он взял мою руку.

— Вы дрожите. Я напугал вас?

— Не заставляйте меня плакать, Лазар! — Я вырвала у него руку, будто стряхивая его нежное прикосновение. Он всегда был очень нежен. — Пожалуйста, уходите.

У двери он обернулся.

— Это правда, я влюбился в другую женщину, — сказал он. — В собственную жену.

— Вы всегда ее любили.

Он поклонился и ушел. Вскоре после послышался стук копыт его лошади, скакавшей по аллее легким галопом.

И некоторое время я еще сидела у окна, озирая серый зимний пейзаж.

В тот же день, позже

Когда я работала в саду, доставили записку от гражданина Дюнкерка: «Приезжайте ко мне».

Неужели новости от мамы? Я тотчас приказала закладывать карету и около пяти часов была в конторе Эммери.

— Рад, что вы смогли приехать так быстро. Должен вам сказать, ко мне приезжал ваш жених. — Было холодно, и Дюнкерк, по обыкновению, хлюпал носом.

— Генерал Бонапарт?

— Да. Нынче утром.

— Но зачем?

— Расспрашивал меня о ваших денежных делах.

— У меня нет от него секретов! Не было нужды обращаться за этим к вам.

Гражданин Дюнкерк пожал плечами.

— Что вы ему сказали?

— Правду. — Он высморкался в грязный носовой платок.

— И что же?..

Я не знала, на кого мне злиться: на Бонапарта или на гражданина Дюнкерка.

Некоторое время я сидела молча.

— Понимаю, что это не мое дело, гражданка, но… вы уверены, что это тот человек, за которого стоит выходить замуж?

— Я должна идти. — Я встала, боясь обнаружить свои чувства.

В тот же день, вечером

— Все кончено! — объявила я вошедшему Бонапарту. Я не собиралась так кричать, но слова вырвались помимо моей воли — прежде, чем я успела овладеть собой. Бонапарт оглянулся, будто за его спиной мог стоять еще кто-то.

— Жозефина?..

— Не желаю быть Жозефиной! Мое имя Роза.

Я принялась ходить по комнате. Бонапарт бросил шляпу на стул.

— Может быть, вы объясните, в чем дело, Жозефина? — попросил он.

Мне хотелось его стукнуть, но он схватил меня за запястье.

— Предупреждаю, никогда не пытайтесь меня ударить, — холодно бросил он.

Вошла Ланнуа. Следом за ней появился Гонтье.

— Мадам?

— Оставьте нас! — скомандовал Бонапарт. Он вовсе не был так спокоен, как казалось.

Я кивнула слугам.

— Не тревожьтесь.

После их ухода наступило недолгое молчание. За окном заржала лошадь.

— Теперь не будете ли так добры объяснить? — Бонапарт взял кочергу и разгреб угли в камине.

Я села, сцепив руки на коленях.

— Я решила отменить нашу помолвку.

— Это я уже понял. Не затруднит ли вас указать причину?

— Вы побывали у моего банкира.

— Да, мы виделись.

— Вы могли прийти с этим вопросом ко мне.

Он не ответил.

— Вы не любите меня, Бонапарт. Вступая со мной в брак, вы ищете лишь повышения по службе. — Я не смотрела на него. — Ничто из того, что вы можете сказать, не убедит меня в противном. Не пытайтесь защищаться.

— А вы сами… вы настолько… свободны от эгоистичных интересов? Можете ли вы утверждать, что согласились выйти за меня только из любви?

— Тем более причин отказаться от этого злосчастного союза.

Он встал и вышел. Глаза Бонапарта блестели от слез, но я не испытала облегчения.

Я ВНОВЬ ЗАМУЖЕМ

23 февраля 1796 года

Я еще была в постели, когда Агат сообщила мне о прибытии генерала Бонапарта.

— Я слышала стук копыт, — кивнула я.

Агат принесла мне белое муслиновое платье. Я повязала голову красным шарфом и нарумянилась. Я ждала этой встречи.

— Не уходи далеко, — попросила я Агат, накидывая на плечи шаль, — ты мне можешь понадобиться.

В комнатах было зябко. Бонапарт ждал в гостиной, стоя у окна и разглядывая бюст Вольтера. Я вошла, и он повернулся в мою сторону. По его глазам я догадалась, что эту ночь он не спал.

— Добрый день, — сказала я.

— Разве добрый? — Он был в темном вышитом сюртуке с высоким стоячим воротником.

Я села слева от камина, жестом предложив ему занять место справа. От его сапог, которые он имел обыкновение чистить какой-то гадостью, сильно пахло. Я попросила Агат принести нам кофе с поджаренным хлебом.

— И рома.

До возвращения Агат мы с Бонапартом сидели в неловком молчании. Она поставила кофейник с чашками на столик и ушла.

— Не желаете ли кофе? — спросила я.

Он отказался. Я налила себе и добавила в чашку рому, сливок и две полные ложечки сахара. Стуча о стенки чашки, помешала сахар.

— Пришло время правды, — сказал он и встал. Я приготовилась услышать обвинения и оправдания. — Вы обвинили меня в том, что, предлагая вам руку и сердце, я был корыстен. Я отвечу на ваши обвинения.

Он сцепил руки за спиной; сложил на груди; снова спрятал за спину.

— Вы правы, сначала меня привлекали выгоды, которые принесла бы эта женитьба. Я видел, что вы женщина влиятельная, чувствуете себя свободно с людьми, облеченными богатством и властью, соединяете старый мир с новым. Эти ваши качества, как я рассудил, пришлись бы мне кстати. И разумеется, особой наградой мне послужила бы Итальянская армия. Итальянская армия! Да я женился бы на последней рыночной проститутке, лишь бы получить должность командующего Итальянской армией!

— Нет нужды оскорблять меня, Бонапарт.

— Оскорблять вас? — Он упал передо мной на колени. — Я намерен воздать вам такие почести, каких не воздавали ни одной другой женщине!

— Встаньте! — потребовала я. Он встревожил меня и смутил.

— Вы должны меня услышать! — Бонапарт сел рядом и схватил мою руку. — Неужели вы не понимаете? Я влюблен в вас!

— И при этом ходили к моему банкиру.

— Не стану отрицать. Это был поступок труса. — Он поднялся на ноги. — Я искал оснований, причин и следствий, исходных условий и доказательств. Я искал спасения.

— От чего?

— От вас. От чувств, которые захлестнули меня.

— Не люблю загадок, — вздохнула я, откидываясь на спинку кресла.

— Вы не понимаете! Когда я с вами, передо мной как будто поднимается занавес и кажется, что все прошлое было лишь увертюрой. Разве это не может испугать? У меня на руках умирали люди. Я подходил к дулу заряженной пушки. Я столкнулся с яростью моей матери. Но ничто так не пугает, как нежность, которая охватывает меня при виде ваших глаз.

Встав, я отошла к окну. Фортюне раскапывал что-то в кустах роз у садовой стены.

— Вы не выйдете за меня? — В его голосе было отчаяние.

Я вернулась к креслу у камина.

— Вы знаете, что я не люблю вас, — сказала я.

— Да, мне это известно.

— Знаете, что я старше вас, что я любила другого…

И по-прежнему люблю. Впрочем, об этом я умолчала.

— Знаю.

— И все равно вы хотите жениться на мне?

— Я хочу поклоняться вам.

— Неужели обязательно надо быть таким смешным, Бонапарт?

— Думаете, я шучу?

— Конечно, — улыбнулась я.

— Вы простите меня?

Я взяла его за руку. Никогда прежде я не замечала, как тонки его пальцы, как гладка кожа.

— Давайте прогуляемся, — предложил он.

Стоя, мы были почти одного роста. Я вдруг увидела в нем своего брата, компаньона, «товарища по духу», как выразилась бы Мими.

— Но я не откажусь от особняка на улице Шантрен, — сказала я, открывая двери в сад.

— Мой отель на улице Капуцинов выглядит солиднее, — заметил он.

— Это мой первый настоящий дом. Он для меня все.

Бонапарт огляделся по сторонам.

— После освобождения Италии мне потребуется дом побольше.

— И когда это может случиться, генерал Бонапарт?

Судя по тому, как он на меня взглянул, вопрос его позабавил.

— Вскоре после нашей свадьбы, Жозефина.

Среда, 24 февраля

— Я объявил о нашей помолвке директорам, — сообщил мне Бонапарт сегодня вечером, неторопливо расхаживая по комнате.

— И как они отреагировали?

— Одобрительно. Даже весьма одобрительно! — воскликнул он, хлопнув в ладоши.

2 марта

Лакей Бонапарта доставил в мою прихожую корзину с бумагами; вслед за ним вошел и сам Бонапарт.

— Вот, — сказал он, театрально поведя рукой. — Командующий Итальянской армией.

— Это уже официально? Разве вы этого не ожидали?

— В таких вещах никогда нельзя быть вполне уверенным, — рассеянно ответил он, роясь в бумагах.

— И теперь?..

Бонапарт молчал, перелистывая страницы рапорта.

— И теперь?.. — Лишь прикоснувшись к его руке, я сумела завладеть вниманием Бонапарта. — И что теперь?

— А теперь начинается работа.

8 марта

В полдень за мной заехал Бонапарт. Я уже была готова. Вместе мы отправились в контору моего адвоката на улице Сент-Оноре. Бонапарт остался в прихожей — ждать, пока адвокат не ознакомится с брачным контрактом.

— Вы знакомы с условиями? — спросил Рагиду, когда я села. Его пыльная контора была завалена грудами бумаг. Стекла окон, выходивших на улицу Сент-Оноре, покрывала сажа.

— Да.

— Тем не менее закон требует, чтобы я ознакомил вас с содержанием контракта. — При небольшом росте Рагиду обладал исключительно низким голосом. — У вас будут раздельные финансы. Вы будете поровну участвовать в расходах по ведению домашнего хозяйства. Даже стоимость венчания вы оплатите поровну.

Он опустил голову, перечитывая строки.

— Ваш муж не несет ответственности за ваши долги. Вы от этого союза не получаете ничего сверх полутора тысяч ливров в год.

Рагиду положил бумаги на стол и снял очки.

— Гражданка Богарне, я должен быть с вами откровенен. Этот человек не принесет вам ничего, кроме своего плаща и шпаги. Боюсь, что не могу, говоря по совести, советовать вам подписать этот контракт.

Несмотря на то что в кабинете было прохладно, щеки у меня вспыхнули.

— Я приехала, чтобы подписать его, гражданин Рагиду, а не обсуждать.

— Пожалуйста, поймите: для вас было бы несчастьем выйти за этого человека.

— Так тому и быть!

И я взяла в руку перо.

Бонапарт сидел в прихожей.

— Только плащ и шпага, — повторил он позабавившие его слова.

— Вы подслушивали? И не оскорблены? — Я была вне себя. Имея дело с Бонапартом, ничего нельзя предвидеть.

— Посмотрим, на что способны плащ и шпага!

В тот же день, позже

Колокола приходской церкви пробили четыре. Я стояла у окна, глядя в сад. Сзади послышались шаги, и, обернувшись, я увидела Ланнуа с потертым кожаным саквояжем в руке.

— Вы куда-то собрались, Ланнуа? — спросила я. Об отлучке мы с ней не договаривались.

Она так энергично вздернула голову, что с нее едва не слетела скромная соломенная шляпка с бантом из ленты в бело-синюю полоску.

— Я не могу служить этому якобинцу!

— Вы уходите совсем? Сейчас?

— Прощайте! — зарыдала она, бросаясь в мои объятия.

9 марта

Немногим позже семи утра приехали Баррас и Тальен. Тальен был в черном сюртуке и цилиндре. Вместо сабли он держал в руке зонтик.

— Его похоронный костюм, — сказал Баррас, одетый в бархат и кружева.

Я напряженно улыбнулась.

Втроем мы поехали в карете Барраса, украшенной Агат и Гонтье: они привязали к упряжи букетики цветов белыми ленточками.

Ровно в восемь мы вошли в приемную районной управы, когда-то элегантную комнату, белую с золотом и шалящими купидонами, ныне покрытыми пылью. Здесь располагался штаб Второго района. В мраморном камине затухало пламя. Было темно: в бронзовом подсвечнике горела единственная свеча. Большие зеркала в позолоченных рамах отражали лишь тени.

Мой советник Жером Кальмюле уже сидел здесь в одном из тяжелых кожаных кресел. Регистратор, гражданин Лёклер, просматривал за столом бумаги; рядом с ним расположился худенький паренек с деревянной ногой. И никаких признаков присутствия Бонапарта!

— Несомненно, что-то задержало его в пути, — сказал Баррас, снимая пелерину.

Стали ждать. Примерно через час регистратор поднялся, зевнул и надел плащ.

— Оставляю тебя ответственным, Антонин, — бросил он пареньку на ходу.

Гражданин Антонин поудобнее пристроил свою деревянную ногу под большим письменным столом и важно посмотрел на нас.

— Несомненно, Бонапарт решил, что его ждут к девяти, — поерзал на неудобном стуле Тальен.

— Уже четверть десятого, — заметила я. Мой букетик цветов уже начал увядать. — Нам пора уходить.

Я была зла. И более того, унижена.

— Ждите! — приказал Баррас.

В начале одиннадцатого мы услышали шаги на лестнице.

— Прибыл, — прокомментировал Баррас.

В комнату ворвался Бонапарт в сопровождении молодого человека в мундире, прошел прямо к Антонину и встряхнул его.

— Проснитесь!

Паренек, моргая, завертел головой.

Бонапарт схватил меня за руку и, потянув на себя, заставил встать.

— Пожените нас! — скомандовал он пареньку, с усилием натягивая золотое кольцо мне на палец.

За несколько минут все было кончено.

Мы с Бонапартом ехали в Шатрен. Я молчала.

— Что-то случилось?

Если бы Баррас не настоял, я бы уехала. Не знаю, зачем я осталась.

— Так разведитесь со мной сегодня же.

— Может быть, и разведусь!

Остаток дороги до Шатрена мы сидели в полном безмолвии. Приехав, я сразу поднялась наверх и, смущенная суетой, которую подняли Агат и Гонтье, бросила на кровать цветы. Когда в комнату вошел Бонапарт, пес зарычал.

— Лакей сложил ваши вещи там. — Я кивнула в сторону гардероба.

— А собака? — спросил Бонапарт, вернувшись в ночной рубашке. На голове у него был хлопчатобумажный ночной колпак с легкомысленной кисточкой.

— Собака останется. — Фортюне занял привычное место в изножье кровати.

— Я не стану спать с собакой.

— Очень хорошо, в таком случае ложитесь на козетку.^[78] — Я задула фонарь.

Бонапарт, спотыкаясь, пошел в темноте к кровати. Фортюне зарычал. Бонапарт громко чертыхнулся по-итальянски. Я села в кровати, сердце в груди колотится. Фортюне продолжал рычать.

— Что случилось? — спросила я мужа.

— Эту собаку надо пристрелить! — Бонапарт поднял руку. При свете луны я увидела на ней что-то темное.

— Боже мой, это кровь? Он укусил вас за руку?

— За ногу.

В комнату с горящим фонарем вбежала Агат. Нога Бонапарта была в крови. Пытаясь остановить ее, он прижал к ране простыню.

Скаля клыки, Фортюне спрятался под стул.

— Таз горячей воды и бинты, — попросила я Агат. Затем схватила рычавшего Фортюне за загривок, отнесла в гардероб и закрыла дверь.

К двери подошел Гонтье в съехавшем на глаза ночном колпаке.

— Сходите за доктором! — распорядилась я.

— Он не потребуется, — отмахнулся Бонапарт.

— Не пытайтесь казаться героем, — сказала я. — Ничего этим не выиграете.

— Думаете, героизм — нечто такое, что можно надеть, как плащ? — Он повернулся к Гонтье: — Хозяин в этом доме теперь я, и вот я говорю: за доктором идти не надо. Я слишком много времени провел на поле битвы, обрабатывая свои раны, чтобы позволить какому-то невежественному юнцу нянчиться с собой, как с каким-нибудь портным.

Он взял один из бинтов, принесенных Агат, и окунул его в таз с водой, от которой шел пар.

— Не могла бы ваша девушка принести соли?

— Ее зовут Агат. Попросите сами.

Бонапарт сердито посмотрел на меня.

— Мы что, так и проведем остаток жизни бранясь?

— Видимо, да! — Я кивнула Агат. — Не принесешь ли соли? И коньяка.

Бонапарт промыл рану, затем, скрипя зубами, сшил ее края двумя стежками прочной шелковой нити и наложил бинты. Я уговорила его лечь, подложив под забинтованную ногу подушку.

— Теперь ступайте, — сказала я Агат и Гонтье, которые стояли в изножье кровати, топча цветы. — И возьмите с собой Фортюне.

— Разбудите меня в шесть, — обратился Бонапарт к Агат.

— Это всего через четыре часа! — заметила я.

— Я и так потерял уже слишком много времени.

Агат и Гонтье ушли, унося с собой фонари и все еще рычащего пса.

При свете единственной свечи я разлила по бокалам коньяк и дала один Бонапарту. Он поднял руку, отказываясь.

— Завтра мне понадобится ясная голова, — сказал он.

Я села на кровать, отпила коньяку и вздохнула. Я хотела, чтобы у моих детей был отец, хотела обрести защитника, но теперь все только усложнилось.

— Спрашиваете себя, правильно ли поступили?

— Вы так и будете читать мои мысли? — раздраженно ответила я вопросом на вопрос и сразу ощутила неловкость. — Простите, — сказала я, — но наш первый брачный вечер не назовешь романтическим.

Я почувствовала, что к глазам подступили вдруг слезы. Можно ли вернуться в прошлое и исправить ошибку?

Бонапарт потянул к себе подушку.

— Позвольте. — Я поставила бокал и поправила подушку у него за спиной.

Он положил ладонь мне на запястье:

— Я вам не сказал одну вещь.

— Пожалуйста, не надо. — Было слишком поздно для признаний, и я вырвала у него свою руку.

— Гадалка предсказала мне, что вдова будет моим ангелом, моей счастливой звездой.

В этот момент невозможно было не вспомнить и о сделанном мне предсказании: «Ты будешь королевой». Я невольно улыбнулась.

— Вы смеетесь? — удивился Бонапарт.

— Я не ангел, — сказала я и легла рядом с ним.

— Вы считаете, что женщины, которую я люблю, не существует. Вы не верите в Жозефину.

Он так пристально смотрел на меня своими серыми глазами, что мне стало не по себе, и я отвернулась.

— Но верите ли вы в меня? — спросил Бонапарт.

Я глядела на его профиль в свете свечи. Было видно, что он взволнован. Что же так задело его? Я знала, это не даст ему покоя.

— Вам холодно? — Он натянул на меня одеяло.

— Да, — сказала я и прижала его руку к своей груди.

Мне показалось, он не знает, что делать, да и сама пребывала в растерянности. Не стоит ли задуть свечу? Снять ночную рубашку? Сейчас я особенно ясно ощущала свой возраст и его молодость.

— Мне довелось прочесть, что особое прикосновение к соску женщины заставит ее обезуметь от наслаждения, — сказал он. Мне подумалось, что он говорит, как школьник, отвечающий на уроке. — Я кажусь вам смешным? — спросил Бонапарт, заметив мою улыбку.

— У вас научный склад ума, — вывернулась я.

Он положил ладонь мне на грудь, ощупал ее.

— Ваша грудь — совершенный образчик в своем роде: круглая, упругая.

— Бонапарт! — У меня на сердце потеплело. Я склонилась над ним. Мне было приятно ощущать его дыхание на своей коже.

— Воистину, вы… — Он остановился, не в состоянии произнести ни слова.

Я прикоснулась губами к его щеке, по которой стекала слеза. На вкус она так напоминала морскую воду.

— Да, — улыбнулась я. — Да, я верю в вас.

На рассвете

Солнце окрасило небо нежнейшим оттенком розового, напомнив мне рассветы, виденные в юности. Слушаю, как шевелятся, просыпаясь, животные: куры, корова. Бонапарт спит. И нога у него забинтована. Слушаю его дыхание.

Я замужем. Вновь.

Мой муж — вовсе не такой мужчина, о каком я мечтала в детстве. Я не испытываю к нему большой любви. И уж конечно, это не король, предсказанный гадалкой. Это лишь Бонапарт, странный маленький Наполеон Бонапарт.

А я? Кто я?

Он называет меня Жозефиной. Говорит, я ангел, святая, его счастливая звезда. А я знаю, что грешна и не так уж возвышенна, но мне начинает нравиться быть Жозефиной, которую он себе вообразил. Она разумна, она забавляет, она доставляет удовольствие. Она — изящество и обаяние. Она не похожа на Розу — испуганную, обеспокоенную, нуждающуюся. Не похожа на Розу, погрязшую в печали.

Я снимаю с пальца золотое обручальное кольцо. На нем какая-то надпись. Подношу его к свету: «Моей судьбе».

КНИГА ВТОРАЯ ПОВЕСТЬ О СТРАСТИ И СКОРБИ

В темные времена глаз начинает видеть.

Теодор Рётке

I МУЗА ПОБЕД

МОЯ НОВАЯ ЖИЗНЬ

10 марта 1796 года, Париж, раннее серое утро

Пишу, сидя в своем надушенном жасмином будуаре, где меня не сможет обнаружить Бонапарт, за которым я уже целый день замужем.

Муж… Это слово кажется чуждым моему языку — чуждым, как географические карты, разложенные в столовой; как сабля, стоящая в углу моей гостиной. Чуждым, как сам этот человек.

В зеркале мое лицо с падающими на него тенями кажется грубым. Возможно, таким его делают мои темные мысли.

Как это на меня не похоже — предаваться меланхолии! Появляется искушение вымарать только что изложенные мысли и вместо них записать: «Я вышла замуж, я счастлива, все хорошо». Но я обещала себе быть честной на этих страницах. Сколько бы от меня ни требовалось скрывать, льстить и умасливать, здесь я должна писать все как на духу. А мое сердце действительно охвачено тревогой. Боюсь, что совершила ошибку.

Без даты

Жозефина Роза Богарне-Бонапарт

Жозефина Роза Богарне

Жозефина Ташер Богарне-Бонапарт

Жозефина Богарне-Бонапарт

Гражданка Жозефина Бонапарт

Мадам Жозефина Бонапарт

Жозефина

Жозефина

Жозефина

Половина третьего пополудни

Только что вернулись из Сен-Жермен. У Бонапарта в кабинете собрание, а я вновь в своем будуаре, ищу утешения. Кажется, все идет не так, как надо. С чего же начать?

Сегодня утром, когда я наносила на лицо рисовую пудру, собираясь выезжать из дому, увидела у двери Бонапарта.

— Карета готова, — сказал он мне. В руках у него был стек для верховой езды, который он сгибал и так и сяк. Ему не терпелось, я это знала, поскорее оказаться в Сен-Жермен: мы собирались навестить моих детей, каждого в своей школе. Разумеется, мне было не по себе. Я не знала, как Гортензия и Эжен воспримут новость о нашем браке.

— Вы не в новом камзоле? — спросила я, выбрав серьги с сапфирами.

Я надела темно-лиловое платье с длинными рукавами поверх газовой юбки в горошек. Это был новый наряд, он мне нравился, но я не могла решить, какую обувь надеть: сапожки со шнурками или шелковые туфельки, так подходящие к этому платью. Дождь перестал, но на улице было сыро. В такую погоду надену-ка я лучше сапожки.

— Сапожки, — сказала я буфетной девушке.

Та грубо натянула сапожок мне на ногу. Я подумала, что, как только Бонапарт уедет на юг, подыщу себе горничную. Как только он покинет дом, и жизнь войдет в привычную колею. Он уедет через двадцать восемь часов. Двадцать восемь часов лихорадочной суеты и хаоса: военные чины приходят и уходят, курьеры на всем скаку влетают во двор. Все подходящие места в моем доме заняты картами, журналами, донесениями, обрывками бумаги со списками припасов, именами, числами, планами, когда и что надо сделать. Стопки книг громоздятся на столе в столовой, на секретере, на моей кровати. Еще двадцать восемь часов неловких ласк и объятий. Бонапарт работает и читает, совершенно отключаясь от окружающей действительности, забывает обо мне, о слугах, а потом вдруг, опомнившись и изголодавшись, набрасывается на меня. Еще двадцать восемь часов полубессознательного замешательства: кто же этот человек, за которого я вышла замуж? И войдет ли теперь жизнь хоть когда-нибудь в привычную колею?

— А чем плох этот камзол? — спросил он.

— Его пора подлатать, — сказала я, разглаживая ткань на плече. Поношенная шерсть расходилась по швам, рукава истерты. Я бы починила камзол, если бы могла снять его с мужа. «А лучше было бы его сжечь», — думала я, целуя Бонапарта в гладкую щеку. — И в новом вы такой красивый… — У того был более удачный фасон: фалды до колен отвлекали внимание от тонких ног и делали Бонапарта словно бы выше.

Он поцеловал меня и улыбнулся.

— Переодеваться не буду, — шепнул Бонапарт, обводя пальцем мое ухо.

До Сен-Жермен ехали медленно — дороги от дождя развезло, поэтому во двор школы, где училась Гортензия, въехали уже после полудня. Я завидела ее на поле для игр и помахала рукой. Едва заметив нас, она бросила мяч, развернулась на пятках и, стоя к нам спиной, закрыла лицо руками. Неужели плачет? Я прикоснулась к рукаву Бонапарта, чтобы отвлечь его, но было поздно — он уже заметил реакцию дочери и теперь уныло осматривал поле.

— Что-то неладно, — констатировала я, опасаясь, что понимаю, в чем дело.

— Подожду в школе. — Бонапарт надвинул на глаза новую генеральскую шляпу, сидевшую на макушке его большой головы. Я сжала ему руку, как это делают любовники.

— Я ненадолго, — пообещала я.

Ступни буквально увязали в мягкой мокрой земле. Я чувствовала, как влага проникает в мои сапожки на тонкой подошве. Весенний бриз донес до меня запах распаханных полей.

Я обходила особо мокрые места, повторяя себе, что Гортензия еще очень юна, что для девочки двенадцати (почти тринадцати) лет вполне естественно быть возбудимой, чувствительной, особенно принимая во внимание… Учитывая, что ей пришлось пережить. Со времени террора прошло почти два года, и тем не менее моя дочь до сих пор просыпается по ночам с криком. Она по-прежнему не может без слез проходить мимо места, где казнили ее отца.

Ко мне подбежала Эмили, племянница, и обняла меня.

— Гортензия ушиблась? — спросила я. — Что случилось?

Моя дочка одиноко ссутулилась возле столба игровых ворот, стоя к нам спиной.

— Она плачет, тетушка, — ответила Эмили, ежась от прохлады, и сунула руки в карманы простого шерстяного платья. — Это истерика!

Истерика? Меня предупреждали, что у девочек в четырнадцать лет бывают нервные приступы, но Гортензии до этого возраста было еще далеко. Я приподняла подол платья и направилась к своей рыдающей дочери.

— Гортензия! — позвала я, подходя к ней. Плечи дрожат. — Дорогая… — Я прикоснулась к ее плечу. Даже сквозь перчатки я чувствовала кости — трогательно выпирающие косточки девочки, а не женщины. Я подумала, не стоит ли развернуть ее лицом к себе, но не стала, зная ее упрямство. Обошла ее, и мы с дочерью оказались лицом к лицу.

Меня озадачил ее затравленный взгляд. Веснушчатые щеки в пунцовых пятнах, отчего глаза — глаза ее отца — казались невероятно голубыми. Она осуждающе смотрела на меня. Я взяла ее холодную руку и прижала к своему сердцу.

— Что случилось, дорогая? — В этот момент мне подумалось, что Гортензия очень вытянулась за последний год, став довольно высокой для своего возраста. Скоро будет с меня ростом, а то и выше.

— Мама, я боюсь, — всхлипнула она.

Налетел ветер, зашелестел листьями. Соломенная шляпка слетела у меня с головы за спину и повисла на лентах. Это был вовсе не тот ответ, который я ожидала услышать.

— Чего?

— Что ты выйдешь за него замуж!

Лишь с трудом мне удалось заговорить — слова застревали в горле. Как я могла сказать ей, что это уже свершилось, что обеты даны, контракт подписан, что Бонапарт и я стали мужем и женой? Как я могла сказать ей, что отныне этот человек — ее отец? К добру ли, к худу ли, но навсегда.

— Гортензия, генерал Бонапарт — добрый человек, — сказала я с легкой укоризной. — Он искренне желает тебе добра.

— Мне все равно! Он мне не нравится. — Увидев, какое действие оказали ее слова, она повесила голову. — Прости, мам. — Она глубоко вдохнула и выдохнула, надув щеки, как воздушный шар.

Я обняла ее.

— Мне надо возвращаться. Будешь умницей?

Я почувствовала, как она кивнула, уткнувшись головой мне в грудь. Я погладила мягкие золотистые кудри. Со временем она успокоится. Все мы со временем успокоимся.

— В следующие выходные хочу взять вас с Эженом с собой в Фонтенбло — повидать тетушку Дезире и маркиза, — сказала я, покачиваясь, как мать, баюкающая ребенка на руках. В горле у меня всплыл ком: я вспомнила, как рожала, как впервые увидела крошечную головку дочки и услышала пронзительный крик. Хотелось утешить ее, сказать, что все будет хорошо, но я промолчала, ведь мне самой в это не верилось. — Ты сможешь поехать в следующие выходные?

«Бонапарт к тому времени уедет», — подумала я.

Обшарпанная дверь школы скрипнула, открываясь, и напугала девушку, которая, стоя на стремянке, мыла хрустальный канделябр. Едва войдя, я услышала голос Бонапарта; он что-то говорил нравоучительным тоном. Я постучала в дверь кабинета директрисы.

Мадам Кампан сидела на возвышении за огромным письменным столом, уставленным стопками книг и бумаг. Небольшая комната была обставлена на лад старого режима: все богато изукрашенное, старинное и темное. Под портретом королевы Марии-Антуанетты стояли в вазе лилии. Еще пару лет назад за сочувствие королеве мадам Кампан лишили бы жизни.

Чопорная директриса знаком предложила мне войти, не сводя глаз со своего гостя. Бонапарт сидел на краешке красновато-коричневого кресла в стиле Людовика XV, с чайной чашкой в руке, и распространялся о ненужности преподавания латыни девочкам.

В его блюдце пролилось немало жидкости — кофе, судя по запаху.

Когда он замолчал, чтобы перевести дух, мадам Кампан встала поприветствовать меня и расправила юбку. В этом черном наряде она сошла бы за горничную, если бы не расшитый стеклярусом платок на голове, будто знак вечного траура.

— Простите, что прервала вас, — сказала я, садясь в кресло рядом с Бонапартом. Он попытался поймать мой взгляд, чтобы понять, чем закончился мой разговор с Гортензией. Я же сейчас думала о том, в какое неловкое положение мы попали. Все шло не по плану.

— Мы с генералом Бонапартом обсуждали образование в республиканском обществе, — пояснила мадам Кампан, немного надвигая платок на лоб. — Нечасто приходится встретить мужчину, размышляющего на такие темы.

Я сняла перчатки, потянув их за кончики пальцев. Блеснуло новое обручальное кольцо. Прикоснувшись к нему, я сказала:

— Генерал Бонапарт в душе философ, мадам Кампан. Он размышляет обо всем. — И с примирительной улыбкой посмотрела на мужа.

Бонапарт допил кофе и поставил чашку с блюдечком на разделявший нас столик. Я поддержала стол, чтобы тот не опрокинулся.

— Уже поздно, — заметил Бонапарт, достав часы. — Вы собирались о чем-то рассказать?

— Да, — ответила я, краснея. Я видела мужа глазами посторонней: невысокий худой человек, желтолицый, с прилизанными волосами и в поношенной одежде. Говорит резко, манеры дурные. Энергичный, ни тени чувства юмора, в глазах огонь. Корсиканец, революционер, оппортунист. А ведь это мой муж! — Мы хотим сделать объявление, — сказала я мадам Кампан.

Только близкие друзья знали о нашем браке. Я не собиралась сообщать об этом родственникам и знакомым, многие из которых могли бы счесть Наполеона неудачной партией, несмотря на его недавнее назначение на пост командующего Итальянской армией. Люди светские решили бы, что мой муж недостаточно богат и знатен. Стали бы говорить, что, как вдова с двумя детьми, которым надо дать образование и положение в обществе, как аристократка без состояния, как женщина уже немолодая, я безнадежна.

— Мы с генералом Бонапартом поженились.

Я взяла своего мужа за руку. Как и моя, она была влажной.

Мадам Кампан резко откинулась на спинку кресла, будто ее толкнули.

— Что ж… Это чудесно, — сказала она, по-видимому, искренне. — Каков сюрприз! Но это правда чудесно, — повторила она. — Когда же?

— В двадцать минут одиннадцатого, вчера вечером, — сообщил Бонапарт, барабаня ногтями по подлокотнику кресла. — В двадцать две минуты, если быть точным.

— Что ж, — сухо кашлянула в кулак мадам Кампан, — ваши дети строго хранили это в секрете, мадам Бонапарт, так ведь теперь?.. — Я кивнула. Мне не нравилась моя новая фамилия, сменившая такую красивую и прославленную — Богарне. — Несомненно, Гортензия и Эжен?.. — Она вытянула руки вперед ладонями вверх. Я почувствовала, что щеки у меня начинают разгораться.

— В том-то и дело. Мы с генералом Бонапартом приехали сегодня в Сен-Жермен с намерением сообщить детям, но… — Я попыталась сглотнуть ком, вновь появившийся в горле.

Мадам Кампан подалась вперед над столом и сцепила руки.

— Гортензия еще не знает?

— Мы собирались ей сказать, но она была расстроена, поэтому я сочла разумным отложить этот разговор.

— Она плакала, — пояснил Бонапарт и подвинулся в кресле.

— Как любопытно, — сказала мадам Кампан. — Гортензия была так весела за завтраком. Знаете, почему она плакала?

Как объяснить, не обидев Бонапарта?

— Вероятно, ей не понравилось, что я была под руку с мужчиной, — нашлась я, слегка отступая от истины. — Она, как вам известно, очень предана воспоминаниям об отце.

— О господи… Да, я понимаю. Ваша дочь такая… чувствительная. — Последнее слово мадам Кампан произнесла, молитвенно сложив ладони и прижав кончики пальцев к подбородку. — Она так сильно все переживает! Отсюда у нее сценический дар и общие способности к искусству. Как я вам часто говорила, она моя любимая ученица. — Мадам Кампан остановилась. — Вы позволите предложить решение?

— Прошу вас! Признаться, сама я в растерянности.

— Может быть, Гортензии скажу я? Возможно, так будет лучше… Я даже могла бы поговорить с Гортензией и Эженом вместе.

Я повернулась к Бонапарту. Такой выход устроил бы только труса, я это понимала, но тем не менее это был выход.

— Хорошо, — согласился Бонапарт, вставая.

После мы стояли с ним у школьного каменного крыльца, ожидая карету.

— Наверное, учитывая обстоятельства, стоит подумать, навещать ли сейчас Эжена… — сказала я, глядя через поля для игр на соседнюю школу, где учился мой сын.

С одной стороны, мне очень хотелось повидать его, но с другой — я задолжала плату за четыре месяца обучения.

— К тому же он не ожидает нас, — пыталась я оправдаться, когда моя карета, скрипнув, остановилась перед нами.

— Обратно в Париж! — приказал Бонапарт кучеру и открыл дверь кареты. — Мне нравится предложение Кампан, — сказал он, усаживаясь рядом со мной. — Она образованна, но не синий чулок. И не гордячка. Кажется, она была фрейлиной королевы.

Карета выехала из школьных ворот. Я сконфуженно кивнула нищенке, сидевшей в грязи с ребенком у груди. Обычно я ей подавала.

— Была, — проговорила я, затягивая шнурки шляпы. Мадам Кампан воспитывалась при дворе. — Она была во дворце Тюильри с королевской семьей, когда его обыскивали. Один из вбежавших, марселец, схватил ее и собирался заколоть, но в это время кто-то из той же шайки крикнул, что они не убивают женщин, и это ее спасло.

— Чистое везение. Мне нравится, что девочек здесь учат варить суп и прибираться в комнатах. Запишу сюда своих младших сестер.

У Бонапарта четыре брата и три сестры; все они теперь члены моей семьи.

— Сестер, что живут с матерью в Марселе? — В этот момент мы проезжали дворец — вернее, его руины.

— Я перевезу их всех в Париж.

— Это было бы чудесно, — улыбнулась я, несмотря на боль в боку.

— Сколько берет Кампан?

— За год? Три тысячи франков.

— Смехотворно, — сказал он, открывая книгу, которую читал и по дороге в школу: жизнеописание Александра Великого.

— В школе Эжена плата даже больше. — Я уже очень давно ничего не получала из дому, и это меня угнетало. Кучер щелкнул кнутом.

Я запрокинула голову, прислонилась ею к обивке спинки сиденья, закрыла глаза, и мне сразу вспомнилось заплаканное лицо Гортензии.

— Плохо себя чувствуете?

— Нет, все хорошо, — солгала я.

Когда мы вернулись, в тишине маленького будуара я уступила отчаянию. Что мне делать? Не так давно я обещала дочери, что не выйду замуж за Бонапарта. Теперь она будет считать, что я предала ее. Она слишком молода, чтобы понять, что на самом деле идет ей на пользу. Слишком молода, чтобы понять, что значит нужда. Слишком молода, чтобы понять: обещания, данные с любовью, могут так же с любовью быть нарушены.

Поздний вечер, по-прежнему идет дождь

Еще несколько встреч и посетителей. Бонапарт внизу с двумя адъютантами, в доме пахнет сигарным дымом. Я приняла ванну и оделась ко сну, жду мужа. Это наша последняя ночь перед его отъездом.

После недолгого ужина (как же быстро он ест!) Бонапарт прочел вслух адресованное директорам письмо, в котором сообщал о нашем браке. Удовлетворенный написанным, он сложил лист бумаги, спрятал в конверт, накапал воска и приложил свою печать. Затем отодвинул конверт в сторону и, порывшись в ящике с бумагами, вытащил чистый лист. Встал и жестом предложил мне подсесть к секретеру.

— Напишите письмо моей матушке.

Разумеется! Я отложила кружево, которое плела. В Марселе он повидается с матерью и расскажет ей о нашем союзе — с матерью, у которой, по корсиканскому обычаю, следовало бы просить разрешения на женитьбу. С матерью, которая не дала бы его, если бы мы действительно попросили. С той, что была против женитьбы сына на вдове с двумя детьми, бесприданнице на шесть лет старше ее мальчика.

Бонапарт ходил по комнате, подсказывая, что следует упомянуть в письме: теперь его мать — моя мать, я с нетерпением жду встречи с ней и заеду к ней по пути в Италию к своему мужу, а затем…

Дождь за окном вдруг усилился. Вороново перо застыло в воздухе. Разве я собираюсь в Италию?

— Но, Бонапарт…

— Через полтора месяца после того, как я выгоню оттуда австрийцев.

Я улыбнулась. Он что, шутит? В саду послышался мужской голос:

— Откройте же дверь, черт возьми!

— Это директор Баррас? — спросила я Бонапарта, подходя к двери в сад. — Это вы!

Я расцеловала своего друга в мокрые щеки.

— И вам добрый вечер, генерал Бонапарт, командующий Итальянской армией, — деланно официальным тоном произнес Баррас, прислоняя к стене трость с золотым набалдашником. — Сердечные поздравления с недавним назначением.

Бонапарт с угрюмым видом пожал руку директору.

— Благодарю, дядюшка Баррас, — сказала я, вешая его шинель на спинку стула у камина. Всего год тому назад Бонапарт был не у дел, но благодаря Баррасу мой муж получил несколько повышений по службе. Последнее назначение командующим армией потребовало от Барраса особенно много усилий: директорам претило доверить командование армией корсиканцу.

— Недурно, недурно, — повторял Баррас, поворачивая Бонапарта, как манекен, и рассматривая его новую форму. — Может быть, немного великовата в плечах? — Я заметила, что надетый на Баррасе сюртук тесен ему. — Но к чему этипотрепанные эполеты?

— Что вы делали в саду, Поль? — спросила я, желая сменить тему разговора. Я уже пыталась обсудить с Бонапартом его эполеты, но безуспешно: он так упрям!

— Я постучал — никто не открыл. Я поражен, как вы управляетесь с такой малочисленной прислугой, Роза, — сказал Баррас, проводя рукой по редеющим волосам. Кажется, выкрашены в черный цвет.

— Я как раз подыскиваю горничную. — Узнав, что я собралась замуж за революционера, прежняя уволилась. — Если услышите о…

— Теперь ее зовут Жозефина, — перебил меня Бонапарт.

— Вы сменили и имя, данное при крещении? — нахмурился Баррас. — Жозефина — да, это имя мне нравится, Роза, оно идет вам. Как и платье, должен сказать. А подходящую горничную для вас я знаю. Моя тетушка говорила мне об одной молодой особе… Вам понадобятся, по меньшей мере, еще три. Довольно этой республиканской простоты! «Республиканского романтизма», как я это называю. И кстати, о романтике: как мои голубки поживают в такой ненастный вечер?

— Хорошо, — сказала я с преувеличенным благодушием.

— Директорат выплатил мне лишь восемь тысяч франков, — заметил Бонапарт.

Баррас откинул фалды сюртука и сел. Уж не носит ли он корсет?

— Я понимаю: этого недостаточно. Но в любом случае вы получаете не фальшивки, которыми Англия наводнила Францию, пытаясь подорвать нашу экономику, — воздел руки к небесам Баррас. — Как будто наша экономика и так не подорвана!

Но Бонапарта это не удовлетворило.

— Как прикажете кормить и экипировать армию на жалкие восемь тысяч? — Он забарабанил пальцами по шахматной доске, отчего две фигуры свалились на пол.

— Молитесь! — Баррас встретился со мной глазами и одарил знакомой кривой усмешкой. — В конце концов, теперь это законно… ну почти.

— Все-то вы смеетесь, Баррас, — сказала я, предлагая ему стакан клё-вужо — бургундского вина, которое, я знала, он любил.

— Нет, благодарю. Я заехал лишь отдать вам обещанный список, генерал, — повернулся Баррас к Бонапарту, вручая ему сложенный лист бумаги.

— Но тут только генеральские имена, — констатировал Бонапарт, пробежав его глазами. — А я просил имена всех офицеров Итальянской армии.

— Даже и капитанов? — Встав, Баррас потянулся за тростью.

— Даже их адъютантов.

— Уезжаете завтра к вечеру? Я попрошу секретаря доставить вам список утром. — Он стукнул Бонапарта кулаком по плечу, прощаясь на военный манер. — Желаю вам освободить итальянцев от австрийцев, генерал, как вы благородно это называете. Не упустите возможности также освободить их картины и скульптуры, раз уж на то пошло, ну и золото в церковных сундуках. Вот там и найдете деньги, чтобы накормить своих солдат!

Баррас подкинул трость, поймал на лету и чуть скосил глаза: поражена ли я его ловкостью?

11 марта, утро, слабый дождь

Этим утром я сонная, но улыбаюсь. К супружеским обязанностям Бонапарт относится с пылом новообращенного верующего и с пытливостью ученого. Он намерен перепробовать все позиции, описанные в книжке, которую нашел на лотке у реки. Их, по его словам, более сотни, а мы пока только на девятой.

В самом деле, бессмысленно пытаться предсказывать что-либо, имея с ним дело. Бонапарт может быть властным и бесчувственным, а уже через минуту — нежным и преданным. Прошлой ночью мы не могли наговориться…

— Как пена на волнах, — сказал он, лаская мою грудь.

— Мне это нравится, — улыбнулась я, наблюдая, как дрожит тень от пламени камина на стене, и вспоминая море.

— Поэзия или то, что я сейчас делаю?

— А это была поэзия? И то и другое.

Руки у него мягки, прикосновения удивительны.

— Это строчка из поэмы «Картон» Оссиана.^[79] «Грудь сей девы пене шумных волн подобилась, взоры пламенны равнялись с блеском ясных звезд».

Я не сразу поняла, кого он имеет в виду. Бонапарт произносил имя шотландского барда как «Океан».

— Александр Великий избрал своим поэтом Гомера, Юлий Цезарь — Вергилия, я же — Оссиана.

— Бонапарт, вы тревожите меня, когда так говорите.

— Почему? Разве вам не нравится такой порядок: Александр, Цезарь, Наполеон?

— Я серьезно. Неужели вы не можете быть нормальным человеком?

— А что со мной не так? — Он прижался ко мне.

— Ну, в этом плане с вами все в порядке, — рассмеялась я. Так и есть, если не учитывать ненасытность Бонапарта.

— Позвольте сказать вам одну вещь.

— Разумеется! — Мне нравилась интимность нашего разговора, эти полночные признания.

— Иногда мне кажется, что я — перевоплощение Александра Великого. — Он коротко взглянул на меня. — Теперь вы считаете меня сумасшедшим?

— Я заметила, что вы много читаете об Александре, — выкрутилась я, не зная, что еще ответить. Если честно, кое-что в Бонапарте казалось мне странным.

— Вы не верите в такого рода вещи?

— Иногда. Но не всегда. В детстве гадалка предсказала мне, что я неудачно выйду замуж и овдовею.

— Вот видите! Предсказание сбылось.

— Да. Но она также предсказала, что я стану королевой.

Он лег набок и подпер голову согнутой рукой.

— Это интересно.

— Даже более чем королевой, как она сказала, но продлится это недолго. Так что видите: часто предсказания — просто глупость.

— Давайте вести себя глупо.

— Опять? — Я улыбнулась и обхватила его ногами.

— Понятия не имеете, как вы прекрасны. Вы прекраснейшая женщина в Париже.

— Бонапарт, не говорите глупостей.

— Я серьезно! Все в вас меня очаровывает. Не смейтесь. Иногда, наблюдая за вами, я думаю, что нахожусь рядом с ангелом, сошедшим на землю.

Я погладила его мягкие волосы и заглянула в серые глаза. Меня смущала сила его чувства. Меня никогда никто так не любил. Мой первый муж пренебрегал мною, Бонапарт же боготворит. От этого мне хочется плакать. Истина, ужасная истина заключается в том, что мне одиноко в объятиях моего мужа. Если я ангел, то почему ему не открывается мое сердце?

Вскоре после полудня

Что за суета! У меня ни одной свободной минуты. Вечером Бонапарт едет на юг принимать командование Итальянской армией. Весь дом вовлечен в лихорадочную деятельность. Горничная ушивает Бонапарту панталоны (его не устроила стоимость услуг портного). Я попросила слугу как следует начистить мужу сапоги, а повариху — приготовить ему в дорогу корзинку с провизией: галетами, сваренными вкрутую яйцами, маринованной свининой и свеклой. Посылала своего кучера к торговцу вином за шамбертенским — на мой вкус, это вино пить невозможно, но Бонапарт предпочитает именно его (из-за дешевизны), — а также к парфюмеру за розовым мылом, которым Бонапарт любит умываться. Надо не забыть сварить ему корень девясила в ключевой воде — от сыпи. Что еще? Что я забыла? Ах…

Через полчаса или даже раньше

Бонапарт ворвался в гостиную и сел. Я уже знала, что означает эта его улыбочка, и кивнула горничной:

— Агат, я бы поговорила с мужем… наедине.

Льняную рубашку он снял еще прежде, чем мы успели дойти до моей спальни.

— Жюно и Мюрат будут здесь через четверть часа.

— Времени не так уж много.

— Я могу быстро, — сказал он так, будто решился на какую-то доблесть.

Я развернулась спиной, чтобы он мог расстегнуть пуговицы платья. Бонапарт провел холодными руками по моей груди и прижался ко мне. Обернувшись, я поцеловала его. Бонапарт невысок, но энергичен. И быстр.

— Я бы хотел, чтобы вы подмылись, — попросил он, развязывая панталоны.

— Уже иду. — Меня ошеломила его солдатская прямота. Оставшись совсем без одежды (маленькое тело, большая голова), он забрался в постель, натянул на себя простыню и выжидающе посмотрел на меня. Я вышла в будуар и вернулась в газовом ночном платье, отделанном фиолетовыми лентами.

— Снимите это, — сказал он.

Я неохотно повиновалась и легла рядом с ним.

— Позиция десять? — спросила я, дразня его.

— Двадцать три. — Он провел рукой по моей груди и животу. — Я перескочил вперед на несколько страниц.

Я улыбнулась. Это правда или он опять шутит?

Потом он сел и произнес:

— Закройте глаза. Лежите-лежите. — Я сделала, как было велено. Слышала, как он спустился к изножью кровати, раздвинул руками мои ноги, ощутила тепло его дыхания, его…

Боже мой… Я судорожно вдохнула.

Удивительно, сейчас Бонапарт не спешил. Чувственное тепло разлилось по всему моему телу. Я запустила пальцы ему в волосы, на меня накатывали волны невероятного наслаждения.

Потом я полежала мгновение, переводя дух и вытирая слезы счастья о простыню. Бонапарт рассматривал меня с благоговением.

— Какая лучшая из тех, что мы пробовали? — спросил он, улыбнулся и опустил ноги на пол.

— Идите сюда! — потребовала я, хватая его за руку.

Девять часов пополудни

Он поцеловал меня и ушел.

Слышу потрескивание дров в камине, горничная фальшиво напевает в ванной, на узкой лестнице видны следы от деревянных башмаков моего старого слуги — он носит ведра горячей воды, чтобы я могла принять ванну. Мопс обнюхивает все углы — ищет «чужого». Мне слышно, как его коготки стучат по паркету.

Звуки обычной жизни, заключаю я. Если бы не забытая на подоконнике потертая табакерка и не потрепанный томик «Картона» Оссиана на каминной полке, никто бы не догадался, что тут был Бонапарт. Этот человек, ураганом ворвавшийся в мою жизнь, только что уехал, оставив меня задыхающейся, изумленной… и смущенной, не скрою.

РОДНЫЕ И БЛИЗКИЕ УЗНАЮТ О МОЕМ БРАКЕ

17 марта 1796 года, Париж, ясный весенний день

У меня теперь новая горничная. При первом знакомстве, едва переступив порог, она присела передо мной в реверансе, приподняв подол своего льняного платья. Длинные каштановые локоны стянуты в тугую косу на спине. Она молода — еще не пришло время собирать волосы в пучок на затылке.

— Луиз Компуа, мадам, — сказала она, оглядывая мебель. — Но все зовут меня Лизетт.

Придержав мопса за ошейник, я попросила ее приблизиться.

Ее мать, рассказала Лизетт, служила гардеробной горничной, отец неизвестен. Она воспитывалась в аристократической семье — в доме, где служила ее мать, — образование Лизетт получила в монастыре. Теперь мать умерла, а владельцы дома во время революции бежали за границу.

— Я умею вставлять фитили в лампы, мадам, а также делать прически. Умею очищать крахмал и хорошо шью. Матушка многому меня научила.

— У нас маленькое хозяйство, — заметила я. — Моя горничная должна служить также в гостиной и на кухне, если возникнет нужда.

— Да, мадам. Я взбивала масло и чернила решетки каминов. Умею также отворять кровь. Моя хозяйка часто болела, — объяснила она, заметив мой удивленный взгляд.

Она совсем молоденькая — ей всего семнадцать, но мне понравилась ее прямота. К тому же она от природы грациозна.

— У нас республиканская семья, Лизетт. Я буду относиться к тебе с уважением и ожидаю того же от тебя. Я не потерплю здесь кавалеров и, если кто-то начнет за тобой ухаживать, рассчитываю, что ты поставишь меня в известность. Полдня в неделю у тебя выходной — тогда можешь делать, что тебе заблагорассудится. Твоя комната в подвале. Она хоть и маленькая, но отдельная, к тому же с окошком.

— Да, мадам! — Помимо прочего, у нее отличные зубы.

20 марта, вскоре после полудня, все еще Париж

Не было и десяти утра, когда я услышала детские голоса в прихожей. Я поднялась и приготовилась к встрече с сыном и дочерью.

Сцепила руки, чтобы скрыть обручальное кольцо. Я собиралась объяснить им, что, несмотря на замужество, не стану меньше любить их.

— …и тогда моя лошадь вскочила на телегу. — Топая, Эжен прошел в гостиную со всей грацией теленка. За ним шла хмурая Гортензия, нервно натягивавшая ленты чепца.

Дочка приветствовала меня сдержанно и, когда я обняла ее, даже не шевельнулась.

— Мам, мой чепец… — сказала она, сняла креповый чепец и осталась в нижнем, кружевном. Гортензия была сердита — это было понятно уже потому, что она избегала смотреть мне в лицо.

— Я прыгнул на серой кобыле… — От Эжена пахло мылом и потом. Я откинула у него со лба чуб. Ему четырнадцать, вскоре он не позволит матери прикасаться к себе.

— Что такое ты рассказывал, кто вскочил на телегу? — спросила я.

К двери подошла моя новая горничная. В подаренном мной старом ситцевом платье персикового оттенка она выглядела очень миловидной.

— Вы звонили, мадам Бонапарт?

Бонапарт… Гортензия и Эжен переглянулись. Я подала Лизетт знак подойти, чтобы представить ее. Она сделала реверанс. Щеки Эжена зарумянились. Гортензия кивнула, но было видно, что мысли ее блуждают где-то далеко. «Стреляет глазами по комнате в поисках признаков присутствия Бонапарта», — догадалась я.

— Спасибо, Лизетт. Не принесешь ли нам горячего шоколада? И конфет. — У Гортензии была слабость к конфетам.

— Не о чем беспокоиться, мам. Кобыла, о которой я говорю, легко берет пять футов, — объяснил мне Эжен, плюхнулся в кресло и вытянул ноги.

Гортензия опустилась на стул с сиденьем из конского волоса — плечи прямые, осанка безупречна (наконец-то). Я села подле арфы.

— Кажется, мадам Кампан уже говорила с вами о том, что я вышла замуж за генерала Бонапарта, — сказала я и подумала, что получилось как-то очень уж прямолинейно. В моих мыслях эти слова звучали совсем иначе.

— Четыре дня назад, — ответила Гортензия, тщательно выговаривая слова.

— Да, она нам сообщила, но мы и сами знали, — потягиваясь, сказал Эжен.

— Поймите же: генерал Бонапарт любит вас обоих.

Похоже было, я все испортила, а ведь мне так хотелось расположить их к нашему браку!

— Мам!

В ожидании острого вопроса я выпрямилась на табурете.

— Да, Эжен?

— Можно мне сегодня утром до отъезда в Фонтенбло сходить в Люксембургский дворец? Директор Баррас говорил, я могу ездить на его лошадях, когда только захочу.

Пораженная, я откинулась на спинку стула. Лошади? Неужели мой сын и думать ни о чем другом не желает? До чего же досадно!

— Нет, Эжен, — сказала я, делая над собой усилие, чтобы говорить спокойно, — у меня другие планы. Сегодня Пальмовое воскресенье.^[80] Я думала, мы вместе сходим к мессе.

Гортензия вскинула на меня удивленный взгляд. С облегчением я прочла в ее глазах похвалу.

— В церковь? — уныло протянул Эжен, сползая в глубину кресла.

— Пройдемся пешком, — предложила я, вставая.

Я отметила, что у входа в церковь Святого Петра на весеннем солнце собралось много народу. И неудивительно — ведь этот день праздновали все: католики и атеисты, роялисты и республиканцы. Я приобняла детей за плечи, и мы вместе поднялись по ступеням в церковь. Если возможно такое вот благоволение в человецех, как сегодня, то, конечно, мир сможет наступить и в моей маленькой семье.

Фонтенбло

В Фонтенбло мы отправились только после двух часов пополудни, так что на двор усадьбы Богарне приехали совсем поздно.

— Я ожидала вас раньше, Роза, — сказала тетушка Дезире, похлопывая себя по напудренным волосам, уложенным в толстые колбаски.

В ее безупречном доме пахло пчелиным воском и живицей.

— Мы поздно выехали, — объяснила я, следя, чтобы дети сняли грязную обувь, прежде чем ступят на ковер. — Были в церкви.

Я знала, что такое объяснение будет тетушке приятно.

— Дедушка не спит? — спросила Гортензия.

— Идите! Идите к нему, мои хорошие! Он ждет вас обоих.

Дети побежали вверх по лестнице, толкаясь и цепляя друг друга за одежду. Я не пыталась их одернуть, меня обрадовал их смех.

— Я очень беспокоилась, что вас так долго нет, Роза, — сказала тетушка, жестом приглашая меня сесть. — Но у меня отличные новости. — Она села на краешек обитого зеленой парчой дивана, теребя в руках связку ключей на огромном кольце.

— Вот как? — На меня вдруг навалилась слабость. Сама я приехала с новостями, которые, я опасалась, тетушке вовсе не покажутся отличными.

— Мой муж умер! — сказала она и перекрестилась.

— Мсье Ренодин? — У меня не было оснований сожалеть о смерти этого человека. Они с тетушкой разошлись еще до моего рождения. В детстве мое воображение возбуждали рассказы о злом мсье Ренодине, пытавшемся отравить тетушку. Как я узнала позже, в тюрьму его заключили за попытку отправить на тот свет и собственного отца.

— Поэтому маркиз просил моей руки. — Эти слова тетушка Дезире сопроводила кокетливым трепетом ресниц.

— Это прекрасно! — сказала я, стараясь не улыбнуться. Маркизу было более восьмидесяти лет, а тетушке — на четверть столетия меньше; я сомневалась, что он так уж много думает о прелестях женитьбы.

— И я так понимаю, вы ответили согласием? — Я знала, что моя религиозная, благочинная и чувствительная к общественному мнению тетушка страдала от того, что все эти годы жила с маркизом без церковного благословения.

— Однако отец Ренар настаивает, чтобы мы выждали год. Из уважения к упокоенному. Боюсь, маркиз умрет прежде, чем сделает меня честной женщиной, — сказала она, поднимая одну за другой диванные подушки, как будто искала что-то.

Найдя под одной из подушек монету, тетушка с недовольной миной вернула ее на прежнее место. «Испытание для прислуги», — догадалась я.

— Тогда я пообещала отцу Ренару подарить церкви новый канделябр, и он согласился на шесть месяцев. Можно достать подержанный за ничтожную долю того, что он стоит в Париже. Хорошенько отмыть его с уксусом — и будет как новенький.

Разложив подушки по местам, тетушка вытащила из-за корсажа клубок смятых носовых платков и принялась по одному разглаживать их на колене.

— Теперь расскажи, Роза, как поживаете вы.

— Хорошо! У меня тоже имеются новости. — Отчего-то мой голос звучал громче, чем мне хотелось бы.

— У тебя корова отелилась, дорогая? — Тетушка отложила пастельно-зеленый платок, остальные убрала обратно в полость между грудями.

— Нет, — удивилась я. — По крайней мере, пока нет.

Сердце бешено колотилось о ребра.

— Я вышла замуж, тетушка Дезире, — наконец выговорила я. Тем временем она изучала платок на просвет, выискивая пятна.

— Ты сказала, что вышла замуж, Роза? — спросила тетушка, поворачиваясь ко мне.

Я кивнула, встревоженная ее спокойствием.

— Что ж… это замечательно, — сказала она и вновь перекрестилась. — Но за кого же?

— За военного по имени Наполеон Бонапарт. Он…

— Что еще за имя такое? — хмурясь, с подозрением спросила тетушка.

— Корсиканское имя, и…

— Ты вышла замуж за корсиканца? — Она потянулась к латунному колокольчику и энергично позвонила. — Но, Роза, корсиканцы же… они варвары, они живут, как цыгане. Воруют, убивают, лгут, у них совсем нет моральных устоев! Да и разговаривают не как порядочные люди — ты у них ни слова не поймешь.

По счастью, в это время в дверях показалась горничная в чепце с оборками.

— Соли! — скомандовала тетушка.

— У нас соли кончились, мадам, — запинаясь, проговорила горничная, отирая ладони о белый фартук. — Но есть вода от истерик,^[81] мадам.

Тетушка нетерпеливо фыркнула.

— Но он вовсе не такой, тетушка, — сказала я, когда горничная вышла. — Он из старой дворянской семьи, учился в лучших военных школах Франции. Очень меня любит и невероятно привязан к детям, — с чувством добавила я.

— Дворяне-то с деньгами, Роза? — покосилась на меня тетушка.

— У него хорошая должность, он генерал, командующий армией, — сказала я, не отвечая на ее вопрос. Денег у Бонапарта не было, и наш брачный контракт предусматривал, что мы на равных участвуем в хозяйственных расходах. — Он поможет Эжену с военной карьерой. — Это была моя козырная карта, я очень на нее надеялась.

— Они сделали корсиканца генералом? — спросила тетушка Дезире, пытаясь прийти в себя и обмахиваясь зеленым носовым платком. — Генералом чего?

— Мсье Бонапарт — командующий Итальянской армией, — объяснила я, употребив слово «мсье» в бесстыдной попытке умиротворить тетушку.

— Никогда не слышала об Итальянской армии. Она хоть французская?

— Да, конечно! — воскликнула я, хотя все, что я знала об Итальянской армии, говорило о том, что ее и армией-то назвать нельзя — так, скорее разношерстное сборище бродяг и мелких преступников: голодных, без обмундирования, не говоря уже о мушкетах. — Он уехал два дня назад принимать командование — после брачной церемонии.

Теперь наше бракосочетание казалось мне чем-то вроде сна — чем-то таким, чего, возможно, и не было.

— Церковной церемонии, Роза? — спросила тетушка, дергая и скручивая зеленый носовой платок.

— Нет, — призналась я. Бонапарт был противником церкви, но я не собиралась посвящать в это тетушку.

Послышалось всхлипывание. О господи… Неужели она плачет? Я обняла ее, желая утешить, но она повернулась ко мне резко, как ястреб.

— Роза, как ты могла? — стонала тетушка, утирая платком текущие по щекам слезы. — Как ты могла выйти замуж за человека с такой ужасной фамилией?!

Пишу это в Фонтенбло, сидя в комнате для гостей у тетушки Дезире. Я долго говорила с ней, пыталась успокоить. Наконец убедила глотнуть воды от истерик и прилечь (заодно и сама выпила стакан).

Жалею, что у меня так неудачно получилось рассказать о моем замужестве, но в то же время, встав на защиту Бонапарта и пытаясь убедить тетушку в разумности своего поступка, я начала постепенно убеждать и себя. Бонапарт пожелал выгравировать слово «судьба» на внутренней поверхности моего обручального кольца, ибо он верит в судьбу, верит, что мы суждены друг другу. Так ли это? — думаю я… Могу лишь надеяться, что когда-нибудь жизнь докажет мне, что я поступила правильно.

21 марта, почти полдень, Париж

Сегодня утром получила первое письмо от Бонапарта. Так скоро! Долго разбирала его почерк, но по-прежнему остаются места, которые прочесть не могу. Почерк такой же страстный, как и его слова — пылкие, нежные.

Письмо адресовано гражданке Бонапарт для гражданки Богарне, как если бы первая была гостьей в моем доме. Что ж, так я себя и чувствую.

ПРОШЛОЕ ПРЕСЛЕДУЕТ МЕНЯ

28 марта 1796 года, середина дня

Хорошая новость: благодаря Баррасу отменен секвестр, наложенный на собственность Александра.

31 марта

Двадцать четвертый департамент хранения конфискованного имущества находится в бывшем монастыре на улице Грёнель, неподалеку от моста Инвалидов. Я показала доверенность человеку у ворот и затем, уже в помещении, — другому, который сидел за столом, раскладывая пасьянс. Он поднес мой документ к серебряному канделябру с восемью свечами, всмотрелся в печати, извлек из ящика стола связку ключей (лежавшую рядом с пистолетом) и рявкнул своему товарищу со свалявшейся бородой, храпевшему на диване:

— Гаспар, болван!

Взяв жестяной фонарь, Гаспар жестом пригласил меня следовать за ним. Мы поднялись по узкой темной лестнице, прошли через несколько комнат, каждая из которых была заставлена штабелями ящиков с надписями «граф такой-то», «маркиз такой-то» — с разложенными по ним остатками потерянных, отнятых жизней.

Наконец Гаспар открыл некрашеные деревянные ставни на небольшом окошке. В упавшем из него свете стали видны клавесин, несколько арф, скульптур, больших портретов маслом, изображавших конных мужчин и женщин с детьми… Я отвернулась от их глаз, которые, казалось, внимательно на меня смотрели. Сама я уцелела лишь по случайности.

— Триста шестнадцать, триста семнадцать, триста восемнадцать… Вот, триста двадцать два. — Гаспар указал на ряд грубо сколоченных деревянных ящиков на полу. На каждом было указано: «Виконт А. де Богарне».

— Это все, что есть? — спросила я. Семь ящиков.

1 апреля

Меня одолевает хандра. Я попросила Лизетт сходить за доктором Кюсе, чтобы открыл мне кровь, но она вызвалась сделать это сама. Я задолжала доктору, поэтому согласилась. Она быстро и уверенно сделала надрез на ноге. Ярко-красная кровь потекла в щербатую фарфоровую плошку. Чувствую себя на грани обморока, но очищенной.

В тот же день, ближе к вечеру

Я немного окрепла. Вот что случилось…

Поднялась рано, чтобы помочь подготовить в кабинете место для ящиков. После одиннадцати Лизетт объявила, что ко мне посетитель, Луи Бонапарт.

— Молодой человек, глаза с тяжелыми веками. Итальянец, по-моему, — так описала его Лизетт.

Я растерялась, так как никогда не слышала ни о каком Луи Бонапарте. Провела рукой по волосам. На мне было платье из светло-голубого газа, оборки которого нуждались в починке, — оно годилось лишь для того, чтобы провести день среди пыльных ящиков: я рассчитывала, что их вот-вот доставят.

— Скажи, буду через минуту, — велела я, натягивая шелковые чулки. Накинула голубую бархатную мантилью и нарумянила щеки.

Вышитая муслиновая вуаль, накинутая на всклокоченные волосы, придавала мне модный ныне римский стиль.

Молодой человек поднялся, чтобы приветствовать меня, и убрал во внутренний карман фрака книжечку в зеленом кожаном переплете. Это был Луиджи — младший брат Бонапарта, к которому тот относился как к сыну.

— Наполеон велел мне назваться Луи, — объяснил он. На вид Луиджи был ровесником Эжена, хотя я знала, что он на год или два старше. — Прошу простить за приход в столь ранний час, гражданка Бонапарт, — с серьезной почтительностью сказал он и объяснил, что был на водах в Шатийоне. Теперь направляется в Ниццу, где будет адъютантом у своего брата.

Я тепло приветствовала его и спросила, не желает ли он кофе, чаю или слабого пива. Он признался, что мечтает о моем кофе с Островов, о котором рассказывал ему брат.

— Увы, последние зерна с Мартиники кончились, но моя повариха, которая сама оттуда родом, нашла прекрасную замену — кофе из Южной Америки.

Позвонив в колокольчик, я попросила Лизетт принести нам кофе, шоколадного ликера и корзинку бисквитов, утром испеченных поварихой.

Мы говорили о водах, где побывал Луиджи, о предстоящем путешествии, об опасностях дороги, проистекающих от бандитов, о постановке вольтеровского «Брута», которую Луиджи смотрел накануне вечером в Республиканском театре. Мы сошлись в том, что великий актер Тальма, участвующий в спектакле, «горазд развлекать». Я удивила Луиджи, заметив, что мы знакомы с Тальма и он даже когда-то жил в этом доме, — потому, возможно, что дом у меня такой непритязательный. В общем, вели приятный разговор.

Когда появилась Лизетт с кофе, с веранды донесся лай мопса.

— Мне должны привезти кое-какие вещи, — объяснила я, вставая. — Нет, пожалуйста, останьтесь и допейте кофе.

Луи мигом осушил чашку и, взяв бисквит, встал.

— Мне в любом случае пора уже идти, — сказал он, следуя за мной к парадному крыльцу. Двое возчиков снимали с подводы один из ящиков — тяжелый, судя по их багровым лицам. — Вы приобрели национальную собственность? — спросил Луи, разглядывая печати.

— Можно и так сказать, — ответила я, не желая объяснять, что мне удалось вернуть себе пожитки первого мужа.

Ящики заняли кабинет целиком. Слуга подвинул их — так, чтобы я могла между ними протиснуться. Затем он вооружился аншпугом^[82] и стал открывать крышки.

В первом ящике находилась домашняя утварь: фарфор, белье, пыльные занавеси для балдахина над кроватью. Личных вещей на удивление мало — чернильница, дубовый ларец, инкрустированный изнутри перламутром, склянка синего стекла с металлическими пуговицами от военного мундира, пара сапог для верховой езды, которые, возможно, пригодятся Эжену. Четыре стека, один с золотой рукояткой. Но ни пистолетов, ни сабель; вне всякого сомнения, украдены. И никакого серебра. В кожаном портфеле лежали финансовые документы и письма. Бумаги, не желая читать, я отложила для тетушки Дезире и маркиза. Как я и опасалась, тут была и бархатная сумочка с дамским нижним бельем, подвязками и жемчужными украшениями для причесок — «трофеи» Александра. Их я выкинула, хотя оставила себе одно украшение, которое мне приглянулось.

Нашла четыре больших ящика книг. Один из них был поврежден водой: страницы томов вздулись и покрылись плесенью. Я велела слуге сжечь содержимое этого ящика в саду. Вот и все наследство, доставшееся нашим детям.

Ницца, 10 жерминаля^[83]

Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал о Вас с любовью. Каждую ночь мысленно заключаю Вас в свои объятия. Не выпил еще ни чашки чая, не кляня амбиций, разлучивших меня с душой моей жизни. Занимаюсь делами, объезжаю лагеря, но всегда в моем сердце — Вы.

И, несмотря на это, Вы обращаетесь ко мне так официально! Как Вы могли написать такое письмо?! А с 23-го по 26-е прошло четыре дня. Чем Вы таким были заняты, что не нашли времени написать мужу? Моя душа опечалена, мое сердце порабощено Вами.

Простите меня! Пока моя душа занята важными планами, мое сердце терзают страхи за наш союз.

Б. П.

9 апреля

— Не могу передать, как я страдаю, взяв перо, — признавалась я друзьям. — Моему первому мужу не нравились мои письма, а теперь и Бонапарту.

Кажется, такова моя судьба, мое проклятие.

— Он сердится, потому что вы обращаетесь к нему на «вы»?

— Но так жене и подобает обращаться к мужу. — Шляпу мадам Крени украшала гирлянда тюльпанов, закрепленная широкой атласной лентой в черную и белую полоску. — Вы замужем не за каким-то булочником…

— Он пылок, я полагаю, — вздохнула я.

Фортюне Гамелен усмехнулась:

— Обычно это означает, что мужчина скор.

10 апреля

Задержка на девятнадцать дней.

11 апреля

Я совершенно без сил, и у меня болит бок. Боль усиливается от езды в карете. В обеих школах, где учатся дети, со мной вели неприятные разговоры. Слишком устала, чтобы писать об этом сейчас. Приму пятнадцать капель настойки опиума — и спать.

12 апреля, час пополудни, все еще во фланелевом белье

Чувствую себя отдохнувшей, но боль не утихает. И вот что вчера произошло.

Когда привезли Гортензию в школу, мне передали, что мадам Кампан желает со мной говорить. Попросив Эжена подождать, я вошла в здание школы.

— Я пригласила вас, мадам Бонапарт, — торжественно сказала мадам Кампан, — чтобы обсудить возможное начало месячных у вашей дочери. Ей уже тринадцать, теперь она будет развиваться стремительнее. Лучше обдумать все заранее.

Я не сразу поняла, что она имеет в виду.

— У нас в семье это называлось «цветы», — заметила я, чувствуя себя глуповато.

— Или еще называют «обычное». — Директриса откинулась на скрипнувшую спинку кресла. — А наша дорогая королева в таких случаях говорила: «Общее пришло». — Голос у нее задрожал. Стоическая директриса неизменно размягчалась, вспоминая годы службы фрейлиной у королевы Марии-Антуанетты.

Прокашлявшись, мадам Кампан продолжила:

— Я вот что хотела спросить: желаете ли вы, чтобы я послала к вам курьера, когда придет время? Я льщу себе надеждой, что играю важную роль в сердцах, умах — и душах! — моих подопечных, но, когда приходит «общее», чтобы сопроводить девушку в царство женственности, рядом с ней все-таки должна быть ее мать.

— Да… разумеется, — запинаясь, согласилась я.

Мадам Кампан с улыбкой подалась вперед.

— Нет сомнения, что вы обдумывали вопрос корсетов.

Я кивнула, но директриса уже хмурилась.

— Должна посоветовать вам воздержаться от затягивания вашей дочери в корсет. Такая практика может повредить ее органы. Ваша дочь приближается к возрасту, когда могут возникнуть заболевания женских органов, — в таком деле осмотрительность никогда не бывает излишней. Мадам Бонапарт, вы озабочены. Я встревожила вас?

В школе Эжена со мной тоже захотел побеседовать гражданин Муэстро, директор школы. Услышав об этом, сын тихо охнул, из чего я сделала вывод, что новости нерадостные. Так и вышло. Оказывается, Эжен отстает по всем предметам, кроме верховой езды. Более того, он участвовал в шалости: изобразил «привидение» в курятнике, отчего бедного повара чуть не хватил апоплексический удар. Из кабинета директора я вышла потрясенная. В ушах у меня звучала его угроза: «Если ваш сын не начнет заниматься с усердием, нам придется просить вас забрать его из нашего заведения».

Эжен вздернул подбородок.

— А мне все равно! Ненавижу школу, — сказал он, убирая альбом для вырезок, над которым работал.

— Тебе только четырнадцать, Эжен. Ты должен ходить в школу. — Я потеснила его, чтобы сесть рядом на его узкую кровать. — Без образования не быть тебе офицером.

— А генерал Гош? Он командует армией, а в школу никогда не ходил.

Гош? Это имя заставило меня вздрогнуть; на сердце возникла тяжесть. Эжену было всего двенадцать, когда казнили его отца. Весь год после этого он был угрюм.

Конечно, ангелы послали нам тогда Лазара Гоша, человека со столь щедрым сердцем, что он мог исцелить любую больную душу, чем спас и меня, и моего сына. Он взял Эжена к себе адъютантом, заботился о нем как о родном. Но у генерала Лазара Гоша были жена и ребенок, а у Эжена теперь — другой отец…

Все утро просматривала книгу, одолженную мне мадам Кампан, — «Трактат обо всех женских болезнях». Сочинение придворного врача короля Людовика XV. Мадам Кампан сказала, что сама королева Мария-Антуанетта переворачивала эти страницы. В книге подробно рассматриваются самые разные недуги. О «цветах» же (автор называет их «болезненным истечением») говорится следующее:

«Менструальное очищение — ежемесячное кровотечение из матки. Гален в своей „Книге кровотечения“ связывает регулы с полнокровием. „Разве сама природа, — пишет он, — не вызывает истечение у всех женщин, выбрасывая каждый месяц избыток крови? Полагаю, что представительницы женского пола, накапливая большие количества жидкости, поскольку постоянно живут дома и не привыкли к тяжелому труду и пребыванию на солнце, должны принять разрешение от этого переполнения как лекарство, данное природой“».

В книге утверждалось, что «цветы» начинаются в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет, а прекращаются между сорока пятью и пятьюдесятью годами.

Итак, очень может быть, что у Гортензии, которой исполнилось тринадцать, вскоре могут начаться периодические недомогания. Автор предостерегает, что девочкам в этом возрасте противопоказана пряная пища. Нельзя также давать им слушать музыку, написанную «в безнравственном ключе». Еще бы понять, что имеется в виду!

15 апреля

Постоянная боль в боку. Меня лихорадит. По-прежнему никаких признаков «цветов».

17 апреля

Часы с маятником едва пробили два, когда я услышала топот копыт по аллее. Вышла на парадное крыльцо. Это был Эжен; он спешился со взмыленного серого мерина, накинул поводья на голову каменного льва — и в два прыжка оказался на крыльце перед дверью.

— Ты прискакал один? — спросила я, обнимая сына. Дорога между Парижем и Сен-Жермен славилась опасностями. — Разве ты не должен быть в школе?

У него были воспаленные глаза. Почему бы?

— Что-нибудь случилось?

— Мама, это насчет генерала Гоша, — тяжело дыша, сказал он и вытащил из кармана камзола измятую страницу «Новостей». Лист дрожал у него в руке. Я прищурилась, разбирая мелкий шрифт, и прочитала: «Генерал Гош убит в Вандее».

— Эжен, этого не может быть.

Будь это так, Баррас немедленно известил бы меня. Но Эжен даже не обратил внимания на мои слова.

— Если хочешь, я поеду во дворец, — предложила я. — Директор Баррас точно должен знать.

В Люксембургском дворце было холодно — несмотря на горевший в огромных каминах огонь, несмотря на ковры, гардины и драпировки из алой камки.^[84] И странно тихо, если не считать ритмичного шелеста метел, сметавших мусор, оставленный дневным наплывом просителей. Я шла вслед за лакеем через приемные залы, думая о словах на газетном листке, втиснутом в мою перчатку.

Четверо рабочих, покрывавших позолотой деревянную обшивку Большой галереи, при моем приближении замолчали. Всего пять месяцев назад некогда роскошный дворец годился только под пристанище для бездомных и летучих мышей. По настоянию Барраса его полностью восстановили. Дворец уже начинал снова походить на себя, подавляя посетителей грандиозностью. Я взглянула в зеркало, поправила шляпку и напомнила себе, что иду к самому могущественному человеку Французской республики. В это трудно было поверить. Мой эксцентричный друг Поль Баррас теперь управлял всей страной. За щедрость мы с Терезой даже прозвали его дядюшкой Баррасом.

— Директор Баррас принимает посетителей? — обратился мой лакей к человеку у дверей. Тот жестом пригласил меня проследовать в кабинет.

— Войдите! — услышала я из-за дверей визгливый крик.

— Бруно, это что, попугай?

Стоявший у двери осклабился, показав отсутствие трех передних зубов. Я вошла в комнату. Глаза не сразу привыкли к темноте. Баррас предпочитал темные комнаты с драпировками из бархата, напоминающие помещения для карточных игр.

— Красавица!

— Хорошо сказано. — Баррас сидел в своем любимом кресле, на белой перчатке примостилась разноцветная птица. — Познакомьтесь с Игорем, подарком турецкого султана. Еще он подарил мне тигра, но того я отправил в ботанический сад, а этого умницу оставил себе. Даже страшновато от того, как быстро он учится.

— Ха-ха-ха. — Попугай безупречно подражал тихому смеху Барраса.

— Смотрите, Тото спрятался, — сказал Баррас с усмешкой. Из-под его письменного стола едва высовывался нос миниатюрной борзой.

— У меня на Мартинике жил попугай, — улыбнулась я. — Отвратительное создание. — Осторожно, не сводя глаз с птицы, я поцеловала Барраса в щеку. На нем был приталенный флорентийский камзол из пурпурной тафты, которого я раньше не видела. В нем Баррас выглядел так, будто вот-вот может лопнуть.

«Да, очень может быть, что он носит корсет, — уже в который раз подумалось мне. — И чернит волосы».

Баррас подбросил птицу, и та перелетела на жердочку в клетке, занявшей оконную нишу.

— Будьте прокляты, роялисты! — пискнула птица.

Баррас накинул на клетку бархатное покрывало с золотой бахромой.

— Бренди? — предложил он, наливая себе.

Я отказалась и села на стул, в сторону которого он указал зажатой в руке рюмкой. Баррас сел напротив меня, положил ногу на ногу. Тото пробежал через комнату и запрыгнул на колени к своему хозяину.

— Чему обязан удовольствием вас видеть? — спросил Баррас, поглаживая собаку по голове. — Я ожидал вас у себя вечером, в салоне. Приедете? У меня будет султан, и я хочу произвести такое впечатление, будто у меня свой гарем, — плутовато усмехнулся он.

Я вытащила из перчатки сложенный лист газетной бумаги, расправила его и протянула Баррасу.

— Эжен увидел сообщение в «Новостях», касательно Гоша. — Я говорила не так спокойно, как мне бы хотелось.

Похлопав себя по карманам, Баррас достал монокль с золотым ободком и вставил его в глазницу.

— Лазар… «убит»? — рассмеялся он.

Я почувствовала покалывание в груди.

— Так это ложь? — спросила я, с надеждой подаваясь вперед. Эжен с нетерпением ждал моего возвращения.

— Конечно ложь. Какой-то роялист опять принял желаемое за действительное. Журналистам верить нельзя. Неужели я ничему вас не научил? Лазара убить нельзя, вы же это знаете.

Он спустил на пол Тото и, опираясь на мое плечо, проводил меня до дверей.

— Лишь один вопрос напоследок, дорогая, — сказал Баррас с всегдашней кривой улыбкой. — К чему такая суета по поводу Лазара Гоша, — он погладил меня по подбородку, — мадам Бонапарт?

НЕЖЕЛАННЫЕ ЦВЕТЫ

20 апреля 1796 года

Ходила к врачу по поводу прекращения месячных.

— Вы недавно вышли замуж, мадам? — спросил он.

— Мой муж сейчас в Италии.

— Когда он уехал?

— Двадцать первого вантоза.^[85]

Он задал еще несколько вопросов. Нет ли узлов у меня в грудях? (Нет!) Испытываю ли я страх или тревогу? (Да, о да!) Не страдаю ли от зубной боли? (Страдаю с юности.) Не хочется ли мне отталкивающей или нездоровой пищи вроде моркови, сырой репы, жареной свинины? (Пришлось признаться, что я люблю морковь.) Нет ли у меня страха смерти? Нет ли дурных предчувствий и подавленности? Не охватывает ли меня ужас без всякого повода? Не страдаю ли я от изжоги?

— Отлично, в таком случае вы доносите до срока, — констатировал врач, по-видимому, удовлетворенный моими ответами.

— Не хотите ли вы сказать, доктор Кюсе, что я беременна?

— Я подтверждаю это.

— Но, доктор Кюсе…

— Не надо бояться, мадам, — сказал он, протирая очки полой своего камзола. — Хоть женщинам и не рекомендуется рожать после тридцати лет, вам нет нужды беспокоиться. У вас, как вы сказали, уже есть двое детей от первого мужа, роды существенно расширили детородный канал.

— Но, доктор Кюсе, дело в том, что я просто не чувствую себя… — Груди у меня не приобрели особой чувствительности, живота нет. — А боль, от которой я страдаю? А лихорадка?

— Боль… — Он потыкал пальцем с маникюром мне в бок.

— Иногда очень болит, — объяснила я. — Иногда просто ноет. — В этот момент я почувствовала острую пульсирующую боль.

— Небольшое воспаление в желудке. — Он выписал рецепт на очищающую диетическую жидкость и велел делать ножные ванны в травяном чае.

Тереза расцеловала меня в обе щеки и в лоб, будто благословляя: — Замечательная новость! Ай да Бонапарт!

— Хотела бы я в это верить. Грудь нечувствительна, да еще эта боль…

— Вы принимали олений рог, мускатный орех и корицу, которые я вам посылала? Кипятили ли родниковую воду по моему настоянию?

Я кивнула, чтобы добавить:

— К тому же я пробовала присланное тетушкой Дезире снадобье, сопровождая прием особой молитвой. Потом еще другое; буфетная горничная клялась на мраморной голове Брута, что оно должно помочь.

— И никакого толку?

Я покачала головой. Что-то во мне разладилось.

21 апреля

Сегодня у меня был необычный посетитель. Человек, который избавляет от депрессии.

— Капитан Шарль, — представился он с театральным поклоном. Выглядит молодо; едва за двадцать, я бы сказала; глядит, как настороженный эльф. Красив, исключительно хорошо сложен, приятные черты лица, отличные зубы. Густые черныеволосы зачесаны назад и собраны в косицу. Небесно-голубая гусарская форма только подчеркивает необычайный оттенок его светлых глаз — аквамариново-синий.

Кого же он мне напоминает?

— Я только что из Марселя, — объяснил он, — где мне доверили передать вам письмо, — и как по волшебству вытащил конверт из-за мраморного бюста Сократа.

Я улыбнулась, прикрывая лицо веером.^[86] Фокусник!

Написано женской рукой, подпись странная — похожа на детскую.

— Это от матери генерала Бонапарта?

«Сын поведал мне о своей счастливой женитьбе. Примите мое уважение и благословление».

— Как было мило с ее стороны написать, — сказала я, подозревая, что и это письмо составлялось под диктовку Бонапарта.

— Да, матушка генерала весьма добра. — В этот момент в лице у капитана Шарля мелькнуло выражение терзания, заставившее меня усомниться, верит ли он собственным словам.

Послышалось деловитое постукивание собачьих когтей по паркетному полу. С хозяйским видом в комнату вошел Фортюне.

— Что за очаровательная собачка! — Капитан Шарль нагнулся и протянул к мопсу руку. Очаровательная? Большинство посетителей считали моего злого мопса уродливым.

— Умоляю вас, капитан, будьте осторожны. Моя собака кусается.

Фортюне подошел к руке капитана и обнюхал ее. Шарль взял пса на руки и, игриво рыча, потерся лицом о собачью шерсть.

— Обычно он не позволяет прикасаться к себе незнакомцам, — сказала я, удивленная как поведением пса, так и самого капитана.

27 апреля

— Мой протеже сделал свое дело! — Баррас соскочил с лошади. Я подошла к калитке сада, вытирая руки о фартук. Он перешагнул через низенькую ограду, обнял меня и стал кружить. — Я говорил им, что он сможет, но это… это чудо! — Баррас был в директорском облачении, и край его алой пелерины зацепился за розовый куст.

— Поль, подождите. — Я освободила пелерину из шипов. Буфетная горничная, пытавшаяся вывесить ковер на каменной ограде, уставилась на нас с оторопью.

— Невероятно. Даже я не ожидал! — Он раскраснелся и запыхался от столь бурных проявлений юношеского пыла.

— Итак, дядюшка Баррас, — улыбнулась я, указывая ему на садовую скамью, — может быть, мне удастся убедить вас сесть? А затем я вся — внимание. Не хотелось бы вас торопить, но поделитесь же со мной упомянутым чудом. — Я сняла фартук и протерла им садовую скамью. — Которого протеже вы имеете в виду? — У Барраса их было множество.

Он стал расхаживать по садовой дорожке, поддевая ногами камушки.

— Вашего мужа, кого же еще!

— Бонапарта? — Я прислонилась к спинке скамьи и сдвинула шляпу так, чтобы солнце не светило в глаза.

Баррас хлопнул в ладоши:

— Он одержал победу!

Я недоверчиво улыбнулась:

— Так скоро?

— Да, при Монтенотте. — Баррас махал в воздухе руками, как сумасшедший. — И с какими силами! С этой голодной, жалкой Итальянской армией, которую директора так неохотно вручили ему. — Он снова принялся ходить по дорожке, время от времени перебрасывая пелерину через плечо. — Разве я не говорил, что вижу в нем талант? Я им твердил, что он сможет. Теперь им придется признать, что я был прав. Ха!

29 апреля

Еще одна победа! На этот раз при Миллезимо. Я повесила на стену кабинета карту, булавками с флажками отмечаю на ней продвижение Итальянской армии. Так поступал Бонапарт, планируя кампанию.

4 мая

Лихорадка. Опять болит бок, сегодня утром что-то совсем остро. Скоро с визитом явится доктор Кюсе.

Три часа пополудни

Доктор Кюсе буквально склонился передо мной.

— Мадам Бонапарт! — воскликнул он, причем прозвучало это как «Бон-а-Партэ». — Весь Париж в лихорадке. Четыре победы, и всего за четыре дня! Моя жена просто сама не своя: я сказал ей, что моя почетная пациентка — жена нашего славного полководца. Узнав, что сегодня я иду к вам консультировать, она едва не упала в обморок. Осмелюсь спросить, нет ли у вас какого-нибудь пустяка, чего-нибудь такого, к чему прикасался наш герой? Прекрасно подошел бы носовой платок, но еще лучше, может быть, волосок генерала Бон-а-Партэ? Я с радостью отказываюсь от платы за визит. Нет! Я настаиваю, не вставайте. Я сам поищу. В этом ящике? Эта щетка?

Я кивнула, не находя в себе сил протестовать и досадуя, что щетку не вычистили.

— Ах да! — воскликнул доктор, вытянул из щетки длинный темный волос и стал рассматривать его на свет. Потом повернулся ко мне. Глаза его блестели. — Это для жены, разумеется. Вы же знаете, каковы женщины.

5 мая

По-прежнему лежу. Только что у меня была Тереза — привезла травяные лекарства и хорошее настроение. Показала мне статью в газете «Друг Людовика». Кто-то прислал в нее стихи в мою честь, однако автор не подписался.

— Кажется, я догадываюсь, кто это, — сказала Тереза. — Наш Умник.

Капитан Шарль? Тереза нарекла его Умником за сметливость и озорство.

— Не говорите глупостей, Тереза, — ответила я, натягивая одеяло до подбородка. — Он на десять лет младше меня.

И, во всяком случае, я подозреваю, что обаятельный капитан принадлежит к тому типу мужчин, которые только кокетничают с женщинами, но не более.

— Молодые люди вас обожают. Взгляните на Бонапарта — он на шесть лет младше вас. А Лазар? На сколько?

— На пять, — сказала я, розовея.

Без даты

Начинаю понемногу поправляться. До чего же противно болеть!

24 мая

Цветы начались внезапно. И с такой болью! Боялась, что умру. Чувствовала себя легкой, будто могу повиснуть в воздухе и полететь. Лизетт укрыла меня простыней.

— Я тут все запачкала, извини, — проговорила я и закрыла глаза.

В тот же день, позже

— Мадам Бонапарт, вы выздоравливаете, болезненное состояние матки проходит, но я с горечью должен сообщить вам, что вы не…

Больше не беременна, увы.

— А была?

Доктор Кюсе поскреб подбородок.

— Может быть, запруда?

Это еще что?

Без даты

Из книги мадам Кампан: «Запруда представляет собой образование в матке, которое по ошибке может быть принято за плод. Врачи утверждают, что запруды являются следствием зачатия и не могут возникнуть без соития. Беременность, как считается, также не может возникнуть благодаря воображению. Поэтому всякий раз, когда возникает запруда, можно утверждать, что имело место сожительство с мужчиной».

28 мая

Начала письмо Бонапарту — хотела сообщить ему, но не смогла.

Штаб в Милане, 20 прериаля^[87]

Каждый день вокруг меня скачет смерть: стоит ли жизнь такой суеты? Прощайте, Жозефина. Оставайтесь в Париже, не пишите. По крайней мере, уважайте мое уединение. Тысячи ножей воткнуты мне в сердце; не загоняйте их еще глубже.

Б. П.

23 прериаля

Жозефина, где Вы будете, когда получите это письмо? Если в Париже, горе мне! Ничего не остается, кроме смерти.

Б. П.

Около четырех часов пополудни

Тереза разглядела в моих глазах тревогу.

— Что случилось?

Я призналась ей в своих страхах. Сказала, как беспокоят меня письма Бонапарта.

— Не знаю, что думать. Его письма меня пугают. Он как будто в лихорадке. То велит мне быть острожной, заботиться о здоровье, не приезжать в Италию, то через несколько дней — что покончит с собой оттого, что я не приехала!

— Вам не кажется, что он немного?.. — Она покрутила пальцем у виска.

У меня по щекам потекли слезы.

— Нет, конечно же нет! — В глубине души именно этого я и опасалась. — Он так расстраивается, что, боюсь, может…

— Встать перед пушкой?

Я кивнула, опустив глаза на свои руки. Руки женщины, которая гораздо старше меня. Они никак не могут быть моими.

— Он хочет, чтобы я была рядом с ним.

— Так поезжайте.

— Тереза! Поле битвы — неподходящее место для женщин. А как же Гортензия и Эжен?

— За ними будет присматривать тетушка Дезире.

— Но мое здоровье…

— Вы поправляетесь.

Я откинулась на спинку кресла.

— Так вы полагаете, мне надо ехать? — Такое чувство, будто я обречена.

Тереза взяла меня за руку.

— Помните, как было во время террора? Как мы стремились обрести значимость, которой не ощущали?

Я нетерпеливо кивнула. При чем здесь это?

— Так вот, та история еще не завершена, — сказала она. — Я понимаю: нам хотелось бы думать, что все в прошлом. Мы танцуем, играем в карты, ходим в театр. Я признаю это. Я сама — первая на празднестве и уезжаю с него последней. А почему нет? Мы уцелели. Смерть похлопала нас по плечу, но мы спаслись. Жизнь коротка, так отчего не наслаждаться ею? Но мы обманываем себя. Республика пошатнулась. На кону все то, за что умерли наши любимые. Наша любимая республика вот-вот падет, а мы стараемся не замечать этого и продолжаем танцевать.

— Но, Тереза, какое это имеет отношение к тому, ехать мне в Италию или нет? Спасение республики не имеет со мной никакой связи, — начала я сердиться.

— Тогда согласитесь, что оно напрямую касается вашего мужа!

Да, вполне возможно, многое зависит от Бонапарта, уж не знаю почему. В глубине души я полагаю, что он может спасти нас. И хуже того — что нас действительно надо спасать.

27 прериаля, полдень

Моя жизнь — бесконечный кошмар. Тяжелое предчувствие не дает мне дышать. Я более не живу. Я потерял более чем жизнь, более чем счастье, более чем покой. У меня почти не осталось надежды. Если Ваша болезнь тяжела, предупреждаю: я немедленно выеду в Париж.

Б. П.

ВОКРУГ СОБЛАЗНОВ

19 июня 1796 года, до полудня

Сперва Баррас никак не соглашался.

— У нашего победителя шалят нервы, только и всего, — настаивал он.

— Поль, это серьезно. Это не просто нервы… — Я не посмела поделиться с ним опасениями, что Бонапарт безумен.

— Послушайте, с его стороны просто нелепо рассчитывать на ваш приезд к нему в армию.

— Пожалуйста, послушайте меня!

Баррас насторожился и посмотрел на меня: раньше в разговоре с ним я никогда не повышала голос.

— Если… если я не уеду в Италию, — уже спокойнее сказала я, — Бонапарт сам явится сюда. — Это был аргумент, который, я знала, мог убедить Барраса.

— В Париж? Оставит войска в разгар кампании?

Я кивнула. Да. Оставит. Он — оставит.

— За это его будет судить военный трибунал.

Я кивнула. Он погибнет. Его расстреляют.

— Странно. В своем последнем письме он мне ничего такого не писал.

Баррас посмотрел на стопки бумаг, лежавшие у него на письменном столе.

— Вот оно. — Он нашел письмо и пробежал его глазами. — Обычные дела: условия перемирия с папой.

— Бонапарт договаривается с папой?

Баррас усмехнулся:

— Высоковато замахнулся, хотите сказать?

— Это республика, которую он представляет, слишком задрала нос.

— В том-то и беда. Это-то и огорчает директоров. Бонапарт не представляет республику, но действует так, будто ему даны эти полномочия. А, вот это место. — Баррас прокашлялся и прочитал вслух: — «Ненавижу женщин. Я в отчаянии. Моя жена все не едет — у нее, должно быть, появился любовник, который удерживает ее в Париже».

Баррас с интересом посмотрел на меня.

— Итак, кто этот любовник?

— Боюсь, что единственным мужчиной, допущенным за последнее время в мою спальню, был лечащий врач. Лихорадочный жар не благоприятствует романам.

— Должен сказать, вид у вас нездоровый. Хватит ли у вас сил на путешествие?

Ближе к вечеру, Фонтенбло

— Ох! — воскликнула тетушка Дезире, увидев нас. — Я не ожидала тебя. Гортензия, ты просто маленькая дама в этом чепце! А ты, Эжен, такой красивый парень! Растете, как капуста.

Гортензия стукнула брата в ребра. Эжен схватил ее за запястье и попытался вывернуть руку ей за спину.

— Дети! — Сердито глядя на сына, я наклонилась, чтобы поцеловать тетушку. — Почему бы вам не сходить на конюшню? Посмотрите, хорошо ли заботятся о лошадях.

— Мой конюх присмотрит за вашими лошадьми, — сказала тетушка Дезире, затягивая пояс своего халата на беличьем меху.

— Детям надо прогуляться, — шепнула я, когда они бросились к дверям. — От Сен-Жермен сюда дорога дальняя. — Парадная дверь захлопнулась, тряхнув стены. — И кроме того, мне надо поговорить с вами, тетушка Дезире, с глазу на глаз.

Я опустилась в кресло рядом с диваном. Тетушка мрачно смотрела на меня поверх очков с толстыми стеклами.

— Предупреждаю тебя, Роза: у меня кончились соли.

— Вы их так и не купили?.. — Помолчав, я продолжила: — Мне придется поехать в Милан.

— В Италию? Но разве там не идет война?

— Знаю, тетушка Дезире, идет, но в том-то…

— Как же ты туда доберешься? На дорогах сейчас опасно. Даже между Фонтенбло и Парижем могут ограбить. А как же твое здоровье? Ты только посмотри, какая ты бледная!

— Я там нужна, тетушка! Мой муж…

— Женщина принадлежит своим детям! А как же наше венчание? Мы с маркизом не можем венчаться без тебя. — Тут она захлюпала носом, и я тоже приуныла. Тетушка, никогда прежде не плакавшая прилюдно, теперь то и дело принималась всхлипывать.

— У меня есть предложение. Может быть, священник сможет обвенчать вас с маркизом до моего отъезда?

— А когда ты уезжаешь?

— На будущей неделе, — еле слышно сказала я.

— На будущей неделе! — закричала тетушка. — Отец Ренар едва согласился обвенчать нас через месяц!

— Может быть, мне удастся объяснить ему наши обстоятельства? — Заплачу ему хорошенько. Или, по крайней мере, пообещаю.

— Но, Роза, мое платье еще не готово. Его даже не начали шить.

В прихожей послышались голоса детей. Я приложила палец к губам: «Тсс»!

— Дети не знают?

— Чего мы не знаем? — спросила Гортензия, стаскивая с головы шляпу.

Эжен усмехнулся, глядя на сестру.

— Тайна, — прошептал он.

— Тебе все равно придется им сообщить, — сердито сказала тетушка Дезире, взяла пяльцы и воткнула иглу в туго натянутую ткань.

Только не теперь! Впрочем, у меня уже не было выбора.

— Я собираюсь в путешествие, — неохотно проговорила я.

— Вот как? — Гортензия смотрела на меня, не ожидая ничего хорошего.

— В Милан, — продолжила я, примирительно опуская голову.

— Где этот Милан? — спросила Гортензия у брата.

— На войну? — произнес Эжен с благоговением.

— Ты оставишь нас, мама? — Соломенная шляпа Гортензии упала на пол, прокатилась несколько футов и упала с тихим «пуф». Дочь попятилась к двери.

— Гортензия!

Я вышла в парк.

— Гортензия!

Я остановилась, тяжело дыша и прижимая ладонь к больному боку. Начинало смеркаться. Всхлипы донеслись из-за каменной ограды. Сидевшая на земле Гортензия показалась мне такой маленькой! Я обняла ее.

— Дорогая! — Я погладила дочь по голове. Она дрожала. — Девочка моя большая, — прошептала я, не в силах справиться с накатившим волнением.

Послышались скрип тележных колес, ленивое постукивание копыт о булыжную мостовую по другую сторону стены. Гортензия судорожно вздохнула. И тут, всхлипывая, рассказала, в чем дело. Я не увижу ее в пьесе, которую сыграют в школе под конец учебного года. Все родители придут, а я — нет! И потом все девочки разъедутся по домам, а куда отправится она?

— Но я вернусь к тому времени, — пообещала я.

— Я тебе не верю, — всхлипывала Гортензия.

20 июня, теплый летний денек, снова дома и снова без сил

Тетушка Дезире и дорогой маркиз наконец обвенчались. («Поцелуй меня! — кричала она, крестя его. — Я твоя жена!») Теперь надо заниматься паспортами, денежными делами и гардеробом. Попытаюсь попасть сегодня к доктору, потом нужно будет зайти в аптеку. Оставлю слуге распоряжения следить за нищенствующими семьями, что приходят к нашим воротам. Надо поговорить с юристом — убедиться, что с моим завещанием все в порядке. Еще хорошо бы поговорить с Жозефом Бонапартом, если удастся. Он и Жюно поедут с нами. Кроме того, надо найти кого-то, кто присмотрел бы за моими лошадьми. Они каждый день должны двигаться. И я никак не могу решить, что делать с коровой.

Ох, пришла женщина-почтальон… Господи, только бы не было больше этих ужасных писем от Бонапарта!

4 мая 1796 года, Ла-Пажери, Мартиника

Мадам Бонапарт, пишу по просьбе Вашей матушки. Она больше не может держать перо из-за ревматизма — очень воспалены суставы.

Ваша матушка желает Вам всего наилучшего в замужестве и молится, чтобы Ваш муж оказался христианином и сторонником короля.

Она, однако, отклоняет Ваше предложение переехать к Вам во Францию. На присланные Вами деньги она, как Вы и желали, выкупила рабыню Мими. Мы отошлем ее к Вам, как только получим деньги на дорогу.

С сожалением сообщаю Вам, что плантация в прошлом году не принесла дохода.

Ваша матушка просила меня молиться за Вас и Ваших детей.

На службе у Присносущего Господа, отец Дроппит

Перечитывала это письмо много раз. Я очень давно не получала вестей из дому, а это коротенькое послание меня только огорчило. Напишу домой, чтобы не отсылали сюда Мими, пока я не вернусь из Италии. Мы снова будем вместе, какое это счастье! Испытываю облегчение оттого, что она согласна приехать.

21 июня

— Брат Бонапарта, Жозеф, не сможет выехать раньше чем через шесть дней, — сказала я Баррасу.

— А он не объяснил вам почему? — усмехнулся Баррас, ища что-то в бумагах.

— Он лечится ртутью.

Я приподняла брови. Ртутью лечат сифилис.

— Слишком много резвился в городе — собирал впечатления для романа, который будто бы пишет. Но успеете ли вы собраться за шесть дней? Надо же будет подготовить соответствующий гардероб — каркас для кринолина и все остальное. Итальянцы в высшей степени провинциальны…

— Для кринолина?! Вы шутите.

— …раболепны, склонны следовать традициям, невежественны, суеверны. Доставайте свои старые корсеты. И турнюр.^[88]

Я охнула: мои турнюры давно переделали в подушки!

— И не забудьте, мадам Бонапарт, красавица моя, — продолжал он, указывая на меня ножом для вскрытия конвертов, — всегда кладите носовой платок в рюмку — дамы там пьют только сок. — Я сделала недовольную гримасу. — А также не играйте в бильярд с мужчинами, не говорите с ними о финансах и политике. — Баррас открыл ящик стола, порылся в нем и снова сел, озадаченный. — Что я ищу?

— Что-то, имеющее отношение к Италии.

— Ах да! — Он вынул из ящика папку. — Я должен достать паспорта для вас, Жозефа Бонапарта, полковника Жюно и… для кого еще? Ах да, для того адъютанта, забавного малого, которого Тереза называет Умником. Финансовый агент — вы понимаете, кого я имею в виду. Все дамы от него без ума.

— От капитана Шарля? — Я как раз надеялась, что он сможет поехать с нами. — Он финансовый агент?

— О господи, неужели вы не знали? Впрочем, может быть, это надо было держать в секрете. Не помню, кто мне сказал. Он связан, кажется, с «Боден компани». Трудно представить, ведь он так молод… и такой весельчак.

Да уж, в самом деле весельчак!

— По крайней мере, Фортюне его не покусает. Даже моей собаке он нравится.

— Берете ее с собой? Жаль, что я поздно об этом узнал. Почему я вечно мечусь, вечно что-то делаю для Бонапарта? А, вот то, что я искал! Это письмо от самого прекрасного мужчины во Французской республике, от нашего генерала Лазара Гоша. Он требует разрешения приехать в Париж. — Баррас поднял письмо, и его лицо приняло недоброжелательное выражение. — Жаль, вас не будет в городе.

— Так вы проследите, чтобы подготовили паспорта? — сказала я, вставая.

— Вы покраснели! Простите меня? — Он расцеловал меня в щеки. — Ах, но вы прощаете мне всё, все мои грешки.

— На вашем месте я не была бы так в этом уверена, — заметила я, завязывая тесемки шляпы. И тут вспомнила, что надо бы улыбнуться.

23 июня

— Мадам, это… это!.. — Моя горничная буквально потеряла дар речи. — Это знаменитый генерал Гош. Сам Гош!

— Здесь? Не может быть, — сказала я, отбрасывая пуховое одеяло. Был почти полдень, но доктор Кюсе настоял, чтобы я подольше не вставала, набираясь сил перед путешествием. — Генерал Гош на юге. Его не будет в Париже до конца месяца.

— Пойду скажу ему, что его здесь нет. — От возбуждения Лизетт стала легкомысленной.

— Может, это какая-то ошибка? Это господин лет под тридцать, высокий, со шрамом?

— Широкие плечи, темные глаза! — воскликнула Лизетт, прижимая руки к сердцу.

— Лизетт, умоляю! — рассмеялась я. — Мой утренний наряд выглажен? Найди мою кружевную шаль с шелковой бахромой. О господи, мои волосы!

— Роза! — сказал Лазар, снимая шляпу. На загоревшей коже выделялся белый шрам, тянувшийся ото лба до правой щеки.

— Генерал Гош! — Я протянула ему руку. Лазар. Лазарро. Казалось, он стал выше ростом. Баррас порой величал его Геркулесом. — Какой приятный сюрприз! — Радость переполняла мне сердце. — Поздравляю вас с недавними победами.^[89] — В народе его прозвали Миротворцем.

— Нет славы, кроме славы республики, за которую я сражаюсь.

— Разумеется, — улыбнулась я. Лазар верил в революцию, как в Бога, и имел на то основания. При прежнем режиме он был всего лишь псарем. В республике же стал одним из самых известных ее генералов, самым прославленным, как говорил Баррас.

Я подтолкнула к нему кресло.

— Не желаете ли коньяку или петепье?

— В такой час лучше петепье, — сказал он с понимающей улыбкой.

Я налила ему высокий стакан апельсинового сока, добавив рома и абсента.

— Вы не забыли радости Мартиники, — подала я ему стакан. Рука у меня слегка дрожала. Я боялась, что могу разлить петепье. — И Лазар заметит мое волнение.

— Да, они преследуют меня. — Когда он брал стакан, наши пальцы соприкоснулись.

Пробили часы на камине, им отозвались другие у меня в спальне.

— Вы рано приехали в Париж, — сказала я слегка дрожащим голосом.

— Как раз когда вы, как я понимаю, уезжаете. — Он кивнул на открытый морской сундук, стоявший у двери в мою спальню.

— Да, через три дня отправляюсь в Милан.

— Вы едете в Северную Италию? — Он привалился к спинке кресла. — А это не опасно?

— Я уверена в своем муже, генерал Гош.

— Как и должно, — ответил он, встретившись со мной взглядом.

О, Лазар, мой драгоценный Лазар! На меня нахлынули воспоминания лихорадочного жара страсти, любви. Поднявшись, я подошла к окну слева от камина и открыла его. Я поняла, что по-прежнему люблю Лазара. Люблю и уважаю его за честную жизнь, за верность республике, за страстную преданность свободе.

— Сегодня ваш день рождения, — услышала я его голос.

— А ваш завтра, если я правильно помню.

Я знала это точно. Его день рождения следовал сразу после моего. Я почувствовала тепло его рук на своем обнаженном плече.

— Скоро придет доктор, — сказала я и повернулась к нему. Сердце бешено стучало.

— Вы нездоровы? — спросил он с той знакомой нежностью, от которой у меня подгибались колени.

— Уже поправляюсь, — прошептала я и сглотнула — в горле стоял ком. Неужели в тот миг он мог не слышать стук моего сердца?

— Как вы считаете: генерал Бонапарт не будет в обиде, если я поцелую его жену по случаю дня ее рождения? — Лазар смело и насмешливо посмотрел мне в глаза.

— Да, генерал Гош, — ответила я, глядя на него, и прикоснулась пальцем к ямочке у него на подбородке. — По-моему, он будет в обиде.

Лазар склонился ко мне. Его язык. Его сердце. Мое.

В тот же день, почти в десять часов вечера

Сегодня вечером, выпив чашку бульона, я вышла в сад, села под лаймовым деревом и, как в детстве, обхватила согнутые в коленях ноги. Все вокруг было залито лунным светом. Визит Лазара навеял ностальгическое уныние. Я думала о маме, которая сейчас так далеко. Смотрит ли она на луну тоже? Думает ли обо мне? Что сталось с рабами, среди которых я росла, с моей няней Да Гертрудой и служанкой Мими? Старый Сильвестр, наверное, уже умер… Я подумала о могилах отца и двух сестер. Вспомнила холмик у реки, где упокоилась жрица вуду. Вспомнила ее ужасные слова: «Овдовеешь. Станешь королевой».

Находясь во власти этих воспоминаний, я достала из кармана медаль Святого Михаила, оставленную на прощание Лазаром. На ней святой Михаил с мечом в руке стоит над поверженными силами зла.

— Я хочу, чтобы она оставалась у вас, — сказал мне Лазар. Раньше эта медаль принадлежала матери, которая умерла, рожая его. Крестьянке, не знавшей грамоты. Лазар сказал, что медаль придаст мне мужества.

— В самом деле?

— Да. Придаст мужества поступить правильно.

Я задумалась над словами на обратной стороне медали: «Свобода или смерть».

— Это по моему распоряжению вытравили, — как-то застенчиво сказал Лазар. Я обещала беречь медаль.

Потом, уже у дверей, он обернулся.

— Мы не попрощались.

— Значит, это прощание? — спросила я.

Только сейчас я осознала, что он так и не ответил.

26 июня

Лизетт разбудила меня легким прикосновением к плечу.

— Во дворе два больших дилижанса, мадам.

Я подошла к окну и отодвинула занавеси. Один из верховых был курьером Бонапарта, прозванным Мусташем^[90] за огромные усы. Он спешился и сказал что-то капитану Шарлю и Жюно. Брат Бонапарта Жозеф стоял в сторонке, записывая что-то в книжечку.

Заржала лошадь. У ворот появилось несколько — девять? — конных гвардейцев.

— У нас теперь эскорт? — растерялась я.

— Да это настоящий парад! — сказала Лизетт.

27 июня, около 11 утра, Фонтенбло

В восемь все собрались в скромном городском доме тетушки Дезире. Я стояла на парадном крыльце, держа извивавшегося Фортюне. Маленький двор заполнили люди, кареты и лошади. Готовились к отъезду. Повсюду крики и неразбериха. Пока Жюно отчитывал форейтора, пытавшегося распутать упряжь, слуги метались туда-сюда, крича друг на друга. Только Жозеф молча что-то записывал.

— Могу подержать собаку, если желаете, мадам Бонапарт, — услышала я позади себя чей-то голос.

Это был весельчак капитан Шарль в своих сапогах с красными кисточками. Он сиял, начищенные латунные пуговицы сверкали. Я с удовольствием передала Фортюне ему на руки. Капитан огладил собаке уши и даже поцеловал в макушку.

— Позвольте мне иметь честь проводить мадам Бонапарт к ее карете?

Придерживая собаку одной рукой, другую он предложил мне.

— А как же?.. — Я обернулась: обо всем ли позаботились?

— Я настаиваю, мадам. Мы должны беречь вас. — Он открыл дверь кареты и потянул за ступеньку, которая с лязгом опустилась. Затем, сделав витиеватый взмах рукой в перчатке, капитан пригласил меня садиться.

— «Мы»? — Мой дорожный набор уже принесли сюда: лекарства, карты таро, роман «Кларисса» и дневник (в который я сейчас пишу).

— Святые и я.

Я улыбнулась. Он такой милый.

— Кто достал подушки? — В провинции их сегодня не найти.

— Я. Советую вам сесть спиной к лошадям. — Капитан приготовился закрыть дверцу. Я прикоснулась к подоконнику. — О, сюда я бы руку не клал, — сказал капитан. Я посмотрела на белую перчатку: кончики пальцев испачкались пылью.

Капитан Шарль снял свои перчатки.

— Они подойдут вам, мадам. У меня очень маленькие руки. Видите? — Он поднял руку; действительно, она была как у ребенка.

Перчатка пришлась мне впору.

— Вы благородный и добрый человек, капитан Шарль. — Я несколько раз глубоко вздохнула и прислонилась головой к твердой потрескавшейся коже внутренней обивки.

«Будь сильной, — сказала я себе. — Падать в обморок не годится». По крайней мере, сейчас, в самом начале этого долгого и опасного путешествия.

II КОРОЛЕВА

Я ВОССОЕДИНЯЮСЬ С ОСВОБОДИТЕЛЕМ ИТАЛИИ

29 июня 1796 года, Брияр

Мы всего два дня в пути, а уже изнываем.

Полковник Жюно сердится — двигаемся слишком медленно. Мой деверь Жозеф не совсем здоров (из-за действия ртути) и не желает страдать молча. Слава богу, с нами капитан Шарль — только он и весел.

5 июля, четыре часа пополудни

Только что вернулись после освежающей прогулки вдоль реки. Чувствую себя ослабевшей; когда остальные наши спутники ушли вперед, мне даже пришлось опереться на руку капитана Шарля. Поболтали как старые друзья: о моде (очаровательные шляпки леггорн с высокой тульей, которые сейчас носят женщины, прекрасно выглядят с распущенными и развевающимися волосами); о дне рождения капитана Шарля (ему сегодня исполняется двадцать три, он еще так молод!); о моих детях (уже скучаю по ним); о чтении (капитан рекомендовал «Страдания молодого Вертера» немецкого писателя Гёте). Потом поговорили на более серьезные — финансовые — темы: о поразительном обесценивании нашей валюты, о сильнейшей инфляции.

— Я так понимаю, вы финансовый агент, — осмелилась я проявить осведомленность.

— Это не то, чем гордятся солдаты, мадам. — Капитан отбросил черные кудри от глаз — голубых, таких голубых глаз. — Особенно перед женой командующего генерала.

— Уверяю вас, капитан: я никому не скажу. — Тем более Бонапарту.

— В таком случае — да, сознаюсь: я агент, работаю в «Боден компани», инвестиционной компании, находящейся в Лионе. Братья Боден — их двое — из Рима. Мы вместе росли.

— Я однажды имела дело со спекулянтом в Лионе. Кажется, он упоминал фамилию Боден. Я тогда получила невероятный доход от торговли селитрой, а затем еще и кружевом. Это вас удивляет? — спросила я, заметив его реакцию.

— Ну… это просто так неожиданно…

— Женщины вполне могут заниматься коммерцией, капитан, — пропела я.

— Да, мадам, но не похоже, чтобы вы… — Он покраснел.

Видимо, хотел сказать: «…не похоже, чтобы вы нуждались в деньгах».

— Не стану докучать вам рассказами о том, как мы с детьми сидели без хлеба во время террора.

— Ну что вы, мадам… Ваш рассказ не может быть скучным.

— В наше время это довольно обычная история. Как и многие, мы потеряли все, а мой муж — в придачу еще и жизнь, его собственность конфисковали. У меня на руках осталось двое детей, их надо было кормить и учить. В таких обстоятельствах каждый делает то, что должен. — Прозвучало пафосно, но, по правде сказать, я получала удовольствие от заключения сделок. Занятия коммерцией давали мне окрыляющее ощущение свободы.

— А теперь, муза наших побед, у вас есть все.

— Все, включая долги!

Теперь я жена Освободителя Италии, и мои расходы увеличились более чем вдвое. Ко мне как к жене Освободителя Италии обращаются за благотворительными взносами, и не в моем характере отказывать в такой ситуации.

— Вероятно, мадам, я мог бы помочь в этом отношении. — Капитан помолчал. — Простите, может быть, я вас обидел?

— Н-нисколько, — сказала я с запинкой. Щеки у меня пылали.

11 июля, на рассвете

Через полчаса уезжаем. Нам дали одеяла из медвежьих шкур, чтобы завернуться, маски из бобрового меха и козырьки из тафты, чтобы защитить глаза от ослепительного блеска.

Горы громоздятся над нами, как великаны. Меня вдруг охватила дрожь, не имеющая ничего общего с лихорадкой. Я переложила ближе к сердцу миниатюрные портреты Гортензии и Эжена из небольшого бархатного мешочка для драгоценностей, подшитого к нижней юбке. И спрятала за корсаж подаренную Лазаром медаль Святого Михаила — для храбрости.

Бенедиктинское аббатство Новалеса

Закончили подъем. Нас несли на стульях по опасным утесам маленькие старики-горцы. Это даже страшнее, чем я считала.

12 июля, Турин

Сегодня утром поздно отправились в путь — из-за того, что наша карета оказалась неправильно собранной: по узким горным тропам ее по частям перевозили на спинах мулов, подкованных специальными шипастыми подковами. Поэтому Жюно запретил остановки вообще, и, когда въезжали в крошечный, но величественный город Турин, я уже мечтала об отдыхе. Как вдруг увидела полк французских всадников под командованием молодого человека в форме адъютанта… и сердце у меня упало.

— Огюст! — Жюно выпрыгнул на ходу из нашей кареты. — Что тут такое?

— Генерал отрядил меня сопровождать мадам Бонапарт в Милан. — Адъютант взглянул на меня, прикоснувшись к шляпе. — Но прежде король Сардинии запросил аудиенции.

Жюно с усмешкой похрустел костяшками пальцев.

— Выходит, король этих сонь учится кланяться? Нам, республиканцам? Это хорошо. Думаю, стоило бы проявить любезность и предоставить королю такую честь.

— Вероятно, я неудачно выразился, — помявшись, поправил себя адъютант. — Его величество запросил аудиенцию у жены генерала.

Лизетт починила шлейф моего шелкового платья цвета слоновой кости и достала жемчужины, зашитые в подол нижней юбки. Я искупалась, нарумянилась и напудрилась, мне сделали прическу.

— Вот и все! — сказала Лизетт, закрепляя в прическе усыпанное жемчугами украшение. — Выглядите прекрасно! — Я посмотрелась в зеркало и потянула за локон, чтобы он обрамлял лоб сбоку. Лизетт выщипала мне брови так, что они приобрели форму изящных дуг. Да, теперь при свечах король Сардинии может счесть меня красивой.

«Если косметика не потечет», — подумала я, утирая пот со лба. Платье уже стало влажным. Я отворила двойные двери на балкон, выходивший на площадь. С него были видны верхушки деревьев, росших на бастионе, а за ними, на фоне голубого неба, — снежные вершины Мон-Сени, алмазами сверкавшие на солнце.

Церковные колокола прозвонили к вечерне. Я уж и забыла, как может быть красив колокольный звон. Женщина в черном и под вуалью шла в церковь, не отрывая взгляда от земли. Что подумают обо мне такие, как она? Обо мне, парижанке в открытом наряде, привыкшей к столичным удовольствиям… и своей парижской свободе.

В дверь постучали. Залаял пес.

— Ах, это вы! — послышался голос Лизетт.

— Пожалуйста, мадемуазель, — сказал капитан Шарль, — воздержитесь от выражения столь неумеренной радости. — Он взял на руки Фортюне и потерся лицом о собачью шерсть. Затем, отпустив собаку, сообщил мне, что мы отправимся во дворец только через час.

— Целый час! — Мне казалось, что я и так уже жду целую вечность, когда меня доставят во дворец и представят королю этого государства. Заодно жду, когда подействует настойка опия, которую я приняла, чтобы унять боль. — Простите меня, капитан Шарль. Должна признаться: я нервничаю. До сих пор мне не доводилось встречаться с королями.

— О чем беспокоиться? — Капитан откинул полы фрака и сел. — Основания нервничать есть скорее у короля. В конце концов, это ваш муж задал ему трепку!

Так чего же я боялась? Что могу совершить какую-нибудь глупость. Или упасть в обморок от боли и высокой температуры, чем поставлю в неудобное положение Бонапарта и республику.

— Просто я не ожидала…

— Славы?

Да, именно так. Слава — последнее, чего я ожидала, выходя замуж за Бонапарта. Странно, но энергичный маленький Наполеон, этот корсиканец с дурными манерами, ныне — герой, Освободитель Италии. Человек, перед которым склоняются короли.

Лизетт протянула мне стакан апельсиновой воды:

— Я добавила в нее чуть-чуть эфира, мадам. Вы очень бледны.

В тот же день позже, о времени не знаю

Кажется, я еще жива. Это было ужасно; король уснул, сидя на троне! Баррас прав: мне следовало взять с собой каркас для кринолина.

13 июля, Милан

На подъезде к Милану я услышала приветственные возгласы многочисленной толпы. Жозеф высунулся из окна, придерживая треугольную шляпу. Оркестр грянул «Марсельезу».

— Священная любовь к отечеству… — подпевала я, чувствуя ком в горле. Хотела было выглянуть, но подумала, что королеве не пристало высовываться в окошко кареты. — Надо разбудить полковника Жюно, — сказала я, указывая на мальчишек, бежавших возле кареты.

— Что? — пробормотал Жюно и, встрепенувшись, пригладил рукой волосы. — Мы в Милане? Уже?

— Плюмаж в порядке? — спросил Жозеф, поправляя шляпу. — Как я выгляжу?

— Прекрасно, — ответила я, положив на язык конфету из анисовых семян, чтобы освежить дыхание. Все мы выглядели так, будто две недели скитались в суровых условиях: помятые, запыленные, раздраженные. Путешествие не было легким.

— Да здравствует Франция! Да здравствует свобода! — пела толпа. За окном проплыла огромная римская арка, украшенная яркими флагами.

— Нервничаете? — прошептал капитан Шарль. Я широко раскрыла глаза.

Да! Действительно, эта толпа встречала именно нас: мужчины в напудренных париках и старомодных придворных куртках, женщины (те немногие, кого мне удалось увидеть) с головами, покрытыми черными платками, в широких юбках на каркасах с обручами. За аристократами теснились крестьяне в лохмотьях, море лиц. Мушкеты колонн жандармов сверкали под беспощадным солнцем. Я подумала о своих детях, о тетушке Дезире. Вот бы им увидеть это!

Я узнала младшего брата Бонапарта, Луи, — он прибыл верхом в сопровождении адъютантов. Но где же сам Бонапарт? В животе у меня стало нехорошо. Нельзя, чтобы меня затошнило. Только не сейчас!

Вдруг карета остановилась.

— Приехали, — сказал Жозеф, по обыкновению хихикнув.

— Ну наконец-то! — обрадовался Жюно, щелкая костяшками пальцев.

Лакей в сиреневой ливрее открыл дверцы кареты. Ветер тут же задул в нее целую волну пыли. Я изо всех сил старалась не обращать на это внимания, только моргала и улыбалась, ибо передо мной уже стоял мой муж, Наполеон Бонапарт.

Он сильно загорел на здешнем солнце. За ним замерла шеренга солдат, далее — приветствующая толпа. Бонапарт держался величественно.

— Добро пожаловать, — сказал он без тени улыбки. — Что вас так задержало? — рявкнул он на Жюно и отступил на шаг, чтобы лакей мог опустить ступеньку кареты.

