Осада Кавказа. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века [Михаил Иванович Венюков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Осада Кавказа Воспоминания участников Кавказской войны XIX века

Кавказ должно уподобить сильной крепости, чрезвычайно твердой по местоположению, искусно ограждаемой укреплениями и обороняемой многочисленным гарнизоном.

Адмирал Л. Серебряков. 1845
Мечтал целое утро о покорении Кавказа.

Лев Толстой. Фейерверкер 20-й артиллерийской бригады Кавказского корпуса. Дневник. 1852

Кавказская война — грандиозное и драматическое явление в русской истории, самая длинная война России, длившаяся не менее шестидесяти лет и стоившая империи огромного напряжения и бесчисленных жертв, — была «неизвестной войной» в XIX веке и осталась ею до нашего времени. Между тем без понимания событий тех десятилетий невозможно понять и сегодняшнюю ситуацию.

Сотни участников Кавказской войны — генералы, офицеры, солдаты — оставили воспоминания, которые публиковались в специальных сборниках, исторических журналах прошлого века и сегодня фактически недоступны широкому читателю.

Эти воспоминания не только захватывающее чтение, но и энциклопедия событий, проблем, идей, озарений, роковых ошибок.

В книгу «Осада Кавказа» вошли воспоминания генералов и офицеров разных рангов — от «проконсула Кавказа» Ермолова до скромного офицера, участника и свидетеля пленения Шамиля. Основная часть публикуемых воспоминаний не переиздавалась более столетия.

Впервые читатель получит широкую и объемную картину российско-кавказской драмы, впервые перед ним пройдут основные участники завоевания Кавказа, впервые он увидит, с каким яростным ожесточением защищали горцы свое право на традиционный образ жизни — на свою «дикую свободу».

Книга богато иллюстрирована изобразительным материалом прошлого века, в основной своей части ранее не публиковавшимся, снабжена комментарием и аннотированным именным указателем.

На переплете:

Офицер Кавказского корпуса. Портрет работы Г. Г. Гагарина (?).

Издательство выражает искреннюю благодарность за эффективную и бескорыстную помощь в иллюстрировании книги сотрудникам отдела эстампов Российской национальной библиотеки — Наталье Илларионовне Рудаковой, Наталье Евгеньевне Железной, Денису Валериевичу Соловьеву, руководству и сотрудникам Государственного Русского музея.

Книгу составил и подготовил Яков Гордин

Комментарии и указатель — Борис Миловидов

«Поговорим о бурных днях Кавказа…»

Весной 1833 года Пушкин писал в черновике письма, которое он собирался отправить опальному «проконсулу Кавказа» Ермолову: «Ваша слава принадлежит России и Вы не вправе ее утаивать. Но, собирая памятники отечественной истории, напрасно ожидал я, чтобы вышло наконец описание Ваших закавказских подвигов <…> До сих пор (пожар Москвы и бегство Наполеона) поход Наполеона затемняет и заглушает все — и одни только некоторые военные люди знают, что в то же самое время происходило на Востоке… Прошу удостоить меня чести быть Вашим издателем».

Напомню, что это было написано в 1833 году — на Кавказе в самом разгаре поднятое первым имамом Гази-Магомегом, или, как его еще называли русские, Кази-муллой, яростное движение мюридизма, идет «священная война», позади богатая событиями эпоха генерала князя Цицианова — с 1802 по 1806 год, — когда, собственно, и начались активные действия против горских народов, позади десятилетие ермоловских «подвигов» — важнейший этап в Кавказской войне, позади кровавые сражения с отрядами Кази-муллы и его гибель, уже прославился ученик первого имама Шамиль, который вскоре сам станет имамом, Кавказ бурлит уже треть века, там сложили головы тысячи русских солдат и офицеров, а весьма осведомленный Пушкин утверждает, что о происходящем там знают «только некоторые военные люди».

И он не ошибался. Малоизвестными для русского общества были не только первые годы Кавказской войны, заслоненные наполеоновскими войнами, но и все ее последующие периоды.

В 1860 году, после пленения Шамиля — до завершения войны оставалось еще четыре года, — один из знатоков и идеологов завоевания Кавказа, его участник, генерал Ростислав Фадеев писал: «Наше общество в массе не сознавало даже цели, для которой государство так настойчиво, с такими пожертвованиями добивалось покорения гор»[1]. И в самой деле — представления даже наиболее выдающихся людей русского общества о целях многолетней изнурительной войны были довольно неопределенны. Молодой Пушкин писал в 1820 году брату Льву после поездки на Северный Кавказ: «Должно надеяться, что эта завоеванная страна, до сих пор не приносившая никакой пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах — и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии». Ни одно из этих мечтаний — кроме разве что обеспечения фланга и тылов русской армии в случае войн с Турцией и Персией — не имело реальных оснований. Ни торговля с «золотыми странами Востока», ни «химерический план» прорыва в Индию, принадлежавший изначально Петру I, потратившему на «каспийские дела» бездну средств и человеческих жизней, план, давший первые импульсы будущей Кавказской войне, не реализовались, — все это было вполне призрачно и не оправдывало того колоссального напряжения, с которым Россия вела войну на Кавказе…

Уже в пушкинские времена Кавказ, Кавказский корпус был миром, существенно отличным от жизни остальной России. Настоящие «русские кавказцы» — казаки, солдаты, офицеры, генералы, чья жизнь проходила в этом краю, составляли особый тип русских людей. При этом Кавказская война мощно влияла на жизнь России экономически — содержание Кавказского корпуса и организация быта на завоеванных территориях требовали огромных, непосильных для государственного бюджета затрат, а возвращение в Россию, рано или поздно, тысяч и тысяч людей, прошедших эту войну — с ее жестокостью, героизмом, несвойственными русскому человеку представлениями о границах и характере свободы, с ее культом имперского долга и цивилизаторской миссии, оправдывающей неограниченное насилие, — возвращение этих людей не могло не сказываться на состоянии русского общественного сознания.

Автор воспоминаний, очень важных для понимания кавказского быта и психологии, полковник Константин Бенкендорф писал: «Страна, подобная Кавказу, где место, занимаемое человеком — ничто, а сам человек — все… Зачем лишать себя этого неоценимого сокровища — „Кавказа“, который суть никто другой, как тот же русский, переделанный Кавказом… Правда, кавказцев много упрекают в том, что они составляют как бы особую партию или союз; да, это союз, но союз в лучшем смысле этого слова, союз уважаемый и благотворный, так как основанием его является глубокое знание края и любовь к нему всего того же края».

Разумеется, это точка зрения русского офицера, которую вряд ли разделили бы наибы Шамиля, но нам важно понять в данном случае именно психологию «кавказца». Особенно важно в этом пассаже — утверждение, что на Кавказе человек важнее занимаемой должности, противоречащее основам той системы, которую исповедовала высшая российская власть. Атмосфера Кавказского корпуса существенно отличалась от атмосферы остальной армии. Издатель и комментатор записок Бенкендорфа «кавказец» Б. Л. Колюбакин сопроводил слова мемуариста примечанием: «В самом деле, обстановка военно-административной и чисто военной службы на Кавказе в те времена была такова, что только самостоятельное и независимое отношение к делу, полное находчивости и решительности, обеспечивало успех этого живого дела войны и умиротворения кавказских народностей».

Здесь, конечно, присутствует изрядная доля идеализации, но особая атмосфера корпуса и постоянная близость горцев, исповедовавших мировосприятие, в основе которого лежал мощный инстинкт свободы, безусловно «переделывал русского человека». Понятия «Кавказ» и «свобода» органично сочетались в русском общественном сознании. Недаром Пушкин в «Кавказском пленнике» именно свободолюбием мотивировал появление на Кавказе своего героя — русского офицера:

Отступник света, друг природы.
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призраком свободы.
Свобода! он одной тебя
Еще искал в пустынном мире…
Что же происходило с общественным сознанием России под влиянием Кавказской войны — вот едва ли не главный вопрос, на который никто еще не ответил с полной мерой серьезности.

Пытаясь сегодня анализировать исторические корни и закономерности российско-кавказской драмы наших дней, мы должны прежде всего озаботиться именно человеческим аспектом проблемы. Что являли собой солдаты, офицеры, генералы Кавказского корпуса? Как представляли они себе происходящее вокруг и результаты своих действий? Как относились они к противнику, со смертельным упорством отстаивавшему свое право на традиционный способ существования? Видели ли они другие способы разрешения конфликта кроме штыка и картечи? Возможны ли были иные варианты развития взаимоотношений между Россией и Кавказом?

Ответить — хотя бы приблизительно — на эти роковые вопросы мы можем только пристально изучая мысли и поведение конкретных людей.

К счастью, мы обладаем для этого огромным и бесценным материалом — воспоминаниями участников событий.

Как жизнь Кавказского корпуса была особым миром, отличным от общероссийского существования, так и воспоминания «кавказцев» — особый пласт русской мемуаристики.

Известные воспоминания участников войны в разные ее периоды — всего более трехсот источников, опубликованных как в прошлом веке, так и в более близкие времена — вплоть до последних лет, — в основной своей массе носят летописный характер. Мемуаристы не ставят перед собой неких общих идеологических целей, они, как правило, не предназначают свои сочинения в назидание потомкам, как это делали многие русские мемуаристы XVIII и XIX веков. Даже кавказские записки Ермолова, не только генерала, но и государственного мужа, ориентированные на античные образцы — «Записки о Галльской войне» Цезаря, — бесстрастно фиксируют события. У Ермолова это была установка, он ощущал себя творцом истории и не снисходил до выражения страстей: сомнений, сочувствия или гнева.

Но сам величественно-бесстрастный тон придавал наиболее значимым пассажам зловещую значительность: «Желая наказать чеченцев, беспрерывно производящих разбой, в особенности деревни, называемые качкалыковскими жителями, коими отогнаны у нас лошади, предположил выгнать всех их с земель аксаевских, которые занимали они, сначала по условию, сделанному с владельцами, а потом, усилившись, удерживали против их воли.

При атаке сих деревень, лежащих в твердых и лесистых местах, знал я, что потеря наша должна быть чувствительною, если жители оных не удалят прежде жен своих, детей и имущество, которых защищают они всегда отчаянно, и что понудить их к удалению жен может только один пример ужаса.

В сем намерении приказал я войска Донского генерал-майору Сысоеву с небольшим отрядом войск, присоединив всех казаков, которых по скорости собрать было возможно, окружив селение Даданюрт, лежащее на Тереке, предложить жителям оставить оное, и, буде станут противиться, наказать оружием, никому не давая пощады. Чеченцы не послушали предложения, защищались с ожесточением. Двор каждый почти окружен был высоким забором, и надлежало каждый штурмовать. Многие из жителей, когда врывались солдаты в дома, умерщвляли жен своих в глазах их, дабы во власть их не доставались. Многие из женщин бросались на солдат с кинжалами. <…> Со стороны неприятеля все, бывшие с оружием, истреблены, и число оных не менее могло быть четырехсот человек. Женщин и детей взяли в плен до ста сорока, которых солдаты из сожаления пощадили, как уже оставшихся без всякой защиты и просивших о помиловании. (Но гораздо больше оных число вырезано было или в домах погибло от действия артиллерии и пожара.) Солдатам досталась добыча довольно богатая, ибо жители селения были главнейшие из разбойников… Селение состояло из двухсот домов; 14 сентября разорено до основания».

Кавказские записки Ермолова по своей стилистике принципиально отличаются от его записок о войнах с Наполеоном. Там постоянно прорывается живое человеческое чувство. Ничего подобного мы не встретим в кавказских записках. Ермолов говорит о потерях своего корпуса столь же бесстрастно, как и о массовой гибели горского населения. Он нигде не изменяет своему «римскому стилю». И дело не в ином возрасте или служебном положении. Дело в ином отношении к войне и противнику. Тогда он был взволнованным участником общеевропейской драмы, он сражался с равными себе. Здесь он стал суровым вершителем имперской воли, орудием Истории. Он не был чудовищем. Его жестокость была не душевного, но идеологического свойства.

Крупнейший исследователь мемуарной литературы А. Г. Тартаковский писал: «Историческое самосознание личности — самый сущностный и глубинный, жанровообразующий признак мемуаристики…»[2] «Кавказцам», для которых эта война стала судьбой — главным содержанием их жизни, прежде всего важно было сохранить, закрепить уходящую реальность — отсюда кропотливая подробность их рассказов. В подавляющем большинстве случаев они не сомневались в необходимости и справедливости дела, которому посвятили многие годы, в которое вложили всю свою душевную и физическую энергию. Историческое самосознание «кавказца» определялось твердой уверенностью в монументальности свершаемого — они не просто расширяли пределы государства — что само по себе было неким императивом для русского военного человека, — не только обеспечивали безопасность южных рубежей, но и преобразовывали мир.

Разумеется, существовали очень разные типы «кавказцев» и анализ этого многообразия, так же как и выявление фундаментальных черт этой общности, — задача будущих исследователей кавказской мемуаристики.

Рефлексия по поводу методов строительства империи, основанная на общегуманистических представлениях, в сколько-нибудь отчетливом виде проявилась гораздо позже. Так, замечательный русский мыслитель Георгий Федотов, который может служить нравственным эталоном, писал уже после крушения Российской империи, обдумывая в конце 1930-х годов причины этого крушения: «Мы любим Кавказ, но смотрим на его покорение сквозь романтические поэмы Пушкина и Лермонтова. Но даже Пушкин обронил жестокое слово о Цицианове[3], который „губил, ничтожил племена“. Мы заучили с детства о мирном присоединении Грузии, но мало кто знает, каким вероломством и каким унижением для Грузии Россия отплатила за ее добровольное присоединение. Мало кто знает и то, что после сдачи Шамиля до полмиллиона черкесов эмигрировало в Турцию. Это все дела недавних дней. Кавказ никогда не был замирен окончательно».

Однако, будучи подлинным историческим мыслителем, Федотов видит всю многослойность проблемы.

«На Востоке, при всей грубости русского управления, культурная миссия России бесспорна… У русских не было того высокомерного сознания высшей расы, которое губило плоды просвещенной и гуманной английской администрации в Индии. Русские не только легко общались, но и сливались кровью со своими подданными, открывая их аристократии доступ к военной и административной карьере. Так плюсы и минусы чередуются в обшей картине»[4]. Если гуманист Федотов, имевший возможность объективно оценить имперскую драму, уверенно говорил о культурной, цивилизаторской миссии России, то для непосредственных участников завоевания это было тем более несомненно.

Однако многообразна и сложна не только ретроспективная оценка Кавказской войны, но и сама картина этой войны, встающая из воспоминаний «кавказцев» и другого рода источников.

Говоря об особенном жизненном стиле Кавказского корпуса, надо иметь в виду одну его принципиальную особенность — взаимовлияние противоборствующих сторон. Об этой удивительной черте кавказской жизни с обычной своей гениальной лапидарностью сказал Лермонтов в очерке «Кавказец». Описывая превращение романтического молодого офицера в опытного кавказского служаку, расставшегося с иллюзиями, Лермонтов говорит: «Зато у него явилась новая страсть, и тут-то он делается настоящим кавказцем. Эта страсть родилась вот каким образом: последнее время он подружился с одним мирным черкесом: стал ездить к нему в аул. Чуждый утонченностей светской и городской жизни, он полюбил жизнь простую и дикую: не зная истории России и европейской политики, он пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств. Знает, какой князь надежный и какой плут; кто с кем в дружбе и между кем и кем есть кровь. Он легонько маракует по-татарски; у него завелась шашка, настоящая гурда, кинжал — старый бизалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает, лошадь — чистый Шаллох и весь костюм черкесский, который надевается только в важных случаях и сшит ему в подарок какой-нибудь дикой княгиней. Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия».[5]

Уже цитированный К. Бенкендорф рассказывает в высшей степени показательный эпизод: «Однажды, в одном селении, в базарный день, возникла ссора между чеченцами и апшеронцами [солдатами Апшеронского полка. — Я. Г.], куринцы [солдаты Куринского полка. — Я. Г.] не преминули принять в ней серьезное участие. Но кому они пришли на помощь? Конечно, — не апшеронцам! „Как нам не защищать чеченцев, — говорили куринские солдаты, — они наши братья, вот уже 20 лет как мы с ними деремся!“»

Эта ситуация, многократно подтвержденная в мемуарах участников войны, совершенно уникальна. Невозможно представить себе североамериканского офицера первой половины прошлого века, надевающего индейский боевой наряд или офицера-англичанина в одежде индуса. Это был особый психологический процесс, придававший особость и всей российско-кавказской ситуации. В ходе многолетней войны возникало парадоксальное ощущение родства с противником.

«Коренные кавказцы», безжалостно выполняя свой долг завоевателей, тем не менее старались трезво оценивать поведение как собственное, так и противника.

Мелетий Яковлевич Ольшевский, закончивший службу генералом от инфантерии, занимавший различные высокие должности в Кавказском корпусе в 1840–1850-е годы, писал: «Чеченцев, как своих врагов, мы старались всеми мерами унижать и даже их достоинства обращать в недостатки. Мы считали их народом до крайности непостоянным, легковерным, коварным и вероломным, потому, что они не хотели исполнять наших требований, не сообразных с их понятиями, нравами, обычаями и образом жизни. Мы их так порочили потому только, что они не хотели плясать по нашей дудке, звуки которой были для них слишком жестки и оглушительны. Чеченцы обвинялись нами в легковерии и непостоянстве за то, что они отрекались от своих обещаний и даже изменяли нам. Да были ли ясно истолкованы наши требования и были ли поняты ими как следовало? В свою очередь, не имели ли права чеченцы обвинять нас за то, что мы, русские, сами были нарушителями заключаемых с ними условий. Чеченцы укорялись нами в коварстве и вероломстве, доходивших до измены. Но имели ли мы право укорять целый народ за такие действия, о которых мы трактовали не со всем чеченским населением, а с десятком чеченцев, не бывших ни представителями, ни депутатами».

Ольшевский писал свои воспоминания уже закончив кавказскую службу и трезво оценивая ее уроки. Но тем не менее это признание возможной правоты противника, правомочности разных подходов к ситуации — важнейший элемент миропредставления «кавказцев», который постепенно становился все более весомым и в эпоху Барятинского в значительной степени определил гибкость его политики и конечный успех.

Мир Кавказской войны был миром резких контрастов. Уважение к противнику и парадоксальное ощущение боевого родства с ним соседствовало с хладнокровной жестокостью. Один из мемуаристов — В. Доливо-Добровольский-Евдокимов, воевавший под командованием известного кавказского генерала князя Аргутинского-Долгорукова, описывает стиль судопроизводства князя: «После победы настали дни кары для виновных; еще на дороге к Ахтам князь Аргутинский приказал заколоть одного из пленных. Осмотрев и расспросив в Ахтах пленных, он взял за руку одного видного лезгина, подвел его к фронту 2-го ширванского батальона и представил его солдатам. „Это большой мошенник, — сказал он им, — дарю его вам, ребята, поднимите его на штыки!“ И приказание было исполнено… Такому же решению подверглись еще несколько ахтинских лезгин. Но когда грозный князь воротился в Ахты, то в последних числах сентября [1848 года. — Я. Г.] произошла потрясающая казнь; к нему привели пятерых лезгин — трех мужчин и двух женщин, жителей Кумухского ханства, пойманных и уличенных в стараниях разжечь волнение в народе… Поговорив с лезгинами, князь обратился к караулу: „Караульные, разобрать ружья“ и, взяв одного из лезгин, приказал заколоть его, вслед затем он вывел другого и третьего; обезумев от ужаса, они бессмысленно смотрели на гибель первого товарища и не трогались с места; ни у мужчин, ни у женщин не достало слов для мольбы, но женщины были пощажены… Дагестан трепетал…»

И дело не только в индивидуальной свирепости князя Аргутинского, потомка старинных грузинского и армянского княжеских родов, немало натерпевшихся от горских набегов. Просвещеннейшие военачальники — правая рука Ермолова вольтерьянец Вельяминов и англоман Воронцов — отнюдь не отличались гуманизмом в отношении горцев.

Кавказская война не знала «гуманистических предрассудков» — цель оправдывала средства. Декларации отнюдь не соответствовали практике.

Впрочем, не щадили генералы и собственных солдат. Генерал Лабынцев, образцовый «кавказец», при штурме завалов применял (и не он один) следующую тактику — стрелковый взвод во главе с командиром должен был атаковать укрепление в лоб, горцы встречали атакующих залпом, взвод погибал часто в полном составе, но пока горцы перезаряжали ружья, русские роты без дальнейших потерь врывались в укрепление… Солдаты обреченного взвода, равно как и их товарищи, относились к подобной тактике с полным пониманием — она была рациональна, а человеческая жизнь дешева.

Вообще, принципиальное достоинство мемуаров — честный и трезвый взгляд на темные стороны Кавказской войны — в частности, повсеместное казнокрадство и взяточничество.

Трагичность ситуаций заключалась в том, что ни одна из противоборствующих сторон не представляла себе взаимоприемлемого компромиссного решения. Россия, исходя из геополитических соображений — наличие в первой четверти XIX века стратегических противников Турции и Персии, стремясь обеспечить безопасность Грузии, ставшей частью государства, и надежность коммуникаций с новым краем, считала безоговорочное покорение Кавказа императивом, равно как и его полную интеграцию в общероссийскую систему. Был и еще обширный комплекс мотивов. Горцы же не мыслили себе иной жизни, кроме ими самими избранной. Отказ от таких традиционных ценностей, как набеги, игравшие огромную психологическую и экономическую роль в их жизни и в значительной степени спровоцировавшие российскую экспансию, означал для них крушение миропорядка.

Кроме того, горцы, превыше всего ценившие свою «дикую свободу», понимали, что за покорением последуют подати, трудовая повинность. От бежавших в горы русских солдат они знали, что такое крепостное право, рекрутчина. Подобное будущее представлялось им катастрофическим. Уже на исходе войны — в 1861 году — горцы Западного Кавказа предложили в качестве компромисса полную лояльность и вассалитет в обмен на невмешательство в их жизненный уклад и сохранение за ними традиционных территорий. Это предложение было решительно отвергнуто посетившим Кавказ Александром II…

Невозможность компромисса предопределила российско-кавказскую драму, продолжающуюся по сей день. Однако, в отличие от XIX века, XX век выработал механизмы согласования интересов, что сделало ситуацию отнюдь не безнадежной. Нужна лишь добрая воля обеих сторон.


Воспоминания участников Кавказской войны — энциклопедия проблем, которые Россия пыталась решить на Кавказе, энциклопедия удачных решений и тяжких ошибок, настроений и идей. Это панорама человеческих типов, вариантов миропредставлений, порожденных грандиозным и трагическим явлением — Кавказской войной.

Обилие воспоминаний о Кавказской войне объясняется не только внутренними побуждениями участников событий, но и решительной инициативой великого князя Михаила Николаевича, сменившего фельдмаршала Барятинского на посту наместника и главнокомандующего Кавказским корпусом, переименованным в Кавказскую армию.

После окончания войны великий князь обратился к офицерам своей армии с призывом сохранить для потомков историю завоевания Кавказа. При штабе Кавказской армии стал выходить специальный Кавказский сборник, в котором печатались самые различные материалы по истории войны и мемуары в первую очередь.

Значительная часть кавказских мемуаров публиковалась и в исторических журналах — «Русский архив», «Русская старина», «Старина и новизна», и в журналах, не имеющих специально исторического направления.

Немало свидетельств об этом важнейшем периоде нашей истории еще хранится в архивах и ждет своего часа.

Коль скоро будет предпринято научное издание возможно полного корпуса воспоминаний, это станет неоценимым подспорьем для тех государственных и военных деятелей, которые действительно хотят разрешения сегодняшнего конфликта, а не его бесконечного затягивания и мучительной трансформации.

Предлагаемый читателю сборник построен таким образом, чтобы включенные в него фрагменты воспоминаний охватывали в хронологическом порядке основную часть рокового шестидесятилетия. Здесь представлены различные типы мемуаристов — от высокомерно-холодного Ермолова до вдумчиво объективного Филипсона.

Значительная часть материала относится к событиям в Чечне. Это, разумеется, не случайно и не требует разъяснений.

Данное издание не является изданием академическим. Это — впереди. Наша задача познакомить современного широкого читателя с материалом, ему неизвестным, но необходимым для понимания истоков нынешней драмы — при всем различии исторического контекста.

Георгий Федотов писал с горечью в цитированном очерке: «К сожалению, народы, по крайней мере в наше время — живут не разумом, а страстями. Они предпочитают резню и голод под собственными флагами».

Объективное историческое знание, нейтрализующее опасную мифологию, — далеко не последнее, что можно противопоставить этим страстям.

Я. Гордин

А. П. Ермолов[6] Записки. 1818–1825

1818 года, в самом начале апреля месяца, выехал я на Кавказскую линию[7]. Дорога через горы от глубоких тающих снегов была ужаснейшая, и я немалое расстояние проходил пешком. Из Георгиевска отправился я для обозрения правого фланга линии. Темнолесную крепость нашел я, по обстоятельствам, совершенно ненужною. Не знаю, какую она и прежде могла приносить пользу, будучи расположена в таком месте, где ничего не защищала, куда не мог прийти неприятель, по местоположению почти неприступному. Не могла даже вмещать такого числа войск, с которым бы удобно было пуститься на самое легчайшее предприятие. Нельзя было расположить в ней никаких запасов, ибо нет к ней дорог, кроме весьма трудных. Усть-Лабинскую крепость, по многим о ней рассказам, ожидал я найти чрезвычайною; она точно столько обширна, что, по количеству на линии войск, ее занять надлежащим образом некем. В крепости нет ни одного строения каменного, казармы, провиантские магазины, самый арсенал деревянные. Один весьма небольшой колодезь, довольствоваться же водою из Кубани неприятель легко воспрепятствовать может; словом, подобные крепости не могут быть терпимы против неприятеля, каковы вообще здешние.

Кавказская крепость в меньшем гораздо размере и лучше Усть-Лабинской, но крутой берег, на котором она лежит, обрушился от множества заключающихся в оном источников, и уже часть большая крепости в развалинах. Я отменил исправление оной.

Прочный Окоп есть небольшое укрепление, лежащее против малосильных закубанских народов и в худом весьма состоянии.

Укрепление С. Николая устроено предместником моим, генералом Ртищевым, и трудно узнать, чего он желал более, места нездорового или бесполезного. Во время разлития Кубань наполняла водою все укрепление и через окна входила в жилище солдат. Болезни и смертность превосходили вероятие. Я приказал уничтожить убийственное сие укрепление.

Вообще можно сказать о правом фланге Кавказской линии, что, по причине протяжения его и мест повсюду открытых, нет никаких средств сделать его более твердым и оградить от нападений закубанцев, имеющих удобные через Кубань переправы во множестве. Должно приписать одному несогласию живущих за Кубанью народов, что они далеко внутрь линии нашей не делают набегов, на что, по многолюдству их, легко бы могли они решиться. Умножившееся в Кавказской губернии население заставило распространить жилища почти до самой Кубани, и потому наиболее подвержены они опасности. Неприятель имеет весьма сильную конницу, стоявшие на кордоне казаки наши[8], если бы и не были рассыпаны на большом пространстве, не могли бы противостать оной, по несоразмерности сил, пехота же не имеет достаточной подвижности, чтобы воспрепятствовать набегам.

Я нашел на линии данное всем войскам запрещение не преследовать за границу хищников. Причиною сего боязнь моровой язвы, которая весьма часто появляется между закубанцами, сообщаемая им через Анапу из Константинополя. По связям закубанских народов с кабардинцами и сих последних с чеченцами, против их вообще одинаковая предпринимается осторожность. Они знают о сем запрещении и тем с большей наглостью производят разбой, и бывали даже примеры, что, возвращаясь с набега на земли наши, лишь только вступят на свою сторону, отзываются с насмешкою к преследовавшим их войскам или на кордоне стоящим пикетам и показывают безбоязненно похищенную ими добычу.

С радостью приняли войска приказание преследовать разбойников, и, конечно, не будет упущен ни один случай отмщения.

До сего не испытали мы еще большой опасности от заразы, и несколько раз появлявшаяся на линии была счастливо прекращена.

Я в 1816 году приехал в Грузию вместе с чумою, и нимало не подозревал о том. Конвойная, препровождавшая меня через горы, команда взята была из заразившихся донских полков, следовавших на службу в Грузию. Вскоре потом обнаружилась оная в полках, но уже я был в Тифлисе, и конвойная команда свободно со всеми сообщалась, следовательно, весьма многие могли быть сомнительными, и меры осторожности делались невозможными.

Полки донские успел я не допустить за один марш до Тифлиса, их расположили на открытом поле, свежий воздух октября месяца чрезвычайно способствовал очищению, и вся потеря ограничилась десятью казаками. Одни сутки позднее, если бы получил я известие о заразе, полки прошли бы Тифлис и отправились во все провинции. Нечаянный случай открыл заразу: в полках, при следовании через Кавказскую линию, было два человека умерших казаков. Число весьма обыкновенное, по которому нельзя ничего было подозревать чрезвычайного, но не знаю, почему вздумалось начальнику линии, генерал-майору Дельпоццо, приказать открыть и освидетельствовать умерших, и медицинские чиновники нашли на них знаки моровой язвы. Тотчас же отправленный ко мне курьер успел предупредить прибытие полков, но сами они о существовании между ними заразы ниже помышления не имели.

Впрочем, от заразы в здешней стране едва ли возможно предохраниться. Чиновникам и даже войскам можно внушить, сколько в таковых случаях спасительна предосторожность, но можно ли таковой ожидать от простолюдина, паче от мусульман, верящих предопределению? Таковых у нас весьма много, и у всех живущих близко границы есть родственные связи в соседственных землях и беспрерывные сношения, которых, при всей бдительности, прекратить совершенно невозможно. Тайным сообщениям способствует множество дорог, между коими есть некоторые, нам не известные. Словом, от чумы охраняет нас единое счастье!..

При обозрении линии, со вниманием рассматривал я окрестности города Ставрополя, ибо со временем намереваюсь я перенести туда губернский город и оставить Георгиевск[9], как место самое губительное для всех, живущих в нем. Я приказал остановить все крепостные работы, жалея о тех, которые произведены с большими весьма издержками, и там, где давно уже видеть можно было, что они совсем ненадобны. Не мешало бы и моим предместникам сие заметить!

Из Георгиевска проехал я Гребенского войска в Червленную станицу, неподалеку от коей приготовлена была на Тереке переправа для войск, назначенных в Чеченскую землю.

Я приказал некоторой части перейти на правый берег и ожидать, пока соберутся прочие войска <…>.

24 мая переправился весь отряд, состоящий из:

2 батальонов 8-го егерского полка

2 батальонов 16-го егерского полка

1 батальона Троицкого пехотного полка

1 батальона Кабардинского пехотного полка

6 орудий батарейной артиллерии

6 орудий легкой артиллерии

4 орудий конной артиллерии

Донских и линейных казаков 500 человек.

Оставивши одну роту и 2 орудия для охранения переправы, весь отряд в один марш перешел от Терека на реку Сунжу.

Все владельцы селений чеченских, расположенных по берегу Терека, именующихся мирными[10], находились при войсках.

Селения сии не менее прочих наполнены были разбойниками, которые участвовали прежде во всех набегах чеченцев на линию. В них собирались хищники и укрывались до того, пока мирные чеченцы, всегда беспрепятственно приезжавшие на линию, высмотрев какую-нибудь оплошность со стороны войск наших или поселян, могли провождать их к верным успехам.

Чеченцы, издали высматривая движение наше, не сделали ни одного выстрела до прибытия нашего к Сунже. Весьма немногие из самых злейших разбойников бежали из селений, по левому берегу лежащих, все прочие бывали в лагере, и я особенно ласкал их, дабы, оставаясь покойными в домах своих, могли привозить на продажу нужные для войск съестные припасы. В лагерь взяты были от сих селений аманаты[11].

Старшины почти всех главнейших деревень чеченских были созваны ко мне, и я объяснил им, что прибытие войск наших не должно устрашать их, и если они прекратят свои хищничества; что я не пришел наказывать их за злодеяния прошедшего времени, но требую, чтобы вперед оных делаемо не было, и в удостоверение должны они возобновить давнюю присягу на покорность, возвратить содержащихся у них пленных. Если же ничего не исполнять из требований моих, сами будут виною бедствий, которых не избегнут, как явные неприятели. Старшины просили время на размышление и совещание с обществом, ничего не обещали, отзываясь, что ни к чему приступить не могут без согласия других. Приезжая нередко в лагерь, уверяли в стараниях своих наклонить народ к жизни покойно, но между тем из многих неосновательных рассуждений их, сколько неудобно исполнение требования о возврате пленных, можно было заметить, что они не имеют вовсе намерения отдать их. В совещаниях их находились всегда люди, нам приверженные, и от них обстоятельно знали мы, что известные из разбойников, не надеявшиеся на прощение за свои преступления, возмущали прочих; что многие из селений, по связям родства с ними, взяли их сторону и отказались ездить в собрание. Прочих же успели они уверить, что русские, как и прежде, пришли для наказания их, не потому не приступают к оному, что опасаются в летнее время вдаться в леса непроходимые. Что устроение крепости есть вымысел для устранения их, но что того не имеем мы намерения, и даже ни малейших нет к тому приготовлений; чеченцам нужно иметь твердость, и мы, пробывши некоторое время, возвратимся на линию.

Продолжавшиеся сряду три недели проливные дожди и холодная чрезвычайно погода препятствовали нам приступить не только к работам крепостным, но даже к приуготовлению нужных для того вещей и к начертанию укрепления. Сие наиболее утверждало чеченцев в мнении, что пребывание наше на земле их временное, и когда потом приступлено было к работам, они не переставали думать, что мы делаем только вид того и их оставим.

Впоследствии приказано было селениям, от коих были у нас аманаты, доставлять лес на постройку. Ближайшие не смели оказать непослушания, те же из селений, которые расположены были в отдалении или за известным урочищем, называемым Хан-Кале, где узкое дефиле, поросшее частым весьма лесом, делало дорогу непроходимою, отказали в доставке леса и объявили, что никаких обязанностей на себя не приемлют и ни в какие сношения с русскими не вступят. Повинующихся нам начали устрашать отгоном скота их и даже нападениями на их жилища. Урочище Хан-Кале начали укреплять глубоким рвом и валом, по всем дорогам выставили караулы и пикеты. Редкая ночь проходила без тревог; ибо подъезжая к противоположному берегу реки, стреляли они из ружей в лагерь. Нападая на передовые наши посты и разъезды в лесу, где вырубали мы хворост, всегда происходила перестрелка; словом, во всех случаях встречали мы их готовыми на сопротивление. К соседственным лезгинцам и другим народам горским послали они просить помощи.

В продолжении сего получил я от Шамиля Тарковского[12] уведомление, что брат хана Аварского, управляющий небольшою провинцией[13], называемой Мехтулли, смежною с владениями шамхала, давно прежде угрожавший овладеть его деревнями, собрав толпу вооруженных, захватил некоторые из оных. Что акушинский народ, сильнейший в Дагестане и воинственный, подстрекаем будучи Аварским ханом, и более еще беглым дербентским Ших-Али-Ханом, которого укрывал у себя, и грузинским царевичем Александром[14], присылает к шамхалу старшин своих с требованием, чтобы, отказавшись от повиновения русским, присоединился он к нему и содействовал в предпринимаемых им намерениях, или, в случае несогласия, выгонят они его из владений. В подвластных своих примечал уже шамхал большое непослушание, и многие взяли сторону акушинцев.

Командующий войсками, в Кубинской провинции и Дербенте расположенными, генерал-майор Пестель, донес, что в Дагестане приметен рождающийся дух мятежа. Что горские народы, наиболее злобствуя на шамхала за приверженность его к нашему правительству, намереваются напасть на его земли; страшат так же уцмея каракайдацкого[15], прибегнувшего наконец к покровительству нашему и, хотя поздно узнавшему, однако же, что нет для него другой надежнейшей защиты. Таковые известия сообщал беглый царевич Александр наследнику Персии, Аббас-Мирзе, и министру его, Мирзе Бюзурку, приписывая деятельности своей и усердию к пользам Персии, что он возмутил Дагестан против русских.

Письма сии были перехвачены, и явно открылось, что Аббас-Мирза для сего предмета доставлял царевичу деньги. Но всегда оных было, однако же, недостаточно, ибо царевич жаловался на свою бедность и точно претерпевал оную.

Аварский хан, имеющий вражду с уцмеем каракайдацким, давал у себя убежище людям, для него вредным, и подослал таковых для произведения возмущения в его владениях.

Генералу Пестелю дал я немедленно подробнейшие наставления.

С двумя батальонами пехоты, шестью орудиями артиллерии и, сколько можно собрав казаков, выступить к реке Дарбцах или ближе к городу Башлы[16], буде есть место удобное для расположения лагеря. Город сей, имеющий до 3 тысяч семейств, заключал в себе всех людей, не повинующихся уцмею и явно недоброжелательствующих нам. Связи с горцами заставляли и прежних владетелей с осторожностью употреблять власть свою, снисходить к винам жителей, и сии наконец вошли в привычку худо повиноваться.

При войсках наших должны были находиться полковник Аслан-Хан Кюринский, со своею конницей, и конница Кубинская и Дербентская.

Генерал-майору Пестелю запрещено было начинать военные действия, но, оказывая к тому готовность, пропустя слух о следовании трех тысяч войск в Дагестан, для которых требовать заготовление продовольствия от шамхала, удерживать акушинцев во внимании к собственной защите и не допускать к оскорблению находящихся под покровительством нашим. Смиряя присутствием войск самовольство жителей города Башлы, удерживать их в повиновении уцмею, и тем усилить власть его. Взять под надзор в Дербент подосланных Аварским ханом, живущих во вражде с уцмеем, его родственников, делающих в подвластных ему разврат и беспорядки, уверив их, что предосторожность сия употребляется для охранения их от опасности, по злобе к ним уцмея.

Найти приличное средство войти в сношение с акушинским народом и требовать от него аманатов, или иначе могут в опасности быть, пасущиеся на плоскости в осеннее время, стада их.

Наклонить уцмея, чтобы войсками своими изгнал Абдула-Бека, зятя беглого Ших-Али-Хана, который похитил управление Табассарана, провинции, состоявшей частью под нашим покровительством, дав надежду уцмею, что сын его заступит его место.

Шамхала и уцмея уведомил я о назначении войск собственно для их защиты.

Аварскому хану, который до того казался приверженным, писал я, чтобы онстарался воздержать акушинский народ от наглых угроз, которые смеет он делать владетелям подданным Императора, и чтобы брату своему воспретил поступать неприязненно с шамхалом.

Акушинскому народу дал я знать, что, приняв на себя обязанность не делать набегов на владения российские и утвердив то данною присягою, нарушение оной не оставит Правительство без наказания. Что неприязненным действием почту я нападение на земли, шамхалу и уцмею принадлежащие; что я лучше хочу предостеречь народ, которого желаю я спокойствия я нежели впоследствии подвергнуть себя упреку, что оставил его в неведении, какие бедствия он себе приуготовляет.

В Чеченской земле между тем приступлено к построению крепости, которая, по положению своему, стесняя жителей во владении лучшими землями, стоя на удобнейшей дороге к Кавказской линии и недалеко от входа через урочище Хан-Кале, названа Грозною.

В производстве работ, сколько могли, чеченцы делали препятствия. Нередко случалось, что солдаты, оставляя шанцовый инструмент, тут же брали ружья и отражали нападение. Но когда через реку Сунжу сделана была переправа и на противоположном берегу устроено укрепление, чеченцы менее появлялись на нашей стороне.

Все ближайшие к урочищу Хан-Кале селения или те, к коим полагали они, что войска удобнее пройти могут, вывезли лучшее свое имущество, жены и дети оставались в таком положении, чтобы при первой тревоге, удалиться в ближайшие леса, где приготовлены были шалаши. На ближайших полях брошен был хлеб, который, по боязни, не собирали, и уже в летнее время чувствуем был в оном недостаток.

Пришли наконец в помощь лезгины, и между чеченцами примечена большая деятельность в приуготовлениях к сражению. Повсюду показывались они в больших уже силах. Деревни по левому берегу Сунжи и одна на правом берегу, называемая Сунженскою, сохраняя все наружности преданности, не только лезгин, но и самих даже чеченцев, явно противящихся нам, к себе не принимали.

Между многих перестрелок с отрядами нашими, была одна весьма сильная, когда квартирмейстерской части[17] подполковник Верховский послан был занять лес, в котором надобно было произвести порубку для строений.

Войска Донского генерал-майор Сысоев с малым числом казаков, сделав атаку на сильную чеченскую конницу, наказал за сделанное нападение на отводные наши караулы, причем изрубили они несколько человек.

Главное же дело происходило 4 августа.

С Кавказской линии должен был прибыть в лагерь большой транспорт с провиантом и разными другими вещами, при которых много было едущих к войскам чиновников. В конвое находились одна рота пехоты с пушкою и несколько казаков. Чеченцы с лезгинами вместе вознамерились сделать на транспорте нападение. О сем незадолго дали нам известие, и я навстречу транспорту отправил часть войск. Когда же из крепости замечено было движение в больших силах, то отправил я еще в помощь с частью начальника корпусного штаба, полковника Вельяминова. Неприятельская конница успела уже перейти реку Сунжу и пустилась на транспорт, часть пехоты шла вслед за оною, и еще довольно оной оставалось для охранения переправы. Увидев идущие из крепости войска наши, конница тотчас обратилась к своей пехоте, и сия двинулась навстречу нашей. Толпы ее, боясь действия артиллерии, не смели весьма приближаться, но стрелки вышли во множестве, и начался весьма сильный огонь.

В сей день чеченцы дрались необычайно смело; ибо, хотя недолго, могли, однако же, они стоять на открытом поле и под картечными выстрелами; но когда полковник Вельяминов приказал войскам идти поспешнее к деревне Ачага, куда бросилась неприятельская конница, как приметно, к переправе, ибо известен был в сем месте хороший брод, то чеченская пехота обратилась в бегство в величайшем беспорядке. На переправе происходило замешательство, и немало людей потонуло. Полковник Вельяминов мог их стеснить в селении Ачага, и артиллерии удобно было действовать с большим успехом, но жители селения сего, нам покорные и не участвовавшие в предприятии чеченцев, выбежали к нему навстречу, прося пощады. Он не мог не исполнить их просьбы.

Потеря в сем деле с нашей стороны была ничтожная, и транспорт без всякого вреда прибыл в крепость.

Вскоре после всего произошли между чеченцами и лезгинами несогласия и ссоры, и сии последние, не в состоянии будучи переносить жаркого летнего времени, потерпели ужаснейшие болезни и, оставивши не менее половины людей до выздоровления, удалились в дома свои.

Сим кончились все подвиги лезгин, и чеченцы, знавшие их, по молве, за людей весьма храбрых, вразумились, что подобными трусами они нас устрашали. Прежде в ожидании от них большого вспомоществования, разглашали они о прибытии их в больших силах; открылось наконец, что их было до тысячи человек.

Из Грузии известие, что укрывавшийся в горах беглый грузинский царевич Александр проехал тайным образом и с весьма малым числом приближенных нему людей в Ахалцыхский пашлык[18], правдоподобно потому, что в Персию опаснее было проехать, ибо по дорогам туда повсюду поставлены были караулы, и татарам строго подтверждено было о тщательном наблюдении. Царевич проехал недалеко от штаба одного из донских казачьих полков, и, конечно, от оплошности командующего оным, который потому только избавлен мною ответственности, что я не хотел показать грузинам, что я желал достать его; ибо они, по невежеству, всегда почитали его опасным для нас человеком, и многие, недоброжелательствующие нам, старались размножить мнение, что правительство в некоторых случаях потому поступает снисходительно, что опасается огорчить дворянство, чтобы оно не приклонило народ на сторону царевича.

В бегстве его сей раз в Турцию провожатыми были чарские лезгины, имеющие повсюду связи, и, конечно, многие из наших, если не способствовали тому, то, без сомнения, знали. Начальство же было предупреждено с большою подробностью и к поимке все нужнейшие приняты меры.

Из Дагестана генерал-майор Пестель сообщил мне известие, что акушинцы намереваются прийти с войском и потом вступить с ним в переговоры; что жители города Башлы, видя расположенные недалеко от них войска наши, тайно приглашают их к себе на помощь; что уцмей, показывая притворно вражду с ними, сам того желает; ибо по свойствам недоверчивости, имеет сомнение, чтобы мы для пользы его хотели смирить башлынцев.

Я предписал, если точно придут акушинцы и захотят иметь с нами переговоры, не входя с ними ни в какое объяснение, требовать аманатов.

Если шамхал, уцмей, хан Аварский, будут предлагать какие-нибудь условия, напомнить им просто обязанности верноподданных. Между тем стоять лагерем в открытых местах, никак не вдаваясь в горы, или трудные местоположения, что в равнине, и имея с собою артиллерию, может он противостать всяким их усилиям.

Если нужна будет ему большая в войсках подвижность, чтобы все тягости отправить назад, и самый необходимый имея обоз, сохранял бы его в укреплении хорошо защищенном.

Подтвердил не побуждать неприятеля к действию; напротив, ничего решительного не предпринимая, дать время несогласию поселиться между ними; ибо без единоначалия и без привычки к послушанию, необходимы будут различные мнения, и следствие оных — раздор. Что собравшись в значительных силах, без приуготовления способов продовольствия, долго вместе пробыть не могут и возвратятся домой, а тогда на оставленных башлынцев напасть будет удобно; или, если по обширности города и по многолюдству в оном, нельзя будет разорить его, то, по крайней мере, нанести действием артиллерии большой вред в стесненном его расположении. Пользоваться случаями отгонять лошадей и скот, коих потеря тем чувствительнее, что составляет главнейшее здешних народов богатство.

Для усиления отряда генерал-майора Пестеля, из батальона, расположенного в Елисаветпольской крепости, приказал я отправить 300 человек.

В Дербенте распоряжено иметь огнестрельные запасы.

1-го числа октября поехал я из крепости Грозной на линии, где в селении Прохладном пригласил, к свиданию со мною, князей Кабардинских, главнейших из священнослужителей и знатнейших из узденей[19]. Все почти приехали, кроме малого числа злейших разбойников, которые явиться не смели.

С досадою упрекал я им в нарушении обещаний вести жизнь мирную и самой присяги в том, несколько раз ими данной. Упоминал о многих в недавнем времени происшествиях, которые обнаруживают их самыми подлыми мошенниками, и что известные некогда храбрость их и воинственная между горскими народами слава помрачена презрительнейшими делами, одним гнусным ворам свойственными.

Поставил им в пример, того же года наказанный за укрывательство разбойников, Трамова аул, неподалеку от Константиногорска отстоявший, который, по приказанию моему, разрушен до основания, взято до 2 тысяч лошадей и весь скот, и что жителям оного только позволено было вывести жен своих и детей. Обещал, что равное сему и их ожидает наказание, если не переменят своего поведения, если родители не будут воздерживать детей своих и родственников, помещики своих подвластных; если священнослужители, имеющие большое в народе влияние, не будут делать предписываемых законом наставлений и внушения. Предложил им средством избегнуть грозящих бедствий то, чтобы, наказывая сами за воровство и возвращая похищенное, убийц представляли для наказания к российскому начальству. Что несколько таковых примеров воздержать разбойников, и за преступления злодеев не потерпят менее виновные, а начальство не будет принуждено посылать беспрерывно войска, которые разоряют землю прекраснейшую. Справедливость замечаний моих не допустила возражения, многие говорили, что есть средства исполнить требования мои и что они о том будут стараться, видя, что в советах моих заключается собственное их благо, но только два или три человека осмелились сказать при всех, что льстят мне обещаниями ложными, что ничего не сделают; ибо первейшим из князей надлежит сделать пример над своими ближними и выдать к наказанию за разбой, что трудно быть первым в подобном случае, ибо все прочие поругаться сим будут. Если же так поступят знатнейшие, то они готовы то исполнить, и ручаются, что средством сим прекратятся все беспорядки и боязнь, которую теперь имеют от русских, превратится в прежнее к ним расположение.

После сего расстался я с ними и тут же видел, что свидание было бесполезно. Со мною был генерал-майор Дельпоццо, который коротко знал их, и, бывши некогда главным в Кабарде приставом, чрезмерною кротостью своею и снисхождением, оставляя вины без наказания, наконец пропустил их и на самые преступления. Он был причиною уничтожения родовых судов, и с сим вместе начались разврат и беспорядки. Если странным казалось кабардинцам видеть главного начальника без той пышности, каковая окружала всегда моих предместников, то не менее удивлялись они, что на свидание с ними приехал я в сопровождении 180 человек пехоты, малого весьма числа казаков и с двумя пушками гарнизонной артиллерии, запряженной мужичьими лошадьми, с прислугою обветшалых гарнизонных канониров, когда все они вместе составляли не менее 600 человек. Я мог сие сделать с намерением, чтобы не показать особенного внимания, которым напрасно давно их баловали, но причина настоящая была та, что не можно было найти более войск праздных.

В сие время получил я из Дагестана донесение, что генерал-майор Пестель, заметив беспрерывные обманы жителей города Башлы и получив Аварского хана уведомление, что акушинцы идут в помощь каракайдацкому народу, решился он занять Башлы, что и сделал без всякого сопротивления. В то же время дал он знать, что хотя уцмей ведет себя со всею осторожностью и показывает вид приверженности, ибо за противные его поступки боится подвергнуть наказанию старшего сына его, живущего аманатом в Дербенте, но многие причины заставляют его думать, что он в сообществе с акушинцами и внушениями своими возмущает против нас башлынцев. Аварский же хан, о коем писал генерал-майор Пестель, как о участвующем в предприятиях акушинцев, тогда же прислал мне письмо с уверениями, что он старается наклонить их к отдаче аманатов, но я уже предуведомлен был о сомнительном его поведении и ему не верил.

Генерал-майору Пестелю приказал я взять от уцмея объяснения, каким образом идут к нему в помощь акушинцы, если он их не требовал, и почему ему нужна оная, когда российские войска ни ему, ни его подвластным обид не причиняют? И что если придут они к городу Башлы, то объявит ему, что я почту сие за измену с его стороны императору, и тотчас другой возведен будет в достоинство уцмея. В сношениях с акушинцами отдалят всякое влияние Аварского хана и ему отозваться, что не входите с ним в объяснение, как с человеком, народу сему не принадлежащим.

Акушинцам, по прибытии к Башлы, отразить оружием, и для того всегда в готовности оставить занимаемые в городе квартиры, ибо удобнее несравненно напасть на них в поле. С башлынцев взять непременно аманатов из лучших фамилий.

Вскоре после сего известил генерал-майор Пестель, что акушинцы, вместе с другими народами Дагестана, прибыли и расположились в 30 верстах от Башлы, с намерением напасть на войска наши и их истребить, надеясь на свою многочисленность.

От башлынцев взял уж он аманатов, и они объявили ему, что будут вместе с войсками нашими защищаться, в провианте делают охотно помощь. Генерал-майор Пестель, устроив некоторые около города укрепления, дожидался неприятеля спокойно.

О шамхале Тарковском дошли до меня слухи, что, невзирая ни на какие угрозы его неприятелей, он не согласился на предложения их с ними соединиться против нас и остался в приверженности своей непоколебимым, но что возмущение в его владениях понудило его оставить Тарки и удалить семейство его и имущество в место безопасное, а жители города, боясь нападения лезгин, большей частью рассеялись.

Генерал-майору Пестелю поручил я дать знать шамхалу, что как скоро только мне возможно будет действовать в пользу его, я ничего не упущу для владетеля, оказывающего столько похвальный пример верности Императору. До того же предложил Дербент убежищем для его семейства, где также могло сохраняться его имущество.

Возвратясь с линии в крепость Грозную, нашел я Сунженскую деревню, одну из богатейших, которой жителей особенно ласкал я, с намерением сберегая деревню, дабы лежащая поблизости крепость могла получать из нее все необходимые потребности, уже разоренною. Один из жителей оной выстрелил из ружья в солдата посланной за покупками команды, когда не отдавали ему вола из казенной повозки, которого называл он своим. Офицер приказал схватить преступника, но самого офицера лошадь схватили за повода, и он едва избавился от смерти. Команда должна была возвратиться. Начальник корпусного штаба послал успокоить жителей, чтобы за вину одного мошенника не боялись они мщения, но чтобы выдали преступника для должного наказания, которое он и потому заслуживает, что дерзостью своею подвергал опасности всю деревню. Посланный нашел жителей, поспешно выбирающихся из домов и удаляющихся в лес, и ему ответственно, что стрелявшего по солдату не отдадут и будут защищаться, если войска придут.

Начальник корпусного штаба пошел сам с несколькими ротами, желая, однако же, прежде уговорить их, но встречен был выстрелами; жены, дети и лучшее имущество были уже отосланы, оставались одни люди для защиты домов. Когда атаковали деревню, части же войск приказано было обойти, дабы отхватить отступление к лесу, все бросились бежать с такою поспешностью, что догнать было невозможно. Деревня взята, хлеб, фураж и годный лес на строение вывозились несколько дней.

После сего происшествия, деревни, лежащие на левом берегу Сунжи, недалеко от крепости, все были оставлены жителями, без всякой с нашей стороны причины. В них были многие благонамеренные люди и которые весьма желали спокойствия, но как между чеченцами совершенное безначалие, и ни воздерживать своевольных, ни наказывать преступных, никто не имеет права, ибо все почитают себя равными, то люди порядочные боятся подвергнуться ответственности за мошенников и оттого удаляются от места пребывания русских. Выдавать же злодеев в руки неверных, каковыми христиан разумеют, почитают погрешением против своего закона. Никакие благодеяния, ничто не может в душах чеченцев ослабить их недоверчивости, вселить в них чувство благодарности.

Во всех случаях, где в отношении к ним хотел я быть великодушным, самым наглым образом бывал обманут. Так поступили со мной жители деревень Ауллара и Аман-Хан-Кечу, но сих последних успел я наказать довольно чувствительным образом.

Все земляные работы крепости Грозной были приведены к окончанию в половине октября месяца, на зиму приуготовлялись для жилища гарнизону землянки, и для вооружения крепости доставлена была артиллерия. Чеченцы верили уже, что пребывание на Сунже русских не временное.

В сие время пронеслись разные слухи, что дагестанцы в больших весьма силах сделали на генерал-майора Пестеля нападение и дрались при Башлах в продолжении двух дней, и что намерены возобновить сражение, а часть войск отправить для разграбления Кубинской провинции, где войск почти не было. От генерал-майора Пестеля давно уже не было донесения, а из Казиюртского укрепления нашего на реке Сулаке дали знать, что сообщение с Дербентом прервано, и последнее предписание мое генерал-майору Пестелю не могло быть отослано.

По расчислению времени не мог я успеть прийти ему на помощь, но знал, что если появлюсь во владениях шамхала или угрожать стану провинции Мехтулинской, принадлежащей брату Аварского хана, бывшему причиною всех беспокойств, то находящиеся против генерал-майора Пестеля дагестанцы, особенно акушинцы, возвратятся, для защиты собственных границ. И потому, не медля, выступил я из крепости Грозной 25 октября.

Войска мои состояли из:

2-х батальонов Кабардинского полка

1-го батальона Троицого полка

2-х батальонов 8-го егерского полка

14 орудий артиллерии

300 человек казаков линейных,

всех войск вообще не более было 3200 человек.

В крепости Грозной осталось девять рот 16-го Егерского полка, шесть орудий артиллерии и четыреста человек линейных казаков.

Переправившись через реку Сунжу, в устье ее, у селения Брагунского, пришел я в город Андрей 29-го числа и дал войскам день отдохновения. Здесь подтвердились слухи, что генерал-майор Пестель был атакован, но что находится в Башлах. Многие говорили, что в сражении мы много потеряли, что взяты у нас пушки, но в сем последнем мог я усомниться, ибо число пушек показывали более того, каковое у него было. Все утверждали, что аварский хан предводительствует возмутившимися дагестанцами.

В Андреево были подосланные акушинцами люди, для наблюдения за движениями и числом войск наших.

Я растягивал батальоны так, что казались они гораздо многочисленнейшими. Батарейные орудия играли важную весьма роль.

В город Тарки прибыл я 3 ноября и расположил войска по квартирам, ибо проливные дожди препятствовали идти далее. Шамхал находился при генерал-майоре Пестеле, жены его готовы были выехать из города и только потому остановились, что услышали о движении войск; лучшее имущество отправлено было за реку Сулак. Многие из жителей разбежались, боясь возмущения собственных подвластных шамхала. Все они вышли из послушания, некоторые пошли с оружием против русских, ибо в то самое время аварский хан возвращался от города Башлы и собирал войска для защиты Мехтулинской провинции, принадлежащей ему с братом его, Гассан-Ханом. В окрестных селениях привезены были раненные в сражении против генерал-майора Пестеля и для погребения тела убитых там. В измене генерал-майора Аварского хана не было уже сомнения.

Здесь получил я от генерал-майора Пестеля рапорт, что дагестанцы не менее 30 тысяч напали на него в городе Башлы и сражение было самое упорнейшее. В первый день мог он защищать построенную им вне города батарею и небольшие окопы, но жители города, оборонявшие некоторую часть укреплений, изменили и впустили неприятеля, который легко мог отрезать сообщение его с войсками, защищавшими ту батарею, и он должен был оставить ее и с нею вместе часть города, и расположиться по каналу, проходящему посередине города, что сосредоточило более его силы. Неприятель, по многочисленности своей, испытывал атаки со всех сторон, но безуспешно. Левый фланг войск наших был наиболее опасный, ибо неприятель все усилия употреблял, чтобы овладеть замком уцмея, который занимали две роты с одною пушкой. Он, прикрыт будучи возвышением, мог легко приблизиться к замку и начал рыть род траншей, дабы укрыться от ружейных выстрелов и, вероятно, чтобы удобнее зажечь деревянное строение, которое поверх стен замка расположено было. Пушка не могла уже действовать, и опасно было потерять замок, ибо одна дорога, для отступления войск возможная, проходила в самой близи от оного.

Горский аул. Рис. Т. Горшельта.

Генерал-майор Пестель удерживал замок сей и половину города еще одни сутки, беспрерывно сражаясь с упорностью, ибо неприятель сменял атакующих свежими войсками. Артиллерия наша наносила ужаснейший вред, и, конечно, она была причиною, что таким несоразмерным силам противостать было возможно. Наконец, войска наши отступили ночью, взяв с собою всех раненых. Неприятель долго не заметил отступления, ибо большой в городе пожар препятствовал. После хотя и преследовал, но отбит был с уроном. Жители города Башлы с большим остервенением бросались, чтобы отбить детей своих, которые взяты были в аманаты, но не могли успеть в том.

Охотник Кабардинского полка. Рис. Т. Горшельта.

Генерал-майор Пестель на дороге к Дербенту должен был проходить некоторые деревни каракайдацкие. Все дороги были перекопаны или завалены, мосты истреблены, но слабо преследуемый неприятелем, без препятствия, обошел он их, склонившись к дороге, идущей по берегу моря.

Во всех сих сражениях, к удивлению, потеря наша в убитых и раненых не достигает 400 человек.

11 ноября, лишь только немного переменилась погода, выступил я из Тарки, по направлению на селение Параул в Мехтулинской провинции, где прежде живал аварский хан, будучи бахтулинским беком, до возвышения его в сие последнее достоинство.

За четыре дня до сего предписал я генерал-майору Пестелю, чтобы немедленно возвратился к Башлам и разорил город до основания, что удобно сделать он может; ибо все внимание дагестанцев обратилось к пришедшим со мною войскам, следовательно, не встретит он другого сопротивления кроме жителей Башлы.

В небольшом от города Тарки расстоянии увидели мы неприятеля, большими толпами занимающего вершины хребта, называемого Талгин, у подошвы коего должны мы были, прошедши несколько верст через него самого, переправиться. Короткий день, трудное движение артиллерии по грязной весьма дороге сблизили к вечеру прибытие к тому месту, где был въезд на гору по чрезвычайно крутой отлогости. Неприятель, перекопавши оную во многих местах, защищал большими силами. Поздно было начать дело, ибо надлежало изыскивать обход, и не иначе, как в виду неприятеля, следовательно, он повсюду предупреждая и имея выгоду местоположения, мог затруднять подъем войск на гору.

Я приказал им отойти и расположиться на ночлег.

Авангард мой сделал несколько пушечных и ружейных выстрелов и, конечно, не принесши никакой другой пользы кроме той, что увидел я, до какой степени лезгины боятся пушек. Некоторые из сопровождавших меня подвластных шамхала заметили на вершине горы самого Аварского хана. По крикам, во всю ночь продолжавшимся, и песням войск видна была его радость, что они нас не пропустили. Я готовился с рассветом начать действие и предвидел ощутительную потерю по трудности всхода на гору. Нельзя было отступлением ободрить неприятеля. В первый раз в стране сей появились русские войска и с ними главный начальник. Горские народы смотрели с вниманием на происшествия, и малейшая со стороны нашей неудача или действие, которому бы можно было дать невыгодное истолкование, соединяли всех их, и мгновенно имел бы я против себя большие силы; ибо в сие самое время все дагестанцы возвращались от города Башлы в дома свои, гордые успехом, что принудили генерал-майора Пестеля к отступлению.

Один из проводников, давний житель земли, хорошо знающий места, объявляет, что в четырех верстах есть дорога, которая, по трудности ее, оставлена жителями, но легко по оной может взойти пехота, и вероятно, что неприятель или малыми силами, или небрежно, ее охраняет. В полночь на сию дорогу послал я один батальон с тем, что если может он взойти на вершину, то чтобы, заняв находящийся на оной лес, присоединил к себе составляющие резерв две роты и ими старался взвести на гору два при них бывших орудия, а мне немедленно дать знать об успехе. Между тем, дабы развлечь внимание неприятеля со стороны хорошей дороги, где он ожидал нас, производилась в ночи перестрелка.

Бурная и чрезвычайно мрачная ночь посланному в обход батальону способствовала, пробираясь через густой лес, дойти неприметно до самых неприятельских караулов, которые были столько же нетрезвы, как и неосторожны.

Залп бывших впереди стрелков, крик «ура» и барабан такой произвели страх, что неприятель рассеялся, оставя на месте все, что имел с собою, и даже немало оружия. При сем случае было у нас только два раненых солдата, и батальон беспрепятственно овладел вершиною хребта; дорогу сию охранял брат аварского хана довольно с большим числом людей, но он бежал первый.

Всем прочим войскам приказал я туда следовать: не менее суток подымали мы на гору артиллерию нашу и обозы, но неприятель тотчас бежал со всех пунктов и не было противящегося.

Из некоторых близких селений явились старшины с покорностью, между прочими из одного, где в ту же ночь главный кадий акушинский[20] с 4000 человек имел ночлег свой. Они пришли в помощь изменнику Аварскому хану.

В селении Параул не застали мы ни души, жители бежали из оного, но войска нашли богатое продовольствие и некоторую добычу; отсюда на донесение генерал-майора Пестеля, что в скорости не может выступить к городу Башлы, по неимению провианта и готовых огнестрельных запасов, повторил я, чтобы непременно исполнено было прежнее мое предписание, и что, по обстоятельствам, весьма правдоподобно, что он никакого не встретит сопротивления.

Надобно было разрушить сие давнее гнездо разбойников и нам злодейски изменивших; наконец уведомился, что он вышел с отрядом в Башлы и что в городе нашел весьма малое число жителей, которые при появлении войск разбежались, и он без помешательства мог зажечь город.

14 ноября приблизились мы к селению Большой Джангутай, где дожидался нас неприятель, занявший лежащие впереди довольно крутые возвышения, на коих были сделаны окопы и засеки. При самом начале сражения, когда нельзя еще было хорошо осмотреть местоположение, сделался такой густой туман, что в близком расстоянии различать предметов было невозможно, и сие необходимо, умедлив наши успехи, могло немало затруднить, ибо в шести верстах находившийся с 4000 человек кадий акушинский, мог прийти совершенно в тыл нам. И хотя взял я против того предосторожности, но, разделяя силы, уменьшал число сражавшихся. Возвышения были взяты на штыках, но неприятель с такой побежал поспешностью, что его могла догнать одна та часть войск, которая, с левого фланга обойдя, занимала уже часть селения. Выбежав из селения, встречен он был нечаянно казаками, которые нанесли ему вред. Спасением своим совершенно обязан он туману; ибо местоположение, как усмотрено после, представляло удобность отрезать отступление и всех истребить. Потерю, однако же, имел он довольно чувствительную; аварский хан в сем случае не находился, брат же бежал из первых; с нашей стороны ранено три офицера и рядовых убитых и раненых до пятидесяти человек.

Селение Большой Джангутай имело до 600 дворов, и в нем был дом брата Аварского хана довольно обширный.

Все приказано истребить, кроме одной небольшой части селения, которую оставили в пользу пришедшим просить пощады жителей, которые, всего лишившись, должны были проводить зиму без пристанища. От них узнали мы многие подробности и что Гассан-Хан имел немало войска, ибо в помощь к нему приходили живущие по реке Койсу народы.

На другой день послал я отряд разорить селение Малый Джангутай — 200 дворов, но далее не пошел, ибо выпал глубокий снег и начались довольно сильные морозы. Старшины многих деревень пришли просить помилования, и мне приличествовало даровать пощаду.

Войска возвратились в Параул, где в хороших квартирах дано им два дня отдохновения.

Акушинцы отправились домой, Аварский хан ожидал ответа на присланное ко мне письмо, в котором, признаваясь виновным в глупом поведении своем, просил прощения. Я отвечал ему, что нет подлым изменникам прощения, что он лишился чина своего и жалованья.

Он тотчас уехал в Аварское ханство, а я, в прокламации описавши подлую его измену, именем Императора лишил его чина генерал-майорского и получаемого им 5 тысяч рублей серебром жалованья.

В Парауле истреблен дом сего изменника, строение огромное и изрядное. Селение осталось сохранено, ибо в земле сей хотел иметь я людей благодарных.

Из Параула пошел я на Карабудаггент — принадлежащее шамхалу большое селение и против него бунтовавшее. Все трепетало от страха, жители вышли войскам навстречу.

Собранным старшинам и жителям истолкованы обязанности повиновения шамхалу, прощено прежнее преступление, по просьбе его, но, в пример справедливой строгости, повешен при всех один из здешних изменников, семейство его выгнано из селения, дом разорен до основания.

Во владениях шамхала водворилось совершенное спокойствие и тишина. В Карабудаггенте в первый раз увиделся я с шамхалом, который только что возвратился из Дербента.

Привыкши слышать о пышности многих из моих предместников, видев некоторое великолепие, когда с войсками отца своего находился он при генерал-аншефе графе Зубове, в походе против персиян[21], он удивлялся неприхотливой жизни моей и простой одежде солдата. Короче познакомившись со мною, он признался, что имел сомнение, чтобы я был настоящий начальник, но что пришла ему мысль, что под именем своим прислал я другого генерала. Всякие нелепости находят место в головах здешних жителей!

В городе Тарки пробыл я три дня. Шамхал доволен был приведением в покорность земли его, уверился, что готов помогать я ему во всяком возможном случае. Он желал, чтобы, для охранения его, часть войск расположена была в городе, ибо опасался он акушинцев и брата аварского хана.

Имея другие намерения, не мог я уделить войск, и потому советовал ему стараться подвластных своих в таком расположении удерживать, чтобы они готовы были на его защиту, склонял его до некоторого времени не раздражать акушинцев и возобновить связи, которые прежде имел он между ними, не щадя некоторых для того издержек.

Шамхал скупостью своею потерял людей, ему доброжелательствовавших; ибо, но обычаям земли, чем знатнее владетель, тем большее число должен иметь приверженцев, которые не иначе приобретаются, как подарками и деньгами. Акушинцы же издавна сими единственно средствами всеми прежними шамхалами удерживаемы были на своей стороне.

Поручил шамхалу, по связям близкого родства его с уцмеем, внушать сему последнему, чтобы не изменил обязанностям верноподданного Государю, и старался обратить к повиновению возмутившиеся его владения, и, буде может, чтобы наказал дерзнувших поднять против нас оружие, в особенности лежащие на плоскости Терекешинские селения.

30 ноября возвратился я на линию и переправился через Терек к Старогладковской станице, откуда войска отпущены на назначенные им квартиры. В сем году были они на работе при крепости Грозной и в походе сряду 7 месяцев. Государю Императору донес я, что лично, видев положение Андреевских, Костековских и Аксаевских владений, нахожу необходимым устроение крепости при селении Андрей, которое, произведя богатый торг, удовлетворяет всем необходимым потребностям горцев, и что сих последних со временем, не употребляя оружие, но одними нуждами их, можно будет содержать в зависимости; что крепость сия на спокойствие левого фланга Кавказской линии будет иметь немалое влияние, и довел также до сведения, что старшего андреевского владельца или князя по неспособности его и невоздержанному поведению переменил я другим, испытанной к нам приверженности.

Командующему в крепости Грозной приказано в зимнее время порубить лес, покрывающий ущелье Хан-Кале, через которое проходит лучшая и кратчайшая дорога ко всем большим чеченским деревням. Для сообщения от Терека до сей крепости и при селении Старый Юрт устроен редут, и в нем расположена рота. Всем владельцам лежащих по правому берегу Терека деревень дано наставление не терпеть у себя вредных людей, не пропускать через земли свои хищников и выставить в известных местах караулы.

Начертаны правила самые строгие, коими руководствоваться должны начальники воинские, в отношении к владельцам, каким сии последние обязаны им послушание и подвластные их повинностями. Вместо дани постановлено, по наряду начальников, высылать на службу людей с собственным вооружением и на своем содержании.

Еще не было примера, чтобы кто заставить мог чеченцев употреблять оружие против своих единоземцев, но уже сделан первый к тому шаг, и им внушено, что того всегда от них требовать будут. Прекраснейшая земля и другие выгоды, коими они пользуются, и боязнь, с потерею их, подвергнуться бедности, которую претерпевают непокорствующие, строго преследуемые, вынуждают со стороны их сие повиновение.

В продолжительное отсутствие мое прибыли из России виртембергские колонисты[22], в числе 500 семейств. Министр внутренних дел, по неосмотрительности, препроводил их тогда, как не только не сделано было никаких, для водворения их, приуготовлений, даже не было достаточно казенной земли для них. Старшины сих колонистов представили прошение свое Государю, во время его путешествия, и ему угодно было приказать, чтобы они отправили ко мне несколько человек, которые бы могли предварительно узнать, какие предложу я им для поселения земли, и найдут ли они ожидаемые ими выгоды? Они приезжали в Грузию, все рассматривали в подробности, но прежде нежели уведомить могли свое общество о сделанных наблюдениях, на возвратном пути своем нашли оное на Кавказской линии. Колонисты, не ожидая никаких известий, отправились вслед за ними. Большую часть из них застигло в городах холодное время, надобно было снабдить их теплою одеждою, недостаток способов к препровождению их через горы умедлил движение их, люди испытали болезни, много пало скота, и колонисты, вместо обещаний правительству не требовать никаких пособий, стоили оному одним своим доставлением около миллиона рублей, включая вспоможение, данное некоторым семействам на обзаведение.

Я, желая дать грузинам пример хозяйственного порядка и показать праздным и развратным жителям здешней страны, каким благосостоянием обязан бывает поселянин своему трудолюбию, желая упорствующих в невежестве своем познакомить с некоторою, им незнакомою, промышленностью и домашними изделиями, могущими служить к их обогащению, выписал тридцать семейств колонистов, изыскивая тех из жителей Германии, которые, при испытанной нравственности, отличаются порядком домашнего устройства. Министр доставил мне первых ему попавшихся, и я не достиг своей цели. Но такого количества, в каковом прибыли колонисты, я никогда не желал, а еще менее мог быть довольным, нашедши их секты сепаратистов, без всякой нравственности, преданных разврату, невоздержанных, небережливых и праздных.

Многие из них бывали солдатами в числе контингента, который давал Рейнский Союз Наполеону[23].

Наделение землями колонистов тем большее представляло затруднение, что не было достаточно оных на левом берегу Куры, где желал я расположить их поселения, дабы в безопасности сохранить заведения, больших казне издержек стоящие.

На правом же берегу нет благонадежных средств ограждения, в случае войны с персиянами или турками, ибо для разорения поселений не нужны значительные силы, которые всегда почти отразить возможно, недостаточно набега конной партии, от чего остеречься решительно нет способов, по множеству у неприятелей конницы, по множеству дорог. Итак колонисты, по необходимости, поселены на правом берегу, чего не должно было случиться, если бы прежде нежели прислать их в большом, несоразмерно способам, количестве, спрошено было мнение местного начальства.

Во время пребывания моего на Кавказской линии проехал в Петербург и возвратился обратно чиновник, посланный от шаха персидского с письмами и подарками к высочайшему двору. Желая предупредить о сем министерство, я приказал открыть письма и сделать им перевод, удержав некоторое время чиновника. Ему предоставлено было, что то же самое сделано было с письмом моим, прежде нежели предоставили его шаху. Письма и подарки были только предлогом, но чиновнику сему поручено было просить о признании Аббас-Мирзы наследником Персии, чего не сделал я, бывши там в качестве посла.

Причины сего и сделанные мною по сему предмету представления не найдены уважительными, хотя, между прочим, замечал я, что не приличествует взять в защиту сторону неправую, ибо шах избрал наследника вопреки закону земли, предоставляющему право старшему из сыновей, и Аббас-Мирза признан наследником, о чем объявило мне министерство, спустя десять месяцев, совестясь, быть может, основательных моих возражений! Достойный сей наследник с удовольствием окружает себя всеми вредными для нас мошенниками, в беспрерывном сношении с обитателями Кавказа, возбуждая их против нас и расточая на то деньги. Ласкает и осыпает дарами недовольных правительством или недоброжелательствующих оному.

В начале сего года предоставлен мною Императору проект системы крепостей для здешнего края.

Главнейших предположено пять крепостей:

В Редут-Кале, на берегу Черного моря, где склад привозимого из России провианта для войск, находящихся в Имеретии, Мингрелии и Гурии, для них воинских припасов и всех вообще потребностей, и в котором месте единственная, хотя весьма небезопасная, пристань для торговли, со временем могущей распространиться.

В Гумри, на границах с Турцией и Персией, откуда в сию последнюю удобнейший путь во всякое время года, и здесь устроенная крепость закрывает дороги в Грузию.

В Карабагском ханстве, ближе к Араксу, сколько для защиты земли, столько на случай действий против самой открытой и менее удобной к обороне части Персии.

В оставленном городе Старой Шамахе — для закрытия дорог, идущих к Дагестану, который удобно возмутить, дав ему некоторое пособие войсками, то есть действуя оными против Кубинской провинции.

На урочище Гарцилсал — для охранения единственного сообщения с Россиею через Кавказские горы. Крепость сия предполагается необходимою в таком случае, если бы соединенным усилием соседей наших противостать и имели мы средств и Грузия должна была подпасть власти их.

Обладание сие будет мгновенным, ибо неприятель не в состоянии употребить, для удержания оной, достаточных сил во всегдашней готовности, которых бы порознь не могли мы преодолеть. Особенно же имея за собою свободный вход в Грузию, которого отнять нет никакой возможности.

Проекты сих крепостей и сметы должны быть рассмотрены Инженерным департаментом и взнесены на утверждение Государю.

Меньшие или второго разряда крепости, смотря по обстоятельствам, строятся или уничтожаются, по распоряжению главного в здешней стране начальника.

Для обороны сих крепостей предлагал я, независимо от действующих войск, составить особенные гарнизоны на равных преимуществах с армейскими полками, с тем, чтобы часть оных была подвижною и во всегдашней готовности для защиты края, ибо не все вдруг крепости могут быть угрожаемы неприятелем. Обозы для оных предположены были чрезвычайно умеренные, следовательно, мало лошадей и потому издержек.

Одежду для солдат предлагал я более с климатом согласованную, различествующую от теперешней, повсюду единообразной и для знойной Грузии и для Камчатки ледовитой. На случай, если бы не скоро был рассмотрен проект мой или бы совершенно не удостоился одобрения, просил я усилить корпус тремя полками пехоты и двумя ротами легкой артиллерии.

В то же время сделано Государю представление, чтобы, если присланы будут из России два батальона пехоты, то, успокоив совершенно Абхазию, можно будет для Черноморского флота доставить неистощимые корабельные леса наилучшего качества. В пример поставлены строящиеся при тамошних берегах большие купеческие суда турецких подданных, потому что нигде за столько ничтожную цену сделать таковые невозможно. Предположено в бухте, именуемой Пицунда, лучшей по всему Восточному берегу Черного моря, сделать заведение, в котором бы хранились заготовляемые леса для отправления по назначению. Охранение сего заведения, как и устроение на границе Абхазии крепостцы при урочище Гогра, для пресечения пути, от стороны Анапы, делающим набеги горцам, подданным Порты, должен возлежать на сих двух батальонах, и по расчету, их для того весьма достаточно.

Дорогою, чрезвычайною ценою поставленный в Черноморское адмиралтейство корабельный лес должен проект сей сделать заслуживающим особенного внимания.

Декабря 25-го дня возвратился я в Тифлис.

В Грузии, в продолжении лета, лезгинами делаемы были набеги на Кахетию, но повсюду были отражены и чувствительного вреда не причиняли. Живущие в Ахалцыхском пашалыке, семьями поселившиеся лезгины, делали в Карталинии хищничества. На письма заступающего место мое, генерал-лейтенанта Вельяминова 1-го отзывался паша Ахалцыхский, что вышлет их на прежние жительства в горы.

В ханствах было покойно. В Шекинском озлобленные прежними поступками хана жители явную оказывали к нему ненависть, и я должен был употреблять меры для удержания их в послушании. Хан строгим наблюдением определенного мною пристава содержим был в пределах умеренности. Жители довольныбыли защитою правительства, ибо послан был от меня штаб-офицер для понуждения хана удовлетворить их за присвоенное несправедливо имущество, за прихотливо наложенные на них денежные штрафы, и взыскание сие простиралось до ста тысяч рублей ассигнациями.

Мустафа-Хан Ширванский способствовал живущим в горах, беглому царевичу Александру и изменнику Ших-Али-Хану Дербентскому, в тайных их с Персией сношениях, пропускал через земли свои посланцев от горских народов, и сим Персия обещевала или дать деньги, или умножить на границе свои войска, заставить нас развлечь силы наши и тем доставить средства дагестанцам производить опустошение в наших провинциях.

Замыслы сии принадлежат Аббас-Мирзе, но в исполнение приводил их находящийся при нем Мирза Бюзурк, который, образуя его в юности и впоследствии сохранив над ним влияние, совершенно управлял им.

По наружности же Мустафа-Хан старался казаться приверженным, и я не имел до сего средств изобличить его в поведении, хотя многие весьма подробности об изменнических поступках его сообщены мне были одним из чиновников его, служившим в походе в Дагестан.

Сурхай-Хан Казыкумыцкий, самый хитрейший из мусульманских владетелей и ненавидящий русских, возбуждал против нас дагестанские народы, но, сохраняя вид доброжелательствующего нам, не раз писал ко мне, что оскорбляется, оставаясь без воздания за непоколебимую верность. Со всеми ими был я в приязненной переписке, в ожидании удобного случая воздать каждому по заслугам.

В самом городе Тифлисе начинали оказываться некоторые перемены. Сколько можно расширялись улицы, разорением строений грозящих падением, учреждались площади и возводились как казенные, так и некоторые частные здания, лучшие прежних. Я приказал разрушить обветшалые и ни к чему не надобные городские стены, дабы соединить форштадт[24], на котором, по привычке страшиться прежних беспокойств, жители никак не хотели поселяться. Против меня был ужаснейший в городе ропот, и действия мои называли прихотливыми. Так, бранили меня за армянское старое кладбище, находившееся в лучшей части города, которое велел я обратить в площадь, но на сей площади менее нежели через две недели хорошо расположенная иллюминация, поставленная музыка и песенники привлекли множество народа, и порицавшие меня перестали быть недовольными моим распоряжением. Надеяться можно, что город примет другой вид, и даже в скором времени могло бы сие последовать, если бы здешнее дворянство не было чрезвычайно запутано в своих делах и весьма бедно.

Для возведения казенных зданий пожаловано было Императором, по представлению моему, сто тысяч рублей медною монетою, которая при моем предместнике, генерале Ртищеве, прислана была для мелочной войскам раздачи; ибо медь обращалась здесь в выгодном весьма курсе. Так же сто тысяч рублей ассигнациями (в червонцах), которые представил я в казну, по возвращении из Персии, сбереженные от сумм, на содержание посольства отпущенных.

Предположив в сем году отправиться на Кавказскую линии, сделал я поручение об изыскании новой дороги из Грузии в Имеретию или исправлении прежней, для движения тягостей.

Из Нухинского ханства послано было несколько человек для исследования о дороге на Кубинскую провинцию, через ветвь гор, отделяющуюся от Кавказа и вообще называемую Солват. По тому же предмету производились изыскания и от стороны Кубы.

Гвардейского Генерального штаба капитана Муравьева 4-го назначил в экспедицию, для обозрения восточного берега Каспийского моря, собрания сведений о народах туркменских, по оному обитающих, об их количестве, торговле, промышленности и о прочем.

Ему поручено было изыскать удобную для судов пристань и место для устроения крепости и, буде нет особенной опасности в переезде степи, отделяющей Хиву от моря, отправиться с письмами от меня к хивинскому хану, на каковый случай дал я капитану Муравьеву приличные подарки и приказал употребить возможные убеждения в дружественном расположении к хану российского правительства, и сколько торговля, обеспеченная от набегов живущих на степи народов, может принести взаимных выгод.

Основание торгового заведения на Восточном берегу было мнением адмирала Николая Семеновича Мордвинова, предложенным им на рассмотрение Комитета министров, от коего и получил я оное при отъезде в 1816 году в Грузию, дабы, при удобном случае, собрал я нужные по сему предмету сведения и их представил.

Что же касается до сношений с ханом хивинским, я начал их сам, рассуждая, что, не имея некоторых познаний о самой земле, с которою намереваемся распространить торговые связи, не можно с верным расчетом приступить к оным, и еще менее решиться на заведения, требующие от казны издержек, немало значащих. Сношения от имени моего предпринял потому, что знал своеобычный и гордый характер хана и что скорее мне приличествовало снести, нежели самому правительству, если бы он сделал гордый и дерзкий отзыв, который мог последовать, по его понятию о своем могуществе и в надежде на ограждение степями непреодолимыми. К тому же имел я в предмете живущих в Персии английских Индийской компании[25] чиновников, которым посланная от правительства экспедиция могла наводить сомнение, а от меня отправленный офицер ни малейших не возбуждал подозрений, особенно когда я нарочно не скрыл о том и писал к персидскому министерству, чтобы суда наши приняты были дружественно, если им случится зайти в Астарабат.

Берег восточный Каспийского моря со времен Петра Великого обращал на себя внимание[26], и есть довольно хорошее описание оного нашими офицерами, но о пути в Хиву по сему направлению, и собственно о самой земле, не мог я ничего сообщить капитану Муравьеву в руководство.

В письмах моих к хану употреблены скромные выражения собственно на счет мой, например: Великий и Могущественный Главнокомандующий, и тому подобное. Долго писал я обыкновенным образом, но приметил, что здравое суждение не столько внятно здешним народам, как пышные глупости.

От шамхала Тарковского и военного начальника в Кубинской провинции получал я известия, что акушинцы возмущают соседственные им дагестанские народы, и в особенности наказанных в прошедшем году жителей Мехтулинской области, обращая сих последних на шамхала; что башлынцы живут по-прежнему в городе, в надежде, что акушинцы защитят их, если бы русские вздумали их выгнать; что владения уцмея каракайдацкого готовы к возмущению, хотя сам он нимало не примечен в участии; что идущие от Дербента на линию торговые караваны подвергаются грабежу и уже нет безопасного сообщения.

Словом, видна была необходимость наказать акушинцев, которых самонадеянность и дерзости начинали быть несносными.

По поводу сего, повторив представление о прибавлении войск, я, в рапорте моем, от 12 февраля, писал следующее:

«Государь! Внешней войны опасаться не можно. Голова моя должна ответствовать, если вина будет со стороны нашей. Если сама Персия будет причиною оной, и за то ответствую, что другой на месте моем не будет иметь равных со мною способов. Государь, употребив меня в качестве посла, дал мне средства иметь те сведения о земле, которые другой долго собрать не может.

Видел я, каких стоит Персии усилий одна Хорасанская провинция, в которой не может в продолжении девяти лет погасить возгоревшееся пламя мятежа, и Хорасан не повинуется.

В мое пребывание в Султании и, можно сказать, под моими глазами, с поспешностью отправлены были войска на место истребленных хорасанцами. Не укрылся от меня ропот подданных на беспутное управление, на изнуряющие налоги; знаю, что не встретим сопротивления со стороны жителей пограничных провинций, напротив ожидать можем пособий.

Сии сведения составляют преимущество мое над теми, которые займут мое место, и она обратиться во вред ей. Внутренние беспокойства гораздо для нас опаснее. Горские народы примером независимости своей в самых подданных Вашего Императорского Величества порождают дух мятежный и любовь к независимости. Теперь средствами малыми можно отвратить худые следствия; несколько позднее и умноженных будет не достаточно. В Дагестане возобновляются беспокойства, и утесняемы хранящие Вам верность! Они просят справедливой защиты у Государя Великого, и что произведут тщетные их ожидания?

Защита сия не состоит в бесславном рассеянии и наказании мятежников, ибо они появляются после, но необходимо между ними пребывание войск, и сей есть единственный способ смирить их.

Народ дагестанский, акушинцы, о коих доносил я прежде, виною всех беспокойств, и так далеко простирается его дерзость, что если Вашего Величества и не будет Высочайшего соизволения на дополнение корпуса, я должен непременно идти для наказания сего народа, и мне, Государь, не за себя страшиться надобно будет. Иначе Кубинская богатейшая наша провинция может быть угрожаема нападением, и за ее непоколебимость ответствовать не можно. Теперь уже нет у нас сообщения верного Кавказской линии с Дербентом, пресеклась торговля от расхищения караванов и убийства торгующих. Так было и прежде, и, конечно, ничего не будет хуже того, что было при последних моих предместниках, но не в моих правилах терпеть, чтобы власть Государя моего была не уважаема разбойниками и чтобы народы покорствующие вотще надеялись на его защиту».

Начальником в Дагестане определил я генерал-майора барона Вреде, на место генерал-майора Пестеля, которому выпросил отпуск с состоянием по армии. О нем узнал я, что во время пребывания его в городе Башлы с отрядом войск он редкий день не был пьян, жителей города не только не умел содержать в должном повиновении и не видел, что они вывозят семейства свои и имущество и явное имели с неприятелем сношение, но, сверх того, раздражал их самым оскорбительным распутством. Старшим по нем чиновником был командир Севастопольского пехотного полка, подполковник Рябинин, во всех его упражнениях лучший ему товарищ; оба они не были при войсках в сражении, генерал-майор же Пестель замечен еще весьма робким, и даже вне опасности не способным распоряжать, и если бы не управляли войсками артиллерии подполковник Мищенко и майор Износков, командующий батальоном, то могли они испытать величайшую потерю и быть совершенно разбитыми, и генерал-майору Пестелю дано было место и подполковнику Рябинину полк, по наилучшим о них свидетельствам, и таковыми обманут будучи, представил я их обоих к награждению за сражение при Башлы.

Начальника корпусного штаба, генерал-майора Вельяминова, отправил я во Владикавказ, приказал ему, проходя до крепости Грозной, осмотреть реку Сунжу и лежащие на ней временные укрепления, Надзрановский редут при ингушевских селениях и преградный стан, построенный генерал-майором Дельпоццо, по моему разрешению. Далее должен он был видеть прорубленную через урочище Хан-Кале дорогу, и потом, собрав на Кавказской линии войска и переправясь у Шелководского селения за реку Терек, следовать к городу Андрей, где на устроение крепости имел уже я высочайшее соизволение.

В продолжении зимы приказано было старшему андреевскому князю заготовить лес для строений, за чем обязан был наблюдать и главный пристав; но некоторые из жителей, обыкшие к своевольствам, не желая исполнить сей первой для них повинности, и прочих от послушания отвратили.

Прибывши с войском, начальник корпусного штаба привел все в должный порядок, и начались нужные к работам приуготовления.

Я остался в Грузии, по случаю некоторых беспокойств в Шамшадильской дистанции[27]. Там агалары[28], недовольные введенными мною в управлении переменами, наклоняли народ к возмущению, дабы тем понудить меня оставить все на прежнем основании. Обширные родственные связи шамшадильского султана способствовали ему иметь сильное влияние на большую часть простого народа, и сей, по привычке покорствовать ему, не вникнув в выгоды нового постановления, умышленно толкуемого ему в превратном смысле, так же приносил мне просьбы об отмене оного. Приближалось время, в которое жители дистанции удаляются на кочевья в горы, к самым границам Персии; приносились слухи, что султан намеревается бежать и увлечь с собою народ.

Я приказал усилить войска, которые обыкновенно высылаются для караула при кочевьях, а генерал-майору князю Мадатову взять под стражу сулатана и одного из главнейших агаларов Казахской дистанции, которые и отправлены на жительство в Россию. Строгость водворила спокойствие, и здешние жители увидели пример, что упрямство не всегда средство благонадежное против распоряжений начальства.

Наконец, получил я высочайший рескрипт, коим одобрено предложение мое об устранении в здешней стране крепостей, без всякой перемены.

Проект о составлении особенной обороны крепостей, независимо от действующих войск, не утвержден. Император назначил новый комплект для полков Грузинского корпуса, и впредь каждый из них, в трех батальонах состава своего, должен иметь унтер-офицеров 300, рядовых 3600 человек. Средние батальоны должны быть обращены на защиту крепостей.

Для укомплектования по-новому корпуса, вместо рекрут, в которых всегда чувствительная от климата происходила потеря, назначены полки, и им дано повеление расположиться и ближайших губерниях, откуда мог я взять их, когда надобно.

Полки сии суть следующие:

Пехотные: Апшеронский егерский 41

Ширванский егерский 42

Куринский егерский 43

Тенгинский егерский 44

Навагинский егерский —

Мингрельский егерский —

Находившийся временно при корпусе 8-й Егерский полк поступил так же в укомплектование прочих.

От прежних полков корпуса должны составиться кадры и отправиться для сформирования в России полков. Из штаб- и обер-офицеров, не исключая самих командиров полков, предоставлено мне было оставить в Грузии тех, кои могли мне быть нужными.

Назначены были, сверх того, две легкие артиллерийские роты. Государь приказал во всех войсках переменить старое и к употреблению не годное оружие. Было еще таковое со времен покойной Екатерины II.

Состоявший в корпусе Грузинский гарнизонный из 2-х батальонов полк уничтожен.

При сем умножении корпуса имел я случай отправить с кадрами офицеров не столько здесь нужных, или которые желали возвратиться в Россию, оставить здесь на службу способнейших из прибывших.

Государь преподал мне большие средства к приведению дел здешней страны в лучшее состояние. Невзирая, однако же, на все количество пришедших из России войск, в корпусе по новому положению был изрядный недостаток до комплекта.

О сделанном мною предложении переменить одежду солдат, приспособляя оную к здешнему климату, вовсе умолчано.

17 июня отправился я на Кавказскую линию и скоро прибыл к городу Андрей. Во владениях Кумыцких было покойно.

К устроению крепости нельзя было приступить, потому что место засеяно было хлебом, и надобно было вырубать много весьма леса. Не прежде половины июля начались работы. Вблизи живущие чеченцы и народ ауха часто беспокоили отводные караулы лагеря.

Отряд войск состоял из:

2-х батальонов Кабардинского пехотного полка

1-го батальона Троицкого пехотного полка

3-х батальонов 8-го Егерского пехотного полка

Один из сих последних составлен был из прибывших рекрут, которые ни на какую не употреблялись службу; батальон же Троицкого полка отделен был на прикрытие через Терек переправы и сообщение с Кавказской линией.

Артиллерии состояло:

6 батарейных орудий

6 легких орудий

4 конных орудий

Линейных казаков 300 человек.

Одна пионерная рота.

Со стороны Кубинской провинции небольшою частью войск наблюдаемы были дороги, выходящие из Казыкумыцкого ханства, ибо явно было неблагонамеренное поведение Сурхай-Хана, также обращали на себя внимание табассаранцы, в совершенном возмущении бывшие.

Дабы с помощью сих народов не могли акушинцы сделать нападение на Кубу или разорить ханство Кюринское, принадлежащее верному нам, полковнику Аслан-Хану, приказано, под начальством генерал-майора князя Мадатова, составить отряд из 1500 человек пехоты, 300 казаков и 8-ми орудий артиллерии; при нем должна была находиться конница, собранная в ханствах Шекинском, Ширванском и Карабахском. Она значительно могла усилить отряд, но между тем не меньшую приносила пользу, служа залогом в поведении ханов. Неохотно приняли они сие поручение, но не смели его не исполнить. Мустафа же Хан Ширванский не прислал ни одного из знатных людей или ему близких.

Аслан-Хан Кюринский с величайшим усердием присоединил к нашим войскам конницу свою и пехоту, которые набрать мог.

Генерал-майор князь Мадатов, сделавший смелый марш в самые твердые места Табассарана, разбил мятежников. Жители, пребывшие верными, много способствовали ему знанием земли и дорог. Главный бунтовщик эрсинский, Абдула-Бек, зять беглого Ших-Али-Хана, имевший большое влияние в народе, потеряв имущество, бежал в горы.

Жители города Башлы, ожидая наказания, пригласили разные народы соседних вольных обществ, и между ними отличающийся храбростью народ, называемый кабодерги, и в силах довольно значительных вознамерились защищать город, в котором успели поправить почти все строения, в прошедшем году генерал-майором Пестелем разоренные. Генерал-майор князь Мадатов атаковал город, и жители, весьма недолго защищавшись, рассеялись. Дом уцмея и весь город разрушен до основания, уцмей, со своей стороны, собрав людей, ему приверженных, войскам нашим содействовал, но сам лично, по недоверчивости, избегал случая быть при войсках.

Капитан К. А. Ермолов (сын А. П. Ермолова и горянки). Литография по рис. Крегера.

Желая уничтожить в нем чувство недоверчивости и показать ему, сколько начальство готово благотворить во всяком случае людям, постоянным в своих обязанностях, приказал я отпустить сына его, живущего в Дербенте в виде аманата. Лишь только получил он его, тотчас с ним и со всем семейством удалился в верхний Каракайдак, который не оказывал нам повиновения.

Генерал-майор князь Мадатов имел с ними свидание, но не иначе, как поехав к нему один, тогда как он сам окружен был толпою вооруженных людей. Напрасны были старания уговорить его, чтобы возвратился. Он обещал быть в верности непоколебимым, но приметно было желание изменить. Вскоре потом, набрав партию, делал он набеги на дорогу между Дербентом и Тарки, грабил проезжих и торгующих и вошел в связи с явными нашими врагами, думая, с помощью их, удержать за собою свои владения.

Таковы были многих надежды на Дагестан и дотоле еще могущественных акушинцев. Генерал-майор князь Мадатов, делая с отрядом движения, не давал ему поблизости верного убежища. Родственники его, во вражде с ним бывшие и сильную в народе имевшие партию, действовали против него вместе с нами.

Они успели жителей города Башлы привести в раскаяние, и как они, равно жители селений Терекеминских, приняли присягу на подданство, и им позволено возвратиться на прежнее жительство.

Вместе с сим лишился уцмей всех своих доходов. Не было средств наделять наградами приверженцев, не из чего было составить войск, и те, которые прежде обнадеживали в помощи, видя его ничтожество, к нему охладели. Прокламацией объявил я его изменником и что никто из фамилии его впредь не будет уцмеем.

Тушин. Рис. Т. Горшельта.

Таким образом, уничтожилось достоинство уцмея, несколько веков существовавшее в большом между здешними народами уважении.

В течение августа Аварский хан начал собирать горские народы, обещая им не только препятствовать нам производить работы, но прогнать нас за Терек и разорить Кизляр; легковерные последовали за ним, и их составилось не менее 6 или 7 тысяч человек. Он пришел к селению Болтугай, в 16 верстах от Андрея, лежащему на реке Койсу, и занял в ущелье весьма твердое место, которое, сверх того, укрепил завалами и окопами. Чеченцы пришли ему на помощь: жители Кумыхских владений готовы были поднять оружие, из Андрея многие из узденей, отличнейший класс в городе составляющих, с ним соединились. Принадлежащие городу деревни, называемые Салатавскими, нам изменили; словом, все вокруг нас было в заговоре.

Чеченцы сделали нападение на табуны нашего отряда и отогнали не менее 400 упряжных лошадей артиллерии и полкам принадлежащих. Недалеко от лагеря повсюду были неприятельские партии, сообщение с линией удерживаемо было большими конвоями, от самого лагеря и до переправы на Тереке. Пост на Сулаке, при селении Кази-юрт, должен был я усилить двумя ротами и с двумя орудиями, ибо дагестанцы угрожали пройти прямейшею на Кизляр дорогою.

В сем положении производил я работы даже в ночное время, при зажженных кострах, спеша сделать укрепления способными к какой-нибудь обороне, на случай нападения до прибытия войск, которых ежедневно ожидал я из России.

Первый пришел ко мне 42-й егерский полк из Таганрога, и я, дав ему самый краткий растах, в ночь на 29 августа, выступил, чтобы атаковать аварского хана. В крепости, совсем еще не вооруженной, оставил и достаточный гарнизон и несколько пушек.

Неприятель впереди позиции своей встретил мой авангард сильным огнем и бросился с кинжалами. Две роты 8-го егерского полка, удивленные сею, совсем для них новою, атакою, отступили в беспорядке, но артиллерия удерживала стремление напавших. В сие время прибыли все войска, и батальон Кабардинского пехотного полка, ударив в штыки, все опрокинул, и если бы изрытые и скрытые места не способствовали бегству неприятеля, он понес бы ужасную потерю, но скоро мог он собраться позади своих окопов. Деревню Болтугай тотчас заняли наши войска. Я, избегая потери, не допустил атаковать окопы, но удовольствовался тем, что мог стеснить неприятеля в горах, отрезав сообщение с равниною, откуда получал он продовольствие, уверен будучи, что недолго в таковом останется он положении. Перестрелки продолжались сначала довольно горячие, но артиллерия наводила величайший ужас, и неприятель смешным образом прятался от оной.

В ночи на 3-е число бежал с неимоверною поспешностью и в беспорядке. Вслед за ним сделал я один марш в горы, но уже догнать было невозможно.

Войска возвратились в крепость, которой дано наименование Внезапная.

Между бегущими лезгинами произошли драки и убийства. Возмутившиеся ожидали нашего наказания. Салатавские деревни просили пощады, на них наложен штраф и ежегодная дань. Таким образом, вдруг в пользу нашу обратились все обстоятельства. Аварский хан бежал в Авар, сопровождаемый проклятием разорившихся.

В город Андрей, совершенно прежде оставленный, начали жители возвращаться, но главнейшие из возмутителей подвергнуты конскрипции[29].

Аксаевских и андреевских владельцев наказал я за то, что без ведома их не могли пройти чеченцы, отогнавшие лошадей наших, что было доказано свидетелями, и они должны были доставить мне равное число из собственных лошадей. Таким образом, вдруг в пользу нашу обратились все обстоятельства.

Шамхал, между тем, по наставлению моему, старался удерживать акушинцев в мирном расположении. Они приезжали к нему в большом числе, под видом будто бы примирить его с соседями и заставить брата Аварского хана возвратить захваченные у него деревни, но точное намерение их состояло в том, чтобы, пользуясь его болезнью, брать с него подарки и деньги.

Шамхал имел осторожность не верить обещаниям их и обо всем давал мне известия, прося непрестанно о помощи. Еще прибыли полки: Апшеронский к отряду, Куринский остановлен до особого назначения на линии. <…>

По воспоследовавшей смерти генерал-майора Исмаил-хана Шекинского, приказал я, для описания провинции и доходов, отправиться артиллерии генерал-майору Ахвердову и правителю канцелярии моей, статскому советнику Могилевскому.

Издал прокламацию, что Ханство Шекинское навсегда принимается в российское управление.

Приказал всю фамилию хана отправить в Елисаветполь, дабы не могла производить беспорядков; назначил всем членами оной на первый случай пристойное содержание, вперед до усмотрения, каких вознаграждений они достойны за имущество, обращаемое в распоряжение казны.

Всем персиянам, которые некогда переселились с отцом умершего хана, приказал я дать позволение возвратиться в Персию, если у нас остаться не пожелают.

Удерживать их я не старался; ибо они, будучи другой секты, у жителей провинции были в ненависти, как не менее потому что, находясь при хане в почетнейших должностях, озлобили народ притеснениями.

Желая наказать чеченцев, беспрерывно производящих разбой, в особенности деревни, называемые качкалыковскими жителями, коими отогнаны у нас лошади, предположил выгнать всех их с земель аксаевских, которые занимали они, сначала по условию, сделанному с владельцами, а потом, усилившись, удерживали против их воли.

При атаке сих деревень, лежащих в твердых и лесистых местах, знал я, что потеря наша должна быть чувствительною, если жители оных не удалят прежде жен своих, детей и имущество, которых защищают они всегда отчаянно, и что понудить их к удалению жен может один только пример ужаса.

В сем намерении приказал я войска Донского генерал-майору Сысоеву с небольшим отрядом войск, присоединив всех казаков, которых по скорости собрать было возможно, окружив селение Дадан-юрт, лежащее на Тереке, предложить жителям оставить оное, и, буде станут противиться, наказать оружием, никому не давая пощады. Чеченцы не послушали предложения, защищались с ожесточением. Двор каждый почти окружен был высоким забором, и надлежало каждый штурмовать. Многие из жителей, когда врывались солдаты в дома, умерщвляли жен своих в глазах их, дабы во власть их не доставались. Многие из женщин бросались на солдат с кинжалами.

Большую часть дня продолжалось сражение самое упорное, и ни в одном доселе случае не имели мы столько значительной потери; ибо, кроме офицеров, простиралась оная убитыми и ранеными до двухсот человек.

Со стороны неприятеля все, бывшие с оружием, истреблены, и число оных не менее могло быть четырехсот человек. Женщин и детей взято в плен до ста сорока, которых солдаты из сожаления пощадили, как уже оставшихся без всякой защиты и просивших о помиловании. (Но гораздо больше оных число вырезано было или в домах погибло от действия артиллерии и пожара.) Солдатам досталась добыча довольно богатая, ибо жители селения были главнейшие из разбойников, и без их участия, как ближайших к линии, почти ни одно воровство и грабеж не происходили, большая же часть имущества погибла в пламени. Селение состояло из двухсот домов; 14 сентября разорено до основания.

30 сентября я сам пошел с 6 батальонами и 16 орудиями артиллерии к деревням Качкалыцким, и 2 октября атакована деревня Горячевская, сильнейшая из них. Твердое положение оной местами укреплено было окопами; но чеченцы, будучи выгнаны из них штыками, не могли удержаться в самой деревне, и только производили перестрелку из лесов, ее окружающих. Потеря наша была ничтожная.

Через день войска приблизились к деревням Ноенберды и Аллаяр-аул. Из первой выгнаны чеченцы сильною канонадою, последняя была ими оставлена, потому что легко могла быть окруженною. Обе разорены совершенно. При возвратном войск следовании чеченцы показалась из лесов, но перестрелка не продолжалась.

Деревня Хошгельды просила пощады, обещая жить покойно и не делать разбоев. Аксаевские владельцы ручались за жителей оной, и им дана пощада.

Вообще чеченцы защищались без упорности, и ни в одной из деревень не было жен и детей, имущество также было вывезено.

Пример Даданюрта распространил повсюду ужас, и, вероятно, мы нигде уже не найдем женщин и семейств.

В сие самое время генерал-майор Сысоев из крепости Грозной, с батальоном 16-го егерского полка и Куринским пехотным полком, вступал в Чеченскую землю, через урочище Хан-Кале, дабы, согласованным с разных сторон движением, развлекая силы чеченцев, облегчить предприятие против селений Качкалыковских; 5 октября войска возвратились в крепость Внезапную.

Между тем получал я от шамхала Тарковского известия, что брат изменника Аварского хана собирает войска, дабы истребить его; что вся Мехтулинская провинция, забыв потерпенное в прошедшем году наказание, по-прежнему повинуется ему.

Акушинцы не только не сдержали обещания смирить его и заставить возвратить захваченные у шамхала деревни, напротив, в тайне ему благоприятствовали, желая уничтожить шамхала, как человека, нам непоколебимо преданного, хотя по наружности показывали они ему приязненное расположение.

Шамхал оставил Тарки, где не мог защищаться против брата Аварского хана, ибо как жители города, так и большей части его владений, готовы были на него обратиться.

Он удалился в небольшой загородный замок и собрал около себя некоторое количество людей приверженных, решившись погибнуть, сопротивляясь. Желал я дать ему помощь, но, по обстоятельствам, не мог того сделать.

Брат хана аварского сделал на него нападение довольно с большими силами, и хотя шамхал защищался отчаянно, но, конечно, должен бы был уступить им, если бы не устрашил их несколько значительный урон, от чего они поспешно разбежались.

Акушинцы заняли земли вольного общества, Гамри-Юзен называемого и нам приверженного, где расположившись, часть войск их прервала сообщение мое с отрядом генерал-майора князя Мадатова и посылаемые курьеры (верные из татар) проезжали с большой опасностью. В надежде на силы свои и прежние успехи, акушинцы думали понудить нас возвратить уцмею Каракайдацкому его владения, и сей предался им совершенно. К себе русских войск они не ожидали, почитая земли свои огражденными горами непреодолимыми.

В то же самое время на крепостцу Чираг, лежащую на границе, отделяющей Кюринское ханство от Казыкумыцкого, сделали нападение дагестанские народы, соседственные акушинцам. Сии последние не могли не иметь в том участия, и Сурхай-Хан Казыкумыцкий, хотя старался уверять, что народы сии перешли через его земли, не прося его на то согласия и когда не имел он о намерении их ни малейшего известия, но весьма ощутительна была его измена, и я приказал принять нужные против коварства его меры, запретив принимать подвластных ему казыкумыхцев во всех наших провинциях, дабы потерею выгод торговли, возродить в них на него неудовольствие.

Небольшой гарнизон крепостцы Чираг отразил нападение, и неприятель рассеялся.

Если бы предприятие сие имело некоторый успех, вероятно, что Казыкумыцкое ханство, Табассаран и с ними соединившись прочие вольные общества, вспомоществуемые сильною партией, которую беглый Ших-Али-Хан имел в Дербенте, произвели бы беспокойство в Кубинской провинции, где войск чрезвычайно было мало. Я должен бы был обратить туда отряд генерал-майора князя Мадатова, которому предстояло другое назначение.

Примечено так же было сомнительное поведение Мустафы, хана Ширванского, который принимал посланных к нему акушинцев старших, с просьбою о помощи против русских, отправить с обнадеживанием и щедрыми подарками. Так же служащая при войсках наших, набранная в ханстве его, конница вся почти возвратилась в дома свои, и он не только не присылал других людей, но и ни малейшего не сделал наказания самовольно отлучившимся.

Все сии обстоятельства показывали мне необходимость идти с войском в Дагестан и наказать акушинцев, которые служили твердою опорою всем прочим народам и могущественным своим влиянием их против нас вооружали. Известно было, что удар, им нанесенный, прочие народы, как слабейшие, удержит в страхе и покорности.

В крепости Внезапной ускорены были работы сколько возможно. Жилища для гарнизона, на зимнее время необходимые, устроены, артиллерия для вооружения крепости доставлена. Оставив один батальон в гарнизоне, для охранения оной, 11 ноября выступил я в город Тарки, куда двумя днями прежде отправил часть войск с полковником Верховским. Ему приказано было приуготовить квартиры, ибо некоторое время должен я был остановиться, дабы отряд генерал-майора князя Мадатова мог прибыть из Каракайдацкой области.

14 ноября пришел я в Тарки, немедленно отправил приказание генерал-майору князю Мадатову прибыть с войсками и всею татарскою конницей в селение Карабудагент, от Тарки в тридцати верстах, и, расположив оную, приехать самому за приказанием.

Начавшаяся дождливая погода вскоре переменилась на весьма холодную, и несколько дней беспрерывно шедший снег выпал в таком количестве, что артиллерия и обозы были совершенно оным покрыты. Тесные улицы города так завалены были, что прекращено было сообщение. Отряд генерал-майора князя Мадатова с величайшими затруднениями перешел из Каракайдака, испытав в пути жестокие метели и холод.

В ожидании перемены погоды, пробыл я в Тарках семнадцать дней, между тем подвозился из Кизляра провиант, ибо находившийся в запасе был уже большей частью в расходе.

Акушинцам отправил я бумагу, коей требовал, чтобы они дали присягу на верность подданства Императору, прислали лучших фамилий аманатов, не давали у себя убежища неблагонамеренным и беглецам, возвратили имеющихся у них русских пленных.

Обещал, если не согласятся, наказать оружием и взять главный город, Акуша называемый. Жителям провинции Мехтулли, коих акушинцы склонили на свою сторону, послал я объявить, что если не останутся они покойными в домах своих, разорю их до основания и пленных отошлю в Россию. Сии были в ужаснейшем страхе, ибо участвовали в возмущении изменника аварского хана, были в сражении при Боутугае и сопровождали брата его, когда сделал он на шамхала нападение.

Сей последний, бывший главною причиною беспокойств в Дагестане, незадолго перед сим умер. Его отравила прекрасная жена его, которой начинал он замечать распутство.

К шамхалу приезжали некоторые из старшин акушинских под разными предлогами, но главное их желание состояло в том, чтобы узнать о числе войск наших и точно ли есть намерение наше вступить в их землю. Всякий раз бывали они у меня, и сего не мог я скрывать от них, раз объявивши мое требование, которое, впрочем, почитали они за одни угрозы.

Шамхал имел между акушинцами верных людей, и потому знал обо всем, что между ними происходило, и о решительном намерении их защищаться. Достоверно известно было, что они, приуготовляя все свои силы, приглашают соседей.

Декабря 2-го числа собранные до 2 тысяч человек жители исправили дорогу, а в некоторых местах расчищали глубокий снег до самой земли, и я выступил в селение Кумторкали, авангард вошел в Мехтулинскую провинцию. Все потребное для войск было в готовности и повсюду совершенное спокойствие. Погода стояла прекраснейшая против обыкновенной, и признака не было снега, хотя уже приближались мы к горам.

В селении Шора соединил я все войска, и отряд генерал-майора Мадатова прибыл из Карабудагента. Незадолго перед сим акушинцы довольно в больших силах занимали гору Калантау, через которую лежит лучшая дорога в их владения. Подъем, не менее шести верст и в некоторых местах чрезвычайно крутой, затруднял всход на гору; неприятель, с удобностью защищая оный, мог причинить нам чувствительный урон; но мне удалось посредством шамхала внушить акушинцам, что они раздражают русских, занимая землю, принадлежащую Мехтулинской провинции, находящейся под их покровительством. Они оставили гору Калантау, и сие немало облегчало мои предприятия.

Немедленно часть войск расположил я на вершине горы, и не менее трех дней продолжался подъем на гору артиллерии и сколько возможно меньшего числа прочих тягостей. Все надобно было втаскивать волами; ибо по крутизне горы, лошади не могли быть употреблены без изнурения.

Генерал-майор князь Мадатов, с четырьмя батальонами пехоты и частью артиллерии, расположился у селения Урума, близ границы акушинской.

Селение сие, принадлежащее мехтулинцам, разорено было пребыванием войск акушинских.

Взятые в проводники жители земли, не веря успеху предприятия нашего, посланному для обозрения мест подполковнику Верховскому показывали как бы в насмешку места, где разбиты были войска шаха Надира, дороги, по коим спасались они рассеянные. Таково было мнение о могуществе акушинского народа, и немало удивляло всех появление наше в сей стране.

Предместники мои не имели такого количества войск, чтобы идти в горы почти неприступные, к народам, славящимся воинственными способностями.

12 декабря генерал-майор князь Мадатов оттеснил неприятельские передовые караулы и осмотрел им занимаемую не в дальнем расстоянии позицию.

16-го числа пришел я с остальными войсками к селению Урума, на другой день делал обозрение расположения неприятельских войск.

Приметны были многочисленные толпы, занимающие обширное пространство по хребту довольно больших возвышений, к коим доступ чрезвычайно был затруднителен по причине крутизны и защищаем укреплениями, из плитного камня построенными. Нельзя было идти по большой дороге; ибо, по мере приближения к позиции, спускалась она в глубокий и тесный овраг под самыми выстрелами.

Невозможно было при обозрении видеть всех сил неприятельских; ибо оные частью скрывались за высотами; но замечено было более десяти тысяч человек, правое крыло позиции прилегало к речке, протекающей в берегах чрезвычайно утесистых, через которую переправа была неудобна, и потому противоположный берег не был укреплен и только малыми охраняем караулами. Неприятельские стрелки встретили нас, не доходя далеко до позиции, дабы воспрепятствовать обозрению, перестрелка была ничтожная, я не приказал употребить артиллерии.

Со мною находился шамхал, которому поручил я под начальство собранных, по приказанию моему, мехтулинцев, с коими соединил он своих подвластных. Не имел я ни малейшей надобности в сей сволочи, но потому приказал набрать оную, чтобы возродить за то вражду к ним акушинцев и поселить раздор, полезный на предбудущее время.

В лагерь наш приезжали многие из старшин акушинских с разными переговорами, никогда не давая прямого на требования моего ответа; вероятно, искали выиграть время, дабы умножить средства обороны; ибо усмотрено было, что работы производились с деятельностью. Или протянуть до ненастной погоды, которой, судя по позднему времени, ожидать надлежало, что могло иметь весьма неприятные для нас последствия. Приметно было, что старались они осмотреть наши войска, но изрытое местоположение скрывало их, и по недостатку дров мало весьма было огней на бивуаках, почему также не могли они судить о количестве.

Не переставал я настоятельно требовать ответа, представляя, сколько упорство со стороны их может быть для них пагубным; но они не только не изъявляли, по гордости своей, никакого согласия, напротив, присланные 18-го числа старшины ответствовали довольно дерзко, уверяя, впрочем, что о настоянии моем рассуждаемо будет в общем совете, которого решение сообщат они мне в непродолжительном времени.

Таковы были отзывы их и прежде, и через людей, подосланных от шамхала, известно было нам, что ежедневно собираемый совет, по разности мнений, ничего твердого поставить не может; что рассуждения многих благоразумнейших из старших остаются без внимания; что молодые люди, наиболее имеющие влияние на главного кадия, так же молодого человека, желают непременно защищаться и народ к тому возбуждают, представляя, что покорностью русским разрушат они воинственную свою славу и знаменитость между дагестанскими народами.

Присланных старшин приказал я, угощая вежливейшим образом, задержать в лагере, и они не прежде отправились обратно, как около полуночи, а в три часа за полночь выступили войска к неприятельской позиции, отстоящей не более восьми верст. Ночь была месячная и чрезвычайно ясная, но войска приблизились почти на пушечный выстрел, не будучи примеченными. До рассвета устроились они в боевой порядок, и пять батальонов пехоты, под командою генерал-майора князя Мадатова, спустясь глубокими рытвинами к реке, перешли беспрепятственно на противоположный берег. Неосторожный неприятель не защищал переправы, и сие одно уже могло ручаться за успех; движение сих войск в гористом местоположении долго не было примечено, и потому прошли они довольно большое расстояние, не будучи встречены неприятелем. Вскоре увидели мы, что из позиции большие толпы поспешно обратились против отряда генерал-майора князя Мадатова и вдруг загорелся сильный ружейный огонь. В сие время войска, при коих я находился, выслав стрелков, сбили передовые посты перед главною позицией, и батарейная артиллерия начала действовать на укрепления. Но с сей стороны менее опасался неприятель, ибо приближение к укреплениям было (как и выше сказано) чрезвычайно затруднительно. Шамхал, со своими толпами занимавший конечность правого нашего фланга, имел перестрелку с небольшими неприятельскими постами, по возвышениям поставленными, и принудил их к отступлению.

Конечно, не с сей стороны могли акушинцы ожидать решительного нападения, но не менее отвлекало оно некоторую часть сил их, и для нас тем полезно было, что прикрывало расположением своим запасный наш парк и за войсками идущие обозы.

Приспевшие к отряду генерал-майора князя Мадатова шесть орудий устроились на продолжении укреплений, и рикошетная стрельба наносила вред полкам. Триста человек линейных казаков, опрокинув слабую неприятельскую конницу, заняли впереди большое пространство и высоту, с которой могли легко спуститься к дороге в тылу неприятеля. Пехота отряда генерал-майора князя Мадатова поддерживала казаков стрелками, которые в то же время начинали приближаться к дороге, угрожая овладеть оною.

В позиции неприятельской происходило величайшее смятение, и вскоре толпы бросились в поспешнейшее бегство, так что из некоторых укреплений, наиболее подверженных действию артиллерии, исчезли они мгновенно. Со стороны, где я находился, татарская наша конница, набранная в ханствах, с решительностью ударивши на неприятеля, бегущего по большой дороге, изрубила несколько человек и понудила его оставить дорогу. С частью войск начальник корпусного штаба, генерал-майор Вельяминов, пошел поспешно за неприятелем, поддерживая татарскую конницу, которую неприятель беспокоил с гор выстрелами. Пехота отряда генерал-майора князя Мадатова, переправясь обратно нанаш берег речки, с ним соединилась, и селение Лаваша, лежащее в верстах четырех от нашего расположения, немедленно занято. Татарская конница и казаки по обеим сторонам речки посланы вперед преследовать бегущих. Перекопанная во многих местах большая дорога исправлена, и на ночлег при селении Лаваша пришла к войскам вся артиллерия и обозы. Толпы шамхаловой милиции[30] рассеялись грабить ближайшие деревни.

В селении Лаваша захвачено несколько жителей, которые не успели увезти семейств своих и для них оставались.

Они рассказали нам, что тут было во все время пребывания главного кадия акушинского и знатнейших из старшин. Ежедневно собирались совещания, и вчера еще уверяемы были жители, что русские не придут; ибо, по малочисленности своей, сделать нападение не осмеливаются. Один из бывших в лагере нашем старшин, возвратясь, объявил, что нас весьма немного и войска в таком изнуренном состоянии, что против них едва ли оружие употребить достойно. По таковым известиям жители во всех далее деревнях не вывозили семейств своих и имущества, и повсюду совершенное спокойствие.

Тут узнали мы, что с тремя тысячами человек находился единственный сын Сурхай-Хана Казыкумыцкого; что на помощь акушинцам приходили койсубукинские народы и многие другие вольные общества Дагестана, менее их значительные, и весьма правдоподобно было показание жителей, что все вообще силы составляли более двадцати тысяч человек. Уцмей каракайдацкий, известный между здешними народами человеком отличной храбрости, с сыном своим, находился против войск левого нашего крыла, и жители селения Лаваша видели его, бежавшего ранее прочих. Вместе с ним был бунтовавший родной племянник и зять шамхала. Ших-Али-Хан Дербентский составлял главнейшую в совещаниях особу, но в опасности не вдавался и в бегстве не был из последних. Аварский хан не был; из его подданных приходили весьма немногие.

Судя по твердости неприятельской позиции, я решался на довольно значительную потерю, и она, конечно, была бы таковою, если бы отряд генерал-майора князя Мадатова нашел сопротивление при переправе и были заняты трудные места, которые прошел он без выстрела. Но тогда уже встретил его неприятель, когда, воспользовавшись местоположением, мог он развернуть свои силы и уже начинал обходить конечность правого его крыла, после чего вскоре укрепления подверглись действию артиллерии. Сражение вообще продолжалось около двух часов, неприятель не успел употребить четвертой части сил своих, затруднения в переправе на правый берег реки не допустили обратить таковых, которые бы в состоянии были остановить успехи генерал-майора князя Мадатова, коего решительное и весьма быстрое движение было главнейшею причиною его бегства.

Потеря наша, вместе с татарскою конницей, не превзошла пятидесяти человек, что, конечно, не покажется вероятным.

Во весь переход 20 декабря не видали мы неприятеля; посланные в разъезд партии открыли, что жители из всех деревень вывозят в горы свои семейства, угоняют стада. Конница наша взяла несколько пленных, отбила обозы и множество скота. В селениях находили имущество, которое жители спасти не успевали.

Приказано было истреблять селения, и, между прочим, разорен прекраснейший городок до восьмисот домов, Уллу-Айя называемый. Отсюда с такою поспешностью бежали жители, что оставлено несколько грудных ребят.

Разорение нужно было, как памятник наказания гордого и никому доселе не покорствовавшего народа; нужно в наставление прочим народам, на коих одни примеры ужаса удобны наложить обуздание.

Многие старшины деревень пришли просить помилования; не только не тронуты деревни их, ниже не позволено войскам приближаться к оным, дабы не привести в страх жителей. На полях хлеб их, все заведения и стада их остались неприкосновенными.

Великодушная пощада, которой не ожидали, истолковала акушинским народам, что одною покорностью могут снискать свое спасение, и уже многие являлись с уверенностью, что они найдут снисхождение.

Посланные партии к стороне главного города Акуши, отстоящего от ночлега нашего в пятнадцати верстах, заметили чрезвычайно большое стечение в городе народа и движение необыкновенное, из чего можно было заключать, что жители приуготовляются к защите. По слухам знал я, что дорога, на расстоянии шести верст к городу, проходить весьма тесною лощиною и местами, где неприятель может нанести нам большой урон, занимая окрестные и во многих пунктах неприступные высоты; что нет дороги, которую бы возможно было обойти оные, и что, сверх того, самый город лежит в самых крепчайших ущельях, среди коих отделившийся холм защищает вход в них на расстояние не более выстрела.

Отправив с начальником корпусного штаба, генерал-майором Вельяминовым и генерал-майором князем Мадатовым казаков и татарскую конницу до 1500 человек, приказал я осмотреть окрестные города места, не вступая с неприятелем в дело до прибытия пехоты, войскам приказано было выступить весьма рано. На пути встречен был я двумя из важнейших старшинами, из коих один был прежде главным кадием. Они просили, чтобы одними сутками умедлил я приближение к городу и что, между тем, употребят они старание согласить жителей просить прощения. На ответ, что мог бы я поверить посланным с воли народа, но тогда не было бы их двое, они же не предлагают от имени его, но собственное свое старание, и потому на одних подобных обещаниях не могу я остановить моих предприятий, и войска продолжали марш свой. Старшины уехали. Начальник корпусного штаба прислал сказать, что беспрепятственно дошли они до города и оный, найдя оставленным жителями его, заняли. Вскоре пришел я с войском и расположился в городе. Все окрестные горы наполнены были спасающимися жителями с их семействами и имуществом; я запретил их преследовать, хотя, рассеянными и объятыми ужасом, легко можно было овладеть ими.

В городе нашли мы несколько хлеба и ничего более.

К шамхалу явились знакомые ему люди и посредством их вызваны многие из знатнейших старшин, а вскоре и сам главный кадий, который весьма боялся явиться, будучи причиною своевольства акушинцев и следуя внушениям вредных нам людей, которых принимал всегда с особенным дружелюбием и оказывал им помощь.

Наконец начали появляться жители и водворяться по-прежнему. В лагерь приходили женщины отыскивать грудных ребят своих, которых солдаты сберегали. Одному из знатнейших старшин возвращена молодая дочь его, которую во время плена ее содержали с должным уважением. В городе разорить приказал я несколько домов, принадлежащих друзьям беглеца Ших-Али-Хана и участвовавших с ним во всех вредных замыслах его против нас. Войскам доставлен был провиант, в котором начинали они нуждаться.

Собравшиеся жители и главнейшие из старшин всех селений приведены были к присяге на подданство Императору в великолепной городовой мечети, войска были под ружьем и сделан сто один выстрел из пушек.

Я назначил главным кадием, бывшего в сем звании незадолго прежде и добровольно сложившего оное старика, известного кроткими свойствами и благонамеренностью, и выбор мой был принят акушинцами с удовольствием. От знатнейших фамилий приказал я взять двадцать четыре аманата и назначил им пребывание в Дербенте. Наложена дань ежегодная, совершенно ничтожная, единственно в доказательство их зависимости. Они обязались никого не терпеть у себя из людей, правительству вредных, были признательны за пощаду и видели, что от меня зависело нанести им величайшие бедствия. Мне, при выражениях весьма лестных, поднесена жителями сабля, в знак особенного уважения.

Многим из отличнейших людей, в особенности пяти кадиям, начальствующим в магалах или округах, роздал я приличные подарки; некоторых, потерпевших разорение, наделил скотом, отбитым во множестве.

Во время пребывания в Акуше явился бунтовавший зять шамхала и некоторые беки, сопровождавшие в бегстве Ших-Али-Хана, прося о помиловании и позволения возвратиться на родину, и получили прощение.

Нескольких магалов жители казыкумыцкие, недовольные поступками Сурхай-Хана, пришли с жалобою на него и просили, чтобы я их отдал под покровительство полковника Аслан-Хана Кюринского, которому они и присягнули в покорности. Аслан-Хан с самого начала военных действий находился со своими войсками при отряде генерал-майора князя Мадатова в Табассаранской и Каракайдацкой провинциях и при мне, в Акуше. Ему за непоколебимую верность и усердие Государю обещал я Казыкумыцкое владение и достоинство хана в непродолжительном времени.

В Акуше с достоверностью узнал я о связях Сурхай-Хана Казыкумыцкого и Мустафы хана Ширванского с Дагестаном, и о стараниях их возмущать оный против нас, думая, что тем обратят на себя большое уважение правительства, из опасения, что они могут участвовать в намерениях народов дагестанских. Из захваченных письменных дел главного кадия открылись тайные действия многих других изменников и злодеев, и в особенности уцмея Каракайдацкого и хана Аварского. Мать сего последнего, имевши двух своих дочерей в замужестве за шамхалом, просила письмом акушинского кадия, чтобы он старался схватить шамхала и доставил бы ей удовольствие напиться его крови. Какие нежные чувства женщины и великодушная попечительность о зяте!

Тут же бежавший от Ших-Али-Хана казначей, долго при нем служивший, сказывал, какие и когда пособия деньгами или в вещах доставляла ему Персия и в каких еще в недавнем времени находился он сношениях с наследником Аббас-Мирзою. Что почасту скудны бывали сии пособия; что недоставало на содержание, и он принужден был войти в долги и находится в беднейшем положении, ибо потеряна надежда, чтобы когда-нибудь заплатить оные Персия согласилась. С начала бегства Ших-Али-Хан имел при себе довольно многочисленную свиту, желая тем придать себе более важности, и сие требовало от него больших издержек и наконец и последние средства его истощило.

26 декабря выступил я из Акуши обратно, сопровождаем поставленным мною главным кадием и всеми почетнейшими старшинами, которых и отпустил я с первого моего ночлега.

Провинция Акушинская имеет жителей не менее пятнадцати тысяч семейств, лежит вся вообще в местах гористых, среди коих заключаются не весьма обширные, но прекрасные, долины. Земля оной весьма плодородна и обработана с чрезвычайным тщанием, нет малейшего пространства невозделанного; каждого поселянина участок отделен межою. В некоторых местах произрастают хорошие леса, но рек весьма мало. Селения все обстроены опрятно, дома содержатся с особенною чистотою, которая приметна на самых дворах и гумнах. Жители главного города, поблизости от оного, имеют загородные дома или хутора.

Отличительные народа свойства есть добронравие и кротость. К воровству нет наклонности ни малейшей, праздность почитается пороком и ободряется трудолюбие. Но начинает вселяться разврат от употребления горячих напитков, к которым большое имеют пристрастие. Доселе роскошнейшим служит казенное наше вино, и разве спасет их то, что вице-губернаторы продают вместо водки воду!..

27 декабря отпустил я в дома набранную в ханствах татарскую конницу; отряд войск генерал-майора князя Мадатова отправился в Дербент и Кубу по квартирам.

От генерал-майора барона Вреде, командующего в Кубинской провинции, получил известие, что Сурхай-Хан Казыкумыцкий с войсками, в числе не менее 5 или 6 тысяч атаковал Чирагское укрепление. Командующий в оном двумя весьма не комплектными ротами, Троицкого пехотного полка штабс-капитан Овечкин, защищаясь отчаянно, два раза отражал штурмовавшие толпы, но, невзирая на понесенный урон, неприятель упорствовал в намерении взять укрепление, приступил к заготовлению лестниц и, может быть, наконец преодолел бы ужасною несоразмерностью сил; ибо находившаяся в укреплении артиллерия, по причине возвышения своего, не могла вредить неприятелю до самого его приближения, и одна сторона довольно удобна была для приступа. Но внезапное известие о занятии войсками нашими Акуши в такой привело ужас Сурхай-Хана, что не только он бежал и толпы его мгновенно рассеялись, но послал даже в город Казыкумык приказание, чтобы семейство его удалилось в горы. Он ожидал, что измена его не будет оставлена без наказания.

При нападении на Чираг случилось следующее примечательное происшествие. Вне укрепления, в близком расстоянии, находилась мечеть, обращенная в провиантский магазин; неприятель хотел занять оную, ибо через то легче мог подойти к укреплению. Один молодой офицер, защищавшись в мечети до последней крайности, видя наконец, что удержать ее не в состоянии, отпустил в укрепление свою команду, сам с четырьмя человеками лучших стрелков, запасшись большим количеством патронов, засел в минарете при мечети и, производя величайший вред толпившемуся неприятелю, не допускал его приблизиться к укреплению. Не иначе мог преодолеть неприятель сего бесстрашного офицера и его товарищей, как подкопавши основание минарета и опрокинув оный на землю. Офицеру и солдатам предложено было сдаться, но они ответствовали на то выстрелами. По сведениям, собранным после, неприятель одними убитыми имел до пятидесяти человек в продолжении полутора суток их защиты. В виду укрепления были они, уже мертвые, изрублены в мелкие части.

Прибывши 1 января в селение Параул, Мехтулинской провинции, дал отдых войскам, расположа их в селениях по квартирам. После чего вскоре началась зима, и весьма жестокая. Я назначил войска, которые, под командою подполковника квартирмейстерской части, Верховского, должны были остаться здесь на зиму. На счет земли учредил снабжение их фуражом и дровами, перевозку провианта из магазинов Кизлярского и Дербентского обратил в повинность мехтулинцам и жителям Табассарана. Отряд войск сих обязан был наблюдать за поведением акушинцев и чтобы они не могли мстить народам, нам содействовавшим.

Шамхалу, дающему собою пример постоянной верности Императору, способствующему нам всеми зависящими от него средствами, в награду за усердие, Высочайшим именем Государя, дал я в Мехтулинской провинции в потомственное владение не менее 2500 семейств, что составит, по крайней мере, 10 тысяч душ, и снабдил его грамотою. В остальных деревнях учредил наиба[31] (правителя от русского начальства), в пользу двух малолетних детей умершего Гассан-Хана, брата изменника хана Аварского, которых отправил я в Россию вместе с бабкою их, тою злою и гнусною старухою, которой переписка захвачена была в Акуше.

Некоторым из старшин мехтулинских и владельца селения Каферкумыцкого, возбуждавших в последние два года все мятежи и беспокойства, участвовавших во всех предприятиях Аварского хана и его брата, в особенности злобствовавших на шамхала, за его приверженность русским, отправил в Кизляр и приказал некоторых повесить, дабы беспокойные соседи Кавказской губернии знали, что и в Дагестан простирается власть наша, и тщетны их на него надежды!

Желая осмотреть округ Гамры-Езень, отправился я через оный, и 17 января приехал в Дербент, где нужно было мне видеть крепость, которую, не знаю почему, спешил Инженерный департамент[32] приводить в оборонительное положение. Я нашел, что крепость имеет одно достоинство древности, но что бесполезно укреплять или исправлять оную, ибо часть возвышенная оной, или цитадель, слишком тесна для вмещения малого даже гарнизона, вся же вообще крепость потребовала бы весьма значительный расход. В общем мнении долгое время Дербент почитаем был непреодолимою твердынею, преграждающею путь от стороны России. Мог он казаться нам таковым, пока земля была нам неизвестна, но почему так разумели о нем древние, когда довольно удобно обойти его, и если точно существовала стена, проходившая по горам, то невозможно, по крайней мере, употребить повсюду равные для защиты оной средства.

В Дербенте явился ко мне, возвратившийся из Хивы, гвардейского Генерального штаба капитан Муравьев. С ним приехали два посланца от Хивинского хана, с которым желал я вступить в сношение. Они представили мне пышные письма хана и ничтожные подарки. Я приказал им отправиться в Тифлис, где должны они были прожить зиму и весною возвратиться в отечество. Сколько нимало благосклонен был прием, сделанный в Хиве Муравьеву, посланцы доказывали, однако же, уважение хана к российскому правительству, и я имел надежду на успех в моем намерении.

В Дербенте с удовольствием взглянул я на развалины одной башни, где 24 года тому назад устроена была бреш-батарея, которою командовал я, будучи артиллерии капитаном. В положении моем не мог я быть равнодушным к воспоминанию, и если бы не хотел признаться, никто не поверит, чтобы не льстило оно честолюбию. <…>

Я получил Высочайший рескрипт и приказание приехать в Лайбах[33]. Начальник Главного штаба сообщил мне, чтобы я поспешил приехать. Были слухи, что я назначен Главнокомандующим идущей в Италию армии, и прежде отъезда моего из Петербурга получены некоторые иностранные газеты, в коих о том упоминаемо было. <…>

В первых числах сентября я отправился обратно в Грузию, чего многие не ожидали.

Прибыв в Екатеринодар, занялся я рассмотрением состояния войска Черноморского, и оно, как в отношении военном, равно и по части хозяйства, в совершеннейшем расстройстве.

Тут узнал я о подробностях сражения с закубанцами, которые, в числе до полутора тысяч лучших, под предводительством известнейших из разбойников, сделали нападение на земли черноморцев, с намерением разорить их селения. Приличные распоряжения, смелость в предприятии генерала Власова 3-го и чрезвычайно темная ночь, скрывшая малые его силы, приуготовили гибель разбойников. Следуя за ними с тылу, отрядив небольшую часть казаков, которая вела с ними перестрелку спереди в то время, как в окружности повсюду зажженные маяки и пушечные сигнальные выстрелы привели закубанцев в замешательство, он успел отрезать дорогу к отступлению, и когда они, не подозревая о его присутствии, думали безопасно возвратиться, встретил он их картечными выстрелами и ружейным огнем расположенных в камышах казаков. Почитая себя отовсюду окруженными, искали они спасения в бегстве; часть одна, случайно направившаяся по сухому месту, могла, хотя с потерею, удалиться, но главные их силы, обманутые темнотою, попали на обширный и глубокий залив из реки Кубани и, сильно преследуемые казаками, потонули в оном, и не спасся ни один человек. Казаки вытащили в последующие дни с лишком шестьсот лошадей и более нежели таковое число богатого оружия.

Закубанцы, приезжавшие для вымена пленных, признавались, что в сем случае лишились они храбрейших из своих вожатых и разбойников и что вообще потеря их простирается свыше тысячи человек.

Черноморские казаки никогда не имели подобного успеха против закубанцев и, как узнал я от генерала Власова, что если бы не ночь препятствовала им видеть силы их, конечно, не смели бы они вступить с ними в дело. И при сем неожиданно счастливом происшествии страх, внушенный прежде закубанцами, наводил на них робость.

В Черномории нашел я переселяемые из Малороссии семейства в ужаснейшей бедности. Войско без всяких средств вспомоществовать им, по истощению своих доходов. В одно время выслано их из Малороссии вдвое большее число, нежели распоряжено было правительством. На прежних жилищах своих продавали они имущество за бесценок, ограблены были земской полиции чиновниками, отправлены в путь в самое позднее осеннее время, и многие весьма лишившись в дороге скота своего, без средств идти далее, остались зимовать по разным губерниям, выпрашивая для существования милостыню.

В такой нищете нашел я их разбросанных по дороге, возвращаясь из Петербурга. Сии несчастные должны умножить силу войска Черноморского противу многочисленного, угрожающего ему, неприятеля. Правительства же распоряжения были и полезны и благоразумны.

Прибыв в Георгиевск, узнал я, что кабардинцы производили на линии грабежи и разбои, которые с некоторого времени весьма умножились; что все, имевшие на равнине селения, удалились к горам, где почитали себя в безопасности и, в случае движения войск наших, могли сыскать близкое убежище; что в тайных сношениях были с закубанцами, приглашая сих к содействию в нападениях на линию. Генерал-майору Сталю 2-му приказал я назначить тысячу человек пехоты, четыре орудия артиллерии и триста человек казаков, и отряд сей поручил подполковнику артиллерии Коцареву, офицеру расторопному и деятельному, приказав ему с 1 января вступить в Кабарду и стараться наносить возможный вред хищникам.