— Да здравствует свобода! — надрывался какой-то человек. Поддавшись общему настроению, Фортюне в своей дорожной корзинке принялся скулить, просясь наружу.

— Ваша жена была нездорова, — покаянно сообщил Жозеф брату, зажав кисти рук между коленями. — Приходилось делать остановки.

Бонапарт хмуро смотрел на меня. Лакей никак не мог опустить ступеньку. Все происходящее казалось мне каким-то сном. Стоявший передо мной человек казался незнакомцем — мой муж, Освободитель Италии.

— Давайте помогу, — сказал капитан Шарль лакею, ибо ступеньку снова заклинило. — Я в последние недели много раз справлялся с этой задвижкой, — продолжал он, сознавая, что ведет себя самонадеянно, — и потому знаю ее сокровенные пороки.

Бонапарт внимательно посмотрел на капитана.

— Вы, должно быть, Шарль? Адъютант?

— Генерал Бонапарт! — отсалютовал тот.

— Да здравствует Франция! — крикнул стоявший рядом ребенок.

— Тогда побыстрее, капитан. Я желаю обнять жену.

Лакей отступил от кареты. Капитан Шарль прижал левую сторону ступеньки, и она с лязгом опустилась. Бонапарт взял меня за руку.

— Осторожно! — сказал он, словно (я с горечью поняла это) я была беременна. Я ступила на пыльную дорогу. Наполеон взял меня за подбородок: — Я изголодался по вам.

Я улыбнулась и ничего не сказала. Меня подавляли пыль, яркое солнце, толпа, взгляд Бонапарта.

— Бонапарт, я…

Он обхватил меня за шею так, что большой палец упирался мне в затылок, и поцеловал — беззастенчиво, не сдерживаясь, как будто мы, мужчина и женщина, муж и жена, были единственными людьми на земле. Мгновение я сопротивлялась, слыша рев толпы. Потом уступила.

У меня съехала шляпа. Я схватила ее, потом сделала шаг назад, прижимая руку Бонапарта к своему сердцу. Сейчас я по-прежнему слышала приветственный гул толпы, но уже как будто откуда-то издалека. Бонапарт внимательно смотрел на меня, глаза его поблескивали.

— Мы ехали так быстро, как только могли, — заверила я его, но мой голос заглушили заигравшие трубы. — У меня немного кружится голова…

Все вокруг стало терять краски. Толпа, казалось, мерцает в знойном мареве. Я взяла Бонапарта за руку. Подъехал отставший хвост нашего каравана: наемный фиакр, который, казалось, вот-вот развалится, карета со слугами и багажный фургон.

Человек в лохмотьях в желтую полоску прорвался сквозь строй солдат.

— Да здравствует Наполеон! — кричал он, пока его оттаскивали обратно. — Да здравствует свобода!

Бонапарт повел меня к карете, запряженной четверкой серых лошадей. Позванивали их латунные колокольчики. Красивая карета была украшена красными, белыми и синими лентами, походя на праздничный торт.

— Это чтобы прикрыть австрийские королевские эмблемы, — пояснил Бонапарт, приподнимая бант, чтобы я увидела, что под ним.

— А остальные с нами не поедут? — спросила я, когда он подсаживал меня в карету. Внутри она была отделана бледно-кремовой парчой. Я нерешительно опустилась на сиденье; периодическое недомогание стало непредсказуемым. Я уже не знала, чего ожидать от своего организма — и когда. — А как же ваш брат? — И Жюно…

— Этот прием — в вашу честь, — сказал Бонапарт, усаживаясь рядом, и взял меня за руку. Он явно намеревался снова поцеловать меня.

Я раскрыла веер и стала обмахиваться, прислонив голову к стенке кареты. Жара стояла невыносимая.

— Может быть, откроем? — предложил Бонапарт, опуская стекло окна. В карету тут же влетел букет цветов, и Бонапарт вернул стекло в прежнее состояние.

— Да здравствует Франция! Да здравствует Наполеон! — ликовала толпа. Пыл встречающих меня изумлял и пугал.

Форейтор крикнул что-то по-итальянски. Лошади тронули, карета слегка качнулась. Я прижала руку к болевшему боку.

Под приветственные крики толпы мы поехали по узким улочкам с глубокими колеями, вдоль каналов, на которых были видны многочисленные баржи. В воздухе носились пряные запахи жареного картофеля, каштанов, рыбы, баклажанов.

— Это прекрасный город, — сказал Бонапарт, поглаживая мою руку. — Вам здесь понравится.

— О да, — ответила я, хотя, сказать по правде, была разочарована. Милан оказался меньше, чем я ожидала; несмотря на толпы, город казался до странности пустынным. Те несколько женщин, что я видела на улицах, одевались только в черное. Магазины без окон. Даже окна жилых домов были закрыты ставнями.

Бонапарт указал на вывеску в форме красной кардинальской шапочки:

— Шляпник.

Ножницы были знаком того, что здесь принимает заказы портной; змея указывала на аптеку; кровоточащие ноги означали, что в этом доме практикует лекарь.

— Но вода здесь нечистая, — предупредил Бонапарт, когда мы по мосту переезжали зловонный канал. — Здесь придется немало потрудиться, чтобы утвердить новую санитарную систему.

Человек в шапке бандитти, справлявший при дороге большую нужду, приветственно поднял руку.

— И дать образование жителям, — добавил Бонапарт.

На одном из перекрестков нам пришлось ждать, пока проедет телега с огромным бочонком. За ней шли скованные цепями каторжане, поливавшие дорожную пыль водой из длинных кожаных трубок.

Мы выехали на большую площадь, на которой паслось пять коз.

— Должно быть, это знаменитый собор? — сказала я, пораженная величием здания. Оно казалось даже больше и наряднее парижского Нотр-Дама.

— В нем живут три головореза, и я ничего не могу с этим поделать,^[91] — посетовал Бонапарт.

Каменщики на одной из башенок собора прекратили работу и приветствовали нас. Я улыбнулась им и помахала рукой. «Словно королева!» — подумала я.

— Над фасадом трудятся уже пять столетий, — сказал Бонапарт. — Я намерен закончить его возведение.

Так мог бы сказать не солдат, но правитель.

Въехав в широкие ворота, мы оказались во дворе виллы, сверкавшей розовым гранитом. Фонтан выбрасывал вверх струи темной воды посреди двора.

Лакей открыл дверцу; лиловая ливрея в пятнах — он бежал перед каретой. Приподняв юбки, чтобы не испачкать, я вышла. Многочисленные, одетые в черное слуги кланялись нам.

Мы поднялись по лестнице, прошли через две величественные колоннады и оказались в просторном, отделанном мрамором зале. Все это время я опиралась о руку Бонапарта, а за нами следовала шумная толпа шаркавшей ногами прислуги. Повсюду, куда ни повернись, я видела людей в форме, стоявших по стойке «смирно».

— Это ваш дом, — гордо сказал Бонапарт, сделав широкий жест.

Лизетт сдула пыль с ладоней.

— Наши сундуки скоро принесут, мадам. По крайней мере, так говорят. — Она закатила глаза. Трудности путешествия сделали мою горничную капельку сварливой.

Часы пробили девять. Неужели девять?

— Ты знаешь, сколько времени?

— Думаю, девять, мадам, но новые сутки начнутся через полчаса после заката, как мне сказали. — Она недовольно надула щеки.

Я улыбнулась. Лизетт напомнила мне Гортензию, и на меня вдруг нахлынули воспоминания о детях.

— Мне надо бы принять ванну, — сказала я. Я приняла настойку опия и теперь, расслабившись, немного успокоилась.

— Боюсь, они здесь о ваннах ничего не слышали, — поморщилась Лизетт и ушла.

Вскоре она вернулась.

— Я сдаюсь, мадам! Пробовала говорить с ними по-французски, по-латыни и даже по-гречески. Все без толку! Спросила у них воды — принесли зеркало, да еще с трещиной. А в ответ на мою просьбу наполнить ванну мне вручили дыню на подносе.

— Позови Бонапарта.

— Генерал на совещании с офицерами, мадам, — сообщила Лизетт, вернувшись. — Он говорит, что будет через минуту.

Но прошло больше часа, прежде чем он появился. За ним следовала хмурая девочка с цветами в вазе.

— Мне надо принять ванну, — сказала я мужу, приняв подношение девочки.

Бонапарт поднял брови.

— Но мы никак не можем найти общий язык со слугами в этом доме! — Я дала девочке монету, и она, хихикая, убежала.

В комнатку, примыкавшую к моей спальне, внесли медную ванну в форме гроба. Потянулась бесконечная вереница горничных с кувшинами, от которых валил пар. Наконец ванну наполнили. Я поблагодарила их (грацие — единственное слово, которое я знаю по-итальянски) и дала понять, что они могут идти, но все оставались на месте.

— Вы не могли бы попросить их уйти, Бонапарт? — Он гаркнул что-то по-итальянски, и толпа горничных, как стая напуганных птиц, бросилась вон из комнаты. Только и слышно было: «Прего, прего, прего».^[92]

Лизетт помогла мне раздеться. Я опустилась в мыльную воду и осмотрелась.

Потолок комнатки, где стояла ванна, расписан херувимами. У Лизетт крепкие пальцы — это выяснилось, когда она массировала мне голову и шею. Моя головная боль почти прошла. Лизетт помогла мне надеть ночное платье из прозрачного голубого шелка. Сейчас мне предстояло все рассказать мужу.

Бонапарт откинул простыню. Я задула одну из свечей и вытянулась рядом с ним на пахнущей плесенью перине. Настойка опия и ванна пробудили во мне нежность.

Он невинно поцеловал меня в щеку, как целуют ребенка. Я чувствовала исходивший от него жар.

— Должна сказать вам нечто, Бонапарт. — Я взяла его руку и провела ею по своей щеке. — Я не беременна. Больше не беременна. По крайней мере, так говорит мой доктор.

Бонапарт сел на кровати и обхватил руками согнутые колени.

— Когда это случилось? — спросил он, глядя в темноту.

— Примерно с месяц тому. — Я положила руку мужу на спину и почувствовала, как он, сидя, слегка покачивается. — Я собиралась написать вам, но потом решила, что лучше сказать при встрече.

— Так бывает, — сказал он и повернулся ко мне. Лицо мокрое от беззвучных слез.

— О, Бонапарт! — Чувствуя боль в сердце, я обняла его. Если бы только я могла дать то, чего он хотел, что было ему необходимо! Если бы могла полюбить, как любил меня он сам…

День взятия Бастилии, в одиннадцатом часу вечера или даже позднее

Только что вернулись с бала по случаю Дня взятия Бастилии. Теперь я понимаю смысл выражения «скучно до слез». Но нет, скука была «смертной».

Под общие приветствия мы с Бонапартом вошли в просторный полутемный бальный зал. Затем нас проводили на возвышение, где устроили новое чествование.

— Что будем делать дальше? — спросила я, стараясь поудобнее устроиться на комковатом сиденье. Женщины по углам шептались, прикрываясь веерами, и неодобрительно смотрели на меня. Мой наряд был куда более открытым, чем любые их платья. Я пожалела, что не взяла с собой шаль.

Бонапарт побарабанил пальцами.

— Мы почетные гости. Надо просто сидеть.

Весь вечер? Я почувствовала себя узницей.

Несколько часов кряду, как мне показалось, мы выслушивали высокопарные речи, нам по очереди представлялись первые лица миланской знати. Один отбил столь низкий поклон, что буквально дотронулся носом до пола. От вымученной улыбки у меня щеки сводило.

После этого ужаса Бонапарта вызвали на какое-то срочное совещание по военным вопросам, а я тем временем сидела у всех на виду и смотрела в зал. Со стропил свисали тонкие красно-бело-синие ленты, придавая помещению унылый вид. Пахло помадой, чесноком и потом. В воздухе висел туман рисовой пудры от париков. Смеялись только стоявшие у пустого камина лакеи. Собрание было слишком уж безрадостным, и я опасалась, что такими же окажутся предстоящие месяцы моего пребывания здесь.

— Позволяется ли прекрасной королеве танцевать с простыми смертными? — прошептал капитан Шарль. Он был в очаровательном китайском кафтане из зеленого шелка и в зеленых же сабо. — Музыканты, хоть и лишены того, что парижане назвали бы виртуозностью, по крайней мере, энергичны. — Он снял плюмаж со своего бархатного тока и стал им обмахиваться.

Прикрывшись веером, я улыбнулась ему.

— Прежде всего, капитан Умник, давайте внесем ясность: я не королева.

— Вы просто случайно оказались на троне?

— Увы, здесь мне сидеть и придется.

— Как… увлекательно, — состроил он забавную рожицу.

— Не смешите меня, — хихикнула я.

— Почему же?

— Мне не дозволяется приятно проводить время. Слишком серьезная должность, — заявила я, приосанившись.

— Так вы даже не присоединитесь к нам в котильоне? Я думал, парижанки одержимы страстью танцевать.

— В Париже все подвластны лишь одной истинной страсти, капитан, — сказала я. — И это, страшно признаться, стремление к богатству.

Капитан поднял руки в зеленых перчатках, притворяясь удивленным.

— Цинизм в женщинах меня поражает!

— Простите, капитан, я пыталась показаться умной… Ошибка с моей стороны, ибо я не такая.

— И все же, справедливости ради, надо признать, что в вашем утверждении есть истина. У меня имеется страсть к богатству, как вы это называете, — вернее, страсть к красивым вещам, а одно является необходимым следствием другого.

— Я и сама имею эту слабость, — печально улыбнулась я.

— Предпочитаю думать о ней как о чем-то вполне добродетельном, ибо разве поклонение красивым вещам не есть своего рода религия?

— Вы шутите и одновременно говорите о святости, капитан. Вы отважный человек.

— По-моему, святость, отвага и тяга к прекрасному присущи каждому мужчине. В женщинах же нечасто встретишь отвагу — зачастую прекрасный пол относится к этому качеству с опаской.

— Мы все ценим отвагу, капитан. Мужчины проявляют ее в седле или на поле боя. Женщинам же предоставляется меньше возможностей блеснуть смелостью — те, что выпадают нам, мы используем невинно: у портного или у шляпника.

— Или, может быть, у?.. — Он наклонил голову в направлении комнаты для игр.

— Я люблю те игры, где все зависит от случайности, капитан Шарль, но отвагой это не назовешь. По природе я осмотрительна.

— И все же, говорят, вы часто выигрываете.

— Просто не люблю проигрывать, — призналась я.

— В таком случае могу вам кое-что предложить, — сказал капитан. — Спекуляцию. Это, в конце концов, самая увлекательная из игр, где все зависит от случая. — Он замолчал и серьезно посмотрел на меня: — И она как нельзя лучше подходит женщине, осмотрительной от природы.

Ко мне направлялся дородный человек, по старой моде облаченный в длинный бархатный сюртук.

— Простите, капитан, но, кажется, ко мне сейчас начнут приставать.

— Вам требуется защита, мадам? Я мог бы стать вашим кавалером-слугой…

— Прошу вас, капитан Шарль, что бы это могло означать?

Я с облегчением заметила, что направлявшегося к нам мужчину кто-то остановил.

— Это один из очаровательных здешних обычаев. В отсутствие мужа женщине требуется внимание кого-то другого — кавалера, удовлетворяющего все ее потребности.

— Все потребности? — Я лукаво посмотрела на капитана. Он относился к мужчинам того типа, с которыми совершенно безопасно кокетничать.

— За исключением супружеских обязанностей, исполнять которые имеет право лишь муж. Благодаря суровости этого условия супруг крайне редко ревнует даму к такому кавалеру.

— Интересно… — Дородный мужчина все же направился ко мне, уже не в одиночестве. — Кстати, о мужьях, капитан Шарль: не знаете ли вы, где сейчас генерал Бонапарт?

— По-моему, совещается с офицерами в прихожей, мадам.

— Не сделаете ли мне одолжение, капитан? — Шарль низко мне поклонился. — Не передадите ли, чтобы он пришел сюда?

Кажется, эта просьба его поразила.

— Я?

— Да, пожалуйста.

— Вы хотите, чтобы я указывал генералу Бонапарту, что ему делать? — На его лице было написано отчаяние.

— Да, мой кавалер-слуга, я желала бы, чтобы моему мужу сообщили: он нужен жене, и немедленно.

— Боюсь, у меня не очень хорошо получалось в ваше отсутствие, — рассказывала я потом Бонапарту, когда мы остались наедине. С канала веял прохладный ветерок, несший запах нечистот. — О чем это вы совещались? — спросила я, закрывая ставни.

— Австрийцы опять наступают. — Он вынул саблю из ножен и провел пальцем вдоль заточенного края, разглядывая его. — Наверное, когда поеду, возьму с собой вашу лошадь.

— Вы уезжаете, Бонапарт? Уже?

— Через несколько дней.

У меня упало сердце. Как же я обойдусь без него в Милане?

— Но зачем вам моя лошадь?

— Вы приедете ко мне.

— На войну? Но, Бонапарт, не будет ли это?..

— Вы же не думаете, что я могу прожить без вас, не правда ли? — усмехнулся он, слегка дернув меня за мочку уха.

16 июля, раннее утро

Кажется, мы с Бонапартом уже привыкаем то и дело расставаться. Когда мы обнялись на прощание, солдаты засвистели.

— На удачу, — сказал он, целуя меня. Сняв с моих волос ленту, он положил ее себе в нагрудный карман, ближе к сердцу. — Я пошлю за вами, — бросил он, вскочил в седло и галопом выехал за ворота. За ним, отчаянно стараясь не отстать, помчались его войска.

ЧТО ТАКОЕ ВОЙНА

23 июля 1796 года

Закутанная в огромную черную шаль (как и все здешние женщины), я отправилась утром в церковь, чтобы поставить свечку за Александра. Его казнили в этот день пару лет назад.

С тех пор я усвоила единственную мудрость: жизнь драгоценна и мимолетна.

Плачу из-за разлуки с детьми. Мне не нравится, что мы вновь расстались с мужем. Молюсь святому Михаилу, чтобы даровал Бонапарту победу. Мне уже хочется домой.

17 июля, Сен-Жермен

Дорогая мама, вчера я получил письмо от генерала Гоша. Привожу здесь отрывок, где он упомянул о тебе:

«С величайшим удовольствием выполняю твою просьбу предоставить отпуск твоим друзьям. Может быть, они помогут тебе отвлечься от понесенных тобой потерь. Я не уеду из Парижа, не повидав моего дорогого Эжена. Лучше бы его мама не забирала его у меня. Сделаю все возможное, чтобы выполнить свой долг по отношению к другу, которому так не повезло».

И сегодня генерал Гош выполнил свое обещание — приехал навестить меня. Вся школа в восторге, даже учителя! Я показал генералу альбом с вырезками, который ему понравился. Затем мы фехтовали. Он научил меня отличным приемам. Считает, что мне уже можно иметь собственную лошадь.

Дела с учебой идут на лад. Директор школы теперь, глядя на меня, не хмурится, как раньше. Два раза на этой неделе видел Гортензию — тоже занята науками.

Твой любящий сын Эжен

4 термидора,^[93] штаб в Кастильоне

Мои братья — Луи и Жозеф — сообщили мне, что Ваше здоровье поправилось. Здесь ужасно жарко. Душа рвется к Вам.

Б. П.

24 июля

Меня ждет очередное путешествие! Я должна встретиться с Бонапартом в Брешии. Оттуда вместе поедем в Верону.

В тот же день, вечером, Брешия

Бонапарт встретил нас на дороге, и я пересела в его карету.

— Вы здоровы? С виду вполне! — сказал он, жадно разглядывая меня. — Задерните занавески.

29 июля, Пескьера

На рассвете наши кареты въехали во двор виллы на окраине Вероны.

— Это здесь жил претендент на французский престол? — зевая, спросила я Бонапарта. Я была вымотана. Мы выехали из Брешии ночью, но на ухабистой дороге я спала урывками, меня то и дело будили пылкие ласки Бонапарта.

— Совсем не так величественно, как я ожидал, — констатировал Бонапарт и выпрыгнул из кареты прежде, чем та остановилась.

Мы сидели на веранде, смотрели на холмы, поросшие шелковицей, пили кофе, ели свежие фиги с дерева в саду.

В воздухе приятно пахло скошенной травой. Бонапарт, рассказывая нам о претенденте на престол, оживился:

— Он вел простую жизнь. Здешний народ знал его как графа Лилля. Никто не подозревал, что это брат короля Людовика Шестнадцатого. Только слуги знали, что он претендовал на французский трон.

— Откуда вы все это знаете, Бонапарт? — Я выпила три чашки крепкого кофе и теперь чувствовала себя гораздо бодрее.

— За ним следуют мои шпионы. Он сейчас на севере, в Германии, мои люди не спускают с него глаз. Он ведет очень упорядоченную жизнь. Каждое утро к восьми часам уже одет в свой простой костюм, украшенный гербом рода, и кортик всегда при нем. Встречается со своим поверенным. Потом сидит у себя в кабинете и пишет. В полдень делает перерыв, чтобы отобедать. Питается скромно. Затем закрывается в кабинете и ходит туда-сюда в состоянии возбуждения чуть меньше часа. И так день за днем.

— Должно быть, ему одиноко, — сказала я, глядя на горы.

Мне почудилось некое шевеление в лесах на далеких склонах, словно через них кто-то пробирался. Уж не держат ли здесь коз? Поднявшись, я подошла к каменной балюстраде.

— Что это движется на горе? — обернулась я к Бонапарту. — Австрийские солдаты ведь в белых мундирах, верно?

Бонапарт подошел ко мне.

— Ничего не вижу.

— Смотрите, вон там — видите белые точки?

Бонапарт достал из кармана складную подзорную трубу; встряхнув, раздвинул ее и поднес к глазу.

— Вам надо немедленно уезжать, — сказал он, позволив трубе сложиться.

Лизетт, Амлен и я несколько часов ехали по дороге в сопровождении четырех конных драгун. У форта Пескьера нас выбежал встречать дородный генерал с усами, похожими на колбаски.

— Вы не можете оставаться здесь, австрийцы подходят!

Лизетт смотрела на меня с тревогой.

— Мой муж указал нам остановиться в этом месте, — настаивала я. В воздухе сильно пахло рыбой.

— Мадам Бонапарт, — запинаясь, сказал генерал Гийом, — умоляю вас одумайтесь. Если с вами что-нибудь случится, мне…

— Спасибо вам за заботу, генерал, но мы никуда не двинемся без приказа моего мужа, — повторила я с твердостью, которой даже сама удивилась.

Воскресенье, 31 июля, Парма

Меня разбудили цоканье копыт во дворе и звук металла, бьющегося о камни.

Я прикоснулась к руке Лизетт.

— Кажется, кто-то приехал, — прошептала я.

Она уткнулась лицом в подушку.

— Может быть, вскоре придется ехать. Лучше встать, — сказала я и нажала на педаль, чтобы полилась вода и я могла сполоснуть лицо в щербатой раковине.

Я повязала голову красным шарфом на креольский манер и, за неимением зеркала, нарумянилась вслепую. Послышался чей-то голос.

— По-моему, это Жюно.

Лизетт открыла глаза:

— Полковник Жюно?

«Ситуация не из лучших, — говорил тот генералу Гийому, когда я спускалась по каменной лестнице во двор. — Австрийцы втрое превосходят нас числом».

— Полковник Жюно, что случилось? — с тревогой спросила я.

— Вчера вечером было целое сражение. — От него пахнуло спиртным. — Генерал Бонапарт развернул командный пункт под Кастельнуово. Я должен доставить вас туда, но выезжать надо немедленно.

На берегах озера Гарда было прохладнее, поверхность воды спокойна, голубые холмы вдалеке окутаны туманом. Облегчением стало и прекращение снайперского огня.

Мы с Лизетт играли в веревочку, когда вдруг раздался пушечный выстрел и карета резко остановилась. Чтобы не упасть, я выставила вперед руки. Послышалась мушкетная пальба, снова выстрелила пушка, и послышался лошадиный крик, от которого все во мне похолодело. Карета подпрыгивала на дорожных ухабах; я ждала, что она вот-вот опрокинется.

— Слезай, слезай, идиот! — кричал Жюно.

Дверь кареты открылась.

— Прыгайте!

Лизетт прыгнула в объятия Жюно. Он поставил ее на землю и подтолкнул к канаве. Я подобрала юбки, чувствуя себя на удивление спокойно. Несмотря на это, по лицу в рот стекали слезы.

— Вылезайте! — кричал Жюно.

Я прыгнула и, раздирая подол юбки, цеплявшийся за ветки, поползла вслед за Лизетт.

Скатившись по насыпи, я оказалась среди болотных камышей и поползла к своим спутникам. Лизетт была бледна как смерть, и я обняла ее. Это она дрожала — или я?

Потом я услышала мужской стон.

— Это, должно быть, кто-то из солдат…

Я поползла вверх по насыпи.

— Мадам, не надо! Будьте осторожны, — шептала Лизетт. — Вернитесь!

Сидя в высокой траве, я огляделась. Жюно пригнулся возле упавшей лошади, большой гнедой. Она билась, из раны на шее текла кровь. Другие лошади становились на дыбы и брыкались, пытаясь высвободиться из спутанной сбруи. Форейтор старался сдержать их, пока драгун обрезал постромки. И тогда я увидела молодого драгуна…

Я пригнулась, прерывисто дыша. Моя рука была вся в грязи. Я медленно, как во сне, вытерла ее о траву и, дрожа, соскользнула вниз по насыпи.

Жюно что-то кричал, щелкнул кнут. Загрохотала карета, послышался топот лошадей. На нас посыпались камни. Потом по насыпи скатился Жюно и чертыхнулся, упав в грязь. Он подполз к нам, лицо было страшным — все в грязи и в крови. Лизетт протянула ему носовой платок, достав его из-за корсажа.

— Вы целы? — спросил он, прижимая платок к губам.

— Полковник Жюно, мы слышали стук движущейся кареты.

— Я хлестнул лошадей. — Он затрещал костяшками пальцев. — Австрийцы решат, что вы в ней, и прекратят огонь. Нужно уйти в лес, пока нас не заметили.

Жюно пополз по канаве.

— Двигайтесь за мной, не поднимая голов, — прошептал он.

Мы проползли немного и, оказавшись среди деревьев, выбрались наконец из грязи. Несмотря на жару, зубы Лизетт стучали.

— Вы знаете, где мы находимся? — спросила я Жюно и обняла Лизетт, чтобы утешить ее и успокоиться самой.

— Рядом с Дезенцано, — сказал Жюно, прихлопнув комара.

Я помнила Дезенцано — деревню с узкими улочками, выходившими на озеро. Мы с Бонапартом проезжали ее две ночи назад, по пути в Верону.

Послышался стук лошадиных копыт. Взведя затвор мушкета, Жюно подошел к опушке.

— Возница телеги, — объяснил он, вернувшись к нам, — остановился посмотреть на мертвую лошадь.

Показался скрипучий фургон, запряженный толстой рыжей лошадью. В задней его части стояли клетки с курами. У возницы голова была повязана черным шарфом, как у крестьянки. Увидев нас, он остановился и сказал что-то по-итальянски.

— Понимаете, что он говорит? — спросила я Жюно.

— Просто садитесь, — ответил он, наводя мушкет на крестьянина.

Мы забрались в фургон и кое-как уселись на клетки с курами.

— Трогай, — сказал Жюно вознице и сел рядом с ним.

Жюно выхватил у крестьянина кнут, щелкнул им и стегнул по крестцу лошади. Кобыла понеслась вперед, куры закудахтали.

Мы почуяли запах Дезенцано, еще даже не завидев его. Кобыла встала, испуганно дергая своей большой головой и отказываясь идти вперед.

— Этот запах… — в ужасе проговорила я, прикладывая к носу платок. Из глаз текли слезы.

— Прошлой ночью было сражение, — объяснил Жюно и снова щелкнул кнутом. Но кобыла не двигалась. Возница прокричал ей что-то, и только тогда она наконец пошла, размахивая заплетенным хвостом.

— Он сказал ступидо? Обозвал лошадь дурой?

— Нет, кажется, стуфато. — Я чувствовала, что вот-вот упаду в обморок.

— Мясная похлебка?

Жюно обернулся ко мне:

— Закройте глаза.

Когда мы проезжали по городу, я не раскрывала глаз, но не могла не чувствовать запахов пороха, обгорелого мяса и еще чего-то отвратительно сладковатого. Время от времени фургон переезжал через мертвое тело. Иногда слышалось что-то похожее на детское хныканье.

— Кто-то зовет. Разве мы не можем остановиться?

И тут я совершила ошибку — открыла глаза. Повсюду лежали вздувшиеся тела. Булыжник дороги был покрыт запекшейся кровью. Две крестьянки стаскивали шинель с мертвого солдата — паренька с серой кожей и невидящими глазами. Эти женщины посмотрели на нас, и одна из них усмехнулась. Во рту у нее, как у младенца, не было ни единого зуба. Я прижала к себе Лизетт, дрожащими пальцами впилась в ее влажные волосы.

Подъезжая к Кастельнуово, увидели стреноженных кавалерийских лошадей, груженые военные фургоны, расставленные палатки и множество солдат. Дым от многочисленных костров придавал пейзажу нереальный вид. При виде флага Французской республики, висевшего на крестьянской хижине с соломенной крышей, временном штабе Итальянской армии, на глаза навернулись слезы.

— Что вас так задержало? — спросил Бонапарт, появившись в дверях. — Ваш эскорт вернулся более часа назад.

— Произошла заминка, — покраснев, сказал Жюно и отдал честь. Он взглянул на Лизетт. Та смотрела на кукурузные поля невидящими глазами.

Бонапарт помог мне слезть с фургона. Я едва не плакала.

— Мне надо сесть, — проговорила я и все же расплакалась.

— Дайте эфир! — скомандовал Бонапарт ординарцу и схватил меня за плечо.

— Боритесь со слезами, не поддавайтесь им. — Но я боролась уже слишком долго и не могла больше. — Австрийцы дорого за это заплатят, — тихо произнес Бонапарт.

Я выпила воды с эфиром, принесенной ординарцем, и закашлялась. Вкус был омерзительный, до сих пор его помню.

— Дайте и Лизетт. — Та сидела в фургоне и смотрела на нас невидящим взглядом. Да что там… Даже куры в клетках притихли.

— Возница хочет получить плату, — сказал Жюно, обращаясь к Бонапарту, и защелкал костяшками пальцев. — По крайней мере, я так думаю. Может быть, вам поговорить с ним?

— Дайте ему все, что он требует, — ответил Бонапарт, осторожно сжимая мою руку.

— Наши сундуки здесь? Можно переодеться? — очнувшись, спросила Лизетт.

Жюно протянул руку, чтобы помочь ей выбраться из фургона.

— Осторожно, она может упасть, — предупредила я дрожащим голосом.

— Надо поесть, это придаст вам сил. — Бонапарт повел меня в крытый соломой дом.

Внутри было темно и жарко. Не хватало воздуха, пахло козами. Земляной пол. На столе перед пустым камином лежали рапорты, освещенные жестяным фонарем. На дощатой стене висела огромная карта. Бонапарт подвел меня к соломенному тюфяку и сказал что-то по-итальянски чумазому крестьянскому парню.

— И салями? — спросил Бонапарт, оглянувшись на меня. Я отрицательно покачала головой. Вряд ли я смогла бы есть.

— Карета будет готова через полчаса, генерал, — доложил, заглядывая в дверь, Жюно.

— Сбрую починили?

Жюно кивнул и вновь пощелкал костяшками пальцев.

— Мы уедем от вас, Бонапарт? — Меня охватила дрожь.

Не доезжая Тосканы, встретили курьера на взмыленной вороной лошади.

— Поворачивайте обратно! — прокричал он. — Впереди австрийцы. Они взяли Брешию.

«Боже мой! — подумала я. — Брешия? Это совсем близко к Милану!»

— Что будем делать? На север, восток и запад двигаться нельзя.

— Тогда на юг, — сказал Бонапарт.

— Я хочу остаться с вами!

Он посмотрел на меня с выражением, смысла которого я не могла уловить. Этот человек, мой муж, был совсем не тем, кого я знала в Париже. В суматохе лагерной жизни, окруженный преданными людьми, уверенный и экспансивный, он, казалось, преобразился. Движения Бонапарта отличались теперь определенным благородством. Я верила в него, как и все его подчиненные, в его присутствии ощущала себя в безопасности.

— Пожалуйста, Бонапарт…

Он опустился на колено и, надеясь успокоить, осторожно взял меня за руки.

— Вы должны понять: австрийцы наступают. Вероятно, будет сражение. Вам будет безопаснее на юге.

По его глазам я поняла, что надо смириться, что так будет лучше. Втянула воздух носом и кивнула.

Он поцеловал меня с особой нежностью.

— Вы храбро держались утром, — сказал он с улыбкой.

— О, Бонапарт! — Я прижала его пальцы к губам. В нем была такая сила! Теперь я поняла, отчего люди следуют за ним с такой преданностью: он придавал им сил, так же как и мне сейчас.

Он встал и заговорил с курьером, который, стоя у двери, подкручивал кончики своих огромных усов.

— Переходите По у Кремоны, — сказал Бонапарт, указывая на карте маршрут ножом для вскрытия конвертов. — Тут менее рискованно. — Он записал что-то. — Мой дядя Феш сейчас в Парме, он даст вам приют на ночь. Затем поезжайте на юг и его возьмите с собой. Скажите ему, что это приказ. Двигайтесь на Лукку, там народ мирный. Я сообщу, когда будет безопасно, и вы сможете вернуться.

— Поцелуете? — спросила я, вставая.

— На удачу. — Он улыбнулся и обнял меня.

Сейчас за полночь. Мы в Парме, у дяди Феша, веселого румяного человека. Только что приходила горничная, забрала поднос с нетронутой едой.

— Не могу есть, — медленно сказала я ей на простом французском. — Извините. — И добавила: — Я больна, — что вполне соответствовало истине. Я по-прежнему под впечатлением от увиденного.

Перед глазами так и стоит серое лицо убитого паренька, худенькое тело на пыльной дороге. Меня преследуют запах Дезенцано и стоны раненых, оставленных умирать.

Слезы, слезы… Меня колотит дрожь. Боже мой! Я дочь солдата, вдова солдата, жена солдата. Но до сегодняшнего дня я не знала, что такое война.

В ОКРУЖЕНИИ БОНАПАРТОВ

2 октября 1796 года, Милан, невыносимая жара

Давно не писала в дневник. За это время столько всего случилось, но в главном все остается по-прежнему. Вопреки всему Бонапарт одерживает одну победу за другой, но враг подобен многоглавой гидре. Сколько еще армий могут выставить австрийцы? Всякий раз, когда Бонапарт уничтожает одну голову, на ее месте возникает другая. Боюсь, мир не наступит никогда.

О, опять хандра… Чувствую приближение нового приступа, странное мерцание окружает края видимых предметов. Меня преследует боль в виске — это мигрень, сказал доктор. Боль, от которой не помогает даже настойка опия. Во время последней мигрени я три дня пролежала в темной комнате, не в силах двигаться и даже говорить. В этой стране, боюсь, я найду свой последний приют.

23 ноября

Победа!

Какое же это облегчение!

Австрийцы снова отступили за стены Мантуи.

9 декабря

Вернулся Бонапарт, ему нездоровится после переправы через болото, во время которой он сильно промок (молюсь, лишь бы не малярия). Надеюсь, тихая жизнь, которую мы сейчас ведем, ему поможет. Как мало времени мы раньше проводили вместе! Он заказал свой портрет, мы собираемся устроить бал и, между прочим, каждый вечер занимаемся тем, что Бонапарт называет «нашим проектом». Может быть, теперь, когда мы вместе, добьемся успеха.

30 вантоза, Люксембургский дворец

Дорогой друг, ужасные новости: вчера Тереза подала заявление в суд, хочет развестись с Тальеном. Она, младенец, няня и трое слуг теперь со мной. Тальен будто бы угрожал ей пистолетом. Я обещал сделать все, чтобы это не попало в газеты.

Кстати, о газетах. Как пишет «Республиканец», я не в состоянии писать это письмо, поскольку сижу в тюрьме за изготовление фальшивых банкнот. Ха!

У меня плохие предчувствия в связи с предстоящими выборами. Фракция роялистов набирает силу. Наш министр полиции утверждает, что сто депутатов присягнули на верность Претенденту. Один из них будто бы даже набрался храбрости пройтись по Тюильрийскому дворцу в сапогах с красными каблуками.

Директор Летурнёр уверяет, что бояться нечего, поскольку он сам будет верхом патрулировать улицы Парижа (вот болван!) Что же касается директора Ла-Ревеера, то он занят делами, связанными с придуманным им культом. Я говорил ему, что всякая порядочная религия нуждается в мученике, поэтому для достижения успеха ему следует повеситься. Юмора в моих словах он не уловил.

Дядюшка Баррас

9 мая 1797 года, Милан

После трех месяцев скитаний мы снова в Милане. В январе Бонапарт разгромил еще одну австрийскую армию, уже пятую по счету, и перенес внимание на юг, к Риму, заставив встрепенуться папские земли. Затем, обеспечив безопасность на юге, погнал австрийцев на север, пока наконец две недели назад они, обессилев, не согласились заключить перемирие.

Итак, австрийцы наконец побеждены, Бонапарт одержал свою победу.

15 мая, Ла-Шомьер

Дорогая, пока Вы наслаждаетесь красотами античности, в Париже становится неспокойно. Выборы были просто бедствием. Тон в Законодательном совете задают роялисты! Генерал Пишегрю,^[94] который, как всем известно, является наймитом Претендента, был даже избран президентом Совета Пятисот.^[95] Вчера я была на ужине, так гости вполне открыто говорили о возведении Претендента на трон. Агенты роялистов, которых, по слухам, в Париже немало, швыряют золото направо и налево.

Дома у меня тоже неспокойно — просто несчастье, можно сказать. Примирение с Тальеном было безумием. Люблю его страстно, вы сами это знаете, но просто не могу мириться с его пьянством, распутством и приступами ревности. А теперь, увы, уже поздно. Похоже, все женщины Парижа в интересном положении от него — и я в том числе.

Любящая Вас (и да, несчастная) Тереза

Р. S. Слышала о смерти Вашей подруги Эми. Примите мои соболезнования, дорогая.

22 мая, Момбелло^[96]

Чудесный весенний вечер. За открытыми окнами танцуют светлячки. Пишу это при лунном свете. Сколько сейчас может быть времени? Не знаю. Письмо Терезы очень меня взволновало. Мне грустно. Сколько жизней было принесено в жертву этой нашей революции, драгоценной свободе? Думаю об Эми, обо всех умерших любимых. Думаю об Александре. «Свобода или смерть»… Неужели все жертвы были напрасны? Неужели победят роялисты, посадят на трон короля, одним росчерком пера отменят все то, за что погибло столько народу?

Сегодня держу у сердца медаль, подаренную Лазаром: святой Михаил неустанно сражается с силами зла. И думаю при этом о Бонапарте, который снова и снова противостоит врагу.

С гордостью и восхищением размышляю о его удивительных победах. Но зачем, не перестаю я удивляться, он изгоняет роялистов из Италии, устанавливает там демократию? Какое это будет иметь значение, если Париж окажется во власти роялистов?

30 мая

Лейтенант Лавалетт, немолодой уже человек, отдышался не сразу. Он снял шляпу и поправил парик в тщетной попытке скрыть лысину.

— Я прибыл в Геную вскоре после полудня, генерал, — начал он, стоя по стойке «смирно». — Немного освежился в гостинице и направился прямо в Ассамблею, поскольку…

— Переходите к делу, — забарабанил пальцами по столу Бонапарт.

— Мне сообщили, что ваша матушка находится на судне, стоящем в заливе, генерал.

— И где она сейчас?

— В Генуе, генерал, я…

— Вы оставили ее там? Лейтенант, в Генуе вот-вот начнется восстание!

— По ее настоянию, — запинаясь, проговорил Лавалетт. — Она сказала: «Здесь мой сын, так что бояться мне нечего».

На это Бонапарт улыбнулся.

— Я отдал приказание кавалерийскому отряду сопровождать ее, генерал. Они прибудут завтра.

— «Они»?

— Ваша матушка и мужчина — его имени она мне не сообщила. И при них мальчик, ее сын, — так, кажется, она сказала. Ваш брат, генерал?

— Джироламо.

— И две дочери.

— Боже мой, Бонапарт, — сказала я, вставая, — да тут почти вся семья!

1 июня

Бонапарт, я и двое «младших», Паулина и Луи, отправились встречать остальных. На дороге к югу от Милана показалась карета в сопровождении всадников. Бонапарт опустил подзорную трубу.

— Это они.

— Посмотри в трубу! — крикнула Паулина.

— Не верещи! — Луи заткнул уши. Он на два года старше сестры, и они постоянно ссорятся.

— Ох, страшно мне, — призналась я Бонапарту. Я устала от жары, очень хотелось пить.

Бонапарт расчесал волосы растопыренными пальцами.

— Мария-Анна сменила имя, теперь она Элиза. Мария-Анунциата теперь Каролина. Но Джироламо всего тринадцать. Я по-прежнему могу звать его Фифи!

— Как мне обращаться к вашей матушке? — У меня начинала болеть голова. Почему я не догадалась принять настойку опия?

— «Синьора Летиция». — Бонапарт сцепил пальцы обеих рук, разомкнул их и отер ладони о бедра. — Она родила тринадцать детей, восемь выжило.

— Замечательно! — Я не знала, что еще сказать.

— Она знаменита своими маленькими руками и ногами, — сообщила Паулина.

— Она из Сартена — тех мест на Корсике, что известны своими разбойниками и кровавой вендеттой. — Бонапарт поправил пояс. — В детстве мама казалась мне воительницей.

Заржала одна из наших лошадей. Бонапарт постучал в потолок кареты, и та внезапно встала, повалив меня вперед. Бонапарт распахнул дверцу и соскочил на землю.

— Подожди минутку! — по-итальянски завопила Паулина, завязывая ленты шляпы. — Наполеон, подожди!

Лакей опустил ступеньку и помог Паулине выйти из кареты. «Моя корсиканская семья!» — услышала я, закрывая плечи шалью.

— Мадам? — Луи протянул мне руку в белой перчатке. — Позвольте предложить вам мою защиту. Бонапарты — известные скандалисты.

— Вы так деликатны, Луи. Но как же так вышло? Вы уверены, что вы Бонапарт?

Я с облегчением увидела его улыбку.

«Больше никаких рискованных замечаний!» — сказала я себе.

Мы подошли к шумной группе. Мальчик, смеясь, разгуливал в пыли на руках. Это, несомненно, Джироламо. Когда он опустился на ноги, Бонапарт стукнул его кулаком по плечу, тот ответил тем же.

— Интересно, кто этот полный мужчина? — заинтересовался Луи.

У кареты стоял пожилой человек с круглой физиономией и изумленно наблюдал за тем, как Освободитель Италии душит своего младшего брата, а тот ругается, словно заправский моряк.

— Вы его не знаете?

Полная девочка лет четырнадцати — младшая сестра Бонапарта, решила я, — восторженно прыгала перед Паулиной. Худая женщина с мужскими чертами лица, смотревшая на всех с осуждением, — скорее всего, Элиза. В центре группы стояла миниатюрная женщина в черном полотняном платье с небольшим вырезом у шеи, довольно безвкусно подчеркнутым желтым рюшем.

— Ты убиваешь себя, Напольоне! — сказала она. Во всяком случае, так я услышала, ибо из-за сильного корсиканского акцента понять ее было трудно.

— А, вот и вы! — Бонапарт выпустил из захвата юного Джироламо, который тут же снова вскочил на руки. Затем взял меня за локоть и развернул к своей матери. — Мама, позвольте представить вам мою жену, Жозефину.

Я сделала почтительный реверанс.

— Наконец-то я познакомилась с моей высокочтимой матушкой, — поцеловала я ее в щеки. Она оказалась меньше ростом, чем я ожидала, но и гораздо страшнее.

Синьора Летиция, хмурясь, оглядела меня с ног до головы и что-то сказала Бонапарту по-итальянски. Затем повернулась к старшей дочери:

— Приведи своего мужа.

— Сейчас? — икнув, пролепетала Элиза.

Бонапарт перевел взгляд с сестры на стоявшего у кареты мужчину.

— Элиза вышла замуж? Но я не давал разрешения!

— Ты не глава семьи! — отрезала синьора Летиция.

— Феликс! — крикнула Элиза. — Подойди сюда!

— Я тоже выйду замуж! — заявила вдруг Паулина, показывая кольцо на пальце.

Мать Бонапарта мрачно смотрела на меня, будто в том была моя вина. Тут мне в глаз что-то попало, и я сжала руку мужа.

— На солнце слишком жарко.

3 июня

Приехали Феш, дядя Бонапарта, его брат Жозеф и его застенчивая жена Жюли, так что теперь вся семья Бонапартов в сборе — за исключением Лючано, брата Наполеона, который, как мне сказали, отказался приехать в Италию из-за меня… Пожалуй, его следовало бы именовать Люсьеном, поскольку он, кажется, тоже сменил имя.

Воскресенье, 4 июня, Троицын день

Первый обед всей большой семьи. Увы, Бонапарты говорят главным образом о бесплодии и деньгах.

— Почему нет бамбино, Наполеон? — Синьора Летиция выразительно постучала ножом. Она занимала почетное место во главе стола.

Не обращая внимания на ее колючие взгляды, Бонапарт сидел со сложенными на груди руками, смотрел сердито. Брат Жозеф, самый старший из всех, занял стул справа от матери, и это, как я понимала, беспокоило моего мужа. Ко всему, что связано со старшинством и почтительностью, все Бонапарты относятся крайне серьезно.

— Как французский посол в Риме, я буду получать шестьдесят тысяч франков в год, — сказал Жозеф дяде Фешу. — А Наполеону, как командующему Итальянской армией, платят всего сорок тысяч. — Он поднял вилку, с интересом рассмотрел ее и передал жене. Та тоже ее оглядела и повернула, чтобы прочесть надпись.

— Великолепно! — воскликнул муж Элизы, утирая пот со лба.

— Жозеф, в Риме ты сможешь очень выгодно приобретать старые скульптуры, — доверительно сообщил дядя Феш, прислонившись к спинке стула.

— Она слишком стара, Наполеон, — по-итальянски сказала синьора Летиция. От неожиданности я закашлялась, подавившись сосиской. Оказывается, я слишком стара, чтобы иметь детей.

— О весна, юность года! О молодость, весна жизни! — фальшивя, пропела Паулина.

— Может, она бесплодна? — предположила, икнув, Элиза.

— Пломбьер — отличные воды для исцеления от таких недугов, — прошептала мне через стол жена Жозефа. — Правда, там все так дорого…

Дочь торговца шелковыми тканями Жюли Бонапарт смотрела на жизнь просто, опираясь на такие ее слагаемые, как доход, убыток, спрос, предложение, наценка.

— Что значит «бесплодна»? — Джироламо смял хлеб в мягкую массу и прицепил себе сделанные из нее усы.

— Я тебе объясню, когда подрастешь, Джироламо, — пообещала ему Элиза.

— Мне уже тринадцать! И я тоже хочу сменить себе имя, мне больше нравится быть Жеромом.

— Врун! Тебе только двенадцать. — Каролина схватила вылепленный из хлеба ус и бросила его через стол.

— У мамы было тринадцать детей, пятеро умерли, — сказала Паулина.

— Великолепно! — торжественно произнес Феликс.

— За здоровье мамы!

— Чин-чин! — икнула Элиза.

— Чин-чин, чин-чин! — Дядя Феш поднял стакан, не обращая внимания на хлебный ус в нем.

— Будьте здоровы! — Я подняла стакан и выпила за здоровье моей новой семьи.

Четверть шестого пополудни

— Наполеон!

Бонапарт оторвался от рапортов.

— Мама?

— Наполеон!

Неужели синьора Летиция встала под нашей дверью?

— По-моему, она хочет с тобой поговорить.

Бонапарт подошел к двери.

— Твой лакей заснул, — услышала я голос его матери. — Ланциана дома?

Это слово значит «старуха» по-итальянски. Во мне вскипел гнев. Нынешним утром Лизетт слышала, как свекровь назвала меня ла путтана — «шлюха». Я делала все возможное, чтобы добиться расположения синьоры Летиции, но, кажется, ничто не могло ее умиротворить. Все мои поступки — даже самые добрые по отношению к ней — она рассматривала как оскорбления. Бонапарту мать объявила, что при мне чувствует себя крестьянкой. Когда я выиграла у нее в реверси, тем самым выставила ее дурой, — а я намеренно позволила ей победить в одной партии из четырех! Я будто бы слишком доверяю слугам — мне следует спать, поставив столовое серебро в ногах кровати. Я не должна так много подавать нищим. Я слишком много смеюсь, мне следует помалкивать, как свойственно жене Жозефа. И разве я не понимаю, что слишком стара, чтобы носить цветы в волосах? Короче говоря, она меняненавидит.

Бонапарт выскользнул за дверь. Я услышала, как мать что-то выговаривает ему на итальянском. Потом он ворвался в комнату, мать — следом за ним.

— Заткнись! Довольно! — крикнул Бонапарт и топнул ногой.

Без даты

— Что-то случилось? — спросила Лизетт, перекусывая нитку. — Синьора Летиция в другом платье.

— Кажется, это связано с предстоящим зрелищем.

— Зрелищем? — Лизетт лизнула нитку, чтобы завязать узелок.

— При старом режиме в Версале собирались толпы посмотреть, как король Людовик Пятнадцатый ест яйцо. Так вот… Бонапарт решил, что пришло время позволить публике наблюдать за его трапезой.

Лизетт вроде бы удивилась. Я подняла руки, как бы говоря ей: «Не спрашивай меня, я тут ни при чем».

19 июня

— Они уехали, мадам! — Лизетт налила мне бокал шампанского.

— Налей и себе, Лизетт, — сказала я. Мне казалось, нам есть что праздновать. Жерома отослали в Париж, в школу. Жозеф, его жена Жюли и юная Каролина Бонапарт уехали в Рим. Луи отправили с донесением в Брешию. И только сегодня утром синьора Летиция и Элиза с мужем отбыли на Корсику.

Осталась только Паулина.

Хлопнула дверь, послышался ее визгливый голос.

Мы чокнулись с Лизетт, и я грустно улыбнулась. «Только» Паулина?

ШОКИРУЮЩИЕ ВЕСТИ

21 июня 1797 года, Момбелло

— И это все, что прислали из Парижа? — Я бросила на стол небольшую стопку писем.

— Так сказал Мусташ, — сообщила Лизетт, глядя в окно.

— И ничего от моей дочери?

И от Эжена тоже ничего.

— Только то, что здесь… — Не отрывая взгляда от уличной сценки, Лизетт рассмеялась в голос. — Там лакей напился. Видели бы вы его!..

Я перебрала письма по третьему разу, уже внимательнее: вот от моего банкира; два письма от Барраса; три — от тетушки Дезире; два — от Терезы; несколько — от людей, чьи имена ничего мне не говорят, обычные просьбы о покровительстве. И разумеется, счета. Совсем немного.

Я открыла уведомление от мадам Кампан; та писала о предстоящей декламации. Декламацию я пропущу. Тут же была приписка: «Я решила поставить Вас в известность, что генерал навещал Вашу дочь. Все хорошо. Она стала прекрасной молодой женщиной и блистательно выступила с ролью Кассандры в „Агамемноне“».

Лизетт, наблюдавшая за происходившим за окном, снова засмеялась.

— Мадам, идите сюда скорее! — Она обернулась, удивленная моим молчанием. — Мадам, что такое? Плохие новости?

— О, нет! — Я разгладила записку от мадам Кампан. От выступившего на ладонях пота чернила смазались.

Лизетт встала.

— Не желаете ли апельсиновой воды?

Я покачала головой. Как я могла объяснить? Передала эту записку Лизетт, чувствуя себя одураченной, неожиданно побежденной.

— Что ж, это хорошо. — Сбитая с толку, Лизетт перевернула записку и прочла вслух: «Прекрасной молодой женщиной».

— Да, — выдохнула я и заморгала, сдерживая слезы.

22 июня

— Мадам Бонапарт в саду, — услышала я слова лакея. Над живой изгородью из самшита проплыл белый плюмаж, послышался юношеский голос. Знакомый голос! Я подобрала юбки и с бешено колотящимся сердцем поспешила по узкой дорожке.

Мы почти столкнулись. Эжен поднял меня на руки и неуклюже закружил.

— Не могу поверить, это действительно ты! — со слезами на глазах воскликнула я.

— Да, мама, действительно я. Приехал как раз к твоему дню рождения.

Я взяла его за руки, моргая и судорожно втягивая носом воздух, чтобы не расплакаться от нахлынувших чувств. Он не забыл!

— Ты не писал. Не ждала тебя — думала, ты приедешь только через месяц.

Я была так рада его видеть!

Эжен смиренно высвободил руки.

— Уже знаю: я не ношу перчатки для верховой езды и не стригу себе ногти, — произнес он, подражая моей интонации и улыбаясь.

— И не думала об этом, — сказала я, смеясь. — Когда же это ты так вырос?

Однако я видела перед собой все то же любимое мальчишеское лицо с ямочками и веснушками на носу и щеках.

— Как ты доехал?

Но прежде, чем он успел ответить, появилась моя новая собака, которая стала обнюхивать его сапоги.

— Это еще кто? — воскликнул он, отпрыгнув назад.

— Его зовут Мопс.

Крошечное черное создание село на краю дорожки, по-старчески тяжело дыша и отставив в сторону больную лапу.

— Что говорит об этом Фортюне? — Эжен наклонился и погладил Мопса по голове.

— Фортюне погиб, Эжен, — покачала я головой. — Недавно. Он задирался к мастифу повара, и… — При воспоминании об этом на глаза навернулись слезы.

— Фортюне бросился на мастифа? — Это показалось Эжену невероятным.

— Идем, — потянула я его за руку. — Бонапарт в конюшне.

Сын остановился вдруг на дорожке.

— Генерал Бонапарт? — запнувшись, переспросил он.

— Он будет очень рад твоему приезду. — Я снова потянула сына, но он был слишком крупным, чтобы я могла сдвинуть его с места. Только тут я поняла. Отчим, которого Эжен едва знал, теперь стал героем, Освободителем Италии, командующим армией.

23 июня

Тотчас началось обучение Эжена.

— Лучшая война — та, которую выигрывают без сражений, — услышала я после ужина голос Бонапарта. — Можно использовать в своих интересах силы природы, но ключ к победе — знание. Сражения выигрывают вот здесь. — И Бонапарт постучал себя указательным пальцем по лбу. — А не здесь. — И он положил руку на эфес сабли. — Я понятно говорю?

— Да, генерал, — с готовностью ответил Эжен.

Бонапарт встретился со мной глазами и усмехнулся.

29 июня, восемь часов пополудни или около того, я без сил!

Эжен, Жюно и капитан Шарль пришпорили коней и поскакали вперед. Лизетт изо всех сил старалась не отстать (она отважная наездница). Моя же лошадь следовала за ними спокойным шагом по дорожке вокруг пруда, я наслаждалась одиночеством и видами. Был славный летний день.

Вскоре я поняла, что потеряла остальных из виду. И уже начинала волноваться, когда на горизонте заметила всадника — то был капитан Шарль. Ударив лошадь ногами, я заставила ее перейти в галоп.

— Я заблудилась! — Смеясь, я остановилась рядом с Шарлем и натянула поводья, придерживая коня.

Капитан Шарль приосанился.

— Я затем и вернулся, чтобы выручить даму из бедственного положения.

— Так это и есть Восточный Ветер! — сказала я, разглядывая лошадь капитана. Последнее время ходили невероятные слухи о том, сколько он заплатил за нее; Паулина быстро окрестила эту кобылу Сто Луидоров. Хорошо сложенная, с блестящей черной шерстью, она излучала силу и была необычайно красива.

— Нравится? — Капитан похлопал кобылу по шее. Сверкнули серебряные украшения у нее на голове.

Лошадь, несомненно, была великолепна.

«И капитан очень хорошо смотрится на ней», — подумала я, отметив необычный ряд стежков на обшлагах его куртки и прямоугольные костяные пуговицы.

— Моему отцу однажды посчастливилось владеть лошадью, похожей на вашу, — сказала я. — Он выиграл ее в карты и называл Дамой Удачи.

— Мне выпала удача другого рода.

Наши лошади шли рядом.

— Вот как?

— Я заключил выгодную коммерческую сделку, — пояснил капитан, согнав муху с уха Восточного Ветра.

— С братьями Боден?

— Да, и как следствие они пригласили меня стать их компаньоном. Они получили большую прибыль от перепродажи национальной собственности, но теперь желают заниматься военными поставками — в частности, поставками лошадей.

— Для Итальянской армии?

— Наверное, было бы глупо с моей стороны разглашать такие сведения.

«Это признак большого доверия», — подумала я.

— Позволите сказать вам нечто по секрету, мадам? Как только будет подписан мир, я намерен подать в отставку. Не всякому же быть солдатом…

Конечно, трудно представить себе капитана Шарля с саблей и еще труднее — вообразить, как он кого-то ею рубит.

— Военные поставки очень выгодны, — согласилась я.

— При наличии нужных связей — да. Но без них… — Он цокнул языком, отчего его кобыла рванулась вперед. — Прежде братьям Боден не удавалось заполучить правительственный контракт.

— А они обращались в Военное министерство?

— Да, но без резолюции некоего директора это бессмысленно, — покосился на меня Шарль.

— Случайно, не директора ли Барраса вы имеете в виду?

— Я так понимаю, вы с ним на дружеской ноге…

— Мы друзья.

— Это делает вашу позицию очень сильной.

— Ну это как посмотреть, — засмеялась я.

— Мадам, позвольте вас спросить?

Мы направлялись к крутому спуску, так что я пригнулась к шее лошади, чтобы седло не сползло.

— Конечно, — разрешила я, не сомневаясь, что капитан хочет, чтобы я рекомендовала «Боден компани» Баррасу. Ко мне так часто обращались за покровительством, что я уже научилась догадываться, о чем меня попросят.

— Не хотите ли присоединиться к нашей компании? Надеюсь, я не обидел вас таким предложением, мадам?

Я сжала икрами круп лошади, чтобы она пошла вперед.

— Напротив! — Его предложение действительно казалось интересным.

— Имея нужные связи, можно заработать миллионы.

Моя лошадь принялась вдруг прядать ушами. Послышался стук копыт. На опушке леса показалась Лизетт, а следом за ней — Жюно и Эжен. Крича и смеясь, они галопом поскакали к нам.

— Нас с вами нашли, капитан, — сказала я.

— Теперь пойдут слухи. — Капитан Шарль пришпорил Восточный Ветер; та встала на дыбы и помчалась прочь. Моя лошадь натянула удила, желая направиться следом. Я ухватила ее за гриву и слегка отпустила удила. Сердце колотилось, ветер дул мне в лицо.

9 июля

Завтра сюда прибудет австрийская делегация. Мне весь день наводили красоту: покрывали воском, чтобы смягчить кожу, массажировали. Лизетт красила мне ногти, в то время как Эжен проверял, знаю ли я имена и титулы дипломатов, входящих в состав делегации (Кобленц, Галло, Мерфельд, Фикельмон), а также их детей, родителей, даже дядь и теть, кто, когда и в каком городе родился.

«Ты все это знаешь, мам!» — восхитился Эжен, отбрасывая списки.

10 июля, четыре часа пополудни или около того

Делегация будет здесь через час.

— Вы никогда не выглядели более прекрасной, — почтительно сказал мне Бонапарт, рассматривая детали моего наряда, напоминавшего древнеримский. Распущенные локоны венчал филигранной работы золотой лавровый венок.

— Не слишком ли этот наряд современен? — Я рассматривала себя в зеркало.

— В том-то и дело. Старый мир встречается с новым и склоняется перед ним.

Да уж, новый мир… Я улыбаюсь, вспомнив, как Бонапарт отказался шнуровать сапоги шелковыми лентами. Зная аристократов, я боялась, что они посмеются над его кружевами и круглой шляпой.

— Да они скоро будут носить плебейские шнурки на обуви! — сказал Бонапарт, осторожно поцеловал меня и ушел в кабинет, к своим картам, документам и донесениям — изо дня в день, из ночи в ночь он занят этой работой. Выигранные сражения — всего лишь один из этапов, на следующем предстояло утвердить в Италии демократию.

— Прежние короли никогда так не трудились, — сказала я Лизетт и повернулась, чтобы рассмотреть себя в зеркале сбоку. В Италии я похудела из-за недуга, однако сейчас осталась довольна собой: худоба меня молодила.

В дверях появились капитан Шарль и Эжен, вместо пелерин на них были столовые скатерти, а вместо шляп — абажуры.

— Мы толшны иметь мир! — хором прокричали они с австрийским акцентом.

— Не заставляйте меня смеяться, — попросила я, не в силах сдержаться от хохота. — Весь грим смажется!

Двадцать минут двенадцатого

Все прошло хорошо! Я довольна, Бонапарт — нет. Готовлю ванну, чтобы его успокоить.

В целом дипломаты оказались приятными людьми, особенно граф де Кобленц, глава делегации, который прекрасно говорит по-французски.

— Предвижу много совместных приятных вечеров, — сказала я на прощание делегатам и, отважившись, добавила: — Граждане.

Граф де Кобленц, правильно понявший мои слова, улыбнулся и по-братски меня обнял.

Этот некрасивый, но веселый старик обладает свойственным аристократам талантом делать так, что все в их компании чувствуют себя непринужденно.

Мы говорили о «Сиде» Корнеля (части которого, как я с удивлением обнаружила, Бонапарт помнит наизусть); о новой эпической поэме Гёте «Герман и Доротея»; о теориях электричества и животного магнетизма; об опере Моцарта «Женитьба Фигаро». Бонапарт хвалил своего любимого Оссиана, что удивило австрийцев и, я заметила, произвело на них сильное впечатление: кто бы подумал, генерал-республиканец читает поэзию!

— Очаровательные ублюдки, — сказал Бонапарт, когда за австрийцами закрылись двери. — У них нет ни малейшего желания договариваться о мире.

14 июля

Сегодня вечером я уже готовилась лечь в постель, когда ко мне ворвался Бонапарт.

— Они упираются, — злился он, расхаживая туда-сюда перед гардеробом, заложив руки за спину. — Они не желают прийти к соглашению.

Бонапарт присел на табурет.

— А зачем им соглашаться? Пока роялисты собирают силы в Париже…

Он сжал кулаки.

Ла-Шомьер

Дорогая, до меня дошли слухи, что Лазара прочат в военные министры. Ваш муж будет получать приказы от Вашего бывшего любовника?

Боже мой!

Любящая Вас Тереза

18 июля, за полночь (не спится)

— Позвольте вас спросить… — Рука Бонапарта, скользнувшая по моему плечу, была холодна.

— Разумеется! — Я поцеловала его руку будто для того, чтобы согреть ее, согреть его.

— Насколько… насколько близки вы были с генералом Гошем?

— Мы были друзьями.

Бонапарт фыркнул:

— Вы были любовниками. Это всем известно.

Я натянула на себя простыню.

— В тюрьме — да.

Мне не хотелось открывать всю правду.

— Генерал Гош привлекает женщин. Его называют «кавалером спален».

— Бонапарт, пожалуйста, не будьте таким!

Отстранив руки Бонапарта, которыми тот пытался отгородиться от меня, я прижалась к нему, точно зная, чего он хочет.

1 августа

— Что означает Res non verba? — спросил Эжен, отрываясь от чтения «Монитёр».

«Res non verba» — девиз Лазара. Я заглянула сыну через плечо. В газете приводилась обращенная к солдатам речь Гоша.

— Это означает «Дела впереди слов», — сказала я, огорченная неспособностью сына перевести простую латинскую фразу. За дверью послышалось позвякивание шпор. Я торопливо сложила газету.

— Эжен, не говори при Бонапарте о генерале Гоше, — тихо предостерегла я, поднимаясь, чтобы приветствовать мужа.

27 июля, Ла-Шомьер

Дорогая, Лазара вынудили покинуть Париж, его подозревают в предательстве. Меня одолевают дурные предчувствия. Баррас отказывается говорить об этом. Если можете пролить свет на эту тайну, пожалуйста, дайте мне знать.

Ваша любящая подруга Тереза

Вецлар

Роза, простите за это письмо. Отправляю его с курьером, которому доверяю, в противном случае я бы не компрометировал Вас подобным образом.

Сообщения о моем позоре найдете в газетах. Умоляю Вас верить мне, а не им: я не запятнал себя бесчестьем. Совесть моя чиста, но я несу бремя позора. Это не по своей воле. Заверьте сына, что я верен присяге, данной республике.

Если что-то случится, пожалуйста, умоляю Вас, помогите моей жене и ребенку.

Люблю Вас по-прежнему.

Письмо сожгите.

Ваш солдат Лазар

4 августа

В Париже что-то произошло, но что именно? Сегодня во время встречи Бонапарта с австрийской делегацией я почитала газеты у него в кабинете.

Насколько я понимаю, Лазара назначили военным министром, но затем разразился скандал оттого, что он слишком молод, и он подал в отставку. Вскоре его войска обнаружили под Парижем, в запретной зоне. Конституция запрещает войскам приближаться менее чем на двенадцать лиг к зданию, в котором заседает Законодательный совет. Тогда Лазара публично обвинили в измене республике.

Не могу понять… Другого такого патриота, такого честного человека, как Лазар, еще поискать. Тошно думать о том, что Гоша называют столь отвратительным ему словом: изменник.

10 сентября

Пришла почта из Парижа. Опять неладно.

9 сентября, Фонтенбло

Дорогая Роза, наше правительство само себя арестовало — как раз когда я готовилась переехать в Сен-Жермен. Пришлось сказать возчикам, чтобы снова приехали на следующей неделе. Увы, за все придется платить мне. Впрочем, на дорогах сейчас очень неспокойно. Повсюду солдаты, по булыжным мостовым гремят колеса повозок, к которым прицеплены пушки. Почти двести избранных нами — да, избранных! — представителей власти увезли в железных клетках, как диких зверей. Даже этого милого генерала Пишегрю, президента Совета Пятисот. Даже двух директоров! И только потому, что они не хотели признавать десятидневную неделю. Король был более справедлив.

Твоя крестная мать тетушка Дезире

Без даты

— Отлично! Роялистам дали под зад, — сказал Бонапарт, отбрасывая «Монитёр». — Теперь с австрийцами легче будет договориться.

20 сентября

Бонапарт меня удивил. Во второй половине дня он зашел ко мне в комнату и сел напротив.

— Вы говорили, что хотели бы повидать Венецию… — начал он. Я подняла глаза от вышивания.

— Мы едем в Венецию?

Было странно, что он даже думает об этом. Со времени восстания, когда в Венеции массово убивали на больничных койках раненых солдат французской армии, Бонапарт люто возненавидел венецианцев. «Изнеженный, вероломный народ, — говорил он, — город мошенников».

Бонапарт барабанил пальцами по подлокотнику кресла.

— Нет. Поедете только вы, — ответил он.

Оказывается, венецианское правительство, озабоченное судьбой города, пригласило его в Венецию, чтобы доказать свою преданность Французской республике.

Бонапарт презрительно усмехнулся:

— Лжецы вонючие! Разумеется, я не поеду, но прямой отказ осложнил бы положение. Поэтому вместо меня поедете вы.

— Но, Бонапарт… — Я примолкла, обдумывая услышанное. — Это дипломатическая задача, куда мне…

— Я велю секретарю сделать все необходимые распоряжения, — перебил меня муж, вставая. — Вам нужен наряд, что-нибудь впечатляющее. — Он помолчал, раздумывая. — Триста франков? Четырехсот будет достаточно. Не волнуйтесь, платит Итальянская армия.

— Что случилось? — воскликнула Лизетт, обнаружив меня в гардеробной. Повсюду в беспорядке были разбросаны платья и шали. Все это напоминало поле сражения.

— Я только что узнала, что поеду в Венецию…

— Так это прекрасно!

— С дипломатической миссией! — простонала я. Лизетт смотрела на меня, не понимая. — Беда в том, что я должна одеться соответствующим образом, чтобы не стать там жертвой пересудов.

— Так вам пошьют наряды?

Я вздохнула. Пятьсот франков за каждый наряд, триста за пелерину, сто пятьдесят за обручи для кринолина, шестьсот…

А Бонапарт требует, чтобы я выглядела элегантной в наряде за четыреста франков. Да если бы одного только платья было достаточно! Три дня и три ночи — и все в одном и том же?

«Моя мать носит одно платье по три недели», — заметил Бонапарт. Я благоразумно молчала.

Венеция!

Оказаться в Венеции — все равно что в волшебном сне. Тут все так устроено, что чувствуешь себя не на земле даже, а в каком-то сказочном королевстве.

Встречали меня с помпой. На Большом канале провели «парад» — на лодках! Жители махали из окон флагами, осыпали меня цветами. Я потрясена. И немного больна, признаться, от обилия жирной пищи.

24 сентября

Вернулась в Пассариано, в страну реальности. По моему предложению, сопровождал меня сам президент Венецианской республики, который надеялся добиться от моего мужа каких-то уступок. Сейчас жалею об этом: Бонапарт встретил его с прохладцей.

За ужином я предложила тост за Венецию, тепло говорила о венецианцах, о революционном рвении, которое заметила в местных гражданах. Но не заметила в ответ тепла от Бонапарта.

— Убийца! — бросил он утром вслед уезжавшей карете венецианского президента.

Мне грустно, я чувствую, что потерпела поражение. Нет, я не дипломат. Как же легко завоевать мое сердце!

29 сентября

Была занята официальными обязанностями. После «дипломатической» миссии в Венецию пришлось написать императору Австрии — просить об освобождении французских пленных. Самой трудно поверить, что теперь я занимаюсь подобными делами. Если бы я могла что-то сделать, чтобы подтолкнуть ход переговоров! Они идут крайне медленно — отчасти, как я подозреваю, из-за дурного настроения Бонапарта. С таким человеком нелегко жить рядом, и становится еще труднее, если дела идут не так, как он того хочет.

«Я так желаю!» — любимое его выражение.

30 сентября

Прибыл покрытый пылью секретарь Барраса.

— Слишком уж я стар для путешествий, — сетовал Бото, сметая с себя пыль плюмажем шляпы. — Ни за что бы не подумал, что на дорогах так неспокойно.

— На вас напали бандиты?

— Они разбежались, завидев моего лакея, — ответил он с самодовольной улыбкой.

— Бонапарт сегодня в Удине, в штабе австрийской делегации, — сказала я. Встречи проходят то в Удине (и Бонапарт едет туда), то в Пассариано (тогда сюда приезжают австрийцы). — Он ждал вашего визита.

Это ложь. Бонапарт убежден, что секретарь Барраса прислан шпионить.

По широкой каменной лестнице сбежала Лизетт — так быстро, что юбки позади вздулись парусом.

— Приехали из Парижа? Есть новости? Почта? — Раскрасневшаяся, она резко остановилась перед нами.

В ней столько энергии! Я даже заулыбалась.

— Сначала надо предложить гостю закуски, Лизетт, а уж потом станем допрашивать.

И тут мы узнали новость: Лазар Гош мертв.

Я оставила Бото. Эжен, я знала, занимался сейчас на арене верховой ездой. В конюшне было темно, прохладно, пахло навозом. Две лошади в своих стойлах, жуя, обернулись посмотреть на меня.

Мальчик-конюх вскочил с кучи сена.

— Синьора!

— Ми диспьяче. Извини. Нон импорта. Неважно.

С конной арены донесся чей-то крик. Я толкнула тяжелую дверь; Эжен скакал по кругу на вороной лошади с блестящим от пота лицом, вся лошадь в пене. Учитель верховой езды стоял в центре круга.

— Не отрывайте ноги от крупа! — кричал он. — Большие пальцы вверх снаружи от повода!

Я присела на скамью. Эжен выехал в середину арены, обернулся к учителю. Заметил меня и просиял. Учитель повернулся ко мне и низко поклонился.

— Мы закончили, мадам генеральша!

— С удовольствием наблюдала ваше занятие, гражданин. — Я с ужасом думала, как бы сообщить Эжену чудовищную новость.

Он сел рядом со мной.

— Ты видела этот поворот направо? — Он раскраснелся, волосы взмокли от пота.

— Да, и ты выполнил его в точности, как нужно, — поднялась я. — Пройдемся по саду?

Он потянул меня за руку.

— Мам, что случилось?

Я обвела взглядом пустующую арену.

— Грустная новость, — сказала я, снова садясь. — У твоей сестры, тетушки Дезире и маркиза все в порядке, — успокоила я сына, видя, как он весь напрягся в ожидании. — Новость касается генерала Гоша, Эжен. — Я сцепила руки. — Он… его больше нет с нами. — Подбородок у меня задрожал, несмотря на то что я твердо решила не плакать.

Эжен долго смотрел на меня, не понимая.

— Он погиб? В сражении? — наконец произнес он.

— Нет, умер в своей постели. От инфекции в легких. — Я нашла носовой платок. — Чахотка, — дрожащим голосом сказала я и вздохнула с превеликой осторожностью. Мне не пристало рыдать.

Эжен наклонился, опираясь о колени, и ударил стеком по скамье перед собой.

— Умер в своей постели? — Он бросил стек и выпрямился. По его лицу пошли красные пятна.

— Эжен, я хотела, чтобы ты…

Он стал подниматься по деревянной лестнице, по арене разносилось эхо шагов. Я хотела пойти за ним, но остановила себя. Ему нужно было побыть одному.

Сейчас поздно. Темно, у меня горит единственная свеча, которая, разгораясь, все сильнее освещает комнату. Я сижу в гостиной за столом с мраморной столешницей, кутаясь в стеганое покрывало. Слышу, как храпит слуга, как кто-то пьяный поет во дворе. В унисон им квакают лягушки. Не могу помешать мыслям течь своим чередом, но все они приводят к Лазару. Я не в силах поверить тому, что мне сказали: бравый солдат умер в собственной постели, ему не досталась героическая смерть на поле битвы.

Слезы все текут. Когда мне можно будет погоревать? Где? Я не смею. Весь вечер Бонапарт следит за мной, смотрит в мои покрасневшие глаза, ловит грустные улыбки.

Даже если женская правда остается тайной, в ночи она дает о себе знать.

Помню неровную поверхность холодных каменных ступеней, по которым в тюрьме, в монастыре кармелиток, я поднималась в сырую келью Лазара. Помню вкус виски на его языке, потрескивание горящего фитиля, его шелковистую кожу. С удивлением и благодарностью вспоминаю жар его любви… и свою, раздувшуюся из погасших было углей.

Достала со дна шкатулки с драгоценностями медаль с изображением святого Михаила, подаренную Лазаром. «Свобода или смерть», — велел он вытравить на обороте. Или смерть…

«Если со мной что-нибудь случится…» — писал он мне.

Он умер от скоротечной чахотки, повторил Бото за ужином, не отрывая взгляда от хрустального бокала с вином. В Вецларе. Там его и похоронили.

Что-то свербит у меня в горле. Горький, отвратительный привкус во рту, навевающий дурноту.

Просто мне в голову внезапно пришла мысль: не убили ли Лазара?

1 октября

Вечером долго говорила с Бото. И вот что я поняла.

Роялисты поменяли тактику. Вместо того чтобы действовать на республику силой извне, они решили разрушить ее изнутри и для этого провели в Законодательный совет несколько депутатов-роялистов. Цель, разумеется, — уничтожить республику и восстановить монархию.

В ответ директора Баррас, Ребель и Ла-Ревеер начали противодействовать. Располагая большинством в совете из пяти директоров, они попытались заменить министров-роялистов на верных республиканцев (одним из них был военный министр Лазар Гош). Опасаясь, что это вызовет восстание, Баррас убедил Лазара подтянуть его войска к Парижу.

С этого места история становится неясной. Почему-то план не удался, войска были замечены, и Лазару пришлось покинуть Париж. Его подозревали в измене, называли врагом республики.

Через несколько недель после этого Баррас предпринял вторую попытку сместить роялистов с их постов, которая на этот раз оказалась удачной. Вскоре Лазар умер. Боюсь, этим не кончится…

1 октября, Ла-Шомьер

Дорогая, я только что вернулась с похорон Лазара, совсем раздавлена горем. Весь народ оплакивает его, «золотого мальчика республики». Он умер, обвиненный своими врагами, но в глазах народа он — святой, святой революции. На похоронах была процессия пастухов в кипарисовых венках с посохами, увитыми черными лентами.

Видела там и молодую жену Лазара. Казалось, она вот-вот упадет в обморок. Выглядит убитой. Подозреваю, она беременна. Отец Лазара поддерживал ее, как мог, но затем и сам разрыдался. Не могу без слез вспоминать об этом.

Меня преследуют мысли об одном вечере в моем салоне. Бонапарт гадал всем по ладони. Посмотрев на линии судьбы Лазара, он сказал, что тот умрет молодым, в своей постели. Ты помнишь тот вечер?

Ходят, разумеется, всяческие слухи. Многие убеждены, что Лазара отравили, и обвиняют в этом Барраса. Впрочем, его обвиняют в каждом политическом преступлении! Это ужасно, особенно если знать, как удручен горем сам Баррас. Он не выходит из комнаты с закрытыми шторами, отказывается разговаривать.

Вернетесь ли Вы когда-нибудь? Тут все так печально.

Ваша любящая подруга Тереза

Р. S. Слышала, Вы наняли Вотье подновить дом. Отличный выбор!

15 октября

— Глава австрийской делегации желает говорить с вами, мадам. — Произнося это, Лизетт вовсю таращила глаза.

— Граф де Кобленц? Проводи его ко мне, пожалуйста!

Нельзя заставлять ждать такого важного человека.

Когда он вошел, я хотела поклониться, но сдержала себя. Я — жена генерала Бонапарта, победителя, и это граф Луи де Кобленц должен оказывать мне такую честь. Из затруднительного положения мы вышли, поклонившись друг другу одновременно, с равным уважением.

— Я не задержу вас, мадам Бонапарт, — сказал он, отказавшись сесть. — Я просил частной аудиенции, поскольку озабочен будущим переговоров. Генерал Бонапарт ведет себя по отношению к нам… грубо, если быть откровенным. Малейшая наша просьба приводит его в неистовство. Не сомневаюсь: вы знаете, что он уничтожил мой драгоценный чайный сервиз.

Накануне в припадке бешенства Бонапарт швырнул о землю сервиз, подаренный графу лично Екатериной II. Граф им очень гордился. При этом Бонапарт крикнул: «Я сокрушу вашу монархию, как этот фарфор!»

— Граф де Кобленц, прошу вас: верьте мне, — начала я. — Я была потрясена, узнав о…

Граф поднял руку.

— На кону нечто гораздо большее, чем чайный сервиз, мадам. Если генерал будет продолжать в том же духе, боюсь, Австрия вынуждена будет прекратить переговоры.

— Граф де Кобленц, — вырвалось у меня, — если австрийцы уедут, не заключив мирного договора, это будет означать возобновление войны.

— Моя просьба в этом и состоит: не обсудите ли вы это с генералом?

Убедить Бонапарта принять чужую точку зрения? Неужели это возможно?

— Мы будем ждать результата.

Граф де Кобленц поклонился, но я склонилась ниже, тогда он — еще ниже меня.

16 октября

— Вам не следует вмешиваться! — Бонапарт в ярости брызгал слюной.

— Я не вмешиваюсь!

Бонапарт, кипя от раздражения, рано вернулся из Удине. Переговоры были прерваны. Война, говорил он, возобновится в течение суток. — Как вы можете такое говорить?! Вчера вы приватно встречались с графом де Кобленцем. По-прежнему будете утверждать, что не вмешиваетесь?

— Вы шпионите за мной, Бонапарт?

— Во дворце полно соглядатаев. Следят за каждым из нас. Даже за самими шпионами.

Я повернулась лицом к мужу.

— Граф де Кобленц просил у меня совета. — Разумно ли было говорить прямо? Но ведь на карту поставлено столь многое… — Он считает, вы ведете себя слишком грубо, не будучи заинтересованы в мире.

Бонапарт засмеялся.

— Ему повезло остаться в живых, а он жалуется на мои манеры! До чего… аристократично. Кобленц держит себя так, как будто политические ходы — не более чем болтовня в салоне за послеполуденным чаепитием. Если я верну австрийцам Мантую, они в скором времени всю Италию приберут к рукам! И он хочет, чтобы я вежливо себя вел, когда мне предъявляют такое требование?

— Бонапарт… — Я взяла его за руку. Меня всегда удивляла мягкость его кожи, тонкость его костей. Заглянула ему в глаза. Как убедить такого человека? — Я хочу кое-что вам сказать.

— Разве я мешаю?

— Если бы вы повели себя с Кобленцем вежливо, он скорее уступил бы вашим желаниям.

Он недоверчиво посмотрел на меня:

— По-вашему, краеугольный камень в этом деле — моя неучтивость?

— Бонапарт, у вас такая очаровательная улыбка. Кто сможет вам отказать?

17 октября

Карета Бонапарта въехала во двор очень поздно, почти в полночь. Я видела, как муж выскочил из нее, за ним — Эжен и Луи. Я отворила окно.

— Мирный договор подписан!^[97] — крикнул Эжен, воздевая вверх факел. — Собирайся, мама, мы едем в Париж!

III ПЕРЕКУПЩИЦА

ДОМАШНИЕ ЗАБОТЫ

16 декабря 1797 года, Франция

— Здесь говорят на понятном языке! — Лизетт кружилась, раскинув в стороны руки.

Ее радость была мне понятна. У гостиничной хозяйки в накрахмаленном белом чепце было знакомое лицо. Когда же мы встречались? Даже форейтор, казалось, садится на лошадь каким-то родным, близким сердцу манером.

— Смотрите! — Лизетт запрыгала по булыжной мостовой. — Небо французское, горы французские, воздух французский! Держу пари: тут и лошади говорят по-французски. — Старая кобыла повернула к Лизетт голову. — Вот видите?

17 декабря

— Но где вы научились заряжать пистолеты, мадам? — Лизетт подняла взгляд от шлейфа одного из моих нарядов, который чинила.

— В Париже, во времена террора. Один мой друг научил.

Он уже умер, как и многие другие. Щелкнув рычажком, я закрыла пороховую камеру и поставила пистолет на предохранитель. В дороге нас сопровождали всего двое верховых. По ночам в гостиницах я не чувствовала себя в безопасности,^[98] поэтому зашила драгоценности в бархатный мешочек, который носила под платьем.

— Обожаю истории о революции, обо всех этих ужасах и бунтах… Простите меня, мадам, — добавила Лизетт, завидев скорбь на моем лице.

Я отдала ей пистолет со словами:

— Никогда не целься в человека, даже если пистолет не заряжен.

— Знаю.

19 декабря, Лион

В гостинице Лиона меня ожидало письмо. На конверте рельефными золотыми буквами было выведено: «От гражданина Луи Бодена из „Боден компани“». В письме меня приглашали посетить братьев Боден.

20 декабря, половина пятого пополудни, пасмурно

Признаться, имение братьев Боден меня ошеломило. Я не ожидала встретить такое великолепие. Широкая аллея вилась по прекрасно ухоженному парку и, ведя к замку, пересекала другие живописные дорожки.

Молчаливый лакей в белом галстуке провел меня по анфиладе изысканно обставленных комнат в зал для игр, где Луи Боден (круглый, как тыква, и розовый) играл сам с собой в бильярд. Сонная одноглазая горничная с завитыми волосами стояла, готовая к услугам, у высокого столика. Несмотря на то что за окнами еще не начинало смеркаться, в бронзовом канделябре горели все свечи.

— Добро пожаловать, мадам Бонапарт. — Луи Боден поклонился мне в пояс. Он казался искренним и держался с достоинством, несмотря на цвет лица и молодость.

«Старые вложения», — думала я, разглядывая оленьи рога над камином, красивую мебель, семейные портреты и охотничью собаку, свернувшуюся клубком у камина: голова на задних лапах.

Мы обменялись любезностями, поговорили об общих знакомых: о масонах, о неугомонном капитане Шарле, о спиритуализме (тщательно избегая религиозной темы), о договоре, подписанном в Кампо-Формио (без дискуссии о политике), о брате Луи, заведующем конторой компании в Париже. Затем перешли в кабинет, где по стенам тянулись полки с книгами. Здесь нас ждала легкая закуска (севильские апельсины, небольшие белые кровяные колбаски, фисташки). И только тогда заговорили о том, что нас свело: о стремлении к богатству.

Луи Боден объяснил, что их компания получала приличный доход от перепродажи национальной собственности, но из-за того, что подобные «возможности» делаются все более редкими, компания желала бы переключиться на более доходные военные поставки. Особенно его привлекало снабжение лошадьми Итальянской армии.

— У нас есть все необходимое для успеха такого предприятия, — сказал он. — Все, кроме одного важного элемента — одобрения директоров.

Говорил Луи негромко, огромная рыжая кошка уютно мурлыкала на его коленях.

— Как вы, несомненно, понимаете, конкуренция за получение этих контрактов очень остра. Вероятно, не случайно, что достаются они преимущественно личным знакомым одного из директоров. — Он улыбнулся, показав два ряда ослепительно-белых искусственных зубов. — Я имею в виду Барраса, на которого, как мне дали понять, вы можете оказать определенное влияние.

На мгновение я задумалась, как лучше ответить.

— Директор Баррас — мой друг, — констатировала я общеизвестный факт.

Луи Боден столкнул кошку, выпрямился и положил руки на колени.

— Мадам Бонапарт, не… То есть не сочтете ли вы?.. — Он почесал кончик носа.

Я понимала, что именно он хочет спросить, но ждала.

Он подтянул манжеты сорочки — стали видны запонки с огромными изумрудами.

— Не согласитесь ли вы выступить от имени «Боден компани»? То есть не поговорите ли с директором Баррасом о достоинствах нашей компании? — Он откинулся на спинку кресла, положив руки на подлокотники. — Мы желали бы обсудить соглашение о партнерстве.

— Это будет зависеть…

— От условий, разумеется. Вполне вас понимаю. По этой причине я и взял на себя смелость приготовить для вас набросок контракта. — Он взял со столика папку и передал мне. — Пожалуйста, по крайней мере, возьмите ее, мадам. Сможете прочесть на досуге.

Я взяла контракт, не заглядывая в него. Вернусь в Париж, прогляжу сама, покажу своему адвокату — тогда и решу. Я знала, что мой ответ, каким бы он ни был, будет иметь серьезные последствия. Если откажусь, мне придется искать другой способ расплатиться с растущими долгами. Если соглашусь, буду получать бешеные деньги, но не без риска.

— Могу ли я рассчитывать, гражданин Боден, что мое участие в этом деле вы сохраните в тайне?

— Мы полностью понимаем, уверяю вас, особенность вашего положения.

— Что ж, хорошо, я рассмотрю условия.

2 января 1798 года, Париж

— Что вас так задержало?! — Бонапарт смял лист бумаги и швырнул комок в стену. С волосами, свисавшими по бокам головы, он походил на индейца из Флориды. Меня беспокоили желтизна его кожи, его худоба. За последние полтора месяца, что мы не виделись, его здоровье заметно пошатнулось. И характер тоже.

Он был недоволен расходами. Человек, которого я наняла для обновления дома, затребовал за работу сто тысяч франков. Я просто обмерла, узнав об этом. Невообразимая сумма.

— Фактически сто тридцать! — злился Бонапарт, пиная сапогом горящие в камине дрова; летели искры. — Сам дом стоит всего сорок, да он и не ваша собственность. Фриз в столовой расписан не Давидом, а всего лишь одним из его учеников.

Разве в столовой есть фриз?

— Дороже всего мебель, Бонапарт, — сказала я.

— Даже если семьдесят тысяч, это было бы возмутительно, — мне все равно, чья это работа, братьев Якоб или нет! Я ни в коем случае не соглашусь заплатить и половину названной суммы. Вношу тридцать тысяч, но не единого су больше.

Получается, он оставит меня со счетом в сто тысяч?

— Тут, несомненно, какая-то ошибка. Я поговорю с Вотье… — Меньше всего сейчас, после почти двухлетнего отсутствия, мне хотелось заниматься обстановкой. Первым делом нужно было повидать Гортензию. Затем, разумеется, — тетушку Дезире и маркиза, потом — Терезу: она, наверное, уже родила. Кроме того, надо узнать, как поживают дядюшка Баррас и Глория. Не говоря уж о необходимости съездить к адвокату по поводу «Боден компани».

— Какая может быть ошибка? Вотье приложил ваши письма. Вы дали ему полную свободу!

Я сняла перчатки, разглядывая изменения: помпейские фрески, военные трофеи, стулья, обтянутые полосатой тканью. Элегантная простота. Я провела рукой по поверхности нового письменного стола красного дерева. Его текстура как будто светилась у меня под кончиками пальцев. Казалось, я вижу глубокие слои древесины.

— Неужели вам ничего здесь не нравится, Бонапарт?

— Пойдемте взглянем на наши кровати, — сказал он с усмешкой.

Спальня была оформлена как военная палатка.

— Смотрите.

Бонапарт освободил задвижку — и обе наши кровати, лязгнув, соединились.

— Умно! — Я села на один из табуретов, обтянутых замшей и напоминавших барабаны, чтобы рассмотреть полог балдахина в белую и голубую полоску и держащие его столбы в форме пушек.

Бонапарт потянул меня за руку.

— Не сейчас, Бонапарт, — умоляла я, улыбаясь. — Еще только утро, мне надо принять ванну.

— Мы вместе ее примем, — сказал он и потянул меня за рукав. — После.

Поздно, почти одиннадцать пополудни, очень длинный день

Я успела искупаться и переодеться в дневной наряд, когда во дворе послышался топот лошадей. Из ландо выходила худенькая молодая женщина в белом костюме для верховой езды. Пышные золотистые кудри ниспадали ей на плечи. Я приложила ладонь ко рту. Боже мой! Гортензия?

— Мама! — крикнула она, увидев меня.

Она в одно мгновение отбросила манеры элегантной парижанки и стала обычной девочкой. Какие у нее невероятно голубые глаза! Она скинула накидку и затараторила:

— Где Эжен? Я видела оседланную лошадь у конюшни. Это лошадь Луи Бонапарта? Брат генерала тоже здесь? Но почему же Эжен еще не вернулся? Я говорила друзьям, что он вернется с тобой.

Длинные ногти дочери были накрашены красным. А бюст… у нее появился бюст!

— Эжен в Риме, — запинаясь, проговорила я. — Он будет…

— Что вас задержало? Где вы были? Каждый день в газетах писали о вашем приезде. Мама, что такое? Что-то случилось?

— Нет-нет, ничего, — сказала я, разглядывая эту красивую молодую женщину.

Вскоре после Гортензии приехала тетушка Дезире и принялась давать указания двум лакеям, вносившим старого маркиза в дом через дверь, выходившую в сад. Они усадили его в пуховое кресло, и тот изумленно крутил головой, осматриваясь. Я попросила слугу развести огонь, а Лизетт — достать подарки, привезенные мною из Италии.

— Современно, — одобрила тетушка Дезире интерьер гостиной.

— Это греческий-то стиль современен? — Наклонившись, я поцеловала старого маркиза. От его бороды пахло брильянтином.

— Хорошо! — сказал он.

Гортензия рассмеялась. Тетушка Дезире подала ей знак сесть прямо, держать колени вместе, сложить руки на коленях и не смеяться так громко — все одним беззвучным жестом. Гортензия напустила на себя преувеличенно чопорный вид, но тем не менее послушалась. Тетушка Дезире с триумфом взглянула на меня.

— Гортензия, эта шаль очень хороша. Мама привезла ее тебе из Италии? А где наш знаменитый генерал, Роза? Я купила цветочную вазу за три франка только из-за его портрета на ней.

— Бонапарт сейчас в Люксембургском дворце на встрече с директорами. — Я жестом пригласила Луи Бонапарта присоединиться к нам. — Но хотела бы представить вам Луи, брата Наполеона, — сказала я, надеясь, что моих гостей удовлетворит присутствие хотя бытакого Бонапарта.

Тетушка Дезире окинула Луи взглядом женщины, которая присматривает жениха для своей племянницы:

— Я очарована! Сколько же братьев у генерала Бонапарта?! И конечно, сестер…

— Нас очень много, а скоро станет еще больше, — сообщил Луи, подергивая себя за пробивающиеся усы. Он посмотрел на Гортензию, и краска залила его щеки. Дочь опустила глаза. — Мой старший брат Жозеф в Риме, с сестрой Каролиной…

— И с Эженом, — добавила я, расставляя и раскладывая на столе подарки: римскую вазу, стеклянную вазу из Венеции, отрез расшитой шелковой парчи из Генуи и многое другое.

— Сестра Паулина — в Милане, — продолжал Луи. — Она замужем и в интересном положении. Другая моя замужняя сестра живет на Корсике и тоже ждет ребенка. Брат Люсьен — на севере, и его жена также в интересном положении. А есть еще Жером, он ходит в школу здесь, в Париже.

— Жерому всего тринадцать, — пояснила я, удрученная перечислением беременных женщин семейства Бонапартов, к числу которых не относилась.

— Как хорошо, что у Гортензии и Эжена теперь такая большая семья! — воскликнула тетушка Дезире с избыточным энтузиазмом, вероятно, рассчитывая таким образом показать свое христианское приятие целой толпы корсиканских родственников. — И так много будет кузенов и кузин… — добавила она, признавая плодовитость клана Бонапартов.

Луи попятился к двери, объяснив, что спешит на урок английского языка.

— Приятно было с вами познакомиться, — сказала Гортензия по-английски, тщательно выговаривая слова.

— Спасибо, мисс. До свидания, — по-английски же ответил Луи, прикоснувшись к шляпе на английский манер.

— Какой очаровательный юноша! — рассматривая римскую вазу, заметила тетушка Дезире, когда он ушел. Я объяснила, что эта ваза — подлинная древность. Затем говорили о невероятной встрече, устроенной Бонапарту в Париже; о школьных наградах Гортензии; о том, какой прекрасный адъютант вышел из Эжена. И, наконец, перешли на сплетни.

— Ты, конечно, слышала о генерале Гоше. — Тетушка Дезире посмотрела на меня так, как смотрит кошка, положившая мертвую мышь у ног своего хозяина. — Об убийстве.

Я сложила веер. Я раскрыла веер.

Тетушка Дезире подалась вперед:

— Знаешь, что я слышала? Что его убил твой друг Баррас.

— Тетушка Дезире… — перебила я, не желая, чтобы Гортензия слышала эту напраслину.

— Я считаю, — продолжала тетушка, не обращая внимания на мое предостережение, — что директор Баррас, известный стяжатель, не мог простить генералу Гошу миллион франков, которые тот растранжирил.

— Тетушка Дезире, по-моему, нам не следует…

— Там было восемьсот тысяч, — сказал маркиз.

Я с удивлением посмотрела на него. Он буквально сложился пополам в кресле, на лице с полуприкрытыми глазами застыло мечтательное выражение.

— Мне не показалось? Маркиз что-то сказал? — спросила я.

— Сам не знает, что говорит, — махнула рукой тетушка. — Там было порядочно более миллиона.

Они остались на легкую закуску, а потом уехали, чтобы без нужды не утомлять маркиза. Гортензия будет жить у них в Париже, ибо, как сообщила мне тетушка Дезире, не пристало юной незамужней даме жить в одном доме с молодым неженатым мужчиной, хоть он ей и дядя. Я со слезами на глазах распрощалась с ними и приказала запрягать лошадей: мне не терпелось поскорее поговорить с адвокатом по поводу контракта «Боден компани». Потом я собиралась заехать к Терезе, а затем — к Баррасу.

— Тереза пока не встает с постели, — сообщил мне Тальен (он был учтив, но нетрезв). Ребенок родился тринадцать дней назад, в день зимнего солнцестояния. — Девочка. — Тальен пожал плечами. — Умерла при родах.

— Сочувствую, Ламберт!

Я положила сверток детских вещей, купленных в Италии, и обняла его. Сколько раз я делала так, считая его слишком молодым и впечатлительным, думая, что он нуждается в том, чтобы им управляли! Но теперь он казался другим, и в первую очередь — постаревшим. Что-то в нем сломалось.

— Как приняла это Тереза?

— Откуда мне знать?

Тереза лежала в шезлонге у себя в спальне. Я склонилась, чтобы поцеловать ее в щеку.

— Тальен сказал вам, что я не пускаю его к себе? Сказал почему? Разумеется, нет. Он отказался позвать священника! Моя девочка умерла некрещеной. И уже через несколько дней он рассчитывал на «обслуживание»!

Руки у нее были ледяные. Я сжала их, желая согреть. Так грустно мне давно не бывало. Я любила Терезу всем сердцем, но и Тальена — тоже. Я знала его молодым идеалистом…

Горничная принесла бутылку портвейна и хрустальные рюмки на тонких ножках. Тереза, смущенная тем, что ее застали плачущей, поспешно вытерла слезы.

— Акушерка велела, — сказала она о портвейне, чокаясь со мной. — Не могу вам передать, как я рада вас видеть. Мы все еще не оправились после смерти Лазара. Вы бы видели похороны! Улицы так были забиты народом, что я не знаю, с чем это можно сравнить. А теперь акушерка мне говорит, что у его вдовы, бедняжки, выкидыш. Ей только девятнадцать. Говорят, она немного не в себе. — Тереза допила из рюмки. — Поедете сегодня на бал к Талейрану?

— Мне так жаль, что вас там не будет.

— Меня не пригласили. По-видимому, мне больше не место среди добродетельных женщин, — с явной иронией сказала она. — Вы слышали, что было на балу, который давала Пульшери де Валонс? Едва я появилась, все дамы уехали.

— Не понимаю! — Во время террора Тереза спасла жизни стольким так называемым добродетельным женщинам, часто рискуя своей собственной.

— Я слишком публично угрожала Тальену разводом. Считается, что женщины должны страдать молча. К тому же я совершила ошибку, предложив убежище молодому человеку, спасшему меня как-то ночью от бандитов. Он был ранен, но добродетельная женщина должна была бы не пускать его на порог, невзирая ни на что. А позже, плюс ко всему, разразился ужасный скандал с моим портретом, выставленным на ежегодном салоне. Законодатели вкусов потребовали, чтобы его убрали.

Я улыбнулась.

— Вы были изображены одетой?

— Никогда не выглядела целомудреннее! Нет, им не понравилось, что художник изобразил меня в тюремной камере. В приличном обществе, я так понимаю, не должно упоминаться ничего имеющего отношение к террору. Но, откровенно говоря, мне все равно.

Но я видела, что сейчас она лукавит.

Дверь распахнулась, за ней стоял ребенок в платье из складчатого муслина.

— Мама?

Малышка Термидор уже ходит и говорит!

— Ты помнишь Жозефину, свою крестную, милая?

— Да, — с сомнением в голосе произнес этот двухлетний херувим, засунув пальцы в рот.

Я протянула к ней руки. Пойдет ли она ко мне? Термидор пробежала через всю комнату и забралась ко мне на колени. Ее крошечные пальчики похлопывали меня по шее. Я посмотрела на Терезу.

— Она так прекрасна, — одними губами произнесла я. Однако, признаюсь, в этот момент я думала о том, какое будущее ждет эту кроху, если Тереза и Тальен разведутся.

Выйдя от Терезы, я велела кучеру везти меня в Люксембургский дворец. Дорога туда казалась бесконечной, мостовые были в ужасном состоянии. Повсюду — признаки нищеты. Дети в лохмотьях бежали рядом с каретой, выпрашивая подаяние, и я бросила им все монеты, какие у меня были. Худой мальчик в английской дорожной шапке, изъеденной молью, прогнал остальных палкой. Когда въезжали в ворота дворца, я отвернулась от окна: сейчас мне были противны все красоты мира привилегированных.

— Будьте прокляты, роялисты! — проверещал попугай, когда я вошла в салон. Баррас сидел в кресле у горящего камина, поглаживая свою миниатюрную борзую.

— Не вставайте, — сказала я, наклоняясь поцеловать его.

— Нет-нет, джентльмен всегда должен вставать, приветствуя даму, — ответил он, спустил Тото на подушку с кисточками, погладил собаку по голове и тяжело поднялся из кресла. — Боже праведный, мой друг, вы прекрасно выглядите, — ласково проговорил он с провансальским акцентом. — Впрочем, как и всегда.

— Ох, я вас испачкала, — заметила я, стряхивая пудру с его просторного бархатного жакета. От Барраса приятно пахло сигарами и амброй.

— Садитесь же, — сказал он.

Вокруг глаз у него появилась сеть морщинок. Казалось, он постарел за те полтора года, что я его не видела, — или, может быть, я просто раньше не замечала?

— Как поживаете? — спросила я, садясь на предложенный им стул. «Он кажется уставшим», — отметила я про себя. Уставшим от жизни. Или, скорее, от борьбы…

— Ox… — пренебрежительно махнул он рукой. — Как обычно. Мне делают новую крышу в Гробуа, в моем скромном сельском жилище. Вот это работа! — Он прочистил горло. — А теперь еще вся эта суета перед балом у Талейрана. Все слишком по-старорежимному, как говорят мои товарищи-директора, неохотно принявшие приглашения. Но они явятся в обычном платье. Мы будем выглядеть там так же неуместно, как квакеры^[99] во время кулачной потасовки.

Имя Лазара так и маячило между нами — невозможно было не упомянуть его.

— Я заметила траурные венки на Сен-Рош, — сказала я наконец. — Кучер говорит, недавно была служба в честь Лазара.

— Официальная служба прошла три месяца назад, но народ не может остановиться. Стоит куда-нибудь выехать, тотчас натыкаюсь на какую-нибудь процессию, в которой несут его фигуру. — Баррас отвернулся, пытаясь, как мне показалось, овладеть собой. Я рассматривала свои руки, вертя обручальное кольцо на пальце.

— Знаете ли, при последней встрече Бонапарт предсказал Лазару раннюю смерть в постели. В тот вечер, еще до моей свадьбы, мы были у Терезы и Тальена, и Бонапарт всем предсказывал по ладони. Я вам не рассказывала эту историю?

Баррас покачал головой, приложив ладонь ко рту.

— Должна признаться, — произнесла я дрожащим голосом, — меня утешает мысль, что так было суждено. — Смерть везде найдет, если захочет, как говорят солдаты.

— Дерьмо! — Баррас закрыл лицо руками.

3 января

О, что за день, что за вечер! Началось все с повара; он был вне себя от того, что Бонапарт ест только сваренные вкрутую яйца.

Затем приехал Вотье, и невозможно было его не принять.

— Надеюсь, вы удовлетворены работой? — сказал он, передавая мне листок бумаги, на котором мелким почерком была написана ужасающая сумма — 130000 франков.

Ох, уж так удовлетворены! Нет слов! Правда, работа оказалась более дорогостоящей, чем я ожидала. Раз в десять!

— Как вы и писали, для Освободителя Италии — только лучшее, — поклонился Вотье.

Я ему такое писала?

— Мой банкир свяжется с вами, — пообещала я, размышляя, откуда же взять такую сумму.

У двери появилась Лизетт:

— Портниха, мадам.

Под этим предлогом спровадила Вотье, осыпая его неумеренными похвалами и обещаниями. Он вежливо посторонился перед нервничавшей портнихой.

— Каждой женщине в Париже требуется новый наряд для предстоящего бала. Мои тридцать две швеи работают день и ночь! — воскликнула она и стала давать указания лакею, как демонстрировать наши туалеты. «Наряд Гортензии изыскан», — подумала я; для меня же сшили простую желтую тунику в греческом стиле с нижней юбкой из муслина.

— Но английский муслин строго запрещен, — заметила я. Об этом упоминалось даже на разосланных приглашениях.

Портниха выпучила глаза. Я боялась, ее хватит апоплексический удар.

— Но, мадам, — сказала она, переходя на шепот, — у мадам де Шевалле нижние юбки из муслина, как и у мадам де ла Пинель.

— Но ни та ни другая — не жена генерала Бонапарта, — деликатно напомнила я. Кроме того — хотя об этом я предпочла умолчать, — наряду не хватало элегантности. (Она сделала гофрированную оборку у края подола!) Я повторила, что мне нужен наряд простой.

— Мадам Бонапарт, простите мою смелость, но вы уверены, что хотите такую простую тунику? У меня три девушки занимаются исключительно пришиванием блесток.

— Никаких украшений, — настаивала я. — И не надо муслиновой нижней юбки.

— В кредит, мадам?

— Да, разумеется.

Затем явился ювелир, желавший показать шкатулку с изделиями, устоять перед которыми, признаюсь, было просто невозможно. Я выбрала бусы из золотых сцепленных листьев. Они идеально подойдут к греческой тунике.

— В кредит, мадам?

И так далее. Только что пришла Лизетт с кувшином теплого вина с пряностями.

— Кареты будут готовы к девяти, — сообщила она.

— Так рано?

Теперь пора принять ванну… И может быть, капельку опиумной настойки.

Бонапарт сел на табурет возле моего туалетного столика и смотрел, как Лизетт убирает мне волосы. Он сказал, что удовлетворен простотой моего наряда.

— Все должны думать, что мы живем на мое жалованье.

Я едва удержалась от смеха. Даже генералы-холостяки не могли прожить на сорок тысяч франков в год, а уж с моими «простыми» туниками…

— Как вам это? — В дверях появился Луи, вытягивая рукава нанкового сюртука. Сегодня ему нездоровилось, и он до сих пор бледен. Неважно чувствует себя со времени отъезда из Италии.

— Уродство! — отозвался Жером, стоявший за старшим братом. Он злился, что слишком молод и его не берут на бал.

Бонапарт вдруг вскочил на ноги:

— Кто тебе пошил такую куртку?

Ворот был из черного бархата, а это — знак роялистов.

— Может быть, надеть синий? — предложила я.

— Не двигайтесь, мадам! — Лизетт побрызгала лаком на мою прическу. — Выглядите превосходно, — сказала она, протягивая мне зеркало.

Я выглядела жутко! Кудри прилипли к голове, отчего казалось, что я только что попала под дождь.

Бонапарт достал часы:

— Опаздываем.

Мы поехали вчетвером: Бонапарт, Луи, Гортензия и я. Шел слабый снежок. Звон латунных колокольчиков на сбруе лошадей создавал праздничное настроение. На улице Грёнель карета остановилась. Экипажи буквально запрудили улицы — стояли до самой Сены. Гортензия протерла запотевшее окно и смотрела на улицу. Откуда взялись все эти кареты? Годами в Париже можно было видеть только обшарпанные коляски, а теперь вдруг нельзя проехать из-за элегантных ландо, фаэтонов и парных двухколесных экипажей.

В половине десятого мы въехали во двор отеля «Галифе». При входе можно было наблюдать, как на бивуаке — вокруг походного костра — толпились люди в военной форме, здесь же стояли палатки.

— Здесь воссозданы поля Италии, — объяснил Гортензии Луи, предлагая ей свою руку. — Но снега там не бывает, конечно, — добавил он, и дочка засмеялась.

Мы поднялись по лестнице, двойные двери перед нами распахнулись. Четыре швейцара подскочили к нам, чтобы взять наши плащи. Дворецкий с оперным голосом громко возвестил о нашем приезде. Музыканты перестали играть, повернувшись в нашу сторону. Все смотрели на нас. Но вот раздались крики приветствий, и грянули трубы.

Я была потрясена открывшейся передо мной картиной. Множество свечей в огромных висячих канделябрах освещали собравшихся. Сверкали украшения женщин. Человек с блестящим лбом, опираясь на трость черного дерева, пробирался к нам. Он скорее скользил, чем шел, подволакивая, как я лишь теперь сообразила, косолапые ноги. Это был Талейран, всем известный (скандально) министр иностранных дел.

Он низко поклонился Бонапарту, затем — мне, выставив как бы для благословения два пальца правой руки. Я вспомнила, что прежде он был епископом.

— Мы ждали вашего прибытия, мадам генеральша. — Только его глаза и обнаруживали признаки жизни. Всякий раз, когда они останавливались на моем муже, в них появлялось раболепное почтение. Бонапарт, не обращая на нас внимания и сцепив руки за спиной, ястребиным взглядом осматривал собравшихся.

— Я поражена красотой убранства, — сказала я Талейрану и представила Гортензию, изящно присевшую в реверансе, а затем и Луи — тот поклонился.

— Я восхищен, — промычал Талейран.

Приехал драматург Арно и застенчиво поприветствовал нас. Бонапарт схватил его за руку:

— Проведите меня по залу, Арно. Если мы заведем разговор, никто не станет ко мне приставать.

Луи вызвался проводить Гортензию в бальный зал. Неожиданно я оказалась одна с Талейраном.

— На весь этот вечер, — сообщил он мне, — я буду вашим кавалером. Разве не так это делается в Италии? — Он улыбнулся, отчего его лицо стало страшным до невозможности. Музыканты начали настраивать инструменты. — Идемте, — позвал меня Талейран, — вы должны видеть моих сварливых танцоров. Увлеченные духом равенства, они настаивали, что, раз танцуют для нас, значит, и должны иметь честь сидеть с нами за одним столом. Мы пошли по залу, публика перед нами расступалась. Я держалась на некотором расстоянии от Талейрана, чтобы ненароком не попасть ему под ноги.

— И кто оказался победителем в этом споре?

— Победитель всегда я, мадам.

Раздались первые звуки оркестра.

— О, сейчас будут играть новый танец из Германии. Кажется, он называется «вальс».

Краешек тонких губ Талейрана покривился.

— Его танцуют парами, но так как в нем мужчина и женщина должны обнять друг друга, священники, конечно, пытаются этот танец запретить.

В бальном зале толпились музыканты и танцоры; мужчины стояли позади сидевших женщин, наблюдая за происходящим. Вальсировали, кружась, пары. В нише окна я увидела Гортензию — она показывала Луи движения вальса.

— Ах, вон Бонапарт, — заметила я мужа в дальнем конце зала.

— По моему скромному суждению, все пять директоров вместе не стоят и генеральского мизинца. Двадцать побед очень красят такого молодого человека. Генерал Бонапарт и есть республика. — Монотонная интонация министра совершенно не соответствовала смыслу его слов.

«Да», — кивала я, делая вид, что слушаю. Бонапарт направился к нам под руку с Арно. За ним следовала группа гостей.

«Как королевская свита», — подумала я, и на меня нашло оцепенение.

Я ВВЯЗЫВАЮСЬ В ИНТРИГИ

4 января 1798 года

— Куда прикажете, мадам? — спросил кучер, дотрагиваясь до шапки из овчины.

«Ему, наверное, нехорошо сегодня», — подумала я. Этой ночью, пока их хозяева были на балу, кучера и форейторы вовсю звенели стаканами.

— Улица Оноре, дом сто, — сказала я Антонину, взглянув на карточку с адресом «Боден компани». Бонапарту я сказала, что поеду проведать Терезу, что отчасти соответствовало истине. Сначала я отправилась на улицу Оноре, собираясь затем навестить подругу.

Дубовую дверь мне открыл дворецкий во фраке. Меня провели в салон таких огромных размеров, что для его обогрева требовалось два камина. В эркере стоял письменный стол с многочисленными папками и счетами.

Послышался равномерный стук деревянной ноги.

— Мадам Бонапарт? — Гуго Боден был младше своего брата, но такой же круглый и даже еще более розовый. Он подергал за шнур колокольчика. — Позовите капитана Шарля, — сказал он дворецкому и подтолкнул ко мне стул со спинкой в форме рыцарского щита. — Я ждал вашего прихода, мадам. Это честь для нас. Ваш супруг действует на народ как заряд электричества — сила его воли разжигает в людях способность действовать.

Он опустился на темно-красную софу; его деревянная нога торчала в сторону, как весло лодки.

— Вчера, как мне сказали, устроили большое празднество в его честь. Даже мы, плебеи, которых не пригласили, были, как говорят англичане, чрезвычайно возбуждены этим событием.

— Да, праздник получился замечательный. — Не каждый день теперь проходят балы в старорежимном духе: с оркестром в полном составе, танцорами и ужином. — И очень умно организован. Министр иностранных дел превратил свой дом в оперные кулисы.

— Мне говорили, что там исполнялся танец, который духовенство намеревается запретить. Уолльс? Нет, вальс!

Где-то в глубинах дома залаяла собака.

— Капитан велел передать вам, что он сейчас будет, — объявил дворецкий.

В тот же миг, застегивая верхнюю пуговицу белого аттилы^[100] с золотыми шнурами, вошел и сам капитан.

— Мадам Бонапарт, надеюсь, ваш визит означает…

— Пока не знаю, — призналась я. — Мы с адвокатом внимательно прочитали контракт и, учитывая размер инвестиций, боюсь, не…

Гуго поднял руки:

— Прежде чем вы продолжите, мадам, вам следует знать, что мы готовы поднять вашу долю до двенадцати процентов.

Они ее удвоили.

— Благодарю вас за предложение, гражданин Боден, но, боюсь, мне требуется по меньшей мере пятнадцать.

— Договорились, — согласился Гуго.

Договорились? Я посмотрела на одного, потом на другого. Затем улыбнулась капитану и сказала:

— Капитан Шарль, выходит, мы теперь компаньоны.

— Ура! — воскликнул Гуго в порыве. Мы выпили за успех предприятия по стопке шартреза.

Позже, уже возвращаясь в карете, я смеялась, вспоминая свою сиюминутную смелость. Пятнадцать процентов — небольшое состояние, в котором я остро нуждалась.

Тереза, узнав, пришла в восторг.

— Неужели вы действительно будете партнером в компании, осуществляющей военные поставки? Это так смело! Вы — единственная из знакомых мне женщин, кто отважился на это.

— Но ведь это вы посоветовали мне этим заняться.

— Просто не могу поверить! Будете загребать миллионы!

— Скорее, брать миллионы в долг.

6 января

— Это большая сумма, — предостерегла я Барраса. Кожаное кресло подо мной скрипнуло. — Четыреста тысяч…

Я осознавала, что быстро моргаю при этом: раз, два, три раза подряд.

Баррас прислонился к спинке кресла, рассматривая ногти. Затем улыбнулся:

— Добро пожаловать в мир больших финансов!

То есть крупных долгов и объемных доходов…

8 января

— Какая-то негритянка требует встречи с вами, — сообщила Лизетт. — Я велела ей идти к черному ходу, но она стоит у парадной двери.

Повозившись с оконным шпингалетом, я выглянула наружу. Во дворе стояла высокая пожилая женщина с темной кожей. Она ежилась от холода под старым шерстяным плащом, надетом поверх длинного платья калипсо.

— Мими? — Она подняла на меня глаза и сощурилась от яркого солнца. — Мими!

Мы не виделись семь лет, расставшись в трудное время, когда революция расколола наш привычный уютный мир. Казалось, с тех пор прошла целая вечность.

— Я уж думала, никогда тебя не увижу, — сказала я, едва не плача. В юности Мими была мне сестрой, матерью, подругой. Это она научила меня танцевать, гадать на картах, делать амулеты, она ухаживала за мной во время детских болезней, помогала мне при родах, была няней моим детям.

— Йейета, — назвала она меня старым прозвищем. Ее акцент был для меня, как музыка. — Все плачешь по-прежнему. — И она добродушно улыбнулась, обнажив крупные зубы.

Мы проговорили несколько часов. Я так изголодалась по новостям из дома.

— Как мама? — спросила я первым делом.

Мими оттопырила толстую нижнюю губу, обнажив нежную кожу цвета розовой устричной раковины.

— Она не может ходить, и руки не двигаются.

— Ужасно!

Моя мама — женщина гордая и независимая. Она управляла семейной плантацией сахарного тростника без помощи моего несчастного отца, а после его смерти сумела выплатить его долги.

— Она говорит, ты вышла замуж за якобинца, за самого дьявола.

Я улыбнулась. Меня это не удивляло. Мама верит в Бога и в короля.

— Я скучаю по ней.

Мими прикоснулась к моей руке.

— Она велела мне присматривать за тобой ради нее.

У меня появился ком в горле. Ох, мама…

9 февраля

Сегодня собиралась встретиться с Гуго Боденом и капитаном Шарлем, но оказалось, что это слишком сложно. Бонапарт желает знать о каждой моей поездке.

10 февраля

Утром Бонапарт уехал с Эженом и Луи в инспекционную поездку по побережью. Я махала им, пока карета не скрылась из виду. Бонапарта не будет здесь три недели; времени у меня достаточно.

Без даты

Баррас согласился на один процент, но военный министр, предупредил он, захочет больше.

— А как же генерал Бертье? — Бывший начальник штаба Бонапарта ныне стал командующим Итальянской армией.

— И он тоже, — сказал Баррас.

Все хотят по куску от доставшегося мне пирога.

18 февраля

Я приготовилась ехать в Люксембургский дворец на встречу с Баррасом, когда в узкую аллею въехала карета Бонапарта. От лошади в холодном воздухе шел пар. Наполеон на ходу выскочил из кареты.

— Вы рано вернулись, — приветствовала я его, обнимая, но думала о том, что, похоже, буду вынуждена отменить сегодняшнюю коммерческую встречу.

— Увидел то, что мне надо было.

— Удачно съездили? — От него пахло морем.

— Директора спят. Мы не в том состоянии, чтобы атаковать англичан.

Его новый секретарь Фовель Бурьенн с трудом вылез из кареты; следом за ним, зевая и моргая, показался Луи Бонапарт, а затем и Эжен — с торчащими в разные стороны, как солома, волосами.

— Добро пожаловать домой! — сказала я, целуя сына в щеку (щетина?), но думая о том, как передать необходимое Баррасу. Коммерческие дела с «Боден компани» придется отложить.

23 февраля

Каждый день заезжает гражданин Талейран, министр иностранных дел, и они с Бонапартом исчезают в кабинете. Тогда и я испаряюсь под предлогом, что еду в школу верховой езды. Или к портнихе. Или навестить Терезу.

Все ложь. Я еду «на работу» в контору «Боден компани» на улице Оноре. Там, за столом, покрытым пергаментом и счетами, мы — капитан Шарль, Гуго Боден и я — прорабатываем детали нашего дела: схемы снабжения и перевозок, но самое главное — распределения финансов.

Признаться, мне нравится это занятие. Я увлечена с тем пылом, как если бы встречалась с любовником. Но в данном случае меня интересуют деньги, они кокетничают со мной, и пьянящая возможность зарабатывать их очень для меня важна.

24 февраля, ближе к вечеру

Наконец проект военных поставок «Боден компани» доработан. Капитан Шарль своим аккуратным мелким почерком снял с него две копии. Утром мне предстоит доставить предложение Баррасу.

— Подождите! — крикнул мне вслед капитан. Он прошелся колесом и оказался передо мной.

— Да? — остановилась я, улыбаясь.

Он потер пальцами над конвертом, как бы посыпая солью. Заколдовал его.

25 февраля

— Вот предложение «Боден компани», — сказала я Баррасу, положив на стол папку.

Он указал шляпой с золотыми шнурками на стопку бумаг на столе:

— Положите туда, к остальным. — И посмотрел на меня усталым, многострадальным взглядом.

Я положила папку на стопку других и улыбнулась.

— Вы ознакомитесь с ее содержанием в первую очередь, не так ли, дядюшка Баррас?

Теперь остается только ждать. Все зависит от одобрения Шерера, военного министра.

В тот же день, под вечер (незадолго до пяти часов), по-прежнему идет дождь

— Бывает ли у вас в салоне военный министр, Фортюне? — спросила я, сдавая карты.

— Гражданин Шерер? Каждую неделю.

— О, пошла хвалиться, — сказала Тереза.

— Я думала, вы его знаете, Жозефина!

— Я говорила с ним у Барраса, знакома с его женой, но у меня в салоне он пока не бывал.

— Министр внутренних дел был у меня в салоне на прошлой неделе. И четыре депутата, — похвасталась мадам де Крени, болтая ногами.

— Депутаты пойдут куда угодно. — Я несколько месяцев пыталась завлечь к себе в салон министра иностранных дел, и наконец мне это удалось.

— Я об этом слышала.

— Хотите сказать, что действительно переманили Талейрана из салона Жозефины?

— Все важные лица посещают ее салон.

«Все, но только не военный министр Шерер», — подумала я: тот единственный, от кого все сейчас зависит.

— Пригласите Женевьев Пайан, — перед уходом посоветовала мне Фортюне Гамелен.

Оперную певицу? Ах, ну конечно же…

— Я в долгу перед вами, — поблагодарила я, обнимая ее на прощание.

МЕНЯ ОБВИНЯЮТ

28 февраля 1798 года

Бонапарт снова что-то обсуждает с Талейраном. Они каждый день запираются в кабинете. Все это довольно загадочно, ибо теперь Наполеон строго запрещает туда входить.

— Даже слугам нельзя, Бонапарт? — поразилась я. Весь кабинет в руинах!

— Даже вам, — ответил он, слегка потянув меня за ухо.

Без даты

У изголовья кровати Бонапарта — Оссиан, Плутарх и Коран.

Без даты

В собственном доме чувствую себя воровкой. Зажгла свечу и осмотрелась. Кабинет Бонапарта в привычном состоянии беспорядка, указывающего на бурную деятельность. Все поверхности завалены бумагами, газетами, свитками. Я взяла тарелку с куриными косточками, выкинула их, а потом поставила на прежнее место. Подошла со свечой к карте, разложенной на ковре. Египет.

1 марта

Министр Шерер еще не прочел предложения «Боден компани».

— Почему же так долго? — спросила я Барраса. Мы стояли в нише его великолепного салона, якобы восхищаясь картиной, которую там недавно повесили.

— Потому что у него все время уходит на рассмотрение предложений вашего мужа, вот почему.

Я покосилась в сторону группы, собравшейся в противоположном конце салона.

Жозеф, ссутулившись, читал Бонапарту нотации, судя по выражению лица. Несмотря на застенчивость, к своему положению старшего брата в семье Жозеф относится серьезно. По корсиканскому обычаю, ему полагается заботиться о младших братьях и сестрах. И в самом деле, какая бы слава ни выпала на долю Бонапарта, в семье считается, что все это — заслуга Жозефа. «Мы корсиканцы», — частенько повторяет Бонапарт, как будто это действительно все объясняет.

— Ваш муж что же, никогда не спит? — продолжал Баррас. — Получаем от него как минимум по меморандуму в день — и это помимо встреч, которые он не устает созывать.

— По поводу Египта? — поинтересовалась я, испытующе глядя на Барраса.

Он с шумом выпустил воздух.

— Этот его план безумен, — прошептал он, взяв меня за локоть.

— Итальянскую кампанию тоже считали безумной, — возразила я, становясь на защиту мужа. Но обратила внимание: Баррас не отрицал, что в отношении Египта что-то затевается.

Баррас взмахнул руками, как это делают провансальцы.

— Может, он и прав, кто знает? Может быть, это единственный способ уязвить Англию, отрезать ее от Азии, от источника ее богатства.

Англия — враг. Ибо, сколько я помню, так было всегда. У нас был бы мир, если бы не эта страна. Мы бы процветали, если бы не Англия. Почти все мои любимые мужчины — мой несчастный отец, первый муж, благородный Лазар, а теперь и мой блестящий Бонапарт, — все были одержимы одной-единственной идеей: победить Англию.

— Я так понимаю, что вы не сторонник этих замыслов?