Зимнее время кабардинцы, по необходимости, имеют конские заводы и стада скота на равнине, ибо глубокие в горах снега отъемлют совершенно средства продовольствия. Подполковнику Коцареву приказано быть в беспрерывном движении, дабы неприятеля содержать повсюду в страхе и неизвестности, где наиболее угрожает ему опасность. Подвижность войск облегчила их успехи, ибо, заботясь о защите, не мог неприятель соединиться в силах.

Во Владикавказе задержан я был двенадцать дней беспрерывными бурями и выпавшим в горах снегом, прервавшим совершенно сообщение с Грузией. В сие время, собрав подробные сведения о шалостях, делаемых чеченцами, приказал генерал-майору Грекову 1-му сделать экспедицию в лесистую часть земли их, куда доступ в зимнее время удобнейший. Одни частые перемены наказания зверский народ сей могут держать в некотором обуздании, и лишь прекратилась боязнь взыскания, наклонность к своевольству порождает злодейские замыслы.

А. П. Ермолов. Портрет работы П. З. Захарова (Захаров-Чеченец). 1843.

В Грузии нашел я совершеннейшую тишину, также и в провинциях мусульманских. Многие из сотрудников моих и войска рады были моему возвращению, многие, в особенности смиряемые мною князья и дворяне грузинские и избалованные старшины татарские не с удовольствием меня увидели. Доходили многие слухи о разных на мое место назначениях, и легко мне было понять, что чрезмерная в предместниках моих снисходительность многим нравилась.

В начале года приметны были готовые возродиться в Абхазии беспокойства. Владетель области сей, князь Шарвашидзе, молодой человек, воспитывающийся в Петербурге, в Пажеском корпусе[34], назначен будучи в достоинство владетеля, не понравился знатным людям своей земли; ибо, сделавши отвычку от их обычаев, забыв даже природный язык, будучи притом весьма средственного ума, не умел взяться с твердостью за управление и отличить тех, кои привыкли пользоваться большим уважением. Аслан-бей, убийца отца своего, некогда также владетеля Абхазии, укрывавшийся после сего преступления во владениях турецких, собрал многочисленную шайку горцев и готовился напасть на Абхазию. Молодой князь Шарвашидзе не имел людей приверженных, которые бы его остерегли, напротив многие были со стороны убийцы и скрывали его намерения, но узнал обо всем правитель Имеретии, генерал-майор князь Горчаков и, собрав небольшой отряд войск, пошел поспешно в Абхазию.

Владетель прибег под защиту гарнизона нашего в крепостцу Сухум-Кале, которую неприятель, не будучи в состоянии взять, пошел навстречу князю Горчакову, с намерением препятствовать ему в следовании. Дорога от границ Мингрелии на довольно большое расстояние лежит по низменному песчаному берегу моря, по коему, не прерываясь, протягивается весьма густой лес. Неприятель занимал оный и в одно время вел перестрелку с авангардом и арьергардом его. Но храбрые войска наши и в сем положении умели рассеять оное и даже с весьма незначительною потерею. Дорогу очищала артиллерия, распространяющая ужас между народами, к ней не приобыкшими. В лесу и наши стрелки не хуже здешних. Более урона понесли трусливые Мингрельцы, которые присоединены были к нашим войскам и, не принося ни малейшей пользы, делали одно лишь замешательство.

Неприятель бежал, не видя возможности противостоять войскам нашим; генерал-майор князь Горчаков, взяв из крепостцы Сухум-Кале владетеля, последовал за бегущими, привел в покорность возмутившихся подданных, взял аманатов из лучших фамилий, и Цебельдинское, никому не повиновавшееся, общество, довольно сильное и воинственное, привел в зависимость. Аслан-бей скрылся в горах, спасаясь от самих сообщников его, которые негодовали на него на претерпенный ими урон и обманутые надежды на добычу и приобретение пленных.

Князь Горчаков, оставивши две роты в месте пребывания владетеля, в селении Соупсу, возвратился в Имеретию.

Спустя несколько времени после сего, Аслан-бей обольстил обещаниями легковерных и еще нашлись многие, пожелавшие испытать счастья. В больших силах напал он на селение Соупсу, но войска наши, находясь в замке, к которому присоединили некоторые укрепления, защищаясь храбро и вспомоществуемые действием артиллерии, причинили неприятелю урон, какого он никогда не испытывал, и он, бросивши тех, спасся стремительным бегством. После сего совершенное водворилось спокойствие.

При сем последнем происшествии подданные владетеля не изменили своим обязанностям и, находясь с меньшим его братом, усердно сражались. Чарские лезгины, соседственные Кахетии в буйственных наклонностях своих, и, надеясь на силы свои и некоторые прежде удачи, начали выходить явно из послушания, принимать разбойников и способствовать им в нападениях на Кахетию. Когда требованы были от них захваченные пленные, они не возвращали оных, посланным к ним с приказанием причинили побои и оскорбление.

Защищаться против нас обязались присягою.

Генерал-майор князь Эристов послан был с отрядом войск для усмирения возмутившихся.

В марте переправился он за реку Алазан, прошел равнину без сопротивления. Лезгины укрывались в селениях своих, у самой подошвы гор, избирая места твердые. Князь Эристов занял Чары, главнейшее из селений, жители укрепились в части оного, называемой Закатала, которую почитают неприступною.

Князь Эристов, по твердости местоположения, не решился атаковать, боясь большой потери, но жители медление его, в ожидании моих приказаний, приняв за уготовления, прислали просить о прощении, объявляя, что готовы исполнить все его приказания.

Дав им прощение, генерал-майор князь Эристов пошел к лежащему недалеко оттуда селению Катехи, коего жители не помышляли просить о прощении. Они, оставив селение, удалились в тесное место между почти неприступных гор, укрепились окопами и готовы были упорно защищаться, ибо при них были семейства их, которых, по причине в горах снегов, не могли отправить далее.

Батальоны Грузинского гренадерского и 41-го егерского полков атаковали укрепления, под жарким огнем неприятеля, который обращен был в бегство штыками, но собрался для защиты семейств своих. При сем случае потерпел он большой урон, пострадали многие семейства и в плен взято некоторое число.

Водворившееся повсюду в областях наших спокойствие, дружественные отношения с Персией, которым, сколько могло от меня зависит, дал я, по возвращении из Петербурга, еще большую прочность, доброе согласие с пограничными турецкими начальниками, дало мне возможность отправиться в Кабарду, которую предположил я занять войсками, и часть старой линии нашей, порочную по слабости своей, пагубную для войск по нездоровому местоположению, перенести в места несравненно удобнейшие и выгодные. Между тем отряд войск артиллерии подполковника Коцарева в начале зимы не оставлял Кабарды, некоторых из владельцев, более наклонных в жизни безмятежной, согласил жить на плоскости, под нашею зависимостью, других непреклонных и нам непокорствующих преследовал повсюду, разорил селения их, отогнал во множестве лошадей их и стада, но, по малочисленности войск, не мог изгнать злейших разбойников, и они не переставали возбуждать мятеж.

Проехав с малыми весьма затруднениями через горы, в Екатеринограде собрал я отряд войск и 22 мая вступил в Кабарду.

В состав отряда поступили:

1 батальон 7-го карабинерного полка.

1 батальон Ширванского пехотного полка.

Легкой артиллерии 8 орудий.

300 линейных казаков.

Генерал-майору Сталю 2-му приказал я усилить отряд подполковника Коцарева, расположенный на реке Баксан, присутствовать при нем лично и занять на реке Малке урочище, называемое Каменный Мост. На вершинах Кубани наблюдать предписано войска Донского полковнику Победнову с небольшим легким отрядом.

Первое обозрение начато с реки Урух и по течению оной впадения ее в Терек и далее вверх по оному.

Потом отряд ходил в вершины реки Черек и имел небольшую перестрелку, где и сожжено несколько непокорных селений.

Партия, посланная на реку Нальчик, отбила табун лошадей и стадо овец.

Осмотрены места вверх по реке Чегем, где в самых трудных местах, истреблено селение, и кабардинцы, неожиданно атакованные, не воспользовались удобностью обороны.

Отряд, под личным моим начальством, соединясь с отрядом под командою генерал-майора Сталя 2-го, ходил к самым вершинам реки Баксан до того, как не только кончились дороги, по коим могли проходить пушки, но где и самая пехота должна была пробираться по тесным тропинкам. Отряд генерал-майора Сталя 2-го следовал по левому берегу реки. Засевший в самом сжатом месте ущелья, неприятель предпринял остановить войска наши. Ночью четыре орудия на людях подняты были на гору, и от нескольких выстрелов неприятель удалился; но как удобно мог он засесть в некотором назади расстоянии и орудий далее провезти было уже невозможно, то по обоим берегам реки посланы были в обход команды, которые, заняв ближайшие к дороге места, могли затруднить его отступление. Неприятель сего не дождался и, поспешно бежав, открыл путь войскам нашим.

Далее нашли мы довольно пространные долины, где все войска собрались и занимали оба берега реки. Наконец, близ селения осетинского, называемого Ксанти, где собрались главнейшие из кабардинских разбойников, войска встретили сопротивление, но неприятель в ночи оставил сделанные им каменные завалы и бежал за Кубань, более же в земли карачаевского народа, живущего на Кубани. Осетины пришли просить пощады. Войска, вышедши из Баксанского ущелья, перешли на реку Куму, близ истребленного Бибердова аула. Отсюда генерал-майор Вельяминов 3-й с частью войск, к каким присоединился с отрядом полковник Победнов, отправлен на Кубань к Каменному Мосту, для воспрепятствования кабардинцам при побеге за Кубань, увлечь подвластных их с семействами и имуществом. Лишь скоро узнали они о движении войск, поспешили перейти за Кубань, но некоторых застали еще войска наши, отбили стада их и преследовали спасающихся вверх по Кубани, где места неприступные могли служить им убежищем. Далее семи верст и с величайшим затруднением не могли пройти войска наши, и нигде при всем усилии не мог остановить их неприятель. 7-го Кабардинского полка несколько человек, переплыв Кубань, сожгли одно селение, перестрелка во многих местах была довольно сильная.

От речки Тахтамыш прошел я сам до Каменного Моста, для обозрения Кубани. Оттуда все войска возвратились к речке Тахтамыш, и сим кончено обозрение Кабарды, во всем ее пространстве, от Владикавказа и до Каменного Моста, в вершинах Кубани.

Офицеры квартирмейстерской части сделали довольно обстоятельную съемку или, по крайней мере, несравненно совершеннейшую всех доселе произведенных обозрений, хотя нельзя сказать, чтобы недостаточно было времени собрать о стране сей сведения, особенно когда Кабарда наслаждалась продолжительным прежде спокойствием и совершенно повиновалась нашей власти. В делах предместников моих ничего не нашел я, кроме нелепо составленной карты из произведенных частных экспедиций, для связи коих надобно было прибегать к разным вымыслам. Не избежала оных и лучшая карта Буцковского, по рассказам сочиненная.

Впрочем войска в сей раз проходили туда, где никогда прежде они не бывали.

На возвратном пути моем от реки Кубань, для образования новой через Кабарду линии, избрал я следующие места. На вершинах речки Тахтамыш, откуда открывается течение Кубани, до поворота ее при Невинном мысе, предположил устроить укрепление.

На реке Куме, у бывшего Хахандукова аула, небольшой укрепленный пост.

На речке Подкумок, при урочище Бургусанг, укрепленный пост.

Пост для коммуникации при кургане, называемом Красивый.

Исправить укрепление при Кисловодске.

На высоте Жиналке учредить два извещательных поста, открывающих окрестности на большое пространство. При казаках на сих местах должна быть пехота.

Укрепление на Малке, у Каменного Моста, где лучшие проходят за Кубань дороги. Ниже сего, на броду через сию реку, учредить пост.

Довольно сильный пост, укрепленный на речке Кулькужин, должен служить связью с укреплением на Баксане и препятствовать проходу хищников нашими скрытными местами, прилежащими к старой линии.

На реке Баксан, близ урочища Кызбурун, устроено уже было укрепление и вооружено. Оставив две роты гарнизона, приказал я сделать временные на зиму жилища.

Ниже сего укрепления предположено сделать пост на броду, самом удобнейшем во время высоких вод в Баксане.

На реке Чегем небольшой укрепленный пост, служащий для обеспечения сообщения.

На реке Нальчик главное в Кабарде укрепление, в коем расположится штаб-квартира полка, назначенного для обороны земли.

На лесистом кургане коммуникационный пост, где со временем учредится телеграф.

На реке Черек небольшое укрепление.

На речке Лескен укрепленный пост.

На реке Урух довольно обширное укрепление с небольшим на правом берегу оной для защищения моста. Здесь со временем намерен я проложить дорогу из Грузии, которая менее подвержена будет опасности той, которая проходит на Моздок и куда чеченцам и прочим горским народам удобно делать набеги.

Расстояние будет немного короче, но главнейшая выгода в том, что охраняющие прежнюю дорогу войска, отдаленные и с прочими связями не имеющие, будучи переведены на новую дорогу, сблизятся с учреждаемой линией и, подкрепив оную, будут способствовать охранению земли. Новая дорога прикрыта будет Тереком, от стороны гор безопасна, ибо оные населены осетинами, народом бессильным и мало предприимчивым.

Во время пребывания моего в Кабарде некоторые укрепления приводились к окончанию, всем сделан чертеж и начались работы. Войскам на зимнее время приказано сделать шалаши.

В Кабарде учрежден суд из князей и узденей, на основании прежних их прав и обычаев, уничтожено вредное влияние глупого и невежественного духовенства, которое, со времени удаления князей от судопроизводства и уничтожения их власти, а народе произвело все беспорядки и разбои, что побудило наконец местное начальство желать ближайшего за кабардинцами присмотра.

В составлении суда почти ни одного не нашлось способного человека. Никто почти из князей, и лучшие непременно, ни читать, ни писать не умеют. Молодые люди хвастают невежеством, славятся одними разбоями и хищничеством. Словом, кабардинский народ дошел до той степени упадка, что нет признака прежних свойств его, и в сражениях нет прежней смелости, которою кабардинцы от прочих народов отличались.

Терский казак. Рис. Т. Горшельта.

Воспоминание прежних воинственных подвигов, деяний знаменитейших из соотечественников усилили в них чувство нынешнего ничтожества, а с ним вместе породились и все гнуснейшие пороки.

Впрочем и доселе кабардинцы почитаются из храбрейших горских народов. <…>

В феврале возвратился я в Тифлис[35].

Поручику путей сообщения Боборыкину поручал я прежде осмотреть новую, через хребет Кавказа, дорогу, по направлению от города Гори, через Рачинский округ Имеретийской области и далее по северной покатости гор, следуя течению реки Ардон до плоскости Кабардинской. Переправясь через хребет гор, в небольшом расстоянии от оного, остановлен он был непокорствующими нам осетинами селения Тиби, все перейденное им расстояние нашел он несравненно удобнейшим теперешней через Кавказ дороги, и если раз расстроено будет прочное сообщение, то оно менее подвержено будет разрушению и меньших потребует издержек. Кроме сего, новая дорога и ту представляет важную выгоду, что с Кавказской линии, достигая до Рачинского округа, разделяется она надвое и, проходя в Грузию, в то же время идет в Имеретию и другие по Черному морю лежащие провинции. Теперь же как войска, так и все вообще транспорты, проходят из России весьма в близком от Тифлиса расстоянии. Посланный со стороны линии офицер так же не допущен был сделать обозрение. С Кавказской линии получил я известие, что закубанцы, собравшись в больших силах, сделали нападение на круглолеское селение и, разграбив большую часть оного, увлекли в плен до четырехсот душ обоего пола. Две роты пехоты, спешившие идти на помощь селению, встречены были особенною толпою закубанцев в превосходных силах и, хотя перестрелка была весьма жаркая, но роты, опрокинув их, не допустили истребить всего селения, и неприятель обратился поспешно к Кубани.

Хорунжий Моздокского полка. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Генерал-майор Сталь 2-й, направив ближайшие войска на преследование неприятеля, не мог с пехотою догнать его, но линейные казаки, в числе до семисот человек с двумя орудиями конной артиллерии, при самой переправе через Кубань ударили на толпы с решительностью, и неприятель в замешательстве бросался в реку, причем, из собственного признания закубанцев, потерю свою почитают они свыше полутораста человек убитыми и потонувшими. Немало погибло и наших поселян, захваченных в плен, ибо всех их не успели они переправить прежде. Отбито пленных, как в сем случае, так и при отступлении от круглолеского селения, не более как до ста человек. Отогнанные стада вообще все остались в руках наших.

При первом известии о нападении закубанцев командир Навагинского пехотного полка, подполковник Урнажевский, перешедши довольно с большим отрядом за Кубань и к реке Лабе, мог удобно разбить неприятеля, в большем беспорядке спасающегося и обремененного добычею, но посланные от него для разведывания закубанцы, находившиеся проводниками при его войсках, уверили его, что неприятеля вблизи нет и что, напротив, все разъехались в свои жилища, и он возвратился на линию. После достоверно дознано, что неприятель в самом расстроенном положении и, боясь быть атакованным при переправе, находился в близком расстоянии.

В то же время замечены между кабардинцами, владельцами и узденями тайные сношения с закубанцами, и приверженными нам людьми даны известия, что сии последние обещали кабардинцам прийти с силами, дабы способствовать им увлечь с собою подвластных своих, ибо без оных не могли они за Кубанью найти средства удобного существования.

В июне месяце отправил я на Кубань начальника корпусного штаба генерал-майора Вельяминова 3-го, приказал собрать ему сколько возможно войск и казаков, остановить два донских казачьих полка, из числа сменившихся и отправляющихся на Дон.

С сим отрядом войск перешел он за Кубань, напал на селения живущих за Кубанью ногайцев, которые участниками были в разорении круглолеского селения и к толпе закубанцев присоединили пятьсот человек своей конницы, предводительствуемой многими из их князей.

Генерал-майор Вельяминов 3-й, при разорении селений, не встретил почти никакого сопротивления, взял в плен 1400 душ обоего пола и всякого возраста и весьма большое количество скота. Возвращаясь от реки Большой Зеленчук, затрудненные нестройным движением великого числа арб и скота, войска наши вскоре догнаны были закубанцами в числе до тысячи человек.

Арьергард наш испытывал жестокое нападение намеревавшихся отбить пленных, и наконец толпа неприятеля, отделясь, обскакала вперед, думая остановить войска наши при переходе одного тесного и неудобного места. Но войсками нашими предупрежденный неприятель не мог воспрепятствовать следованию отряда и был опрокинут с потерею, весьма для него чувствительною. В действии со стороны нашей были одни линейные казаки и конные орудия, от пехоты малое число стрелков.

После сего, не видя успеха в дальнейшем преследовании, неприятель возвратился, и отряд без препятствия перешел обратно за Кубань.

Большие чрезвычайно воды делали переправы затруднительными. Генерал-майор Вельяминов 3-й заметил, что войска наши, по Кубани расположенные, долгое время не имевшие действий с закубанцами, имеют к ним чрезмерно большое уважение, в котором участвуют и самые офицеры. <…>

Будучи предварен, что между чеченцами примечаемы тайные совещания, что появился между ними лжепророк, возмущающий их против нас[36], приказал я батальону 41-го егерского полка, расположенному в Ширвани, немедленно следовать в станицы Гребенского войска, обоим батальонам Ширванского полка, стоявшим в Кабарде, быть в готовности, поручив их в распоряжение начальствующего на линии генерал-лейтенанта Лисаневича.

Вскоре получил я известие, что чеченцы, предводимые лжепророком[37], довольно в больших силах, в ночи с 7-го на 8-е число, напали на Амир-Аджиюртский пост и сожгли оный. Укрепление поста было непрочное, ибо наскоро из плетня сделанное, и рва вокруг его почти не было. Но в гарнизоне находилась рота пехоты и весьма сильная артиллерия. Сего для обороны было слишком достаточно, но начальник гарнизона был чрезвычайно неосторожен, невзирая, что в тот же самый день выступивший из укрепления генерал-майор Греков предварял его о намерении чеченцев сделать покушение на пост. Незадолго перед нападением успел он даже прислать одного из приверженных нам аксаевских жителей с известием, что сильные толпы конницы взяли направление к посту и в ночи прибудут к оному.

Начальствовавший оным 43-го егерского полка капитан Осипов, сделав расчет гарнизона по местам, распустил людей в казармы и нимало не усилил обыкновенного караула. Чеченцы от стороны леса подошли, не будучи замеченными. Весьма темная ночь и сильный ветер им способствовали. Внезапно вошли они в укрепление и тотчас опрокинули часть плетня, ограждавшего оное. Люди в беспорядке выскакивали из казарм, когда укрепление было уже наполнено неприятелем: они не могли противиться малыми силами; капитанОсипов, защищавшийся с горстью людей и будучи уже ранен, бросился в Терек и утонул. Неприятель испытал только два выстрела из орудия, стоявшего в воротах, при коем был главный караул не более как из девяти человек при унтер-офицере. Выстрелы сии на некоторое время привели в замешательство чеченцев, но уже не было кому оным воспользоваться, ибо люди наши рассеяны и большая часть гарнизона спасалась, переплывая Терек.

В сие время переправлялся пороховой погреб, и снаряды крепостных орудий хранились в сарае, покрытом камышом. Сообщившийся оному огонь произвел столько сильный взрыв, что орудия были разбросаны и части лафетов разметаны на противном берегу реки. Чеченцы в ужасе побежали из укрепления и уже не появлялись. Потеря наша простирается убитыми, погибшими при взрыве и потонувшими, всего до семидесяти человек. Потеря неприятеля была не менее. Взбешен я был происшествием сим, единственно от оплошности нашей случившимся. Еще досаднее мне было, что успех сей мог усилить партию мятежников, умножить верующих в лжепророка. Я не обманулся! Генерал-майор Греков не мог приспеть к защите поста, ибо силы его состояли из пехоты, сделавшей уже большой переход. Он прибыл к укреплению Герзель-аул, дабы обеспечить его от нападения, усилил гарнизон одною ротою егерей и двумя орудиями, приказал поправить укрепление. Оттуда, прошедши в крепость Внезапную, усилил ее так же одною ротою и возвратился в станицу Червленную, дабы собрать несколько войск. Между тем чеченцы, распустив лживую молву о приобретенных ими успехах, ободрили сообщников, пригласили соседних им горцев и в числе четырех тысяч человек, пришли к укреплению Герзель-аул и начали стеснять его облежанием, до того, что гарнизон вскоре лишен был воды. Неприятель в близком расстоянии расположил свои окопы, вроде траншей, и предпринял штурм. Некоторая часть перешла уже ров и была на валу, но штурм отбит с чувствительным уроном. Лжепророк, однако же, нашел средство восстановить упадший дух обещанием блистательных успехов, то есть обогащения добычею. Но более ободрила мятежников измена аксаевских жителей, которые с ними соединились, и готовность андреевских жителей последовать тому же при малейшей удаче.

Мятеж сей мог распространиться в Дагестан, где, по многолюдству, мог он быть несравненно опаснейшим, тем более, что из Грузии мало весьма мог я отделить сил и некомплект в войсках был чрезвычайный.

Генерал-лейтенант Лисаневич, узнавши о случившемся в Амир-Аджиюрте, приказал батальонам Ширванского полка: 1-му следовать в крепость Грозную, 2-му сколько возможно поспешнее прибыть в станицу Червленную, для чего выставлены были подводы, сам прибыл туда же.

Между тем генерал-майор Греков собрал три роты 43-го егерского полка, четыреста линейных казаков и несколько орудий. Генерал-лейтенант Лисаневич взял отряд сей под личное начальство и, не дожидаясь 2-го батальона Ширванского полка, переправился через Терек в Амир-Аджиюрт и пошел к Герзель-аулу. Приближаясь к оному, замечен он был неприятельскою конницей, которая немедленно обратилась в бегство, не давши ничего знать облегающей укрепление пехоте.

Посланные вперед казаки успели отхватить часть неприятеля; гарнизон, видя приспевшую помощь, сделал вылазку, и вскоре потом прибыл отряд. Мятежники понесли чувствительный весьма урон, который мог быть гораздо значительнее, если бы не способствовали спасению их лежащие поблизости леса и гористое местоположение. Потеря наша была самая ничтожная. Лжепророк бежал из первых, в сопровождении самого малого числа сообщников, все разошлись по домам, не помышляя о соединении и в боязни жестокого наказания. Жители Аксая, кроме главнейших зачинщиков, оставивших город, искали измену свою загладить совершенною покорностью и просили пощады. Невозможно было ожидать благоприятнейших обстоятельств и столько скорого уничтожения мятежа, но внезапное происшествие вдруг все переменило. Генерал-лейтенант Лисаневич, желая схватить некоторых, оставшихся в Аксае, мятежников, для примерного их наказания, приказал старшему князю, майору Мулле-Хасаеву, представить к себе всех почетнейших старшин с тем, чтобы в числе их были непременно замеченные им самые буйные и наиболее к мятежу склонные. Потребовал от него списка таковых. Генерал-майор Греков, лучше знавший народ сей, представлял ему, что не приличествовало задержать людей, им призванных, паче еще подвергнуть наказанию; что поступок сей произведет в народе беспокойства и уничтожит совершенно доверие к начальству. Майор князь Мулла-Хасаев обязывался в самое непродолжительное время всех их доставить без всякого затруднения.

Генерал-лейтенант Лисаневич не послушал обоих, и 16-го числа поутру не менее трехсот человек лучших жителей Аксая введены были в укрепление Герзель-аул. Не было предпринято никаких мер осторожности, аксаевцы многие были вооружены, наш караул не был не только усилен, даже не выведен в ружье, команды отпущены за дровами и на фуражировку, и в укреплении оставалось менее людей, нежели аксаевцев. Вышедши пред них, в сопровождении нескольких офицеров, генерал Лисаневич стал в оскорбительных выражениях упрекать их гнусною изменою, грозить истреблением виновнейших и начал вызывать некоторых по представленному ему списку. Он знал хорошо татарский язык и потому объяснялся без переводчика, который бы мог смягчить выражения. Двое из вызванных старшин с покорностью предстали перед ним. У них сняли кинжалы и отвели их под стражу; третий, будучи вызываем по списку, видя участь первых двух, противился, но когда его принудили, он, тихо подойдя к генералу Лисаневичу, вдруг бросился на него с кинжалом, который до того скрывал под одеждою.

Он нанес рану смертельную в живот насквозь. Не остановясь, кинулся на генерал-майора Грекова, и сей в мгновение кончил жизнь под его ударами. Поблизости находились казаки и некоторые из приверженных нам мусульман, которые после поражения генерала Лисаневича могли остановить его, но до того велико было их изумление, что они пребывали неподвижны. Человек уже не молодой, главный пристав Кумыцкий, капитан Филатов, бросился на него, и хотя получил прежде рану, но, по счастью, она не была тяжелою, и он, схватясь с ним грудь с грудью, успел вонзить ему кинжал в брюхо, отвратя удар его рукою.

Силы злодея гораздо были превосходнее, и уже преодолевал он Филатова, но один из армян, приставив к нему ружье, поверг его мертвого выстрелом. Генерал Лисаневич, захватя рукою рану, стоял опершись о забор и сохранял твердость, но когда сказали ему о смерти генерала Грекова, вырвалось у него слово: «Коли!» — и оно было сигналом истребления всех без разбора. В сие время командир 43-го егерского полка выводил из казарм караульных двадцать человек, кои немедленно ударили на толпу, и к ним присоединились прочие, бывшие в укреплении. Аксаевцы в величайшем страхе и замешательстве бросились к воротам и через вал укрепления, успели заколоть двоих часовых у ворот, но вслед кололи их штыками и пустили ружейный огонь. Вырвавшиеся из укрепления встречены были возвращающеюся с фуражировки командою, прибежали конвои команд, посланных за дровами, и из трехсот аксаевцев весьма немногие спаслись бегством. Между ними погибли люди, совершенно невинные и несколько испытанных в приверженности к нам. В числе их были некоторые из жителей города Андрея. Если бы не овладел аксаевцами совершенный страх, они могли захватить близко их стоявшие ружья караульных и людей, высланных за дровами, и без всякого затруднения овладеть укреплением и артиллерией, при коей не было ни одного канонира. В укреплении были большие запасы снарядов и патронов.

Таким образом неблагоразумие генерала Лисаневича могло быть причиною важнейших следствий. На линии не оставалось ни одного генерала. Начальник корпусного штаба, генерал-майор Вельяминов — один, который мог привести дела в порядок, и находился с отрядом за Кубанью, для наказания хищных народов за набеги и разбои, делаемые ими на линии.

Тотчас по получении известия об Амир-Аджиюрте хотел я выехать на линию, но болезнь меня удерживала; когда же 22-го числа узнал я о случившемся в Герзель-ауле и о смерти генерал-майор Грекова, я отправился 24-го числа.

Во Владикавказе усилившеюся болезнью удержан я был до 3 августа, и уже не было надежды на выздоровление. Здесь сделал я распоряжение оставить укрепление Преградный Стан, покойным генерал-майором Дельпоццо построенное весьма невыгодным образом и в таком расстоянии от реки Сунжи, что вода легко могла быть отрезана. Укреплению, за отдалением его, ниоткуда нельзя было дать помощи. Старую дорогу от Моздока во Владикавказ, лежащую через хребет Кабардинских гор, чрезвычайно неудобную, для движения транспортов затруднительную и подверженную нападению хищников, которые могли укрываться в лесах и, почти не подвергаясь опасности, наносить большой вред, приказал я перенести от Екатеринограда, через Урухскую крепость, мимо Тагартупского мыса и через реку Ардон, до Владикавказа; приступить немедленно к устроению мостов и временных укреплений, для расположения в оных конвоев.

Дорога сия, в сравнении с прежнею, представляла величайшие во всех отношениях преимущества, но к учреждению оной нельзя было приступить, не став твердою ногою в Кабарде, которую в 1822 году занял я перенесением линии.

От Владикавказа до крепости Грозной прошел я с 1-м батальоном Ширванского полка, двумя орудиями и 250 донскими казаками полковника Сергеева полка, и хотя известно было, что повсюду были сборища возмутившихся чеченцев и карабулаков, однако же я нимало не был ими обеспокоен в пути. В Грозной присоединил я две роты 41-го егерского полка и два орудия; прошедши через станицу Червленную и переправившись через Терек в Амир-Аджиюрте, имел я с собою 6 рот пехоты, 300 донских и 250 линейных казаков и 9 орудий артиллерии.

Я поспешил к городу Андрею, где неблагонамеренные люди готовы были произвести возмущение и, соединясь с соседними горцами, пристать к лжепророку, который проповедовал повсюду истребление неверных, возбуждая ко всеобщему вооружению.

Приближение войск к городу прекратило смятение в оном, главнейшие из возмутителей бежали. Здесь нашел я батальон Апшеронского полка, который прибыл из крепости Бурной, и одну роту 41-го егерского полка. В крепости Внезапной сделал я большие перемены: уменьшил пространство оной, усилил профиль, и она, при несравненно меньшем гарнизоне, сделалась непреодолимою. Уничтожив обширное нижнее укрепление, я заменил его одною каменною башнею с пристройкою, дабы иметь во власти своей воду. Работы в крепости продолжались около трех недель, чеченцы, в числе четырех тысяч человек, показались на высотах в окрестностях Андрея, надеясь на измену жителей оного, но как они остались в совершенной покорности, то удалились, ничего предпринять не осмелившись. <…>

Пребывание мое в Кумыцких владениях водворило совершенное спокойствие в Дагестане, акушинцы, в добром согласии с шамхалом, приверженным к нам, пребывали в совершенной покорности и других удерживали своим примером. Сын шамхала и владелец Мехтулинский приезжали ко мне, и тишина в Дагестане давала мне полную свободу действовать против чеченцев и строго наказать их.

В октябре вспыхнуло возмущение в Кабарде; некоторые из владельцев бежали в горы, дабы пройти за Кубань, но прежде напали они на селение солдатское и разграбили оное, вспомоществуемы будучи, перешедшею к ним из-за Кубани, сильною партией. В нападении сем участвовали почти все живущие по реке Малке кабардинцы.

Трусость подполковника Булгакова, командира Кабардинского пехотного полка, не допустила наказать хищников; ибо догнавши их в тесном ущелье, обремененных добычею и пленными, имея достаточные силы и пушки, не смел на них ударить. Солдаты явно негодовали за сию робость, я назначил тотчас другого начальника и, вразумительно изъяснившись на счет подлой его трусости, приказал ему подать прошение в отставку. Генерал-майор Вельяминов, находясь с войсками за Кубанью, был извещен о намерении закубанцев сделать набег в границы наши и заблаговременно предупредил Булгакова. Партия сия и с нею соединившиеся кабардинские изменники на возвратном пути своем, находя удобнейшие дороги захваченными нашими войсками, принуждены были вдаться в непроходимые пути почти у самого хребта Кавказа, где, испытав ужасный холод, бросивши вообще всех лошадей, потеряв много людей погибшими, возвратились за Кубань. Черный народ не последовал за владельцами, какие не предпринимали они средства, дабы удержать оной. Для усиления войск в Кабарде приказал я прибыть из Грузии одному сводному батальону из Херсонского и Грузинского гренадерских полков. Генерал-майору Вельяминову предписал, ускорив окончанием его действий, возвратить войска на линию.

26 октября командир 43-го егерского полка подполковник Сарочан, с отрядом из 700 человек пехоты, малого числа казаков, чеченской конницей и 6-ю орудиями артиллерии, выступил из крепости Грозной, дабы возмутившимся чеченцам помешали укрепиться в Хан-Кале, где начали они большие работы. Они, в числе до 4 тысяч человек, встретили войска наши, опрокинули чеченскую нашу конницу и смешали казаков, и сей успех их был причиною чувствительного их урона, ибо нагло приблизившись к каре нашей пехоты, подверглись они картечным выстрелам. Войска наши, неоднократно обращая их в бегство, наконец возвратились в крепость при сильной довольно перестрелке. Мятежники после сего не продолжали уже работ своих в Хан-Кале.

Желая обстоятельнее знать о происшествиях в Кабарде, отправился я в Екатериноград, где дожидался меня начальник корпусного штаба и куда вызвал я из Тифлиса поверенного в делах, г. Мазаревича, возвратившегося из Персии.

Из станицы Червленной выехал я 20 ноября рано поутру. День был мрачный, и по земле расстилался чрезвычайный густой туман. Были неверные слухи, что партия чеченцев намеревалась переправиться на левый берег Терека. Им известно было о моем выезде, по благовременному заготовлению лошадей и конвоя, по той причине, что оных нет на местах в достаточном количестве. Партия, до тысячи человек, приблизившись к Тереку против Казиорского Шанца[38], отрядила на нашу сторону 400 человек, дабы напасть на меня. Места совершенно открытые допустили бы меня заметить в далеком расстоянии, но густой туман тому воспрепятствовал, и я проехал спокойно. Вскоре после напали они на большую дорогу, схватили несколько человек проезжих и пустились на казачьи хутора, в надежде на добычу. Едва отпустил я конвой, прибыв в Калиновскую станицу, как дано было знать о появившейся партии. Конвой, состоявший из 120 человек храбрых гребенских казаков, быстро помчался к Казиорскому Шанцу, где, нашедши чеченцев, ударил на них и в величайшем замешательстве погнал к Тереку. Они оставили несколько человек убитыми и всех захваченных пленных. Вскоре подоспели казаки из Калиновской станицы с одним конным орудием, и чеченцы удалились от Терека. Таким образом, ускользнул я от сил несоразмерных, но не думаю, однако же, чтобы для того только, дабы схватить меня, решились они на большую потерю, без чего нельзя было преодолеть казаков.

В Екатеринограде г. Мазаревич сообщил мне, что Аббас-Мирза не хотел слышать о сделанных мною предложениях и что в приеме, сделанном ему шахом, видел он совсем противное прежнему его расположению и той доверенности, которою он отличал его.

Г. Мазаревич не сомневался, что война непременно последует, хотя, по отпуске его из Султании, вскоре отправлен будет чиновник с поручениями от шаха, впрочем, заключающимися в повторении желаний его, дабы границы были назначены на основании предложения Аббас-Мирзы, который успел совершенно наклонить его к своему мнению. Через несколько дней уведомил меня генерал-лейтенант Вельяминов о прибытии чиновника надменного и горделивого, который желал непременно трактовать со мною. Вместе с тем получил я от него самого письмо, в коем испрашивал он, дабы назначил я ему время и место свидания на линии. Сего, по многим причинам, нельзя мне было ему предоставить, и я самым вежливым образом отвечал ему, что он может с тою же доверенностью переговорить с генералом Вельяминовым, заступающим место мое с полною властью. Он, не вступая ни в какие переговоры, отправился обратно, и из сего легко можно было заметить, что поручение его было единый предлог, дабы выиграть время.

Здесь получил я известие о кончине Императора Александра I[39]: весть внезапная и тем еще более горестная.

Г. И. Филипсон[40] Воспоминания. 1837–1847

2 мая я выехал из Ставрополя с четырьмя топографами, которые должны были составлять мою партию. Съемка моя должна была примыкать с восточной стороны к той, которая была прежде доведена до укрепления и урочища Каменный Мост на Малке, а с западной и южной — к Кубани и Карачаю. Большая часть съемки назначена в 200 сажень в дюйме, и только самая западная часть от Эшкакона к Кубани в масштабе — верста в дюйме. Край этот до того мало был известен, что составленная мною карта, из всех имевшихся в Генеральном штабе сведений, оказалась впоследствии неверною на 30 верст между Каменным Мостом на Малке и Кубанью.

Я поселился в станице Кисловодской, в трех верстах от укрепление Кисловодского, куда знаменитый «Нарзан» привлекал посетителей, больных и здоровых, изо всей России. Все лето я провел в разъездах для осмотра работ топографов, которые были размещены верст на полтораста. Места, где производилась съемка, считались небезопасными, а потому при каждом топографе было от 15 до 20 линейных казаков, и, кроме того, у меня в конвое было человек 12, в числе которых были и из мирных горцев. Я с наслаждением дышал полной грудью ароматическим, здоровым воздухом гор и степей. Поездки мои совершались всегда верхом и часто продолжались по неделе и более. На всем пространстве съемок не было почти никакого жилья; только беспрестанно встречались по балкам пространства, заросшие крапивой и высоким бурьяном. Это были места аулов, жители которых в 1811 году вымерли от чумы или разбежались. Природа в этой стране великолепна и величественна. Местность постепенно возвышается к югу и образует два отрога Кавказа, тянущихся на расстоянии более двухсот верст и перерываемых ущельями Кубани, Кумы, Подкумка, Малки и их притоков. Дальний, т. е. южный, отрог имеет уже значительную высоту. Некоторые вершины, как например Бармамыт, Эшкакон и другие, имеют до 7000 футов высоты. Леса хвойные и лиственные растут вообще только по долинам и ущельям рек, остальное пространство покрыто густой, сочной, ароматической, но невысокой травою, питающей огромные стада овец, принадлежащих кабардинцам и карачаевцам, которых аулы были за десятки верст за Малкою и в вершинах Кубани. Эти стада служили лучшими заложниками верности карачаевцев, живущих у подножия Эльбруса, в верхних частях долины Кубани, в горном крае, труднодоступном, покрытом хвойными лесами. Их пастбища доставляют сочный корм овцам только в жаркие летние месяцы и по мере того, как жары начинают уменьшаться, карачаевские стада спускаются с гор и наконец зимуют в долине Кубани ниже Хумары, в ущельях Кумы, Подкумка, Эшкакона и Учкуля.

Во время моих разъездов я часто ночевал или отдыхал на их кошах[41] и лакомился шашлыком, которым пастухи угощали нас с патриархальным радушием. Карачаевская баранина вкуснее лучшей телятины и имеет какой-то особенный аромат, вероятно от горных трав, между которыми много пахучих цветов. Мне удалось познакомиться со многими карачаевцами, и я с любопытством изучал этот добрый и смирный народ. Карачаевцы, которых число могло быть до 5 тысяч душ мужского пола, были когда-то покорены кабардинцами и освободились только в то время, когда сами завоеватели подпали под власть России. Несмотря на то, в их ауле жил всегда один из кабардинских князей Атаджукиных и считался главою народа. Своих князей у них не было, а по обычаям горцев народ не мог действовать оружием против какой-нибудь хищнической партии, в которой есть лицо княжеского рода. Карачаевцы воинственны и хорошо вооружены, но едва ли когда отличались особенным хищничеством, подобно закубанцам. В 1828 году командовавший войсками Кавказской линии генерал Эммануель занял их аул без особенных затруднений и потерь. Карачаевцы присягнули на подданство, дали заложников и с тех пор оставались спокойными под управлением нашего пристава. Карачаевцы говорят тюркским наречием, мало отличающимся от ногайского, но народный тип совершенно ничего не имеет похожего на ногайский. Между ними много русых, с голубыми глазами, обильной бородой и чертами лица, очень сходными с типом мужиков средней России. Итальянским писателям средних веков они известны под именем карачиоли, а туркам — кара-черкес. С племенем адиге, которое мы и турки называем черкесами, карачаевцы ничего общего не имеют, но слог кара в их имени указывает или на их порабощение или на особенную древность поселения в этом крае. Ни одна речка в их земле не называется Кара-чай или Кара-су. Между карачаевцами есть немало людей богатых. В мое время говорили, что Крым-шаукал имел до 200 тысяч овец. Их стада постоянно находятся вдали от аулов и зимуют под скалами, в таких ущельях, где они более укрыты от зимней непогоды. Пастухи едва однажды в год бывают в своем ауле и живут бездомными и бессемейными кочевниками. Замечательно, что таких пастухов карачаевцы, как и осетины, называют казаками.

Пространство, на котором производилась моя съемка, к югу от Кисловодска до Малки и ее притока Хасаута, до горы Бармамыт, через Кумбаши и по ущелью Мары до Кубани, образовало Кисловодскую кордонную линию, которой начальник, артиллерии подполковник барон Ган, жил в Ессентуках и был подчинен начальнику правого фланга генерал-майору Зассу, которого местопребывание было в Прочном Окопе. Барон Ган был человек очень серьезно образованный, но большой пьяница. Чрезмерная тучность делала его совершенно неспособным к кордонной службе; зато он мало об ней заботился. На постах был беспорядок; постовые начальники, большею частью урядники или хорунжие линейного войска, отпускали казаков в дома за условную плату, так что, приехав однажды ночью на пост Кабардинский, я нашел там одних собак. Надо, однако же, признаться, что хищничества случались в этом крае нечасто, благодаря особенно удалению жилищ непокорных горцев. Для обеспечения Минеральных Вод от вторжения значительных партий, выставлялось на передовой линии несколько отрядов, и именно: на Кичмалке, на Каменном Мосту (на Малке), где было постоянное укрепление, на Хасауте, в вершинах Эшкакона, на Кумбаши, и при укреплении Хумара, близ устья Мары и Кубани. Отряды эти состояли из одной роты пехоты, двух полевых орудий и полсотни казаков. На Эшкаконе было две роты и сотня казаков, а на Каменном Мосту целый батальон 2-го Мингрельского егерского полка с четырьмя орудиями. Хотя эта передовая линия, выставленная с 1 июля по 1 сентября, была учреждена генералом Вельяминовым, отлично знавшим край, но можно сомневаться в ее особенной пользе, как события и показали в августе этого года. Сильная партия абадзехов в 1500 человек, возвращаясь после нападения на Кисловодск, переночевала в виду эшкаконского отряда, который не смел носа показать из-за своего укрепления, импровизированного на лето из навоза и разного мусора. Правда, что этот случай относится к неудобствам кордонной системы более, чем к сообразному устройству этой передовой линии, так как эти три временных поста имели еще специальною целью прикрывать пространство в вершинах Подкумка и Эшкакона, где дирекция Минеральных Вод вырубала сосновые деревья на постройки при водах.

В начале августа я переехал из Кисловодской станицы в аул Тохтамышский, верстах в 8 от Кубани и станицы Баталпашинской. Мне хотелось видеть ближе быт туземцев. Огромный аул населен был ногайцами; но их обычай, образ жизни и вооружение совершенно одинаковы с черкесами и абазинцами, их соседями. Аул с давнего времени покорен, но очень нередко жители его поодиночке присоединялись к хищническим партиям немирных горцев, участвовали в разбоях, служили вожаками или укрывали хищников. На туземном языке говорилось, что это молодежь шалит. Но эти шалости имели всегда характер трагический и как повторялись почти ежедневно, то в русском населении укоренилась ненависть к так называемым «мирным», и их не без основания считали более вредными, чем племена, находившиеся в явно враждебном к нам отношении. Впрочем, край был очевидно в переходном положении; кубанские ногайцы и абазинцы мало-помалу теряли свою самостоятельность и даже воинственность по мере того как наши действия отодвигали немирные, горские племена далее к западу, от верхних частей Кубани. Поручик Алкин, бывший в то время приставом кубанских ногайцев, говорил мне: «Ведь это они только теперь присмирели, а в начале двадцатых годов какие они нам задавали бои! Выезжало иногда до 5000 всадников, из которых очень много было панцырников». Надобно признаться, что наше начальство, до некоторой степени, виновно в том, что воинственность и страсть к разбойническим подвигам все еще сохранялась между мирными. Из них набирались милиции для отражения вторжений или для наступательных движений. Этим приобретали только весьма ненадежное, дорогостоящее и совершенно беспорядочное войско. Сверх того, надобно заметить одну туземную особенность: горцы считают разбой и грабеж не пороком, а напротив удальством и заслугою. Русские отчасти заразились подобным же убеждением. Горец славился своими подвигами и если ожидал, что русское начальство подвергнет его наказанию, то бежал к немирным и там старался обратить на себя особенное внимание предприимчивостью и удальством. Часто такие беглецы делались известными предводителями хищнических партий. Случалось и то, что из мирных бежали к немирным люди, ни за что не преследуемые, но собственно, чтобы прославиться своими подвигами и усовершенствоваться в разбойничьей войне. Через такую высшую академию прошли многие молодые люди, как например, абазинский князь Мамат-Гирей Лоов, Адиль-Гирей Капланов-Нечаев, впоследствии бывшие генерал-майорами, носившие тонкое белье и курившие хорошие сигары. Из них первый — человек хитрый и энергический, красавец и отличный наездник, отправляясь к немирным абадзехам, предал порученного ему капитана генерального штаба барона Торнау, который вызвался проехать через земли непокорных горских племен для собрания всякого рода сведений. Это предприятие показывает, во-первых, как мало мы знали край, в котором несколько десятков лет велась война, а во-вторых, какие странные приемы употребляли для собрания этих сведений. Еще в 1830 году преемник Ермолова, Паскевич, послал артиллерийского поручика Новицкого в горы с таким же поручением. Новицкий обрил голову, отпустил бороду, надел черкесские рубища, выпачкал лицо и руки и, представляя глухонемого нукера, проскакал от Прочного Окопа до Анапы. Проводниками его были известные шапсугские дворяне Абат и Убых Неморе, подкупленные за значительное вознаграждение. Они ехали по ночам, а дни проводили у знакомых Абата. Несмотря на то, Новицкого узнали по мозолям на ногах, и он едва не поплатился жизнью за свой бесполезный подвиг. Все это не помешало, однако же, Новицкому представить Паскевичу толстую тетрадь, в которой систематически, хотя не всегда верно, были описаны Черкесский край[42] и племена, обитающие не только по пути его проезда, но и по южной покатости хребта до самой Абхазии. Разумеется, сам Новицкий ничего этого не видел и не слышал, а все сведения сообщены ему были Таушем и Люлье, переводчиками, служившими прежде в компании Де-Скасси и жившими около 15 лет между горцами. Об этих двух личностях я буду иметь случай еще говорить, а здесь упоминаю только для того, чтобы показать, в какой степени бесполезна отважная поездка Новицкого. Вероятно, те же результаты имела бы и попытка барона Торнау, если бы не измена Мамат-Гирея. Несчастный Торнау пробыл несколько лет в плену и с большим трудом и издержками правительства мог спастись бегством. Перенесенные им во время плена лишения и бедствия расстроили только его здоровье.

В конце августа съемка моих топографов приближалась к концу, а пребывание в ауле мне начало надоедать. В сакле, без окон и дверей, ни на одну минуту нельзя быть свободным от докучливых посетителей, которые, нисколько не стесняясь, входили и уходили, вступали в разговор или во время чаепития запускали грязную лапу в сахарницу и раздавали куски мальчишкам, которых всегда штук 15 глазело в дверные и оконные отверстия. Я переехал в станицу Баталпашинскую, куда вскоре собрались и мои топографы, чтобы вычерчивать брульоны[43] своих съемок. Я пробыл там до конца ноября и был доволен тем, что этот случай доставил мне возможность близко ознакомиться со своеобразным бытом линейных казаков. С «межевым», как меня там называли, никто не церемонился, и я видел все в будничном виде.

Однообразие моей станичной жизни было скоро нарушено одним замечательным происшествием. Часов в 6 вечера пушечный выстрел с вала, окружающего станицу, возвестил тревогу. Поднялись страшная суета и беготня. Все способные к оружию схватили шашку и ружье и бросились на станичный вал; женщины бежали туда же, отведя детей в каменную церковную ограду, служившую цитаделью. Станица была очень большая; но, как большая часть служивых казаков были на службе по дальним постам, а регулярных войск не было, то защищать такое обширное и при том очень слабое укрепление было делом нелегким. Оказалось, впрочем, что горцы не имели никакого намерения нападать на эту станицу. Их партия открытой силой перешла через Кубань у поста Черноморского и двинулась мимо Тохтамышского аула по направлению к станице Бекешевской. От станицы Баталпашинской их густая толпа проскакала верстах в 4-х, и несмотря на то, по ним стреляли из шестифунтовых чугунных пушек, чтобы сделать тревогу в крае и дать знать неприятелю о своей готовности к бою. Часа через три прискакал с казаками и ногайской милицией генерал-майор Засс, начальник правого фланга. Я в первый раз видел эту далеко недюжинную личность. Тогда Засс явился мне в ореоле множества легендарных об нем рассказов и в обстановке как нельзя более марциальной[44] и поэтической. Это был человек среднего роста, с тонкими чертами лица, длинными русыми усами и плутоватыми глазами. Он и все лица его свиты были одеты в живописный черкесский костюм и щеголяли оружием. Я был молод, воображение дополняло действительность. Только впоследствии времени в этой блестящей картине оказались темные места. Польза этих рыцарских подвигов оказалась сомнительною, но это нисколько не умаляет заслуг Засса. В настоящее время это был бы идеальный партизанский генерал, который в европейской войне мог бы играть важную роль при нынешнем устройстве и вооружении войск.

При генерале Зассе состоял прикомандированный к Генеральному штабу гусарский поручик Цеге-фон-Мантёйфель. От него я узнал, что ворвавшееся в наши пределы скопище состояло из абадзехов и убыхов до 1500 человек под предводительством Али-Хырсыза, известного разбойника, как видно уже и из самого его имени (хырсыз значит разбойник). Этой кличкой Али особенно гордился, и она-то, вероятно, и доставила ему честь быть предводителем в смелом набеге. Вообще воровство и разбой, как в древней Спарте, были у черкесов в чести; позорно было только быть пойманным в воровстве. Мне памятен один характерный случай. В 1842 году, к начальнику отряда, действовавшего в стране натухайцев, контр-адмиралу Серебрякову, приехала депутация для переговоров. Из пяти человек четверо были седые старики, пятый безбородый юноша. Серебряков говорил с депутатами по-турецки без переводчика и начал с того, что упрекнул народ натухайский за то, что прислал для переговоров такого мальчика, которому следует только молчать и слушать старших; я был при этом разговоре. Серебряков спросил меня, понял ли я ответ одного из стариков депутатов. Я сказал, что, если не ошибаюсь, старик говорит, что, хотя молодой человек действительно молод, но он сын очень почтенного родителя, которому 80 лет и который никогда не воровал. «Плохо же вы поняли, — сказал Серебряков, — он 80 лет воровал, но ни разу не был пойман; оттого его сыну и сделан такой почет».

Цель вторжения партии составляла безусловную тайну и, вероятно, известна была одному предводителю; иначе нашлось бы немало желающих продать эту тайну Зассу или другому кордонному начальнику. Это составляет характеристическую черту черкесов. У всех них была общая ненависть к русским и общая жадность к рублям. Лазутчик, изменнически выдавший тайну партии, летит опять к ней и дерется против нас с самоотвержением. Лазутчиков мы имели во всех сословиях, начиная от князей до последнего пастуха. Экстраординарная сумма, отпускавшаяся безотчетно кордонным начальникам на подарки горцам, производила разрушительное действие на нравственность этого дикого народа и могла бы окончательно его развратить, если бы значительная часть этой суммы самовольно не отклонялась от своего назначения. Впрочем, горец, получив наши рубли, никогда не употреблял их на улучшение своего быта, и, если не сбывал их армянам на оружие или его украшение, то зарывал в землю, опасаясь открытия его сношений с русскими.

Партия ночевала перед этим верстах в 80 от Кубани; большая часть всадников были о двуконь, т. е. имели в поводу запасную лошадь. Это указывало на дальнюю и серьезную цель набега. Генерал Засс, по первому известию о движении неприятельской партии, собрал все, что было возможно, и двинулся к Баталпашинску. Здесь он должен был остаться несколько часов, чтобы дать вздохнуть лошадям и, особливо, чтобы получить верные сведения о направлении партии. Для этого ногайская милиция была немедленно послана по следам партии.

События разыгрались с необыкновенною быстротою. Партия, проскакав в виду Бекешевской станицы на правый берег Кумы, поднялась на лесистые и пересеченные берега р. Дарьи и там имела несколько часов отдыха. Еще до рассвета, горцы пустились в дальнейший путь по направлению к станице Ессентукской, но наткнулись на двух донских казаков, посланных в станицу Боргусантскую с известием о тревоге. Они гнались за казаками несколько верст, своротив к станице Боргусантской. Один казак был схвачен и изрублен; другой, из калмыков, проскакал мимо станицы, где уже была тревога и ворота заперты, и бросился по дороге к Кисловодску. Можно думать, что гонка за казаками отвлекла горцев от Ессентукской и, как тревога уже распространилась по всему краю, они решились броситься на Кисловодск.

То, что называлось городом, состояло из нескольких улиц, с маленькими турлучными домиками[45], принадлежавшими офицерам и солдатам гарнизона; там были две роты и штаб-квартира линейного батальона. На бастионах маленькой крепостцы было несколько орудий, из которых едва ли когда-нибудь стреляли. Возможность открытого нападения на Кисловодск едва ли кому-нибудь приходила в голову, тем более, что передовые отряды войск еще не были сняты, хотя курс минеральных вод уже кончился и только оставалось несколько запоздалых посетителей. Рано утром калмык подскакал к запертым воротам казачьего поста, находящегося на краю города у подножия возвышенности, на которой была крепостца. Горцы схватили калмыка и бросились на пост и окрестные дома. В одном из них они изрубили помещицу Шатилову которую, по чрезвычайной тучности, не могли увезти. Казаки отстреливаясь успели отступить; горцы зажгли пост. В городе происходила страшная суматоха: жители прятались, солдаты бежали в крепость; туда же прибежал 60-летний старик, Федоров, подпоручик гарнизонной артиллерии. Нужно было открывать огонь по неприятелю, находившемуся в каких-нибудь 150 саженях, но фитилей не оказалось. Принесли огня, когда горцы уже стали уходить. Из первых на тревогу явилась известная в то время генеральша Мерлина, верхом, по-казачьи, с шашкой и нагайкой, которой чуть не досталось старику Федорову. Наконец, открыли огонь ядрами. Тут наездница выказала замечательные тактические соображения. Она закричала на Федорова: «Старая крыса, стреляй гранатами вперед неприятеля, а когда разрыв снарядов остановит толпу в ущелье, валяй картечью». Старик сказал: «Слушаю, матушка, ваше превосходительство», — но выстрелов гранатами не последовало, горцы были уже далеко. На посту оказалось несколько человек ранеными и шесть казаков увлечены в плен. Все это произошло не более как в полчаса. У неприятеля тяжело ранен предводитель Али-Хырсыз. Его взвалили на лошадь, но, проскакав несколько верст, увидели, что он умер.

Партия направилась мимо поста Красивого, к вершинам Эшкакона. Пехота наша пошла следом, казаки стали со всех сторон собираться, но проследовали вяло, по причине малочисленности. Горцы к вечеру достигли вершин Эшкакона и остановились там для отдыха. Они развели огни, пели песни, делили скудную добычу и вообще нисколько не стеснялись нашим передовым постом, от которого были не далее пушечного выстрела. До рассвета горцы уже спокойно продолжали ехать через Карачаевскую землю, перешли через Кубань выше устья Мары и въехали в ущелье р. Аксаут.

В продолжение этого времени генерал Засс, узнав направление горцев, немедленно сделал распоряжение направить пехоту, еще не дошедшую до Баталпашинска, за Кубань, а сам с казаками переправился туда же и назначил общий сборный пункт в ущелье р. Аксаут. Со всех сторон к нему приходили верные известия о движении партии, и он, зная край и обычаи горцев, не сомневался, что они будут возвращаться не по той дороге, по которой пришли и где все в тревоге, а изберут другое удобнейшее, хотя не кратчайшее направление. В этом предположении он быстро двинулся вверх по Аксауту и занял удобную позицию. Горцы не заставили себя долго ждать; наткнувшись на наши войска, они решились пробиться, но лошади были слишком утомлены и местность была для них очень неудобна. Несмотря на то, им удалось наконец пройти, но оставив 42 тела и бросив наших пленных. Казаки почти не преследовали далее неприятеля, партия разбрелась поодиночке. Засс, по обычаю, приказал отрезать головы убитых и с этим трофеем возвратился в свой Прочный Окоп. Через год после того я встретил генерала Засса в Ставрополе. Он ехал в санях, а другие сани, закрытые полостью, ехали за ним. «Куда это, ваше превосходительство, и что вы везете?» — «Еду, земляк, в отпуск и везу Вельяминову в сдачу решенные дела». С этим словом он открыл полость, и я не без омерзения увидел штук пятьдесят голых черепов. Вельяминов отправил их в Академию наук.

Я довольно подробно описал это происшествие, потому что для меня оно было своеобразною и характеристичною картиной Кавказской кордонной войны, а, сверх того, оно и само имело большой общий интерес. Это было почти последнее вторжение горцев в наши пределы открытою силою, и для нападения на отдаленное и значительное заведение. Горцы, через мирных, очень хорошо знали, что в Кисловодске есть регулярная пехота, а в крепости пушки; следовательно, успех предприятия мог быть только при чрезвычайной быстроте и внезапности нападения. Беспрестанные набеги генерала Засса заставили непокорных горцев удалить свои жилища за Лабу, так что ближайшие абадзехские аулы были верстах в 90 от верхней Кубани. В этом промежутке жили, по предгорьям, разные мелкие племена, которые беспрестанно покорялись и изменяли. Они равно боялись и русских, и абадзехов. Волей или неволей они давали пристанище всем воровским партиям и большим сборищам, готовившимся ко вторжению в наши пределы или оттуда возвращавшимся. Так, сборище Али-Хырсыза ночевало в 80 верстах от Кубани и в два последующих дня должно было проскакать более 250 верст, имея два небольших отдыха и не более получаса остановки в Кисловодске. Такая быстрота объясняется тем, что большая часть всадников имели заводных лошадей, и еще более тем, что горцы имели свой, выработанный веками разбойничества, способ приготовлять лошадей для таких дальних и быстрых походов. Чтобы приготовить (или как казаки говорили, подъяровить) лошадь, нужно не менее месяца, в который ее держат в теплой конюшне, кормят сначала мало, а потом дают только овес, ячмень или просо; ездят на ней умеренно, увеличивая постоянно расстояния. Впрочем, порода черкесских лошадей имеет в этом особенное значение. У горцев западной половины Кавказа были тогда знаменитые конские заводы: Шолок, Трам, Есени, Лоо, Бечкан. Лошади не имели всей красоты чистых пород, но были чрезвычайно выносливы, верны в ногах, никогда не ковались, потому что их копыта, по выражению казаков «стаканчиком», были крепки, как кость. Некоторые кони, как и их всадники, имели громкую славу в горах. Так, например, белый конь завода Трам был почти столько же известен у горцев, как и его хозяин Магомет-Аш-Атаджукин, беглый кабардинец и знаменитый хищник. Горцы любят своих лошадей, очень об них заботятся, но держат их на узде очень строго и беспрестанно возбуждают их энергию хлопаньем нагайками и разными поворотами. Я купил на Баталпашинской ярмарке за 22 рубля серебром молодого мерина, малоезженного, завода Есени, серой масти, как и все лошади этого завода. Толку в лошадях я не знаю; но могу сказать, что мой конь верно служил мне 7 экспедиций и удивлял меня необыкновенною выносливостью, послушанием и искусством лазить по горам. Впоследствии его ценили в 500 рублей серебром. Вероятно, он и долго еще продолжал бы верно служить мне, если бы его не погубили: моряк, которому я его на время поручил, и ученый ветеринар.

Съемка моя была вычерчена, подписана и наклеена. 2 декабря я возвратился в Ставрополь, готовясь получить большие похвалы за беспримерный успех работы. Я представил обер-квартирмейстеру все листы съемки, занявшие пол почти всей его столовой. Горский, посмотрев очень равнодушно, сказал: «Что же это вы сделали? Вы сняли все пространство. Куда же мы будем посылать съемочные партии?» Этот вопрос поубавил мои надежды, а когда Горский представил меня и мою съемку командующему войсками, генерал Вельяминов сказал только: «Экая термалама!» Последнее выражение относилось к большой пестроте плана края, гористого и во многих местах покрытого лесами хвойными, лиственными и смешанными. Впоследствии времени я получил, при общем представлении, единовременно тысячу рублей, которые мне были совсем не необходимы, и я их отправил своим старикам.

Через несколько дней по моем приездеполковник Горский объявил мне, что я должен вступить в исправление должности обер-квартирмейстера по случаю скорого отъезда его, Горского, в Тифлис, по требованию корпусного командира. Еще до приезда в Ставрополь я получил уведомление, что высочайшим приказом я переведен капитаном в Генеральный штаб, по правам Военной академии[46]. Несмотря на то, я не был старшим из наличных офицеров этого ведомства. Капитан Пассек был старше меня в чине. Горский не принял этого в соображение, выразившись очень нелестно о Пассеке. Действительно, это был человек вялый от природы и еще более изнуренный болезнями и непорядочною жизнью. Это был сын от первого брака Пассека, сосланного в Сибирь и там женившегося[47]. Все дети этого второго брака были люди способные и энергические. Один из них обратил на себя особое внимание на Кавказе и погиб в чине генерал-майора, во время знаменитой экспедиции князя Воронцова в Дарго[48], в 1845 году.

Полковник Горский выехал в Тифлис, а до того времени ничего не делал или рисовал акварелью батальные картины, а я исправлял его должность и раз в неделю докладывал генералу Вельяминову, которому такой порядок вещей совсем не казался ненормальным. Вообще, тогда на Кавказе не было того педантичного формализма, который на каждом шагу бил в глаза во всей России. Частный начальник устраивался в своем управлении более или менее по своему личному усмотрению. Особенно это относилось к начальникам главных частей. Генерал Вельяминов был вместе и начальником Кавказской области. Его гражданское управление, в котором он имел права генерала-губернатора, было совершенно отдельно от военного. Последнее устроилось довольно оригинально. Главные его части, как и везде, составляли дежурство и управление Генерального штаба. Дежурство, сверх обыкновенного круга действий, имело еще много других занятий, обусловливаемых особенностями края и производившимися в нем военными действиями; Генеральный штаб, напротив, был значительно стеснен в своем круге действий. Вельяминов не любил офицеров этого ведомства. Большую часть занятий по военным действиям во всем крае он сосредоточил в секретном отделении, которым, под его руководством и в его квартире, управлял состоявший при нем для особых поручений полковник Ольшевский. Он прежде был адъютантом Вельяминова и теперь пользовался у него большим доверием. Об этой личности я должен сказать несколько слов. Ольшевский, поляк и католик, был сын какого-то шляхтича в Белоруссии или Литве, воспитывался в кадетском корпусе и потому образование получил самое посредственное. Никакого иностранного языка он не знал. От природы он имел хорошие умственные способности, на службе приобрел навык и рутину очень хорошего канцелярского чиновника, а в школе Вельяминова сделался очень недурным боевым офицером. Ольшевский был очень трудолюбив и, кажется, искренно был предан Вельяминову… Он был хороший семьянин и любил окружать себя родными и угодниками. Последних было у него немало в военном и гражданском ведомствах. С Горским он был во вражде, и это невыгодно отзывалось на служебном положении офицеров Генерального штаба. Личность и характер Ольшевского были очень несимпатичны. Говорят, будто Вельяминову однажды кто-то сказал о злоупотреблениях Ольшевского, и Вельяминов отвечал: «Докажи, дражайший, и тогда я его раздавлю; а если не можешь доказать, то я сплетней не желаю и слушать». Если этого и не было, то могло быть.

Казак и чеченец. Рис. Т. Горшельта.

Настала весна 1837 года. Северному жителю трудно и вообразить себе прелесть весны в предгорьях, под 45° широты. Мои несложные занятия оставляли мне много свободного времени. Днем я делал большие прогулки пешком и верхом, вечера проводил с немногими товарищами, с которыми особенно сблизился.

Из новых знакомых особенно замечателен был Н. В. Майер. Дружбе его я многим обязан и потому очень бы хотел изобразить его таким, как он был, но едва ли сумею: так много сталкивалось разнообразных, а нередко и противоположных качеств в этой личности, далеко выступавшей из толпы.

Отец Майера был уважаемый ученый секретарь одной Академии. Крепкого сложения, бодрый умом и телом, семидесятилетний старик не любил своего младшего сына, который ни в чем на отца не был похож. Ребенок провел детство в болезнях и страданиях; от золотухи у него одна нога сделалась на четверть короче другой. Только любовь доброй матери могла удержать жизнь в этом тщедушном ребенке. Вероятно, ей же он был обязан тем, что на всю жизнь сохранил любовь к Богу и к людям. Первая у него проявлялась со значительным оттенком мистицизма, не имеющего, впрочем, ничего общего с его официальным вероисповеданием. Отец его был крайних либеральных убеждений; он был масон и деятельный член некоторых тайных политических обществ, которых было множество в Европе между 1809 и 1825 годами[49]. Как ученый секретарь Академии, он получал из-за границы книги и журналы без цензуры. Это давало ему возможность следить за политическими событиями и за движением умов в Европе. В начале 20-х годов он получил из-за границы несколько гравированных портретов итальянских карбонариев[50], между которыми у него были друзья. Его поразило сходство одного из них, только что расстрелянного австрийцами, с его младшим сыном Николаем. Позвав к себе мальчика, он поворачивал его во все стороны, осматривал и ощупывал его угловатую, большую голову и, наконец, шлепнув его ласково по затылку, сказал по-немецки: «Однако же из этого парня будет прок!» С этого времени он полюбил своего Никласа, охотно с ним говорил и читал и кончил тем, что привил сыну свои политические убеждения. Старик кончил жизнь самоубийством, добрая жена его умерла, старший сын пропал без вести, младший — Николай — остался круглым сиротой. Он получил очень хорошее домашнее воспитание и поступил в Медико-хирургическую Академию[51]. Научные занятия его были неровны, порывисты; если он делал успехи, то только благодаря своему острому уму и огромной памяти. Он много читал и много думал. В болезненное детство, лишенный возможности разделять игры и забавы своих товарищей, он создал себе особый мир и на всю жизнь остался почти ребенком в делах житейских.

Сражение при Валерике. Рис. М. Ю. Лермонтова.

По выпуске из Академии, Майер поступил на службу врачом в ведение генерала Инзова, управлявшего колониями в южной России, а оттуда переведен в Ставрополь для особых поручений в распоряжение начальника Кавказской области, генерала Вельяминова. Эти поручения были несложны: зимой он жил в Ставрополе, а летом на минеральных водах. Он сделался очень известным практическим врачом; особенно на водах он имел огромную и лучшую практику, что совершенно его обеспечивало. В общественных удовольствиях он не участвовал; но можно было быть уверенным, что всегда встретишь его в кругу людей образованных и порядочных. Вместе с тем он был и человеком светским. Во всяком обществе его нельзя было не заметить. Ум и огромная начитанность вместе с каким-то аристократизмом образа мыслей и манеры невольно привлекали к нему. Он прекрасно владел русским, французским и немецким языками и, когда был в духе, говорил остроумно, с живостью и душевною теплотою. Майер имел много успехов у женщин и этим, конечно, был обязан не физическим своим достоинствам. Небольшого роста, с огромной угловатой головой, на которой волосы стриг под гребенку, с чертами лица неправильными, худощавый и хромой, Майер нисколько не был похож на тип гостиного ловеласа; но в его добрых и светлых глазах было столько симпатичного, в его разговоре было столько ума и души, что становится понятным сильное и глубокое чувство, которое он внушал к себе некоторым замечательным женщинам. Характер его был неровный и вспыльчивый; нервная раздражительность и какой-то саркастический оттенок его разговора навлекали ему иногда неприятности, но не лишили его ни одного из близких друзей, которые больше всего ценили его искренность и честное прямодушие. Преданность друзьям однажды едва не погубила его. В третий год бытности на Кавказе он очень сблизился с А. Бестужевым (Марлинским) и с С. Палицыным — декабристами, которые из каторжной работы были присланы на Кавказ служить рядовыми. Оба они были люди легкомысленные и тщеславные и во всех отношениях не стоили Майера. Бестужеву Полевой прислал белую пуховую шляпу, которая тогда в западной Европе служила признаком карбонария. Донос о таком важном событии обратил на себя особенное внимание усердного ничтожества, занимавшего должность губернского жандармского штаб-офицера. При обыске квартиры, в которой жили Майер, Бестужев и Палицын, шляпа найдена в печи. Майер объявил, что она принадлежит ему, основательно соображая, что, в противном случае, кто-нибудь из его товарищей должен был неминуемо отправиться обратно в Сибирь. За эту дружескую услугу, по распоряжению высшего начальства, Майер выдержал полгода под арестом в Темнолесской крепости. На его начальника этот случай не имел никакого влияния: генерал Вельяминов отнесся к нему совершенно равнодушно и сохранил к Майеру свое прежнее благорасположение.

Через Майера и у него я познакомился со многими декабристами, которые, по разрядам, присылались из Сибири рядовыми в войска Кавказского корпуса. Из них князь Валериан Михайлович Голицын жил в одном доме с Майером и был нашим постоянным собеседником. Это был человек замечательного ума и образования. Аристократ до мозга костей, он был бы либеральным вельможей, если бы судьба не забросила его в сибирские рудники. Казалось бы, у него не могло быть резких противоречий с политическими и религиозными убеждениями Майера, но это было напротив. Оба одинаково любили парадоксы и одинаково горячо их отстаивали. Спорам не было конца, и нередко утренняя заря заставала нас за нерешенным вопросом. Эти разговоры и новый для меня взгляд на вещи заставляли меня устыдиться моего невежества. В эту зиму и в следующую я много читал, и моими чтениями руководил Майер. Я живо помню это время. История человечества представилась мне совсем в другом виде. Давно известные факты совсем иначе осветились. Великие события и характеры Английской и особенно Французской революции 1789 года приводили меня в восторженное состояние. Майер и Голицын с какою-то гадливостью смотрели на толпу и, если соглашались считать братом грязного оборвыша, то только младшим братом, который обязан был признавать их превосходство. Я же любил народ, как сын народа. Мне казалось высоким и великодушным посвятить себя служению народу, не только не в видах его благодарности за жертвы, но с уверенностью, что эти жертвы не будут оценены никем, кроме совести и того, кто видит глубину нашей души. Было много угловатого, порывистого, даже безрассудного в убеждениях, которые я тогда составил; но в них было много молодого, доброго и искреннего. Вероятно, это-то и приобрело мне дружбу Майера и некоторых других товарищей, с которыми я тогда сошелся.

Голицына и Кривцова я застал уже унтер-офицерами и с солдатскими Георгиевскими крестами. Это было уже последним шагом к чину прапорщика. Сергей Иванович Кривцов был большого роста, с резкими чертами лица, порядочно образован, но довольно легкого характера. В 1838 году он был произведен в прапорщики и на одном балу пустился в пляс. Голицын подошел к нему и полушутя шепнул: «Mon cher Кривцов, vous dérogez a voire dignité de pendu»[52]. В самом деле, как-то неловко видеть прыгающего между молодежью человека пожилого, прошедшего через такое страшное бедствие. Бестужев тоже был произведен в прапорщики линейного батальона, составлявшего гарнизон укрепления Гагры. Это укрепление выбрано для него потому, что славилось своим губительным климатом. Бестужев отправился в Тифлис и был прикомандирован к отряду, которому назначено было занять устье реки Мдзышты, в земле джигетов, где и было построено укрепление Св. Духа. В деле, бывшем при занятии этого места, Бестужев был послан с приказанием от барона Розена, лично командовавшего отрядом, и не возвратился. Вероятно, он был убит в лесу. Долго после того его искали, но все расспросы у горцев не навели ни на какие следы. В 1838 году я узнал, что у убыхов есть в плену какой-то офицер, но, когда его выкупили за 200 пудов соли, оказалось, что это был прапорщик Вышеславцов, взятый горцами в пьяном виде и надоевший своим хозяевам до того, что они хотели его убить. Это не помешало ему, однако же, отправиться в Петербург, где какой-то грамотей описал его подвиги и приключения. Бестужев пропал без вести. Мир душе его! Он не дожил до серьезной критики своих сочинений, которые тогда читались с упоением.

Возвращаюсь к весне 1837 года. Это было время, когда решался важный вопрос: кто куда поедет на лето? Все старались попасть в экспедицию, но, конечно, не всем удавалось. Исправление должности обер-квартирмейстера поставило меня в прямые сношения с командующим войсками, которому я докладывал раз в неделю. Вероятно, поэтому он назначил меня в отряд, который должен был действовать под его начальством в земле натухайцев.

В конце апреля я отправился на сборный пункт отряда, Ольгинское мостовое укрепление, вместе с моими добрыми товарищами Старком и Сальстетом. Оба они были финляндцы, но совершенно разного характера. Старк был прикомандирован на год для участвования в военных действиях; постоянно он служил поручиком в гвардейском Генеральном штабе, где был известен как очень способный офицер. Он годом раньше меня вышел из Военной академии первым. Сальстет был прикомандирован к Генеральному штабу, а числился прапорщиком в Навагинском полку. Это была олицетворенная доброта и честность. С ним я вместе квартировал в Ставрополе и дружно прожил до 1861 года. Оба они рано умерли.

Наша поездка в Ольгинское была довольно оригинальна. Это расстояние в 300 верст мы проехали верхом. Отряд собрался, а в первых числах мая приехал Вельяминов.

Здесь мне необходимо сказать несколько слов о том, какого рода предстояли нам действия, а прежде всего о самом генерале Вельяминове, который их должен был привести в исполнение. Тут я должен оговориться. Я знаю, что многие не разделят моего мнения об этом не совсем обыкновенном человеке. Могу только поручиться, что я старался его изучить и если им не восхищаюсь, то, по крайней мере, и не могу себя упрекнуть в пристрастии.

Алексей Александрович Вельяминов происходил из старого дворянского рода, но не имел никаких аристократических притязаний. Однажды у него за обедом один господин (г. Кутузов), думая доставить ему удовольствие, сказал, что род его древний и что в истории России Вельяминовы упоминаются при Дмитрие Донском. «Ну, это ты, дражайший, далеко хватил. При Иване Грозном действительно упоминается о Вельяминове; но видно был мошенник, за то и повешен». У Алексея Александровича был старший брат, Иван Александрович, бывший генерал-губернатор Западной Сибири, и две сестры, старые девицы, жившие в небольшом родовом имении в Тульской губернии. С братом Алексей Александрович был всегда очень дружен; смерть брата в 1837 году ускорила и его кончину. Он был последним в своем роде и умер холостым. Вот все, что я знаю об его семействе; а об его молодости мне известно только, что он служил в артиллерии и участвовал в Аустерлицком сражении (1805 г.)[53]. Он принадлежал к кружку, из которого вышло несколько заметных деятелей, как Ермолов, князь Меншиков, граф Бенкендорф и другие, с которыми он сохранил дружеские отношения. На Кавказе он сделался известен, как начальник штаба отдельного Кавказского корпуса, во время командования А. П. Ермолова, которого он был верным другом и помощником. Они были на ты и называли друг друга Алешей. За Елисаветпольское сражение Вельяминов получил Георгия 3-й степени; очевидцы говорят, что он был главным виновником победы, начав решительную атаку, даже против воли главного начальника, Паскевича. Командующим войсками Кавказской линии и Черномории и начальником Кавказской области он был назначен, кажется, в 1831 году. А. А. Вельяминов получил хорошее образование, а от природы был одарен замечательными умственными способностями. Склад его ума был оригинальный. Воображение играло у него очень невидную роль; все его мысли и заключения носили на себе видимый характер математических выводов. Поэтому, вероятно, и в отношениях к людям ему чужды были чувствительность и сострадание, там где он думал, что долг или польза службы требовали жертвы.

Строгость его доходила до холодной жестокости, в которой была некоторая доля цинизма. Так, во время экспедиции он приказывал при себе бить палками или нагайками солдат, пойманных в мародерстве. Он покойно садился на барабан и назначал время, в продолжение которого должна производиться экзекуция. При этом он разговаривал с другими, пока по часам оказывалось, что прошел назначенный срок. Однажды за обедом, при мне, он в разговоре об одном преступнике цинически сказал: «Ну, что ж? Следует ему прописать английское стегание». Этим шутливым термином он назвал публичное наказание кнутом.

Вельяминов хорошо, основательно учился и много читал; но это было в молодости. Его нравственные и религиозные убеждения построились на творениях энциклопедистов и вообще писателей конца XVIII века. За новейшей литературой он мало следил, хотя у него была большая библиотека, которую он постоянно пополнял. Он считался православным, но, кажется, был деистом[54], по крайней мере никогда не бывал в церкви и не исполнял обрядов. Настольными его книгами были «Жильблаз»[55] и «Дон Кихот» на французском языке. Первого ему читали даже накануне смерти; изящная литература его нисколько не интересовала.

Вельяминов был честный и верный слуга Государя, но с властями держал себя самостоятельно, а с ближайшим начальником, бароном Розеном, не ладил. Сколько мне из дел известно, в этом его нельзя упдекать. Придирчивость и недоброжелательство Тифлиса доходили часто до жалкой мелочности. Все это вредило и делу и людям. Тогда я безусловно обвинял барона Розена и переменил свое мнение, когда опыт показал, что такие отношения между корпусным командиром и начальником войск на северной стороне Кавказа зависели менее от лиц, чем от непрактичного положения, в которое эти лица были поставлены. Военные действия производились постоянно на северной стороне Кавказа; а в южной, где непосредственно начальником и войска и края был корпусный командир, они возникали только случайно и не имели особенной важности. Там была задача более мирная, но не менее трудная: сплотить разные народности Закавказского края, слить их в одну массу под управлением, которое бы не противоречило ни общему строю империи, ни вековым обычаям и историческим преданиям каждого племени. Сверх того, нужно было охранять границу от полудиких, но коварных и изменчивых соседей, персиян и турок. Анархическое состояние этих разлагающихся государств делало чрезвычайно трудным применять к ним европейские правила международных отношений. Еще более: дикие и невежественные племена кавказские питали к ним, однако же, сочувствие, по единоверию, по общей страсти к необузданному своеволию и разбойническим подвигам, и наконец, по инстинктивному сознанию, что турки и персияне — наши естественные враги и, следовательно, их союзники. Этим путем проникали к нам издавна мусульманский фанатизм, контрабанда и чума. А. П. Ермолов успел сосредоточить в себе всю военную и административную деятельность на всем Кавказе. При нем все шло ровным шагом, без колебаний; его имя было грозно у соседей, у врагов и у своих подвластных. Войск у него было мало, но этот недостаток с избытком восполнялся несомненным превосходством главного начальника, полным доверием и преданностью ему войск. Барон Розен был совсем в другом положении. Назначенный командиром отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющим в Грузии, не в уважение его предшествовавших подвигов военных и административных, подвигов довольно скромных, а по связям и по безотчетной прихоти Государя и Паскевича, барон Розен явился в край, ему совершенно неизвестный, и должен был руководить сложным делом, ему совершенно чуждым. В 1832 году он попробовал лично принять начальство над войсками, действовавшими против Кази-муллы[56]. Экспедиция была трудная, взятие Гимры и истребление Кази-муллы наделали шуму, но едва ли не были одним из тех подвигов, которые приносят более славы, чем пользы. После этого Розен утонул в пучине тифлисской бумажной администрации, предоставив себе только общее направление военных действий на Кавказе. Я не думаю, чтобы он добровольно покорился этой роли, хотя допускаю возможность, что он хотел ее честно исполнить. Но — один в поле не воин. Его многочисленный штаб с завистью и недоброжелательством смотрел на тех, которые на северной стороне Кавказа постоянно участвуют в военных действиях и получают более наград. Нужно сказать, что император Николай (особливо после командования Паскевичем на Кавказе) был столь же щедр на награды за военные отличия, сколько скуп за гражданскую и мирную службу. Военные действия на Северном Кавказе и в Дагестане поручил он Вельяминову, которого знал лично и не мог не ценить его достоинств, блистательно выказанных в долговременной службе на Кавказе. Выбор был вполне удачен. Я думаю, не было и нет другого, кто бы так хорошо знал Кавказ, как А. А. Вельяминов; я говорю Кавказ, чтобы одним словом выразить и местность, и племена, и главные лица с их отношениями и, наконец, род войны, которая возможна в этом крае. Громадная память помогала Вельяминову удержать множество имен и фактов, а методический ум давал возможность одинаково осветить всю эту крайне разнообразную картину. Из этого никак не следует, чтобы я считал его непогрешимым и признавал все его действия гениальными. Впоследствии мне придется говорить об его ошибках; теперь же могу сказать только, что как в военном деле, так и в мирной администрации это был самобытный и замечательный деятель.

При таком обширном круге действий А. А. Вельяминов был очень ленив. Стоило немало усилий упросить его выслушать какой-нибудь доклад или подписать бумаги. Приговоры по судебным делам оставались по году и более неподписанными, и подсудимые во множестве сидели в остроге, который отличался всеми возможными неудобствами. Мой доклад ему по вторникам был всегда довольно короток; но один раз, пришедши в кабинет с докладным портфелем, я несколько минут ждал, пока он встанет с кушетки, где обыкновенно лежал на спине, заложив руки за шею. Когда он вышел, то покосился на меня неласково и сказал: «Ныне не твой день, дражайший». Не успел я сказать, что сегодня вторник, А. А. вышел в другую комнату, и я услышал, что он работает на токарном станке. Я подождал минут пять в адъютантской и вошел опять в кабинет, когда Вельяминов был уже там. Он молча ходил взад и вперед, по временам косясь на мой портфель; наконец, не выдержал и спросил с неудовольствием: «Да что это у тебя, дражайший, сегодня так много к докладу?» Тогда только я спохватился: «Это, ваше превосходительство, проект покорения Кавказа флигель-адъютанта полковника Хан-Гирея, присланный военным министром на ваше заключение». — «А, пустоболтанье! Положи, дражайший, на стол, я рассмотрю». Я положил в одно из отделений его письменного стола и более года видел его там же, только с возраставшим слоем пыли. Так он и не рассмотрел до своей смерти этого проекта, в котором, действительно, ничего не было существенного. Зато если А. А. превозмогал свою лень, то своеручно писал огромные черновые бумаги разумно, толково, с полным знанием края и дела, но просто до сухости и без всякого притязания на фразерство. Нужно сказать, впрочем, что лень Вельяминова часто происходила от его болезненного состояния. Он страдал геморроидальными припадками, которые иногда до того усиливались, что он не мог ехать верхом или на дрожках, и его, во время экспедиции однажды носили на носилках. Вообще он был сложения довольно слабого, рыжий, среднего роста, худощавый, с манерами и движениями медленными; он, вероятно, и в молодости не считался ни ловким, ни красивым. В чертах лица его особенно заметны были его тонкие губы, острые и редкие зубы и умные серьезные глаза; он говорил всегда серьезно, степенно и умно, но без педантства и напускной важности. За обедом, у себя, он был разговорчив, но не позволял говорить о служебных делах. Гостеприимство его было оригинально до странности: у него обыкновенно обедало человек двадцать пять или тридцать, но он никого не звал. Всякий из штабных мог приходить. Сам он, как строгий гомеопат, обедал у себя отдельно и чрезвычайно диетно, но каждый день заказывал повару меню «для компании» (как он называл) и выходил к общему столу за вторым блюдом. Хозяйство его шло беспорядочно, но оригинально. Все запасы и даже столовые принадлежности закупались в гомерических количествах. Всем у старого холостяка заведовал Ольшевский. Однажды, когда А. А. вышел на крыльцо, чтобы сесть в экипаж, один из нас обратил его внимание на то, что его фуражка уже порядочно устарела; он снял ее, поворочал серьезно на все стороны и сказал Ольшевскому: «Скажи, дражайший, чтобы мне сшили дюжину фуражек». Так было во всем: единицами он не считал. Во время экспедиций с ним была его походная кухня, которой запасы возились в фургонах, и, сверх того, было восемнадцать вьючных верблюдов; но зато гостеприимство его не изменялось. В Ставрополе мне случалось месяца два сряду видеть за его столом какого-то артиллерийского обер-офицера в стареньком сюртучке и в шароварах верблюжьего сукна. Однажды А. А. спросил меня: «Кто этот капитан?» Я пошел узнать. Оказалось, что этого офицера (поручика) никто не приглашал, а приходил он к обеду, потому что ему есть нечего. После этого я не видел этого офицера и уверен, что Вельяминов велел ему помочь. Для этого употреблялись обыкновенно деньги из экстраординарной суммы, которая отпускалась в значительных размерах для подарков горцам и для содержания лазутчиков, но большей частью только выводилась по книгам в расход на Мустафу или Измаила, а на деле расходовалась совсем на другие предметы. В том крае и в то время это было совершенно необходимо. Конечно, от начальника зависело, чтобы эта сумма была употреблена с пользою и не попала в его собственный карман. Вельяминов был в этом отношении вне всякого подозрения; но, к сожалению, этого нельзя сказать об его окружающих, пользовавшихся его доверием. Надобно признаться, что при выборе этих приближенных он мало обращал внимания на их нравственную сторону. Оттого при нем являлись нередко личности довольно темные. Легко может быть, что многие из них были ему навязаны ***-ским, который пользовался его ленью и делал много такого, что легло упреком на память Алексея Александровича.

Подчиненные и войска боялись Вельяминова и имели полное доверие к его способностям и опытности. У горцев мирных и немирных имя его было грозно. В аулах о нем пелись песни; он был известен под именем Кызыл-Дженерал (т. е. рыжий генерал) или Ильменин. Деятель времен Ермолова, он не стеснялся в мерах, которые должен был принимать в некоторых случаях. Деспотические выходки его были часто возмутительны. Однажды, узнав, что конвой от Донского полка, при появлении горцев, бросил проезжающего и ускакал и что, по произведенному дознанию, в этом полку было множество злоупотреблений, он послал туда штаб-офицера и приказал арестовать полкового командира и всех офицеров, а казаков всего полка по именному списку высечь нагайками. Донцы, конечно, подняли большой шум, и Вельяминову был сделан секретный высочайший выговор.

Чтобы кончить речь о Вельяминове, я должен выставить еще одну черту его характера. Он не боялся декабристов, которых много к нему в войска присылали. Он обращался с ними учтиво, ласково и не делал никакого различия между ними и офицерами. Многие бывали у него в солдатских шинелях, но в Ставрополе и в деревнях они носили гражданскую или черкесскую одежду, и никто не находил этого неправильным. Впрочем, надобно сказать, что вообще кавказские войска имели очень своеобразное и отчасти смутное понятие о форме. Однажды бригадный командир упрекал во фронте капитана князя Вахвахова, что он не в форме, и именно в том, что у него шашка без темляка[57]. Вахвахов, грузин и ротный командир, был в мундире, эполетах и шарфе, но панталоны его были с широким очкуром из красного канауса[58] и сверх панталон висела разноцветная шелковая кисть. Вахвахов обиделся и отвечал: «Разве я армяшка, чтобы темляк нацеплять на шашку?» На Кавказе армяне часто были маркитантами при войсках и в то же время участвовали в военных действиях. Если за военные отличия такой волонтер был производим в прапорщики милиции, то спешил прицепить серебряный темляк к шашке, без которой туземцы никогда не ходят, и это обеспечивало его личность при продаже солдатам водки или чихирю. В вышерассказанном случае интересно то, что бригадный командир, тоже доморощенный, нашел возражение капитана естественным. Впрочем, это было в Абхазии, крае диком, даже по сравнению с Ставрополем.

Обращаясь к предстоявшим нам военным действиям, я должен сделать очерк театра войны и нашего в нем положения.

В обширных степях, по низовьям Волги и Дона, издавна жили в полудиком состоянии отдельные группы славян. Во времена могущества Хазаров, они входили в состав этой разноплеменной державы, а после ее падения удержались между Волгой и Доном и в княжестве Тмутараканском. Во время нашествия татар (1224 г.) они были известны под именем бродников и сражались против русских князей, вместе с татарами, в несчастной битве при Калке. Воевода их звался Плоскиня; они были, очевидно, славяне и православные. Татарские опустошения обезлюдили юг России, и воинственные ватаги бродников находили там простор и все удобства. Число их увеличивалось новыми выходцами, а по мере упадка могущества татар, они стали образовывать отдельные общины, во всех местах, где ничто не мешало им заниматься единственным промыслом: войной и разбоем. Татары назвали их казаками, и это имя сохранилось навсегда. Слово казак очевидно принадлежит тюркскому языку и имеет близкое отношение к словам кайсак и косог. И до сих пор кавказские племена, а особливо татарские, называют казаками людей бездомных и ведущих бродячую жизнь. В половине XV столетия мы уже видим две группы этих казаков под именем донских и запорожских, образовавших военные республики на низовьях Дона и Днепра. В половине XVI века у нас был уже терский городок на реке Тереке (кажется, против устья Сунжи) с достаточной ратной силой, под управлением воеводы. С соседями кабардинцами, образовавшими тогда сильную аристократическую республику, мы жили в мире и дружбе. Одна из жен Ивана Грозного была дочь кабардинского князя. Кабардинцы несколько раз предлагали русским царям взять их под свою высокую руку; но это не могло иметь серьезного значения и, по всей вероятности, делалось только для того, чтобы выманить подарки. Северо-западная сторона предгория населена была в это время ногайскою ордою, признававшею власть крымского хана. В самых горах, по левую сторону Кубани и по восточному берегу Черного моря, жило другое племя, родственное кабардинцам, но уже давно от них отделившееся. Это племя мы называли черкесами, а сам себя этот народ называл адехе. Они не были аборигенами и не далее, как с XV века стали постепенно занимать этот край с северо-запада, оттеснив к югу прежних жителей абхазского племени. В начале XVIII столетия, на низовьях Кубани и до Суджукской бухты, поселились казаки, ушедшие с Дона под предводительством Некрасова, во время Булавинского бунта на Дону. Некрасовцы оставались там до 1785 года и перешли в Европейскую Турцию за восемь лет до того, как на Кубань переведены были князем Потемкиным другие казаки, образовавшие так названное верное Черноморское войско. Эти остатки славного Запорожского коша заняли край по правому берегу Кубани от моря до устьев Лабы. Край этот они нашли почти безлюдным: ногайцы разбрелись или переселились в Турцию. Итальянские путешественники, бывшие в этом крае в XVII столетии, говорят о черкесах, как о народе храбром и хищном; они называют их настоящим именем адехе. Джиорджио Интериано говорит, что соседи их, ногайцы, много терпели от их набегов и что один черкес мог драться с десятью ногайцами. Несмотря на то, новые пришельцы, запорожцы, в первое время жили мирно и дружелюбно со своими соседями. С северной стороны они примыкали к землям донских казаков, но с ними не сближались, называя их москалями. Скоро и с восточной стороны к ним примкнули другие казаки: кубанские, образовавшиеся из донских полков, поселенных там насильственно в конце XVII столетия и в начале нынешнего. Кубанские казаки заняли обширные степи по правому берегу Кубани от устья Лабы вверх до самых Карачаевских гор и далее на восток до Терека. По берегу этой реки, от устья Малки до Каспийского моря, жило более древнее казачество. Еще во времена Терского воеводства там стали селиться казаки с Дону и с Волги. Они образовали несколько групп, принявших названия войск Гребенского, Терского, Семейного-Кизлярского, Моздокского и Горского. Из них Гребенское войско было самое древнее и славное своими воинскими подвигами. Есть причины думать, что гребенцы жили прежде и на правом берегу Терека, в ладу со своими соседями чеченцами, у которых брали девок в жены и своих отдавали за чеченцев. Почти все эти казаки были фанатические раскольники, и их население значительно увеличилось вследствие смут на Дону и преследований раскола при Петре Великом и его преемниках. В 20 годах этого столетия все эти войска соединены в одно Линейное казачье войско, разделенное на полки с названиями, которые носили до того отдельные войска.

Так началось занятие Кавказа русским народом; оно продолжается доселе и еще нескоро кончится.

Интересно, сообщивший очень много верных сведений о черкесах или адехе его времени, говорит, что в половине XVII века они были христианами, хотя вообще не оказывали много усердия к вере. Ежегодно к ним ездили из Терского городка попы (которых он называет папири) для совершения крещений и браков и для благословения могил. Во многих местах их земли до сих пор можно видеть хорошо сохранившиеся развалины христианских церквей византийского стиля.

Магометанство стало именно в половине XVII века проникать к кавказским горцам с двух сторон, из Турции и из Персии, персияне, впрочем, оказались плохими пропагандистами; несмотря на их долгое владение Грузией и Закавказскими провинциями, исламизм шиитского толка укоренился только в немногих юго-восточных частях Кавказского перешейка: все остальное население приняло Сунитский толк. Из двух частей Кавказа восточная всегда выказывала более ревности к вере; в западной сохранилась смесь легенд и обрядов языческих, христианских и мусульманских, при общем равнодушии к вере. Крымские ханы, а с ними и султаны турецкие называли себя повелителями горских народов, но это был почти пустой титул: действительной власти ни те, ни другие не имели.

В конце прошлого столетия турки заняли несколько пунктов на восточном берегу моря: Анапу, Суджук, Сухум и Поти. Все они были укреплены высокими каменными стенами. Анапа и Сухум служили местопребыванием пашей и имели сильный гарнизон. Внутри края турки нигде не удержались, хотя тратили много денег и посылали нередко войска для поддержки и возбуждения против нас горцев. Они успели только вооружить их против нас, сами же не извлекли из того никакой выгоды и по Адрианопольскому миру[59], в 1830 году, уступили России земли кавказских народов, которыми никогда не владели и которых жители этого и не подозревали, а продолжали свои хищничества и набеги в наши пределы.

Им за это мстили вторжениями в их край и разорением всего, что попадалось нашим отрядам. Такого рода временные действия назывались репресалиями, особенно в земле Черноморского войска, которое было подчинено новороссийскому генерал-губернатору и только впоследствии поступило в ведение кавказского начальства. В восточной части Кавказа было менее серьезных военных действий, чем в западной. Чечня считалась полупокорною, хотя разбои и хищничества на линии были нередки. Осетинцы были совершенно покорны, и только лезгинские племена и Дагестан, мало нам известный, были в явно враждебном к нам положении. В начале 20-х годов там возник «тарикат»[60], фанатическое учение в мусульманстве, породившее Кази-муллу, Гамзат-бека и Шамиля и стоившее нам немало крови в продолжение тридцатилетней борьбы.

Со времени поступления Грузии в подданство России (1801) Кавказ получил для нас более важное значение. Первое время войска наши в Грузии должны были бороться с внутренними и внешними врагами. Корпус, занимавший Кавказ и Кавказский край, постепенно усиливали. Особенно важно было для нас единственное сообщение через хребет, шедшее по Тереку, через Гут-гору, по Арагве и Куре на Тифлис. Это сообщение названо Военно-Грузинской дорогой. Часть ее, от Моздока до выхода Терека из гор, пролегала по Кабарде, которая только считалась вполне покорною, но в сущности была нам враждебна. Народ кабардинский, после нескольких возмущений и усмирений, потерял прежнее свое значение. Сильная и гордая аристократия нелегко мирилась со своим унижением и всегда готова была тайно и явно взяться за оружие против нас. Сообщение по Военно-Грузинской дороге производилось под прикрытием сильных отрядов с артиллерией; случаи разбоев и грабежей были очень часты. Генерал Ермолов построил при выходе Терека из гор крепость, которой дал громкое имя Владикавказ. Конечно, Кавказом она владеть не могла, но была первым шагом к упрочению этого пути, рядом постов и укреплений. Образовалась вдоль дороги полоса земли, с которой все бывшие там аулы кабардинцев перешли далее в предгорья. Полоса эта составляла совершенную равнину, орошаемую притоками Терека, почти безлесную, но богатую черноземною почвою. На этой полосе в 1832 году были поселены два Малороссийских казачьих полка и образовали Владикавказский казачий полк, вошедший в состав Кавказского линейного войска. Военно-Грузинская дорога имела большие неудобства; но как это было единственное сообщение с Тифлисом, то правительство употребило много денег и трудов для ее улучшения. Очень хорошее шоссе проложено от станицы Екатериноградской (при впадении Малки в Терек) через Владикавказ. Сообщения сделались частыми и менее опасными от больших шаек; случаи же мелких разбоев, грабежей и убийств в это время (в 1837 г.) были часты. Но главная польза от этой занятой русскими и обеспеченной укреплениями и станицами полосы оказалась в том, чего, кажется, не ожидали: эта полоса разъединила северную сторону Кавказа на два отдельных театра войны, имеющих разные народности, ничем между собою не связанных и представляющих совершенно разнородные данные в смысле военно-топографическом и политическом. Впоследствии времени это разделение было для нас чрезвычайно полезно.

В 1830 году, по окончании войны с Турцией, большой отряд, под личным начальством графа Паскевича, перешел Кубань и сделал несколько движений в земле шапсугов, при чем были стычки с горцами и уничтожено много аулов. Серьезной цели этого движения не было; прямым последствием его была постройка укреплений мостового Алексеевского на Кубани, Афитского и Ивано-Пшебского. Первое из них, как мостовое, могло быть полезно для последующих движений в землю шапсугов, но этих движений не было. Ивано-Пшебское скоро было упразднено по бесполезности и вредному климату. Афитское укрепление, вполне бесполезное, долгое время занималось одним батальоном черноморских казаков, которые, без сообщения с Черноморией, посреди скуки и тревог от окружающих их горцев, при весьма скудном продовольствии, болели цингою и умирали во множестве. Место это было ссылочным, и отправление без очереди на службу в Афитское укрепление постановлялось в приговорах военного суда. Но еще больший вред экспедиция графа Паскевича сделала тем, что показала наши завоевательные замыслы и общей опасностью сблизила разные племена адехе, до того времени не имевшие общего интереса и нередко между собою враждовавшие. С другой стороны, эта экспедиция дала графу Паскевичу право на авторитет для направления последующих действий, чем он долгое время пользовался, с уверенностью в своей непогрешимости, как это и всегда бывает, когда обстоятельства и прихоть самодержца из обыкновенного человека сделают героя и гениального полководца. В этом звании Паскевич состоял во все царствование императора Николая. Все предположения местных начальников посылались на его заключение, и он, из Варшавы, давал решительный ответ[61], вдохновляемый своим гением и Новицким, который состоял при нем. Это был уже довольно ограниченный человек, но усердный и безгранично преданный. Вдохновения свои он получал от записки, представленной им после поездки через Черкесский край, под видом глухонемого нукера, записки, которой действительные авторы были Тауш и Люлье.

В 1832 году Паскевич составил в Варшаве целый план покорения горцев в западной части Кавказа. Он предполагал проложить путь с Кубани прямо на Геленджик, построить на этой дороге несколько укреплений и сделать их основаниями для действий отдельных отрядов; когда все это будет готово, то направить около десяти малых отрядов из разных пунктов этой линии, названной Геленджикскою кордонною, одновременно на запад с тем, чтобы гнать перед собою горцев к Анапе и морю и там им угрожать истреблением, если не покорятся. После этого прорезать Кавказ другою линией, параллельной первой, но более к востоку, и так далее до верхней Кубани, очищая или покоряя пространство между линиями. Едва ли можно выдумать что-нибудь более нелепое и показывающее совершенное незнание края и неприятеля, не говоря уже о том, что едва ли кто в наше время отважится, вообще, предлагать кордонную систему войны в таком педантическом, безусловном виде. Однако же проект Паскевича был принят за чистое золото в Петербурге, где незнание Кавказа доходило до смешного. Вельяминов своеручно исписывал десятки листов противэтих предположений, принятых в Тифлисе безусловно, из угодничества к Паскевичу, а отчасти и в досаду Вельяминову. Все усилия последнего, до самой его смерти, избавили его только от облавы горцев; но он вынужден был строить Геленджикскую кордонную линию и занимать по восточному берегу Черного моря разные пункты, посредством которых Паскевич предполагал пресечь горцам сообщение с Турцией, откуда направлялись к нам контрабандные суда, доставлялось оружие и могла быть занесена чума. Черновые бумаги, собственноручно писанные Вельяминовым, поучительны и показывают его честное отношение к делу. Видно, что он без особенной ловкости лавировал, чтобы выставить неярко нелепости проекта, иногда пускался даже на неловкие любезности «вождю, со славою окончившему три войны», но от облавы решительно отказался. Выставив невозможность найти десять отрядных начальников, которые бы с одинаковой математической точностью могли выполнить этот план, Вельяминов просил назначить для общего распоряжения другого, более его способного, начальника, а себя предлагал в начальники одного из десяти малых отрядов.

В 1833 году было построено на Кубани мостовое Ольгинское укрепление, которое должно быть началом, а Геленджик другою оконечностью Геленджикской кордонной линии. В 1834 году Вельяминов двинулся с большим отрядом из Ольгинского укрепления, прошел болотистую полосу и стал лагерем на границе земель шапсугов и натухайцев, на р. Абине, где и построил укрепление на один батальон. В сентябре месяце, по вооружении и снабжении нового укрепления, Вельяминов предпринимал движения во все стороны, разоряя аулы. Такой порядок был и в три следующие года. Эти периоды экспедиции солдаты называли: первый перевод людей и второй перевод. Действительно, трудов было много и войска более изнурялись работами, чем военными действиями. Неприятель в этот год мало собирался и ничего серьезного не предпринимал. В 1835 году было докончено Абинское и выстроено Николаевское укрепление, при впадении р. Атакуаф в Абин. Во втором периоде сделана рекогносцировка к Геленджику по Шедогобскому ущелью, оказавшемуся для перехода через хребет совершенно неудобным; поэтому решено было вести дорогу и линию по Атакуафу через перевал Нако и спуститься к морю у ю. в. края Суджукской бухты; оттуда до Геленджика 16 верст очень удобной дороги. Во втором периоде экспедиции движение отряда было значительнее, и неприятель в больших силах дрался смело, видимо, приобретая опытность в деле и сметливость, свойственную всем горцам. Потеря наша в военных действиях была более значительна, но все-таки едва ли превышала 250 или 300 человек во все времена. Тогда еще потери наши не считались тысячами. В этой экспедиции участвовал и был тяжело ранен корнет князь Барятинский, которому судьба назначила быть впоследствии главным виновником покорения Кавказа.

В 1836 году Вельяминов прошел с отрядом через Нако к Суджукской бухте и построил там, при устье р. Доб, укрепление, названное Кабардинским. Движения для разорения аулов и для изучения края производились между новой линией, Анапой и Кубанью, но продолжались менее обыкновенного, потому что пронесся слух о появлении в горах чумы, занесенной из Турции. Поэтому, в конце сентября, отряд выдерживал 14-дневный карантин на бивуаке, при Ольгинском укреплении. В войсках тогда говорили, что чума выдумана была переводчиками Таушем и Люлье, которые между горцами имели много друзей. Подкупить их горцы не могли, потому что нечем, но они могли сами быть обманутыми. Впоследствии оказалось, что где-то между горцами была какая-то заразительная болезнь; но нет причины думать, чтобы это именно была чума, тем более, что болезнь ограничилась небольшим пространством.

Вот я опять пришел к началу экспедиции 1837 года. Предположения на этот год были обширнее предыдущих, и отряд должен был действовать преимущественно на южной стороне хребта к юго-востоку от Геленджика, в крае, куда еще не проникали русские войска. Цель этих действий — занятие устьев двух рек: Пшады и Вулана (Чуэпсин) и постройка там укреплений. Здесь я должен прежде сказать несколько слов о театре военных действий и о неприятеле, с которым мы должны были иметь дело.

Река Кубань, вытекая из-под вечных снегов Эльбруса, направляется между черными горами на север. До Каменного Моста или до впадения в нее реки Теберды она течет в глубоком, покрытом лесом ущелье, через которое есть небольшое число переходов. От Теберды, в направлении северном, долина Кубани расширяется и постепенно теряет характер горной реки; близ станицы Темишбекской она поворачивает круто на запад и в этом направлении протекает между отлогими, безлесными берегами, а от устья Лабы до самого впадения ближайшая к Кубани полоса земли поросла камышом и при всяком разливе, в конце июня, заливается водою. Верстах в 25 за Екатеринодаром эта поросшая камышом полоса простирается в ширину верст на 120 и составляет восточный берег Азовского моря, в которое Кубань вливается одним рукавом (Протока), главное же русло реки идет в западном направлении и впадает в Черное море несколькими рукавами.

Кубань долго составляла границу между нами и горцами. Летом она представляла довольно серьезное препятствие для перехода больших отрядов и партий; но малые хищнические партии легко через нее прокрадывались в наши пределы. Для ближайшего наблюдения и для обороны границы по Кубани устроены были казачьи станицы, укрепления и посты. По верхней Кубани до устья Лабы Кубанская кордонная линия была под начальством барона Засса; а оттуда до Черного моря простиралась Черноморская кордонная линия, которой начальник жил в Екатеринодаре. В 1828 году отряд князя Меншикова взял Анапу при содействии Черноморского флота. Эта обширная крепость, построенная в восьмидесятых годах прошлого столетия французскими инженерами, не делала особенной чести их искусству и знанию. Открытая с моря, она была окружена высокою, каменною стеною со многими бастионами, которых фланги били друг в друга. Турецкий гарнизон имел до 15 тысяч и до 120 орудий. Там поместили два батальона линейных, только что для этого сформированных, и, сверх того, в крепости водворили одну из станиц гражданского поселения, которое, кажется, по проекту новороссийского генерал-губернатора, предположено устроить на богатых и открытых окрестностях Анапы.

При таком положении нашей границы тревоги были часты. Казаки, особенно линейные, соревновались с горцами в удальстве, неутомимости и быстрых движениях, но нередко не имели успеха. В таком случае местная тактика требовала угадания обратного перехода вторгнувшейся партии через Кубань. Это большей частью удавалось. Я рассказал выше удачное дело генерала Засса против абадзехов, прорвавшихся до Кисловодска; еще гораздо ранее (кажется, около 1824 г.) генерал Власов разбил сильную партию горцев под Калаусом при возвращении после нападения на ст. Полтавскую. Говорят, что горцы потеряли тут до 2500, большей частью утонувших в болотах, в которых и до сих пор находят горское оружие и панцири. Очень немногим из этой партии удалось спастись. Во всех закубанских аулах пели песни об этом бедственном походе.

Набеги генерала Засса удалили немирных горцев верст на сто от верхней Кубани, так что до самой Лабы были только в небольшом числе аулы так называемых мирных. Но против Черноморской кордонной линии закубанская сторона вполне принадлежала горцам, которых аулы начинались верстах в десяти по лесам, пересекаемым болотистыми притоками Кубани. Тревоги на линии были особенно часты зимою, когда река замерзала. Большую часть ночей казаки и регулярные войска проводили под ружьем.

Такое положение дел показывало до очевидности, что нужны были совсем другие меры для прочного обеспечения края, а никак не устройство линий, пересекающих Кавказский хребет и приморской линии укреплений, отрезывающей горцев от Черного моря. Если бы исполнение этого проекта и было возможно, то во всяком случае оно должно потребовать огромных жертв людьми, деньгами и временем. После оказалось, что эти жертвы были принесены без всякой пользы.

В 1837 году в Черномории квартировали три полка 19-й пехотной дивизии, со своею артиллерией и две саперные роты. Полки были четырехбатальонные. Дивизией временно командовал генерал-майор Линген, человек очень добрый, совершенно безответный. Но это была война не генеральская. Самую важную роль играли полковые, батальонные и ротные командиры. Первые были из старых кавказских служак. Тенгинским полком командовал полковник В. А. Кашутин, кабардинским — генерал-майор Пирятинский, оба люди боевые, опытные. Кашутина все любили за доброту, беззаветную храбрость и радушное гостеприимство, выражавшееся часто большим количеством бутылок портеру. Навагинским полком командовал полковник Полтинин, человек не без военных заслуг, но довольно сумасбродный и кутила. Он говорил о себе: Полтинин пять раз ранен, три раза контужен и ни разу не сконфужен. Четвертый полк 19-й дивизии, Куринский, был расположен на левом фланге, и командир его полковник Пулло, русский грек, жил в кр. Грозной и был начальником Сунженской кордонной линии. Офицера, приехавшего из русских войск, поражали самостоятельность и самоуважение ротных и батальонных командиров, разумная сметливость и незадерганность солдат в кавказских войсках. Дисциплина была строга и, конечно, отзывалась общею дикостью того времени. Кабардинский полк справедливо считался лучшим в дивизии; после него добрую славу имел Тенгинский; какая-то старая закваска держалась в этих полках, несмотря на довольно быстрые перемены и общества офицеров и нижних чинов. Унтер-офицеры были вообще очень хороши и люди заслуженные. В это звание производили не за наружность и ловкость во фронте. Вообще в войсках видны были остатки преданий суворовского времени, еще несглаженные тонкостями фронтовой службы. Между офицерами было немало кутил, но старшие берегли молодежь и честь полка. Мне не трудно было бы назвать несколько штаб-офицеров и ротных командиров, которые пользовались заслуженной славой боевых офицеров и отличных начальников.

В состав действующего отряда в 1837 году назначены были Тенгинский и Навагинский полки в полном составе и два батальона Кабардинского, две роты саперов, четыре пеших полка Черноморского казачьего, несколько конных сотен линейного войска и три батареи, 19-й артиллерийской бригады. О кавказской артиллерии можно сказать, что она была в общем уважении и всегда держалась вполне своеобразно и с большим достоинством. Впрочем, это же самое относится и вообще к русской артиллерии. Батареи были осми-орудийного состава, и в каждую придано, сверх того, по два горных единорога и по две Кегорновы мортирки. Командир 19-й бригады, полковник Бриммер, квартировал в Ставрополе. Вельяминов был о нем хорошего мнения; последствия показали, что он не ошибся.

Пехота вооружена была старыми, кремневыми ружьями, до того плохими, что нельзя было с уверенностью попасть на сто шагов. Линейные казаки имели винтовки черкесского образца, а черноморские казаки — разнообразные, очень плохие ружья. Пехота стреляла довольно плохо, артиллерия действовала хорошо, но в теоретической части своего дела кавказские артиллеристы были недалеки.

Черноморские казаки были у всех начальников в загоне и держались в черном теле. Это ошибочное мнение разделял и Вельяминов. Четыре пеших полка этого войска взяты были в состав отряда, преимущественно, как рабочая сила при постройке укреплений. На них лежала вся черная работа при движениях и расположении отряда. Надобно правду сказать, начальство черноморских казаков не только не протестовало против такой несправедливости, но находило в том свою выгоду. Я тогда почти не знал малороссийского элемента и потому гораздо позже оценил черноморцев по их достоинству.

Линейные казаки пользовались вполне заслуженною славою удальства и храбрости. На конях горских пород, в красивом горском костюме, линейные казаки многое заняли от горцев: джигитовку, удальство и блестящую храбрость с театральным оттенком. Даже в манерах и в домашней жизни они многое переняли от своих исконных врагов. Нужно признаться, что народная нравственность была у них очень нестрога; но вообще, как их хорошие, так и дурные качества, приводили в восторг офицеров, приезжавших на Кавказ из всех войск для участвования в военных действиях. Для них линейные казаки были постоянно окружены каким-то военно-поэтическим ореолом, и свои восторги они через год развозили по всей России вместе с черкесским костюмом и оружием.

7 мая прибыл генерал Вельяминов, а 9-го отряд выступил по хорошо знакомой дороге на укрепление Абинское. Пройдя Аушецкие и Тляхофиджские болота, отряд двигался по открытой равнине, оставя вправо глубокие колеи, сделанные обозами в предшествующие года. Вельяминов ехал на своей «баче», имеретинской лошадке с отрезанной гривою, и окруженный довольно многочисленным штабом. К нему подскакал полковник Бриммер. «Ваше превосходительство, отряд давно своротил с Абинской дороги. Куда же мы так приедем?» — «Не знаю, дражайший, горнист трубил налево. Спроси его». Бриммер понял свою неловкость, извинился и поспешил к своему месту. Действительно, это был сюрприз. Отряд вошел в местность, пересеченную перелесками и топкими ручьями в неглубоких долинах. Вдали видно было несколько аулов. Началась перестрелка. Горцы знали о нашем движении и были в большом сборе. В одном месте перестрелка очень усилилась и продолжалась несколько минут, перемежаясь диким, визгливым криком горцев и громким ура! Вельяминов, ехавший очень равнодушно, подозвал меня и сказал: «Поезжай, дражайший, скажи этим болванам, чтобы долго не забавлялись перестрелкой, а если неприятель упорно держится, то прогнать его штыками». Не успел я показаться с этим приказанием, как тенгинцы дружно крикнули «ура!». Горцы только успели выхватить шашки, как были опрокинуты и исчезли в кустах. К вечеру перестрелка начала умолкать, аулы горели, и отряд расположился на позиции вокруг большого кургана Ошхатах, давшего имя всей этой местности. Трофеями этого дня были несколько трупов горцев, у которых отрубили головы, завернули и зашили в холст. За каждую голову Вельяминов платил по червонцу и черепа отправлял в Академию наук. Поэтому за каждого убитого горца была упорная драка, которая иногда многим стоила жизни, с той и с другой стороны. Для горцев была другая причина упорства. Отправляясь на какое-нибудь военное предприятие, горцы заключали со своими ближними друзьями военные союзы, причем давали присягу не выдавать своего товарища живого или мертвого; если нельзя унести из сражения тела, его товарищ должен, по крайней мере, отрубить ему голову и принести ее семейству убитого; в противном случае он обязан во всю жизнь на свой счет содержать вдову и детей своего убитого товарища. Сверх того, такое действие считалось позорным. Драка за трупы и отрезывание голов вошли в нравы и обычаи кавказских войск. На первый раз, несмотря на воодушевление новизною картин и впечатлений, вид завернутых в холст голов, привязанных к концу казачьих пик, вызвал у меня чувство гадливости и омерзения.

Я исправлял должность обер-квартирмейстера отряда. Полковник Ольшевский был начальником штаба, не нося только этого титула.

Вечером я должен был поставить и осмотреть всю цепь аванпостов и их резервов. После этого резервы зажигали перед собой большие костры, которых линия показывала места их расположения. Вельяминов не уходил в свою палатку прежде, чем я доложу ему о постановлении аванпостов и о том, как они заняты. Если где потухал костер или не был разложен, Вельяминов сердился и посылал начальнику резерва замечание в выражениях, которых резкость никого не удивляла.

Лагерь становился обыкновенно длинным четырехугольником, которого фасы составляли авангард, арьергард и два боковых прикрытия. Такой же живой крепостью отряд и двигался: авангард и арьергард по ущелью или долине, а боковые прикрытия по горам, в таком расстоянии, чтобы пули горцев не могли бить в колонну, где были остальные войска и обоз. Дороги были вообще более или менее дурны, местность в горах покрыта лесом. Чтобы держать боковые прикрытия на своих местах и чтобы цепи стрелков не разрывались в закрытой и пересеченной местности, их часто окликали сигнальными рожками. Этим способом и при условленных заранее сигналах передавались все приказания при движениях.

При таком порядке движение отряда никогда не могло быть быстро и неприятель имел полную возможность сосредоточивать свои силы на местах, наиболее удобных для обороны. Зная цель наших движений, горцы могли собираться против нас в значительных силах и, при совершенном знании местности, имели полную возможность располагать своими действиями, так что без всякой ошибки можно сказать, что везде, где завязывалась упорная драка, мы были нумерически слабее неприятеля и находились в неблагоприятных обстоятельствах. Все это с избытком вознаграждалось дисциплиной, боевой опытностью и невероятной выносливостью почтенных кавказских войск. Я уже сказал, что пехота наша была очень дурно вооружена и стреляла плохо; в этом отношении неприятель над нами имел большое превосходство. Нельзя сказать, чтобы горцы были отличные стрелки; но их длинные винтовки, заряженные пулями с сальною тряпкой, били гораздо вернее наших ружей и, при оборонительных действиях, они могли укрываться и выжидать приближения наших. Пользовались они местностью очень хорошо и с инстинктом горца соединяли замечательную храбрость и легкость в ходьбе по горам.

Самая трудная роль доставалась обыкновенно арьергарду, а самая легкая — авангарду, где редко бывала серьезная перестрелка. В боковых прикрытиях все зависело от свойств местности; но как редко можно было идти по гребню, образующему водораздел, то войска боковых прикрытий сильно утомлялись беспрестанными спусками и подъемами, причем нередко нужно было выбивать неприятеля из засад, которые он делал, зная наперед, что прикрытия не минуют этого места. Случалось, что отряд растягивался верст на пять, и тогда, конечно, боковые прикрытия усиливались войсками из колонны. Вельяминов зорко смотрел за всем и ничего не оставлял без внимания. Каждый солдат и частью начальник был уверен, что старый Вельяминов его видит. Войска вообще имели большое доверие к своему начальнику. Для меня служба при нем была лучшею военною школою.

Я несколько распространился в описании этого дня, потому что таков был всегдашний порядок движения отряда. Можно упрекнуть Вельяминова только разве в несколько излишней методичности. Вообще горцы сравнивали наши экспедиции с грозовою тучею, которая пройдет полосой, наделает шуму и разорений и умчится, не оставив прочных следов. Кажется, они правы.

День 9 мая 1837 года нам обошелся не дешево. У нас убито и ранено было 50 человек, и, сверх того, ранены полковник Кашутин и несколько офицеров. Кашутина положили в карету, которую Вельяминов всегда возил при отряде, на случай своей болезни или раны. К этой карете ежедневно наряжалась сотня черноморцев для вытаскивания на руках в трудных местах, которые в горном и бездорожном крае часто встречаются.

На следующий день мы пришли в укрепление Абинское, почти без перестрелки. Это показывало, что накануне горцы имели большую потерю. Следующий переход был к укреплению Николаевскому при впадении Атакуафа в Абин. Здесь отряд уже вошел в предгорья, покрытые лиственным лесом, преимущественно дубом и берестом. Перестрелка в этот и последующие дни до Геленджика была незначительна, конечно, потому, что горцы привыкли уже к движению отряда по этому направлению и знали безвредность для них этих движений. Но в первый год тут были жаркие дела: одна местность на наших картах названа Гвардейскою Поляной, потому что тут в 1835 году было убито и ранено несколько гвардейских офицеров.

Укрепление Абинское было выстроено на левом берегу реки Абин и на равнине совершенно открытой. Оно составляло правильный пятибастионный форт высокой профили, с палисадами во рву. Гарнизон его состоял тогда из трех рот пехоты и полусотни конных казаков. Укрепление Николаевское было такой же постройки, но гораздо меньше и имело гарнизону одну роту. Оно было окружено горами, от которых внутреннее пространство было по возможности дефилировано. В окрестностях горцы имели две или три старые турецких пушки, которые они иногда привозили на горы и стреляли ядрами по укреплению, не делая особенного вреда, но держа гарнизон в беспрестанной тревоге. Оба эти укрепления имели сообщение с Черноморией только раза два в год, когда им привозили годичное продовольствие, под прикрытием сильного отряда. Во все остальное время между Абинским и Николаевским укреплениями сообщение было возможно только через лазутчиков. Беспрестанные тревоги, плохое продовольствие, недостаток свежего мяса, томительная скука, близость болот, лихорадочный климат — все это порождало в гарнизоне болезни, оканчивавшиеся обыкновенно цингою. Потеря в людях ежегодно была огромная. Эти укрепления считались ссылочными по преимуществу. Естественно будет спросить, какая же была польза от этих укреплений, предположенных самоуверенною посредственностью и утвержденных против мнения Вельяминова лицом, которого совершенное незнание края можно видеть между прочим из следующих примеров. В 1835 году Вельяминов представлял подробный проект[62] о покорении горцев западной стороны Кавказа, в основании весьма рациональный, но сильно отзывающийся математическим складом его ума. Он предлагал построить укрепления на Иле и других главных притоках Кубани, сделать их складочными пунктами, из которых отряды могли бы действовать вверх по долинам рек и таким образом очистить пространство по северному скату Кавказа; на южном же склоне стесненное население не найдет возможности к существованию и должно будет покориться. Государь Николай Павлович нашел все это основательным, но не разрешил, «потому что это помешает окончательному покорению горцев в сем году». В 1835 же году Вельяминову сообщена высочайшая собственноручная резолюция на одном его рапорте: «Дать горцам хороший урок, чтобы они на первых порах обожглись». Этот урок, вероятно, предполагалось дать постройкой Николаевского укрепления, над которым горцы не могли не смеяться. Наконец, когда решено было построить ряд укреплений по восточному берегу Черного моря, Вельяминову высочайше повелено было послать из Геленджика один батальон по берегу навстречу другого батальона, который будет послан из Гагр. Эти батальоны должны были пройти по всему берегу и возвратиться к своим отрядам, «дабы получить ясное понятие о топографии этого края». Вельяминов, конечно, этого не исполнил, потому что посланный им батальон был бы истреблен никак не далее следующего дня по выходе. Я уже не говорю о том, что Министерство финансов предлагало устроить по всему берегу таможенные посты для воспрепятствования ввозу контрабанды в наши пределы… В Петербурге и не подозревали, что мы имеем здесь дело с полумиллионным горным населением, никогда не знавшим над собою власти, храбрым, воинственным и которое, в своих горных заросших лесом трущобах, на каждом шагу имеет сильные, природные крепости. Там еще думали, что черкесы не более как возмутившиеся русские подданные, уступленные России их законным повелителем султаном по Адрианопольскому трактату!

Долина Атакуафа, по которой мы двигались от Николаевского укрепления, образует довольно широкое ущелье, покрытое лесом. Аулы были сожжены еще в прошлом году и не возобновлялись горцами; но на каждом шагу являлись местности, удобные для жительства, с богатою растительностью и замечательно живописные.

Отряд повернул в долину Нако, по которой поднялся на самый гребень Кавказского хребта, образующего здесь глубокое седло. Трудно вообразить себе что-нибудь живописнее вида, который открылся с перевала. Хребет в этом месте едва ли имеет более 5 тысяч футов над поверхностью моря; южный его склон крут и изрезан глубокими балками, покрытыми лесом; по правую сторону простиралась у подножия хребта обширная Суджукская бухта, а впереди Черное море с горизонтом без пределов.

Спуск к укреплению Кабардинскому, у юго-западного угла бухты, шел по удобному шоссе, сделанному в предыдущем году Вельяминовым и напоминавшему римские работы. Это укрепление устроено было на одну роту. Очертание разбивал сам Вельяминов, старавшийся с особенною заботливостью дефилировать внутреннее пространство от неприятельских выстрелов. От этого укрепление получило форму, наименее пригодную для такого военного учреждения — форму стрелы с наконечником на одном конце и с перьями по обе стороны другого конца. В 1838 году, когда эта неудобная форма возбудила удивление генерала Головина, преемника барона Розена, генерал Граббе, преемник Вельяминова, сказал: «Я узнаю моего умного предместника. Если человек большого ума задумает сделать глупость, то сделает такую, какой все дураки не выдумают».

От укрепления Кабардинского до Геленджика 16 верст удобной дороги по местности, покрытой кустарниками. Этот мирный переход мне памятен тем, что, поехав через кусты в сюртуке, я приехал в какой-то курточке с лохмотьями пол. Между кустами множество березы, которую солдаты называют «держи дерево», потому что его бесчисленное множество игл с загнутым концом вцепляются в одежу и ее непременно разрывают.

Наконец, мы пришли в Геленджик, где нашли стоящими в бухте пароход «Язон» и несколько частных судов, привезших разные предметы для войск. Вельяминов объявил, что мы останемся здесь несколько дней и что я должен изготовить журнал военных действий отряда. Работа эта была нетрудная и не требовала ни красноречия, ни богатства фантазии. В предшествовавшие два года эта обязанность лежала на прапорщике Горшкове, офицере очень хорошем, но едва грамотном. Я видел его черновые тетради журнала. Вельяминов их своеручно поправлял только в тех местах, где Горшков уж слишком резко расходился с грамматикой и особенно с орфографией. Журнал действий представлялся командиру Отдельного Кавказского корпуса и в копии военному министру для всеподданнейшего доклада. Вельяминов приучил и петербургский люд читать между строками в его сухих и хороших донесениях. Правда, впрочем, что гвардейские офицеры в частных письмах не жалели красок и красноречия и делались Омирами[63] в описании подвигов, которые они совершали как новые Ахиллесы. Для другого это могло бы быть делом верного расчета; но старый Вельяминов принял этот порядок совсем по другим соображениям.

На другой день по нашем приходе в Геленджик нам дали знать, что пятеро горских старшин приехали к аванпостам для переговоров с г. Вельяминовым. Это были пять стариков, очень почтенной наружности, хорошо вооруженные и без всякой свиты. Они назвались уполномоченными от натухайцев и шапсугов. Вельяминов принял их с некоторой торжественностью, окруженный всем своим штабом. В этот только раз я видел на нем, кроме шашки, кинжал: предосторожность далеко не лишняя после примеров фанатизма, жертвою которого сделались князь Цицианов, Греков, Лисаневич, князь Гагарин и многие другие.

Эта сцена была для меня новостью. Мне казалось, что тут решается судьба народа, который тысячи лет прожил в дикой и неограниченной свободе. В сущности это была не более как пустая болтовня. Депутаты горцев начали с того, что отвергли право султана уступать их земли России, так как султан никогда их землею не владел; потом объявили, что весь народ единодушно положил драться с русскими на жизнь и на смерть, пока не выгонит русских из своей земли; хвалились своим могуществом, искусством в горной войне, меткой стрельбой и кончили предложением возвратиться без боя за Кубань и жить в добром соседстве. Переводчик К. И. Тауш назвал всех их по имени. Он их знал лично и, проникнутый уважением к высшей черкесской аристократии, с какою-то торжественностью титуловал каждого называемого узденем 1-й степени. Старик Вельяминов на длинную речь депутатов отвечал коротко и просто, что идет туда, куда велел Государь, что, если они будут сопротивляться, то сами на себя должны пенять за бедствия войны, и что если наши солдаты стреляют вдесятеро хуже горцев, зато мы на каждый их выстрел будем отвечать сотней выстрелов. Тем конференция и кончилась.

Ночью лазутчики дали знать, что вблизи находится огромное сборище, которого силу они, вероятно, увеличили, говоря, что в нем не менее 10 тысяч конных и пеших от всех народов племени адехе и что все приняли торжественную присягу драться с русскими до последней крайности и за тайные сношения с нами назначили смертную казнь. Дней семь мы получали те же известия; лазутчики говорили еще, что сборище усилилось прибывшими дальними убыхами. По ночам мы видели их бивуачные огни на большом пространстве к стороне Мезиба. Горцы ждали нашего движения и ничего не предпринимали против лагеря, огражденного засекой. Вельяминов не двигался, говоря: «Подождем, дражайший. У них генерал-интендант неисправный. Когда поедят свое пшено и чужих баранов, сами разойдутся». Так и случилось: мы простояли в Геленджике 9 дней, и когда двинулись к Мезибу, видели немного горцев, которые вели пустую перестрелку с стрелковыми цепями.

Перейдя через Адерби, который в нижних частях течения называется Мезибом, дорога начала подниматься по долине одного из его притоков, постепенно отдаляясь от моря. Мы вступили в край, в котором не были еще наши войска. Аулы разбросаны были по сторонам долины в местах живописных. Видно было, что там жили в довольстве и совершенной безопасности. Вельяминов строжайше запретил жечь или грабить аулы, которые мы, впрочем, находили всегда пустыми. По мере движения отряда край делался более гористым, и горцы, постепенно собираясь, стали наседать на боковые прикрытия и особенно на арьергард. Перестрелка почти не прекращалась; местами приходилось выбивать неприятеля штыками из крепких позиций.

В первый день отряд прошел верст 12, во второй 10; дорога была довольно удобна и не требовала большой разработки, но боковые прикрытия сильно утомлялись, следуя по гребням гор или поперек боковых ущелий. Приходили на место ночлега поздно вечером, а часов в 6 утра опять поднимались. На третий день мы достигли перевала из системы Адерби в систему Пшада. На вершине горы черкесы дрались с особенным упорством в прекрасной дубовой роще. Вельяминов послал полковника Бриммера с тремя батальонами занять перевал и разработать дорогу. Когда мы пришли, все уже было готово и горцы удалены. Оказалось, что это была священная роща (тхахапк), где с глубокой древности совершались языческие обряды богослужения. Дубы были тщательно сохранены; в одном из них виден был довольно крупный камень, который со всех сторон обхватило дерево при постепенном росте и обвило корою. Можно думать, что дубу было не менее двух столетий.

Вельяминов приказал спилить это дерево и отпилить часть ствола, в котором был камень. Он хотел послать этот чурбан в Академию наук, как образчик могучей растительности этого края; но каково был удивление наше, когда при отпиливании пила встретила другой камень, внутри самого ствола. Осмотрев окрестную местность, мы нашли много таких дубов и убедились, что туземцы вкладывали эти камни в развилину молодого дуба близ земли и связывали оба ствола выше камня. По мере роста и утолщения стволов, они обхватывают камень, сливаются в один ствол и, так сказать, поглощают камень, если он не слишком велик. Кажется, это был один из обрядов язычества и имел какое-то символическое значение.

Мы ночевали на перевале Вуордовюе, а на другое утро начали спускаться по притоку Пшада. В этот день несколько раз возобновлялась сильная перестрелка в правом прикрытии, которое, по свойству местности, должно было значительно отдалиться от колонны. Несколько раз приходилось ходить в штыки. У нас было человек 35 убитых и раненых, в числе последних командовавший правым прикрытием артиллерийский генерал-майор Штейбен, который от ран и умер. Я его не знал; к нему был хорошо расположен Вельяминов, который, вообще, не жаловал генералов.

Стрелки Кавказского корпуса. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Мы дошли до устья Пшада и должны были повернуть круто направо по его долине. Над самим поворотом возвышалась гора, где горцы сделали завал и ожидали нашего прохода, в большом числе. Вельяминов остановил отряд вне ружейного выстрела и послал 1-й батальон Навагинского полка выбить неприятеля и занять гору. Взобраться туда можно было только по узкому гребню, между двумя балками и совершенно открыто, в виду неприятеля сидевшего за завалом, на горе, покрытой лесом. Навагинцы, в виду всего отряда, сделали свое дело честно и с большим толком. Впереди шла 1-я гренадерская рота, которою командовал поручик Егоров, родом таганрогский грек, офицер храбрый и опытный. Горцы встретили его у подножия горы залпом из ружей, не сделав никакого вреда. Егоров, молча и бегом, стал подниматься на гору. Когда он рассчитал, что горцы должны были уже зарядить свои винтовки, что они делали довольно медленно, Егоров приказал людям лечь и, не стреляя, кричать «ура!». Услышав этот крик, горцы сделали опять безвредный залп, а навагинцы стали опять молча подниматься на гору. Такой маневр повторился раза три, пока навагинцы, достигнув вершины, бросились на завал; но горцев уже там не было: они отступили на другую позицию и удовольствовались одною перестрелкой. В этом молодецком деле, происходившем в глазах всего отряда, у нас было только два раненых. Старый Вельяминов, не щедрый на похвалы, поблагодарил навагинцев и приказал назвать эту гору Навагинскою, как она и называется на картах. Государь Император пожаловал особые награды за это дело, а Егорова произвел в штабс-капитаны и дал ему орден св. Георгия 4-й степени. Замечательно, что он вынужден был дать этот орден своею властью, потому что Георгиевская дума не удостоила Егорова этой награды, так как у горцев не было пушек, и потому подвиг не подходит под статут ордена. В то время офицерские Георгиевские кресты были чрезвычайно редки на Кавказе.

Горцы из селения Эндери (Андреевское). Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Мы ночевали на прекрасном плато, над рекою Пшад, в ауле Яндар-оглу, где была когда-то славная фактория Де-Скасси. Аул, конечно, был пуст. На другой день нам оставалось сделать верст 12 до моря по широкой и прекрасной долине Пшада. Перестрелка была незначительна, и довольно рано, 25 мая, мы дошли до устьев реки и расположились вокруг того места, где предполагалось выстроить укрепление.

На другой же день Вельяминов приступил к разбивке укрепления. Это он всегда делал сам и с большою заботливостью о дефилировании внутренности укрепления от окружающих его гор. 2 мая приступили к работам, которые продолжались месяца полтора. В это время скука неподвижной жизни разнообразилась фуражировками и посылкой отрядов для рубки леса. При отряде было до 2 тысяч лошадей, которым нужно было много сена. Часть его для артиллерийских и других казенных лошадей доставлялась из Тамани на судах, сжатая гидравлическим прессом; остальное, равно как и лес, нужно было добывать с бою. По мере выкошения травы в окрестностях и заборки небольших черкесских запасов сена, приходилось ходить все далее и далее по долине Пшада и его притоков. Такие движения делались дня через два, под прикрытием 4-х или 5 батальонов с 8 или 10 орудиями и сотней конных казаков. Горцы всегда знали об этом вперед, и потому никогда такое движение не обходилось без драки, более или менее упорной. Отряды поручались большей частью Ольшевскому или Бриммеру; офицеры Генерального штаба ходили поочередно. Нас было четверо. Я часто ходил с Ольшевским и должен отдать ему справедливость. Он был хороший ученик Вельяминова: не суетлив, распорядителен, держал большой порядок в отряде и не баловал себя. У Бриммера порядку было мало, делалось все больше по вдохновению, но скоро до торопливости. Несмотря на эту разницу, у Ольшевского всегда было более потери, чем у Бриммера.

Так прошло полтора месяца. Строения возводились из сырцового кирпича и местного леса. Эта работа утомляла войска, и все были очень рады, когда велено было приготовиться к выступлению на другое место при устье Чуэпсина (Вулана), где предполагалось в этом же году выстроить укрепление.

Верки укрепления на Пшаде были готовы и вооружены; оставались неконченными только казармы и другие внутренние постройки. Вельяминов назвал укрепление Новотроицким и оставил в нем одну роту гарнизона и батальон для окончания работ.

11 июля отряд двинулся вверх по Пшаду и верстах в 15 повернул вправо по одному из притоков левой стороны, а перешед перевал, вступил в долину одного из притоков Вулана, правой стороны. В обоих перевалах мы отдалялись от моря верст на 25. Местность в обоих случаях была одинакова, но здесь горы становились выше и движение затруднительнее. Переход до Вулана отряд сделал в трое суток. Неприятель был в сборе, и перестрелка не прекращалась во все время движения. Мы имели в эти три дня до 75 человек убитых и раненых. 13 июля, поздно вечером, мы достигли устья Вулана, который близ самого моря сливается с другою речкой — Тешепс и образует широкую долину. На другой день Вельяминов выбрал место для укрепления саженях в 150 от моря, на пониженном гребне, разделяющем обе речки. Нужно было увериться, могут ли доставать с ближайшей горы ружейные выстрелы до укрепления. В конвойной команде был лихой офицер Сагандаков, храбрый, отличный наездник и замечательно сильный. Вельяминов приказал ему ехать на гору и оттуда сделать по указанному дереву по три выстрела из своей винтовки и из солдатского ружья. Нас с Вельяминовым было человек двадцать, все верхом; мы ожидали результатов оригинального опыта. Дерево, назначенное целью, было в шагах 20 от нас. Первые три выстрела были из винтовки; пули упали очень верно, но не долетели до дерева; три остальные пули направились тоже очень верно, но не в дерево, а в нас. Впрочем, они перелетели через нас с шумом и визгом очень высоко. Место, откуда стрелял Сагандаков, впоследствии определено, и оказалось в 240 саженях, но гораздо выше того, на котором мы были.

Вельяминов определил линию огня укрепления, названного Михайловским. Никому из нас не приходило в голову, что через 2½ года этому укреплению суждено было погибнуть и в минуту гибели быть свидетелем подвига самоотвержения, похоронившего и своих и врагов под развалинами. Работы начались 15 июля. Нужно было торопиться, потому что нам было сообщено, что Государь приедет на Кавказ и будет смотреть наш отряд в Геленджике. Большое обилие леса в окрестностях ускоряло работы, но с другой стороны верки укрепления были гораздо обширнее и имели чрезвычайно неудобное очертание.