Баррас провел растопыренными пальцами по редеющим волосам.

— Официально — да, разумеется, я поддерживаю эту идею. Но как частное лицо — я говорил об этом Бонапарту — серьезно сомневаюсь в успехе предприятия. Его замысел зиждется на трех ложных, с моей точки зрения, посылках. Во-первых, что Египет в принципе можно завоевать. Во-вторых, что Бонапарту удастся установить связи с Индией (это маловероятно). И в-третьих, что Индия вслед за тем объединит с нами усилия по завоеванию Англии (это уже просто смешно). Но знаете, в чем заключается истинное безумие? В том, что мои товарищи-директора могут принять этот замысел. Они готовы согласиться с любым планом, требующим отъезда вашего супруга из страны. Их смущает его слава и удачливость. Видели, кстати, кукол-Бонапартов, которых продают на набережной?

— А Индия? — спросила я. — Какое отношение ко всему этому имеет Индия?

Баррас внимательно посмотрел на меня:

— Вы ничего не знали об этом, так ведь? Вы просто догадались.

Без даты

— Могли бы мне и о Египте рассказать, — сказала я Бонапарту, ставя на стол стакан разведенного водой вина.

Он повернулся ко мне с загадочной улыбкой.

2 марта

Капитан Шарль прошелся колесом во дворе «Боден компани».

— Одобрили!

Наконец-то! Теперь «Боден компани» — официальный поставщик лошадей Итальянской армии.

— Получилось! — крикнул с верхней ступеньки лестницы Гуго Боден. Он сжал пухлые кулачки и поднял их над головой.

Капитан Шарль стал меня кружить. В его руках я казалась себе необычайно легкой.

— Мы будем богаты, мы будем богаты, мы будем так богаты, что от нас будет за километр нести богатством! — напевал он.

5 марта

Бонапарт вошел, захлопнув за собой дверь.

— Директора дали согласие. — Он бросил шляпу в кресло, но, промахнувшись, свалил ею лампу.

— Согласие на что? — спросила я, ставя лампу на место и проверяя, не разлилось ли масло.

— На вторжение в Португалию.

— Португалию?

Он просиял, как мальчишка.

— По крайней мере, такова официальная версия.

10 марта

Вчера была вторая годовщина нашей свадьбы. Мы собирались тихо провести вечер, но в четыре часа Бонапарт сообщил, что к ужину приедут адмирал Бруи и два адъютанта.

— Я думала, мы ужинаем одни, Бонапарт. У нас же годовщина…

— Вот как?

— Мы обсуждали это вчера.

— Вы хоть представляете себе, чем я буду занят через неделю? — взорвался он и выбежал из спальни.

Потом вернулся, раскаялся.

Он пил, что было не в его правилах.

— Хочу сделать вам ребенка, — сказал он, пытаясь справиться с пружиной, которая сдвигала кровати. Они сомкнулись с громким стуком, который, я знала, был слышен повсюду в доме. Этот звук заставлял слуг хихикать.

— Я уже отчаялась завести еще одного ребенка, — призналась я.

У меня недавно закончилось месячное недомогание.

— Бесплодие у женщин определяется в первые три года супружеской жизни. — Он сел и стал стаскивать сапоги. — Для женщин за двадцать пять этот интервал удлиняется.

— Вы это прочли? — Бонапарт считал, что всего можно достигнуть с помощью знания. И воли. Его воли.

Он положил руку мне на грудь:

— Матка и грудь связаны друг с другом. Чтобы возбудить матку, достаточно возбудить грудь.

— В таком случае я давно была бы беременна, — заметила я с улыбкой. Он потянул за ночное платье, заставив меня снять его через голову.

— Королева Анна Австрийская родила Людовика Четырнадцатого после двадцати двух лет бесплодия.

Двадцать один год верности — так я это понимала. Но вслух не сказала.

Без даты

Вот что говорится в книге мадам Кампан, в главе двадцать шестой «О бесплодии»: «Бесплодие есть отсутствие зачатия в женщине соответствующего возраста, которая должным образом переносит приближение мужчины».

Не знаю даже, что и думать. Я вполне «соответствующего возраста» и, конечно, «должным образом переношу» приближение мужчины. Не понимаю, отчего я до сих пор не забеременела. Кроме того, не знаю, почему у меня больше не бывает цветов, несмотря на горький чай из душистой руты, который Мими уговорила меня испробовать.^[101]

13 марта

Я потрясена. Меня предали. Горько. Не могу поверить. Лизетт ушла. Ее слезы не смогли меня тронуть.

Вот что случилось.

После утреннего туалета я быстро перекусила в верхней гостиной. Лизетт, жалуясь на хандру, ушла в свою комнату в подвале. Бонапарт был в кабинете с Фовелем, Жюно и еще несколькими адъютантами. По крайней мере, я так думала.

Я допивала кофе, когда наверх пришел Бонапарт и спросил, где Жюно.

— Я думала, он с вами! — удивилась я.

— Я не видел его все утро… — Бонапарт был сбит с толку. — Может, он решил прокатиться верхом?

— Возможно, — сказала я и поднялась. Мне стало вдруг не по себе.

На крутой лестнице в подвал, которая вела к комнатам прислуги, было темно. На площадке, услышав мужской голос, я остановилась.

Спустившись ниже, я снова встала в нерешительности. Здесь было холоднее, чем в моих комнатах, в застоявшемся воздухе пахло горячим утюгом. Я могла просто открыть дверь в комнату Лизетт — разве не так бывает в пьесах? Но я постучала.

— Скажи ей, что я сейчас приду, — послышался раздраженный голос Лизетт. Дверь была тонкая, я все слышала вполне отчетливо.

Я снова постучала, на этот раз громче.

— Скажи ей, чтобы придержала лошадей! — потребовал мужской голос… голос Жюно!

— Я придержу твоих лошадей, — ответила Лизетт, хихикая, а затем добавила: — Эта женщина с ума меня сведет.

«Эта женщина»? Я повернула дверную ручку. Дверь с жалобным скрипом распахнулась — за ней на узкой кровати под высоким грязным окном лежал Жюно, а на нем верхом сидела Лизетт. Оба нагие. Они одновременно посмотрели на меня.

— Вас ищет Бонапарт, полковник Жюно, — сказала я, пятясь из комнаты и закрывая за собой дверь.

Я поднялась по лестнице, отталкиваясь руками от обеих стен, — ноги плохо держали меня. В спальне я застала Мими, она собирала грязное белье.

— Все в порядке, — ответила я на ее вопросительный взгляд. — Но мне бы хотелось побыть одной.

Боюсь, от ее сочувствия я могла бы разрыдаться. На лестнице послышались тяжелые удаляющиеся шаги, открылась и хлопнула, закрывшись, дверь, затем — тихие мужские голоса. Я села на один из табуретов у кровати. Да что со мной? Я никогда прежде не видела мужчину с женщиной в столь интимный момент.

Я пила уже второй стакан воды от истерик, когда за дверью заскрипели половицы и в нее трижды постучали. Я не ответила.

Снова раздался стук. Ручка повернулась, дверь отворилась.

— Простите меня, мадам, — сказала Лизетт, стискивая перед собой руки. Я не знала, что ответить. Не находила в себе сил простить ее. Дело было не в поступке, а в сказанных ею словах. «Эта женщина»… Неужели это все, что она ко мне чувствовала?! Я думала, мы гораздо теплее относимся друг к другу. Мы так много пережили вместе! Но я явно ошибалась.

— Собирай вещи, Лизетт.

— Мадам, пожалуйста… — Она прижала к лицу ладони.

Действительно ли она плакала? Я сомневалась в этом. Когда я проходила мимо нее, направляясь к двери, она хотела дотронуться до моей руки. Я не ошиблась. Глаза ее были сухи.

— Это только раз, мадам. Я обещаю…

Задыхаясь, я закрыла за собой дверь.

— Вы еще пожалеете! — услышала я ее плач.

— Вы уволили горничную? — спросил Бонапарт, надевая жакет. Он собирался ехать в Люксембургский дворец на встречу с директорами. — Но отчего же?

Жюно стоял, облокотившись о каминную полку. Взгляд его холодных голубых глаз был тверд.

— По личным причинам, — спокойно ответила я, избегая взгляда Жюно. Объяснять Бонапарту не имело смысла. Жюно — один из его старейших друзей.

— Вы позволяли ей фамильярности. Это портит горничных.

— Да, — согласилась я.

— В следующий раз будете благоразумнее.

Жюно щелкнул суставами пальцев.

14 марта, полдень

— Мы все знали, — покачала головой Мими.

— Почему же ты мне не сказала?

— Это не в моем обыкновении.

— Будешь моей горничной?

— Чтобы прислуживать наверху? — Мими задумалась.

Я тронула ее за руку:

— Пожалуйста, Мими… Мне нужен человек, которому я могу доверять. — Я чувствовала себя кораблем без руля.

На ее лице отразилось сомнение.

— Придется учиться хорошим манерам.

— Но ты научишься?

Она осклабилась:

— Я обещала твоей матери за тобой присматривать, так ведь?

16 марта

Старший брат Бонапарта Жозеф заезжает к нам каждый день обедать. Сегодня ему надо поговорить с мужем по делу, поэтому я извинилась и вышла. Они некоторое время обсуждали что-то с глазу на глаз.

— Генерал и его брат желают говорить с вами, мадам, — сообщил мне секретарь Фовель Бурьенн, и его взгляд меня насторожил.

Бонапарт сидел, положив ноги на стол, и постукивал стеком по краю столешницы.

— Оставьте нас, Фовель, — сказал он секретарю. — И закройте дверь!

Жозеф сидел, ссутулившись, на стуле у камина и рассматривал ногти. Поднял на меня взгляд и улыбнулся. Тут я и поняла: меня ждут неприятности.

— Жозеф только что сообщил мне, что вы имеете дело с компанией военных снабженцев. — Бонапарт взглянул на брата, и тот кивнул. — «Боден компани», если быть точным, которая недавно заключила контракт на поставку лошадей Итальянской армии.

Я посмотрела на Бонапарта, потом — на Жозефа, затем — снова на Бонапарта.

— О чем вы говорите? — спросила я. Сердце колотилось, как бешеное.

— Вероятно, это освежит вашу память. — Жозеф достал из кармана жилета лист бумаги и прочел: — Улица Оноре, двадцать один. — Он улыбнулся.

Гуго Боден жил на улице Оноре, только не в доме двадцать один, а в доме сто.

— Я там никогда не бывала.

— Любопытно, — сказал Жозеф, по-прежнему улыбаясь. — Вас видели там пятнадцатого вантоза: вы вошли без двадцати одиннадцать и оставались до трех часов того же дня. Вас там снова видели двадцать второго, а затем и двадцать третьего числа.

— За мной следили?

— Признайтесь, Жозефина! — взорвался Бонапарт. — Разве не туда вы ездите каждый день, а мне лжете, что посещаете школу верховой езды, где следите за успехами своего сына?

Последовала перепалка. Я до сих пор дрожу, вспоминая эти моменты.

— Давайте разведитесь со мной, если вы этого хотите! — крикнула я под конец. Все это время Жозеф и Бонапарт улыбались.

17 марта, незадолго до полудня, полное бессилие

Я провела бессонную ночь. Жозеф знает все, все подробности насчет контрактов и финансов. Как он узнал? Должно быть, кто-то сообщил ему. Подозреваю, это мог быть банкир Жюбье, с которым ведет дела Гуго Боден. Отправила письмо капитану Шарлю, чтобы предостеречь его и Гуго. Чувствую себя в ловушке и в опасности. Какое право имеет Жозеф вмешиваться в мои дела? Вправе ли он следить за мной? Как может Бонапарт относиться ко мне с таким презрением?! Они фарисейски обвиняют меня в преступлениях, в которых виновны сами. Я замужем не за Бонапартом, а за корсиканским кланом. Презираю их всех.

За полчаса до полуночи, не могу уснуть

Бонапарт опустился на свою кровать. Я, вытянувшись, лежала на своей в халате.

— Вы понимаете, что в этом деле я прав? — холодно обронил он.

Я не ответила.

— Отвечайте мне! — Он сжал кулаки.

— Вы всегда правы, Бонапарт, — ответила я, вертя на пальце обручальное кольцо. «Можно будет переплавить на серьги», — думала я.

— Признайте, что вы любительски занимались военными поставками.

Мне это заявление показалось обидным. А мужчины, участвующие в поставках, тоже делали это «любительски»? К слову, до того, как я вышла за него замуж, задолго донашей встречи, доходы от моих «любительских» занятий позволяли оплачивать счета, устроить детей в школы, позволили мне выжить, наконец!

— Да, Бонапарт, я любительски занималась поставками. Как и ваши братья, как и ваш дядя Феш…

— Женщине не пристало заниматься коммерцией.

Он говорил, как старомодный деревенский священник.

— Все изменилось. Сегодня многие женщины…

— Но не моя жена!

— Мы заключили соглашение, Бонапарт: вы платите за себя, я — за себя. — Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. — Я должна платить за обучение Гортензии. Мне необходимо накопить значительную сумму ей на приданое и платить за военную форму своего сына. Где, по-вашему, мне взять на это деньги, я вас спрашиваю? Если бы не эти мои любительские занятия, я оказалась бы, откровенно говоря, на улице. Ну, может, тут я немного преувеличила.

Топая, он выскочил из комнаты. Сегодня спит у себя в кабинете. Хорошо! По мне, пускай там и остается.

18 марта

Мими помогла мне надеть шерстяной плащ.

— Может, меховую шубу? — спросила она, по-матерински сжимая мне плечо. — На улице холодно.

— Не замерзну. — Мими всегда холодно. — Если Бонапарт спросит, скажи, что поехала к изготовителю корсетов.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Но корсетник приедет сюда завтра.

— Я хотела сказать, к модистке, — покраснела я. Мими я никогда прежде не лгала. Я становлюсь недоверчивой и недостойной доверия. У двери я оглянулась: — Простишь меня?

Карета с шумом выехала за ворота. Не доезжая парка Монсо, я вытащила из корзинки черный платок и повязала им голову. Кучер помог мне выйти из кареты, указав, как обойти грязь. По счастью, дождь перестал. Кричали, протягивая руки, нищие. Я отдала им мешочек с корками.

«Где же капитан Шарль?» — думала я, раскрывая зонтик от солнца, несмотря на облака. Я послала ему записку, в которой сообщала, что приеду на встречу в десять. Входить в парк Монсо одной было страшновато. Наконец, увидев приближавшегося всадника на вороной лошади, ехавшего рысью по центральной аллее, я вздохнула с облегчением. Капитан взмахнул шляпой с белым плюмажем. Я направилась к скамье у римских колонн.

— Я хотел приехать раньше вас, — сказал капитан Шарль, ловко соскочив с Восточного Ветра. — Но меня задержали — пришлось сделать распоряжения, касающиеся Милана. — Он намотал повод на ветку дерева и забросил в кусты две пустые винные бутылки. — Вот. — Он достал из подседельной сумки шелковый шарф с кисточками и расстелил его на каменной скамье.

Я села на краю, чтобы оставить ему место — больше, чем требовалось, — и запахнула плащ. Был сырой серый день. Теперь я жалела, что не надела шубу.

— Я говорил с Гуго, — сказал капитан.

Он сидел, подавшись вперед, и смотрел на пруд. Полные губы удерживали краешек синего шарфа, завязанного так, что тот полностью скрывал подбородок капитана. Он прочистил горло.

— Вы были правы: это банкир Жюбье. Оказывается, он знает брата вашего мужа.

— Так. — Я сложила руки на груди. Мне не нравилось чувствовать себя посторонней. — И Жюбье сообщил Жозефу, что я участвую в деятельности компании? — Капитан Шарль кивнул. — Но как узнал Жюбье? Гуго поклялся хранить это в тайне.

Капитан Шарль бросил в пруд камушек.

— По словам Гуго, ему пришлось сказать. Иначе Жюбье не дал бы нам денег.

«Конечно, ну конечно!» — думала я, глядя, как расходятся круги по воде. Мне тоже хотелось бросить что-нибудь в пруд, но я чувствовала себя слишком старой для этого, и мне стало совсем грустно.

— Жюбье и ваш деверь, кажется, уехали из города, — усмехнулся капитан Шарль. — Чтобы посетить три таверны, игорное заведение и бордель.

Я пожала плечами. Истории о распутстве Жозефа я слышала и раньше, обычно от его плаксивой жены.

— Собираетесь уйти из компании? — спросил капитан.

— Нет. — Я не могла, даже если бы и хотела. Чтобы в нее вступить, я заняла в долг целое состояние. Если я сейчас уйду, то буду просто разорена. — Я скорее, разведусь, — солгала я.

— Это порадовало бы вашего деверя. Он сказал Жюбье, что не успокоится, пока не добьется развода Бонапарта, — сказал капитан, постукивая палочкой о носок своего сапога.

— Вот как? — Это объясняло, почему Жозеф следит за мной, его подлую улыбочку. И все же я была удивлена. Я знала, что не нравлюсь ему, но не ожидала, что может дойти до попыток развести нас с Бонапартом.

— Он сказал банкиру, что вы вышли замуж за его брата ради денег.

Признаюсь, я рассмеялась. Когда мы поженились, у Бонапарта не было ни гроша.

— Забавно. Что еще он сказал?

— Что вы околдовали Бонапарта чарами. — Я улыбнулась. — И что вы ведьма, — добавил капитан и пожал плечами, как бы извиняясь.

Ведьма? Что я такого сделала Жозефу, чтобы заслужить такие «дифирамбы»?

— Простите, мадам Бонапарт, но я думал, что вам следует это знать. Это позволит определить, кому вы можете доверять…

— И кому вы не можете, — отрезала я, поддав ногой камушек. Он перелетел через дорожку и упал в воду. Я смотрела на расходившиеся по воде круги.

Уже три ночи подряд сплю в одиночестве.

19 марта, День святого Иосифа

Я расчесывала волосы, сидя у туалетного столика, когда услышала шаги в спальне.

— Бонапарт? — позвала я, вставая.

Он — по-прежнему в шляпе — заглянул в уборную.

— Вот вы где!

— Я… — «Виновата», хотела я сказать, но не успела.

Он торжественно достал позолоченную цепочку:

— Сегодня у вас именины.

Да, конечно, сегодня ведь девятнадцатое марта — праздник святого Иосифа. Я удивилась, что Бонапарт знает об этом.

— Как мило с вашей стороны! — Я надела цепочку на шею. — Красивая, — солгала я.

— Жозефина, я…

Я смотрела в его серые печальные глаза, полные грез.

— Знаю, Бонапарт.

— У турецкого султана больше сотни жен, — сказал он, — красавицы ждут своей очереди, только и думают о том, как угодить ему, учатся искусству угождать… — Он погладил мои грудь и бедро. — А я люблю свою единственную жену.

Ибо я умею угождать своему мужу.

— Я хочу ехать с вами, — улыбнулась я.

— В Египет? — шепотом спросил он.

— Куда бы вы ни отправились.

Я ВЫНУЖДЕНА ОСТАТЬСЯ

20 марта 1798 года

Черная земля^[102] не идет у меня из головы. Я читала о ней, пряча книгу под матрасом. Мы приедем в июне — после самума, удушающего ветра, дующего в пустыне. Будет жарко.

— Я же креолка, — уверяла я Бонапарта, — я легко переношу жару. — А между тем в Египте не бывает дождей. Каждый год Нил разливается, и вода приносит с собой плодородный ил. Если бы не это, здесь вообще ничего бы не росло.

Земля без воды! Даже непонятные названия оазисов звучат сухо: Хярге, Дахель, Фарафра, Сива, Бахрия.

В этой стране свирепствуют эпидемии — чума, холера, офтальмия, дизентерия… даже простые фурункулы грозят смертью.

Это земля острых камней, покрытых зыбучими песками.

Земля, лишенная деревьев. Невозможно представить себе такое. Любопытно было бы увидеть растение папирус, из которого во всем Древнем мире изготавливали бумагу. А еще — лотос, водяную лилию, растущую в водах Нила.

Быки, лошади, ослы, овцы, козы — знакомые животные. Но верблюды! И бесхвостые кошки! По счастью, крокодилы попадаются редко… Пеликаны, любимые птицы моей юности, тоже живут на севере Египта.

Надо же, местные жители поклоняются девяти белым богам, но почитают к тому же некоторых зверей и рептилий! Бог солнца Ра изображается как человек с головой сокола. А уравновешивают диковинный мир Египта Тот — бог мудрости, Луны и порядка в мире — и бог хаоса Сет.

Пока я размышляю о чудесах египетской культуры и быта, Бонапарт работает при свечах на полу спальни, изучает по географическим картам маршруты, которыми прошли Александр Великий и Юлий Цезарь. Он грезит о песках пустыни.

2 апреля

Весь день у нас проходят встречи, посвященные загадочной экспедиции. Сегодня вместе со взрослыми из заполненного табачным дымом кабинета вышел и воодушевленный Эжен.

— Собираемся в Португалию, — сказал он мне по секрету.

— Вот как?

Только это я могла ответить, не имея права открыть ему истину.

4 апреля

— Какой-то незнакомец хочет тебя видеть, — сообщила Мими, морща нос. Это был мой старый приятель Фуше, переодетый в нищенские лохмотья.

— О, это вы! — Я предложила ему стакан апельсиновой воды: Фуше, я знала, спиртного не употреблял. Странно, но и мутные глаза под отекшими веками, и рваная одежда, и даже запах немытого тела не вызвали во мне никакого неприятия. Что ж… он всегда эксцентричен, этот неряшливо одетый революционер с пылким сердцем и нечищеными зубами. А как он предан своей рыжеволосой жене-дурнушке и своим уродливым рыжим детям! Фуше, по слухам, сделал состояние на военных поставках «Компани Оуэн». Как теперь выяснилось, этот выдающийся шпион готов шпионить и на меня.

— Вам угрожает опасность.

— Но кому же понадобилось вредить мне? — ахнула я.

— О, полноте! Вам, конечно же, известно, что в вашем окружении есть враги, готовые вас скомпрометировать.

— Сделайте милость, расскажите: кто бы это мог быть? — улыбнулась я, прикрываясь веером.

— Ну, во-первых, даже слепой увидит, что семейство Бонапарта желает вашей смерти. Однако из опасения быть пойманными с запятнанными кровью руками они, полагаю, удовольствуются всего лишь тем, что постараются запятнать ваше имя. Кстати, в последнее время в их стане часто мелькала некая милая девушка… ваша бывшая горничная. — Он сделал маленький глоток апельсиновой воды. — Есть одно мудрое правило: никогда не открывайте свои секреты людям, которым вы платите. Слуги, одаренные излишним доверием, так много узнают, что это позволяет им получать побочный доход, продавая свои знания в чужие руки. А стремление иметь доход — такая мощная сила, что ей невозможно противостоять. Полагаю, вам следует обратить внимание именно на эту молодую особу.

Лизетт видели с семейством Бонапарта? Я быстро встала и отвернулась к окну, щеки у меня пылали.

— Нет, уверяю вас, мсье Фуше: гражданка Компуа всегда была вполне лояльна ко мне.

Фуше расстегнул грязную куртку, под которой оказался щеголеватый жилет с серебристой отделкой.

— Гражданка, вы замечательно держите удар. Я всегда восхищался этим вашим качеством.

Пасхальное воскресенье, 8 апреля

— Не спится? — спросила Мими, обнаружив меня в нижней гостиной. Я лежала на диване, глядя на угли в камине.

— Сколько времени? — поинтересовалась я.

— Два.

Я вздохнула. Засну ли когда-нибудь?

— Я волнуюсь, Мими.

— Знаю.

Я улыбнулась: Мими знала все.

— Хочешь поговорить?

— Пока нет, — сказала я, вставая.

— Всегда помни, что мы за тобой присматриваем, — напомнила она. — Твоя мама и я.

Стоя на лестничной площадке, я повернулась к ней:

— Спасибо.

10 апреля

Бонапарт вне себя. Так много надо сделать, но все осложняется необходимостью добывать деньги на экспедицию. Куда она направится, должно оставаться в секрете (чтобы реальная информация не дошла до англичан). Поэтому каждый вечер мы принимаем у себя предполагаемых спонсоров: вчера был банкир Перрего, сегодня Колло — владелец военного завода. В те вечера, когда нет визитеров, я езжу в салон Барраса в Люксембургском дворце, где мы неизменно говорим о том, что теперь все называют «Крестовым походом Бонапарта».

11 апреля

К нам зачастили члены Академии: инженеры, химики, зоологи, картографы, археологи. Бонапарт решил взять с собой сто ученых. Чтобы уговорить их, ему потребуется красноречие, ибо, куда направляется экспедиция, остается тайной.^[103]

12 апреля

— Довольно! — Бонапарт швырнул шляпу на ковер и стал стаскивать с себя сапоги. — Слыхали эти охи и ахи вокруг того, что Луи слишком слаб здоровьем, чтобы принять участие в экспедиции? — Бонапарт с шипением выпустил изо рта воздух. — Я только что выяснил истинную причину.

— Луи поедет в Бареж лечиться. — Со времени нашего возвращения из Италии младший брат Бонапарта часто бывал нездоров. — Не так ли?

— Это всего лишь предлог, — стукнул кулаком по столу Бонапарт. Я едва успела поддержать уже готовые упасть часы. — Нет, все дело — а что бы вы думали! — в том, что он влюблен.

Я взяла Мопса себе на колени и погладила его шелковистую шерстку.

— В Эмили.

— В мою Эмили? — удивилась я.

— Дочь эмигранта! — дергая скулой, процедил Бонапарт. — Ее родители разведены, и мать замужем за мулатом. — Он дернул за шнурок звонка для вызова слуг. Вошла, завязывая передник, Мими. — Позовите сюда Луи.

— Что вы намерены сказать ему, Бонапарт?

— Чтобы укладывал вещи для отправки в Египет. — Бонапарт сердито уставился в камин, где тлели угли. — И что он ее больше не увидит. Что она обручена.

— Но, Бонапарт…

— И вот-вот выйдет замуж.

— Замуж? — Я видела Эмили несколько дней назад, и она мне об этом ничего не говорила. — За кого же?

— Это уж вы сами решайте. — Он подошел к двери. — Луи!

Я услышала, как Бонапарт затопал по лестнице.

13 апреля

Два брата Бонапарта, Люсьен и Жозеф, были избраны в Совет Пятисот. Люсьену только двадцать три года! Если так и дальше пойдет, республикой будут управлять Бонапарты. И пусть! Лишь бы мною не командовали.

18 апреля

Эжен помахал в воздухе листом бумаги, из-за его спины выглядывал Лавалетт.

— Уезжаем через четыре дня!

— Почему так скоро? — Мы с Бонапартом отправимся в дорогу самое раннее через месяц; по крайней мере, так он говорил мне.

— В четыре утра, — добавил Эжен, задумавшийся над бумагой. — Лейтенант Лавалетт, Луи и я. Поедем в штатской одежде. Мы не должны никому сообщать, что мы адъютанты, а если спросят, куда направляемся, будем говорить, что в Брест. — Он посмотрел на Лавалетта.

— Брест?

— Это должно сбить с толку англичан, — пояснил Лавалетт.

На лестнице послышались легкие шаги и позвякивание шпор. Ах, это мой муж!

— Одно слово перед вашим уходом, Бонапарт. — Я встала перед ним в дверях.

— Я опаздываю. Что вам угодно? — спросил он, застегивая серый мундир. Независимо от того, какие модные одежды я заказывала ему у портного, он неизменно ходил в этом мундире с потертыми эполетами.

— Лавалетт может быть тем мужчиной, которого мы…

Муж смотрел на меня в замешательстве.

— Для Эмили. — Я кивнула в сторону парадной двери. — Он во дворе.

— Лейтенант Лавалетт? Хотите, чтобы я с ним поговорил? Сейчас?

— Он уезжает через четыре дня!

Лавалетт появился в дверях столовой с зеленой фетровой шляпой в руке.

— Генерал говорил с вами? — спросила я, вставая, чтобы приветствовать его.

— Мадам Бонапарт, я должен признаться: Эмили — ангел, но… — Он провел рукой по лысеющей голове. — Она же девочка, а мне уже двадцать девять.

— Вы еще не так стары, лейтенант, — искренне сказала я, так как прежде думала, что он старше.

— Генерал сказал, мы должны обвенчаться через неделю.

Через неделю! Неужели Эмили предстоит познакомиться с ним у алтаря?

— В таком случае поедем к ней в школу завтра — вы, Бонапарт, Эжен и я. Я представлю вас, а вы сделаете предложение.

— 3-завтра?

19 апреля

Бонапарт должен был отправить директорам рапорт, поэтому в школу мы приехали только к полудню. К нам присоединились недавно поступившая сюда Каролина и Гортензия, а затем и Эмили.

— Такой чудесный день — прямо создан для пикника, — сказала я, обнимая их всех по очереди. Эмили была очаровательна в чепце с широкими полями.

— Я уже поела, — сообщила Каролина.

Я взглянула на Лавалетта. Он стоял, держа перед собой букет фиалок.

— Лейтенант Лавалетт, вы здесь кого-нибудь знаете? — Я представила ему девочек, но их больше интересовал новый мундир Эжена. — Может быть, пусть корзинку несет Эжен, — предложила я, подхватив Бонапарта под руку. Я знала здесь одно прекрасное место под дубами.

Мы прошли по широкой дорожке, усыпанной гравием. Каролина то и дело поглядывала на Лавалетта, на странный букет увядших цветов, который он стиснул в кулаке. Она прошептала что-то Гортензии, та захихикала. Я встретилась глазами с Лавалеттом.

— Знаю одну девушку, которая любит фиалки, — сказала я, подталкивая локтем Эмили. Не говоря ни слова, Лавалетт сунул ей букет. Девочки вдруг замолчали.

Мы подошли к месту, которое я имела в виду. Каролина, Эмили и Гортензия бросились разбирать корзинку. Эжен тем временем принялся складывать из салфетки шляпу-треуголку. Мы расстелили скатерть, выложили съестное: лепешки, неострый сыр, жареного зайца.

Быстро, в молчании поели. Бонапарт выкинул заячьи кости в заросли. Я попросила Эжена развлечь нас — у него замечательно получалось изображать разных людей. Потом пришло время собираться. Я взяла Бонапарта за руку:

— Мне бы хотелось взглянуть на пруд…

Эжен схватил Каролину и Гортензию за руки и побежал по дорожке. Эмили сделала несколько шагов, желая присоединиться к ним.

— Нет! — крикнул ей Эжен. — Вы останьтесь.

— Ох, я не могу это вынести, — сказала я Бонапарту, едва поспевая за ним.

Обернувшись, я увидела, как Лавалетт нагнулся и поцеловал Эмили в макушку.

— Кажется, уже можно возвращаться, — констатировала я.

Без даты

Луи лишь удивился тому, что Эмили выходит замуж, но более никаких чувств не выказал. Однако необходимость участвовать в экспедиции его не радует. Да и его здоровье меня беспокоит.

Воскресенье, 22 апреля

Эжен укладывает вещи. Сунув ему в саквояж песенку, сочиненную для него Гортензией, я заметила на полке альбомы для газетных вырезок. В доме было тихо.

«Можно посмотреть», — решила я. Взяла альбом, посвященный Гошу, и раскрыла негнущиеся страницы. Тут было все: и Лазар в дни славы, и постигшее его под конец жизни бесчестье. Затем следовали панегирики: излияния народного горя после смерти истинного республиканца, страстного защитника свободы. В речах, произнесенных после его смерти, я видела не столько скорбь по самому Лазару, сколько тоску по свободе, за которую он боролся и умер. Да, я помню: «Свобода или смерть!»

Я закрыла альбом и поставила его на прежнее место на полке.

4 мая

По дороге домой из театра Бонапарт сказал:

— Уезжаем сегодня вечером.

Я положила руку ему на запястье.

— Вы оговорились… не так ли?

Он достал часы и поднес их к окну кареты. Луна осветила циферблат.

— Как только доедем до дому. Луи и Эжена я заберу в Лионе.

— Но… — Мы же не уложили вещи! — А Гортензия? Я не могу уехать, не…

9 мая, Тулон

В порт Тулона въехали рано, несмотря на поломку в дороге.

— Смотрите! — воскликнул секретарь Бонапарта Фовель.

В гавани — лес мачт, здесь стоит на якоре французский флот.

— Это «Ла-Пумон»? — спросила я, засмотревшись. Семнадцать лет назад на этом судне я приплыла в Францию. — Сколько же здесь кораблей? — Я никогда не видела столько сразу.

— Триста десять, — сказал Луи.

— Величайший флот в истории со времен Крестовых походов! — восхитился Эжен.

Половина одиннадцатого утра

На рынке только и разговоров, что о флоте — о том, куда он направится.

— Есть даже ларек для ставок! — поразился Эжен.

— Держу пари на су, что в Португалию, — сказала Мими, поднимая взгляд от шитья.

— Интересно, на какое направление подали больше всего ставок? — спросил Бонапарт, отрываясь от книги своего любимого Оссиана.

«События веков протекших! Деяния минувших лет!»

— На Крым, — ответила Мими.

Эжен и Луи только посмеивались, воображая, что в точности знают, куда отправится экспедиция.

12 мая

Бонапарт развернул бурную деятельность: организует снабжение, просматривает списки, инспектирует корабли и артиллерию. Изучает карты. Он готов к предстоящей авантюре и нетерпелив. Ждет попутного ветра.

В тот же день, вечером

Подул ветер, но не в нужном направлении. Бонапарт смотрит в небо. Каждый час с крыши дома осматривает в бинокль горизонт, ищет признаки появления врага.

14 мая

Сегодня утром Бонапарт сам принес мне чашку горячего шоколада и сообщил, что я не поеду.

Бриз вздувал занавеси, наполняя комнату тошнотворным запахом гавани.

— Куда не поеду? — спросила я, не понимая, и натянула на себя простыню. Я была нага, мой ночной наряд затерялся среди простыней. В Тулоне Бонапарт сделался особенно пылок. Возвращение к обязанностям командующего придало ему еще больше энергии и в радостях супружеской жизни.

Он сел на кровать. Я подвинулась, освобождая ему место. Он положил руку мне на плечо, как бы утешая, и тут до меня дошла суть сказанного.

— Бонапарт, нет! Пожалуйста, не оставляйте меня. — Я чувствовала, что вот-вот заплачу. Глупые слезы…

— Слишком опасно — там англичане. Они, скорее всего, атакуют нас. — В комнате было тихо, только тикали часы.

— Раньше вы мне об этом не говорили!

Он поднял мою руку и поцеловал.

— Когда прибудем в Египет, я пошлю за вами корабль. «Ла-Пумон», если хотите.

Я прижалась головой к его плечу.

— Мне страшно расставаться с вами, Бонапарт.

— А чего вам бояться?

«Вашей семьи», — подумала я.

15 мая

Сижу в праздности, в то время как все вокруг суетятся, готовятся к своему «Крестовому походу». Всех переполняет радостное возбуждение, а мне грустно… и страшно.

18 мая

Судя по флагам, ветер дует на восток. Эжен взбежал по лестнице в мои апартаменты — щеки так и пылают.

— Отплываем на рассвете! — крикнул он, тяжело дыша.

19 мая

Ночью не смогла уснуть. При первых признаках рассвета, при первом же крике петуха выскользнула из постели и подошла к окну. Мачты в гавани качались, дул бриз. Флюгер показывал на восток.

— Где Фовель? — Бонапарт вскочил с постели. Я помогла ему надеть мундир. Он побрился еще вечером в предвкушении утра. Стук, еще три.

— Вот он.

— Генерал, они…

Бонапарт выскочил за дверь, на ходу застегивая свои полотняные штаны.

Я села к туалетному столику и всмотрелась в зеркало. Утренний свет жесток — в нем ясно видны морщины, появляющиеся от тревог.

В дверь стукнули еще раз. Снова Фовель, с извинениями:

— Двадцать минут, мадам. — За выделенное мне время Мими сотворила маленькое чудо, превратив меня из озабоченной женщины, не спавшей ночь, в элегантную жену генерала Бонапарта.

Ворвался Эжен и остановился, приняв героическую позу:

— Ты готова?

Его позвали с первого этажа.

— Иду! — Он пронесся по лестнице, шляпа летела следом.

Мы вышли на утреннее солнце, и тут раздались крики. Люди в разноцветной праздничной одежде размахивали флагами. Вокруг человека, с плеч которого свешивалась доска с надписью: «Последние ставки здесь», с названиями стран и количеством сделанных ставок, собралась небольшая толпа. Я не стала читать написанное, опасаясь, что по выражению лица станет понятно, куда именно направляется экспедиция.

«Португалия, — повторяла я про себя. — Они плывут в Португалию». Толпа приветственно загудела, потом все грянули «Прощальную песню».

Наконец настал момент, которого я так боялась. Я взяла Эжена за руки, всматриваясь в его лицо — в его глаза, в веснушки на носу и щеках, — и подумала: «Я навсегда запомню его таким, если…»

— Как сказать солдату, чтобы он был осторожен? — спросила я, задыхаясь.

— Мама! — Он вырывался из моих объятий, ему было неловко перед Луи и остальными.

Я быстро поцеловала его, пока не вырвался.

— Я приеду к тебе.

Скоро.

Бонапарт встретил меня у балюстрады. Я прижимала к носу платок. На нас, я знала, смотрят все.

— Оставайтесь в Тулоне, пока не станет известно, что мы добрались, — предупредил он.

— Есть шанс, что вы можете повернуть обратно?

Он убрал с моего лба локон.

— Если заставят. Англичане.

— Ох, Бонапарт, как мне тяжело! — Я прижалась щекой к грубой шерсти его мундира — того самого любимого потертого мундира…

— Если что-нибудь потребуется, обращайтесь к Жозефу, — хрипло сказал он. — Я велел ему выдавать вам по сорок тысяч в год.

— Но я же приеду к вам через несколько месяцев!

— Вы поедете в Пломбьер на лечение?

Я кивнула. Там лечат бесплодных женщин.

— Когда будет безопасно, я пришлю за вами «Ла-Пумон». — Он поцеловал меня в щеку. — А затем мы займемся нашим проектом.

— Генерал Бонапарт! — окликнул его секретарь.

— Минутку, Фовель.

Порыв ветра бросил волосы мне в глаза. Я схватилась за поля шляпы. Бонапарт положил руку мне на плечо.

— Если мне…

— Нет, Бонапарт! — Я верила, что его бережет ангел-хранитель.

Он замолчал, глаза поблескивали. Я прижалась лицом к его шее.

— Прошу вас: берегите себя.

Меня проводили на балкон Морской интендантской службы, где уже сидело несколько дам, жен офицеров. Они потеснились, чтобы я могла занять лучшее место. На балкон вышел казначей с подносом, на котором стояли бинокли.

— О! — воскликнули все дружно и рассмеялись.

Я взяла бинокль и отыскала палубы флагманского корабля «Ориент».

— Вижу вашего мужа, — сказала я мадам Мармонт — шестнадцатилетней девочке, только что вышедшей замуж. Но я не видела ни Эжена, ни Бонапарта. — У штурвала. — Я показала ей, как настроить бинокль, навести на резкость.

Она опустила бинокль, ничего не видя от слез.

— Безнадежно…

Выстрелила пушка! Толпа на берегу запела «Марсельезу», на балконе подпевали. Я поднесла к глазам бинокль и нашла наконец Бонапарта: он стоял в группе мужчин у штурвала. Я узнала его по шляпе. Сердце переполнилось гордостью. Теперь я искала Луи и Эжена.

— Я поставила на Сицилию, — призналась одна женщина.

— А я уверена, что плывут в Африку, — объявила мадам Мармонт. — Иначе зачем им брать с собой столько воды?

— Даже я не знаю, — солгала я.

Корабли стали поднимать якоря, в форте стреляли пушки, оркестр на берегу грянул гимн. Военные корабли и форт обменялись салютами. В воздухе пахло порохом.

— Поднимают паруса! — Ветер повлек «Ориент» вперед. Толпа на берегу зашумела.

— О нет! — воскликнула я, ибо огромный корабль сильно накренился.

— Что-то неладно! — Мадам Мармонт вскочила на ноги.

— Зацепил дно!

— Выправится, — успокоила я, как и пристало мадам Бонапарт. Но втайне меня била дрожь.

— Уже выправляется.

Да, огромный корабль покачивался на воде, как игрушка. Толпа гудела. Ветер наполнил огромные паруса и повлек судно вперед. Одинокий трубач тянул свою ноту, одну и ту же. Я помахала вслед влажным носовым платком, но больше ничего не видела из-за слез.

IV ЛОББИСТКА

НА ВОЛОСКЕ ОТ ГИБЕЛИ

14 июня 1798 года, Пломбьер-ле-Бен

Предприняв утомительное путешествие, я наконец оказалась на горном водном курорте Пломбьер-ле-Бен. Серые домишки из сланца теснятся в узкой долине, как будто упали с обрыва и слишком обессилели, чтобы подняться. Прекрасный пейзаж: вздымающиеся в небо утесы, вокруг густой лес, воздух чистый и бодрящий. Но такая крошечная деревушка! Я прошла ее насквозь за семнадцать минут. И она гораздо сильнее изолирована от внешнего мира, чем мне представлялось.

15 июня

Утром была у доктора Мартинэ, который лечит водами. Это невысокий сухощавый человек, держится деловито. Он носит очки с толстыми стеклами и белый холщовый сюртук. Редеющие волосы не напудрены, собраны сзади в очень длинный хвост, закрученный и прихваченный белым шнуром. Целую стену в его кабинете занимают отзывы пациентов.

— Письма от излеченных больных, — сказал он, махнув рукой в сторону стены. Я заметила, что у него влажные губы (как будто он их только что облизал) и влажные глаза, как и подобает доктору, лечащему водами. — Начну с того, что наше лечение часто приводит к успеху. — Общаясь, доктор Мартинэ закрывает глаза. — Важно, чтобы пациент приступал к процедурам с этим знанием, ибо вера важна для успешного исцеления. — Он открыл глаза.

Сидя на стуле, я заинтересованно подалась вперед. Возможность исцеления воодушевила меня. Я ехала сюда с молитвами, но, признаться, почти без надежды.

— Я буду образцовой пациенткой, доктор Мартинэ.

— Курс лечения — не для тех, кому не хватает мужества. Для хорошего результата требуются физические и духовные силы. Но… — он поднял указательный палец, — природа вознаграждает терпеливых. Итак, мадам Бонапарт, не расскажете ли мне свою историю? — Он посмотрел на меня сквозь очки. Брови у него густые, кустистые (в противоположность редеющим волосам) — они придают его взгляду что-то дьявольское.

И вот что я ему рассказала.

Впервые я забеременела в шестнадцать лет, через несколько месяцев после свадьбы, но выкинула. После этого был зачат и доношен до положенного срока сын Эжен. Менее чем через два года я забеременела дочерью. Беременность проходила тяжело, и Гортензия родилась на несколько недель раньше срока.

— Но в остальном все шло нормально?

— У меня было мало молока… — Я прокашлялась. — Через несколько лет умер муж, а через два года после его смерти я стала женой генерала Бонапарта. Это произошло больше двух лет назад.

— Были ли у вас беременности, закончившиеся выкидышами, в последнем браке?

— Мой доктор считал, что это были запруды.

— Интересно! И после них месячные возобновлялись?

— Некоторое время они были нерегулярны.

— А последние?

Я точно не помнила. В Милане мне было не до того.

— Более года назад. — Но, может быть, и полтора.

— Принимали ли вы что-нибудь, чтобы месячные возобновились?

Я подтолкнула к доктору список травяных лекарств (липовый цвет, полынь горькая, мать-и-мачеха, чай из алоэ, корень горечавки), прописанных мне в Милане.

— Я также советовалась с акушеркой, порекомендовавшей мне маточный порошок. — Я могла бы рассказать ему и о цыганке, к которой ходила в Италии, — у той в огороде рос можжевельник казачий, а также о чае из руты от Мими, но раздумала.^[104]

— И все безрезультатно?

— От порошка я заболела.

— А ваши отношения с генералом?.. — Доктор облизал верхнюю губу.

Я кивнула и покраснела.

Доктор Мартинэ постучал карандашом по столу.

— Мадам Бонапарт, во время террора вы попали в тюрьму, не так ли?

— Да, меня четыре месяца держали в монастыре кармелиток.

Мартинэ наклонился вперед, положив локти на стол.

— Должен сказать вам, что во время террора многих моих пациенток «держали» подобным же образом — женщин, которые подобно вам страдают от необъяснимого бесплодия.

Я почувствовала тесноту в груди.

— Месячные в то время стали непредсказуемы.

— Доказано, что так на женский организм действует потрясение. Неправильное питание, подавляющая атмосфера, недостаток движения — любой из этих факторов сказывается на способности быть матерью.

— Вы считаете, месячные могли прекратиться из-за тюремного заключения?

— Предполагаю, что вероятность этого велика. По моим наблюдениям, в таких случаях наблюдаются нарушения сна, сильная тревога, меланхолия, иногда даже безумие. Нет нужды говорить, что женщины, столкнувшиеся с этим, бесплодны.

— Доктор Мартинэ, возможно ли, что это уже навсегда?

Из книги, данной мне доктором Мартинэ:

«Сначала полнеет задняя сторона шеи, где у нижнего шейного позвонка образуются два выступа.

Груди становятся плоскими и твердыми, менее губчатыми.

Руки и ноги худеют, напоминают мужские.

Живот увеличивается и выпирает, так что женщина может казаться беременной.

Нередко начинает пробиваться борода».

Сижу за письменным столом в скудно обставленной комнате, выходящей окнами на главную улицу Пломбьера. Тепло. Широко открыты двойные двери на балкон. Слышу звуки, производимые лошадьми, стучащими каретами, болтающими людьми. Кто-то чудесно играет на виолончели.

Признаюсь: я потрясена разговором с доктором Мартинэ. Прежде мне не приходило в голову, что я могла выйти из детородного возраста. Думаю о пожилых женщинах: сгорбленных, высохших, усатых и сварливых, — и меня охватывает отчаяние.

16 июня

Днем испытала на себе душ в «камере пыток», как ее называют пациентки доктора. Теперь я понимаю почему.

В специальной палате процедурная сестра попросила меня снять одежду — всю, до последней нитки. В одеянии Евы я вошла в небольшую, наполненную паром комнатку, где перед задернутой шторой из белого холста стояла еще одна процедурная сестра.

Потом мужской голос произнес из-за шторы:

— Мадам Бонапарт! — Я даже вздрогнула. — Говорит доктор Мартинэ. Не беспокойтесь, к вам никто не войдет. Вы готовы?

Пара было уже столько, что я едва не задыхалась. Тем временем процедурная сестра, худая женщина с крупным носом, все возилась со шлангом и клапанами. Она регулировала напор воды, направляя сильную струю в яму.

— Встаньте на отметку, — показала она, водя пульсирующим шлангом из стороны в сторону.

Я зашла на бледно-зеленый кружок в центре ямы.

— Повернитесь.

— Моя помощница направит вам струю воды на основание шеи. — Голос доктора Мартинэ казался бесстрастным. — Затем переведет струю ниже, на позвоночник. Ощущение будет неприятное, похожее на жжение, но знайте, что это безопасно. Если нужно, можете держаться за поручни.

Я ухватилась за перекладины.

— Задняя часть шеи — центр сосредоточения жизненной силы. Помощница сейчас направит струю ниже.

Струя горячей воды стала медленно перемещаться по позвоночнику. Ощущение кошмарное, я с трудом сдерживала крики. Убила бы этого доктора Мартинэ, только медленно. Быстро для него — слишком милосердно.

Под конец этой пытки я так ослабела, что служительнице пришлось помогать мне перейти в соседнюю комнату, где меня положили на кровать и оставили обильно потеть. Такое лечение, может, и подействует… если выживу.

2 прериаля, Люксембургский дворец

Друг мой, Париж снова кипит. В прошлом году на нас нападали справа. В этом году — слева. Как мы и опасались, на выборах несколько революционеров-радикалов получили места в Законодательном совете, все они объединились ради единой цели: сместить директоров. Комиссия, образованная для пересмотра результатов выборов, забраковала одного директора из четырех. Можете представить себе реакцию общества.

Забракованным оказался именно Тальен; увы, я бессилен отменить это решение. Тереза обратилась ко мне с просьбой предоставить ему должность у Бонапарта в Египте. Откровенно говоря, мне кажется, она просто хочет отправить его подальше за пределы страны.

Дядюшка Баррас

4 июня, Париж.

Уважаемая сестра, как управляющему семейным трестом Бонапартов, моим младшим братом мне поручено выплачивать Вам по три тысячи франков первого числа каждого месяца. Я уже направил банковское уведомление гражданину Эммери, Вашему банкиру. Советую расходовать деньги благоразумно.

Отвечая на Ваш запрос, сообщаю, что оплата лечения в Пломбьере возлагается на саму жену, а не на семью мужа.

С наилучшими пожеланиями, Жозеф Бонапарт

Без даты

Дорогая мама, я должна сделать ужасное признание. Эмили несчастна, и в том моя вина. Началось это ранней весной. Луи Бонапарт стал посещать нашу школу, и я шепнула Эмили, что его тянет к ней. Но ужасная истина состоит в ином: я боялась, что ему нравлюсь я, и не хотела, чтобы об этом догадались. Эмили же влюбилась в Луи, из-за чего ему пришлось отправиться в «Крестовый поход». Тогда мою лучшую подругу принудили спешно и неудачно выйти замуж. О дорогая мама, сейчас я готова умереть от стыда!

Твоя дочь Гортензия

Без даты

Не знаю, что и думать о письме Гортензии. Мысль о несчастье Эмили повергает меня в уныние, но в то же время, признаюсь, мне приятно думать, что Луи может нравиться моя дочь, которая так боится мальчишек. Как я выдам ее замуж? И выдам ли когда-нибудь?

Корсика

Уважаемая сестра, сим извещаю Вас, что мой муж может взять на себя командование фортом Марселя. Пожалуйста, сообщите директору Баррасу, что зять генерала Бонапарта — единственный подходящий кандидат на этот пост. Мы переедем в Марсель в июле.

Элиза Бонапарт Бакьёки

Без даты

Отправив письма, совершила долгую прогулку в горы до небольшой часовни — очаровательного каменного сооружения на вершине крутого холма, возвышающегося над долиной. Открыла дверь — внутри затхло и сыро. Тяжелая, глубокая тишина меня, как ни странно, успокоила. Какое-то время я просидела в часовне наедине со своими мыслями. Внутреннее побуждение заставило меня встать на колени.

Так много молитв теснилось у меня в сердце! Я молилась о безопасности французского флота, о Бонапарте и мальчиках. Молилась, чтобы Эмили полюбила своего мужа, а сердце моей дочери утешилось. Молилась о здоровье тетушки Дезире и маркиза, об успешности лечения, о процветании «Боден компани», которое позволит мне поскорее расплатиться с долгами и обеспечить будущее детей. Но самые истовые мои молитвы — о том, чтобы Господь придал мне терпение в делах с семьей Бонапарта.

18 июня

Провела день у ванн — огромных бассейнов, из которых торчат головы женщин, повязанные яркими платками. От ванн идет пар. В гулком помещении эхом отдаются смех и шепот сплетниц. Плечи дам погружены, зато из воды торчат то пальцы ног, то колено, то еще что-нибудь интересное. Плавают томно; одна смеется, а другая, выдыхая в воду, пускает пузыри. Это мир мечты.

Без даты

Со мной случилось несчастье.^[105] Теперь, слава Всевышнему, Гортензия при мне неотлучно. А еще, увы, — сильные боли и отчаяние.

23 июня, Париж, улица Тревноу

Дорогая Роза, ты едва не погибла, подумать только! Прилагаю унцию лакричника и семян кориандра, из которого твоя девочка сможет приготовить отличное слабительное. Поскобли лакричник и нарежь тонкими кусочками, растолки семена, положи все это в пинту воды и немного повари. Процеди отвар, смешай с унцией сенны, и пусть простоит шесть часов. Снова процеди — и пей натощак.

Не забывай о молитвах! Сейчас больше, чем когда-либо, надо молиться.

Твоя крестная, тетушка Дезире

Р. S. Соседка сообщила, что флот направился в Испанию. Она прочла об этом в «Вестнике внешних сношений». Но в статье из «Постьон-де-Кале» говорится, что твой муж намерен захватить остров Мальта. Разве это не в другой стороне?

23 июня, Ла-Шомьер

Дорогая, Глории разрыдались, услышав о Вашем ужасном падении. Страшно подумать, что такое могло случиться не где-нибудь, а на водном курорте! Баррас передал мне слова доктора — замечательно, Вы поправляетесь. Посылаю снадобья. Утешительно думать, что с Вами Гортензия.

Ваша любящая подруга Тереза

24 июня, Люксембургский дворец

Дорогой друг, доктор Мартинэ заверил меня, что Вы вне опасности. Сейчас Вы должны быть его единственной пациенткой. Приготовление лекарств по рецептам, которые он присылает, требует многих часов работы, я уж не говорю об отчетах, которые он публикует в медицинских журналах. В них он описывает в чрезмерных подробностях каждую клизму, которую ставит Вам (знаете ли Вы об этом?)

Как Вы и просили, я написал генералу Брюну.^[106] Как только получу от него ответ, сообщу вам. Последнее, о чем Вам сейчас надо волноваться, — это «Боден компани». Не беспокойтесь, моя дорогая. Дядюшка все устроит!

Дядюшка Баррас

8 июля

Прошло восемнадцать дней. С рук, хоть они все в синяках и ими больно двигать, сняли повязки. По крайней мере, я могу снова есть сама, а также писать, хотя почерк пока невнятный, как у старухи. Меня поддерживает, хотя и немало донимает, постоянный поток благожелателей. О самом падении помню очень мало. Первое, что всплывает в памяти: лежу на улице, а надо мной стоят люди, в голове — туман, все как во сне.

Когда меня повернули, я ощутила острую боль — говорят, я жутко кричала. Затем почувствовала что-то теплое и влажное на коже, запах крови и шерсти (расторопный слуга догадался зарезать ягненка и обернуть меня еще теплой шкурой). Затем началось лечение: клизмы и души, ванны, пиявки, кровопускания и настои. Я твердо решила поправиться хотя бы для того, чтобы скорее покончить со всем этим!

Гортензия — само участие (хотя, боюсь, ей скучно).

— Люблю тебя, — сказала я ей сегодня утром, когда она возила меня в инвалидной коляске. — Что бы со мной ни случилось, не хочу быть тебе в тягость.

Она склонилась под колясочный козырек от солнца и поцеловала меня в щеку:

— Ты снова будешь ходить, мама!

Эта пронзительная нежность, возникшая между нами, почти окупает мои страдания.

10 июля

Меня донимает ужасная боль, а я уж было уверилась, что иду на поправку. Меня одолевает ощущение безнадежности. Прошло уже двадцать дней, а я все еще не могу стоять.

9 мессидора,^[107] Люксембургский дворец

Дорогой друг, хочу, чтобы Вы узнали первой: Бонапарт уклонился от встречи с кораблями Нельсона и взял Мальту — невероятная удача!

Дядюшка Баррас

16 июля

Ходила целых три минуты. Терпела простреливающую боль.

17 июля, Париж

Уважаемая сестра!

Понимаю, что сорок тысяч в год означает три тысячи триста тридцать три франка в месяц. Однако надо принять во внимание стоимость ведения дел.

Возвращаю доктору Мартинэ счета, выставленные им за лечение со времени Вашего падения. Я сообщил ему, что все расходы, понесенные во время лечения от бесплодия, как бы непредвиденны и срочны ни были, подлежат уплате Вами. Семейный трест Бонапартов за них расплачиваться не обязан.

С наилучшими пожеланиями, ЖозефБонапарт

18 июля, Ла-Шомьер

Дорогая, Вы бы видели вчерашний парад: восемьдесят фургонов, груженных изящнейшими произведениями искусства Италии, торжественно провезли в Лувр. На каждом из огромных ящиков есть табличка с перечислением его содержимого, а это полотна Рафаэля, Тициана, Доменикино, Гверчино. Этого оказалось достаточно для того, чтобы даже самые некультурные из нас почти попадали в обмороки. Венцом всего, разумеется, были четыре лошади святого Марка из Венеции.

Естественно, директора не потрудились воздать должное Вашему мужу за доставку таких замечательных трофеев в Париж. О, простите, точнее сказать — за «освобождение работ гениев». В Париже, по крайней мере, статую Аполлона можно будет видеть без глупого фигового листка. Что же тогда назвать освобождением, как не этот триумф естества?!

Ваша любящая подруга Тереза

4 августа, Люксембургский дворец

Дорогой друг, одержаны первые победы в Египте! Одна — при Эль-Раманьехе, другая — при Хебрейсе и, наконец, заключительный удар: решающая победа над мамлюками под Каиром (мы назвали ее Битвой при пирамидах).

Знаю, что Вы разочарованы редкими письмами из Египта. Потерпите немного. К сожалению, англичане обыскивают все суда, посылаемые Бонапартом в нашем направлении. Есть определенное очарование в таких отношениях: мы захватываем их суда, читаем их почту, они отвечают тем же. Если бы только их письма не были так скучны!

Что касается денежных дел, Вам будет интересно узнать, что генерал Брюн приехал в Париж из самого Милана, чтобы пожаловаться на крючкотворство тамошних правительственных чиновников, а также на «бесстыдное расхищение», в котором повинны Ваша очаровательная невестка Паулина Бонапарт и ее сообщник-муж, не менее жадный генерал Виктор Леклерк.

Однако пока генерал Брюн не вернулся в Милан, мне удалось перемолвиться с ним парой слов насчет контракта «Боден компани». Ничтожного намека на то, что мы в долгу не останемся, было достаточно, чтобы привести его в приятное расположение духа. Ах, этих добродетельных республиканцев подкупить проще всего!

Дядюшка Баррас

Р. S. Простите, дорогая моя, но я не могу и не стану продвигать гражданина Лаори. Как директор этой республики, я должен хотя бы время от времени поступать ответственно. Понимаю, что он был другом Вашего первого мужа, и поэтому Вы желаете помочь ему, но, откровенно говоря, он кретин.^[108]

9 августа

Ходила десять минут. Твердо решила ехать к Бонапарту в Египет.

ЗА ПОБЕДАМИ СЛЕДУЕТ ПОРАЖЕНИЕ

16 сентября 1798 года, Париж

Приехала домой, где меня поджидали безрадостные вести. В толстой пачке визитных карточек, поздравительных писем и обычных требований от кредиторов была короткая записка от Барраса: «Срочно приезжайте ко мне, как только вернетесь в Париж».

Я вернула на голову только что снятую шляпу.

— Что, мам? — Гортензия сделалась щепетильна в отношении перемен моего настроения.

— Меня желает видеть директор Баррас.

Не было сомнений, что у него есть какие-то новости с востока о Бонапарте. Или, может быть, об Эжене. Мне не понравилось слово «срочно».

Добраться до дворца оказалось нелегко: улицы забиты, повсюду признаки подготовки к празднику, седьмой годовщине революции. На улице Оноре на церковной колокольне висит огромный транспарант, на котором изображен Бонапарт на фоне пальм и пирамид.

— Мадам Бонапарт! — пожилой лакей Барраса поклонился мне в ноги. — Директор Баррас очень ждал вас.

Бруно открыл большую дубовую дверь.

Когда я вошла, Баррас играл на скрипке. Увидев меня, он прекратил игру, монокль с золотым ободком закачался на розовом шнурке, глаза излучали нежность и печаль.

— Для меня такое облегчение видеть вас! Благополучно доехали? Очень похудели. — У него такой приятный голос — как звон колокольчика.

Я обняла его, вдохнула знакомый запах амбры. Как я поживаю? «Чудесно-чудесно», — лгала я. На самом деле путешествие оказалось тягостным, но я не хотела перечислять, что и где у меня болит.

— Я получила вашу записку, — проговорила я, садясь со всей осторожностью: после двух дней тряски в карете у меня вновь воспалилось бедро. — Признаться, я в нетерпении.

— Разумеется, разумеется! — Баррас сел на стул рядом со мной и беспокойно поерзал. — У нас были… новости, — сказал он, прокашлявшись, — его кадык от волнения двигался то вверх, то вниз.

— Поль, пожалуйста, скажите… у них все в порядке? — Ничто не могло быть хуже того, что я себе воображала.

— Бонапарта имеете в виду? — Баррас положил лодыжку одной ноги на колено другой.

— Да… и как там мальчики?

— У них все в порядке, уверяю вас, но было… Как бы это сказать? Имела место неудача. Хотя, уверяю вас, Бонапарт и мальчики в безопасности, — повторил он и поднял левую руку, как бы давая присягу, — как и большинство остальных.

«Большинство»? Я вопросительно склонила голову чуть набок, звякнули серьги.

— Флот, однако… затонул, — шепотом закончил Баррас.

Затонул! Оглушенная, я ждала объяснений. Оказывается, после того, как адмирал Брюейс привел флот в Абукир и стал там на якорь, налетели англичане и уничтожили все наши корабли, кроме четырех. Капитан «Тимолеона» поджег свой корабль, отказавшись сдаться. Он погиб, стоя на палубе. Адмирала Брюейса, стоявшего у руля «Ориента», разорвало на части. Взрыв пороха в трюме был слышен в Александрии — на расстоянии в двадцать пять миль. Сражение продолжалось три дня, в истории не бывало более кровавых морских битв. Между тем англичане не потеряли ни единого корабля.

Я приложила кулак к губам, потрясенная тяжестью наших потерь. Величайший флот в истории со времен Крестовых походов — погиб? Более трех тысяч убитых и раненых. Все запасы, включая и золото, на которое предполагалось закупать провизию для армии, затонули.

Баррас плеснул себе в стакан, проливая на ковер.

— И разумеется, несчастье заключается в том, что сейчас войска… — он снова прочистил горло, — в затруднительном положении.

У меня неистово забилось сердце.

— Но мы, конечно, спасем их? — сказала я, скручивая носовой платок.

— Я пока не понимаю как. Теперь море во власти англичан. Сомнительно, чтобы оттуда проскочило хотя бы паршивое почтовое суденышко.

Меня охватила паника. Надо было поспешить домой, пока я в силах держаться.

— И мы должны хранить это в тайне, — продолжал Баррас.

— Но, Поль, весь флот! Как вы можете?..

— Выставка открывается завтра! Мы запланировали зрелищное празднество Нового года во имя победы Бонапарта. И тут вдруг эта история… Народ смеется над нами. Меня уже обвиняют во всех пороках, во всех мыслимых преступлениях — даже в мелких кражах. Слышали последнюю эпиграмму? «Если бы только республику можно было избавить от Барраса». Очаровательно, вы не находите? А этот плакат с пикой, листом салата и крысой?^[109] Он повсюду, скоро сами его увидите. Я наконец понял, что он означает: «Седьмой год убьет их». И, знаете, я начинаю думать, что, может быть, они…

— Поль, пожалуйста, скажите мне: чем это все чревато?

Стакан, брошенный Баррасом, не попав в камин, разбился о стену. Тото вскочил в испуге.

— Страшно подумать! Богом проклятые англичане потопили весь французский флот.

Баррас сел на стул и закрыл глаза руками.

— Боже правый, я схожу с ума…

17 сентября

Гортензия прыгает от радости:

— Ленты и букеты на всех столбах!

— И разноцветные шелковые флаги трепещут на ветру, — засмотрелась Эмили (теперь мадам Лавалетт).

— Это замечательно, — сказала я, стараясь придать голосу хоть чуточку оптимизма.

Гортензия встревожилась:

— Мы ведь поедем на выставку, правда, мам?

Принимать поздравления с победами моего мужа, улыбаться, кланяться, кивать — одним словом, притворяться — оказалось проще, чем я ожидала. Я как будто издалека наблюдала за тем, как люди танцуют, поют, важно расхаживают в отсвете славы родной страны, наслаждаются иллюзией победы. Но вскоре придет осознание реальности. Неужели за величайшими победами всегда следуют величайшие поражения?

Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Это был Баррас. Вид нездоровый — несомненно, после вчерашнего пьянства.

— Как вы? — спросил он; его тихий голос едва слышался из-за окружающего шума. На нем были церемониальная роба директора, огромная малиновая пелерина из кашемира и бархатный ток с трехцветным плюмажем.

— Не так уж плохо, — сказала я, не спуская глаз с Гортензии, Каролины, Эмили и Жерома, стоявших возле торговца лимонадом. Непосредственно перед сценой отгородили веревками места для Бонапартов. — Не так тяжело, как я думала.

«Это днем, — подумала я про себя. — Ночью — совсем другое дело».

— Они уже знают? — Я кивнула в сторону Бонапартов — Жозефа и его жены Жюли, вернувшегося с Корсики Люсьена, Паулины и Виктора Леклерка, недавно прибывшего из Милана. На этом празднестве все они были странно угрюмы.

— Конечно нет. Эта горячая голова Люсьен через минуту разболтал бы «Монитёр» и во всем обвинил бы директоров — вернее, меня. Вы знаете, что он теперь секретарь Совета Пятисот?

— Но его лишь три месяца назад избрали депутатом…

— Он приобрел известность благодаря критике в адрес директоров, и особенно — в мой адрес. А что до улыбчивого шакала, этого человека с мягкими манерами… — Баррас приподнял одну густую бровь. — С Жозефом Бонапартом я бы темным переулком не пошел.

— Но почему они так мрачны?

Баррас фыркнул:

— Им не нравятся места, они предпочли бы сидеть на сцене, чтобы плакатов было как можно больше и касались только их! — вскинул руки Баррас. — Короче говоря, Бонапартам всегда всего недостаточно. Ваш муж, разумеется, исключение.

— Разумеется, — эхом отозвалась я. Я, признаюсь, не слушала, наблюдая за тем, как привлекательная молодая женщина, наклонившись, говорит с Жозефом. Что-то в ней показалось мне знакомым.

— Готовы, директор Баррас? — К нам подошел директор Нёшато, вновь избранный член совета директоров и, как министр внутренних дел, вдохновитель выставки. Я искала случая лично поблагодарить его за ответ на мою просьбу увеличить финансирование муниципалитетов округа Вож. Кроме того, у меня имелись к нему еще несколько просьб. «Но самое главное, — думала я, — Бонапарту потребуются союзники, особенно теперь».

Я протянула руку директору Нёшато:

— Прекрасная выставка, директор, воодушевляющая! Поздравляю вас.

Женщина, говорившая с Жозефом, встала и повернулась — Лизетт! Она направилась к двери, драгоценные камни в ее прическе сверкали в свете факелов. А ведь Фуше предупреждал меня, что в последнее время ее видят среди Бонапартов.

«О чем ей говорить с Жозефом?» — предчувствуя недоброе, подумала я. И вспомнила брошенные ею слова: «Вы еще пожалеете!»

Заиграл военный оркестр. В толпе все задвигались, вытягивая шеи.

— А вот и она, — сказал Баррас с провансальским акцентом, — наша прекрасная амазонка.

Посмотрев в сторону входа, я увидела возвышавшуюся над окружающими Терезу в мерцающем розовато-лиловом платье. За ней следовали лакей и няня с Термидор на руках. Тереза заметила меня, удивилась и замахала руками.

Директор Нёшато положил руку в перчатке на плечо Барраса.

— Нас призывают, директор, — позвал он Барраса и вместе с ним направился к сцене.

— Я даже и не знала, что вы вернулись! — воскликнула Тереза, обнимая меня.

Я взяла ее за руку, отчего-то задыхаясь. Я так была рада этой встрече!

Тереза, слегка отстранившись, стала меня рассматривать.

— И как вы себя чувствуете?

— Все будет хорошо, так я полагаю. Главное, что я встала на ноги и могу передвигаться.

— Что вы думаете обо всем этом? — спросила Тереза, прежде чем я успела сказать ей о Лизетт. — Все сходят с ума по вашему мужу. Может быть, он не ошибся и вы действительно приносите ему удачу?

Я отвернулась. Лгать Терезе я не могла, но, по счастью, подошла няня с Термидор. Ребенок засунул большой палец в рот, глазки полусонно закрывались.

— Малышка хочет спать, — заметила Тереза.

— Я не малышка, — сказала Термидор, вынув изо рта палец. — Мне…

— Знаю: три года. — Я взяла ее на руки. — Боже мой, да ты уже совсем большая девочка!

Я прижала ее шелковистую щеку к своей. Запах душистого мыла.

— Из тебя получится замечательная бабушка, — улыбнулась Тереза.

Она не сказала «замечательная мать».

19 сентября

Бессонная ночь. Вот уже год прошел со смерти Лазара, а я до сих пор часто о нем думаю. Я не приношу удачу. Все мужчины, кого я любила, умерли в бесчестье. Мне становится жутко при мысли, что может статься с Бонапартом и Эженом. Я уже оплакала слишком многих любимых. Молю своих ангелов-хранителей: летите, летите! Летите к ним. Оберегайте их.

21 сентября

Ах, мои милые Глории…

— Дорогая, такое облегчение видеть вас! Что вы сделали со своими волосами?

— Мне нравится это платье. Повернитесь, дайте посмотреть.

— О, другое дело! Мне нравится этот шарф через плечо.

— Весь Париж поет хвалы вашему мужу.

— Мой повар зовет его Французским Цезарем.

— Да здравствует Цезарь! — Фортюне Гамелен была в голубом парике. Перекрасила один из светлых париков Терезы. — Бог мой, отличное шампанское! — воскликнула Фортюне, поводя плечами, чтобы опустился лиф платья. — Прикажите девушке принести еще несколько бутылок, Жозефина. Вот видите? Я помню.

— Гражданка Мармонт сказала, что вы с ней едете в Египет, что генерал пришлет с Мальты за вами «Ла-Пумон». Это правда?

— Так романтично! Хотелось бы мне, чтобы за мной тоже прислали корабль.

— Но достаточно ли вы здоровы для путешествий, дорогая? Я заметила, вы немного прихрамываете.

— Мы читали все о вашем лечении в медицинских журналах — такой ужас!

— Просто чудо, что вы выжили после такого лечения!

— И все эти клизмы… боже мой!

Из-за ярких шелковых цветов на чепце мадам де Крени казалась ниже ростом.

— Это единственное, что я не могу выносить.

— Клизмы? Некоторые женщины их любят, — захихикала Минерва.

— А некоторые мужчины любят их ставить.

— Ей-богу! — захохотала Фортюне Гамелен.

— Это правда. Мадам Мерсье постоянно жалуется, что ее муж слишком охотно ее лечит.

— Ах он, негодник!

— Не то чтобы я хотела сменить тему разговора, Жозефина, но правда ли, что ваша золовка со своим мужем купили большой дом на углу улицы Мон-Блан?

— Леклеры? — Кивнув, я выложила на стол очередную карту. По возвращении из Милана Паулина и Виктор купили (говорят, за наличные!) дом через три от нашего. Всякий раз, как я прохожу мимо него, вижу в окне лицо Паулины. За глаза зову ее моей личной шпионкой.

— По-моему, хорошо, когда родственники живут рядом, — сказала мадам де Крени. Мы с Терезой переглянулись.

— Не всегда, — призналась я.

— Вот как? — Все выжидающе на меня уставились.

— Вы всегда можете нам довериться, — подбодрила меня Минерва, уловив мою нерешительность.

И тут я выложила все: что Жозеф поклялся разрушить мой брак, что мать Бонапарта обзывала меня старухой и того похуже; что Паулина шпионит за мной; что я наконец поняла: для корсиканца жена не значит ничего, в отличие от семьи. Любовь моего мужа ко мне и моим детям вызывает у его родни ревность.

— Бог мой, я слышала о вендеттах, но… я понятия не имела! — болтая ногами, воскликнула мадам де Крени.

— Меня удивляет эта суета вокруг ваших коммерческих дел. Я думала, дядя вашего мужа занимается снабжением армии.

Феш? Я кивнула. Как и Жозеф. И Люсьен.

— А разве Паулина и Виктор Леклерк — нет?

Я закатила глаза. Ну да… и они тоже.

— Это правда, что их отозвали из Милана?

— За набивание карманов, как я слышала.

— Говорят, они купили имение в Италии.

— И присматривают себе недвижимость под Санлисом.

— Я думала, это другой брат ищет дом под Санлисом. Как его зовут? Ах да, Люсьен. Тот молодой, в очках с толстыми стеклами.

— Но разве это не он недавно купил городскую усадьбу на Гран-Рю-Вер? Это на жалованье-то депутата?

Фортюне Гамелен присвистнула:

— Обожаю это шампанское!

— Вы слышали о приключении Фортюне, Жозефина?

— Она прошла по Елисейским полям, обнаженная до талии.

— На спор, — самодовольно улыбнулась Фортюне Гамелен.

— Из-за этого едва не начался бунт.

— До сих пор не понимаю отчего, — закатила глаза Фортюне. — Как будто люди раньше женщин не видели.

— Вы бы видели, что писали газеты!

— Кстати, о газетах. — Минерва положила карты. — Кто-нибудь из вас читал статью в «Ла-Ревелетёр»? О том, что директора уже неделю знают о поражении нашего флота.

— Каком поражении?

— Вот это я и хотела бы узнать.

Все повернулись ко мне, и мои глаза наполнились слезами. Я не хотела бы, чтобы подруги узнали эту новость от меня.

16 ноября

Ходят слухи, что с армией Бонапарта неладно, что она в окружении.

12 декабря

Мой слуга вернулся с рынка в слезах:

— Генерала Бонапарта убили в Каире!

Я тотчас отправилась во дворец к Баррасу. Решила не читать газет, не верить им, но совсем не обращать внимания на такие слухи невозможно — я должна знать, что происходит.

Дорога до дворца отнимает много времени. Кое-где заметны признаки беспорядков, и чем ближе к рынку, тем чаще они попадаются. Несколько раз мою карету узнавали. Один человек снял шляпу, как если бы встретил похоронную процессию. Я сидела, прислонившись к спинке, меня не было видно снаружи.

Что, если Бонапарт действительно убит?

Едва увидев Барраса, я расплакалась, несмотря на присутствие посторонних, — ответ на свой вопрос я прочла у него в глазах. Колени у меня подогнулись.

Как будто издалека я слышала приказания Барраса подать соли и холодные примочки. Он считал мой пульс, приподнимал мне веки.

Я попыталась сесть. Во рту чувствовался вкус желчи. Над собой я увидела круг сочувствующих лиц. Мужских лиц.

— Помогите перенести ее в соседнюю комнату, — услышала я слова Барраса.

Он попробовал поставить меня на ноги. Ноги не слушались, я чувствовала себя тряпичной куклой. Нервы сдали — и я захихикала.

— Сейчас придет в себя, — сказал Баррас. — Она крепче, чем кажется.

Меня положили на кровать, распустили завязки, укрыли одеялом. Я закрыла глаза, повернула голову.

— Скажите мне! Скажите, что знаете.

— Его имя означает «Лев пустыни», — так он сказал своим людям.

— Я этого не знала, — удивилась я. Вспомнилось, что Бонапарт мечтал покататься на слоне и носить тюрбан. — Продолжайте.

— «Солдаты! — воскликнул Наполеон. — Сорок столетий смотрят на вас с этих пирамид!»

— Это прекрасно. Он хорошо умеет говорить с людьми.

В Каир он въехал с Кораном в одной руке и с «Правами человека» Томаса Пейна в другой. С триумфом.

— У него тонкое театральное чутье, — сказала я, закрывая глаза. Попыталась представить себе, что Бонапарт чувствовал в тот момент, каково было ему ощущать движение судьбы, ступать по следам Александра Великого и Цезаря.

Он считал себя избранным. Я открыла глаза:

— Баррас, его не могут убить.

ВРАГИ ПОВСЮДУ

3 января 1799 года

— Опять эта проклятая малярия, — сказал Баррас, лежавший под несколькими ватными одеялами. — Семейная традиция. — Его лицо, окруженное батистом, напоминало старушечье.

Я согнала Тото с небольшого кресла, стоявшего у массивной кровати Барраса, и села. Меня тревожило, что он так ослабел.

— Она приходит и уходит. Не волнуйтесь так. — Он набрал в рот глоток принесенной горничной хинной воды и выплюнул ее. — Хоть бы немного бренди добавила!

Горничная вышла, хлопнув дверью.

— Мой отец клялся ромом, — улыбнулась я. В комнате неприятно пахло попугаем.

— И он мертв! — стукнул кулаком по матрасу Баррас. Тото вспрыгнул на кровать, обнюхал вокруг себя и свернулся клубком подле своего хозяина.

— Так скажите: есть какие-нибудь новости? — Я всегда волновалась, когда он вызывал меня к себе.

— Я просто хотел заверить вас, что слухи о поражении Бонапарта неверны. Мы получили рапорт, что он собрал армию из ста тысяч человек и собирается направиться в Сирию.

— Это удивительные новости! — обрадовалась я, прикидывая, где находится Сирия. Приехав домой, найду на карте.

— В Англии выстрелили из пушки с лондонского Тауэра, полагая, что Бонапарта убили. В Лондоне, как мне сказали, даже поставили пьесу под названием «Смерть Бонапарта». Теперь им придется снова стрелять из пушки, чтобы возвестить о его воскрешении, — хихикнул Баррас. — Но в сегодняшнем «Лондонс Морнинг Кроникл» есть нечто, что, как я подумал, надо показать вам.

— Английская газета?

Баррас кивнул и стал искать в стопке газет на тумбочке у кровати.

— Секретарь сейчас переводит эту статью. Где мои очки? Черт, ничего теперь не могу найти.

— Статья о Бонапарте? — Я нашла очки Барраса на тумбочке и подала их ему. Всякая новость, считала я теперь, должна быть плохой.

— Жаль, я не читаю по-английски. — Баррас косо посмотрел на газету, держа ее в вытянутой руке. — Жаль еще, что и не вижу.

— Тут встречается фамилия Богарне, — сказала я, заглядывая ему через плечо. Что-то об Эжене?

— А, вот Бото.

— Вам это не понравится, — предостерег нас секретарь Барраса. Держа в руках газету, он прочел вслух: — «Публикация конфиденциальных писем, написанных Бонапартом и его окружением семьям во Франции (они перехвачены нашими военными моряками), делает не много чести нравственным качествам представителей нашего кабинета. Такой скандал не пойдет на пользу образу нашей нации…»

— Погодите минутку, помедленнее, Бото. Это какая-то бессмыслица.

— Может быть, дело в моем переводе.^[110]

— Продолжайте. — Сидя в кресле, я подалась вперед. Что там сказано насчет публикации писем?

— Одно из этих перехваченных писем написано Бонапартом своему брату, это просто песня о распутстве его жены…

Моем распутстве?

Бото пожал плечами.

— Другое — от юного Богарне…

— От моего сына?

— …в котором он выражает надежду, что его дорогая мамочка менее порочна, чем ее представляют.

— Я не понимаю.

Порочна? В комнате было душно, пылали дрова в камине.

— Англичане собираются опубликовать эти письма? — спросил Баррас. Зубы у него стучали. — Но это же неэтично. Это запрещается международными соглашениями.

— Будь прокляты роялисты! — вдруг проверещал попугай.

28 нивоза,^[111] Люксембургский дворец

Дорогой друг, мы наконец получили копии тех писем, о которых писала «Лондон Морнинг Кроникл». Не считаю разумным направлять их Вам курьером. Если захотите заехать сегодня днем, буду на месте.

Дядюшка Баррас

17 января, ближе к вечеру

— Утешьтесь, я намерен запретить публикацию! — сказал Баррас, перекладывая стопки бумаг у себя на столе.

— Неужели письма настолько дурны?

— А, вот же. — Он передал мне лист бумаги. — Копия письма Бонапарта к его брату Жозефу. Но где же другое, от вашего сына?

Я посмотрела на слова «В семейной жизни у меня просто горе, ибо завеса с тайны ныне сорвана».

— Письмо от Эжена все прояснит.

Сын писал:

Дорогая мама, мне столько надо рассказать тебе, что не знаю, с чего начать. После своего разговора с Жюно Бонапарт пять дней был очень печален. Из того немногого, что мне удалось подслушать, все имеет отношение к капитану Шарлю. Он вернулся из Италии в твоей карете, он подарил тебе ту собачку, дескать, он даже сейчас с тобой.

Знаешь, мама, я не верю ни единому слову. Уверен, что все это — лишь сплетни, измышления твоих недоброжелателей. Люблю тебя ничуть не меньше! Не меньше прежнего мне хочется тебя обнять.

Миллион поцелуев, Эжен

— Это письмо будет опубликовано в Англии? — спросила я.

— И также, скорее всего, письмо от Бонапарта Жозефу. Ублюдки англичане поголовно безнравственны. У нас с ними неписаный договор не разглашать содержание частной переписки. Разумеется, мы посмотрим, что можно сделать, чтобы эти письма не были преданы гласности. Моя дорогая, что с вами?

Я судорожно пыталась сглотнуть возникший в горле комок.

— Не беспокойтесь.

Вся моя жизнь в один момент оказалась на виду у всех. Я чувствовала себя и оскорбленной, и разгневанной. Что я такого сделала, чтобы меня так позорили? Да, это капитан Шарль подарил мне Мопса. Да, это он сопровождал меня при моем возвращении из Италии. И да, он мой друг, я ценю его общество — а почему бы и нет?

— Поль, вы ведь понимаете, что капитан — всего лишь мой друг?

— Конечно! Разве наш миловидный капитан интересуется женщинами? Но не беспокойтесь о слухах, дорогая, никто ничего не узнает. — Он потер друг о друга большие пальцы и насупился: — Я просто не могу взять в толк, зачем Жюно так огорчать Бонапарта.

— А я, кажется, знаю, — прошептала я, в который раз припомнив слова Лизетт: «Вы еще пожалеете».

24 января

В одиннадцать приехала портниха, ее помощницы внесли образцы тканей, коробки кружев и лент, альбомы с картинками фасонов. Я выбрала одно платье, показавшееся мне красивым.

— Не рекомендую, — сказала Генриетта. — У вашей золовки, мадам Леклерк, очень похожее.

— Паулина Леклерк — ваша клиентка?

— И такая любопытная! На каждой примерке — а они бывают очень часто, мадам заказывает каждую неделю новое платье — она желает узнавать новости о вас.

— Расспрашивает обо мне?

— В самом деле, мадам. Только о вас.

25 января, днем

В три часа приехала модистка. Я показала ей набросок платья, которое я выбрала, и образцы ткани.

— Лола, мы знаем друг друга давным-давно…

— Очень давно, мадам!

— Если я задам тебе вопрос, скажешь ли мне правду?

— Мадам, знай я вас не так хорошо, я бы обиделась! — округлила она глаза.

— Прости, я сама не своя.

Я даже не знала, с чего начать, но не могла не спросить ее.

— Делала ли ты шляпы для мадам Леклерк?

— О да, мадам, она задает моим девушкам немало работы: еженедельно заказывает новую шляпку или даже две, — ответила Лола, держа в руках соломенный манекен головы.

— Мадам Леклерк когда-нибудь… обо мне спрашивала? Мне просто любопытно, только и всего.

— Она действительно любит поболтать.

Лола обернула газ вокруг головы манекена — получился восточный тюрбан.

— Она говорит что-нибудь обо мне? — спросила я, глядя в зеркало и поправляя плюмаж. Шляпа мне не шла.

— Разумеется, я не верю ни слову из того, что она рассказывает. — Лола сняла с меня шляпу. — Если бы мне не надо было обеспечивать работой моих девушек, я бы давно ей отказала в услугах. Она мелочная, вечно опаздывает, постоянно заставляет меня и девушек себя ждать. А у самой три любовника.

— Вот как? — Было общеизвестно, что после назначения Леклерка в Лион Паулина завела интрижки с генералами Моро, Макдональдом и Бёрнонвилем.

— И разве не грех, что лакей достает ее из ванны и переносит на кровать? По мнению мадам Леклерк, в этом нет ничего особенного, потому что он негр и вообще не человек, но, согласитесь, сам факт удивляет. Она позорит имя генерала, да благословит Господь его дела. А что до вас, то она сказала моей девушке Доре, что соблазнила всех ваших любовников, одного за другим, и каждого спрашивала, кто лучше, вы или она, и что было вашим… — Замолчав, она зарделась.

— Продолжай, Лола. Я нахожу это забавным.

— Словом, она выведывала у них ваши интимные секреты, — усмехнулась Лола. Двух передних зубов у нее не хватало. — Знаете, мадам, те самые женские секреты, заставляющие мужчин сходить по вам с ума, когда они разгорячатся… У меня самой есть несколько. Мой Люггер становится сам не свой, когда я… — Я вообразила тот способ, каким Лола сводит с ума своего хромого мужа. — Она говорит, что, по словам ваших любовников, единственная разница между вами — опыт. Но я этому не верю, мадам.

— Пожалуйста, сообщи своим девушкам, Лола, что у меня нет любовников.

Лола воззрилась на меня с недоверием:

— Но, мадам… даже у меня есть любовники!

Без даты

Получила три банковских векселя от «Боден компани», отправила их Баррасу в уплату долга. Остальные долги подождут. Жозеф Бонапарт совсем ничего мне не переводит.

1 февраля

Разлилась Сена. Бедная Тереза! Ее милый домик в грязи по самую талию. Баррас взял к себе Терезу, малышку, няню и одиннадцать слуг. Подозреваю, он быстро отыщет для них кров.

6 февраля

Глории встречаются в новом (и прекрасном!) доме Терезы на улице Бабилон — подарок Барраса. Повосхищавшись убранством и со спорами решив, во что будем играть — в коммерцию, казино или мушку, — обменявшись новостями о наших детях и внуках, любовниках и супругах, принялись сплетничать о клане Бонапартов — в последнее время все только этим и заняты.

— Наконец-то я познакомилась с той, что все время икает, — сказала мадам де Крени.

— С Элизой Бонапарт?

— Она представилась мне как ученая женщина.

— Она здесь, в Париже? — спросила я, бросив карту. — Я думала, они с мужем в Марселе. — Я знала также, что недавно у них умер ребенок.

— Она оставила мужа в Марселе и теперь живет в Париже со своим братом Люсьеном.

— Слышала, она теперь хозяйка салона?

— Я была у нее. Все время лежит на софе, обмахиваясь веером.

Тереза взмахнула шарфом и закатила глаза, изображая надменность.

— Там была Паулина Леклерк. Совсем одна.

— Так ей и надо. Я слышала, что трое ее любовников узнали друг о друге — и дружно решили ее бросить.

Но самая важная новость заключалась в том, что Жозеф недавно купил Мортфонтен, одно из самых величественных поместий в стране.

— Я слышала, он вложил в него миллионы — там озеро, оранжерея, театр…

— Откуда только деньги берет?

— А приданое его жены?

Я пожала плечами, придвигая к себе выигрыш (одиннадцать франков). Это верно: у Жюли было солидное приданое, сто тысяч, но этих денег не хватило бы на покупку и облагораживание такого поместья, как Мортфонтен.

— Каждому джентльмену необходима сельская усадьба. Так Жозеф мне сказал.

— И всем остальным дамам тоже, по-моему, — добавила Минерва, подтолкнув меня локтем.

— Бедная Жозефина! Она единственная из Бонапартов, кто остался без сельской усадьбы!

Я закатила глаза. В самом деле, бедная Жозефина…

— Слышала, вам с Бонапартом предлагали замок в деревне?

Я кивнула:

— Да, предлагали, по дороге в Сен-Жермен. — Признаться, я влюбилась в поместье Мальмезон. — Но мы отказались. А потом Бонапарт отправился в Египет.

Я просила агента разузнать об этом поместье снова.

— Сейчас — самое время покупать.

— Цены уже сильно не понизятся.

8 февраля, Сен-Жермен (маленький, но милый новый домик тетушки Дезире и маркиза)

Сегодня маркизу исполняется восемьдесят пять.

— В любой момент могу умереть, — пробормотал он, попытавшись щелкнуть пальцами. Тетушка Дезире облачила его в синий домашний жакет свободного покроя.

Я натянула на лицо улыбку.

— Вы до ста лет доживете.

— Я был бы готов умереть хоть сейчас, если бы не одна вещь.

Подоткнула одеяло ему под ноги, пододвинула инвалидную коляску поближе к огню. Я знала, о чем он говорит, что это за «одна вещь». Он остановил мою руку.

— Перед тем как умереть, я должен повидать Франсуа, — сказал он, и маленькие глаза маркиза наполнились слезами. Франсуа — его сын-эмигрант.

— Маркиз, я пыталась… — Мне не хотелось, чтобы он пал духом, поэтому я лишь добавила: — И попытаюсь снова.

11 вантоза, Круаси

Дорогая мадам Бонапарт, этим утром я провел четыре часа в Мальмезоне. Если бы Вы были так богаты, как принято думать, я бы написал Вам только о красоте этого поместья, но Вам требуется недвижимость, приносящая доход, и я счастлив сообщить, что Мальмезон именно таков.

Его владелица просит 300 тысяч франков за землю (утверждает, что прошлым летом генерал Бонапарт сам предлагал эту сумму) и еще 25 тысяч — за меблировку. Добавьте сюда 15 тысяч за сельскохозяйственный инвентарь и примерно 15 тысяч налогов; это означает, что Вам придется заплатить приблизительно 360 тысяч франков. Если бы недвижимость не упала в цене, Мальмезон стоил бы сейчас все 500 тысяч франков.

Земля последние тридцать лет была вверена заботам дворецкого. Он сказал мне, что тут 387 арпанов^[112] — под зерновыми, виноградниками, лесами и лугами. Отличный парк занимает 75 арпанов, еще 312 арпанов можно сдавать в аренду. Если сдавать их всего по 30 франков, это принесет 9 тысяч франков, что в сумме с 3 тысячами дохода от парка даст 12 тысяч. Это должно Вас убедить. В этом году здесь изготовили 120 бочек вина, каждую продали по 50 франков. Двадцать пять фермеров, живущие на этих землях, вполне самодостаточны.

Это поместье, одновременно прибыльное и красивое, — одно из самых лучших среди тех, что я видел.

Гражданин Шанорье

3 марта

Поручила Шанорье предложить за Мальмезон 325 тысяч франков — насколько я понимаю, это отличная цена.

4 марта

Мое предложение принято! Осталось только раздобыть деньги…

7 марта, Париж

Уважаемая сестра, что касается покупки недвижимости в деревне, я отказываюсь ссудить Вам средства семейного треста Бонапартов без прямого указания моего брата. Поэтому, если Вы не откажетесь от приобретения, Вам придется осуществить его на свои деньги.

С наилучшими пожеланиями, Жозеф Бонапарт

9 марта

Гражданин Люилье, дворецкий поместья, согласился одолжить пятнадцать тысяч в обмен на гарантию, что он и далее останется при своей должности.

10 марта

Двадцать две тысячи я получила от Уврара (благодаря Терезе, с которой он «водит дружбу»), но этого пока недостаточно.

16 марта

Только что выяснила, что Луи Бонапарт (по-видимому, больной) вернулся в Париж вместе с синьорой Летицией. Почему они не дали мне знать? Необходимо поговорить с Луи — у него должны быть новости о Бонапарте и об Эжене.

17 марта, до полудня

В ближайший выходной пригласила всех Бонапартов на ужин в честь синьоры Летиции. Несколько минут назад мой кучер уехал развозить приглашения. Молюсь, чтобы все получилось как нужно.

В тот же день, в пятом часу пополудни

— Если кто-то распространяет слухи о муже подруги, как вы полагаете: следует ли ставить подругу в известность? — Минерва так энергично обмахивалась веером, что перья на ее шляпе колыхались.

— Это, я полагаю, зависит от рода слухов, — заметила мадам де Крени, выкладывая карту на стол.

— Так у вас есть новости о муже этой подруги? — спросила я Минерву, подняв со стола свои карты.

— О нет!

Мы играли в неловком молчании. Когда часы пробили четыре, я отложила карты в сторону:

— Минерва, пожалуйста…

— Это ложь. Просто слухи!

— И вы узнали их от?..

Она поморщилась:

— От вашей золовки, Паулины Леклерк.

— Вот как? — Я шлепнула о стол картой. — Могли бы мне сказать. Я все равно скоро узнаю, так лучше услышать от подруги.

— Это обычные сплетни, ну, знаете, что генерал завел себе любовницу…

Я обвела стол невидящим взглядом, уже понимая, что это далеко не все.

— И?..

— Дело в том… — запнулась мадам де Крени.

— Он, вероятно, сказал, что женится на ней…

— Если та забеременеет.

Карты я бросила.

19 марта

Бонапарты шлют соболезнования. Все до одного.

24 марта, Пасха

Три дня лежу в постели.

— У вас меланхолия, — установил доктор. Он настаивает, чтобы мне дважды в день делали кровопускание из ступни.

9 апреля

Днем, вскоре после обеда, Мими объявила, что ко мне явился посетитель.

— Капитан Шарль?

Вернулся из Милана! Не успела я положить пяльцы для вышивания, как он вошел в комнату, кружась, как танцор.

— Добрый день, синьора, — по-итальянски приветствовал он меня и сделал реверанс, оттянув в стороны, будто юбку, широкие венецианские штаны.

— Не принесешь ли нам портвейна, Мими? — попросила я, смеясь. — И чего-нибудь поесть. Вы голодны, капитан? — Я сняла со стула корзинку с принадлежностями для вышивания.

— Как волк. У вас новая горничная?

— Лизетт больше у меня не служит, капитан.

— Вот как? — лукаво улыбнулся он. — Не имеет ли это отношения к полковнику Жюно?

— Имеет, — согласилась я и покраснела от злости. Неужели все давно знают об этой интриге, кроме меня?

В дверях появился Мопс.

— А, вот мое чудовище! Хорошо ли мы себя вели? — спросил капитан, поглаживая пса по голове. — Не подпускали соглядатаев?

— Он болел… — Жестом я показала Мими, чтобы она ставила закуски на стол рядом со мной.

— Что ж, добрый мой друг, — сказал капитан Шарль, обращаясь к собаке как к человеку, — ты в руках добрейшей из женщин Европы. Многие мужчины тебе бы позавидовали.

— Должна с сожалением сообщить, что Мопс стал причиной международного скандала.

— Да что вы! — воскликнул капитан, отстраняясь от пса, пытавшегося лизнуть его в подбородок.

Я объяснила, что письма были перехвачены британцами, и вкратце изложила содержание посланий Эжена и Жюно.

— Но как Жюно узнал, что это я подарил вам Мопса?

— Должно быть, Лизетт сказала. Намекнув заодно, что мы с вами… — Тут я покраснела.

— Признаюсь, мне лестно обвинение, что я наставляю рога великому генералу Бонапарту! — усмехнулся капитан. — С этим я смогу войти в историю.

Как он молод, как несведущ!

— Хотела бы я разделить ваше настроение, капитан, но, боюсь, муж потребует развода.

— Из-за подаренной собаки?

— Пожалуйста, поймите: Бонапарт чрезвычайно ревнив. Он слишком бурно проявляет свои эмоции, я бы сравнила его с вулканом. Малейшее подозрение достигает в его воображении невероятных размеров и подавляет способность рассуждать трезво.

— Поэтому, я так понимаю, вечер со мной в комической опере даже обсуждать не стоит?

— Я никуда не езжу. Я под подозрением. Паулина Леклерк теперь моя соседка, она докладывает своим братьям о каждом моем движении. Не сомневаюсь: им вскоре сообщат и о вашем визите. Откровенно говоря, если я в ближайшее время не уеду из Парижа, то сойду с ума. Я разузнавала, нельзя ли купить сельское поместье по дороге на Сен-Жермен, но отчаялась раздобыть денег даже на первый взнос.

— Это может помочь. — Капитан Шарль вытащил из внутреннего кармана пухлый пакет, подкинув его так, что тот перевернулся в воздухе. Поймал и чинно преподнес мне: — Мы довольно неплохо заработали на последней поставке.

Я взвесила пакет на ладони.

— Пятьдесят тысяч ливров, — сказал капитан.

21 апреля

Я подписала договор о покупке поместья. Мальмезон теперь мой.

МОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

23 апреля 1799 года, Мальмезон!

День клонится к вечеру. Пишу эти слова, сидя за небольшим письменным столом в будуаре моего деревенского замка.

Меня обуял бунтарский дух. Я не делаю причесок, не крашусь, хожу в старых «лохмотьях», удобной домашней одежде. Смотрю на окружающие холмы, на свои четыреста акров лесов и полей с пасущимися на них овцами, коровами и лошадьми, и в душу нисходит покой.

Бык с кольцом в носу жалобно ревет возле хлева.

Утром объеду на гнедой кобыле свои владения, а днем вместе с садовником распланируем огород лекарственных растений. А вечером? Вечером буду слушать тишину. И засну довольной.

Это мой дом. Здесь я состарюсь, здесь и умру.

24 апреля, утро

Только что выслушала отчет дворецкого. Покраснев, как индюк, и стиснув в руках потрепанную соломенную шляпу, он сообщил мне, что куры не несутся, что на дальнем поле среди клевера растет болиголов, а для веялки нужна деталь, которая стоит сорок франков. Такого рода проблемы — будто бальзам для моей многострадальной души.

27 апреля

Я все сильнее отдаляюсь от цивилизованного мира. Встаю с солнцем, провожу день в компании слуг, крестьян, животных. Ранним утром работаю в огороде: сажаю, выпалываю сорняки, прореживаю посадки. Думаю о Париже, о никогда не прекращающемся брожении, о блеске и остроумии местной аристократии с чувством, удивительно сходным с отвращением.

Без даты

Дважды отправлялась в Париж — и дважды поворачивала обратно. Превратилась в сельскую дикарку.

20 мая

Глории, давние подруги, соскучившись, приехали ко мне сами!

— Ах, дорогая, у вас теперь есть все: арфа, карета и замок. Чего же еще желать?

— На арфе не хватает трех струн, карете требуется новая оглобля, а что до замка!.. — рассмеялась я.

— Не отчаивайтесь, все можно наладить, — утешила меня Минерва.

— Признаюсь: мне по душе все как есть, — призналась я, заглядывая под стол, желая убедиться, что Мопс ладит с собачками, привезенными гостьями. У меня собрались пять женщин и четыре мопса — целый зверинец!

— Угодья чудные.

— Идеальные, — обняла меня Тереза.

Я ощутила, как она немного округлилась.

— Вам тоже можно это знать: у меня будет ребенок, — застенчиво объявила она.

— Да что вы!

— Вот как? — Но Тальен, ее муж, в Египте. А Уврар, любовник, уже женат…

— Да не смотрите вы на меня такими глазами!

Весь день мы играли в карты и обменивались новостями: об убийстве французских послов в Германии; об удручающих военных потерях в Италии; о том, как один из директоров обвинил Феша, Люсьена и Жозефа Бонапартов в разворовывании общественных фондов. Но вот главнейшая из них: будет предпринята попытка спасти армию, оставшуюся в Египте!

24 мая

Попытка спасения армии провалилась. Наши корабли не могут прорвать блокаду англичан. Весь день пролежала в постели в ужасном настроении.

16 июня

Утром галопом примчался курьер.

«Привез письмо от Бонапарта?» — с надеждой подумала я, припомнив начало итальянскойкампании.

Но, увы, в конверте был номер газеты «Ла-Фе-де-Жур». В приложенной записке без подписи, узнаваемым аккуратным почерком капитана Шарля, говорилось: «Страница 4, сверху слева. Мне надо Вас повидать». В указанном месте я нашла статью с отчетом о поставке «Боден компани» хворых лошадей в Итальянскую армию. Солдатам пришлось переходить через Альпы с хромыми и хилыми животными — естественно, все проклинали Боденов.

В комнатах капитана Шарля в доме сто на улице Оноре не видно света. Привратник, скосив глаза, прочел напечатанное на моей визитной карточке.

— Мадам Ташер?

Я кивнула и отдала ему плащ. Он попросил меня подождать в маленькой гостиной. Я расположилась и стала осматривать простую, со вкусом обставленную комнату с картинами на стенах, букетами цветов, со столом со стопками книг (обложкой вверх лежит раскрытый томик «Персидских писем» Монтескье), с бронзовой скульптурой лошади. Здесь царил приятный беспорядок давно обжитой комнаты.

— Он принимает, — сказал швейцар и повел меня по темному коридору. Мы остановились перед старинной дубовой дверью с латунной шарообразной ручкой. Я услышала собачий лай. Швейцар постучал три раза.

— Входите, Клод, — раздался голос капитана Шарля.

Швейцар распахнул дверь. За ней, среди стайки собак, стоял капитан в халате из грубого холста, какие надевают художники. Он обнимал ищейку без одного уха.

— Мадам…

— Ташер!

Он бережно поставил ищейку на пол, переступил через лохматую дворнягу и вытер ладони о полы халата. Его косичка была перехвачена сзади лентой в алую с черным полоску.

— Теперь вы знаете о моей тайной жизни, — застенчиво проговорил он, оглядев собак.

— Откуда они у вас? — Сколько их? Восемь? Десять?

— Подбираю на улицах, — пояснил он, снимая халат, под которым обнаружился алый китель с белыми атласными лацканами, и вышел со мной в коридор. Капитан закрыл за нами дверь, заглушившую лай.

— И что происходит с ними потом? — спросила я, направляясь за ним в гостиную.

— А потом я не могу с ними расстаться, — улыбнулся капитан Шарль, подвигая мне обитый материей стул. — Прочли заметку в «Ла-Фе-де-Жур»?

— Она меня встревожила.

— Уверяю вас: лошади, закупленные «Боден компани», были здоровы. Но лошадей, поставленных в армию, взяли, по-видимому, на скотобойне.

— Луи и Гуго Боден оба в Лионе?

Капитан кивнул.

— Я только что получил от них письмо. Поговаривают о дознании.

«На этом все может закончиться», — подумала я. Для меня уж точно.

— Есть только один человек, который может нам помочь.

— Боже правый! — воскликнул Баррас, увидев меня. — Я уж начал думать, что мы больше не увидим вас в Париже! Вы подоспели как раз вовремя — к началу празднования…

Он сделал несколько танцевальных па, но поморщился, схватившись за поясницу.

— Наконец-то этот хвастун, директор Трельяр, вышел из игры — его избрание в качестве директора признано недействительным.

— Ха-ха, — подражая Баррасу, произнес попугай.

— Вот как? — Я все пыталась вспомнить, кто такой этот директор Трельяр. Теперь я жила совсем в другом мире. — Но почему?

— Ему не хватало четырех дней до возраста, когда он мог бы быть избран.

— Всего-то?

— Четыре или четыреста — какая разница? Закон есть закон, — подражая кому-то известному, произнес Баррас низким голосом. — Ирония заключается в том, что ваш деверь Люсьен Бонапарт обнаружил это нарушение и потребовал справедливости. Ему самому не хватает четырехсот дней до возраста, когда можно стать депутатом, но он поднял крик о четырех днях Трельяра. И все это — в час ночи. Хорошо, что у меня есть чувство юмора.

— Баррас, скажите, пожалуйста: читали ли вы заметку о «Боден компани» в…

— В «Ла-Фе-де-Жур»? Ах да, недавний скандальчик… Законодательный совет возмущен, разумеется, и требует расследования. — Он поднял вверх руки, как бы сдаваясь. — Они просто умирают от желания повесить эту историю на меня. Сидим тут, как на бочке с порохом.

В дверях появился Бото, секретарь Барраса.

— К вам еще одна делегация, директор.

— Это уже третья за сегодня. — Баррас взял меня за локоть и повел к двери.

— Поль, что происходит?

Он поцеловал меня в обе щеки.

— Очередной государственный переворот, бескровная революция. — Помахав рукой, он исчез, в просторном зале эхо гулко повторило: «Переворот… переворот… переворот…»

— Что же, он ничего не может поделать? — спросил капитан Шарль, не отрывая взгляда от шести шаров, которыми жонглировал.

— У меня даже не было возможности спросить. Положение… напряженное. «Боден компани» — последнее, с чем он хотел бы сейчас связываться. Может быть, как-нибудь потом…

— Потом будет поздно, — сказал капитан, позволив шарам упасть и раскатиться.

21 июня

С тяжелым сердцем я написала Баррасу, умоляя защитить интересы «Боден компани».

29 июня

Мы с Мими работали в огороде, когда в ворота въехал наемный фиакр, заставивший меня оглянуться и встать.

— Кто бы это мог быть?

— По-моему, тот забавный человек, — сказала Мими, зрение у которой лучше моего.

Капитан Шарль? Я развязала фартук.

— И кажется, с ним целая свора собак, — заметила Мими.

— Нас выставили, — объяснил капитан, в то время как носильщик обирал собачью шерсть с его охотничьей куртки. Ищейка и пятнистая собака высовывали влажные черные носы из окна кареты, принюхиваясь. Судя по лаю, капитан привез всех своих питомцев.

— Из-за расследования? — Правительственные выплаты «Боден компани» были приостановлены до завершения расследования.

Капитан кивнул.

— Все документы — в надежном месте, но что касается собак… я понимаю, что прошу слишком многого, но…

Опасаясь последствий, я хотела было отказать. Но потом спросила себя: как можно не помочь другу в столь бедственном положении? Если бы не капитан Шарль, не видать бы мне Мальмезона. И кто узнает, что он побывал здесь? Я живу уединенно.

— В фермерском доме комнаты пустуют, — сказала я. — Дочь приезжает только на выходные. Слугам я объясню, что вы мой счетовод.

Пожалуй, я и в самом деле воспользуюсь его помощью в делах.

— Лишь ненадолго, — заверил меня капитан, распахнул дверь кареты и отступил на шаг, пропуская мимо громко лающих собак.

7 июля, Париж

Хотя контракт «Боден компани» по-прежнему подлежит пересмотру, уже стало ясно, что обвинять нас ни в чем не собираются.

— Это самое большее, чего я мог добиться, — объяснил Баррас. Он кажется отстраненным и уставшим. Хоть и собиралась, я не осмелилась просить его о новой ссуде.

10 июля

Ну и ночь! Все вверх ногами. С чего же начать? Кажется неминуемым, что мы с капитаном станем… ну, может быть, я заблуждаюсь!

Началось с того, что я пригласила его попробовать первую бутылку нашего мальмезонского вина. В конце концов, был повод: расследование прекращено, «Боден компани» уцелеет. Кроме того, повариха прекрасно приготовила фазанов, которых любезно подарил мне сосед, и те требовали красного вина.

После первой же бутылки стало ясно, что вино дозрело. Мы с капитаном сидели в комнате для игр, где я только что выиграла у него в нарды^[113] (трижды подряд!). Мы положили ноги в чулках на большую кожаную подушку и стали разговаривать: о его семье и ее нуждах; о его мечте завести ферму и разводить лошадей. Я спросила его, отчего он никогда не был женат.

— Женщина, которую я люблю, известна, — признался он.

— Не скажете мне, кто это? — спросила я, вспоминая слухи, ходившие о капитане.

Я взяла рюмку с вином за ножку, посмотрела на моего друга и, глядя ему в глаза, опорожнила ее. Это старомодный ритуал. Сомневаюсь, что он знал о нем, ведь он так молод. Но он последовал моему примеру. Я наклонилась и снова наполнила его рюмку, сознавая, что позволяю ему заглянуть в вырез моего платья.

— Я дам вам намек, — сказал он, потом вдруг встал и склонился, опираясь руками о подлокотники моего кресла. В его дыхании угадывался сладковатый аромат фисташек. Прежде чем я успела ему помешать, он прикоснулся своими губами к моим, и я почувствовала его язык — мягкий, ищущий. Я отпрянула.

— Зачем вы это сделали? — Признаюсь, я не понарошку была потрясена его пылом, так как всегда считала капитана «безопасным» в этом смысле.

Капитан Шарль сел на корточки.

— «Зачем?» — не тот вопрос, который обычно задают дамы, когда их целуют. — Он поднялся на ноги и оправил сюртук, стараясь скрыть волнение. Я отвернулась, краска залила мне щеки.

«Вероятно, мне стоит завести любовника?» — подумала я, вообразив своего мужа в чужих объятиях. Но станет ли таким любовником забавный маленький капитан Шарль?

Ночь выдалась туманная. Я осторожно ступала, опираясь на руку капитана Шарля. Мы оба хихикали, как школьники, спотыкаясь в темноте, вздрагивая при каждом шорохе. Вдруг послышалось фырканье и рычание; я замерла, цепенея от страха.

— Это храпит мой слуга, — прошептал капитан, следуя со мной по узкой тропинке к старому фермерскому дому. За стеной залаяли две собаки.

— Тихо! — шикнул капитан в открытое окно.

Я положила руку ему на плечо, чтобы не шататься. Он икнул, и я повалилась на стену, стараясь не захохотать. Помню, подумала, что сильно возбуждена и впоследствии пожалею о том, что сейчас произойдет.

Капитан Шарль открыл скрипучую дверь в свою спальню. Пахло собаками. Он зажег фонарь и, спотыкаясь, начал бродить по комнате, что-то прибирая. Потом накрыл кровать полотном.

— Вот. — Он поцеловал меня и притянул к себе. — Пожалуйста, не передумайте, — прошептал он, чувствуя, что это вполне возможно. Он потянул за шнурки моего корсажа, его губы и язык искали меня, на грудь легли его пальцы. Не выдержав, я застонала, и мы упали на кровать.

Он встал, чтобы развязать панталоны, снял их и потянул за кальсоны. Я застенчиво отвернулась. Он сделал шаг к кровати и, видимо, потерял равновесие, ибо начал скакать по комнате на одной ноге: другая застряла в кальсонах. Свет единственного фонаря выхватывал из темноты обнаженные ягодицы и довольно большое, подпрыгивавшее в разные стороны «достоинство».

Тут я — ничего не могла с собой поделать — все же рассмеялась. Затявкали собаки. Капитан Шарль подтянул кальсоны и сбежал по лестнице успокоить своих питомцев. Когда он вернулся, я сидела скрестив ноги на кровати, вытирая платком щеки. И все еще смеялась, но уже не как прежде: бока у меня болели.

Смущенный, он сел рядом со мной.

— А мой лакей все храпит… — с печалью в голосе сказал он.

— Ох, капитан Шарль! — Я положила руку ему на плечо и ощутила, что и его тоже разбирает смех. Мы хохотали, не в силах остановиться. Чуть успокоившись, он нежно поцеловал меня и помог встать на ноги. Опасный момент миновал.

11 июля

Утром капитан явился к моей двери с букетом цветов. Я смотрела на него, как мне показалось, очень долго, но, вероятно, этот миг длился не дольше двух сердцебиений. Затем я поцеловала его в гладкую щеку.

— Простите, капитан Шарль, не могу найти нужных слов. — С тем я и приняла подношение.

13 июля

Проснулась от стука копыт курьерской лошади, галопом скакавшей по аллее. «Бонапарт ранен в Египте, — торжественно сообщили мне, — во время нападения на Сен-Жан д’Акр».

— Жене генерала не привыкать к ложным донесениям, — заверила я слуг, но тем не менее велела запрягать карету.

— Поеду с вами! — обронила на ходу Мими, убегая в дом за шляпой.

Сдерживая слезы, я бормотала под нос:

— Донесение, несомненно, ложное. Поеду в Париж, в Люксембургский дворец! Директор Баррас должен все знать…

Внезапный мушкетный залп заставил меня вздрогнуть. Ах да, конечно, завтра же День взятия Бастилии!

Из дома с трепещущими голубыми лентами на шляпе выбежала Мими. Кучер сел на козлы, карета накренилась.

«Директор Баррас не принимает», — сообщили мне во дворце.

— Директор запретил пускать к нему посетителей.

— Но меня-то он, конечно, примет!

— Никаких исключений, — заверил меня юноша при дверях. Видимо, совсем недавно на службе и боится совершить промах.

— В таком случае, не могли бы вы мне помочь?.. — обратилась я к нему дрожащим голосом.

— Так и есть, он ранен, — сообщила я Мими. Тело казалось чужим. Все никак не могла переварить эту новость. — Не только Бонапарт, но и Эжен!

— Тяжело?

— Боюсь, что так…

Судорожно втягивая воздух, я поведала ей обо всем, что мне удалось выяснить. Во время нападения на Сен-Жан д’Акр снаряд разорвался прямо в штабе. Осколки ранили Эжена в голову. Бонапарт, и сам раненый, рискуя жизнью, пришел на помощь моему сыну. Кто-то из сержантов заслонил собой Бонапарта и был смертельно ранен.

Мими обняла меня, и я плакала, не в силах остановиться.

Лошади, пригнув головы, бежали против ветра в Мальмезон. Сердце влекло меня в Египет, в жаркую страну пустынь. Страх воспламенял воображение.

14 июля, День взятия Бастилии

Фейерверки, трубы, барабанный бой. Я закрепила щеколду на свинцовой раме окна, задвинула парчовые шторы, чтобы заглушить шум празднества. Попросила Гортензию остаться со мной на несколько дней.

15 июля, ранний вечер

Сегодня мы с Гортензией дважды ходили пыльной дорогой в Рюэй ставить свечи в деревенской церкви. И у нее, и у меня в спальнях поставлено по молитвенной скамеечке. Мими ходит, освещенная лунным светом, и распевает молитвы вуду. Мы вернулись к богам нашей юности.

22 июля, Мальмезон

Хорошие новости: Бонапарт встал на ноги. Однако до сих пор ничего не известно об Эжене. Я больна от дурных предчувствий.

Незадолго до полуночи, Париж

— Директор Баррас ожидает меня, — солгала я его помощнику.

Молодой человек покосился на часы, стоявшие на каминной полке.

— Пожалуй… — неуверенно протянул он.

Я прошла за ним по широкой спиральной лестнице, затем через анфиладу комнат. В последней, самой маленькой, располагалась спальня директора Барраса. Там я нашла его в состоянии, которое меня озаботило: он был бледен и настолько слаб, что не мог встать.

— Простите, что не принял вас на днях, — сказал он, взмахнул рукой и дал ей упасть на простыню. — Если мои враги узнают, как я слаб… — Он выставил указательный палец и приставил его к виску, как пистолет. — Я даже Талейрана к себе не допускаю. Вы знаете, что он ушел в отставку? Все разваливается. Но, по крайней мере, я сумел добиться того, что Фуше назначен министром полиции. Он должен вернуться в Париж через несколько недель. Чем раньше, тем лучше. Вы не поверите, какие против меня строятся козни! Наверное, мне должно быть лестно. Все хотят меня сместить. Даже ваши очаровательные девери распускают слухи, что это я отправил Бонапарта в пустыню в надежде от него избавиться, что его фиаско — всецело моя вина.

Он говорил бессвязно. Я положила ладонь ему на лоб:

— У вас лихорадка! Вы показывались доктору? Вам кровь пускали?

— Да-да, но кровь не пускали — во всяком случае, сегодня. У меня крови совсем не осталось. — Он слабо улыбнулся, глаза лихорадочно блестели. — Получив хорошую новость о Бонапарте, вы, должно быть, испытали облегчение.

— Да! Но я ничего не знаю об Эжене…

— Разве мой помощник вам не сказал? Вот черт! Такая досада… Я велел ему передать вам… На нынешнюю молодежь нельзя положиться!

— Ну, говорите же, Поль! — Сердце бешено колотилось в моей груди.

— Ваш сын совершенно поправился.

Я приложила руку к груди, опустила голову и смиренно возблагодарила ангелов-хранителей Эжена.

23 июля, пока еще в Париже

Тереза сказала мне, что капитан Шарль остановился в старом номере мадам Монтаниз во Дворце равенства. Я послала туда записку, попросив его встретиться со мной в парке Монсо завтра, в одиннадцать. Не хватило смелости пригласить его в дом, где Паулина Бонапарт следит за каждым моим шагом.

24 июля

Когда я приехала в парк Монсо, капитан уже сидел в тени на скамье у римских колонн. Он улыбнулся, увидев мои светлые локоны: я была в одном из париков Терезы.

— Не присядете ли, мадам Бонапарт? — спросил капитан, будто мы находились в гостиной. Он расстелил на скамье кусок материи.

— Спасибо, что пришли, — поблагодарила я, складывая зонтик от солнца, и прислонила его к скамье. — Хочу извиниться.

Мне было видно, что он печален и на что-то надеется, и я не желала вводить его в заблуждение.

— Простите, капитан Шарль. Я дурно себя вела.

— Я тоже должен извиниться и сделать своего рода признание. — Он смотрел на меня глазами цвета морской воды на мелководье. — Я ухаживал за вами только ради того, что вы могли дать мне, — ради связей.

Я отвернулась к пруду, посреди которого плавали две утки. На другом берегу девушка везла детскую коляску. Слова капитана больно задели меня. Разумеется, я тоже использовала его, но все равно горько было слышать такие слова.

— Но затем я полюбил вас, — добавил капитан.

На мои глаза навернулись слезы. Все это казалось таким волнительным! Но мысли вдруг переключились на Бонапарта и Эжена: как они там? Борются за жизнь среди песков пустыни?

— Капитан Шарль, дорогой вы мой! — Я любила его, но только как друга.

Мы нежно расстались. Капитан согласился забрать к себе Мопса. Я не хотела, чтобы хоть что-то напомнило бы мне о моих выкрутасах, когда вернется Бонапарт. И молилась, чтобы он вернулся по возможности скорее.

27 июля, Мальмезон, чудесный летний день

На будущие выходные приедут Эмили и Гортензия. Все утро провела на кухне с Кельё, помогая ему печь торт «Наполеон», делать конфеты из вишен и открытый пирог с яблоками. Скучаю по Мопсу. Мне все кажется, что он так и крутится у моих ног, ждет подачки. Впрочем, хорошо, что теперь он у капитана.

28 июля

За ужином Эмили потеряла сознание, повалившись прямо в объятия Гортензии. Скатилась на пол чашка.

— Простите! — простонала она, стуча зубами.

Мы с Мими отнесли дрожащую девочку наверх, уложили на кровать.

То ей было холодно, то жарко; она умоляла открыть окна, которые я только что закрыла.

Я отправила Мими в город за доктором.

К двери подкралась Гортензия.

— Как Эмили?

— Не подходи к ее комнате, Гортензия!

В детстве моей дочери делали прививки, но испытывать судьбу мне не хотелось.

— Мама!

— Делай, что говорю!

Я убрала прядь влажных волос со лба Эмили. Сама я перенесла оспу в легкой форме еще в детстве. Болезнь Эмили слегка меня испугала, но я понимала: мне оспа определенно не грозит.

Шесть часов пополудни, в ожидании ужина

Доктор надел халат, маску и перчатки; при виде его Эмили охватил испуг. Я внимательно следила за выражением его лица. Врач прокашлялся, на шаг отступил назад, внимательно оглядел больную и сцепил за спиной руки.

— Вернусь через четыре дня, когда недуг проявит себя.

Взявшись за дверную ручку, он помолчал немного, а потом прибавил:

— Очень жаль…

1 августа

На лице и шее Эмили стали появляться пятна, в точности так, как предсказывал доктор.

— Дайте мне зеркало, — потребовала наша бедная девочка. Я не могла ей отказать.

— Такие маленькие бугорки, — сказала она, прикасаясь к ним, — и с заостренными верхушками! — почти с нежностью добавила Эмили.

Худшее было впереди.

4 августа

Я убрала зеркало из комнаты Эмили, но ничто не может нейтрализовать тошнотворный запах, который становится все сильнее.

Без даты

— Это я, Эмили. — Я поставила на стол поднос с лекарствами. У нее глаза не открываются из-за волдырей. Лицо сейчас неузнаваемо — это лицо чудовища.

— Папа! — воскликнула она.

Слезы подступили у меня к глазам. Она грезит об отце, Франсуа де Богарне, — эмигранте, бежавшем из Франции во время революции, который не может возвратиться. Об отце, которого она не видела с двенадцати лет. Я села на кровать рядом с ней.

— Нет, Эмили, это я, тетушка Роза.

— Папа!

Впрочем, какая уже разница, за кого она меня принимает?

— Сейчас помажу тебе лицо целебной мазью…

Я окунула лоскуток чистой фланели в стеклянную банку.

— Будет щипать немного, — предостерегла я.

Эмили вздрогнула, напряглась, потом расслабилась.

— Я ждала тебя! — прошептала она.

21 термидора, Люксембургский дворец

Дорогой друг, я посмотрю, что можно сделать, чтобы удалить из списка имя Франсуа де Богарне, однако я бы не слишком уповал на чудо. В совете теперь царят кровожадные настроения.

Кстати, о настроении… Оппозиция, настроенная против вашего мужа, растет и крепнет. Советую Вам отказаться от жизни в уединении: в одиночку мне эту битву не выиграть.

Дядюшка Баррас

29 августа

Утром Эмили поднялась с постели — впервые после болезни. Она подняла вуаль, и мы одна за другой обняли ее, изо всех сил пытаясь скрыть ужас. Ее лицо — сплошные рытвины. Слава богу, она уже замужем!

Я ПРОЩЕНА И ТОЖЕ ПРОЩАЮ

4 сентября 1799 года

Выздоровление Эмили пробудило меня от жалости к самой себе. Если эта хрупкая девочка может выиграть у смерти, я, конечно, найду силы принять вызов клана Бонапартов! Переезжаю в Париж, готовлюсь к битве.

10 сентября

Сегодня заеду к военному министру, директору Гойе (который ныне председательствует в совете директоров), и к Баррасу — попытаюсь побудить их к спасению армии, оставшейся в Египте. Просто отвратительно, до чего все безразличны к судьбе Бонапарта, судьбе наших солдат, оказавшихся в безвыходном положении!

11 сентября

Я в отчаянии. Всю неделю ездила с визитами и, боюсь, впустую. Оппозиция Бонапарту крепнет. Они, эти самодовольные люди при власти, занимаются мелочами, упуская из виду тот очевидный факт, что республика трещит по швам.

«Бонапарт вернется, — повторяю я про себя, — обязательно вернется». Я твердо решила не уступать никому. Мой голос слаб, голос женщины. Но я могу убедить мужчин действовать! Я опускаю голову на подушку, но наутро поднимусь — и начну все сызнова: буду заезжать к депутатам, в учреждения, домой к министрам и директорам. Своей настойчивостью, мольбами, убеждением, лестью и заигрыванием буду изводить мужчин, причиняющих зло моему мужу. Используя все нехитрое оружие в моем арсенале, я привлеку их на его сторону.

22 сентября, первый день восьмого года республики

Я истощаю себя ради мужа, но сегодня пришлось особенно тяжело. Я проглотила гордость и заехала к Жозефу Бонапарту.

— Мадам, — приветствовал он меня, поклонившись в пояс. Уголки его тонких губ кривились подобием улыбки. — Простите, что заставил ожидать: я был занят с учителем танцев, — сказал он, открывая дверь в крошечную комнатку, скорее прихожую, чем гостиную. — Мой швейцар сообщил мне, что вы желаете говорить со мной о Наполеоне. — Имя брата Жозеф произнес на французский манер. Он посмотрел на часы и сел, уперев руки в колени, обтянутые белыми лосинами. Затем елейно улыбнулся: — К сожалению, не смогу уделить вам много времени.

— Я не задержу вас, Жозеф. Как вы знаете, Военное министерство безразлично к затруднительному положению Бонапарта. Следует предпринять новую попытку выручить его. — Я сплела пальцы. — Если объединиться, мы сумеем повлиять на ситуацию. Ради вашего брата…

Жозеф пожал плечами:

— Это бесполезно. Я уже сделал все, что мог.