Опять началась однообразная жизнь: крепостные работы, фуражировки. В войсках было много офицеров из гвардии и из армейских частей, прикомандированных на год для участия в военных действиях, между ними люди с состоянием; эти коротали время картежной игрой и кутежом; то и другое развилось в сильной степени. Я не участвовал ни в том, ни в другом. Со мною было несколько книг, рекомендованных мне Майером. Это были: Histoire de la révolution française, par Mignet; Histoire de la révolution anglaise, par Guizot; Histoire de la contre-révolution en Angleterre, par A. Carrel, и наконец: De la democratic en Amerique, par Tocqueville.[64] Я их прилежно изучал, и это дало совсем особенное направление моим мыслям и убеждениям. С товарищем моим, Старком, который гораздо более меня был знаком с политической литературой, у меня были бесконечные споры.

В августе месяце произошел эпизод, давший пищу для толков и разговоров на несколько дней. Вельяминов послал на пароходе «Язон» и другом мелком военном судне небольшой отряд для сделания десанта у устья реки Джубги и разорения там аула, в котором было гнездо контрабандистов и людей, особенно нам враждебных. Это было не первое подобное предприятие. В 1834 году наши войска высадились к устью Джубги, сожгли одно или два контрабандных судна, но не могли истребить аула, а при отступлении понесли большую потерю. В числе раненых тогда был Навагинского полка подполковник Полтинин, в 1837 году командовавший этим полком. В этот раз начальство над десантным отрядом, состоявшим из одной роты Тенгинского полка, поручено было капитану 2-го ранга Серебрякову, бывшему при Вельяминове дежурным штаб-офицером по морской части, для фрахтования судов, перевозки разных предметов снабжения отряда и для сношений с Черноморским флотом.

Лазарь Маркович Серебряков был личность очень заметная, и я должен об нем сказать несколько слов. Его служба началась в Черноморском флоте в то время, когда большинство офицеров там состояло из греков и армян. Серебряков принадлежал к последней национальности. Он был родом из Карасубазара, где у него были торговая баня, дом, жена, ходившая по-армянски в шароварах, и куча детей. Во флоте Серебряков играл очень скромную роль и не имел славы хорошего морского офицера. В 1829 году князь Меншиков, тогда еще артиллерийский генерал, нашел его в Феодосии на брандвахте. Узнав, что Серебряков хорошо знает турецкий язык, князь Меньшиков взял его с собою под Анапу, которую ему поручено было взять. Известно, что это предприятие выполнено с успехом и что с того времени Анапа осталась в наших руках. Вся эта операция, при содействии Черноморского флота, продолжалась недолго; но Серебряков успел войти в милость у князя Меньшикова, который, как говорят, давал ему иногда довольно грязные поручения. Серебряков имел бойкие умственные способности, много азиатской хитрости, расположение к военному делу и торговле и эластическую совесть. По окончании Турецкой войны князь Меньшиков, уже начальник главного морского штаба, взял Серебрякова к себе адъютантом или по особым поручениям. В 1837 году Серебряков был послан к Вельяминову, который ценил его деятельность, здравый смысл и распорядительность. Настоящее военное поручение он исполнил удачно, но при отступлении понес значительную потерю. Десант состоял из одной роты Тенгинского полка, но при ней было много посторонних офицеров, пожелавших участвовать в этом предприятии. У нас ранены два штаб-офицера и Генерального штаба капитан князь Григорий Долгоруков, а убит гвардейский поручик князь Долгоруков. Никакой непосредственной пользы от этого предприятия не было.

Наконец, 2 сентября мы двинулись обратно вГеленджик, оставив две роты гарнизоном во вновь построенном укреплении, названном Михайловским. Обратное движение наше продолжалось пять дней. Горцы преследовали не особенно настойчиво, хотя все аулы по пути были истреблены. Исключение сделано только для аула Яндар-оглу, в честь человека, оказавшего когда-то русским услугу. Зато этот аул был сожжен самими горцами, а хозяин едва отделался от обвинений в измене.

7 сентября мы пришли в Геленджик. На другой день генерал Вельяминов спросил меня, знаю ли я все правила для разбивки лагеря по форме и с самою педантическою правильностью? Я их не знал, и потому Вельяминов снабдил меня разными руководствами. К делу было немедленно приступлено. Я сделал примерный чертеж глубокого лагеря в колоннах. Вельяминов его не одобрил и приказал устроить лагерь развернутым фронтом. Это потребовало пространство в три версты, к западу от Геленджика. Между подножием хребта и морем тянется полоса довольно ровной местности, покрытой мелким лесом. Через два дня этот лес исчез, место расчищено, и лагерь разбит тылом к морю. В этом положении мы ожидали приезда Государя Императора. Во все это время погода стояла прекрасная. По окрестным горам видны были горцы, смотревшие с любопытством на невиданное для них зрелище. Наш лагерь должен был казаться для них грозным. Надобно отдать им справедливость: во все это время они нас не тревожили, а во время пребывания Государя ни один из них не приходил в лагерь. Народные старшины не прислали даже никакой депутации, хотя могли быть уверены, что если переговоры и не поведут ни к какому результату, то депутаты во всяком случае возвратятся с богатыми подарками.

21 сентября, накануне приезда Государя, задул бора и к вечеру так скрепчал, что большая часть солдатских палаток были изорваны, а на кухнях невозможно было разводить огонь и варить кашу. Кое-где только расторопные денщики ухитрялись разводить огонь или ставить самовары под кручею, у самого берега моря. Кто не видал боры в этой части восточного берега Черного моря, тому нелегко вообразить их страшную силу. Северо-восточный ветер как бы внезапно срывается с гребня главного хребта, отстоящего от моря у Геленджика, верст на пять; но туземцы и опытные моряки узнают приближение боры по некоторым признакам, и суда спешат заранее выйти из бухты в море, которое в такое время бывает совершенно спокойно. Береговой ветер не разводит волнения, и во все это время бывает совершенно ясная погода, при довольно низкой температуре. Боры бывают чаще, продолжительнее и сильнее осенью и зимой; летом они продолжаются несколько часов или сутки; зимою они особенно опасны для судов, застигнутых в бухте. Стремительный ветер срывает верхушки волн, обливает суда, их мачты и снасти и, мгновенно замерзая, обращает все судно в глыбу льда. Тогда гибель судна неизбежна, и с берега невозможно подать никакой помощи. Так погиб в 1843 году военный тендер в Суджукской бухте, в глазах целого отряда. Судно обратилось в ком льда и пошло ко дну со всем экипажем. Все попытки подать помощь были тщетны: команды, посланные к берегу, не могли идти против ветра; людей несло ветром, и, кто не падал на землю, мог быть разбит, наброшенный на дерево или строение. Говорят, что в Суджукской бухте боры сильнее, чем в Геленджикской; я этого не заметил, но во всяком случае они составляют такой недостаток этих единственных между Сухумом и Керчью бухт, который не обещает им никакой будущности.

Бора, дувшая перед приездом Государя, была не из самых сильных. Вечером 22 сентября мы наконец увидели два парохода, на которых был Государь со свитою. В первый раз русский царь посетил Кавказский край и, хотя посетил не так театрально, как бабка его посещала Новороссийский край, но, конечно, с неменьшею пользою.

С большим трудом и не без опасности Государь вышел на берег в Геленджике, где ему приготовлена была квартира в доме коменданта, мало отличавшемся от остальных жалких мазанок. С 1831 года Геленджик мало изменился. Без сухопутного сообщения гарнизон нередко нуждался в самом необходимом. Непривычный климат, беспрестанные тревоги и лишения произвели общую апатию и развили болезни, преимущественно перемежающиеся лихорадки и цингу. Первым комендантом был полковник Чайковский, от которого я слышал много рассказов об этой тяжелой поре: на первый день Пасхи офицеры всего гарнизона собирались к нему разговляться, и при этом закуска состояла из рюмки водки и нескольких селедок, составлявших неслыханную роскошь.

С Государем были Великий Князь Наследник, граф Орлов, князь Меньшиков и довольно большая свита. Не думаю, чтобы все они сколько-нибудь комфортабельно провели эту ночь, тем более, что на рассвете начался пожар, недалеко от квартиры Государя и от порохового погреба, где был значительный склад патронов и зарядов для отрядов. Огонь охватил провиантские склады; при сильнейшем ветре он сообщился множеству тесно стоявших турлучных построек, крытых соломою и камышом. С самого начала пожара стали поспешно выносить порох за крепость; все это делалось второпях, и каждую минуту можно было ожидать взрыва. Опасность была крайняя, пожарных инструментов не было, да они были бы бесполезны при таком ветре. Офицеры и солдаты наперерыв бросались в огонь и соревновались в самоотвержении перед глазами Государя. Наконец, его упросили выехать из укрепления в лагерь ранее, чем он предполагал. Войска были готовы к смотру.

Еще с весны Вельяминов предупредил всех о предстоящем смотре и просил озаботиться тем, чтобы нижние чины и офицеры имели одежду и вооружение по форме. Регулярные войска исполнили это приказание по крайнему разумению, а четыре пеших полка черноморских казаков были поставлены в прикрытие. Их резервы по безлесным вершинам хребта составляли прекрасную картину и придавали всему лагерю и смотру военный колорит. Войска были построены в одну линию развернуты фронтом. Нижние чины были в боевой амуниции и в фуражках. Фронт был прямо против ветра. Когда Государь подъехал к правому флангу, почти все фуражки были унесены ветром; нижние чины, держа ружье на караул, должны были отставить левую ногу вперед, чтоб удержаться на месте. Весь фронт кричал «ура!», а ветер в открытые рты нес песок, пыль и мелкие камешки. Картина была своеобразная…

Государь убедился, что ехать верхом по фронту невозможно. Он сошел с коня, мы сделали то же и таким образом дошли до левого фланга, беспрестанно набрасываемые ветром на фронте. Церемониального марша не было. Войска отпущены в лагерь, в котором не было ни одной целой палатки; только две калмыцкие кибитки в штабе и палатка Вельяминова уцелели. Последнюю восемь линейных казаков держали на оттяжках. Государь вошел в палатку и, напившись чаю, приказал Вельяминову позвать солдат, кто в чем есть, под одинокое дерево, которое он указал впереди лагеря. Ему хотелось сказать милостивое слово этому доблестному войску, в первый раз видящему своего Государя. Ординарцы поскакали по всему лагерю; солдаты бежали со всех сторон к сборному месту. Они буквально исполняли высочайшую волю: кто был в мундире, кто в шинели, а кто без того и другого. Вокруг Государя и Наследника образовался кружок, внутри которого было несколько офицеров. Я был от него в двух шагах, а подле меня генерал-майор Линген, в сюртуке, с шашкой через плечо. Из-под сюртука на целую четверть виден был бешмет из турецкой шалевой материи. Рядом с ним стоял полковник Горский, только что приехавший к отряду. Он был одет по форме, но через плечо на ремне висела черкесская нагайка. Государь, читавший, вероятно, наши реляции, спросил Лингена: «А где тут Аушецкие и Тляхофидские болота?» Старый Линген об них не слыхивал, Горский не знал их имени, хотя оба они много раз через них проходили. У меня всегда была очень острая память на имена, и я поспешил доложить, что эти болота на северном предгории. Толпа все росла, но говорить было невозможно за сильным ветром. Кружок сузился, и Государь, стоя под деревом, спросил: «А где у вас Конон Забуга?» Это был унтер-офицер Кабардинского полка, недавно отличившийся и упомянутый в реляции. На вопрос Государя раздался над его головою громкий голос: «Здесь, Ваше Императорское Величество». Забуга, в одном белье, сидел на дереве, чтобы лучше видеть. Государь приказал ему слезть и, когда тот почти кубарем свалился на землю, Государь поцеловал его в голову, сказавши: «Передай это всем твоим товарищам, за их доблестную службу». Забуга бросился на землю и поцеловал ногу Государя. Вся эта сцена, искренняя и неподготовленная, произвела на войско гораздо более глубокое впечатление, чем красноречивая речь, которой никто бы и не слышал. Войска с гордостью смотрели на мужественную красоту и царственную осанку своего Государя и на прекрасного 19-летнего юношу, его Наследника. Надобно отдать справедливость, Николай Павлович умел говорить от души горячее слово, которое шло прямо в душу. Выражение его лица, в минуты благоволения, было чрезвычайно симпатично. Его ласковое и простое обращение могло довести неопытного и непривычного собеседника до забвения его высокого сана. Зато в минуты гнева и раздражения его наружность мгновенно изменялась.

Государь был в самом лучшем расположении. Независимо от желания поблагодарить войска за их трудную и честную службу, он выражал свое довольство непривычною ему обстановкою, величественною природою, даже борою и наивными усилиями все делать и одеваться по форме; а между прочим своеобразные отступления беспрестанно бросались в глаза ему, привыкшему к педантической точности в гвардии и при смотрах армейских войск. Говорят, что он сказал: «Я очень рад, что не взял с собою великого князя Михаила Павловича; он бы этого не вынес!» Говорят еще, что он приказал Вельяминову подать список разжалованных, которых было много в отряде. Это приказание он, будто бы, повторил два раза; но почему-то Вельяминов этого не сделал, по крайней мере до отъезда Государя.

К вечеру бора начала утихать. Государь ночевал на пароходе, а утром 24 сентября пароходы снялись с якоря и пошли к Поти, откуда Государь через Кутаиси поехал в Тифлис. Его путешествие по Закавказскому краю было неудачное и оставило в нем неприятное впечатление. Проезжая через Горийский уезд, где был расположен Грузинский гренадерский полк, Государь увидел в лесу солдата, которого он принял сначала за туземца. Солдат был в рубищах, напоминающих солдатскую шинель и папаху. На вопрос Государя солдат отвечал, что он третий год пасет свиней своего полкового командира, а прежде пять лет был в угольной команде. Это чрезвычайно рассердило Государя. Вероятно, еще прежде ему было доложено о многих других действиях полковника князя Дадьяна по командованию полком. Этот штаб-офицер был нисколько не хуже других полковых командиров, но он был женат на дочери барона Розена, которым тоже Государь был недоволен. В этом случае он явился козлищем отпущения за общие грехи, до некоторой степени неизбежные по местным обстоятельствам. По приезде в Тифлис Государь перед разводом приказал снять с князя Дадьяна флигель-адъютантские аксельбанты (усердные исполнители сорвали их) и предал его суду за злоупотребления. Впрочем, при этом же разводе он пожаловал звание флигель-адъютанта сыну барона Розена, гвардейскому поручику. В довершение всех неудач, при выезде из Тифлиса, спускаясь с горы, лошади понесли экипаж, в котором сидели Государь и граф Орлов; на крутом повороте экипаж опрокинулся, и Государь упал на краю глубокого обрыва. К счастью, это падение не имело никаких серьезных последствий.

На другой день по отъезде Государя из Геленджика мы выступили в обратный путь на Кубань. Горцы почти не дрались, зная, что в этом году мы уже ничего более не предпримем. 29 сентября мы пришли в Ольгинское укрепление; экспедиция кончена, и отряд распущен на зимние квартиры. Я отправился в Ставрополь, где снова началась моя легкая служба в должности обер-квартирмейстера и однообразная жизнь в кругу нескольких добрых товарищей. За экспедицию 1837 года я получил орден Св. Владимира 4-й степени с бантом.

Генерал Вельяминов отправился во Владикавказ, навстречу Государю, при его возвращении из Грузии. Оттуда до Екатеринограда — 104 версты — он сопровождал Государя верхом. Конвой был конный, ехали довольно скоро; старый Вельяминов совершенно изнурился; вероятно, это ускорило у него развитие болезни, которая свела его в могилу. В Ставрополе Государь не останавливался.

Скоро сказались плоды посещения Государем Кавказа. Вельяминов получил орден св. Александра Невского с алмазами, барон Розен назначен сенатором в Москву, начальник корпусного штаба Вадковский[65] — командиром армейской бригады в России; начальник гренадерской бригады генерал-лейтенант Фролов, давший Грибоедову тип Скалозуба — кажется, по армии. Обер-квартирмейстер, полковник Фон-дер-Ховен произведен в генерал-майоры и назначен начальником штаба Сибирского корпуса. Кроме этих главных, в Закавказском крае было много других перемещений и удалений по военному и гражданскому ведомствам. Погром был общий. Князь Дадьян, по суду, был разжалован в солдаты.

Я провел зиму по-прежнему, почти исключительно в обществе Майера и князя Голицына. С первым я очень подружился. У них я познакомился со многими декабристами и особенно сблизился с Сатиным, молодым человеком, присланным из Московского университета в Саратов, под надзор полиции, за какое-то ребяческое политическое преступление. Из Саратова он получил позволение ехать на Кавказские минеральные воды и, по окончании курса, остался зимовать в Ставрополе в ожидании следующего курса вод. Это был очень хороший молодой человек, с доброй и теплой душою, но с плохим здоровьем; он хорошо учился, много читал и был либералом московского пошиба. Сатин жил вместе с Майером и князем Голицыным на одном дворе. По-прежнему нашим спорам не было конца.

Между тем зимою наше положение на левом фланге и в Дагестане начинало делаться более серьезным. Туда переведен был Кабардинский полк из Черномории и помещен на Кумыкской плоскости, в крепости Внезапной и Хасавюрте. Начальник дивизии генерал-лейтенант Фези делал набеги и присылал громкие реляции о своих подвигах и покорениях разных народов. Вельяминов не давал им никакой веры и вообще, кажется, не придавал особенной важности тамошним делам. Немудрено, что он до некоторой степени ошибался, под влиянием мнения, составившегося еще во времена Ермолова.

Я не могу описывать события на левом фланге и в Дагестане, потому что хорошенько не знаю ни местности, ни последовательности хода дел в том крае. Известно, что фанатический шариат возник еще в начале 20-х годов. Непонятно, как Ермолов не придал этому никакого значения. Не знаю, сознал ли он после свою ошибку, но последствия стоили нам слишком дорого. Первый имам[66], который приобрел в том крае большую силу и влияние, нам прямо враждебное, Кази-мулла, погиб в Гимрах, в 1832 году; второй, Гамзат-бек умерщвлен изменнически в мечети[67]; но один из мюридов Кази-муллы, Шамиль, раненый спасся во время гимринской резни. Он провозгласил себя имамом и был признан. Это был человек умный, ученый в смысле мусульманском, свирепый фанатик, кровожадный горец со всеми типическими свойствами своего племени. С 1833 года он постепенно усиливался в Дагестане; но и в Чечне заметно было волнение, которое не предсказывало ничего хорошего. В 1838 году там предположены более серьезные военные действия. На правом фланге предполагалось продолжать занятие пунктов по восточному берегу Черного моря, но решено занимать их десантами, при содействии Черноморского флота. Это решение основано было, кажется, на уверении Тауша и Люлье (непререкаемых авторитетов), что за Вуланом уже нет возможности двигаться отряду с артиллерией, иначе как по самому берегу моря, а этот проход очень опасен, часто же и совсем невозможен: горы упираются обрывами в самый берег моря, и узкая полоса морского прибоя затопляется при всяком морском ветре. Это, конечно, справедливо относительно приморского пути; но невозможность найти проход, подобный тому, по которому отряд шел из Геленджика до Пшада и Вулана, очень сомнительна. Довольно вероятно, что наши черкесские дипломаты не знали края к югу от Вулана или почему-нибудь не хотели, чтобы отряд шел по этому пути. Предположено было занять устье Шапсуха и Туапсе и построить там укрепления.

Самое простое соображение представлялось бы: идти с отрядом сухим путем от Кубани к устью Туапсе или Шапсуха, так как нам было известно, что в этих местах хребет не достигает снежной полосы, перевал удобен и дорога проходима. Но расстояние от Екатеринограда до берега моря 120–150 верст, и потому необходимо было бы устроить одно или два промежуточных укрепления для склада запасов, а это было уже отвергнуто в Петербурге, где все еще сохраняли надежду на очень скорое покорение горцев; при том же, это не входило в план действий, предположенный Паскевичем и которому покорился Вельяминов, когда его возражения были не уважены.

Решение занимать десантами пункты по восточному берегу Черного моря повело за собой устройство береговой линии, стоившее много миллионов, много десятков тысяч людей, сделавшихся жертвою губительного климата и давших взамен всего этого слишком ничтожные результаты.

Зимою стали прибывать на Кавказ новые лица, назначенные вместо смененных и удаленных. Командиром Отдельного Кавказского Корпуса и главноуправляющим в Грузии назначен генерал-лейтенант Евгений Александрович Головин, начальником корпусного штаба генерал-майор ****, а обер-квартирмейстером полковник Менд. Все трое проехали через Ставрополь без большого шума. Головин проездом навестил А. А. Вельяминова, которого здоровье и силы быстро упадали, и он уже не выходил из дома.

Головин до назначения был начальником дивизии. Это был человек не старый, но разрушенный физически и морально. От природы он имел очень хорошие умственные способности, был хорошо образован, очень хорошо писал на французском и русском языках. В молодости он имел несчастье попасть в общество мистиков и был иллюминатом; знаменитая жрица этой секты Татаринова[68] присоветовала ему еженедельно открывать себе кровь для умерщвления плоти. От этого или по другим причинам, но под старость он сделался неспособным к усидчивому труду, засыпал при докладах, не имел ни характера, ни силы воли, так необходимых при его разнообразной деятельности. Впрочем, он был человек строго-честный, нравственный и доброжелательный. Его военные и административные способности были не блестящи; после каждой войны или управления краем он писал длинные, оправдательные статьи, очень убедительные и написанные хорошим языком. Читавшие эти статьи находили, что лучше было так хорошо делать, чем оправдываться.

И к нам на Кавказскую линию назначили нового начальника штаба, флигель-адъютанта генерального штаба полковника А. С. Траскина. Генерал Петров как-то стушевался; никто не жалел. А. С. Траскин был сын полковника Сем. Ив. Траскина, командовавшего в Казани учебным карабинерным полком и известного своим огромным ростом и страстью к фронтовой службе.

Старик был сослуживцем моего отца, и поэтому я ребенком бывал в их доме; но А. С-ча тогда уже там не было, а я играл вместе с Константином, его младшим братом, который впоследствии убит в Чечне, в чине полковника.

Александр Семенович был лет 32-х. Его рост, более чем средний, был незаметен при его чрезвычайной толщине. Он был то, что французы называют viveur: любил хороший стол, удобства жизни и особливо женщин. Он имел хорошие умственные способности, образование светское, но не солидное, владел хорошо русским и французским языками, хорошо знал бюрократическую рутину, работал скоро и усердно. От природы был добр, но порядочно испорчен средою, в которой прошла его молодость. Всю свою службу провел он в Петербурге и в Военном министерстве. Мало-помалу он обратил на себя особенное внимание министра Чернышева и сделался у него необходимым человеком. По службе он делал быстрые успехи; женитьба на баронессе Вревской доставила ему состояние и особенно связи. Его жена была побочная дочь, кажется, князя Куракина или кого-нибудь другого из сильных земли. Она была красавица и очень милая особа (я видел ее портрет у Траскина). Он имел несчастье скоро ее лишиться; детей у него не было. Говорят, что Траскин испортил свою карьеру тем, что стал в обществе слишком много говорить о своем участии в делах Военного министерства и что князь Чернышев воспользовался удобным случаем с почетом удалить его от себя на Кавказ. Когда я был в Военной академии, Траскин был членом конференции. В военных действиях он не участвовал и если нюхал пороху, то разве на красносельских маневрах.

Больной Вельяминов предоставил Траскину устроить штаб по его усмотрению. Перемен было много, но они были разумны и полезны. Генеральный штаб вышел из своего опального положения; в него передана большая часть дел из секретного отделения. Зато Ольшевский понизил голос не на одну октаву. Я продолжал исправлять должность обер-квартирмейстера, но уже докладывал Траскину, а не Вельяминову.

В конце зимы явилось в Ставрополе новое заметное лицо. Генерал-майор Раевский назначен начальником 1-го отделения Черноморской прибрежной линии. Это место изобретено было Вельяминовым для генерала Штейбена, но он умер от раны. В проезд с Кавказа Государь сказал Вельяминову: «Раевский просится опять на службу. Возьми его к себе». Вельяминов знал его и его отца, одного из героев 1812 года, и потому охотно взял сына и испросил ему вышесказанное, странное и нелестное назначение. 1-е отделение Черноморской прибрежной линии образовано было из прибрежных укреплений от Анапы до Михайловского включительно. В них были расположены три Черноморских линейных батальона. Начальнику 1-го отделения присвоены права бригадного командира. 2-е отделение не существовало. Раевский, в последнее время, был в опале, и потому принял это назначение и приехал в Ставрополь. Здоровье Вельяминова все более и более расстраивалось. Явились признаки водяной. Я, кажется, сказал уже, что Вельяминов был фанатический гомеопат; поэтому он сам себя лечил и не хотел принимать никаких советов от алопатов. Он почти безвыходно сидел в своем кабинете, где была и библиотека. Он был очень рад приезду Раевского, как любезного и приятного собеседника, который мог говорить ему о славном прошедшем и о лицах, с которыми он когда-то был в близких отношениях. Он поместил Раевского у себя в доме и проводил с ним почти все время. Вельяминов не знал опасности своего положения и потому продолжал собираться с отрядом в поход.

Государь, узнав о его болезни, прислал ему гомеопата доктора Шеринга, но уже было поздно: болезнь очень усилилась, и Шеринг убедился в безнадежности своего пациента, но объявил ему только, что болезнь может не дозволить ему весною отправиться с отрядом. Тогда Вельяминов решился поручить, до своего приезда, командование отрядом Раевскому. Он заботился о составлении для него временного штаба, снабдил его палатками, кухней и всей бивачной принадлежностью, но предупреждал, что по приезде к отряду возьмет все это обратно. В последнее время он впал в детство; его забавляли чтением, разговорами о гастрономии, в которой Раевский был силен и, наконец, каплунением петухов, в чем очень искусным оказался доктор Шеринг. Я был назначен отрядным обер-квартирмейстером. Раевский со мной несколько раз говорил о крае и горцах и показывал мне хорошее расположение.

В половине апреля Раевский отправился в Керчь с Серебряковым, который за экспедицию 1837 года был произведен в капитаны 1-го ранга и оставлен при Вельяминове в должности дежурного штаб-офицера по морской части. Весна была в полном развитии, а Вельяминов доживал последние дни. Он уже знал свое положение, но не жаловался и молчал. Ему поочередно читали Жиль-Блаза. Барон Ган очередовался в этом с Сабатиным, подольским помещиком, жившим под надзором полиции, человеком умным, образованным и приятным собеседником. Он читал то место, где Жиль-Блаз, убежав от разбойников, размышлял, что ему предпринять, и решился идти в Мадрид, где всемогущим министром был герцог Лерма, которому Жиль-Блаз когда-то оказал услугу в трудном положении. «Верно он не забудет моего благодеяния и в свою очередь поможет мне». Когда Сабатин прочитал эти слова, умирающий довольно твердым голосом сказал: «Дожидайся, дражайший!». Ольшевский, видя, что он в памяти и не лишился языка, предложил ему прибегнуть к утешениям веры, исповедаться и причаститься. «В грехах моих я исповедался Богу, а попу до этого дела нет». Это были его последние слова. Началась агония, и на рассвете мы узнали, что Вельяминова не стало. Мир душе его! Многое было ему дано, и много с него спросится; но суд над ним совершился не по человеческой правде, перед которой не оправдается всяк живый. С ним похоронен герб фамилии Вельяминовых. Тело его перевезено в Тульскую губернию, где было их небольшое родовое имение.

Упрек, который, кажется, можно сделать Вельяминову, как общественному деятелю, это за его равнодушие к порочным наклонностям и безнравственности других. Сам он был стоически честен, но к порочным поступкам своих подчиненных относился слишком снисходительно, если только видел, что их умом, деловою опытностью и способностями можно воспользоваться с выгодою для службы. И в этом, как во всем, он был математиком, а не поэтом.

Вскоре после смерти Вельяминова я отправился в Тамань, где был назначен сборный пункт отряда и место амбаркации. Полковник Ольшевский приехал в то же время и вступил в должность начальника штаба отряда. Раевский был в Керчи, откуда успел съездить в Севастополь, где Черноморский флот вышел на рейд и готовился к отплытию. Раевский успел обворожить моряков, начиная с главного командира М. П. Лазарева, своеобразною угодливостью и полною готовностью быть полезным лицам, которых укажет Лазарев. Себя же и отряд свой он поручал благосклонному вниманию знаменитого героя Наваринской битвы[69].

Амбаркация[70] войск на своем берегу, в мирное время, вещь совсем не трудная, но требующая большой точности, а на берегу бурливого Черного моря — благоприятной погоды. С отрядом должно было доставить двухмесячное продовольствие и комплект боевых зарядов и патронов. Артиллерийских лошадей предположено взять на четыре легких орудия, каждое с одним зарядным ящиком. Остальные лошади и ящики должны были перевезтись впоследствии. Для нагрузки лошадей и тяжестей зафрахтованы были Серебряковым частные суда и, сверх того, назначены три больших военных транспорта. Эскадра состояла из шести линейных кораблей, трех фрегатов, нескольких пароходов и парусных судов меньшего ранга. Начальство над эскадрой, по убедительной просьбе Раевского, принял на себя М. П. Лазарев.

Все расчеты по амбаркации сделал Ольшевский и, несмотря на новость дела, сделал их разумно и с большой точностью, так что не было никакого замешательства. Серебряков распорядился также хорошо по своей более скромной, но существенной и нелегкой обязанности. Мы пробыли в Тамани с неделю, как однажды утром нарочный прискакал с мыса Тузлы с известием, что флот виден в море. Погода была прекрасная, корабли шли под всеми парусами и к вечеру стали на якорь. Это было 4 или 5 мая; на другой день все войска были посажены на суда, а на рассвете, 7 мая, эскадра снялась с якоря и двумя линиями направилась вдоль восточного берега Черного моря.

Штаб Раевского и один батальон Тенгинского полка были на адмиральском стопушечном корабле «Силистрия», которого командиром был капитан 1-го ранга П. С. Нахимов. Адмирал Лазарев принял нас очень любезно и вообще показывал особенное расположение не только к самому Раевскому и его штабу, но вообще ко всем сухопутным войскам. Это был разумный пример для его подчиненных, потому что между моряками и сухопутными войсками никогда не было особенной приязни.

Я должен сказать несколько слов о Черноморском флоте и об его знаменитом главном командире. М. П. Лазарев пять лет служил в Британском флоте и делал три кругосветных путешествия. В 1827 году он командовал нашим кораблем «Азов» и был в соединенной эскадре Британо-французско-русской, под начальством лорда Кодрингтона. Турецкий флот укрылся в Наваринской бухте, под покровительством сильной крепости. Соединенная эскадра не имела намерения атаковать неприятеля; благородный лорд, верный исконной политике своей нации, не хотел решительного действия, могшего быть гибельным для Турецкого флота. Корабль «Азов», по диспозиции должен был первым войти в бухту. Лазарев на всех парусах подошел на близкое расстояние, убрал паруса и стал на якорь. Увлеченные соревнованием союзники заняли места в той же линии. Говорят, что первый выстрел из орудия Турецкого флота был сделан нечаянно. Как бы то ни было, это было сигналом к бою, в котором самая важная и опасная доля досталась кораблю «Азов», ближайшему к неприятельскому флоту и береговым батареям. Сражение продолжалось недолго: Турецкий флот был истреблен, Наварин сдался и был занят. Корабль «Азов» получил много повреждений и понес чувствительную потерю убитыми и ранеными. Кодрингтон, прежде знавший Лазарева, назвал его первым моряком нашего времени. Старшим лейтенантом на корабле «Азов» был тогда П. С. Нахимов, а В. А. Корнилов мичманом: два лица особенно пользовавшиеся доверием Лазарева и сделавшиеся впоследствии знаменитыми в Севастопольскую войну. Наваринская битва, а вероятно, и отзыв лорда Кодрингтона заставили наше правительство обратить особенное внимание на Лазарева. После Грейга он назначен (1833 г.) главным командиром Черноморского флота и портов. Он был в то время уже вице-адмиралом и генерал-адъютантом.

Черноморский флот обязан Лазареву той славой, которую он справедливо заслужил, как флот по преимуществу боевой и практический. М. П. Лазарев имел страсть к морю и умел вдохнуть ее в своих подчиненных, но ему пришлось сначала образовать для себя сотрудников, которых не приготовил ему его предместник. Во флоте было много офицеров из греков. Бойкие и расторопные в младших чинах, они в старших более всего заботились о своих выгодах, не всегда безгрешных. Вообще Черноморский флот у главного морского начальства был пасынком, а Балтийский — любимым сынком. Часто ненадежные офицеры переводились сюда из Петербурга, в виде наказания. Уровень образования и нравственности между офицерами был не высок; пьянство было обыкновенным явлением; злоупотребления по хозяйственному управлению вошли в пословицу. Севастополь и Николаев, исключительно морские города, составляли как будто отдельное государство со своими законами, обычаями, убеждениями и взглядом на вещи. Там все поражало моряка своеобразием. Говорили в шутку, что у моряков дважды два не четыре, а пять, но что это между моряками не делало никакого замешательства, потому что этот вывод все признавали. Только в сношениях с не моряками это производило недоразумения. На сухопутные войска моряки смотрели с высоты своего величия, и в этом не всегда были не правы, потому что общий уровень образования между армейскими офицерами был еще ниже.

М. П. Лазарев был главным командиром 18 лет (1833–1851). Очень многое старое он изменил или заменил новым, но многое осталось нетронутым. Он приготовил много отличных офицеров, которые составили славу флота. Заведение большого числа мелких судов нового устройства и употребление их для крейсерства вдоль восточного берега Черного моря образовало опытных и энергичных командиров. Я не могу исчислить всех заслуг М. П. Лазарева; скажу только, что все его подчиненные, от матроса до адмирала, признавали в нем строгого, но справедливого, разумного начальника и непререкаемый авторитет во всем, что относится до морского дела. Следует, однако же, сказать, что в деле фронтовых тонкостей Черноморский флот далеко отставал от Балтийского, и это доставляло северным морякам повод к злым насмешкам над своими южными сослуживцами.

В 1838 году М. П. Лазареву было 50 лет. Он был среднего роста, коренаст, с седыми, коротко обстриженными волосами. Черты лица его были довольно мелки, но выражали добродушие и энергию. Знавшие его коротко ценили в нем человека столько же, как и типического моряка. Я имел случай видеть его в разных местах и положениях, но могу представить его фигуру не иначе как на юте корабля с зрительной трубой под мышкой. Некоторые ставили ему в упрек особенное расположение к нескольким лицам, которых называли его камариллой. Чтобы понять несправедливость этого упрека, стоит только сказать, что эту камариллу составляли: Корнилов, Нахимов, Путятин, Метлин, Панфилов, Истомин — имена, принадлежащие славной истории Черноморского флота. По незнанию я мог выпустить некоторые другие.

Корнилов в 1838 году был капитаном 2-го ранга и начальником штаба на эскадре. Мне он показался умным и образованным человеком, со светскими манерами и симпатичной наружностью. Говорят, он был и хороший моряк. В нем не было этого общего практическим морякам оттенка грубоватости, и вообще, по развитию и способностям, он стоял выше наибольшей части своих товарищей. Он был ближе всех к Лазареву; вероятно, он и тогда мечтал со временем сесть на его место.

Совсем другого рода человек был П. С. Нахимов. В нем не было ничего бросающегося в глаза, но это был чистый тип старого моряка со всеми его своеобразными оттенками. Его все любили и уважали. Во флоте он был известен за лучшего командира корабля. Его слава началась Наваринскою битвою, а кончилась Синопом и славною смертью на укреплениях Севастополя. Нахимов был из тех людей, которые при случаях оказываются героями, а не будь случая они бы всю жизнь оставались в тени. Мне доводилось сходиться с некоторыми другими из близких к Лазареву моряками, но я буду говорить о них впоследствии, а теперь возвращаюсь к нашему плаванию.

Это было мое первое морское путешествие, и при какой обстановке! Корабли шли двумя линиями, легкий ветерок едва надувал паруса, море было совершенно покойно. Закат солнца привел меня в восторг. Я не мог оторваться от этого великолепного зрелища. На противоположной стороне тянулся длинной темною полосою Кавказский хребет. Ночь была лунная, ветерок подул с берега, воздух был пропитан ароматами. В 5 часов нас позвали обедать к адмиралу. Хороший стол английской кухни и хорошее вино были предложены хозяином с радушием гостеприимства. Это продолжалось все дни плавания. Во флоте для всех военных пассажиров отпускаются порционные деньги по чинам, поэтому и все офицеры отряда пользовались столом в общей кают-компании.

Н. Н. Раевский-младший. Портрет работы В. А. Тропинина. 1842.

Утром, 8-го числа, погода начала портиться: морской ветер скрепчал и сделался противным. Эскадра лавировала, но мало подавалась вперед. 9-го числа ветер утих и сделался мертвый штиль. Корабли начало наваливать друг на друга. Спустили все гребные суда, и буксиром отводили корабли, слишком сблизившиеся. Эта картина имеет свою комическую сторону: 20 или более баркасов в одну линию тянут огромную массу корабля. Наши сухопутные вспоминали лубочную картину, как мыши кота хоронят. М. П. Лазарев почти не сходил с юта; телеграф и сигналы работали непрестанно, но ни шуму, ни суеты не было: все работы экипаж делал бегом и молча. Слышен был только голос старшего лейтенанта.

В следующие дни погода часто изменялась; многие из моих товарищей страдали от морской болезни. Качка на корабле для непривычного несноснее, чем на малых судах. Я вообще морской болезни не подвергаюсь, и самая сильная качка производит у меня усиление аппетита и сонливость.

Только 11 мая достигли мы устья реки Туапсе и стали на якорь вечером. Десант назначен на следующее утро.

Высадка войск на неприятельский берег есть одна из самых трудных военных операций. Ее успех зависит от местности, очертания морского берега, грунта и глубины, а всего более от состояния погоды и от предприимчивости неприятеля. Тотчас по высадке части войск на берег они заслоняют действие морской артиллерии и вполне предоставлены самим себе, тем более, что их артиллерия не может быть выгружена в одно время с людьми, и во всяком случае число выгруженных первым рейсом с войсками орудий может быть весьма ограничено. Это самая критическая минута десанта.

12 мая, на рассвете, флот приблизился к берегу и стал от него в двух кабельтовых[71], т. е. около полуверсты. Корабли образовали пологую дугу, на оконечностях которой стали фрегаты. Пароход «Язон» стал еще ближе к берегу, против самого устья реки Туапсе. Долина этой реки при устье имеет значительную ширину, которая еще увеличивается тем, что с главной долиной сливаются две другие, составляющие русло речки Тешепс и другого ручья, которого балку впоследствии назвали Екатерининскою. Эта балка, обросшая лесом, делает, перед самим устьем крутой поворот, за которым неприятель мог найти безопасное убежище от морской артиллерии. Самый морской берег представлялся довольно ровным и открытым; а далее, по долине, видны были почти сплошные рощи лиственного мелколесья. Жилищ нигде не было видно. Горцы давно знали о нашем намерении занять устье Туапсе. Они были в большом сборе. Когда флот накануне подходил к берегу, видны были толпы пеших и конных в разных местах; по горам горели сигнальные огни, а ночью берег осветился кострами на дальнее расстояние.

По данному с адмиральского корабля сигналу спустили гребные суда, которых, по благоразумному распоряжению Лазарева, корабли взяли с собой почти двойное количество. Начали грузить войска первого рейса и с ними четыре горных единорога, без лошадей. Все шло без суеты и замешательства, по расчету, сделанному Ольшевским и Корниловым. Когда нагруженные гребные суда выстроились между кораблями, флот открыл огонь по берегу. По условию, обстреливанье берега из 250 орудий продолжалось ¼ часа. Треск и гром были страшные, ядра больших калибров рыли землю и косили деревья. Неприятеля не было видно. По новому сигналу матросы всего флота взбежали на ванты с криком «ура!», а гребные суда дружно двинулись к берегу, стреляя из коронад, находившихся на носу большей части гребных судов; фланговые фрегаты и пароходы продолжали артиллерийский огонь, пока не были совсем заслонены десантом. Картина была выше всякого описания. Раевский пригласил с собою молодого живописца Айвазовского, который тогда только начинал входить в славу. Он изобразил именно этот момент десанта. Его большая картина находится в Зимнем дворце. Знатоки признают ее за одно из лучших произведений Айвазовского, который тогда задумывал и выполнял свои художественные произведения не так скоро, как впоследствии.

Генерал Раевский, в своем обычном костюме, т. е. в рубахе с раскрытой грудью, в шароварах, с шашкой через плечо, опередил гребные суда на вельботе и первый ступил на берег. Три батальона с 4 горными единорогами быстро выстроились на берегу и заняли стрелками опушку леса. Кое-где началась перестрелка, но серьезного нападения не было. Дикари, ошеломленные новым для них громом, нигде не показывались в больших силах. Высадка была сделана левее устья Туапсе. Когда же прибыл второй рейс, то мы заняли пониженный хребет, спускающийся между Тешепсом и Екатерининской балкой. В 75 саженях от моря, на этом хребте оказалась площадка, на которой впоследствии было выстроено укрепление Вельяминовское. К вечеру весь отряд расположился лагерем и устроил засеки для прикрытия передовых постов. Во весь этот день у нас было человек десяток раненых. Флот значительно удалился от берега; а утром адмирал Лазарев, посетивши нас на новоселье, простился с нами и ушел со всем флотом в море. Я должен откровенно сказать, что он был настоящим героем этого дня. Подходить с парусным флотом так близко к берегу и еще у Туапсе, не замедлившего выказать свои гибельные свойства, по всей справедливости можно назвать больше чем смелостью.

Вместе с сухопутными войсками с флота был послан сводный морской батальон. Матросы были совершенно счастливы этой прогулкой. Они стреляли беспрестанно, конечно, не по неприятелю, которого не видели, и успокоились только тогда, когда выпустили все патроны. Раевский, конечно, с жаром благодарил их за храбрость и убедительно просил Лазарева позволить ему войти с представлением об отличившихся, по указанию флотского начальства. Отказа, конечно, не было. Вообще, поведение Раевского с моряками было очень благоразумно. Моряки побратались с солдатами; офицеры убедились, что успех наших дел им столько же полезен, как и нам, особливо когда увидели, что, по представлению Раевского, все отличившиеся были щедро награждены.

Н. Н. Раевский был высокого роста, смугл, крепко сложен и вообще массивен. Черты лица его были выразительны; он всегда носил очки. О наружности своей он не заботился, а о костюме еще менее. В это время он еще не был женат, и потому его еще нельзя было видеть иначе, как в рубахе с открытой почерневшей от солнца грудью и в шароварах. В особенных случаях и перед дамами он прибавлял к этому сюртук; с очками и трубкой он был неразлучен. Оправдывался он тем, что у него грудь раздавлена зарядным ящиком во время сражения; но по его здоровью и по всей его наружности этого нельзя бы было предполагать. Он рассказывал, что когда ему случилось провести недели две в доме графа Воронцова, то графиня, чтобы не лишиться приятного собеседника, сшила ему мешок из трех юпок, и под этим мешком он мог оставаться в своем обычном костюме. Вообще он не любил стесняться. Не только в лагере, но и в Керчи, он нередко в этом костюме отправлялся через город на пароходную пристань, а за ним бежали два казака-ординарца с сюртуком, изношенной фуражкой и огромным мешком табаку.

Кажется, Николай Николаевич получил домашнее воспитание, по тогдашнему времени, очень тщательное, но одностороннее, как это обыкновенно было в то время. Он очень хорошо владел французским языком, знал его литературу, много читал; подружившись с А. С. Пушкиным и его кружком, познакомился и с русской литературой. Из естественных наук он знал только ботанику, которая давала упражнение его огромной памяти. У него была большая библиотека, в которой много было латинских и греческих классиков, но во французском переводе. Английский язык он знал плохо, а немецкий еще хуже. В то время, как я его знал, он на досуге занимался только легким чтением, как, например, романами Вальтера Скотта и Купера.

Способности ума Раевского были болееблестящи, чем глубоки. У него было много остроумия и особливо доброй, простодушной веселости. В его обращении всегда видно было что-то искреннее и молодое. Он говорил и писал очень хорошо; впрочем, вернее будет сказать, что он диктовал; если же самому приходилось написать несколько строк, выходила бессмыслица. У него мысль далеко опережала механизм руки. К серьезному и усидчивому труду он был не способен. Однажды ему пришла мысль написать историю Стеньки Разина. Он собрал много материалов, несколько редких сведений и документов, начал и бросил.

Николай Николаевич не отличался особенною твердостью характера и еще менее твердостью политических убеждений. В молодости он увлекался героями первой Французской революции и был замешан в драме, кончившейся кровавою развязкою 14 декабря[72], но счастливо отделался. Впрочем, главные лица в тайных обществах относились к нему недоверчиво. Большую часть декабристов, которые присылались к нему для участвования в военных действиях, он прежде знал лично, но теперь не хотел узнавать и ни с кем из них не говорил. К сожалению, я должен сказать, что раскаявшийся грешник готов был по пути исправления идти далее пределов, которые указывают совесть и уважение к самому себе. На эту мысль меня навело одно обстоятельство, которое мне хотелось бы приписать если не каким-либо уважительным побуждениям, то по крайней мере легкомысленному увлечению. Религиозных убеждений у него никаких не было; его вера была полное равнодушие к вере. О Боге он вспоминал только в минуты тяжкой болезни.

Раевский, вместе с братом своим Александром, был адъютантом Дибича, а потом командовал Закавказским Нижегородским драгунским полком и делал войну 1826, 1828, 1829 гг. в Персии и Азиатской Турции[73]. Этот старый кавказский полк давно заслужил почетную известность. В эти войны на его долю досталось несколько удачных и блестящих дел, которые молодой полковой командир, конечно, без особенной скромности сделал известными. Главнокомандующий Паскевич показывал ему особенное расположение; в Главной квартире у него было множество друзей. Известно, что это стоит недешево, а Раевский был небогат. Средства для широкого гостеприимства доставлял полк или, лучше сказать, казна.

Раевский не только ничего не упускал, но едва ли не брал с казны более своих предместников. Все это шло на улучшение полка и быта нижних чинов и на представительность. Раевский всегда был выше всякого подозрения в любостяжании. По окончании войны какое-то нелепое обстоятельство навлекло на него гнев и преследование Паскевича. Он был отчислен генерал-майором по кавалерии и отправился в свое маленькое имение Тесели, на южном берегу Крыма. На половине пути у него уже недостало денег на прогоны, и он занял 300 рублей у ближайшего помещика. Вообще, надобно сказать, что личное хозяйство его было всегда в большом беспорядке. Знаток в гастрономии, он ел что попало и целый день пил чай, который варили ему, как декокт, ординарцы, линейные казаки. Жизнь вел он беспорядочную: целый день лежал почти раздевшись, а ночью занимался делами, читал или диктовал. Физически он был крайне ленив, но ум его был всегда в работе. В обществе его невозможно было не заметить. Везде он старался взять на себя первую или, по крайней мере, видную роль. Его самолюбие доходило иногда до тщеславия. Иногда, чтобы выделиться из толпы, он выдумывал в себе пороки, которых не имел. Так он часто говорил: «Я сам трус и люблю трусов. Храбрецы — вредные люди; они не довольствуются честным исполнением своих обязанностей, а ищут отличий, предоставляя своим товарищам и подчиненным расплачиваться своей шкурой за их бесполезные подвиги». Конечно, он совсем не был трус, но его военные и административные способности были не блестящи. Свои беспорядочные привычки и занятия он вносил и в свою администрацию; но он был счастлив в выборе людей и умел заставить их работать. Однажды он спросил только что приехавшего к нему из Петербурга флигель-адъютанта Баранова: «Что у вас говорят обо мне? Вероятно, говорят, что я дурак и что за меня все делает N? Я вам скажу, любезный друг, по секрету: я действительно глуп, но ему велел быть умным».

В служебных делах и отношениях он не напускал на себя важности и все делал как будто шутя. Диктуя самую серьезную бумагу, он не мог удержаться, чтобы не ввернуть какую-нибудь остроту, насмешку или намек. Его языка и пера очень боялись в Ставрополе и Тифлисе. В сношениях с Петербургом он показал большую ловкость. Все его донесения туда были тщательно выглажены и имели много саркастического юмора и вообще оригинального. Он был плохой подчиненный и то, что он часто писал о своих непосредственных начальниках, никому другому не сошло бы с рук, а его донесения Государь читал с удовольствием, хохотал и приказывал военному министру разрешить или дать то, чего Раевский просит. Я должен сказать, что в этих донесениях не всегда была строгая правда; особливо с цифрами Николай Николаевич не церемонился. Однажды при мне он диктовал донесение, в котором, между прочим, говорил, что расстояние между двумя известными укреплениями 80 верст. Я как офицер Генерального штаба, счел своею обязанностью сказать, что тут только 35 верст. Он поглядел на меня серьезно и спросил: «От этого разве вас убудет, если я напишу 80 верст». — «Нет, конечно, но…» — «Итак продолжайте, — сказал он и потом с тою же серьезностью продолжал диктовать: — от Новороссийска до Геленджика 60 верст. Я ли не великодушен? Дарю вам 20 верст». А дело было в том, что ему нужно было доказать невозможность двинуться с отрядом от одного места в другое.

Раевский любил общество молодых людей, любил хороший стол и хорошее вино, в чем был и знаток, но легко обходился без всяких прихотей. Между молодежью он был весел, шутлив и никого не стеснял; несмотря на то, каждый из его веселых собеседников ни на минуту не забывал его служебного положения. Его все любили. Молодые офицеры, прикомандированные из гвардии и из армии для участвования в военных действиях, возвращаясь в Петербург, рассказывали об нем множество анекдотов, которые достигали самых высших сфер и придавали его фигуре какое-то фантастическое освещение. Впрочем, при его связях и родстве в высшем кругу, он хорошо знал все отношения лиц и всегда находил возможность услужить дядюшкам и тетушкам, доставляя награды их племянничкам. Безусловно похвалить этого, конечно, нельзя; но извинить можно только тем, что на Кавказе все и всегда делали то же самое.

Вот я много написал о личности Н. Н. Раевского; но чувствую, что не сказал довольно, чтобы обрисовать эту фигуру, оригинально и рельефно выдающуюся из толпы. Лично я ему много обязан. С самого начала нашего знакомства, он показывал мне особенное расположение, которое, постепенно увеличиваясь, дошло до какой-то отеческой нежности, хотя разность наших лет не так велика, чтобы я мог быть ему сыном.

Донесение о десанте на Туапсе сделано было очень ловко; картина десанта выставлена рельефно и яркими красками; приложены все расчеты войск по кораблям, порядок самой высадки; рассыпаны перлы похвал флоту и войскам, но ни слова не упомянуто о самом начальнике отряда. В Петербурге все, начиная от Государя, были довольны. Раевский вошел в моду и сделался популярен. Государь пожаловал ему чин генерал-лейтенанта и орден Белого Орла. Вместе с донесением Раевский послал письмо военному министру князю Чернышеву, в котором просил для пользы службы о производстве меня в подполковники. Высочайший приказ о моем производстве подписан 11 июня 1838 года. Обе эти награды военный министр сообщил Раевскому с особенным фельдъегерем.

Здесь кстати будет сказать несколько слов о новой личности, с которою я познакомился. Это был Лев Сергеевич Пушкин, младший брат великого поэта, известный более под именем Левушки. В то время он был капитаном, состоял по кавалерии и при генерале Раевском, с которым был в дружеских отношениях. В литературном кружке, где были лучшие тогдашние молодые писатели, личность Льва Пушкина была охарактеризована двумя стихами:

А Левушка наш рад,
Что брату своему он брат.
Между братьями было большое наружное сходство, кроме цвета кудрявых волос на голове: у поэта они были черные, а у брата почти белые. Поэтому он называл себя белым арапом. Лев Пушкин был хорошо образован, основательно знал французскую и особенно русскую литературу; сочинения своего брата он знал наизусть и прекрасно их читал. Вообще он имел замечательную чуткость к красотам литературы. Он был приятный и остроумный собеседник; искренняя веселость, крайняя беззаботность и добродушие невольно привлекали к нему; но нужно было его хорошо узнать, чтобы другие недостатки и даже пороки не оттолкнули от него. Он слишком любил веселую компанию, пил очень много; но я не видал его пьяным. Образ жизни вел самый беспорядочный и даже выдумывал на себя грязные пороки, которых, может быть, и не имел. Общество великосветской молодежи втянуло его с детства в свой омут и сделало его каким-то российским кревё[74]. Впоследствии он был членом Одесской таможни, женился и стал вести порядочную жизнь. Последнему желал бы верить, потому что чувства добра и чести в нем не заглохли под корою легкомысленной распущенности нравов.

Пушкин был почти неразлучен с генералом Раевским. Последний был большой мастер утилизировать людей, но не мог заставить Пушкина заниматься чем-нибудь серьезно, кроме писания под его диктовку. Кажется, в Нижегородском драгунском полку он был его адъютантом; по крайней мере, об этой эпохе он шутя говорил: «Когда мы с генералом Раевским командовали Нижегородским драгунским полком». Если это правда, то я сомневаюсь в особенном благоустройстве того полка.

Однообразие бивуачной жизни во время постройки укрепления было в этом году еще более томительно, чем в предшествовавшем. При отряде было не так много лошадей, и они довольствовались привозимым на суднах прессованным сеном. Фуражировок, которые разнообразили бивуачную жизнь, совсем не делалось. Скука и недостаток движения имели влияние на здоровье войск, особливо когда начались летние жары и неразлучные с ними перемежающиеся лихорадки. Место, занятое лагерем, особливо по берегу Туапсе, было покрыто лесом и густыми кустами. Когда все это было вырублено и местность обнажена на ружейный выстрел от засеки, солнечные лучи потянули миазмы из сырой почвы и особенно усилили лихорадки. Это же было и в последующие годы, и чем южнее, тем болезни делались упорнее. В 1837 году отряд, под личным начальством барона Розена, занял и выстроил укрепление при устье Мдзымты, в земле джигетов. Из этого отряда едва ли третья часть вернулась, остальная сделалась жертвою климата вредного на реке Мдзымте и еще более губительного в Поти, где был устроен общий для отряда госпиталь. Он был снабжен всем для 600 больных, а их бывало до 1500. Врачи терпели столько же, как и больные. Были случаи, что из всего медицинского персонала оставались на ногах фельдшер и цирульник. Первый визитировал больных, варил для всех укрепительную микстуру (mixtura roborans, которую солдаты называли рубанец) или же делал порошки такого же невинного свойства. Выбор одного из этих лекарств предоставлялся больным. Их разносил по палатам, в ведре и мешке, цирульник, человек сурового нрава, исправлявший должность всех фельдшеров и потому не позволявший больным долго его задерживать. Мне это рассказывали два очевидца, бывшие в то время солдатами и находившиеся за болезнью в Потийском госпитале, и, однако же, они оставались живыми. Выздоравливали и другие. Это, однако же, никак не говорит в пользу наших госпиталей, особенно на Кавказе, Полковые лазареты большею частью были несравненно лучше. Полковым командирам давались большие средства для их содержания и, при внимании главного начальства, между полковыми командирами являлось соревнование в улучшении лазаретов и содержании больных. Раевский мне рассказывал, что во время войны в Азиатской Турции (1828–1829 гг.) у них однажды долго не было при войсках маркитантов, так что и в Главной квартире не было бутылки вина. Вдруг приехал как-то маркитант Нижегородского драгунского полка и привез несколько дюжин бутылок хорошего портвейну. Раевский купил все вино и приказал давать его выздоравливающим в лазарете. Главнокомандующий присылал к нему просить для себя хотя одну бутылку. Раевский отвечал, что вино назначено исключительно для выздоравливающих в его лазарете и что постороннее лицо может получить его не иначе, как поступивши в его лазарет. Правда, что это было в то время, когда Раевский был в большой милости у Паскевича. И, несмотря на щедрые средства, которые давались на полковые лазареты, их содержание обходилось гораздо дешевле гошпиталей, которые издавна были излюбленным поприщем грабительства бесчисленного множества учреждений и лиц, начиная с комиссариатского департамента до смотрителя гошпиталя.

Когда лагерь вполне устроился и окружился прочною и высокою засекою, горцы оставили нас в покое. Только изредка, по ночам, они подползали и делали несколько выстрелов безвредных, но производивших тревогу в лагере. Впрочем, такие ночные тревоги часто происходили и не от горцев, а от светящихся бабочек, которых прерывчатый свет аванпосты принимали за сигналы горцев и открывали ружейный огонь по всей линии. Мирных сношений с горцами у нас совсем не было; лазутчики говорили, что кругом лагеря строгие караулы и всем изменникам назначена беспощадная смерть. Однако же не только лазутчики, но и наши пленные часто проходили безнаказанно. Некоторые из пленных по десятку лет находились у горцев, терпели большую нужду и дурное обращение и теряли надежду когда-нибудь избавиться от плена. Неожиданное появление русского отряда на Туапсе оживило их. Впрочем, был и добровольный выходец. Однажды поднялась частая пальба в цепи. Из лесу показался днем человек, которого приняли за горца. Это был старик за 80 лет, едва прикрытый рубищем. Он был родом из Крыма и провел 68 лет в тяжкой неволе. Старик почти одурел и рассказывал, что хозяин отказался его кормить и выбросил его на волю. Конечно, ни одна наша пуля в него не попала, но старик упал на камни и рассек себе колено, отчего и умер, прожив в лагере недели две. Забавно было слышать, с каким участием он уговаривал нас уходить скорее, пока крымский хан не узнал: иначе он ни одного из нас живым не выпустит.

После нового года мы приступили к составлению проекта военных действий и смет на 1840 год. Экспедиция предполагалась сухопутная, в земле натухайцев. Сообщения Черномории с Анапою производились только через Бугазский пролив и по песчаной Джиметейской косе. Переправа через пролив, составляющий главное устье Кубани, производилась очень неудобно и небезопасно на паромах; затем 20 верст нужно было ехать по сыпучему песку вдоль самого морского берега. Г. Раевский, желая избегнуть этого неудобного пути и вместе обезопасить анапское поселение, предположил устроить новое сообщение внутри края, избрав удобное место на Кубани, прикрыть переправу укреплением и выстроить промежуточное укрепление между тет-де-поном[75] и фортом Раевский. Таким образом, Анапа и Новороссийск имели бы обеспеченное и прочное сообщение с землею черноморских казаков, сообщение, могущее сделаться и торговым путем, которому Раевский упорно предсказывал блестящую будущность. Кажется, в Петербурге разделяли эти надежды, как можно думать по названию, данному этому рождающемуся заведению самим Государем и по щедрым средствам, назначенным для его развития.

Избрание места переправы через Кубань было возложено на меня, и я исполнил его еще в июле 1839 года. Это было нелегко. Переправу через Кубань везде можно устроить; но по обе стороны реки, почти от Екатеринодара до устья, тянется полоса низкой местности, заливаемой водою и поросшей камышом. В 1835 году генерал Вельяминов поручил находившемуся при нем адъютанту военного министра барону Вревскому Павлу Александровичу найти более удобную переправу через Кубань поблизости Анапы, для возвращения оттуда отряда в Черноморию, в глубокую осень. Барон Вревский избрал место, где от главного русла отделяется рукав, Джига. Против этого места, на возвышенном берегу, находился пост Новогригорьевский. Часть отряда действительно прошла там, но большая часть тяжестей направилась по старой, неудобной дороге через Бугаз. Я осмотрел подробно все эти места и нашел их во всех отношениях неудобными. В дальнейших разысканиях мне помог Черноморского казачьего войска полковник Табанец, хромой старик, пришедший урядником из Запорожья, в 1793 году. Он указал мне место в 70 верстах от Джиги, где отделяется от Кубани Вороной Ерик. Это урочище называется у казаков Варенникова Пристань и находится в пяти верстах от Андреевского поста или Петровской почтовой станции. В то время был разлив Кубани; пространство между постом и Кубанью было залито водою, так что мы в каюке могли доехать почти до реки, которой только берег несколько возвышался над водою. Со мною был майор корпуса путей сообщения Лобода. Мы переправились на баркасе с десятью пластунами на другую сторону, покрытую лесом, и версты две брели по воде, чтобы высмотреть место, удобное для устройства укрепления. Иногда вода доставала мне до груди; бедный же Лобода, малого роста, должен был идти по шею в воде. Лесу, кажется, конца не было. Я влез на высокую вербу и увидел, что мы не только близ сухого берега, но и не более полверсты от черкесского аула (мы взяли слишком вправо). В том же месте, где мы переехали через реку, полоса леса была менее полуверсты шириною, а за ней возвышается местность. Набросав глазомерно всю видимую местность, я возвратился благополучно и незамеченный горцами на нашу сторону. Г. Раевский был очень доволен моей рекогносцировкой и выбором и тотчас же начал диктовать Пушкину представление военному министру. Конечно, там было и покорение натухайцев, и направление торговли из Северного Кавказа через Новороссийск; но каково было мое удивление, когда Пушкин прочел мне проект донесения, где сказано, что я выбрал место переправы на Джиге и что «это место в 1835 году было указано г. Вельяминову адъютантом вашего сиятельства бароном Вревским». «Ваше превосходительство, помилуйте: да Варенникова Пристань в 76 верстах от Джиги; там отделяется Вороной Ерик, а не Джига». — «Любезный друг, — сказал Раевский, с невозмутимою серьезностью поправив очки, — вы темный человек. Вороной Ерик все равно что Джига. Вревский объяснит это Чернышеву, и тот будет одобрять мой выбор, потому что его адъютантом он указан». Что было возражать против такой логики? Так и пошло представление. Успех его превзошел наши ожидания. С фельдъегерем мы получили уведомление, что одобрено это предположение и приказано послать специалистов для составления подробных планов и смет дороги и постов от Андреевского поста, и для окончательного выбора места к постройке на правом берегу укрепления, прикрывающего переправу.

Все это думали сделать в 1840 году; но неожиданные несчастные события заставили отложить эти предположения.

Зима 1839–1840 годов была сурова: Керченский пролив и весь Таманский лиман покрылись льдом, и сообщение свободно производилось в санях; но все зимовавшие в Керчи суда стояли неподвижно во льду. Пароходное сообщение с береговой линией можно было иметь только через Феодосию, которой рейд, довольно удобный, почти не замерзал. Конечно, можно бы спросить: отчего же штаб береговой линии не помещался по крайней мере в Феодосии? Ответ нетруден: Феодосия был мертвый город; он напоминал давно минувшее могущество Генуи и недавние разрушительные распоряжения графа Воронцова. В Новороссийском крае многое можно и нужно было сделать; жаль только, что граф Воронцов имел для благоустройства этого края расплывчатые идеи, которых исполнение, прикрытое фразами на европейский лад, принесло сомнительную пользу и существенный вред. Граф возлюбил Керчь и основал Бердянск. Для привлечения туда торговли и капиталистов он исходатайствовал значительные льготы и с большими пожертвованиями от казны, стараясь не только насильно привлечь туда и развить торговлю и промышленность, но и перевести туда разные казенные учреждения. Так, карантин, бывший в Феодосии и Таганроге, переведен им в Керчь; огромные казенные склады соли из Феодосии переведены с большими издержками в Бердянск. Карантин в Таганроге закрыт; а таможня, с учреждением первоклассной таможни в Керчи почти лишилась всякого значения. Все это убило Феодосию и много повредило Таганрогу. Последствия показали, что, несмотря на все эти меры, Керчь не сделалась важным торговым городом, а Бердянск далеко отстал от Таганрога и Ростова, находящихся при окончании Донской системы и на приморском краю огромного хлебородного района. Нужно ли говорить, что при выборе места для штаба береговой линии желания Раевского совершенно сошлись с видами графа Воронцова? Тогда между ними была полная гармония и частая дружеская переписка. — «Mon cher Пушкин, apportez moi la lettre de Worontzow a 18 pages»[76]. Письмо читалось во всеуслышанье. Оно было остроумно написано, прекрасным французским языком, хотя далеко не имело 18 страниц. Я уже, кажется, сказал, что расположение в Керчи штаба береговой линии сделало пользы городу едва ли не более всех данных ему льгот и привилегий.

Зимою Черное море бурно и небезопасно для плавания, особенно близ Восточного берега, не имеющего ни одного порядочного порта. Наша крейсирующая эскадра стояла в Сухуми, и поочередно суда ходили вдоль берега, особенно в южной его части. До Анапы почти ни один крейсер не доходил. Пароходы наши выжидали иногда по месяцу удобного времени, да и то нередко должны были проходить мимо некоторых укреплений по невозможности пристать к берегу. Поэтому все донесения с береговой линии приходили к нам редко и почти всегда случайно; из Абхазии же бумаги отправлялись через Тифлис и Ставрополь и приходили через месяц. Даже со Ставрополем прямое сообщение прерывалось иногда месяца на два, когда лед на Таманском лимане сделается ненадежным или взломается. В таких случаях мы ездили и направляли корреспонденцию вокруг Азовского моря через Ростов.

10 или 11 февраля мы получили известие о взятии горцами 7 февраля укрепления Лазаревского (на р. Псезуапе) и гибели гарнизона. Это известие получено через крейсер, бывший случайным очевидцем несчастного события и пришедший в Феодосию для отправления донесения в Керчь, по эстафете.

Это неожиданное событие произвело тяжелое впечатление на всех, особливо на г. Раевского, человека нервного и не отличавшегося особенною твердостью. Но он скоро оправился. — «C’est a present ou jamais, — сказал он мне, — nois aurons се qu’il nous faut. Gare a ces messieurs de Stawropol et de Tiflis! S’ils continuent de me faire leurs chicanes, je leurcasse le cou»[77]. На вопрос: «что бы я сделал в настоящем случае?» я отвечал, что донес бы военному министру очень просто о событии и прибавил бы следующее: в такой-то статье свода военных постановлений сказано, что к видам государственной измены принадлежит случай, когда комендант крепости не употребил всех мер к предохранению ее от взятия неприятелем или, при недостатке средств к защите, своевременно не доносил об этом начальству. Повергая себя правосудию Его Императорского Величества, я бы просил военного министра испросить высочайшее повеление на производство надо мной строжайшего следствия, чтобы подвергнуть заслуженному наказанию того, кто окажется виновным. Генерал Раевский посмотрел на меня внимательно, поправил очки, и несколько раз сказал с увлечением: «C’est се que je ferai!»[78], но он ничего этого не сделал, а продиктовал Антоновичу рапорт военному министру, в котором были фразы и тонкие намеки на то, что многие его представления, основанные на исключительном положении края, до сих пор остаются неразрешенными. Рапорт, по обыкновению, был послан военному министру с эстафетой, а кавказскому начальству по почте.

Жалобы г. Раевского были совершенно справедливы. У нас велась бесконечная переписка о недостаточности войск для обороны укреплений, о неимении подвижного резерва, из которого бы можно было подкреплять слабые или угрожаемые пункты, и для движений внутрь края, без чего приходилось ограничиваться бесплодной пассивной обороной, и наконец, о чрезвычайной негодности ружей и артиллерии. Первые были кремневые, тульские, прослужившие лет по 25; последние разных калибров и арсеналов, чугунные, служившие с 1813 года; а лафеты деревянные были до того гнилы, что рассыпались нередко после нескольких выстрелов. К этому нужно прибавить, что на вооружении было много полупудовых коротких единорогов, выведенных из употребления потому, что при стрельбе боевыми зарядами, они часто опрокидывались с лафетом. И все это было там, где укрепления полевые, защищаемые одною или двумя ротами чрезвычайно слабого состава, предоставлены сами себе, без всякой надежды на помощь, в крае враждебном и при беспрерывной опасности со стороны неприятеля, о замыслах которого гарнизоны не могли иметь никаких сведений.

Можно было предвидеть, что неожиданный успех и особливо взятая добыча возбудят горцев к дальнейшей предприимчивости. Все укрепления на береговой линии были в том же положении, как Лазаревское. Везде гарнизоны были ослаблены жестокими болезнями и неестественным порядком жизни и службы. Все ночи гарнизон проводил под ружьем, ежеминутно ожидая нападения, и ложился спать только когда совсем ободнеет и обходы осмотрят ближайшие окрестности. Если к этому прибавить скуку, отсутствие женщин, недостаток движения, редкость свежего мяса и овощей, станет понятным, что роты доходили до половины своего состава и даже менее. Надобно еще удивляться, что войска при таком страшном положении нигде и никогда не теряли бодрости и нравственной силы. Дисциплина везде соблюдалась строго, но побеги к горцам были, к сожалению, не редки. Мой почтенный сослуживец, М. Ф. Федоров, со слов генерал-майора фон Бринка, поместил в июньской книжке «Русской старины» 1877 года статью о взятии Михайловского укрепления. В этой статье сказано, между многими другими неточностями, что «горцы получали самые верные сведения о положении наших гарнизонов от поляков-перебежчиков». Против этого я должен протестовать. Польская национальность никогда не была для меня симпатичною, но на Кавказе я встречал множество поляков, в разных чинах и положениях, которым готов был от души подать дружескую руку. Поляков в войсках береговой линии, офицеров и солдат, было более 10 %. Беглецов к горцам было между поляками соразмерно не более чем между русскими; сообщать же сведения могли бы как те, так и другие, если бы горцам нужны были эти сведения. С гор, которые возвышались над укреплениями в расстоянии 250 сажен, а иногда и менее, они могли видеть все, что делается в укреплении до малейшей подробности.

Была очевидна настоятельная потребность иметь вблизи свободные войска для подкрепления гарнизонов наиболее угрожаемых пунктов. Мы только что получили от военного министра уведомление о высочайшем утверждении наших предположений на 1840 год, при чем в числе войск нам назначена была из 5-го корпуса, стоявшего в Крыму и Одессе, бригада 15 пехотной дивизии с артиллерией. Эти войска должны были прибыть из Севастополя на Восточный берег не ранее половины мая. Генерал Раевский приказал мне ехать в Ставрополь и просить генерала Граббе, чтобы он, в виду крайней нужды, приказал немедленно двинуть Тенгинский и Навагинский полки с артиллерией в Анапу, в распоряжение начальника береговой линии.

Переезд через Керченский пролив был невозможен, и я поскакал на перекладных в Ставрополь кругом Азовского моря.

Генерал Граббе принял меня очень ласково, долго говорил о положении дел и разрешил представление Раевского. На третий день я отвез в Екатеринодар его приказание войскам двинуться в Анапу, а сам возвратился в Керчь. Оттуда я поскакал в Феодосию, где меня ожидал пароход «Молодец», на котором я тотчас отправился в Анапу. Туда уже пришел ближайший батальон Тенгинского полка. Ночью я взял на пароход две роты, отвез одну в форт Вельяминовский, другую в укрепление Михайловское. Это были, по моему мнению, самые опасные пункты. К сожалению, этим усилением мы их не спасли, а только увеличили число жертв.

С береговой линии получались донесения одно другого тревожнее. Волнение охватило весь край, во многие местах образовались огромные сборища горцев. 29 февраля они взяли укрепление Вельяминовское. Генерал Раевский, донеся об этом, отравился на пароходе по береговой линии, несмотря на то, что погода в море была очень бурная. Меня он оставил в Керчи, дав предписание распоряжаться от его имени без всякого ограничения, во всех случаях, где экстренность обстоятельств того потребует.

Через несколько дней по отъезде г. Раевского, получено приглашение ему приехать для объяснений по службе в Тамань, куда прибыл генерал Граббе. Я тотчас же туда отправился. Г. Граббе принял меня серьезно и тотчас же приступил к делу. Он объявил мне, что счел нужным отложить всякие предприятия на береговой линии до особенного высочайшего повеления и потому остановил движение войск в Анапу. При этом он произнес длинный монолог своим театральным тоном, монолог, в котором были и справедливые мысли, но в куче фраз и общих мест. Видно было, что он написал в Петербург о необходимости скорее решиться на совершенное упразднение береговой линии, от которой можно ожидать только огромной и бесполезной траты в людях и деньгах. «Ошибочные системы, — сказал он мне, — тем особенно вредны, что, потратив на их исполнение много времени и материальных средств, не хотят покинуть их из опасения лишиться плодов принесенных уже жертв, и этим делают все более трудным возвращение с ошибочного пути. Я знаю, Николаю Николаевичу не понравится это мое мнение. Он держится римской политики: не ведет войны разом с двумя противниками. До сих пор была очередь Головина; теперь, вероятно, будет моя. Но что же делать? Государь решит!» — Я доложил, что г. Раевский не ожидал такого приказания об остановлении движения войск в Анапу и, сколько мне известно, считает немедленное прибытие на береговую линию единственным средством остановить успехи неприятеля и помочь остальным укреплениям, которые все находятся в одинаково опасном положении. Во всяком случае Раевский не мог дать мне никаких приказаний о том, как исполнить настоящее предписание его превосходительства; а как это исполнение потребует отмены многих распоряжений, то я просил дозволения его превосходительства доложить ему все, что считаю нужным сделать при настоящих обстоятельствах. Генерал Граббе выслушал меня внимательно и сказал: «Хорошо, я утверждаю все ваши предположения; предоставляю вам тотчас же привести их в исполнение и донести военному министру».

Много горьких мыслей преследовало меня на обратном пути из Тамани в Керчь. Я был уверен, что остановка движения полков на береговую линию будет гибелью, но должен был исполнить приказание командующего войсками Кавказской линии. Все распоряжения об отмене по всем частям приготовлений к экспедиции 1840 года потребовали нескольких дней усиленной работы штаба. Между тем с береговой линии приходили, косвенными путями и через лазутчиков, все более тревожные сведения о сборищах горцев. По обыкновению, сведения эти доходили до Керчи в преувеличенном виде; официальных донесений не было. Весна наступала, но погода стояла бурная и холодная. О генерале Раевском известно было только, что он взял на пароход из Анапы одну роту Навагинского полка и повез в укрепление Михайловское, у которого линия огня была очень обширна и потому необходимо было еще усилить гарнизон. С того времени в продолжении двух недель о генерале Раевском не было слуху. Я счел нужным донести военному министру о полученном мною приказании генерала Граббе и о сделанных мною распоряжениях. При этом я подробно изложил то, что представлял и генералу Граббе об опасном положении края и крайнем недостатке войск для остановления успехов горцев.

Рапорт мой был переписан, подписан и уже запечатан, когда я получил эстафету из Феодосии о взятии горцами 21 марта укрепления Михайловского, в котором было четыре роты гарнизона. Это известие поразило меня. Я часа два ходил по комнате и решился на крайнюю меру. Распечатав свое донесение военному министру, я своей рукой прибавил к нему post-scriptum, почти в следующих словах: «Рапорт мой был уже запечатан, когда я получил донесение о том, что 21 марта горцы взяли укрепление Михайловское. Все укрепления береговой линии в одинаковой опасности. Войск нигде нет, чтобы остановить успехи неприятеля. О генерале Раевском две недели не имею сведений; море очень бурно, сообщение с открытыми портами восточного берега невозможно. В таких крайних обстоятельствах я делаю следующие распоряжения: 1) прошу командира 5-го корпуса собрать бригаду 15 пехотной дивизии и ее артиллерию в Севастополь; 2) главного командира Черноморского флота и портов прошу вывести эскадру на рейд и, посадя десант, перевезти его к 10 апреля в Феодосию, 3) предписываю Симферопольской провиантской комиссии двинуть вместе с десантом двухмесячное продовольствие на судах в Феодосию, и 4) возобновляю все распоряжения, отмененные по приказанию генерала Граббе. Буду ждать генерала Раевского до 13 апреля в Феодосии. Если он к этому времени не приедет, считаю нужным двинуть отряд в Геленджик и, высадив войска, немедленно предпринять движение внутрь края для отвлечения неприятеля от предприятий против наших укреплений. Если в чем-либо ошибся, прошу снисхождения вашего сиятельства в виду того, что я не мог получить приказаний моего начальника, а обстоятельства крайние».

Курьер умчал мое донесение, а у меня закипела работа. Это было в 10 часов вечера, и к рассвету все распоряжения были сделаны и отправлены с курьерами в Севастополь, Николаев, Одессу, Херсон и Таганрог. Для выигрыша времени я представил начальнику Севастопольского порта, вице-адмиралу Авинову, копию моего рапорта главному командиру Черноморского флота и портов, адмиралу Лазареву, о выводе флота на рейд и перевозке десанта. Всем лицам и местам я писал, что отношусь к ним по крайним военным обстоятельствам и что обо всем я донес военному министру.

Это был один из выдающихся моментов моей жизни. Бессонная ночь, постоянное напряжение ума, самая смелость или, скорее, дерзость сделанного мною шага произвели во мне нервное возбуждение. Я целый день ходил у себя по комнате и думал о возможных последствиях. Ответственность меня не пугала: я боялся неудачи. Я был просто полковник Генерального штаба, даже без всякого официального титула, который бы сколько-нибудь делал понятными мои требования от лиц и учреждений, посторонних не только для меня, но и для главного кавказского начальства. Между тем вся эта сложная операция могла рухнуть, если хотя одно из этих лиц или учреждений откажется исполнить мое требование. Все меня знали; но этого недостаточно, чтобы, по моему требованию, израсходовать сотни тысяч рублей и сделать распоряжения, на которые нужно высочайшее повеление.

И следующие сутки я провел без сна, в тревожном ожидании. Поздно вечером курьер привез мне уведомление вице-адмирала Авилова из Севастополя, что, не ожидая распоряжения адмирала Лазарева, он приказал вывести эскадру на рейд и изготовить к принятию десанта. Начало хорошее. Вслед за тем другой курьер привез донесение Симферопольской провиантской комиссии о том, что суда будут зафрахтованы и двухмесячное продовольствие будет готово к отправлению с десантными войсками. Но будут ли войска?.. Прошло еще двое суток, и снова курьер от генерала Лидерса, из Одессы. Он уведомил, что направил бригаду 15-й дивизии в Севастополь, а артиллерии, расположенной в 150 верстах, приказал везти орудия и ящики на почтовых, а лошадей вести в поводу форсированным маршем, и что 9 апреля войска будут садиться на суда. Ух! Я не помнил себя от радости: остального я не боялся.

9 апреля я со своим штабом отправился в Феодосию, на одном из наших пароходов, а 10-го пришла эскадра с войсками. Бригадой командовал генерал-майор Румянцев. Я явился к нему и спросил его приказаний. Он руками замахал и сказал: «Я тут ничего не знаю: делайте как хотите».

До 13 апреля оставалось три дня. Я высадил войска на берег и расставил по горам часовых караулить пароход генерала Раевского. Но его не было, хотя море утихло и погода были прекрасная. 12-го вечером сделана диспозиция к посадке войск, и я донес военному министру, что утром 13-го эскадра снимается с якоря и идет в Геленджик. На рассвете мне дали знать, что в море виден пароход. Это был генерал Раевский, который, увидав эскадру в Феодосии, направился туда вместо Керчи. Это было как нельзя более кстати, потому что в тот же день получены были из Петербурга бумаги, которые заставили изменить все наши распоряжения. По донесению генерала Раевского о взятии Вельяминовского укрепления последовало высочайшее повеление возобновить укрепления Вельяминовское и Лазаревское и усилить все остальные укрепления на береговой линии. Для этого назначена была вся 15-я пехотная дивизия с артиллерией, четыре Черноморских пеших полка и один батальон Тенгинского полка. Для образования подвижного резерва на береговой линии приказано сформировать вновь четыре линейных батальона № 13–16, на полевом положении, разместив их: № 13 в Анапе, № 14 в Новороссийске, № 15 в Геленджике и № 16 в Сухуми.

Генерал Раевский отправил эскадру за остальными войсками в Севастополь, а сам остался в Феодосии, ожидая сбора отряда. Он одобрил все мои распоряжения, хотя после я узнал стороною, что ему неприятно было то, что я без него вошел в сношение с военным министром. В продолжении моей долговременной военной службы я очень редко видел трусов против неприятеля, зато почти не видал начальника, который бы не боялся своих подчиненных. В 1872 году я поторопился купить портрет императора Вильгельма в гражданском костюме: честный старик не боялся прятаться за Мольтке и Бисмарка. Мне вспомнился по этому случаю один исторический анекдот. В 1814 году, после взятия Парижа, за обедом и после многих тостов, Блюхер похвалился, что сделает такую штуку, какой никто другой сделать не может, а именно: поцелует свою собственную голову. По просьбе присутствующих, старый гусар, известный у немцев под именем генерала Vorwarts (вперед), встал, подошел к своему начальнику штаба, Гнейзенау и поцеловал его в голову. Неизвестно, нашелся ли другой такой храбрец между присутствующими…

У нас требуется от начальника штаба полное самозабвение. Он может отвечать за ошибки, но успех сполна принадлежит начальнику, какое бы ни принимал в нем участие его начальник штаба. Я знал многих умевших стать на высоту этой трудной роли. Но да позволено им будет, хоть через несколько десятков лет, вспоминать об императоре Вильгельме и генерале Блюхере…

В Феодосию приехал неожиданно генерал Головин, возвращавшийся из Петербурга, куда ездил благодарить Государя за введение гражданского управления в Закавказском крае[79]. Гражданское управление ввести в Грузию было нужно; в Имеретии, Карабахе, Кубанской и Армянской областях возможно; в Джаро-Белоканской области, в Талышах и в Самурском округе — весьма сомнительно, а в разных провинциях Южного Дагестана, населенных горцами воинственными, дикими и не понимающими другого закона кроме силы, — формы гражданского управления, с чиновниками во фраках, были странною несообразностью. Сенатор барон Ган, которому поручена была эта операция, не знал ни края, ни народных обычаев, не хотел слушать мнения других, даже Головина, главноуправляющего краем и, в год кончив эту канцелярскую работу, уехал в Петербург, наделив край конституцией своего изделия.

С генералом Головиным был его обер-квартирмейстер, генерал-майор Менд, человек не без способностей и образования, но заносчивый и крайне несимпатичный. Однажды вечером генерал Раевский послал меня доложить корпусному командиру одну длинную записку по разным предметам. Головин квартировал в Феодосии, а он на корабле «Силистрия». Было часов 9 вечера, когда я вошел в дом, занимаемый Головиным. Через несколько пустых темных комнат я дошел наконец до кабинета, в котором светился огонь. Там я нашел Головина и Менда за столом, а перед ними Томазини, феодосийского жителя сомнительной национальности. Оказалось, что Головин и Менд решили, что на береговой линии все постройки должны быть каменные, во избежание пожара, и Томазини великодушно предлагал им доставлять керченский камень на своих судах и во все места береговой линии, по одному рублю серебряному за штуку (около 300 куб. вершков). Я застал только заключительную фразу Головина: «Итак мы согласились в цене, а о других условиях поговорим завтра». К счастью, вся эта непрактическая затея не состоялась к великому огорчению Томазини, который нажил бы тут сотни тысяч, без всякой пользы для укреплений береговой линии.

Генерал Головин приказал мне читать записку. Мы сели втроем за небольшим круглым столом. Не успел я прочесть двух страниц, как услышал сильный храп. Менд, вероятно привыкший к такой особенности, стал говорить однообразным голосом: «Не останавливайтесь, продолжайте читать; я слушаю». Когда я кончил и замолчал, Головин всхрапнул и сказал: «Скажите генералу Раевскому, что я переговорю с ним об этом завтра». Однако же это был человек умный, очень хорошо образованный, честный и добрый…

Генерал Головин пожелал видеть и приветствовать войска. С Кавказа прибыли в то время только четыре Черноморских казачьих полка и саперы. Генерал Граббе задержал Тенгинский батальон под предлогом необходимости для него устроиться и укомплектоваться после потерь прошлого года. Навагинский полк он перевел совсем из Черномории во Владикавказский округ.

Я выстроил наличные войска к смотру в таком порядке, какой дозволяла местность и самый состав отряда. Войска действительно имели вид добрый: прибывшие из 5-го корпуса были рады походу, который хотя на одно лето освобождал их от каторжной работы в Севастополе, от неизбежных учений и смотров, давал им более свободы и лучшее продовольствие. Недовольны были только старшие начальники, которые были до того отуманены формалистикой, что искренне сочувствовали знаменитым словам: la guerre gate le soldat[80]. День был жаркий. Войска были, конечно, в походной форме. Сам г. Раевский явился в сюртуке и шарфе, хотя сюртук был летней шерстянойматерии, шаровары кисейные, и шашка через плечо. Он мастерски умел соединить личную угодливость с полным своеволием. Генерал Головин проехал по фронту и каждой части сказал доброе, радушное приветствие. Когда он выразил Раевскому свое полное удовольствие, тот неожиданно сказал: «Ваше высокопревосходительство, кажется, довольны. Позвольте просить для меня награды». — «Николай Николаевич, вы знаете, что я высоко ценю ваши заслуги и сочту долгом ходатайствовать перед Государем Императором; сам же я не имею власти наградить вас по заслугам». — «Нет, ваше в-во, милость, которую я у вас прошу, совершенно от вас зависит». — «В таком случае я заранее согласен исполнить ваше желание». — «Позвольте мне снять сюртук. Я задыхаюсь, у меня грудь раздавлена зарядным ящиком в 1812 году». Не успел старик Головин дать согласие, как Раевский уже явился в своей обыкновенной форме, т. е. в рубахе, с раскрытой загорелой грудью и, в довершение картины, ординарец его, линейный казак, сунул ему в руку закуренную трубку. В таком виде он сопровождал своего корпусного командира до конца смотра. Надобно сказать, что этот не совсем приличный фарс, сделал, на первых порах, фигуру Раевского очень симпатичною между солдатами и молодыми офицерами новых войск.

Наконец был получен ответ военного министра на мое донесение. Оказалось, что Государь Император принял его очень милостиво и Государь в то самое время признал немедленную высадку отряда на Восточный берег совершенно необходимою для остановления успехов неприятеля. Государь думал сделать это в Новороссийске, но признал, что выбор Геленджика был целесообразнее. Поэтому Государь, утвердив все мои распоряжения, приказал объявить мне совершенное высочайшее удовольствие за отличную, заслуживающую полной похвалы, распорядительность к усиленной обороне Черноморской береговой линии. Военный министр сообщил эту высочайшую волю в предписании от 16 апреля 1840 г. № 215. Однако же вместо того, чтобы отправиться 13 апреля, мы пробыли в Феодосии до 8 мая. Наконец, остальные войска прибыли из Севастополя, все распоряжения были кончены, и эскадра подняла якорь. К счастью, предприимчивость горцев получила другое направление: 2 апреля они взяли укрепление Николаевское, которое не было потом возобновлено. Хочется думать, что убедились в совершенной нелепости Геленджикской кордонной линии, от которой осталось только укрепление Абин, без всякого смысла и значения. 26 мая горцы атаковали и это укрепление, но были отражены с большой потерей. Этим кончились все наступательные предприятия горцев в том году.

Корпусный командир со своей свитой, Траскин, приехавший в Феодосию накануне нашего выхода, и генерал Раевский со штабом поместились на корабле «Силистрия». Эскадрою командовал адмирал Лазарев, а начальником штаба на его эскадре был по-прежнему Корнилов, уже в чине капитана 1-го ранга и флигель-адъютанта. Командиром корабля «Силистрия» был П. С. Нахимов, с давнего времени капитан 1-го ранга.

Утром 10 мая эскадра встала на якорь у устья Туапсе. Грустный вид представляло разоренное горцами укрепление Вельяминовское. Деревянные строения были сожжены; из-за бруствера возвышались только обгорелые деревья без листьев. Горцев нигде не было видно, но они могли скрываться за бруствером укрепления, находившегося на возвышенности, и потому не подвергались огню артиллерии с моря. Пока делались приготовления к десанту, я влез на салинг грот-мачты, чтобы лучше рассмотреть внутренность укрепления. Хотя и эта высота оказалась недостаточною, но я вполне убедился в том, что укрепление совершенно пусто: на сучьях обгорелых деревьев преспокойно сидело множество ворон и галок. Я поспешил на ют сообщить генералу Раевскому это открытие, позволявшее сделать десант без всякого шума. Я застал его разговаривающим с адмиралом Лазаревым. Едва ли не в первый и в последний раз Раевский серьезно рассердился на меня за этот доклад. — «Любезный друг, — сказал он, — не могу я подвергать опасности отряд потому, что вы видели каких-то птиц». После того, наедине, он объяснил мне, что я человек темный, что я не понял очень простой вещи: шум нужен не против горцев, а по политическим соображениям. Одним словом, десант произошел по-прежнему, т. е. перед посадкой войск на гребные суда и движением к берегу, морская артиллерия громила пустой берег из 300 орудий, в продолжении четверти часа. «Почто гибель сия бысть?» А что я темный человек, в этом я и сам убедился, потому что все были довольны. По диспозиции отрядом командовал начальник дивизии, генерал-адъютант Гасфорт, авангардом — Менд, правым прикрытием — Троскин; разным выдающимся лицам сухопутного и морского ведомств придуманы были назначения, иногда фантастические. Вышел комический случай. Укрепление предположено штурмовать по высадке 2-го рейса, целою бригадою, которая должна была выстроиться на берегу у подножия холма. Стрелковою цепью командовал старый кавказец, майор Лико. Ему был дан сигнал подвинуться вперед, чтобы очистить место для войск. Он это исполнил, но тогда уже очутился на близкий ружейный выстрел от укрепления. Недолго думая (как сделал бы и всякий другой), Лико двинулся прямо на укрепление. Раевский предположил въехать туда с передовыми штурмующими колоннами. Видя, что весь эффект расстроен, он поскакал прямо в укрепление, в рубахе и с трубкой в зубах. Когда я это увидел, то обратился с просьбой к г. Гасфорту двигать скорее пехоту, потому что мы так долго стояли на берегу, что неприятель мог, в самом деле, занять укрепление. Г. Гасфорт вышел на середину, скомандовал: «Смирно. Батальон на плечо!» Все это повторялось по уставу всеми частными начальниками в известные промежутки времени, а Раевский был уже у подножия укрепления. Зная, что дальнейшая узаконенная процедура будет еще продолжительна, я подбежал к батальону Литовского полка, вынул шашку и закричал: «Вперед, ребята, генерал в опасности!» Батальон побежал за мною, но уже Раевский был в укреплении, где не оказалось ни одного горца. Генерал Гасфорт был мною очень недоволен.

В укреплении, на грудах мусора и углей, мы нашли 40 человеческих остовов. Это были остатки несчастного гарнизона. Мы их похоронили с честью в общей могиле.

Однако же при этом мирном десанте у нас было 2 или 3 раненых. Генерал Менд забрался слишком далеко с авангардом в лес и, вероятно, наткнулся на несколько человек горцев; это дало некоторую военную окраску всему этому делу.

На другой день ушел флот и уехал корпусный командир, которого г. Раевский провожал до Сухуми на пароходе. Начальником отряда остался г. Гасфорт. Здесь я должен сказать несколько слов об этой личности, игравшей в свое время довольно выдающуюся роль.

Я помню Гасфорта полковником генерального штаба, в 1826 году, в Главной квартире 1-й армии. Он имел славу одного из лучших офицеров этого ведомства. В конце 30-х годов он был начальником штаба 5-го пехотного корпуса; в 1839 году произведен в генерал-лейтенанты и поменялся местами с начальником 15-й пехотной дивизии, генерал-лейтенантом Данненбергом. Он был почти вдвое старше меня летами. В молодости я его лично не знал и, встретя в 1840 году, ломал себе голову, чтобы объяснить себе его прежнюю славу. Это был остзейский немец в полном смысле слова, по наружности, манерам, складу ума и характеру. Все это было не крупно, но прилично и как будто заставляло чего-то ожидать, хотя позади этой декорации не оказывалось ничего, кроме уменья жить с людьми и пользоваться своими связями, чтобы эксплуатировать свое служебное положение. Он был вдов, но в глубокой старости и почти слепой женился во второй раз на 17-летней девице. Когда Западная Сибирь избавилась наконец от своего полудержавного проконсула князя Петра Дмитриевича Горчакова, все пустились в догадки: кто будет назначен генерал-губернатором, и все удивились, узнав, что на это важное место, требовавшее большой энергии и местных сведений, назначен генерал Гасфорт…

По возвращении Раевского сделаны были все распоряжения для десанта половины отряда в Псезуапе. Это выполнено 22 мая, безо всякой потери, хотя не без грома морской артиллерии. В высочайшем повелении о возобновлении укрепления Лазаревского приказано было г. Раевскому сделать движение внутрь края, для наказания горцев, и уничтожить окрестные аулы. Движение это предпринято 28 мая. Накануне я пошел со зрительной трубой на бруствер укрепления, чтобы, сколько возможно, ознакомиться с местностью и сделать предположения о предстоящей движении. Я и не заметил, что сзади подошел ко мне Гасфорт, которому Раевский сказал, что ему поручает командование отрядом в этом движении, но что сам будет находиться при отряде. «Что это вы делаете?» — «Смотрю местность, по которой мы завтра будем двигаться». — «У вас, на Кавказе, вошла в обычай нерациональная тактика, которую пора изменить. Я не намерен двигаться постоянно всем отрядом, а прошедши 4 или 5 верст, оставлю репли[81], один батальон с двумя орудиями, а потом, отошедши еще столько же, другое репли и т. д. Таким образом мои движения будут свободны, и тыл вполне обеспечен». — «А не может ли случиться, что на обратном пути вы не найдете которого-нибудь из оставленных репли? Ведь о неприятеле мы не имеем ровно никаких сведений; а к нему, кажется, нельзя иметь такого пренебрежения». — «Вы так думаете?» И вслед за тем генерал Гасфорт пустился в длинные рассуждения, которые показали только, что он ни края, ни горцев, ни горной войны совсем не знает. Я побежал к Раевскому. — «Ваше превосходительство, Гасфорт хочет изменить тактику Кавказской войны». Когда я рассказал наш разговор, Раевский в досаде сказал: «Любезный друг, к чему вы пускаетесь в такие объяснения с этим… господином! Напишите для завтрашнего дня глупейшую диспозицию, в которой бы все движения были в точности определены, а если встретится необходимость что-либо изменить на месте, то чтобы спрашивали моего разрешения. Диспозицию я подпишу». На другой день Гасфорт спросил меня: «Что, у вас всегда пишут такие диспозиции?» — «Нет, ваше превосходительство, только когда генерал Раевский признает это нужным».

Мы обошли кругом устья Псезуапе верст на пять и сожгли десяток аулов. Горцев было немного; у нас ранены лекарь и пять рядовых. Много было сцен комических, которые совестно рассказывать.

Командование отрядом на Псезуапе поручено было командиру Замосцского егерского полка, полковнику Семенову, а генерал Гасфорт возвратился с одним полком в укрепление Вельяминовское.

Бруствера укреплений остались почти целыми, и это очень облегчило работу. Строения для гарнизонов и все снабжение были доставлены вовремя; но зато болезненность, особливо в крымских войсках, сильно стала развиваться с наступлением жары. Г. Раевский несколько раз просил Гасфорга избавить войска от учений на солнце, чтобы сберечь здоровье людей, на которых лежали крепостные работы, но это оказалось невозможным: одиночные учения продолжались ежедневно. Было забавно и жалко видеть, как люди разбегались с ученья, лишь только показывался пароход Раевского. Это заставило последнего приказом строго воспретить всякие фронтовые учения без его особенного дозволения.

Военные действия во все это лето были совершенно ничтожны, исключая того, что горцы бомбардировали укрепление Навагинское из двух орудий, поставленных на ближайших высотах. Они сделали до 150 выстрелов ядрами, пробили в нескольких местах казармы, но людям никакого вреда не сделали. Воинским начальником был подполковник Посыпкин, из солдатских детей, старик усердный и опытный; но героиней оказалась его супруга, которая во все время бомбардирования прогуливалась по банкету под зонтиком. Государь произвел мужа в полковники. Государыня пожаловала жене дорогой фермуар, а сына, 7-ми лет, приказано принять в Морской корпус и доставить в Петербург на счет казны.

Генерал Раевский отправился на пароходе по береговой линии, из Керчи послал интересное обозрение и поспешил в Таганрог, где нужно было распорядиться заготовкой и доставкой материалов для усиления всех укреплений и постройки везде каменных пороховых погребов. Проект всех этих работ сделан был военным инженер-подполковником Постельсом, которого, при случайном проезде через Керчь, Раевский силой задержал у себя и донес об этом военному министру. Постельс служил в Севастополе и был, конечно, очень рад своевольству своего нового начальника. Это был очень хороший инженер и честный человек. Впоследствии он был начальником инженеров на Кавказе. Кроме его и меня, с Раевским были флигель-адъютанты полковники Крузенштерн и Баратынский и большая свита молодежи. Наше прибытие сделало в Таганроге большое движение. Там строились здания, приобретались строительные материалы для береговой линии и заготовлялся каменный уголь для наших пароходов. Генерал Раевский был для города дорогой посетитель. Градоначальником был тогда тайный советник барон Франк, бывший адъютантом графа Воронцова и давнишний знакомый Раевского. Город был им доволен, а он, кажется, был особенно доволен нашим подрядчиком, Ставром Григорьевичем Вальяно, довольно богатым помещиком, для которого поставка на береговую линию сделалась как бы монополией. Все это не помешало барону Франку быть уволенным от службы по ревизии сенатора Жемчужникова, а Ставру Григорьевичу потерять все почти свое состояние, благодаря ловким распоряжениям нашего инженер-капитана Компанейского, заведовавшего работами и заготовлениями. Компанейский был сын крещеного жида, инженер посредственный, но человек практический, деятельный и без всякой совести. Нам предстояло заключить дополнительный контракт с Вальяно более чем на полмиллиона, а денег у нас не было ни гроша. Это не затруднило Раевского: он дал нечто вроде предписания барону Франку выдать в его распоряжение 128 тысяч рублей на задатки из карантинной суммы и донес об этом военному министру. Конечно, деньги были тотчас возвращены.

На другой день приезда мы торжественно обедали у барона Франка, на третий Вальяно дал Балтазаров пир, на котором дам не было, а Раевский присутствовал в своем обыкновенном костюме. Но мне было не до того. Все это время я возился с инженерными ведомостями и с составлением чернового контракта, где определение общей суммы заготовления и перевозки я должен был назначить по своему соображению. Когда черновой контракт был готов, я пошел доложить его генералу Раевскому, которого нашел за чашкой кофе на балконе и в приятной беседе. — «Любезный друг, пишите вы ваши папиры как знаете; а когда будет контракт переписан, подайте подписать». Подписал он не читая и даже не спросил о количестве назначенной суммы. Ни ему, ни мне не приходило в голову, чтобы такой порядок был ненормальным. Оба мы считали себя выше всякого подозрения в грязном стяжании. Забавно было видеть Крузенштерна, человека довольно мелочного. Он флигель-адъютант Е. И. В., пируя у барона Франка и у Вальяно, делался как бы участником в темном деле. Это его, видимо, мучило. Баратынский, совсем напротив, держал себя просто и без всякой чопорности. Мне показалось, что Постельс был не доволен своею ролью. Контракт был заключен без его ведома. Инженер, который тут выиграл десятки тысяч, не пришел предложить ему взятки! Я уверен, что Постельс прогнал бы его в шею, но все же нужно было оказать уважение такому важному лицу.

На следующий день, после завтрака в упраздненном карантине, мы отправились на пароход при громких «ура!» всех заинтересованных лиц.

В Керчи явились к Раевскому Генерального штаба полковник Шульц и путей сообщения капитан барон Дельвиг, посланные, по высочайшему повелению, для выбора места укрепления на Варенниковой Пристани и для составления проекта дамбы и мостов от Андреевского поста и переправы через Кубань[82]. О Шульце нечего много говорить: учился он в Военной академии очень плохо, от природы одарен скудно, но храбр беззаветно и столько же самоуверен. Барон Андрей Иванович Дельвиг совсем другого рода человек. Он родственник поэта Дельвига и москвич с заметным оттенком славянофильства. Ненависть к немцам доходит у него иногда до чересчурия. При хорошем уме, бойких способностях, он едва ли не лучший специалист в Ведомстве путей сообщения. В то время он только начинал свою карьеру; впоследствии управлял министерством, а теперь (1878 г.) вместе со мною сенаторствует, т. е. доживает век без всякой деятельности, которая могла бы принести государственную пользу. Он был женат на Эмилии Николаевне Левашовой, которую потерял только в нынешнюю году. Супруги были достойны один другого и прожили век в полном согласии. Оба они люди замечательно добрые, честные и благородные, с характером мягким, но совершенно независимым. Я счастлив, что могу назваться его другом с первого дня знакомства. Забавно, однако же, что, зная друг друга в 1840 году только по имени, мы взаимно считались немцами и потому встретились не особенно радушно.

Унтер-офицер Кабардинского полка. Рис. Т. Горшельта.

Прежде нежели продолжать мой рассказ, считаю нужным сказать несколько слов о подробностях гибели четырех наших укреплений, тем более, что в разные времена являлись об этих событиях неточные рассказы.

Все эти укрепления, как я выше сказал, были полевые, без всяких искусственных усилений, и все командуемые окрестными высотами на расстоянии 250–400 сажен. Бруствера сделаны были и обрезаны, очень тщательно, но от дождей подвергались порче и не могли быть вполне исправляемы гарнизонами, крайне изнуренными от болезней, бессонных ночей и вообще неестественной жизни. Сверх того, укрепление Вельяминовское было расположено на такой местности, что неприятель мог скрытно подойти к нему с двух сторон по глубоким балкам Екатерининской и Тешепса. Укрепление Михайловское, как я уже сказал, кроме неудобств местности, имело такую странную фигуру, что его трудно было оборонять даже и вдвое сильнейшим гарнизоном. Лазаревское, Вельяминовское и Николаевское были взяты перед рассветом внезапным нападением. Кто знает легкость и стремительность горцев, тот легко поймет, что главное условие успеха такого предприятия состояло во внезапности и быстроте. Воинские начальники наших укреплений не имели никаких средств узнавать о сборах и замыслах неприятеля. Горцы караулили днем и ночью наши укрепления и беспощадно убивали каждого из своих, если был уличен в сношениях с нами. Лазаревское и Николаевское достались им почти без боя; в Вельяминовском они встретили большее сопротивление, но тоже большой потери не потерпели. Это и особенно взятая добыча всего более подстрекнули их предприимчивость, так что Михайловское укрепление они уже атаковали днем.

Артиллерист-фейерверкер Кавказского корпуса. Рис. Т. Горшельта.

Воинским начальником там был штабс-капитан Лико (младший брат майора Лико, о котором я упомянул выше). Это был исправный офицер, всю службу проведший на Кавказе, серьезный и отважный. Когда он узнал о взятии Лазаревского укрепления, то, предполагая и себе возможность такой же участи, он благоразумно отделил внутренним бруствером ближайшую к морю часть своего укрепления, где были провиантский магазин и пороховой погреб. В этой цитадели Лико предполагал держаться, если бы неприятель и ворвался в остальную часть укрепления.

В предшествующую нападению ночь собаки за укреплением сильно лаяли, гарнизон ночевал, как обыкновенно, под ружьем; но все было тихо, и когда рассвело, неприятеля нигде не было видно. В полдень, когда нижние чины обедали, толпа горцев, скрывавшаяся за рекою Вуланом, в перелесках, внезапно и без шума, бросилась к укреплению, в том месте, где находился крытый ход к реке (так как другой воды гарнизон не имел). Сделалась тревога, все бросились к угрожаемому пункту; но это, как видно, была фальшивая атака. Главная масса горцев атаковала укрепление с северной и северо-восточной стороны, где спускающаяся к морю местность им более благоприятствовала. Лазутчики говорят, что горцев было очень много и что большая часть их были пьяны, выпив, вероятно, спирту, доставшегося им в Лазаревском и Вельяминовском укреплениях. Гарнизон дрался с ожесточением, но подавлен огромным превосходством неприятеля, ворвавшегося в укрепление с двух сторон. Лико, с горстью людей, отступил в свой редюит и продолжал там защищаться, обстреливая внутренность укрепления картечью из горного единорога. Строения в остальной части укрепления уже горели; горцы торопились грабить, уносить добычу и уводить пленных. Только часа через два они решились штурмовать редюит и, когда ворвались в него, последовал взрыв порохового погреба, от которого погибли остатки храброго гарнизона и до 2 тысяч горцев, как говорят лазутчики. Вероятно, это число преувеличено, но во всяком случае потеря была так огромна, что поразила ужасом горцев. Они разбежались, не убирая даже своих трупов, и с того времени назвали это место «проклятым». К этому рассказу лазутчиков единогласно прибавили несколько нижних чинов гарнизона Михайловского укрепления, случайно не бывших там во время его гибели. Уверяли, что каждый день, при вечерней заре, делался расчет на случай атаки неприятеля; что штабс-капитан Лико объявил им, что не сдаст укрепления и в крайности взорвет пороховой погреб; что на этот подвиг вызвался рядовой Тенгинского полка Архип Осипов, который при расчете всегда выходил вперед и громко повторял свое обещание.

В этом виде и было донесено Раевским военному министру, и Государю Императору угодно было приказать произвести строжайшее исследование относительно взрыва порохового погреба и точно ли этот взрыв произведен Архипом Осиповым? Казалось, самая сущность события не давала никакой надежды на полное раскрытие истины с юридическою точностью; но тут помогли неожиданные обстоятельства. Со времени взятия Михайловского укрепления прошло несколько месяцев. В продолжении этого времени вышло от горцев около 50 нижних чинов, взятых в плен вскоре после того, как горцы ворвались в укрепление. Некоторые бежали, другие были выменены на нескольких горцев или выкуплены на соль, в которой горцы нуждались. Я собрал всех этих выходцев. Все они под присягой показали, что: 1) штабс-капитан Лико, как начальника строгого и справедливого, все подчиненные боялись и уважали; 2) что он объявил при всех, после взятия Лазаревского укрепления, что взорвет пороховой погреб, а не сдаст укрепления; 3) что служба отправлялась у них строго и каждую ночь гарнизон стоял в ружье; 4) что при вечерней заре всегда делался расчет гарнизону, кому и где находиться в случае нападения; 5) что вызваны охотники зажечь пороховой погреб в случае крайности; их оказалось человек десяток, и очередной вызывался при каждом расчете; 6) что однажды рядовой Тенгинского полка Архип Осипов стал просить штабс-капитана Лико возложить на него одного этот подвиг; Лико согласился, иеромонах принял его клятву и благословил его; 7) что с того временя Осипов всегда выходил вперед и Лико напоминал ему взятый на себя обет; 8) что Архипа Осипова все в гарнизоне знали, как исправного солдата, серьезного и набожного человека, и никто не сомневался, что он сдержит свое слово.

Более ничего эти люди не могли показать, потому что взяты были вскоре после того, как горцы ворвались в укрепление. Надобно сказать, что пленные считались у горцев дорогою добычей и тотчас же уводились в горы, чтобы их не лишиться в общем беспорядке. Иногда один пленный доставался нескольким горцам, и они спешили увести его подальше, чтобы условиться в том, как пользоваться своею добычей. Такие пленные ничего не знали о взрыве порохового погреба; но совершенно неожиданно явились трое нижних чинов, бывших в редюите в последний акт взятия укрепления. Они показали под присягой: 1) что в редюите было всех человек 80 и в том числе Архип Осипов, находившийся неотлучно при воинском начальнике; 2) что горцы атаковали редюит со всех сторон, как один из них выразился — «лезли, как саранча»; 3) когда они уже ворвались в редюит, Лико был сильно ранен, но сказал Осипову твердым голосом: «Делай свое дело», а тот отвечал: «Будет исполнено», и 4) что бывший тут иеромонах Маркел, в эпитрахили[83] и с крестом, благословил Осипова и дал приложиться к кресту.

Двое из этих показателей были схвачены горцами; третий прибавил, что он находился подле Лико и тоже был ранен, слышал его слова и ответ Осипова и видел, как он взял гранату, сорвал пластырь и, взяв в другую руку зажженный фитиль, вошел в пороховой погреб; но взрыв последовал не в то же мгновение, потому что он услышал его во рву укрепления, куда горцы успели его столкнуть.

Безыскусный рассказ этих людей носил на себе печать несомненной истины, и фигуры Лико, Осипова и иеромонаха являлись в такой героической простоте, что недобросовестно было бы допускать малейшее сомнение, хотя самый акт зажжения пороха Осиповым, по существу своему, не мог быть доказан юридически.

Генерал Раевский представил военному министру все подлинные показания. Государь был тронут их чтением и приказал объявить об этом подвиге по всему военному ведомству, отыскать и щедро обеспечить семейства Лико и Осипова, и сверх того приказал считать на вечные времена Архипа Осипова правым фланговым 1-й гренадерской роты Тенгинского пехотного полка и при перекличке второй человек должен отвечать: «Погиб во славу русского оружия».

Так кончилась на этот раз эта драма. Укрепления были усилены, гарнизоны увеличены, сформированы 4 батальона подвижного резерва, щедрой рукой улучшено довольствие войск и устройство санитарной части. В распоряжении начальника береговой линии образовалась целая эскадра, 4 парохода, 6 военных транспортов и 10 азовских баркасов, вооруженных каждый восьмифунтовою коронадою, сверх того, крейсирующая эскадра Черноморского флота… Казалось, повторение несчастных событий 1840 года сделалось невозможным. К сожалению, 1853 год показал, что все эти огромные пожертвования были совершенно бесполезны[84]. Со вступлением неприятельского флота в Черное море, мы сами должны были уничтожить береговые укрепления, которые нам стоили таких жертв людьми, временем и деньгами. Все это было естественным следствием, настойчивости Государя Николая Павловича и не совсем бескорыстного отношения к делу со стороны ближайшего начальства, которому жаль было оставить насиженное место. Не без того, что тут был и страх общественного мнения в Европе, которое не преминуло бы приписать слабости России, если бы она, убедившись в ошибочности всей системы, решилась покинуть несчастную мысль устройства Черноморской береговой линии.

Мы пробыли в Керчи несколько дней, чтобы управиться с бумагами. Жена Раевского с малюткой Николаем, родившимся в 1840 году, отправилась на южный берег Крыма в свое имение Карасан. С ними проводили лето Майер и Софья Андреевна Дамберг. Последняя нянчилась с ребенком с терпением и приторной добротой немки. Часто она служила нам с Майером предметом шуток и насмешек в дружеской беседе. Тогда оба мы и не подозревали, что через несколько лет она будет женою Майера и матерью его двух сыновей.

Нам нужно было спешить в Абхазию, где в последнее время произошли беспорядки.

Я уже сказал, что Раевский нашел нужным поднять в этом крае значение и власть владетеля. Это очень не понравилось многим лицам, находившим поддержку в местном начальстве и в Тифлисе. Абхазия, классическая страна вероломства и предательства, была полна интриг, в которых не последнюю роль играл сам владетель. Противная ему партия старалась возбудить против него ближайшие абхазские области, не входящие в его владение, и убыхов. Последние имели кровомщение против князей Иналипа и против Ман-Каца, известного у нас под именем Кацо Маршани. Убыхи, вместе с джигетами, несколько раз пробовали проходить мимо Гагр, вторгались в Абхазию, не имели особенной удачи, но держали край в постоянном волнении. В вершинах Бзыба и Кодора жили общества абхазского племени псху и цебельда, независящие от владетеля. Это были притоны сброда разных беглецов и негодяев, особливо псху. В обоих обществах были князья Маршани, считавшие себя родом старше владетеля. Сестра последнего была замужем за Хрипсом, старшим из цебельдинских Маршани, человеком довольно ничтожным. В остальных Маршани особенно выдавались храбростью, энергией и непримиримой враждой к владетелю: Шабат, Баталбей и Эсшау. Они подняли всю Цебельду и начали свою разбойническую войну против Абхазии и, следовательно, против нас. Пристав цебельдинский, поручик Лисовский, имевший при себе только шестерых донских казаков, должен был бежать в Сухуми. Можно догадываться, что его и не хотели преследовать, потому что знали его всегдашнюю вражду с князем Михаилом.

Генерал-майор Ольшевский, по первому известию о бунте в Цебельде, предложил владетелю собрать до 1500 милиционеров, конных и пеших и, приготовив две роты и два горных единорога к движению в Цебельду, ожидал прибытия генерала Раевского.

Лучшая, хотя далеко не хорошая, вьючная дорога в Цебельду идет из Сухуми до урочища Марамба, находящегося в середине нижней Цебельды, около 40 верст. Во многих местах неприятель мог упорно и с выгодой держаться. За нижней Цебельдой, по верховьям Кодора и Адзгары, лежит горное урочище Дал, со всех сторон, кроме южной, окруженное снеговыми хребтами. Тропа, ведущая в Дал, идет по берегу р. Амткяля и выходит в долину Кодора, через который перекинут мостик для перегона скота и овец. Горцы переводят по нем своих верховых лошадей в поводу, но не без опасности. Место это называется Багада. Оно может быть защищаемо горстью отважных людей против целой армии. Долина Дала имеет прекрасные пастбища, горы покрыты лесами; в южной части есть несколько аулов; северная, очень возвышенная, необитаемая, но через нее ведут тропы в Псху, Сванетию и северную сторону главного хребта, к карачаевцам и к вершинам Малой Лабы. Перевал через снеговые хребты летом удобен только для пеших; зимою же совсем непроходим.

Главное затруднение предстоявшего похода в Цебельду было в заведении вьючного транспорта для перевозки тяжестей и в приспособлении горной артиллерии к возке на вьюках. Все это могло быть изготовлено только в конце июля, и 25 числа генерал Раевский двинулся с отрядом, которого главная часть состояла из абхазской милиции, т. е. войска наименее надежного. Но уже много времени прошло: цебельдинцы успокоились и не оказали никакого сопротивления движению отряда. Переход до Марамбы сделали мы с конницей в один день; пехота пришла на другой день. С нами был владетель. Начались бесконечные переговоры; некоторые Маршани явились с повинной головой и были, конечно, прощены. Шабат и Баталбей ушли в Дал или к соседям.

Генерал Раевский решил построить укрепление в Марамбе на одну роту пехоты, чтобы иметь в этом крае опорный пункт. Это возложено на подполковника Козловского, который был оставлен в распоряжении начальника 3-го отделения Черноморской береговой линии. Дня через четыре мы уже плыли на пароходе в Псезуапе и Туапсе.

В обоих отрядах страшно свирепствовала лихорадка. Надобно признаться, что войска 15-й дивизии, независимо от неопытности в новом для них крае, отличались крайнею нечистотою в лагере и равнодушием к мерам сбережения здоровья нижних чинов. Работы шли плохо, а ученья продолжались в тропические жары, несмотря на запрещение. Какая-то апатия была видна на всех лицах. Еще в Псезуане как будто было лучше, и это приписывали полковнику Семенову. К счастью, горцы ничего не предпринимали.

В конце августа или в самом начале сентября прибыл в Туапсе на пароходах береговой линии 4-й батальон Тенгинского полка в усиленном составе. Он должен был заменить три полка 15-й дивизии. Дело от этой замены много выиграло.

Когда, перед сумерками, тенгинцы стали выходить на берег, все солдаты и офицеры 15-й дивизии сбежались смотреть на новых пришельцев. Контраст свежих, бодрых и расторопных тенгинцев с апатичными и болезненными солдатами 15-й дивизии поневоле бросался в глаза. Командующий батальоном, капитан Иван Павлович Корзун, распоряжался без суеты, толково и с достоинством. Это был старый кавказец, лет за 40, высокого роста, с резкими чертами смуглого лица, много раз раненный и между прочим в шею, отчего выговор его был глухой и не совсем понятный. На шее у него были ордена Анны и Станислава, в петлице Владимира 4-й степени с бантом и золотая шашка за храбрость. В былые времена ротный командир на Кавказе был особа почтенная и самостоятельная.

Батальон кончил высадку, когда уже совсем смеркалось. Тут же на берегу откуда-то явились артельные котлы с водкой; ротные писаря стали перекликать нижних чинов по списку, и пошел самочерп под громкие песни и при бешеной пляске плясунов. Эх!.. доброе это было войско. Вечная ему память!..

К общему удовольствию, 15-я дивизия возвратилась в Крым. Работы в Туапсе и Псезуапе кончили тенгинцы и черноморские казаки. 28 ноября корабли перевезли их к мысу Тузла, и отряд разошелся по зимним квартирам.

Я уже сказал, что Раевский был страстный ботаник и садовод. Еще в начале 1840 года он сам развез по укреплениям лозы винограда из садов графа Воронцова и из Никитского сада, и множество растений и цветов из своего сада в Карасане, на южном берегу Крыма. В Сухуми он устроил ботанический сад, который впоследствии разросся и размножился великолепно, и был истреблен турками и черкесами в 1877 году. Заведование этим садом он поручил рядовому 6-го линейного батальона Багриновскому, которого случайно узнал, как ботаника, в укреплении Вельяминовском. Багриновский кончил курс по медицинскому факультету Виленского университета, но вместо лекарского мундира на него надели солдатскую шинель. Малого роста, изнуренный лишениями и лихорадкой, Багриновский был хорошо образован и сохранил страсть к научным занятиям. С высочайшего соизволения он был назначен директором Сухумского ботанического сада с производством в унтер-офицеры. Между туземцами он пользовался большою доверенностью к его врачебному искусству; его возили верст за 100 и 150, даже к непокорным горцам. Впоследствии времени мне удалось исходатайствовать ему высочайшее дозволение ехать на казенный счет в Харьковский университет для выдержания экзамена на степень лекаря. Это, вероятно, был единственный экзаменующийся в солдатской шинели. Я имел утешение видеть его уже в лекарском мундире, и он собирался держать экзамен на доктора медицины. Товарищ Багриновского по университету и несчастью, Вояковский, попал тоже на Кавказ, служил с отличием и, кажется, продолжает служить (1878) в чине генерал-майора. Это человек храбрый, честный и с большим характером. В мое время ему тоже удалось выбиться из солдатской шинели. В 1845 году, когда я оставил береговую линию, у него уже был офицерский Георгиевский крест 4-й степени, и он был поручиком.

При этом случае не могу не сказать несколько слов о двух других поляках с которыми служба на береговой линии меня сблизила. Это были Тржасковский и Лисовский, оба студенты Киевского университета, сосланные солдатами в Абхазию, за участие в одном из заговоров, которые так часто открывались в этом крае… Они попали в Абхазию в 1828 году и десять лет служили в нижних чинах, несли всю тяжесть службы в этом убийственном климате и только в 1838 году произведены были в прапорщики. Оба они хорошо образованы и жили дружно, как родные братья. Несчастье только закалило их характер. Я уже говорил, что Лисовский был цебельдинским приставом; Тржасковского взял к себе генерал Эспехо, для заведования делами в его канцелярии. Когда Абхазия поступила в состав Черноморской береговой линии, я взял Тржасковского к себе в штаб старшим адъютантом в дежурстве. В этой должности он работал очень усердно и толково, а перед началом всякой экспедиции я посылал его на пароходе по всем укреплениям собирать всех разжалованных, желающих участвовать в военных действиях. Их набиралось человек до 200, и мы, в шутку, называли эту команду иностранным легионом. Тржасковский часто был их командиром. Не нужно и говорить, что легион лез в огонь очертя голову, чтобы отличиться и выбиться из своего положения. Мне приятно вспоминать, что очень многим их этих несчастных это и удавалось. Вообще между поляками было много отличных офицеров и солдат, столько же, как и между другими национальностями; но они были заметнее других, потому что их положение придавало им особенную оригинальность.

Не могу не сказать несколько слов еще об одном поляке, подполковнике Карове. В 1840 году правительство объявило, что всякому офицеру, служащему или отставному, при переводе или назначении в Черноморские линейные батальоны, будет выдаваемо годовое жалованье и прогоны на всякое расстояние, а женатым то и другое вдвое. Эта была мера ошибочная, вредная. Очень много офицеров, съехавшихся с разных сторон на предлагаемую добычу, оказались более чем неудовлетворительными. В то же время был назначен, из отставных, в Черноморский линейный № 5 батальон, подполковник Карове. Из формулярного списка, присланного нам ранее его приезда, видно было, что ему 60 лет, что он служил в польских войсках, во всех наполеоновских войнах; в 1812 году командовал дивизионом в итальянской гвардии[85]; по присоединении Польши к России оставил службу с пенсионом; в 1831 году командовал полком против нас[86], а в 1840 году пожелал вступить в ряды нашей армии. Из этой истории можно было догадываться, что Карове или шут, или выжил из ума. Можно вообразить себе мое удивление, когда я увидел почтенного, седого старика, совершенно бодрого, с прекрасными чертами лица и с глазами, в которых видна была необыкновенная доброта. У него был один сын, прекрасный юноша лет 18-ти. Трогательно было видеть их взаимную любовь. На всем земном шаре у них более никого не было близких. Генерал Раевский назначил Карове воинским начальником Новотроицкого укрепления, которого гарнизон состоял из одной роты. Скоро его разумная доброта сделалась известною даже ближайшим немирным горцам, и нередко случалось, что они приходили к старику с просьбой разобрать их ссоры или тяжбы. От этого враждебность ближайших горцев значительно ослабела, гарнизон мог выменивать скот на порцию, отчего болезненность заметно уменьшалась. Один только иеромонах Паисий не мог помириться с его польским происхождением, часто приносил нелепые жалобы и делал нелепые доносы.

Вообще между разжалованными было немало интересных личностей, не говоря уже о декабристах, которые между ними составляли аристократию. Я, кажется, сказал несколько слов о князе Урусове, который, по выходе из Инженерного училища, 19 лет, был обвинен в намерении взбунтовать Калмыцкое войско, овладеть Астраханью и флотилией и отправиться в Хиву. Юноша сослан был солдатом в один из Сибирских батальонов, с лишением княжеского и дворянского достоинств. В виде особенной милости он переведен солдатом же в Кабардинский егерский полк, а оттуда в один из Черноморских линейных батальонов, где с величайшим трудом удалось исходатайствовать ему производство в унтер-офицеры. В 1840 году нам было прислано шесть или семь офицеров инженерных, но так как работы по усилению обороны производились одновременно во всех укреплениях, то число инженеров оказалось далеко недостаточным. Нужно было изыскивать домашние средства. Так, я решился поручить князю Урусову, как бывшему инженеру, настройку в Головинском укреплении кирпичного порохового погреба. Когда уже строение было готово и хотели переносить туда порох, в самом замке свода оказалась большая трещина. Получив об этом донесение, я не знал что делать. Перестройка обошлась бы в несколько тысяч рублей, а с кого их взыскать? Я доложил о своем горе Раевскому, который очень хладнокровно, поправив очки, сказал: «Je vous arrangerai ça»[87]. В это время он диктовал Антоновичу одно из своих обозрений, и я, к немалому удивлению, прочел в нем, что по всей береговой линии было землетрясение, направлявшееся от NW к SO; ударов было три, последний во многих местах был силен и причинил повреждения, между прочим в укреплении Головинском лопнул свод нового порохового погреба, в который, к счастью, не успели еще перенести пороха. Конечно, после этого перестройка принята на счет казны.

5 мая 1845 года я вступил в должность начальника штаба войск Кавказской линии и Черномория.

Новая моя резиденция, город Ставрополь, порядочно изменилась с тех пор, как я был там в первый раз, десять лет тому назад. Город очень расширился, особенно в нагорной части. Огромный пустырь, за домом командующего войсками, наполовину застроился. Явились большие дома, каменные и деревянные, казенной архитектуры. Губернские присутственные места поместились в новых огромных зданиях, для них построенных. Даже городской острог потерял свою прежнюю патриархальную наружность: его заменило огромное каменное здание, со всем тюремным комфортом и с титулом городской тюрьмы. Вообще видно было, что торговля и промышленность усердно разрабатывали единственный местный источник обогащения — казну. В Ставрополе и прежде не было и теперь почти нет коренных местных жителей, а есть подвижное служащее население или люд, которые кормятся Кавказскою войною. Только им было на руку крайнее усложнение в последнее время администрации военной и гражданской. Впрочем, грязь в городе осталась та же самая, да не переменился тоже и характер гражданской администрации.

Для штаба войск утверждены новые обширные штаты; для дежурства выстроены новые дома, для генерального штаба куплен большой дом генерала Петрова. Напрасно бы я стал искать те две холодные комнаты, в которых помешался в мое время Генеральный штаб, и того дома, в котором был свален его архив. Все было чисто, чинно, просторно и роскошно. Все било в глаза и, только осмотревшись, можно было иногда пожалеть о временах старого Вельяминова.

Утверждением новых штатов и нынешним устройством штаба обязаны ходатайству Траскина и тому авторитету, который он имел в Военном министерстве. Довольно неожиданно очутившись в захолустье, он захотел устроить там свое министерство и устроил. Бюрократия, с его времени, страшно развилась, расходы казны упятерились. Но все это капля в море сравнительно с тифлисской администрацией.

Генерал-лейтенант Николай Степанович Заводовский встретил меня разумно и приветливо. Он был роста выше среднего, с лицом типически малороссийским; держал себя совершенно прилично. Ему было за 60 лет. С первого же раза он мнесказал, своим резким хохлацким акцентом, что во всем надеется на меня, потому что сам он временный, простой и неписьменный. Все это было неправда. Титул временно-командующего он носил при мне четыре года. Он был человек неглупый и очень хитрый; образования не получил, но, что называется, натерся; кое-что читал с пользой и во всяком случае был выше обыденного уровня наших генералов. Он притворялся простаком и неписьменным, а на самом деле был смышлен и в бумажных делах опытен. Его житейская мудрость выработалась в долговременной службе, где он сам должен был пробивать себе дорогу. Он хорошо понимал, что может держаться только безусловною преданностью и угодничеством графу Михаилу Семеновичу, и он эксплуатировал эту преданность во что бы то ни стало и с совершенным отрицанием своей личности. Нравственные правила его образовались в казацкой атмосфере, но наружность была прилична и безупречна. Он с 1828 года был наказным атаманом Черноморского казачьего войска и не попал под суд, что почти беспримерно. Он был горячий патриот своего края, называл (в интимной беседе) Черноморье — угнетенною нацией и заботился о том, чтобы Китайской стеной отделить его от всей России…

Происхождение Н. С. Заводовского было очень скромное; он этого никому в глаза не совал, но и не скрывал. Однажды я спросил его, почему он пишется Заводовским, тогда как другие пишут эту фамилию Завадовский? — «Нэ, Григорий Иванович, то фамилия графская, а мой отец был овчаром на войсковом овчарном заводе; с того и назвали его Заводовским».

Николай Степанович участвовал в кампании 1813–1814 гг. и был в партизанских отрядах г. Чернышова[88]; после этого командовал атаманским полком в Петербурге до своего назначения наказным атаманом. Когда было утверждено новое положение для Черноморского казачьего войска, составленное Чернышовым (тогда уже военным министром), в Черномории многие были справедливо недовольны этим положением, составленным в кабинете, без серьезного изучения края и его потребностей. В числе недовольных был и Заводовский. Это, вероятно, узнал князь Чернышов и, когда Заводовский явился в Петербург с депутацией благодарить Государя за дарование войску нового положения, Чернышов, только что возвратившийся с Кавказа, принял его очень сухо. Когда депутация представлялась Государю, Заводовский, по обыкновению, прикинулся простаком, и резким хохлацким выговором доложил Государю, что казаки, по своей простоте, не могли понять благодетельных видов правительства, но князь Александр Иванович открыл им глаза, вразумил их, объяснил, и им остается только повергнуть к стопам Его Императорского Величества всеподданнейшую благодарность за новую высокомонаршую милость. На другой день, Государь благодарил князя, который не только никому ничего не говорил, но и совсем не был в Черномории. Второй прием министром депутации был самый ласковый: князь даже удостоил вспомнить прежнюю службу Заводовского, а этот нашел удобный случай сказать, что считает его светлость своим высоким учителем в военном деле, имев счастье, под его начальством, участвовать в партизанских действиях в Касселе, Гальберштадте и Люнебурге. Этим он купил особенное расположение князя, которого победным реляциям 1813 года мало верили. Заводовский и остальные депутаты получили щедрые награды, и Государь сам представил их Императрице. Здесь они разыграли дикарей, усердно помолились перед иконой, при входе в приемный покой, низко поклонились и называли Государыню «матушка-царица». Хохлацкая простота всегда была для Заводовского раковиной улитки, куда он прятался от всякой невзгоды или неловкого положения.

Н. С. Заводовский был два раза женат. Вторая жена его, Анна Павловна, вдова, урожденная Пулло, имела от него двух сыновей и дочь, и от первого брака сына. Жили они в доме Вельяминова[89] скромно, но прилично. По воскресеньям и большим праздникам у них обедали все власти военные и гражданские, так как Н. С. был в то же время начальником Кавказской области с правами генерал-губернатора. Дел гражданских он боялся, и на него имел особенное влияние его правитель канцелярии, статский советник Мартынов, который прежде был в той же должности у графа Эссена и дал казаку Луганскому[90] тему для сцены доклада секретаря недремлющему оку. Впрочем, не один Мартынов, а и многие другие гражданские лица эксплуатировали неопытность Заводовского в гражданских делах.

Очень скоро я убедился, что после керченской патриархальной простоты я попал в город, где есть преосвященный владыко, областной начальник с правами генерал-губернатора, есть его превосходительство гражданский губернатор, их превосходительства управляющие палатами: казенной, судебной и государственных имуществ, губернский жандармский штаб-офицер и проч., и проч., все с женами (конечно, кроме архиерея) и с легионом чиновников, с бесконечными интригами, сплетнями и пересудами. Ставропольская губерния тем только и отличается от других губерний, что в ней было менее 120 000 душ жителей, а чиновников было столько, что приходилось по одному на сто душ. Пропорция небольшая для народа! Противовес этому бедствию составляли и здесь: простор, плодородие земли, большею частью девственной, и громадные суммы, которые правительство тратило в этом крае на содержание войск и на войну с горцами.

Кавказская линия состояла (1845 г.) из пяти отдельных частей: 1) Черноморской кордонной линии, 2) правого фланга, 3) центра, 4) Владикавказского округа и 5) левого фланга.

Начальником Черноморской кордонной линии был генерал-майор Рашпиль, начальник штаба, исправлявший должность наказного атамана этого войска, человек неглупый и письменный, но очень пьющий. Линия занималась исключительно казаками; наступательные действия состояли в движениях за Кубань два или три раза в год, для снабжения закубанских укреплений: Афинского и Абинского. Лихих наездов не бывало; но, надобно отдать справедливость, прорывы горцев были редки и обходились им дорого. Самым опасным местом было то, где соединялась эта линия с правым флангом и землею Кавказского линейного войска. Горцы очень искусно пользовались разрозненностью этих двух войск, вторгались в участке одного и бросались на добычу в пределы другого. Эта разрозненность двух войск увеличивалась еще тем, что линейцы были великороссияне и большей частью раскольники, а черноморцы — хохлы и православные.

Правый фланг Кавказской линии простирался от границ Черномории до Каменного Моста на Малке. Это управление состояло из трех главных частей: Кисловодской, Кубанской и Лабинской кордонных линий. Последняя далеко не была доведена до конца и служила предметом частых вторжений больших и малых партий горцев. Впереди и с левой стороны Лабинской линии и даже позади ее было несколько обществ мирных горцев, которые составляли главную язву этого края. Они беспрестанно возмущались и снова покорялись, но постоянно служили укрывателями или участниками в набегах немирных. Вторжение этих партий и их успех в наших пределах большей частью были удачны, но самая трудная задача для горцев была при возвращении в свои пределы: тогда весь край был уже в тревоге; казаки скакали наперерез или наседали на отступающего неприятеля. Все зависело от уменья угадать направление горцев и от быстроты движений. Со времен Засса, наши действия приняли характер одинаковый с действиями горцев. Это имело много неудобств, но развило единичную сметливость, ловкость и наездничество линейных казаков. Их лошади были большей частью из горских табунов; их одежда, вооружение, посадка на коне и все приемы были полным подражанием черкесам.

Кисловодская кордонная линия имела главной целью охранять минеральные воды. Там давно уже не было серьезных вторжений, благодаря прикрытию Кубанской и Лабинской линий с западной стороны, откуда только и можно было ожидать вторжения партий.

Начальником правого фланга был (1845 г.)[91] генерал-майор Петр Петрович Ковалевский, из семейства, в котором люди посредственные составляют редкое исключение. Он был человек очень хороший, способный, образованный, но, по своей тучности, может быть, немного тяжелый для такой подвижной службы. Он был артиллерист, хорошо учился, в первых чинах состоял при генерал-адъютанте Шильдере и участвовал во всех его опытах, затеях и изобретениях, так что однажды, при представлении Государю изобретенной Шильдером подводной лодки, едва ли не находился в ней под водой. В нем было много честного, симпатичного и молодого, хотя ему был за 40 лет. Он был и навсегда остался холостяком. Впоследствии времени (1855 г.) он был тяжело ранен при неудачном штурме Карса и умер от раны. При других обстоятельствах он мог быть хорошим боевым генералом. На правом фланге он должен был следовать системе скакания из одного конца в другой, чтобы везде встретить или проводить неприятеля, который, при этой системе обороны края, имел всегда инициативу действий.

Центр Кавказской линии составляла Большая Кабарда и часть линии по Малке и Тереку до Моздока. Это был самый покойный уголок Северного Кавказа. Нельзя догадаться о пользе этого отдела, если только не предположить, что он сделан для симметрии, а все управление учреждено для того, чтобы дать приличное положение князю Владимиру Сергеевичу Голицыну. На Кавказе я его не видел, но хорошо помню, когда в 1824 году, т. е. 21 год тому назад, он посетил в Могилеве на Днепре моих товарищей, Никифоровых, бывших тогда в юнкерской школе и воспитывавшихся в Зубриловке, имении его отца. Это был высокого роста, ловкий, блестящий флигель-адъютант императора Александра I. Он был тогда полковником. Его приезд в Главную квартиру 1-й армии наделал много шуму и скандалу. Он обыграл на два миллиона графа Мусина-Пушкина, адъютанта главнокомандующего, и был уволен от службы, а Мусин-Пушкин переведен тем же чином в Финляндию, в Петровский пехотный полк. При этой игре в карты и на бильярде ставки были и десятками тысяч рублей и сотнями душ крестьян. Князь Голицын был очень остроумен, прекрасно светски образован, и об нем рассказывали множество анекдотов, особенно о времени пребывания его с Государем в Париже[92]. Военных способностей он не имел, строгими правилами нравственности не отличался. Долги заставили его вторично вступить на службу. По всему сказанному выше, он попал в свою стихию, в плеяду пройдох, вращавшихся вокруг князя Воронцова, и тем более, что он был как-то родственник или старый друг княгини Воронцовой. Он жил в Нальчике и занимался служебными делами шутя. В последние годы он сделался стар и толст.

К югу от центра было управление Владикавказского округа, состоявшего из Малой Кабарды, Осетии и части Военно-Грузинской дороги к югу от станицы Николаевской. Должность начальника округа занимал старый друг моей юности, Петр Петрович Нестеров. Я, кажется, имел уже случай говорить о нем. В то время (1845 г.) он был полковником[93], женат и имел сына Гришу. Это был человек с хорошими военными способностями, большой мастер жить с людьми, плохой и чрезвычайно ленивый администратор. Ему часто приходилось делать военные движения в землю осетинских обществ, смежных с Чечнею. Эти предприятия не всегда были удачны, часто стоили немало крови, не вели ни к какой положительной цели, но в реляциях являлись с большими украшениями. Это был порок общий всем на Кавказе, от главнокомандующего до последнего офицера. Поэтому я об этом более говорить не буду. Понятно, что где все лгут, новому человеку трудно получить верное понятие о положении края, пока не научится переводить с кавказского языка на человеческий.

К востоку от центра и Владикавказского округа был левый фланг Кавказской линии, до Каспийского моря и северного Дагестана, подчиненный уже прямо главнокомандующему. Начальником левого фланга был Роберт Карлович Фрейтаг. О нем издавна говорили, что он «немец, каких русских мало». Князь Гагарин, бывший его товарищем в Киеве, произносил эту фразу иначе, что давало ей другое значение. Мне кажется, и то, и другое не совсем верно. Это был человек умный, предприимчивый, большой мастер жить с людьми, но ленивый и в администрации беззаботный. Он был тогда командиром 2-й бригады и 19-й пехотной дивизии, а прежде командовал знаменитым Куринским егерским полком. Его любили все подчиненные и особливо прикомандированные гвардейские офицеры, которые пользовались его открытым гостеприимством, ласковым приветом и готовностью представлять к наградам за дело и без дела. Этот край был театром беспрестанных военных действий против Шамиля и подвластных ему обществ. Я уже, кажется, сказал, что последние неудачные действия Граббе, где мы теряли по 4 и 5 тысяч человек, придали им размеры европейской войны; но дела вперед не подвигались, потому что в Тифлисе не знали края и не в состоянии были сделать разумного плана для его покорения. Не знаю, понимал ли это Фрейтаг; кажется, нет; по крайней мере он довольствовался рутинною системой частых набегов и предприятий, которые приобрели ему на Кавказе и в Петербурге большую славу. Однажды, вероятно, в минуту откровенности, он сказал, что портер и шампанское прославили его более чем его победы. Гвардейские офицеры, в частных письмах, стихами и прозою, воспевали его подвиги и составили ему в Петербурге какую-то легендарную известность. Вообще надобно сказать, что в эту эпоху левый фланг и Владикавказский округ были излюбленным краем всех искателей приключений, отличий и наград. Случалось, и нередко, что предпринималась какая-нибудь экспедиция, стоившая немало крови, в виде угощения какого-нибудь посетителя. Эти походы доставили русской литературе несколько блестящих страниц Лермонтова, но успеху общего дела не помогали, а были вредны коренным деятелям, офицерам постоянных войск, часто несшим на своих плечах бремя этой беспощадной войны и большей частью остававшимся в тени. Как бы то ни было, однако же Фрейтаг был далеко выдающеюся личностью того времени на Кавказе. В европейской войне он мог иметь видную роль. Хотя был он так называемого «Турецкого генерального штаба», но все же несравненно более развит и образован, чем большинство наших генералов. Военные способности его были далеко не дюжинные.