5 октября

Великолепная новость: Бонапарт одержал победу над турками при Абукире. Может, теперь государственные мужи начнут меня слушать? Может, теперь они хоть что-то предпримут ради его возвращения?

13 октября, сумерки

За окнами дворца горели тысячи свечей, освещая лица нищих, живущих у дворцовых ворот.

— Гражданка Бонапарт! — хором кричали они мне. Затем запели «Прощальную песню», за которую, они знали, я вознагражу их дождем монет.

Лакей директора Гойе возвестил о моем приезде. Я постояла всего мгновение, сознавая, что все головы в зале повернулись ко мне, что все на меня смотрят. Присутствовало чуть больше двадцати человек — избранные. Баррас в алом плаще, эффектно перекинутом через плечо, сидел в нише окна, разговаривая с оперной певицей, смотревшей на него невыразительным, хотя и томным взглядом. Талейран, весьма приметный в черном, стоял у камина, опираясь на трость. Он поднял на меня взгляд, состроил гримасу. Его широкий лоб поблескивал. Сидевший рядом помощник военного министра говорил с министром внутренних дел.

«Все идет по плану», — подумала я, осмотрев собравшихся. Здесь были многие из тех, от кого зависело нужное мне решение.

Жена директора Гойе приветствовала меня, протянув ко мне руки.

— Мне нравится ваша шляпа, — прошептала она. — Творение Лолы? Я сразу поняла. Обожаю эти гигантские шелковые цветы. — Общаясь с ней, я не забывала о важности самого директора в процессе достижения моих целей. Могущественный Гойе был горячим противником Бонапарта. И постепенно мне удалось его смягчить.

После необходимого обмена любезностями я подошла к группе, собравшейся у игорного стола. Игральные кости у меня в ладонях казались гладкими и послушными. Я выиграла более двухсот франков, когда услышала голос Барраса:

— Вы только посмотрите, кто пришел!

Я оглянулась в сторону двойных дверей. Там, не представленный, стоял министр полиции — мой друг и шпион, гражданин Фуше.

Он направился прямо ко мне.

— Гражданин Фуше, как я рада вас видеть! — В выражении его лица я заметила нечто тревожное.

— Могу я поговорить с вами наедине, гражданка?

Не успели мы дойти до прихожей, как он вручил мне листок бумаги. Я повертела его в руках.

— Что это? Не понимаю…

— Это прислано вашим сыном. По семафору.^[114]

— Неужели от Эжена?

Директор Гойе сидел за вистом, забыв обо всем и сосредоточившись на картах. За его столом царило напряженное молчание.

Я наклонилась и шепнула ему на ухо:

— Директор, вы должны знать, что Бонапарт вернулся. Он на юге.

Гойе отложил карты.

— Простите! Я на минутку, граждане, — сказал он своим гостям и, подав знак Баррасу, торопливо вывел меня из комнаты.

— Директор Баррас, с юридической точки зрения генерал Бонапарт покинул свою армию. — Директор Гойе скрестил руки на груди, словно приготовившись отразить удар невидимой силы. — Я спрашиваю вас по чести: как мы можем не арестовать его?

— Арестуйте Бонапарта — и весь народ, я гарантирую, восстанет против нас, — ответил Баррас.

Я встала.

— Директора Гойе и Баррас, пожалуйста, простите меня. Я должна идти…

Они оба так на меня взглянули, будто только сейчас вспомнили о моем присутствии.

— Я попытаюсь встретить Бонапарта по дороге, прежде чем он окажется в Париже!

Прежде, чем он встретится со своими братьями…

— Сейчас? — удивленно спросил директор Гойе.

— Но на дорогах небезопасно! — воскликнула его жена. — И такой ужасный холод!

— И туман, — добавил Баррас.

Исполненная радости и страха, я лихорадочно соображала, что предпринять. Действительно, туман был густым, слишком густым для поездки, особенно ночью.

— Выеду, когда рассветет.

— В этой вашей маленькой карете?

Директор Гойе потянул за шнурок звонка. Почесывая ухо, вошел его лакей.

— Скажи Филиппу, пусть готовит правительственную карету. — Предупреждая возражения, Гойе поднял руку: — Я настаиваю. К тому же она удобна тем, что ее можно превратить в спальню, — усмехнулся он, глядя на Барраса.

Мой собственный слуга встретил меня на пороге с фонарем, бросавшим призрачный отсвет на дорогу.

— Генерал Бонапарт вернулся! — прокричал ему кучер, прежде чем я успела что-то сказать.

Гонтье смотрел на меня, не понимая. Порыв холодного ветра внес в прихожую опавшие листья.

— Генерал Бонапарт вернулся из Египта? — спросил Гонтье, закрывая дверь.

Я кивнула:

— Он на юге. Эжен прислал сообщение по семафору.

Гортензия вышла к нам со свечой, под красной шерстяной шалью поверх ночного платья.

— Что происходит? — спросила она, широко зевая.

— Генерал Бонапарт вернулся! — воскликнул Гонтье.

— А с ним и Эжен! — потеряв самообладание, вскрикнула я.

Гортензия поставила свою свечу на столик.

— Прекрасная новость!

— Они высадились на юге два дня тому назад и уже на пути в Париж. Я выезжаю им навстречу.

«Захватить белье, провизию, одеяла», — составляла я мысленный список. Как бы чего не забыть!

— Я тоже еду, — сказала Гортензия, щелкая зубами: в прихожей было холодно.

Это стоило обдумать.

— Милая, ты же простужена!

— Мне уже лучше.

— Поедем без остановок, — предупредила я ее. — Даже спать я буду в карете.

— Это неважно.

Золотистые кудри обрамляли лицо ангела с голубыми глазами; как ей откажешь?

Бонапарт любил Гортензию, ее присутствие могло смягчить нашу встречу.

— Наденешь меховой чепец.

— Все что угодно!

Хм, даже так?

Было еще темно, когда огромная правительственная карета, запряженная четверкой сильных лошадей, грохоча, съехала на узкую дорожку, ведшую к дому. Собраться было делом недолгим: мы взяли обогреватель на углях, пуховые подушки, меховые покрывала, подкладные судна, необходимые снадобья (настойку опия от моих нервов и от боли в спине; нашатырный спирт и гасконскую пудру от простуды — для Гортензии). Кроме того, прихватили с собой огромную корзину провизии: хлеб, сваренные вкрутую яйца, конфеты для Гортензии, вино и бренди для нас обеих. Солнце только начинало всходить, когда мы наконец отправились в путь. Громоздкая карета дважды чиркнула по ограде сада. Я помахала привратнику, зевавшему у двери своей хибарки. В тот момент мне казалось, что надеждам суждено сбыться.

Карета, покачиваясь, понеслась на юг. Я думала, мы поспим в дороге, но об этом не могло быть и речи. Гортензия была сама не своя от радостного возбуждения. Ее любимый брат жив, цел и возвращается домой! А я? Мне предстояло встретить супруга.

15 октября (вроде бы), Осер

Мы ненадолго остановились на почтовой станции в Осере. Из-за поломки тележной оси нам потребовалась комната. Узнавая о возвращении Бонапарта, люди повсеместно принимались ликовать. По всей дороге до Парижа в его честь строились триумфальные арки. Взрослые и дети часами стояли вдоль дороги в надежде увидеть его проезд. Прошлой ночью огни факелов складывались в волшебную картину.

— Дорога на небеса… — сказала пораженная зрелищем Гортензия.

Происходящее было сродни безумию. Где бы мы ни останавливались, нас окружала толпа, люди кричали:

— Это правда? Спаситель едет?

Сначала мне послышалось, что они называют Бонапарта «строителем».

— Простите, я не поняла… — повернулась я к стоявшему рядом сапожнику.

— Спаситель! — воскликнул тот. — Наш спаситель.

16 октября, Шалон-на-Соне, рассвет

Мы разминулись! Из Лиона Бонапарт выехал по дороге Бурбонов — на запад через Невер; за ним следовали и братья.

— Ах, они доберутся туда первыми! — вскричала Гортензия, словно мы играли в догонялки.

— Обратно в Париж! — велела я кучеру. — И поскорее.

19 октября, около полудня, Париж

Было уже за полночь, когда наша карета подъехала к воротам моего имения. От лошадей шел пар. В домике привратника горел свет, освещая спящих нищих. Кучер спрыгнул на землю и застучал в дверь:

— Чандлер, проснись, открывай ворота!

Я подтолкнула локтем Гортензию. Мы были вымотаны пятью днями пути, на протяжении которых ели и спали в карете. От тряски по ухабам у меня воспалились спина и бедро. Предыдущую ночь я вообще не могла спать. Мной овладело сонное оцепенение, в коже странно покалывало.

Когда подъезжали к темным парижским улицам, в холодном воздухе стоял запах кухонных отбросов и дыма; грязь замерзла; нищие в переулках грелись возле костров; я почувствовала себя во власти судьбы.

— Неужели приехали? — спросила Гортензия, чихая и сморкаясь. — Так холодно… Сколько времени?

— Приехали. — Я собрала корзинку. Приложила руку к волосам. Я заплела их, закрепила гребнем из черепахового панциря, но некоторые пряди выбились. Почему привратник не открывает ворота? Я сняла перчатки, чтобы завязать шнурки сапожек.

К двери кареты с факелом в руке подошел кучер.

— Неладно, мадам, — тревожно сообщил он. Изо рта у него валил пар, в открытую дверь кареты задувал ледяной ветер.

Я натянула на плечи пахнущий плесенью меховой полог.

— Разве генерал не здесь?

И где же тогда Эжен?

Кучер кивнул.

— Но привратник… — Он умолк, не доведя фразы до конца.

— Что, Антуан? — Одна из наших лошадей заржала; привратник стоял у двери своей лачуги, глядя на нас. В свете фонаря тени придавали его лицу дьявольский вид.

— Он не может открыть ворота, — наконец выдавил кучер.

— Что еще за история? — фыркнула Гортензия, подвязывая лентами шляпу.

— Отчего же не может?

— Приказ генерала, гражданка.

— Бонапарт приказал запереть ворота?

«Вероятно, мера предосторожности», — подумала я.

— Привратник просил сказать вам, что все ваши пожитки — в его лачуге, в сундуках.

Гортензия воззрилась на меня, недоумевая.

— Что случилось? — потребовала я объяснений.

— Генерал… он… — Переминаясь с ноги на ногу, кучер разглядывал ночное небо. — Он приказал вынести вон ваше имущество.

Тут меня осенило: Бонапарт посмел выселить меня из моего собственного дома, осмелился захлопнуть перед моим носом мои же ворота, приказав привратнику не пускать меня!

В ярости я пробкой вылетела из кареты.

— Так мы пойдем пешком? — спросила Гортензия, застегивая верхнюю пуговицу своей пелерины. — Отсюда?

На веранде было темно. Гортензия сразу задергала шнур колокольчика; я же, тяжело дыша, прислонилась к одному из столбов: по пути сюда я пыталась не отстать от дочери.

— Кто-то идет. — Гортензия подпрыгивала на месте, стараясь заглянуть в маленькое оконце двери. — О, это Мими!

Вскрикнула и рассмеялась:

— Мама, я вижу Эжена! Я вижу Эжена!

— Как он?

— О, смуглый, как араб! — прошептала она, крутясь на месте и — в наигранном ужасе — прижимая ладони к щекам.

Дверь распахнулась.

— Ну наконец-то вы вернулись! — Мими закатила глаза, как бы говоря: «Вы не поверите, что тут делается». — Это твои мама и сестра, — обернулась Мими к Эжену.

В столовой перед камином стоял мой взрослый сын, накинув плед себе на плечи. Он поставил свечу и развел руки в стороны — плед неминуемо слетел на пол.

Гортензия зарыдала и бросилась в объятия брата. Моргая, тот застенчиво обнял ее. Эжен был худ, высок… и действительно очень смугл.

— Мама! — произнес он срывающимся голосом, по интонации которого я сразу поняла так много: что он любит меня, что меня ожидают серьезные неприятности, что он пытался помочь мне.

Эжен наклонился обнять меня. От него пахло сигарным дымом — запах мужчины, а не мальчика.

«Теперь он пахнет, как солдат», — не без сожаления подумала я. Удивляясь щетине, положила ладонь ему на щеку. Он улыбался, и все же что-то было неладно; я осознала это по нервному подергиванию уголка глаза.

— Не могу выразить… — Я резко вдохнула. — Я так тебя люблю! Мы…

Я не могла говорить — рыдания душили меня.

— Мы думали, ты умер! — всхлипывала Гортензия, дав выход чувствам, одолевавшим ее ночами, когда она просыпалась в холодном поту, беспокоясь за брата. Она судорожно вдохнула и засмеялась над собой и над всеми нами, ибо к этому моменту рыдали уже все мы.

Хлюпая носом, я высвободилась из объятий сына. Мне надо было так много узнать — о Египте, о его ранении, о том, как им удалось вернуться,^[115] — но прежде всего нужно было разобраться с Бонапартом.

— Бонапарт… он?..

— В кабинете, — сказал Эжен.

— Наверху? — Взяв свечу, я направилась к комнате, приготовленной для мужа.

— Мам, ты знаешь?..

— Знаю.

Поднявшись по узкой лестнице, я не смогла удержаться и вскрикнула от испуга. В темноте перед дверью в комнату Бонапарта вскочил на ноги черный человек. Свет моей свечи блеснул на изогнутом клинке ятагана, отразился в белках глаз незнакомца и заиграл на зубах.

— Вы напугали меня, — сказала я, стараясь перевести дух. Он был еще молод: не мальчик, но и не совсем мужчина.

Он произнес что-то на непонятном языке.

— Не понимаю, — ответила я, слегка запинаясь. — Я мадам Бонапарт. Мне нужно поговорить с мужем. Генерал здесь? — Я старалась говорить медленно и просто, чтобы он мог меня понять, но держалась от него на расстоянии — на всякий случай.

— Бонапарт! — Он сжал рукоять ятагана.

Имя Бонапарт он знал, во всяком случае.

— Я, — указала я себе на грудь, — жена Бонапарта. — Я остановилась, ожидая его реакции, потом добавила: — Иди! — и махнула свободной рукой.

С облегчением я убедилась, что он меня понял и, повинуясь, проскользнул мимо меня по лестнице. Я подошла к двери кабинета и постучала.

— Бонапарт! — Я повернула ручку, пробуя открыть дверь. — Это я, Жозефина.

Дверь была заперта.

— Пожалуйста, откройте!

Снова и снова я стучала и звала. Потом прижала ухо к двери. Подергала ручку, повернула ее, погремела ею.

— Бонапарт! — позвала я громче. — Я знаю: вы там. Прошу вас!

Ответом мне было молчание.

В коридоре стоял жуткий холод. Мысли беспорядочно теснились в голове, рассуждать здраво мешали усталость и дурные предчувствия. Не понимая, что происходит, я принялась стучать по двери ладонью:

— Бонапарт, впустите меня! Я все объясню! Это не то, что вы думаете. — Я прижалась к двери лбом. — Я люблю вас, — прошептала я так тихо, что он все равно не услышал бы.

Затем я снова стала стучать в дверь — яростно, гораздо яростнее, чем намеревалась.

— Я люблю вас! — выкрикнула я и зарыдала. Бессердечная скотина!

Через некоторое время мне на помощь пришли дети. Гортензия казалась обезумевшей. Эжен стоял у нее за спиной с гримасой боли на лице, уголок глаза по-прежнему дергается. Я почувствовала себя униженной. Очнувшись, натянула на плечи шаль. Почему тут так холодно? Какое сейчас время года?

Гортензия нагнулась ко мне и убрала локон с моего лба, будто это я ребенок, а она — моя мать. При свете единственной оплывающей свечи дочь казалась бесплотной.

— Мама, не плачь, пожалуйста, — протянула она мне носовой платок.

От этих слов слезы стали еще горше.

— Он не откроет!

— Мы знаем, — сказал Эжен.

— Должен же быть где-то ключ, — сообразила я. — Или топор?

— Мам, — неловко позвал Эжен, — ты ведь не можешь просто…

— Ключа нет, — прошептала с первого этажа Мими. — Я уже поискала. Ключ у него.

— Должно быть, это похоже на осаду, — сказала я. Боль вновь исказила лицо моего сына.

— Эжен, может быть, ты скажешь что-нибудь генералу? — заговорщицким тоном предложила Гортензия.

— Ты должна знать кое-что, Гортензия. — Обращаясь к ней, я смотрела на сына. — Бонапарт считает, что я была…

— Все-все, мам!

Гортензия понимала меня как женщина женщину.

— Не сдавайся, мама, — прошептал Эжен.

В глазах у меня стояли слезы. Чем я заслужила таких замечательных детей? Мне казалось, что я их опозорила.

Эжен помог мне подняться на ноги. Я прижалась лбом к двери и позвала мужа:

— Бонапарт, пожалуйста! Послушайте меня!

Сколько может выдержать мужчина в такой ситуации? Теперь я знаю: очень долго. Во всяком случае, Бонапарт.

Когда наконец он поднял задвижку, я увидела перед собой невероятно хрупкого человека. Он замотал себе голову серой фланелью на манер тюрбана. Подобно Эжену, Бонапарт сильно загорел. Хоть его лицо и скрывалось в тени, я сразу поняла, что он тоже плакал.

Мы втроем — я и дети — застыли в изумлении, а потом всех как прорвало. Смириться с этой запертой дверью мы смогли лишь после нескольких часов общего плача, уговоров, молитв и проклятий.

Не помню, как ушли дети; скорее, вспоминается ощущение тишины, на фоне которой вдруг пришло осознание того, что мы с Бонапартом остались наедине. В последние дни я много говорила сама с собой, репетируя нашу встречу, воображая, что скажу. Но теперь любые слова казались неуместными.

— В коридоре холодно, — заметила я наконец.

Я прошла за ним в кабинет и села в кожаное кресло у камина. В комнате пахло корицей и имбирем, на столе лежала открытая табакерка, украшенная египетским орнаментом. Единственный фонарь горел на письменном столе, заваленном бумагами, рапортами, книгами и картами.

Бонапарт закрыл дверь. «Не столько для того, — подумала я, — чтобы нас не было слышно, а просто чтобы не выпускать тепло».

— Итак. Разве вы не собирались поговорить? — спросил он, протягивая к огню руки.

На полотняную рубашку муж надел несколько камзолов, а на них — тяжелый шерстяной сюртук. В такой одежде он казался худым. Погрев руки, Бонапарт сел в кресло, опираясь на один подлокотник с видом снисходительного монарха.

— Вы стенали, чтобы вас впустили, а теперь, когда дверь открылась, вам нечего сказать?

Я смотрела на него во все глаза, борясь с закипавшим гневом.

— Это вы ничего не говорите.

— Я говорю.

— Но без правды, Бонапарт. Без сердца.

— У вас хватает наглости говорить мне о сердце?

Тут я сорвалась:

— Вы утверждаете, что любите меня, и тем не менее готовы развестись со мной из-за каких-то солдатских сплетен! Это вы должны объясниться, Бонапарт, а не я.

— Вы смеете намекать, что невиновны, что вы не… — Он со всей силы ударил кулаком по подлокотнику кресла.

Я набрала воздуха и, насколько могла, задержала дыхание, чтобы немного успокоиться и продолжить:

— Как насчет вашей любовницы, Бонапарт? Этой вашей Клеопатры, как прозвали ее в армии? Говорят, вы обещали на ней жениться, если она от вас забеременеет?

Я говорила, часто моргая и стараясь не хлюпать носом.

— Откуда вам это известно?

— Ваши братья и сестры постарались.

Бонапарт откинулся на спинку кресла. Такого ответа он не ожидал.

— Им так хочется уничтожить меня, что их не заботит даже ваша собственная репутация!

«Осторожно! — напомнила я себе. — Одно неудачное слово — и примирение станет невозможным».

Свет фонаря мерцал у него в глазах. Я поняла, что нашла больноеместо.

— Я люблю вас, Бонапарт, — еле слышно проговорила я, сознавая, что это — правда. Я действительно люблю этого человека, его сильную, беспокойную, мятущуюся душу. Почему — не могу объяснить. — Мне не хватало вас, — продолжала я и, встретив его взгляд, не отвела глаз.

Было почти четыре часа утра, когда я задула свечи. Мы пересекли пустыню и вернулись: раненые, но все-таки дошли. Мы признались друг другу в грехах и страданиях. Мы признались в собственных слабостях, силе пережитого горя и отчаянии одиночества. Я сказала мужу, что плохо жила без него и пала, ослабленная постоянными нападками.

— Вы были неверны мне? — прямо спросил он.

Я помолчала. Пришло время сказать правду — но что есть правда?

— Не в том смысле, что вы имеете в виду. — Я прикоснулась к руке Бонапарта; та была холодна. — Но я почти готова была переступить тонкую грань… — Я перевела дух. — А вы?

— Она действовала мне на нервы.

Тут впору было засмеяться… и заплакать. Он рассказал мне об отчаянии, которое пережил в Египте, будучи уверен, что я предательница, что ангел удачи покинул его.

— Без вас…

Мы занялись любовью, а потом повторили еще раз.

— Теперь я с вами, — сказала я.

V ЗАГОВОРЩИЦА

ЭЖЕН ИСЦЕЛЯЕТСЯ

20 октября 1799 года

Я проснулась, будто от толчка. Фовель, секретарь Бонапарта, тряс моего мужа за плечо. Выпростала руку из-под мехового одеяла — не слишком-то уютно. В камине бушевало пламя, и тем не менее изо рта у меня шел парок.

— Приветствую, Фовель, — пробормотала я сонно. — Сколько сейчас времени? — Меж шторами светлела полоска утреннего неба. — Что-то случилось?

— Нет, мадам. Генерала всегда трудно добудиться, — объяснил он и добавил: — Как вам известно.

В тусклом свете лицо Фовеля казалось смуглым, как у Бонапарта и Эжена.

— Сейчас семь. Я позволил генералу поспать сегодня, но его брат, депутат Люсьен, желает немедленно его видеть.

Застенчиво улыбнувшись, Фовель зашептал:

— Мы скучали по вам, мадам!

Люсьен Бонапарт? Я положила руку на плечо мужа. Спит как убитый. Все, за что бы ни брался Наполеон, он делал с чрезвычайным рвением: работал, любил, даже спал…

Но вот он пошевелился, повернулся и с закрытыми глазами обнял меня. От него пахло, как от младенца.

— Фовель, я познакомил тебя с моей прекрасной женой? — проговорил Бонапарт мне в ночной чепец.

Фовель раздвинул шторы, и комнату заполнил утренний свет. Меня поразил желчный оттенок кожи Бонапарта; его лицо, хоть и загорелое, имело нездоровый вид.

— Ваш брат приехал, хочет вас видеть, — сказала я, целуя мужа и успокаивая его руки. — Люсьен.

Бонапарт лег на спину.

— Знаю, я посылал за ним, — ответил он, одновременно потягиваясь и зевая.

Когда это он успел? Я было приподнялась, но Бонапарт положил руку мне на плечо.

— Бонапарт! — Мне не хотелось оставаться в комнате при Люсьене.

— Помните, что я говорил вечером о переходе в наступление?

Я упала на подушки.

«Переход от обороны к нападению — деликатная операция, — объяснял он вчера, — одна из наиболее тонких в военном деле».

— Но здесь не война.

— Разве? — улыбнулся Бонапарт.

Я проследила за направлением его взгляда. В дверях стоял Люсьен: взъерошенный и постаревший, он сутулился, как восьмидесятилетний старик, хотя ему было всего двадцать четыре.^[116] Его узловатые руки свисали из рукавов сюртука. Он — талантливый молодой человек, пламенный и амбициозный. Я бы восхищалась им, если бы не бросающийся в глаза недостаток: он желал моей смерти.

— Доброе утро, Люсьен, — приветствовала я его, натягивая одеяло до подбородка. И злорадно добавила: — Я так рада вас видеть!

Не сдержалась, даже понимая, что переигрываю.

Он уставился на меня сквозь очки с толстыми стеклами, не веря своим глазам. Затем спохватился о поклоне и согнулся ниже необходимого, проявив чрезмерное подобострастие.

— Я уезжаю, Наполеон, — объявил Люсьен. Он был похож на растревоженного паука — сплошь длинные руки и ноги. Его покоробило, что брат, по отношению к которому Люсьен явно считал себя старшим, имел наглость не прислушаться к совету и простил свою предательницу жену.

— Нет, не уезжаешь. — Бонапарт свесил ноги с кровати. Затем с озорной улыбкой повернулся и шлепнул меня по заду. Я скрылась под одеялом: взгляни я в тот момент на Люсьена — боюсь, рассмеялась бы в голос.

В дверях с подносом появился чернокожий юноша, с которым я столкнулась накануне. Одетый в экзотический костюм из ярких шелков и меха, он казался персонажем из книжки. На толстом шелковом шнуре с его пояса свисал ятаган с усыпанной драгоценными камнями рукоятью.

— Рустам! — обратился к нему муж, завязывая пояс своего зимнего халата. Молодой человек поклонился и поставил поднос на стол рядом с кроватью. — Это… моя… жена, — медленно проговорил Бонапарт, показывая на меня. — Он мамлюк, но хороший парень, — добавил Бонапарт. — Дамский угодник, впрочем. За ним нужен глаз да глаз.

— Доброе утро, Рустам, — сказала я, потянувшись за чашкой шоколада, исходившей душистым паром.

— А… это… мой… брат… но… он… в бешенстве, — продолжал Бонапарт, в ритме своих слов дергая Люсьена за ухо.

Чернокожий молодой человек поклонился и выскользнул за дверь, шлепая по паркету алыми шелковыми туфлями.

— Ну и холод же в этой стране!

Бонапарт накинул одну из моих кашемировых шалей, топнул ногой, взял крошечную чашку кофе и одним глотком осушил ее. Так же быстро исчезла и булочка: остались только крошки на халате. Бонапарт потыкал в камине кочергой, пожевал губами и подбросил в огонь еще пару поленьев.

— Вот так! — объявил он, постоял спиной к пламени, придвинул к камину один из табуретов в виде военного барабана и уселся.

— Генерал воображает себя в походном лагере, — сообщила я Люсьену, мрачно наблюдавшему за происходящим. Мне захотелось вывести его из дурного расположения духа.

Люсьен скрестил руки на груди.

— Нам надо поговорить.

— Так говори.

— С глазу на глаз.

— Моя жена должна принимать участие в обсуждении любого вопроса.

— Какой же ты балбес! — сказал Люсьен тоном, каким обращаются к младшему. — Твоя жена тебя дурачит. Она позорит наше доброе имя!

Я с облегчением услышала смех Бонапарта.

— Доброе имя, говоришь? А как же наша очаровательная сестра Паулина со своими тремя любовниками? А Элиза, которая припала к ногам поэтов уже через месяц после смерти ребенка? А Жозеф, которого снова лечат ртутью? А ты, Люсьен, не выставляешь ли себя дураком, связавшись с мадам Рекамье, когда твоя жена вот-вот родит?

Я смотрела на Бонапарта с удивлением. Едва вернулся в Париж — и уже успел узнать так много интересного!

— Я прибыл сюда не для того, чтобы обсуждать семейные дела, — ответил Люсьен, полуприкрыв глаза.

— Верно. Ты приехал потому, что я тебя вызвал.

— Бонапарт, я могла бы…

Я поставила свою чашку на столик, но муж сердито поглядел на меня, как бы говоря: «Не двигайтесь!»

— И ты сядь, бога ради! — рявкнул Бонапарт на брата.

С надменным покорством Люсьен опустился на один из табуретов, открывая костистые лодыжки и запястья.

— Генерал, доставили газеты! — С облегчением я увидела в дверях Фовеля. — Но я могу зайти позже…

— Сейчас, Фовель. — Бонапарт жестом велел секретарю занять свободный табурет. Я, смирившись, прислонилась спиной к подушкам. Деваться было некуда.

Фовель перебирал стопку газет, лежавших у него на коленях.

— А, вот о ком вам следует знать. Директор Мулен утверждает, что, высадившись на юге, вы нарушили карантин и принесете в республику чуму. — Нервничая, Фовель всегда начинал говорить звонким голосом.

— Ну надо же! Мы провели в море сорок семь дней — ни одного захворавшего! Это ли не достаточное опровержение?

Должна признаться, я и сама не без облегчения выслушала этот довод.

— Теперь, что касается гражданина Бернадота… — прочистил горло Фовель.

— Ах да, мой очаровательный новый родственник!^[117]

— Он послал директорам письмо, в котором предлагал предать вас военному суду.

— Самое подходящее предложение для родственника, — улыбнулся Бонапарт, но я не могла понять, действительно ли оно его позабавило. — Впрочем, сойдет и для труса.

— Он повсюду называет вас «дезертиром», — с неподобающей радостью сообщил Люсьен. — За то, что вы оставили свой пост.

— Довольно! Я оставил Францию в мире, а вернувшись, нахожу ее в состоянии войны. Я оставил ее, увенчанную победами, но теперь вижу побежденной и обнищавшей. А кто, спросил бы я доброго Бернадота, нашего в недавнем прошлом военного министра, кто же виноват? Таков мой вопрос. — Бонапарт стукнул кулаком по каминной полке. — Что-нибудь еще?

Мы с Фовелем переглянулись. Бонапарт вернулся!

22 октября, ранний вечер

Каждый день в город возвращаются солдаты — загорелые, с подарками. Париж светится огнями празднований, слушает истории вернувшихся. Жены и дочери щеголяют в шарфах из экзотических шелков, отцы и сыновья гордо носят ятаганы с рукоятями, усыпанными драгоценными камнями. Наши застолья вдруг стали изобиловать специями. К нам вторгся Восток, он соблазнил нас.

23 октября

Еще только четыре часа пополудни, а мой маленький дом уже полон военных. «Мои египтяне», — называет их Бонапарт. По возвращении из школы Гортензия, прежде чем сойти вниз, пудрит нос и долго рассматривает свое отражение в зеркале.

Шумные, возбужденные военные отмечают «возвращение к цивилизации», блага которой, изголодавшись, потребляют с нескрываемым удовольствием.

Бесстрашный Мюрат — смуглый, усыпанный драгоценными камнями и с плюмажем, — важно расхаживает из комнаты в комнату, демонстрируя слугам боевые шрамы и еще свежие, едва зажившие раны: два отверстия, по одному на каждой щеке.

— Но язык цел, — говорит он, высовывая его, чтобы все желающие могли убедиться. Пуля, выпущенная из пистолета, вошла в одну щеку рядом с ухом, а вышла из другой, «не сломав ни единого зуба!» — так он сказал мне, оттягивая пальцами свои полные губы.

— Повезло же вам! — восхитилась я, отступив назад.

— А Жюно? — спросила я Фовеля, стараясь казаться небрежной. — Разве он не вернулся с Бонапартом?

Не все еще добрались до Парижа, в том числе и Тальен (к пущей радости Терезы).^[118]

— Андош Жюно, как это ни грустно, должен был остаться в пустыне, — лукаво усмехнулся Фовель, — с Отелло — ребенком, рожденным ему абиссинской рабыней.

Выпив, мужчины начинали говорить — поначалу сдержанно — об убийственной жаре, о мухах, о дизентерии. Рассказывали об океане песка, о жажде. О солдатах, ослепших от лихорадки. О чуме.

То были истории о белых тюрбанах, варварских пытках, французских солдатах, оставленных в пустыне умирать от жажды, убивающих друг друга ради глотка воды.

— Какой ужас!

— Все было совсем не так, мама, — пытался успокоить меня Эжен. Но скула его не переставала дергаться.

Незадолго до полуночи, холодный вечер

— Ну что, домашние разногласия улажены? Все хорошо? — Баррас приветствовал меня объятием, от которого у меня едва не затрещали кости. — Не выпьете ли чашку шоколада, не составите ли компанию? Мой повар печет отменные брюссельские бисквиты! Должен заметить: Эжен здорово возмужал. Но немного скован, верно? Ничего, такое иногда бывает с молодыми солдатами… — Баррас состроил гримасу. — Он вам что-нибудь рассказал? Считается, лучше не обсуждать такой опыт, но я в этом не уверен. Иногда бывает полезно поговорить. Но скажите же мне, как мой протеже? Я почти не вижу Бонапарта.

— Работает над статьей для Национального института.

— Ах да, что-то насчет камня, как мне говорили.^[119] Чудесно. Вернувшись домой, военный облачился в мантию ученого отшельника. Эффектная поза. Я бы и сам ее рекомендовал, если бы со мной посоветовались.

— Это не поза.

Впрочем, Бонапарт действительно решил не показываться на публике, пока не стихнут голоса, сплетничающие о его непомерных амбициях. К тому же он должен был хорошенько обдумать свой следующий ход. Как выразился он сам: «В начале каждой кампании следует тщательно просчитать, наступать или не наступать».

— Вы не заедете к нам? — спросила я. Что-то в тоне Барраса подсказывало мне, что он обижен, причем и на меня тоже. Я вообще заметила, что директора относятся к Бонапарту подчеркнуто непочтительно. «Завидуют», — подозревала я. Или, быть может, боятся.

— Это приглашение от вас или от генерала Бонапарта?

— От нас обоих, разумеется.

— Конечно, — сказал Баррас, опускаясь в кресло и держась одной рукой за поясницу. Тото вспрыгнул ему на колени. — Слышали, что сказал директор Сийес, узнав о возвращении Бонапарта?

— Сийес ужинал с Люсьеном Бонапартом, не так ли?

— Да, этой паре хорошо вдвоем, я заметил. Говорят, когда Сийесу сообщили, что ваш муж опять в Париже, он воскликнул: «Республика спасена!» Любопытно, вам не кажется? Я все думаю: а что он имел в виду?

— Сийес так сказал? Вы уверены? — Считалось, что тот не любит Бонапарта, и эта нелюбовь была, конечно, взаимной. Сидя в кресле, подалась вперед, не сводя глаз с дверей. — Как вы думаете: верны ли слухи, что директор Сийес что-то замышляет?

— Заговор? Всякий, кто занят политикой в Париже, что-то замышляет. — Баррас осторожно опустил Тото на ковер и игриво потянул пса за хвост. — Руссо предупреждал: если у кого-то хватит глупости основать республику, надо следить за тем, чтобы в ней не возникла оппозиция. Однако Французская республика — в самой основе своей государство оппозиционеров. Я вам уже несколько лет говорю: мы обречены.

24 октября

— Бонапарт, мне надо кое-что у вас спросить, — прервала я чтение «Картона», его любимой поэмы, написанной Оссианом. «Кто сей, грядущий к нам из дальних чуждых стран среди своей несметной рати?» — Это насчет Эжена…

Бонапарт задумчиво смотрел на меня невидящими глазами.

— Что с ним случилось в Египте? Я спрашивала, но он не говорит.

Я умолчала, что от расспросов мой (обычно откровенный) сын совсем замкнулся; он стал аккуратнее подбирать слова, избегал смотреть людям в глаза и все дергал скулой.

— Он участвовал в сражениях, убивал людей, сам был ранен, — пожал плечами Бонапарт. — Вернулся с победой. Что тут еще сказать?

Полдень

Обнаружила Мими в кладовой — та сидела в темноте, прямо на плитках пола.

— У тебя все хорошо? — встревожилась я.

— Слушала солдатскую болтовню и узнала, что случилось с Эженом.

Я опустилась на пол рядом с ней.

— И что же? — Со сланцевых полок свешивались фазаны, кишевшие личинками мух. Мими озабоченно рассматривала ладонь своей левой руки. — Пожалуйста, Мими!

Она вдохнула и рассказала:

— Эжен и еще один адъютант — самые молодые из всех — захватили турецкий город.

— Целый город?

Турки сдались с условием, что им сохранят жизнь. Мой сын со своим товарищем гордо вернулись со своими пленниками. Но Бонапарту нечем было кормить и своих-то солдат, а этих турок и подавно. Поэтому пленных (а их были тысячи!) вывезли в море и утопили. На следующий день товарищ Эжена застрелился.

— О нет! — прошептала я.

— Это еще не все, — продолжала Мими.

Эжену приказали пересечь пустыню.

— Ему было поручено доставить предостережение паше… — Упершись затылком о стену, я закрыла глаза. В темном чулане тихий голос Мими звучал вполне отчетливо. — Мешок с отрубленными головами.

Чувствуя тошноту, я представила себе колеблющиеся в раскаленном воздухе барханы, всю эту вонь и полчища мух, преследующих моего сына с его страшной ношей.

— Но этого не может быть!

Нет-нет, Бонапарт не был варваром и уж точно не отдал бы мальчику приказ совершить нечто подобное.

Бонапарт все время проводил на совещаниях — вот и теперь его не было дома. Я легла, пытаясь решить, что делать с услышанным. Наконец встала и вышла к конюшне, где нашла Эжена — он помогал кучеру с упряжью. Сын посмотрел на меня настороженно.

— Можно с тобой поговорить?

Мы отошли к скамье под липой.

— Мне передали, что случилось с тобой в Египте. — Он отвернулся, закусив губу. — Почему же ты не рассказал сам?

— Я не мог, мама.

— Почему?

— Ты бы не поняла! Ты бы захотела поговорить об этом с генералом. — Сын посмотрел на меня прямо, как бы с вызовом. — Ты использовала бы это против него.

— О, Эжен…

Но что я могла сказать? Тут он был прав.

— Мама, прошу тебя, пообещай… — моргая, выдавил Эжен. В глазах у него стояли слезы. — Генерал вынужден был отдавать такие приказы. Не говори ему ни слова.

— Может быть, Эжен выздоровеет, если задобрить головных духов? — предложила через некоторое время Мими.

«Головные духи»? И тут я вспомнила: в соответствии с верованиями вуду они наделяют человека древней мудростью. Без их помощи велики шансы болтаться по жизни подобно лодке без руля.

— Нужно провести ритуальное мытье головы, умиротворить этих духов. Очистить его.

— Так и быть, — решила я. Все что угодно!

— Нет! — наотрез отказался Эжен, вновь и вновь дергая скулой.

— Но почему? Чем это повредит? Практически то же самое, что и просто вымыть голову.

— Это глупо, вот почему.

— Может быть, но… Тогда я куплю тебе лошадь, которую ты хотел.

— Чистокровную вороную? — раскрыл рот Эжен. — Правда? Но она стоит четыре тысячи франков…

Я пожала плечами. Как-нибудь справимся!

— Сегодня же?

По рукам.

Собрать нужные ингредиенты оказалось даже проще, чем я ожидала. На рынке — в закутке, известном Мими, — нашлось все необходимое.

В два часа пополудни я загнала Эжена домой.

— Тихо! — отвечала я на все протесты. Мими смешала ингредиенты и запела, запустив сильные пальцы в волосы моего сына. Я вылила несколько ведер чистой воды ему на голову, приговаривая: — Я крещу тебя, я крещу тебя, я крещу тебя…

— И это все? — спросил Эжен, вытирая волосы.

25 октября

Целый день миновал. Нервный тик к Эжену пока не возвращается.

Три часа пополудни, тихо

Гортензия, хоть и держится с Бонапартом вежливо, продолжает считать его чужаком.

У нее для него заготовлены две фразы: «У меня все хорошо, генерал Бонапарт» или «Доброе утро, генерал Бонапарт».

Эжен тоже зовет Бонапарта «генералом», но с куда большей теплотой.

В Египте они делили одну палатку и явно сблизились за это время.

Я заметила, что Эжен начал новый альбом для вырезок, посвященный битвам и победам Бонапарта. Альбом быстро разбухает, стоя на полке рядом с детскими книгами сына и альбомами, посвященными его отцу и Лазару.

— Может быть, хранить старые в подвале? — спросила я его.

Эжен в задумчивости провел пальцами по корешкам.

— Нет, мам, места для них и здесь хватит, — ответил он.

Должна признаться, мне было приятно услышать это.

Ранний вечер

— У директоров хватает наглости платить мне половину жалованья! — взорвался Бонапарт, едва переступив порог. Я была в гостиной с Гортензией, пыталась говорить с Фуше и братьями Бонапарта — Жозефом и Люсьеном. — Они относятся ко мне, как к государственному чиновнику!

Я кивнула Гортензии, отпуская ее.

— Ты уже говорил с директором Сийесом? — спросил Люсьен.

Я взяла пяльцы для вышивания и иглу. Что за причина Бонапарту говорить с Сийесом? И зачем этот разговор Люсьену?

— Уф! Не возьму в толк, как люди вообще терпят этого человека, — возмутился Бонапарт, почесываясь. У него недавно появились чирьи, и зуд доводил его до безумия.

— Он был бы, однако, полезен. — Жозеф с шумом отхлебнул чаю.

— Он просто необходим! — эхом отозвался Люсьен.

Бонапарт сердито взирал на братьев. В Египте он был королем; в Париже оказался просто чиновником, вынужденным просить милости у пяти директоров, которых называл не иначе как старыми дураками.

— Впрочем, насчет конституции он прав. Слишком велика… — продолжал Бонапарт, будто бы обращаясь сам к себе, словно размышлял вслух. — Пять директоров тоже слишком много. Исполнительная власть в лице троих была бы более эффективна: один — ответственный, двое других — советники…

Заложив руки за спину, Бонапарт расхаживал по комнате перед камином.

— К тому же постоянная смена директоров порождает хаос. Просто какая-то парламентская комедия! Тут явный перебор, народ устал от ежегодных выборов. Но вот вопрос: как изменить конституцию, оставаясь в рамках закона?

— Для этого, — спокойно сказал Фуше, — вы должны заручиться поддержкой как революционеров, так и роялистов.

Волосы у него были напудрены в безуспешной попытке скрыть их неприглядный рыжий цвет. Трое братьев Бонапартов с удивлением повернулись к Фуше, как если бы вдруг заметили его присутствие.

— А есть ли у меня эта поддержка, гражданин Фуше, министр полиции? — спросил Бонапарт.

Фуше достал потертую табакерку, постучал по ней и открыл длинным пожелтевшим ногтем большого пальца.

— Да, генерал, безусловно, — медленно произнес он и взял понюшку, не предложив больше никому. — Вернее, я считаю, что она у вас будет.

ВЫНУЖДЕННЫЙ ВЫБОР

27 октября 1799 года

Осматриваясь в нашей гостиной, лейтенант Лавалетт казался каким-то потерянным, словно не от мира сего. Он сжал мне руку, толстые щеки розовые от холода.

— Пожалуйста, скажите, как поживает Эмили? Как моя жена? О, я не смог бы жить, потеряв ее.

— Так вы ее еще не видели? Не ездили в Сен-Жермен?

— Я так понимаю, что вы с генералом отправитесь туда завтра утром.

— С Гортензией и Эженом. Желаете присоединиться?

— О да! — воскликнул он, явно обрадованный нашей компанией.

28 октября

В Сен-Жермен мы отправились рано. Мы с Бонапартом, Лавалетт и Гортензия — в карете; Эжен скакал впереди на Пегасе, своем великолепном новом коне. Дорога местами оставляла желать лучшего, так что в школьный двор мы въехали лишь около полудня.

— Генерал Бонапарт, это большая честь для нас, — склонила голову мадам Кампан, укутанная в черную пелерину.

Нас провели в ее кабинет — всех, кроме Гортензии, которая побежала искать Эмили, чтобы предупредить. Прозвенел звонок. Потолок над нашими головами затрясся от топота девочек.

— Мне привести вашу жену, лейтенант Лавалетт? — спросила мадам Кампан.

Более года я не бывала на верхнем этаже школы. Здесь сильно пахло помадой и крахмалом. Две девочки в зеленых шляпах учениц второго года, взявшись за руки и хихикая, скользили по вощеному паркету коридора.

— Гортензия в той комнате, — сказала девочка с золотистыми кудрями, указывая на противоположную сторону коридора.

Дверь приоткрылась.

— Она отказывается идти вниз, — шепнула Гортензия, отступая в сторону. Эмили с воспалившимися шрамами на лице, съежившись, лежала на узкой кровати в углу.

Я села в ногах.

— Ты боишься, Эмили? — Ее муж определенно опасался этой встречи.

— Нет!

— В чем же тогда дело?

— Я не хочу замуж…

«Если бы ты только знала, бедная девочка, как тебе повезло», — подумала я.

— За него… — тихо добавила она.

Увидев изрытое оспой лицо жены, лейтенант Лавалетт едва не заплакал. Я, как могла, заранее готовила его к этой встрече, но увы: столь обезображенное лицо могло вызвать только потрясение.

— Ах, так это правда! У вас была оспа, — сказал Бонапарт.

Эмили стояла в дверях, не сводя покрасневших глаз со своих зашнурованных сапожек.

— Да, генерал Бонапарт. — Она взглянула на Эжена и застенчиво кивнула, отведя глаза в сторону. Тот подошел к ней и обнял кузину. Нежность сына меня тронула; точно так же он утешал Эмили, когда той было четыре годика, а ему — не намного больше.

— Ваш муж спас мне жизнь, — сообщил Эжен, — и не раз.

Лавалетт покраснел и, стесняясь, принялся мять шляпу.

«И теперь этот благородный человек может спасти девичье сердце, — подумалось мне, — если только девица ему позволит».

29 октября, раннее утро

— Вы заплатили за это триста двадцать пять тысяч? — Бонапарт смотрел на замок Мальмезон, на его осыпающийся фасад, на требующую починки крышу, на треснувшее стекло в окне второго этажа.

— Но, Бонапарт… — начала было я, собираясь напомнить ему, что он сам предлагал за это имение триста тысяч, но затем передумала. — До Парижа меньше часа езды, угодья превосходны. К тому же одна только винодельня приносит ежегодный доход в восемь тысяч франков…

Ну хорошо, семь.

— По мнению агента, это исключительно выгодные условия.

— Курятник, и тот выглядит престижнее.

Под конец дня, объехав верхом угодья, осмотрев отару овец и поговорив с дворецким о содержании сахара в виноградном соке этого урожая, Бонапарт и сам проникся очарованием имения. В сумерках мы вдвоем сидели у пылавшего камина, играя в нарды. Гортензия тем временем исполняла на фортепиано свое новое сочинение, а Эжен чинил рыболовные снасти.

В девять часов мы с Бонапартом, взяв с собой свечи, ушли в продуваемую сквозняками спальню; стуча зубами, укрылись холодными одеялами и стали нащупывать ступнями горячий кирпич, завернутый во фланель. Затем, согревшись, болтали и занимались любовью, а потом снова говорили и снова любили друг друга.

Вечером, Париж

Вернулись в город. Сегодня днем встречалась с коммерсантами. Бонапарт желает отремонтировать Мальмезон, обновить обстановку, привести в порядок сады. Ему там понравилось.

30 октября

— О чем задумались? — Я подтолкнула Бонапарта ногой. Неподвижный, как статуя, он сидел на краю кровати.

— Что мне надо поговорить с директором Гойе, — наконец ответил он, как бы очнувшись.

— По поводу?

С кипой газет под мышкой вошел Фовель.

— Генерал, ваша ванна готова, — торжественно изрек он.

Бонапарт встал, взял у секретаря крошечную чашку турецкого кофе и одним глотком осушил ее.

— Мою кандидатуру нужно выставить на пост директора.

Три часа пополудни

— Довольно! — Бонапарт потянул за сапог и скинул его с ноги. Тот пролетел через прихожую и ударился о дверь.

— Директор Гойе не помог? — Я шла за Бонапартом, подбирая его сапоги — грязные, отчаянно нуждавшиеся в чистке.

Бонапарт бросился в кресло и сердито уставился в камин. На нем были кожаные лосины, одолженные у актера Тальма, чтобы прийти на встречу с директорами прилично одетым. Привлекая внимание Бонапарта, я потянула его за большой палец ноги.

— Я объявил ему, что хочу быть директором.

— И что он ответил? — И в Италии, и в Египте Бонапарт проявил себя замечательным администратором. Кому, как не ему, стать одним из директоров?

— Гойе высмеял меня! «Вы еще так молоды… конституция не позволит… это было бы незаконно», — передразнивал Бонапарт. — «Незаконно»! Конституция душит страну, а они молятся на закон, будто это слово Божье. Забывают, что мы сами ее создали — и только мы можем изменить.

Он принялся ходить туда-сюда, заложив руки за спину.

— А если не захотят, то я сам ее изменю!

31 октября

День, насыщенный лихорадочной деятельностью: планировала посадки, принимала ремонтные работы. Привели новую лошадь для Гортензии — коренастую гнедую кобылу. Она бегала по загону и ржала, чувствуя присутствие Пегаса.

«Спасибо за лошадь, генерал Бонапарт», — с привычной учтивостью поблагодарила Гортензия отчима, как будто тот гость, а не близкий ей человек.

Ближе к вечеру мы всей семьей поехали верхом осматривать угодья. Разговаривали с рабочими.

На обратном пути Эжен и Бонапарт поскакали наперегонки.

— Знаешь, Гортензия, Бонапарту будет приятно, если ты станешь называть его папой, — вскользь заметила я, когда наши лошади пошли рядом ленивым шагом.

— Да, мама, — ответила моя дочь, и ее глаза наполнились слезами.

Без даты

Сегодня вечером Бонапарт стоял перед фортепиано, глядя в ноты пьесы «Выход из Сирии» — песни в ритме марша, написанной Гортензией в ту пору, когда она волновалась о находившемся в Египте брате.

— Это одно из сочинений Гортензии, — пояснила я.

— Хорошее, — задумчиво проговорил Бонапарт, постучав ногтем по углу страницы.

1 ноября, снова в Париже

— Знаете, что сказал мне министр Фуше? — спросила Фортюне Гамелен, наклоняясь завязать кожаный ремешок сандалии. — Он подозревает, что кто-то, занимающий очень высокое положение в правительстве, может быть в союзе с роялистами. — Сидя, она выгнула спину и застенчиво убрала высунувшуюся грудь за корсаж.

— Насколько высокое? — спросила мадам де Крени, делая ход картой.

— На уровне директора.

— Выше никого и нет.

— Интересно… А я слыхала, что один из директоров пересылает все протоколы и корреспонденцию в Англию. Естественно, опять подозревают Барраса.

— Ах, бедный дядюшка Баррас, обожаемый всеми скверный мальчишка.

— Моя кастелянша убеждена, что роялисты заплатили директору Баррасу пять миллионов.

— Я слышала о двух миллионах.

— Слухи!

— Но это еще не самое худшее… Говорят, об этом прознал генерал Гош, и Баррас велел его…

— Нет! Не может быть!

— …отравить.

В уединении уборной я готовлюсь ко сну. Я искупалась, напудрилась и убрала волосы под кружевной ночной чепец. Жду Бонапарта — он до сих пор на совещании. В зеркале перед собой вижу мирную картину: женщина пишет дневник. Свеча окружена ореолом света. Но у меня на душе неспокойно — тревожит то, что сегодня обсуждали Глории. Понимаю, это сплетни, но все же они заронили мне в душу зерно сомнения. Насколько хорошо я знаю Барраса? Ведь я и Лизетт доверяла как самой себе…

3 ноября

Вскоре после одиннадцати послышался стук копыт по аллее. Во двор галопом влетел Бонапарт — иначе он не ездит. Хлопнула дверь на парадном крыльце.

— Ну, как прошло?

— Что именно? — спросил он, сбрасывая на стол шляпу.

— Ваша встреча с Баррасом, — сказала я и подняла ее — стряхнуть дождевые капли.

Бонапарт бросился в кресло у камина.

— Вы оказались правы в одном отношении: Баррас согласен с тем, что перемены неизбежны. — Наполеон вскочил на ноги. — Он даже сказал мне, что республике нужен кто-то, кто бы встал у ее руля, — опытный человек, военный, пользующийся доверием народа.

«Да», — кивала я едва ли не в испуге. Всякому было ясно, о ком идет речь.

— Он даже сообщил мне, что уже выбрал этого человека. — Бонапарт выдержал паузу. — Это генерал Эдувиль.

— Это еще кто такой?

Бонапарт ударил кулаком в стену.

— Вот именно! Эдувиль — никто. Баррас оскорбил меня таким предложением. Он попусту тратит… мое… время, — процедил он с презрением.

Я стояла, не смея шевельнуться.

— Несомненно, вы просто не поняли друг друга.

Бонапарт вылетел вон из комнаты, по пути свалив на пол старинную египетскую вазу.

4 ноября

— Я решил ехать с директором Сийесом, — заявил мне Бонапарт за завтраком.

— Но… — Господи, они же не выносят друг друга!

— Романтике революции пришел конец. Пора писать ее историю. — Одним глотком Бонапарт выпил горячий кофе и утер губы тыльной стороной ладони. — Могу ли я рассчитывать на вас?

— В чем? — не поняла я.

— Нужно говорить с людьми, убеждать их. У вас это хорошо получается. Но о нашем плане надо помалкивать; никаких пересудов с этими вашими Глориями.

— Разве есть план?

— Как выяснилось, директор Сийес уже какое-то время трудился над ним. Выглядит это так. Во-первых, пять директоров уходят в отставку. Во-вторых, директора Сийес, Дюко и я образуем новый Исполнительный совет. В-третьих, сделаем набросок новой конституции. Сийес полагает, что это будет, разумеется, тот вариант, над которым работал он… — Тут Бонапарт презрительно усмехнулся.

Все казалось логичным и таким простым!

— А Баррас согласится уйти в отставку?

Бонапарт налил себе вторую чашку кофе и положил в нее сахар — четыре чайные ложки с горкой.

— У него не будет выбора.

Помолчав, я все же спросила:

— Что вы имеете в виду?

— Он лишится власти, а мы станем сильнее.

Я вдруг поняла, что задумал Бонапарт. Он хочет свергнуть Барраса — если придется, то и силой.

— Но Баррас столько вам помогал! Если бы не он… — Мне хотелось сказать, что мы и поженились-то благодаря Баррасу. Положа руку на сердце, если бы не наш хитроумный друг, Бонапарт был бы сейчас просто никем. Но заявить такое Наполеону невозможно. — Почему бы не оставить Барраса директором? Вы сами сказали, что он осознает необходимость перемен.

— Он хочет возглавлять директорат. Но народ не поддержит наши нововведения, если увидит его у руля. Все решат, что для него это — лишь очередная возможность хапнуть денег, новый способ доить казну в своих интересах.

— Эти слухи совершенно беспочвенны! Все мы совершенно точно знаем, что Баррас был самым верным вашим сторонником.

— Есть вещи и поважнее.

— Это бессердечно! — Я даже вышивание бросила.

— Вы бы так не говорили, зная, что ваш так называемый друг участвует в заговоре роялистов.

— Что за ужасные вещи вы говорите?

— Поправлю вас: «Что за ужасные дела он творит»?

Я смотрела в окно невидящим взглядом. «Военные времена безнравственны», — сказал мне однажды Баррас, но я предпочла бы ничего не знать об этом.

— Роялисты давно ищут кого-то, кто помог бы усадить на трон короля; им нужен человек высокопоставленный, влиятельный и в то же время такой, каким легко будет управлять при помощи их золота. Ваш друг…

— Это лишь предположение. У вас нет доказательств!

— Посмотрите, как Баррас швыряется деньгами. Думаете, так можно жить на директорское жалованье и на доходы от азартных игр?

У меня перехватило дыхание.

— Он богат, но это еще не значит, что Баррас заключил союз с роялистами. Он голосовал за смерть короля. Он верит в республику!

— Баррас верит только в себя! Раскройте глаза, Жозефина, его купили. Это уже не личное дело: слишком высоки ставки. Думаете, мне легко даются подобные решения?.. — Помолчав, он почти печально добавил: — Доказательства есть. Фуше просмотрел бумаги генерала Гоша.

Я испытала странное чувство, своего рода дежавю: будто все это происходит не со мной, а эту историю я уже слышала раньше. Если Баррас действительно в союзе с роялистами, возможно, подтвердятся и другие слухи — например, что Лазар был отравлен по его приказу.

На меня навалилась слабость. Я думала о человеке, которого знала как великодушного, щедрого дядюшку Барраса, преданного делу республики, пылкого антироялиста. Я думала о слезах, наворачивавшихся ему на глаза при упоминании о Лазаре. Любой другой Баррас казался выдумкой, персонажем из пьесы.

— Вы уверены, Бонапарт?

Видя, что я потрясена, он меня обнял:

— Жозефина, ангел мой, мы не можем позволить себя одурачить. На кон поставлена республика: она либо выживет, либо падет.

— Я знаю, Бонапарт, но…

— Прошу, послушайте меня. — Он обхватил мое лицо мягкими прохладными ладонями. — Если вы со мной, вы не можете быть с Баррасом.

— Вы просите меня предать друга?

— Прошу помочь мне спасти республику, — тихо сказал Бонапарт, большим пальцем стирая слезу с моей щеки. Я опустила голову ему на плечо. — Просто будьте самой собой, не надо притворства. Однако Баррас ничего не должен заподозрить!

Я медленно кивнула.

— Баррас заслуживает пощады.

— Говорю же вам: это будет бескровно. Есть и иные способы погубить политика.

У НАС ВСЕГО ОДИН ДЕНЬ (ИЛИ ДВА?)

4 ноября 1799 года, около девяти часов пополудни

Баррас встретил нас с распростертыми объятиями.

— Я откупорю бутылку отличного «Кло-Вужо». Говорил я вам о струнном квартете, который пригласил? Я решил освоить тот немецкий танец — как он там называется? Вальс? Раз, два, три; раз, два, три. Видите, нисколько не сложно: пара движется по комнате по схеме в виде треугольника…

Танцуя, Баррас продвигался перед нами в салон, где стоял стол, накрытый на три персоны, в свете свечей поблескивали хрусталь и золотая посуда. На другом столике стояли позолоченные блюда. В воздухе сладко пахло можжевельником.

— Генерал, выпьете стаканчик? — Баррас с усилием вытащил пробку и понюхал ее.

— У меня свое, благодарю, — ответил Бонапарт и подал знак Рустаму.

Баррас с удивлением покосился на бутылку вина, которую откупоривал Рустам.

— Мера для сохранения здоровья, — поспешила объяснить я.

— Вы были нездоровы, генерал? Вам надо посоветоваться с моим доктором, он присоединится к нам позже. Он так порочен по части клизм! — Общий смех. — Ей-богу!

Лакей отодвинул для меня стул и начал отодвигать другой для Бонапарта, но тут вмешался Рустам. Горничная сняла золотые крышки с блюд: дрозды с можжевеловой приправой, рис с шафраном, толстый белый аспарагус с пурпурными кончиками.

Две девушки вкатили тележку с другими блюдами. Баррас поднял серебряную крышку:

— Ах, превосходный тунец, известный своим благотворным влиянием на расстройства пищеварения. Вы не обидитесь, если я выступлю в роли хозяина? — Он положил мне на тарелку ломтик аспарагуса. — Ведь мы, в конце концов, как одна семья. Я все утро провел на кухне: учил нового повара готовить королевский бульон, — сказал он, окунув в тарелку и лизнув указательный палец. — Боже мой, по-моему, у него талант. Генерал! Могу я иметь честь… Нет? — Рустам положил на тарелку Бонапарта сваренное вкрутую яйцо, и мой муж разбил скорлупу о край стола. Я дернула рукой, едва не опрокинув стакан. Что я могла сказать?

— Баррас, вы видели пьесу, недавно поставленную в театрике на улице Дю-Бак? Кажется, она называлась «Женщины-политики»?

— А-а-а… это пьеса, которая так не понравилась Терезе. Она решила, что там говорится о ней. Нет, я был занят ремонтом в Гробуа. Эта новая крыша — такой кошмар. Я вообще в последнее время нигде не бывал. По счастью, наблюдать из окна за тем, как директор Сийес берет уроки верховой езды, — вполне достаточное развлечение. Каждое утро он ухитряется свалиться. Доходит до того, что люди останавливаются посмотреть. Я начинаю думать, что можно было бы брать плату за это зрелище: не смеялся так с той поры, когда Робеспьер учился ездить верхом.

— Сийес немного староват для верховой езды, не правда ли? — Я чувствовала, что щеки у меня пылают. Я знала, что директор Сийес вознамерился проехать верхом бок о бок с Бонапартом — когда время придет.

— Как там говорилось в военной школе, генерал? «Когда политик садится в седло, готовься к битве»?

Бонапарт вытер следы яйца о салфетку, лежавшую у него на коленях, и передал тарелку и стакан Рустаму.

— Нет. Когда политик предает свой народ, — отодвинул свой стул Бонапарт, — вот тогда-то битва и начинается.

Без даты

— Итак, мы говорим, что директор Баррас осведомлен о наших планах, что он с нами. — Бонапарт постучал по стопке писем своим кнутом для верховой езды с серебряным наконечником.

Я кивнула. Еще один обман…

Я перестала нравиться самой себе.

5 ноября

Директор Гойе был по обыкновению пунктуален, приехал ровно в четыре часа с букетом роз.

— Прекраснейшей даме Парижа! — Он преподнес мне цветы, сопроводив приветствие влажным поцелуем.

Вскоре приехал взъерошенный министр полиции Фуше и прокрался в гостиную, распространяя вокруг себя запахи чеснока и рыбы. Я сидела на канапе подле камина с директором Гойе, мы говорили о театре. Я подвинулась, освобождая для Фуше место.

— Что нового, гражданин министр полиции? — спросил директор Гойе.

— Нет новостей, — коротко ответил Фуше, притворяясь усталым.

— Должно же быть хоть что-нибудь… — удивился Гойе.

— Насчет чего?

— Ну, как обычно: насчет заговоров!

— Поверьте, гражданин директор: я знаю обо всем, что происходит. Если слухи были бы правдивы, головы катились бы уже сейчас, вам не кажется? — фыркнул министр.

— Гражданин Фуше, как можно смеяться над подобными вещами? — прижала я руки к сердцу.

Директор Гойе успокаивающим жестом коснулся моего плеча:

— Не волнуйтесь, моя дорогая. Министр полиции знает, о чем говорит.

Все это время Бонапарт стоял, прислонясь к каминной полке. Наблюдал и улыбался.

6 ноября, во втором часу пополудни

Бонапарт только что ушел с банкета в честь военных побед республики. По тому, как он меня обнял, я поняла, что ему не по себе. О том же свидетельствовала и корзинка, которую нес Рустам: бутылка мальмезонского вина и три сваренных вкрутую яйца.

Двадцать минут десятого

Бонапарт вернулся домой уже около восьми. Стащил с головы мокрую шляпу.

— Где вы были? — тихо спросила я, стараясь, чтобы не услышали наши гости. Я вся извелась от волнения.

Он заглянул мне за спину в гостиную, на собравшихся у меня ученых, политиков, военных. Все возбужденно говорили о политике. Атмосфера царила заговорщическая.

— После банкета ездил к Люсьену, отдал последние распоряжения.

О чем это он?

— Как прошел банкет?

— Уныло. — Я помогла Бонапарту снять шубу, заметив, что один из чирьев у него на шее снова воспалился. — Там стоял такой холод… — поморщился он.

Из гостиной вышел драматург Арно, встал у меня за спиной.

— Генерал, — едва слышно выдохнул он, — Талейран послал меня выяснить, когда мы?.. Завтра?

— Послезавтра, — ответил Бонапарт.

— Но, генерал! Разве, откладывая на день, мы не…

«Подвергаем себя опасности?» — хотел сказать он.

Бонапарт вошел в гостиную, гости умолкли.

Остаток вечера они судорожно наблюдали, кого Бонапарт пригласит к себе в кабинет, для кого его дверь закрыта, для кого открыта. Все это время я веселилась так, будто ничего не происходит, будто мне нечего скрывать.

Надолго ли меня хватит? Я успокаиваю и очаровываю, развлекаю и примиряю, но чем дальше разворачиваются события, тем яснее я понимаю, что на карту поставлено гораздо больше, чем мне казалось. Игра уже сменилась, а я не знаю ее правил.

7 ноября

Бонапарт заглянул в комнату и велел отправить Гортензию и Каролину в школу в Сен-Жермен — немедленно. Я возразила, что девочки очень ждали завтрашнего бала. Неужели нельзя их оставить еще на день? Ответмужа меня насторожил:

— Лучше увезти их подальше от Парижа.

Мне неспокойно: понимаю, что со дня на день что-то случится.

8 ноября

Бонапарт вернулся из дворца незадолго до полудня.

— Вы видели Барраса? Как он? — тревожась, спросила я.

— Ни о чем не подозревает. Я сказал ему, что хотел бы встретиться сегодня в одиннадцать, чтобы мы могли поговорить с глазу на глаз.

— И вы поедете?

— Конечно нет!

Лгать, запутывать, отвлекать… «Так вот каково это — быть заговорщиком! — думала я. — Прикидываться другом, готовя человеку погибель». Могу только молиться, чтобы все это быстрее кончилось и я снова могла быть искренней с людьми.

Послышались проклятия, топот лошадей. Я подняла окно и выглянула. Кучер Антуан с трудом удерживал под уздцы огромную черную лошадь.

— Чья бы это? — Это был не Пегас, новая лошадь Эжена, а животное гораздо более крупное и горячее.

Бонапарт подошел к окну и встал рядом со мной.

— Адмирал Брюи одолжил мне на завтра своего коня.

— Вы на нем поскачете?

Бонапарт повернулся с насмешливой улыбкой:

— Не верите, что удержусь в седле?

Без даты

Бонапарт доволен, много работает и даже весел: пишет донесения, речи, готовится к тому, что должно произойти, — готовится к победе.

— Как вам вот это? — спросил он и прочел: — «Ничто в истории не напоминает конец восемнадцатого столетия, и ничто в конце восемнадцатого столетия не напоминает настоящее время».

— Идеально, — ответила я, сильно испугавшись услышанного.

Двадцать минут восьмого пополудни

— Эта куртка так тебе к лицу! — сказала я Эжену, снимая волосок с лацкана. Темно-зеленый цвет ему идет, как и фасон: высокий ворот, спереди короткая, сзади — длинные полы.

— Слишком новая, слишком выглаженная, — жаловался он.

— Ты едешь куда-то?

— На бал Рекамье в парке Богатель, я говорил тебе на прошлой неделе, разве не помнишь?

Я даже ахнула. До предела насыщенное событиями время бежало так быстро — невозможно уследить. Встречи в нашем доме всякий раз затягивались до поздней ночи.

— Почему девочек нет? Они так ждали бала! И кстати, насчет завтра! — сказал Эжен, уже выходя за дверь. — Пожалуй, я приглашу жонглера, о котором тебе говорил; встретил его во Дворце равенства. И может быть, его друга-мима.

Господи, Эжен устраивает завтрак. Я и забыла!

— Эжен, боюсь, с приглашениями лучше повременить! — крикнула я ему вслед.

— Мама! — со стоном произнес он.

— Прости, но к нам и так придет много народу…

9 ноября

Проснувшись от запаха дыма, я раздвинула полог кровати. Огонь в камине высветил лицо Мими, ее белый утренний наряд.

— А, это ты! — прошептала я, чтобы не разбудить Бонапарта. — Который час?

— Начало седьмого. — Мими отодвинула тяжелые шторы.

— Шесть! — Я спустила ступни на холодный пол с мыслью: еще день-два — и все будет кончено. Таков план. Сегодня день первый. Сегодня начнется!

Мими накинула мне поверх ночной одежды кашемировую шаль.

— Заморозки же, — сказала она, сжимая мне плечо. — А мужчины так и стоят во дворе.

— Уже? — Я надела меховые шлепанцы и, шаркая, подошла к окну.

— Я приглашала их в дом, но они отказываются входить, — закатила она глаза. — Солдаты.

— Сколько сейчас? Фовель уже здесь? — спросил Бонапарт, открыв вдруг глаза. — Где Рустам? Рустам!

Тот — голова в большом шерстяном тюрбане — просунулся в дверь.

— Хозяин? — Отбив поклон, он поставил на туалетный столик поднос с бритвенными принадлежностями и глиняной плошкой горячей воды.

— Позовите сюда Гонтье и конюха! — скомандовал Бонапарт Мими. Он сел в кожаное кресло, потянул с кровати меховое покрывало, положил его себе на колени и запрокинул голову. — И Антуана! — приказал он, из-за чего кисточка Рустама с густой пеной задела ухо.

Я спустилась на кухню посмотреть, как управляется повар. Приглашения к завтраку были разосланы ста офицерам. Хватит ли на всех фарфора?

Кельё, к сожалению, был едва не в обмороке от сознания своей вины. Дрожжевое тесто для хлеба не поднялось из-за неожиданного мороза. Мы придумали накрыть выстроенные вдоль плиты кастрюли ватным одеялом.

Вскоре по узкой лестнице скатился Эжен, невыспавшийся и голодный.

— Почему все в мундирах? Что происходит?

— Предлагаю и тебе переодеться в военную форму, — сказала я, протягивая булочку, которую сын мигом проглотил. — И седлай-ка лучше лошадь.

Было еще темно, когда приехал Талейран.

— Не думал, что вы встаете до полудня, — поддела я его, подавая пивной суп, который, как я знала, он любит.

— Я еще не ложился.

— Не хотите кофе? — В доме пахло жареными зернами.

— Мой мозг не требует подпитки, — без всякого выражения произнес Талейран.

— Вы так спокойны, гражданин…

«В отличие от остальных», — подумалось мне.

— Вероятно, вы забываете, мадам: я всегда побеждаю.

Тотчас к Талейрану присоединился Бонапарт, и оба медленно пошли к дверям. Большие сапоги Талейрана поскрипывали.

— Держитесь почтительно, — подслушала я слова Бонапарта, — но дайте ему понять, что у него нет выбора.

— Талейран поедет к директору Баррасу? — тихо, чтобы не услышали в гостиной, спросила я Фовеля. — Убеждать его уйти в отставку?

— С помощью двух миллионов франков, — добавил Фовель, кусая ноготь на большом пальце.

Два миллиона? Я одними губами повторила эти слова и выпучила глаза.

— Это сможет его убедить.

— Да, только если Талейран сам их не прикарманит.^[120]

В гостиной я обошла всех гостей и с каждым заводила разговоры, но это было непросто: все чувствовали себя напряженно, пили шампанское, не сводя глаз с двери кабинета. Послышался трубный сигнал.

Два государственных курьера, пригнувшись, чтобы не повредить плюмажи на своих шляпах, прошли в дверь.

— Официальное сообщение для генерала Бонапарта, — объявил один из них, хлюпая носом. Оспины на лице, покрасневшем от холода, придавали ему взволнованный вид. — От Совета древностей.^[121]

Я повела курьеров в кабинет через гостиную, где все перед нами расступались.

— Позовите Эжена! — сказал мне секретарь Бонапарта. — Он нужен генералу.

Эжен вскочил на ноги, когда я позвала его. Скрылся в кабинете Бонапарта и вскоре вышел оттуда, принеся с собой запах сигарного дыма.

— Надо ехать, — бросил он на ходу, прицепляя к поясу отцовскую саблю.

— Тебе понадобится вот это, — протянула я ему шляпу. — Что происходит?

Увы, даже родная мать не имела права знать всего.

— Я должен сделать объявление Совету древностей! Надо сообщить, что генерал едет. — Эжен состроил гримасу и стал кусать ногти в притворном ужасе.

Я улыбнулась его обаятельным чудачествам. Ему уже восемнадцать, но он часто ведет себя как мальчишка.

— У тебя все получится, — уверила я его. Вот только, когда дело доходило до театральных постановок, Эжен всегда забывал свою роль.

Во дворе толпились люди в военной форме — чего-то ждали, но чего именно, никто не знал. На глазах у всех Эжен вскочил в седло, прикоснулся к шляпе — я знала, как он горд, что сидит верхом на такой прекрасной лошади, в мундире адъютанта, — и галопом поскакал по аллее. Я вернулась в дом, где в столовой обнаружила беседующего с Фовелем мужа. Тот торопливо расцеловал меня:

— Пора!

Люди во дворе приветствовали вышедшего к ним Бонапарта. «Владыка, подвигами славный», — подумала я, припомнив строчку из Оссиана. Бонапарт обратился к собравшимся с верхней ступени лестницы, будто все это происходило во время войны. Вдруг — как по волшебству! — выглянуло солнце. Послышался лязг сабель. В воздух полетели шляпы. Солнечный луч осветил пространство перед Бонапартом, вокруг заблестели копья.

Кучер Антуан вышел из конюшни с черным жеребцом, который пятился, несмотря на цепочку с металлическими выступами, проходившую у него поверх ноздрей. Кто-то придержал стремя садившемуся в седло Бонапарту. Жеребец шарахнулся, едва не сбросив всадника. Бонапарт, натянув поводья, закричал что-то собравшимся. Жеребец встал на дыбы и поскакал по узкой аллее, тряся головой и взбрыкивая. За Бонапартом двинулись остальные.

Вдруг стало тихо. Я повернулась и с удивлением обнаружила у себя за спиной Фовеля.

— Вы не поехали с ним? — Кроме нас, остались только слуги. Впервые за несколько месяцев дом опустел.

— Мадам, — сказал Фовель, видя страдание у меня в глазах, — будьте спокойны, план хорош…

— Я знаю, Фовель. — Сегодня директора уйдут в отставку. Завтра будет образована временная комиссия для создания проекта новой конституции. Все по закону — бескровный переворот. — Боюсь, я не очень сильна как заговорщица.

— Мадам, позвольте не согласиться. По-моему, как раз в этом вы преуспели.

Но каким бы важным ни был этот день для истории, мне нужно было проследить, чтобы подоили корову, проветрили постельное белье, испекли хлеб. Если не считать тревожного ожидания у окна, учащенного сердцебиения и молитв, которые я не решалась произнести вслух, этот день ничем не отличался от других.

Уже за полдень прискакал курьер Бонапарта Мусташ с сообщением, что генерал Моро согласился принять командование войсками, охраняющими Люксембургский дворец. Фовель вскочил с места.

— Это ключевой момент! — Он признал, что чуточку волновался — сильнее, чем хотел показать, во всяком случае.

— Но почему дворец должен быть под охраной? — спросила я.

— Там держат плененных директоров Гойе и Мулена.

— А директор Баррас?

— Он под охраной уехал в свое сельское поместье.

«Под конвоем», имел в виду Фовель. Боже мой!

Вечер предательства, вечер молитв… Мими помогла мне лечь в постель, дала опиумной настойки и воды от истерик, укрыла несколькими одеялами, и все равно меня знобило. Я ждала, что будет дальше, сжимая данную мне Лазаром медаль с изображением святого Михаила, вздрагивая при каждом звуке, при каждом появлении случайной тени. Меня одолевали страх и раскаяние. Я ждала мужа и сына. Ждала и молилась. Опять «свобода или смерть»?

Незадолго до полуночи во дворе послышался топот копыт. Я встретила Бонапарта и Эжена у дверей.

— Слава богу, вы целы! — воскликнула я и обняла обоих. Такое облегчение!

Зевая и, по-видимому, даже не думая об опасности, мой сын сразу отправился наверх, в свою спальню.

— Вы беспокоились? Отчего? — спросил Бонапарт, отцепляя саблю. — Все прошло гладко, по плану.

— Я была… напугана, — призналась я. — Опасалась, что Баррас что-нибудь предпримет, пошлет своих громил…^[122] Достаточно ли охраны возле дома, как вы думаете? — Мне казалось, что мы совершенно беззащитны.

— В охране нет нужды. Рустам будет спать у нашей двери, — сказал Бонапарт, но все же достал пару пистолетов и проверил, заряжены ли они. Подошел к кровати с моей стороны и положил один из них на столик.

— На всякий случай, — улыбнулся он и потянул меня за ухо.

Торопливо приласкав меня, Бонапарт сразу заснул. Я лежала рядом с ним без сна, как мне казалось, час за часом. Сердце бешено колотилось: свобода или смерть, свобода или смерть, свобода или смерть.

10 ноября

День второй. Вздрогнув, я проснулась и потянула за шнурок звонка. Сколько мы могли проспать? Со двора доносился шум, но Бонапарта в постели не было; почему он не разбудил меня?

— Они вот-вот уедут, — вбежав ко мне с фонарем, сказала Мими. Прошла к окну и отодвинула шторы. — Генерал сейчас во дворе.

При свете факелов я увидела Бонапарта, поправлявшего седло на своей лошади.

— Быстрее скажи ему, что я должна его видеть.

— Сейчас?

Я схватила Мими за локоть:

— Делай, что хочешь, только бы он пришел.

Бонапарт, позванивая шпорами, взбежал по лестнице. Я прижалась к нему и поцеловала.

— Удачи вам, — сказала я, чувствуя, что глаза наполняются слезами. Он прижался своим лбом к моему и закрыл глаза, как будто молился. Все зависит от того, что свершится сегодня.

В седьмом часу вечера

По-прежнему ничего не известно. В доме стоит такая тишина, что я, кажется, слышу, как капает воск со свечи.

Почти в полночь

Льет холодный дождь. Я снова одна, наедине со своими мыслями и молитвами — бодрствую. Думаю о всадниках под дождем, о Бонапарте и Эжене. Думаю о Баррасе в Гробуа — он там в одиночестве, как и я. Представляю, как он, покачиваясь, ходит по холодным пустым залам — скорее всего, пьяный. Злой. Всеми преданный.

Приехал и сразу уехал Фуше. По его словам, победа дается не так легко, как на это надеялись. В итоге не обошлось без применения силы. Силы?

— Но никто же не собирался преступать закон!

— Теперь это уже законно, — усмехнулся Фуше.

Почти два часа пополуночи, дождь льет по-прежнему

Эжен дома — наконец-то! Мокрый до нитки и взбудораженный битвой — выигранной битвой.

— Депутаты бегали по всему зданию, поднимая тоги, как юбки. Их красные пелерины теперь повсюду — на кустах, на деревьях.

— А Бонапарт?

Эжен засмеялся:

— Этот черный жеребец его едва не скинул. На Бонапарта было страшно смотреть. Лицо залито кровью…

— Кровью?

— …он расцарапал тот чирей, — заверил меня Эжен.

На рассвете

Бонапарт и Фовель вернулись только в четыре утра. Вошли в спальню, где я сидела в темноте. Фовель нес фонарь, дразня Бонапарта высказанными тем глупостями.

Я обняла мужа.

— Что за «глупости»? — Рассматривая его лицо в тусклом свете фонаря, я видела, что оно измазано чем-то темным. «Утром наложу повязку с отваром подорожника», — подумала я, вспомнив слова сына.

Бонапарт сбросил на стул мундир.

— Я, кажется, немного увлекся, — признался он.

— Расскажите же!

— Выступая перед Советом Пятиста, генерал объявил себя богом войны и удачи. — Хихикая, Фовель поставил фонарь на табурет в виде барабана.

Я с интересом посмотрела на Бонапарта:

— Ого! Сразу и то и другое?

— Я не называл себя богом, — отмахнулся Бонапарт, выставляя ногу, чтобы Фовель мог стащить с нее сапог. — Но всем показалось, что именно так и было.

— Расскажи, как все прошло! — Я забралась в постель и подтянула одеяла к подбородку, как послушное дитя, которому невтерпеж услышать сказку. И услышала:

Героем дня оказался Люсьен…

— Люсьен?

Бонапарт пожал плечами: «Кто бы мог подумать?»

Люсьен публично пригрозил заколоть Бонапарта, если тот когда-либо предаст свободу…

— Да, причем обнажил свой кинжал! — воскликнул Фовель, вскидывая руку для наглядности.

Затем Люсьен сбросил тогу и стал топтать ее ногами.

— В Трибунале? — Невероятно.

— Вот так. — Фовель запрыгал на месте как ненормальный.

— Но потом он снова ее надел. — Бонапарт пил коньяк; такого я не видела еще ни разу.

Бесстрашный Мюрат бросился в атаку…

— Была еще и атака? — О ужас!

— Они восстали против меня! — Муж надел ночную рубашку.

Оказавшись перед толпой врагов, Бонапарт едва не потерял сознание.

— Правда? — Какой ужас!

Фовель воздел очи к потолку, подтверждая: истинная правда.

— Ненавижу это ощущение, — заметил Бонапарт.

Обратив депутатов в бегство, Люсьен погнался за ними и собрал достаточное их число, чтобы утвердить декрет об образовании нового правительства.

— Так что же, директоров больше нет?

— Директория в прошлом, — ответил Фовель, зевая. — Вместо них теперь три консула, наделенные всей исполнительной…

— Три временных консула, — поправил его Бонапарт.

— Да. Генерал Бонапарт, а также Сийес и Дюко, которые…

— Спокойной ночи, Фовель, — перебил его Бонапарт, забрался под одеяло и прижался ко мне, чтобы согреться. Я обхватила его руками и ногами, покрыла лицо поцелуями. — Да, и не забудьте… — Бонапарт приподнял голову, когда секретарь уже прикрывал за собой дверь. — Завтра мы спим во дворце!

VI АНГЕЛ МИЛОСЕРДИЯ

ЖИЗНЬ ВО ДВОРЦЕ С ПРИВИДЕНИЯМИ

11 ноября 1799 года

Гортензия и Каролина приехали незадолго до ужина.

— Мама, это было так здорово! — радовалась Гортензия.

— Я хочу рассказать. — Каролина прижала руки к сердцу. — Иоахим отправил четырех гренадер…

— Ты о командующем Мюрате?

— Да, Иоахим Мюрат послал к нам в школу четырех гренадер, чтобы те сообщили мне, что мой брат спас республику! — Она привалилась спиной к подушкам дивана, изображая обморок.

— Ну, вообще-то, их посылали не для того, чтобы поставить тебя в известность, — возмутилась Гортензия.

— Для того!

— Они пришли к школе посреди ночи? — спросила я.

— Да, и стучали в дверь рукоятями сабель! — сказала Гортензия.

— Нет же, мушкетов.

— Мадам Кампан была в ужасе.

Разумеется, ведь пережившие террор очень хорошо помнили этот стук в дверь посреди ночи.

— Да мы все были в ужасе! — воскликнула Каролина. — Но это так романтично!

Девочки в восторге от новости, что мы переезжаем жить в Люксембургский дворец.

— Интересно, там водятся призраки? — задумалась Гортензия.

— Вне всякого сомнения, — отрезал Бонапарт.

Поехали все в одной маленькой карете: мы с Бонапартом, Каролина, Гортензия, Эжен и Фовель.

— У нас найдется карета побольше? — спросила я. Эта слишком мала для всех и едва не разваливается — вот что меня беспокоило, пока мы ехали по пустынной дороге из Мальмезона. Ходили слухи о разбойниках, прятавшихся в карьерах.

Бонапарт сдвинул брови.

— Все кареты из дворца куда-то исчезли. Вместе с лошадьми. — Он взглянул на Фовеля. — Запиши: надо проверить, целы ли драгоценные камни в короне.

— Зато у нас будет своя небольшая арена для верховой езды, — радостно сообщил Эжен.

— А там есть фортепиано? — спросила Гортензия.

— Боюсь, нам достанутся только долги, — задумался Бонапарт, барабаня пальцами по раме окна. — И страна в развалинах. И голодный народ, который надо накормить.

Покои Гойе почти не изменились. Валялось скомканное постельное белье, на подоконнике стояла забытая чашка шоколада. Я чувствовала себя воровкой.

— Сойдет, — озираясь, решил Бонапарт. — Будем жить здесь, кабинет устроим этажом ниже.

Салон показался мне более темным, чем прежде: мрачным и чрезмерно вычурным.

Каждые несколько лет сюда вселялся новый директор, и в результате обстановка представляла собой смешение помпезных стилей. Я не хотела жить здесь, но мои желания никого теперь не интересовали.

— Можно тут сделать ремонт?

— Мы здесь ненадолго, — махнул рукой Бонапарт.

— Разве? — спросила я с надеждой.

Гортензия, Каролина и Эжен бегали вверх и вниз по каменной лестнице — улюлюкали, чтобы услышать эхо своих голосов. Помнят ли дети, как приходили сюда во время террора повидать отца, когда дворец использовался как тюрьма?

Бонапарт ходил по комнате кругами, сцепив за спиной руки.

— Как только будет утверждена новая конституция, переедем в Тюильри.

У меня сердце упало: это же дворец королей — вернее, дворец попрошаек. Сырое мрачное здание почти десять лет простояло пустым, в нем находили прибежище только бродяги, крысы да не нашедшие покоя духи умерших.

— А покои Барраса? — спросила я. — Вы уже их видели?

— Пока не представился случай.

— Может быть, я посмотрю, — сказала я, вдруг заволновавшись.

После полуночи

Сама не знаю, что именно я надеялась найти. Догадывалась, что Баррас, конечно, не забудет убрать из ящиков стола и из шкафов все то, что потом могли вменить ему в вину. И сообразила, что три найденные мной письма оставлены здесь намеренно — чтобы попали на глаза Бонапарту. Я сразу узнала характерный почерк Лазара; письма были адресованы мне. Три любовных письма.

Сейчас глухая ночь. Бонапарт крепко спит. Прочтя письма, я сожгла их… О, сердце мое! Лазар написал их в конце 1795 года, еще когда за мной ухаживал Бонапарт, а Баррас подталкивал к браку с ним. Я любила Лазара вопреки доводам рассудка и не придавала большого значения ухаживаниям Бонапарта. Но потом Лазар перестал писать — по крайней мере, я так думала. Решив, что он меня забыл, я уступила притязаниям Бонапарта.

Теперь же я поняла: Баррас намеренно скрыл от меня письма Лазара в надежде, что я выйду замуж за Бонапарта. Что ж… я смогу с этим жить, ибо верю, что, как бы ни были извилисты пути судьбы, мне было предназначено встретить Бонапарта и выйти за него замуж.

Но больше всего меня потрясло осознание того, зачем Баррас сохранил эти письма: пока они были при нем, при необходимости он мог погубить меня.

22 ноября

— Простите, мадам Бонапарт, мадам Тальен не принимает.

— До сих пор? Пожалуйста, я должна ее видеть!

Дворецкий Терезы закрыл дверь.

Без даты

Каждое утро в восемь часов Бонапарт, фальшиво насвистывая, приступает к работе. В течение дня он ненадолго выходит ко мне каждые несколько часов, целует, мы обмениваемся парой слов, он рассказывает какую-нибудь забавную историю, наскоро перекусывает, пьет кофе или разбавленное вино, дает мне советы касательно моего наряда и снова, напевая, исчезает.

Он полон оптимизма.

— Мое правительство будет правительством духа и юности, — говорит он, в то время как по улицам толпами ходят нищие, повсюду орудуют шайки грабителей, а национальный долг огромен.

Бонапарт не упускает ни одной мелочи. Сегодня утром, например, приказал завезти из Швейцарии быков, чтобы улучшить породу французских стад, а вдоль дорог — высадить деревья. Министры выбиваются из сил, чтобы не отстать от него, ибо он требует ежедневных отчетов.

По вечерам, когда нормальные люди отдыхают, обессиленные событиями дня, он с тем же рвением занимается «нашим проектом». Я замужем не за человеком, а за ураганом!

29 ноября

— Простите, мадам Бонапарт, мадам Тальен не принимает.

Не принимает меня.

Без даты

Бонапарт сходит с ума, работая над новой конституцией вместе с Сийесом, который одновременно и медлителен, и нелогичен. За высокую плату Сийес согласился наконец отказаться от участия в этой работе. Теперь — я молюсь об этом — дело пойдет на лад.

24 декабря, сочельник

На улицах шумно празднуют. Объявлено о новой конституции. — Революция окончена! — кричат люди, льются слезы.

Правда? Хотелось бы в это верить…

25 декабря, Рождество

С утра собралась вся семья: тетушка Дезире, Гортензия и Эжен. Лютый мороз не позволил привезти сюда и маркиза. Мы показывали тетушке Дезире усадьбу и разговаривали. Она восхищалась новейшими черными кухонными плитами с угольной жаровней и всем прочим, а также замысловатой системой шнуров и колокольчиков для вызова прислуги. Дети настояли на том, чтобы показать тетушке все тайные проходы (мне по-прежнему слышался тихий смех Барраса). Тетушка Дезире оставила мне подробные указания о том, как правильно чистить серебро порошком Годдарда, а также парчу на стенах (надо водить щеткой сверху вниз, затем протереть мягкой шелковой тряпочкой).

К счастью, выдалась спокойная минутка перед подготовкой к встрече Бонапартов сегодня вечером. Сам Бонапарт сочиняет письмо английскому королю, в котором предлагает мир. Мир! Все мы полны оптимизма.

31 декабря

Сегодня последний день восемнадцатого столетия. Кажется, все в Париже (кроме меня) предаются веселью и возлияниям — празднуют открыто, ибо Бонапарт милостиво разрешил отмечать христианские праздники. Довольно мудро, ибо было бы довольно странно не отметить смену столетия.

1 января 1800 года!

Первый день нового века. Подумать только! Все, что я делаю, каждое мое движение несет с собой слабоощутимое, но радостное чувство новизны. Сегодня с утра мы с Бонапартом подольше оставались в большой пуховой постели, смеялись и шептались, поддразнивали друг друга и кокетничали, работали над «нашим проектом». Две недели назад у меня было некое подобие цветов. Я полна надежд.

В тот же день, позже

Сто пятьдесят семь наемных экипажей выстроились вдоль Дворца равенства, люди стоят в очереди за засахаренными каштанами и миндалем.

— Прямо как при старом режиме, — заметил Эжен, смакуя засахаренный миндаль. Подбородок перепачкан сахарной пудрой. — Наверное, не все тогда было плохо, — добавил он, облизав губы.

Без даты

Каждый вечер читаю Бонапарту, пока он не заснет.^[123] Это тихое время — драгоценные мгновения для нас. Он ласкает меня, потом мы говорим о нашей удивительной жизни, о великих свершениях, которые нам еще предстоят, об открывающихся впереди замечательных возможностях. Потом я читаю ему, обычно — из его любимого Оссиана. Сегодня вечером потертого томика в кожаном переплете на обычном месте возле кровати не оказалось.

— Я сжег его, — сообщил Бонапарт скорее с горечью, чем с гневом.

— Но почему? — Я была потрясена, ведь эту книгу он повсюду брал с собой.

— Это фальшивка, — констатировал он. — В Шотландии подтвердили, сомнений нет.

— Написано не Оссианом? — Мне просто не верилось.

— Нет, кто-то выдавал за Оссиана собственные вирши. Всех одурачил! — сердито хмыкнул он. — Отсюда следует, что доверять нельзя ничему.

— Но, Бонапарт, красоты, переданной словами, у этой поэмы не отнять. Некоторым вещам можно доверять абсолютно.

Я положила ладонь ему на щеку.

2 января

Принято новое официальное решение.

«Переезжаем в Тюильри», — сообщил мне Бонапарт.

Дворец королей династии Бурбонов.

Дворец казненных короля и королевы.

3 января

Мими стояла на грязной булыжной мостовой, разглядывая фасад дворца Тюильри. Повсюду на стенах виднелись непристойные надписи, революционные эмблемы и лозунги. На булыжной мостовой — темные пятна. Боюсь, что крови.

— Ну и бардак, — хмурясь, сказала Мими.

Двери не поддавались — так давно сюда никто не входил. Архитектор и журналист налегли вдвоем, но так и не смогли сдвинуть с места ссохшиеся створки. Тогда на двери бросился Бонапарт — и те распахнулись, а он полетел кубарем под наш общий смех.

— Как просто вам войти в королевский дворец, консул, — заметил журналист. — Можно подумать, вас здесь ожидали.

— Теперь мы называем это Дворцом правительства, — поправил его Бонапарт.

— Да, консул! — Журналист достал бумагу и карандаш.

Я вгляделась в полутьму огромного пространства; окна высоки, грязны, некоторые заколочены. Здесь было даже холоднее, чем на улице, но воздух затхлый.

— Перебраться сюда будет непросто, — сказал Бонапарт, отряхивая плечо сюртука. — Жить здесь тоже будет непросто. Антуан, давай факелы! — приказал он кучеру. — Мне страной управлять надо.

— И шали! — крикнула я вдогонку.

— Я принесу, — махнула рукой Мими и побежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньку.

Со стороны мы напоминали средневековую процессию, затеявшую какой-нибудь древний обряд, посвященный дню Страшного суда. Антуан смело шел впереди, высоко держа факел в одной руке, а второй стучал палкой по стенам — разгонял крыс.

— Ой! — воскликнула Мими, схватив меня за руку.

— Это, должно быть, королевские покои, — предположил Бонапарт, рассматривая план дворца. Он поднял голову и осмотрелся. — Тут будет мой кабинет. А принимать буду там — в комнате с троном.

Мы спустились на один этаж; здесь было темнее, холоднее, и воздух показался мне еще более затхлым — такими мы нашли покои королевы.

— Мрачное местечко, консул, — заметил журналист. Его низкий голос подхватило эхо.

— Мрачное, как само величие, — не терял оптимизма Бонапарт.

— В этой комнате заседал Комитет общей безопасности, — объяснил архитектор, рассматривая камин. — Узнаю орнаменты на трубе. Королева не выносила однообразия — все должно было быть украшено.

— Тогда вон та комната — приемная, где Робеспьер… — Я приложила ладонь к глазам и надавила так, что «посыпались звезды», но образ никуда не делся: раненый тиран вытянулся на столе, рядом скулил и лизал руку хозяина Блант, верный датский дог. Если бы Робеспьер не умер в тот день, я бы не…

И тут я увидела женщину в белом, стоящую у гардероба.

Меня положили на холодный пол, под голову подсунули шаль. Мими обмахивала меня, поднимая пыль. Я закашлялась, силясь подняться. Все стояли вокруг с озабоченными лицами.

— Все в порядке, — уверяла я.

— Вы переволновались, — сказал Бонапарт, потянув меня за руку.

— Я займусь ею, генерал, — пообещала Мими, просовывая руку мне под голову. Я оперлась на нее, в отличие от меня уверенно стоявшую на ногах.

— Ох, Мими, правда она страшна? — прошептала я.

Мужчины осматривали окна. Я положила руку себе на грудь, сдерживая дрожь. Было холодно. Казалось, этот холод возникает внутри меня самой, в моих костях. Мими нахмурилась:

— Кто?

— Та женщина, возле гардероба. — Я попыталась выровнять дыхание.

Она была мужеподобна, с крепко сжатыми зубами, короткой стрижкой, в белом платье с простыми длинными рукавами, на которое была небрежно накинута гофрированная пелерина.

— У двери гардероба. Как ты могла ее не заметить?

— Ох-ох, — сказала Мими и поморщилась.

И тогда мне вспомнилось, где я видела это лицо, эти упрямо сжатые губы. В студии Давида, на перьевом портрете королевы Марии-Антуанетты на пути к гильотине.

7 января

Слишком много дел, чтобы писать: работаю день и ночь — привожу дворец в жилое состояние. Сейчас десять часов утра, а я уже выбрала ткань для всех занавесей, встретилась с моим неистовым поваром насчет кухонной утвари (здесь все разворовано, до последней кастрюли). Встретилась с мадам Кампан по поводу официального протокола и персонала. Ее опыт фрейлины королевы делает ее сейчас незаменимой. Выяснилось множество нюансов, которые придется соблюдать. Только моему повару потребуется три помощника на кухне! Неудивительно, что у него случаются теперь истерические припадки.

Завтра займусь своим гардеробом.

Слышу, как где-то во дворце хихикает Баррас. Все мы тут потихоньку сходим с ума.

17 января

В полдень ко мне в гостиную пришел Бонапарт. Уселся и стал смотреть в огонь.

— Мюрат попросил руку Каролины.

— Да что вы? — Признаться, я испытала облегчение. С неделю тому назад я застала эту парочку возлежащей на диване.

— Мюрат — тринадцатый сын владельца таверны. Я не хочу такой родни. Уж лучше генерал Моро.

— Но, Бонапарт…

— Вероятно, разумнее всего было бы подождать. В недалеком будущем я смогу выдать ее замуж за человека королевских кровей, — улыбнулся он. — А что, это мысль!

— Мюрат храбр, — настаивала я. Сейчас в моде головорезы в павлиньих перьях. — Он верно служил вам в битве при Абукире и при Сен-Клу.

— Одной храбрости мало. Он не особенно умен, необразован, низкого происхождения…

— И все же он — прекрасная пара для Каролины.

Ждем, когда позовут ужинать.

— Уверена, что тебе нужен именно этот мужчина? — спросил Бонапарт у своей младшей сестры.

Каролина чинно сидела на диване, расправив юбки с гофрированными оборками из муслина.

— Я люблю его!

— Хорошо, но как брат я должен предостеречь тебя: когда он окажется голым, этакой здоровенной скотиной в человеческом обличье, да еще и в возбужденном состоянии, он не покажется тебе таким уж…

Каролина хихикала, полная восторга.

18 января

Дело сделано — брачный контракт подписан в присутствии всех находящихся в Париже Бонапартов: синьоры Летиции, пяти братьев, двух сестер и дяди Феша. А также крошечного «трио Богарне»: меня, Гортензии и Эжена.

Бедные братья едва сумели наскрести приданого на тридцать тысяч франков — на десять тысяч меньше, чем получили Элиза и Паулина, когда выходили замуж. Чтобы Каролине не было обидно, в последний момент Бонапарт добавил чудесное жемчужное ожерелье. Увидев подарок, я нахмурилась: ожерелье показалось мне знакомым. И неудивительно, ведь оно — мое собственное.

20 января

Переливающиеся всеми цветами радуги жемчуга, разложенные на черном атласе, отражали свет свечей.

— Никогда не видела жемчуга столь… — Столь чистого.

— В самом деле, мадам, это редчайший круглый розовый жемчуг. — Мсье Ламарк говорил, остальные благоговейно молчали. — Невозможно найти другие такой величины и совершенства. Сравните их с этими уродливыми жемчугами, мадам: они покрыты волдырями. Те напоминают картофелины. Взгляните на эти, в форме винных бочек. Тогда как эти… — Он подал мне увеличительное стекло и придвинул поближе фонарь. — Эти светятся.

Он доверительно понизил голос, будто сообщая мне нечто исключительное, передавая опасное знание.

— И переливаются. Внутри их будто сокрыта радуга. Это из-за исключительно толстого слоя перламутра. — Рассказывая, мсье Ламарк весьма эротично поводил бровями. — Они гипнотизируют. Говорят, перламутр обладает целебным действием, но это, честно говоря, лишь предположение. Заметьте, мадам: они не без изъянов, однако кому нужна совершенная жемчужина? Вы знаете, что королева Испании носит зеленый жемчуг?

Теперь он уже шептал.

— Ее ювелира следовало бы повесить. Но те жемчуга, мадам, что перед вами, — несомненно, самые красивые в мире. Их с гордостью могла бы носить даже королева. О, простите меня, — извинился он, доставая огромный носовой платок из кармана расшитого золотом камзола. — Прошу прощения. — Мсье Ламарк чихнул. — Впрочем, я увлекся… О чем это я? Ах да, цена… Пятьсот тысяч франков.

Я сглотнула — во рту вдруг стало сухо.

— Да? — Мсье Ламарк снял очки, протер их уголком носового платка и надел снова. — Я правильно услышал вас, мадам? Вы сказали «да»?

Что это на меня нашло, что я наделала?!

У меня дух захватило от собственной дерзости, я была потрясена собственной глупостью — голова кружилась от безрассудства! Такие деньги! Цена большого поместья за одно ожерелье. Я смотрела на него как завороженная. Как же я смогу расплатиться? Изыщу способ, ибо не в силах расстаться с этой красотой. Я надену его — и стану королевой. Боже всемилостивый!

СПЛЮ В КРОВАТИ МАРИИ-АНТУАНЕТТЫ

21 января 1800 года

Сегодня вечером Бонапарт вручил мне толстую папку.

— Что мне с этим делать? — Я знала: передо мной — список имен французских аристократов, которым запрещено возвращаться в республику. Мы с Терезой годами добивались исключения из этого списка нескольких имен. Каждый успех был равен выигранному сражению.

— Решайте, какие имена вычеркнуть, — сказал Бонапарт, открывая свою потертую табакерку.

Я глядела на него, не веря своим ушам.

— Вы хотите, чтобы я занялась столь серьезным политическим вопросом? — Неужели мне представилась возможность судить, кто из этих людей виновен, а кто — нет, чья жизнь будет искалечена, а чья — нет?

— Если хотите, могу поручить это Дюроку.

Дюрок — бессердечнейший из адъютантов Бонапарта.

— Нет, я сделаю это сама.

Теперь, оставшись одна у себя в будуаре, я просмотрела тысячи имен и была потрясена. Неужели это мне по силам? Молюсь, чтобы Господь придал мне решимости.

5 февраля

— Не вините своего швейцара, — сказала я Терезе. — Я прошла, несмотря на его усилия меня не пускать. Могу я войти? — Я смело прошла в комнату. — Я слышала, у вас родилась девочка!

Тереза смотрела на меня без улыбки. Рядом с ней в пеленках лежал младенец, родившийся всего несколько дней назад. Я постояла немного в неловком молчании, вспоминая, как мы с ней впервые встретились, какие у нее тогда были глаза — темные, ищущие, мудрые и невинные одновременно. Теперь же — просто усталые…

— Мне нужна ваша помощь, чтобы пройтись по списку. Меня попросили указать имена эмигрантов, которым позволят вернуться.

— Обратно в республику?

Я кивнула.

— Но это слишком большая работа, и одной мне не справиться.

Одна из канареек Терезы вдруг запела.

— Тогда заходите, — сказала она. — И снимите пальто, — добавила она с раздражением, словно устав выдерживать этот неестественно холодный тон.

Я поставила корзинку с принесенными мной конфетами и игрушками, заглянула в кроватку малютки:

— Она прекрасна, очень похожа на новорожденную Термидор. Как вы ее назвали?

— Клеманс.

Милосердие. Прощение.

— Да.

Тереза прикоснулась к моей руке:

— Как вы поживаете, Роза? — Она назвала меня прежним именем. Обратилась ко мне прежней. Не к новой.

— Выживаю, — пожала я плечами.

— Мы с вами надеялись на большее, — сказала Тереза, указав на стул рядом с кроватью.

Вскоре мы уже обменивались признаниями. Я излила ей душу, рассказала, как уныла жизнь во дворце: о скучных праздниках, нудных церемониях, о призраке королевы.

— Простите меня, — заторопилась я, когда часы пробили три, — я обещала себе, что не останусь надолго.

Нельзя было злоупотреблять вниманием Терезы, еще не оправившейся от родов. Я накинула на плечи шаль и поднялась, но между нами висело еще одно имя, еще не успевшее прозвучать. Мы обе это понимали.

— Как он поживает? — спросила я наконец.

— А вам не все равно? — ответила Тереза на удивление мягким тоном.

«Да», — кивнула я. Мне не все равно. Несмотря ни на что.

— Слишком много пьет, безрассудно играет, здоровье пошатнулось, но, учитывая обстоятельства, всего этого и следовало ожидать.

Я почувствовала осуждение в ее голосе.

— Вы не понимаете.

— Тогда просветите меня, пожалуйста. — В ее огромных глазах стояли слезы.

— У меня была причина. Это все, что я могу сказать.

Она внимательно на меня посмотрела:

— Я знаю, что Баррас получал деньги от роялистов, но это не причина предавать его. Он играл за обе стороны. Как и всегда, он не делал из этого тайны. Брал у роялистов деньги, используя против них же.

Младенец захныкал.

— Это он сам вам рассказал?

— Вы не верите? — спросила Тереза, приложила младенца к груди и стала кормить. В моей собственной груди возникло знакомое покалывание.

— Все куда сложнее, Тереза.

— Лазара отравил не Баррас, если вы сейчас думаете об этом. Как-то вечером его прорвало, и он рассказал мне все.

— Вот как?

Разговоры за рюмкой, вино и слезы — сильнодействующая смесь. Вино, слезы и ярость… Казалось, я так хорошо знала Барраса! Но, как выяснилось, не настолько уж хорошо. Я снова села на небольшой, обтянутый материей стул подле туалетного столика Терезы.

— Но Лазара все-таки отравили?

Она кивнула:

— Агент роялистов.

Я облокотилась о туалетный столик, подложив под подбородок ладонь. Пыталась осознать услышанное.

— Тот агент, от которого Баррас получал деньги?

Тереза помолчала.

— Один из них.

Я посмотрела в зеркало на подругу. Затем повернулась к ней лицом.

— Но зачем?

— Вы действительно хотите знать?

Мне было страшно, но я кивнула.

— Лазар выяснил, чем занимается Баррас. Он слишком много знал. Агент опасался, что Лазар заговорит.

Выходит, агент роялистов отравил Лазара, чтобы сохранить тайну: директор Баррас, самый могущественный человек во Французской республике, получает от него деньги.

— Узнав, Баррас был вне себя, — сказала Тереза, перекладывая младенца к другой груди. — Хотел даже вздернуть этого агента.

— Когда же это случилось? — пыталась я вспомнить. Я была потрясена тем, что Тереза все знала, но утаила от меня. — Вы всё это время знали…

Впрочем, мы все обманывали друг друга, и эта мысль нисколько меня не утешала.

— Мы все виноваты, — грустно улыбнулась Тереза.

«Кроме Лазара», — подумала я.

— Как видите, — запела Тереза, цитируя строчку из «Кандида», — новый мир ничуть не лучше старого.

6 февраля

Подсчитаны итоги голосования за утверждение новой конституции. Бонапарт теперь — первый консул. Три миллиона проголосовали за него, и менее двухсот тысяч — против.^[124] Это чудо.

Без даты

По растерянному взгляду Фовеля я поняла, что его новости меня не обрадуют.

— Насчет ваших долгов, мадам. Первый консул желает рассчитаться по ним.

— И Бонапарт послал вас? — Трус!

Фовель кивнул.

— Я должен выяснить общую сумму, — почесал он подбородок. — Бонапарт ее выплатит. И просит только, чтобы сейчас и впредь вы воздерживались от всех спекулятивных предприятий, мадам.

Пока Фовель говорил, я описывала вокруг него круги, размышляя. По правде говоря, других вариантов не было.

Мои долги были столь велики, что сама я их уплатить не могла. И не только за шляпы! (У меня их теперь тридцать восемь штук — не пойму, как это вышло.) Особо велики долги перед «Боден компани»: убытки по моим инвестициям в национальную собственность и Мальмезон составляли более миллиона. И жемчуг!

Все, решено! Я ушла из «Боден компани». Бонапарт выплатил мои долги. Боже, сколько было слез!

14 февраля

Встречалась с Терезой. Успешно работаем над созданием списка: вдвоем гораздо проще.

16 февраля

— Посылали за мной, гражданка? — Муж Эмили, Лавалетт, стоял передо мной по стойке «смирно», будто на плацу.

Я уговорила его сесть.

— Не сделаете ли мне одолжение, лейтенант? Я, однако, в нерешительности, ибо оно сопряжено с определенным риском. Мне нужно, чтобы кто-нибудь отправился в Австрию… — Лавалетт явно был удивлен, — …чтобы найти там некое лицо, эмигранта, имя которого наконец удалено из списка. Мне нужно, чтобы вы помогли ему пересечь границу и вернуться во Францию.

Задача не из легких.

— Позвольте спросить, о ком идет речь?

— Конечно, но вы должны поклясться, что не скажете никому, даже вашей жене!

Я выдержала паузу и улыбнулась:

— Франсуа Богарне.

От меня зависело возвращение отца Эмили, сына маркиза.

18 февраля

Все готово к завтрашнему большому параду, приему, обеду. По крайней мере, в теории. На практике я всякий раз обнаруживаю что-то неладное — то одно, то другое. Ковры расстелили только сегодня днем. Впридачу мой повар заболел — его лихорадит.

19 февраля, в шестом часу

— Ненавижу все это! — Бонапарт рванул на себе пояс.

— Не шевелитесь.

— Выглядите величественно, генерал, — сказал Фовель, помогая Бонапарту надеть мундир.

— Никогда не видела вас таким… выглаженным, — улыбнулась я. Бонапарт любил старую, поношенную одежду.

— Мне рассматривать это как комплимент? — Он был сосредоточен и серьезен. — Фовель, вы везунчик: вам не надо, как мне, строить из себя дурака перед публикой.

— Мадам Бонапарт, — один из грузчиков указал на гору сундуков, — нам забрать их все?

Я кивнула: и это — тоже, помимо всего прочего. В любую минуту я могла лишиться чувств от перенапряжения.

— Вы сами говорили, Бонапарт: народ должен вас видеть, он нуждается в зрелищах.

— Значит, порой вы меня все же слушаете!

— Бонапарт, я вас всегда слушаю.

В комнату, звонко смеясь, вошли Гортензия, Эмили и Каролина — стали кружиться, показывая свои наряды. Я поправила ленту в волосах Гортензии. Платье туговато сидело на Каролине, но с этим ничего нельзя было поделать.

«Уж не в интересном ли она положении?» — подумала я. Уже?

— Видели бы вы новый плюмаж на шляпе Иоахима! — сказала Каролина. — Стоит триста франков!

— Что это за шум? — Я посмотрела в сторону двери.

Сидя верхом на стуле, будто на лошади, раскачиваясь и подпрыгивая, в комнату въехал Эжен. Мы с девочками засмеялись. Он спрыгнул со своего «жеребца» и отдал честь.

— Итак? — усмехаясь, произнес он, демонстрируя свой новый мундир консульской гвардии.

— Ох, — выдохнула Гортензия, — девушки забросают тебя букетами.

Я посмотрела на часы на каминной полке. Каким-то чудом мы не опаздывали. Мельком взглянула на себя в зеркало: многовато косметики на лице — как у актрисы, готовящейся к выходу на сцену.

— Идемте, дорогие. Пора! — позвала нас Каролина и с чрезвычайно важным видом вышла в коридор.

Мы с Бонапартом переглянулись с улыбкой — дети! Впрочем, он был рассеян, озабочен чем-то. Лакей помог ему надеть сапоги.

— Стало быть, увидимся после парада?

«Между парадом и обедом», — мысленно поправила я. Упаковано ли серебро? И не следует ли мне взять с собой моих новых мопсов?

Бонапарт встал и потянул за ремешок от сапога.

— Не могу натянуть. — Сапог отлетел в сторону.

Я прикоснулась к плечу мужа. Вздрогнув, он повернулся ко мне. Обращаясь к солдатам, Бонапарт чувствовал себя в родной стихии. Необходимость взывать к гражданским приводила его в ужас. В каждой роялистской стране Европы молились, чтобы на этой почве он совершил какую-нибудь ошибку.

— Все будет чудесно, — подбодрила я его, целуя в щеку.

Парад прошел прекрасно. Эжен на новой лошади выглядел чудесно, а при виде Бонапарта толпа пришла в восторг. Был трогательный момент, когда проносили побывавшие в боях знамена Итальянской армии: сняв шляпу, Бонапарт склонил голову. Толпа вдруг почтительно замолкла. Этот невысокий человек с большими планами наполнял наши сердца надеждой. Если существуют ангелы (а я в этом нисколько не сомневаюсь), в тот момент они были с ним.

Даже моя дочь не избегла влияния его чар. Когда мимо нас проходила кавалерия, девочки испросили позволения отойти — припудрить носы. Помню, Бонапарт сказал:

— Подожди немного, Гортензия. — Во двор в тот момент входил военный оркестр, медные инструменты сверкают на солнце. — Пожалуйста, одну лишь минутку.

Гортензия вернулась на свое место на балконе, выходившем во двор дворца.

— Что там такое? — спросила Каролина. Музыканты построились, караульный пробежал через двор с табуретом для дирижера.

— Ума не приложу, — ответила Гортензия, но тут дирижер взобрался на табурет и поднял жезл. Музыканты сыграли первые такты марша — мелодия казалась знакомой, и все же я не могла вспомнить, где слышала ее прежде. Гортензия сидела, подавшись вперед, с упертыми в колени руками.

— Ну, теперь уже можно? — ныла Каролина, стоявшая у балконной двери. Дочь подняла указательный палец: «Не мешай!»

— Гортензия, уж не твое ли это сочинение? — ахнула я вдруг. — «Выход из Сирии»?

— Тихо! — воскликнула она. — Дайте же дослушать!

В тот же день, вечером

— Ну, как вам? — спросил Бонапарт, врываясь в мою уборную. — Кажется, все прошло довольно удачно.

— Великолепно! — поправила я. Он не заметил сидящей возле двери Гортензии.

— Почему тут так темно? Где дети? Вашей дочери понравилось?

Я посмотрела в зеркало на Гортензию и улыбнулась. Бонапарт проследил за направлением моего взгляда.

— О! — протянул он, заметив мою дочь.

Гортензия встала, сложив ладони перед грудью в жесте благодарности:

— Это большая честь для меня.

Улыбаясь, Бонапарт дернул ее за ухо (на этот раз ласково).

— Сюрприз удался? Хорошо. Музыканты хотят знать, не напишете ли вы для них что-нибудь еще.

Гортензия молча кивнула; краска заливала ее бледные щеки.

— Меня ждет Каролина! — пискнула она и выскользнула за дверь.

— Она польщена, как, по-вашему? — поинтересовался озадаченный Бонапарт.

— Не то слово. — Я прижала его ладонь к своей щеке. — Очень мило с вашей стороны.

— Действительно хорошая песня, — пожал плечами Бонапарт и сел, чтобы лакей мог стащить с него сапоги для верховой езды. — Почему у вас закрыты шторы?

— Люди заглядывают. — Незадолго до того я испугалась, увидев мужчину, прижавшегося лицом к оконной решетке. — Но здесь темно, даже если шторы раскрыты.

Комнаты расположены ниже уровня земли, а окна здесь высоко. Сидя, нельзя видеть, что происходит за ними.

— Ваши новые штаны — на сундуке, вместе с поясом.

Через мгновение он снова вошел ко мне, лакей тенью следовал за ним.

— Отлично! — одобрила я, хотя штаны сидели не идеально. Не было времени подогнать по фигуре.

Вошла Мими, прекрасная в своем новом муслиновом платье:

— Третий консул Лебрен с супругой…

— Уже? — Я посмотрела на часы: еще только пять. Мы ожидали гостей к шести.

— Хорошо, — сказал Бонапарт, надевая туфли. — Мне надо обсудить с ним дефицит государственного бюджета.

— Еще секунду. — Я замерла перед большим зеркалом, чтобы Мими застегнула на мне жемчужное ожерелье.

«В этом самом зеркале рассматривала себя королева», — подумалось мне.

После скучного обеда с консулами я удалилась в спальню готовиться к встрече с мужем; отпустила Мими; оставшись одна, выкупалась и переоделась в простое фланелевое платье. Я устала от кружев и блеска. Завернувшись в одеяло, я села у камина, думая о женщине, которая тоже когда-то ждала здесь своего мужа, короля Людовика XVI. Я вспомнила день, когда его гильотинировали под барабанную дробь, а потом — день казни самой королевы. Овдовевшая, разлученная с детьми, она уже тогда казалась скорее призраком, нежели женщиной из плоти и крови. Ей было тогда тридцать восемь — всего на несколько месяцев больше, чем мне сейчас.

Королева Мария-Антуанетта… Мне так странно жить в этих покоях, писать за этим секретером. До нереальности странно!

ТЕПЕРЬ Я — АНГЕЛ МИЛОСЕРДИЯ

22 февраля 1800 года

— Этим утром уже двадцать семь, — сказала мне Мими, широко раскрывая глаза.

Двадцать семь просителей? Вчера было двенадцать, позавчера — девятнадцать. Гордые голодающие аристократы, трясущиеся попрошайки. Рыдающие женщины, немногословные мужчины, запинающиеся дети: все в отчаянии, всем нужна помощь.

— Мадам Бонапарт, — поклонилась мне девочка. Пришедшая с ней пожилая женщина была одета в старорежимное платье, стесняющее движения. Она пыталась встать, опираясь на трость.

— О, пожалуйста, не вставайте, — настояла я. Турнюр съехал на сторону, из-за чего вся она выглядела кособоко.

— М-м-мадам Б-бона… — заикаясь, начала пожилая женщина, но не смогла ни слова больше вымолвить.

— Бон-а-парт, бабушка. — Девочка бросила на меня смущенный взгляд.

— Мадемуазель де Мальзерб, не так ли?

Эта крошка приходила ко мне несколько недель назад. На вид ей было лет двенадцать-тринадцать.

— Вы помните! — порозовела она.

Конечно, я не могла забыть эту очаровательную преданность бабушке, чье имя во время революции внесли в список и обрекли умирать в Германии — одну, вдали от близких.

Я взяла старушку за руку:

— А вы, должно быть, графиня де Мальзерб.

— В Германии вас называют ангелом милосердия, — проговорила старушка уже без запинки. Она стиснула мне руку. — Хочу, чтобы вы пришли на мои похороны.

Я улыбнулась:

— Ну, это еще не скоро.

— Это будет замечательный праздник. Дочери обещали мне.

— Мы пришли поблагодарить вас, — сказала девочка. — И благослови вас Господь!

Воскресенье

— Вы не сказали Эмили? — Тетушка Дезире уже в третий раз за последние десять минут стирала пыль со своих фарфоровых фигурок.

— А вы считаете, следовало? — спросила я, глядя в окно на двор. Отчего они опаздывают? Было уже четверть четвертого. Лавалетт и его подопечный, отец Эмили и мой бывший деверь, виконт Франсуа де Богарне, должны были быть здесь еще пятнадцать минут назад, за час до приезда самой Эмили. Ожидание казалось невыносимым.

— Маркиза так потрясла новость о приезде сына, что он едва не умер. Вообрази, что могло случиться, если бы Франсуа вошел без всякого предупреждения! Эмили деликатна, она может… — Моргая, тетушка Дезире шумно втянула носом воздух. — О господи, Франсуа еще не приехал, а я уже плачу!

Я помогла ей дойти до дивана и, позвонив, приказала горничной принести воды от истерик.

— И солей! — воскликнула тетушка Дезире, обмахиваясь веером. — Я отправляла утром девушку к аптекарю, чтобы эти средства были под рукой. О! — вскрикнула она, услышав звон дверного колокольчика. — Это они!

— Сидите-сидите, — уговаривала я, заставляя ее снова опуститься на диван. — Не вставайте.

— Прическа у меня в порядке?

— Выглядите прекрасно, как никогда, — заверила я тетушку и поспешила в прихожую, где Лавалетт помогал снять куртку человеку среднего возраста. Это был Франсуа — он пополнел и в своем напудренном парике выглядел чересчур старомодно, но это был все тот же утонченный, благородный Франсуа. Я без церемоний бросилась к нему; силясь не заплакать, взяла за руки. Он был очень похож на Александра.

— Роза! — обнял меня Франсуа.

Сколько же мы не виделись? Семь лет. За эти ужасные годы гильотинировали его брата, обезглавили короля и королеву; мы пережили террор и учредили не одну, а целых три республики (всякий раз пытаясь выправить положение). Я вышла замуж вторично. Мой муж — спаситель нации, а мой дом теперь — королевский дворец.

— Вы нисколько не изменились, — сказал Франсуа, утирая глаза.

— Фуфу! — воскликнула тетушка Дезире, назвав его детским именем.

Франсуа склонился и нежно поцеловал женщину, которая была ему как мать.

— Ты так постарел! — перекрестилась она и, конечно, заплакала. — Все будет хорошо, не волнуйся, не волнуйся! — повторяла она, сморкаясь в огромный платок.

Франсуа помог ей подняться на ноги и обнял, уткнув подбородок в ее завитые волосы. Он моргал и моргал, осторожно похлопывая по ее спине.

— Ну, довольно! — остановила сама себя тетушка Дезире и, хлюпая носом, отступила назад. — Поплакали, и будет. Давай лучше пойдем повидаем твоего отца, пока он не умер. Ты знаешь, что мы поженились? Можешь теперь называть меня мамой.

— Хорошо, мама, — послушно повторил Франсуа, улыбаясь.

Я встретилась глазами с Лавалеттом.

— Эмили будет здесь в четыре часа, — прошептала я, взглянув на часы. Через пятнадцать минут.

— Я подожду ее здесь, — сказал он, снял нелепую круглую шляпу и провел ладонью по лысеющей голове. — Она знает?

Я воздела глаза, сокрушенно покачала головой и побежала наверх.

Франсуа стоял на площадке у двери в комнату отца, положив руку на хрустальную шарообразную ручку.

— Дезире… мама… просила меня подождать здесь, — произнес он дрожащим голосом.

— Заходите, заходите же. — Я взяла его под локоть, подталкивая в комнату.

— Отец… — выдохнул Франсуа, как бы не веря своим глазам. Сморщенный старик в пуховой кровати был уже совсем не тем суровым патриархом, которого Франсуа знал когда-то.

— Давайте подождем внизу, — шепнула я тетушке.

Маркиз протянул дрожащую руку, и Франсуа прижал отцовские пальцы к губам. Его лицо блестело от слез, нижняя губа подрагивала.

Я потянула тетушку за рукав.

— Оставим их наедине, — попросила я. Откровенно говоря, я сомневалась, что мое сердце сможет долго выдерживать эту сцену.

Не успела я произнести эти слова, как на лестнице послышались легкие шаги — к нам спешила Эмили.

Она показалась в дверях, лицо скрыто вуалью.

— Франсуа, тут к тебе! — окликнула тетушка Дезире.

Эмили попятилась из комнаты, но за ней стоял ее муж, и она замерла, наткнувшись на него спиной.

— Не пугайся, милая, — сказала я, прикоснувшись к ее руке.

— Эмили… — Голос ее отца дрожал от волнения.

— Не глупи, — привела Эмили в чувство тетушка Дезире, — это твой отец.

Франсуа церемонно поклонился. Эмили медленно подняла вуаль.

— Очень хорошо. И довольно слез на сегодня! — Тетушка Дезире открыла окно и глубоко вдохнула холодный воздух. — Вот так так! — воскликнула она, обмахиваясь веером. — Вот так так!

Без даты

Блаженный день в Мальмезоне: шумные игры в салочки с детьми на лужайке, смех Бонапарта… Мы долго и громко спорили о распределении ролей в пьесе «Мелит» Корнеля, которую решили поставить. Вечером играли в шахматы перед камином: Бонапарт жульничал (или пытался), дети дразнили его, стоял ужасный шум.

— Так нельзя, папа! — увлекшись, выкрикнула Гортензия.

«Папа»… Мы с Бонапартом переглянулись с улыбкой. Выглядел он так, будто его благословили.

25 февраля

— Почему вы смеетесь? — Бонапарт стоял перед нами, небрежно завернувшись в белую тогу; его голову украшал венок из золотых листьев.

Я с трудом сдерживала смех. Первой расхохоталась Гортензия, потом Эжен. Бонапарт же выглядел таким серьезным!

— Ну просто ужас, — нахмурился он, снимая с головы венок. — Я не поеду!

Четыре золотых листка, трепеща, упали на пол.

— Нет, Бонапарт! — Мы все повскакивали с мест, протестуя.

— Венок идеален, — заверила я мужа, и меня поддержали Гортензия и Эжен. — У вас правильные черты лица, римский профиль, венок придает вам героический вид.

Он смотрел на нас без всякого выражения.

— Что же тогда, позвольте спросить, вы находите смешного?

— Просто мы знаем, что вы Бонапарт, — сказала Гортензия, ласково взяв его за руку.

— Больше никто не догадается, — поддержал сестру Эжен.

— Вы будете в маске! — увещевала я.

Разумеется, Бонапарта тотчас же узнали. Бальный зал был полон, и все же толпа перед ним почтительно расступалась. По счастью, никто не рассмеялся.

Я пожала его влажную руку. В толпе, я знала, ему бывает не по себе. «Вероятно, он был прав, — подумала я. — Вероятно, это ошибка…» Я оглянулась — Рустам в своем обычном наряде шел в двух шагах позади нас.

— Это Эмили? — спросила я Гортензию, кивнув в сторону молодой женщины в средневековом платье, с закрытым вуалью лицом. Она стояла со своим мужем Лавалеттом, пришедшим в костюме рыцаря, и еще с одним человеком, которого я узнала не сразу. Это был ее отец Франсуа — в костюме революционера: длинные штаны, короткая куртка и красная шапка.

— А это не тетушка ли Дезире? — поинтересовался Эжен.

— Не может быть… — улыбнулась я. Тетушка Дезире, наряженная цыганкой, сидела рядом с маркизом. Он был в своей старой шляпе командующего флотом.

— А вон и Каролина с Мюратом, — махнула рукой Гортензия.

Перед нами появился человек в черном капюшоне — Фуше в костюме Смерти.

— Я буду поблизости, — заверил он нас.

Далеко за полночь

— Гражданин первый консул, — повернулся Фуше к Бонапарту, — мне только что сообщили, что музыканты собираются играть «Прощальную песню». Думаю, вам следует…

Но уже звучали вступительные аккорды. Вдруг все закричали:

— Да здравствует Бонапарт! Мир с Бонапартом!

— Думаю, вам будет безопаснее на трибуне, консул.

Взяв меня за руку, Бонапарт кивнул в сторону трибуны.

— Как, и я тоже?

— Хочу, чтобы вы были рядом.

Фуше пробирался сквозь толпу к лестнице, мы с Бонапартом следовали за ним. Когда мы поднялись на трибуну, приветственный шум усилился: «Да здравствует Бонапарт!»

Глядя поверх голов, в противоположном конце зала я заметила потасовку у больших двойных дверей. Четыре жандарма вывели вон человека в маске Гоша — дядюшку Барраса. В горле у меня возник ком.

Становилось все более шумно. Кто-то затянул «Марсельезу». Казалось, стены бального зала дрожат от приветственных криков: «Да здравствует Бонапарт! Да здравствует республика! Революция окончена!»

У одной из колонн я заметила Жозефа и Люсьена Бонапартов, одетых пиратами. Я поклонилась им (злорадно — да, я признаю это). Тут кто-то потянул меня за подол. Это была мадемуазель Мальзерб в костюме фиалки, та самая маленькая просительница. Ее бабушка-графиня (в шутовском колпаке) сидела, ссутулившись, в инвалидном кресле рядом с внучкой.

— Мадам консульша Бон-а-парте, — девочке приходилось кричать, чтобы ее было слышно, — моя бабушка хочет вам сказать: «Да здравствует ангел милосердия!»

Я легко отмахнулась от слов графини; та аплодировала, улыбаясь беззубым ртом.

— Революция окончена! — заорал стоявший рядом мужчина, слезы которого оставляли дорожки на густо раскрашенном черно-белом лице Арлекина.

Возле статуи Венеры я заметила в толпе Франсуа Богарне: одной рукой он обнимал за плечи свою дочь. Позади них стоял лейтенант Лавалетт. Он нагнулся, чтобы что-то сказать своей жене. Эмили подняла вуаль и улыбнулась.

И тут за большими двойными дверьми бального зала я заметила Терезу, Фортюне Гамелен, Минерву и мадам де Крени. Мои Глории! Тереза послала мне воздушный поцелуй и помахала на прощание рукой.

— До сви-да-ни-я! — прокричал по-итальянски муж Фортюне Гамелен, когда за ними закрывались двери.

Повсюду я видела улыбающиеся лица, шум у меня в ушах смешивался с приветственными криками:

— Революция окончена! Окончена! Окончена!

— Да здравствует ангел милосердия! — Крошка Мальзерб наклонила назад инвалидное кресло и развернула его — графиня улыбалась.

— Поклонитесь, — прошептал Бонапарт, пожимая мне руку.

Я поклонилась — и шум сделался еще сильнее. Я взглянула на Бонапарта. Это меня они чествуют?

— Они обожают вас, — сказал он.

«Нас», — поняла я.

Бонапарт поднял мою руку. Мы поклонились приветствующей толпе.

Век Басен завершен… Началось правление Истории.

КНИГА ТРЕТЬЯ ПОСЛЕДНИЙ ВЕЛИКИЙ ТАНЕЦ НА ЗЕМЛЕ

Однажды представ перед вами, я уже не исчезну; я здесь навечно.

Оскар Берингер. «Маски и тени»

I МАДАМ БОНАПАРТ

НЕСБЫТОЧНАЯ МЕЧТА О МИРЕ

2 марта 1800 года, Париж, дворец Тюильри

— Жозефина… Идите сюда, взгляните на эту луну!

Вздрогнув, я проснулась. Надо мной склонился мужчина с освещенным свечой лицом.

— Бонапарт, это вы? — Я сжала его руку. Мне снилось море: будто я дома, на своей прекрасной Мартинике.

Но я находилась не на тропическом острове, а в роскошном дворце Бурбонов. Лежала в неуютной кровати Марии-Антуанетты и Людовика XVI — в постели мертвецов.

Я прижала пальцы Бонапарта к своей щеке.

— Который час?

— Почти три. Давайте прогуляемся по саду.

— Сейчас? — спросила я, откидывая одеяло.

— Там довольно прохладно, — сказал он, укутывая мне плечи пелериной.

Над рекой, освещая сады, висела полная луна.

— Этот пейзаж напомнил мне ваши слова из письма, — взяла я Бонапарта под руку. — «Мы рождаемся, живем и умираем в мире, который необычайно прекрасен».

— Не помню, чтобы писал такое, — поморщился Бонапарт, сворачивая к лестнице у цветочных клумб.

Пахло оттаявшей и готовой снова плодоносить землей. Бонапарт смахнул сор с каменной скамьи, мы сели. Охваченная нежностью и печалью, я положила голову ему на плечо. Сезон пробуждения жизни, но я оставалась бесплодна, несмотря на всю его любовь и мои молитвы.

— По-моему, на открытом воздухе лучше думается, — сказал Бонапарт, чей профиль в свете луны мог соперничать с римским бюстом. — Видите хибарки рядом с лодками? Разве можно в них жить? Каждый гражданин должен иметь достойное жилище и чистую воду. Я думаю ввести систему каналов водоснабжения. И нужно больше больниц, чтобы приходилось не больше одного пациента на койку. Кроме того, надо строить мосты через реку — красивые и прочные. Вообразите, любовь моя, я намерен сделать Париж самым прекрасным городом всех времен.

— Вы этого добьетесь, — поддержала я мужа, нисколько не сомневаясь, что так и будет.

Что могло его остановить? Уже и так многое изменилось. Прежде погруженная в хаос, страна теперь процветает и снова стала единой. То же произошло и со мной. Еще недавно я была вдовой, чудом уцелевшей во время террора, напуганной матерью двоих детей. И вот я сама уже смотрю на свою жизнь с изумлением, ибо всего у меня в достатке: денег и даже славы, но больше всего — любви и нежности. Этот энергичный человек, мой муж, заставил меня снова поверить в героев, в судьбу и, что прекрасно и удивительно, в чудо любви.

Настроение располагало к доверительной беседе, и я отважилась задать давно мучивший меня вопрос:

— Бонапарт, что если?.. Что если у нас не будет ребенка?

Ночную тишину разорвал жалобный крик совы.

— Не стоит терять надежду, — с нежностью ответил он. — Судьба уже благословила нас во многих отношениях.

Меня, безусловно, благословила. Так же, как Гортензию и Эжена — моих детей, лишившихся отца.

— Это вы благословили нас, — сказала я то, что думала.

«Я так желаю!» — часто повторяет Бонапарт.

О, если бы исполнилось его желание о нашем общем ребенке!

6 марта

Вечером после оперного спектакля Бонапарту бросила букетик девушка в открытом платье и соломенной шляпке с голубыми лентами.

— Позвольте, я подержу цветы, — предложила я.

В букете я обнаружила записку, приглашавшую первого консула на свидание. Записка, конечно, полетела в огонь. Кажется, едва ли не ежедневно Бонапарт получает приглашения от юных девиц, которым не терпится пожертвовать девственность «спасителю Франции».

7 марта

Уже по тому, как Бонапарт швырнул свою потертую треуголку через всю комнату, я поняла, что он принес плохие новости.

— На мое предложение о перемирии ответили отказом, — сообщил он таким тоном, как будто потерпел поражение. Шляпа перелетела через кресло и упала на ковер, напугав трех мопсов, спавших на подушке у камина.

— Опять?

— Отказались даже рассматривать его, — Бонапарт плюхнулся в пуховое кресло, из которого вылетели два перышка. — Не захотели даже обсуждать.

Щека у него подергивалась.

— Pacet nolo quia infida, — с английским акцентом процитировал он.

— Это англичане так говорят? — Я отняла шляпу Бонапарта у мопсов.

— Латынь. «Не хочу мира с… неверными»? — медленно перевела Гортензия, отрываясь от наброска углем, над которым работала. Она убрала с глаз локон льняного цвета, оставив у себя на лбу черную полоску.

— Мы что же, «неверные»? — в негодовании спросила я.

Бонапарт поднялся и принялся ходить взад и вперед, сцепив руки за спиной.

— Британцы секут своих солдат, но при этом обвиняют нас в жестокости. Они нарушают международные соглашения — и обвиняют нас в беззаконии. Они платят всем роялистским государствам Европы за то, чтобы те воевали с нами, — и нас же обвиняют в разжигании войны. Если они не хотят войны, почему не пытаются прекратить ее?

— Папа, не сдавайся! — пылко сказала Гортензия. Я с горечью подумала, что моя дочь никогда не жила при мире. Бывали ли вообще такие времена, когда Франция не находилась в состоянии войны с Англией?

— Никогда не сдамся, — отрезал Бонапарт с апломбом, тем самым, который вдохновлял на победы его солдат.

9 марта, Мальмезон, четвертая годовщина свадьбы

Все утро провели в постели. Оптимизм Бонапарта по поводу зачатия ребенка лишь удручает меня. Всякий раз при соитии он дает имя ребенку — мальчику, разумеется. Этим утром он нарек его Жери. Наполеон Жери Бонапарт. На прошлой неделе был Жан. Кто будет сегодня вечером? Жак? Бенуа? Донасьен?

Я поддерживаю игру, но уже понимаю, что не смогу забеременеть. Несколько месяцев назад у меня было что-то вроде месячных, но с тех пор они больше не повторялись, хоть я и принимаю целый ворох лечебных снадобий: настойку сенны, сваренный в пиве кирказон,^[125] сироп можжевельника, порошок алоэ с железом — их горький вкус и меня саму наполняет горечью.

В тот же день, в девятом часу вечера

Бонапарт потянул за шнурок маленького шелкового мешочка, пытаясь развязать его.

— Черт! — выругался он и, не утерпев, разрезал ткань ножом и вытряхнул содержимое на обеденный стол. Среди грязного фарфора, куриных костей, полупустых тарелок с горошком, сливовым пудингом и канапе с печенью трески засверкал огромный бриллиант. — Безделица по случаю годовщины, — пояснил Бонапарт, толкая камень ко мне, будто игрушку.

— Сколько же в нем каратов? — широко раскрыла глаза Гортензия.

— Сто сорок, — ответил Бонапарт. — Наконец нашелся! Он был в короне, которой короновали короля Людовика Пятнадцатого. Полиция обнаружила камень в ломбарде.

— Так это алмаз «Регент»! — поняла я, держа двумя пальцами прозрачный камень и теряясь в его свете.

10 марта

Говорят, время — враг женщины. Сегодня утром я посидела перед зеркалом, рассматривая лицо. Мне тридцать шесть, я на шесть лет старше мужа. Поддавшись сиюминутной прихоти, я послала за «своим» алмазом, и передо мной почтительно поставили синий, отделанный расшитым бархатом футляр. Я осторожно достала камень из углубления.

— Приложи к уху, — благоговейно шепнула Гортензия, как если бы мы обе находились в святом месте.

Я выпрямилась, разглядывая себя в зеркало.

— Святый боже! — крестясь, воскликнула горничная.

Исходивший от алмаза свет преобразил меня, омолодив. Я опасливо покосилась за плечо, вообразив, что на меня смотрит призрак королевы Марии-Антуанетты. Уж ей-то была ведома неодолимая притягательность бриллиантов; теперь же, увы, она известна и мне самой.

29 марта, четверть второго пополудни, дворец Тюильри

Пишу при свете трех свечей. День в самом разгаре, но в комнате темно: шторы задернуты, чтобы не глазели любопытные, гуляющие по городскому саду.

Скоро ко мне зайдет Гортензия. Поедем на ежегодное балетное…

За полночь, все спят (кроме меня)

…представление гражданина Депрео.

Меня отвлекло очередное внезапное появление Бонапарта, фальшиво напевавшего себе под нос «Марсельезу».

— У меня появилась мысль насчет Гортензии, — сказал он, усаживаясь в кресло возле туалетного столика, взял хрустальный сосуд с помадой и стал его рассматривать. — Генерал Моро.

Развивать свою «мысль» далее Бонапарт не счел нужным. Понюхав помаду, втер ее себе в кончики пальцев, поставил сосуд на место и принялся крутить в руках серебряную заколку для волос. Ни минуты покоя!

— Ах! — Я сообразила наконец: Бонапарт нашел моей дочери жениха в лице этого густо напудренного, щеголяющего изысканными манерами человека. — Но разве Моро не староват для Гортензии?

Генералу уже под сорок, он на несколько лет старше меня.

— Вы не обо мне тут говорите? — спросила Гортензия, возникая в дверях.

— Твоя мама рассказывала, какой очаровательной дамой ты стала, — ласково улыбнулся падчерице Бонапарт.

— Да, и это платье тебе очень к лицу, — поддержала я. Действительно, фасон подчеркивал гибкую фигуру дочери. В свете свечей мерцали серебристые нити ткани.

— Это ведь английский муслин, верно? — хмурясь, поинтересовался Бонапарт.

— Что вы, папа! Конечно, нет! — Гортензия сделала изящный пируэт.

— Браво! — воскликнули мы.

— Но с менуэтом у меня не все гладко, — сказала Гортензия. — В первой фигуре, во время перехода, я должна делать темп-де-кюран и сразу деми-жете.

— Вместо па-де-менуэт?

— Только во время первого перехода, мама. Иначе выглядит жеманно, — по крайней мере, так говорит наставница. А этот па-де-менуэт требует двух деми-купе и еще двух па-марше на кончиках пальцев.

— Ба! — восхитился Бонапарт.

— Может, ты нам покажешь? — предложила я.

— Папа, мне будет нужен партнер, — заявила Гортензия, потянув Бонапарта за руку.

— Сыграю вам один из менуэтов Генделя.

Я подсела к фортепиано; Бонапарт с неохотой поднялся, развернул ступни под прямым углом и выставил в сторону руку.

— Итак? — бросил он мне через плечо.

— Первый консул! — прервал нас появившийся на пороге секретарь Бонапарта. — Вас хочет видеть гражданин Кадудаль.

Подбородок Фовеля Бурьенна подрагивал. Он изо всех сил старался не улыбнуться при виде Бонапарта, пытающегося сделать плие.^[126]

— Лучше бы не заставлять его ждать: бык, а не человек… и плюется повсюду, — понизил голос Фовель.

— Кадудаль, агент роялистов? — с тревогой спросила я. Не хватало здесь лидера фракции бунтовщиков, ставящих целью вновь усадить Бурбонов на королевский трон! Фракции, вознамерившейся свергнуть Бонапарта.

— Что-то он рано! — заторопился Бонапарт, надевая треуголку и направляясь к двери. Определенно, он рад был избавиться от необходимости танцевать менуэт.

В целом спектакль прошел хорошо. Гортензия танцевала великолепно, и мы с Эженом очень гордились ею.

После спектакля Гортензия и Эжен с большой компанией поехали есть мороженое. Я сказалась усталой и вернулась в Тюильри, где застала Бонапарта. Он в ярости ходил туда-сюда перед огнем, пылавшим в камине. Министр иностранных дел сидел перед шторкой камина, взирая на Бонапарта со скучающим выражением лица.

— Мадам Бонапарт, — промурлыкал Талейран, — мне всегда приятно ваше общество, но сегодня — особенно. Первый консул нуждается в вас. Повлияйте на него, успокойте.

— Воздержитесь от насмешек, Талейран! — рявкнул на него Бонапарт. — Это не ваша жизнь под угрозой!

Я положила ладони на плечи мужа (да, чтобы успокоить!) и поцеловала в обе щеки.

— Неудачно поговорили с гражданином Кадудалем?

— При первой же возможности он вздернет меня на виселице.

— Не понимаю, что в этом для вас неожиданного, первый консул? — развел руками Талейран. — Гражданин Кадудаль хочет реставрации Бурбонов, а вы ему препятствуете.

— Французский народ ему препятствует, а не я. Двести лет правления Бурбонов — слишком долгий срок…

Бонапарт бросился в ближайшее к камину кресло и задумался, подперев рукой подбородок.

— Бурбоны похваляются двумя сотнями лет стабильности и покоя… — Продолжая мурлыкать, Талейран плавно сомкнул кисти и переплел пальцы. — Бурбоны создали обитый красным бархатом символ власти в тронном зале и считают, что он принадлежит им. И будут делать все возможное, чтобы вернуть трон себе.

— И Англия сделает все, чтобы помочь Бурбонам.

— Верно.

— Послушать вас, положение безвыходное, — заметила я, поднимая со стула корзинку с рукоделием. — Неужели мир невозможен?

— «Невозможен» — не французское слово, — буркнул Бонапарт.

— Есть просто мир, а есть длительный мир, — философски заметил Талейран. — История доказала, что второй вариант более приемлем и легко достижим, если скрепить его вражеской кровью. Но не на поле сражения, первый консул, а в будуаре. Мир посредством заключения брака — весьма давняя традиция.

— К чему вы клоните, министр Талейран? — спросил Бонапарт. — Вы знаете, что у меня нет ни сына, ни дочери, чтобы породниться с какой-нибудь деревенщиной.

— Но у вас есть пасынок, красивый и благородный Эжен Богарне…

— Еще мальчишка, ему всего восемнадцать.

— …И падчерица, добродетельная и образованная мадемуазель Гортензия, — кивнул в мою сторону Талейран, — которая, будучи почти семнадцати лет, находится в идеальном возрасте для вступления в брак.

— Начинаю беспокоиться, что вы произносите все это всерьез, министр Талейран, — уставился на него Бонапарт. — Выдать Гортензию замуж за англичанина? Отпрыски благородных родов никогда не снизойдут до того, чтобы породниться с моим, пусть и не кровным, родственником. Разве вы не читаете английской прессы?

Бонапарт схватил газету из лежавшей на полу стопки и бросил ее на колени министру иностранных дел:

— Сверху справа. Там как раз растолковано, кого видят во мне Богохульники.^[127]

— Ах да. «Существо, не поддающееся определению…» — по-английски прочел вслух Талейран, и какое-то подобие улыбки скривило его губы. — «Полуафриканец, полуевропеец, средиземноморский мулат…»

— Довольно! — Бонапарт схватил газету, швырнул в огонь и какое-то время смотрел, как та горит.

— Откровенно говоря, женитьба вашей дочери на ком-то из англичан действительно приходила мне на ум, — рассудительно сказал министр иностранных дел. — Я подумывал о Джордже Кадудале…

— О, министр Талейран, не шутите так! — проговорила я слабеющим голосом.

Нитка, которой я вышивала, была безнадежно запутана.

НОВЫЕ ПОВОДЫ ДЛЯ ОПАСЕНИЙ

9 апреля 1800 года, в третьем часу пополудни, нижняя гостиная Мальмезона, чудесный день

Четыре часа ехали в карете ради сельской тишины. Мальмезон нашли в состоянии хаоса: парник почти готов, но без крыши, шторы не повешены, камин в кабинете Бонапарта так и не завершен. Будто всего этого недостаточно, первый повар громогласно сокрушается: его помощник уничтожил марлевый мешочек для процеживания желе, не просушив должным образом; тот же, в свою очередь, возмущен обязанностью опорожнять бадьи со свиным пойлом.

А тут еще занятый цветником садовник сообщил мне о прибытии трех повозок с саженцами сирени и робко спросил, можно ли выгрузить их у крыльца.

— Уберите за дом! — велела я. — Мы ожидаем гостей.

Едва он ушел, в комнату вошли Гортензия с Каролиной в праздничных платьях, которые я должна была срочно оценить.

— Сколько стоило платье Гортензии? — поинтересовалась Каролина, приподнимая золотую бахрому по краю подола и показывая украшенную блестками атласную нижнюю юбку. — Мое обошлось в четыреста двадцать три франка.

— По-моему, платье Гортензии стоило меньше, — солгала я, чтобы сделать Каролине приятное. Простое платье Гортензии из тонкого хлопчатобумажного полотна цвета слоновой кости складками напоминало тогу.

— Прелестное платье, Каролина, — похвалила Гортензия, пытаясь умиротворить ее.

«Это ты прелестна», — хотелось мне сказать дочери. Изящная головка, окруженная золотистыми кудрями, казалась мне ангельской.

— Мадам Фронжу говорит, что я выгляжу как женщина, у которой родится мальчик, — Каролина встала перед большим зеркалом и приподняла груди.

— Мадам Фронжу, акушерка? — благоговейно спросила Гортензия. Каролина всего на год старше ее, но уже замужем и знает много женских секретов, которые смущают и пугают мою дочь.

— Чтобы быть уверенной, я пью много красного вина. — Каролина наклонилась к зеркалу, чтобы рассмотреть лицо, — безукоризненная розоватая кожа странно сочеталась с ее по-мужски крепкой шеей и широкими плечами.

— Но разве это не мужчина должен пить вино? — спросила Гортензия. — Перед… — Она зарделась.

— Не уверена, что пол ребенка можно предопределить заранее, — вмешалась я. За четыре года попыток забеременеть я стала знатоком в этих вопросах, но с неохотой делилась своими знаниями.

— А мадам Фронжу уверяет, что можно, — возразила Каролина. — Она много всего знает. Говорит, обязанность жены — родить ребенка, а женщина, не выполняющая свой долг, проклята. Может быть, вам поговорить с ней о женском здоровье, тетя Жозефина?

— Я уже говорила, — грустно ответила я и вышла за корзинкой с нитками для вышивания.

— Может быть, моя мама и не виновата, — услыхала я, возвращаясь, голос Гортензии. Я замерла за дверью. — В конце концов, родила же она меня и Эжена.

— Есть только один способ выяснить, — заговорщически сообщила Каролина. — Если другая женщина забеременеет от Наполеона, сразу станет ясно, что…

Ну и наглая же девчонка!

— Каролина! — возмутилась моя дочка.

— Я же не говорю, что ему следует так поступить, — просто так можно определить, кто повинен. И кстати, тебе скоро семнадцать, так не пора ли подумать о замужестве?

Мой выход.

— Мне известны несколько молодых людей, готовых предложить Гортензии руку и сердце. Например, гражданин де Ма.

Каролина оттопырила губы.

— Он игрок и невежа.

— Есть у него и другие качества, вполне достойные, — сказала я, но, признаться, подумала, что слова «игрок и невежа» наиболее характеризовали мужа Каролины, Иоахима Мюрата.

— Я выйду замуж по любви, — улыбнулась Гортензия, прижав руки к сердцу.

— Есть много форм любви, — заметила я, насторожившись излишней романтичностью в представлениях Гортензии о браке. — Брак по усмотрению родителей часто перерастает в искреннюю преданность, тогда как романтические чувства со временем увядают.

— Мой муж меня любит, — сказала Каролина. — Делает все, о чем его ни попрошу.

Послышались приближающиеся шаги и шорох шелкового платья. В дверях появилась Мими.

— Йейета, — обратилась она ко мне, пользуясь моим детским прозвищем, и воздела глаза к небу, — архитекторы велели передать, что парник будет закончен на следующей неделе. Держу пари, его не доделают и через два месяца.

— А мы знаем, что Мими умеет предсказывать будущее, — констатировала Гортензия, с улыбкой глядя на свою бывшую няню.

— Но может ли она предсказать, когда кто-то умрет? — спросила Каролина. — На Корсике есть женщины, что выходят ночью из дома и убивают какое-нибудь животное. В тускнеющих глазах своей жертвы они видят лицо человека, который тоже вскоре умрет. Это правда! Любой корсиканец вам подтвердит.

— Несомненно, но таких предсказаний Мими не делает, — виновато улыбнулась я.

— Что же она тогда умеет? У моей мамы была негритянка, умевшая предсказывать погоду с помощью палочек.

Каролина взяла три последние макаронины, остававшиеся на блюде.

— Мими предсказывает будущее по картам, — объяснила я.

— Так пусть предскажет нам будущее, — оживилась Каролина. — Мне надо выяснить, успеем ли мы с Иоахимом сделать… ну, вы понимаете… перед тем, как он через два дня уедет на войну. Гортензия могла бы узнать, выйдет ли когда-нибудь замуж, а вы, тетя Жозефина, кто знает… может быть, вы выясните, сможете ли…

— Карты у тебя с собой? — перебив Каролину, спросила я Мими.

— Сначала — имениннице, — с добродушной усмешкой сказала Мими, выуживая из кармана фартука потертую карточную колоду.

— О нет! — отшатнулась Гортензия, как перед лицом катастрофы.

Мы молча следили, как Мими выкладывает карты, по семь в ряд. В пятом ряду оказалась карта Смерти с изображением отвратительного скелета, — но это, подумала я, много чего может означать: превращение, изменение…

Над картой смерти оказалась карта Любовников.

— Вижу мужа и любовь, — прокомментировала я. — Но не обязательно и то и другое появится в твоей жизни одновременно.

Мими медленно кивнула и потянула себя за нижнюю губу.

— У тебя будет четыре младенца.

Гортензия просияла.

— От двух мужчин, — добавила Мими, хмурясь.

— Ага! — Каролина открыла свою табакерку и взяла понюшку.

— В двух браках? — спросила я. Как Мими это увидела?

Но она уже собрала карты и протянула мне колоду, чтобы я перетасовала.

— Ну, может, тебе теперь погадаю, Йейета?

— Почему я всегда последняя? — Каролина спрятала табакерку за корсаж.

— Терпение, мадам Каролина! Дойдет и до вас очередь, — сказала Мими, взяв колоду и начиная выкладывать карты. — Ох-ох, вот она снова.

— Ты шутишь! — Но нет, вот карта Императрицы с усталыми, печальными глазами.

— Моей маме часто говорили, что она будет королевой, — объяснила Гортензия Каролине. — Даже в детстве, когда она жила на Мартинике, ей предсказала это одна жрица вуду.

— Ох, давайте не будем об этом! — Воспоминания о том дне тревожат меня до сих пор.

Каролина пожала плечами.

— Она живет в королевском дворце и уже почти королева.

Послышался стук копыт: лошадь скакала галопом.

— Теперь он называется Дворцом правительства, — напомнила я Каролине и отошла к окну. — Это Бонапарт.

Я с облегчением увидела, как он въезжает в ворота на белой арабской лошади.

— Ко мне пристали грабители! — воскликнул он, соскальзывая на землю.

Боже мой, только не это!

— Рядом с каменоломней?

Шляпа съехала на сторону, мундир весь в пыли, но Бонапарт всегда не слишком опрятен.

— Вы ускакали от них? — спросила я, отряхивая его мундир. Лошадь у Бонапарта низкорослая, но быстрая.

Рассмеявшись, муж потянул меня за ухо.

— Да бандиты не смеют поднять на меня руку. Разве вы этого не знаете? Где все?

10 апреля, нежное весеннее утро в Мальмезоне: мычат коровы, блеют ягнята

Сегодня моей дочери исполняется семнадцать.

— Теперь ты женщина, — поздравила я ее утром, когда она еще нежилась в постели. Я отодвинула занавеси над кроватью, и Гортензия увидела гору подарков и целый гардероб платьев, сшитых по последней моде, — тех, что носят женщины.

Моя болтушка-дочь на мгновение онемела. А потом… Столько радости было в том, чтобы открывать один сверток за другим, восклицая при виде кружев и отделки, оборок и рюшей! Платьев было немало: три утренних, два дневных (но пригодных для приема гостей), два шелковых вечерних, платье для пеших прогулок, бальное и даже чудесное для верховой езды, а также, естественно, зонтик от солнца — и бесчисленные чепцы, перчатки и башмачки.

— Прямо приданое, мам, — сказала потрясенная Гортензия. — Можно подумать, я выхожу замуж.

— Скоро, несомненно, и выйдешь.

При этих словах она помрачнела.

В тот же день, двадцать минут седьмого пополудни

Деньдля празднования именин выдался чудесный; мы ужинали за столами, вынесенными на лужайку. Только расправились с подслащенным сиропом шербетом, как по аллее галопом прискакал младший брат Бонапарта Луи с букетом гиацинтов, который держал в поднятой руке, на манер факела.

— Ты уже вернулся из Бреста? — удивился Бонапарт.

Луи спешился с покрытой пеной лошади и преподнес цветы Гортензии.

— Любовь есть одеяние природы, расшитое воображением! — продекламировал он в низком поклоне, как старомодный рыцарь.

— Вы начитались романтических романов, Луи? — спросила Гортензия, окинув его насмешливым взглядом.

— Это Вольтер, — краснея, ответил Луи. Он был в зеленой куртке для верховой езды: каштановые кудри свисают до плеч, как это нынче в моде у молодых людей.

— Кто такой этот Вольтер? — поинтересовался озорник Жером, попав скатанным из хлебного мякиша шариком в голову одному из мопсов.

— Если бы ты хоть изредка слушал своих учителей, то знал бы, — икая, пробубнила Элиза.

— Цветы чудесные, Луи! — воскликнула я, чтобы смягчить насмешку дочери и отвлечь от любимого развлечения склонных к спорам Бонапартов.

— Быстро ты! — заметил Наполеон, обнимая брата.

— Луи хороший наездник, — заметил мой Эжен, само жизнелюбие.

— Когда не валится с лошади, — поправила его Каролина, доедая сливки.

— Великолепно! — воскликнул муж Элизы Феликс. К чему это он?

— Он бесстрашный наездник, — поддержал Эжена Бонапарт. — Я обязан ему жизнью.

— У него это в крови, — поддакнула синьора Летиция, доставая вязание.

— Ваше здоровье! — по-итальянски сказал дядя Феш и опорожнил стакан. Слуга сразу налил ему еще.

— У Луи быстрая лошадь, — заметил Иоахим Мюрат, теребя в руках розовую шелковую кисточку. — За нее немалые деньги заплачены, несколько тысяч франков.

— Обожаю лошадей с широкой грудью, — Паулина одернула рукава, чтобы лучше были видны ее прекрасные белые плечи, — и с крепкими боками.

— У меня донесение, Наполеон, — сказал Луи, довольный одобрением старшего брата. — Как ты и думал, английские военные корабли держат Брест в блокаде. Наши суда не могут выйти в море.

11 апреля, ранний вечер (прекрасная погода)

Утром попрощались с Эженом, Луи и Иоахимом, гордо восседающими на лошадях. Они отправятся в поход вместе со своими полками.

Иоахим украсил мундир розовыми безделушками, да и чепрак под седлом его лошади розовый. Странно…

Грустно видеть столько свободных стульев у обеденного стола. Бонапарт хандрит. Жалеет, что ему нельзя тоже поехать. Но он, я знаю, скоро присоединится к остальным.

12 апреля, увы, снова в Париже

На Каролину больно смотреть: громко топая, нервно ходит из комнаты в комнату. Я попыталась утешить ее, полагая, что она грустит из-за отъезда мужа, — как выяснилось, причина в том, что Мюрату так и не поручили командование армией.

— Может, она немного не в себе оттого, что… ну, понимаешь? — прошептала мне Гортензия, сидевшая у фортепиано.

— А она разве?..

— Вероятно. Каролина сказала мне, что они… ну, понимаешь… всю ночь.

Вспыхнув, Гортензия ударила по клавишам.

28 апреля, Мальмезон

Пишу это, сидя за завтраком. Слышно, как неподалеку рвет Каролину.

Нуайон

Дорогая мама, после Корбейля мы несколько дней мокли под дождем. Ожидаю, что вскоре меня отправят в Италию^[128] через Альпы. Новшества в Мальмезоне, которые ты описываешь, меня изумляют: пассажи^[129] и движущиеся зеркала? Одобряю идею одной большой комнаты на первом этаже вместо трех маленьких: в такой удобнее танцевать.

Удивлен, что Гортензия отвергла гражданина де Ма. Мне казалось, он превосходная партия. Подумаю о других вариантах.

Миллион поцелуев, твой любящий сын Эжен (капитан Богарне)

30 апреля

Вчера вечером собравшиеся в салоне слушали пение Каролины, не скрывая смешков.

— Надо, чтобы кто-нибудь подсказал ей не петь с таким жаром, — шепнула мне одна дама. — Это сочтут дурновкусием.

Я пыталась объяснить Каролине, что ее замечательное пение оценят, только если она постарается петь спокойно, без лишней надсады, — как же она обиделась! «Я не нуждаюсь в ваших советах!» — со злобой бросила она. Я даже не нашлась, что ответить.

Без даты

Сегодня утром, подав чашку горячего шоколада, Мими сунула мне сложенную записку.

— Как я и думала! — сказала она.

«Всю неделю работал в столовой. Ана говорит мужу, что ани готовы все терпеть, кроме старухи и двух ее детей. Ана говорит, что консул должен ат нее избавица. Ана говорит, что найдет способ…»

— Не понимаю, что это… — растерялась я. Записка была написана кривыми буквами на коричневой бумаге, в какую заворачивают рыбу. — Кто такая эта «ана»?

— Мадам Каролина, — довольно улыбнулась Мими. — Я предупреждала, что ей нельзя доверять.

Я перечитала записку. Это я, что ли, «старуха»?

— Кто это написал?

— Один из лакеев мадам Каролины.

— У тебя есть шпион в ее окружении?

— Племянник старого Гонтье. Ему можно доверять.

— Мими, мне это не нравится. Пожалуйста, больше так не делай.

— Так мне самой ему заплатить?

— Сколько? — со смехом спросила я.

Пятьдесят франков — боже мой!

В тот же день, сорок минут до полуночи

Перечитываю раз за разом записку шпиона, раздумываю над ней. Можно ли верить написанному? Можно ли позволить себе не верить?

4 мая, по-прежнему в Мальмезоне (вернемся в Париж наутро)

Старый Гонтье, мой слуга и мастер на все руки, сообщил мне около часу дня, что каменщики ушли и камин наконец закончен.

«Наконец-то!» — подумала я. Каменная пыль сводила меня с ума.

— Но Агата просит зайти посмотреть, — сказал Гонтье. — Хочет показать вам что-то.

Камин выглядел превосходно, хотя горничной пришлось потрудиться, убирая пыль.

— Ты хотела что-то показать мне, Агата?

Она поднялась с колен и вытерла руки о грязный фартук.

— Вот это. — Она указала на табакерку, лежавшую на письменном столе.

Я узнала замысловатые перламутровые инкрустации в римском орнаменте.

— Это Бонапарта.

— Но у табакерки первого консула уголок отколот.

Она была права. Все пожитки Бонапарта так или иначе повреждены.

— Ну, наверное, кто-то забыл здесь, — предположила я, ощущая тяжесть табакерки. Но почему точная копия? — Агата, ты не могла бы попросить конюха послать за Фуше? — попросила я, осторожно ставя табакерку на прежнее место.

— За министром полиции?

Я утвердительно кивнула. За моим старым другом — человеком, который знает все.

— Это яд, — констатировал Фуше, открыв табакерку длинным желтым ногтем большого пальца. — Вдыхание приведет к смерти в течение одного полного оборота минутной стрелки.

Яд! Я села и открыла веер. Если бы не опасения Агаты, не ее зоркий глаз…

— Вы уверены, Фуше? — Неужели убийцы среди нас, в доме? Может быть, каменщики?.. А я-то их подкармливала, интересовалась их жизнью.

— Кто-то взял на себя труд изготовить копию. — Фуше провел пальцем по перламутровой вставке. — Надо немедленно известить первого консула.

— Он уже здесь, — сказала я, заслышав дробь копыт. Только Бонапарт въезжает в ворота галопом: не умеет ездить иначе.

— Яд в моей табакерке? — насмешливо поморщился Бонапарт.

— Это не ваша, Бонапарт, — объяснила я. — Однако очень на нее похожа.

— Отменно сработано. Кто автор?

— Похоже, кто-то из каменщиков, — предположил Фуше.

— Но зачем?

— Есть несколько вариантов, первый консул. Революционеры жаждут хаоса, а роялисты — восстановления монархии. Экстремистам всех сортов вы нужны мертвым. Это, можно сказать, плата за известность.

— Похоже на табак. — Бонапарт хотел взять понюшку, но я перехватила уже занесенную руку. — Меня так просто не убьешь! — сказал он со смехом.

— Бонапарт, вам более нельзя ездить в одиночку, — вперила я в него строгий взгляд. — С вами обязательно должен кто-то быть. Безотлучно охранники, и…

— Да бросьте! — вскипел Бонапарт.

— Первый консул, при всем уважении, я прошу вас прислушаться, — сказал Фуше. — Минимальные предосторожности успокоили бы вашу жену. Почему-то вы нужны ей живым.

— Я не позволю носиться с собой, как с беспомощным недоумком!

— Не волнуйтесь, — уже уезжая, утешил меня Фуше. — Мы его защитим. Надо только, чтобы он об этом не знал.

Я ИЩУ (И НЕ МОГУ НАЙТИ) УМИРОТВОРЕНИЕ

5 мая 1800 года, без четверти полночь, дворец Тюильри

Едва мы с Бонапартом вернулись из оперы, как доложили о приезде его брата и сестры.

— Жозефу надо срочно переговорить с тобой до твоего отъезда, — сообщила Каролина. Старший брат Бонапарта Жозеф, одетый в бледно-желтую парчу, стоял у нее за спиной.

— До моего отъезда куда? — спросил Бонапарт.

— В Италию, — ответила Каролина и предложила братьям табакерку, а затем сама взяла понюшку. Нюхательный табак якобы помогает ей от расстройства желудка, которое донимало ее весь первый месяц беременности.

— Кто вам сказал, что я уезжаю? — поинтересовался Бонапарт. — Этого никто не должен знать.

— Нам необходимо знать, что случится, если тебя вдруг убьют, — сказала Каролина, отказавшись от моего приглашения присесть. Жозеф же сел, зажав ладони между коленями.

— Меня положат в гроб, — спокойно ответил Бонапарт, потянулся за ножом для бумаг и вскрыл конверт.

— Дело нешуточное, Наполеон! Кто будет тогда управлять страной? — Каролина стала расхаживать по комнате с заложенными за спину руками, как часто делает сам Бонапарт. Ее размашистые движения не соответствовали наряду — газовому платью, обильно украшенному бантами и искусственными цветами.

— В соответствии с конституцией, второй консул, — объяснил Бонапарт, отрываясь от письма, которое уже начал читать.

— Камбасерес? — не скрывая отвращения, спросил Жозеф.

— Это было бы интересным примером для нации, — усмехнулась Каролина. — Вообразите во главе Французской республики человека, который утверждает, что страной лучше всего управлять за хорошими обедами. Да его страсти распространяются лишь на еду, дорогое вино и молодых людей.

— Второй консул Камбасерес — очень способный человек!

Бонапарт скомкал письмо и бросил в пламя камина.

Позвонив, я вызвала дворецкого, чтобы принес легкие закуски.

— Ваш преемник должен быть из нашего клана, — заявила Каролина, расправляя плечи.

— А я в нем — старший, — сказал Жозеф, почесывая кончик носа.

Бонапарт посмотрел на брата и засмеялся.

— Хочешь заполучить мою работу, Жозеф? Ты даже не представляешь, какова она. Тебе придется вставать до одиннадцати часов. Может, даже придется поработать денёк-другой.

— Это наше право! — воскликнула Каролина, сверкая глазами. Ее щеки порозовели, как у херувимов на картине.

— Мое право, — поправил ее Жозеф.

— Французская республика — не родовая вотчина! — взорвался Бонапарт.

Ко времени, когда дворецкий принес поднос с вином и сладостями, возмущенные гости уже удалились. Господи боже!

6.30 утра (холодно)

Бонапарт уехал до рассвета.

— Вернусь через месяц, обещаю, — сказал он, натягивая на консульский мундир шубу.

— Пожалуйста, возьмите меня с собой! Сундук уже уложен!

— Вы нужны мне в Париже, Жозефина. Не обращайте внимания на слухи — действуйте так, будто все идет хорошо.

— Даже если я узнаю, что?.. — осторожно спросила я.

— Даже если услышите, что я разбит или мертв. Даже если придет весть, что ваш сын…

Нет! В ужасе я прижала ладонь к губам.

— Публика станет ловить каждое ваше слово. Вне зависимости от того, что пишут в газетах, люди решат, что вам лучше знать. Всегда говорите им, что я победил.

— Но что если слухи будут верны?

— Я не собираюсь оказаться побежденным. Ведь у меня есть вы, не так ли? Мой ангел-хранитель, — нежно поцеловал он меня. Бонапарт приписывает таким поцелуям способность приносить удачу.

21 флореаля, Женева

Очень Вас люблю. Моя Жозефина безмерно дорога мне. Тысячи приветов маленькой кузине. Посоветуйте ей быть мудрой.

Н.

14 мая, Мальмезон

Разбирая неряшливый почерк Бонапарта, Гортензия хмурила лоб.

— Кажется, он шлет приветы «маленькой кузине», — недоумевала моя дочь. — Это еще кто?

— Да то ли тут написано? — покраснела я, отбирая у нее письмо. Бонапарт имеет обыкновение называть так интимную часть моего тела. — Просто он торопился… и что-нибудь перепутал…

Бормоча, я отвернулась, чтобы дочка не заметила моей улыбки.

24 мая 1800 года, Аоста

Дорогая мама, пишу наскоро, просто чтобы сообщить тебе, что мы перешли через Альпы. Переход занял пять дней. Было скользко, мы буквально скатились в Италию. Такой большой армии перевал Сен-Бернар не видел со времен Карла Великого. Осознаю, сколь многого может достигнуть человек, обладающий упорством и знающий, чего хочет. Ты понимаешь, кого я имею в виду.

Твой преданный сын Эжен

Р. S. Гражданин Анри Робике — хорошая кандидатура для Гортензии.

14 июня, Сен-Жермен-ан-Ле

Дорогая мадам Бонапарт, я знаю, как ты занята исполнением своих официальных и иных обязанностей, но, может быть, сможешь уделить минутку своей бедной тетушке и ее больному мужу? Здоровье маркиза сильно ухудшилось. Если не сможешь приехать, по крайней мере, помолись за него.

Твоя крестная мать, тетушка Дезире

17 июня, Сен-Жермен

Тетушка Дезире встретила меня у дверей с лицом, слишком белым от рисовой пудры.

— Слава богу, ты приехала! Маркиз умирает, и от чего же? От клубники!

— Тетушка Дезире, пожалуйста, не пугайте меня. Вы серьезно? — Странно, что возможность кончины маркиза застала меня врасплох, ведь недавно мы отпраздновали его восьмидесятисемилетие. Очевидно, оттого, что маркиз прожил столь долгую жизнь, мне стало казаться, что он вознамерился жить вечно.

— О да, уверяю тебя, он у небесных врат. Боже мой, столько хлопот! Доктор сегодня был уже три раза, а каждый визит обходится в одиннадцать ливров… Франков, то бишь. Так мы теперь называем деньги? Желала бы я, чтобы перестали менять названия вещей, — мне за всем не уследить. Может, замолвишь на этот счет словечко своему мужу? Врач сперва ставил маркизу пиявки на живот, а потом еще слабительный пузырь, так тот едва не умер… — тетушка Дезире шептала, чтобы не слышала горничная, протиравшая пыль с деревянных стенных панелей. — Откровенно говоря, доктор — простак. Он противник живичных клизм, которые я ставила маркизу, хотя совершенно очевидно, что только они и поддерживали в нем жизнь все эти годы.

Живица? Скипидарная смола?

— Смешанная с отваром улиток, — заговорщицким тоном пояснила тетушка, оборачиваясь ко мне с рукой на хрустальном шаре дверной ручки. — Я варю их с добавлением сладкого вина с Канарских островов, — но где сейчас достанешь такого вина? Знай я, что снова начнется война с Англией, купила бы про запас. Может быть, в будущем, когда твой супруг надумает воевать, он предупредит меня заранее?

У тетушки Дезире такой сумбур в голове, что я не нашлась с достойным ответом.

— Бонапарт пытался склонить Англию к миру, но…

— Решение тут может быть только одно, моя дорогая. Верните трон претенденту, и Англия оставит нас в покое.

Посадить на трон короля из династии Бурбонов? Словно все жертвы революции были напрасны?

— Тетушка Дезире, это не…

— Мне все равно, что скажут люди! — убежденно вскричала тетушка Дезире. — Слишком много свободы — тоже нехорошо. Чем плох феодализм? В наши дни невозможно найти прислугу, это раз… Маркиз де Богарне! — закричала тетушка, распахнув дверь. — Это Роза приехала повидать вас. Помните, Йейета? Или Жозефина, как она себя теперь называет.

Лежавший на перине маркиз медленно повернул голову.

— Вы знаете! Мадам Бонапарт! — прокричала ему в ухо тетушка Дезире.

— Бон-а-пар-те! — проскрипел старый маркиз.

18 июня, по-прежнему в Сен-Жермен

Использую тихую минутку, чтобы поразмыслить и укрепиться духом. Маркиз тихо скончался: «угас, как лампа без масла», по выражению тетушки Дезире. Даже дорогая тетя Фэнни сумела приехать «вовремя», одетая по случаю в бальное платье, украшенное блестками и потрепанными оборками.

Последние свои слова маркиз прошептал мне:

— Выдай Гортензию за кого-нибудь с хорошими зубами. Я женился на хорошей женщине.

Я передала это тетушке Дезире. Не ожидала, что буду так подавлена кончиной маркиза. Что ж, он прожил хорошую долгую жизнь и не страдал, отправляясь на небеса. Да покоится он с миром, и да пребудет с ним Господь.

21 июня, снова в Париже

Из-за конного курьера, присланного министром полиции, меня снова гложет тревога.

— Вы бледны, — заметил Фуше, приветствуя меня.

— Признаюсь, я переживала.

Париж казался мне покинутым.

— Почему на улицах так малолюдно? — И зачем, интересно, он послал за мной?

— Все направились на юг, рассчитывая услышать новости из Италии, — сообщил Фуше, поддергивая свои запятнанные манжеты. Теперь мой друг был одет дорого, но все равно выглядел неряшливо.

— Какие новости?

— Город полон слухов. В каждом кафе предместья Сен-Антуан бездельники болтают, что армия вашего мужа разбита в Италии. Оппозиция открыто строит планы отбора власти у «корсиканца», как они называют первого консула.

— Бонапарт разбит?

Как такое возможно?

— Кроме того, ходят слухи — несомненно, ложные — о смерти первого консула.

Я прижала руку к сердцу. Слухи ли?

— Неужели точно ничего не известно? Никаких донесений?

— Насколько мне известно, было отступление.

— Фуше, пожалуйста, будьте честны со мной! — дрожащим голосом взмолилась я. — Возможно ли, что это правда?

— Я ввел бы вас в заблуждение, пытаясь это отрицать… — прочистил горло Фуше. — Вам следует знать, что ходят разговоры и о смерти вашего сына, — тихо добавил он.

Я сжала подлокотники кресла, в котором сидела. Такую потерю я не смогла бы перенести!

— Пустые слухи, — уверил меня Фуше, протягивая скомканный носовой платок из батиста. — Не надо думать об этом. Сегодня вечером все будут смотреть на вас.

Ах да… прием иностранных послов!

— Министр Фуше, я, наверное, не приеду. Я уже отправила сообщение министру иностранных дел, в котором объяснила, что у меня недавно умер родственник, поэтому не смогу выступить в роли хозяйки на приеме послов. А теперь еще эти новости…

— Но вы должны там быть! Все фракции готовы действовать. Малейший намек на падение первого консула — и в стране разразится гражданская война. — Фуше широко раскрыл глаза. — Вот почему мы рассчитываем, что вы сыграете роль Победы.

Почти два часа ночи

На приеме я вспомнила уроки Гортензии по актерскому мастерству. Развернув ладони тыльной стороной к публике, я подняла их на слове «победа», при этом окинув взором всех, собравшихся в комнате:

— Первый консул не только жив, но и одержал победу!

Под умеренные хлопки я отвернулась, не без дрожи. Неужели они мне поверили?

— Думаю, ваши слова приняты за чистую монету, — почти беззвучно сказал Фуше.

Но вот после полуночи мне сообщили о прибытии всадника. Сердце у меня запрыгало, когда я увидела Мусташа, курьера Бонапарта. Усмехаясь в огромные усы, заляпанный грязью курьер бросил к моим ногам два потрепанных австрийских знамени. Бонапарт действительно победил!

Воскресенье, 22 июня

В полдень артиллерийские залпы возвестили об одержанной победе. Слуги исступленно танцуют в коридорах.

— Активы инвестиционных фондов поднялись на семь пунктов, — обронила Мими, подсчитывая прибыль.

Милан

Дорогая мама, австрийцы были разбиты, не успев понять, в чем дело. Я возглавлял атаку и захватил в плен австрийского офицера — повезло! Папа повысил меня в должности, теперь я командую эскадроном.

Была еще одна хорошая переделка. Равнины Маренго не очень подходят для действий кавалерии — слишком много ручьев и канав.

Пегас был ранен в бок, но выздоровеет. Мне еще повезло, ведь в этом бою погибло много лошадей. Я легко отделался: два сабельных удара пришлись по седлу.

Местные жители приветствуют нас, как героев, — ты бы видела здешние празднования!

Папа просил передать тебе, что скоро напишет.

Миллион поцелуев, твой сын Эжен

Р. S. Правду говорят: итальянки очень красивы.

24 июня

— По сообщениям, жители Милана просто сходят с ума от благодарности, а женщины буквально бросаются к ногам наших солдат, — протянул художник Изабе, глядя в карты.

— Итальянки, они такие пылкие! — поддержал его актер Тальма.

— Все женщины имеют слабость к завоевателям, — заметила писательница мадам де Соуза, обмахиваясь картами, как веером.

— Вот как? — улыбнулась я, забирая выигрыш. Между тем Бонапарт давно не пишет…

2, вернее, 3 июля в четвертом часу ночи (не могу уснуть)

Незадолго до полуночи тихо вернулся Бонапарт. В садах за какой-то час собралась толпа, все размахивают факелами. Жутковатое зрелище.

— Чествуем вас, — обняла я мужа.

4 июля

Бонапарт снова дома. Он, как всегда, победил, все хорошо. Почему же тогда мне так грустно и одиноко?

5 июля, весь день в Мальмезоне

— Как поживаете, дорогая? — спросила Тереза, поправляя светлый парик, который надевала, чтобы остаться неузнанной.^[130]

Должно быть, я испустила тяжкий вздох, ибо она взмахнула рукой с многочисленными кольцами, воскликнув:

— Боже мой, неужели настолько плохо?

— От вас ничего не скроешь.

С Терезой мы пережили многое. Можно сказать, подруга спасла мне жизнь, обогащая ее остроумием, мудростью и душевной щедростью.

— Даже и не пытайтесь, — легонько стукнула она меня по костяшкам пальцев расписанным веером.

Я призналась, что подозреваю Бонапарта в связи с другой женщиной, и это меня угнетает.

— Со времени его возвращения из Италии он резок со мной, без причины нетерпелив.

Тереза поморщилась.

— Вы что-то слышали? — спросила я.

— Только сплетни насчет той итальянки, певицы из Милана.

— Ла Грассини. — Разумеется! Молодая и привлекательная, Ла Грассини известна своей страстностью и ангельским голосом. Два года назад в Италии я устроила так, чтобы она пела для нас. Помню интерес Бонапарта, помню ласкающий взгляд этой жизнерадостной женщины. Тогда Наполеон не обратил внимания на ее слишком явное расположение, но… все меняется.

6 июля, четверть пятого пополудни, Париж

— Это правда, что примадонна «Ла Скала» в Париже?

— Ла Грассини? — Фуше достал из кармана камзола потертую табакерку. — Приехала в карете, запряженной восьмеркой вороных, это трудно было не заметить. В Париже ее видели все.

— А что еще заметили жители Парижа?

Он внимательно всмотрелся в мое лицо из-под тяжелых век.

— Может быть, сначала вы скажете, что видели сами?

— Естественно проявлять бдительность, если возникают подозрения. — Я помолчала, крутя на пальце обручальное кольцо. Из круглого оно стало овальным, идеально сидя на пальце. Может быть, чересчур идеально… Я уже не могла его снять. — Знаете, чего мне не хотелось бы? Узнать последней, что мой муж…

Я ощутила, как горят мои щеки.

— Пользуется правом королей?

Все чаще мне приходилось слышать об этом «праве королей». Я кивнула, сосчитала про себя до трех и посмотрела Фуше в глаза:

— Не сомневаюсь, что вы в курсе.

— Это моя работа, все знать.

Фуше сплюнул в плевательницу.

— Как вы и подозреваете, — сказал он, утирая губы рукавом, — ваш муж попал под обаяние Ла Грассини.

— Жене солдата такие вещи понятны, — еле вымолвила я. — Это пройдет, как непогода.

— Вы мудры, мадам, вы — идеальная жена.

Без даты

Идеальная жена вне себя от злости. Идеальная жена потратила сегодня целое состояние, заказав пять шляп, шесть пар перчаток, четыре пары туфель и две пары сапог, не говоря уже о мелких предметах нижнего белья из тонкого батиста, вышитых, отделанных кружевами и лентами. Не говоря о новом платье от Леруа, самого известного модельера в Париже.

9 июля, дворец Тюильри

Сегодня за вистом мадам де Соуза объявила, что после тридцати лет женщина не может рассчитывать на то, чтобы первенствовать в сердце своего мужа, и должна довольствоваться вторым местом.

— Это хуже смерти! — горячо ответила я, проиграв взятку.

10 июля, Мальмезон (яркая луна, темные мысли)

— Мне тяжело об этом говорить, но она права, — сказала Тереза, протягивая мне флакон с лавандовым маслом — успокоительным средством для женщин, переживающих потрясение. — Если не Ла Грассини, то какая-нибудь другая шлюха. Мужья все таковы. Это то, с чем жена должна мириться. Но он хотя бы исполняет супружеский долг?

Я кивнула. Что-что, а это он делает. Теперь даже более пылко, чем прежде.

— Тогда на что вам жаловаться? Если он завел любовницу, это вовсе не значит, что он вас не любит.

«Любит» — не то слово: Бонапарт преклоняется передо мною.

— Вы не понимаете! — Как мне объяснить Терезе, каково это — быть любимой таким человеком, как Бонапарт? Быть его музой, ангелом, объектом всепоглощающей страсти? Мне что, лежать рядом с ним, пока он мечтает о Ла Грассини, ощущая исходящий от него чужой мускусный запах, слышать радость в его напевах и знать, что они вдохновлены любовью к другой? — Смириться с этим, Тереза? Никогда!

— Хотите, чтобы муж вас любил?

— Конечно.

— Тогда повторяйте за мной: «Принимаю все с любовью, прощением и великодушием».

Я послушно повторила, заставив Терезу рассмеяться:

— И без скрежета зубовного!

Без даты

Заказала еще три шляпы, два платья, семь пар туфель, пять пар шелковых чулок, две шали, ожерелье из рубинов и жемчуга.

14 июля, День взятия Бастилии, почти полночь

Я уже собиралась выехать на празднество, когда, вернувшись из Милана, прискакал Эжен.

— У тебя получилось! — обняла я сына. От него пахло лошадьми и дымом походных костров.

— Ох, мама!

— Что такое? — встревоженно переспросила я.

— Нет, ничего. Дело в тебе. Ты выглядишь… чудесно!

Эжен и его егеря сопровождали нас с Бонапартом к Национальному дому инвалидов. Когда мы въехали в ворота Марсовых полей, вокруг было море лиц, нас приветствовали оглушительным криком.

Внутри душно, яблоку негде упасть. Когда Эжен показывал народу захваченные вражеские знамена, я была тронута до слез. Затем пела мадемуазель Ла Грассини; под сводами звучал ее, должна признать, божественный голос. Но с еще большим удовольствием я отметила ее двойной подбородок и чрезмерное использование испанских румян.

9 августа, очень жарко

Вечером в салоне ко мне бочком подкрался Фуше.

— Нет, не говорите, — сказала я. Сердце у меня в груди колотилось. — Я не могу это слушать!

— Успокойтесь, мадам Бонапарт. Я просто хотел сообщить вам, что Ла Грассини недовольна вашим мужем.

— О, слава богу! Я уж решила, на жизнь Бонапарта снова покушались. — В каждой тени мне мерещился человек с кинжалом, малейший шорох подтверждал мои страхи. — Так что вы сказали насчет Ла Грассини?

— Вчера вечером в салоне министра иностранных дел она жаловалась на первого консула.

— Вы были у Талейрана? — Они же заклятые враги!

— Мне донесли мои люди. За вистом Ла Грассини поведала собравшимся, что в постели первый консул ее не удовлетворяет. — Последнее слово Фуше произнес с неподобающим удовольствием.

— Ну, меня ваша новость нисколько не утешила.

Да как она посмела!

10 октября, очень поздно, Париж

Вернувшись вечером из оперы, мы с Бонапартом застали у себя в Желтом салоне Фуше, министр полиции выглядел озабоченным. Во время спектакля, на котором мы были, возникла какая-то суматоха. Как теперь выяснилось, были задержаны вооруженные кинжалами и пистолетами заговорщики, — те намеревались убить Бонапарта.

Я подобрала шлейф и села на краешек стула.

— Убийцы?

Еще сильнее потрясло меня то, что Бонапарт уже несколько недель знал о готовящемся покушении, но не сообщил о нем Фуше, считая, что сам сможет вывести заговорщиков на чистую воду.

— Бонапарт, вы знали, что эти люди будут в опере?

Я была потрясена — и злилась. Как можно быть таким легкомысленным? Он подвергал риску не только себя, но и меня!

— Ваш муж, — подлил масла в огонь Фуше, — устроил так, что убийцам предоставили деньги, необходимые для воплощения их плана. Представляете ли вы, первый консул, насколько близки были сегодня к смерти?

Слова Фуше привели меня в трепет. Бонапарт же принял сказанное в штыки:

— Все вышло, как и планировалось, министр Фуше. — Бонапарт расхаживал по салону под хрустальной люстрой. — Я сыт по горло намерениями революционеров меня свергнуть, поэтому решил действовать на упреждение. Этот эпизод доказывает лишь то, что в городе происходит много такого, о чем вы и не подозреваете.

— При всем уважении, первый консул, позвольте возразить. Мне очень многое известно, — возмутился Фуше. — Знаю, например, что некий человек в шубе регулярно покидает дворец, садится в наемный фиакр и едет на улицу Комартен, дом семьсот шестьдесят два: в комнаты, которые снял для прославленной итальянской певицы. Вскоре этот «некто» выходит и возвращается во дворец. А через час после его ухода высокий молодой человек, скрипач, входит в жилище предприимчивой Грассини, которая…

— Убирайтесь! — Бонапарт пнул горящее в камине полено.

Я вышла проводить Фуше в прихожую:

— Как вы можете так поступать по отношению к нему?

— Преданность имеет много масок. Первый консул подвергает себя опасности.

— Вот как? Унижая его, вы просто исполняете свой долг?

Я резко повернулась на каблуках; меня всю трясло.

Бонапарт сидел на кровати, самостоятельно расшнуровывая сапоги.

— Можем притвориться, что меня при этой сцене не было, — предложила я, усаживаясь перед камином.

— Точно так же, как вы делали вид, что не знаете о моем романе, Жозефина?

Я взяла иглу для вышивания и проверила цвет нитки: ей надлежало быть светло-голубой, как летнее небо. Рука у меня дрожала.

— Да. — Я отложила иголку. — Пожалуйста, Бонапарт, встаньте и ходите по комнате, как вы обычно делаете. Мне не нравится, когда вы так неподвижны.

— Мне удивительно, что вы не сердитесь.

— Я сердилась. Но сейчас я злюсь не на вас, а на нее.

Синьорина Грассини не только соблазнила моего мужа. Хуже того, она наставила ему рога!

— Каким же глупцом я был…

Отложив пяльцы, я подошла к нему.

— Не злитесь на Фуше, — попросила я, взяв Бонапарта за руки: мягкие женственные руки, которыми он так гордился. — Он говорил из преданности вам.

— Вы знаете, как сильно я люблю вас, Жозефина?

В его серых глазах отражалось пламя камина.

Потом, уже лежа в его объятиях, я воспользовалась его благодарностью, чтобы убедить принять меры предосторожности от вероятных в будущем нападений. И добилась обещания больше не пытаться ловить убийц самостоятельно. Бонапарт согласился с неохотой.

— Вы слишком сильно меня любите, — посетовал он.

В ПОИСКАХ ЖЕНИХА ДЛЯ ДОЧЕРИ

3 сентября 1801 года

Младший брат Бонапарта Луи стал приезжать к нам вечерами. Он читает нам вслух «Ночные мысли» Юнга. Гортензия в это время делает наброски, я сижу за вышиванием, Бонапарт же, разумеется, занят работой у себя в кабинете. Луи время от времени отрывается от книги и смотрит на Гортензию, рисующую углем свой автопортрет.

Интересно…

5 сентября, ближе к вечеру

Мыслимо ли, что Луи влюблен в Гортензию? Вчера вечером он, Бонапарт и я вели приятный разговор о немецкой литературе, когда в комнату вошла Гортензия. Луи вдруг умолк. Никакие уговоры с нашей стороны не смогли побудить зардевшегося молодого человека продолжить беседу.

«Молчун!» — поддразнила Луи Гортензия, словно не замечая, какое впечатление производит на него.

Вскоре после двух часов ночи, не могу уснуть

Почему я раньше не рассматривала Луи в качестве жениха? Ему двадцать четыре года (возраст подходящий), он серьезен, недурен собой, умен, образован, начитан.

Со времени падения с лошади в Италии его здоровье вызывает опасения — правой рукой он пользуется со все большим трудом, но это, несомненно, излечимо. Порой Луи бывает мрачноват, но неизменно добр (обожает свою дворнягу). Благородные черты лица, высокий рост… Отличные зубы, в конце концов.

8 сентября

Ездила к мадам Кампан посоветоваться насчет прислуги. Ее опыт фрейлины королевы Марии-Антуанетты бесценен, а директора школы — тем более. Я рассказала ей о том, как пыталась найти для дочери подходящего жениха, а та отвергла всех молодых людей, которых ей представляли. Поделилась с мадам Кампан своими опасениями, что Гортензия ждет идеального мужчину, какие в реальной жизни не встречаются; что романы, которые она читает, формируют у нее излишне романтические представления о браке: она намерена выйти замуж по любви, что в наше время встречается все чаще, но нередко ведет к разочарованию.

Мадам Кампан взглянула на меня с тревогой.

— О браке по любви и говорить нечего, — твердо сказала она, оправляя черное платье простого покроя, без украшений и затей. — Молодые люди движимы чувствами, они не способны выбирать мудро. К счастью, ваша дочь умна. Не сомневаюсь, она сделает верный выбор. Кто у вас на примете?

Я объяснила, что мы с Бонапартом это еще не обсуждали, но его брат Луи был бы идеальным женихом. Мадам Кампан откинулась на спинку кресла. Кажется, мой ответ ее устроил.

— Как раз хотела предложить вам обратить внимание на Луи. Даже если бы у него была отталкивающая внешность, я бы рекомендовала его, ибо выгоды от этого брака для вас, вашего мужа да и для всей нации совершенно очевидны.

— Конечно, но…

— К счастью, он не отвратителен. Луи — человек рассудительный, добрый и чувствует поэзию, подобно самой Гортензии. А каковы его чувства к вашей дочери?

— Откровенно говоря, я начинаю подозревать, что Луи в нее влюблен.

— У них были бы красивые дети.

О да! И какая это была бы радость для нас с Бонапартом! Их дети объединили бы нас, были бы нам утешением, если сами мы так и не сможем…

В тот же день, в Париже

— Жозефина, — потряс меня за плечо Бонапарт, — вы спите? Я тут подумал: что если Луи? Как возможный… ну, вы понимаете, для Гортензии.

— Чудесная мысль! — обняла я мужа. — Как только я сама не додумалась?

10 сентября

— Бонапарт, надо что-то делать с Гортензией и Луи.

— Что именно? — спросил Бонапарт и закрыл «Историю Карла Великого», которую читал, заложив страницу пальцем.

— Помните, вы сами мне говорили?..

— Женская работа, — отрезал он и снова распахнул книгу, надорвав при этом переплет.

— Но с Луи должны поговорить именно вы!

— Что я понимаю в таких делах?

— Больше, чем думаете, — улыбнулась я.

Без даты

— Итак, я поговорил с братом. — Бонапарт сел рядом с моим туалетным столиком, одобрительно косясь на мое платье из вышитого батиста с очаровательным декольте. — Луи влюблен в…

— Бонапарт! — прошептала я, указывая ему глазами на парикмахера.

Гражданин Дюпла засмеялся и распушил мне кудри. Он убедил меня выкрасить мои каштановые волосы смесью ревеня с белым вином, что придало им золотистый оттенок.

— Мадам Жозефина, вы настолько хорошо меня знаете… — хохотнул Дюпла.

— Слишком хорошо!

В дверях возник секретарь Бонапарта. Всегда так: сплошь суета и суматоха, с мужем поговорить некогда.

— Первый консул, министр Талейран желает говорить с вами.

Я взяла мужа за руку.

— И?.. Что же Луи?

— Он согласился, — коротко ответил Бонапарт, пожал плечами и встал.

— И это все?

— Меня здесь нет, — сказал Дюпла, роясь в коробке с гребнями. — Я невидим.

— Он собирался поднять эту тему, — понизил голос Бонапарт. — Теперь кто-то должен поговорить сами-знаете-с-кем, чтобы узнать, ответит ли эта сами-знаете-кто… благосклонно.

— Не могу найти! — всплеснул руками Дюпла, повернутый к нам спиной.

— Не думаю, что мне стоит обсуждать это с ней. — Воображаю, Гортензия воспримет этот разговор как давление. — Лучше, если это сделает кто-то за пределами семьи, так мне кажется.

— Фовель мог бы, — предложил Бонапарт.

— Конечно, могу, — сразу согласился Фовель. — А что именно, первый консул?

Вдвоем они вышли из комнаты.

— Гражданин Дюпла, я серьезно: не смейте проболтаться, — сказала я парикмахеру, как только за ушедшими закрылась дверь.

В тот же день, ближе к вечеру

Днем секретарь Бонапарта явился примерить новую куртку, модель которой я сама для него придумала. Получилось отлично, даже Бонапарт потребовал себе такую же. Я посвятила Фовеля в наши дела.

— Луи добр и заботлив, Гортензия ему нравится. Если бы они поженились… — Я обрисовала Фовелю выгоды для всех имеющих отношение к делу. — Согласна с Бонапартом: вы идеально подходите, чтобы обсудить с Гортензией эту деликатную тему.

— Мадам Жозефина, первый консул уже обсуждал это со мной, но, думаю, я не смогу…

— Вы с Гортензией вместе играете в пьесах. У вас хорошие отношения. Пожалуйста, помогите. Нам просто нужно выяснить, какие чувства она питает к Луи…

13 сентября

— Она заплакала, мадам.

— От чего же? Что она вам ответила?

Фовель пожал узкими плечами:

— Ничего. Просто промолчала.

— Значит… А что сказали ей вы?

— Что это будет в интересах страны. — Боже мой, он все испортил! — И что вы с первым консулом уже все решили.

— Разве вы не подчеркнули ей положительные качества Луи?

Фовель насмешливо посмотрел на меня:

— А у него они есть?

— Как бы невзначай вы могли упомянуть ей, как Луи добр, чувствителен и умен… И что он ее любит!

— Я пытался, мадам, но не знаю, слышала ли она меня, — надул губы Фовель. — Все это время Гортензия плакала навзрыд… Вы только не волнуйтесь!

Вскинув руки, как бы сдаваясь врагу, секретарь Бонапарта продолжил:

— Она заверила меня, что никогда не сделает ничего такого, что вас огорчит.

Гортензия попросила восемь дней все обдумать. Сейчас я, полна раскаяния, вожу пером по бумаге. Как же все не просто! Не напрасно ли мы это затеяли?

15 сентября, Мальмезон

При виде печали на лице дочери я и сама вынуждена отворачиваться.

— Она решит все сама, — шепнул Бонапарт, нежно взяв мои руки в свои.

16 сентября

Мадам Кампан сейчас у Гортензии. Слышу их голоса, приглушенные рыдания дочери. Это невыносимо…

В тот же день, позже

Проводила мадам Кампан до кареты.

— Успокоится, — кивнула она. — Тут надобно терпение.

— Он ей не нравится? — Почему моя дочь так несчастна? Мы же не просим ее выйти замуж за отвратительного старика! А ведь в наши дни такое случается часто… — У нее не лежит сердце к Луи? Странно, у нас с Бонапартом создалось впечатление, что он ей по душе.

Мадам Кампан придвинулась поближе, понизив голос:

— По-моему, она считает, что ее избранник непременно должен вызывать у нее неземной восторг.

Я поморщилась.

— Вот именно! — с жаром закивала она. — Конечно, Луи ей нравится. Просто он не ее идеал. Что ж… Гортензия всегда была очень впечатлительна и романтична. Успокоится, вот увидите.

17 сентября

Бонапарт предъявил Англии ультиматум: если мирный договор не будет заключен немедленно, переговоры прекратятся.

— А что касается вашей дочери…

Он требует от нее решения.

У Гортензии еще четыре дня на размышления.

21 сентября, после полудня, дворец Тюильри

В дверь заглянул Фовель:

— Мадам Жозефина?

Я оторвалась от вышивания.

— Да?

— Гортензия дала согласие. Сказала, что не станет на пути у вашего счастья!

Дрожа подбородком, я зашарила вокруг в поисках платка.

МОЯ ДОЧЬ НАКОНЕЦ-ТО ВЫХОДИТ ЗАМУЖ

22 сентября 1801 года, почти десять часов пополудни, дождливый день в Париже

Луи казался каким-то напуганным.

— Ты хотел говорить со мной, Наполеон?

— Да. Сядь, — сказал Бонапарт, швыряя смятый лист бумаги в огонь камина. — Гортензия дала согласие обдумать твое предложение, если бы таковое ей поступило.

Я внутренне сжалась. Иногда Бонапарт может быть таким прямолинейным!

— Рекомендую ее тебе. Она милая и добродетельная девушка.

Тут в комнату, с нотами в руках, вошла было Гортензия, — но, завидев Луи, развернулась и убежала.

— Только, быть может, несколько застенчива… — задумчиво протянул Бонапарт.

Без даты

Теперь осталось только, чтобы Луи сделал Гортензии предложение. На эту пару больно смотреть: вечно они разбегаются в противоположные друг от друга концы комнаты и молчат. Мы с Бонапартом ждем. Всё ждем и ждем… Сколько так может продолжаться?

3 октября 1801 года, Сен-Жан-де-Морьен

Дорогая мама, пишу наскоро: курьеру скоро выезжать. Сообщаю славную новость — Англия наконец согласилась подписать мирный договор!

Виктуар пишет, что назначен командующим флотом, который отправляется к Сан-Доминго.^[131] Для него это отличная возможность показать, чего он стоит; Паулина должна быть довольна.

От Гортензии некоторое время ничего не получал. Слишком занята приемом женихов?

Тысяча поцелуев! Я здоров.

Твой любящий сын Эжен

14 октября

— Вероятно, вам стоило бы вновь переговорить с Луи, — предложила я Бонапарту. — Воодушевить его, что ли… ну, сами понимаете. Или вы хотите, чтобы я об этом позаботилась?

Собственно, почему бы и нет? Как раз приближается наш большой бал, там будет идеальная обстановка для…

21 октября, шесть часов утра, Мальмезон

Еще только раннее утро, а уже так донимают мысли, что не могу оставаться в постели. Меня переполняют радость и сомнение, но сильнее всего — чувство облегчения.

Вчера мы с Бонапартом открывали бал менуэтом (он пропустил всего лишь два шага).

— Что вы собираетесь сказать Луи? — прошептал он.

— А о чем, по-вашему, мы с ним должны говорить? — игриво поинтересовалась я, протягивая ему правую руку.

— Поторопить его, — протянул Бонапарт левую.

Я пригласила робкого ухажера сесть рядом со мной и спросила:

— Луи, как вам кажется, подобает ли женщине пригласить мужчину на танец?

Уже был объявлен котильон, и на середину комнаты выбирались пары.

— Кажется, это может делать только мужчина, — сказал Луи.

— Жаль, — улыбнулась я, надеясь, что он поймет мой намек. К сожалению, не понял. — Что вы подумаете, если я отвечу согласием на вашу просьбу о чести танцевать со мной?

Он смотрел на меня со всей серьезностью, и на переносице у него возникла небольшая складочка. Хорошие глаза. Мадам Кампан права, у них родились бы красивые дети.

— Хотите танцевать, тетя Жозефина?

— С удовольствием!

Луи вывел меня на середину зала. Гортензия сидела с Каролиной, подле музыкантов. Я погрозила им пальцем.

— Обычно ваша дочь одной из первых выходит танцевать.

— И очень это любит…

— И при том хорошо танцует, — добавил он, когда заиграла музыка.

— Как и вы, Луи.

Если честно, его движениям не хватает уверенности. Вероятно, со временем Гортензия могла бы…

— Я лишь стараюсь не выставить себя дураком, — признался Луи.

— Вы недооцениваете свои способности, — совершенно искренне ответила я. Луи действительно обладает исключительными качествами. Отвернув голову (пожилые дамы, сидящие вдоль стен, неплохо умеют читать по губам), я поставила его перед выбором:

— Луи, мы с Бонапартом говорили о вас с Гортензией. Не собирались ли вы сделать ей предложение? Сегодня, может быть…

— Нет! То есть да.

В замешательстве Луи пропустил шаг и, как ни старался, не мог снова поймать ритм.

— Я запыхалась, — солгала я. — Наверное, надо посидеть.

Бросать танец не принято, но дело уже шло к концу. Луи проводил меня к моему стулу.

— Не посидите ли со мной немного? — спросила я, указывая на пустой стул поблизости.

Он покорно сел; глаза бегают, как у затравленного зверя. Ох уж эти мужчины! Такая отвага на поле битвы — и такая робость в гостиной.

— Как я говорила, Бонапарт хочет побыстрее уладить дело с замужеством Гортензии. Ему кажется, вам следует сказать ей о своих чувствах… сегодня же. Она там, — указала я веером.

Казалось, моя прямота смутила Луи:

— Но она ведь с Каролиной и Эмили…

Во время танца он не сможет, поняла я.

— Пригласите ее прогуляться в саду.

Я дотронулась до его локтя, побуждая Луи встать. Боже, как же заставить его сделать этот шаг?

— Ступайте же! — шепнула я.

Без даты

Клан Бонапартов воспринял эту новость с прохладным молчанием. Синьора Летиция медленно поднялась с места, взяла стакан кислого сока из незрелых фруктов. Ее указательный палец был направлен на Гортензию.

— Теперь вы станете одной из нас, — постановила она и села.

После, в гостиной, Гортензия пела одно из своих новых сочинений, а я аккомпанировала ей на арфе. Кругом сплошь перешептывания, резкие взгляды и жесты.

29 октября 1801 года, Сен-Жан-де-Морьен

Дорогая мама, что за сюрприз! Я в восторге. Луи — идеальная партия для Гортензии. Они подходят друг другу во многих отношениях. Назначена ли уже дата? Подумать только, на будущий год я уже могу стать дядей!

Твой любящий сын Эжен

Р. S. Думаю отрастить эспаньолку.

25 декабря, Рождество

Сегодня Бонапарты собрались на рождественский обед.

— Я так счастлива, что Гортензия и Луи поженятся, тетя Жозефина… — сказала мне Каролина, накладывая себе на блюдо целую горку пудинга и пирожных.

— Подумать только, мы с Гортензией станем сестрами и закадычными подругами, а Наполеон будет ей братом! — переглянулась она с Луи. — Ему это будет приятно, ведь он так любит ее. Все знают, какая дружная у нас семья.

26 декабря, раннее утро

Что-то в выражении лица Каролины во время вчерашнего разговора меня смутило. На всякий случай я попросила Мими поговорить с ее соглядатаем.

— Я бы и так его порасспрашивала, — усмехнулась Мими.

Без даты

Утром Мими положила передо мной записку.

— От племянника Гонтье? — я сразу узнала этот корявый почерк.

— Тут не очень приятное, — предостерегла меня Мими.

Я сунула записку в рукав. И вот что потом прочитала:

«Севодня вечером мадам Каролина сказала своему брату Луи, что он не должен женица на старухиной дочке. Луи ответил, что все равно женица. Мадам Каролина разбила 5 тарелок, так ана зла».

Она зла, а я — в ярости. У меня руки трясутся, когда я это пишу.

29 декабря

И вот вопреки противодействию сплетням и подозрениям приближается свадьба Гортензии Богарне (дочери «старухи») и Луи Бонапарта. Брачный контракт будет подписан первого января — всего через три дня. Церемония бракосочетания состоится на следующий день. Свадебное платье почти готово; Леруа превзошел сам себя.

Воскресенье, 3 января 1802 года

Контракт подписан; по крайней мере, это испытание позади. Да, испытание! Мать Бонапарта все время хмурилась, Каролина и Жозеф лицемерно улыбались. Несмотря на решение не плакать, я разрыдалась, что огорчило жениха. Только Гортензия казалась невозмутимой (и несколько отстраненной).

После подписания Бонапарт подарил Гортензии потрясающее ожерелье, заказанное специально для нее.

— Спасибо, — поблагодарила она без особых эмоций. Кажется, Гортензия твердо решила не улыбаться ни при каких обстоятельствах.

4 января, в начале девятого утром

Проснулась на рассвете и уже немало успела: утвердила меню, договорилась с Леруа о последней переделке роскошного свадебного платья Гортензии (это будет сюрприз), послала письмо к кардиналу Капрара с просьбой после гражданской церемонии отслужить религиозную в маленьком доме на улице Виктуар.

Откровенно говоря, я так хлопочу над этой свадьбой, что постоянно забываю о Бонапарте. Через несколько дней мы на месяц уезжаем в Лион. А там посмотрим, захотят ли Гортензия и Луи жить в Мальмезоне и присматривать там за всеми животными.

Без четверти полночь, очень долгий день

Еще до девяти я постучала в двери Гортензии. Она вышла ко мне в простом креповом платье, украшенном букетиком цветов апельсина.

— Ты не одета? Время идти наверх. Все ждут.

— Я готова, — ответила мне дочь.

Смешавшись, я переглянулась с Мими.

— А что случилось с подвенечным платьем? Разве его не доставили?

Где же изысканный наряд из белого атласа? И бриллианты, подаренные ей Бонапартом? На дочери — только бусы, нитка посредственного жемчуга.

Мими закатила глаза:

— Невеста предпочитает простой наряд.

Я сжала губы, стараясь скрыть раздражение. Очевидно, все споры были бы излишни.

— Чудесно выглядишь, — солгала я.

Если честно, все прошло мрачновато. К Луи и моей дочери подошел мэр. Родные наблюдали за происходящим, никак не проявляя радости по поводу женитьбы. Бонапарту не терпелось, чтобы все поскорее закончилось: одни дела на уме! Я делала вид, что довольна, но это давалось мне с трудом. Гортензия выглядела совсем убитой.

Луи смотрел на нее с тревогой, и я ему сочувствовала.

Потом все мы, в разной степени подавленные, направились в домик на улице Виктуар, где уже несколько часов в своем торжественном облачении нас ждал кардинал Капрара: он по ошибке приехал гораздо раньше назначенного времени. После шампанского, которое должно было, как я надеялась, хоть чуть-чуть развеселить собравшихся (не тут-то было!), кардинал Капрара предстал вместе с Луи и Гортензией пред лицом Божиим. Итак, узел туго затянут, теперь уж не знаю, к добру ли.

Бонапарт пожелал новобрачным счастья, после чего тотчас уехал вместе с двумя другими консулами — им надо было готовиться к поездке в Лион. В ожидании ужина Каролина рассказала кардиналу, что у нее гражданский брак с Иоахимом, но она намерена когда-нибудь обвенчаться с ним в церкви.

Рассматривая свои золотые часы на толстой цепочке, кардинал предложил:

— Могу обвенчать вас сейчас, если хотите. Это займет около часа, — заверил он.

— Не возражаете? — спросила я Гортензию и Луи, сидевших на диване с сумрачными лицами (в конце концов, это был их, как предполагалось, счастливый день).

— Разумеется, нет, — ответил Луи так тихо, что трудно было расслышать.

— Кто-нибудь еще хочет обвенчаться? — весело спросил кардинал, быстро узаконив пред Богом брак Иоахима и Каролины, которая была уже на шестом месяце.

— Жаль, здесь нет первого консула, — сказала Гортензия и благоразумно прикусила язык, ибо широкая публика не знала, что мы с Бонапартом не обвенчаны. Когда-то венчаться было нельзя,^[132] а теперь… уже как-то неловко.

Объявили, что ужин подан. Кардинал Капрара раскланялся:

— Боюсь, меня ждут в другом месте.

— Пока вы здесь, кардинал Капрара, не окажете ли еще одну услугу? Не могли бы вы… — Я оглянулась, желая убедиться, что никто не слышит. — Не могли бы вы благословить их кровать?

Старый обычай, и кто знает?.. Вдруг поможет?

— Конечно, — согласился тот.

ЗДРАВСТВУЙ, МАЛЕНЬКИЙ ДОФИН

31 января 1802 года, примерно пол-восьмого пополудни, Париж

Наконец-то мы дома! Поездка в Лион… мягко говоря, удивила. Какое низкопоклонство!

Слишком много помпы и утомительных церемоний. Хорошо, что туда со своим полком прибыл Эжен.

Кстати, он только что вернулся домой. Как и мне, ему не терпится увидеть Гортензию.

В тот же день, без четверти десять

Эжен заключил Гортензию в объятия, оторвав от пола.

— Мадам Луи! Ты нисколько не изменилась.

— Я счастливейшая женщина на свете, — доложила она, переглянувшись со мной, и сразу принялась болтать о неважном здоровье Луи, об уроках рисования, которые они берут вместе, о щенятах мопса, о хромой лошади, о том, что у старого Гонтье болит спина. Затем пришел Луи. Пока ее муж распространялся о том да о сем, сжимая ей руку и не сводя с нее глаз, Гортензия хранила молчание.

Какое же это облегчение!

18 февраля, Мальмезон

Луи был так горд, что я сразу догадалась, о чем пойдет речь. Прекрасная новость!

— Акушерка сообщила, что, хоть еще и рано утверждать наверняка, моя жена, кажется, беременна.

— Замечательно! — воскликнула я, обнимая Гортензию. Я старалась сдерживаться — моя радость так велика!

Эжен от всего сердца пожал Луи руку. «Слабую руку», — подумала я, жалея Луи.

— Наверное, это означает, что я стану дядей?

Эжен принял величественную позу, заставив нас всех рассмеяться.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я Гортензию. Так хочется защитить ее!

— Нехорошо, — простонала она.

— Значит, будет мальчик. — Бонапарт подергал Гортензию за ухо. — У Жозефа девочка. У Люсьена девочки. Пора уже появиться мальчику-Бонапарту.

У моей дочери будет ребенок! Я просто в восторге.

27 марта, за полчаса до полудня

Объявлено, что Англия подписала мирный договор.

— Ваш остров снова принадлежит Франции, — сказал мне Бонапарт, будто делая мне подарок: мою дорогую Мартинику.

— Ах, подумать только, теперь мы сможем покупать кашемировые шали! — обрадовалась Каролина, уплетая макароны. У нее огромный живот, носить осталось чуть больше месяца.

— И платья из английского муслина, — подмигнула мне Гортензия. Все это время мы втихую носили английский муслин, но говорили Бонапарту, что ткань французская.

— И английские растения для английских садов… — поддавшись общему настроению, начала размышлять я вслух. Я уже написала в Англию тамошним ботаникам.

30 марта

Отправила маме на Мартинику посылку. В ней портреты: я с детьми и Бонапарт, а также украшенная бриллиантами золотая шкатулка с медалями и монетами, отчеканенными в честь побед моего мужа.

Теперь, когда по океану можно плавать спокойно, надеюсь, мне удастся убедить маму переехать во Францию. Я также предложила, чтобы дядя Роберт прислал сюда мою крестную дочь, которой уже исполнилось пятнадцать. Юной Стефании было бы полезно перед выходом замуж провести хотя бы год в школе мадам Кампан.

6 апреля, Париж

Мир с Англией подписан менее двенадцати дней назад, а Париж уже кишит лордами и их женами. Расхаживают с безучастным видом по городу со своими странными зонтами, задрав вверх носы. И это несмотря на то, что Париж на всех производит сильное впечатление. Они не верят своим глазам, наблюдая новую республику в ореоле славы. Вряд ли им по душе наши красивые наряды, наши блестящие развлечения, наша жизнестойкость и наша гордость. Ожидали застать нищету и смятение, однако их встретила хорошо управляемая, процветающая страна. Они потрясены нашими новыми больницами (и особенно — детской, первой в своем роде, что открылась совсем недавно), школами, дорогами. Куда ни повернись, всюду стройки: возводятся набережные, мосты, монументы.

— Желаю, чтобы французам завидовали все народы, — сказал мне недавно Бонапарт, и, по-моему, его желание начинает сбываться.

8 апреля

Чудо за чудом! Заключен мир с католической церковью.

— Будем отмечать пасхальное воскресенье в соборе Нотр-Дам, — сообщил мне Бонапарт.

Праздновать собираемся по-королевски: все слуги придут в ливреях.

— Пасха! — воскликнул Леруа. Приложив запястье ко лбу, сраженный новостью модельер закатил глаза: до праздника осталось лишь десять дней.

18 апреля, Париж, пасхальное воскресенье

Снова в Париже звонят церковные колокола. Что за славный звук!

Бонапарт распахнул створчатые окна и встал на подоконник в ночной рубашке, как бы вдыхая звон Эммануэля — большого колокола Нотр-Дама, молчавшего… сколько же? Десять лет?

Наши утренние грезы прервал пушечный залп, от которого затрепетали оконные стекла (и мое сердце).

— У меня есть все, о чем я мечтал, — торжественно произнес Бонапарт. — Мир с Англией, мир с церковью… Вот если бы только…

«Если бы только у нас был ребенок», — закончила я про себя.

4 июня, Париж

Сегодня была в опере, слушала «Гекубу». Бонапарта встретили бурными аплодисментами. Когда Приам сказал Ахиллесу: «Ты претворяешь в жизнь надежды народа!», я уж решила, стены не выдержат, — так все закричали. Публика потребовала, чтобы эти слова повторили несколько раз.

Подобные восторги нередки, но сегодня народная любовь переполнила меня до отказа. И напугала, признаться, ведь… к чему это приведет?

10 июня, Мальмезон, прекрасный летний день

Тереза подняла вуаль из белого муслина, прикрепленную к венку из роз.

— Развод с Тальеном вступил в силу, поэтому я одеваюсь как девица, — объявила она. — Но что такое? — спросила Тереза, пристально вглядываясь в мои глаза.

Я растерялась, но с кем еще я могла поговорить по душам?

— Народ так благодарен, что даст Бонапарту все, чего он ни пожелает.

— Весь мир! Но и этого будет мало, ведь он столько сделал для нас.

Она засмеялась, увидев, что я изменилась в лице. Уж я-то знаю, что Тереза не склонна льстить.

— Не делайте удивленное лицо. Я не хуже других вижу, что вашему мужу удалось невозможное. Подумать только, каким дураком он казался при нашей первой встрече! Помните, как мы смеялись над его тонкими ногами, похожими на зубочистки? А эти большие пахучие сапоги? А, ну вот и вы смеетесь. Так скажите же, чего вы боитесь? Чего такого особенного он может попросить?

— Говорят, он хочет быть пожизненным первым консулом…

— Конечно. И все проголосуют «за»!

— …с правом назвать преемника.

— Об этом я не слыхала.

— И чем тогда он будет отличаться от короля? Иногда меня беспокоит, что, стремясь добиться легитимности в глазах народа, мы скатываемся к тому, против чего так усердно боролись.

— Решат голосованием, так или иначе. Пусть народ определится, чего он хочет. И если бы Бонапарта избрали королем, это был бы «гражданин-король».

— Знаю-знаю, — вздохнула я, — но некоторые уже поговаривают, что права назвать преемника недостаточно, должность должна быть наследуемой. В частности, его братья настаивают, чтобы кто-то из них стал наследником.

— Ах, теперь понимаю. У вас с Бонапартом нет детей…

— Я начинаю думать, что никогда и не будет.

— А вы пробовали?..

— Все пробовала!

Отказывалась от животной пищи и спиртного. Принимала настойку сенны, эпсомские соли и другие слабительные. Мне даже прикладывали пиявки к вискам!

— Скоро поеду в Пломбьер на лечение, но, боюсь…

Тереза накрыла мою руку своей:

— Дорогая, надо верить!

2 июля, Пломбьер

Доктор, лечащий водами, полон надежд:

— От вод вам становится плохо. Это хороший знак!

7 июля, Пломбьер, жарко

Настоящее чудо: у меня какое-то подобие месячных!

— Немедленно возвращайтесь в Париж, — сказал доктор и прописал укрепляющие средства. — У вас должны быть регулярные половые отношения, и после соития не двигайтесь, а под бедра подкладывайте подушку — часа на два хотя бы.

Укладываю вещи.

14 июля, День взятия Бастилии, Париж

В воздухе Парижа витает дух язычества: сегодня дюжина девушек, получивших приданое от городских властей, обвенчались с солдатами на банкете в честь взятия Бастилии. Бонапарт прекрасно выглядел в своем лионском сюртуке из малинового атласа с золотыми кружевами.

«Настоящий король», — говорили его родственники, удовлетворенно улыбаясь. А королю надобен наследник.

29 июля

Опубликованы результаты голосования. Более миллиона граждан проголосовали «за», менее десяти тысяч — «против».

2 августа, Мальмезон

Сегодня Бонапарт официально объявлен пожизненным первым консулом.

— Что это значит? — поинтересовалась я, когда мы шли по дорожке между двумя рядами цветущих роз.

Он сорвал желтый цветок, поднес его к носу и прикрыл глаза, словно забывшись.

— Все изменится, — сказал он, открывая глаза.

Во-первых, нам придется удвоить количество прислуги.

Во-вторых, Мальмезон теперь слишком мал для нас. Надо переезжать во дворец Сен-Клу и подготовить длинные списки того, что нам для этого понадобится. Голова идет кругом, когда начинаю думать, сколько нам нужно горничных, мальчиков-факелоносцев, пажей, лакеев…

8 августа, дворец Тюильри

— Сверхъестественная материализация! — доложил Фуше. — Церковь отыскала для вашего мужа небесного покровителя: святой Наполеон.

Отныне 15 августа будет отмечаться его день.

— Так кто таков этот святой Наполеон? — спросила Гортензия, отрываясь от переписывания ролей одноактной комедии, которую она ставит и где играет, несмотря на беременность. Она на седьмом месяце. По крайней мере, это отвлекает ее от мыслей о давно отсутствующем муже: тот все лечится на водах.

— Какой-нибудь ленивый негодяй, несомненно, — усмехнулся Эжен, уклонившись от попытки Бонапарта дернуть его за ухо.

Форт-де-Франс, Мартиника

Дорогая Йейета, моя любимая племянница, ты должна понимать, что твоя крестная дочь Стефания — еще девица. Я понимаю преимущества образования, полученного во Франции, и не сомневаюсь, что ты и твой знаменитый муж устроите так, что за ней будут хорошо присматривать. Однако мы с ее матушкой не можем заставить себя отправить Стефанию через океан, хоть его воды и спокойны в настоящее время.

С прискорбием сообщаю также, что нет никакой надежды убедить твою матушку оправиться в плавание во Францию, несмотря на приглашение, любезно присланное первым консулом. Она остается неколебима в своих роялистских взглядах.

Твой покорнейший и т. д. дядя Роберт Ташер

12 августа, ближе к вечеру, Париж

Бонапарт швырнул английскую газету в пламя камина, сел и мрачно смотрел, как та горит.

— Мерзавцы! — Выражение лица не столько меня встревожило, сколько пробудило мое любопытство. — Вам это будет неинтересно, Жозефина, — предостерег он, читая мои мысли.

— Теперь вы просто обязаны мне все объяснить!

Бонапарт вскочил и принялся ходить по комнате, заложив руки за спину:

— Английские газеты распространяют слухи, что Гортензия уже родила.

Я пожала плечами.

— Они просто ошибаются.

Он вдруг остановился, сжав кулаки.

— Из чего следует вывод, что Гортензия, выходя замуж, уже была беременна… — Бонапарт помолчал и добавил. — А я — отец ее ребенка.

Сгоревший кусок бумаги поднялся на воздух и исчез в камине.

— Надо позаботиться, чтобы Гортензия не узнала об этом.

— И Луи, — тихо добавил Бонапарт.

15 августа, День святого Наполеона (!), Мальмезон

Что за празднование! Бывало ли когда-нибудь подобное? Вот уж действительно, святой Наполеон (ему сегодня исполняется тридцать три, он еще так молод!).

Утренний прием во дворце прошел вполне гладко. За ним последовал грандиозный концерт: триста музыкантов играли произведения Керубини, Мегюля, Рамо — божественно! Затем после «Тебе, Господи» в соборе Нотр-Дам вереница украшенных цветами карет направилась в Мальмезон на праздник в саду. Погода выдалась чудесная, на ясном голубом небе — ни облачка.

— Услышаны наши молитвы.

Дядя Феш, ставший сегодня епископом, предложил очередной тост.

— Солнце всегда светит папе! — сказала возбужденная и радостная Гортензия, ибо ее одноактная комедия имела успех, публика аплодировала:

— Превосходно!

— Ужасно! — послышалось в общем шуме восклицание Тальма.

Даже Бонапарту понравилось. Он настоял, чтобы Гортензия (несмотря на ее интересное положение) и Эжен вышли первыми в танце.

— Сделайте это для святого Наполеона, — попросил он, очаровательно улыбаясь.

16 августа

Гортензия так расстроена! «Журнал де Пари» поместил заметку о ее вчерашнем танце на праздновании именин Бонапарта.

— Зачем писать, что я на восьмом месяце беременности? — возмутилась она.

— Можно взглянуть?

Секретарь Бонапарта передал мне газету.

— И смотри, мам, кто-то даже сочинил обо мне дурацкий стишок: «При виде мадам Луи Бонапарт на восьмом месяце беременности, танцующей 15 августа».

— Вы не знаете, кто это написал, Фовель? — Имя автора не указывалось, но у меня возникло некое подозрение.

— Конечно, нет, мадам Жозефина! — воскликнул Фовель, сделав особое движение рукой («оружием оратора», как называл руки Тальма), как будто что-то подает мне.

— Кто-то, начисто лишенный литературного дара, — продолжала дуться Гортензия.

— Вообще без таланта, — эхом отозвался Фовель, но покраснел.

Я сжала губы, чтобы не улыбнуться. Так, все понятно…

Гортензия расплакалась.

— Зачем им вообще было что-то писать? Мне даже не хотелось танцевать. Я и не стала бы, но папа настоял.

Фовель выглядел удрученным.

— Все в порядке, — одними губами сказала я ему, обняла Гортензию и вывела ее через застекленные двери в розарий.

Ясно, что Бонапарт неспроста предложил танцевать Гортензии. Не сомневаюсь, что это он попросил Фовеля написать стихотворение о ней и опубликовать в газете, чтобы таким образом доказать английским сплетникам: Гортензия пока не родила, — и тем прекратить слухи.

— Ты замечательно танцуешь, доченька, потому о тебе и пишут. Не тревожься, пожалуйста, не тревожься…

14 сентября, Мальмезон

— Зашел попрощаться, — сказал Фуше, стоя в прихожей Мальмезона.

— Уезжаете? — в растерянности спросила я, ибо только что приехала из Сен-Клу, где заканчивался ремонт и куда мы с Бонапартом должны были переехать через четыре дня. Я как раз пыталась представить, какие занавеси подошли бы там к балдахину над кроватью в форме лодки. Задача не из простых. Я остановила выбор на коричневом, как земля Египта, бархате, но требовалось что-то еще — золотая бахрома, например, которая подчеркнула бы изящество вышивки.

— По-видимому, меня отпускают.

До меня не сразу дошел смысл слов Фуше — я слишком была занята своими мыслями. Я оперлась о ящик. Кажется, он сказал «отпускают»?

— С понижением в должности.

— Вы больше не министр полиции?

— «Сенатор Фуше», — презрительно уронил он. — Совершенно бесполезная должность.

— Не могу поверить!

Фуше — лучший министр полиции, какого только можно вообразить. Как будет обходиться без него Бонапарт? Если что-то неладно, Фуше всегда знает. Если замышляется покушение, он найдет заговорщиков.

— Это Бонапарт вас так?

Фуше — единственный из министров, обладавший мужеством говорить Бонапарту правду. Тот часто сердился на Фуше, это правда, но мы-то все знаем, что Наполеон обязан министру жизнью.

— По-видимому, мои услуги больше не требуются.

— Не понимаю… — Впрочем, я догадывалась, в чем причина. Фуше возражал против того, чтобы Бонапарт пожизненно стал первым консулом, и это приводило в ярость клан Бонапартов. Кроме того, Фуше — мой союзник.

— Еще одна победа клана, — с усмешкой подтвердил Фуше мои опасения.

Раннее утро

Вчера вечером пробовала поговорить с Бонапартом о Фуше, но задача оказалась непростой.

— Мне настоятельно советовали, — только и сказал Бонапарт. Я не посмела поднять вопрос о влиянии его родственников, об их ненависти ко мне. Бонапарт — хозяин Европы, но когда дело доходит до его семьи, он слабеет, и это ведет к опасным последствиям.

«Кровь — это все, — часто повторяет его мать. — Кровь — наша единственная сила».

«Кровь — ваша единственная слабость», — хочу я сказать ему, но не смею.

18 сентября, Сен-Клу

Совсем без сил! Переезжали под дождем. Комнаты в Сен-Клу просторны, но в них холодно. Когда прояснится, поедем с Бонапартом в парк на верховую прогулку.

Воскресенье, 19 сентября

Акушерка считает, что Гортензия родит первого октября, на несколько недель раньше, чем считалось прежде. Она же обмолвилась, что, возможно, родится мальчик.

— Так это замечательно! — Я бы и внучку любила всем сердцем, но рождение мальчика стало бы решением многих проблем.

— Но, мама, со времени нашей свадьбы это будет без трех дней девять месяцев, — сказала Гортензия, отрываясь от рисунка, над которым работала (копии «Ребенка» Греза). — Что подумает Луи?

Луи, чье возвращение с лечебных вод ожидается со дня на день.

«И что напишут английские сплетники?» — подумала я, но промолчала.

21 сентября, Сен-Клу, ясный, солнечный день

Вчера с вод вернулся Луи; увы, не все ладно. Его здоровье не улучшилось. Он совершенно не может пользоваться правой рукой. Дух его тоже неспокоен, ибо он угрожает утопиться, если ребенок родится преждевременно.

— Но Луи знает, что ты добродетельна, — попыталась я успокоить дочь.

Как бы примирить их?

— Конечно, мама, но его заботит лишь то, как все выглядит со стороны и что подумают люди.

— Он тебя любит, ты это знаешь. — Если бы Луи слышал распространяющиеся в Англии слухи, он бы, несомненно, пришел в ярость.

Мы разговаривали, прогуливаясь по дороге среди полей.

— Луи не было дома семь месяцев: очень долгий срок, — поучала я Гортензию, тщась придать ей терпения. — Воссоединение после долгой разлуки порой чревато ссорами.

Уж я-то отлично знаю по своему опыту.

— Лучше не позволять себе раздражаться, особенно в твоем положении.

Я обняла свою бедную неуклюжую дочь. Конечно, если она родит вовремя, это сильно упростит ей жизнь.

7 октября, Сен-Клу

Сегодня девять месяцев и три дня с тех пор, как Гортензия и Луи поженились.

— Я спасена, — сказала Гортензия, сложив руки, как на молитве.

Она склонна все драматизировать, но, честно говоря, все мы испытываем облегчение.

10 октября

Незадолго до полудня по аллее проскакала галопом лошадь. Я вышла на террасу посмотреть, кто приехал, но едва открыла дверь, как по лестнице взбежал Эжен и закричал, чтобы я торопилась.

— Что-то с Гортензией? — испугалась я.

— Началось, мам, я был с ней в этот момент! Луи велел мне скорее скакать за тобой.

Кто бы мог подумать, что поездка из Сен-Клу до центра Парижа может занять менее двух часов! Мы выехали из Сен-Клу в пять минут одиннадцатого, а уже за две минуты до полудня нетерпеливо дергали шнурок звонка у двери городского дома Гортензии и Луи.

— О, хорошо, что вы здесь, а то у меня руки заняты!

Обернувшись, мы увидели женщину в старомодном красном платье и переднике с фестонами из лент. Одной рукой она удерживала на голове табурет для родов, а в другой у нее был кожаный чемодан.

— Мадам Франжу!

— Акушерка? — Эжен торопливо впустил ее.

Пока я приветствовала добрую женщину, отворилась парадная дверь.

— Мадам Франжу? — Луи нервно скреб по груди пальцами больной руки. Ужасно. — Наконец-то!

— Луи, что Гортензия? — только и успела спросить я, как вдруг услышала в доме крик. О нет!

Луи поднял указательный палец на здоровой руке, подав мне знак молчать; в другой он держал часы, отсчитывающие секунды.

— Все в порядке, — определил он, опуская часы в карман.

— Доктор Жан-Луи Боделок^[133] будет здесь, как только поест, гражданин, — сообщила Луи акушерка, развязывая платок.

— Через сколько минут? — с тревогой спросил Луи.

— Сказать по правде, он только под ногами путается, — прошептала акушерка, повернувшись ко мне.

Луи уступил дорогу лакею, понесшему родильный табурет и чемодан на второй этаж. И поспешил вслед за ним, через плечо обращаясь к мадам Франжу:

— Боли у жены теперь повторяются чаще. По-моему, уже скоро.

— Надо бы сообщить Бонапарту, — попросила я Эжена, который с растерянным видом стоял во дворе.

— Я съезжу, — кивнул он, явно обрадовавшись такому поручению.

— Он сегодня работает во дворце! — крикнула я вслед сыну, уже скакавшему к воротам.

В комнате роженицы сильно пахло гвоздикой. Мадам Франжу закрывала окна и раздавала указания двум горничным.

— Мама! — выдохнула Гортензия, увидев меня. Луи сидел рядом с ней, поглаживая ее руку.

— Как ты, дорогая? — Моя милая, мое сокровище, сердце мое! На большой кровати она казалась совсем девочкой, ангелом с золотистыми локонами, большие голубые глаза смотрели из-под кружевной оборки ночного чепца. Худышка с огромным животом.

— Все идет прекрасно, — сказала мадам Франжу. — А теперь, мадам Жозефина, можете посидеть здесь, в сторонке, пока я обмерю вашу дочку.

Я покорно села у кровати. Гортензия корчилась от боли.

— Боже милостивый! — закричала она.

Борясь с комом в горле, я старалась дышать поглубже. Акушерка тем временем подбадривала Гортензию:

— Вот так! И чем громче, тем лучше. Пусть соседи знают. Пусть весь Париж знает!

Доктор Жан-Луи Боделок приехал незадолго до трех часов. Ребенок (безупречнее я не видела) родился почти в девять. Хотя роды оказались долгими — часов восемь в общей сложности, — прошли они легко.

Никогда не забуду первый плач малютки.

— Это мальчик… — прошептал Луи, не смея верить такой удаче. Мальчик. Такое облегчение! У меня даже голова закружилась.

— Мальчик! — донесся чей-то возглас из коридора.

— Мальчик! — выкрикнул кто-то и во дворе: кажется, кучер. Где-то в доме затрезвонил колокольчик. О радость!

Мне хотелось тотчас выбежать на улицу, чтобы ударить в колокола Нотр-Дама.

— Отлично потрудились, мадам Луи, родили мужу здорового сына, — улыбалась мадам Франжу, передавая Гортензии красного кричащего младенца. — Его надо обмыть, измерить и запеленать, — дала она указания няне. — Отменно сработан, — добавила акушерка, будто говоря о неодушевленном предмете, — никаких изъянов я не заметила.

Ошеломленный Луи проводил няню из комнаты.

Доктор Боделок похлопал мою дочь по колену, прикрытому простыней.

— Еще одно усилие, мадам Луи, — и дело сделано.

— Мы не хотим, чтобы матка забралась обратно наверх! — сказала акушерка, будто говорила в этот раз об одушевленном существе.

Гортензия поморщилась, но не закричала. Я протерла ее влажный лоб тряпочкой, смоченной в розовой воде. Опасность еще не совсем миновала. Небесные врата остаются открытыми для роженицы еще девять дней после родов.

Вернулся Луи, смотрит гордо. Встав на колени у кровати, он поцеловал руку Гортензии. Я была тронута до слез — так просто, но так благородно!

— У него, у нашего сына, все хорошо? — спросила его Гортензия.

— Шесть фунтов, две унции, рост восемнадцать дюймов, — сказал Луи, глаза блестят.

— Прекрасный вес, — подбодрила я новоиспеченных родителей.

— Мне он кажется таким маленьким, — восторженно воскликнул Луи, — но няня говорит, он большой и очень хорошо сложен!

Вернулась няня с туго запеленутым младенцем на руках. Теперь он молчал.

— О, Гортензия, он просто ангелочек. — Я едва не задыхалась от нахлынувших чувств. Малютку назовут Наполеон-Шарль — так было решено. Маленький Наполеон.

— Наш дофин, — сказала няня, передавая младенца Гортензии.

— Придержите язык! — услышала я обеспокоенный шепот Луи.

— Здравствуй, Маленький Наполеон, — проговорила Гортензия, заглядывая сыну в глаза. Ее щеки мокры от слез.

У МЕНЯ ВОЗНИКАЮТ ПОДОЗРЕНИЯ

13 октября 1802 года, Сен-Клу, прохладный день

К Гортензии относятся как к королевской особе, родившей Бонапартам первого внука мужского пола. Даже синьора Летиция сквозь зубы поздравила мать «сына моего сына».

Эжена произвели в полковники гвардии (это большая честь, ведь ему всего двадцать один год), хотя, по правде говоря, титул «дядя» ему дороже.

К сожалению, такая слава Богарне вызвала зависть у Бонапартов, которая только усилилась после сегодняшней заметки в «Монитёр». Имя Гортензии в ней напечатано хоть и мелкими, но заглавными буквами.

— Такого ни для кого из нас не делают, — надулась Каролина, комкая в руках юбки маленькой Летиции. Крошка Ахилл сидел рядом с ней и сосал палец. — Или мы недостойны?

Она снова беременна, а это состояние всегда превращает Каролину в беспокойную львицу.

— Обязательно свяжитесь с «Монитёр», — улучив минуту, велела я секретарю Бонапарта. — Все члены семьи должны упоминаться на равных.

15 ноября, все еще в Сен-Клу (холодно)

Сегодня утром крестили Маленького Наполеона. Мы с Бонапартом, как крестные родители, с гордостью держали младенца. Он вел себя, как ангел, даже не захныкал.

«Если младенец не плакал во время крещения, то скоро умрет, это всякому известно», — заявила потом Каролина. Ну что за характер!

Мы вернулись в дом новоиспеченных родителей, где Луи по собственному почину и к большому удивлению моей дочери устроил в ее честь праздник. Приехали ближайшие подруги Гортензии: ее кузина Эмили, три сестры Оге и Каролина.

Вскоре после этого прибыла мадам Кампан, а затем потянулись один за другим и члены клана Бонапартов. Люсьен привез двух своих дочерей. Элиза была в странном платье, которое сама придумала: оно сочетало в себе египетский, римский и греческий стили. Такая мода, как она рассчитывает, будет подхвачена всеми парижанками.

— Жозеф прислал свои поздравления, но сам, к сожалению, не сможет приехать, — объявила она, хотя потом в приватной беседе рассказала, что он просто не одобряет праздник, устроенный Луи так скоро после понесенной Жозефом утраты, — вторая его дочь родилась мертвой. Наконец, приехал веселый дядя Феш с матерью Бонапарта. Синьора Летиция остановилась посреди комнаты и отказывалась от всех приглашений сесть, пока Бонапарт не подвел ее к почетному месту справа от камина.

Каролина пыталась добиться, чтобы маленький Ахилл показал всем, как он машет ручкой, когда вошла тетушка Дезире, одетая в модном среди молодежи греческом стиле, с дорогой тетей Фэнни: та казалась усохшей, но была, как всегда, бодра. Краски, которыми было расписано ее лицо, смазались. С напускной храбростью писателя, только что принявшего литературную премию, она прочла вслух довольно длинное стихотворение, написанное ею в честь сына крестной дочери, «нового Аполлона». Я уже обеспокоилась, что декламация затянется надолго (Бонапарт уже начинал нервно вздрагивать), когда приехал Эжен в новом мундире полковника консульских гвардейцев, и все девушки засуетились вокруг, вынудив его зардеться.

Когда все гости собрались и удобно расселись, а детей усмирили конфетами и прочими отрадами, зашел разговор о дебюте в «Театр Франсэ» протеже Тальма — актрисы, которой всего пятнадцать лет. Потом обменялись новостями, полученными с островов от Жерома и Паулины. О впечатлениях молодого Жерома мало что можно было сказать. Он просил прислать ему побольше денег (разумеется), да и только. Хотя Паулине, говорят, на Сан-Доминго понравилось, «несмотря на змей и дикарей».

После закусок Луи торжественно преподнес Гортензии потрясающее украшение из рубинов. Она была, по-моему, тронута, ибо благодарила мужа со слезами на глазах. Затем няня принесла главную драгоценность в короне моей дочери — ее прекрасного младенца, чтобы все могли восхититься. Он обильно срыгнул, отчего все зашумели. Дети визжали и прыгали, чтобы увидеть его розовое личико, в то время как Луи и Гортензия (да и мы с Бонапартом) с гордостью впитывали восхищение собравшихся.

Не припомню другого случая, когда бы моя семья и Бонапарты были столь едины и даже дружны. Впрочем, подозреваю, что тетя Фэнни со своей беззаботностью (она сидела на подлокотнике кресла) и тетушка Дезире со своей склонностью одеваться по-девичьи (цветы в волосах — и это в шестьдесят лет!) привели синьору Летицию в ужас. Ох этот дурной глаз! И все же, несмотря на легкие проявления зависти и недовольства, получился славный семейный праздник, во многом благодаря детям. Я усадила их рядом с собой с условием, что они будут вести себя тихо. Маленький Наполеон все время был у меня на руках.

— Ах, вылитый портрет матери! — сказала Каролина, отставив большой палец руки и щурясь на меня, как это делают художники. — Какая жалость…

Форт-де-Франс, Мартиника

Дорогая Йейета, моя дорогая племянница, обещаем обдумать твое предложение и обсудить его со Стефанией. Она энергичная девушка. Твоя крестная дочь тебе бы понравилась, будь у тебя возможность с нею встретиться.

Городской дом, который ты купила своей матушке, великолепен. Остается только переманить ее туда из ветшающей лачуги в Труа-Иле.

С добрыми пожеланиями, твой дядя Роберт Ташер

17 ноября, Сен-Клу

Днем встречалась с мадам Кампан — обсуждали штат прислуги, необходимый для Сен-Клу, и обязанности всех, кто будет служить.

— Одной фрейлины недостаточно, — качала она головой, просматривая мои заметки.

Я признала, что не понимаю, в чем именно состоят обязанности фрейлины.

— Они заняты своим делом: терпеливо ждут.

— Но чего же?

— Чего вам ни заблагорассудится. Могут составить партию в карточной игре, прогуляться с вами по саду. Подержать ваш веер, если вам захотелось потанцевать. Вызвать слугу, чтобы принес напитки, если на вас напала вдруг жажда. Почитать вслух, пока вы работаете за пяльцами. Развлечь ваших гостей интересной беседой. Они создают вокруг вас определенную обстановку своей репутацией и хорошими манерами. Короче говоря, делают вашу жизнь приятной. Предлагаю начать с четырех.

— Это не слишком ли?

— Учитывая скорость, с которой развертывается судьба вашего супруга, мадам Бонапарт, предсказываю, что вскоре вам потребуется в пять раз больше.

Тут служанка объявила о появлении вновь прибывшего посетителя:

— Гражданин Тальма! — да так громко, что я даже вскрикнула от испуга.

— Мадам Кампан, быть может, вы могли бы помочь с обучением персонала? — тихо попросила я, когда в комнату с королевским достоинством вошел прославленный актер. Величественному облику несколько мешала шапка из овчины и забавная маленькая муфта, свисавшая на шнурке с шеи.

Смахнув шапку с головы и зажав ее под правой рукой, Тальма медленно оглядел комнату, задержал взгляд на бронзовых канделябрах, на желтых бархатных креслах, на нас с мадам Кампан, а потом плавным движением отвел за спину правую руку в перчатке, выставил другую руку ладонью вверх и церемонно отбил нам низкий поклон.

— Дамы, — возгласил он, — рад вас видеть! — Актер нервно стащил перчатки и взъерошил растопыренными пальцами ненапудренные волосы. — Как вам понравилось?

— Отлично! — захлопала я в ладоши. — Мадам Кампан, что скажете? Разве не совершенное явление?

— Внушительное, — согласилась мадам Кампан. — Но перчатки снимать не стоило.

Я уговорила Тальма выпить с нами по стаканчику шабли. Мы обменялись новостями, почерпнутыми в разных салонах, впечатлениями от спектаклей, восторгами по поводу его юной протеже, мадемуазель Жорж. Мятущийся, непостоянный актер признался нам, что опасается, как бы она его не подвела:

— Сама еще ребенок, а уже должна играть Клитемнестру! Что она знает о материнских чувствах? Боже мой! Я не переживу этот дебют.

Вскоре Бонапарт позвал к себе Тальма, да и мадам Кампан откланялась. Я проводила ее через лабиринт коридоров до самой кареты. Возвращаясь мимо кабинета Бонапарта, я услышала истошный крик. Сбежались гвардейцы, распахнули двери кабинета, — и перед ними предстали два удивленных человека: Бонапарт стоял в трех футах от Тальма, который, как кинжал, занес над головой крупное птичье перо.

— Что там еще? — спросил Бонапарт, оборачиваясь.

Я перевела взгляд на Тальма, снова на мужа:

— Судя по крику, тут кого-то убивали?

Тальма рассмеялся.

— Я же говорил: подумайте о сценической карьере, первый консул.

Бонапарт застенчиво показал мне зажатые в руке бумаги: роль в пьесе.

— Я тут помогаю Тальма репетировать сцену убийства, — объяснил он.

20 ноября, Сен-Клу

Всю неделю беседовала с претендентами на должности прислуги. Уже без сил,но на завтра остается еще несколько человек.

В сердце между тем поют ангелы. Сегодня приходила Гортензия с младенцем, и мы с Бонапартом долго ворковали, несли чепуху и строили гримасы, наблюдая реакцию озадаченного малыша.

— Видите? — сказал Бонапарт, когда малыш сморщил личико. — Он меня узнает.

Я счастлива быть бабушкой.

23 ноября, незадолго до полудня

Бонапарт одобрил мой выбор фрейлин (увы, кроме герцогини д’Эгийон).^[134] Мадам Люке, мадам Копон дель Льор и мадам Лористон будут отчитываться посменно, а приступят к обязанностям через несколько недель. А Клари Ремюза уже служит у меня. Одним из казначеев Бонапарта станет ее муж, что избавит семью от денежных затруднений.

27 ноября

Клари Ремюза, ее муж и дети вчера переехали в покои Сен-Клу. Она сообразительна, культурна и, кажется, охотно будет помогать. Мне, конечно, потребуется помощь.

29 ноября, Сен-Клу, прохладно

— Я забрала в городе посылку для вас, мадам, — объявила Клари, стоя в дверях и пытаясь снять капюшон своего плаща.

— Я так рада, что вы здесь, — сказала я, улыбаясь двум сыновьям моей фрейлины, щеки которых покраснели от ветра. — Мне нужен ваш совет.

Пролистав книгу о греческих статуях, я пыталась теперь добиться, чтобы моя шаль ниспадала в точности, как на одной из иллюстраций.

— Нас задержали на улице Сент-Оноре. — Клари передала младшего ребенка няне. — Видели бы вы очередь за билетами у «Театра Франсэ»! Даже в полдень ни конца, ни края не видно.

— Одну даму ушибли, и туда приехала полиция, — держась за материнскую юбку, добавил ее старший сын Шарль. Исключительно серьезный мальчик, весьма смышленый для своих пяти лет.

— О боже! — сказала я, делая вид, что хочу приложить руки к щекам. Мне воспрещалось прикасаться к лицу: гражданин Изабе, учитель Гортензии по живописи, самолично занимался моим гримом и раз за разом создавал настоящее произведение искусства.

— К приезду мадемуазель Жорж там собрались журналисты, — продолжала Клари. — Эту девочку теперь называют Венерой Парижа! Неужели ей всего пятнадцать?

В театр мы с Бонапартом приехали уже после шести.

— Ни единого свободного кресла, — шепнул театральный распорядитель, провожая нас в ложу.

— А теперь да начнется представление! — возвестил он с низким поклоном под одобрительный шум публики.

Я поискала в зале знакомые лица; кивнула министру Талейрану, второму и третьему консулам, Камбасересу и Лебрену. В третьем ярусе, сзади, в одиночестве сидел Фуше.

— Все ваши здесь, — прошептала я Бонапарту. Каролина и Иоахим (в розовом), Элиза и Феликс. — И бедняжка Жозеф тоже, — заметила я. Впрочем, он пришел без Жюли. — Ах, это ваша матушка! — Я помахала, но никто не ответил.

Под конец первого действия публика заволновалась. Все ждали появления мадемуазель Жорж, которой предстояло выйти на сцену только во втором акте. Поэтому, когда занавес раздвинулся, поклонники громко захлопали; долгожданный момент настал, и на сцену прошествовала Клитемнестра. Она прекрасна — и высока ростом, — но с наших мест, расположенных рядом со сценой, было видно, что бедная девочка дрожит.

— Боже мой, Бонапарт, она не в силах заговорить, — прошептала я.

По счастью, одобрительный гул зала придал актрисе смелости, и она стала произносить свои реплики — отчасти безжизненно и без огня, присущего великим мастерам сцены.

В третьем действии в зале послышались шиканье и свист; кажется, на передних скамьях. У меня сердце запрыгало от беспокойства. Постепенно недовольные стали вести себя все более шумно и, наконец, в пятом действии заглушили всю — довольно длинную — реплику мадемуазель Жорж. Тут партер разразился криками, зрители принялись размахивать тростями и зонтами, а кое-кто даже подрался.

Бедная мадемуазель Жорж, запинаясь, вымолвила еще несколько реплик. Вид у нее был такой, будто она вот-вот упадет в обморок.

— Мужайтесь, Жорж! — выкрикнул кто-то, и после этого ее голос окреп, а публика притихла. Под занавес театр разразился восторженными криками.

1 декабря, Сен-Клу, ранний вечер

Тальма принял горделивую позу, молитвенно поднял взор к небу, отвел плечи назад.

— Даже Жоффруа, этого безмозглого критика, впечатлило мастерское выступление моей протеже, — сказал он, сложил руки на груди и опустил глаза долу, склонив благородное чело.

— Браво! — в восторге захлопала в ладоши Клари. Знаменитый театральный критик, недавно ополчившись против Тальма, назвал его «квакером от драмы». Открытую актером школу сценического искусства, по мнению Жоффруа, следует разогнать за отступление от классических канонов.

— Удивительно! — воскликнула я, подозревая, что Тальма неспроста набивается на комплименты в свой адрес. Мадемуазель Жорж, безусловно, прекрасна, но судя по монотонности и медлительности произносимых на сцене реплик, едва ли талантлива. И ей всего пятнадцать! — Надо послать ей поздравления, Бонапарт.

— Я уже распорядился, — ответил тот, задумчиво глядя на террасу.

16 декабря, очень холодно!

Тревожные вести с островов. В Сан-Доминго дела плохи — кажется, там произошло восстание.

— Проклятый Виктор Леклер! — бушевал Бонапарт. — Я дал ему лучших людей, самых опытных солдат, а он не может победить в какой-то мелкой стычке!

22 декабря, по-прежнему в Сен-Клу

Признаться, я устала от восхищения, которым сопровождается каждый шаг мадемуазель Жорж. Или дело просто в том, что, старея, я завидую ее юности?

В театр мы с Бонапартом приехали с опозданием. Мадемуазель Жорж, стоя посередине сцены и растягивая слова, произносила монолог. При нашем появлении публика зааплодировала, требуя, чтобы актеры начали пьесу с самого начала, — что они и проделали.

В целом, подумалось мне, представление не выглядит провальным: по крайней мере, роль начинающей актрисы сыграна недурно.

Когда Жорж произнесла: «Если я восхитила Цинну, то очарую и других мужчин!» — все вытянули шеи, чтобы посмотреть на Бонапарта.

— Кажется, все думают, что вы уже очарованы, — заметила я, прикасаясь к руке мужа (и наблюдая за его реакцией).

19 февраля 1803 года, рано

Англия отказывается соблюдать условия мирного договора. Бонапарт спит скверно, если спит вообще.

— Не уходите, — попросила я, потянувшись к нему посредине ночи.

— Высплюсь, когда умру, — парировал он, высвобождаясь.

Теперь в его присутствии я чувствую себя старой, непривлекательной, лишенной изящества. Попрошайкой, цепляющейся за полы его мундира.

28 февраля, Париж

— Мими! — Я нашла ее в гардеробе. Все утро я обдумывала этот шаг, но продолжаю сомневаться даже сейчас.

— Никак не могу отыскать новую кружевную вуаль, шелковую, — сказала она, перебирая вещи в открытом сундуке. — Видела же ее тут недавно!

— Может, она в Мальмезоне? Или в Сен-Клу?

Теперь я и сама уже не знаю, где что. Я села на обтянутый бархатом табурет у камина.

— Интересно, до тебя не доходили какие-нибудь слухи?

Мими закрыла крышку сундука.

— Насчет чего?

Я пожала плечами.

— Да так… Насчет Бонапарта и некоей женщины.

— Слухи есть всегда.

— Например?

Она надула щеки.