Восточную часть левого фланга составлял Кумыкский округ, которого начальником был командир Кабардинского полка, полковник В. М. Козловский. Его резиденция была в Хасавюрте. Этот начальник имел свой определенный и довольно самостоятельный круг действий, требовавший деятельности и энергии по соседству с лезгинскими племенами. В этих качествах у Козловского недостатка не было. Он был храбр, хладнокровен, но не отличался ни умом, ни образованием, и любил покутить. О нем было бесчисленное множество анекдотов, офицеры его любили; а у солдат сложилась легенда о том, что он знает заговор от пули и холодного оружия. Он был поляк (Могилевской губернии) и католик, но старался это скрывать. Он мне рассказывал, что, бывши полковым командиром, ходил всегда по праздникам в православную церковь и крестился по-нашему, т. е. с правого плеча на левое; но вслед затем, под шинелью, он делал католический крест, т. е. слева направо.

Куринским полком командовал полковник барон Меллер-Закомельский. Штаб его был в Воздвиженском, на р. Аргуни, выдвинутым вперед к самой опушке лесов, покрывающих предгорье. Барона Меллера я не встречал, а известен он был более, как ловкий, чем предприимчивый и храбрый начальник. 1-й бригадой 19-й дивизии командовал генерал-майор Полтинин, который во Владикавказе мирно доживал свой век. Там же и на Военно-Грузинской дороге расположены были полки этой бригады. Навагинским полком командовал полковник Бибиков, бывший адъютантом Вельяминова, человек бесцветный. Он убит в Даргинском походе и заменен полковником бароном И. А. Вревским[94], с которым я уже встречался на береговой линии. Полк он получил от князя Воронцова по особенному случаю. По смерти Бибикова оказались свидетельства в том, что во время Даргинской экспедиции в полку утеряно и испорчено в сражениях множество амуниции и оружия, так что целый батальон нужно было заново формировать. Свидетельства были законные. Нужно было или произвести следствие об их несправедливости, или сознаться в фактах, не совсем соответствующих донесениям. Барон Вревский предложил уничтожить свидетельства, если ему дадут этот полк. Князь Воронцов согласился, но требовал еще условия, чтобы Вревский прекратил свой иск против Волобуева и Закоркова. Иск этот состоял в том, что купеческий сын Иван Волобуев (за 30 лет известный в Ставрополе под именем Ваньки Каина) и комиссионер Закорков нанесли Вревскому личное оскорбление, от которого он упал, а бывший с ним ф.-а. Т. получил удар по уху, причем у него сбита с головы фуражка. Происходило это в Железноводске, в квартире Волобуева, куда Вревский и Т. привлечены были отчаянным женским криком. Там они нашли семейную сцену: полупьяный Волобуев, замотав на руку косу своей жены, таскал ее по комнате без милосердия. Следствие об этом произведено толково и добросовестно командиром Хоперского полка полковником Круковским. По высочайшему повелению, виновные преданы военному суду. Обвиняемые были богаты; денег не жалели, и суду было известно, что князь Михаил Семенович, а следовательно и Заводовский, желали прекратить это дело миром. Когда следствие поступило на рассмотрение Заводовского, составлен подкупленным обер-аудитором Кузьминым возмутительно нагло неправильный доклад, листов в пятьдесят. Дежурный штаб-офицер штаба, полковник Кусаков, оставил его у себя до моего приезда в Ставрополь. Я посвятил несколько дней на рассмотрение этого дела, прошнуровал доклад обер-аудитора, в своем докладе выставил все умышленные неправильности, сокрытие фактов и изложение других и явно пристрастные суждения, представил его Заводовскому и просил о предании Кузьмина суду. Но я трудился напрасно. Вревский помирился, Т. не претендовал, а Кузьмин остался на своем месте. Заводовский просил меня оставить это дело, потому что «Михаил Семенович этого желает». По его мнению, против такого аргумента нельзя было возражать. С грустью убедился я, что попал в край, непохожий на береговую линию и мне совсем несимпатичный.

Командиром Тенгинского полка был (1845 г.) полковник Хлюпин, мой старый знакомый. Начальником 19-й пехотной дивизии был генерал-лейтенант Иван Михайлович Лабынцев. Он жил в заштатном городе Георгиевске, и при нем был только его дивизионный штат. Все войска были в полном распоряжении кордонных начальников. Лабынцев не мог ими распоряжаться, но ему предоставлено было заботиться о хозяйственном благоустройстве. Конечно, он не делал ни того, ни другого, сидел себе в Георгиевске и ругал всех прохвостами. Понятно, что от таких ненормальных отношений начальствующих лиц войска терпели и служба отправлялась неправильно. А между тем был он человек совсем недюжинный. С первых чинов на Кавказе он служил с особенным отличием, был хладнокровен в бою, храбр беззаветно и пользовался большим доверием войск. О нем тоже ходила между солдатами молва, что знает заговор от всякого оружия, потому что ни разу не был ранен. Он был довольно умен, хорошо грамотен и опытен в Кавказской войне и в военной администрации. Его недостатки были: скупость и грубый неуживчивый нрав. Он был холост и жил более чем скромно. Все это, конечно, не было особенно симпатично новому главнокомандующему тем более, что Лабынцев не стеснялся выражаться обо всех с циническою грубостью, хотя не без своего рода юмора и остроумия, что делало ему много врагов. Когда в одну из критических минут Даргинской экспедиции ему дано было 6 или 7 батальонов из войск 5-го корпуса для одного серьезного движения, он подошел к князю Воронцову и своим обыкновенным, т. е. грубым, тоном сказал: «Что вы, ваше сиятельство, дали мне эту кучу милиции? Позвольте мне взять батальон или два Кабардинского полка; это будет вернее». Это было при большой свите князя и в присутствии командира 5 пехотного корпуса, генерала Лидерса. В этом несчастном походе Лабынцев и Козловский на плечах вынесли остатки отряда. Все говорили, что им несдобровать; это оказалось верным только для Лабынцева: Козловский умел стушеваться. Лабынцев впоследствии был корпусным командиром в России, произведен в генералы по инфантерии и выпросился на покой еще по армии. Он женился и, кажется, теперь (1882 г.) еще жив.

Для усиления Кавказской армии в разные времена были переводимы из Новороссийского края все три дивизии 5-го пехотного корпуса с их артиллерией. Из них 1-я бригада 13-й дивизии была расположена на правом фланге Кавказской линии, 2-я бригада и вся 14-я дивизия отправлены на левый фланг в состав собиравшегося отряда для движения в Дарго, подлинным начальством главнокомандующего или для занятия множества укреплений, на смену там Кавказских войск; 15-я дивизия послана за Кавказ. Генерал Лидерс находился при князе Воронцове, но ничем не распоряжался. Все войска его корпуса, по полкам, батальонам и ротам, были разобраны по всему Кавказу, в распоряжение местных кордонных начальников, и их ближайшие начальники могли только заботиться об их хозяйственном благоустройстве, да и то по мере возможности и с согласия кордонного начальника, который ни за благосостояние, ни за образование, ни за сбережение войск не отвечает. Трудно вообразить себе что-либо более анормальное. Войска, конечно, терпели, особливо при общей неопытности в крае новом и своеобразном; но все были довольны, потому что в Крыму было еще хуже, а впереди предстояли военные действия и отличия! Я сначала думал, что такой порядок установился временно, для обращения всех свободных средств в состав отряда, которому предстояли решительные действия против Шамиля; но диспозиция и употребление войск остались те же и по окончании этой несчастной экспедиции до самого выхода 5-го корпуса с Кавказа.

Штаб 13-й пехотной дивизии был в Ставрополе; начальником ее был генерал-лейтенант Степан Герасимович Соболевский. Счастливый случай доставил мне удовольствие провести целый год с моим старым полковым командиром, который 20 лет тому назад отечески приласкал меня, 17-летнего юношу. Он нисколько не изменился: все тот же бронзовый цвет лица, женские черты, но добрейшие глаза и улыбка. В голове ни одного седого волоса, хотя ему было 60 лет. Здоровье ему не изменило; по-прежнему он не знал других лекарств кроме кислой капусты, которая служила ему панацеей от всех недугов. Его всегдашнее хлебосольство развилось у него до страсти. Его квартира была против армянской церкви, в самой грязной части города. С 10 часов утра его фаэтон, запряженный четверкой жирных вороных лошадей в ряд, отправлялся собирать гостей к обеду, а потом развозил по домам. Редко кто пробирался к нему пешком, а в экипаже никто не дерзал особливо с тех пор, как патриарх Нерсес, проезжавший через Ставрополь и желавший отслужить обедню в своей церкви, завяз в грязи и должен был просидеть часа три в своей карете, запряженной восемью белыми конями. Степан Герасимович, как и все начальники дивизий, оставался в Ставрополе без всякого дела. В конце 1846 года остатки его дивизии выступили с Кавказа в Севастополь. Для Степана Герасимовича началась опять прежняя жизнь, ученья и смотры без конца и кормление всех званых и незваных. Это продолжалось недолго. Однажды, после театра, плотно поужинав у своего знакомого, он, закормивший насмерть двух адмиралов, умер от удара, в коляске, на пути к своей квартире. Мир душе его! Это был честный и добрый человек.

Одним из полков его дивизии, Белостокским пехотным, командовал полковник Густав Карлович Ульрих, бывший майором и командиром 2-го батальона Таврического полка, когда в 1826 году я туда прибыл прапорщиком. Он был все тот же добрый и честный человек, всеми любимый; но прежняя наклонность его к спиртным напиткам развилась в страсть. В том же 1845 году он должен был сдать полк полковнику Скалону, который не пощадил его при приеме. Тогда это была обыкновенная история. Говорят, ныне лучше. Дай Бог! Нехорошо, когда полковой командир делается антрепренером своего полка; но едва ли хорошо и то, если комитет, составленный из ему подчиненных офицеров, получает законное право действовать самостоятельно и до некоторой степени контролировать своего начальника. Едва ли это не есть теоретическое измышление, которое происходит от того, что кабинетные или канцелярские законодатели мечтают основать устройство военных сил на принципах гуманности и отвлеченной справедливости. Война есть олицетворение права сильного; войска устроены не для парадов, а для спокойствия, целости и спасения отечества от внешних и внутренних врагов. Военное ведомство не цель, а орудие, которым достигаются высшие, государственные цели, до того важные, что тут не место сентиментальности. Это орудие может хорошо действовать только при наименьшем разделении власти и при пассивном ей повиновении, хотя бы для того пришлось отступить от идеальной нравственности и даже до некоторой степени нарушить права, которыми законно пользуются все остальные граждане государства. Кажется, у нас не совсем еще убедились в этой истине, и потому беспрестанно встречаются в военном законодательстве противоречия, как, например: учреждение полковых комитетов, распоряжение в ротах артельным хозяйством выбранными ротою нижними чинами, а в то же время предоставление полковому командиру увольнять от службы офицеров без объяснения причин; устройство военного суда с военными судьями, прокурором и защитниками, суда, который ведает все преступления лиц военного ведомства, в том числе и такие, которые не имеют никакого отношения к его военному званию. В довершение всего, никакой коренной закон не определяет, какому именно суду подлежит обвиняемый гражданин: общему ли уголовному или военному? Наконец, и в сем последнем находятся две формы суда: по общему военно-уголовному учреждению или по полевому уголовному уложению, это вполне зависит от военного начальства. Таким образом, личный произвол вносится не в военное ведомство, где он может иметь извинение, а в гражданский быт, где он подрывает чувство законности, и без того у нас мало развитое, и заставляет сомневаться в правосудии правительства. Расскажу случай, в котором эта несообразность ярко высказалась.

В 1845 году взвод Белостокского полка с полусотнею Хоперского казачьего полка составлял гарнизон укрепления Эрсакон, построенного на середине сообщения Прочного Окопа с укреплением Надежинским, в расстоянии около 35 верст от обоих. Это маленькое укрепление было окружено жилищами мирных горцев, разных племен, которые, как известно, были хуже немирных. Поэтому Эрсаконское укрепление должно было соблюдать все военные предосторожности и, в случае нападения неприятеля, должно было рассчитывать только на свои собственные силы, потому что подкрепления можно было ожидать только из Прочного Окопа, с которым Эрсакон имел сообщение один или два раза в году, когда приходила оттуда колонна с годичным продовольствие для гарнизона. Командиром взвода пехоты и воинским начальником был Белостокского полка прапорщик Белый, молодой человек очень ограниченного ума, малограмотный и совершенно не знающий ни края, ни обычаев кавказского военного быта. Казаки были под его командою, хотя начальник их, сотник Кузин (из пленных черкесят, воспитанный известным откупщиком Кузиным) был старше чином. Кузин подчинялся Белому, который очень ревниво охранял свои права воинского начальника. Однажды приехал в Эрсакон один из ногайских князей, человек довольно значительный и коротко известный всему гарнизону. Белый принял его дружески в своей квартире, а вслед затем призвал в другую комнату Кузина, урядника и трех казаков и объявил им, что этот князь изменник и что он получил секретное предписание истребить его при первой возможности. Кузин просил показать ему это предписание. Белый резко отказал, сказав, что не имеет права показывать секретное предписание и строго приказал убить князя, принимая, по военным обстоятельствам и как воинский начальник, всю ответственность на себя. Казаки исполнили это приказание. Горец, снявший оружие и не ожидавший измены, был изрублен топором; а чтобы другие горцы об этом не узнали, Белый приказал изрубить его дорогого коня и бросить в реку Эрсакон, а оружие роздал казакам, не оставив себе ничего. Все это делалось днем и на глазах всего гарнизона. Лично против этого горца Белый не имел никакой злобы, а напротив принимал его к себе и угощал очень дружелюбно. Через несколько месяцев пришла из Прочного Окопа колонна, под командою майора Белостокского полка. Бывший в гарнизоне юнкер, поляк, донес майору об убийстве мирного князя; майор донес своему полковому командиру, этот своему дивизионному начальнику, тот корпусному командиру, а генерал Лидерс главнокомандующему. Кордонное начальство и командующий войсками ничего не знали, как вдруг генерал Заводовский получил предписание князя Воронцова о предании военному суду по полевому уголовному уложению Белого, Кузина и участвовавших в убийстве, урядника и трех казаков. Известно, что такая форма суда учреждена собственно за преступления, совершенные в военное время в виду неприятеля, где улики налицо, и суд должен постановить приговор в 24 часа. Прежде всего является вопрос: считались ли наши военные действия против кавказских горцев войною, и в таком случае был ли Кавказский край объявлен на военном положении? Оказывается, что последнего никогда не было ни на бумаге, ни на деле, а правительство во всех дипломатических сношениях старалось положительно выставлять, что военные действия на Кавказе суть домашнее дело, в которое никто вмешиваться не может, и что по Адрианопольскому миру султан уступил России край, населенный горцами, от Кубани до Абхазии. В этом была своя смешная сторона. Султан уступил то, что ему никогда не принадлежало; но серьезных возражений в Европе не было, а мы считали всех кавказских горцев русскими подданными и только приводили оружием к повиновению тех, которые не хотели признавать нашей власти. Наконец, в данном случае убийство произведено над мирным горцем, который и не думал отрицать своего подданства. Но во все эти соображения военный суд не мог вдаваться; он видел только, что главнокомандующий желает взыскать с виновных скоро и с особенною строгостью и потому в 24 часа постановил: Белого и Кузина расстрелять, урядника и трех казаков, участвовавших в убийстве, сослать в Сибирь на каторжную работу.

Такой приговор глубоко возмутил меня, когда поступил на рассмотрение командующего войсками Кавказской линии. По законам военного времени всякое приказание начальника должно быть исполнено подчиненным, если бы даже последний видел явный вред для службы: исполнение приказания начальника снимает всякую ответственность с подчиненного. Поэтому наказанию подлежал только прапорщик Белый как воинский начальник. В показаниях перед судом Белый выказал крайнее тупоумие, которое в обыкновенном суде возбудило бы вопрос о невменяемости. Он упорно стоял на том, что исполнил, по мере сил, долг верноподданного, истребив одного из врагов своего Государя. По военным законам мирного времени, подчиненный должен исполнить только законные приказания своего начальника, в противном случае он является ответственным за свои действия. Поэтому Кузин и казаки подлежали бы наказанию, как пособники преступления. Но справедливо ли было бы применить этот закон в этом случае? Могли ли казаки, которые родились и состарились под звуки пушечных и ружейных выстрелов, которых деды и отцы легли в этой беспощадной борьбе, вообразить, что край не на военном положении и что самой войны совсем нет и не было? Всю эту путаницу сделало самовольное, чтобы не сказать самодурное, распоряжение князя Воронцова о предании виновных суду по полевому уголовному уложению. Законного выхода не было. Заводовский представил все эти соображения главнокомандующему, который конфирмовал: всех сослать в каторжные работы на разные сроки, а Белого бессрочно. Ну, в этом возмутительном приговоре едва ли не оказался невольно правым грек, Керченский городской голова, сказавший в приветственной речи князю Воронцову, что у него аглицкая (вместо ангельская) душа.

Вообще гуманно-либеральный вельможа начал свое правление несимпатично. После несчастной Даргинской экспедиции, стоившей нам 5 тысяч человек и позорного отступления, князь Воронцов принялся преследовать преступления и особенно продажу пороха горцам. К стыду нашему, последняя производилась нередко. Полки получали порох для обучения нижних чинов стрельбе в цель, чего никогда не делалось, а порох оставался без употребления и в значительном количестве. Трудно допустить, чтобы полковой командир сам занимался торговлею порохом, но он раздавался в роты, где составлял лишнее обременение при хранении в ротных цейхгаузах[95]. Поэтому порох продавался нередко казакам и мирным горцам, а через них достигал и до немирных. Впрочем, последние и сами делали порох гораздо лучше нашего, а в западном Кавказе получали из Англии через Турцию[96]. Как бы то ни было, такое постыдное злоупотребление необходимо было прекратить; но князь Воронцов употребил для этого утонченные жандармские средства с подсылами, переодеваниями, ловушками, обысками и безыменными доносами. Все это повело ко многим судебным делам и строжайшим приговорам; а между тем зло было не так велико, чтобы огромная власть и средства главнокомандующего и наместника не были достаточны для открытого и законного уничтожения злоупотреблений. Впрочем, они не были уничтожены, несмотря на принесенные жертвы. Когда генерал Муравьев (в 1854 г.) прибыл на Кавказ, он нашел в полках большие негласные запасы пороха, в котором вообще очень нуждались в России, при начале Турецкой войны 1853–1856 годов[97]. Он только предписал частным начальникам сдать этот лишний порох в артиллерийские склады, и это было тотчас исполнено. Отчего же, спросят, они этого прежде не делали? А потому, как объяснил мне один полковой командир, что они опасались ответственности за то, что цельная стрельба у них никогда не производилась. Казалось бы, такое оправдание не уменьшает, а увеличивает вину частных начальников; но нужно вспомнить, что тогда кавказские войска были вооружены старыми кремневыми ружьями, до того негодными, что учить стрельбе из них в цель было совершенно бесполезно. Порох отпускался по положению, а не в мере надобности. Были случаи, что для избежания затруднения в хранении большого количества пороха его топили в воде.

Вообще в правление князя Воронцова, и особливо в первые годы, смертная казнь совершалась нередко. Однажды в Тифлисе повешены были разом девять горцев, уличенных в разбое, грабеже и убийстве. Во всех этих случаях преступники судились по полевому уголовному уложению: иначе, в пользу обвиняемых непременно явились бы смягчающие вину обстоятельства, и они не подверглись бы смертной казни, этому юридическому убийству, до сих пор позорящему культурные христианские нации. Князь Воронцов не знал законов, да и не хотел знать. Когда ему однажды доложили, что отдаваемое им приказание противно закону, он возразил: «Если бы здесь нужно было только исполнять законы, Государь прислал бы сюда не меня, а Полный Свод Законов»[98]. Он часто прибегал к суду по полевому уголовному уложению, полагая, что форма суда безразлична, лишь бы суд был правый и скорый.

Припоминаю другой пример подобного незнания, довольно резко выдающийся. Ермолов, по усмирении Кабарды, устроил там Кабардинский временной суд, где светские судьи, под председательством русского штаб-офицера, по возможности руководились тамошними законами и адатом[99], т. е. обычаями края. Ермолов сделал это для того, чтобы отнять у фанатического магометанского духовенства всегда вредное нам влияние на народ при совершении суда по шариату[100], т. е. по Корану. Князь Воронцов не хотел знать этого различия, говоря, что все равно по шариату или по адату, лишь бы дело было решено правильно. Конечно, ближайшие к нему лица должны бы были ему доложить о вреде, который произойдет из его распоряжения, но и они не всегда были виноваты: князь беспрестанно разъезжал и особенно по восточной половине Кавказа, принимал всех очень ласково, выслушивал внимательно бесчисленные просьбы местных жителей и тут же словесно отдавал приказания, которых часто нельзя было и изменить без особенного неудобства. Таких случаев было множество, и я только для образчика расскажу один. Приехав однажды в Прочный Окоп, князь был встречен казаками с хлебом-солью. Ему поднесли два каравая и две солонки, от двух кучек стариков, стоявших отдельно. Это обратило внимание князя, и он спросил о причине такого разделения станичного общества. Один из стариков наибольшей кучки отвечал: «Нам, ваше сиятельство, нельзя быть вместе; то люди, а мы — псы. Родимся мы, нас никто не крестит, церкви у нас нет; вера наша запрещена; женимся мы без брака, околеваем без покаяния и святого причащения». Князю доложили, что большая часть жителей этой станицы и всего Кубанского полка раскольники, что их молельня запечатана, и им не дозволяется никакого публичного проявления своей ереси. У князя задрожали губы от волнения. Он сказал, что в России веротерпимость и тут же приказал, при все жителях, отпереть молельню и дозволить богослужение. Можно вообразить последствия. Весть об этом разнеслась по всей России; из Московской, Калужской, Саратовской и других губерний, с Дона и с Урала раскольники бросились в Прочный Окоп венчаться у беглого попа, который беспрепятственно отправлял богослужение, запрещенное во всей России. Отменить распоряжения князя никто не имел права; да и самая отмена могла только усилить народное волнение. Величайшего труда стоило ближайшему начальству исподволь и со многими несправедливостями возвратить дело к его законному порядку, причем едва не дошло до кровопролития.

Такие частные разрешения этого вопроса бывали в России и исходили даже и от верховной власти; но общий закон остался неизмененным, и потому положение раскольников зависело и зависит (1882 г.) более от станового пристава. На Кавказе это недоразумение могло иметь в 1845 году особенное значение. Вообще в линейном казачьем войске сектантов было более чем православных; особенно в Гребенском и Моздокском полках казаки были почти поголовно староверы и фанатически держались своего учения. Почти то же можно сказать о Волжском, Хоперском, Кубанском и Кавказском полках; но вместе с тем это были лучшие, самые храбрые и надежные полки. Лабинский полк был составлен из переселенцев с линии и из внутренних губерний; кроме староверов там были молокане, духоборцы, субботники и даже скопцы[101]. Владикавказский полк и все Черноморие состояли из малороссиян, и между ними не было никаких сектантов. В гражданском населении Кавказской области преобладало православие, но внутри области жили ногайцы-магометане (около 80 тысяч душ), армяне, калмыки и несколько иностранных колоний. Соседями были осетинцы, считавшиеся христианами, чеченцы и кабардинцы — строгие магометане, черкесы (адехе) и абазинские племена, считавшиеся магометанами, но вполне индифферентные к вере. Область принадлежала к Донской епархии, и православное духовенство посвящалось в Новочеркасске. Духовенство казачьих войск подчинено было обер-священнику[102] Кавказской линии, в Тифлисе.

В таком хаотическом состоянии была православная церковь в этом обширном крае, в виду разноверного и большею частью враждебного нам населения. В 1844 (кажется) году учреждена была новая епархия[103], в которую вошло гражданское и казачье население всего Северного Кавказа. Первым епископом Кавказским и Черноморским был назначен Иеремия, лет 45, человек ученый, строгой монашеской жизни, но желчный, честолюбивый и склонный к фанатизму. Он принялся слишком усердно и резко за благоустройство своей епархии и за обращение иноверцев, чем вооружил против себя особенно раскольников, между которыми были люди почтенные и заслуженные. В Гребенском полку Фроловы и Семенкины в нескольких поколениях были известны своими военными доблестями и заслугами. Между ними были полковники и один генерал-майор. Новый епископ стал принимать крутые и не совсем разумные меры. Доходило дело до соблазнительных сцен, тем более возбуждавших неудовольствие казаков, что офицеры их были тоже раскольники, полковые командиры хотя из регулярных войск, но или из иноверцев, или по расчету, равнодушно относившиеся к делам веры. Наконец, наказного атамана линейного войска, генерал-лейтенанта Николаева, из Донского войска, подозревали, что он сам втайне держится старой веры. Ясно, что преосвященный Иеремия не понял положения края; но вместо того, чтобы объяснить ему и иначе направить его деятельность или, наконец, заменить его другим лицом, князь Воронцов исходатайствовал высочайший указ об изъятии линейного казачьего войска из епархии и подчинения его снова обер-священнику. Дело велось втайне, и указ неожиданно разрушил только что образованную епархию. Г. Заводовский, как главный местный начальник, гражданский и военный, принимал в этом пассивное участие, как слепое орудие князя Воронцова. Вообще он благодушно покорялся ничтожной роли, которую дал ему новый главнокомандующий и наместник.

Князь Воронцов распоряжался непосредственно всеми военными действиями и обороною края в восточной половине Кавказа, назначением частных начальников и дислокацией войск. Часто бывая на этом главном театре войны, князь давал приказания и разрешения, о которых Заводовский не всегда узнавал на месте, а его штабу они были всегда неизвестны. Эти распоряжения, даже в мелочах простой администрации, часто были противны тем, которые частные начальники получали из штаба войск Кавказской линии. Многим из этих частных начальников, и даже нестарших чинов, князь разрешил писать ему лично, без законных формальностей. Если прибавить к этому, что князь принимал всякие доносы, и даже безымянные, и для удостоверения в их справедливости предпринимал, через особенных агентов, тайные розыскания, то можно вообразить, какое вредное влияние такой порядок должен был иметь на дисциплину и на правильный ход администрации.

Весною обыкновенно начинались поездки князя преимущественно на левый фланг и в Дагестан, а затем в Пятигорск, где он проводил по месяцу и более. Вместе с ним двигалась его многочисленная свита и большая часть начальствующих лиц, не для надобностей службы, а чтобы показать и напомнить о себе. Заводовский, конечно, был его неизменным спутником. На воды обыкновенно приезжала и княгиня со своими приближенными… Тогда образовался какой-то двор с бесчисленными интригами и сплетнями. Ловкие люди и с податливой совестью пользовались таким положением. Злоупотребления всегда были на Кавказе, но нередко они находили извинение в особенностях края и нашего в нем положения. При князе Воронцове они по крайней мере не уменьшились, несмотря на его старания узнавать тайными путями все, что делается в его обширном крае и управлении. Его окружала целая плеяда людей с темным происхождением, с эластическою совестью, но ловких, светски образованных и эксплуатировавших свою личную преданность. Князь очень часто был жертвою интриг и лживых изветов своих клевретов и тайных агентов. Для образчика стоит рассказать, хотя в нескольких словах, историю полковника Копьева.

Князь Воронцов каким-то секретным путем узнал, что командир Грузинского гренадерского полка флигель-адъютант Копьев делает большие злоупотребления, кормит солдат негодным хлебом и жестоко с ними обращается. Князь под каким-то предлогом послал состоявшего при штабе подполковника Грекулова в г. Гори, полковой штаб, и поручил ему сделать под рукой секретное дознание. Грекулов, по возвращении, представил князю образчик негодного хлеба, взятого им в музыкантской команде, из муки, поставленной Копьевым, имевшим полк на своем продовольствии. Без производства формального следствия князь отнял у Копьева полк и предал его суду за злоупотребление в продовольствии полка и за жестокое обращение с нижними чинами. Копьева привезли в Тифлис арестованным и заключили, как государственного преступника, в Метехский замок, где он с особенною строгостью содержался более двух лет. Государь, по первому донесению князя Воронцова, лишил Копьева звания флигель-адъютанта; а отец его, старый самодур, пред смертью, проклял сына и лишил наследства. Все эти обвинения в комиссии военного суда не подтвердились. Князь представил дело Государю без своего мнения, так как сознавал, что был вовлечен в ошибку. Кстати сказать, что виновник этой ошибки, Грекулов, получил полк от Копьева и остался командиром после того, как его клевета вышла наружу. Однако же нужно же было чем-нибудь кончить это дело: нельзя же объявить виновным князя Воронцова, наместника и главнокомандующего? Генерал-аудиториат, рассмотрев дело, постановил приговор: вменить Копьеву суд и арест в наказание за слабое обращение со своими подчиненными. Приговор был высочайше утвержден. В 1850 году я видел Копьева командиром Полтавского полка в 3-м корпусе, но, конечно, не флигель-адъютантом. Вскоре после того он оставил службу и умер только в 1881 году. Кажется, не нужно комментария к этому рассказу.

Порядок администрации, установившийся при личном вмешательстве князя Воронцова, словесными приказаниями и разрешениями на месте, мог иметь иногда свои выгоды, но в большинстве случаев производил замешательство и неопределенность отношений в служебной иерархии. Особливо штабу войск Кавказской линии эти неудобства были чувствительны. Я уже сказал, что, со времени Траскина, военная бюрократия развилась на Кавказе непомерно. Средства штабов Ставропольского и Тифлисского упятерились, и общий ход дела нимало от того не выиграл.

Я сказал выше, что, по желанию князя, Заводовский как бы устранился от распоряжений в левой половине своего края, но штаб его не мог сделать того же. По-прежнему, наблюдение за ходом дел, отчеты в огромных суммах, расходуемых на военные потребности, наблюдение за выполнением разрешенных предприятий и, наконец, инспекторская и хозяйственная части в войсках лежали на этом штабе в глазах главного штаба армии и Военного министерства. В казачьих войсках, линейном и Черноморском, военное и гражданское управления подчинены были командующему войсками на правах корпусного командира и генерал-губернатора. Большая власть предполагала и большую ответственность по закону и по совести. Как бы в замене тяжелой роли в восточной половине, князь Воронцов предоставил Заводовскому полную свободу распоряжений в западной половине его края. Он продолжал именоваться наказным атаманом Черноморского казачьего войска и ездил туда довольно часто. Военных действий там не было, об администрации военной и гражданской мало сведений переходило через границу войска. Нередко мне приходилось натыкаться на порядки и обычаи, которые мне казались незаконными, а Заводовскому представлялись полезными и естественными. Вот один из бесчисленных примеров.

Однажды я увидел на одном докладе по военно-судному делу собственноручную резолюцию Заводовского: «Казака NN, за третий из службы побег, наказать плетьми 30-ю ударами и послать на два года без очереди на службу в Абинское укрепление». Я доложил Заводовскому, что по закону этот казак должен быть наказан шпицрутенами и послан в арестантские роты на срок. «Но, Григорий Иванович, по нашим казацким правилам, казаки наказываются плетьми, а не шпицрутенами, а посылка в Абинское укрепление на два года тяжелее, чем арестантские роты». Разумеется, таких привилегий не существует; но обычай этот давний, и никто не протестует. Вообще в казачьих войсках от прежних времен сохранилось много обычаев, которые, своеобразно определяя взаимные отношения казаков в домашнем быту и на службе, имели и имеют вредное влияние на народную нравственность. Неизбежная и наследственная зависимость простых казаков от панов, как в служебном, так и домашнем быту, крайне тягостна для народа, который в нравственном отношении несравненно выше своей аристократии, или, как их в Черномории называют, панов. Вообще замечено, что чем более в казачьих общинах почему бы то ни было ослабляется воинская доблесть, тем более в чиновничестве развивается кляузничество, лихоимство и стяжание всеми, даже самыми безнравственными, способами. В этой огульной эксплуатации народа и казны панам на Кавказе деятельно помогают греки и армяне, так как жидам там запрещено пребывание[104]. В Черномории все отрасли эксплуатации были тогда в руках знаменитого Александра Лукича П. Его отец, грек, был маленький чиновник Керченского магистрата. У него было 23 человека детей от одного брака; из них двое сыновей, Иван и Александр, были зачислены в Черноморское войско, по особому ходатайству великого князя Николая Павловича[105], в 1816 году и по счастливому для П. случаю. У великого князя была в Керчи огромная датская собака; однажды он свистнул собаку, а в две противоположные двери вбежали собака и П., который в этот день был дежурным чиновником для поручений. Конечно, это недоразумение было неприятно его высочеству. Он сказал чиновнику несколько ласковых слов и, узнав, что у него 23 человека детей, пожелал видеть все его семейство. На другой день градоначальник Стемпковский представил великому князю целый строй П. всех возрастов и на правом фланге тщедушного отца со здоровенной маменькой. Почтенный патриарх всю жизнь с умилением рассказывал о таком счастливом событии. Молодые П. служили в войске с отличием, были полковыми командирами и оставили службу: Иван подполковником, а Александр войсковым старшиною, т. е. майором. Оба занялись рыболовством на своих заводах. У Александра оказались замечательные коммерческие способности и предприимчивость, при самой эластичной совести. Начав с малого, он быстро расширил круг своей деятельности. В 1845 году он был винным откупщиком[106] в Черномории, поставлял по контракту для войска провиант, оружие и амуничные вещи, содержал во всем войске почтовые станции, арендовал Ачуевский и все другие войсковые рыболовные заводы и, наконец, получил, уже при князе Воронцове, монополию меновых дворов для торговли с горцами. Все эти предприятия взяты им были с торгов в войсковом правлении, и контракты утверждены атаманом и командующим войсками Кавказской линии. Одним словом, П. стал полным хозяином в Черномории. Он был очень деятелен и умел приобрести везде сообщников и заступников. Все власти в войске были у него на жалованье, по положению, и делали все, что ему угодно. Г. Заводовский сказал ему однажды: «Братику П., полковым командиром ты был отличным, а вот за коммерческие твои дела требе б тебя повесить». Но этой опасности ему не предстояло. Как после оказалось, все свои торговые предприятия он вел на капиталы самого **, которому доставалась немалая часть прибыли. Как выше сказано, я этого не подозревал и наивно приписывал местному патриотизму его старания лично распоряжаться в Черномории и ревниво устранять всякое постороннее вмешательство. Понятно, что в Черномории не могло быть протестов против его действий. Казаки говорили, что П. дает фирманы войсковому правлению, а когда он умер, спрашивали: «Кто же теперь буде П.?»

Но труднее объяснить его отношения с тифлисскими властями.

Однажды я получил строгое предписание князя Воронцова Заводовскому относительно П. По контракту, он, как содержатель Ачуевского и других войсковых рыболовных заводов, имел право требовать из войсковых соляных рыболовных складов до 30 тысяч пудов соли там, где ему будет нужно, и по цене, обошедшейся войску, т. е. около 6 коп. за пуд, без акцизу. Князь Воронцов, принимая в соображение, что урожай соли на войсковых соляных озерах бывает иногда скудный и что, потребовав 30 тысяч пудов разом из какого-нибудь склада, П. может сделать недостаток соли для народного продовольствия и потом продавать жителям соль по произвольной цене, строго предписывал требовать, чтобы он, П., зимою представлял войсковому правлению ведомость, сколько и из какого склада ему нужно будет летом соли из общей сложности 30 тысяч пудов, а войсковое правление должно ассигновать к отпуску только то количество, которое не оскудит склада для удовлетворения народного довольствия. Бумага написана была в выражениях довольно резких, но незаконно и непрактично. Права содержателя рыболовных промыслов определены законным контрактом, уже несколько лет действовавшим; а количество соли, потребное в каждом рыболовном заводе, определить заранее нельзя, потому что улов рыбы ежегодно колеблется в количестве и по разным местам, и потому самая потребность соли для каждого промысла из ближайшего склада может быть определена во время самого улова или после него. Я тотчас же доложил эту бумагу г. Заводовскому, который сказал: «О, поздравляю Александра Лукича с праздником! Но что же делать? Сообщите войсковому правлению копию для точного исполнения». Когда я возвратился от Заводовского, я нашел у себя П. Он уже знал содержание бумаги, хотя Екатеринодар от Тифлиса далее Ставрополя на 260 верст. Телеграфов тогда еще не было. Значит, благоприятели известили его из Тифлиса, задержав предписание князя. П. просил меня отложить на несколько дней исполнение этой бумаги, до его возвращения из укрепления Воздвиженского, где в это время князь находился. Я ему отказал, потому что получил приказание командующего войсками тотчас исполнить. П. отправился к Заводовскому и принес мне от него собственноручную его записку, чтобы повременить исполнением до десяти дней. Но столько времени и не было нужно: через неделю П. привез из Воздвиженского новое предписание князя Воронцова, где, на основании личных объяснений с П., отменялось прежнее распоряжение и предписывалось Заводовскому поставить в обязанность войсковому правлению отпускать откупщику рыболовных промыслов по его требованию и из указанного им склада до 30 тысяч пудов соли и более. О народном довольствии не упоминалось. Если можно удивляться изменению распоряжения «на основании личного доклада откупщика» без всякого удостоверения ближайшего начальства, то прибавка слова «и более» совершенно непонятна. На этом основании П. мог забрать всю войсковую соль по 6 коп. и продавать жителям и другим рыболовам по рублю за пуд. Надобно думать, что недешево ему обошлось это слово «и более», которого, конечно, нет в контракте. Разумеется, было бы совершенно нелепо предполагать какие-нибудь корыстные побуждения самого князя Воронцова; но этот и многие другие случаи показывают, что между окружающими князя были лица, не заслуживающие его доверенности. Народная молва приписывала такие темные дела доктору Андриевскому, всегда находившемуся при князе и имевшему на него вредное влияние.

Из этих немногих рассказанных здесь для образца случаев можно видеть, в какой несимпатичной среде приходилось мне жить и служить. Я был молод, ретив и серьезно смотрел на свои служебные обязанности. Заводовский мог мириться с ролью ничтожества, которую возложили на него князь Воронцов и система управления, им введенная; но меня, возмущала очевидность, что при этой системе ни командующий войсками, ни его штаб не могут иметь никакой инициативы, к которой я привык на береговой линии. Благоразумие требовало ограничиться текущей администрацией и, если нельзя было сделать много пользы, то по крайней мере стараться помешать злу. Я работал много, но работа меня не утомляла, тем более, что в своих штабных сотрудниках я находил полное участие и содействие. Обер-квартирмейстером Генерального штаба был полковник Павел Николаевич Броневский, с которым я скоро подружился. Он был из фамилии, в которой замечательные люди нередки. Это был человек образованный, способный, характера твердого до упрямства и рыцарски преданный Государю и монархическому началу в России. Впоследствии он был генерал-майором, командовал особою колонною при штурме Карса в 1855 году, был ранен и выдержал, без хлороформа, вылущение руки из плечевого сустава. В продолжении этой страшной операции он курил трубку и упрашивал доктора не торопиться. После войны он был директором Воронежского кадетского корпуса. Там его не любили за большую строгость. Вероятно, рана имела влияние на его характер. Оставив службу, он женился, имел трех детей и жил в своем имении, в Тульской губернии. К сожалению, я потерял его из виду.

Дежурным штаб-офицером был полковник Кусаков, мой старый знакомый. Он во всех отношениях был верным помощником начальника штаба, был очень трудолюбив, несмотря на свою колоссальную толщину, очень опытен и знал основательно все законы и постановления. Его, однако же, многие не любили за его строгость в преследовании всяких беспорядков и злоупотреблений. Вскоре он был произведен в генерал-майоры, и на свое место рекомендовал мне старшего адъютанта своего дежурства, майора Мошинского. О последнем я ничего не могу сказать кроме хорошего. Он оставался во все мое время в этой должности, и я от души жалею, что семейные дела заставили его, уже после меня, перейти в провиантское ведомство. После Севастопольской войны он был предан суду за злоупотребления и разжалован в рядовые. Дальнейшая судьба его мне не известна. Между офицерами Генерального штаба и другими штабными было мало молодых людей, порядочных во всех отношениях, но никто особенно не выдавался.

Моя мать и сестры оставались в Керчи. Когда я поехал навестить их, моя сестра Елисавета была только что помолвлена за подполковника Льва Львовича Хромова. Это был молодой человек менее 30 лет, начавший службу в гвардии, а в то время командовавший Черноморским линейным № 13 батальоном, стоявшим в Анапе. Это был интересный для меня этюд. Он был отличный и храбрый офицер, очень хороший начальник, но строгий до жестокости. Мне кажется, его имя Лев, сына Льва, было не без влияния на образование его характера. Он был малого роста, но сильный и мускулистый; сросшиеся брови придавали его лицу выразительность. Основой его характера были тщеславие и чрезмерное самолюбие. Он не сомневался, что он действительно лев и сын льва. Я знал другой пример влияния имени на характер. Впоследствии я встретил и коротко изучил генерала Рудановского, Леонида Платоновича. Кто-то сказал, что он храбрый сын мудрого, и это много имело влияния на всю его жизнь. Жестокость Хромова, как и Рудановского, происходила от их болезни, которая медленно развивалась: это был рак в желудке.

Осенью 1845 года, мать с другой сестрой, Любовью, переехала ко мне в Ставрополь, и мы широко устроились на квартире, в доме Масловского, где квартировал мой предместник.

Волей-неволей я должен был познакомиться со ставропольским обществом. Это были исключительно люди служащие. Ставрополь — искусственный город, так как и прежде его областным городом был Георгиевск, а еще прежде Екатериноград. Постоянных туземных жителей там не было, если не считать купечества, да и то было пришлое.

Начну обзор властей предержащих с архиерея Иеремии, о котором я уже имел случай сказать несколько слов. Это был собиратель епархии, строгой жизни монах, но желчный и болезненно самолюбивый; большое неудобство в нашей церкви — это назначение епископами, большей частью лиц, проходивших карьеру службы от профессора семинарии или духовной академии, инспектора или ректора. Они действительно бывают людьми учеными, в их смысле этого слова, но не знают ни мирской, ни монастырской жизни. Возмутительное раболепство, и бесправие духовенства и титулование владыкою развивают у архиереев гордость и тщеславие, которые особенно усиливаются от введенного императором Павлом жалования духовенства черного и белого орденами. Очень, очень желательно внесть живую струю в нашу церковь, заразившуюся тлетворным духом чиновничества. Очень, очень желательно возвратиться к духу древней православной церкви, где в сан епископа выбирали граждане не ученого монаха, а достойнейшего, часто даже и из мирян. Преосвященный Иеремия был со мною очень ласков, пока между нами не пробежала черная кошка. Он желчно изъявил неудовольствие, что в официальных бумагах я писал ему «преосвященнейший владыко, милостивый архипастырь», а оканчивал поручением себя его святым молитвам. Это показалось ему неуважительным. Виновным себя не признаю, но от души жалею, что это испортило мои отношения к такому достойному архипастырю.

Гражданским губернатором был генерал-майор М. М. Ольшевский, мой старый знакомый. Это был способный и грамотный человек, усердный и хороший администратор, несмотря на свою толщину и болезненность. Вокруг него была толпа родственников и клиентов, о которых он очень заботился. При проезде князя Воронцова он произвел, казалось, очень хорошее впечатление на нового наместника. В его угодливости начальству и всем нужным людям и в резком тоне со всеми остальными проглядывал маленький шляхтич Могилевской губернии. В мое время он недолго оставался губернатором. Заводовскому князь поручил передать Ольшевскому, чтобы он просил об увольнении его от своей должности, если не хочет быть уволенным без прошения. Когда я, в разговоре с Заводовским, показал удивление такому деспотизму, он сказал, что князь «имие хвакты». Возможно, что он сам и представил эти «хвакты»; но все-таки дело, может быть и справедливое, было сделано темными, хамскими путями. Ольшевский был назначен Бендерским комендантом и умер в чине генерал-лейтенанта.

Управляющим Казенною палатою (и следовательно, по тогдашнему и вице-губернатором)[107] был д. с. с. Б-в. Это был второй Пав. Ив. Чичиков, или по крайней мере его брат; кстати же, и имя его было Яков Иванович. Он был не стар и не молод, не толст, но и не тонок, держал себя и говорил совершенно прилично. В его прошедшем была история Смоленского шоссе, причем д. с. с. (губернатор) Хмельницкий пропал, а статский советник Б. уцелел. Он был смоленский помещик; супруга его — лицо бесцветное, две дочери, девицы хорошо образованные и миловидные, но обе горбатые, а старшая еще и карлица. Я был в их доме persona grata, как возможный жених, в чем, однако же, скоро пришлось разочароваться. Они жили очень прилично, и в их гостеприимстве были претензии на роскошь. В служебном мире все были довольны Б-м, но своих темных выгод он не упускал. Младшая дочь их бежала с подполковником Порожнею, черноморцем, находившимся при г. Заводовском, а старшая — с каким-то студентом. Папенька очень не щедро давал им; а когда умер, не оказалось в доме ничего на похороны. Казак, однако же, не унывал, и ночью распорол подушку, на которой лежала голова покойника, и вынул оттуда 160 тысяч руб. кредитными билетами. Как видно, приобретатель не хотел расстаться с ними и на одре смертном!

Управляющий Палатою государственных имуществ был д. с. с. Л., человек способный и умный… Он был учителем в одной провинциальной гимназии и вышел на широкий путь служебных почестей женитьбой на отставной возлюбленной какой-то важной особы. В его управлении было много темных дел, но он очень ловко умел войти в милость князя Воронцова, который ставил ему в большую заслугу то, что он взял на себя поставку части провианта для кавказских войск из туземного хлеба. Понятно, что не так смотрели на это государственные крестьяне, которые принуждены были поставлять этот хлеб по ценам, какие угодно было назначить их управляющему. Все это, по исстари заведенному обычаю, делалось добровольно, наступя на горло.

Губернским жандармским штаб-офицером был полковник Юрьев, человек честный, смотревший на свои обязанности как на какое-то священнодействие. Он был без усов и бороды и не отличался особенною бойкостью ума. Женат был на дочери Реброва, бывшего правителя гражданской канцелярии при генерале Ермолове и, с переменой начальства, удалившегося от дел в свое благоприобретенное имение в Кавказской области. Как человек слабого характера и как кавказский помещик, Юрьев, сам того не замечая, был орудием практических запевал гражданского ведомства. Супруга его, с вечно подвязанными щеками, была особа нравственная, но скучная и бесцветная и известна была у молодежи как ta chaste epouse du vertueux gendarme…[108]


В конце 1847 года я решился оставить Кавказ, где мне не были симпатичны ни новые люди, ни новый строй, выведенный князем Воронцовым. Дела наши в восточном Кавказе шли плохо и до него, но при нем наше положение ухудшилось. После несчастного похода в Дарго Шамиль до такой степени усилился, что смог предпринять наступательное движение в Кабарду и безнаказанно возвратился, хотя был окружен нашими войсками, со всех сторон собравшимися. Военные действия в этом позорном эпизоде ограничились только тем, что отряд Меллера-Закомельского, пропустив Шамиля через Терек у Ольховского аула, сделал несколько безвредных пушечных выстрелов по хвосту его сборища. После этого безнаказанного посещения Шамиля кабардинцы естественно сохранили убеждение в его могуществе и нашем бессилии. Таким образом, в этом крае мы пришли в положение худшее, чем в каком были десять лет назад. Все огромные жертвы людьми, деньгами и временем пропали бесследно.

Военными действиями в этой части Кавказа распоряжался непосредственно князь Воронцов. Заводовский нашел свою выгоду в том, чтобы подчиниться роли полного ничтожества. Он узнавал только для сведения, и то не все, что делалось в этой половине вверенного ему края. Предполагалось, что он зато распоряжается самостоятельно на правом фланге и в Чериомории; но там ровно ничего не делалось, исключая разве походов для снабжения Абинского укрепления и незначительных набегов частных начальников. Особенно заботился Заводовский разве о том, чтобы окружить какой-то «китайской стеной» Черноморское войско, где он продолжал считаться наказным атаманом. Войском управлял начальник штаба Рашпиль, но настоящим хозяином в этом крае был Александр Посголитаки, имевший на откупу все доходные статьи. По управлению Кавказской областью Заводовский был вполне в руках своего правителя канцелярии и начальников главных административных отделов, которые в мутной воде ловили рыбу. По всем денежным делам в военном и гражданском управлении происходили темные вещи.

У князя Воронцова были везде шпионы, а перед его квартирой, в Тифлисе, был железный ящик, куда каждый мог бросать доносы. Воровство, грабеж, взятки и бесцеремонное расхищение казенных сумм были ему, конечно, известны; но не видно, чтобы он это принимал к сердцу. Едва ли кто менее его ценил нравственные качества своих подчиненных.

Естественно, что при таком положении администрации подчиненность и дисциплина страдали. Частные начальники левой половины Кавказа всегда, а остальные нередко, писали прямо князю Воронцову и получали от него разрешения; а Заводовский заботился только о том, чтобы не сомневались в его безграничной преданности князю Михаилу Семеновичу; о себе же он говорил, что он человек простой, нехитрый, неписьменный. Можно себе вообразить положение начальника штаба при таком командующем войсками: я ни в каком случае не мог рассчитывать на его поддержку; а напротив, случалось, что он же меня выдавал, когда видел, что ему выгодно отказаться от распоряжений, на которые он согласился.

Не знаю, удалось ли мне выразить хаос, который царствовал на Северном Кавказе. Я с ним мирился при Раевском; но разница была в том что при Раевском был частный хаос, а об этом нельзя сказать того же. Там штаб мог удерживать порядок в войсках и обуздывать злоупотребления, здесь это было невозможно. Все мои усиленные труды повели только к тому, что я вошел в неприятные столкновения со многими частными начальниками; между ними были люди, с которыми я более всего желал бы оставаться в прежних, хороших отношениях. Гг. Фрейтаг и Нестеров жаловались на меня князю Воронцову. Я должен отдать ему справедливость, он отвечал им: «Подайте рапорт, и я прикажу произвести следствие, а голословной жалобы я не принимаю». Так, по крайней мере, рассказывал мне Заводовский, в присутствии которого был этот разговор. Несмотря на то, я знал, что князь Воронцов меня очень не жалует; на участие Коцебу я всего меньше мог рассчитывать. Главная квартира кишела интригами и людьми со светским лоском и образованием и с эластическою совестью. Я там ни разу не был, не выезжал даже в Грозную и в Пятигорск, куда часто приезжал князь Воронцов. Для всех окружающих князя я был в полном смысле чужой, а для некоторых неудобный. В таком положении благоразумие требовало удалиться. Я подал прошение об увольнении меня по болезни, в годовой отпуск, с сохранением содержания.

Я был уверен, что не встретится препятствий к моему увольнению, но ошибся. Отказ последовал, конечно, не из Тифлиса, а из Петербурга. В декабре мы получили от Коцебу копию отзыва военного министра главнокомандующему. Государь Император, предположив усилить кавказское войско постепенным перечислением в него государственных крестьян Ставропольской губернии, начиная с правого фланга, приказывал прислать меня в Петербург, для получения личных приказаний Его Величества, чем сократится время сравнительно с передачею их в переписке. Военный министр прибавил, что Государю угодно было назначить именно меня, потому что я хорошо знаю край и его потребности и что, узнав о предстоящем мне лестном поручении, я отложу на время испрашиваемый мною отпуск, а что по окончании возложенного на меня поручения, я могу быть уволен на год, для поправления здоровья с содержанием и без отчисления от должности, на которой я (будто бы) могу принести особенную пользу. Все это, в отзыве министра, сопровождалось самыми лестными выражениями о моей службе и достоинствах. Этого, конечно, было слишком достаточно, чтоб окончательно испортить мои отношения с князем Воронцовым.

В Ставрополе это известие сделало большой переполох в гражданском ведомстве. Все чувствовали, что почва пропадает под ногами. Особенно управлению государственных имуществ это новое предположение грозило скорым упразднением. Оно не сообщалось в виде окончательной высочайшей воли; меня требовали только для получения изустных приказаний Государя; мнения местного начальства не требовалось, но оно сохраняло надежду выставить вредность предполагаемой меры и отклонить ее принятие. Для этого составился тесный союз всех главных лиц гражданского управления. Опасность была общая: дойную корову хотели свести со двора…

Дня через два, пришед к Заводовскому, я нашел его уже во всеоружии против предполагаемой передачи крестьян в военное ведомство. Он даже употреблял и выражения, явно ему подсказанные. Вероятно, он знал уже из Тифлиса, что князь Воронцов всеми мерами будет противиться принятию этой меры. Я потребовал скорейшего доставления мне всех необходимых статистических сведений о народонаселении в губернии по городам и селениям и получил их дня через три. Лазарев был тогда в отсутствии из города, и потому сведения из Палаты государственных имуществ были за подписью одного из советников. Оказалось, что во всей губернии, разделенной на четыре уезда, было государственных крестьян около 120 тысяч душ. Вслед затем я подучил от возвратившегося из поездки Лазарева отношение с просьбою возвратить сообщенные мне из Палаты сведения, в которые будто бы вкралась ошибка. По новой, доставленной мне ведомости показано общее число крестьян около 87 тысяч душ и, сверх того, под рубрикой причисляющихся, более 10 тысяч душ. Говорили, что первая-то ведомость была вернее и что многие деревни много лет назад тому поселились самовольно на пустых местах, но в отчетах не показываются и потому платят подати не в казну. Если прибавить к вышесказанной официальной цифре до 50 тысяч душ городского и крепостного населения, то во всей губернии окажется до 150 тысяч душ. И для такого незначительного населения, едва равняющегося одному уезду населенных губерний в России, существовала такая сложная губернская и уездная администрация с целым легионом чиновников! Правда, что крестьяне были вообще не бедны, а много было и очень достаточных; но это происходило не от отеческой заботливости, а благодаря большому простору, хлебородности почвы и легкому сбыту хлеба на продовольствие войск. Последняя статья еще более подняла бы благосостояние крестьян, если бы поставщиком в войска муки и круп не был сам управляющий Палатою государственных имуществ. Это было не только с ведома, но и по приглашению князя Воронцова; за успешное выполнение этих поставок он получал награды по службе! Цены был действительно выгодны для казны; но были ли они выгодны для крестьян, об этом их не спрашивали.

Раза три Заводовский собирал нас всех. Шли бесконечные препирания, причем мне приходилось всегда оставаться одному против общего мнения. Возражения состояли преимущественно из какого-то винегрета, в который входили слова: торговля, промышленность, цивилизация, народное благосостояние, будущность и много расплывчатых фраз ложной гуманности и либерализма. Слова расходились в разные стороны с действиями моих оппонентов. Всю их аргументацию можно был коротко выразить «нам это невыгодно».

Сельское население Кавказской области тянется по Тереку и вблизи Кубани, чресполосно с казаками. Мужики старых селений привыкли к климату, к особенностям хозяйства и до некоторой степени и к военным тревогам. Многие были вооружены и умели действовать оружием. Они были нисколько не хуже казаков верхних станиц Донского войска. Из сего последнего одиннадцать полков постоянно служили на Кавказской линии и за Кавказом. Эта повинность была тягостна для войска и мало полезна для Кавказа. Полки прибывали в край новый, должны были участвовать в военных действиях, где массы почти не бывают в деле, а для одиночных действий у казаков нет сноровки и опытности. Долгий мир сделал то, что уровень воинственности донцов очень понизился; старых казаков мало, а офицеров опытных еще менее. К этому нужно прибавить, что большая часть полковых командиров назначалась из гражданских частей, и брались полки только в чаянье негласных выгод. Срок службы полка на Кавказе — четыре года, из которых в первом, а иногда и во втором году, казаки умеют только безропотно переносить все невзгоды, болеть и умирать; а только что в остальные два года приспосабливаются к этому новому роду войны и жизни, является с Дону другой полк на смену. Нужно, впрочем, сказать, что многое зависит от уменья главного местного начальника ввести казаков в боевую колею; но вообще несомненно, что донские казаки более полезны в европейской войне, чем на Кавказе. Здесь, поневоле, как мы, так и горцы, сравнивали их с линейцами, и это сравнение было не в пользу донцов.

Уменьшение на одиннадцать полков наряда на службу было бы благодеянием для Донского войска, которого обыватели далеко не в том положении, какого можно бы ожидать в этом богатом крае, при изобилии плодородной земли. С другой стороны, усиление туземного казачества было бы весьма полезно для Кавказской войны и для обороны линии от хищнических партий. Благосостояние крестьян нисколько бы не потерпело от передачи их в военное ведомство.

Люди богатые и имеющие значительные участки собственной земли, занимающиеся торговлею и промышленностью, могли и в войске поступить в торговую сотню или перед перечислением записаться в купечество. Для городских сословий и для владельцев крепостных крестьян было совершенно безразлично, относиться ли по своим делам в губернские присутственные места или в областное правление: их права остаются неприкосновенными.

На Кавказе есть еще аномалия, о которой я не упомянул. Это ногайцы, живущие в наших пределах чресполосно с казаками и гражданским ведомством. Из них калаусско-джембуйлуки прилегают к земле астраханских калмыков, калаусско-саблищи окружены землями Вольского и Хоперского полков, едимкульцы, между гражданским ведомством, Моздокским и Горским полками, а грухмяне и караногайцы кочуют по пескам и камышам к северу от Гребенского и Кизлярского полков до Каспийского моря. Только два первых народа оседлы; два последних кочуют летом по Калмыцкой степи, причем возникают частые жалобы и пререкания между астраханским и кавказским начальством. Всех этих ногайцев было тогда до 80 тысяч душ. Они разделялись на приставства под общим начальством главного пристава, зависимого не от губернатора, а от областного начальника. Все они безоружны, утратили воинственность, но, как довольно ревностные мусульмане, сохранили симпатии к горцам. Ближайшие к Тереку и Кубани не прерывали тайных сношений с немирными горцами, давали убежище воровским партиям и сами в них нередко участвовали. Вообще это население ненадежное и в настоящем своем положении не имело никакой будущности. Джембуйлуки специально занимались воровством и конокрадством, причем немногие улусы калмыков, кочующих на пространстве два миллиона десятин степи, служили передаточниками ворованного в Астраханскую или Ставропольскую губернии. Только трухмяне и караногайцы были особенно полезны, отбывая за повинность перевозку провианта с Серебряковской пристани в разные места левого фланга. Они были исключительно скотоводы.

Естественно, что весь этот хаос разноплеменности, чресполосности и подчиненности разным лицам и ведомствам порождал бесчисленные злоупотребления и беспорядки в крае, где единство власти распоряжений делается особенно необходимым в виду постоянной опасности от воинственных соседей, доведших разбой и хищничество до крайней степени отваги и ловкости. Притом же управление таким разнородным населением стоило слишком дорого: в гражданском ведомстве приходилось по одному чиновнику на 120 душ населения. Очевидно, что такое положение края образовалось постепенно и по инициативе разных ведомств, не имевших общих видов и мало знавших о мерах, принимаемых в других ведомствах. Но, как только какое-нибудь учреждение введено, оно остается силою своей инерции, даже по миновании случайных обстоятельств, его вызвавших. Чтобы ближайшее начальство представило об изменении или упразднении установившегося порядка, нужна некоторая доля гражданского мужества и самоотвержения, которые нечасто встречаются в чиновничьем мире. Большинство заботится только о том, чтобы удержаться на нагретом месте и в привычной обстановке.

Я не сомневаюсь, что все это хорошо видел Заводовский, но притворялся убежденным в противном, во-первых, потому что ему прежде всего нужно было удержаться на своем месте, а во-вторых, ему известно было, что князь Воронцов такой перемены не желает. К тому же он мало знал гражданский порядок, боялся его тонкостей и потому был в полной зависимости от своего правителя канцелярии Б. и особливо от Л.

Дней десять прошло в совещаниях, спорах и составлении донесения главнокомандующему. Однажды, пришед в кабинет Заводовского, я увидел на его столе записку губернского жандарма Юрьева, на четвертушке листа, с бланком, и писанную им своеручно, по особой, вероятно, принятой у жандармов форме. В записке сказано в немногих словах, что в губернии между мужиками происходит сильное волнение, возбуждаемое опасением быть обращенными в казаки и что можно ожидать беспорядков. Я бы не обратил на эту записку внимания, если бы впоследствии не увидел такой же записки на столе князя Воронцова и в кабинете Его Величества.

Наконец, в последних числах января 1848 года я выехал из Ставрополя в Тифлис. По обыкновению, я ехал день и ночь, на перекладных и без конвоя, Санная дорога установилась, погода была ясная. Проезжая по Кабардинской площади, я в первый раз любовался Кавказским хребтом, которого вершины, покрытые свежим снегом ослепительной белизны, видны были на огромном протяжении. Во Владикавказ я приехал вечером и остановился у Нестерова. Он был женат и жалел, что не мог показать мне своего Гришку, сынка лет 3-х, общего баловня. Жена его — дочь местного чиновника. Его женитьбу называли безрассудством. Слишком немногим приходило в голову, что это единственное честное средство исправить зло, сделанное увлечением молодости, посреди захолустной скуки и недостатка образованного женского общества. Нестерова я видел в последний раз и с удовольствием вспоминаю, что мы провели с ним несколько часов в дружеской беседе, напоминавшей нам обоим наши старые и искренние отношения. Вскоре он назначен был начальником левого фланга, где впал в психическую болезнь, прекратившую его жизнь. Он был человек с душой и один из лучших на Кавказе генералов, несмотря на лень.

Я в первый раз ехал по Военно-Грузинской дороге и через Кавказский хребет. Грозные картины Дарьяла произвели на меня подавляющее действие; но когда глаз начал привыкать к бесчисленному множеству черных скал, нагроможденных друг на друга, когда ухо привыкло к неумолкаемому реву Терека, мне показалось, что в этой гигантской природе недостает разнообразия и следов человеческой работы.

Со станции Казбек я повернул влево, на новую дорогу, которую князь Воронцов стал устраивать через перевал на Гудо-Макарское ущелье, в обход перевала через Гуд-гору, где часто бывают завалы, прекращающие сообщение иногда на две недели и более. По новому направлению больших завалов быть не может; но, говорят, могут быть каменные обвалы с нависших над нею гор мягких пород. Самая дорога еще далеко не вполне была разработана; в одном месте подъем был так крут, что проезд был возможен только в легких санях и на дружных лошадях. До спуска в Гудо-Макарское ущелье дорога идет по хребту, на высоте, вероятно, не меньшей 9 тысяч футов, и потому проезжающие подвержены гибельным метелям. Кажется, эта дорога впоследствии совсем покинута. Я проезжал в тихую, звездную ночь и без всяких неудобств спустился к станице Гудо-Макары, на одном из притоков Арагвы. Я был уже в Грузии, ниже линии вечных снегов: это заметно было по возвышению температуры. Но, проезжая до самого Пасанаура ночью и по густому хвойному лесу, я не мог любоваться красотами Грузии, столько раз воспетыми и имеющими какое-то притягательное свойство для северных жителей, особливо для молодежи.

По старой Военно-Гузинской дороге я еще не ездил и потому хотел от ямщика узнать, которая лучше. Ямщик мой был грузин пожилых лет и хорошо говорил по-русски. Вместо ответа он мне рассказывал народную легенду: «Когда Бог сотворил Кавказский хребет, то дал людям Военно-Грузинскую дорогу для сообщения. Черту стало завидно, и он указал людям другую дорогу, по Гудо-Макарскому ущелью». Чертов подарок, действительно, нехорош; но и на старой дороге видно много следов потраченных миллионов и полувековых работ.

Несмотря на жаркое грузинское солнце, я доехал до Тифлиса по зимней дороге. В этом году зима в Грузии была особенно снежна и сурова, отчего много погибло скота и овец. Я остановился у Н. И. Вольфа, генерал-квартирмейстера Кавказской армии. Он был также в немилости при тифлисском дворе, и потому своим посещением я не мог ему повредить.

В тот же день я явился к Коцебу и к князю Воронцову. Последний принял меня более чем ласково, вышел ко мне навстречу, подал руку и сказал со своей обыкновенной улыбкой и с видимым удовольствием, что он очень рад меня видеть. Когда, возвратясь, я сказал Вольфу о приеме князя, он задумался и сказал только: плохо!

На другой день я опять был у Коцебу. Он мне сказал, что князь делает очень серьезный вопрос из перечисления крестьян в казаки и хочет всеми силами восстать против этой меры. Князь приказал мне присутствовать при докладе этого дела начальником главного штаба, и мы вместе с ним отправились в дом, построенный Ермоловым и в котором последовательно жило столько поколений его преемников. Все они перестраивали дом по своему вкусу, но, сколько ни старались, не успели стереть с него первоначального стиля. Он был прост и без мещанских затей. Как у Собакевича вся мебель была на него похожа, так и дом Ермолова напоминал живо своего строителя.

Доклад продолжался часа два. Князь высказывал все те же аргументы, которые слышал я и в Ставрополе. Коцебу лавировал; я не делал никаких возражений, потому что моего мнения не спрашивали. Князь поручил мне редакцию своего отзыва военному министру с подробным изложением его мнения, для всеподданнейшего доклада.

Часа в три пополудни вошла в кабинет княгиня, которой князь меня представил. Она произвела на меня неблагоприятное впечатление. Ее манеры были фальшиво сладки и столько же тривиальны, сколько манеры ее супруга были просты, достойны и благосклонны. Князь, более англичанин, чем русский, был один из красавцев-стариков, которые особенно часто встречаются в Англии. Это был истинный вельможа. Его наружность и приемы были обворожительны, и мне приходилось не раз жалеть, что я не мог удовольствоваться первым впечатлением. Во время первого доклада я вспомнил слова П. X. Граббе.Кажется, он менее моего поддался первому впечатлению; по крайней мере в его журнале, кажется 1812 года, о Воронцове было сказано: «Природа была довольно скупа, но основательное английское воспитание многое дополнило». Я не возьмусь в нескольких чертах обрисовать нравственный его характер. У князя Воронцова было много поклонников, но были и люди, для которых он был не без причины несимпатичен; я был в том числе. Князь Воронцов с честью и славой делал Отечественную войну 1812–1814 годов; за сражение под Краоном[109] он получил Георгия 2-й степени. Это сражение не имело особенной важности. Мы приписываем себе победу, потому что удержались на позиции, благодаря стойкости русских войск и выгодности позиции. Тактических распоряжений тут почти не требовалось; но нет сомнения, что граф М. С. Воронцов, командовавший войсками в этом сражении, показал тут, как и во многих других сражениях, ту спокойную личную храбрость и хладнокровие, которое его всегда отличало. Через 31 год после Краона, на возвратном пути из Дарго, он был в такой опасности от горцев, что должен был вынуть шпагу; но он сделал это с досадным спокойствием и с улыбкой, которые его никогда не покидали. Через несколько дней после того, когда расстроенный голодный отряд, обремененный множеством раненых, уничтожив все тяжести и потеряв большую часть лошадей, не имел возможности двигаться далее по Ичкеринскому лесу и должен был беспрестанно отбиваться от сильного и дерзкого неприятеля, князь М. С. Воронцов, еще прежде приказавший уничтожить свои вьюки и отдать все белье на перевязку раненым, объявил, что он тут погибнет со всем отрядом, но не покинет ни одного больного или раненого. Я не малейше не сомневаюсь, что он сдержал бы свое слово, если бы отряд не был выручен генералом Фрейтагом, прибежавшим с пятью батальонами из Грозной.