— Недавно наверх посылали цветы.

— В комнату над кабинетом Бонапарта?

Мими почесала подбородок.

— Ты могла бы для меня это выяснить? Спроси Рустама, или лакея Бонапарта, или даже часового при кабинете. — Даже новый секретарь, и тот наверняка в курсе дела. — Пожалуйста, Мими!

Пускай я сыграла фальшиво, но будь я проклята, если позволю себя дурачить.

2 марта, половина третьего пополудни

— Одна молодая женщина приходит почти каждый день, около четырех часов, и… — Мими подняла руки. — Больше ничего не знаю.

3 марта

— Это та актриса, о которой все кругом говорят.

Мадемуазель Жорж. Я так и знала!

— Та девочка? — вздохнула я.

— Уже больше не девочка.

12 марта, мрачный дворец Тюильри

— Сегодня вечером у вас смазалась пудра, — заметил Бонапарт, когда я проскользнула под одеяло.

Конечно, смазалась — я плакала. Наш еженедельный ужин для более сотни приглашенных в Галерее Дианы дался мне необычайно тяжело. Разговор все время возвращался к театру, к «блестящим дарованиям» мадемуазель Жорж. Косые взгляды в мою сторону не оставляли сомнений, что все поголовно в курсе последних событий.

— Я несчастлива, Бонапарт.

Он взял свечу и скрылся в гардеробной. Когда же выходил оттуда, освещенное снизу лицо показалось призрачным.

— Не смог найти носовой платок, — сказал он, протягивая мне обычный платок из полосатой ткани. — Так в чем дело?

Уже по его тону я поняла, что муж знает ответ.

— В вашей любовной интрижке… с мадемуазель Жорж.

Он сел на край кровати. Ночной колпак съехал на сторону.

— Не смейте это отрицать, Бонапарт!

Когда мы последний раз были в театре, у мадемуазель Жорж хватило наглости выйти на сцену в моей кружевной вуали. Бонапарт сложил на груди руки:

— Почему мои развлечения должны вас интересовать? Я не собираюсь влюбляться.

— Но, Бонапарт, это неправильно…

— Это мое право!

Без даты

Клари отыскала меня в гардеробной — всю в слезах. От нежного прикосновения ее руки я только горше возрыдала. Эта не по годам мудрая женщина советует набраться терпения и подождать.

— Это лишь временно, мадам. Все пройдет. Время лечит.

«Знаю, знаю», — кивала я, но внутри все кипело. Толстая стареющая Ла Грассини одно дело, но эта хорошенькая юная актриса — совсем другое.

— Просто не обращайте внимания, таков мой вам совет. Первый консул ценит вас за то, что вы принимаете его таким, каков он есть. Он вернется к вам со временем.

Принимаю его? Я представила Бонапарта в объятиях этой девочки и заплакала от отчаяния. Представила себе ее молодое гибкое тело, такое отзывчивое и плодородное, — и вся внутренне сжалась. Я немолода и, честно сказать, боюсь, что выгляжу старше своих лет, ибо во мне уже не бушует плотская страсть. Я люблю сердцем и душой. Никаким мазям, примочкам и косметике не скрыть сухости кожи, редеющих волос и нехватки вожделения.

О, мне так хорошо знакома эта унизительная ревность, этот страх. Мой первый муж был фатом и не любил меня, — но Бонапарт любит, я знаю. И боюсь потерять его любовь.

АНГЛИЯ НАРУШАЕТ УСЛОВИЯ ДОГОВОРА

14 марта 1803 года, Сен-Жермен-ан-Ле

Ни ветер, ни дождь не помешали мне ранним утром отправиться в Сен-Жермен. Вчера получила торопливые каракули от нового мужа^[135] тетушки Дезире, доставленные не как-нибудь, а курьером:

«Приезжайте поскорее, ваша тетушка тяжело больна».

Я сильно встревожилась и потому испытала великое облегчение (и отчасти удивление, надо признать), застав тетушку Дезире, ее мужа мсье Пьера, а также тетю Фэнни за бренди и пышками.

— Что ты здесь делаешь? — спросила меня тетушка Дезире, пытаясь подняться из низкого кресла.

— Н-нежная возлюбленная, — запинаясь, произнес мсье Пьер (ибо только так он обращается к супруге), — вам занеможилось, и я подумал…

— Вы решили, что я умираю? — воскликнула тетушка Дезире.

Бедняга стал ярко-пунцовым.

— Прекратите заикаться да налейте моей племяннице бренди, мсье Пьер, — распорядилась тетя Фэнни. — Она только с дороги, а сегодня холодно. Боже правый, вы только посмотрите на нее: если кто и умрет сегодня, то это она, и нам же всем будет хуже. Жозефина приносит первому консулу удачу, говорят люди. Одному Богу известно, что сталось бы с нами без нее.

— Поэтому первому консулу следует почаще оставаться дома, — с напором сказала тетушка Дезире, многозначительно глядя на меня.

— А не ездить все время по театрам, — добавила тетя Фэнни, выпив бренди и протягивая стаканчик, чтобы ей налили еще.

— Не беспокойтесь, благодарю вас, — отказалась я от бренди, протянутого мне мсье Пьером. — Вы были нездоровы? — спросила я тетушку Дезире, намеренно меняя тему разговора. Оказывается, об интрижке Бонапарта с мадемуазель Жорж известно даже в Сен-Жермен.

— У вашей тетушки Дезире эндокардит, — сообщил мсье Пьер.

— Всего лишь слово, к которому нет рифмы, — нахмурилась тетя Фэнни.

— Это что-то, имеющее отношение к сердцу, — объяснила тетушка Дезире, помахав ладонями перед грудью, — болезнь крови, протекающей через него. По крайней мере, так говорит врач, да что он понимает? Здоровье у меня, как видишь, образцовое.

Вскоре после отъезда тети Фэнни мсье Пьер отправился в свой клуб; тут-то у тетушки Дезире и начался тяжелый приступ. Я помогла ей дойти до спальни, где она опустилась на пуховую постель.

— Я пошлю за доктором! — настаивала я.

— Нет, подожди, — сказала она и жестом велела мне сесть на кровать рядом с собой.

— Тетушка Дезире, вам нужен покой, не надо говорить!

— Это важно! Я говорю из могилы твоей матери…

Господи, что она несет? Мама жива!

— Ты послушай. Чтобы удержать мужа, женщина должна быть жизнерадостной и понимающей, но прежде всего — слепой.

Я обещала прислушаться к совету при условии, что тетушка будет лежать спокойно и позволит мне послать за доктором. Сейчас он у нее.

В тот же день, двадцать минут шестого пополудни

Боже мой, она покинула нас! Доктор ушел, уверив меня, что тетушка вне опасности. Я готовила прописанную им настойку, когда она стала синеть и задыхаться.

— Тетушка Дезире! — ахнула я в тревоге.

Она ускользала, и рядом не было никого, кто смог бы помочь, к кому я могла бы обратиться. Я подбежала к двери и крикнула, зовя прислугу. Хоть кого-нибудь!

— Прежде всего — слепой! — выдохнула напоследок тетушка Дезире.

В один миг она перестала дышать и умерла у меня на руках.

Я уговорила обезумевшего мсье Пьера полежать, а сама помогла перенести тетушку Дезире на стол. Я двигалась по дому без слез; как ни странно, сердце мое было спокойно. Осторожно закрыла тетушке глаза, сложила на груди руки, помогла обмыть и обрядить тело. Мы спорили: следует ли надеть ей корсет?

— Она не захотела бы остаться без него, — наконец решила я. Даже после смерти. Даже в загробном мире.

Когда все было сделано, я отпустила слуг и села рядом с телом. Свечи таяли. Ох, тетушка Дезире, как ты могла меня оставить?

28 апреля

Бонапарт раздражен. Англия вопиющим образом нарушает условия мирного договора.

— Мир оказался им невыгоден! — сказал он. — Вероломные британцы делают все, что в их силах, чтобы спровоцировать новую войну.

19 июня

— Мне предстоит вылазка на северное побережье, — сообщил сегодня утром Бонапарт.

«Разумеется», — кивнула я в ответ. Понимаю: очередные военные приготовления. Сейчас, как мне известно, возводится флот плоскодонных кораблей, которые смогут сражаться с английскими судами; с их помощью планируется вторгнуться на Британские острова.

— Я хочу, чтобы вы поехали со мной. Чего бы это ни стоило. Мне нужно произвести сильное впечатление.

— Очень хорошо, Бонапарт, — сказала я, довольная возможностью сделать ему одолжение. — Но готовы ли вы платить?

Он желает, чтобы я одевалась с роскошью, каждый вечер появлялась в новом платье, но упирается, когда дело доходит до оплаты счетов.

— Авансом! — настояла я, вытребовав деньги не только на себя, но и на мою фрейлину Клари, которая будет меня сопровождать.

— Мадам, возможно ли потратить такую сумму? — совершенно серьезно спросила меня потом Клари, ибо Бонапарт выделил ей тридцать тысяч франков.

— Не беспокойтесь, Клари. На самом деле нет ничего проще, — сказала я, начиная составлять список всего, что нам потребуется взять. Мысли же мои, должна признаться, отвлекались на то, что мы оставляем в Париже некую мадемуазель Жорж.

23 июня

Мы полностью готовы; сундуки уложены, драгоценности спрятаны в сейф, отделанный изнутри бархатом. Я подготовилась к поездке, как солдат — к сражению: платья, притирания и мази, мои боеприпасы.

Сегодня мне исполняется сорок. «Пожилая», скажут многие. Женщина в возрасте, когда рассчитывать на мужнину страсть уже не приходится. Тепло вспоминаю тетушку Дезире, соблазнительный шорох ее юбок из тафты.

«Слишком стара? Вздор!» — сказала бы она, будь жива.

«Каждая битва имеет определенную цель», — так говорит Бонапарт. Для меня цель битвы — его сердце. На севере он будет безраздельно мой.

25 июня (наверное), Амьен, хмурый день

Дорога к Амьену украшена гирляндами, улицы и площади полны: народ приветствует Бонапарта. В сердце города наша карета остановилась. Несмотря на возмущение кучера, толпа стала выпрягать наших лошадей. Бонапарт занервничал. Я и раньше знала, что среди большого скопления народа ему делается не по себе. Кто знает, что может случиться? Но вот вокруг поднялся крик, и карета покатилась вперед — медленно, ибо ее тянули люди: так они, оказывается, проявляли свой восторг. Даже у Бонапарта глаза блестели.

Воскресенье, 26 июня

Пишу это под оглушительный крик огромной толпы, собравшейся у нас под окнами. Люди кричат и кричат, так пылко, что их слова становятся сердцебиением, молитвой:

— Да здравствует Бонапарт! Да здравствует Бонапарт! Да здравствует Бонапарт!

Я наблюдаю за мужем; он стоит, неподвижный как статуя. Приветственные крики сливаются в восторженный рев. О чем он думает?

— Даже страшновато, правда? — Приходится поднимать голос, иначе он не услышит. — Кто бы мог вообразить подобное?

— Я, — с неожиданной печалью роняет он, не повернувшись.

Без даты

Бонапарту удалось убедить правительства большинства стран Северной Европы закрыть свои порты для английских товаров.

— Если бы только удалось прекратить экспорт товаров в Англию! Не поставлять, например, русскую пеньку, из которой в Англии изготавливают корабельные канаты. Без снастей, — Бонапарт указал большим пальцем вниз, — тонут даже непобедимые.

7 июля, Лилль

Бонапарт бросил надушенное письмо мне на пяльцы. Я узнала неровный почерк Паулины.

— Кажется, что моя красавица-сестра полностью оправилась от своего горя. — Он сел и нахмурился, молча считая что-то на пальцах. — Но все же ей придется подождать. Год исполнится только в ноябре.

— Год чему? — переспросила я, тщась разобрать закорючки почерка Паулины. — Она что же, спрашивает вашего позволения выйти замуж?

Так рано? Уж не за министра ли морских дел Декре? Я стала читать дальше.

— Князь Боргезе?!

Клари подняла голову от кружева, которое плела, и посмотрела на меня, во взгляде ее читалось: «Ничего себе!»

Да уж! Князь Боргезе — представитель одной из богатейших и знатнейших семей Италии. Страшно подумать, как задерет нос Паулина, сделавшись княгиней.

14 июля, День взятия Бастилии, Гент

Тяжелый день: аудиенции, визит к публичному монументу, посещение двух фабрик, ужин и прием, затем поездка в театр. Бонапарт заснул во время спектакля.

— Я не создан для удовольствий, — устало сказал он, развязывая шейный платок.

— Отдельные удовольствия вам все же по нраву, — лукаво улыбнулась я через обнаженное плечо, откидывая покрывало на постели.

12 августа, половина одиннадцатого вечера, наконец-то снова в Сен-Клу

Дома нас приветствовали Луи, Гортензия и малыш. Маленький Наполеон, крупный для своих девяти месяцев, гулил, глядя на Бонапарта, чему тот был крайне рад. Мы посидели в гостиной, говорили о том о сем, малыш уснул на руках у Бонапарта — просто семейная идиллия. О, как мы любим этого ребенка!

19 ноября, Сен-Клу

Сегодня вечером Бонапарт особенно молчалив.

— Иногда я думаю: нужен ли я своей семье? — вздыхает он наконец.

— Все любят вас!

Он обнял меня:

— Кроме вас, у меня никого нет.

Мы проговорили до рассвета о его матери, братьях и сестрах, Гортензии и Эжене. Мы оба обожаем Маленького Наполеона.

Бонапарт сказал, что, хоть мы и будем скучать без малыша, Гортензии и Луи было бы лучше пожить некоторое время в Компьене, чтобы Луи мог принять командование над расквартированными там войсками. Обсуждали предстоящие трудности, ожидаемую войну с Англией, и уж потом — было уже очень поздно — Бонапарт заговорил о том, что его терзало:

— Что будет, если я умру? Что тогда станет с Францией? — Он говорил так, словно ему не терпелось излить душу. Я приложила его руку к своему сердцу.

— Что-то устал я каждый вечер ездить в театры, — признался вчера Бонапарт. — Давайте сегодня останемся дома, только вы и я, — игриво добавил он.

Усмехнувшись, Мими тихо прикрыла за собою дверь. Никаких цветов в комнатку над кабинетом мой муж больше не посылает.

НОВЫЕ СТРАХИ, НОВЫЕ ЗАБОТЫ

28 января 1804 года, дворец Тюильри

Не знаю, радоваться или огорчаться тому, о чем Фуше объявил сегодня вечером. Я понимала, что он не заехал бы в такой поздний час без веской причины.

— Ах, сенатор Фуше, я так рад вас видеть, — приветствовал его Бонапарт, приглашая в наши покои. — Корсиканец всегда предложит гостю присесть у своего очага, — добавил он, изображая беззаботность.

В гостиной было прохладно, и Бонапарт раздул угли в камине.

— Итак? — повернулся он к бывшему министру полиции, сложив руки на груди. — У вас, должно быть, есть что мне сообщить.

— Бонапарт! — отвлекла я его, наливая гостю стакан сока из незрелых фруктов. — Разве мы не спросим сначала о мадам Фуше, об очаровательных детях?

Я улыбнулась своему другу:

— Все ли здоровы?

— Насколько этого можно ожидать, — ответил Фуше и опорожнил стакан. — Да, первый консул, я подумал, вас может заинтересовать, что агент роялистов Кадудаль снова в Париже и снова готовит на вас покушение.

Кадудаль! Агент роялистов, ответственный за подготовку взрыва «адской машины» в сочельник? Я с тревогой оглянулась на Бонапарта.

— Мне казалось, Кадудаль сейчас в Англии?

— Выходит, он уже несколько месяцев здесь, в городе, — спокойно ответил Фуше, — и по-прежнему поддерживает претендента на престол. Денежные средства, несомненно, получает из рук англичан.

— Но это невозможно! — не выдержал Бонапарт.

— Как вы уже замечали, первый консул, «невозможно» — не французское слово.

— Кадудаль огромен как бык. Я вас спрашиваю, как он может находиться в городе без ведома полиции?

— Я задавал себе тот же вопрос. Как его могли прозевать? По сообщениям моих осведомителей, еще четвертого фрюктидора^[136] Жоржа Кадудаля тайно подняли на корабельном канате на отвесную скалу в двести пятьдесят футов высотой неподалеку от Дьеппа. Не сомневаюсь, полиции хорошо знакомо это место; оно известно и контрабандистам.

— В конце августа? Боже мой, Бонапарт, это же почти пять месяцев назад…

Сжав кулаки, Наполеон развернулся к Фуше:

— Если это уловка, имеющая целью опорочить в моих глазах полицию и снова получить должность министра, то толку от нее не будет!

— Я и не рассчитывал, что вы мне поверите, первый консул, — ответил Фуше, передавая Бонапарту клочок бумаги. — Но вы можете попросить полицию поговорить с этим человеком, проживающим в указанном месте. Он все делает по часам, и каждое утро его можно найти дома, не позднее чем без четверти десять. Только ему под силу развеять ваши сомнения. Во всяком случае, будет разумнее удвоить или даже утроить число ваших телохранителей.

В дверях Фуше прикоснулся к шляпе:

— Всегда к вашим услугам, первый консул.

— Проклятье, все заново! — выругался Бонапарт.

Воскресенье, 5 февраля, Париж

Я собиралась отправиться с визитами, когда появился Бонапарт. Он занял привычное место в кресле у моего туалетного столика и стал вертеть в руках хрустальную пробку от флакона лавандовой воды.

— Куда вы собираетесь? — спросил он.

— Сегодня днем принимает мадам де Соуза. — Я нанесла под глазами по мазку свинцовых белил.^[137] В эту ночь мне скверно спалось.

— Мадам де Соуза — жена испанского посла, писательница романов… — Бонапарт выпятил губы, как бы обдумывая сказанное.

— Это предкарнавальное собрание, вместо бала, — объяснила я и наклонилась к зеркалу, чтобы лучше рассмотреть лицо. Потом, выпрямившись и сделав шаг назад, глянула в него еще раз. — Ожидается праздная болтовня; будут, в основном, женщины, — вы такие сборища не приветствуете. Я уже предупредила, что вы не придете.

Впрочем, Бонапарт не слушал.

— Я хотел бы, чтобы вас сопровождали, — сказал он, барабаня по столику пальцами.

— Но, Бонапарт, это всего в нескольких минутах езды отсюда, со мной будут пажи и два телохранителя. — Где же то чудесное время, когда я могла выезжать одна? — Уже через полчаса все соберутся, я и так опаздываю!

— Жозефина… — Он помолчал, подался вперед в кресле и упер локти в колени. — Фуше был прав. Кадудаль вместе с другими убийцами, как выяснилось, в Париже.

— Сколько их?

Бонапарт редко выказывал тревогу, но что-то в его манерах — особая неподвижность лица? — заставило меня насторожиться.

— Двадцать четыре, если быть точным.

— В Париже! — Я потянулась к носовому платку, прижала его к губам и вдохнула успокаивающий аромат лаванды.

Горячая рука Бонапарта легла на мое плечо.

— Мы распорядились увеличить стражу и запирать на ночь городские ворота.

Но убийцы уже в Париже, внутри его стен!

— Бонапарт, нам необходим Фуше…

— Не волнуйтесь, Фуше неофициально будет присматривать за всем.

— Это обнадеживает, — сказала я, откидываясь на спинку кресла. Может быть, благодаря Фуше мы будем в безопасности.

В тот же день, одиннадцать вечера

Городские ворота должны быть закрыты с шести часов вечера и до утра. Обыскивают все кареты и фургоны, ищут следы Кадудаля и его сообщников.

— Прямо как тогда, — вспомнила Клари, имея в виду дни террора.

8 февраля, почти полночь

— О чем это? — Синьора Летиция ткнула пальцем в номер «Монитёр».

— Это о том, мама, что Англия наняла роялистов-головорезов для покушения на твоего сына, — ответила Каролина, выдержав эффектную паузу после слова «покушение».

— Ка-ду-даля?

— Вы не беспокойтесь, — вмешалась я, предлагая свекрови занять почетное место. — Полиция их остановит.

Вернее, Фуше, — но это имя я не могла произнести вслух. Я не смела даже намекнуть на то, что человек, которого Бонапарт по наущению родственников понизил в должности, намерен раскрыть заговор. Между тем, если бы не наш добрый друг, Бонапарта уже могли убить.

— Беспокоиться? Фонды растут, — икнула Элиза.

— Ничто так не подстегивает экономику, как небольшой кризис, — отозвался Жозеф. — Назавтра у меня как раз назначена встреча в Парижской фондовой бирже. Хотите, мама, я поговорю с человеком, управляющим вашими инвестициями?

— Естественно, — согласилась синьора Летиция, постукивая вязальными спицами.

10 февраля, дворец Тюильри

Вчера вечером приехали из Компьеня Луи с Гортензией.

— Ты получила мое письмо? — спросила я, обнимая дочь. Она пополнела, что меня радует. — Вы не привезли малыша?

— Он спит в своей корзинке, — объяснил Луи и отступил в сторону, пропуская горничную с подносом. — Что тут у вас происходит? Нас едва впустили в городские ворота.

— Полиция раскрыла еще один заговор против Бонапарта. — Что можно им рассказать? — Помните Кадудаля?

Гортензия воззрилась на меня с тревогой:

— Он в Париже?

— Говорят, где-то здесь…

— А я думал, Кадудаль в Англии, — удивился Луи.

— Можно не сомневаться, англичане хорошо ему платят, — сказала я.

За дверью послышались фальшивое пение и затем — детский плач. Вошел мой муж с Маленьким Наполеоном на руках.

— Хоть кому-то нравится, как я пою, — усмехнулся Бонапарт.

Покаянный вторник, 14 февраля, дворец Тюильри

По-прежнему никаких признаков Кадудаля, — впрочем, один роялист, заключенный в тюрьму Аббатства, сознался, что приехал во Францию вместе с ним. По его словам, план заключался в похищении Бонапарта. Они готовили государственный переворот.

— Похитить? Бессмыслица! Единственный способ от меня избавиться — это уничтожить! — прокомментировал известие Бонапарт.

Откровенно говоря, все мы потрясены. По словам этого роялиста, в заговор вовлечен Моро, один из наиболее известных генералов республиканских армий. Как такое может быть?

В тот же день, тридцать пять минут четвертого пополудни

Иногда Бонапарт смотрит, как затравленный зверь. Теперь он постоянно встречается с особым консулом.

15 февраля, очень рано

Бонапарт не спал всю ночь, вертелся с боку на бок, пока простыня, которой он укрывается, не превратилась во влажный узел. С первыми признаками рассвета он сел.

— Я пришел к решению.

Уже по тому, как опустились его плечи, я догадалась, что он задумал предпринять.

16 февраля

Сегодня официально объявлено об аресте Моро. Все ошеломлены. Даже на рынке тихо, доложила мне Мими.

9 марта, восьмая годовщина нашей свадьбы

Ужин по случаю годовщины был прерван визитом Фуше.

— Проведите его сюда! — потребовал Бонапарт, отталкивая блюдо с куриными костями.

Явился Фуше в забрызганных грязью ботфортах.

— Кадудаль найден.

— Арестован?

— Один из заговорщиков предупредил нас, что Кадудаля хотят перевезти из одного тайного места в другое. Мы задержали его кабриолет на площади Сент-Этьен-дю-Мон, но ему удалось бежать.

— Отвечайте на вопрос, Фуше! — вспылил Бонапарт. — Кадудаль был арестован?

— На площади Сент-Этьен-дю-Мон путь кабриолету заступили двое полицейских. Один схватил лошадь под уздцы, и Кадудаль его застрелил. Другой был ранен в бедро, пытаясь ударить заговорщика дубинкой. Затем Кадудаль выскочил из кареты…

— Враки! Кадудаль выскочил? Он крупный малый, ему из кареты и выйти-то трудно.

— Первый консул, я могу заблуждаться, но никогда не обманываю. Когда тот побежал, раненый полицейский с помощью двух смелых прохожих сумел схватить Кадудаля и свалить ударом по голове.

— Так он в заключении. Он сознался?

— Только в том, что приехал в Париж с намерением свергнуть вас. Кадудаль определенно не раскаивается. Узнав, что полицейский, которого он убил, был мужем и отцом, он посоветовал, чтобы впредь мы посылали на такие задания холостяков.

— Вот ублюдок!

— Богатый ублюдок. Карманы набиты английским золотом. Ему хорошо заплатили.

— Отдайте это золото вдове полицейского.

— Уже сделано.

Тотчас после ухода Фуше появился Талейран.

— Мы задержали Кадудаля, первый консул, — сказал он подобострастным голосом, низко кланяясь.

— Я уже осведомлен об этом, министр Талейран. Здесь только что был Фуше.

Талейран медленно заморгал. Только напряженные складки в уголках рта указывали на неудовольствие, которое он испытал, узнав, что честь арестовать Кадудаля выпала его сопернику.

— Я изучил документы, найденные при Кадудале. — Талейран благоговейно протянул Наполеону папку с компроматом.

Бонапарт достал пергаментные бумаги и стал быстро перебирать.

— Объясните, — сказал он, бросив их.

— В соответствии с этими документами, первый консул, Кадудаль и его люди бездействовали в ожидании приезда человека, которого они называют «принцем».

— Что за принц? — спросил Бонапарт, расхаживая по комнате.

— Вероятно, это лучше бы обсудить в вашем кабинете, первый консул.

— Говорите!

— Мы допросили двух слуг Кадудаля. Они сообщили, что каждые десять-двенадцать дней к Кадудалю заходил некий джентльмен среднего роста, полный и лысый. Кадудаль всегда встречал его у дверей, так что, по-видимому, это важная персона. Когда этот человек находился в комнате, все стояли.

— Полагаете, он и есть «принц»?

— Это логическое заключение.

— Принц из дома Бурбонов?

— По-видимому.

— Но не претендент на престол и не его брат?

— Герцог Энгиенский живет всего в ста тридцати лигах от Парижа, первый консул, на другом берегу Рейна — в Эттенхайме.

— Он воевал против нас в Италии, — насупился Бонапарт.

— Его называют последней надеждой дома Бурбонов. Возможно, по плану, герцог должен был приехать в Париж сразу после… — Талейран выдержал паузу, — расправы с вами. Как представитель Бурбонов, так сказать, он бы удерживал Париж до приезда из Англии претендента, который взошел бы на трон.

— Но ведь герцог Энгиенский худощав — не так ли, министр Талейран? — спросила я, повернувшись. Говорят, он очарователен, красив и, уж конечно, не лыс и не тучен. Ходили слухи, что он тайно женился на княгине Роган-Рошфор, красавице Шарлотте. — Ему, кажется, всего под тридцать, и…

Но Бонапарт с Талейраном уже шли к дверям. Их голоса затихли в коридоре:

— Мое мнение, первый консул… урок всем тем… бесконечные заговоры… пролитие королевской…

Теперь припоминаю тот разговор, фразу за фразой, и мне становится не по себе. Зачем Талейрану надо было заставлять Бонапарта подозревать герцога Энгиенского, так любимого роялистами принца из дома Бурбонов?

Откровенно говоря, я Талейрану не доверяю. Он напоминает мне змею: слишком легко меняет кожу. Он восхищается Бонапартом, даже поклоняется ему, но насколько он искренен? Известно, что он берет взятки, извлекает невероятные прибыли из своих заграничных сделок. Его «преданность», подозреваю, того сорта, что покупается за деньги.

18 марта, Париж

Сегодня утром, перед мессой, Бонапарт сказал мне так тихо, что я едва расслышала:

— Арестовали герцога Энгиенского.

— Но разве он не в Германии? — удивилась я.

— Какое это имеет значение? Важно только то, что он обвиняется в заговоре с целью убийства.

Во время долгой дороги в Мальмезон меня прорвало, и я рассказала Клари об аресте герцога Энгиенского.

— Арестован за что, мадам? — Расплакавшись, она призналась, что в юности хранила гравюру с портретом герцога в потайном месте под матрасом.

— По-моему, его собираются судить за причастность к заговору.

— Но он не может быть виновен!

— Тогда его признают невиновным и отпустят? — предположила я.

Клари очень разволновалась, и я поняла, что зря рассказала ей. Она молода и не искушена в искусстве обманывать.

— Бонапарту не следует знать, что вы в курсе, — предостерегла я, когда наша карета въезжала в ворота Мальмезона.

— Что вы, мадам, я… никогда!

— И вы должны постараться перестать плакать, — сказала я, с улыбкой протягивая ей свой носовой платок.

— Да, мадам, — всхлипнула Клари.

19 марта, День святого Иосифа

— Женщины в таких делах ничего не смыслят!

— Бонапарт, я не могу молчать.

Все мои попытки добиться, чтобы муж меня выслушал, ни к чему не привели.

— Если сейчас не действовать решительно, придется искать заговорщиков, одного отправить в изгнание, другого бросить в тюрьму, — и так без конца. Этого вы добиваетесь? Вы забываете, что Бурбоны сеют смуту во Франции. Это они хотят убить меня!

— Но что если герцог Энгиенский невиновен? Генерала Моро арестовали больше месяца назад. Если герцог Энгиенский участвует в заговоре, разве стал бы он оставаться в Эттенхайме? Слуги Кадудаля показали, что загадочный «принц» тучен. А герцог Энгиенский, говорят, худощав.

— Есть доказательства!

— Но, Бонапарт, даже если он виноват, если его осудят, — казнят, как я опасаюсь, — вся Европа поднимется против вас. Знаете, как говорят в народе? «Пятно королевской крови не смыть».

— Вы предпочтете, чтобы меня убили? — Он сцепил за спиной пальцы. — Я должен показать Бурбонам, с кем они имеют дело. Пусть ощутят вкус террора, который по их милости уже ощутил я. Пусть знают: со мною шутки плохи.

20 марта, восемь часов утра

Я осматривала сады, когда заметила идущего между клумбами Бонапарта. При этом он яростно жестикулировал, будто споря сам с собой.

Каким маленьким он показался мне среди роз!

Когда-то я так и называла его в своих мыслях — «малыш Бонапарт», — прежде чем он стал великаном в наших глазах и сердцах.

21 марта

Сегодня утром шла к кабинету Бонапарта, чтобы передать ему обычные прошения, как вдруг услышала гневный вопль мужа:

— Что за чушь вы несете? Разве он не получил моего письма?

Не смея вздохнуть, я остановилась перед дверью. Тот, кто был с ним в кабинете, что-то сказал и прокашлялся. По голосу похоже на Савари, адъютанта Бонапарта.

— Я встретил его по дороге сюда, — сказал он. Да, точно Савари. — Он получил ваше письмо только сегодня утром. — Снова этот надрывный кашель. — Когда было уже поздно.

Что он имеет в виду?

— Как сегодня утром? Я передал вам письмо вчера вечером, с указанием срочно доставить префекту полиции!

— Я отдал его лакею.

— Но я приказал отдать ему в руки! Вы хоть понимаете, что наделали?

У себя за спиной я услышала приближающиеся шаги — кто-то из телохранителей.

— Желаете поговорить с первым консулом, мадам Жозефина? — спросил Гуго, выдавая мое присутствие.

К двери подошел Бонапарт.

— Жозефина… — Он был бледен.

— Вы свободны, — холодно бросил он через плечо, обращаясь к Савари. Адъютант поспешно проскользнул между нами и вышел.

— Войдите, мне надо кое-что вам сказать.

Я опустилась в деревянное кресло.

— Герцога Энгиенского казнили.^[138]

Я нашла Савари в гостиной.

— Генерал Савари, не могли бы вы сказать мне… — Действительно ли я хотела знать? — Как это случилось?

— Был трибунал, затем… — Савари утер рукавом пот со лба. — Затем герцога отвели к одной из канав возле замка, и…

— Ко рву, вы хотите сказать?

Он кивнул.

— Да. Без воды.

Запела канарейка.

— Он сказал что-нибудь напоследок?

— Попросил не завязывать ему глаза. — Савари поискал в кармане и достал кольцо, сложенный носовой платок и лист бумаги. — Еще прежде герцог просил, чтобы его жене передали это. Княгине Роган-Рошфор…

Письмо, предназначенное красавице Шарлотте, было коротким и нежным: «Вечная любовь». Кольцо — простое с надписью.

— А здесь что? — спросила я, разворачивая платок.

Уже совсем поздно. Пишу, сидя у секретера. Передо мной — кольцо, письмо и платок, в который завернута прядь волос: все, что осталось от человеческой жизни.

Я рассматриваю эти вещи, словно жду, что они заговорят, дадут ответ на мои вопросы. Участвовал ли герцог Энгиенский в заговоре с целью убить моего мужа? Или был невиновен и казнен несправедливо?

Пока я пишу, Бонапарт сидит в кресле у камина — пристально глядит в пламя, будто надеется разглядеть в нем свои ответы.

ПРОРОЧЕСТВО ВСЕ ЖЕ СБЫВАЕТСЯ

27 марта, почти полночь

Сегодня поздно вечером приехал Фуше.

— По иронии судьбы, первого консула стало поддерживать еще больше народа, — сообщил он. — Революционеры возомнили, что он один из них, раз теперь и у него руки в крови.

— Как я понимаю, сегодня в сенате рассматривалось предложение «увековечить славу Бонапарта». Что там вообще за настроения?

— Недавняя попытка покушения на жизнь первого консула заставила народ обеспокоиться его безопасностью, — начал объяснять Фуше, поглаживая усеянную темными крапинками тыльную сторону ладони. — Считается, что какая-то новая форма монархии может принести мир, а тот, в свою очередь, — процветание. Если даже для этого потребуется гражданин-король, коронованный народом, в том не будет особого худа. И то, что первый консул — не союзник Бурбонов, только делает его достойным большего доверия.

— Фуше, если бы я не знала вас, я бы подумала, что вы сами — сторонник монархии.

— Это предложение выдвинул я.

— Увековечить славу Бонапарта? — Я на мгновение лишилась дара речи. — Но раньше вы выступали против того, чтобы должность первого консула была пожизненной.

— Желаете сделать меня снова министром полиции?

«О да!» — подумала я.

— Я хочу вернуть себе свой департамент. Любой дурак понимает, что требуется в этой ситуации. — Фуше улыбнулся, и его лицо приняло бесовское выражение. — Если за эти годы я чему-то научился, так это тому, что гибкость — важнейшее свойство для выживания.

5 апреля, чудесный день

Бонапарт стоял, прислонившись к полке камина и сложив руки на груди. Я поставила чашку с остатками кофе, прекрасно зная этот его взгляд. Бонапарт явно собрался сказать мне что-то такое, что могло мне не понравиться.

— Жозефина, советники уверяют меня, что передача по наследству титула первого консула положит конец угрозам моей жизни.

— Так они предлагают?.. — дрогнул мой голос.

— Да, титул будет передаваться по мужской линии старшему сыну. Традиционная система. Во всяком случае, об этом пока идет речь.

— И тогда Жозеф будет вашим преемником?

Какой ужас!

— К сожалению, он думает именно так. Но в идеале наследником должен быть мой сын: ребенок, воспитанный для исполнения этой роли.

Я, моргая, отвернулась. Наследника не было, и никогда не будет. Все минеральные воды Европы не могли дать мне того, чего я хотела больше всего на свете: ребенка от Бонапарта.

Очень поздно, все спят

— Бонапарт, надо кое-что обсудить.

Он зевнул.

— Сейчас?

— Завтра, если желаете. Утром.

Он сдвинул назад ночной колпак и повернулся ко мне.

— Вы чудесно выглядите в лунном свете.

— Хотите поговорить об этом сейчас?

— Я не в настроении разговаривать, — сказал он, прижавшись ко мне. — Так что вы хотели обсудить?

— Ох… — Откровенно говоря, мне не хотелось это обсуждать.

— Ах, это! — понял он.

Я кивнула, уткнувшись ему в плечо. Бонапарт был весь в поту, от него пахло лимоном.

— Вам следует знать, что я настаиваю на праве усыновления, — мягко сказал он, поглаживая мне щеку.

Я отодвинулась.

— Это значит, вы сможете усыновить будущего наследника? — Разумеется, моя первая мысль была об Эжене.

— В жилах ребенка должна течь кровь Бонапартов, это будет сын одного из моих братьев.

— Маленький Наполеон? — спросила я, улыбаясь.

— Придвиньтесь ближе, — протянул он ко мне руку.

7 апреля

Сегодняутром с удивлением увидела, что наш двор полон всадников в военной форме.

— Бонапарт, к чему такой многочисленный эскорт? — И все в ливреях, даже пажи. Вероятно, я что-то неправильно поняла… — Разве мы не просто едем проведать Луи с Гортензией?

— Это официальный визит, — объяснил он, потянув себя за кружевную гофрированную манжету.

Гортензия спустилась по лестнице встречать нас, держа на руках Маленького Наполеона.

— Тебе не стоит так сбегать по лестнице! — сказала я, хотя и обещала себе перестать давать ей советы. Моя дочь теперь на третьем месяце, живот только начал расти.

— Что такое происходит? — Гортензия быстро поцеловала нас обоих. — Сегодня военный парад?

— Нонан! — закричал Маленький Наполеон своему дяде, извиваясь, чтобы его опустили на пол.

Бонапарт взял мальчика у Гортензии и перевернул вниз головой, отчего тот завизжал.

— Осторожно, Бонапарт!

— Еще! — потребовал малыш, заливаясь смехом.

Убрав прядь волос под чепец, Гортензия выглянула во двор:

— Ты только посмотри на этих солдат!

— Наверное, надо было заранее предупредить. Ты еще пишешь? — спросила я. Неделю назад дочь начала портрет Эжена.

Гортензия провела длинными ногтями с маникюром по своему платью.

— Писала, пока мой сладенький спал.

— Нет! — запротестовал малыш, засунув пальцы в рот.

— Не сейчас, — успокоила его поцелуем Гортензия.

— Где Луи? — спросил Бонапарт, позволив няне забрать у него племянника.

— Уехал. Не знаю куда, сказал только, что ненадолго.

— Может быть, подождем? — предложила я.

— Я буду в саду, — угрюмо ответил Бонапарт.

— Мам, что все это значит? — Гортензия провела меня в гостиную, предложив сесть рядом с собой на диван.

Она не интересовалась политикой, но ведь и для меня было темным лесом многое из того, в чем разбиралась она.

— Ты знаешь, что предложена новая конституция?

Она кивнула.

— Гражданский кодекс?^[139]

— Да, это важная ее часть, но там еще много всего. — Я замолчала, не зная, как объяснить. — Как тебе известно, этот последний заговор заставил всех озаботиться безопасностью Бонапарта и, как следствие, государства. Наши враги воображают: если убить Бонапарта, падет и вся Французская республика.

Следит ли она за тем, что я говорю? Я взяла дочь за руку.

— Однако, если действует система наследования титула, государство выстоит.

— Я думала, ты против, мам?

— Да, была против, но теперь поняла необходимость этой меры. Надо прекратить попытки покушений на жизнь Бонапарта.

— Но что хорошего в наследовании титула, если у вас с папой нет наследника? — Дочь прикусила губу, — видимо, испугалась, что обидела меня.

— Бонапарт будет настаивать на получении права усыновления.

— Эжена?

— Легитимный усыновленный наследник должен быть Бонапартом.

Дочь вдруг насторожилась. Я виновато улыбнулась.

— Бонапарт хотел бы усыновить маленького Наполеона и сделать его своим преемником.

— Но ему только полтора года, мама!

— В вашей жизни ничего не изменится, — начала убеждать я Гортензию, как вдруг заметила стоящего в дверях Бонапарта.

— Я не могу больше ждать, — обронил он, поманив меня пальцем, и исчез.

— Мне поговорить об этом с Луи? — срывающимся голоском спросила Гортензия.

— По-моему, это Бонапарту решать.

— Мама, если папа это предложит, Луи выступит против — из принципа.

Бонапарт сидел в карете, нетерпеливо постукивая по полу саблей. Солдаты на сонных лошадях выстроились на солнце позади кареты в колонну по двое.

— Я ей сказала, — кивнула я Бонапарту, когда лакей помог мне подняться в карету. — Гортензия обеспокоена, кажется, но…

Мой шлейф защемился дверцей. Не успела я его высвободить, как в ворота въехал всадник.

— Это Луи!

Луи встревожился, увидев двор полным солдат.

— Черт! — Бонапарт досадовал, что брат прибыл так поздно. Луи ничего не знал о нашем приезде. «Гортензия права», — подумала я: не следовало бы Бонапарту обсуждать с Луи вопрос наследования.

— Я поговорю с ним, — решилась я, открывая дверь кареты.

Сначала нужно успокоить Луи: ничего ужасного не случилось, его сын не убит, а жена — не похищена.

— Мы с первым консулом приехали сегодня по чрезвычайно важному для всей страны делу, — начала я. Обстановка не очень располагала к такому разговору. Мы стояли перед парадным крыльцом, все на нас смотрели. — Мы не ожидаем ответа, я просто хочу, чтобы вы обдумали наше предложение.

— В чем оно заключается?

— Как вы знаете, Бонапарту нужен преемник. Обсуждается поправка к конституции, которая даст Бонапарту право усыновить будущего наследника — маленького Наполеона.

Луи склонил голову к приподнятому плечу и обхватил свою больную руку.

— Моего сына?

«О господи! — подумала я. — Да Луи озабочен тем, чтобы самому стать преемником!»

— Блестящее будущее сына может утешить отца, даже если преемником будет назван не он сам, — сказала я, умоляюще глядя на Луи.

Без даты

Утром Мими сунула мне записку.

— Все, как ты подозревала, — сказала она, скорчив гримасу.

«Мадам Каролина сказала Луи, что он не должен позволять 1-му консулу отбератъ у него сына. Ана сказала, что старуха хочет, чтобы 1-ый консул лишил весь клан наслецтва. Ана сказала, что ему придеца кланяца своему сыну. Ана сказала, что по слухам 1-ый консул — отец его ребенка. Ана сказала, если 1-ый консул хочет сына, ему надо развистисъ со старухой».

23 апреля, что-то около девяти часов вечера

Сегодня вечером Бонапарт сообщил, что Законодательное собрание проголосовало за передачу по наследству титула первого консула.

— Меньше чем через месяц будет принят закон. Тогда все должно измениться.

— Опять? — В этой стране постоянно что-то меняется.

— У нас будет настоящий двор, больше слуг… — Я вздохнула. У нас их и так уже гораздо больше, чем требуется. — Новые ритуалы, другая одежда.

— Ливреи, вы имеете в виду?

— Вы этим займетесь?

— Да, король Бонапарт, — улыбнулась я, прикидывая, когда лучше сообщить ему, во сколько обойдутся новые ливреи.

— Нет, ни в коем случае не «король».

— Вот как?

Это вселяет надежду.

— Титул «король» напоминает народу о Бурбонах. Мой же должен говорить об экспансии и вызывать ассоциации с Античностью. Слово «император» — это некий отсыл к Римской империи и правлению Карла Великого. В нем есть масштаб, есть величие, что мне и нравится.

— Вы это серьезно?

Император?

Бонапарт лишь улыбнулся при виде моей растерянности.

— «Император Наполеон», — подтвердил он, театрально взмахнув рукой. Другая была заложена за лацкан камзола.

Без сорока минут полночь

Йейета, Роза, мадемуазель Ташер, гражданка Богарне, мадам Бонапарт… императрица.

«Боже мой! Это лишь титул, которого требует этикет, — говорю я себе, — официально он не дает мне никакого особого положения».

26 апреля, ближе к вечеру

Долго общалась с мадам Кампан, которая согласилась помочь в организации нашего «двора». Это для меня большое облегчение.

— Нужно, чтобы вам служили аристократы, — заметила она, просматривая списки тех, кого я хотела пригласить на службу. — Представители самых старинных родов Франции.

То есть тех, что оставили свой след в истории: Шеврез, Монморанси, Мортемар… Одни лишь фамилии ввергают меня в трепет.

— Мадам Кампан, представители этих семей не снизойдут даже до разговора со мной. Как они могут мне служить?

— Дворянские дети воспитаны так, что и сами кланяются, и принимают поклоны. Они понимают всю силу почтения. Это солдатская жена не захочет склонить головы, опасаясь, что ее примут за горничную. Ну а графиня де Ларошфуко? — сказала мадам Кампан, щелкнув пальцем по листу бумаги. — Она произведет впечатление. Остальные будут ей подражать.

Несомненно. Фамилия Ларошфуко — одна из старейших и наиболее почитаемых.

— Ваша кузина, не так ли?

— Скорее, дальняя родственница, — сказала я. — В последний раз мы с ней встречались в Пломбьере, когда я была там. Шастули де Ларошфуко умеет меня рассмешить. Горбунья с незапоминающейся внешностью, она тем не менее смотрит на жизнь с юмором.

— Было бы большой удачей убедить Ларошфуко служить у вас главной фрейлиной. Это одна из наиболее важных должностей при дворе. Она будет заведовать вашим штатом, расписанием, бюджетом и бухгалтерией. Всякий, желающий посетить вас, должен будет сначала обратиться к ней. Такая должность может ее заинтересовать.

— Однако я очень сомневаюсь, что она даст согласие…

Шастули любит меня, но горячо осуждает Бонапарта. Говорят, она называет его не иначе как «этот выскочка-корсиканец».

— Но может и согласиться. Говорят, ее семья сильно нуждается.

4 мая, солнечный день!

За триста тысяч франков, выплаченных единовременно, ежегодную плату в восемьдесят тысяч (с гарантированным повышением каждый год) и государственную должность для мужа графиня Шастули де Ларошфуко согласилась стать моей фрейлиной.

— Ха! — воскликнула она. — Когда приступать к обязанностям? В следующем месяце? Чудесно! Кто сказал, что у аристократов есть принципы? Покажите мне золото, и я — ваша, готова служить хоть дьяволу. Но вы, конечно, не дьявол. — Она потянула меня за локоть, чтобы я нагнулась и она смогла поцеловать меня в щеку. — Ха! Видите, ваше величество? Все кланяются горбунье.

Неужели она действительно так меня назвала?

6 мая

Бонапарт настаивает: как только будет официально провозглашена империя и он станет императором, а я — императрицей, все, что мы делаем и говорим, как передвигаемся и во что облачаемся, — все должно соответствовать королевским традициям.

Я прочла старинную книгу «Кодекс», найденную в дворцовой библиотеке. Там более восьмисот статей, в которых сказано, как следует поступать в любой ситуации, с которой могут столкнуться император или императрица. Но и при этом многое остается неясным. Поэтому я продолжаю консультироваться с мадам Кампан. Она объясняет, как все было при монархии: как к кому обращались, у кого какие были привилегии. Мы обсуждаем с ней процедуры и правила; что-то оставляем, но от чего-то и отказываемся. У бедной Клари руки сводит от постоянного письма — мадам Кампан надиктовала ей уже более двухсот листов.

17 мая

После завтрашней ратификации республика будет формально передоверена императору, титул которого станет наследственным.

— Вы готовы? — спросил Бонапарт.

— Не знаю.

Как к такому подготовиться?

Бонапарт рассказал мне, чего ожидать от предстоящей церемонии. Камбасерес, ныне архиканцлер, приедет в сенат с делегацией, чтобы выступить с официальным заявлением. Затем ведущие лица политической арены придут представиться сначала Бонапарту, а затем и мне.

По случаю мы с мадам Кампан разобрали все замысловатые ритуалы. До чего же все это мне чуждо!

— Считайте все это спектаклем, — посоветовала она, чувствуя мои опасения. — Представьте, что это — главная роль в вашей жизни.

18 мая

Меня облачили в надлежащий костюм задолго до того, как во дворе послышался стук копыт, возвестивший о прибытии архиканцлера Камбасереса и его многочисленной свиты: сенаторов, министров и советников, сопровождаемых полком кирасиров. Камбасерес с большой помпой вступил в мои покои и остановился в шести шагах от меня.

«Почему так далеко? — испугалась я. — Неужели это значит, что отныне никто не смеет ко мне приблизиться?»

Затем, сделав общий поклон, — настолько низкий, насколько позволял живот, — Камбасерес произнес всего одно слово: то единственное слово, которое я ни за что не хотела бы услышать.

— Императрица.

II ДОБРАЯ ИМПЕРАТРИЦА

ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОР И ВОКРУГ НЕГО

18 мая 1804 года, Сен-Клу, громы и молнии

Прошло чуть более дня с момента провозглашения империи, а мы уже уподобились собакам, рычащим друг на друга из-за кости. Страшно смотреть, что с людьми делает жадность.

Впрочем, я забегаю вперед…

После провозглашения состоялся торжественный ужин, наше первое имперское мероприятие. На каждого гостя приходилось по три лакея. Бонапарт остался недоволен Талейраном, в приглашениях назвавшим ужин словом, которое было в ходу у аристократов.

Члены семьи, государственные деятели и дворцовые чины собрались в Большом салоне и ожидали Бонапарта, — вернее, императора, как его все теперь называют. Из родственников были Гортензия и Луи, Эжен, Элиза и Феликс, Каролина и Иоахим, Жозеф и Жюли: нас было меньше обычного, поскольку синьора Летиция, дядя Феш, Люсьен и Паулина сейчас в Италии, а юный Жером — по-прежнему в Америке. Дюрок, кривизна ног которого была особенно заметна в кожаных бриджах до колен, сообщил собравшимся, что Жозеф и Луи теперь князья, а их жены — княгини, и обращаться к ним следует соответственно. Каролина бросала гневные взгляды на мужа, который ссутулился на стуле в углу в своем нелепом костюме, подбрасывая в воздух одну из вновь отчеканенных монет (на одной стороне изображен император Наполеон, на другой — надпись: «Французская республика»).

Император прибыл к шести часам и приветствовал новых князей и княгинь, равно как и мадам Каролину, мсье Иоахима, мсье Эжена и прочих. Каролина, судя по лицу, была вне себя от злости.

Вдруг сверкнула молния и раздался удар грома. Мопсы бросились кто куда.

Дюрок объявил, что собравшимся пора перейти к столу. Луи и Жозеф пожелали иметь честь следовать непосредственно за Бонапартом.

— Я старший, — услышала я шепот Жозефа, который подталкивал свою жену, чтобы она шла перед Гортензией.

Каролина схватила своего мужа за руку и важно двинулась в столовую. Я оглянулась на Эжена — он, явно скучая, стоял у камина и, кажется, нисколько не огорчался от того, что пойдет позади всех.

Бонапарт, посадив меня справа от себя, пригласил княгиню Гортензию сесть слева. От такого огорчения Каролина залпом выпила стакан воды и долго кашляла.

19 мая, Сен-Клу, небо начинает проясняться

На семейный ужин Каролина и Иоахим прибыли рано. С лица Каролины не сходила улыбка, на ней было платье с оборками из зеленого шелка, с лифом, украшенным ниткой искусственных драгоценных камней. «Боевое снаряжение», — подумала я: на этот раз она затмила блеском своего мужа. Сегодня ужин прошел менее официально, чем вчера, и потому более шумно. По счастью, не было Гортензии и Жюли.

Весь ужин Каролина молчала, что ей не свойственно. Бонапарт, желая точного соблюдения этикета, не стал глотать еду за свои обычные четырнадцать минут; напротив, он старался не торопиться, побуждая нас доедать каждое блюдо до конца. После десертов (Каролина проглотила большой кусок миндального пирога с сыром, восемь фиг и почти весь поданный к столу грюйер) я предложила перейти в гостиную и выпить кофе. Бонапарт так быстро вскочил со стула, словно распахнулись двери его тюремной камеры. Я же намеренно позволила Каролине выйти из комнаты впереди себя.

Когда все расселись в гостиной, дворецкий внес на подносе кофейный сервиз.

— Я буду ячменную воду, — сказала Каролина.

— Ты нездорова? — спросил Бонапарт сестру.

— Какое тебе дело до моего здоровья? — с такой злостью огрызнулась она, что дворецкий едва не опрокинул поднос. Предмет ее раздражения недолго оставался тайной: почему родные сестры Бонапарта обречены на безвестность, тогда как чужаки осыпаны почестями?

— Верно, — поддакнула ей Элиза, ставя свою чашку.

— Жены Жозефа и Луи — не чужие нам, — с восхитительным спокойствием произнес Бонапарт. От меня, однако, не ускользнуло нервное подергивание мышцы его бедра.

— Жюли и Гортензия — не Бонапарты, но все равно княгини, тогда как твои родные сестры — никто!

— Я раздаю почести так, как считаю верным, — ответил Бонапарт, — а не так, чтобы удовлетворить ваше личное тщеславие.

— Ты думаешь, мне побрякушек не хватает? Меня заботит положение моих потомков, их будущее, — с горечью сказала Каролина.

— Твои дети не…

— Твои племянники и племянницы, родная кровь, — перебила его Каролина, — будут простолюдинами! Ты этого хочешь?

Я поднялась с места и закрыла окна. Ни к чему, чтобы о ссоре писали в газетах.

— Можно подумать, я лишил тебя короны нашего отца, покойного короля, — с сарказмом заметил Бонапарт.

— Хочешь, чтобы я кланялась Гортензии? — взвизгнула Каролина.

— Или Жюли? — поддержала ее Элиза, презрительно улыбаясь.

— Ты лишаешь чести своих кровных родственников! — С этими словами Каролина поднесла тыльную сторону ладони ко лбу и осела на пол среди вздувшихся юбок.

— Каролина! — растерявшись, Иоахим смотрел на жену, распростертую у его ног.

Мопсы, увидев перед собой человеческое лицо, пришли в восторг и стали его лизать. Каролина не отвечала мужу, и я поняла, что на этот раз она не притворяется.

— Боже правый, Бонапарт!

Я послала дворецкого за нюхательными солями. Бонапарт опустился на колени рядом с Каролиной, потряс ее за плечо и попытался поднять.

— Поднесите спирт к носу, — сказала я, но в этом уже не было нужды; веки ее затрепетали.

Потрясенный Бонапарт сел на пятки.

— Я об этом подумаю, — пообещал он своей семье.

— А как же мой муж? — тут же спросила Каролина, присаживаясь.

2 июня, целый день в Мальмезоне

— Княгиня Каролина? Весь Париж потешается! — сообщила Тереза, трепеща веером, надушенным ароматом севильского апельсина. — Она прогуливается по улицам так, будто и вправду королевских кровей. Но вас народ любит! Все только и говорят о том, что вы рождены быть королевой.

А вот это вряд ли…

12 июня, Сен-Клу

Сегодня Бонапарт совещался три часа с особым консулом.

Люди приходят и уходят. То и дело слышу слово «коронация».

Без даты

Будет коронация. Уже назначена дата — 14 июля, в День взятия Бастилии.

Всего через месяц!

Без даты

Какое облегчение! Дата коронации перенесена на 9 ноября (18 брюмера).^[140]

19 июня

Империя строится по спискам: завтра объявят о том, кто какую должность будет занимать при дворе, церемония принятия присяги — через две недели, вскоре после чего все приступят к исполнению своих обязанностей. И вот вам пожалуйста — настоящий королевский двор.

1 июля, Париж

«Королевский двор» официально открылся этим утром, хоть и не слишком удачно. Мои недавно принявшие присягу аристократки-фрейлины в оцепенении наблюдали за происходящим. Они рады вернуться во дворец, в привычную обстановку, но их смущает темп, в котором здесь все делается. Бонапарт настаивает, чтобы соблюдалось каждое положение придворного протокола, но… как-нибудь поскорее: он не может тратить на формальности целый день, ему надо заниматься делом. Поэтому освященные веками коленопреклонения происходят в ускоренном порядке.

Приехавший к нам на ужин Фуше наблюдал за всей суетой с улыбкой.

— Полагаю, этого следовало ожидать, — заметил он, когда одна из служанок столкнулась в дверях с лакеем, и фарфоровое блюдо с перепелами, которое она несла, полетело на ковер.

— Вот как? — улыбнулась я и распорядилась принести из погреба три бутылки нашего лучшего шампанского. Бонапарт только что объявил о восстановлении Фуше в должности министра полиции: нам было что праздновать.

— Фуше — новый владелец Гробуа, — объяснил Бонапарт, отрывая от хлеба горбушку.

— Замка генерала Моро? — удивилась я. Мне хорошо (пожалуй, даже слишком хорошо) был известен этот замок; про себя я называла его «обителью предателей».^[141]

— Генерал Моро охотно продал мне его за полмиллиона, — сообщил Фуше, ненароком окуная в суп свои кружевные манжеты. Даже с экстравагантными украшениями он выглядел неряшливо, пуговицы были пришиты разные, от него исходил кислый запах.

— Теперь вы тоже захотите заполучить себе титул, гражданин, — поддразнил Бонапарт восстановленного министра и потянулся дернуть того за ухо.

2 июля, без четверти пять пополудни

Покончив с письмами под диктовку, мы с мадам Кампан прошлись по анфиладам комнат, приглядываясь к слугам и обсуждая обязанности каждого. Стражник у двери вестибюля стоял кое-как, опираясь на алебарду.

— Ты должен притопнуть, когда приближается ее величество, — наставила его мадам Кампан. — А лакеи?

Она осмотрела толпу пажей, лакеев и мужчин в зеленых сюртуках, красных камзолах и черных панталонах. Задевая саблями мебель, все они вытянулись по стойке «смирно».

— Как только объявят, что в зал войдет ее величество, вы должны раскатать ковер.

Я терпеливо ждала.

Так мы прошли через вестибюль к первой гостиной (благосклонно кивая пажам, ожидающим приема гражданам и офицерам на дежурстве), вторую гостиную (все вскакивали и кланялись: адъютанты, офицеры и их жены, гофмейстеры, казначей, конюший). Наконец мы оказались в зале, где мне надлежит принимать наиболее почетных гостей.

— Для императора и императрицы следует открывать обе двери, — объяснила мадам Кампан лакеям, расставлявшим мебель: кресла — для Бонапарта, его матери и меня, стулья — для княгинь, табуреты — для всех остальных.

— Ваше величество, — прошептала мадам Кампан, увидев, что я собралась присесть на ближайший табурет, — императрица никогда не должна…

4 июля, очень жарко

Кто бы мог вообразить, что жизнь императрицы так тяжела? Например, переходить из одной комнаты в другую надо в сопровождении двух пажей (завитых и в одежде, украшенной лентами): один идет в шести шагах впереди, другой несет сзади мой шлейф.

— Готовы? — шепчу я, ибо прежде чем я сделаю шаг, надо их предупредить, а не то мы можем столкнуться или окажется, что я иду слишком быстро.

5 июля

Мсье Депрео, учитель танцев, вне себя от отчаяния: Бонапарт хочет, чтобы он за несколько недель превратил нас в истинных аристократов.

— Легко сказать, труднее сделать, — жалуется мсье Депрео.

Впрочем, жалуются теперь все. У всех все болит от постоянных занятий, все только сейчас учатся правильно ходить, снимать шляпу, кланяться.

— А разве император не?.. — растерянно спросил мсье Депрео.

Бонапарт только презрительно усмехнулся, услышав, что ему тоже следует брать уроки у учителя танцев.

— Я создал себя сам! — заявил он, не погрешив против истины. Я заметила, однако, что в последнее время Бонапарт все чаще запирается вместе с Тальма — и двигается теперь чуть более изящно, чем прежде. То и дело вижу, как он смотрит на себя в зеркало, проверяя, верную ли позу принял.

12 июля, ближе к вечеру

Боже мой, что за развлечение! Бонапарт сидел на своем троне, я — на своем (к счастью, они довольно мягкие). Княгини — Гортензия, Жюли, Элиза, Каролина и Паулина — на табуретах. Князья Жозеф и Луи вместе с офицерами стояли по стойке «смирно» по обе стороны от нас. Затем процессия двинулась: мои фрейлины, маршалы и генералы со своими женами (кое-кого била дрожь), министры и прочие чиновники — все в придворном платье. Сначала к трону подходили дамы и делали реверанс; затем — господа, те кланялись. Все это время мсье Депрео стоял в сторонке и шептал:

— Плечи назад, локоть вверх, подбородок вперед! Расслабьтесь!

Я едва удерживалась от смеха, а Бонапарту оставалось только сидеть неподвижно, ибо все это растянулось довольно надолго. Периодически он давал мсье Депрео знаки ускорить процедуру — не может же он потратить на это целый день! — и темп ускорился настолько, что мужчинам пришлось бежать к трону, быстро складываясь в глубоком придворном поклоне, а затем — тоже бегом — возвращаться обратно, натыкаясь на следующего бегущего.

19 июля

Выстрел пушки оповестил об отправлении Бонапарта в поездку по северным районам страны. Я остаюсь в Париже одна, если не считать нескольких сотен придворных и служащих. Признаться, я в растерянности. Дворцовое хозяйство превратилось в огромного неукротимого зверя.

— Такова моя работа, ваше величество, — сказал мне мсье д’Арвиль (по прозвищу «граф Этикет»), вручая мне расписание на день: приказ, куда мне маршировать.

21 июля, ближе к вечеру, Сен-Клу

Меня жестоко обманули: граф Этикет — не мой слуга, он мой тюремщик! Он присутствует на каждой аудиенции, расположившись позади моего кресла. Стоит мне сделать малейшее движение, как он протягивает руку, чтобы помочь, ибо в соответствии с этикетом только от него я могу принять помощь, независимо от количества других протянутых ко мне рук. Этот человек — самый высокопоставленный служитель моего двора.

— Это большая честь — служить вам, — официально говорит он мне при каждом удобном случае.

Сегодня утром я вспомнила, что надо подрубить мою новую кашемировую шаль. Я прошла по двум залам и нашла Агату, хорошую рукодельницу. Граф Этикет тут же не преминул напомнить, что все приказы слугам я должна отдавать через него и только через него: в противном случае я «компрометирую достоинство трона».

— Мне нельзя говорить с горничной?

Агата служит у меня более десяти лет!

— Я нарушил бы «Кодекс», запретив вашему императорскому величеству говорить с кем бы то ни было, пусть даже и со служанкой, — сообщил мне граф елейным голосом, — однако долг повелевает мне предостеречь ваше величество от несоблюдения формальностей.

Боже правый! Я не могу привыкнуть к тому, что я «императрица», — откровенно говоря, мне этот титул не нравится вовсе. Если я уроню веер, мне нельзя нагнуться и поднять его: это должны сделать наиболее высокочтимые из присутствующих фрейлин, которые передадут веер графу Этикету, и тот наконец отдаст его мне.

Меня не воспитывали для исполнения такой роли, для жизни в столь тесном корсете. Как мне не хватает блаженной свободы простой француженки, которая может солнечным днем пройтись по Елисейским полям или просто зайти к Фраскати поесть мороженого! Я сообщила графу Этикету с улыбкой и беззаботным видом (надеюсь, они хоть отчасти смягчили резкость моих слов), что такие правила, вполне подходящие для человека, выросшего в условиях несвободы, не всегда удобны для меня, — и потому, если возникнет в том нужда, я буду отдавать приказы непосредственно слугам.

С тех пор я успела раскаяться в этом своем «бунтарстве». Мне повезло, что эту должность занимает граф Этикет. Нелегко ему учить нас, выскочек, королевским манерам. Чтобы быть императрицей, придется запастись терпением.

12 сентября 1804 года, Сен-Ле

Дорогая мама, мы в Сен-Ле. Наш новый замок прекрасен! Мы хотели побыть здесь некоторое время перед возвращением в Париж. Уже через месяц у нас родится ребенок.

Замок требует ремонта, но все равно наше пребывание здесь — как отдых.

Если позволяет здоровье, Луи и его любимый спаниель бродят по холмам и полям, а я нахожу себе домашние удовольствия. Все это утро провела на кухне, помогая варить варенье. Вчера делали мыло, на следующей неделе будем лепить свечи.

Маленький Наполеон, конечно, «помогает». Теперь, когда его папа дома, он счастлив. Бедный папа, чье здоровье ничуть не улучшилось от поездки на воды…

Доктор Корвизар считает, что Луи, как ты и подозревала, страдает от хронического ревматизма. Он каждый вечер принимает спиртовые паровые ванны с экстрактом горчака в дополнение к таблеткам от анурии, которые, кажется, снимают боль. Ему приходится избегать баранины, гусятины и свинины — как раз того, что он так любит. Неудивительно, что он то и дело теперь бывает не в духе.

Что бы ты ни делала, мама, не беспокойся: обо мне хорошо заботятся. Прилагаю рисунок, выполненный для тебя Маленьким Наполеоном. Большая раскоряка в правом нижнем углу — это я.

Твоя любящая дочь Гортензия

9 октября

— Отчего вы так долго не возвращались? Вам следовало быть здесь еще несколько недель тому назад, — обняв, выбранила я дочь. — Только посмотри на себя!

У нее огромный живот.

— Тебе нельзя трястись по дорогам!

— Мама, не волнуйся! Акушерка уверяет, что до родов еще далеко. В деревне я окрепла.

— Как я рада видеть вас, Луи! И вас, мсье Флао, — добавила я, кивая адъютанту, сыну моей подруги мадам де Соуза.

— Ваше величество! — изящным поклоном ответил Флао. Симпатичный молодой человек с элегантными манерами. Легко понять, почему вокруг него суетятся женщины! Ходят слухи, что к нему неравнодушна и Каролина.

Луи, нагнувшись, чмокнул Гортензию в щеку:

— Ты здорова, любовь моя драгоценная?

— О да, вполне здорова, дорогой, — ответила она с улыбкой.

«Прекрасная пара! — решила я. — Молодая счастливая мать и любящий отец».

11 октября, очень поздно (я без сил)

Было еще рано, когда Мими разбудила меня:

— Прискакал лакей твоей дочери. Роды начались!

Бонапарт спал и ничего не слышал. Я выскользнула из постели и вслед за Мими перешла в соседнюю комнату.

— Сколько сейчас времени? — спросила я, оборачивая голову кашемировым шарфом.

— Двадцать минут четвертого, — подавив зевок, ответила Мими.

— Лошади готовы?

— Не так скоро, ваше величество, — улыбнулась Мими, протягивая мне кружку горячего шоколада. — Вы не можете выехать вот так запросто. Что подумает граф Этикет? Младенец не торопится — вот и вы тоже не спешите!

Но я чувствовала себя, как на горячей сковородке. Не могла медлить, рисуя в воображении, что сейчас происходит с дочерью. Быстро надела принесенное Мими из гардероба платье и выехала. Императрица я или нет — не важно. Главное, у меня дочка рожает.

Ребенок родился днем, в половине третьего. Еще один мальчик!

— Образцовый младенец, — подтвердила акушерка. Луи тщательно оглядел малютку перед тем, как няня его запеленала.

— Что за благословение: два сына! — восхитилась я. — Он просто вылитый отец.

— Вы так считаете? — присмотрелся Луи.

Дочка прижала мои пальцы к своей, еще бледной, щеке:

— Разве он не прекрасен, мама?

— Это ты прекрасна, — улыбнулась я своей милой Гортензии. До чего же отважна моя дочь!

МНЕ ПРЕДЛОЖЕНА КОРОНА

15 октября 1804 года, Сен-Клу

— Понтифик наконец ответил, — сообщил мне Бонапарт, едва я вошла. — Это пока неофициально, но папа согласился приехать в Париж.^[142]

— Короновать вас? — рассеянно спросила я, ставя корзинку. Я провела все утро с дочерью и была очень озабочена. Пети (так мы зовем его)^[143] чувствует себя прекрасно, но сама Гортензия еще не окрепла и если вообще ест, то недостаточно.

— Позовите архитекторов, встречу назначьте сегодня ближе к вечеру. Я освобожусь в пять. Папа остановится в «Павильоне Флоры», надо все там привести в порядок.

У двери Бонапарт остановился.

— В чем дело? Думаете, такая резиденция ему не подойдет?

— Бонапарт, простите. Наверное, я не… Вы сказали, папа приедет? Вы это серьезно? Не шутите?

— Мы это уже обсуждали.

— Просто я… Как? Как принимать у себя папу?

Бонапарт не сдержал смешка:

— А в чем дело? Я ведь император.

Без даты

В доме, где остановятся папа Пий VII и его свита, будут заново декорированы пятьдесят шесть комнат. Представить только! Помню, еще недавно даже покупка нового каркаса кровати казалась мне слишком большой тратой.

Мечась между Гортензией и подготовкой к коронации, я умудрилась изрядно поизносить свои наряды.

17 октября, Сен-Клу

Столько дел! Утром встречалась с модельером Леруа, художниками Жаком-Луи Давидом и Изабе по поводу новых придворных платьев. Мне удалось убедить их, что было бы жестоко возвращать кринолины. Француженки уже не потерпят такую средневековую конструкцию!

Наше решение просто и элегантно: платье будет очень похоже на современные наряды, но с длинным шлейфом и жестким гофрированным круглым воротником. Хоть и непрактичен, этот воротник, несомненно, мне идет. Леруа предложил ввести в обиход модель воротника из тюля, вышитого золотом и серебром. Он прикрепляется к плечам и стоит за затылком, как на портретах Екатерины Медичи. Мои фрейлины в восторге.

25 октября, почти одиннадцать пополудни, Сен-Клу

Коронация состоится через две недели, но сегодня вечером Бонапарт узнал, что святой отец еще даже не выехал из Рима. Поэтому коронацию отложили до второго декабря. Откровенно говоря, испытываю облегчение. Так много еще надо сделать!

26 октября, третий час ночи, не могу уснуть

Сегодня, когда Бонапарт ушел к себе в кабинет работать, Эжен предложил мне партию в бильярд. Он играл хорошо, хотя бил слишком сильно. Я выиграла первую игру, он — вторую, но не без труда.

К третьей мы уже смеялись и разговаривали. О его новом коне; о том, чтобы подыскать для меня хорошую (спокойную) лошадь; о Гортензии — она уже садится и ест, о ее прекрасных мальчиках. Потом вспомнили о растущем придворном штате и необходимости нанять еще фрейлин (как и предсказывала мадам Кампан).

— Мадам Дюшатель была бы хороша при дворе, — заметил Эжен.

— Адель Дюшатель?

— Она спрашивала, не смогу ли я помочь ей добиться места, — ответил он, покраснев.

«Вот оно что, — подумала я. — Обаятельная Адель Дюшатель вскружила голову моему сыну».

Конечно, она красавица: стройная, с золотистыми волосами, голубыми глазами и хорошими зубами. С другой стороны, она слишком высока, а ее нос похож на клюв. По-моему, она холодна, но… возможно, просто застенчива.

— Мадам Дюшатель чудесно дополнила бы мой штат фрейлин, Эжен, но не знаю, справится ли она с работой. — Адель замужем за пожилым государственным советником, который мне неприятен. Статус советника не предполагает, что его жена обязана служить фрейлиной при дворе, независимо от личного обаяния.

— Пожалуйста, мам.

Я взяла кий и начала обходить стол, прикидывая, по какому шару бить. В тот момент я размышляла о том, что пора бы моему сыну начать интересоваться чем-то, помимо лошадей. Адель Дюшатель замужем, о браке тут нечего и думать. Это хорошо. Выбор жены для Эжена будет продиктован политическими соображениями: он это понимает, — такова плата за наше положение.

— Посмотрю, что можно сделать, — согласилась я, загоняя в лузу два шара.

— Обещаешь, что не скажешь Гортензии или папе?

— Конечно, — взъерошила я сыну волосы. Мой мальчик!

27 октября

Мадам Дюшатель приступит к своим обязанностям сегодня вечером во время бала. Послала записку Эжену.

В тот же день, за полночь

Больно смотреть, как Эжен ухаживает за Адель Дюшатель; больно видеть его смущение, ибо она отказалась танцевать с ним контрданс.

Весь вечер Эжен с унылым видом простоял, ссутулившись и прислонясь к стене.

— Приходи завтра вечером ко мне в гостиную, — предложила я.

30 октября

Бонапарт каждый вечер допоздна задерживается в гостиной. Сегодня он предостерег мадам Дюшатель от зеленых оливок.

— Ни к чему вам расстройство желудка, — объяснил он, и фрейлина опустила глаза.

— Это было бы лишним, — добавила Каролина, обнимая Адель за плечи.

— Может быть, тогда вишню, выдержанную в бренди? — предложил Эжен, полный надежды…

Без даты

Бонапарт крайне любезен, это вызывает у меня подозрения.

3 ноября, Сен-Клу

Я все испортила! Сегодня вечером около семи Бонапарт исчез из гостиной. Вскоре после этого мадам Дюшатель, сидевшая за рамой для вышивания, тоже вышла. Я ждала ее возвращения: пять минут, десять, двадцать.

Наконец я не могла более этого выносить. Я позвала Клари к оконной нише и сказала: если обо мне спросят, говорите, что меня вызвал к себе император.

— А куда вы? — спросила она настороженно.

— Мне надо выяснить, не происходит ли тут кое-что. — Я выскользнула из комнаты, прежде чем она успела что-то возразить.

Я направилась в сторону кабинета Бонапарта, уговаривая себя на ходу, что он работает, как часто бывало по вечерам. Ну а мадам Дюшатель просто плохо себя почувствовала — и потому ушла…

«Но что сказать Бонапарту? — задумалась я, остановившись у двери кабинета. — Спрошу, не желает ли он сыграть со мной партию в шахматы. Нет, — он сразу поймет, что ради такого пустяка я не пошла бы темными холодными коридорами». В результате я решила сказать, что хочу поговорить с ним с глазу на глаз о своих опасениях, связанных с Гортензией, с ее здоровьем.

В проходной комнате перед кабинетом Бонапарта было темно. В свете луны виднелась спящая фигура часового. Вдоль стен этой комнаты стояли табуреты. Я тихонько постучала в дверь кабинета. Ответа не было. Часовой шевельнулся, но не проснулся. Может быть, кабинет заперт?

Я подняла железную щеколду, и дверь отворилась. В кабинете было пусто. По лестнице, начинавшейся за книжным шкафом, я поднялась в частные покои выше этажом. Эти комнаты по распоряжению Бонапарта недавно отремонтировали.

Уже наверху я услышала голоса Бонапарта и Адель Дюшатель.

Я поступила глупо: постучала в дверь. Зачем только? Что на меня нашло?

Послышалась возня, дверь приоткрылась: передо мной стоял Бонапарт без рубашки.

— Что вы здесь делаете? — спросил он. За ним, в тени, я видела испуганную молодую женщину.

Не сдержавшись, я вскричала:

— Это неправильно, Бонапарт!

В ярости он схватил табурет и со всей силы ударил им о камин. Женщина ахнула в испуге.

— Вон! — взревел мой муж. — Убирайтесь с глаз моих долой!

Я сбежала по лестнице, выронив оловянный подсвечник, который, стуча, скатился по каменным ступеням. Услышала, как Бонапарт захлопнул дверь и задвинул засов. Оказалась в полной темноте.

Дрожа, я поспешила обратно в салон. Если вокруг будут люди, опасаться нечего, говорила я себе. Честно говоря, в тот момент я сама была не своя. Прежде я никогда не видела Бонапарта в подобной ярости; это испугало меня — испугало и разозлило.

Четыре мои фрейлины все еще сидели за игровым столом у камина, Клари предпочла раму для вышивания. При моем появлении все они встали и поклонились.

— Продолжайте, пожалуйста, — сказала я, надеясь отвлечься от грустных мыслей, вышивая крестиком виноградную лозу. Сделала стежок, но он вышел неудачным. В комнате слышны были только треск поленьев в камине, шелест карт и время от времени — возгласы и шепот игроков.

Меня не оставляли мысли об адюльтере Бонапарта, о его гневе.

— Клари! — позвала я дрожащим голосом, но громче, чем намеревалась.

Та вздернула голову и уставилась на меня с опаской.

— Пойду полежу. Пожалуйста, проводите меня.

«Вот и хорошо, — подумала я, вставая. — По крайней мере, я не дрожу».

Я оглядела спальню, будто видела ее впервые.

— Я… — Стоило мне заговорить, как полились слезы. — Я застала их… Бонапарта с мадам Дюшатель… — еле выговорила я. Руки ледяные, сердце колотится в груди. — Муж в бешенстве! Скоро он явится сюда, и…

— Пожалуйста, ваше величество, позвольте мне уйти! — испугалась Клари. — Его величество будет гневаться, решив, что вы открылись мне. Будет лучше, если он найдет вас в одиночестве.

Я села к туалетному столику, бездумно перебирая безделушки. Надела жемчужное украшение для волос, потом сняла. Этими острыми углами легко оцарапаться.

Вскоре дверь распахнулась. Вошел Бонапарт — босой, в одних чулках. Он вошел в комнату, фыркая, как бык, который вот-вот бросится вперед, опустив рога.

— Как вы смеете шпионить за мной? — вскричал он. — Я этого не потерплю!

Мне больно вспоминать это, ибо я вся сжалась, как зверек. Сжалась, но глаза оставались сухими. Муж крушил все, что мог, швырял бутылки и драгоценности в зеркало (осколки повсюду), отломал ножку у туалетного стула, разорвал кружевной полог над кроватью.

— Съезжайте отсюда немедленно! — Бонапарт расчихался от заполнившего комнату запаха жасмина. — Детали разводного процесса обсудим на следующей неделе, — сказал он, прижимая носовой платок к носу и рту.

Дверь за ним захлопнулась.

Пол был усеян осколками. Часы пробили восемь раз. Только восемь? Я встала, осторожно ступая, подошла к шнуру колокольчика и позвонила. К двери подошла горничная.

— Пожалуйста, передайте мадам Клари, что я хочу говорить с ней, — произнесла я на удивление спокойно. — По-моему, она в Желтом салоне.

Разинув рот от изумления, девушка долго озирала пол. Потом, подавив нервный смешок, заспешила по коридору.

Клари застала меня у туалетного столика, где я всматривалась в свое отражение в кривом осколке зеркала.

— О, ваше величество! — воскликнула она в ужасе от того, что стало с моей комнатой. — Вы целы?

— Да, — апатично отозвалась я. — Вы едете в Париж сегодня вечером?

— Наша карета прибудет к девяти, — сказала она, склоняясь, чтобы поднять два разбитых хрустальных графина. — Ох-ох! Может быть, мне остаться?

— Этим займутся другие. Мне бы хотелось, чтобы в Париже вы заехали к моему сыну и передали ему…

Я надолго задумалась, подперев подбородок рукой.

— Скажите, что у нас с императором произошла… размолвка, — наконец закончила я. — Скажите, император потребовал развода.

Тут я все-таки расплакалась.

— Мама! — позвал меня Эжен, стоявший в дверях спальни. Свет принесенного им фонаря делал его похожим на ангела. Конечно, мой сын всегда был для меня ангелом. — Ты не спишь? — тихо спросил он, оглядывая комнату.

Осколки стекла успели вымести, полог у кровати и зеркало заменили, но и после этого Эжен, видимо, заметил: что-то здесь изменилось.

— Войди, — попросила я, надевая ночной жакет. — Я просто лежала здесь…

Чертыхаясь, молясь, раскаиваясь…

— Ты знаешь, что случилось? Говорил с Бонапартом?

Мой сын кивнул и поставил фонарь на столик рядом с кроватью.

— Он сильно огорчен, — сообщил Эжен, опускаясь на табурет.

О многом ли поведал ему Бонапарт?

— Он подтвердил, что желает развода? — Голос отказывался мне повиноваться. — Сказал, что я застала его с женщиной?

И главное — знает ли Эжен, с кем именно я застала Бонапарта?

Сын с безразличным видом кивнул.

«Хорошо, — подумала я. — Значит, об Адель Дюшатель он не знает».

— Я сказал папе, что буду сопровождать тебя визгнании…

Меня что же, вышлют?

— Даже если это означает возвращение с тобой на Мартинику, — улыбнулся он.

Эжен так меня любит!

4 ноября, почти полдень, я только встала

— Полагаю, ты уже слышала новость? — спросила я Мими, когда та подала мне чашку шоколада. Руки у меня дрожали, я старалась не разлить.

— Гонтье и Агата все мне рассказали, — округлила Мими глаза и подсунула записку мне под подушку.

«Севодня вечером княгиня Каролина сказала мужу, что все вышло по ее. Император делил ложе с девушкой, и ривнивая старуха застала его голышом. Теперь император разведется со старухой, тогда ани получат всё».

Стремясь успокоить, Мими дала мне отвар цветков апельсина.

— Я же тебе говорила: это ведьма, — сказала она.

6 ноября, семь часов пополудни

Тереза была потрясена, но сделала мне выговор.

— Что вы наделали? — в волнении воскликнула она. — Вы их застали… намеренно? Вы с ума сошли? После всего, что вам говорили я и ваша дорогая покойная тетушка Дезире? Разве вы не обещали на ее смертном одре «ослепнуть»? Знаю-знаю, трудно не заметить, когда это происходит прямо под носом, но куда еще деваться императору? Он же не может слоняться по улицам, как простая солдатня. Вы сами его спровоцировали! Ох, простите, виновата… Жестоко разглагольствовать об ошибках, когда вы в такой печали, но поверьте, моя дорогая, развод вам совсем не нужен. Эта процедура — сущий ад!

7 ноября

Я постучала в дверь кабинета. Было еще рано, но я знала, что Бонапарт работает.

— Войдите.

«Мужайся!» — сказала я себе и толкнула дверь.

— Жозефина! — вскочил на ноги мой захваченный врасплох муж. Какое-то мгновение мне казалось, что Бонапарт рад мне, но выражение его лица быстро изменилось, обретя суровость. — Через четверть часа у меня встреча с Талейраном.

— Я на минутку, но потом могу вернуться, — предложила я. — Как пожелаете.

Он помолчал, потом жестом пригласил меня войти, опустился в кресло и обмяк в нем.

— Что вам угодно?

— Я хочу… — Чего же я хотела? Чтобы Бонапарт принял мою сторону, чтобы ко мне вернулся муж, мой «духовный друг». Я хотела получить назад нашу спокойную жизнь, поездки верхом по парку, прогулки в саду ранним утром, мгновения нежности. — Хочу, чтобы между нами был мир, — вымолвила я наконец.

— Я не вижу для этого возможности.

— Вы неправильно меня поняли, Бонапарт. Вы полагаете, что мною двигала ревность. Но нет, не только она. То, что вы называете невинным флиртом, вредит вашей репутации в народе.

— Вы шпионите за мной в политических интересах? Жозефина, вы не умеете лгать.

Он прав. Я лгала ему, как и себе.

— Признаю, что предпочитаю верность, Бонапарт, но полагаю, что смогу прожить и без нее, если уж так необходимо. До тех пор, пока вы меня любите.

— Я действительно люблю вас, — с горечью сказал он. — Та женщина ничего для меня не значит. Это просто развлечение!

— И тем не менее вы были предельно резки со мной.

— Потому что вы желаете управлять мною, а я этого не позволю!

— В таком случае я вижу решение. Я не буду возражать, а вы не будете со мной резки, — сказала я, протягивая ему ладони.

— И я смогу поступать, как мне будет угодно?

— С моим благословением, — солгала я.

9 ноября

«Севодня вечером княгиня Каролина сказала князю Жозефу, что император дурак. Ана говорит, император должен развистись со старухой. Ана и князь Жозеф будут говорить с ним завтра вечером в 8 часов».

10 ноября

— Добрый вечер, дорогая сестра. — Жозеф расцеловал меня в обе щеки. — Сегодня вы особенно хорошо выглядите. Не так ли, Каролина?

— В самом деле, — ответила та. — Это платье, должно быть, стоит миллион франков.

— Спасибо. — Мы все лгали, улыбаясь, как выражается Бонапарт, «от самых зубов». — Вы очень добры.

Как бешеная лисица.

— Я так понимаю, у вас на восемь часов назначена встреча с императором? — сказала я, взглянув на часы.

В тот же день, незадолго до полуночи

Бонапарт в ярости сорвал с себя сюртук.

— Что случилось? — спросила я, помогая ему снять камзол.

— Вы знаете, почему Жозеф не желает вашей коронации? Она не в его интересах, но эти интересы не имеют ничего общего с благом империи!

— Не понимаю.

Меня собираются короновать? Я думала, они добивались встречи, чтобы подтолкнуть Бонапарта к разводу.

— Когда вас коронуют, дети Луи займут более высокое положение, чем дети Жозефа. Ну же! — заворчал он, пытаясь надеть ночную рубашку. Наконец его голова показалась из ворота.

— Хотите узнать простой способ сделать из меня тирана? — Он отбросил полог кровати с такой яростью, что одна завязка оборвалась. — Для этого мне достаточно пообщаться с моей семьей. Любому из Бонапартов стоит просто заговорить, и я становлюсь чудовищем. Боже правый! Вас коронуют как ни в чем не бывало, даже если для этого потребуется двести тысяч солдат.

— Вы это серьезно?

— Разумеется. Я всегда серьезен.

От охватившего меня волнения я не могла вздохнуть.

— Не знаю, удачная ли это мысль. — Коронация даст мне более высокий статус. Значит, у меня будет еще больше придворных, еще больше врагов. — Разве так делается? Никогда не слышала о коронации женщин.

— Мы сделаем это им назло!

— Бонапарт, это недостаточная причина, — сказала я с улыбкой.

— Вы правы, шутить не стоит. Однако я совершенно серьезен: я короную вас. Вы вышли за меня замуж, когда я был никем. Я хочу, чтобы вы всегда были рядом со мной, — потянул он меня к кровати, взяв за руку.

— Бонапарт, мне надо подумать.

— Вы отвергнете корону?

С легкостью!

— Мне надо подумать об этом…

И поговорить с детьми.

11 ноября, поздний вечер

— Ох, мне страшно, мам. — Гортензия прижала ладони к щекам.

— Это папа предложил? — спросил Эжен. — Что это будет значить? Ты и так уже императрица. Что изменит коронация?

— Насколько я понимаю, так я стану символом империи, и, куда бы я ни поехала, что бы ни делала, мне будет оказано уважение, положенное короне.

Гортензия воздела глаза к небу:

— Семейству Бонапартов это не понравится.

— Потому что укрепит твои позиции, — рассудил Эжен, — и окончательно привяжет меня к Бонапарту.

— Откровенно говоря, это единственное соображение в пользу коронации, — сказала я.

12 ноября, половина десятого утра

Сегодня рано вошла в кабинет к Бонапарту. Он сидел за большим письменным столом, заложенным планами, эскизами и приказами, связанными с коронацией.

— Я решила принять ваше предложение, — сообщила я.

— Какое предложение?

Неужели передумал?

— Короноваться.

— Ах! — Поднявшись, он обогнул стол и притянул меня к себе.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР!

15 ноября 1804 года, Сен-Клу

— Боже мой, мама! Видела бы ты парижские толпы! — воскликнул Эжен, сбросив плащ. — Население города удвоилось, клянусь тебе, люди повсюду! Да еще войска введены. Просто безумие!

По его словам, все хотят достать билеты на коронацию: одна семья будто бы заплатила триста франков за возможность наблюдать процессию из окна второго этажа. Продаются даже билеты, позволяющие видеть приготовления, происходящие внутри собора Нотр-Дам. Там сейчас такой бедлам! А вчера из-под купола выпал кирпич — прямиком на голову рабочему, который тут же лишился чувств.

— Никогда не видел ничего подобного, мам. Там трудятся все каменщики Парижа и даже плотники. Как теперь закончить работы у меня в доме?

19 ноября

— К встрече с ювелирами нам потребуются драгоценные камни для короны, — обронил за завтраком Бонапарт, и все мы засуетились. Надо же посмотреть в «Кодексе», как это делалось раньше! Выяснилось, что сначала необходимо получить драгоценные камни, затем император (Бонапарт) должен распорядиться, чтобы главный управляющий двора (Талейран) отдал письменный приказ о подготовке туалетов к коронации генералу-казначею (мсье Эстеву), а тот — начальнику гардероба (мужу Клари) и главной фрейлине (Шастули). Чтобы это выяснить, ушло целое утро.

20 ноября, после полудня

Мать Бонапарта не успевает прибыть в Париж ко дню коронации. Она слишком задержалась, навещая в Милане своего любимого сына Люсьена.

— Проклятье! — с тихой печалью отреагировал Бонапарт.

21 ноября

Завтра в предвкушении прибытия святого отца едем в Фонтенбло. Боюсь, этой ночью не усну.

Воскресенье, 25 ноября, Фонтенбло

В полдень прибыл папа Пий VII, а с ним — дядя Феш (ныне кардинал) и довольно многочисленная папская свита: шестнадцать кардиналов с епископами и больше сотни других духовных лиц. Все как один очень темпераментные; ох, как здесь шумно!

Все в замке выстроились, чтобы приветствовать его святейшество у дверей. Он вошел, нагнувшись, ибо очень высок ростом, значительно выше Бонапарта. Папа был одет исключительно в белое: длинная пелерина покрывала его на манер римской статуи, но он все равно сильно озяб. Я приказала затопить камины: опасаюсь, как бы холод не повредил здоровью папы, не очень крепкому и значительно ослабленному тяжелым зимним путешествием. Даже его обувь — к несчастью, очень легкая для нашего климата — бела, хоть и запачкалась грязью, когда он выходил из кареты в Круа-де-Сан-Ирем, где его встречал Бонапарт. Это степенный простой человек на вид лет пятидесяти, хотя ему шестьдесят два. Вероятно, он выглядит более молодо из-за черных волос без признаков седины (уж не красит ли он их?), на голове крестьянская шапка из овчины, а пальцы удивительно тонкие, с ухоженными ногтями. У папы необычно высокий, несколько гнусавый голос. Он прекрасно говорит по-французски, но с итальянским акцентом: произносит «оу» вместо «у». У него хорошие манеры в отличие от свиты грубых и шумных священников (плюют повсюду!). Лицо бледное, — хотя, возможно, здесь виноват прокисший бульон, который сегодня утром ему подали на почтовой станции.

После краткого приема Талейран проводил папу в его покои, где он сейчас и отдыхает. Во дворце то и дело слышны голоса людей из его свиты: что-то громко кричат по-итальянски.

В тот же день, поздно вечером

Отдохнув, его святейшество встретился с Бонапартом, и они проговорили полчаса.

Затем Бонапарт проводил папу в Зал великих правителей, где был накрыт неофициальный ужин. Ужинали вшестером: его святейшество с секретарем, мы с Бонапартом, Эжен (он не забыл, что нельзя преломлять хлеб до молитвы) и Луи (который забыл). Папа охотно ел и пил. Ему понравились фаршированная трюфелями индейка и соте из жаворонков.

Перед тем как отправиться на покой, его святейшество подарил мне кольцо. Аметист, окруженный бриллиантами простой огранки и исключительной чистоты. Кольцо им благословлено.

Я поблагодарила папу, глядя в его доброжелательные глаза.

Надо набраться мужества и сходить к нему на исповедь. Уже скоро.

Неужели завтра?

27 ноября, снова в Париже

Сегодня утром на террасе были слышны крики толпы, приветствующей папу. В ожидании благословения люди становились на колени вдоль улиц, по которым он проезжал. У него с собой было лишь несколько четок и медальонов для раздачи, и они уже закончились.

— А мне говорили, что французы нерелигиозны, — удивился он. Папа благословляет все, что ему приносят: очки, чернильницы, даже ножницы. И роялисты, и революционеры подходят к нему за благословением, даже атеист Жак-Луи Давид. Святой отец завладел нашими сердцами.

28 ноября, половина восьмого пополудни

— А елей для помазания у вас есть? — спросил папа во время нашей сегодняшней встречи (мы видимся каждый день), на которой обсуждались подробности коронации (им нет конца). — Насколько я понимаю, где-то должна быть бутыль священного елея, использующегося со времени помазания Кловиса в четыреста девяносто шестом году…

Святой отец — историк-любитель и гордится своими знаниями.

Озадаченный Бонапарт сдвинул брови.

— Ее разбили, сир, — покачал головой секретарь Бонапарта. — Во время революции.

— Начнем новую традицию! — решил Бонапарт и велел секретарю распорядиться, чтобы изготовили новую бутыль подходящего размера.

Я покраснела. Старинная бутыль оказалась разбита по предложению моего первого мужа. Цитирую дословно, ибо хорошо помню эту его речь: «Сжечь побрякушки тирании и суеверия на алтаре отечества!»

Без даты

Хаос! Сто сорок испанских лошадей, закупленных для коронационной процессии, доставили единовременно.

29 ноября, еще до полудня, дворец Тюильри

Сегодня утром осмотрели работы, ведущиеся в соборе. Удивительно! Две стороны алтаря и перегородку перед церковным хором снесли, установили ряды скамей по обе стороны нефа.

— Расписанный картон придаст интерьеру греко-египетский облик, — объяснил Жак-Луи Давид.

— Не римский? — спросила я.

— И римский тоже. — Он добавил, что голые каменные стены будут полностью закрыты флагами, гобеленами и бархатными драпировками.

— Вот это сцена! — воскликнул Тальма, разводя руками. Эхо под высоким сводом подхватило его слова.

В тот же день, без четверти пять пополудни

Ужасная репетиция. Народ по-прежнему устраивает давку.

— Я понесу кусок какой-то кости? — возмущался Иоахим, которому предстояло нести частицу мощей Карла Великого. Эжену в итоге доверили нести коронационное кольцо.

А Иоахиму Бонапарт велел нести мою корону; конечно, это привело Каролину в ярость.

30 ноября, остается еще два дня

Утром первым делом Бонапарт пришел ко мне, пряча что-то за спиной. Я сидела за туалетным столиком.

— Что вы затеяли, Бонапарт? — спросила я, заметив его игривый взгляд.

— Хочу, чтобы вы примерили одну вещь. — Он достал из-за спины сверкавшую корону и подкинул в воздух, как какую-нибудь безделушку. Поймав ее одной рукой, он подал ее мне, держа за крест на макушке.

Моя корона!

— Бонапарт, не слишком ли она тяжела?

— Чрезвычайно. Берите.

— Никогда не видела такой красоты, — восхитилась я, и в горле у меня появился комок. Ничто и никогда меня так не страшило, как предстоящая коронация.

— Примерьте-ка! — Пританцовывая, он напоминал нетерпеливого мальчишку.

Корона оказалась впору. Ювелир изготовил мягкую бархатную подкладку на внутренней стороне, но сделать подобный предмет удобным попросту невозможно. Головная боль мне обеспечена.

— Идеально, — похвалила я.

2 декабря — впрочем, уже за полночь. Значит, 3 декабря

Почти два часа ночи. Бонапарт спит. Снова понемногу идет снег. Я, закутавшись в меховое одеяло, сижу у камина перед маленьким секретером. Передо мной моя алмазная тиара. Приходят мысли об опасности, о том, какое искушение представляет корона для воров, но я напоминаю себе о Рустаме, который спит за нашими дверьми, и многочисленной охране, не смыкающей глаз.

Бонапарт и я, муж и жена, император и императрица.

Долгий выдался день. Я проснулась в шесть утра от пушечного салюта, за которым последовал оглушительный звон колоколов.

— Итак, ваше величество, — с усмешкой сказала Мими, протягивая мне чашку шоколада, — сегодня ваш день. Жаль, нет вашей матушки, она не увидит. Вашей матушки в заштопанных носках, — засмеялась Мими.

Моя мама убеждена, что я замужем за чудовищем. Я ощупала его сторону кровати. Он поднялся? Уже?

— Император у себя в кабинете, — пояснила Мими, расчищая место для тарелки с булочками.

— Работает? — Не понимаю, что так меня удивило.

— Знаешь, о чем я подумала, Йейета? Помнишь, что нагадала тебе предсказательница на Мартинике? Тебе тогда было всего тринадцать…

— Четырнадцать, — поправила я ее, откусывая от горячей булочки. Как такое забыть? «Ты будешь королевой. Но не очень долго». Действительно ли жрица вуду так сказала? Не помню. Теперь все это кажется мне сном, плохим сном.

— Я тебе говорила: она никогда не ошибается. Ты хоть спала сегодня?

— Только благодаря тебе.

И ее ящичку волшебных трав.

— Дождь все идет? — Когда мы с Бонапартом ложились, шел снег.

— Скверная погода… — Мими раздвинула шторы. — На улицах грязь.

Я неохотно выбралась из-под теплого одеяла.

— Досадно, — сказала я, вообразив себе толпы, ожидающие коронации на пронизывающем ветру. Подумала о холодном соборе, о папе с его слабым здоровьем. Выглянула во двор — там уже собрался народ. Люди дрожали под снегом, с балконов свисали насквозь мокрые знамена.

Утром все разворачивалось, как в волшебной сказке. Шастули принесла мои бриллианты, диадему, пояс, ожерелье и серьги. А Клари и мадемуазель Аврильо — белое атласное платье, тяжелое от вышивки золотыми и серебряными нитями. Шастули, уперев руки в бока, смерила меня оценивающим взглядом:

— Ха! Начнем с нижней юбки.

Когда я была одета, объявили о приходе Изабе, который принес большой деревянный ящик с красками и пудрой, чтобы «создать» мне лицо. Я села перед зеркалом, крутя кольцо, подаренное мне папой, и стала наблюдать за собственным преображением. На грудь и лицо Изабе нанес свинцовые белила («Венецианские, самые лучшие, смешанные с яичным белком, такие гораздо лучше, чем обычный порошок из свиных костей», — со всей серьезностью приговаривал он), видимые кровеносные сосуды слегка подчеркнул голубым, щеки нарумянил испанским красным, брови подвел черным свинцом.

— Немного белладонны? — предложил Изабе, подводя глаза краской для век.

— Яд? — с тревогой в голосе спросила я.

— Чтобы придать взгляду чувственность.^[144] — Он вытаращил глаза, показывая, какими они у меня станут.

— Предпочитаю не ослепнуть!

И остаться живой.

Затем мсье Дюпла, мой замечательный парикмахер, припудрил мне волосы золотой пылью и стал делать прическу.

— О, прекрасно, ваше величество, — восхитилась Клари, с интересом наблюдая за каждым этапом его работы.

— Ха, вам не дашь ни на день больше двадцати пяти, — поддержала ее Шастули. Если не слишком вглядываться, это, пожалуй, правда.

— Вы настоящие волшебники, — сказала я Изабе и Дюпла, хлопотавшим вокруг меня, как гордые родители.

— Но не забудьте, ваше величество: вам нельзя смеяться и, конечно же, плакать, — предостерег Изабе. — Мы же не хотим, чтобы все смазалось.

Настало время надевать платье и драгоценности. Шастули встала на табурет, чтобы правильно закрепить бриллиантовую диадему. Она тяжело дышала от напряжения, надевая на меня ожерелье, серьги и пояс. Затем потянула меня к большому зеркалу.

Я посмотрела на себя. «Ты будешь королевой». Почувствовав слабость, я присела. Сейчас только половина восьмого. А мне казалось, я на ногах уже несколько дней… всю жизнь.

— Она здесь! — послышался женский крик из другой комнаты. Кто-то там икал. Элиза? Вошли Паулина, Элиза, а за ними Каролина: они отдувались и дружно сетовали на тяжесть наряда и тугие корсеты.

— Это так и должно торчать? — спросила Паулина, ощупывая свой гофрированный круглый воротник.

За тремя княгинями вошли Иоахим (в пелерине на розовой подкладке), Жозеф и Жюли, Луи, Гортензия… и вырвавшийся от няни Маленький Наполеон. Я раскрыла объятия, он бросился ко мне.

— Осторожно! — воскликнула няня.

Я расцеловала мальчика и поставила так, чтобы он смог увидеть в зеркале свой мундир.

— Он так красив в нем! — улыбнулась я Гортензии (здоровье которой сейчас поправляется, хотя она по-прежнему бледна и худа) и смахнула след румян со щеки внука. — Садись здесь, рядом с бабушкой, — прошептала я, придвигая обитое материей креслице, изготовленное специально для него.

Он сел и, глядя на нас, заправил в рот сразу два пальца.

В комнату в пурпурном бархатном кителе и черном токе с плюмажем вошел Бонапарт.

— Чувствую себя чучелом обезьяны, — объявил он.

Я прикрыла ладонью улыбку.

Маленький Наполеон завизжал в восторге:

— Нонан — обезьян?

Бонапарт стал бегать за племянником по комнате, крича, как орангутан. Его нелепая пелерина развевалась. Мы от души посмеялись. Хорош император!

Затем прибыли мои фрейлины, — все прекрасно выглядели в своих белых платьях с длинными рукавами, украшенными золотым шитьем. Они профланировали перед нами, отгоняя мопсов, топтавших им шлейфы.

Бонапарт встал перед зеркалом с братьями Жозефом и Луи.

— Видел бы нас сейчас отец! — вздохнул он. Я понимала, что он думает и о своей матери, жалеет, что ее сейчас нет в Париже. Я же вспомнила о собственной маме, так далеко на Мартинике… Едва не заплакала и отвлеклась проверить, хорошо ли держатся серьги.

Экипажи были поданы под моросящим дождем. Нас с Бонапартом проводили до имперской кареты: сверкающей, украшенной звездами, лавровыми листьями и гербами Бонапартов — пчелами. Подумалось: стоит ступить в нее, и я окажусь в каком-то дивном, волшебном мире. Вспомнился грязный фургон, в котором меня среди ночи везли в тюрьму: как давно это было? Десять лет назад? Я задрала голову к кучеру, сидевшему высоко на козлах. Цезарь прикоснулся к зеленой с белым шляпе с перьями и усмехнулся. Конечно, ему нравится щеголять в расшитых золотом чулках и в отделанном золотым кружевом широком сюртуке. Восемь нетерпеливых лошадей били копытами по булыжной мостовой, взмахивая головами с белыми плюмажами.

Я вошла в карету первой, чтобы сесть справа от Бонапарта. За мной последовали Жозеф (он злился, — подозреваю, оттого, что ему не досталось почетное место рядом с Бонапартом) и Луи (плащ закрывал его больную руку). Бонапарт барабанил пальцами по колену, рассматривая расшитый золотом белый бархат внутренней обивки кареты, золотые молнии на потолке, золотую букву «Н», увенчанную лавровыми ветвями. Пытаясь ослабить кружевной галстук, он стянул с себя ток, украшенный восемью рядами бриллиантов, и потрогал пчел, вышитых на своей пелерине. Нетерпеливый!

Наконец пушечный залп возвестил о нашем выезде. Это принесло мне облегчение; правда, карета поползла на удивление медленно.

Короткое расстояние от Тюильри до Нотр-Дама мы проехали, кажется, за несколько часов. Было так холодно! В карете не оказалось грелки для ног, только медвежьи шкуры на полу. Я улыбалась и кивала толпе, стоявшей вдоль улицы Сен-Оноре, братья разговаривали: о церемонии, предстоящей пятого декабря на Марсовом поле; о новой трагедии Шенье, премьера которой состоится на выходных; о празднике в Париже; о стоимости ремонта, проведенного в отеле «Бриен» в ожидании прибытия синьоры Летиции, — когда бы то ни состоялось.

Вдоль нашего маршрута в три шеренги выстроились солдаты. Откуда-то доносились звуки литавр и труб. Торговали вразнос сосисками и булочками… Я ощутила вдруг сильный голод. Со всех сторон нашу карету окружали имперские гвардейцы, храбрейшие из храбрых. Бонапарт называл их «мои старые усачи». Революционерам, сражавшимся в его рядах в Италии и Египте, предстояло увидеть коронацию своего «маленького капрала» (так они его зовут). Среди них был и Эжен, горделиво скакавший на Пегасе.

— Прекрасно выглядишь, мам, — произнес он беззвучно одними губами и заулыбался; я уже начала привыкать к этому изумленному взгляду. Не сомневаюсь, мой сын еще помнит толпы, стоявшие на улицах, по которым в крытых двуколках везли заключенных к гильотине. Но вспоминает ли он эти скорбные процессии? Вспоминает ли, глядя на свою мать в золоченой карете, как заглядывал в окошко ее тюрьмы? Не забыл ли Эжен своих слез, когда у нас не было хлеба, когда он ложился спать голодным? Помнит ли своего отца?

Да, решила я тогда, глядя в толпу, кивая и помахивая рукой, как настоящая королева: мой сын думает о таких вещах. Наверное, все мы вспоминаем те дни.

Вероятно, память о тех ужасных временах породила эту дикую радость, которая, казалось, наводнила наш прекрасный город, несмотря на холод и мокрый снег. «Да здравствует император!» Да здравствует человек, спасший нас! — подумала я, и благодарно посмотрела на своего нетерпеливого мужа. Да здравствует Наполеон!

К входу в Нотр-Дам мы прибыли к одиннадцати часам. Пушки выпалили, колокола зазвонили, толпа разразилась приветственными криками. Когда мы выходили из кареты, выглянуло солнце.

— Ну вот! — кивнул Бонапарт, будто ожидал этого.

Во дворце архиепископа рядом с Нотр-Дамом было тепло, пылали дрова в каминах. Из-за того, что все бегали туда-сюда, казалось, что мы за кулисами театра. Четыре лакея помогли Бонапарту облачиться в его имперские одежды.

— Ну? — ждал он одобрения, поворачиваясь ко мне.

Император! Хотя, сказать по правде, он больше походил на бубнового короля, каким того изображают на игральных картах; в горностаевой мантии он казался ниже своего роста. Выражение лица у Бонапарта было страдальческим — вероятно, из-за тяжести облачения. Моя мантия тоже была так тяжела, что я едва могла двигаться, даже при помощи княгинь.

Затем наконец мы процессией направились в собор. Впереди меня шли герольды, пажи, церемониймейстер (он крутил головой, чтобы убедиться: все идет, как положено), угрюмый Иоахим с прекрасной короной на малиновой подушке, управляющие и конюшие — в десяти шагах друг от друга.

— Итак? — сказала я графу Этикету и обернулась убедиться, что княгини (Элиза, Каролина, Паулина, Гортензия и Жюли) готовы подхватить мой длинный шлейф, а пажи, в свою очередь, стоят в готовности нести их собственные шлейфы.

По сигналу графа Этикета мы все двинулись вперед — очень, очень медленно. Вот уж действительно, как сороконожка! Перед тем как войти в собор, я оглянулась по сторонам и улыбнулась дочери. За ней я увидела Бонапарта, дававшего знак Жозефу, Луи, де Камбесересу и Лебрену поторопиться и подобрать его мантию. За Бонапартом и маршалами я заметила моего жизнерадостного сына — он так терпеливо ждал! Я поискала в толпе Маленького Наполеона и его гувернантку и наконец нашла их подле входа в собор. Послала ему воздушный поцелуй. Маленький Наполеон улыбнулся и помахал мне рукой: до свидания, бабушка, до свидания!

Никогда не забуду, как вошла в Нотр-Дам. Присутствующие забыли о правилах и разразились аплодисментами, когда четыре оркестра заиграли триумфальный марш. Свет, струившийся сквозь витражи, огромные гобелены, расписанные задники, голуби, летающие над сверкающей толпой, колышущиеся перья плюмажей, сверкающие драгоценные камни — все это напоминало сказку из «Тысячи и одной ночи».

К алтарю мы подошли около часу дня. Папа Пий VII, прождавший на холоде несколько часов, сидел рядом с большим алтарем в простых белых одеждах. «Дочь моя», — прочла я у него в глазах, когда мы приблизились.

Ангельские голоса хористов запели «Коронационную мессу» Паизиелло. Мы с Бонапартом поднялись по лестнице к тронам перед алтарем. Я была рада сесть. Бонапарт казался спокойным, словно нас коронуют что ни день.

Началась церемония. Папа, гнусаво читая текст мессы, благословил имперские эмблемы: кольцо, саблю, мантию и скипетр. Бонапарт дважды подавил зевок. Затем, после гимна «Приди, Дух животворящий», мы с Бонапартом встали на колени на большие бархатные подушки, святой отец взял новую бутыль с елеем и тройным помазанием освятил сначала Бонапарта, а затем и меня, повторяя: «Рассыпь, о Господи, моими руками сокровища милости Твоей и благословение на слугу Твоего». Бонапарт слушал с набожным выражением лица, но, подозреваю, его раздражало масло на руках, и он думал, можно ли как-нибудь его вытереть.

Затем папа поднял корону с подушки на алтаре. Бонапарт снял золотой венок, взял у Пия этот безусловный символ власти и, повернувшись лицом к собравшимся, возложил на себя. Все только ахнули. В этот момент от свода отвалился камешек и упал Бонапарту на плечо, но тот даже не моргнул. Его лицо излучало сияние, которого я никогда раньше не замечала. Он выглядел… героически, другого слова не могу подобрать. Я двинулась к алтарю и встала на колени возле мужа, молитвенно сложив руки.

Никогда не слышала такой тишины. Воистину это была небесная тишина. Я ждала, стоя на коленях, и в это время перед моим мысленным взором промелькнула вся жизнь. Я думала о любимом отце. Как бы я желала, чтобы он видел меня сейчас! Бонапарт направился ко мне. Слезы капали на мои перчатки. Изо всех сил стараясь не плакать, я рассматривала пчел, вышитых на его белых атласных туфлях. Он стал что-то делать с моими волосами, потом я почувствовала тяжесть короны, и затем он снял ее с меня. Я подняла глаза — в чем дело? Или мешает моя тиара? Бонапарт, держа в руках корону, смотрел на меня сверху вниз, в глазах у него я заметила лукавство, он как бы говорил: «Может, возложу, а может — нет. Это мгновение — мой подарок тебе. Люблю тебя всем сердцем и хочу, чтобы весь мир знал об этом».

Только у Бонапарта достанет отваги дурачиться в такой момент. Я затаила дыхание: сейчас никак нельзя было смеяться! Когда он надел на меня корону, по толпе прошел глухой шумок, — и снова наступила благоговейная тишина. Я почувствовала спокойную уверенность и поднялась с колен. Дрожи в них уже не было. Я находилась здесь по милости Божьей.

Но, конечно, не по милости сестер Бонапарта, — ибо, едва я начала подниматься по лестнице к алтарю, меня дернули назад, и я едва не упала.^[145] Бонапарт резко прошипел им что-то, и я ощутила себя свободной.

Остававшаяся часть церемонии прошла, как во сне. Хор пел «Да живет император вечно!». Герольды провозгласили в полный голос: «Славнейший и августейший Наполеон, император французского народа помазан, коронован и возведен на трон!»

— Да здравствует император!

— Да здравствует император!

— Да здравствует император!

Толстые стены древнего собора дрогнули от залпа сотни пушек, стоявших на площади, зазвонил большой колокол Нотр-Дама. Когда мы вышли на яркое зимнее солнце, взлетели ракеты фейерверка. Народ уже начал танцевать.

БОНАПАРТ ВОЗДАЕТ ЧЕСТЬ МОЕМУ СЫНУ

Усталые, мы с императором ужинали наедине. На столе — простые блюда: жареная курица, сливочное масло с измельченным мясом раков, тушеные яблоки и ванильное суфле (первое, к чему притронулся Бонапарт).

Шастули хотела снять с меня корону.

— Оставьте, — сказал Бонапарт, — она вам к лицу.

Мы болтали как дети. Он, оказывается, даже не заметил камушка, упавшего ему на плечо во время коронации. И да, он рявкнул на своих буйных сестер.

— Представьте, если бы я в тот момент упала на спину! — засмеялась я, и он тоже расхохотался.

Затем мы перешли в Желтый салон, где собрались члены семьи, официальные лица и придворные. За окнами стреляли из пушек, шипели и трещали фейерверки, мы делились впечатлениями. Мои дамы показали, как по дороге в собор, дрожа на ветру, обходили грязь в своих шелковых башмачках. Вспомнили и о неприятном происшествии: рядом с рынком толпа подняла на смех папского прелата в широкополой шляпе и с огромным крестом, ехавшего на белом муле. Дядя Феш, раскрасневшись от вина, рассказал, как его племянник — император — ткнул его в зад своим имперским скипетром.

Бонапарт усмехнулся:

— Но это заставило тебя расшевелиться, не правда ли, дядя?

Полусонный Маленький Наполеон хихикнул.

— Это камни падали со свода? — спросила Гортензия, забирая у няни малыша Пети. — Меня беспокоили птицы — от них можно было ожидать неприятностей.

— И не без оснований, — со смехом заметил Эжен.

— А что случилось у алтаря, ваше величество? — спросила Шастули. — Мне показалось, вы едва не упали. Мантия, должно быть, очень тяжела.

— Так и есть, — метнула я взгляд на сестер Бонапарта. — Спросите лучше княгинь, — посоветовала я.

— Вы плакали, ваше величество, когда император возложил на вас корону? — спросила Клари.

— Не смогла сдержать слез, — призналась я, улыбнувшись Изабе, который сокрушался, что его работа была безнадежно испорчена. — Хотя и старалась изо всех сил.

Тогда все заговорили наперебой:

— Сир, его святейшество знал, что вы сами на себя возложите корону?

— Ах, так и было задумано?^[146]

— Было великолепно, просто великолепно.

— Этот день я никогда не забуду.

Я слушала, запоминала, поглаживая Маленького Наполеона, уснувшего у меня в объятиях.

Поймав взгляд Бонапарта, я улыбнулась. Наш день! Наконец-то он закончился.

6 января 1805 года

На вчерашнем балу в мою честь ко мне бочком приблизился необычайно опрятный Фуше в подбитом мехом плаще.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила я. — Мне от этого не по себе.

— Мне кажется, вас заинтересуют два факта из последнего отчета полиции, — подмигнул он, — относящиеся к членам вашей семьи.

— Не исключено.

Разумеется, мне было интересно.

— Один касается младшего брата императора.

— Жерома?

— Он со своей невестой на фрегате «Дидона» возвращается во Францию, в распростертые объятия брата-императора.

— Распростертые? — подняла я брови. Сомнительно, чтобы Бонапарт согласился видеть Жерома. — Что же второй факт?

— Касается вашего сына.

Эжена? В полицейском отчете?

— Там случайно не упоминается Адель Дюшатель?

— Ах, заблудшая мадам Дюшатель — совсем другое дело. Нет, в отчете приводятся слухи о возможной женитьбе вашего сына на принцессе Августе-Амели Баварской, как говорят, самой красивой принцессе Европы.

Фуше пристально смотрел на меня, силясь понять, какое впечатление произвели на меня его слова. И тут было чему удивиться! В жилах принцессы течет кровь Карла Великого, ее семья восемь столетий правит Баварией.

— Так вот… слухи безосновательны. Принцесса Августа уже обручена с принцем Карлом из дома Бадена.

Увы!

21 января

Эжен зашел ко мне в мокрой шляпе — на улице мело — во время моего утреннего туалета.

— Папа приказал мне оставить полк.

— Но почему?

— Он отправляет меня в Милан.^[147]

— Сейчас?

Шел сильный снег. Трудно было проехать даже по городу, а через Альпы — и подавно.

— В двадцать четыре часа, — уточнил Эжен, протягивая мне приказ Бонапарта.

— Не понимаю, разве что…

Разве что Бонапарту потребовалось зачем-то убрать моего сына из Парижа.

— Эжен, ты позволишь мне задать вопрос?

Хоть это вовсе не мое дело!

— Ты не сделал ничего такого, что могло бы рассердить Бонапарта?

Он избегал смотреть мне в глаза, поэтому ответ был ясен.

— Может быть, что-нибудь в связи с Адель Дюшатель?

И тут он признался, что очень огорчен. Назвал Адель кокеткой (про себя, подозреваю, он называет ее еще менее лестными словами).

— Я пригрозил, что расскажу ее мужу про… ну, ты понимаешь. — Эжен постучал концом кнута о носок сапога.

Об Адель и Бонапарте. Что я могла на это ответить? Все мы основательно запутались в этой сложной паутине отношений.

— И что?

Эжен поник.

— А она ответила, что расскажет императору обо мне.

Эжен казался еще таким мальчишкой — сплошь смущение и веснушки… Едва ли он способен соперничать в будуарных делах со своим отчимом-императором.

— Что такого она может о тебе рассказать?

— Ничего, мам. Но ей и солгать ничего не стоит, — с досады покраснел он. — Полное фиаско!

22 января

Сегодня утром мой послушный и преданный сын отправился в пургу во главе девятисот егерей и гренадеров. Меня терзают угрызения совести. Я обещала Эжену, что ничего не скажу Бонапарту.

Без даты

— Черт! — вполголоса ругался Бонапарт, расхаживая взад-вперед. — Так Адель солгала мне об Эжене. Это нечестно с ее стороны. Манипулировать мною! Боюсь, вам придется ее отпустить.

— Вы хотите, чтобы я уволила вашу любовницу, Бонапарт?

Должна признаться, эта мысль мне даже приятна.

1 февраля

Сегодня в сенате Бонапарт объявил Эжена князем и вице-архиканцлером.

21 марта, Сен-Клу

Готовилась к назначенному на выходные крещению малыша. Крестить будет не кто-нибудь, а сам папа (он решил задержаться в Париже, ожидая, когда станут проходимы перевалы в Альпах). Бонапарт настаивает, чтобы второго сына Гортензии и Луи крестили точно так, как дофина при старом режиме. Святой отец признался мне, что никого до сих пор не крестил, тем более наследников престола.

Воскресенье, 24 марта, четыре часа пополудни, Сен-Клу

Итак, свершилось: малыш Гортензии и Луи, Пети, крещен папой (дядя Феш подсказывал, что и как надо делать). Теперь у него новое имя — Наполеон-Луи.

Пятимесячный внук сделал нам одолжение: во время крещения плакал не переставая. Бонапарт, гордый крестный отец, держал ребенка у купели. Мадам Мер, крестная мать, стояла рядом с Бонапартом, хмуро оглядывая свое новое платье. Малыш наконец замолчал и стал сосать палец Бонапарта.

Теперь, когда с крещением покончено, мы стали готовиться к отъезду в Милан, который намечен через неделю, — там предстоит еще одна коронация. Бонапарт будет коронован королем Италии, если только не сумеет уговорить кого-то из своих братьев занять это место, чтобы не вызывать раздражения у европейских монархий.

28 марта

Утром в сопровождении многочисленной охраны в Италию отправился мсье Ремюза. С собой он везет символы имперской власти и драгоценные камни для короны.

Клари плачет при мысли, что ее мужу предстоит переносить «никудышные дороги Савойи и тамошних невежественных форейторов». Да еще и бандиты! Те только и ждут случая убить ее мужа и завладеть сокровищами, которые он везет. Но больше всего она волнуется о горном проходе Мон-Сени «с его крутыми спусками и отсутствием стен вдоль края пропасти». Несмотря на мои уверения, что сама я дважды проезжала через «этот роковой Мон-Сени», она продолжает считать, что ее мужа отправили на погибель. Утешая ее, уверяя, что опасности нет, я начинаю побеждать и свой страх. Стараюсь думать только о том, с какой радостью встречусь в Милане с Эженом, а не о горных перевалах, по которым надо проехать, чтобы туда добраться.

22 апреля, палаццо Ступиниджи (близ Турина)

Через Альпы переправились благополучно. Погода выдалась чудесная, пейзажи возбуждали воображение, заставляя вспоминать юность. Десять лет тому назад я пересекла Альпы, чтобы воссоединиться с Бонапартом, возглавлявшим тогда в Италии свою первую кампанию. Помню свой страх перед неизвестностью и удивительное путешествие в незнакомый мир. Если бы я знала тогда, что ждет в конце путешествия…

Эжен загорел на солнце, как крестьянин. Он встретил нас у королевской резиденции неподалеку от Турина, и они с Бонапартом тотчас отправились на охоту. Я искупалась и переоделась в вечернее платье. В воздухе опьяняюще пахнет весной.

8 мая, Милан

Мы в Милане, в королевском дворце, выходящем фасадом на собор. До чего здесь шумно! Толстые каменные стены вибрируют (клянусь, что не преувеличиваю) от колокольного звона, а в колокола здесь звонят часто. У нас тут есть ватерклозет, но расположение комнат неудобное, а наша спальня мала. Бонапарт уже меряет ее шагами, обдумывая, как бы ее перестроить.

24 мая, незадолго до одиннадцати утра

Вчера в Монца был отправлен конный отряд за «железной короной». Это простой золотой обруч (все-таки не железный) высотой примерно три дюйма, украшенный несколькими драгоценными камнями, имеющими неправильную форму.

«Довольно груба для короны», — подумалось мне, но Бонапарт держал ее так, будто она вся бриллиантовая.

— Эту корону носил Карл Великий, — с благоговением проговорил он и надел ее, желая понять, впору ли она ему. Оказалось, немного мала.

— Это решено? — спросила я, поправляя корону у него на голове. — Вы будете королем Италии?

Конечно, этого хотят итальянцы, но понятно, что Англии и другим европейским монархиям это придется не по вкусу. Их тревожит любое проявление силы и процветания Франции.

— Пытался уговорить одного из моих братьев, но… — Бонапарт махнул рукой. Те не хотят отказываться от своих мест в очереди наследников на французский престол.

— Так вы будете королем, но назначите кого-то правителем? — спросила я, осмелев.

— Вам любопытно, кто бы это мог быть? — насмешливо спросил он, потянув меня за ухо. И вдруг, посерьезнев, добавил: — Все говорило в пользу Иоахима. Он знает язык и командовал здесь войсками.

— Но почему «говорило»?

— Как выясняется, князь Задира не пользуется здесь большой любовью. Он успел нажить себе врагов.

26 мая, прекрасный день

Еще одна коронация позади. Бонапарт шокировал всех тем, что нес корону Карла Великого под мышкой, как шляпу. Теперь все гадают, кого же он назначит вице-королем.

7 июня

— Вы назначили Эжена?

— Я полагал, вы этого хотите, — несколько растерялся Бонапарт.

— О да! — ответила я, думая о том, что мой сын отныне не будет жить в Париже и даже во Франции. Я вдруг поняла, как сильно буду по нему скучать.

Без даты

— Мам, я так волнуюсь, что перестал спать, — признался Эжен. — Мне ведь всего двадцать три года.

— У тебя самые лучшие наставники. Бонапарт так тебе доверяет!

— Я буду скучать по тебе и Гортензии. Как же ее сыновья? Маленький Наполеон забудет меня.

— Придется подыскать тебе жену, — сказала я, дразня его.

6 июля, Генуя

Как и опасались, Англия объединилась против нас с Австрией и Россией; еще одна коалиция монархий намерена покончить с Французской республикой.^[148]

— Я должен немедленно ехать в Париж! — суетился Бонапарт, приказав закладывать карету. Позволит ли он мне ехать с ним?

— Поеду без остановок, — предостерег он, — буду в движении день и ночь.

— Пускай, — кивнула я и, позвонив, велела горничной укладывать сундуки. Теперь я уже готова выехать, а он — еще нет.

11 июля, Фонтенбло

Мы приехали в Фонтенбло раньше, чем нас ожидали. Растерянные повара насилу сумели найти немного жесткой баранины, чтобы нас накормить.

Я тотчас свалилась в постель (у меня отекли ноги) и несколько часов проспала, то и дело просыпаясь. Никто не верит, что мы доехали из Генуи за восемьдесят пять часов: это рекорд, даже если у перевала Мон-Сени непогода задержала нас на три часа.

Милан

Дорогая мама, тебе будет приятно узнать, что я последовал твоему совету устроить питомник для выращивания деревьев для моего королевства. Фруктовые деревьяздесь неизвестны. Что-нибудь посоветуешь?

Также думаю о создании музея, в котором бы выставлялись произведения искусства, хранящиеся сейчас в подвалах монастырей и церквей. О многом мечтаю: о библиотеке, о музее естественной истории, о медицинском музее (не смейся). Думаю, здесь была бы уместна школа модельеров. Каждый день получаю письма от папы. Многому учусь у него.^[149]

Миллион поцелуев. Ужасно скучаю по тебе и Гортензии. Поцелуй за меня моих племянников, напомни им об их одиноком дяде.

Твой князь Эжен, вице-король Италии

Р. S. Рад сообщить, что мои усилия по борьбе с городским насилием уже принесли заметные результаты.

19 июля, Париж

— Мы с Иоахимом искренне поздравляем вас с назначением вашего сына вице-королем Италии, — лучезарно улыбнулась Каролина, соединяя кончики пальцев. — Не так ли, Иоахим?

— Наш император безупречен в своей мудрости. — Иоахим снял свою розовую шляпу и, поклонившись, не без труда выпрямился.

— Что у тебя с ногой? — обеспокоился Бонапарт. — Займись ею, нам скоро скакать.

Поскачут на войну.

— Ах, это лишь пустяк! — ответила за мужа Каролина, но позже мне удалось выведать, что приключилось с его конечностью. Узнав о назначении Эжена вице-королем, Иоахим в бешенстве переломил о колено саблю.

ЭЖЕН ОБРЕТАЕТ ИСТИННУЮ ЛЮБОВЬ

2 сентября 1805 года, ближе к вечеру, Мальмезон

Некоторое время я не открывала страницы своего дневника. Теперь злость побуждает меня снова взяться за перо. Злость — и страх, должна я признаться. Днем заезжала Каролина, чтобы победным тоном сообщить: Иоахима назначили заместителем Бонапарта в предстоящей кампании.

— Поразительно, что место досталось не Луи и даже не Эжену, — промурлыкала она, словно кошка выпустила когти.

— Эжен занят в Италии, — сказала я. И, надо заметить, хорошо там управляется!

— Трудно ему, должно быть, без жены, — заметила Каролина, угощаясь ароматными пастилками, которых зачерпнула полную горсть. — Кстати, до меня доходили изумительные слухи. Говорят, Эжен женится на принцессе Августе Баварской.

— Принцесса Августа помолвлена с принцем Карлом, — спокойно ответила я.

Я испытала такое облегчение, когда она уехала! Какие бы переговоры ни велись, Каролине не должно быть до них ни малейшего дела.

9 сентября

Австрия вторглась в Баварию.

— Их надо остановить, — сказал Бонапарт и затворился в кабинете с военным министром. Очень скоро, сомнений нет, он объявит о нашем отъезде. Я уже отправила серебро, белье и мебель в Страсбург.

23 сентября, первый день республиканского Нового года

Уезжаем перед рассветом. Кареты — их пятьдесят — уже прибыли и выстроились в ряд. Я просматривала списки. Бонапарт только что велел проверить, упакованы ли телескоп и компас. Тогда я вспомнила, что нужно не забыть зубной порошок (для меня) и мазь от бородавок (для Бонапарта).

Надо бы убедиться, что повара готовят блюда, которые мы сможем взять с собой. Бонапарт не считает нужным останавливаться ради таких пустяков, как прием пищи, а уж об удовлетворении естественных потребностей я и не говорю.

26 сентября, полагаю

Мы в Страсбурге: позади еще одно путешествие, своей стремительностью напоминавшее птичий полет. Это стремление поспевать за Бонапартом меня погубит!

Мы выехали в четыре утра и ехали без остановок два дня. На каждом постоялом дворе колеса кареты охлаждали, ведрами выливая на них воду. Но я не жалуюсь, — не то Бонапарт велит мне оставаться.

По дороге сломалась карета со всей кухонной утварью. Из пятидесяти карет (пыль была ужасная) только пять сейчас на ходу.

Бонапарт уже работает, организует нападение на австрийцев.

— Скорость — мое оружие,^[150] — говорит он.

1 октября, Страсбург

Бонапарт уехал сегодня утром.

— Поцелуй на удачу, — обнял он меня, надевая свою потрепанную шляпу. Пять лет он не был на войне. Я знала, что ему не терпится.

— Я буду думать о вас.

И молиться, конечно (этого я не сказала).

— Я поставила ячменную воду в карету — вы найдете ее в верхнем правом отделении шкафчика. Это и еще несколько снадобий помогают «поддерживать равновесие», как Бонапарт это называет.

— Мы скоро вернемся! — крикнул он, стоило карете тронуться. — Обещаю!

12 вандемьера,^[151] одиннадцать часов пополудни, Мюнхен

Враг разбит, потерял голову. Все говорят, что это — моя самая удачная кампания, самая короткая и красиво выигранная. Погода ужасная. Переодеваюсь по два раза на дню из-за дождя.

Люблю и обнимаю Вас.

Н.

23 октября, Страсбург

Большой пасьянс, малый пасьянс, «мельница». Каждый вечер раскладываю карты, молюсь о победе, боюсь поражения. Сегодня выиграла во все три игры.

— Мы победили, — объявила я своим дамам. В скором времени после этого прискакал запыхавшийся курьер и объявил: «Победа!» Я подарила ему свое жемчужное кольцо — так велика была моя радость.

27 вандемьера, Эльхинген

Сделал то, что намеревался. Уничтожил австрийскую армию. Теперь преследую русских. Их партия проиграна.

Прощайте, тысяча поцелуев во все места.

Н.

Вчера заставил тридцать три тысячи человек сложить оружие. Взял шестьдесят или семьдесят тысяч пленных, более девяноста знамен и двести пушек. Никогда в военной истории еще не бывало подобной катастрофы.

Немного простужен.

Н.

27 октября, Страсбург

Жена казначея Бонапарта стояла, сцепив перед собой кисти рук.

— У меня сообщение от императора, ваше величество, — с достоинством сказала она.

Я только что приехала из Мюнхена и ожидала услышать нечто такое, что нельзя доверить военному курьеру. Имеющее отношение к военным трофеям или к руке принцессы.

— Император просил передать вам, что он обсудил определенную тему с королем Баварии Максимилианом.

— В самом деле? — заинтересовалась я, открывая веер. Несомненно, король Максимилиан благодарен Бонапарту за освобождение страны от австрийцев, но насколько благодарен?

— Они обо всем договорились, ваше величество, — с поклоном доложила она.

Теперь мне предстоит отправиться в Мюнхен: Бонапарт передал подробные указания, сколько потратить на подарки, за чьей каретой должна ехать моя, чья — следом за моей. В каждом городе по пути меня должны приветствовать колокольным звоном, пальбой из пушек, барабанным боем и трубами.

Мне предписано принимать это как должное. Я — жена победителя.

21 ноября 1805 года, Париж

Дорогая мама, без тебя и императора Париж в унынии. Луи со своим полком сейчас на северном побережье, на случай нападения Англии. Я одна со своими ангелочками, но ненадолго. Моя дорогая подруга, мадемуазель Адель Оге, согласилась стать моей горничной и приступит к своим обязанностям на следующей неделе. Можешь себе представить, как я этому рада!

Читаем в «Монитёр» имена раненых. Луи интересуют сведения о его адъютанте, мсье Флао. Он был ранен под Ламбахом. Не знаешь ли о нем?

Маленький Наполеон шлет привет. Он очень мил с Пети, который только начинает ползать. Оба болели простудой, но быстро поправляются. Мое здоровье с каждым днем все лучше. Принимаю твои тонизирующие, не беспокойся.

Твоя любящая дочь, княгиня Гортензия

Р. S. Прилагаю отчет об известном тебе несчастье в Испании: захвачено двадцать кораблей.^[152]

Однако победы императора в Германии смягчают горечь этого поражения.

Люди говорят, все наше везение — с ним. Еще говорят, что ты, мама, — его удача.

4 декабря, постоялый двор по дороге в Мюнхен

Карлсруэ, Штутгарт, Ульм, Аугсбург. Куда ни поеду, повсюду разбрасываю подарки: табакерки из черного дерева, выполненные эмалью миниатюры, драгоценные камни всех размеров и оттенков. Чувствую себя феей-крестной, и мне это нравится.

5 декабря, Мюнхен, идет снег, жуткий мороз

Наконец-то я в Мюнхене — в королевском дворце, который здесь называется «резиденцией». Это веселый и интересный край. Женщины здесь носят на головах целые кипы цветов с перьями и кусочками шифона, закрепляя все это множеством мелких, украшенных алмазами заколок. Никаких красок и румян для лица, никакого испанского красного! Многие носят корсеты с громоздкими обручами. Их кареты очень похожи на наши почтовые и необычайно широки, чтобы в них могли помещаться дамы с широкими юбками, — но это все равно непросто. Клячи на которых нельзя смотреть без сожаления, запрягают в кареты веревочной упряжью. В связи с этим завернуть за угол, конечно, сложно.

Резиденция больше похожа на целый город, чем на дворец. Сколько в ней дворов — семь? Есть восемь галерей и даже, как мне сказали, музей. Это целый лабиринт, где каждая анфилада комнат оформлена по-своему: в стиле эпохи Возрождения или барокко. Моя — роскошь в стиле рококо. Нас приветствовали как королевских особ. Что ж, это мы и есть, напоминаю я себе. Однако, прохаживаясь по этим старинным залам, увешанным портретами знаменитых предков владельцев резиденции, живших сотни лет назад, я все равно чувствую себя выскочкой.

Завтра начнутся приемы. Мне не терпится познакомиться с королем Максимилианом, отцом принцессы Августы.

6 декабря, Мюнхен

— Пожалуйста, зовите меня Максом, — сказал король Максимилиан на безупречном французском. — Меня все так зовут, даже мои слуги, — весело рассмеялся он.

Очаровательный человек! Высокий, красивый, с благородным лицом (несмотря на рыжие волосы), крепкий для своего возраста, — ему, на мой взгляд, лет пятьдесят. О своей дочери говорит осторожно:

— Она согласится, я почти уверен.

— А разве она еще не дала согласия?

— Я же не могу ее принуждать! — всплеснул руками Макс.

С тех пор я, расспросив кое-кого, выяснила, что принцесса Августа отказалась расторгнуть помолвку с принцем Карлом. К этому ее поощряет мачеха. Кроме того, говорят, что тетя принцессы и ее гувернантка — противницы брака с Эженом.

Это меня очень беспокоит. Завтра я приглашена на ужин с королем Максом и его семьей. Я уже выложила подарки, послала за ювелиром. Меня будет сопровождать Шастули: фамилия Ларошфуко вызовет почтение. Мы договорились, что она будет развлекать наших хозяев рассказами о том, какой замечательный наездник мой красавец Эжен, как он хорош на охоте и как умело правит Италией. Я бы рассказала, как Эжен любит детей, как он нежен и добр, но, боюсь, они это не одобрят. Шастули будет восхвалять моего сына, а я — умеренно протестовать в случае чего. Таков план битвы.

8 декабря

Боже мой, до чего же Августа хороша! Высокая (я, естественно, упомянула, что и Эжен высок), красивая без всяких там румян. Ей семнадцать лет, грациозной фигурой она напоминает мне Гортензию. Прекрасный цвет лица, большие темные глаза, мягкий взгляд. Застенчива. О боже, я так и увидела своих внуков у нее на руках!

Но вдобавок Августа еще и верна. Ей нравится ее коротышка-кузен, и она отказывается расторгнуть помолвку с ним. Значит, своевольна, ибо противится отцовской воле.

Без даты

— Ха! Сначала надо убедить этих трех женщин, ваше величество, — не унывала Шастули.

Эти три: мачеха («мадам Твердое Лицо», как зовет ее Шастули), гувернантка («мадам Жирное Лицо») и тетка («мадам Старое Лицо»).

— Шастули, вы жестоки, — рассмеялась я.

14 фримера,^[153] Аустерлиц

Заключил перемирие. Победа при Аустерлице — самая красивая из моих побед. Сорок пять знамен, более ста пятидесяти пушек и тридцать тысяч пленных; кроме того, двадцать тысяч убитых — жуткое зрелище! Царь Александр в отчаянии. Он не продемонстрировал ни таланта, ни отваги.^[154]

Мир наконец возвращается на континент. Будем уповать на то, что и все прочие земли отныне заживут в мире.

Прощайте, мой нежный друг. Как я мечтаю обнять Вас!

Н.

31 декабря, раннее утро, нет еще и девяти часов утра

Бонапарт приехал вчера незадолго до полуночи — замерзший, усталый и в бешенстве: брачный контракт все еще не подписан.

«Но Августа никак не соглашается, Бонапарт!» — только этим я и могла оправдаться.

В тот же день, половина пятого пополудни

— Посылаю за Эженом, — объявил Бонапарт.

— Она дала согласие?

Ну наконец-то!

— При соблюдении двух условий: я должен усыновить Эжена и ему отойдет по наследству итальянский трон.

— И что же?..

Бонапарт пожал плечами.

— Пришлось пойти ей навстречу, — застенчиво улыбнулся он.

1 января 1806 года, среда

Новый год! Не какой-то «Примиди»! Ура, республиканский календарь упразднен!^[155]

У Каролины нервный приступ, она отказывается подниматься с постели.

— Я бы не слишком беспокоилась, ваше величество, — обронила Шастули, когда я готовила для Каролины корзинку лечебных настоек и мазей. — Говорят, княгиня Каролина заболела из-за помолвки принца Эжена, ведь теперь дети вашего сына будут занимать более высокое положение, чем ее гаденыши. Говорят даже, что она пыталась убедить императора развестись с вами и самому жениться на принцессе Августе.

Боже мой, что за глупая девчонка…

Понедельник, 6 января, День короля

Августе неможется, так что венчание придется отложить. Бонапарт отправил «на помощь» доктора Корвизара.

— Не нашел никаких недугов! — сообщил доктор.

— Притворщица, — улыбнулся Бонапарт, отдавая должное стойкости Августы.

Молюсь, чтобы скорее приехал Эжен. Я не смогу спать по ночам, пока они не дадут друг другу обеты у алтаря.

7 января, Мюнхен, снова идет снег

Августа «чудесным образом» выздоровела, но теперь у нее действительно растянуто сухожилие в лодыжке. Венчание придется отложить — до отъезда императора в Париж. Так сказала мачеха невесты.

— Тянут время, — покачала головой Шастули. — Как только император уедет из Мюнхена, снова откажутся.

Бонапарт объявил, что останется в Мюнхене до венчания молодых, когда бы то ни состоялось.

Шах и мат.

Без даты

Теперь я сама хвораю.

Пятница, 10 января, утро

Меня разбудил муж.

— У меня сюрприз для вас, — озорно улыбнулся он. Я даже взвизгнула от восторга! В дверях стоял Эжен.

— Боже милостивый, наконец-то ты приехал! — Я схватила его за руки и расцеловала. — Выглядишь, как будто неделю не слезал с лошади.

Он не брился и совсем зарос.

— Ты отрастил усы?

С ними он просто ужасен!

— Тебе не нравится? — спросил он, потянув себя за ус.

— Милый, ты самый красивый принц в Европе, но с этим ужасом придется расстаться. Бонапарт, пошлите кого-нибудь за цирюльником. Надо привести Эжена в божеский вид прежде, чем его увидит принцесса Августа, — сказала я, сжимая руку сына. Сердце у меня трепетало.

Эжен посмотрел на Бонапарта, потом на меня.

— Что означает этот взгляд? — Я медленно начинала понимать, что произошло. — Бонапарт, вы не…

— Все вышло как надо, мам, правда!

— Бонапарт, вы уже успели представить Эжена принцессе? Без меня?

Нечего и говорить, я была вне себя.

— Вы нездоровы, Жозефина. Мне не хотелось вас будить.

— Ну, теперь я всерьез заболела…

Теперь-то уж точно наши планы порушены — и все из-за уродливых усов!

— Как вы могли? Только посмотрите на него! Это же кошмар!

Эжен подал мне носовой платок.

— Все хорошо, мам, — со смехом сказал он.

— Ваш сын прискакал сегодня в десять утра, в точности, как и обещал. — Бонапарт одобрительно кивнул в сторону Эжена. — Я отвез его прямо к королю Максу, безо всяких формальностей, по-семейному.

— Должен сказать, я немного нервничал.

— И?.. Как прошло? Что там было?

— Король Макс велел дочери выйти к гостям, — объяснил Бонапарт. — Она пришла, но стояла, глядя в камин. Мне даже показалось, что бедная девочка дрожит.

— Просто Августа не ожидала, что ее представят вот так, без всякого предупреждения, — объяснил Эжен.

— Продолжайте, Бонапарт, — медленно произнесла я. В голосе сына прозвучало нечто, чрезвычайно меня заинтересовавшее… Мужская нежность, забота, стремление защитить?

— Вот, собственно, и все. Мы, родители, вышли из комнаты, чтобы молодые люди могли побыть наедине.

— И?.. — Я, как малое дитя, приложила пальцы к губам.

— Августа была расстроена, мам. Сказала, что согласилась выйти за меня только в угоду отцу.

О нет!

— Я ответил, что если она действительно против, то я сделаю все возможное, чтобы свадьбы не было.

— Эжен, не может быть! — В тревоге я оглянулась на Бонапарта. Неужели мой сын не понимает, как это важно?

Бонапарт усмехнулся:

— Не стоит волноваться, Жозефина. Выходя из комнаты, Эжен и принцесса держались за руки.

— Ты… ей понравился, Эжен?

Сын застенчиво улыбнулся.

— Мы полюбили друг друга, мам.

Веселясь, Бонапарт дернул Эжена за волосы:

— Ах ты сердцеед!

Прекрасное воскресенье, 12 января

Днем прошла тихая церемония: Бонапарт усыновил Эжена и объявил его наследником итальянского трона. Они обнялись, в глазах Бонапарта я видела любовь. В глазах Каролины — совсем иное чувство.

14 января

В семь часов вечера в Королевской церкви Эжен обвенчался с принцессой Августой-Амели Баварской. Молодые не могли глаз друг от друга отвести, все мы купаемся в свете этой удивительной любви. По здешней традиции мы с Бонапартом проводили новобрачных до дверей их покоев.

— Итак… — сказал Бонапарт, прокашлявшись, — ну, кажется, всё.

Он схватил Эжена за руку и основательно ее встряхнул.

Я обняла свою невестку:

— Не могу передать, как я счастлива!

Чистая правда.

Августа посмотрела на Эжена и подала ему руку.

— Ну да, кажется, все, — повторил Эжен слова отчима.

Я расцеловала обоих и, взяв Бонапарта под руку, потянула его прочь. Взявшись за руки, мы шли по широким мраморным коридорам, и на нас сверху вниз взирали люди, изображенные на портретах вековой давности.

МЫ РАЗДАВЛЕНЫ ПОСТИГШЕЙ НАС УТРАТОЙ

27 января 1806 года, наконец-то в Париже

При виде Гортензии слезы чуть не брызнули из моих глаз.

— Ты что же, вовсе не ешь? — воскликнула я, обнимая дочку. Как она исхудала!

— Да все хорошо, мам, — заверила она меня. — Ну, рассказывай же скорее.

— Вы с Луи собираетесь сегодня увидеть Тальма в роли Манлия? — спросила я.

Прежде чем она успела ответить, за открытой дверью послышались детские голоса. Маленький Наполеон бросился в мои объятия:

— Я умею считать, бабушка!

— Замечательно, — похвалила я внука, покрывая его щеки поцелуями.

Малыш Пети подошел ко мне и шлепнулся на ковер. Я затаила дыхание, ожидая, что он заревет. Но он, цепляясь за подол моего платья, поднялся на ноги. Я взяла его к себе на колени, Маленький Наполеон встал рядом.

— Что за сокровища ты нам подарила! — растрогавшись, сказала я дочери.

Среда, 29 января

В театр мы приехали только к концу первой сцены. Увидев Бонапарта, публика приветствовала его с такой страстью, что актеры решили начать пьесу сызнова. Мы досмотрели ее до конца. Тальма устроили овацию, публика поднялась со своих мест и аплодировала стоя. Даже критик Жоффруа в этом поучаствовал.

10 апреля

— Голландское королевство формально запросило от нас властителя, — заметил Бонапарт сегодня за ужином.

Слухи об этом ходили уже не первый день. Каролина рассчитывала, что голландская корона достанется ее мужу.

— Я подумываю о Луи. — Бонапарт раскрыл жестяную табакерку, но захлопнул ее, не взяв и понюшки. — Гортензия, разумеется, будет королевой.

— Вот как? — мне не удалось скрыть потрясения. Я считала, Луи едва хватает энергии, чтобы переставлять ноги, не говоря уж об управлении страной. Что же касается Гортензии… — Вы полагаете, Луи желает занять такой пост?

— Чего он хочет, не имеет к делу никакого отношения. Мы делаем свое дело, поскольку должны его делать, поскольку такова воля судьбы.

Я согласно кивнула, но, признаться, подумала: мы делаем свое дело, поскольку такова воля Бонапарта.

Воскресенье, 1 июня, Сен-Клу, чудесный день

Сегодня вечером за семейным ужином Бонапарт объявил, что по требованию Голландии Луи станет ее королем, а Гортензия — королевой.

Теперь они обе не рады: Каролина желает корону, а Гортензия — нет.

Четверг, 12 июня

Сегодня утром мы с Бонапартом попрощались с Луи и Гортензией (королем и королевой!), а также с Маленьким Наполеоном и Пети.

— До свидания, Нонан-солдат. — Крошка Наполеон салютовал своему любимому дяде.

— Заботься о братишке, — напутствовал его Бонапарт, потянув за ухо. Бонапарт, как я понимаю, неохотно отправляет своего наследника из Франции.

— И о своей маме, — добавила я, едва не плача. Одному Богу известно, когда мы снова увидимся.

26 августа 1806 года, Милан

Дорогая мама, у меня замечательные новости: моя красавица Августа беременна. Не волнуйся, мы принимаем все возможные меры предосторожности.

Доходят тревожные новости о наступлении пруссаков. Я привел Итальянскую армию в боевую готовность на случай, если мы можем потребоваться.

Августа шлет тебе привет.

Твой любящий и счастливый сын Эжен

Р. S. Немало не удивлен, узнав, что Паулина и ее князь расстались.

Без даты

— У Августы родится девочка, — предрек Бонапарт.

— Почему вы так думаете?

— У сына Карла Великого, Пипина, которого отец отправил править Италией, было пять дочерей и один сын. То же ждет и Эжена.

— Простите, я совсем запуталась, — улыбнулась я. — Мне казалось, что вы — воплощение Александра Великого?

Без шуток, однажды Бонапарт именно так мне и сказал.

— Правление Карла мне ближе, — без улыбки ответил мой муж.

Это замечание заставило меня обратиться в библиотеку за сведениями о древнем императоре Запада. Сходство и впрямь поразительное. Карл Великий был невысок, но крепок, имел толстую шею. Одевался просто. Проявлял умеренность в еде и питье и, подобно Бонапарту, лечился от недугов постом. Как и Бонапарт, имел привычку несколько раз за ночь вставать и работать. Карл Великий переходил через Альпы, спускался в Италию и после коронования папой сделался императором.

Такие параллели меня забавляли, пока я не прочла, что Карл Великий развелся с первой женой, которая оказалась бесплодна, после чего женился на знатной женщине, родившей ему потомство.

Суббота, 6 сентября, в восьмом часу пополудни, Париж

Жаркий день для военного парада: Бонапарт изнемогал в своей черной бобровой шляпе и шубе. Несмотря на боевой дух парада с его марширующими оркестрами, впечатляюще сверкающими штыками и реющими знаменами, народ почему-то безмолвствовал. Просто мрачно смотрел, как мимо проходят войска.

— Фонды упали, — объяснила Мими.

В воздухе витает дух расставания; такое чувство, будто что-то хорошее заканчивается. Скоро наши солдаты отправятся на войну.

13 октября, третий час ночи, Гера

Сегодня я в Гера, мой добрый друг. Все идет очень хорошо. Королева Пруссии находится в Эрфурте. Если она желает видеть сражение, мы доставим ей это удовольствие. Я здоров. С момента нашей последней встречи слегка набрал вес.

Весь Ваш, Н.

16 октября, Веймар

Все прошло, как я и рассчитывал. Еще ни одна армия не подвергалась подобному разгрому. От усталости, бивуаков и дозоров я только растолстел. До свидания, дорогой друг.

Весь Ваш, Н.

2 ноября, Берлин

Мы взяли Штеттин. Все идет наилучшим образом, и я очень доволен. Мне не хватает удовольствия видеть Вас, но я уповаю на скорую встречу.

До свидания, мой друг.

Весь Ваш, Н.

3 декабря, шесть часов пополудни, Познань

Вам следует успокоиться. Я уже писал, что Вы сможете приехать по окончании зимы. Нужно лишь подождать. Чем могущественнее человек, тем менее он склонен потворствовать своим желаниям. Он зависит от событий и обстоятельств. Что касается меня, я — раб, и мой хозяин — природа вещей.

Н.

18 января 1807 года, Варшава

Мне сообщают, что Вы беспрестанно плачете. Фи! Это ужасно! Будьте достойны меня, проявите твердость духа. Я очень Вас люблю, но, если Вы и дальше будете хныкать, я могу счесть, что у Вас нет мужества, а трусов я не привечаю. Пожалейте же моих маленьких кузенов. Кстати, целую их. Детей наверняка печалит Ваша постоянная грусть!

Прощайте, мой друг, примите мои поцелуи, Н.

9 февраля, три часа ночи

Мой друг, вчера у нас было великое сражение. Победа за мной, но потери велики. Неприятель лишился значительно большего, но это меня не утешает. Люблю.

Весь Ваш, Н.

14 февраля 1807 года

Мой друг, я по-прежнему в Эйлау. Все кругом завалено убитыми и ранеными, — не самая приятная сторона войны. Душа угнетена зрелищем стольких жертв. Однако я добился желаемой цели, заставил врага отступить. Утешьтесь и возрадуйтесь.

Весь Ваш, Н.

Без даты

На публике мы празднуем победы; уединившись — скорбим. Каждый день прибывают курьеры со списками убитых, раненых, пропавших без вести.

Я в ужасе от того, как близко Бонапарт был от смерти, каким опасностям он подвергает себя.

15 марта 1807 года, Милан

Дорогая мама, замечательная новость! В 6.47 вчера вечером Августа родила прекрасную девочку. Надеюсь, вы с папой не разочарованы. Я тотчас же напишу ему: мы будем рады, если он выберет имя нашей малютке.

Моя Августа, мама, она храбра как солдат и вполне здорова, младенец сосет энергично. Я и не подозревал, что сердце человека способно вынести такое количество любви!

Спасибо тебе за присланные бюллетени о победе под Эйлау. Отличная новость, но потери, конечно, удручают! Понимаю твои тревоги, связанные с опасностями, каким подвергает себя император. Надо верить, мама, ведь папа благословлен дамой Удачи. Ты знаешь, солдаты убеждены, что ты и есть их Удача!

Миллион поцелуев, твой сын и отец (!) твоей внучки Эжен

28 апреля, Гаага

Дорогая мама, у Маленького Наполеона корь. Я не спала две ночи, молюсь за нашего дорогого принца.

Преданная тебе и обеспокоенная дочь Гортензия

Без даты

Чувствую себя сомнамбулой, будто не от мира сего. Меня окутывают легкий дождик, влажный запах садов, бледный свет раннего утра. Знаю, что, когда очнусь от этого сна, жизнь навсегда изменится. Ткань нашего счастья разорвана навеки.

Маленький Наполеон скончался.

15 мая, замок Лаекен, Брюссель

Гортензия терпеливо вынесла мои объятия.

— Добрый день, мам, — поздоровалась она безо всякого чувства.

— О, дорогая! — Ее состояние смутило меня, но я все понимала.

— Гортензия, — сказал Луи, — твоя шляпа.

— Спасибо. — Медленно, как во сне, моя дочь протянула руку. — Ему нравились цветы на ней. Он не хотел бы, чтобы я ее потеряла.

И затем, обращаясь к Клари, добавила:

— Он умер, вы знаете?

Пети потянул Луи за руку, желая что-то сказать. Отец жестом попросил ребенка молчать.

— Неважно, что говорит мальчик, — прокомментировала Каролина, попутно велев слугам убрать сундуки, чтобы она могла пройти. — Гортензия все равно не слушает.

Следом за дочерью мы прошли в большой зал. Она встала у входа, оглядывая стены, покрытые гобеленами. Взгляд отсутствующий, вокруг нее — холод.

— Не так давно он был здесь со мной. Я держала его на коленях — вон там.

Она указала на кресло. Потом замолчала и уже больше ничего не говорила.

Без даты

Сегодня утром Каролина протянула Пети маленькое пирожное. Не сознавая, что делаю, я выхватила сласть у него из руки. Ребенок заревел.

Каролина пристально всмотрелась в мое лицо.

— Я… п-простите, — заикаясь, выговорила я и вручила Пети пирожное.

— Не попробуете ли сами, тетя Жозефина? — с проказливой улыбкой предложила Каролина.

Теперь, спокойно обдумав эту сцену, я понимаю, что не доверяю Каролине. Уверена, что ее нельзя допускать к ребенку — она вполне способна так или иначе ему навредить.

Но что за дурная мысль!

Воскресенье, 17 мая, замок Лаекен, Брюссель

Сегодня утром, после мессы, мы с Гортензией молча прошлись до пруда в конце парка.

— Здесь он бросал камушки в воду… — сказала она.

Я разрыдалась.

— Прости…

Я не могла объяснить, что горюю не только по Маленькому Наполеону, но и по своей дочери.

— Мне повезло, — улыбка Гортензии обдала меня холодом, — ибо я ничего не чувствую. Иначе бы я страдала.

ВРЕМЯ РАДОСТНЫХ ДЕЛ

14 мая 1807 года, Финкенштейн

Понимаю и разделяю Ваше горе в связи со смертью Маленького Наполеона. Можете себе представить, что я чувствую. Хотел бы быть рядом с Вами! Судьба Вас хранила: Вам не довелось терять собственных детей, но такова одна из болезненных особенностей жизни. Заботьтесь же о себе и доверяйте моим чувствам к Вам.

Н.

22 мая 1807 года, Милан

Здравствуй, дорогая мама!

Бедная, бедная Гортензия, бедный Луи: как они, должно быть, страдают! Мы с Августой прижимаем к себе нашу малышку, нашу прекрасную маленькую Жозефину. Ее назвали так по предложению папы. О, если бы можно было уберечь ее от всяческого зла! Как же тяжело быть родителем!

Преданный тебе сын Эжен

7 июня 1807 года, Париж

Дорогая, рыдаю вместе с Вами! Нет ничего страшнее потери ребенка — да еще такого. Если мой визит послужит Вам хоть каким-то утешением, окажите мне честь, позволив приехать к Вам.

Ваша верная подруга Тереза

10 июня, после полудня, Мальмезон

Едва завидев Терезу, я разрыдалась, чем огорчила милого Пети. Тереза успокоила его, подарив жестяную лопатку.

— Теперь ты сможешь играть в грязи. Впрочем, принцам это, наверное, не разрешается? — улыбнулась она малышу.

— Можно мне, бабушка? — спросил Пети, посмотрев на меня с надеждой.

— Конечно, — сказала я, гладя его кудри. Малыш не совсем в себе после смерти старшего брата: плохо ест и часто просыпается по ночам. Скучает по матери и отцу, я это знаю. Каждый день мы отсылаем его «письма» (каракули) на водный курорт в Пиренеях, подальше от опустошающего горя.

— Только вместе с Мими, — добавила я и подала той знак забрать ребенка.

— Бабушка Жозефина разрешает играть в грязи, — объяснила я Терезе, направляясь с ней к двойным дверям в сад, — но мама Гортензия — нет.

После я снова зарыдала, вспомнив, как Маленький Наполеон любил прыгать в лужах. Тереза не проронила ни слова, только взяла меня за руку. Пока мы шли по саду, я тараторила, как безумная.

Тереза подвела меня к скамье у пруда, и мы посидели молча, глядя на двух черных лебедей, скользивших по поверхности воды. Вдали на лугу паслись газели и скакал их детеныш.

— Как это воспринял император? — спросила Тереза.

— Пишет, чтобы я мужалась, но мне донесли, что он сам рыдает. — Бедный Бонапарт! Он всегда старался не плакать, особенно в мужском обществе. — Он очень любил этого ребенка.

— И выбрал Маленького Наполеона своим наследником.

— Вот именно! Но я стараюсь не думать об этом, как и вообще о политике.

— А как не думать? — покачала головой Тереза, протягивая мне носовой платок.

— Это верно. Кажется, после смерти Маленького Наполеона все одержимы единственной мыслью: что произойдет, если Бонапарта не станет? Кто будет наследником? «Наследник»! Если я услышу это слово еще хоть раз, я закричу. Простите… — сказала я, взяв себя в руки. — Опасения справедливы. Если Бонапарт покинет нас, не оставив наследника, страну охватит хаос, гражданская война, — трон ведь не должен пустовать.

— Княгиня Каролина уверяет всех и каждого, что после Бонапарта должен править ее муж.

— «Править»? — весьма красноречиво округлила я глаза.

— Из Иоахима получилась бы сносная королева, — рассмеялась Тереза.

— А из Каролины — хороший король, — сокрушенно кивнула я, вытирая глаза и щеки.

— Эта баба действительно хочет корону.

— Не понимаю, зачем она вообще кому-то нужна!

— О, моя бедная, печальная императрица… — протянула Тереза, пожимая мне руку.

— Но надолго ли я останусь императрицей? — задумчиво проговорила я и рассказала Терезе о служанке Каролины, чтице, родившей от Бонапарта мальчика. — Теперь, когда Наполеон знает, что может стать отцом, что помешает ему развестись со мной и жениться на особе, которая сможет родить ему сына? Особенно теперь, когда всем отчаянно требуется наследник.

Тереза улыбнулась.

— Я как раз слышала нечто такое, что может излечить вас от хандры.

И вот что выяснилось: Иоахим будто бы хвастал, что чтице Каролины наскучили знаки внимания императора, чем не преминул воспользоваться он сам.

— Так отцом этого ребенка может быть сам Мюрат?

— Похоже, он в этом даже не сомневается.

— Но известно ли Каролине, что Иоахим «навещал» ее чтицу?

— Подозреваю, она не только знает, но сама это подстроила.

— Но к чему ей это?

— Подумайте сами: они хотели использовать девушку с определенной целью…

Да, конечно, все сходится, — план мог быть именно таков.

— То есть Иоахим специально соблазнил девушку, чтобы она забеременела?

Чтобы Бонапарт решил, что может произвести на свет ребенка. Чтобы побудить его развестись со мной.

— Я бы на вашем месте позаботилась, чтобы император узнал об этом, — заметила Тереза.

— Конечно, — согласилась я, чувствуя и облегчение, и негодование на тех, кто хотел ввести Бонапарта в заблуждение.

Мой друг, когда Вы будете читать это письмо, мир уже будет заключен, и Жером станет королем Вестфалии. Люблю Вас и надеюсь узнать, что Вы веселы и счастливы.

Н.

Суббота, 25 июля, утро, очень жарко

— Ах, эти короны, — сказал сегодня Фуше, — кажется, их никогда не будет достаточно.

Я так устала — устала от ссор, от интриг и сомнений! Лишь бы Бонапарт поскорее вернулся!

Вчера вечером я обрызгала покрывало на постели лимонной отдушкой, которая так ему нравится. Бонапарта нет уже десять месяцев.

Понедельник, 27 июля

В пять утра я проснулась от шума во дворе.

В спальню вбежала Мими:

— Это император!

Боже мой! Я выскочила из кровати.

— Мими, скорее неси мою лучшую ночную рубашку! — спохватилась я, ополаскивая лицо. — И новый кружевной чепец!

Я села к туалетному столику. Я постарела. Но сейчас не было времени (и не хватало света), чтобы как следует накраситься.

— Ты эту имела в виду? — спросила тяжело дышавшая Мими, ибо гардероб размещен на чердаке, куда ведет довольно крутая лестница. В руках Мими держала красивую ночную рубашку и чепец.

— Ах нет! Я имела в виду ту, роскошную… но она из английского муслина. Ладно, не волнуйся, — сказала я, схватила чепец и надела его на всклокоченные волосы. — Завернусь в шаль.

Я попудрила нос.

— Подай ту, которую я вчера надевала, розовую.

Самый подходящий цвет для утреннего освещения.

— Я видела ее в той комнате, — вспомнила Мими, вылетела за дверь и почти тотчас вернулась с нужной рубашкой. Я слегка надушила ее лавандовой водой, которую любит Бонапарт, набросила на плечи шаль, посмотрелась в высокое зеркало (неплохо: вид хоть и помятый, но эротичный), надела новые, расшитые золотом туфли и бросилась вон из комнаты.

Я стояла у парадных дверей, взирая на общую суету: пять запыленных имперских карет, форейторы и конюхи распрягают лошадей, от которых поднимается пар; слуги таскают тяжелые сундуки. Жером, Иоахим, Дюрок… все здесь, но где же Бонапарт?

И тут я услышала крик:

— Один раз я уже сказал! Я не стану повторять!

Бонапарт? Очень похоже, но голос какой-то хриплый.

— Ах вот вы где! — сказал он, возникая позади имперской кареты. Гонтье понуро заковылял к конюшне.

— О, Бонапарт! — обняла я мужа. У меня полились слезы, хоть я и давала себе слово не плакать. Очень уж трудно дались мне эти десять месяцев в одиночестве, и теперь, когда Бонапарт наконец вернулся, мужество покинуло меня.

— Почему вы плачете? — спросил он, отстранившись.

— Я так рада вас видеть…

Сказать по правде, я была сконфужена. У Бонапарта изменился голос, как и манера держаться в целом. Этот незнакомец не был мне ни мужем, ни другом, ни любовником.

— …Сир, — добавила я с виноватой улыбкой.

«Воссоединение после долгой разлуки порой чревато ссорами, — напомнила я себе. — Требуется время, чтобы снова узнать друг друга».

— Ваше величество? — Мужа Клари, мсье Ремюза, сопровождали четыре пажа. Несмотря на ранний час, они были в полной ливрее. — Мне сказали, что вы желаете говорить со мной.

Он и четверо пажей одновременно поклонились, прижимая к груди шляпы с плюмажами. Ясно, что это они отрепетировали.

— Да увольте вы наконец этого старика! Не желаю больше видеть эту физиономию. — С этими словами Бонапарт вбежал в замок, оставив меня на лестнице у входа. Мсье Ремюз галантно предложил мне свою руку.

— Не волнуйтесь, ваше величество, — прошептал он, — согласно «Кодексу», сначала домой возвращается император, а уж через несколько дней и муж.

— Разумеется, — улыбнулась я, радуясь тонкой шутке. Как ни странно, мне стало даже более одиноко, чем было до возвращения Бонапарта.

— Только не увольняйте Гонтье, — попросила я, пока мы шли за Бонапартом в замок.

— А еще лучше, — быстро добавила я, заметив неподдельный испуг на лице мсье Ремюза, — заверьте Гонтье, что его восстановят в должности, как только мой муж вернется.

15 августа, День святого Наполеона

Когда я пишу эти строки, за окнами взлетают фейерверки, озаряя тьму. В Париже царит веселье: турниры, пьесы, концерты, иллюминация и балет. Везде празднуют День святого Наполеона, императора и миротворца. Мы с Бонапартом наблюдали за торжествами с балкона дворца Тюильри. Толпа приветствовала своего героя, Наполеона Великого.

27 августа, одиннадцать часов пополудни, семейная гостиная в Сен-Клу

Во время второго действия «Цинны» я увидела на пороге зала Мими, подающую мне странные знаки.

— Меня зачем-то требуют, — шепнула я Бонапарту и вышла.

— Гортензия вернулась! — с прижатыми к сердцу руками сообщила мне Мими.

— Она здесь? Уже?

Следом за Мими я выбежала из театра и через оранжерею прошла в замок.

Гортензия устало опустила голову мне на плечо, будто искала материнской поддержки.

— Мне стало лучше, мам, — сказала она.

— Это я вижу, — улыбнулась я. Гортензия не покривила душой.

— Я тебя оторвала от чего-то? — спросила она, выглядывая во двор, заставленный экипажами.

— Мы смотрели «Цинну». Сейчас пошлю за Бонапартом.

— Нет, мам, подожди: это же любимая папина пьеса. Торопиться ни к чему.

— Может, мне сходить за Пети? — сверкнув улыбкой, предложила Мими.

— Он еще не спит? — с надеждой спросила Гортензия.

— Разбужу! — махнула рукой Мими. — Он каждый день вспоминает о своей маме.

— Кстати, его мама неплохо выглядит, — заметила я дочери.

— Хорошо доехали, — объяснила Гортензия, гладя меня по щеке, словно маленькую.

— Я писала песни… — Помолчав, она подняла на меня глаза. — Для него.

«Для него». Для Маленького Наполеона. Словно его дух витает где-то рядом.

— Наш Пети молодец! Мне столько надо тебе рассказать, он идеальный ребенок…

Правда, очень раним и боязлив в последнее время, часто просыпается по ночам.

— А, вот он и встал! — заслышала я сонный голосок внука.

Вошла Мими с мальчиком на руках.

— О, Пети! — дрожащим голосом проговорила Гортензия. Знаю, о чем она подумала: Пети так похож на Маленького Наполеона. И в то же время — совсем другой.

Ребенок уставился на мать, а затем спрятал лицо, уткнувшись в шею Мими.

— Три месяца для ребенка — целая жизнь. — Я предвидела, что не все будет гладко при их встрече. — Помнишь, дорогая, каково тебе было, когда меня выпустили из тюрьмы? Ты меня даже не узнала.

— Уже не помню, — призналась Гортензия и наклонилась, чтобы заглянуть в глаза мальчику. Спрятала лицо за ладонями:

— Ку-ку!

Пети недоуменно воззрился на мать, сунул палец в рот, и что-то похожее на улыбку мелькнуло в его лице. Она повторила «Ку-ку!», и тогда уже малыш рассмеялся. Гортензия открыла объятия, и он бросился к ней. Моя девочка прижала сына к сердцу, слезы закапали на его светлые кудри.

— О, Пети, мой милый Пети…

Мы с Мими стояли рядом, всхлипывая; наши сердца переполняли любовь и жалость.

Чудесное воскресное утро в Мальмезоне, еще свежо

Только что обсуждала предстоящий семейный ужин с экономкой и главным поваром. В списке едоков — мадам Летиция, Жюли,^[156] Луи, Гортензия, Паулина, Каролина, Иоахим, Жером, принцессы Катерина, Стефания и Эмили, мы с Бонапартом. Стол будет накрыт на тринадцать персон. И, конечно же, будут все дети: Пети, девочки Жюли (Зинаида и Шарлотта) и четверка Каролины (Ахилл, Летиция, Люсьен и Луиза). Мими устроит им пикник под дубом.

В тот же день, начало одиннадцатого пополудни

Ужин прошел неплохо — для собрания Бонапартов.

Иоахим откровенно заискивает перед Наполеоном: постоянно предлагает ему табакерку, кланяется не только при встрече, но и после каждой сказанной фразы. Это раздражаетЛуи и Жерома, которые обращаются к Иоахиму не иначе как «принц-задира», что крайне его сердит. Каролина, по-видимому, также была не в духе — несомненно, из-за короны. Но хуже всех сегодня повела себя Паулина, которую принесли в украшенном кистями шелковом паланкине четыре негра, одетые мамлюками. Она бесцеремонно отругала Гортензию за черное одеяние:

— Твой сын умер в пять лет. Ты не обязана носить траур!

Я заметила, что Гортензия только делает вид, что ест. Затем, когда подали десерт, она вдруг извинилась и вышла из-за стола.

Я нашла ее в ватерклозете с фарфоровой плошкой на коленях; рядом был Луи. Она раскраснелась, на лбу выступили бусинки пота.

— Все хорошо, мам, — проговорила она, видя мое беспокойство, и повернулась к Луи:

— Сказать ей?

— Гортензия снова беременна, — кивнул Луи.

Услышав эту новость, Каролина вся побагровела. У нее такая кожа, что жар лица проступает даже из-под толстого слоя белил. Она переглянулась с Иоахимом и слегка выпучила подведенные краской глаза.

— Замечательно! — лучезарно улыбнулась она, постукивая пальцем по прилепленной на подбородок мушке. — Такая неожиданность…

Под конец вечера Луи предложил тост. Они с Гортензией возвращаются в свое королевство, сказал он, поэтому должны со всеми попрощаться.

— Будем здоровы! Будем здоровы! — воскликнул Жером, проливая вино на свою новую, обожающую его супругу.

— Будем здоровы.

— Будем здоровы!

— Ваше здоровье, — эхом отозвалась я, слабея от опасений.

На фоне Бонапартов моя крестная дочь Стефания немного витала в облаках, но в целом вела себя сдержанно благодаря строгому воспитанию мадам Кампан.

Без даты

Плохая новость: у Гортензии предрасположенность к чахотке.

— Вы хотите сказать, она уже больна? — обеспокоенно спросила я доктора Корвизара. От этой болезни умирают!

— Вернее, она может заболеть, — ответил тот. — Нет сомнения, что она поправится, но меня смущает, что климат Голландии может быть слишком… — Он поморщился. — Влажный климат может…

— Повредить ее здоровью?

— Особенно в ее деликатном положении. — Прокашлявшись, доктор продолжил: — И ребенок меня тоже беспокоит. Он слабенький, зачем рисковать понапрасну?

Не приведи, Господи!

19 сентября

Луи уехал в Голландию один, без жены и сына.

— Но мы расстались в ссоре, — всхлипывала Гортензия.

— Доктор Корвизар все ему объяснил, верно? Насчет опасностей.

— Не знаю. Луи со мной даже не поговорил!

Воскресное утро

Вчерашний бал, который задавала Каролина, потрясал своей роскошью: канатоходцы и акробаты, целая миниатюрная деревня в саду. Когда Каролина и подвыпивший Иоахим провожали невесту Жерома к точному подобию ее летнего домика, хористы в крестьянских костюмах пели традиционные песни ее страны.

Конечно, это был триумф; Каролине хотелось удостовериться, что Бонапарт знает обо всем, что она сделала для умножения его славы. Тут же мне сообщили по секрету, что эта мерзкая женщина уже запустила слух о том, что Гортензия ждет ребенка от некоего мсье Деказа.

В тот же день, без четверти пять пополудни

— Кажется, я нашла причину неудовольствия Луи, — сказала я дочери. — Ты знаешь мсье Деказа?

— Он был на водах, носил траур после смерти жены.

— Кажется, кое-кто разносит слухи, что он отец ребенка, которого ты носишь.

— Мсье Деказ? — Гортензия наморщила нос. — Это… это безумная мысль, мам.

— Согласна. Я сама была в ярости. Но это объясняет, почему Луи был так зол. Если бы вы…

— Ничего это не объясняет! Как Луи мог поверить такой напраслине?

— Ну… — Я понимала, каково это — терзаться муками ревности; понимала, к каким необдуманным поступкам побуждает это чувство.

— Достаточно мужчине скользнуть по мне взглядом, и Луи уже убежден в моей неверности. Никогда его не прощу!

— Но, Гортензия, тебе не кажется, что, вероятно…

— Никогда! — вскричала моя дочь и бросилась к дверям.

Я не позволила ей выбежать из комнаты.

— Пусти! — потребовала она.

— Но я хочу знать правду, Гортензия.

— Тогда я скажу тебе правду! — срывающимся голосом возопила она. — Но это не то, что ты думаешь! Правда состоит в том, что Луи меня терзает! Он нанимает людей, чтобы шпионили за мной. Он устроил настоящую слежку. Всякий мой выезд, по его мнению, преследует романтические цели, даже поездка к умирающей родственнице! По ночам он подслушивает у меня под дверью, вскрывает мою почту. Я живу все равно что в монастыре. Знаешь, с чего начинается каждый день в моем доме? С обыска моих чуланов. Разве так должен относиться мужчина к своей жене?

Я молчала и, оцепенев, слушала эту исповедь о годах пытки. Я не могла поверить своим ушам, но рассказ Гортензии объяснял, зачем Луи окружил их дом высокой стеной и выставил часового под окном ее спальни.

— Прости, Гортензия, — вот все, что я могла сказать. Если бы только я знала! Если бы она открылась мне прежде!

— Хочешь услышать, мам, что Луи о тебе рассказывает? Он говорит, что ты шлюха. Что ты мне не мать, теперь моя мать — мадам Летиция, а та меня терпеть не может. Говорит, что всякое проявление моей любви к тебе — для него все равно что удар ножом. Луи вечно в ярости. Стоит мне поговорить с мужчиной, Луи тотчас начинает грозить, что проткнет его шпагой. Я никогда не изменяла ему, мам, но он обращается со мной, как с преступницей, — всхлипывала моя дочь. — Всякий раз, как я пытаюсь сделать ему приятное, он находит во мне что-то такое, что ненавидит, в чем сомневается. Он свою собаку любит больше меня! Я не могу это больше выносить. Пожалуйста, не заставляй меня возвращаться к нему. Для меня это смерть!

Тут она судорожно закашлялась, чем окончательно привела меня в ужас. Я обняла дочку и долго укачивала, как младенца. Постепенно кашель прекратился.

— Прости меня, Гортензия, я была слепа. — И хуже того, я не желала видеть очевидного. — Но теперь я знаю…

И теперь, клянусь, все будет иначе.

ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ УДАР

22 сентября 1807 года, Фонтенбло

Наконец мы обосновались в Фонтенбло на целый месяц охоты и праздников — все мы. Замечу, полный переезд императорского двора — отнюдь не простая задача. Уже обосновались, но всё по-прежнему в хаосе: придворные мечутся в поисках сундуков, теряются в бесконечных коридорах, измучены недостатком сна. Даже актеры и актрисы устраивают истерики. Меньше чем через два часа им предстоит исполнить для нас «Горация» Корнеля.

«А наши стойки еще не доставлены!» — стонет Тальма, приложив тыльную сторону запястья ко лбу.

Воскресенье, 27 сентября, Фонтенбло

— Мы должны быть двором! — взорвался Бонапарт и с силой хлопнул по столу ладонями. — Настоящим двором с танцами и весельем. Я так желаю!

Если бы все было так просто! Бонапарт запугал всех, и тут уж не до веселья. Мои дамы так боятся его публичных выговоров, что не смеют даже голос подать — не то что танцевать.

— Черт! Я привез сотни людей в Фонтенбло для приятного времяпрепровождения. Устроил для них всевозможные развлечения, а они просто сидят с вытянутыми лицами!

— Удовольствие невозможно пробудить барабанным боем, ваше величество, — заметил Талейран в своей флегматичной манере.

— Надолго мы здесь? — жалобно спросила Гортензия.

На полтора месяца. На долгих полтора месяца.

Среда

Первые «короны» (как называет их Шастули) прибыли из Германии — братья принц Мекленбург и принц Мекленбург-Шверин, очаровательные молодые люди со старомодными манерами. Недавно овдовевший принц Мекленбург-Шверин (его женой была сестра русского царя) вчера вечером маячил у моей гостиной. По понятным причинам он не играл с нами в вист, но сидел, с явным интересом наблюдая за моей игрой. Потом, когда подали мороженое, он признался, что нездоров. Я высказала ему соболезнования, но сразу пожалела об этом, ибо он едва не расплакался.

— Простите меня, ваше величество. Я совершил ошибку, приехав в Фонтенбло, — сказал он, прикладывая уголок носового платка с кружевной каймой к уголку каждого глаза. — Я приехал только потому, что надеялся убедить императора вывести войска из моей страны.

— Вы обсуждали это с ним?

— Да, сегодня днем, но… — Он замялся.

— Дайте время, — я сочувственно улыбнулась ему и вместе с братом пригласила в нашу театральную ложу завтра вечером.

Без даты

— Вижу, вы одержали победу, — сказал Бонапарт. — Хорошо, что я не ревнивый муж.

— Едва ли, — ответила я с оттенком сожаления. Было время, когда Бонапарт был ревнивым мужем. — У принца Мекленбург-Шверина недавно умерла жена. Он говорил мне о своем горе… — Я помолчала, думая, как лучше продолжить. — Вы произвели на него сильное впечатление.

— Сомневаюсь. Он разочарован во мне — хочет, чтобы я вывел войска. Но это даже не обсуждается. Принцы, кажется, считают, что я должен прийти со своими солдатами, освободить их страну от захватчиков, а затем, когда дело сделано, просто самоустраниться? Они живут в мире фантазий!

— Значит, нет надежды, что ваши войска будут выведены… когда-нибудь? — взяла я его за руку.

— Я так понимаю, этот принц завербовал вас отстаивать его интересы, — предположил Бонапарт, сильно потянув меня за ухо.

Ла-Пажери, Мартиника

Мадам Бонапарт, с прискорбием сообщаю, что Вашу матушку призвал к себе Господь. Она отошла в мир иной в 3.47 пополудни восьмого июля в Ла-Пажери. За ней ухаживал только я, не считая рабов. Если после выплаты долгов останутся какие-либо ценности, я Вам сообщу.

На службе у Присносущего Господа, отец Дроппит

Форт-де-Франс, Мартиника

Дорогая Йейета, любимая моя племянница, прими наши искренние соболезнования в связи с кончиной твоей матушки. Ты делала, что могла, чтобы ее последние годы прошли в достатке.

Стефани пишет, что скоро может состояться ее свадьба, да с кем — с князем! Возможно ли это? Конечно, она шутит…

Благослови тебя Господь!

Твой стареющий дядя Роберт Ташер

Р. S. Отец Дроппит собирается послать тебе отчеты по поместью, как они есть. Хорошенько проверь все цифры. Он известен своим буйным воображением.

Субботний вечер

— Понимаю ваши чувства, — сказал принц Мекленбург-Шверин. — Горе разрушает человека.

— Да, — комкала я в руках носовой платок.

— Будет траур?

Я отрицательно покачала головой. Бонапарт не хочет, чтобы о смерти моей матери стало общеизвестно, так как официальный траур положит конец празднествам. Я понимаю, но все же возмущена. Что же, никто не будет ее оплакивать? Я чувствую себя такой одинокой в своем горе.

— Время для траура… — Я махнула мокрым носовым платком.

— Неудобное?

— Меня это огорчает. Во всей Франции скорбим только мы с Гортензией.

Он выдернул узкую черную ленточку из косы, продел в петлицу и завязал аккуратным узлом.

— Должна признать, мне это приходило в голову, — сказала я с улыбкой.

— Немного необычно для траура, но, думаю, Всемогущий поймет.

Воскресенье, 4 октября

Мими, Гортензия, Шастули, Клари и даже граф Этикет носят теперь черные ленты. Я утешена сверх всякой меры.

5 октября, два часа пополудни, Фонтенбло

Сегодня утром Каролина выехала на охоту с маленькой черной ленточкой в петлице.

— Это нынче модно, — сообщила она всем. — Вы не замечали?

Воскресенье, 25 октября

Когда я возвращалась с мессы, Фуше (притаившийся в оконной нише) тихо отвел меня в сторонку.

— Мне надо обсудить с вами дело большой важности, ваше величество, — прокашлявшись, сказал он и покосился в сторону двери, у которой стоял стражник.

— Вот как? — заинтересовалась я.

Фуше очевидно нервничал. Не припомню, чтобы прежде он хоть раз обратился ко мне «ваше величество».

Из внутреннего кармана сюртука Фуше вытащил свернутый в трубку лист бумаги и вручил мне. Луч солнца сверкнул на алмазном кольце у него на мизинце.

Я осторожно стянула со свитка шелковый шнурок. Почерк мелкий, разобрать трудно, но ясно, что писал сам Фуше.

— Боюсь, у меня нет с собой очков для чтения.

— Потом прочтете, ваше величество. Я бы хотел, чтобы вы… подумали над содержанием.

— А что там, позвольте спросить?

Отчего мы так вежливы друг с другом?

— Это черновик вашего письма, которое я предлагаю направить сенату.

— Вы считаете, я должна написать сенату? Почему?

— Вы, несомненно, знаете о распространенных в обществе опасениях… Поскольку император стареет, его может ждать судьба Сарданапала.

Я не совсем поняла Фуше, но было ясно, что речь идет о здоровье Бонапарта.

— Широкие массы, так заслуживающие мира и безопасности, вопиют. Они преданы вам, ваше величество, но еще больше они преданы императору и созданной им империи, которая рассыплется с его смертью.

У Бонапарта что, какая-то болезнь, угрожающая жизни? Может статься, я о чем-то не знаю?

— Фуше, что с императором?

— Он страдает, ваше величество, — сказал Фуше, доставая табакерку из слоновой кости, украшенную драгоценными камнями, — ибо пришел к горестному заключению, что политически верные шаги, как они ни отвратительны ему, все же должны быть предприняты в государственных интересах. Как он ни отважен на поле битвы, все не решается заговорить об этом с вами.

У меня похолодели руки, сердце затрепетало. Постепенно мною овладело мрачное предчувствие: то, о чем говорил Фуше, не имело отношения к здоровью Бонапарта.

— О чем это вы?

Фуше втянул понюшку табака и смахнул табачную пыль с кончика носа.

— О разводе, ваше величество.

— Вы предлагаете, чтобы я?..

— Я предлагаю вам, письменно обратившись к сенату, объявить, что вы готовы пойти на эту жертву ради блага нации. Я знаю, как вы преданы мужу, и считаю, что ваша любовь к нему такова, что вы бы пожертвовали даже жизнью — не то что браком, — если это позволит уберечь императора.

У меня подломились ноги, и я привалилась к стене. «Так вот оно что! — подумала я. — У Бонапарта недостает мужества обсудить это со мной, и он подстроил, чтобы Фуше говорил от его имени. Трус!»

— Наши солдаты готовы сложить свои жизни на алтарь отечества, — продолжал Фуше, поддержав меня за локоть. — Редко выпадает женщине возможность доказать подобным образом свою преданность, свою…

— Мне нужно знать только одно! — перебила я его, чувствуя себя повисшей на краю пропасти. — Министр Фуше, просил ли вас император поговорить со мной об этом?

— Я знаю, что думает император по этому поводу, но такого приказа я от него не получал, — спокойно ответил Фуше, рассматривая часы, болтавшиеся на золотой цепочке у него на поясе. — А теперь, к сожалению, я вынужден прервать нашу безрадостную беседу, ваше величество, ибо у меня вскоре назначена встреча.

Даже не поклонившись, он ушел. Вскоре меня нашла Гортензия: я стояла у оконной ниши, яростно комкая шторы.

Без даты

Сегодня рано утром, сразу после семи, я вошла в комнату Бонапарта. Думала, будет лучше поговорить с мужем прежде, чем он примется за работу, и поэтому была удивлена, увидев его уже в охотничьей куртке. Лакей помогал ему надеть гессенские сапоги.

— Вы не едете на охоту, Жозефина? — Он натянул левый сапог и поднялся, чтобы обнять меня. — Неважно себя чувствуете?

— Нет, не еду.

Я начисто забыла об охоте — до того ли мне было?

— Бонапарт, мне нужно поговорить с вами. — В комнате было жарко, в камине пылали дрова.

— Отлично. — Бонапарт сел, выставив вперед правую ногу.

— С глазу на глаз, — уточнила я, стискивая в ладони письмо, данное мне Фуше. Я скатала лист в плотную трубку и обвязала лентой желтого цвета, который считается цветом предательства.

Бонапарт встал и топнул ногой:

— Хорошо.

Он отпустил лакея и подвел меня к одному из кресел у камина.

— Вы бледны. Должно быть, простудились? — Он пнул ногой горящее полено, полетели искры. Затем сел и стал смотреть в огонь.

— Когда вы смотрите вот так в пламя, я всегда воображаю, что вы думаете о воинском лагере, — сказала я, пытаясь развязать туго затянутую ленту.

— Жозефина, я готов поговорить, но не могу тратить на это все утро. Меня ожидает австрийский посол. В чем дело?

— Это… сложно.

Я стянула со свитка ленту и подала Бонапарту развернутую бумагу.

— Это мне? — Мой муж попытался расправить письмо, положив его на бедро. — Кто это написал? — спросил он, покосившись на меня.

— Ваш министр полиции.

— Фуше? — Бонапарт поднес бумагу к глазам, затем вытянул руку с письмом. — Не могу разобрать, зрение слабеет, — пожаловался он. — Разве очки еще не доставили?

Как мог он думать о таких пустяках? Вся наша жизнь рушится, а он беспокоится о своих новых очках!

— Да, Фуше! — с трудом сохраняя спокойствие, подтвердила я. — Он вручил мне этот черновик вчера, после мессы. Он… предлагает, чтобы я подписала подобное письмо и направила его в сенат.

— Довольно! — воскликнул Бонапарт, читая. И швырнул письмо в огонь.

— Вы ничего об этом не знали?

— Конечно, нет. Фуше нет дела до нашей постели.

Я достала из-за корсажа носовой платок — специально захватила с собой несколько штук. Реакция Бонапарта меня удивила. Он хочет выставить себя невиновным?

— Я боялась, что… Что вы могли просить Фуше совершить этот ужасный поступок, — срывающимся голосом сказала я.

— Жозефина, я вполне способен поднять эту тему самостоятельно. Мне нет нужды привлекать Фуше, чтобы он говорил от моего имени. — Наступило неловкое молчание. Прокашлявшись, Бонапарт продолжил:

— Итак, раз уж мы заговорили об этом, я спрошу: что вы об этом думаете?

— Полагаю, вы должны его уволить, — ответила я.

— Фуше? — Бонапарт презрительно поморщился. — Его преступление — всего лишь в избыточном рвении. Он действует единственно из преданности ко мне и к империи.

Преданность… Именно это слово использовал и Фуше.

— Это преданность своим собственным интересам! — горячо сказала я. — Вы окружены льстецами, Бонапарт. Они вводят вас в заблуждение, уверяя, что, разорвав со мной брак и женившись на молодой принцессе, которая родит вам наследника, вы сделаете великое дело для своей страны.

— Жозефина, вы не должны…

— Вы спросили меня, что я думаю, — так я вам скажу! — продолжала я, скручивая носовой платок в жгут, в веревку, на которой сейчас пойду и повешусь. — Если хоть на мгновение я бы поверила, что наш развод принесет империи мир и процветание, я тут же развелась бы с вами.

Мою смелую речь прервали банальные женские всхлипы.

— Буду с вами откровенна, Бонапарт, раз уж мы должны говорить об этом. Я боюсь за себя, ибо люблю вас. Меня не заботит ни моя корона, ни титул. Меня заботите только вы.

— Жозефина…

— Умоляю вас, послушайте меня! Я считаю, что они неправы. Боюсь, что они толкают вас на тропинку, которая приведет к вашему падению, а с вами потерпит крах и империя. Они не заботятся о вашем счастье, их интересует только их собственное благополучие. Они жадны и полны страхов, они не понимают вас как я.

Большие серые глаза Бонапарта поблескивали, не отрываясь от моего лица.

— Должна сказать вам еще одно, — продолжила я, — и потом я уйду. Мы с вами многое прошли вместе. Я считаю, наши с вами судьбы направляло само Провидение.

Я замолчала, не в силах произнести, что, возможно, каким-то загадочным образом необычайная удачливость Бонапарта связана именно со мной и нашим союзом. Пристально глядя на меня, он кивнул, словно прочитал мои мысли.

— Вы возвели меня на трон, Бонапарт. Стоит вам попросить, и я сойду с него. Но вам придется сказать об этом мне лично.

— Я не смог бы сделать это, Жозефина, — сказал он почти шепотом. Я упала в его объятия.

Так и нашел нас его лакей — мы рыдали, обнявшись.

20 ноября, снова в Париже

— Было у меня искушение сжечь это, — Мими протянула мне клочок бумаги, на котором уже знакомым почерком сообщалось:

«Княгиня Каролина и ее муж были вчера вечером с мин. Фуше. Мин. Фуше говорит: все было бы просче, если бы императрица умерла».

Без даты

Поздно, два часа ночи. Все спят. Бонапарт отправился в Италию. Я одна во дворце, наедине со своими страхами. Передо мной на столе — кольцо с ключами. Они лежат, развалившись, как длинноногое насекомое, обладающее тайной властью открывать запертые двери.

Один из ключей — тяжелый, слегка заржавевший — от кабинета Бонапарта. Я могла бы, если бы только посмела, отпереть дверь, просмотреть папки. Я знаю, что рапорты Фуше хранятся в папке из черной воловьей кожи — толстой, негнущейся, завязанной белой лентой с пятнами, которые оставили мужские пальцы, бравшие табачные понюшки.

Я могу пойти туда — хоть сейчас. Выяснить, что именно говорится у меня за спиной, узнать раз и навсегда, кто мои истинные враги. Рустам бодрствует у дверей спальни Бонапарта в Италии. Секретаря и лакея сейчас здесь нет: они тоже уехали с императором. Но как же ночные караульные, стражники?

Нет, пойду рано утром. Скажу Гуго, стражнику, охраняющему кабинет, что мне надо кое-что достать из папок императора и отослать ему, по его же просьбе. Принесу Гуго кофе с коньяком, чтобы взбодрить и отвлечь.

Полицейский рапорт от 17 ноября:

«Люди удивлены отсутствием императрицы на премьере „Траяна“.^[157] Говорят, что она расстроена. Ходят слухи о скором расторжении императорского брака. Эту новость обсуждают во всех классах общества, и нет никого, кто увидел бы в ней гарантию мира».

2 декабря, Мальмезон

После вчерашнего праздника для послов я вдруг заболела. Мими настояла, чтобы я срочно опорожнила желудок: заставила меня принять горчицы с теплой водой и щекотала мне в горле гусиным пером. Затем она послала за доктором Корвизаром, который признался, что симптомы «сбивают с толку».

— А если бы меня отравили, — слабым голосом спросила я, — как бы это проявилось?

— Ваше величество, кто бы решился на такое? — мягко сказал он, так и не ответив на мой вопрос прямо.

Без даты

По-прежнему больна… и испугана. Есть люди, я знаю, желающие моей смерти.

2 января 1808 года, дворец Тюильри

«Жозефина!» — послышался мне сквозь сон мужской голос. Сказано было тихо, ласково. Голос Бонапарта. Это мне приснилось?

Я открыла глаза. Веки, отекшие от лихорадки, закрывались сами собой. Действительно, Бонапарт — он стоял у своей стороны кровати с новогодним подарком в руке: коробкой розового, белого и голубого засахаренного миндаля. Он поставил коробку и взял меня за руку:

— Мне говорят, вы болели, но…

В глазах у него стояли слезы.

— Оказывается, мой организм не переносит слабительное, — еле слышно проговорила я. На таком диагнозе настоял доктор. — Я уже поправляюсь.

— Должны поправиться, — сказал Бонапарт, до боли сжав мне руку.

12 января, Париж

Сегодня чувствую себя окрепшей. Провела днем час, строя окончательные планы, касающиеся венчания Стефани и князя д’Аромбера, которое состоится в следующем месяце.

Форт-де-Франс, Мартиника

Дорогая Йейета, моя любимая племянница, мы с женой благодарны тебе за ту роль, которую ты сыграла в приготовлениях к венчанию Стефани. Трудно представить, что наша девчонка станет княгиней. Напомни ей подтягивать чулки и прикрывать рот, когда рыгает.

Благослови тебя Господь!

Твой стареющий дядя Роберт Ташер

1 февраля, дворец Тюильри

Я собиралась поехать к Гортензии, когда в дверь громко постучали, заставив меня вздрогнуть. Это пришел лакей Бонапарта:

— Ваше величество, идите скорее, императору плохо! По-моему, это припадок.^[158]

Я подхватила шлейф и бросилась по темной каменной лестнице вслед за Константом, сердце бешено колотилось.

— Это началось, как только император вышел из ванны, ваше величество, — объяснил лакей, стараясь держать фонарь так, чтобы освещать мне дорогу. — Он запретил мне вызывать доктора Корвизара, попросил привести вас.

Мы вошли в покои Бонапарта. В камине шумело пламя, стоявшая на столе свеча давала мало света. Констант поднял фонарь и направил на кровать, где под одеялами лежал Бонапарт. Лицо у него было серым.

— Поговорите со мною, Бонапарт.

Он молча схватил мою руку и, несмотря на то что я была в пышном наряде, потащил меня в постель. По его телу прошла дрожь. Неужели это припадок падучей?

— Констант, дайте флакон.

Лакей смущенно смотрел на меня, не понимая.

— Нитрит амила, он в походном ларце.

— Жо-зе-фина! — еле выговорил Бонапарт.

Вернулся Констант.

— Две или три капли на носовой платок, — распорядилась я.

— О господи, господи… — шептал себе под нос растерявшийся лакей, однако взял себя в руки и сделал то, о чем я просила.

— Вдохните, — сказала я и поднесла платок к носу Бонапарта.

— Жозефина, я не могу жить без вас, — проговорил он, хватая ртом воздух.

— Бонапарт, так больше продолжаться не может, — будто издалека услышала я свои слова. Я прижимала его к сердцу и гладила по голове, словно ребенка, нуждавшегося в утешении.

Суббота, 2 апреля, мне грустно

Бонапарт только что уехал на юг — очень поспешно. И с соблюдением всей секретности, какой только позволяет добиться свита, разместившаяся в тридцати шести каретах. Официально объявлено, что он отправился в инспекционную поездку в Бордо, но на самом деле он хочет понять, какова ситуация в Испании.

— Я не задержусь, — сказал Бонапарт, обнимая меня. Мне предстоит приехать к нему через несколько дней.

10 апреля, дворец Бордо

Бонапарт встретил меня с распростертыми объятиями. Для него наша встреча — большое облегчение, ему нужна моя помощь на предстоящих приемах.

Я вымотана путешествием, но тем не менее буду на приеме сегодня же вечером.

24 апреля 1808 года, Париж

Ваше Величество, спешу сообщить, что королева Гортензия разрешилась мальчиком почти на месяц раньше срока. И мать, и младенец вне опасности.

Двенадцатого апреля, в среду, княгиня Каролина пригласила Вашу дочь и Пети на праздник. Несмотря на слабое здоровье, королева Гортензия решила принять приглашение (поехала, лежа в карете). Праздник был детский, присутствовало много нянь, родителей и даже важных чиновников, наблюдавших, как дети княгини Каролины качаются на люстрах и терроризируют гостей. В общем, обычный цирк… Кстати, настоящий цирк — с клоунами и танцорами на канатах, натянутых над головами у детей, — тоже был. Всякий раз, как кто-то из танцующих оскальзывался (такое случалось нередко), Гортензия стискивала мне руку. Мы обе опасались, что один из танцоров свалится на детей, и особенно беспокоились за нашего милого Пети. Я считаю, эти волнения и вызвали схватки у королевы Гортензии.

Архиканцлер де Камбасерес стоял рядом с нами и, сказавшись больным, умолял Вашу дочь разрешить ему вернуться домой, чтобы поставить пиявки.

Королева Гортензия заверила его, что он ей не нужен, что ей рожать еще не сегодня, однако через час после отъезда архиканцлера у нее начались первые боли. Очень быстро схватки усилились, и нам с большим трудом удалось доставить ее домой, где к нам вскоре присоединились акушерка и архиканцлер Комбасерес. На спине у бедного архиканцлера по-прежнему держались три пиявки (эта история вызвала в Париже немало шуток)…

Родившийся младенец был еле жив и ужасно, ужасно мал. Можете себе представить наш страх! Его выкупали в вине, обернули ватой — и он пришел в себя, но тут мы начали опасаться за королеву Гортензию, ибо ее пульс сделался неровным.

Она еще слаба, Ваше Величество, но доктор уверяет нас, что Ваша дочь вне опасности. Королева Гортензия просила меня передать Вам, чтобы Вы не возвращались в Париж. Вы нужны императору, и, поверьте мне, за Вашей дочерью хорошо ухаживают.

Пети особенно нежен в своих заботах и о матери, и о новорожденном брате.

По Вашему предложению, доктор Жан-Луи Боделок вознагражден десятью тысячами франков в золотой шкатулке, украшенной бриллиантами, а мадам Франжу — красивым кольцом.

Пожалуйста, простите кляксы, которые получились из-за неудачного пера.

Ваша покорная служанка, мадемуазель Адель Оге

Р. S. Я уведомила короля Луи о рождении сына.

И еще: к сожалению, преждевременные роды вызвали всевозможные толки, несмотря на заявление акушерки, что младенец родился на месяц раньше срока.

Без даты

Бонапарт застал меня плачущей над письмом Адели.

— У вашей дочери родился еще один сын. Разве это не повод праздновать?

— Меня не было рядом с ней.

Он нежно меня утешил. Мы прошлись, держась за руки, по садам.

27 апреля, среда (наверное), замок Марак, неподалеку от Байонны

До чего приятно снова оказаться возле моря! С наслаждением вдыхаю его запах. В утреннем свете вижу, что комната украшена нежно-лиловым и желтым шелком. Здесь мы спим вместе — на кровати цвета вишневого дерева, сверху украшенной короной. Гостиная оформлена как палатка из синего атласа с фиолетовыми и желтыми шнурами. Диван (не очень удобный), кресла и табуреты под ноги обиты синим шелком с желтыми полосками. Еще есть ванная палатка с деревянной ванной — как раз сейчас ее наполняют для меня. Высокая горничная из басков в сандалиях на веревочных подошвах только что принесла мне шоколад и марципаны.

— Подарок от императора, — сказала она. Вернее, я так услышала, ибо говорят эти люди на весьма странном наречии. — Велел передать, что любит вас, — добавила она по-французски, тщательно выговаривая слова.

5 мая

Есть что-то в этом соленом бодрящем бризе, что поднимает дух. Кажется, что чайки жалобно кричат нам обоим: «Домой!» Как мы с Бонапартом похожи! Оба родились и выросли на островах, постоянно видели перед собой море.

Если бы можно было жить так вечно, вдалеке от парижских интриг!

Вчера мы допоздна перешептывались в темноте.

— Когда состаримся и поседеем, купим себе небольшой замок возле моря, — сонно проговорил Бонапарт. — Вы будете ухаживать за цветами, а я — за овощами.

Без даты

Днем вернулись с Бонапартом в замок в мечтательном настроении. Мои горничные качают головами, удивляясь моим взъерошенным ветром волосам и босым ногам.

— Император спрятал мои туфли, — объяснила я и рассмеялась, увидев их озадаченные лица. Теперь одна из них готовит для меня ванну: у меня полно песку и в волосах, и в ушах.

День выдался славный. Мы выехали в одной из новых легких карет, вскоре показался океан.

— Ах! — с упоением вздохнул Бонапарт и взял меня за руку. Солнце отражалось от маслянистой поверхности воды.

Вскоре мы оказались на безлюдном берегу. Бонапарт приказал кучеру остановиться.

— Слишком тут дико, вам не кажется? — спросил он, осматривая скалистую бухту.

— Идеально, — ответила я, подвязывая ленты шляпы.

Подойдя к кромке воды, я скинула туфли и подобрала юбку. Услышав, что Бонапарт меня зовет, я бросилась от него наутек. Он догнал меня, пенящаяся волна бурлила у наших ног. Мы смеялись, тяжело дыша от бега. Он попытался столкнуть меня в воду, но я вывернулась и отбежала подальше.

Сколько же мы играли как дети? Час-другой?.. Вечность. Интересно, что подумали телохранители, наблюдавшие, как их император и императрица бегают взад-вперед по берегу, а потом то валятся на песок, то гуляют, держась за руки, — и без остановки обнимаются?

Вероятно, они решили, что мы очень сильно влюблены друг в друга.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ВРАЖЕСКИЙ СТАН

15 августа 1808 года, 39-й день рождения Бонапарта, Сен-Клу

Усталые и помятые, мы с Бонапартом въехали во двор Сен-Клу. Предыдущую ночь спали в карете, но все равно не было времени принять ванну — успели только переодеться и быстро перекусить.

Пишу сейчас, сидя в выходящей в сад гостиной, двери нараспашку. Жду, когда из кабинета на противоположной стороне двора покажется Бонапарт.

Через несколько минут к нам пожалует сенат, затем пойдем к мессе в честь «святого Наполеона».

Мне не терпится увидеть Гортензию, Пети и его новорожденного брата, но придется повременить (этот злосчастный долг перед империей!) Трудно поверить, что нас не было здесь четыре месяца — четыре замечательных месяца.

В тот же день, ближе к вечеру

— Хороший малыш, — с гордостью сказала Гортензия, передавая мне ребенка.

— О, Гортензия, он… — Честно говоря, я встревожилась. Младенец был крошечный, но с большой головой. — Красавец, — выдохнула я, и это было правдой, ведь в нем живет древняя красота явившейся в мир души.

— Его зовут Уи-Уи, — сообщил милый Пети.

Он стоял рядом со мной, положив руку в ямочках мне на колено. Я наклонилась и шумно поцеловала его.

— Щекотно, — заявил он, а затем попросил: — Еще!

— Потом наиграемся всласть, — пообещала я, — но сейчас, мне кажется, ты захочешь взглянуть на… — Я кивнула в сторону двери и закончила шепотом: — На то, что я тебе привезла.

У него расширились глаза.

— Кучер это принес? — спросила я у Адели.

— Кучер вместе с дворецким, — ответила она. — Тяжелая штука.

— Что ты привезла, мам? — поинтересовалась Гортензия, вытягиваясь в низком кресле.

— Да, бабушка, что там? — эхом отозвался Пети, как раз когда в коридоре послышалось клацанье и скрип паркета. С важным видом вошел дворецкий; за ним на колесах въехала модель военного корабля.

Пети повернулся ко мне, донельзя изумленный.

— Да, это тебе, — улыбнулась я, укачивая шевельнувшегося младенца.

— Скажи бабушке спасибо! — крикнула Гортензия вслед Пети, тотчас же побежавшему к поразительной игрушке.

— Спасибо-спасибо-спасибо, бабушка! — пропел Пети.

Воскресенье, 28 августа

Семейное сборище в Мальмезоне: мадам Летиция, Паулина, Жюли и ее девочки, Гортензия и милый Пети. Детям очень понравился наряженный в платье орангутанг, чьи выходки заставили их хохотать до упаду. Затем, к восторгу детей и мопсов, Бонапарт стал изображать медведя.

10 сентября 1808 года, Милан

Дорогая мама, наша маленькая Жозефина уже пошла. Видела бы ты ее: само очарование! Моя красавица Августа вполне здорова, учитывая ее положение (носить еще три месяца). Пожалуйста, скажи папе, что я последовал его совету проводить больше времени дома с семьей — за работой до полуночи больше не засиживаюсь.

Миллион поцелуев, твой любящий сын Эжен

Р. S. Надеюсь, что папа сможет достигнуть взаимопонимания с царем Александром на предстоящей конференции в Эрфурте. Если ему удастся привлечь Россию к блокаде Англии, та вынуждена будет начать переговоры о мире.

22 сентября, Сен-Клу

В пять утра Бонапарт уехал в Эрфурт. Мы обнялись на прощание, он с чувством поцеловал меня:

— Вернусь через месяц. Обещайте, что не будете волноваться.

— Обещаю, — солгала я.

19 октября

С мирных переговоров Бонапарт вернулся, нагруженный великолепными русскими мехами.

— Зачем эта маскировка? — спросила я, ибо он был в черной адвокатской мантии.

— Я очень спешил. В Испании неладно.

— Вы вернетесь туда?

— Жозеф бросил Мадрид, бежал без борьбы. Король Пепе Коксо, как зовут его испанцы, порочен и некомпетентен. Имея такую семью, как у меня, и враги не нужны.

— Неужели войне не будет конца?

— Думаете, это я ее ищу? — с досадой спросил он.

Воскресенье, 4 декабря

Удивительные новости и очень тревожные. Талейран пригласил Фуше к себе в дом на улице Варен. Видели, как они прохаживаются там под руку.

— Но Фуше и Талейран ненавидят друг друга! — поразилась я.

— Когда враги объединяются, быть беде, — покачала головой Шастули.

22 декабря 1808 года, Милан

Дорогая мама, мне удалось перехватить письмо, посланное губернатором Жюно королеве Каролине в Неаполь. Как ты и подозревала, Талейран с Фуше объединились, чтобы возвести Иоахима на престол Французской империи. В случае если император погибнет в сражении, так и случится.

Каролина наладила систему передачи сведений между Парижем и Неаполем — с тем чтобы ее мужа могли быстро вызвать при необходимости. Жюно гарантировал ей военную «защиту» — ты понимаешь, что это значит.

Я предупредил императора, который, несомненно, тотчас вернется в Париж. Враг не в Испании — он дома, в семейном кругу.

Моя красавица Августа здорова. Акушерка предупредила, чтобы мы были готовы к пополнению семейства «в любое время».^[159]

Всегда преданный тебе сын Эжен

Вторник, Мальмезон

— Так вот что затеяла Каролина! — качнула головой Тереза. — Замышляет маленький государственный переворот? Должна сказать, я восхищена этой лисицей. Она поняла, что надо привлечь на свою сторону Фуше, поэтому умаслила его. Жюно, как губернатор Парижа, управляет полицией, поэтому она затащила его в свою постель. И разумеется, интимные отношения с австрийским послом окажутся полезны, если она станет королевой Франции. Не дай бог! Вы предупредили императора?

— Эжен дал знать Бонапарту.

— Будем молиться, чтобы император скорее вернулся.

23 января 1809 года, дворец Тюильри

Бонапарт вернулся из Испании, рычит на всех. Талейран понижен в должности,^[160] но Фуше, увы, по-прежнему занимает должность министра полиции. Как выясняется, он слишком много знает.

— Безопаснее будет держать его поблизости, — решил Бонапарт.

Ну, а что делать с его сестрой Каролиной? Я не решилась спросить, памятуя: «Кровь — это все».

12 апреля, Сен-Клу, десять часов пополудни

Час назад, когда мы сидели за ужином, пришло сообщение о новом вторжении Австрии в Мюнхен. Бонапарт разрывается между войнами на юго-западе и северо-востоке.

Суббота, 15 апреля, Страсбург

Ничто в поведении Бонапарта меня не насторожило: ни то, что он громко и фальшиво напевал «Мальбрука», ни суматоха приготовлений. После позднего ужина Бонапарт вернулся в кабинет работать — все, как обычно. Я до часу ночи играла в вист со своими дамами, после чего легла. По-моему, вскоре после трех меня разбудило лошадиное ржание. Я не сразу смогла понять, в чем дело. Не колеса ли фургона это скрипят?

Я подошла к окну, отодвинула шторы: во дворе стояла походная карета Бонапарта. Слуги, конюхи, адъютанты метались с факелами… Среди них стоял Бонапарт, натягивая шляпу.

Лакей открыл дверцу кареты и опустил ступеньку.

Бонапарт уезжал без прощального поцелуя «на удачу»? По темным комнатам, натыкаясь на столы, я ощупью добралась до выхода, сбежала по лестнице — и в карету.

— Жозефина? — удивился Бонапарт, увидев меня.

— Вы не можете уехать, ничего не сказав мне, Бонапарт!

— Я подумал, вы будете настаивать на том, чтобы поехать со мной, и…

— Да, вы правильно подумали.

— Но вы не можете прямо…

— Сир, мы готовы отправиться. — Дюрок растерянно смотрел на меня, не понимая, что в этой карете делает облаченная в ночную сорочку императрица.

— Прекрасно! — стряхнула я с себя остатки сна.

— Но, Жозефина, вы даже не одеты.

— Я серьезно, — грозно произнесла я, что заставило Бонапарта рассмеяться.

— Прикажите послать сундуки императрицы в Страсбург, — велел он Дюроку, накинув мне на плечи свою шубу.

— Ах, Жозефина, что бы я без вас делал? — вздохнул он, когда по булыжной мостовой мы проезжали парижские ворота.

Воскресное утро, Страсбург

Едва мы прибыли в Страсбург, как Бонапарт выехал к армии. Еще один поспешный отъезд, еще одно слезное прощание, еще один торопливый поцелуй «на удачу». Я расставила свечи, разложила карты, снова буду его ждать.

6 мая, полдень

Мой друг, задевшее меня ядро не причинило раны — едва оцарапало ахиллово сухожилие. Здоровье отличное. Не волнуйтесь. Все здесь будет очень хорошо.

Весь Ваш, Н.

12 мая 1809 года, Шенбрунн

Я — хозяин Вены. Все идет идеально. Здоровье крепкое.

Н.

27 мая

Ко мне присоединился Эжен со своей армией. Он выполнил данное мною задание: разгромил находившуюся перед ним вражескую армию. У меня все очень хорошо.

Весь Ваш, Н.

Без даты

Новости из штаба: император одержал победу.

Слухи из штаба: императора часто видят в компании молодой польской графини.

«Возвращайтесь домой, — пишет Бонапарт. — Не приезжайте ко мне сюда».

Я укладываю вещи, возвращаюсь с сожалением.

Четверг, 26 октября

В ворота галопом влетел Мусташ. Я была в розарии.

— Ваше величество, — закричал он, — император в Фонтенбло!

— Но… — Бонапарта ожидали не раньше завтрашнего вечера.

— Позвольте дать вам совет, ваше величество, — потянул за свой огромный ус Мусташ. — Поторопитесь!

В Фонтенбло я добралась почти к шести часам. Бонапарт сидел в полном одиночестве за столом в гостиной.

— Самое время, — бросил он, мельком взглянув на меня, и вновь опустил глаза.

— Бонапарт, пожалуйста, не сердитесь!

— Я что, требую слишком многого, желая, чтобы жена приветствовала меня здесь после полугодовой разлуки?

— Сир, позвольте напомнить, что вы собирались приехать не раньше завтрашнего вечера. Мои дамы и я планировали приехать сюда завтра утром, чтобы быть в готовности.

— Я причинил вам неудобство, приехав раньше?

— За все годы, прожитые вместе, Бонапарт, я впервые опоздала на встречу с вами. Единственный раз! Мы были в разлуке полгода, и так-то вы приветствуете меня?

Он прижал руки к груди, будто получив рану.

Суббота, 28 октября, Фонтенбло

Снова требуется, чтобы мы были веселы. Трижды за неделю мы должны быть в театре, остальные вечера будут заняты приемами (один пройдет в императорском салоне) и, возможно, балом. Когда ничего не планируется, Шастули у себя в гостинойподготавливает столы для карточных игр.

Каждый день Бонапарт ездит на охоту и с устрашающей энергией галопом проезжает по двадцать лиг. Иногда охотится с соколами.

По вечерам — за ужином, в театре, на приемах и балах — мы внимательны друг к другу, наши движения словно заучены. То и дело замечаю, как муж смотрит на меня с меланхоличным выражением на лице. Я знаю, он думает: развестись или нет?

Дождливое воскресенье, 29 октября

Три дня назад приехала сестра Бонапарта Паулина с голубоглазой распутной фрейлиной. Загадочно улыбаясь, мадемуазель Кристин следит за каждым движением Бонапарта, все время качая огромный золотой крест на бархатной ленте, будто пытается его заворожить.

Без даты

В окнах Паулины ярко горит свет, он освещает часть двора и часовых у фонтана. Дверь на балкон вдруг открывается — и я слышу шум веселья, в который врывается скрипка. Слышу голос Бонапарта и пронзительное хихиканье мадемуазель Кристин.

Без даты

— По-моему, вам следует улыбаться и делать вид, что ничего не замечаете, ваше величество, — заметила Клари.

— Я бы завела любовника, — добавила Шастули. — Скоро приедет принц Мекленбург-Шверин, не так ли?

— Именно этого они от меня и ждут, — сказала я. Клан Бонапартов этого и добивается. Они надеются, что я совершу эту роковую ошибку. — Мне кажется, Бонапарт сознательно пытается оттолкнуть меня…

— Ха! И преуспевает в этом.

— …Имея свои причины. — Моя чтица поправила шаль на моих плечах. Я сочувственно посмотрела на Карлотту: нас обеих отвергли. — Я хорошо знаю Бонапарта, он исполняет роль. Он хочет, чтобы… — я смолкла, не в силах произнести слово «развод», — …чтобы расставание с ним стало для меня желанным.

— Мама, — воскликнула Гортензия, — так, может быть, он прав? Может, вам уже пора расстаться?

Я смотрела на свое рукоделие, не видя стежков из-за подступивших слез.

Среда, 8 ноября

Пишу это, сидя в золотой комнате. На мне бриллианты, мое лучшее платье, шляпа. Будь он проклят!

Прости меня, боже, ибо я напугана. Прости за душевную слабость, но также и за Бонапарта — мужа, который меня изводит. Императора. Он способен проявить себя героем, но способен и на ужасные, низкие деяния.

Да, я боюсь за себя, за Бонапарта, за своих детей, но также и за весь народ, почтивший меня такой преданностью. Я признаю себя побежденной: битва за сердце Бонапарта проиграна.

«Ты станешь королевой», — предсказала мне жрица вуду. Как ясно я помню эти ужасные слова! «Но ненадолго», — добавила она. Все сбывается в точности.

Да и пускай! Я не хочу быть королевой, императрицей. Я не желаю сидеть на троне. Корона лишь делает меня несчастной, ибо я имею несчастье хотеть очень многого: сидеть на троне рядом с этим человеком. Не корону свою, не императора люблю я, — а человека. Кто еще его любит? Да никто.

14 ноября

Париж — город слухов, передаваемых шепотом. Я вхожу в комнату — и наступает тишина, люди смущенно улыбаются. Изабе, каждое утро украшающий мое лицо, ничего уже не говорит о моих покрасневших глазах.

— Может быть, немного белил? — предлагает он, нанося густое белое вещество. Я смотрюсь в зеркало и вижу вместо лица маску.

— Но плакать нельзя, ваше величество, — ласково предупреждает он, видя, что у меня вот-вот снова потекут слезы.

Пятница, 1 декабря

Сегодня Бонапарт высказался.

Я надела к ужину широкополую шляпу, чтобы скрыть глаза. Ужинали в молчании, слуги стояли позади нас, как статуи. Перед нами поставили тарелки, затем убрали — никто не прикоснулся к еде.

— Сколько сейчас времени? — неосознанно постукивая ножом по краю стакана, спросил Бонапарт у одного из работников кухни.

— Без пяти семь, ваше величество.

Бонапарт встал и направился в гостиную. Я последовала за ним, прижимая ко рту салфетку, лежавшую за ужином у меня на коленях. Было такое чувство, будто я двигаюсь в глубокой воде, каждый шаг требовал полного моего внимания. Этот ритуал повторялся каждый день нашей совместной жизни, но сегодня вдруг показался мне странным, незнакомым.

В гостиной было очень жарко и душно. Вошел дворецкий с обычным подносом и встал передо мной, чтобы я имела честь налить императору кофе. Я потянулась за серебряным кувшинчиком, но Бонапарт меня опередил. Внимательно и вызывающе глядя на меня, он сам налил себе кофе, добавил сахар и выпил. Поставил пустую чашку на поднос и, жестом отпустив растерявшегося дворецкого, прикрыл за ним дверь.

— Жозефина, — сказал он, поворачиваясь ко мне, — мы должны развестись.

Он хотел, чтобы я понимала причины. Этой жертвы требует безопасность империи. Он полагается на мою преданность и рассчитывает на согласие.

— Это великая жертва, и мы должны на нее пойти, — твердо сказал он.

— Вы ошибаетесь, Бонапарт. Это ошибка! Мы пожалеем об этом.

— Династия не может существовать без наследника, — повторил Бонапарт уже сказанное прежде. Он понял абсолютную необходимость такого шага. Империя должна существовать вечно.

— Назовите Эжена наследником, — предложила я. — Вы его хорошо обучили. Он верен и предан вам. Он понимает и поддерживает ваши цели. Вы знаете, что нация только выиграет от этого.

Нет сомнения, что при нем империя расцветет!

— Вы можете доверять ему. Он сохранит и преумножит ваше наследие.

— Он не Бонапарт.

Ах да… «Кровь — это все».

— А ваши племянники? Пети, например…

— Это не то же, что и сыновья, рожденные для королевской власти, воспитанные во дворце. Мне нужен сын, Жозефина. Мой сын. Жестоко отказывать мне в этом!

Тут я не выдержала, заплакала:

— Вы хоть представляете, как мы будем страдать?

На меня волной накатило безумие горя.

— Я буду всегда любить вас. Буду навещать вас — часто.

— Неужели вы не понимаете? Это будет совсем не то, что сейчас!

Он обманывал себя. Этот человек, гордившийся ясным мышлением, не понимал, что происходит у него в душе.

— Я вам обещаю, — быстро продолжал он, как если душевную рану можно было затянуть словами. — Вы сохраните титул. Я буду давать вам по миллиону в год. У вас есть Мальмезон. Я куплю вам сельский замок — что угодно! Я сделаю вас королевой Рима. У вас будут свои владения.

— Нет, Бонапарт! Делайте, что вам угодно, только не отсылайте меня.

Я представила себя одинокой и нелюбимой, упала на ковер и, не сдерживаясь, зарыдала.

Дальнейшее помню слабо. Узким коридором меня отнесли в комнату и вызвали доктора Корвизара.

— Вы перенесли сильный нервный приступ, ваше величество.

В тумане, в который я погрузилась, приняв настойку опия, появилась Гортензия.

— Мы с Эженом последуем за вами, — сказала она. — Будем вместе вести тихую жизнь. Все будет хорошо. Мы познаем истинное счастье.

Я обняла ее за худенькие плечи. Мать и дочь, мы обе одиноки в этом мире. «Может статься, это и хорошо, если Гортензии невдомек, что ждет нас впереди», — подумала я и ощутила себя Кассандрой, тщетно предостерегавшей о неизбежной беде. Судьба прогневалась — теперь начнется падение.

ВЫНУЖДЕННЫЙ РАЗРЫВ

Ровно в восемь, как заведено, моя гардеробная горничная вошла ко мне в спальню с несколькими платьями на выбор.

— Входите, мадемуазель Аврильо, — раздвинула я занавеси полога. — Мне надо кое-что вам сказать, но сначала проверьте, закрыта ли дверь. — Я легла на подушки, чувствуя себя спокойнее, чем вчера, но по-прежнему слабой.

Мадемуазель Аврильо поставила корзинку, разгладила на себе юбку и с тревогой уставилась на меня. Мы все ожидали худшего, словно небо готовилось рухнуть на землю, только оставалось неясным, когда именно это случится. Но жизнь продолжалась.

Набрав побольше воздуха, я начала:

— Император сообщил мне о принятом решении… — Я снова не могла произнести это слово. — Он решил объявить о разводе.

Мадемуазель Аврильо вскрикнула, прижав ладони к губам.

— Но пока все должно идти своим чередом, как и прежде.

— Это жестоко с его стороны, ваше величество, — ее взгляд был дерзким. Преданным.

— Император страдает, — твердо сказала я. — Он делает то, что должен.

Вот так, при ярком свете зимнего утра, началась моя новая жизнь. Я уничтожена, но буду играть свою роль в костюме императрицы, буду спокойна и доброжелательна. Отпраздновав мир, Бонапарт официально объявит о разводе. В настоящее же время у меня легкое недомогание, вот и все.

Все это мне удалось произнести спокойно, но как только мадемуазель Аврильо вышла, меня охватило отчаяние. Как я смогу пройти через это? Завтра в Мальмезоне прием, послезавтра — большое празднование, бал. Позже будут новые балы, и праздники, и снова балы. Как мне набраться стойкости?

Суббота, 2 декабря, Мальмезон

Поздно. Пишу это, сидя за маленьким столиком черного дерева в спальне у Бонапарта. На мне ночная рубашка и медвежья шкура, которую я сняла с кровати.

Королевские особы уже разъехались, как и сам Бонапарт, решивший готовиться к завтрашнему приему послов в Тюильри, — несмотря на сугробы и леденящий дождь.

— Это ваш счастливый день, — сказала я ему на прощание. Он не сразу понял. — Второе декабря.

Годовщина коронации, как он мог забыть?

— Ах это! — сообразил он, пожав плечами так, словно удача ничего уже не значила.

Одной мне даже проще. Труднее всего оказалось принимать его семью. Королева Каролина и король Иоахим, недавно вернувшиеся из Неаполя, внимательно за мной следят. Они подозревают, что мне известны их планы. И что они станут делать, думаю я, когда поймут, что выиграли эту битву? Провозгласят победу, несомненно. Наконец-то император принадлежит только им, со всей своей властью и богатствами! И все его сердце теперь тоже принадлежит им, — так они думают. Но они не знают его сердца, не понимают, что эта жертва ожесточит его.

Сейчас почти два часа, как мне кажется. Огонь в камине угас. Начинаю чувствовать зимний холод. В тени над кроватью висит мой портрет. Бонапарту он нравится больше всех остальных, мне — нет.

Пять лет назад Бонапарт короновал меня, и я стала императрицей. Славный был день! Я приняла корону, будто обручальное кольцо. Думала, она привяжет меня к мужу. Увы… От меня как императрицы требовалось одно: обеспечить связь времен, закрепить за императором его место в истории. В лоне императриц — будущее империй. А я? В глубине души я никогда не была императрицей. Только Йейетой, Розой, Жозефиной — обычной женщиной с Мартиники. Обычной женщиной, которая любит своего мужа.

Насколько важна, в конце концов, моя любовь к Бонапарту? Наверное, нужды страны важнее. Я только молюсь, чтобы жертва, которую мы теперь приносим, не оказалась напрасной.

— Суеверная чепуха, — отмахивается Бонапарт. — Женские фантазии.

Как будто сам не суеверен.

О, Бонапарт, как же трудно мне принять предстоящие перемены. Чувствую сейчас ваше присутствие в комнате. Тут еще пахнет вашей любимой лимонной отдушкой. На столе рядом со стопкой газет лежит табакерка и стоит полупустой бокал с вашей монограммой. Мне на глаза попалась маленькая потертая медаль — талисман Карла Великого, небрежно брошенная среди прочих мелочей из кармана. Книга, которую вы читали — «История революций в Римской империи», — лежит треснувшим корешком вверх на кресле рядом с кроватью. Ваш камзол свисает с подлокотника черного кожаного кресла. Смятые газеты разбросаны по ковру.

Часы только что пробили два. Не хочу уходить из этой комнаты, здесь так хорошо ворошить свою память, но завтра у меня тяжелый день.

Уходя, я запру дверь и наложу запрет входить сюда. Для меня все здесь останется таким, как сейчас.

Воскресенье

— Мадам Бонапарт, — самодовольно улыбнулась мне Каролина, — как хорошо вы сегодня выглядите!

— Как мило с вашей стороны это заметить, — ответила я с не менее ослепительной и неискренней улыбкой, — королева Каролина.

Каким ничтожным казалось мне все это рядом с гробницей Маленького Наполеона в углу просторного собора!

После мессы императорский кортеж направился к зданию Законодательного собрания. Бонапарта там шумно приветствовали. У меня на сердце было тяжело, но даже я приободрилась при криках «Да здравствует миротворец! Да здравствует император!». По привычке Бонапарт обернулся ко мне через плечо.

В пять часов кортеж вернулся во дворец Тюильри, где мы принимали иностранных послов, затем перешли в Галерею Дианы, где состоялся банкет (для меня последний, слава богу, терпеть их не могу). Король Жозеф сидел слева от меня, мадам Летиция — справа. Король Луи, недавно приехавший из Голландии, — рядом с матерью (у которой он и остановился). Бонапарт расположился прямо напротив меня, справа от него — король Саксонии, а слева — Гортензия. Я старалась не смотреть ей в глаза, боясь заплакать.

Кроме того, были здесь король Вюртемберга, король Жером и его жена Катрин, веселая (что бросалось в глаза) княгиня Паулина, король Иоахим в розовом шелке, расшитом золотыми звездами, — и, конечно, наша торжествующая королева Каролина, вовсю дававшая указания слугам, словно она тут хозяйка.

Бонапарт казался озабоченным, без необходимости подавал распорядителю разные знаки, напоказ утирал рот, хотя не съел ни крошки, и бросал салфетки за спину, где из них образовалась целая куча.^[161]

Мы ели молча, каждому из присутствующих прислуживало по три лакея. Когда Бонапарт встал из-за стола, я испытала небывалое облегчение. Все тотчас же поднялись, повернулись и сделали по два шага в сторону шеренги лакеев, стоявших с подносами в руках. Трясущимися руками я выжала лимон в белую миску, прополоскала рот и окунула кончики пальцев в голубую миску. «Наконец-то я освоила этот маленький ритуал, но теперь он вряд ли мне пригодится», — подумала я, бросая салфетку в кучку за стулом Каролины.

Понедельник, 4 декабря, Париж

Мое отречение от престола — потеря трона, короны, мужа — начинает активно обсуждаться. Меня поразило, что во время военного парада, который прошел сегодня утром, рыночная торговка положила к моим ногам цветы, будто я уже умерла.

Далее последовал праздник, в честь которого двор «Отель-де-Виль» был превращен в огромный бальный зал. Мне дали указание отправиться туда в одиночестве, — якобы дамы должны были встретить меня в коридоре. Однако, войдя, я обнаружила пустоту. В небольшой гостиной рядом с широкой лестницей тоже никого не оказалось. Где же мои фрейлины? По мраморной лестнице сбежал главный распорядитель.

— Ваша свита уже рассажена, — сказал он, тяжело дыша.

— Я должна войти без сопровождения?

— Таково желание императора.

Хорошо, я его выполню. Когда я входила в Большой салон, загремели барабаны. Идя к возвышению, я слышала вокруг приглушенный шепот: «Императрица без императора». Приближаясь к трону, я почувствовала, как подгибаются колени. Меня усадили на бархатную подушку трона, я откинулась на его спинку и осмотрела собравшихся.

Снова забили барабаны: вошел Бонапарт, державший под руку Каролину. Следом за ними появился Жером.

Каролина победно смотрела мне в глаза.

5 декабря, незадолго до ужина, Париж

Пришло сообщение от Эжена — он будет здесь через несколько дней.

Четверг

Я сидела за туалетным столиком, когда в дверях появилась Гортензия. Щеки раскраснелись, глаза блестят.

— Эжен приехал!

Я прижала руки к сердцу. Я не видела его со времени свадьбы, уже почти два года.

— Он с императором, — добавила она, прикоснувшись своей щекой к моей. — У тебя хватит сил его встретить?

— Да… да!

Я потянулась к флакону травяного эликсира от нервов, прописанного доктором Корвизаром, капнула им на палец, поднесла к носу и медленно вдохнула. Я не спала эту ночь, и уже утром у меня случился «тропический ливень» — слезы хлынули безо всякого повода. Я вдохнула еще раз и выпрямилась.

— Все в порядке, — повторяла я, хотя в глазах стояли слезы. — Я… — Меня прервал топот сапогов в коридоре.

— Войдите! — сказала я, услышав характерный стук в дверь. Боже, как мне не хватало этого стука!

В комнату, моргая от яркого света, вошел Бонапарт. Следом за ним появился высокий широкоплечий молодой человек со смеющимися глазами. Эжен! Я поднялась, чтобы обнять любимого сына.

— О боже мой, Эжен, ты так повзрослел!

Такой красавец, такой мужественный! Сын обнял меня и принялся слегка покачивать, приговаривая:

— Ох, мама, мама…

— И бачки отрастил!

А ведь у него теперь королевство и две дочери…

— Прекрасно выглядишь, — сказала я, моргая. — Не правда ли? — повернулась я к Бонапарту. — Не правда ли? — спросила я и Гортензию.

— Ох, мама, не надо, — остановил меня Эжен, едва не плача. Он прижал меня к груди, похлопывая по спине, — пытался таким образом прекратить мои внезапные рыдания.

— Держи ее, Эжен, — спохватилась Гортензия, видя, что я пошатываюсь.

Дети поддержали меня, и вскоре силы вернулись ко мне.

— Простите меня, простите. — Я подняла взгляд: Бонапарт смотрел на нас троих, по щекам у него текли слезы.

— Ох, папа… — прошептала Гортензия, втягивая его в наш круг обнявшихся.

8 декабря

Как мы венчались, так и должно развестись: с церемонией.

Начали с деталей: кто, что, когда, где… Дата была назначена через неделю — на следующую пятницу. Нужно подготовить вечерний придворный наряд. Прием пройдет в тронном зале, а сама церемония — в кабинете Бонапарта. В присутствии членов семьи и нескольких должностных лиц. Сначала заявление сделает Бонапарт, затем — я. Потом будет подписан официальный документ. Архиканцлер де Камбасерес проследит за соблюдением юридических тонкостей. Его секретарь разошлет приглашения.

— Как пожелаете, — прошелестела я. Во рту совсем сухо.

Без даты

— Ваше величество, правильно ли я понял? Совсем никаких кружев, вышивки и жемчугов — ничего такого?

— Наряд должен быть простым, мсье Леруа, — ответила я. — Как у монахини.

Без даты

Архиканцлер де Камбасерес дал мне черновик заявления о разводе, какое он считает приемлемым. Я не могу повторить, что там было написано. Заявление я напишу сама.

Без даты

Сегодня утром пыталась сочинить заявление о разводе, но только расплакалась.

«Потеряв надежду родить детей, даю своему любимому мужу доказательство своей преданности…»

О боже мой, что-то не то мы делаем, Бонапарт!

«Заявляю, что, поскольку потеряла надежду родить детей, в интересах Франции желаю дать величайшее доказательство своей любви и преданности посредством…»

Пятница, 15 декабря

Леруа привез мой наряд.

— Я наконец понял, ваше величество! — воскликнул он. — Вы желаете украсить себя драгоценными камнями.

— Нет, мсье Леруа, на мне не будет ни единой драгоценности.

Только обручальное кольцо, которое я унесу с собой в могилу.

Он смотрел на меня как на сумасшедшую. Может быть, я действительно сошла с ума?

Мадемуазель Аврильо пришла ко мне в девятом часу.

— Ваше величество, вы готовы? Император ожидает вас у себя в кабинете.

— Я готова.

Она расплакалась.

— Вы бы их всех видели!

— Они прибыли? Уже?

— Они в тронном зале, ваше величество. Никогда еще Каролина и Паулина не были так разодеты. Даже мадам Летиция в фиолетово-желтой парче — и с рубинами! Можно подумать, у нас карнавал. Мы уезжаем, мне терять нечего, поэтому я вам честно скажу: по-моему, все они — скоты, ненавижу их!

На лестничной площадке я отослала мадемуазель Аврильо.

— Сама дойду, не беспокойтесь, — заверила я ее, прошла через прихожую, комнату ожидания и гостиную, кивая стражникам и горничным. Со страдальческим выражением на лице Гуго распахнул передо мною дверь в кабинет Бонапарта.

— Император ожидает вас, ваше величество, — низко поклонился он мне.

Бонапарт сидел в низком кресле у камина, спиной к двери.

— Жозефина! — вскочил он на ноги.

На нем был расшитый золотом голубой бархатный костюм. Он отер ладони о штаны и пошел ко мне, вытянув вперед руки, словно я была долгожданной гостьей. Но вдруг остановился.

— Скоро придет семья. Я подумал, вам лучше сесть вот здесь, за письменным столом. — Он выдвинул старинное кресло.

Я медленно села. Кресло, заметила я, следовало бы обить заново, шелковые канты уже истерлись. Ткань необычного зеленого оттенка, такую трудно подобрать. Я вспомнила, что отрез точно такой ткани хранится в гардеробе на чердаке. «Надо будет, — подумала я, — сказать об этом управляющему Бонапарта».

— Жозефина, как вы себя чувствуете? — похлопал меня по плечу Бонапарт: совсем легонько, будто боялся прикоснуться ко мне.

Кивнув, я сглотнула ком в горле, чувствуя подступающие слезы. Передо мной на столе в готовности стояла подставка для перьев, рядом лежал лист пергаментной бумаги. Я положила на стол принесенный с собой лист и разгладила его. «Заявляю, что…»

Бонапарт взял другое такое же кресло и поставил его перед камином.

— А я сяду здесь. Все остальные могут занять табуреты, — кроме моей матери, разумеется. Я подумал, что, может быть, она сядет в кресло у камина. Что вы думаете?

— Ваша матушка не любит сидеть слишком близко к огню. Не лучше ли переставить кресло к стене? — предложила я.

— Хорошая мысль. — Он передвинул кресло и потянул за уголок ковра, поправляя его.

Большие часы с маятником принялись бить.

Один. Два. Три. На четвертом ударе дверь со скрипом приотворилась.

— Ваше величество, пора, — сказал Кристоф Дюрок, не глядя на меня. Он был одет в просторную мантию с жестким воротником в форме крыла летучей мыши, который поддерживали вставки из китового уса.

Пять. Шесть. Семь.

Мы с Бонапартом, как мне показалось, довольно долго смотрели друг другу в глаза.

Восемь.

«Давайте уйдем! — хотелось мне закричать. — Давайте убежим на какой-нибудь остров, будем плескаться в волнах, выращивать цветы и овощи. Давайте вместе состаримся, станем неловкими, но будем любить друг друга».

Девять.

— Впустите их, — сказал Бонапарт, глядя в сторону.

Я услышала голос Каролины и пронзительное хихиканье Паулины, вытащила сухой носовой платок и вдохнула поглубже.

Половина пятого утра

Небо светлеет. Мне кажется, я вообще не спала.

Незадолго до полуночи я уступила зову сердца. В одной сорочке прошла по коридору, освещая себе путь единственной свечой. Стражник, вздрогнув, проснулся, когда я постучала в дверь Бонапарта, и растерянно уставился на меня. Рука на рукояти сабли.

— Это всего лишь я, императрица Жозефина. — К счастью, в этот момент лакей Бонапарта открыл дверь.

— Ваше величество? — удивился он не столько моему неожиданному появлению, сколько моему наряду.

— Кто это, Констант? — услышала я голос Бонапарта. Я вошла в комнату. При свете фонаря, висевшего рядом с умывальником, я увидела Бонапарта в постели под несколькими одеялами.

— Бонапарт, я лишь хотела… — спокойно начала я, но голос вдруг зазвенел, как у обиженного ребенка. — Не знаю, хватит ли у меня сил… — выдохнула я.

Бонапарт сел в кровати, ночной колпак съехал на сторону. Рыдая, я упала в его объятия.

— Мужайтесь, — ласково проговорил он. Я коснулась его щеки, мокрой от слез. — О, Жозефина, как же мне без вас? — прошептал он, прижимая меня к себе.

Суббота, почти два часа пополудни

Скоро уезжаю, оставляю этот дворец, никогда не вернусь, покидаю свое место рядом с Бонапартом. Вскоре другая императрица — молодая, королевского происхождения и способная родить Бонапарту наследника — будет сидеть за этим письменным столом. У меня нет иллюзий. Бонапарт полюбит ее, это ее право. Она станет матерью его детей.

А я, кем буду я? Я останусь «той другой», стареющей в одиночестве.

Всю комнату сверху донизу я обрызгала лавандовой водой. Бонапарт никогда меня не забудет.

Без даты

— Мам, ты готова? — Гортензия легко тронула меня за плечо. Ее касание придало мне сил.

— Как быть с мопсами? — спросила я, опустив на лицо вуаль, чтобы скрыть дорожки от слез на щеках. Два дня тому назад одна из собак ощенилась.

— Не волнуйся, они поедут в карете мадемуазель Аврильо, — сказала Гортензия, взяв меня за руку. — Вместе с канарейками, — с улыбкой добавила она.

Слуги выстроились в передней. Когда я спустилась туда, все мы заплакали, рыдания эхом отдавались от мраморных стен. Я ничего не видела от слез и не сделала бы ни шагу более, если бы Гортензия не тянула меня вперед.

— О господи! — сказала она, едва ступив за дверь. Во дворе, под холодным зимним дождем, собралась целая толпа.

— Это добрая императрица Жозефина! — воскликнула какая-то женщина.

Гортензия торопливо провела меня к карете. Лошади пошли быстрым шагом, и моя дочь плотно задернула кожаные занавески. Я не оглядывалась.

III ТА ДРУГАЯ

РОЖДЕНИЕ НАСЛЕДНИКА

Воскресенье, 17 декабря 1809 года, Мальмезон

Утром проснулась, заслышав, как Мими напевает знакомую креольскую песенку.

— Он приехал, — сказала она, заглянув за полог кровати.

— Бонапарт? — Я села, сердце так и прыгает в груди.

— Император ожидает вас в саду, — сообщил адъютант, которого я не узнала. Он не обратился ко мне «ваше величество» и не поклонился, лишь кивнул.

— Под дождем? — удивилась я. Он чуть накрапывал, но все равно на улице было сыро. Я послала Мими за сапожками и зонтиком — но не английским, — а также за пелериной и шляпой.

Адъютанты следовали за мной, как тени, до калитки розария. Бонапарт в знакомом сером сюртуке расхаживал туда-сюда в дальней его части. Он повернулся ко мне лицом и прикоснулся к треугольной шляпе, как бы отдавая мне честь.

Адъютанты выстроились вдоль забора как часовые, — достаточно близко, чтобы наблюдать, поняла я. Бонапарт, стоило мне приблизиться, сделал шаг назад. Объятий не будет.

— Не ожидала увидеть вас так скоро.

Я судорожно вдохнула раз и другой, чтобы успокоиться. «Мои слезы его огорчат», — подумала я.

— Мне надо было знать, как вы поживаете. — Бонапарт казался мрачным, его покрасневшие глаза выдавали беспокойный сон.

Я не смела ответить, боясь произнести правду.

— Давайте пройдемся, Жозефина, — ласково предложил он, протягивая мне руку.

17 декабря, восемь часов пополудни

Мой друг, Вы сегодня слабее, чем должны быть. Нельзя поддаваться такой разрушительной меланхолии. Вы должны найти счастье и, прежде всего, заботиться о своем здоровье, которое для меня драгоценно.

Никогда не сомневайтесь в моих постоянных нежных чувствах. Вы не понимаете меня, если думаете, что я смогу быть счастлив, пока Вы не обретете спокойствие.

До свидания, крепкого Вам сна.

Н.

1 января 1810 года, незадолго до ужина, Мальмезон

Какое ужасное начало года!

Несчастья начались после обеда. Слуги получили указание входить в музыкальную комнату по одному. Я должна была вручать каждому новогодний подарок, а они — сообщать мне, хотят ли остаться со мной или будут искать другое место.

— Шастули, вы не могли бы записать, что будет говорить каждый? — попросила я.

— Ха! Но кто запишет за мной?

— Желаете сообщить мне о своих намерениях немедля?

— Чего же ждать?

— Графиня д’Арберг, не затруднит ли вас? Не возражаете?

Моя высокая элегантная фрейлина без возражений постаралась втиснуться в маленькое кресло Шастули у низенького стола.

— А разве я не первая получу свой подарок? — спросила Шастули. — Он справа, с алым бантом.

Графиня д’Арберг сверилась с ярлычком и вручила подарок Шастули.

— Мой муж настаивает, чтобы я осталась при дворе, — сказала та, прикалывая к корсажу полученную в дар бриллиантовую брошь. — Но мне надо думать о своей семье, а вам фрейлина больше не понадобится, ведь вы не будете устраивать приемы и ужины.

Она взглянула на записанное графиней д’Арберг и поправила ее:

— Я сказала «ужины», а не «обеды».

— Значит, вы покидаете меня, Шастули? — Ее слова стали для меня ударом.

— Я уже написала императору, мадам, — сказала она, бочком подвигаясь к двери.

— Пришлите сюда Карлотту, будьте добры, графиня де Ларошфуко, — холодно попросила ее графиня д’Арберг.

Дверь за Шастули со стуком захлопнулась. Наступило гнетущее молчание. Даже канарейки замерли.

— Не желаете ли стать моей главной фрейлиной? — слабым голосом поинтересовалась я у графини д’Арберг.

— Я мечтала об этой должности с тех пор, как поступила к вам, ваше величество, — призналась она, не переставая писать, и перевернула страницу.

Меня это удивило. Графиня д’Арберг — бельгийская аристократка немецкого происхождения, имеющая прочные связи с правящими домами Германии. Я полагала, что она захочет остаться при дворе.

Дверь со скрипом приоткрылась.

— Ваше величество, вызывали меня? — Темные глаза Карлотты расширились, когда она увидела графиню д’Арберг за маленьким секретером Шастули.

— Да, — подтвердила я. Карлотта тоже покинет меня, в этом я не сомневалась. — Сегодня, как вы знаете, все сообщают мне о своих планах.

— Я хочу служить вам, ваше величество, — покраснела Карлотта, — если вы согласитесь оставить меня у себя. Простите, я что-то сказала не так? — растерялась она, увидев мою реакцию.

— Уверяю вас, мадам Гаццани, вы не совершили никакой ошибки, — успокоила ее графиня д’Арберг, протягивая моей чтице подарок.

— И это тоже, Карлотта. — Утирая слезу, я сняла кольцо и вложила ей в ладонь.

Весь день я проливала слезы, прощаясь со слугами. Несколько человек удалятся на покой с небольшой пенсией. Увы, одна из них — Агата. Она помолвлена со смотрителем усадьбы в Фонтенбло. Клари уверила меня, что хотела бы остаться, но здоровье вынуждает ее оставить службу. Мне будет не хватать ее.

В домашнем хозяйстве теперь меньше народу, но люди эти — самые лучшие. Мадемуазель Аврильо останется, будет заведовать гардеробом. Естественно, никуда от меня не денутся Мими и старый Гонтье.

— Я вас до могилы провожу, ваше величество, — торжественно произнес мой слуга, опираясь на трость и прижимая руку к сердцу.

Суббота, 17 февраля, полдень

«Монитёр» полна новостей о приготовлениях к «венчанию века», о предстоящих празднествах и спектаклях.

— Ваше величество, может быть, лучше не читать бюллетеней? — тихо, но настойчиво спросила меня графиня д’Арберг, подавая мне чашку чая и убирая газету подальше.

Понедельник, 19 февраля, накрапывает дождик

— Дяде не нравятся его уроки танцев, — сказал мне сегодня Уи-Уи.

Бонапарт берет уроки танцев?

— Тетя Каролина сказала, что он должен научиться, — объяснил Пети.

— Что ж, конечно, — фальшиво улыбнулась я. Сколько раз я пыталась убедить Бонапарта научиться танцевать, но в ответ слышала только: «Нет, это невозможно! Даже не вспоминайте об этом!» А теперь он решил научиться — ради своей молодой жены.

— И у него новый блестящий костюм, с высоким воротом, — Пети показал пальцами, насколько высок ворот.

— Но он слишком тесный, — хихикая, добавил Уи-Уи.

20 февраля

Утром меня огорчил парикмахер:

— Простите, ваше величество, но…

— Мсье Дюпла, вы делали мне прически более десяти лет!

— Королева Каролина помогает императору обустраивать новое хозяйство, и она настаивает, чтобы я…

Настаивает, чтобы отныне Дюпла — мой Дюпла! — стал парикмахером одной-единственной женщины: будущей императрицы Марии-Луизы.

— Понимаю, — спокойно ответила я, но, признаться, внутри у меня все кипело. Одно дело потерять мужа и корону, и совсем другое — хорошего парикмахера.

— И вы тоже, мсье Леруа?

Как же я обойдусь без модельера? Это же я открыла Леруа! Я была его покровительницей, мы вместе создали новую моду…

— Ваше величество, не сомневайтесь, что я предпочел бы создавать наряды для вас, — едва не плача, сказал он и в смущении прижал кисти с покрытыми лаком ногтями к нарумяненным щекам. — Однако…

Без даты

— Доктор Корвизар, пожалуйста, не говорите мне, что не сможете больше меня лечить.

— Так-так, — задумчиво произнес он, считая мой пульс. Потом сел напротив меня, прижав большой палец к подбородку — готовился сообщить мне, что я умираю, я в этом не сомневалась. — Ваше величество, у вас сильно ослабло зрение, — заметил он. — Вы часто плачете?

— Нет, — ответила я, смахивая слезы.

Он улыбнулся.

— Буду честен с вами. У вас серьезно пострадали нервы и, смею сказать, сердце.

Я прижала руки к груди. Я умираю — так и знала!

— А что у меня с сердцем?

Доктор Корвизар — специалист по сердечным заболеваниям, он написал на эту тему ученый труд. Кого спросить об этом, как не его?

— По-моему, оно разбито, — тихо сказал доктор, протягивая мне батистовый носовой платок. — Воды Экс-ле-Бен очень помогают от нервов, — посоветовал он, постукивая кончиком карандаша себе по щеке. — Хорошо бы поехать туда в июне — не слишком жарко, не слишком холодно…

Говоря это, он уже сделал пометку у себя в календаре.

— Но, доктор Корвизар, я никогда не бывала на этих водах!

Экс-ле-Бен расположен на юго-востоке от Парижа, в горах на границе с Италией.

— Совершенно верно, — закивал доктор. — И никаких воспоминаний!

Пятница, 9 марта, очень поздно

Фейерверки освещают вечернее небо. Еще один праздник, на который я не получила приглашения.

Сегодня исполняется четырнадцать лет с тех пор, как мы с Бонапартом поженились.

12 марта

Мой друг, надеюсь, Вы будете удовлетворены замком в Наварре. В нем Вы найдете еще одно доказательство того, что я желаю Вам лишь блага. Он расположен недалеко от деревни Эвре, примерно в тринадцати почтовых станциях от Парижа — в двадцати восьми лигах от него, если быть точным. Иоахим, который занимался этой покупкой, сообщает мне, что замок строил Мансар — тот же архитектор, что возвел Версаль. Замок Наварры славится своими садами. Вы можете поехать туда 25 марта и провести там весь апрель.

До свидания, Н.

Понедельник, 12 марта, Мальмезон

— Почему именно двадцать пятого марта? — спросила графиня д’Арберг, щурясь в календарь. — Ох…

Дело в том, что двадцать седьмого во Францию должна прибыть архигерцогиня Мария-Луиза.

20 марта

Только что уехала Гортензия. На свадьбу соберутся все короли и королевы Европы.

— Где же остановятся все эти государи? — недоумевала Гортензия. Одни только Жером и Катрин прибыли со свитой более чем в тридцать человек. — Каждому потребуется кровать, мам, это невозможно!

Я невольно вспоминаю трудности, возникшие передо мной и Шастули в декабре, когда мы пытались достойно разместить всех прибывших на празднование мира. Нельзя же расселить королей и королев куда попало.

— Шастули могла бы помочь, — заметила я.

— Мам, ты не знаешь? Папа отправил ее укладывать вещи. Он был в ярости от ее отказа остаться с ним.

Мы с графиней д’Арберг переглянулись, и та улыбнулась.

24 марта

Эжен и его красавица Августа наконец приехали (оба измотаны путешествием). Вскоре уедут к Бонапарту в Компень, а оттуда отправятся встречать молодую невесту.

— Ты разве не поедешь в деревню, мам? — спросил Эжен. — Папа же подарил тебе замок. Разве там тебе не будет лучше?

— Не беспокойся, — обняла я его. — Уезжаю завтра утром. Меня не будет здесь, когда она приедет в Париж.

Четверг, 29 марта, замок в Наварре

Вот он, мой замок, подарок Бонапарта. Мое, опасаюсь я, проклятие. Жители Эвре прозвали его «сковородкой». Уродливый куб со странным куполом, на котором, как предполагалось когда-то, должна стоять огромная статуя. Входишь в темный круглый зал — свет падает только из высоко расположенных узких бойниц в стенах. Со всех сторон — двери странных треугольных комнат.

Кресло, в котором я сейчас сижу, как и вся здешняя мебель, старинное и неудобное. Пришлось придвинуть потрескавшийся дубовый стол к чадящему камину, потому что тут очень холодно. Нет такого окна, которое бы и открывалось, и закрывалось. Одни нельзя отворить, другие — закрыть: так распухла от сырости древесина рам.

Здесь со мной мадемуазель Аврильо; она сидит, ссутулившись, у огня. Спальни маленькие, холодные, унылые. Каждый день мы сжигаем по пятнадцать телег дров и семь мешков угля, но все равно дрожим от холода.

— Угодья здесь великолепны, — попыталась подбодрить меня мадемуазель Аврильо, будто читая мои мысли.

— О да, — согласилась я, — если бы не болота и застойные лужи.

1 апреля, День дураков, замок в Наварре

Сейчас, когда я пишу эти строки, Бонапарт и Мария-Луиза венчаются.

У нас есть некоторые успехи в осушении болота. По-прежнему очень холодно и горько. Со здоровьем у меня неважно.

Четверг, 5 апреля

Несмотря на данный себе зарок, все-таки прочла в газетах о венчании. Толпы на Елисейских полях собрались такие, что войска с трудом могли с ними совладать. В церемонии участвовало восемь тысяч человек… Интересно, кто нес шлейф невесты?

Далее последовали обычные концерты, фейерверки и фонтаны, бьющие вином. По сигналу из дворца весь город озарился иллюминацией — жаль, я не видела.

Еще только восемь часов, а я уже ложусь. Мы заделали щели в окнах воском, стало куда теплее.

Любопытно, дядя Феш не забыл благословить их постель?

Четверг, вскоре после полудня, замок в Наварре

Чудесное утро провела сегодня с сыном. Показала ему мои розы и лилии, красивые каскады и пруды, очаровательные аллеи и новую грядку, на которой буду выращивать травы.

— Ты уже создала здесь рай, — похвалил он.

— Тут спокойно. — Честно говоря, я тут излишне обособлена, но не хочу тревожить этим Эжена. — И подумай только: никаких интриг.

— Хочешь сказать, тут нет клана Бонапартов? — уточнил он.

Даже новая императрица уже успела от них пострадать.

— Даже Августа, — признался мой сын.^[162]

Воскресенье, 10 июня, Мальмезон

Наконец-то я снова в Мальмезоне. Тут тихо, если не считать отдаленного треска и шипения фейерверков. Большая часть моей прислуги — в Париже на праздниках в честь императора и императрицы. Слуги вернутся пьяные и веселые, я же к тому времени уже буду спать.

Мой друг, очень бы хотел Вас увидеть. Мне надо убедиться, что Вы довольны и здоровы.

Никогда не сомневайтесь в искренности моих чувств к Вам. Они останутся неизменными до самой моей смерти.

Н.

13 июня

Сегодня ровно в десять приехал Бонапарт. Растерявшаяся горничная направила его в сад, где я занималась розами. Я поспешила было навстречу, но вдруг остановилась: на нас смотрели.

Нет, я не плакала! Мы сели рядышком на скамью из резного камня и так провели более часа, говорили и говорили, как если бы ничего между нами не изменилось.

— Насколько я понимаю, принц Мекленбург-Шверин делал вам предложение? — поинтересовался Бонапарт.

— Кто вам сказал? — Я была тронута (и немало удивлена) этим предложением, но долго над ним не раздумывала.

— Так это правда? Мне кажется, вам надо согласиться.

— Он молод. Это было бы нечестно по отношению к нему. — В глубине души я по-прежнему чувствовала себя замужней и влюбленной в своего мужа.

По моей просьбе Бонапарт рассказал о том, что вызывает озабоченность в его отношениях с Марией-Луизой. Она пока еще не беременна.

— К сожалению, она очень ревнует меня к вам, — признался он. — Она огорчилась, узнав о вашем возвращении в Мальмезон. Сегодня мне пришлось ехать к вам тайком.

— Может быть, мне познакомиться с нею?

Мне бы хотелось, чтобы Мария-Луиза относилась ко мне как к старшей сестре, как к человеку, которому можно довериться и, возможно, чему-то у него поучиться. Я могла бы помочь ей. Рассказала бы, что император любит, а что — нет. Объяснила бы, как поддерживать его хрупкое здоровье, как умиротворять его, когда он приходит в дурное расположение духа.

— Это невозможно! Она во многих отношениях еще ребенок. — Бонапарт поднялся со скамьи и принялся нервно ходить туда-сюда. — И может быть, она права. Возможно, у нее есть все основания ревновать. Хорошо, что вы скоро уезжаете на воды.

Слава богу, я уеду и буду вдали от них обоих.

18 июня, Экс-ле-Бен

Приехала на воды, вымотана днями и ночами путешествия. Уже тоскую по дому.

6 июля 1810 года

Дорогая мама, я только что получила потрясающую новость: не знаю, что и думать. В «припадке безумия», как выразился папа, Луи отрекся от голландского трона и отбыл неизвестно куда вместе со своей любимой собакой.^[163]

Я более не королева и, должна признаться, мама, не слишком этим огорчена. У меня нет амбиций, хочу вести тихую жизнь с моими мальчиками.

Надеюсь, лечение на водах Экс-ле-Бен благотворно сказывается на твоих нервах. Правда ли, что мадам де Соуза и ее сын Шарль тоже там?

Может быть, я еще тебя навещу.

Твоя любящая и послушная долгу дочь Гортензия

Р. S. Говорила с мадам Клари Ремюза в салоне у Талейрана. Она замечательно выглядит.

И еще: есть подозрение, что императрица Мария-Луиза беременна.

14 сентября, Сен-Клу

Мой друг, императрица — на четвертом месяце беременности. Чувствует себя хорошо. Не сомневайтесь в интересе, который Вы вызываете у меня, в моих чувствах к Вам.

Н.

9 декабря 1810 года, Милан

Дорогая мама, теперь я — отец большого здорового сына. Роды были трудными, но, кажется, теперь моя дорогая Августа вне опасности. Не волнуйся, мы все делаем в точности так, как велит акушерка.

Мои девочки в восторге от того, что теперь у них есть брат. Его назовут Августусом Карлом Эженом Наполеоном (или, для краткости, Августусом). Тебе нравится имя? Маленькая Жозефина просила меня послать тебе рисунок — она изобразила брата. Как видишь, у него густые черные волосы. А Эжени решила, что Августус — ее кукла, в сочельникей исполнится два года. Трудно поверить. Куда уходит время?

По-моему, твое решение пожить в Наварре до рождения наследника Бонапарта мудро.

Твой очень гордый и счастливый сын Эжен

19 марта 1811 года, замок в Наварре

Жители Эвре приехали в телегах, запряженных клячами, на которых работают в полях. Читали стихи, сочиненные в мою честь. Подарили мне мой собственный бюст, который изваяли сами. Бюст украшен венком увядающих весенних цветов.

20 марта, замок в Наварре

Я лежала с головной болью, когда услышала звон колоколов в городе.

— Ребенок родился! — закричал кто-то. Минуту спустя раздался пушечный залп, потом другой, и еще.

Тишина, наступившая после двадцать первого залпа, казалась вечной. И потом… раздался еще один залп. Двадцать второй: родился мальчик!^[164]

Слава богу! Моя жертва не напрасна. У императора появился наследник.

ВСЕ ВПУСТУЮ

Суббота, 18 мая 1811 года

Моя дочь явилась неожиданно, как фея. Розовые щеки светились здоровьем под зеленой бархатной шляпой с высокой тульей и перьями. Она набрала вес, что меня радует. Подозреваю, Гортензия влюблена (наконец-то), ибо она покраснела, когда я спросила об адъютанте Шарле Флао.

Гортензия пробыла у меня час, рассказывала о наследнике.

— Он большой и красивый, но похож на нее, — поморщила нос Гортензия.

— Но, говорят, императрица Мария-Луиза красива?

— Да, только у нее очень выдающаяся челюсть, мам.

Признаться, тут мы немного похихикали.

Гортензия рассказала мне, что Мария-Луиза в своей привязанности к императору ведет себя как ребенок: плачет, разлучившись с ним даже на минуту, но не хочет с ним путешествовать.

— Это усложняет дело, — озабоченно сказала я. — Император должен много ездить. Особенно Бонапарт.

— Тем более теперь! — Сокрушенно качая головой, Гортензия рассказала мне, что Россия отказалась участвовать в торговой блокаде Англии.

— Не понимаю… — Вроде бы царь Александр был согласен. Он же дал Бонапарту слово!

— Теперь поговаривают даже о войне, — добавила она, хмурясь.

С Россией? Что за ужасная мысль!

— Это серьезно?

Гортензия хотела было ответить, но тут в комнату вбежали ее мальчики, желавшие покататься на пони.

— Боюсь, мне надо ехать, — встала Гортензия, завязывая тесемки шляпы. — Надо успеть на встречу в городе.

Я уговорила ее на несколько дней оставить у меня детей. Мы махали ей вслед, пока карета не скрылась из виду. Тогда я позвонила, чтобы принесли пирожные, и велела запрягать пони. Все это время мы болтали и болтали. Пети и Уи-Уи так рады рождению наследника — маленького короля, как они его называют.

Пети, по-моему, довольно взрослый для своих шести лет, но Уи-Уи — совершенный младенец. Он хочет, чтобы ему скорее исполнилось три года.

— Дядя говорит, я уже большой, — торжественно заявил он мне. Их дядя Наполеон, который требует их присутствия за обедом, следит за их уроками и ухаживает за розарием в Сен-Клу.

— Сам? — спросила я, не в силах поверить.

— Когда вырастет, он будет садовником, — сообщил мне Уи-Уи.

— Да, я тоже так думаю. — Ну, Бонапарт! — А императрица? Ты часто ее видишь?

Пети пожал плечами:

— Мне кажется, она нас не любит. Ей не нравится, что мы все время ерзаем.

— Зато нас бабушка любит! — пропел Уи-Уи, бросаясь ко мне в объятия.

Без даты

Пети говорит Мими:

— Мама балует меня, когда я хорошо себя веду, а бабушка — все время.

Сегодня в лесу Уи-Уи подбросил шапку в воздух и воскликнул:

— Ох, до чего же я люблю природу!

До чего же я люблю своих внуков!

Без даты

Сегодня утром за мальчиками приехала Гортензия. Она показалась мне расстроенной, поэтому я заманила ее в розарий поговорить. Наконец она призналась: Каролина, которая, как предполагалось, будет крестной матерью, не может выехать из Неаполя и попросила Гортензию занять ее место.

— Это же большая честь! — оторопела я.

— Но церемония будет проходить в Нотр-Даме, мам.

Тут я поняла. Там находится гробница Маленького Наполеона.

— Ты не была там с…

Она покачала головой:

— Я так боюсь сорваться.

Понедельник, 10 июня, около половины пятого пополудни, Мальмезон

Гортензия много рассказывала о крещении наследника императора.

— Теперь, когда все это закончилось, я испытываю такое облегчение!

Она ездила в Нотр-Дам накануне вечером и убедила стражников пустить ее. В пустом соборе Гортензия упала на колени перед гробницей Маленького Наполеона и плакала.

— Это было хорошо, — уверила она меня, видя, как я поражена. — На следующий день я смогла вытерпеть всю церемонию без единой слезинки.

Теперь, когда с крещением покончено, она бы хотела полечиться водами. Спросила, не присмотрю ли я тем временем за ее мальчиками?

Охотно!

Уезжая, она как-то скованно обнялась со мной. Что-то в ее походке подсказывает мне, что она беременна. Нет, она бы мне, конечно, сказала…

2 сентября 1811 года, озеро Маджоре

Дорогая мама, я должна задержаться здесь дольше, чем рассчитывала. Со здоровьем у меня неважно. Посылаю тебе безделушки для Пети и Уи-Уи. До чего же я скучаю по ним! Обними их за меня. Говори с ними почаще об их маме. Надеюсь вернуться к октябрю. Вспомнят ли они меня по прошествии четырех месяцев?

Как твои глаза? Помни, плакать нельзя! Используешь ли мазь, которую я тебе послала?

Узнав, что ты пытаешься экономить, я, признаться, улыбнулась. У тебя слишком доброе сердце, мама. Твоя рука подает, не скупясь.

Ах, моя нежная, добрая мама — испытания этого мира тяготят меня!

Нас наказывают за наши удовольствия. Если бы еще вознаграждали за перенесенную боль!

Твоя любящая и послушная долгу дочь Гортензия

11 октября, Мальмезон

Гортензия вернулась к празднику по случаю седьмого дня рождения Пети. Она похудела и несколько подавлена. Я кое-что подозреваю, но спрашивать не буду. Все понимаю, но не могу произнести вслух.

Понедельник, 9 марта 1812 года

Приезжал Бонапарт. Мы не виделись несколько месяцев, но я ожидала его. Сегодня, в конце концов, шестнадцатилетняя годовщина нашей свадьбы.

— Вы пополнели, — улыбнулся он.

— И вы тоже! — Несмотря на это, вид у него нездоровый. — Как вы поживаете, Бонапарт?

— Неплохо, но надо бы привести себя в форму, — сказал он, — перед предстоящей кампанией. — Чтобы похудеть, он каждый день охотится в Булонском лесу. Этим утром ему удалось «исчезнуть», чтобы навестить меня.

— Можете пробыть еще несколько минут? — Я пригласила Бонапарта посидеть со мной на каменной скамье под тюльпанным деревом. — Я хочу услышать о вашем сыне.

Через два дня будет его день рождения, ему исполнится год.

— Он большой, здоровый мальчик, — немного, правда, капризный.

«Вылитый отец», — подумалось мне.

— Пети и Уи-Уи так много мне о нем рассказывают. По-моему, замечательно, что вы столько времени проводите с детьми.

— Мария-Луиза считает это странным.

Я слышала, что она редко видит своего малыша, не посылает за ним неделями.

— Конечно, это необычно, чтобы взрослый человек получал, как вы, удовольствие от детского общества. Я бы хотела повидать вашего сына, Бонапарт.

— Вы уверены? — задумался он. — Это надо будет тщательно подготовить, чтобы Мария-Луиза не узнала.

Без даты

Барон де Кенези, первый конюший маленького короля, дал мне знать, что мадам де Монтескье вывезет ребенка в парк Богатель на прогулку в следующее воскресенье. Я должна буду ждать ее там в маленьком замке.

Воскресенье, прекрасный летний день

Я подъехала к Богателю, как и было договорено.^[165] Увидев приближавшуюся императорскую карету, прошла в небольшую комнатку в задней части замка. Вскоре показалась мадам де Монтескье с ребенком на руках. Стоя, я поклонилась крошечному королю Рима.

— Какая неожиданность встретить вас здесь, ваше величество, — произнесла мадам де Монтескье (таков был уговор). — Хочу отдохнуть здесь с малышом, — сказала она служителям, находившимся в другой комнате.

Она села рядом со мной, осторожно высвободив из кулачка ребенка ленту своей шляпы.

— Видите, какой он хорошенький? Смотрите. — Она стала качать его на коленке, отчего ребенок засмеялся. Большой лоб, массивная нижняя челюсть.

— Весь в императрицу, — заметила я, пытаясь поймать его взгляд и строя забавные гримасы. Малыш долго смотрел на меня, а потом засунул себе в рот кулачок. У него живые глаза — глаза Бонапарта.

— Но характером весь в отца, — рассмеялась няня, стараясь удержать малыша, который извивался, желая высвободиться. — Очень своевольный.

Я потянулась к корзинке, из которой достала деревянное кольцо с прикрепленными к нему и свисавшими разноцветными побрякушками. Малыш потянулся к нему, хотел взять, но промахнулся, снова потянулся и наконец обхватил кольцо пальчиками.

— Как думаете, пойдет он ко мне? — спросила я, похлопав себя по коленкам.

— Он разборчив, — улыбнулась мадам де Монтескье, — но попробовать можно. Даже к матери на руки не идет. — Она посадила малыша мне на колени.

Он сидел тихо, разглядывая игрушку. Я вдохнула запах его волос. Едва уловимо пахло лимоном.

— Он него пахнет императором, — заметила я. К глазам подступали слезы.

— Он был с папой, когда мы за ним зашли. С его папой, который по-прежнему очень скучает по вам, ваше величество, — тихо добавила она.

17 апреля, ближе к вечеру

Бонапарт наклонился вперед, упершись локтями в колени. Мы — это стало нашим обыкновением — сидели на резной каменной скамье в розарии под тюльпанным деревом.

— Я послал за Эженом, — сказал Бонапарт. — Даю ему четвертый корпус: восемьдесят тысяч человек. Он должен быть доволен.

— Выходит, все эти разговоры правда? Неужели будет война?

По молчанию Бонапарта я догадалась об ответе.

— Кто будет регентом в ваше отсутствие?

— Не знаю, кому можно доверять.

30 апреля

Все жители империи мужского пола, способные носить оружие, спешат записаться в Великую армию.^[166] Меня теперь охраняют шестнадцать инвалидов, которые огорчены тем, что не могут отправиться в поход вместе с остальными. Все здоровые лошади отосланы в войска.

Суббота, 2 мая, ближе к вечеру

Эжен со своим корпусом выступил сегодня утром в Польшу. Играют оркестры, звонят колокола. Мушкеты солдат украшены цветами. Люди высовываются из окон, выходящих на улицы, по которым проходят войска, и кричат: «Наша славная Великая армия!»

Пятница, 8 мая, надвигается гроза

— Я приехал попрощаться, — сказал Бонапарт.

— Давно вы не уезжали на войну.

— Я надеялся, что до этого не дойдет.

Да, конечно. Женитьба на Марии-Луизе, рождение наследника — все это должно было обеспечить долговременный мир.

— По крайней мере, я еду, зная: если со мной что-то случится, империя останется моему сыну.

— Вы будете скучать по нему.

Нам обоим было неловко; оба понимали, что на этот раз он отправится на войну без объятий и поцелуя «на удачу». Он долго смотрел на меня, затем его лакей открыл дверцу кареты. Я смотрела, как она выехала за ворота, даже не смея послать воздушный поцелуй.

МЫ ТЕРПИМ ПОРАЖЕНИЕ

18 ноября 1812 года, Мальмезон

Несколько месяцев не было никаких новостей, одни только слухи. Мы ждали и беспокоились. Беспокоились и молились.

Понедельник, 30 ноября

Сегодня в Мальмезон приехала молодая женщина лет двадцати в сопровождении пожилой горничной.

— Мадемуазель Орели де Бомон, — представилась она, придерживая руками в белых перчатках свою соломенную шляпу. Выяснилось, что ее отец, мсье де Бомон, — близкий друг мсье Батая. Огюста Батая?

— Мсье Батай — один из адъютантов моего сына.

Она кивнула и достала из тульи шляпы сложенные листки бумаги:

— Он часто писал моему отцу.

— С войны? — Сердце у меня забилось быстрее. Подлинные новости доходили до нас крайне редко. Официальным бюллетеням, отправляемым в Париж, как я понимала, доверять не стоило.

— Отец просил, чтобы я переписала эти письма для вас. Он думал, вы пожелаете узнать новости о вашем сыне, ваше величество.

— Да, конечно. — Я едва могла вздохнуть от волнения.

— Это один из оригиналов. — Орели показала мне клочок бумаги. Он был исписан мелким почерком вдоль и поперек. — Иногда мне приходилось разбирать их с лупой.

Она обещала вернуться, когда придет следующее письмо.

Плоцк

Мой друг, мы находимся в этом польском городе уже почти две недели, ждем приказов императора. Такое ощущение, что мы в каком-то медвежьем углу. Некоторые из нас заболели. Наконец прибыл багаж и лошади князя Эжена, так что он сможет объехать свои полки.

С приветом, Батай

Торн

Мой друг, ожидаем императора со дня на день. Я пытался раздобыть еды для людей и сена для лошадей. Нам выделили триста быков и тридцать тысяч бушелей овса, но зерно зеленое, поэтому у лошадей начались колики, да и многие солдаты болеют дизентерией от кислого черного хлеба.

С приветом, Батай

Сольдау

Мой друг, из Торна дошли до Сольдау. Деревни в жалком состоянии. Князь Эжен спит в палатке, несмотря на холод. Нас восемьдесят тысяч человек, всех надо накормить, а осталось лишь несколько мешков зерна.

С приветом, Батай

Поздно вечером

Плоцк, Торн, Сольдау… Я нашла в кабинете Бонапарта карту и слежу за продвижением нашей армии. Как она далеко!

Мой друг, мы уже в России, ищем вражескую армию, чтобы с нею сразиться. Тут все унылые пейзажи — ничего, кроме деревьев (все больше березы) да песка. Уже больше десяти часов вечера, но светло настолько, что я пишу без свечи. Солнце будит нас уже в два часа ночи.

Твой Батай

Витебск

Мой друг, может ли так продолжаться? Днем жаримся, ночью замерзаем.

У нас более трехсот больных — люди умирают от солнечных ударов.

Погибли тысячи лошадей. Вчера вечером приезжал император. Он настаивает на наступлении на Смоленск. Это продлится еще десять дней, если выживем.

Прощай. Батай

3 декабря, Мальмезон

Я сама не своя от неопределенности. Письма Батая, с одной стороны, приоткрывают завесу тайны, с другой — повергают в уныние. Все утро работала в теплице с садовниками, но мои мысли обращены на северо-восток — к России, к этой далекой бесплодной земле.

Мой друг, добрались до Смоленска, это куча дымящихся развалин. Москва «всего» в ста милях от нас, как говорит император, но даже и одна миля нас убьет. Чем дольше мы преследуем врага, тем дальше мы от дома, тем дальше от нас пища и пристанище.

С приветом, Батай

Мой друг, русская армия остановилась, — значит, по крайней мере, будет битва. Взяли в плен несколько казаков: кривоногие дикари. Они глотают бренди, словно простую воду, и тянут стаканы, чтобы им налили еще. Лошади у них коренастые и с длинными хвостами. На казаков произвел сильное впечатление король Мюрат с его плюмажем и пышной одеждой. Они просили его стать их «гетманом».

С приветом, Батай

Мой друг, было много крови. Князь Эжен собирал свой корпус, когда тысячи казаков напали на его резерв. Он галопом помчался назад, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.

Да, это победа, но досталась она дорогой ценой.

Прощай, дорогой друг.

Батай

Мой друг, мы поднялись на холм, и стал виден город. Солдаты бросились бежать с криками: «Москва! Москва!» Шпили башен и купола в форме луковиц сверкали на солнце, как мираж. Это и был мираж, ибо русские, варварский народ, лишенный всякой чести, подожгли свой город, одну из прекраснейших столиц Европы. Я пишу, а пламя озаряет небо. Мы укрылись в деревянном домишке за городом. Ландшафт унылый: капустные поля — и ничего более.

С приветом, Батай

Мой друг, царь не ответил на предложение императора о мире. Король Мюрат убедил Бонапарта, что русские воинские части пребывают в хаосе, а казаки готовы прекратить сопротивление. Поэтому мы продолжаем наступать.

С приветом, Батай

Мой друг, король Мюрат потерпел поражение от казаков, так что мы снова в походе, направляемся домой. Доберемся ли? Мы представляем собой печальное зрелище: солдаты толкают тачки с награбленными сокровищами, за войском тянется толпа куртизанок. Пушки увязают в грязи.

Навеки твой. Батай

Мой друг, князь Эжен дал славное сражение, достойное быть воспетым, но у нас тяжелые потери, да еще от мороза за одну ночь охромели сотни лошадей. Вследствие этого император приказал выкинуть содержимое телег в озеро. Мы смотрели, как уходят под лед бесценные произведения искусства. Последним, точно какое-то ужасное предзнаменование, там исчез огромный крест Ивана Грозного. Нас то и дело донимают казаки — окружают нас, гикая, как дикие звери. Мы бредем в ледяном тумане на краю света.

Батай

Без даты

— Ваше величество, быть может, вам будет угодно, чтобы я больше не приносила писем? — спросила мадемуазель Орели, стискивая в руках шляпку.

— Нет-нет! Пожалуйста, приносите, — сказала я и в знак благодарности подарила ей два своих кольца.

Мой друг, остатки Великой армии сгинули в ледяных болотах. На тех из нас, кому повезло избежать смерти во льдах, налетели казаки.

Князь Эжен сумел сберечь то, что осталось от его корпуса. Удача по-прежнему с ним, какая ни есть: под князем уже убито две лошади.

Батай

Четверг, 17 декабря, прохладно

Отчаяние висит над Парижем. Истинные масштабы потерь в России — гибель стольких людей — наконец предала гласности газета «Монитёр».

Сердца парижанок полны ужасного предчувствия: их любимые, скорее всего, не вернутся домой. Я больна от страха за Эжена и Бонапарта.

Суббота, 19 декабря, Мальмезон

От вида знакомого курьера Бонапарта, галопом пролетевшего по аллее, у меня остановилось сердце. Я распахнула окно и выглянула:

— Мсье Мусташ! Что случилось?

— Император во дворце! — прокричал он мне в ответ.

— Бонапарт? Он в Париже?

Как такое возможно?

Тяжело дышавший Мусташ кивнул:

— Он послал меня сообщить вам. И сказать, что ваш сын здоров.

Это последнее, что я помню, ибо упала без чувств.

Воскресенье

В своей медвежьей шубе и шапке Бонапарт сам походил на казака. Лицо темное от загара.

— Я не могу остаться надолго. — Он взял мою руку и долго не выпускал. — Выйдемте из дома.

Мы сели на холодную каменную скамью под тюльпанным деревом. Его ветви были голы, зимний сад сер и лишен характерных черт. Я слушала рассказ Бонапарта со слезами на глазах. Он поспешил назад, чтобы успокоить чернь, по его собственному выражению. Боялся, что народ взбунтуется, узнав правду о потерях. Кампания была бы славная, если бы русская зима не наступила так рано и не оказалась такой суровой. Теперь ему всего-навсего надо набрать новую армию.

Я не могла вымолвить ни слова. Новую армию? Откуда же возьмутся солдаты? Разве он не видит, что Франция превратилась в страну женщин, пребывающих в трауре? Оставшиеся мужчины — либо старики, либо инвалиды.

— Потребуется всего четыреста тысяч, — сказал он.

Среда, 14 апреля 1813 года, Мальмезон

Долгих два часа сидели мы с Бонапартом под нашим тюльпанным деревом. Он рассказывал мне очаровательные истории о своем сыне, которому теперь два года (у него такой живой характер!), и жаловался на молодую жену (она вытирает губы после его поцелуев!). Затем заговорил о войне, о предстоящей кампании, о своей убежденности, что на этот раз он победит, что будет подписан мир.

— Но не позорный мир, а почетный. Не мир любой ценой.

Мне хотелось ему верить, почему бы и нет? Разве раньше он не творил чудес?

На прощание он прикоснулся к моей руке и обещал передать Эжену привет.

— Мои молитвы всегда с вами.

— Я был счастлив здесь, — сказал он, оглядывая сады.

26 апреля, Мансфельд

Дорогая мама, прости за почерк, у меня разыгрался ревматизм.

Моя армия снова в походе, двигается навстречу императору. Я уверен, что эта новая кампания быстро закончится и настанет мир. Этого хотят обе враждующие стороны.

Береги себя, милая мама, и передавай от меня приветы сестре и ее мальчикам.

Мы часто поем ее песни, они придают нам мужества.

Твой любящий сын Эжен

5 мая

Бонапарт одержал победу.

«Фонды поднялись до 76.90», — сообщила Мими.

Пятница, 7 мая

Еще одна победа! Все утро палили пушки.

12 мая 1813 года, Лютцен

Дорогая мама, выиграна большая битва. Император позволил мне вернуться в Милан, к моей прекрасной Августе и нашим детям. Мне предстоит набрать и обучить еще одну армию.

Я пожелал императору счастливого пути примерно с час назад. Он выглядит уставшим, все мы устали. Я на войне уже год.

Твой преданный сын Эжен

11 июня, славный день

Наконец подписано перемирие. Напуганные происходящим, смели ли мы верить, что у нас опять будет мир?

Понедельник, 23 августа, раннее утро

Император Австрии расторг перемирие и объявил войну Франции. Боже мой, это же отец Марии-Луизы! Как он мог так поступить с нами, — со своей дочерью, в конце концов?

30 октября, Мальмезон

Катастрофа под Лейпцигом. Я разрыдалась, прочитав: «Французская армия проиграла битву». Она сократилась на сорок тысяч человек.

Я заперлась у себя в комнате, ходила из угла в угол, молилась, рыдала. Вопреки доводам рассудка, написала Бонапарту.^[167]

9 ноября

Бонапарт вернулся во главе своей побежденной армии. Он вернулся без фанфар, без пушечной пальбы и марширующих оркестров.

2 декабря

Сегодня, в годовщину коронации, — некогда счастливый для Бонапарта день, — я получила удручающее письмо из Милана от моей милой Августы. Ее отец, веселый король Макс Баварский, объединился с врагами Франции! Более того, он пытался убедить сделать то же самое и Эжена.

Разумеется, мой сын ответил отказом.

«Бог дал мне мужа-ангела», — писала Августа. И бог дал ангела ему.

Понедельник, 3 января 1814 года

Щеки Гортензии горели.

— Мама, ужасные новости! Более ста тысяч казаков перешли Рейн и направляются к Парижу. Я никогда не видела императрицу Марию-Луизу в таком удрученном состоянии. Ты знаешь, что она мне сказала? Что, куда бы она ни поехала, повсюду привозит с собой несчастье, и всякий, оказавшийся рядом с нею, обречен страдать.

— А что говорит Бонапарт?

— Что это суеверная чепуха.

— Нет, я имею в виду совсем другое, — насчет казаков?

— Просит нас не беспокоиться: у него есть план.

14 января

Брошен клич: требуются солдаты.

— Я пойду добровольцем, — совершенно серьезно сообщил мне Уи-Уи.

— И я тоже, — эхом отозвался Пети.

Я объяснила, что берут не всех, есть возрастные ограничения.

— Дядя сказал, что мы ему нужны.

— Все нужны, — важно добавил Уи-Уи. — Даже старики.

И в самом деле, даже дорогой Гонтье собирается теперь записаться в армию.

— Гонтье, не надо! — отговариваю я его. Ему же наверняка больше шестидесяти! Но мои аргументы его не убедили. Что ж, я дала ему хорошего пони, одного из немногих оставшихся, — почти всех забрали в армию.

Суббота, 22 января

Стоя у своей кареты, Бонапарт сказал, что утром выезжает к месту предстоящей битвы. По его словам, через три месяца он либо одержит победу, либо погибнет.

— Я приехал не для того, чтобы вы плакали!

Он взял меня под руку, озадаченный моими слезами.

Я пыталась рассеять собственные страхи. Вся Европа объединилась в борьбе с Бонапартом; в его распоряжении всего пятнадцать тысяч человек. Победа невозможна!

Но «невозможно» — не французское слово, напомнила я себе.

— Позвольте, я…

«Поцелую вас», — едва не вырвалось у меня.

— …Пожелаю вам удачи, — закончила я и сделала реверанс.

Бонапарт долго смотрел на меня.

— Помните обо мне, Жозефина.

Он сделал шаг назад и прикоснулся к шляпе.

4 февраля

Ужасные слухи: говорят, войска Бонапарта вынуждены отступить на французские земли. Не знаю, верить ли.

Отправила Мими в Париж — пусть выяснит хоть что-нибудь. Она вернулась обеспокоенная: в Нотр-Даме возносят молитвы, в Лувре упаковывают коллекции.

18 февраля 1814 года, Милан

Дорогая мама, боюсь, это сильно тебя огорчит, но ты должна знать. Каролина и Иоахим перешли на сторону врага, и сегодня утром Иоахим открыто объявил войну Итальянской армии — то есть мне. Нет нужды говорить, насколько это отвратительно. Глубина моего сочувствия императору неизмерима. Ему приходится терпеть такую «семью»!

Твой верный сын Эжен

28 марта

Народ толпами валит в Париж, уходя от наступающего неприятеля.

— Бонапарт спасет нас, — уверяла я Гортензию, скатывая бинты из корпии и складывая их в стопку. — Он так тщательно все рассчитывает, принимает во внимание все возможности. Неожиданность всегда была главным его оружием. Не сомневаюсь: это отступление — часть его плана.

Без даты

Сапожник из города только что приходил предупредить меня, что на дороге встретил раненых солдат. По их словам, неприятель совсем рядом. Но насколько он близко?

Дворец Тюильри

Мама, мы узнали, что враг наступает с юга. Утром императрица Мария-Луиза намерена бежать из Парижа вместе с ребенком. Уезжай в Наварру немедленно. Прими возможные меры предосторожности. Обо мне и мальчиках не беспокойся. Я тебе напишу.

Гортензия

29 марта, двадцать минут восьмого пополудни, Мант

Записку Гортензии доставили глубокой ночью. Я разбудила всех в доме, приказала готовиться, чтобы утром выехать из Мальмезона, взяв с собой все, что сможем. Мы решили оставить животных на ферме, орангутанга и птиц — на попечение смотрителя усадьбы, но взять с собой мопсов и лошадей.

Мы с Мими не ложились, зашивали мои драгоценные камни в подкладку подбитой ватой юбки. Оставшиеся украшения и дубовую шкатулку с письмами Бонапарта — мое главное сокровище — сложили в сейфы. Закончили почти в три часа ночи. Выедем рано, в семь, времени на сон осталось немного.

Я пожелала Мими доброй ночи и легла. Некоторое время просто слушала шум весеннего дождя, думала об императрице Марии-Луизе, представляла ее одну на этой огромной позолоченной кровати во дворце Тюильри. Спит ли она? Или, как и я, мучается от страха, сомнений и, конечно, чувства вины — за то, что бежит из Парижа?

Я встала с постели, взяла ночную свечу, спустилась по лестнице и прошла по замку. Неужели мой любимый Мальмезон будет разграблен казаками? Я провела пальцами по струнам арфы — звук вызвал в памяти летние вечера. Что за волшебное место Мальмезон, что за чудесную жизнь я вела здесь!

Я прошла в кабинет, где работал Бонапарт — строил империю. Где он теперь?

В постель я вернулась с тяжелым сердцем, на рассвете проснулась вся в поту. Было серо, шел холодный весенний дождь, я дрожала.

— Нет смысла разводить огонь, — сказала я Мими, надевая платье на вате.

В Мант мы приехали уже после наступления темноты. Ехали медленно, лошади мокли под дождем.

Гостиница, в которой мы остановились, полна бежавших из города парижан. Я назвалась мадам Мерсье. О наших войсках ничего толком не известно. Все новости передают только шепотом. Я едва жива от усталости, но сон не идет. Где сейчас Гортензия? Где Бонапарт? Что происходит в Париже?

Я ПРИНИМАЮ У СЕБЯ ВРАГА

1 апреля 1814 года, Наварра

Меня подняли с места мальчишеские голоса в гулкой прихожей. В дверях я чуть не столкнулась с Гортензией.

— Боже мой, это ты! — Я обняла дочь, прижала к сердцу. — Прости, мы так измучились от неведения.

В комнате собрались слуги. Гортензия подождала немного и объявила:

— Мы капитулировали.

Сначала никто не понял, потом поднялся гам — никто не верил.

— Где император? — спросила я.

— Мама, я понятия не имею! Знаю только, что подписан договор о капитуляции, что императрица с ребенком на юго-западе, в Блуа.

Воскресенье

Пока Гортензия спала, я отвела внуков к мессе в собор Эвре. В городе тихо, мало что указывает на капитуляцию Франции. Только вот имперский знак с почтовой станции убрали, его место пустует.

— Тебе грустно, бабушка? — спросил Пети, ставший уже высоким мальчиком девяти лет (его детское прозвище ему уже не подходит).

— Очень.

— Мне тоже, — прижался ко мне Уи-Уи, чтобы согреться. Погода солнечная, но ветреная. — Я оставил дома свою лошадку-качалку, — сказал он мне. Губы у него дрожат.

— Куплю тебе новую, — пообещала я.

— Нет, бабушка, — торжественно произнес Пети. — Мама говорит, мы должны страдать как все, потому что теперь мы — никто.

Понедельник, 4 апреля, замок в Наварре

Наконец принесли записку от моего смотрителя усадьбы: для охраны Мальмезона назначены русские стражники. Смотритель приложил к записке выпуск «Монитёр», но в нем была только прокламация русского царя Александра.

Где Бонапарт? Что происходит?

7 апреля

Ужасные новости. Претендент взойдет на трон.

В тот же день, позже

Становится все хуже и хуже. Талейран возглавляет новое временное правительство, которое действует заодно с врагом.

Хамелеон! Оппортунист! Меня нисколько не удивляет, что он оказался предателем. Мне даже спокойнее оттого, что я знаю его истинную природу. Но меня немало удручает то, что ему помогала Клари, что это она открыла ворота Парижа неприятелю.

Без даты

Получили газеты из Парижа. Меня переполняет отвращение. Во рту горечь. Неужели нет ни чести, ни верности? Маршалы Бонапарта — люди, которым он покровительствовал, которых поднял к славе, — бросились провозглашать себя сторонниками претендента. Они клялись в верности Бонапарту, а теперь бесстыдно нападают на императора, выставляют его в своих выступлениях каким-то чудовищем.

Разочарование гложет мне сердце. Поражение от врага — ничто по сравнению с массовыми предательствами в рядах сторонников. Оплакиваю Бонапарта и всех нас.

8 апреля

Ночью, ласково подергав за пальцы ног, меня разбудила Мими.

— Там внизу кто-то хочет тебя видеть, Йейета. Мсье Мосьен, счетовод, — сообщила она, зажигая лампу. — У него будто бы есть новости об императоре.

— О Бонапарте? — Я села в постели, сердце бешено колотилось.

Мсье Мосьен стоял в гостиной у затухающего камина. На нем был короткий охотничий сюртук, с широкого пояса свисал небольшой дорожный пистолет.

— Ваше величество, — в пояс поклонился он мне, — прошу прощения, что потревожил ваш покой.

— Мне сказали, у вас есть новости об императоре? — поторопила я его, в нетерпении пренебрегая любезностями. Жестом предложила ему сесть в кресло напротив, но он стоял по стойке «смирно», будто аршин проглотил.

— Император в Фонтенбло, — объявил Мосьен. — Он отрекся от престола и будет сослан. Меня…

— Сослан? — Эта новость меня встревожила, но я также испытала и облегчение. По крайней мере, Бонапарта не казнят.

— На Эльбу, ваше величество. Меня…

— Где находится эта Эльба?

— Эльба — маленький островок в Средиземном море, ваше величество, отделенный от Италии проливом Пьомбино. Меня…

— Это совсем крошечный островок, не так ли, мсье?

— От одной до трех с половиной лиг в ширину, ваше величество, шесть лиг в длину. Меня…

— Но это меньше, чем парк в Мальмезоне!

— Не припомню размеров вашего парка, ваше величество. Меня…

— Вы видели императора, мсье де Мосьен? Вы говорили с ним?

— Я видел его, ваше величество, но нет, не говорил с ним. Меня…

— Пожалуйста, скажите мне: как он выглядел?

Мсье де Мосьен сдвинул брови в раздумьях.

— Как император, ваше величество.

Я прижала кулак к губам. Если бы я могла увидеть Бонапарта! Я бы с первого взгляда поняла, как он себя чувствует. Я бы сразу поняла, спал ли он, ел ли, в порядке ли его желудок — ох этот капризный желудок! Я бы по резкости его движений поняла, угрожает ли ему припадок падучей.

— Да, конечно, — слабо проговорила я, наконец опомнившись. — Не выглядел ли он… ну… как вам показалось?

Я ждала ответа, утирая глаза манжетой рукава. Я понимала, конечно, что этот человек не мог видеть Бонапарта глазами его жены.

— Ваше величество, меня попросил французский посол в России, граф де Виченца…

— Де Коленкур?

— Да, он попросил меня…

— Де Коленкур сейчас с императором? — Благородный, аристократичный Арман де Коленкур. Мне было утешительно услышать, что он рядом с Бонапартом.

— Да, ваше величество. Он специально послал меня сообщить вам, чтобы вы сделали, что можете.

Эти последние слова он выпалил, опасаясь, что я снова его перебью.

— Что это значит?

— Вам надо искать милости для себя и ваших детей при дворе врага, ваше величество.

13 апреля

Принесли записку от Армана де Коленкура. Он просит меня вернуться в Париж; это, по его словам, в моих же интересах. Мне приличествует показаться, изложить мое дело перед царем Александром. Вроде таково желание императора.

А внизу — приписка аккуратным почерком секретаря: «Ваше Величество, надо срочно уговорить их милостиво обойтись с императором».

Укладываю вещи.

Пятница, 15 апреля, Мальмезон

Я расстроилась, увидев русских стражников у ворот Мальмезона. Пыталась объяснить им, кто я такая, но меня пропустили только после появления моего смотрителя.

— Что случилось? — в тревоге спросила я, ибо он хромал. Голова забинтована и одна рука висит на перевязи.

— Казаки. Я пытался остановить их, ваше величество, но… — Смотритель пожал плечами, и это движение заставило его поморщиться. — Они успели отломить ножку от стола в прихожей, но на этом разгром и закончился. Орангутанг отогнал их подальше.

И вот, вернувшись в свой дом, не веря своим глазам, я обнаружила, что бесценные его сокровища — в неприкосновенности. Если бы не русские у ворот, ничто здесь не сообщало бы о капитуляции Франции.

Без даты

На дворе смутные времена. Оказалось, у казаков те еще нравы: они спят, не снимая сапог. Театры в Париже закрылись только на день — день капитуляции Парижа. Актеры продолжали играть даже под пушечную пальбу. Жозеф Бонапарт приказал поднять белый флаг капитуляции, а затем исчез, даже не передав никому командование. Точно так же он поступил и в Мадриде — трус! Все в Париже носят белые розетки из лент — знак Бурбонов, повсюду их знамена. Неблагодарные!

Приехал брат претендента на престол, граф д’Артуа, он носит напудренный парик с нелепой шляпой. Его слуги ходят в странных готических туниках с огромными крестами, свисающими из петлиц.

Лавочникам теперь раздолье — никогда прежде они не распродавали так быстро свой товар. В Тюильри на месте имперских пчел поместили лилии Бурбонов. Тальма играет царя, толпа пыталась заставить его провозгласить: «Да здравствует король Людовик Восемнадцатый!», — но наш добрый друг не стал этого делать, ушел со сцены в слезах. Бедняга!

Отец императрицы Марии-Луизы, император Австрии, средь бела дня прогуливался по Елисейским полям. Похоже, его нисколько не смущает тот факт, что он получил выгоду от несчастья дочери.

Люди калечатся в давке, стремясь поклониться новому режиму, утверждают, что всей душою ненавидели «это чудовище» — Наполеона.

Даже члены его семьи от него отступились.

До чего же все это грустно!

Почти полночь (не могу уснуть)

Клари в своем чепце и с корзинкой из ивовых прутьев выглядела доброй хозяйкой.

— Я боялась, вы меня не примете, — сказала она, теребя пальцем золотой крестик, висевший на желтой бархатной ленте у нее на шее.

— Не в моем характере мстить, — ответила я не слишком искренне, ведь она предала Бонапарта, страну, меня. — Скажите, что привело вас ко мне?

«И поскорее уходите», — подумала я.

— Царь Александр умоляет о разрешении посетить вас.

— Надо понимать, это ему вы теперь служите?

— Помогаю, насколько это в моих силах, — задрала она свой острый носик.

— Если не ошибаюсь, вы помогли врагу войти в Париж. Вас хорошо вознаградили?

— Я не имела намерения уколоть вас.

— Мне кажется, вам пора уходить.

— Но согласитесь ли вы принять царя? Это пошло бы на пользу Наполеону.

— Как вы смеете произносить его имя?

Большая ваза упала на пол и разлетелась вдребезги.

— Он убил герцога Энгиенского!

— Дура! Если кто-то и виновен в гибели герцога, так это ваш приятель Талейран. Именно он убедил Бонапарта арестовать герцога!

— Он предупреждал меня, что именно так вы и скажете.

Дрожа всем телом, я сделала два шага ей навстречу.

— Простите меня, ваше величество, — прошептала она, пятясь к двери.

Суббота, 16 апреля

Царь Александр прибыл в сопровождении немногочисленной охраны.

— Это большая честь для меня, — сказал он, поклонившись мне. Царь привлекателен, средних лет (тридцать пять? тридцать шесть?), он впечатляюще высок, у него золотистые кудри, бледно-голубые глаза.

Я удивилась такому проявлению почтения с его стороны (и успокоилась немного). В конце концов, я — бывшая жена бывшего императора, а он — победитель, правитель одной из могущественнейших стран мира.

— Ваше величество, — ответила я, ненавидя себя в этот момент, — это вы оказываете мне честь. — Пока я говорила, Александр склонился ближе, и я вспомнила, что он немного глуховат. Тогда я повторила приветствие, повысив голос и слегка покраснев (я знала, слуги меня слышат).

Я провела для царя обычную экскурсию по Мальмезону — через галерею, музыкальную комнату, театр, розарий, парник и даже маслобойню (его заинтересовали мои швейцарские коровы). Оказалось, что с ним легко говорить, у него превосходный французский, а ум живой и пытливый (в этом отношении они очень схожи с Бонапартом). Царь пожелал узнать, как я делаю в своем саду прививки растениям, сколько солнца нужно для грядок с тюльпанами, в какой пропорции добавлять коровий навоз к компосту для удобрения примул, сколько молока дают мои коровы.

Мы задержались перед парниками, разговаривая о театре: он видел Тальма в постановке «Ифигения в Авлиде» на сцене «Театра Франсэ» и был сильно тронут.

— Впрочем, — сказал он, — после спектакля произошло неприятное событие, которое, должен признаться, больно было наблюдать.

— Да, я слышала об этом.

Бедный Тальма! Я опасалась, что он начинает сходить с ума. Актер набросился на своего извечного противника Жоффруа с кулаками — из-за очередной уничижительной рецензии.

— Этот актер остается предан своему императору. Его чувства благородны и достойны уважения.

— Мы все остаемся преданными императору, — заметила я, по неосторожности вложив в свой ответ больше чувства, чем следовало.

— Я понимаю, — кивнул мне царь.

«Но это ты погубил его!» — воскликнула я про себя.

В этот миг нас отвлекли — может статься, к счастью — детские голоса: Пети и Уи-Уи уже бежали по дорожке, но, увидев рядом со мной высокого незнакомца, остановились.

— Идите ко мне, идите, — позвала я их, наклоняясь, чтобы обнять. Как они оказались в Мальмезоне? Гортензия же взяла мальчиков с собой в Блуа, чтобы встретиться там с императрицей Марией-Луизой! — Я хочу представить вас Александру, царю России.

Пети выказал легкую тревогу.

— Все хорошо! — шепнула я. — Покажи свой самый лучший поклон.

Царь улыбнулся и поклонился в ответ.

— Где ваша мама? — недоумевала я.

— Она идет медленно! Ей надо то и дело останавливаться, чтобы восхищаться всем вокруг, — сказал Уи-Уи, театрально закатывая глаза.

— Мы недолго пробыли в Блуа, — сообщил Пети, дергая себя за локон.

«О господи! — подумала я. — Теперь царь поймет, что Гортензия ездила повидать Марию-Луизу».

— Я несколько дней не выходил из кареты, — снова закатил глаза Уи-Уи.

Гортензия остановилась возле розовых кустов. Она улыбалась («Вот вы где!»), но затем насупилась, крутя в руке перкалевый зонтик и всматриваясь в фигуру стоявшего возле меня мужчины.

— Мы здесь, мам! — помахал ей рукой Пети.

— С казаком! — крикнул Уи-Уи, подкидывая свою шапку.

— Цыц! — одернул Пети младшего брата.

Царь Александр весело рассмеялся, и я испытала облегчение.

— Я так рада тебя видеть! — обняла я Гортензию.

— Мальмезон выглядит прекрасно. Ничего не украдено?

— Благодаря царю Александру, — сказала я и представила ему свою дочь.

— Польщена, — холодно обронила та, лишь немного склонив голову.

— Разрешите предложить вам обоим мороженое и чай?

Появление Гортензии ничуть не помогло нашему общению.

— Казаки пьют водку! — подсказал Уи-Уи.

— Прошу прощения? — свирепо развернулась к нему Гортензия.

— С удовольствием выпью чаю, — улыбнулся царь Александр. — Хотя он прав, если у вас найдется водка…

И весьма ловко натянул на глаза Уи-Уи козырек его шапки.

— Царь произвел на меня сильное впечатление, — призналась я Гортензии после отъезда Александра. — Он кажется искренним в желании положить конец войнам.

Гортензия молча пожала плечами.

— Ты осуждаешь меня за то, что я приняла его, не так ли?

— Мы обсуждали это в Наварре, мам. Я прекрасно понимаю причины, которыми тыруководствовалась.

— Тогда почему?..

— Должна признать, я была расстроена при виде того, как учтиво ты принимаешь у себя врага.

— Гортензия, царь Александр имеет власть, чтобы помочь тебе и твоим детям.

Равно как и погубить их.

— Нам от него ничего не нужно.

— Сейчас не время для идеализма! Хочешь, чтобы тебя навсегда изгнали из Франции? Быть учтивой сейчас разумно, — по крайней мере, ради блага мальчиков. И, должна тебе напомнить, ради Эжена, ради меня, ради Бонапарта. Кому, по-твоему, предстоит решать нашу дальнейшую судьбу? Именно Александру — тому человеку, по отношению к которому ты вела себя так грубо.

В итоге мы обе расплакались.

— Ох, прости меня, мама! Последние два дня выдались просто ужасными.

Тут-то и выяснилась причина скверного настроения Гортензии. Оказывается, после долгого и трудного путешествия в Блуа императрица Мария-Луиза заставила ее ждать, а когда наконец приняла, сказала, что, вероятно, будет лучше, если Гортензия побыстрее уедет, ведь отец Марии-Луизы, император Австрии, уже едет в Блуа, чтобы забрать свою дочь. Единственное, о чем беспокоилась императрица, — это о том, что отец может заставить ее последовать в изгнание за Бонапартом.

Услышав это, я некоторое время сидела молча.

— Но я думала, Мария-Луиза искренне привязана к Бонапарту? Ведь ты мне сама говорила, что она не может вынести разлуки с ним даже и на день.

— Я так думала, мам.

Бедный Бонапарт! Все бросили его, даже жена.

— А мальчик? — Как же сын, которого Бонапарт так любит?

Гортензия грустно улыбнулась.

— Он был так рад повидать Пети и Уи-Уи. И знаешь, что он им сказал? Что он больше не король, потому что у него нет ни одного пажа. Мадам де Монтескье сказала мне, что он плачет о своем папе.

Я встала, подошла к камину и протянула руки к углям.

— Я бы сейчас же поехала к Бонапарту, если бы могла.

Подойдя, Гортензия обняла меня за плечи.

— Я знаю, мам.

Ранний вечер

Увидев всадника, галопом скачущего по аллее, я несколько растерялась. Мужчина казался знакомым, но я далеко не сразу признала его. Вглядываясь, подошла к калитке сада с полной корзинкой роз.

— Мусташ, это вы? — Я все еще сомневалась. — Что случилось с?..

Лишившись дара речи, я указала на его верхнюю губу.

— Сбрил и отдал императору, — заулыбался Мусташ, вручая мне письмо. — Я сказал ему, что он уже владеет моим сердцем, а теперь может получить и усы.

«Как трогательно», — хотелось мне сказать, но я молчала.

Письмо было от Бонапарта.

Фонтенбло

Я писал Вам восьмого числа сего месяца (это была пятница), но, видимо, Вы не получили моего письма. Сражение еще продолжалось, поэтому тот листок, возможно, был перехвачен.

Не буду повторять уже написанного: я жаловался на сложившиеся обстоятельства. Сегодня мне намного лучше. Чувствую, что избавился от тяжелейшего груза.

Сколько всего так и не было сказано! Сколько людей составили ложное мнение! Я упростил жизнь тысячам бедняков, и чем они ответили мне? Они меня предали — все, как один. За исключением верного Эжена, столь достойного Вас и меня.

Прощайте, моя дорогая Жозефина. Смиритесь, как смирился я. Никогда Вас не забуду.

Н.

МОЕ СЕРДЦЕ ОСТАЕТСЯ С МУЖЕМ

Вторник, 19 апреля 1814 года, Мальмезон

— Французский посол в России желает говорить с вами, ваше величество.

Арман де Коленкур! Наконец-то.

— Спасибо, что так быстро приехали, — поблагодарила я, стоило нам завершить обмен любезностями и посетовать, как это теперь принято, что мир изменился и что все мы довольно фальшиво играем свои новые роли.

— Я намеревался посетить вас в любом случае, ваше величество. — Его голубые глаза смотрели печально, смиренно.

— Это касается императора?

На мгновение он растерялся. Которого из императоров?

— Насчет царя Александра, — виновато улыбнулся он.

— Но вы же видели Бонапарта? Были в Фонтенбло?

— Да, ваше величество. Я был с ним в этом… в этом ужасном испытании.

— Я так ждала новостей о нем, Арман, — отбросила я формальности. — Мне рассказывали ужасные вещи.

Я помяла в руках уже влажный носовой платок.

— Я слышала… — Как произнести это вслух? — Правда ли, что император пытался?..

— Боюсь, что да, ваше величество, — выпрямился в кресле Арман. — Не знаю, известно ли вам, но перед последней испанской кампанией император стал постоянно носить на шее маленький мешочек, подвешенный на ленту. В нем была ядовитая смесь красавки и чемерицы Лобеля на случай, если Бонапарта захватят в плен. Он проглотил содержимое мешочка, но смесь успела потерять силу. — Он печально улыбнулся. — Можете себе представить досаду императора.

— Но ему, должно быть, было очень нехорошо.

Мне стало мучительно горько от этой мысли. Бонапарт так чувствителен! Малейший пустяк причиняет ему ужасную боль.

— Очень. Констант засунул палец в горло Бонапарту, чтобы того вырвало. Затем я заставил его выпить молока. Мы думали, он умирает, — добавил Арман хриплым голосом. — И сам он так считал. Тогда он попросил меня передать вам, что много о вас думает.

Пение канарейки нарушило мучительное молчание. О, Бонапарт!

— Когда он отправится на Эльбу, Арман?

— Завтра.

О боже мой, так скоро!

— Я должна его видеть. — «Один раз. Последний. Пожалуйста!» — умоляли мои глаза.

Арман, стараясь не встречаться со мной взглядом, покачал головой.

— Простите, но это невозможно. Император надеется воссоединиться со своей женой и сыном. Все, что может поставить под угрозу этот шаг, не должно…

Он замолчал. Ему было больно объяснять.

— Я понимаю, — солгала я, с горечью думая о нежелании Марии-Луизы быть с супругом.

Вошла горничная с подносом, уставленным закусками. Я воспользовалась возможностью взять себя в руки.

— Вы сказали, что желаете говорить со мной о царе Александре, — сказала я, поднимая чашку с чаем. Убедившись, что у меня не дрожит рука, я осторожно отпила из чашки. — Несколько дней назад он посетил меня. Я нашла, что он держится очень уважительно.

— Как посол Франции в России, я хорошо знаю царя Александра. Конечно, он оказывает мне честь своим доверием. Последний раз, когда я видел его, он выглядел печальным. Сказал, что ваша дочь приняла его холодно.

— Мы с Гортензией говорили об этом после его отъезда, — призналась я. — Поймите ее! Сейчас тяжелые времена, а Гортензия горяча в своей преданности. Однако мне кажется, теперь она понимает важность дипломатии.

— Он очень хотел бы посетить вас снова, ваше величество, и спрашивал, удобно ли будет, чтобы он приехал в пятницу к ужину.

— Конечно!

Отказать просто немыслимо.

— Вы мудры. Императора, скорее всего, казнили бы, если бы не вмешательство царя.

Я протянула Арману небольшой сверток вещей для Бонапарта, которые тот мог бы взять с собой в изгнание: мой миниатюрный портрет (написанный в первый год нашего брака), книжка песен Гортензии, несколько цветочных луковиц, — в том числе лилий из рода Асфодель, которые так хорошо помогают его капризному пищеварению.

— И вот это обязательно передайте, — взяла я в руку талисман, который надевал Карл Великий, отправляясь на битву. — Скажите ему…

Я отвернулась, не осмелившись продолжить: «…что я буду ждать».

Пятница, 22 апреля

Царь Александр приехал сегодня к ужину. Он играл с мальчиками, Гортензия была любезна и даже очаровательна. Я наблюдала за происходящим как бы издалека, думала о Бонапарте.

3 мая

Мрачный день. Претендент — король Людовик XVIII — въехал в Париж. Мне рассказали, что толпа собралась большая, но приветствовали его без особых восторгов.

— Он скучный, — сообщила мне Карлотта, будто для правителя это — серьезный недостаток. Я слушала ее равнодушно, мысли мои витали далеко.

8 мая

Приехал из Милана Эжен. Он обнял меня, просил не волноваться, рассказал, что побывал во дворце и видел короля.

— Уже?

— Все прошло лучше, чем я ожидал.

— Я тут разбирала свои пожитки… Среди них есть то, что я хотела бы отдать Августе. — Эжен удивленно разглядывал бриллианты. — Не волнуйся, отдам несколько и Гортензии тоже. Я отложила для тебя целый ящик вещей.

Сын внимательно посмотрел на меня, глаза наполнились слезами.

— Разве они тебе не понадобятся, мам?

Без даты

Гортензия, Эжен и царь Александр — молодые пылкие идеалисты. Как странно, что они подружились. Я сидела у камина, общаясь с ними, но мое сердце в тот момент было далеко, на небольшом средиземноморском острове Эльба. Он уже должен быть там, у моря.

Четверг, 12 мая

— Но, мама, ты обязательно должна поехать, — умоляла Гортензия. Она пригласила царя Александра в свой сельский замок возле Сен-Ле и теперь волнуется. — В конце концов, разве не ты настаивала, чтобы я его приняла? Без тебя получится совсем не то.

— Знаю, — отмахнулась я, — но…

Теперь у меня в ушах постоянно звенит, этот звон не дает мне уснуть. У меня бывают приступы головокружения и слабости. И я ничего не могу поделать со своей меланхолией.

— Но ты приедешь?

— Конечно, дорогая, — улыбнулась я.

14 мая, Сен-Ле

До Сен-Ле доехала более или менее благополучно, но вскоре после приезда случился один из моих приступов. Как они меня пугают! Очнувшись, я лежала в комнате для гостей. Мадемуазель Аврильо принесла мне настой лимона и цветков апельсина. Погода холодная и сырая — с моей стороны было глупо отправиться на прогулку в открытой коляске Гортензии. Слышу доносящиеся снизу голоса царя Александра и Эжена, смех Гортензии.

К ужину мне надо набраться сил.

«Восстановить равновесие», как говаривал Бонапарт. О, мой Бонапарт!

15 мая, по-прежнему в Сен-Ле

Приготовлена карета для моего возвращения в Мальмезон. Мне по-прежнему нездоровится. Пока есть силы, хочу записать свой разговор с царем, состоявшийся вчера вечером.

Перед ужином я послала слугу сообщить, что я хочу его видеть. Александр тотчас пришел ко мне в комнату.

— Ваше величество, — сказал он, — боюсь, мы вас утомили. Не вставайте, — настаивал он. Потом попросил разрешения сесть в ближайшее ко мне кресло.

— Царь Александр, я…

— Ваше величество, умоляю, зовите меня Алексом, — сказал он с улыбкой.

— Очень хорошо, Алекс.

— Я должен сделать вам признание. — Он положил правую руку себе на сердце. — Мне очень нравится ваша семья. — Почувствовав внезапно нахлынувшую слабость, я принялась искать сухой носовой платок. — Ох, вот видите, я сразу вас расстроил.

— Царь… Алекс, я хотела сказать, позвольте быть с вами откровенной. Меня беспокоит дальнейшая судьба Гортензии и Эжена. Я не смогу спать, пока она не решена.

— Я позабочусь об этом немедленно, — поцеловал он мне руку.

Если бы только я могла поверить этому русскому! Бонапарт доверял ему — и был обманут.

Понедельник, 16 мая, Мальмезон

Снова дома, но по-прежнему совсем больна. Слабость одолевает меня, как и невыносимая грусть. Доктор Оро прописал рвотное, но оно не помогает.

26 мая

Слегка лихорадит, кружится голова. Пишу это в постели, у меня ужасная сыпь. Гортензия хочет вызвать своего врача, но такая неверность, я знаю, огорчит доктора Оро.

— Я сделаю все, что вы скажете, — сказала я ему. Теперь у меня на горле отвратительный пластырь.

По-прежнему ни слова от «властей».

Без даты

Гортензия растерялась, когда я велела ей принести шкатулку, спрятанную в шкафу за моими шляпами.

— Пожалуйста, достань ее для меня, — попросила я.

— Почему не послать за ней слугу?

— Нет, — сказала я, падая на влажные подушки.

Дубовая шкатулка была тяжела, если судить по раскрасневшимся щекам Гортензии и капелькам пота, выступившим у нее на лбу. Она со стуком поставила шкатулку на тумбочку у кровати.

— Нет, поставь на кровать, — попросила я, пытаясь сесть. — Ключ в верхнем левом ящике моего секретера, под коробкой с визитными карточками.

Металл ключа показался мне слишком холодным. Повозившись некоторое время с замком, я наконец открыла его. В ящике лежали мои старые газеты, сертификат о венчании, письма Бонапарта, перевязанные алой лентой. Все это я осторожно вынула. Это всего лишь бумаги — и в то же время такая страсть, такая горячая любовь!

— Я хочу, чтобы ты убрала это в надежное место, — сказала я Гортензии. Она наклонилась, чтобы взять письма. — Нет, еще рано, — задержала я ее руку. Пока что я не готова была с ними расстаться.

— А это, — сказала я, указывая на старые газеты, — сожги… когда придет время.

Гортензия была озадачена.

— Я ведь могу доверять тебе?

Она слегка кивнула и насторожилась.

— И еще одно: ты не должна читать их.

— Мам, зачем все это?

— Просто обещай.

Она шумно выдохнула.

— Да, мама.

Без даты

Не могу говорить, но в состоянии писать. Мое горло! Дети такие милые. Вижу по глазам, что они огорчены моей болезнью и боятся за меня. Я так их люблю! К счастью, они не одиноки.

О, Бонапарт, если б только…

ПОСТСКРИПТУМ

Сир, император (папа), пишу это Вам со слезами. Ваша любимая Жозефина умерла внезапно. Мы не можем привыкнуть к мысли, что ее больше нет с нами. В нашем горе нас утешает одно: она жила жизнью, полной любви. Она любила нас. Она любила Вас — безмерно.

Она простудилась, катаясь в открытом экипаже в лесах Монморанси, у нее в горле возникло воспаление. Возможно, оно началось раньше, сразу после Вашего изгнания, и с тех пор ее здоровье неуклонно ухудшалось. Мадемуазель Аврильо говорит, что у Жозефины случались приступы разрушительной меланхолии, о чем, как Вы знаете, глядя на нее, трудно было догадаться.

Не помогало и то, что она оставалась на ногах и принимала посетителей. Она беспокоилась обо мне и Гортензии, о том, как сложится наша дальнейшая судьба. Мы только сейчас узнали, что не отправимся в изгнание, что благодаря ей сохраним свою собственность и титулы. Так что, вероятно, она покоится с миром.

Вскоре после похорон мы с Гортензией уехали в Сен-Ле, где сейчас и находимся. Гортензия еще не оправилась от горя. Для этого нужно время.

Как легко представить, граждане страны удручены смертью их «доброй императрицы Жозефины». Старый Гонтье рассказал мне, что ворота невозможно открыть из-за высокой горы цветов подле них. А вдоль всей долгой дороги от Парижа до Мальмезона стоят люди — крестьяне и аристократы — с заплаканными глазами.

Ее положили в гроб, который поместили в другой. Более двадцати тысяч человек прошли от Парижа до Мальмезона, чтобы отдать ей последние почести. Удивительно! Даже здесь, в Сен-Ле, ворота засыпаны букетами и письмами с соболезнованиями.

В самом деле, папа, такое проявление народной любви глубоко нас трогает.

«Скажите ему, что я жду», — сказала мама Гортензии за несколько дней до смерти.

«Лихорадочный бред», — думали мы тогда, но теперь понимаем, что она имела в виду. Мими, просидевшая с ней всю последнюю ночь, говорит, что ее последние слова были о Вас.

Знала ли она, как сильно мы ее любим? Если смерть мамы чему-то и научила меня, сир, то только тому, что человек, когда может, должен говорить, что у него на сердце. Я люблю и почитаю Вас как моего императора и генерала, но более всего — как отца. Удачи Вам, как говорят корсиканцы. Да пребудет с вами Господь! Я знаю, что ее дух будет с Вами.

Ваш верный и преданный сын Эжен

ЭПИЛОГ

Годом позже Наполеон бежал с острова Эльба и вернулся во Францию, изгнав короля Людовика XVIII и роялистов, в том числе Талейрана и других предателей (Фуше послал англичанам его военные планы). Этот период известен в истории как «Сто дней» и закончился поражением Наполеона от британцев и их союзников в битве при Ватерлоо. На этот раз Наполеона сослали на остров Святой Елены, расположенный у южных берегов Африки. Шесть лет спустя Наполеон умер в возрасте пятидесяти одного года: по мнению одних, от рака желудка, по мнению других — был отравлен. Его просьбы к матери и дяде Фешу прислать медицинскую помощь были сочтены уловками англичан и оставлены без внимания. Некий мистик уверил их, что Наполеон совершенно здоров.

На смертном одре он, как говорят, произнес с чувством: «Я видел мою милую Жозефину. Она сказала, где мы увидимся снова и уже не будем разлучаться. Она обещала».

Все члены клана Бонапарта были изгнаны из Франции.

Мадам Летиция, уехавшая в Рим со своим сводным братом Фешем и дочерью Паулиной, отказывалась говорить с Каролиной после того, как та предала Наполеона. Она умерла после падения в возрасте восьмидесяти шести лет.

Жозеф эмигрировал в Соединенные Штаты как «граф де Сюрвилье», нажил большое состояние на спекулятивных сделках и умер во Флоренции в возрасте семидесяти шести лет.

Люсьен вернулся во Францию, чтобы помогать Наполеону во время Ста дней. Однако ему не разрешили сопровождать брата на остров Святой Елены, и остаток жизни он провел в Италии с женой и одиннадцатью детьми.

Элиза бежала в Италию под именем «графиня Кампиньяно». Она умерла от лихорадки неподалеку от Триеста в сорок три года.

В ту же страну направилась и Паулина; время от времени она жила со своей матерью в Риме, а под конец жизни — со своим бывшим мужем, князем Боргезе.

Из всех братьев и сестер Наполеона Паулина была наиболее верна ему во время изгнания, даже сумела посетить его на Эльбе, несмотря на свое слабое здоровье. Она умерла во Франции как истинная леди, в возрасте сорока пяти лет, — в бальном платье и с зеркалом в руке.

После отречения от голландского трона Луи поселился в Италии и вел тихую жизнь писателя. После себя он оставил стихи, роман «Мария» (о человеке, вынужденном жениться на нелюбимой женщине), и несколько работ, посвященных Голландии и империи. Луи умер от апоплексического удара в возрасте шестидесяти шести лет.

Считалось, что Каролина, свергнутая королева Неаполя, слишком опасна, чтобы позволить ей жить рядом с другими членами клана Бонапартов. Она умерла в изоляции во Флоренции под именем «герцогиня де Липона» (это имя было сконструировано из переставленных слогов слова Napoli — Неаполь).

Ее муж Иоахим Мюрат был расстрелян в возрасте сорока восьми лет. Во время казни он держал в руках портреты своих детей. Как всегда безрассудно храбрый, он пытался вернуть себе Неаполитанское королевство, имея под своим началом всего лишь тридцать солдат.

Жером поселился сначала в Швейцарии, затем в Италии, — после чего вернулся во Францию, где дожил до правления Наполеона III (того самого Уи-Уи). Именно Жерому мы обязаны существованием фамилии Бонапарт и по сей день.

Императрица Мария-Луиза, ставшая пешкой в тщательно продуманном плане австрийцев, быстро уступила ухаживаниям графа Нейпперга — управляющего, специально назначенного к ней для этой цели. С тех пор ее не волновала судьба сына, рожденного от Наполеона. Она умерла в Вене в возрасте пятидесяти шести лет.

Сын Бонапарта, так и не ставший императором Наполеоном II, умер от туберкулеза в возрасте двадцати двух лет, не оставив потомства. «Моя жизнь могла сложиться иначе, — сказал он однажды, — будь моей матерью Жозефина».

Поскольку Гортензия помогала Бонапарту во время Ста дней, после Ватерлоо ее отправили в ссылку. Она поселилась в Швейцарии, где и умерла в возрасте сорока четырех лет.

Ее старший сын, Наполеон-Луи (Пети) погиб в битве в возрасте двадцати семи лет. А Луи-Наполеон (Уи-Уи) был избран правителем Франции после революции 1848 года и был коронован как император Наполеон III.

Любовник Гортензии, Шарль Флао (считается, что он — незаконный сын Талейрана), предлагал ей выйти за него замуж, но она отказала, поскольку Луи противился разводу. В конце концов Флао женился на другой женщине. Незаконнорожденный сын Гортензии и Флао, Шарль Огюст Деморни, был заметной фигурой в правительстве Наполеона III, своего непризнанного сводного брата.

Царь Александр предложил Эжену титул герцога Лейхтенберга с условием никогда не брать в руки оружие (что не позволило тому прийти на помощь Наполеону во время Ста дней). Эжен, Августа и их дети поселились в Мюнхене, жили тихо и счастливо. Эжен умер от апоплексического удара в возрасте сорока трех лет.

Из семи его детей до зрелости дожили шестеро. Все заключили браки с особами королевской крови.

Жозефина вышла замуж за кронпринца шведского (сына генерала Бернадота и Эжени-Дезире Клари — племянницы Жозефа и Жюли) и стала королевой Швеции.

Эжени вышла замуж за немецкого принца Фредерика Гогенцоллерн-Зигмарингена.

Августус женился на королеве Марии II Португальской (но умер вскоре после этого).

Амели вышла замуж за императора Бразилии.

Теоделинда вышла замуж за немецкого графа Гийома де Вюртемберга.

Максимилиан женился на великой княжне Марии, дочери русского царя.

Благодаря Эжену потомки Жозефины обосновались в большинстве королевских домов нашего времени.

ХРОНОЛОГИЯ

КНИГА ПЕРВАЯ

1760

28 мая — В Форт-Роял на Мартинике родился Александр де Богарне.

1763

23 июня — В Труа-Иле на Мартинике родилась Роза Ташер де ла Пажери.

1764

11 декабря — Родилась сестра Розы, Катрин.

1766

13–14 августа — Ураган разрушает дом Розы.

В нач. сентября — Родилась Манет, вторая сестра Розы.

1769

15 августа — В Аяччо на Корсике родился Наполеон Бонапарт.

1777

16 октября — Умерла сестра Розы, Катрин.

1779

11 апреля — На Мартинике оглашена помолвка Розы.

12 октября — Роза приплывает во Францию.

13 декабря — Роза и Александр венчаются.

1781

3 сентября — Родился Эжен.

1782

6 сентября — Александр уезжает в Брест (по дороге на Мартинику).

31 ноября — Александр отплывает на Мартинику (на том же судне находится Лаура Лонгпре).

1783

10 апреля — Родилась Гортензия.

8 декабря — Роза подает судебный иск о разводе с Александром.

1785

5 марта — Суд выносит решение в пользу Розы.

Июль — Роза и дети переезжают в Фонтенбло.

1786

3 сентября — Эжену исполняется пять лет, отец выступает его попечителем.

1788

2 июля — Роза отплывает на Мартинику.

11 августа — Роза приплывает на Мартинику.

1790

6 сентября — Роза под пушечным огнем отплывает во Францию.

29 октября — Роза высаживается в Тулоне.

7 ноября — Умирает отец Розы.

1791

20 июня — Король и его семья бегут из Парижа.

21 июня — Александр избран председателем Ассамблеи.

25 июня — Король и королева возвращаются в Париж.

31 июля — Александр переизбран председателем Ассамблеи на второй срок.

14 сентября — Король дает клятву верности новой конституции.

4 ноября — Умирает Манет, сестра Розы.

1792

20 апреля — Франция объявляет войну Австрии. Александр вступает в армию.

25 апреля — Впервые для казни используется гильотина.

Август — Александра назначают командующим Рейнской армией.

10–13 августа — Восстание. Король и королева заключены в тюрьму.

28–30 августа — Начинаются ночные обыски, тысячи людей арестованы.

2 сентября — Французские войска разбиты под Верденом. В Париже паника.

2–6 сентября — Более тысячи заключенных убиты в тюрьмах.

20 сентября — Развод, с юридической точки зрения, делается возможным.

22 сентября — Провозглашена республика.

26 декабря — Начинается суд над королем.

1793

15 января — Король признан виновным.

21 января — Король обезглавлен.

29 мая — Александр становится командующим Рейнской армией.

21 августа — Принята отставка Александра.

17 сентября — Принят закон о подозрительных.

26 сентября — Роза переезжает в Круасси.

29 октября — Арестована дочь Фэнни, Мари.

1794

2 марта — Александр арестован в Блуа.

20 апреля — Роза арестована в Париже.

23 июля — Обезглавлен Александр.

28 июля — Обезглавлен Робеспьер.

6 августа — Роза выходит на свободу из тюрьмы.

2 сентября — Гош уезжает из Парижа к новому месту службы и берет с собой Эжена.

26 декабря — Тереза и Тальен женятся.

1795

21 февраля — Разрешено отправление религиозных обрядов в жилищах граждан.

8 июня — Дофин умирает в тюрьме.

23–27 июня — Войска эмигрантов высаживаются в заливе Киброн.

16–21 июля — Битва при заливе Киброн. Под командованием Гоша французские войска одерживают победу.

17 августа — Роза подписывает договор об аренде дома на улице Шантрен.

28 сентября — Роза приглашает к себе Бонапарта.

26 октября — Баррас и еще четверо становятся директорами Франции.

1796

19 февраля — Оглашена помолвка Розы и Бонапарта.

2 марта — Бонапарт становится командующим Итальянской армией.

8 марта — Подписан брачный контракт.

9 марта — Роза и Наполеон заключают гражданский брак.

КНИГА ВТОРАЯ

1796

9 марта — Свадьба Наполеона и Жозефины.

11 марта — Наполеон покидает Париж, чтобы принять командование Итальянской армией.

12–22 апреля — Наполеон разворачивает Итальянскую кампанию: одержано шесть побед.

Май — Баррас покупает поместье Гробуа.

20 июня — Свадьба Дезире Ренодин и маркиза де Богарне.

26 июня — Жозефина оставляет Париж, чтобы в Италии воссоединиться с Бонапартом.

13 июля — Жозефина присоединяется к Наполеону в Милане.

31 июля — Жозефина попадает под орудийный обстрел.

15–17 ноября — Наполеон одерживает победу в бою при Арколе.

Конец декабря — Сестра Наполеона Паулина прибывает в Милан.

1797

8 марта — Тереза подает на развод с Тальеном, следующее затем примирение приводит к зачатию их ребенка.

18 апреля — Победоносный Наполеон вынуждает австрийцев подписать мирный договор.

Май — Жозефина и Наполеон переезжают на жаркие летние месяцы в замок Момбелло.

20 мая — Генерал Пишегрю, подозреваемый в связях с роялистами, избран президентом Совета Пятисот.

1 июня — Мать Наполеона, две его сестры и брат приезжают в Момбелло, где Паулина и Элиза играют свадьбы.

18–22 июля — Баррас убеждает Лазара Гоша подвести войска к Парижу. Когда это обнаруживается, Гош оставляет Париж под шквалом обвинений в измене.

Лето — Эжен прибывает в ставку Наполеона в Италии.

4 сентября — «Переворот 18 фрюктидора», возглавляемый Баррасом. Арестованы пятьдесят три депутата, подозреваемые в связях с роялистами.

19 сентября — Гош умирает в Вецларе (Германия).

17 октября — Наполеон подписывает с австрийцами Кампо-Формийский мирный договор. Эжен доставляет весть о подписании в Венецию, на Корфу и в Рим.

16 ноября — Наполеон едет из Милана в Париж через Раштатт, где мир окончательно закреплен.

20 декабря — Ребенок Терезы и Тальена умирает во время родов.

1798

2 января — Жозефина возвращается в Париж.

3 января — Талейран дает бал в честь Наполеона.

22 января — Эжен возвращается в Париж.

5 марта — Директора утверждают план Наполеона по вторжению в Египет.

16 марта — Наполеон и Жозеф обвиняют Жозефину в связях с «Боден компани».

4 мая — Жозефина и Наполеон едут в Тулон, откуда в Египет направится флотилия.

18 мая — Эмилия выходит замуж за Лавалетта.

19 мая — Флот отплывает из Тулона без Жозефины.

14 июня — Жозефина прибывает на горный курорт Пломбьер, где лечится от бесплодия.

20 июня — Жозефина серьезно травмирована после падения с балкона.

21 июля — Наполеон одерживает победу в «Битве у пирамид».

24 июля — Наполеон с триумфом въезжает в Каир.

27 июля — Эжен пишет из Египта, что Наполеону сообщили подозрительные сведения о капитане Шарле и Жозефине. Похожую депешу Наполеон направляет Жозефу. Оба письма перехвачены англичанами.

1 августа — Французский флот разгромлен англичанами в битве при Абукире.

16 сентября — Жозефина прибывает в Париж.

24 ноября — Содержание писем Эжена и Наполеона раскрывается в публикации лондонской «Морнинг Кроникл».

Декабрь — Разносятся слухи о гибели Наполеона.

1799

19 марта — Эжен и Наполеон получают ранения при осаде Акры; Эжен серьезные.

21 апреля — Жозефина покупает Мальмезон.

Июнь — Начинается расследование в отношении действий «Боден компани».

9 октября — Наполеон бросает якорь в гавани Фрижюс на Французской Ривьере.

13 октября — Жозефина и Гортензия отбывают на рассвете, чтобы выехать навстречу Наполеону (разминулись по дороге).

16 октября — Наполеон и Эжен прибывают в Париж.

18 октября — Жозефина и Гортензия возвращаются в Париж. Бонапарт не открывает супруге двери. Примирение.

9–10 ноября — «Переворот 18 брюмера». Наполеон становится первым консулом.

12 ноября — Наполеон и Жозефина переезжают в Люксембургский дворец.

1800

1 февраля — У Терезы рождается девочка, отец — Уврар.

18 февраля — Объявлены результаты голосования о проекте новой конституции: «за» подано 3011007 голосов, 1526 — «против».

19 февраля — Наполеон и Жозефина с соблюдением всех церемоний переезжают во дворец Тюильри.

КНИГА ТРЕТЬЯ

1800

9 марта — Четвертая годовщина свадьбы Наполеона и Жозефины.

29 марта — Наполеон встречается с агентом роялистов Кадудалем.

18 июня — Маркиз де Богарне умирает в Сен-Жермен-ан-Ле в возрасте 86 лет.

10 октября — «Покушение в опере»: революционеры пытаются расправиться с Наполеоном во время спектакля.

24 декабря — Попытка покушения с помощью подрыва порохового заряда, предпринятая роялистами, едва не достигает успеха.

1801

9 февраля — Подписан «Люневильский мирный договор» с Австрией.

7 июля–5 августа — Жозефина едет на воды в Пломбьер, чтобы продолжать лечение от бесплодия.

1802

4 января — Свадьба Гортензии и Луи.

27 марта — Подписан «Амьенский мир» с Англией

18 апреля — Широко отмечается конкордат с церковью. Католицизм объявлен религией большинства французов.

15 июня–12 июля — Жозефина возвращается на воды в Пломбьер для нового курса лечения.

2 августа — В результате народного голосования Наполеон получает должность первого консула пожизненно (несмотря на противодействие Фуше).

14 сентября — Фуше смещен с должности.

10 октября — Рождение первого ребенка Гортензии и Луи, Наполеона-Шарля.

1 или 2 ноября — Муж Паулины Бонапарте, Виктор Леклерк, умирает от желтой лихорадки на острове Сан-Доминго (ныне Гаити).

1803

14 марта — Умирает Дезире, тетя Жозефины.

Май — Крестная дочь Жозефины, пятнадцатилетняя Стефани Ташер, отплывает из Ле-Дард на Мартинике. Незадолго до 18 мая Ле-Дард захватывают англичане.

18 мая — Англия объявляет Франции войну.

18 августа — Стефани прибывает во Францию из Англии, где содержалась в качестве заложницы.

1804

4 февраля — Раскрыт заговор роялистов, рассчитывавших похитить Наполеона.

19 февраля — Арестован генерал Моро.

9 марта — Арестован Жорж Кадудаль.

15 марта — Герцог Энгиенский арестован в Германии.

21 марта — Герцог Энгиенский осужден на казнь; та немедленно приведена в исполнение.

27 марта — Фуше выступает в сенате, предлагая Наполеону «вечную славу».

7 апреля — Наполеон и Жозефина просят Луи об усыновлении его сына, но встречают отказ.

18 мая — Опубликована новая конституция, основанная на Гражданском кодексе. В соответствии с решением национального плебисцита, Наполеон объявлен наследственным императором.

28 июня — Казнь Кадудаля. Генерал Моро отправлен в изгнание.

10 июля — Фуше возвращается на пост министра полиции.

30 июля–11 сентября — Жозефина проходит курс лечения от бесплодия в Ахене.

11 октября — В Париже родился Наполеон-Луи, второй сын Гортензии и Луи.

25 ноября — Наполеон принимает в Фонтенбло папу Пия VII.

1 декабря — Венчание Жозефины и Наполеона.

2 декабря — Коронация в соборе Нотр-Дам. Наполеон и Жозефина коронованы как император и императрица Франции.

1805

26 мая — Наполеон коронован в Милане как король Италии.

7 июня — Эжен объявлен вице-королем Италии.

1–30 августа — Жозефина проходит в Пломбьерле-Бене очередной курс лечения от бесплодия.

21 октября — Трафальгарское сражение. Поражение французского флота.

2 декабря — Наполеон одерживает убедительную победу в битве под Аустерлицем.

1806

14 января — Эжен женится в Мюнхене на баварской принцессе Августе-Амели.

5 июня — Луи и Гортензия официально объявлены королем и королевой Голландии.

13 декабря — У чтицы Каролины, Элеоноры Денюэль, рождается сын Леон, чьим отцом считают Наполеона (возможно, однако, что его отцом был Иоахим Мюрат).

1807

4 мая — Умирает Наполеон-Шарль, старший сын Луи и Гортензии.

27 июля — Наполеон возвращается после десяти месяцев отсутствия.

1808

21 апреля — Преждевременное рождение Луи-Наполеона, третьего сына Гортензии и Луи.

Декабрь — Эжен перехватывает письмо, раскрывающее заговор с целью посадить Иоахима Мюрата на трон в случае гибели Наполеона в битве. Наполеон предупрежден.

1809

23 января — Наполеон возвращается в Париж из Испании; вскоре после этого Талейран понижается в должности.

Конец сентября — Графиня Мария Валевская беременеет от Наполеона.

30 ноября — Наполеон сообщает Жозефине о необходимости развода.

15 декабря — Формальная церемония развода.

16 декабря — Жозефина выезжает из дворца Тюильри.

1810

27 марта — Наполеон впервые встречается в Компьене с австрийской архигерцогиней Марией-Луизой.

29 марта — Жозефина переезжает в замок Наварры в Эвре.

1 апреля — Наполеон и Мария-Луиза играют свадьбу в Сен-Клу.

4 мая — У любовницы Наполеона, графини Марии Валевской, в Варшаве рождается сын.

1811

20 марта — Рождается сын Наполеона и Марии-Луизы, Франсуа-Шарль-Жозеф-Наполеон II, король Римский.

15 или 16 сентября — Рождается сын Шарля Флао и Гортензии.

1812

17 декабря — «Монитёр» публикует свой XXIX бюллетень, в котором раскрывает массовые потери Великой армии в России.

1813

10 августа — Австрия присоединяется к союзникам.

26–27 августа — Наполеон одерживает победу над Богемской армией союзников в сражении при Дрездене.

16–19 октября — Битва народов. Армия Наполеона побеждена и сократилась до 40 тысяч человек.

22 ноября — Выступая от лица союзников, отец Августы, король Баварии Максимилиан безуспешно пытается убедить Эжена прекратить поддерживать Наполеона.

1814

15 февраля — Иоахим Мюрат объявляет Эжену войну.

28 марта — Императрица Мария-Луиза и представители семьи Бонапарта решают оставить Париж. Жозефина получает срочное послание от Гортензии: «Беги!»

29 марта — Жозефина оставляет Мальмезон, чтобы ехать в Эвре.

1 апреля — Гортензия и оба ее сына прибывают в Эвре с вестью о капитуляции Парижа.

6 апреля — Наполеон отрекается от престола.

16 апреля — Царь Александр посещает Жозефину в Мальмезоне.

14 мая — Царь Александр посещает Жозефину, Гортензию и Эжена в Сен-Ле. Жозефина простужается.

29 мая — Жозефина умирает в полдень.

1815

26 февраля — Наполеон бежит с Эльбы.

21 марта — Наполеон возвращается в Париж.

18 июня — Наполеон разбит в битве при Ватерлоо.

22 июня — Вторичное отречение Наполеона.

15 октября — Наполеон прибывает в Джеймстаун на острове Св. Елены.

1821

5 мая — Наполеон умирает.

Примечания

1

Колдунья, жрица.

(обратно)

2

Книга, содержащая тексты церковных служб каждого дня.

(обратно)

3

Из дома, разрушенного ураганом в 1766 г., семья Розы переселилась в сахароварню, где раньше упаривали сахарный сироп.

(обратно)

4

Fortuné — судьба, удача (фр.).

(обратно)

5

Шлепанье веслом — вид телесного наказания.

(обратно)

6

Молния, при которой в небе светится не линия, длина которой значительно больше ее ширины, а целая область, ширина которой сопоставима с ее высотой.

(обратно)

7

Вера в то, что женщины во время месячных могут испортить ветчину, сохранялась до девятнадцатого столетия. В медицинских журналах врачи публиковали статьи, в которых развивалась теория, что во время менструации женская кожа становится влажной, что препятствует поглощению соли свининой.

(обратно)

8

Béké — слово, которым креолы на Антильских островах обозначают потомков французских переселенцев; goyave указывает на смуглый цвет кожи.

(обратно)

9

Традиционное рыбачье судно на Антильских островах.

(обратно)

10

Цитата из «Общественного договора» Жан-Жака Руссо.

(обратно)

11

Узкая полоса зеленого цвета, которую иногда можно заметить в небе на закате или восходе солнца. Считается, что она приносит удачу тем, кто ее видит.

(обратно)

12

Франция негласно поддерживала войну американских колоний за независимость от Англии, поставляя им грузы через Форт-Ройял, поэтому британские корабли блокировали этот порт.

(обратно)

13

Каркасный корсет из роговых пластинок, называемых «китовым усом».

(обратно)

14

Грушевидные зеленые плоды с колючками, по вкусу напоминающие нечто среднее между дыней, бананом и ананасом.

(обратно)

15

Тропический корнеплод, также известный как маниока.

(обратно)

16

Головной платок, шаль (фр.).

(обратно)

17

«Адъютант» капитана.

(обратно)

18

Вид папоротника.

(обратно)

19

Как бы небрежно (фр.).

(обратно)

20

Как и у других членов семьи, у Розы были плохие зубы.

(обратно)

21

Некогда процветавший квартал впоследствии заметно обеднел. Он находился неподалеку от входа в cour des miracles («двор чудес», фр.), рай для нищих и воров, и прославился благодаря написанному в 1831 г. роману Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери».

(обратно)

22

Общее название ряда легких красных вин, производимых в Бордо.

(обратно)

23

В брюках трудно бегать, поэтому лакеи носили юбки. Кроме того, они одевались в одежду ярких цветов, чтобы их легче было видеть в темноте.

(обратно)

24

Жан-Жак Бэкон де ла Шёвалри (1731–1821) — знаменитый масон. В 1773 г. вступил в «Великий Восток Франции», одну из самых известных масонских организаций Европы.

(обратно)

25

Мужчины, собиравшиеся танцевать, приходили на вечер в шляпах. Пожилым же мужчинам танцевать считалось неприличным, а заявлять о таком намерении — и подавно. Тем не менее допускалось привлекать пожилого мужчину к участию в танцах, и тогда он танцевал без шляпы.

(обратно)

26

Для придания объема юбке.

(обратно)

27

Чтобы быть представленным ко двору, требовалось доказать благородное происхождение предков с 1400 года. Благородство же Александра было сравнительно недавним и тем менее впечатляющим, что правительство тысячами продавало титулы за деньги.

(обратно)

28

Вид контрданса (фр.).

(обратно)

29

В замке Эрменонвиль умер и был похоронен в его окрестностях Жан-Жак Руссо, известный французский философ и писатель, труды которого считаются предтечей Великой французской революции.

(обратно)

30

Французский театр (фр.).

(обратно)

31

Графиня Ланжевиль д’Отрикур была хозяйкой самого блистательного салона в Париже и окружала себя ангорскими кошками, которым повязывала яркие шелковые банты.

(обратно)

32

Публике позволяли смотреть, как едят члены королевской семьи. Толпы людей метались из одной части дворца в другую, чтобы понаблюдать, как разные члены королевской семьи поглощают разные блюда.

(обратно)

33

Фамилия вписывалась должностным лицом, получившим этот приказ.

(обратно)

34

В соглашении о разводе указывалось, что Александр будет выплачивать Розе ежегодно по пять тысяч ливров и дополнительно тысячу ливров на расходы по воспитанию Гортензии до достижения ею семилетнего возраста, а затем — по полторы тысячи. Предполагалось, что по достижении Эженом пятилетнего возраста Александр станет его опекуном.

(обратно)

35

Франция обанкротилась отчасти из-за поддержки Американскойреволюции.

(обратно)

36

5 мая 1789 г. король созвал Генеральные штаты впервые за 175 лет. 17 июня 1789 г. депутаты третьего сословия объявили себя Национальным собранием, а 9 июля Национальное собрание провозгласило себя Учредительным собранием, ставшим высшим представительным и законодательным органом революционной Франции.

(обратно)

37

Старинная карточная игра.

(обратно)

38

Речь идет о книге Пьера Эдуара Лемонте (1762–1826) «Этюд о Поле и Виржини».

(обратно)

39

Строчка из народной песни времен Великой французской революции.

(обратно)

40

Капитан Сципион дю Рюр-Бризон состоял в команде «Благоразумного», корабля, на котором Роза и Гортензия вернулись во Францию. Несмотря на недостаток данных, некоторые историки считают его любовником Розы.

(обратно)

41

Женская накидка.

(обратно)

42

Ныне Дворец Почетного легиона.

(обратно)

43

«Le Moniteur universel» — основанная в 1789 г. ежедневная газета, ведущее периодическое издание в годы Великой французской революции.

(обратно)

44

«Друзья конституции», бывший Бретонский клуб вскоре станет известен как радикальный и влиятельный Якобинский клуб, так в интересах ясности изложения он и будет называться в этой книге.

(обратно)

45

После потери дворянством феодальных прав (этот декрет поддерживал Александр) стало неподобающим указывать в имени название поместья. Так Александр де (из) Богарне стал просто Александром Богарне. Иногда частицу «де» включали в саму фамилию: так де Мулен стал Демуленом.

(обратно)

46

Хотя из-за ротации председателей срок пребывания Александра в этой должности составлял лишь две недели, назначение было очень почетным.

(обратно)

47

Опиумная настойка на спирту; в Викторианскую эпоху — универсальное лекарственное, успокоительное и снотворное средство.

(обратно)

48

До революции все офицеры были аристократами. В революционную пору многие бежали за границу. Во Франции осталось очень мало людей, способных командовать войсками, и еще меньше — имеющих военный опыт.

(обратно)

49

«О, как люблю я мою госпожу!» (фр.).

(обратно)

50

Коммуна была органом парижского самоуправления. Конфликты возникали, поскольку радикальное городское правительство (избранное горожанами) считало, что консервативное национальное правительство (избранное сельскими жителями) не принимает достаточных мер для защиты Парижа.

(обратно)

51

Отсечение головы, прежде привилегия аристократов, теперь сделалось доступным всем классам общества благодаря гильотине, изобретению доктора Гильота. Он умер, не пережив «злоупотреблений» своим гуманным изобретением.

(обратно)

52

Шерстяная или полушерстяная костюмная ткань тонкой работы.

(обратно)

53

Карточная игра, изобретенная слугами высших домов Франции. С французского переводится как «сброшенный».

(обратно)

54

Анна-Жюли де Бётизи была кузиной аббатисы Пентаму. Роза познакомилась с теткой этой девушки, маркизой де Мулен (или Демулен), в Фонтенбло.

(обратно)

55

2 ноября 1792 г. за деревянной стенной панелью дворца Тюильри был обнаружен запертый железный сундук, содержавший тайную переписку между королем и австрийцами.

(обратно)

56

Тальен использовал слово «собрание». Во время революции название палаты несколько раз менялось. 17 июня 1789 г. Генеральные штаты были переименованы в Национальную ассамблею, которая, в свою очередь, осенью того же года стала Учредительным собранием. С принятием новой конституции 1 октября 1791 г. палата получила название Национальной законодательной ассамблеи, которая 22 сентября 1792 г. стала Национальным собранием. В книге повсюду, чтобы не путать читателя, используется название «Ассамблея».

(обратно)

57

По сути, арест имущества.

(обратно)

58

Лишение дворянского титула и сопутствующих привилегий сопровождалось своеобразной церемонией, во время которой ломали шпагу ее владельца.

(обратно)

59

Революционное правительство с неодобрением относилось к проституции и рассматривало ее как пережиток разложившегося прежнего режима.

(обратно)

60

Одна лига равна 4828 метрам.

(обратно)

61

Королеву публично обвинили, среди прочего, в том, что она брала с собой в постель своего восьмилетнего сына, учила его мастурбировать, на что она, готовая расплакаться, с достоинством отвечала: «Обращаюсь к присутствующим здесь матерям — возможно ли такое преступление?» Кроме того, ее обвинили в помощи вражеским державам, в подстрекательстве их к разжиганию гражданской войны во Франции.

(обратно)

62

Чтобы отделить церковь от государства, во Франции григорианский календарь был заменен республиканским, в котором отсчет велся от 22 сентября 1792 г., дня провозглашения республики.

(обратно)

63

До революции у французов было более тридцати праздничных дней в году помимо воскресений и понедельников. В соответствии с новым революционным календарем один день из каждых десяти назначался выходным, и, кроме того, пять или шесть «дополнительных выходных дней» добавлялись в конце года; в целом выходных дней стало значительно меньше.

(обратно)

64

Верхнее распашное платье с подобранным в виде полукружий подолом, из-под которого была видна нижняя юбка.

(обратно)

65

Дворецкий: старший лакей, управлявший всей прислугой в доме.

(обратно)

66

Молодая женщина, убившая депутата Марата.

(обратно)

67

Заключенным давали в больших количествах сельдь, поставлявшуюся французскому правительству голландцами в порядке выплаты государственного долга.

(обратно)

68

Грегори, четырнадцатилетний сын одного из деловых знакомых Терезы, был выпущен накануне из Люксембургской тюрьмы.

(обратно)

69

Одна из самых страшных тюрем, где в заточении находились члены королевских семей. В глазах монархистов Тампль стал символом «казни» французской монархии, поэтому в 1808–1810 гг., по указанию Наполеона, крепость была разрушена.

(обратно)

70

В результате успешного восстания рабов, произошедшего в Сан-Доминго в 1791–1803 гг., эта французская колония (сменившая название на Гаити) получила независимость от Франции. Гаити стала первой республикой под управлением бывших рабов.

(обратно)

71

Символ восстановления мира между Богом и человеком. В Древнем Риме ветви оливы преподносили властям послы покоренных народов в знак прекращения сопротивления.

(обратно)

72

Сифилис или гонорея (в то время эти болезни не различали).

(обратно)

73

Подразумевается каторжная тюрьма на Чертовом острове (фр. Ile du Diable) у побережья Французской Гвианы, место ссылки особо опасных преступников.

(обратно)

74

Les merveilleuses (фр.) — модницы эпохи Директории.

(обратно)

75

Луи-Мари-Станислас Фрерон познакомился с тринадцатилетней сестрой Бонапарта в Марселе два года назад. Они хотели пожениться, но мадам Бонапарт была против. Хоть образованный аристократ Фрерон и превратился в ярого революционера, он был склонен к пьянству и имел трех дочерей от связи с актрисой.

(обратно)

76

Ртутью лечили венерические болезни.

(обратно)

77

Лазар Гош умрет в своей постели 17 сентября 1797 г. в возрасте двадцати девяти лет.

(обратно)

78

Небольшой диван с приподнятым изголовьем.

(обратно)

79

Якобы живший в III в. н. э. шотландский бард, за переводы поэм которого Джеймс Макферсон (1736–1796) и его подражатели выдавали собственные сочинения.

(обратно)

80

В русской традиции известно как Вербное.

(обратно)

81

Смесь для исцеления от болезней матки, «отличная вода для предотвращения припадков и при обмороках». Изготавливалась из корня куркумы цеодария, любистока, пиона, семян пастернака, омелы, мирры, касторового масла и сушеных многоножек, выдержанных в настоянной на бренди полыни.

(обратно)

82

Ломик, которым пользуются как рычагом для переворачивания и перемещения больших тяжестей.

(обратно)

83

7-й месяц (21/22 марта — 19/20 апреля) французского республиканского календаря.

(обратно)

84

Шелковая цветная ткань с узорами.

(обратно)

85

6-й месяц (19/20 февраля — 20/21 марта) французского республиканского календаря.

(обратно)

86

У Жозефины были плохие зубы, поэтому она улыбалась, не размыкая губ или прикрываясь веером.

(обратно)

87

9-й месяц (20/21 мая — 18/19 июня) французского республиканского календаря.

(обратно)

88

Модное в 1870-1880-х гг. приспособление в виде подушечки, которая подкладывалась дамами сзади под платье для придания пышности фигуре.

(обратно)

89

Генералу Гошу было поручено подавление контрреволюционных восстаний на юге Франции, поддерживаемых Англией и эмигрантами.

(обратно)

90

Moustache — усы (фр.).

(обратно)

91

Церкви служили убежищами для преступников. Всякий из них, укрывшись в доме Господнем, не мог быть арестован властями.

(обратно)

92

«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста» (итал.).

(обратно)

93

11-й месяц (19/20 июля — 17/18 августа) французского республиканского календаря.

(обратно)

94

Генерал принял участие в заговоре против Наполеона с целью возвращения и коронации Людовика XVIII.

(обратно)

95

Нижняя палата французского Законодательного совета, где преобладали роялисты.

(обратно)

96

Вилла в сельской местности к северу от Милана, которую Жозефина и Бонапарт снимали на жаркие летние месяцы.

(обратно)

97

Историки считают мирный договор, подписанный в Кампо-Формио, одновременно и выгодным, и позорным. Выгодным — оттого, что, среди прочего, Французская республика получила по нему Бельгию и Рейнскую область (включая Майнц), вернув себе «естественную границу». Позорным — поскольку пожертвовала австрийцам едва возникшую Венецианскую республику.

(обратно)

98

Наполеон вернулся в Париж через Раштатт (Германия), где продолжались встречи, связанные с мирным договором. Жозефина выехала из Милана позже мужа и возвращалась в Париж самостоятельно.

(обратно)

99

Представители христианской религиозной секты, отвергающей церковные обряды или принимающей их лишь частично. Один из основных принципов квакеров — неприятие насилия и, как следствие, — пацифизм и отказ от военной службы.

(обратно)

100

Военный мундир, созданный по образу венгерской национальной одежды. Золотые шнуры пришивались только на офицерские мундиры.

(обратно)

101

Чай из этого вечнозеленого кустарника использовался женщинами, желающими прервать беременность.

(обратно)

102

Пахотная земля в Египте отличается темным цветом. По этой причине в древних надписях, как и в книгах египетских христиан, Египет обозначался словом «Кеми», что переводится как «Черная земля».

(обратно)

103

В конце концов удалось убедить принять участие в экспедиции 167 ученых, образовавших комиссию по искусствам и наукам, которая была названа Институтом Египта. После кампании было опубликовано 24-томное описание Египта, легшее в основу новой науки — египтологии.

(обратно)

104

Все это широко распространенные средства прерывания беременности. Маточный порошок — скорее всего, спорынья: твердый черный грибок, поражающий рожь, — средство, широко использовавшееся для вызывания цветов. Также делали пудру из листьев можжевельника казачьего; эти растения часто росли в садах деревенских акушерок и повивальных бабок. Чай из руты считался таким же сильным средством и даже более надежным, чем можжевельник.

(обратно)

105

20 июня обвалился балкон, на котором находились Жозефина и трое ее знакомых. Жозефина получила тяжелые травмы. Ее тотчас обернули шкурой только что зарезанного ягненка. Некоторое время неясно было, останется ли она в живых. Лечение Жозефины заключалось в жестоком чередовании душей и клизм.

В первом отчете доктора Мартинэ говорилось: «Из всей группы серьезнее всего пострадала гражданка Бонапарт. Ей было дано питье, настой арники, для остановки кровотечения и сделана клизма, опорожнившая ей кишечник. Она также помочилась. Ее тотчас поместили в теплую ванну, после чего к частям тела, наиболее покрытым синяками, были приложены пиявки, равно как и к порезам, которые вздулись. На синяки нанесли теплые средства местного действия и обезболивающее (хорошо подействовали яблоки, сваренные в воде). После всего этого наложили компрессы, смоченные камфарой».

(обратно)

106

Командование Итальянской армии от Наполеона перешло генералу Бертье, бывшему начальнику штаба Наполеона, а затем — к генералу Брюну. Бертье покровительствовал «Боден компани» (возможно, получая денежное вознаграждение), но генерал Брюн — нет, даже угрожал расторгнуть контракт.

(обратно)

107

10-й месяц (19/20 июня — 18/19 июля) французского республиканского календаря.

(обратно)

108

Лаори винил Жозефину в отказе Барраса. В 1812 г. он стал участником заговора с целью свержения Наполеона и был расстрелян за государственную измену.

(обратно)

109

Своеобразный ребус. Из этих слов складывается подобие фразы «В седьмой год их убьют» (фр).

(обратно)

110

В статье в «Лондон Морнинг Кроникл» говорилось: «Не слишком похвально публиковать частные перехваченные письма. Опускаться до этого унизительно для нации. Одно из этих писем написано Бонапартом своему брату, в нем Бонапарт жалуется на распутство своей жены. Другое — от юного Богарне: он выражает надежду, что его дорогая мама не настолько порочна, как о ней говорят».

(обратно)

111

4-й месяц (21/23 декабря — 19/21 января) французского республиканского календаря.

(обратно)

112

Старинная французская единица измерения. Квадратный арпан равен 32400 квадратных парижских футов, или около 3424,6 м².

(обратно)

113

В нарды изначально играли на металлической коробке, в которой они хранились; эта шумная игра считалась идеальной для мужчин, желающих поговорить с глазу на глаз с замужней дамой, не вызывая подозрений. Во время игры их трудно было подслушать.

(обратно)

114

Сообщение, передававшееся от одной наблюдательной точки к другой с помощью флагов.

(обратно)

115

22 августа четыре французских корабля ускользнули из Александрийской гавани. Держась близко к берегу, они полтора месяца избегали британских кораблей.

(обратно)

116

Молодые люди стремились выглядеть пожилыми и неопрятными — в новых рубашках специально спали, чтобы придать им нужный вид, слугам отдавали «обнашивать» новую одежду.

(обратно)

117

Бернадот женился на Евгении-Дезире Клари, сестре жены Жозефа (и прежней невесте Наполеона). Впоследствии Бернадот будет коронован королем Швеции, а их сын женится на одной из дочерей Эжена.

(обратно)

118

В Египте Тальен ослеп на один глаз — возможно, из-за невылеченного сифилиса. На обратном пути во Францию он был захвачен англичанами и не возвращался на родину до 1801 г., когда обнаружил, что его жена Тереза открыто живет с Увраром. Они развелись, и Тальен окончил свои дни в нищете.

(обратно)

119

Каменная плита, найденная под городом Розетта, дала ученым ключ к расшифровке египетских иероглифов. Сейчас Розеттский камень хранится в Британском музее.

(обратно)

120

Нет достоверных сведений о том, что Баррас получил деньги. Возможно, они так и остались у Талейрана.

(обратно)

121

Наполеон ожидал декрета от Совета древностей о предоставлении ему командования войсками в Париже. Это был первый этап плана.

(обратно)

122

В своих мемуарах, опубликованных годом спустя, Баррас признался, что отдал своим людям распоряжение убить Бонапарта, но в последнюю минуту отозвал их.

(обратно)

123

У Жозефины был низкий мелодичный голос. Когда она читала Наполеону, слуги стояли за дверью и слушали.

(обратно)

124

«За» было подано 3009445 голосов; «против» — 1562. Сийес и Дюко ушли со своих постов, вторым консулом стал Камбасерес, третьим — Лебрен.

(обратно)

125

Эта лиана в некоторых странах до сих пор считается лекарством от всех болезней; в частности, ей приписывают способность повышать иммунитет и улучшать обмен веществ.

(обратно)

126

Одна из фигур менуэта. Выше приводятся названия других фигур.

(обратно)

127

Les Goddamns — историческое прозвище англичан, сложившееся в эпоху Столетней войны (фр., устар.).

(обратно)

128

Италия в 1800 г. представляла собой несколько независимых государств, включая северные территории, на которые претендовала Австрия.

(обратно)

129

«Пассаж» переводится с французского как «проход». В данном случае — крытые галереи.

(обратно)

130

Тереза ушла от мужа (Тальена) и открыто жила с женатым Увраром, от которого у нее было несколько детей. Ее считали «падшей женщиной», и Наполеон не хотел, чтобы Жозефина с ней общалась. Тем не менее подруги тайно встречались в Мальмезоне.

(обратно)

131

Предварительный мирный договор с Англией вывел французские корабли в Атлантический океан, где до тех пор господствовал английский флот. Колония Сан-Доминго (ныне Гаити) некоторое время принадлежала Франции, но французские корабли не могли туда попасть. Кроме того, на Сан-Доминго требовались войска для подавления восстания.

(обратно)

132

Во время революции католицизм был запрещен.

(обратно)

133

Профессор медицины, один из самых знаменитых акушеров своей эпохи, при жизни названный «Великим Бодлоком» (1745–1810).

(обратно)

134

Герцогиня д’Эгийон и Жозефина во времена террора находились в заключении в одной и той же камере. Ей было отказано в должности при дворе на том основании, что она была разведена с мужем.

(обратно)

135

Вскоре после смерти маркиза Дезире вышла замуж за мэра Сен-Жерменан-Ле Пьера Данез де Монтарда.

(обратно)

136

12-й месяц (18/19 августа — 16/17 сентября) французского республиканского календаря.

(обратно)

137

Густая паста, едкая и ядовитая; на протяжении нескольких столетий использовалась как основа для макияжа, отравляя всех, кто ею пользовался.

(обратно)

138

Наполеон отправил префекту полиции письмо, в котором сообщал о своем желании поговорить с герцогом, но его доставили только после казни. В дальнейшем Фуше говорил, что казнь герцога Энгиенского была «хуже, чем ошибка, — это был грубый просчет».

(обратно)

139

Свод установлений, в дальнейшем переименованный в «Кодекс Наполеона»: сочетание римского права, существующих французских законов и революционных принципов равенства. Остается основой юриспруденции во многих странах современного мира.

(обратно)

140

18 брюмера — дата государственного переворота 1799 г., свергнувшего правительство Франции и провозгласившего Наполеона первым консулом.

(обратно)

141

До генерала Моро, изгнанного в Америку за участие в заговоре Кадудаля, старинный замок принадлежал Жозефине и другу Наполеона, Полю Баррасу, который состоял в заговоре с роялистами и был свергнут Наполеоном.

(обратно)

142

Поначалу папа не желал короновать «убийцу герцога Энгиенского» и согласился только в ответ на будущие уступки, которые будут сделаны церкви. Эти обещания, впрочем, так и не были выполнены.

(обратно)

143

Petit — Малыш (фр.).

(обратно)

144

Белладонна, или красавка, расширяет зрачки. Считалось, что это придает взгляду томность.

(обратно)

145

Один из очевидцев писал: «Ничто не могло быть смешнее поведения сестер Бонапарта. Одна надулась, другая держала под носом нюхательные соли, третья позволила упасть мантии».

(обратно)

146

Возлагая на себя корону, Наполеон подражал коронации сына Карла Великого.

(обратно)

147

Наполеон отправлял войска в Милан, чтобы защитить Италию от вторжения Австрии, которая рассматривала Северную Италию как свою территорию.

(обратно)

148

Англия участвовала в этом союзе финансово, оплачивая России и Австрии отправку войск против Франции.

(обратно)

149

Наполеон дал Эжену указания о том, как править Италией, включая следующие принципы:

«Мы живем в эпоху, когда нельзя недооценивать порочность человеческого сердца и важность осмотрительности и благоразумия. Итальянцы от природы более коварны, чем французы. Завоевать их уважение можно лишь, никому не доверяя. В определенном возрасте обманывать естественно, для тебя же это должно быть делом принципа. Когда ты скажешь что-то откровенно, напомни себе, что совершил ошибку, и обещай больше ее не повторять.

Придет время, и ты поймешь, что один народ мало отличается от другого. Цель твоего руководства — благополучие моих итальянских подданных. Ты должен пожертвовать тем, что тебе милее всего, и приобрести привычки, которые сейчас тебе неприятны. В Италии надлежит забывать о том, что ты француз. Ты должен убедить итальянцев в своей любви. Они твердо знают, что любви без уважения не бывает. Изучи их язык, общайся с ними, принимай участие в их праздниках. Одобряй то, что одобряют они, люби то, что любят они.

Говори как можно меньше. У тебя мало знаний, твое образование недостаточно для того, чтобы ты мог свободно принимать участие в их беседах.

Хоть ты и вице-король, тебе всего двадцать три года. Люди могут льстить тебе, но все будут понимать, как мало ты знаешь. Ты сможешь снискать себе более уважения тем, каким станешь в будущем, нежели тем, каков ты ныне.

Не подражай мне, ты должен быть более сдержан.

Не председательствуй часто в Государственном совете. У тебя недостаточно знаний, чтобы делать это с успехом. Когда председательствуешь, больше молчи. Иначе тебя будут слушать, но скоро увидят, что ты некомпетентен. Запомни: неизмерима сила князя, хранящего молчание.

Не проявляй чрезмерного дружелюбия к иностранцам, этим мало чего можно добиться. Посол никогда не отзовется о тебе хорошо, ибо его работа состоит в том, чтобы отзываться плохо. По возможности окружай себя молодыми итальянцами — старые бесполезны».

(обратно)

150

Австрийцы полагали, что Наполеон со своей армией находится на берегах Ла-Манша. Это заблуждение объяснимо, ибо никогда прежде столь большая армия не передвигалась с такой скоростью.

(обратно)

151

1-й месяц (22/23 сентября — 21/22 октября) французского республиканского календаря.

(обратно)

152

21 октября 1805 г. французско-испанский флот был разгромлен англичанами в битве при мысе Трафальгар у юго-западного побережья Испании.

(обратно)

153

3-й месяц (21/23 ноября — 20/22 декабря) французского республиканского календаря.

(обратно)

154

Русский царь Александр так писал одному французскому генералу после битвы при Аустерлице: «Скажите ему, что вчера он творил чудеса, что после этой битвы я лишь сильнее восхищаюсь им, что он человек, предопределенный свыше, и что потребуется еще сто лет, чтобы моя армия могла тягаться с его».

(обратно)

155

В этот день Французская империя вернулась к григорианскому календарю.

(обратно)

156

Хоть Жозеф и переехал в Неаполь, чтобы править им в качестве короля, его жена Жюли и две их дочери продолжали жить в Париже. В Неаполе Жозеф открыто жил с герцогиней д’Атри.

(обратно)

157

Речь идет о трехактной опере на музыку Жана Франсуа Лесюёра «Триумф Траяна» (1807), в аллегорической форме воспевавшей победы Наполеона.

(обратно)

158

У Бонапарта время от времени бывали эпилептические припадки.

(обратно)

159

Дочь, которую назвали Евгенией, родилась уже на следующий день, 23 декабря.

(обратно)

160

Талейран отправился прямо к австрийцам и предложил им свои «услуги» за миллион франков.

(обратно)

161

После использования участник ужина бросал салфетку за спинку своего стула, и ему подавали новую.

(обратно)

162

Августа писала своему брату о семье Бонапарта: «Когда узнаешь их поближе, невозможно не презирать их. Никогда не могла представить себе чего-либо столь отвратительного, как их воспитание. Иметь дело с такими людьми — просто пытка».

(обратно)

163

Спаниель выпрыгнул из открытого окна кареты Луи, попал под колесо и был раздавлен насмерть.

(обратно)

164

Двадцать один залп возвещал о рождении девочки, сто один — о рождении мальчика. «Газет де Франс» писала, что после решающего двадцать второго залпа в Париже «поднялся единый крик, заставивший задрожать стены старого дворца, где родился сын героя. Толпы народа вокруг него были так густы, что яблоку некуда упасть. Люди размахивали флагами и платками, все бегали туда-сюда, обнимались, сообщали друг другу эту новость со смехом и слезами радости».

(обратно)

165

Мадам де Монтескье оставила следующее описание этой встречи: «Я договорилась с бароном де Кенези, что выбор места, куда мы поедем, я оставляю за ним, и, если ребенку понадобится остановка, мы поедем в Богатель. В результате мы туда и прибыли. Оказавшись во дворе, барон де Кенези объявил с видимым удивлением, что в замке находится императрица Жозефина. Я ответила на это, что поворачивать обратно уже слишком поздно, это было бы невежливо».

(обратно)

166

Великая армия — крупнейшая армия всех времен. В ее составе было 200000 французов, 150000 немцев, 80000 итальянцев, 60000 поляков и 110000 добровольцев из других стран.

(обратно)

167

Жозефина писала: «Сир, в бюллетене было сказано, что Вы понесли большие потери, и я плакала. Ваши печали — мои печали, они всегда будут у меня в сердце. Пишу Вам, поскольку не могу противостоять потребности сказать Вам это, так же как не могу перестать любить Вас всем сердцем».

(обратно)

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ РАССВЕТЫ ЮНОСТИ

  I МАДЕМУАЗЕЛЬ

    МНЕ ПРЕДРЕКАЮТ НЕОБЫЧНУЮ СУДЬБУ

    НАКАЗАНИЕ

    ЗАГРОБНЫЙ МИР ОДЕРЖИВАЕТ ВЕРХ

    Я ПЕРЕЖИВАЮ ГОРЬКОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ, НО С НАДЕЖДОЙ НЕ РАССТАЮСЬ

    МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

    ПОМОЛВКА

  II ВИКОНТЕССА

    ПРИБЫТИЕ В СТАРЫЙ СВЕТ

    МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТ ЖЕНИХУ

    В ГОРОДЕ МОЕЙ МЕЧТЫ

    ВЕНЧАНИЕ И ПРАВДА ЖИЗНИ

    СЛИШКОМ МНОГО ОДИНОЧЕСТВА

    МАТЕРИНСТВО И УЖАСНОЕ ОТКРЫТИЕ

    У МЕНЯ ИССЯКАЕТ ТЕРПЕНИЕ

  III МАДАМ

    МЫ С МУЖЕМ ПРИХОДИМ К СОГЛАШЕНИЮ

    УДАЧА ОТВОРАЧИВАЕТСЯ ОТ НАС

    ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

    БУЙСТВО СТИХИЙ

    МОЕ СЕРДЦЕ МЕЖ ДВУХ МИРОВ

    МЫ БЕЖИМ ПОД ВЫСТРЕЛЫ ОРУДИЙ

  IV ГРАЖДАНКА

    Я ВОССОЕДИНЯЮСЬ С СЫНОМ

    ОКАЗЫВАЕТСЯ, МОЙ МУЖ СТАЛ ДРУГИМ ЧЕЛОВЕКОМ

    ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА

    АЛЕКСАНДР В ОБРАЗЕ ГЕРОЯ НАЦИИ

    ФРАНЦИЯ СРАЖАЕТСЯ

    НАПРАСНЫЕ ХЛОПОТЫ

    Я СТАНОВЛЮСЬ ДОБРОЙ РЕСПУБЛИКАНКОЙ

    МЫ ГОРЮЕМ О КОРОЛЕ

    ЗВЕЗДА МОЕГО МУЖА ВОСХОДИТ И ЗАКАТЫВАЕТСЯ

    Я ПЫТАЮСЬ БЕЖАТЬ ИЗ ПАРИЖА

    Я ПРИХОЖУ НА ПОМОЩЬ МУЖУ

    ПРИМИРЕНИЕ С АЛЕКСАНДРОМ

    СБЫВАЮТСЯ МОИ ХУДШИЕ ОПАСЕНИЯ

    СМЕРТЬ ЗОВЕТ, А Я СЛУШАЮ

  V «ДИВНАЯ»

    Я ХОЖУ СРЕДИ МЕРТВЫХ И ЖИВЫХ

    В МОЮ ЖИЗНЬ ВТОРГАЮТСЯ ПРИЗРАКИ

    Я ПРОЩАЮСЬ С ТЕМИ КОГО ЛЮБИЛА

    ДРУЗЬЯ УТЕШАЮТ И ОГОРЧАЮТ МЕНЯ

    В РОЛИ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ НА СВАДЬБЕ

    Я ПОЗНАЮ ИСТИННУЮ ЦЕНУ ДРУЖБЫ

    Я ПОЛУЧАЮ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

    НЕИЗВЕСТНОЕ ДИТЯ РАССТАЕТСЯ С ЖИЗНЬЮ

    В ВОЗДУХЕ ВИТАЕТ ИНТРИГА

    МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТ СТРАННОМУ КОРОТЫШКЕ

    МОЕ НОВОЕ ЖИЛИЩЕ

    И ВНОВЬ ВОЙНА

    МНЕ РАЗБИВАЮТ СЕРДЦЕ

    МНЕ ОКАЗЫВАЮТ ЗНАКИ ВНИМАНИЯ

    Я ПРИНИМАЮ ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ

    У МЕНЯ ПОЯВЛЯЕТСЯ ПРИЧИНА ДЛЯ СОЖАЛЕНИЙ

    Я ВНОВЬ ЗАМУЖЕМ

КНИГА ВТОРАЯ ПОВЕСТЬ О СТРАСТИ И СКОРБИ

  I МУЗА ПОБЕД

    МОЯ НОВАЯ ЖИЗНЬ

    РОДНЫЕ И БЛИЗКИЕ УЗНАЮТ О МОЕМ БРАКЕ

    ПРОШЛОЕ ПРЕСЛЕДУЕТ МЕНЯ

    НЕЖЕЛАННЫЕ ЦВЕТЫ

    ВОКРУГ СОБЛАЗНОВ

  II КОРОЛЕВА

    Я ВОССОЕДИНЯЮСЬ С ОСВОБОДИТЕЛЕМ ИТАЛИИ

    ЧТО ТАКОЕ ВОЙНА

    В ОКРУЖЕНИИ БОНАПАРТОВ

    ШОКИРУЮЩИЕ ВЕСТИ

  III ПЕРЕКУПЩИЦА

    ДОМАШНИЕ ЗАБОТЫ

    Я ВВЯЗЫВАЮСЬ В ИНТРИГИ

    МЕНЯ ОБВИНЯЮТ

    Я ВЫНУЖДЕНА ОСТАТЬСЯ

  IV ЛОББИСТКА

    НА ВОЛОСКЕ ОТ ГИБЕЛИ

    ЗА ПОБЕДАМИ СЛЕДУЕТ ПОРАЖЕНИЕ

    ВРАГИ ПОВСЮДУ

    МОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

    Я ПРОЩЕНА И ТОЖЕ ПРОЩАЮ

  V ЗАГОВОРЩИЦА

    ЭЖЕН ИСЦЕЛЯЕТСЯ

    ВЫНУЖДЕННЫЙ ВЫБОР

    У НАС ВСЕГО ОДИН ДЕНЬ (ИЛИ ДВА?)

  VI АНГЕЛ МИЛОСЕРДИЯ

    ЖИЗНЬ ВО ДВОРЦЕ С ПРИВИДЕНИЯМИ

    СПЛЮ В КРОВАТИ МАРИИ-АНТУАНЕТТЫ

    ТЕПЕРЬ Я — АНГЕЛ МИЛОСЕРДИЯ

КНИГА ТРЕТЬЯ ПОСЛЕДНИЙ ВЕЛИКИЙ ТАНЕЦ НА ЗЕМЛЕ

  I МАДАМ БОНАПАРТ

    НЕСБЫТОЧНАЯ МЕЧТА О МИРЕ

    НОВЫЕ ПОВОДЫ ДЛЯ ОПАСЕНИЙ

    Я ИЩУ (И НЕ МОГУ НАЙТИ) УМИРОТВОРЕНИЕ

    В ПОИСКАХ ЖЕНИХА ДЛЯ ДОЧЕРИ

    МОЯ ДОЧЬ НАКОНЕЦ-ТО ВЫХОДИТ ЗАМУЖ

    ЗДРАВСТВУЙ, МАЛЕНЬКИЙ ДОФИН

    У МЕНЯ ВОЗНИКАЮТ ПОДОЗРЕНИЯ

    АНГЛИЯ НАРУШАЕТ УСЛОВИЯ ДОГОВОРА

    НОВЫЕ СТРАХИ, НОВЫЕ ЗАБОТЫ

    ПРОРОЧЕСТВО ВСЕ ЖЕ СБЫВАЕТСЯ

  II ДОБРАЯ ИМПЕРАТРИЦА

    ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОР И ВОКРУГ НЕГО

    МНЕ ПРЕДЛОЖЕНА КОРОНА

    ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР!

    БОНАПАРТ ВОЗДАЕТ ЧЕСТЬ МОЕМУ СЫНУ

    ЭЖЕН ОБРЕТАЕТ ИСТИННУЮ ЛЮБОВЬ

    МЫ РАЗДАВЛЕНЫ ПОСТИГШЕЙ НАС УТРАТОЙ

    ВРЕМЯ РАДОСТНЫХ ДЕЛ

    ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ УДАР

    ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ВРАЖЕСКИЙ СТАН

    ВЫНУЖДЕННЫЙ РАЗРЫВ

  III ТА ДРУГАЯ

    РОЖДЕНИЕ НАСЛЕДНИКА

    ВСЕ ВПУСТУЮ

    МЫ ТЕРПИМ ПОРАЖЕНИЕ

    Я ПРИНИМАЮ У СЕБЯ ВРАГА

    МОЕ СЕРДЦЕ ОСТАЕТСЯ С МУЖЕМ

    ПОСТСКРИПТУМ

  ЭПИЛОГ

  ХРОНОЛОГИЯ

    КНИГА ПЕРВАЯ

    КНИГА ВТОРАЯ

    КНИГА ТРЕТЬЯ

*** Примечания ***