С 1815-го по 1819 год граф Воронцов оставался во Франции со своим сводным гренадерским корпусом, который по возвращении в Россию был расформирован, потому что больше был похож на французское войско, чем на русское. Я этим не хочу сказать, что он сделался тем хуже других корпусов, но он стал резкой аномалией в русских войсках. Кстати припомнить, что офицеры этого корпуса принесли с собою страсть к образованию политических, тайных обществ, которые были тогда в большой моде во всей Западной Европе. Я не знаю, да едва ли кто-нибудь другой знал политические убеждения князя Воронцова. У нас в России его называли либеральным вельможей. Вероятно, его политический характер сложился под двойным влиянием английской аристократии и русского боярства. Нет, не друг свободы, кто ставит свой произвол выше закона, кто не уважает ничьих прав, кто основывает управление огромным краем на системе шпионства и доносов.

Князь Воронцов мог бы быть либеральным и благонамеренным шефом жандармов, но всего менее он был либеральным вельможей. В 1846 году проезжал через Ставрополь генерал-адъютант Шильдер в Грузию, где на него возложено было следствие по зверским пыткам, которым были подвергнуты несколько нижних чинов генералом Шварцем[110]. Честный, благородный и прямодушный Шильдер, говоря со мною о князе Воронцове, не называл его иначе как патер Грубер[111]. Действительно, если он не был генералом Иезуитского ордена, то мог бы быть им. Он владел собой в совершенстве, и только дрожание губ выдавало его иногда в минуты сильною раздражения; но и тогда обычная улыбка его не покидала. Он очень любезно и, как кажется, ласково говорил с человеком, которого решился погубить. Чаще всех своих предшественников он прибегал к смертной казни даже в таких случаях, когда преступление ничего не имело военного или политического.

Князь Воронцов очень деятельно занимался служебными делами, легко работал, но законов не знал и не хотел знать. Уже одно заведение перед домом желтого ящика, куда бросали доносы, показывает и его характер и то, как мало у него было чувства законности. Физически он был деятелен и подвижен не по летам. Каждый день ходил пешком или ездил верхом по нескольку верст. Домашний быт его был правильный, совершенно приличный его положению, без всякой мещанской роскоши. У него собирались по вечерам два или три раза в неделю. Княгиня старалась соединить грузинское общество с русским.

Ее туалет был не особенно роскошен, но она надевала на себя фамильных бриллиантов на десятки тысяч рублей и замечала, если дамы являются на ее вечера в одном и том же костюме. Прямым следствием этих нововведений было то, что лучшие грузинские фамилии обедняли, а для служащих прибавилось новое искушение к незаконным стяжаниям.

Князь Михаил Семенович был в Грузии в 1801–1805 годах двадцатилетним, гвардейским поручиком; понятно, что, явясь через 40 лет главнокомандующим и наместником, он не знал ни края, ни нашего в нем положения. С 1823-го по 1845 год он был новороссийским генерал-губернатором, где не имел никаких отношений к войскам, если не считать кратковременного эпизода осады Варны в 1828 году[112]. Из этого понятно и то, что он не знал ни общего строя военного ведомства в России, ни особенностей кавказских войск и Кавказской войны. А между тем он должен был везде руководить, все решать и всех направлять. Как истый британец, он имел более сочувствия к гражданскому, чем к военному ведомству. Это дало повод во время Даргинской экспедиции генералу Лабынцеву сказать с его обычной, солдатской грубостью; «Нам нужен главнокомандующий, а прислали нам генерал-губернатора».

Граф Воронцов дебютировал на Кавказе несчастною Даргинской экспедицией, стоившей огромных жертв и потерь, а ему принесшей княжеское достоинство. Ни цель, ни образ действий не оправдывают этого предприятия. Его исход можно было предвидеть. Князю это предсказывали еще до начала движения; он говорил, что Государь поставил это предприятие непременным условием. Едва ли такое оправдание прилично верноподданному и главнокомандующему. Впрочем, я очень сомневаюсь, чтобы Государь Николай Павлович, посылая в край главнокомандующего и наместника с огромною, почти монархической властью, требовал от него непременного исполнения предприятия, на которое можно решиться, хорошо осмотревшись на месте и убедившись не в его возможности, а в его пользе и лучшем способе исполнения.

Чтобы покончить с этой далеко не полной характеристикой князя М. С. Воронцова, скажу, что в Новороссийском крае всем известно было нерасположение князя к русским людям и пристрастие к иностранцам, в том числе и к татарам. Нужно же было, чтобы на Кавказе судьба послала ему начальника главного штаба, который никого не любил кроме немцев!

Какой был веры князь М. С. Воронцов, этого он и сам, вероятно, не знал; но, как просвещенный британец, он исповедовал безусловную веротерпимость. Едва ли во всю свою жизнь он выстроил христианскую церковь, а мусульманскую мечеть, единственную на всем восточном берегу Черного моря, выстроил в Цебельде, где население абхазского племени считается наполовину христианами, а в сущности не имеет никакой веры. Супруга его, столько же набожная, возобновила в Кабарде древний минарет.

Однажды потребовалось определить права князей и дворян на земли в Малой Кабарде. Чернь хотела, чтобы это дело было разобрано по шариату, а князь и дворяне — по адату. Князь Воронцов сказал золотое слово: «Не все ли равно, лишь бы суд был правый? Пусть разберут по шариату». Ермолов был другого мнения. Он в 1821 году учредил Кабардинский временный суд, именно для того, чтобы устранить суд по шариату, т. е. по закону Магометову, уравнивающему все сословия и дающему большее влияние духовенству, нам по преимуществу враждебному.

Вот уже 24 года как князь М. С. Воронцов покоится в своей великолепной гробнице; вот и я уже достиг лет, в которые он действовал на Кавказе…

Перебрав в мыслях беспристрастно все виденное и пережитое, я прихожу к тому заключению, что П. X. Граббе ошибся в оценке князя М. С. Воронцова. Природа была не скупа, а английское барское воспитание многое испортило. Без веры и без национальности, он не мог сделаться гражданином своего отечества; с большим богатством и связями он не мог выработать в себе самостоятельных и твердых нравственных принципов. Пробыв 22 лучших года жизни в Одессе, где заслуга его состояла в том, чтобы смягчить для этого нового края жесткие и угловатые действия администрации, он сделался чуждым всего того, что составляет плоть и кровь солдата. Прибыв на Кавказ, ему совершенно незнакомый, он должен был всех учить, тогда как ему самому следовало бы всему учиться, если бы ему не было тогда около 65 лет.

Вслед за его назначением, с ним и за ним потянулись из Петербурга и со всех концов России сотни гражданских и военных маменькиных сынков и искателей приключений. Многие из этих новых гостей Кавказа разочаровались, но очень много и осталось. Всех их нужно было пристроить. Явилось множество новых мест, должностей и управлений. На бумаге это было благовидно, на деле очень дурно. При Ермолове гражданское управление в Грузии сосредотачивалось в канцелярии главнокомандующего; там было три отделения, которым заведовали чиновники очень невысокого класса. При князе Воронцове управление наместника состояло из нескольких департаментов[113], которыми заведовали тайные советники и сенаторы. В главном штабе было более 125 офицеров разных чинов, переписка распложалась неимоверно. Нужно было иметь вдесятеро более энергии, чем было у Ермолова, чтобы давать инициативу всей этой крайне сложной машине. У князя М. С. Воронцова ее не было. В Главной квартире было бесчисленное множество людей праздных, интригующих, весело живущих и успевших уверить себя и других, что они делают дело и приносят пользу. Расходы на войну и на администрацию увеличились непомерно и тяжело легли на государственный бюджет. Число войск на Кавказе беспрестанно увеличивалось, а дело покорения Кавказа вперед не подвигалось.

Д. А. Милютин[114] Год на Кавказе. 1839–1840

В дороге

23 апреля, в воскресенье, утром, выехали мы с Вревским из Пятигорска. Вдоль всей дороги тянулась линия казачьих постов; ибо в те времена даже в ближайших окрестностях Пятигорска и Георгиевска случались «происшествия». Шайки «хищников» пробирались незаметно через несколько кордонных линий, нападали на проезжих, на безоружных жителей, убивали или уводили в плен, угоняли скот или забирали другую добычу. В Екатериноградской станице мы переночевали, а 24-го числа, выехав очень рано, прибыли около 9 часов утра в Моздок, где ожидали меня приготовленные Россильоном лошади. Гостеприимный комендант, майор граф Бельфорт, пригласил нас к обеду и сделал все распоряжения об отправке моих лошадей в крепость Внезапную. Для провода их назначен был казак Моздокского полка Макар Швецов, который должен был оставаться при мне на всю экспедицию.

После обеда мы успели проехать засветло еще одну станцию и остановились ночевать в станице Галюгаевской. По ночам езда вдоль линии не допускалась. На всем пути от Георгиевска, с правой стороны, виднелся снеговой хребет. Блестящее, серебристое очертание гор, казавшееся полосою светлых облаков, было для меня картиною совершенно новой и восхитительной. В то же время интересовало меня все встречавшееся на пути: казачьи станицы, кордонные посты, ногайские арбы, сами казаки линейные, необыкновенно ловкие, развязные, смышленые, красивой наружности, всегда в щегольском наряде с оружием, тщательно оберегаемом. Меня приводил в недоумение вопрос: как могло поддерживаться то хозяйственное довольство, которое замечалось в каждой казачьей хате. Откуда брались материальные средства, необходимые для боевого снаряжения казака в таком блестящем виде? При той тягостной, почти непрерывной службе, которая в то время лежала на линейных казаках, особенно же на полках, растянутых узкою лентою по Тереку (Горском, Моздокском, Гребенском и Кизлярском), многое в экономическом существовании этого населения представлялось мне загадочным в первое время знакомства моего с краем.

25 апреля, около 9 часов утра, доехали мы до станицы Наурской. Здесь прекращалась почтовая езда и приходилось далее ехать на обывательских подводах. Пока приготовлялись лошади и телега, мы отобедали у командира Моздокского казачьего полка майора Власова и в тот же день доехали до станицы Червленной — штаб-квартиры Гребенского полка, имевшей тогда громкую известность; она славилась красотой женского пола и легкостью нравов. Командир полка, граф Штенбок, принял нас с обычным кавказским гостеприимством. Мы нашли здесь многих из опередивших нас товарищей, ехавших также в Чеченский отряд. Спутник мой, барон Вревский, остался на некоторое время в Червленной; а я, переночевав там, продолжал на другой день, 26-го числа, путь верхом; имущество же мое с денщиком Поповым везлось на арбе. До станицы Щедринской ехал я один, а там съехался с Хрущовым и графом Тизенгаузеном, с которыми и продолжал путь, уже с небольшим конвоем. Во всех станицах на пути заставали мы проводы отправлявшихся в поход казаков; все почти население станицы выходило в поле для прощания с отъезжавшими.

К вечеру 26-го числа доехали мы до переправы на Терек у Амир-Аджиюрта. Ночевали мы в небольшой слободке на левом берегу реки; на противоположной стороне находилось укрепленьице, весьма жалкого вида, возобновленное в 1825 году, после нападения горцев, которые тогда перерезали весь гарнизон, 27-го числа, рано утром, переправились мы через Терек в большой лодке. Погода была прекрасная; вид снеговых гор, освещенных восходящим солнцем, был истинно великолепен. От переправы наш путь пролегал по равнине Кумыкской. Конвой наш состоял всего из десяти казаков. К обществу нашему присоединился новый спутник — майор Арбеньев, маленький человечек, щеголявший отборными фразами, с притязанием на остроумие. Он ехал в отряде в качестве дежурного штаб-офицера. На половине перехода случайно съехались мы с одним знакомым мне офицером Генерального штаба, капитаном Шульцем (выпущенным из Академии годом после меня); он разъезжал с группою кумыков для каких-то рекогносцировок. Обменявшись с ним несколькими словами, мы снова разъехались в разные стороны.

К полудню доехали мы до укрепления Таш-Кичу, в 18 верстах от Амир-Аджиюрта. Комендант объявил нам, что ехать далее в тот день мы не можем, а должны ждать до следующего дня, чтобы ехать с «оказией», под прикрытием пехотного конвоя. Нам отвели помещение в солдатской слободке или форштате, в плохой мазанке с земляным полом. Слободка, так же как и укрепление, находилась на левом берегу реки Аксай, текущей в высоких, крутых берегах. На противоположной стороне расположен кумыкский аул — Новый Аксай, и близ него, отдельно, замок кумыкского князя Муссы Хасаева. Пообедав чем Бог послал, мы пошли втроем, с Арбеньевым и Хрущовым, на ту сторону реки, чтобы взглянуть на кумыкский аул, а потом посетить князя Муссу Хасаева. Замок его состоял из нескольких одноэтажных домиков татарского типа, расположенных среди обширного квадратного двора, обнесенного высокою стеною из необожженного кирпича с такими же четырехугольными башнями по углам. Хозяин — благообразный старик высокого роста, с длинными белыми усами, в черном архалуке и белой папахе на голове — принял нас любезно, но с азиатским достоинством, сидя на ковре и с длинным чубуком в губах. Для нас, гостей, поставлены были низенькие скамеечки, употребляемые у азиатцев вместо столиков. Князь понимал по-русски; но разговор вел с нами через переводчика. Он угощал нас плохим чаем и трубками. Мы провели у него часа два, так что солнце уже садилось, когда вышли из замка Муссы Хасаева. Он предложил нам верховых лошадей, с тем, чтобы мы могли вернуться в нашу слободу кратчайшим путем, переехав через реку вброд, вместо кружного пути через аул и по зыбкому мосту. Возвратились мы на ночлег вполне довольные своим первым знакомством с одной из множества разновидностей кавказского населения.

На другой день, 28-го числа, двинулись мы из Таш-Кичу к крепости Внезапной вместе с большим транспортом из кумыкских и ногайских арб под прикрытием роты Куринского егерского полка и кумыкской милиции. С той же «оказией» ехали в отряд многие кумыкские князья и уздени, щеголевато одетые, на прекрасных конях, с нарядной сбруей. Нам предстоял в этот день переход свыше 30 верст. Двигались мы ужасно медленно. Вереница повозок с пехотным конвоем, распределенным спереди, с боков и сзади, растянулась непомерно и следовала в большом беспорядке, без всяких предосторожностей. Казалось, что конвоирующие войска даны были не для охранения колонны от неприятельского нападения, а только для соблюдения установленной формальности. Дорога была однообразна и пустынна; в некоторых местах она шла кустарниками; большею же частью по открытой и ровной местности. Только вдали, с правой стороны, на горизонте, приковывал к себе наше зрение величественный снеговой хребет гор; а прямо спереди виднелся невысокий, лесистый гребень Гебеккала, составляющий грань между Кумыкскою равниною и нагорною Салатавиею. После продолжительного привала на половине перехода, на берегу реки Яман-су (где сменились конвоирующие войска), мы переправились вброд через эту реку, а потом вторично через Ярык-су и засветло добрались наконец до цели нашего путешествия — крепости Внезапной.

Крепость эта и рядом с нею главный кумыкский аул Андреев (Эндрэ) расположены на правом берегу реки Акташ, вблизи от выхода ее из горной долины. В самом близком расстоянии, над крепостью, господствуют лесистые высоты. Акташ, как все другие реки на Кумыкской равнине, везде проходим вброд. По приезде в крепость отправились мы прямо к коменданту, майору Моравскому (он же и командир расположенного тут линейного 11-го батальона). Он отвел нам помещение в одной из пустых казарм, без всякой мебели. Не без труда достали мы стол, несколько скамеек, сена вместо кроватей; денщики промыслили в слободке кое-какие припасы и напитали нас. На другой же день 29-го числа отправились мы сами в аул и закупили там всякой всячины. Немедленно образовалась у нас артель; к приехавшим вместе со мною (Арбеньеву, Тизенгаузену, Хрущову) присоединились бывшие уже там подполковник жандармский Викторов, капитан Сердаковский и штабс-капитан гвардии Бибиков. 30-го уже числа, в воскресенье, надели мы эполеты, шарфы и явились к генералу-майору Галафееву, командиру 2-й бригады 20-й пехотной дивизии. На него было возложено непосредственное начальство собиравшимися при крепости Внезапной войсками Чеченского отряда. Он принял нас любезно и пригласил пройтись вместе с ним по крепости. В тот же день привели моих лошадей из Моздока; к великому моему горю, лучшая из них оказалась зараженною сапом и пришлось мне искать другого верхового коня.

1 мая прибыл в Внезапную и сам генерал Граббе.


Набег в Ичкерию

Собравшиеся под крепостью Внезапной войска Чеченского отряда расположились лагерем в нескольких верстах к северу от крепости, за аулом Андреевым, на правом берегу Акташа и тылом к реке. В то время в отряде состояло всего 6 батальонов пехоты (2 батальона Кабардинского егерского полка и 4 батальона — Куринского), рота саперов, 12 орудий (в том числе 4 казачьих), 5 сотен казаков (в том числе 3 сотни пеших) и несколько сотен туземной милиции. Численность этих войск, едва достигала 6500 человек, собственно же в строю было не более 5800 человек.

Ко времени приезда генерала Граббе не были еще окончены все приготовления к экспедиции. Еще подвозились запасы продовольственные и боевые. Даже не съехались все лица отрядного штаба; не было налицо ни одного офицера Генерального штаба, кроме меня. Генерал Граббе вынужден был поручить исправление обязанностей начальника штаба командиру Куринского егерского полка полковнику Пулло, а на меня, приезжего молодого офицера, возложить временно обязанности обер-квартирмейстера. Поэтому я должен был 2 мая объехать лагерь и окрестности его на большом пространстве, чтобы выбрать место для пастьбы отрядного табуна и указать размещение передовых постов для охранения как этого табуна, так и самого лагеря. Вследствие произведенной мною рекогносцировки, под прикрытием полусотни туземной милиции, в тот же день выставлены были наблюдательные посты от конницы. Меры эти оказались очень не лишними: в предшествовавшую ночь угнано было до 30 отрядных лошадей, можно сказать, на глазах отрядного начальства.

3 мая генерал Граббе произвел смотр собранным войскам впереди лагерного их расположения. Конечно, тут не было никакого подобия тех блестящих парадов, к которым привык наш глаз в Петербурге. Не было ни щеголеватости в одежде, ни выправки, ни равнения; даже не всегда солдаты попадали в ногу. Нас, гвардейских офицеров, с первого взгляда поражали в кавказских войсках видимая распущенность, неряшество в одежде, даже казавшееся отсутствие дисциплины и точного отправления службы. Но вместе с тем не могли мы не подметить во взгляде каждого солдата какой-то отваги и самоуверенности, чего-то особого, отличавшего эти войска от всех других. Видимо, это были войска боевые, а не парадные.

С 3 мая начали съезжаться чины отрядного штаба. Обязанности обер-квартирмейстера принял барон Вревский, пока был старшим в чине, а несколько дней спустя капитан Вольф до прибытия полковника Норденстама, который все еще находился в Темир-Хан-Шуре, чтобы торопить снаряжение и отправление из Северного Дагестана предназначенных в состав Чеченского отряда частей войск и транспортов. Полковник Пулло остался начальником штаба. Это был хитрый грек, опытный в Кавказской войне, но вовсе незнакомый со штабными делами и не славившийся добродетелями Катона[115]. Вообще нельзя признать удачными как личный состав нашего отрядного штаба, так и самую организацию его. Временный обер-квартирмейстер капитан Вольф был человек умный, развитой, письменный, но вовсе не боевой, притом желчный и сухой. Из троих офицеров Генерального штаба, штабс-капитан барон Вревский, друг Вольфа, был, наоборот, вовсе не письменный, но с воинственными наклонностями и сильно развитым честолюбием; штаб-капитан Эдельгейм — честный, работящий финляндец, добросовестно исполнявший свои обязанности, и, наконец, штабс-капитан Шульц — замечательный оригинал, истый немецкий бурш[116], безгранично воинственный, рвавшийся на самые опасные подвиги. Таков был состав «квартирмейстерской» части отрядного штаба. Другая часть, известная названием «дежурства», имела какую-то странную организацию; она была разделена между несколькими лицами: должность «походного дежурного штаб-офицера» исполнял сперва майор Арбеньев, о котором было уже упоминаемо, а потом жандармский подполковник Викторов; «дежурством» же управлял штабс-капитан (считавшийся по гвардии) Бибиков — человек дельный, письменный. Кроме того, в состав штаба входили: капитан Сердаковский в звании казначея, инженер-подполковник Энбрехт, заведовавший инженерной частью, отрядный вагенмейстер капитан Домбровский и старший доктор Земский; затем немалое число адъютантов, постоянных ординарцев и т. д. Из гвардейских офицеров собственно при командующем отрядом, в качестве постоянных ординарцев, состояли поручик Перовский (кавалергард), подпоручик Булгаков (Финляндского полка) и корнет Тизенгаузен (Гродненский гусар); прочие были прикомандированы к разным частям войск: Преображенского полка — Потулов, Семеновского — Рылеев, Егерского — Ридигер, Лейб-Гренадерского — Муратов, саперного батальона — граф Нирод, Конной гвардии — Хрущов, Кирасирского Его Высочества — Мартынов, Конногренадерского — Маслов, Лейб-Уланского — Солодовников, Лейб-Гусарского — Никитин, Драгунского — Стромберг, Уланского Его Высочества — Воронов, гвардейской артиллерии — Жуковский, Вилькен и Зыбин.

Командовали частями в отряде: батальонами Кабардинского егерского полка — полковник Лабынцев, командир этого полка; Куринскими — полковник Витторт; саперною ротою — капитан Вильде, казаками — майор Власов, командир Моздокского казачьего полка; артиллерией — полковник Ярошевский. Генерал-майор Галафеев остался непосредственным начальником всех пехотных частей отряда.

Отряд оставался в сборе под Внезапной, в ожидании окончания подвоза запасов и приезда корпусного командира, генерала от инфантерии Головина, который пожелал посетить Чеченский отряд прежде, чем принять лично начальство над Дагестанским отрядом, назначенным для действий в Южном Дагестане, именно в верховьях Самура. Генерал Головин прибыл 8 мая; для встречи его генерал Граббе со всем своим штабом и свитой выехал верхом за ворота крепости. На другой день, 9-го, представлялись ему все лица штаба Чеченского отряда; потом происходили в лагере напутственное молебствие и смотр войскам, а после обед у генерала Граббе. Корпусной командир уехал в Темир-Хан-Шуру.

В ту же ночь, с 9 на 10 мая, назначено было выступление отряда. Главною целью действий Чеченского отряда было нанести поражение Шамилю в главном его убежище Ахульго. Эта укрепленная скала, на правом берегу Андийского Койсу, близ слияния его с Аварским Койсу, считалась, в понятии горцев, совершенно неприступною. Достигнуть этого пункта можно было двумя путями: или с севера, от крепости Внезапной, через всю Салатавию и Гумбет[117], или с востока, от Темир-Хан-Шуры, обычным путем сообщения с Хунзачом. Второй этой путь охранялся укреплениями: Бурундухкале (при спуске с возвышенной плоскости Тарковских или Шамхальских владений в ущелье Аварского Койсу), Зыраны (на переправе через эту реку) и Цатаных (при выходе дороги на возвышенную плоскость Аварскую). От последнего этого пункта отделяется дорога к северу, на Беглетскую гору, с которой спускаются несколько тропинок в котловину Койсубу, где утвердился в то время Шамиль. Эта дорога была кратчайшим путем, по которому отряд не встретил бы значительного противодействия до самого Ахульго, тогда как на первом пути, гораздо более длинном, надобно было непременно ожидать сопротивления непокорных племен на многих пунктах трудной местности и, сверх того, предстояла переправа через Андийское Койсу. Несмотря на все это, в высочайше утвержденном общем план действий дано было предпочтение наступательному движению с северной стороны. Чеченский отряд, составленный преимущественно из войск левого фланга Кавказской линии, наступая от крепости Внезапной, через Салатавию и Гумбет, не оставлял без прикрытия самую линию и затеречное мирное население. Решительное поражение, нанесенное неприятелю на этом пути, доставляло ту выгоду, что Шамиль, замкнувшись в своем гнезде, не мог уже рассчитывать на подмогу горских племен левой стороны Андийского Койсу.

В помощь Чеченскому отряду назначались некоторые войска Северного Дагестана, именно Апшеронский пехотный полк с 6 орудиями. Часть этих войск должна была присоединиться к отряду при движении его через Салатавию (через Миатлинскую переправу на Сулаке), а другая — назначалась для конвоирования транспортов, которые предполагалось отправлять из Темир-Хан-Шуры через Зыраны, для снабжения Чеченского отряда в тот период кампании, когда этот отряд подступит к Ахульго и откроет сообщение с Северным Дагестаном через Цатаных.

Но прежде вторжения в глубину гор Чеченскому отряду необходимо было обеспечить линию от угрожавшей ей опасности со стороны враждебных скопищ, собиравшихся в соседних с Кумыкскою равниною Черных горах Чечни, под покровительством Шамилева наиба Ташав-Хаджи; а для этого предстояло прежде всего нанести удар этому вожаку в устроенных им убежищах, среди лесов Ауха и Ичкерии. В особенности же признавалось нужным уничтожить возведенное им передовое укрепление, в ближайшем соседстве с Кумыкскою равниною, всего в 30 верстах от крепости Внезапной, среди глухого леса, на урочище Ахмет-Тала.

Предположено было произвести на это укрепление внезапное нападение, посредством ночного движения. Все распоряжения к выступлению отряда в ночь с 9 на 10 мая делались в глубокой тайне. Перед самым выступлением отдан был по войскам приказ, написанный самим генералом Граббе, который щеголял своим пером и всегда сам редактировал подобные приказы войскам или прокламации к населению. Ночное движение должно было совершиться налегке, с уменьшенным до крайности обозом. Главная колонна была направлена вдоль подошв гор до самой реки Аксай и далее вверх по долине ее до аула Мискит, близ которого и находилось означенное укрепление Ташав-Хаджи; передовой же отряд из двух батальонов Кабардинского егерского полка, при двух горных орудиях, под начальством полковника Лабынцева, должен был следовать кратчайшею тропинкою, по указанию одного туземца, так, чтобы к рассвету появиться перед неприятельским укреплением с той стороны, откуда нельзя было ожидать нападения. К этой колонне надобно было назначить одного из офицеров Генерального штаба; на это назначение напрашивались барон Вревский и я, так что пришлось кинуть жребий. Судьба решила в пользу Вревского.

Лишь только смерклось, войска начали переходить через реку Акташ и двинулись далее в глубокой тишине. Движение это, при свете месяца, было необыкновенно эффектно; особенно в тех местах, где дорога пролегала лесом, пропитанным в ночную пору чудесным ароматом. Перейдя вброд реки Ярык-су и Яман-су и дойдя до развалин старого Аксая, отряд остановился тут на привал; а перед рассветом вступил в самую долину реки Аксай. В голове колонны, при проводниках из туземцев и нескольких десятках конных милиционеров, ехали мы молча, Шульц и я. Лишь только начало светать, слева послышались пушечные выстрелы. Они возбудили в нас обоих крайнее нетерпение. Нам хотелось скорее попасть в дело. Прибавив шагу, мы опередили проводников; когда же увидели над лесом взвивавшиеся клубы дыма — признак, что неприятельское укрепление уже взято передовым отрядом, мы оба так увлеклись, что поскакали вперед одни, рискуя быть подстреленными из лесной чащи. В ту минуту не приходило нам в голову, что, покидая самовольно колонну, мы позволяли себе поступок, противный порядку службы; с моей стороны это было необдуманное увлечение неопытной молодости; но Шульц — офицер зрелых лет, уже не первый раз попадавший в огонь, не имел такого оправдания. Впоследствии он сам признавался, что не хотелось ему пустить меня вперед одного.

Итак, мы оба, как обезумевшие, направляясь прямо на выстрелы, прискакали на поляну, среди которой дымились остатки разрушенного и зажженного укрепления неприятельского, а по сторонам его, за пнями срубленных деревьев, лежали кучки наших егерей и перестреливались с горцами, скрывавшимися в опушке окружавшего леса. Посередине позиции нашего отряда, на холме, стояли два горных орудия, осыпавших опушку леса картечью. Мы с Шульдем понеслись прямо на этот холм, и несмотря на предостережения артиллерийского офицера, прапорщика Баумгартена, кричавшего нам, чтобы мы не показывались верхом на батарее, мы все-таки остановились между обоими орудиями, на которые и без того уже был направлен частый огонь горцев. Артиллеристы прикрывались по возможности толстыми пнями, торчавшими на самой вершине холма. С появлением же на этом холме двух всадников посыпался целый град пуль, и одной из первых я был ранен в правую руку выше локтя навылет. В первую минуту я едва почувствовал как бы легкий обжог и не обратил внимания на свою рану, тем более, что на мне была бурка. Но по настоянию прапорщика Баумгартена, мы съехали с холма и тогда только кто-то посоветовал мне сойти с лошади и сделать немедленно перевязку раны. Перевязка эта была сделана бывшим при отряде врачом, в палатке майора Власова, разбитой под выстрелами неприятельскими. Пришлось разрезать рукав сюртука и подвесить руку платком. Когда все это было кончено, я сел опять верхом и отъехал к главной колонне, уже расположившейся на привале верстах в двух от места боя, за лесом. Увидев меня, генерал Граббе слега пожурил, а потом напоил чаем, и я заснул крепким сном.

Между тем перестрелка в передовом отряде все усиливалась. Застигнутый совершенно врасплох и принужденный покинуть свое убежище почти без сопротивления, Ташав-Хаджи с небольшим числом находившихся с ним мюридов укрылся в лесу завалами; но с первым выстрелом на Ахмет-Тала начали сбегаться горцы из окрестностей и постепенно число их в лесу усиливалось. Они дрались с таким ожесточением, что в одиночку или малыми кучками выбегали из лесу и отчаянно бросались в шашки на наших егерей. Со своей стороны и егеря дрались молодцами врукопашную. Чтоб избегнуть большой потери при атаке леса, генерал Граббе направил конницу вправо, угрожая пути отступления неприятельского скопища, и вместе с тем подкрепил передовой отряд. Обходное движение конницы произвело желанное действие. Около 5 часов пополудни главные силы двинулись вперед и без затруднения прошли через густой лес по тропинке, заваленной во многих местах срубленными громадными деревьями. Шедшие впереди саперы расчищали путь. Рана моя не мешала мне ехать верхом в свите генерала и восхищаться великолепным лесом, через который мы следовали. Уже смеркалось, когда мы выехали на открытую поляну и спустились в долину реки Яман-су, где отряд расположился для ночлега. Находившийся поблизости аул Балан-су найден покинутым жителями и предан огню. На высотах, окружавших лагерь, выставлены были передовые наблюдательные посты. В живописной этой местности, освещенной пожаром аула, обычная церемония вечерней зари, при звуках егерского хора музыки, производила чудное впечатление.

Так прошел первый день экспедиции. Для меня лично этот первый шаг на боевом поприще не обошелся даром; но я почти радовался своей ране, которая не препятствовала мне оставаться в отряде и продолжать участвовать в военных действиях. Ночь с 10 на 11 мая прошла спокойно; я провел ее под деревом, закутавшись в бурку. Все утро следующего дня отряд оставался на месте ночлега. Генерал Граббе был так внимателен ко мне, что осведомился о моем здоровье и прислал мне супу со своего стола.

Около 2-х часов пополудни отряд двинулся вверх по долине Яман-су. Дорога пролегала то по скату гор через леса, местами между возделанными полями, то круто спускалась в саму долину. Хотя артиллерия и повозки проходили беспрепятственно, однако ж движение замедлялось крутыми спусками и подъемами; колонна растягивалась; приходилось часто останавливать голову ее, чтобы дать подтянуться хвосту. В иных частях пути колонна с обозом двигалась по каменистому руслу реки, между двумя высокими, почти отвесными, как стены, берегами, с которых местами спадали в виде водопадов светлые струи воды. Движение головной колонны прикрывали боковые цепи, пробиравшиеся справа и слева по гребням нагорных берегов. Все аулы, лежавшие по сторонам дороги (Накеюрт, Цезын-Ирзау, Добаюрт), найдены были покинутыми жителями и преданы огню. Горцы не препятствовали нашему движению; только левая боковая колонна, уже при выходе на поляну, в виду деревни Рагонкаж, встретила небольшую группу горцев, засевших в балке, по-видимому, для прикрытия бежавших в лес семейств. Егеря Кабардинского полка, не теряя времени на перестрелку, выбили неприятеля штыками, и весь отряд расположился на ночлег близ аула Рагонкаж, который, так же как и другие, был сожжен.

В этот вечер мне поручено было расспросом проводников из туземцев собрать сведения об окрестной стране и дорогах. Топограф Алексеев, опытный в своем деле, снимал глазомерно карту пройденной местности, иногда под неприятельскими выстрелами. Утром 12-го явилось в отряд несколько горцев, выдававших себя за депутацию от ичкеринцев и уверявших, что они прогнали от себя Ташав-Хаджи, виновника постигшего их бедствия. Генерал Граббе готов был поверить этим сказкам; однако ж, зная, что в 10 верстах от нашего ночлега, в долине Аксая, находилось главное пристанище Ташав-Хаджи, укрепленный аул Саясань, решился выдвинуть туда небольшой отряд из двух батальонов Кабардинского полка, двух рот Куринского, двух горных орудий и милиции, под начальством полковника Лабынцева. Главные же силы оставались на месте ночлега.

12 мая Лабынцев выступил с рассветом, беспрепятственно прошел узкою дорогою через лес и только при выходе из него, на спуске к самому аулу, был встречен ружейным огнем. Однако ж горцы не держались в самом селении, а засели в укреплении, построенном к югу от него, за глубокою балкою. Подступы к этому укреплению были преграждены завалами, засеками, несколькими рядами рвов. Полковник Лабынцев, не теряя времени, повел свои войска на приступ несколькими колоннами и выбил горцев из всех завалов. Угрожаемые обходными колоннами, они покинули укрепления и спасались бегством, многие были переколоты штыками. Укрепление было разорено, а селение предано огню.

Однако ж с окружавших высот горцы продолжали перестрелку, а под вечер, когда Лабынцев начал отводить войска с позиции для возвращения к главным силам, неприятель смело бросился на его арьергард и настойчиво преследовал до самого выхода колонны из леса на поляну, где расположен был отряд.

В Кавказской войне отступление войск всегда было самым трудным и опасным делом, даже после решительного успеха. Поэтому надобно было ожидать, что и всему нашему отряду не избегнуть напора горцев на обратном пути из гор. Чтобы по возможности облегчить отступление, генерал Граббе вознамерился начать обратное движение в ночное время, незаметно для неприятеля. В этих видах отряд оставался на месте весь день 13 мая. Только небольшая колонна была выслана для разорения лежавшего вблизи селения Белитли. Получены были от туземцев сведения, что Ташав-Хаджи, после понесенных поражений, ушел в Беной, в самую глубь Ичкерии.

Пользуясь целым днем стоянки, я просил нашего старшего врача Земского сделать мне настоящую перевязку раны, первую после сделанной мне наскоро, на самом поле сражения. В это время рана начинала меня беспокоить более чем в первые два дня; по временам я чувствовал лихорадочное состояние. Доктор Земский нашел, что пуля должна была слегка коснуться кости; приходилось извлекать осколки ее и обрывки одежды.

С наступлением ночи началось отступательное движение отряда. Части войск и обозы снимались постепенно с позиций своих в совершенной тишине и вытягивались по тому же пути, по которому за два дня перед тем двигались мы вперед. С обоих флангов движение прикрывалось боковыми колоннами; каждая состояла из двух батальонов при двух горных орудиях: левая (т. е. западная) от Куринского полка, под начальством полковника Пулло; правая — от Кабардинского полка, под начальством полковника Лабынцева. В арьергарде следовал батальон Куринского полка, с двумя орудиями казачьей артиллерии. Я находился при этом арьергарде.

Горцы заметили наше движение только утром, когда солнце было уже довольно высоко и когда колонны тянулись в порядке как по руслу Яман-су, так и по обеим его горным сторонам. Тогда устремились они отчаянно на арьергард и на боковые прикрытия, стараясь прорвать цепи и проникнуть в середину главной колонны, медленно двигавшейся с обозом по руслу реки. В продолжении нескольких часов кипел ожесточенный бой. Арьергарду приходилось много раз останавливаться, чтоб отражать натиски неприятеля, который бросался в шашки даже на орудия, под картечным огнем. В особенности тяжела была продолжительная остановка при подъеме на правый нагорный берегу сожженного селения Балан-су, откуда отряд повернул вправо, по кратчайшему пути к Внезапной. Левая боковая колонна полковника Пулло также выдержала горячее нападение горцев: было мгновение, когда они чуть не захватили горных орудий Баумгартена, но были отброшены картечным выстрелом в упор. Настойчивое преследование неприятеля прекратилось тогда только, когда весь отряд окончательно вытянулся на правый берег Яман-су и вышел из лесистой полосы. В этот день мы понесли значительную потерю. В числе раненых офицеров был товарищ мой Шульц, получивший рану в ногу. Штабс-капитан Бибиков наткнулся на штык солдата во время столпления обоза в теснине.

Когда бой уже прекратился, во время привала на открытой поляне, в той местности, которая считалась уже «мирною», генерал Граббе со всем своим штабом и свитою расположился под тенистым деревом для отдыха. Вдруг в ближайшей группе деревьев раздались выстрелы; несколько пуль просвистали над нашими головами, и была убита одна из наших лошадей. Генерал не тронулся с места; но сейчас же милиционеры наши бросились в сторону выстрелов и захватили пятерых ауховцев с оружием в руках. Фанатики эти дорого поплатились за свое безрассудство; на другой день рано утром, на месте ночлега отряда, на берегу реки Ярык-су, близ селения Ярык-Аух, они подверглись жесткому истязанию прогнанием сквозь строй. Солдаты выместили на этих несчастных свою злобу; из пятерых остался жив только один.

В тот же день, 15 мая, отряд возвратился в крепость Внезапную. Шестидневное движение его в Ичкерию стоило нам 30 убитых и 144 раненых, в том числе 14 офицеров. Во все время погода была чудесная, иногда слишком жаркая; пройденная нами местность чрезвычайно красивая; но время года вовсе не благоприятное для наших действий в лесистой местности. Для меня, новичка в деле военном, этот кратковременный пролог к предстоящей серьезной кампании был чрезвычайно интересен и назидателен. С первых же дней похода мне уже бросились в глаза многие слабые стороны нашего образа действий против горцев в тактическом отношении. Более всего поразили меня те невыгодные условия, в которых нашим кавказским войскам приходилось вести борьбу. Тут не выказывалось то превосходство, которого следовало бы ожидать от европейского регулярного войска над неустроенными толпами вооруженного населения; напротив того, превосходство было на стороне неприятеля, не только вследствие удобной для обороны местности, но и по инстинктивному умению горцев пользоваться ею, а в особенности по меткости их ружейного огня. Мысль эта еще более во мне утвердилась и развилась по мере дальнейшего участия моего в военных действиях. Впоследствии я решился даже изложить ее письменно и представить начальству мои замечания о разных недостатках тогдашнего нашего военного устройства и образа действий на Кавказе.

Кратковременный набег наш на Ичкерию казался мне предприятием недоконченным. Хотя Ташав-Хаджи и был выгнан из двух его передовых притонов, но через это он был только оттеснен в более обеспеченноегнездо, откуда мог так же, как и прежде, угрожать нашей линии и затеречному мирному населению. Сожжение нескольких селений ауховских и ичкеринских только озлобило еще более ближайших горцев, а самый конец нашего набега все-таки имел такой вид, как будто они выгнали непрошенных гостей. Говорю это отнюдь не в осуждение распоряжений генерала Граббе; он и не мог поступить иначе, как возвратиться в определенный срок к сборному пункту отряда, чтобы не пропустить времени для предназначенного ему движения в Нагорный Дагестан против главного нашего врага — Шамиля.

В крепости Внезапной пробыли мы пять дней, в течение которых закончились приготовления к новому походу. В это время рана причиняла мне довольно сильные боли и лихорадочные пароксизмы. Однако ж я все-таки не хотел оставаться в крепости и решился во что бы ни стало участвовать в предстоявшем походе. Менее были счастливы другие раненые товарищи мои Шульц, Бибиков, Мезенцев (который во время движения в Ичкерию командовал конной милицией). Они присоединились к отряду только впоследствии.


Наступательное движение к Ахульго

21 мая, в воскресенье, в дождливый день, отряд выступил из лагеря под крепостью Внезапной и, пройдя беспрепятственно по узкой дороге через лесистый хребет Гебеккала, вступил в Салатавию. Первый ночлег был между деревнями Инчхе и Костала. Обозы были направлены кружною дорогой к Миатлинской переправе (на Сулаке), откуда должны были следовать на присоединение к Чеченскому отряду два батальона Апшеронского пехотного полка. 22-го числа наш отряд простоял на месте в ожидании этой колонны, которая прибыла к вечеру и вступила в лагерь с песнями и музыкой. С присоединением ее, наш отряд состоял уже из 8 батальонов, с ротою саперов и 17 орудиями, численный состав возрос до 7800 человек.

Во время стоянки нашей под Инчхе, по ночам, горцы тревожили отряд выстрелами с окружавших лесистых высот. 23 мая отряд с огромным обозом двинулся по отлогому, но длинному подъему на Хубарские высоты и, пройдя верст 5, расположился за селением Хубар. Здесь местность приняла другой характер: лесистые горы сменились голыми, каменистыми плоскими возвышенностями, прорезанными глубокими балками. Неприятель не показывался; жители Хубара, ободренные прокламацией генерала Граббе, возвращались в свои дома. В разных местах селения расставлены были караулы для охранения жителей и имуществ их. В этот день погода прояснилась, и вместе с тем повеселели все лица в отряде. Но мы находились на местности, значительно возвышенной и со всех сторон открытой, а потому температура заметно понизилась, поднялся ветер, и когда разбили палатки, мы с удовольствием вошли в них, чтобы согреться стаканом чая. Вечером пригласил меня к ужину полковник Лабынцев, с Перовским и Минквицем. Тут познакомились мы с декабристом Назимовым, который был еще в солдатском звании.

В отряд прибыла депутация от главного салагавского селения Чиркей, находившегося влево от нашего пути, на левом берегу Сулака. Во главе ее был известный старшина Джемал, человек уже пожилой, с окрашенною по местному обычаю в рыжий цвет и подстриженною бородой, в лезгинском одеянии. Чиркеевцы, чтобы избегнуть посещения их нашим отрядом, уверяли в своей преданности русскому правительству и отрекались от всяких сношений с Шамилем. Уверения эти были только обычным лукавством; чиркеевцы постоянно действовали двулично.

24 мая отряд двинулся далее на Гертме, все поднимаясь по длинному склону Дюзтау, ведущему на гору Соукбулак, отделяющую Салатавию от Гумбета. Мы следовали в таком густом тумане, что ничего не видно было в десяти шагах. Я ехал впереди авангарда с проводниками; позади меня казаки весело распевали свои молодецкие песни; в подражание им и милиционеры затянули какие-то заунывные напевы. Когда ближайшая местность начала несколько очищаться от густого тумана, вдруг увидели мы перед собой неприятельский пикет. Вглядываясь пристальнее, заметили вправо от нашего пути целые кучки горцев, отходивших в глубокую лесистую балку Теренгульскую, за которою на открытой возвышенной плоскости видны были толпы пеших и конных, со множеством значков. Таким образом, оправдались ходившие уже слухи о том, что в Бартунае, одном из главных селений салатавских, собиралось многочисленное скопище. Я поспешил доложить об этом лично генералу Граббе, и немедленно же были сделаны распоряжения к атаке неприятеля. Выдвинута была артиллерия, которая открыла огонь по кучкам горцев, стоявших на возвышении за балкою. Нам было ясно видно, какой переполох произвели в них первые удачно направленные выстрелы орудий. Пехота наша также начала обстреливать крутые и лесистые скаты балки, в которой засели горцы. Перестрелка продолжалась недолго; колонны смело двинулись в штыки по спускам в балку. Горцы не выдержали и спешно стали отходить. Егеря преследовали их по крутым тропинкам, и через какой-нибудь получас мы уже увидели солдатские белые шапки на противоположном краю балки. Остальные войска также начали перебираться на ту сторону Теренгусса; на прежнем пути оставлен был только обоз с необходимым прикрытием. Спуск в балку и подъем оказались так круты, что мы должны были сойти с лошадей и с трудом взбирались пешком.

Не дожидаясь сбора всех войск, генерал Граббе двинул вперед, вслед за отступавшим неприятелем, передовые три батальона с двумя горными орудиями и казаками. Но горцы уходили так поспешно, что не было возможности настигнуть их. Они не успели даже увезти тела убитых и рассеялись по окрестным балкам, не думая уже об обороне Бартуная. Селение это найдено пустым и занято передовым отрядом. Остальные войска постепенно подходили и располагались вокруг аула. В это время пошел страшный ливень; генерал Граббе пожелал поместиться в селении; для штаба и свиты также занято было несколько домов.

Потеря наша в этом деле состояла всего из 4 убитых и 39 раненых; неприятель же должен был понести значительный урон, преимущественно от нашей картечи. В продолжении боя прибыл от Миатлинской переправы еще один батальон Апшеронского полка, так что пехота наша усилилась уже до 9 батальонов, а численность всего отряда достигла 8 тысяч человек в строю. С означенным батальоном прибыл генерал-майор Пантелеев, начальствовавший войсками в Северном Дагестане, и флигель-адъютант полковник Катенин, присланный на Кавказ по Высочайшему повелению для инспектирования войск. Он принадлежал к числу гвардейских знатоков фронтового дела[118]; но вместе с тем был человек образованный и даже подвизался в молодости на литературном поприще. Катенин остался на некоторое время в отряде, конечно, не для инспектирования войск, а в надежде украсить свою шею каким-либо новым крестиком.

В Бартунае получил я первое понятие о лезгинских селениях, вовсе не похожих на те жалкие аулы, которые до сих пор удалось мне видеть у кумыков, ауховцев и ичкеринцев. Лезгины строят прочные, каменные дома, часто в несколько этажей, с плоскими крышами, иногда с башнями. Постройки теснятся плотно к друг другу, едва оставляя проходы в виде узких, извилистых коридоров. В некоторых местах эти переулки проходят под навесами. Почти все лезгинские аулы лепятся по скатам гор амфитеатром, весьма живописно, и окружены роскошными фруктовыми садами. Но Бартунай, расположенный на открытой плоской возвышенности, составлял в этом отношении исключение.

Окончив размещение войск на биваке, совершенно промоченный до костей, я рад был найти убежище в отведенной мне сакле и обогреться перед камином; но вьюки наши пришли не ранее вечера, и только тогда я мог насладиться переменою одежды и стаканом чая. Дождь продолжал лить всю ночь и в следующий день.

25 мая войска выступили только в 10 часов утра; с трудом можно было разглядеть дорогу. Еще прежде, чем мы выехали из селения, уже горели многие дома, а затем и все оно было объято пламенем. Колонна подвигалась медленно, в угрюмой тишине, по отлогому, но непрерывному, длинному подъему, по голой, каменистой почве. По другой же стороне Теренгульской балки, по такому же подъему, двигался наш обоз, под прикрытием трех Апшеронских батальонов и пяти легких орудий, под начальством генерал-майора Пантелеева. Обе колонны должны были соединиться только на самом деле в Соукбулаке. Мы дрожали от холода и сырости. Для ночлега отряд расположился на краю почти отвесного оврага. На другой день, 26-го числа, продолжалось то же движение; по мере того, как мы поднимались все выше, холод усиливался и местность становилась более каменистою. В некоторых местах саперы должны были расчищать дорогу. В этот день отряд дошел до самого Соукбулака, с которого крутой спуск Кирки ведет в землю Гумбет. Здесь мы нашли снег и совершенное отсутствие как воды, так и топлива. Приходилось посылать команды довольно далеко на дно балок, где попадались родники и кое-какие кусты. Саперы немедленно приступили к разработке спуска; приходилось рвать скалы порохом.

27 мая погода прояснилась; снег начал таять. С высот, где расположен был лагерь, открылся обширный вид на гумбетовские горы, отделявшиеся от Соукбулака глубокою долиною, которая простиралась в обе стороны: вправо, под названием Мичикале, вдоль Андийского хребта (отделяющего Нагорную Чечню от Дагестана); влево — к гумбетовским селениям Артлух и Данух. По этому направлению и предстояло нам двигаться к селению Аргуни. Дорога сначала пролегала вдоль подошвы крутого гребня Анчимеер, вершина которого была занята неприятелем. Спуск с Соукбулака был уже настолько разработан, что после полудня войска начали переходить на нижнюю площадку. Мне было поручено размещать их по мере того, как они спускались. Небольшая колонна послана к Артлуху, который найден покинутым жителями и предан разрушению. С площадки нового лагеря сделан был из орудия пробный выстрел на вершину горы, занятой неприятелем; ясно было видно, как ядро попало в кучку горцев и разогнало их. В лагерь наш доносились с тех высот заунывные звуки вечерней молитвы мюридов, сливавшиеся с веселыми песнями наших солдат. Между тем обоз наш подошел к Соукбулаку, расположился на местах, только что оставленных войсками, и в свою очередь спустился с высоты на следующий день, 28-го числа. Обе ночи, с 27-го на 28-е, и с 28-го на 29-е, не обошлись без тревог. Перестрелка с передовых секретов стоила жизни одному офицеру.

По трудности предстоявшего нам пути к Аргуни и Чиркату, положено было все тяжести оставить на том самом месте, где расположен был отряд, и для обеспечения их возвести временное укрепление, которое служило бы складочным и этапным пунктом в тылу действующего отряда. 28-го числа приступлено было к постройке этого укрепления, названного Удачным. В нем оставлен 3-й батальон Апшеронского полка с пятью легкими орудиями, под начальством майора Тарасевича.

Барон И. А. Вревский. Литография.

29-го числа, после полудня, отряд двинулся вперед. Следовавшие в авангарде саперы разрабатывали местами дорогу. Горцы, занимавшие вершину гребня, пробовали спускать камни; однако же не причинили никакого вреда проходившим у подошвы гор войскам; пули неприятельские также не долетали; наши же полевые единороги, при весьма большом угле возвышения, удачно обстреливали гребень и заставили неприятеля скрыться на противоположный склон. Таким образом, отряд прошел в этот день беспрепятственно самое трудное место и остановился в 6 верстах на возвышенном перевале Шугумеер, где предстояло снова разрабатывать крутой спуск. Несмотря на короткий переход, хвост колонны подтянулся только к ночи. Отделенная влево легкая колонна разрушила селение Данух.

Разработка спуска с горы Шугумеер продолжалась до полудня 30-го числа, и только тогда отряд двинулся вперед. Дорога была не менее трудная, чем накануне, и во многих местах сильно размыта шедшими несколько дней дождями. Хотя от места ночлега оставалось пройти до Аргуни всего 6 верст, однако же голова колонны только к 4 часам пополудни подошла к этому большому укрепленному селению, в котором сам Шамиль с 16 тысячами лезгин вознамерился остановить наступление Чеченского отряда. Часть этого скопища заняла самое селение, а другая (преимущественно андийцы) расположилась на высотах по дороге, ведущей к Мехельте — главному гумбетовскому селению, и далее к Андии.

Чеченец. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Генерал Граббе, подойдя на пушечный выстрел к селению, остановился на краю крутого спуска, чтобы высмотреть в зрительную трубу местоположение, о котором не было у нас точных сведений. Оказалось, что с нашей стороны селение было совсем недоступно: оно было растянуто по верху скалистого, почти отвесного обрыва: одна дорога, высеченная в утесах, вела в ворота, в виде крутой апарели. Наружная линия саклей составляла сплошную каменную стену, с бойницами в несколько ярусов, над передними саклями возвышались другие амфитеатром, с плоскими крышами и башнями. К востоку селение заканчивалось также обрывом; здесь находилась самая возвышенная часть селения. К западу же означенный скалистый обрыв тянется узким гребнем, по которому доступ к селению, видимо, был прегражден завалами, башнею и перекопом. Южной стороны селения не могли мы видеть.

Несмотря на поздний час дня, генерал Граббе решился немедленно атаковать неприятеля в крепкой его позиции. С фронта (т. е. с северной стороны) на той самой высоте, с которой мы осматривали позицию, выставлена была батарея из 8 орудий (4 полевых легких и 4 горных), под прикрытием одного Куринского батальона; другой батальон того же полка, с 2 горными орудиями, оставлен позади, на самой дороге, для прикрытия вагенбурга; один батальон (1-й Апшеронский) выдвинут по той же дороге для демонстрации с фронта; для самой же атаки направлены две колонны; влево — 2 батальона Куринского полка, под командою полковника Пулло; вправо — 2 батальона Кабардинского, под командою полковника Лабынцева. Обе эти колонны должны были открыть удобнейшие доступы к селению. Кроме того, один батальон (4-й Апшеронский) имел назначением поддерживать связь между центром и правою колонною, которой предстояло исполнить довольно кружное обходное движение. Наконец, казаки получили приказание прикрывать тыл атакующих колонн со стороны неприятельских скопищ, занимавших высоты на дороге к Мехельте.

В 5 часов пополудни батарея открыла огонь, а пехотные колонны начали движение; но выстрелы легких и горных орудий не могли наносить значительного вреда укрывавшемуся в каменных домах и башнях неприятелю. Горцы же обсыпали пулями приблизившиеся к селению оба батальона Апшеронского полка. Однако ж один из них (4-й), взяв вправо, успел очень быстро взобраться на самый гребень, по которому предполагалось атаковать селение правою колонною, и смело штурмовал башню, преграждавшую этот путь. Несмотря на то, что апшеронцам приходилось пробираться рядами по узкому гребню, между скалами и камнями, под сильными выстрелами, они с криком «ура» ворвались в башню и перекололи штыками почти всех защищавшихся в ней горцев. Но далее наступление было приостановлено глубоким рвом. Оба Апшеронских батальона понесли довольно большую потерю. Между тем, колонны полковников Пулло и Лабынцева все еще тянулись по горам в обход селения, с трудом втаскивая орудия на скалы. Когда они с двух противоположных сторон приблизились к селению, наступила уже темнота, и начинать штурм с их малыми силами было бы безрассудно. Они остановились, прикрывшись по возможности от неприятельских выстрелов, в ожидании дальнейших приказаний от командующего войсками.

Таким образом, сделанная в этот день попытка атаки обратилась в рекогносцировку, на основании которой можно было вернее сообразить план действий на следующий день. Донесение полковников Пулло и Лабынцева указали, что восточная оконечность селения была самою сильною стороною обороны; наиболее доступною оказалась юго-западная часть, к которой подступил полковник Лабынцев, и тот гребень, на котором уже утвердился 4-й Апшеронский батальон. Сообразно таким данным составлена была на 31 мая следующая диспозиция: батальонам Куринского полка в течение ночи перейти с левого фланга на правый; одному из них поддержать 4-й Апшеронский батальон, чтобы продолжать атаку по узкому гребню, ведущему к западной оконечности селения; этой атакой командовать полковнику Пулло; остальным двум батальонам Куринского полка, вместе с одним из Кабардинских батальонов (2-м), под начальством полковника Лабынцева вести атаку с юго-западной стороны селения; другому же Кабардинскому батальону (1-му) прикрывать тыл обеих атакующих колонн против скопищ, занимавших высоты, а коннице — наблюдать пути, ведущие от Аргуни к Чиркату и угрожать пути отступления неприятеля.

Ночь с 30-го на 31-е число провели мы не совсем спокойно; все время слышалась перестрелка то с одной, то с другой стороны, даже в тылу нашем, т. е. в вагенбурге. С рассветом бой возобновился. Получив приказание находиться при колонне полковника Пулло, я едва успел доехать и подняться на гребень, занятый апшеронцами, как уже, по данному сигналу, колонны двинулись на штурм. Колонне полковника Пулло предстояло прежде всего перелезать поодиночке через глубокий перекоп гребня и потом по тому же узкому гребню атаковать кладбище, обнесенное каменными стенами и обстреливаемое из соседних саклей. Тут в первый раз попал я в самую свалку; каждый шаг вперед стоил нам много жертв; узкий путь еще стеснялся множеством раненых и убитых, как наших, так и неприятельских. Однако ж наши все-таки ворвались с обычным криком «ура» в ограду кладбища и начали влезать на плоские крыши домов, из которых горцы продолжали отстреливаться. Справа от нас такой же бой кипел в колонне Лабынцева: и тут горцы оборонялись отчаянно; некоторые фанатики, выскакивая из завалов или домов, бросались в шашки на встречу штурмовавших колонн. И здесь наши войска преодолели все препятствия, хотя с большой потерей, и ворвались в селение. Но тут-то и начался самый горячий, кровопролитный бой. Горцы, засев в домах, возвышавшихся амфитеатром одни над другими, осыпали атакующих пулями со всех сторон, сверху и снизу. Солдаты, взбираясь на крыши, пытались пробивать сверху отверстия, чтобы бросать вовнутрь горючие вещества; но отчаянные мюриды, переходя внутренними ходами из одних саклей в другие, продолжали упорно держаться целый день. Были случаи, что в крайности фанатики бросались из окон с кинжалом в руке на обступившие их кучки солдат. В некоторых домах найдены были обгорелые трупы; улицы были завалены телами; текли буквально ручьи крови; многие сакли горели, и дым стлался по всему селению. Так продолжался бой целый день; горцы были постепенно оттеснены в восточную оконечность аула. Здесь, на самой возвышенной его части, приготовлена была и самая упорная оборона. Чтобы выжить фанатиков из этой крепкой цитадели, втащили с большим трудом два горных орудия в самое селение и поставили на крыши домов, откуда могли они обстреливать последнее убежище горцев.

Среди кровавого побоища, рядом с подвигами храбрости, самоотвержения, поражали и самые отвратительные сцены в занятой части населения: некоторые из солдат обирали валявшиеся трупы убитых, вытаскивали из горевших саклей всякую всячину, даже вещи ни к чему не пригодные. Мне случилось встретить одного негодяя, тащившего с большим трудом по едва проходимым буеракам огромную деревянную лохань, и когда я остановил его, сделав ему замечание, что он уходит из боя, чтоб унести такую бесполезную вещь, он тут же, одумавшись, швырнул свою лохань и разбил ее вдребезги о камни. Тут я понял, как трудно бывает офицерам в подобном бою удержать свою часть в порядке и прекратить мародерство, раз что завелась в войске эта язва.

С того момента боя, когда атакующие войска ворвались в селение и рассыпались мелкими группами, чтобы постепенно выбивать неприятеля из каждого дома, офицерам Генерального штаба уже нечего было там делать. Около полудня я возвратился в главную квартиру отряда для личного доклада командующему войсками о подробностях дела, которых мне пришлось быть свидетелем в этот день. Сильное утомление после бессонной ночи и толкотни, в которую я попал, при сырой погоде, все это отозвалось на моей ране. Но я позабыл о ней, когда узнал, что из моих товарищей тяжело ранены барон Вревский и Минквиц. Их принесли на носилках и уложили в палатке. Вревский, у которого была прострелена рука, потребовал себе азиатского знахаря; Минквиц не мог скрывать своих страданий. Также ранен и генерал-майор Пантелеев.

Наступившая ночь не принесла нам отдохновения. Горцы, дождавшись темноты, бежали из селения по разным направлениям; но не всем удалось пробраться благополучно между войсками, сторожившими пути отступления неприятеля. Иные наткнулись на штыки пехоты; другие изрублены казаками; некоторые же убивались при падении с крутых скал. К рассвету 1 июня селение оказалось совсем покинутым горцами; а толпы, видневшиеся прежде на высотах вправо от селения, исчезли. Потеря у неприятеля была весьма значительная: по собранным впоследствии сведениям до 2 тысяч человек убитых и раненых; пленных захвачено очень немного. С нашей стороны насчитано было 146 убитых (в том числе 30 офицеров) и до 500 раненых (в том числе 30 офицеров). В то же утро отправлен транспорт с ранеными в укрепление Удачное, под прикрытием двух батальонов.

Поражение, нанесенное горцами в Аргуни, открыло нам дорогу к Чиркату и к Ахульго, куда, по слухам, бежал Шамиль с оставшимися при нем надежнейшими мюридами. Но мы простояли три дня под Аргунью в ожидании возвращения отправленных в Удачном батальонов и транспорта. 2 июня генерал Граббе со свитой ездил в селение, представлявшее груду развалин и кучи трупов. В оба дня я ездил по поручению начальства, на горы: в первый день — для расстановки прикрытия табуна; в другой — для расстановки войск, выдвинутых вперед по дороге к Чиркату. Войска занимались расчисткою дороги сквозь селение и погребением тел, уже распространявших смрад. Погода опять испортилась; поднявшийся сильный ветер срывал палатки.

К вечеру 3-го числа возвратились ходившие в Удачное батальоны, с ними транспорт привез новые запасы продовольственные и боевые. На другой день, 4 июня, отряд выступил при сильном ветре и дожде; на вершинах гор выпал снег. Не доходя 6 верст до Чирката, отряд расположился на ночлег на краю горного уступа. С площадки, на которой разбит лагерь, открылась обширная панорама во все стороны: впереди виден был весь спуск к Чиркату, самый аул, окруженный роскошными садами; далее за Андийским Койсу — селения Ашильта, Ахульго, долина Аварского Койсу и возвышенная плоскость Аварии. Сзади поднимался, как будто в самом близком от нас расстоянии, Андийский хребет с оконечною его горою Соукбулак, на уступе которой ясно был виден наш вагенбург в укреплении Удачном. С площадки лагеря попробовали пустить ядро в Чиркат, где еще были видны люди, переходившие по мосту через Койсу. В Ахульго также можно было в зрительную трубу разглядеть людей, копошившихся как муравьи.

4 июня погода поправилась. Саперы усердно разрабатывали спуск с площадки нашего лагеря на нижний уступ гор. Передовой отряд из двух батальонов Кабардинского полка с двумя горными орудиями, под начальством полковника Лабынцева, спустившись не без затруднений на этот уступ, двинулся к Чиркату и, после нескольких выстрелов в садах, занял селение. Оно было уже покинуто жителями, и мост на Койсу сожжен; предстояло восстановить переправу через Андийское Койсу, чтобы открыть новый путь сообщения для подвоза к отряду запасов из Темир-Хан-Шуры через Зыраны и Цатаных. По переходе на правую сторону Андийского Койсу, отряд не мог уже базироваться на укрепление Удачное и крепость Внезапную. Из Темир-Хан-Шуры ожидался транспорт, под прикрытием 2-го батальона Апшеронского полка при двух горных орудиях, под командою полковника Попова, командира означенного полка, вместе с милициями шамхала Тарковского и Ахмет-хана Мехтулинского.

Необходимо было торопиться восстановлением переправы, так как отряду угрожал уже недостаток в продовольствии. Полковник Пулло поехал с капитаном Вольфом выбрать место для постройки нового моста. Не получая известий о движении означенного транспорта, генерал Граббе начинал уже беспокоиться, посылал нарочных из туземцев разными путями к полковнику Попову, к шамхалу и к Ахмет-хану, с приказаниями спуститься в долину Койсу и скорее войти в связь с отрядом; но ни один из посланных не доехал по назначению. С другой стороны, сделана была попытка открыть сообщение по вьючной дороге, ведущей от Чирката в Чиркей; в этих видах послан был в Чиркей состоявший при генерале Граббе и заведовавший лазутчиками поручик Толстой (из числа декабристов). Отправленный сначала с малым конвоем, он вернулся, не доехав даже до укрепления Удачного, и вторично отправлен был уже с целым батальоном; но переговоры его с чиркеевцами не привели ни к какому результату: они с обычным своим лукавством, прикидываясь вполне покорными, уклонились под разными предлогами от содействия русскому отряду. Положение наше становилось затруднительным; солдаты, израсходовав почти все сухари, питались незрелыми плодами и чем попало; лошадей кормили виноградными листьями; у маркитантов все запасы истощились и цены поднялись до невозможного размера. Зато какая была общая радость в отряде, когда вечером 6-го числа в дали возвышенной плоскости Арактау увидели мы поднявшуюся ракету. Не оставалось сомнения, что там уже находился ожидаемый транспорт.

7 июня весь отряд спустился с горы по весьма крутой дороге и перешел к самому Чиркату. На этом небольшом переходе мы испытали резкую перемену и в характере местности, и в климатических условиях: после постоянных ветров, холода, сырости, мы вдруг попали в зной; голые, каменистые утесы сменились роскошными садами, покрывавшими скаты гор, тщательно обделанными в виде террас и орошенными посредством водопроводов. Нельзя было налюбоваться огромными ореховыми и другими фруктовыми деревьями: персиковыми, абрикосовыми, шелковичными, грушами, сливами. Но со вступлением войск в эти чудные сады началось немилосердное истребление их; вековые деревья рубились на топливо и разные поделки. Самое селение, обширное и богатое, имело тот же вид, как и все другие лезгинские аулы: каменные дома с плоскими крышами, с навесами на столбиках, иные с башнями, теснились амфитеатром по скату горы, оставляя для прохода лишь узкие, извилистые коридоры. Главная квартира отряда расположилась в самом селении. Генерал Граббе занял прекрасную саклю с балконом, с которого открывался обширный вид на долину Койсу. В других ближайших домах разместились все чины штаба и свиты. Я поселился вместе с флигель-адъютантом Катениным, Вольфом и Перовским. Вечером у дома командующего войсками играла музыка. С противоположного же берега Койсу с гор слышна была вечерняя молитва лезгин.

8 июня решено было отправить небольшой отряд (из двух батальонов Куринских с двумя горными орудиями и всею конницей), под начальством полковника Катенина, к Ихали (верстах в 10 от Чирката вверх по Койсу) с тем, чтобы завладеть Согриглохским мостом, занять правый берег реки и тем облегчить как постройку моста у Чирката, так и доставку запасов из транспорта полковника Попова. Движение Катенина к Ихали сопряжено было с большими затруднениями: орудия приходилось снимать с лафетов и перетаскивать на руках. По правому берегу реки несколько горцев провожали отряд выстрелами. Несмотря на все эти затруднения, около 3 часов пополудни Катенин достиг Согритлохского моста, быстро исправил его и на ночь расположился впереди его на правом берегу, в наскоро набросанных завалах.

Между тем началась и постройка моста у Чирката. Дело было не совсем легкое: пролет между обоими скалистыми берегами реки имел до 15 сажень, а страшная быстрота течения не допускала никаких промежуточных устоев. Оставалось одно средство: принять за образец постройку мостов самими горцами, которые с обоих берегов реки укладывают кучи камней; передние же концы верхних рядов, выступающих с обоих берегов, связывают рядом брусьев, так что в общем виде образуется нечто вроде арки. Саперы наши не без труда справились с такою работою. Материалом служили балки из разрушенных домов селения и виноградные лозы, заменившие канаты и веревки для связки бревен.

По случаю болезни Вольфа, я исполнял в этот день обязанности обер-квартирмейстера и сопровождал полковника Пулло в его поездке к строившемуся мосту, а также в рекогносцировке вдоль левого берега Койсу. Горцы с противоположного берега провожали нас выстрелами и ругательствами. Солдаты наши нашли пещеру, в которой была припрятана часть имущества чиркатских жителей.

9-го числа, с рассветом, полковник Катенин начал подниматься от Согритлохского моста на нагорный берег Койсу. Лишь только отошел он от реки, горцы, скрывавшиеся в окрестных ущельях, показались в тылу и на флангах колонны, провожая ее выстрелами. Однако ж, после нескольких пушечных выстрелов, Катенин дошел до Ашильты и занял это селение. Тогда и Ахмет-хан со своею милицией аварскою и мехтулинскою спустился с Бетлетской горы к Ашильте, а на другой день, 10-го числа, доставлено было к Чиркатскому мосту на вьюках некоторое количество сухарей. Постройка моста не была еще окончена; а потому пришлось мешки с сухарями перетаскивать через реку по канатам.

В тот же день генерал Граббе лично предпринял рекогносцировку вдоль левого берега Койсу, к стороне Ахульго, под прикрытием двух батальонов, четырех орудий и ракетной команды. Неприятель, так же как и накануне, провожал нас выстрелами с правого берега реки. Несколько пуль просвистело около самого генерала, который лично указывал места для наших орудий. Снаряды артиллерийские попадали в самое Ахульго, но не могли причинять никакого вреда неприятелю в его крытых траншеях и пещерах. Обе скалы, укрепленные Шамилем, под наименованием Ахульго, представлялись с левого берега Койсу в виде голой, каменистой поверхности, изрытой во всех направлениях. Одна из этих скал, западная, называлась Старым Ахульго, другая — Новым. Разделяло их ушелье, или, лучше сказать, трещина, сквозь которую прорывалась речка Ашильтинская при впадении своем в Койсу. Обрывистые стены этой трещины сходились в иных местах так близко, что перекинут был мостик для удобнейшего сообщения между обеими скалами.

Рекогносцировка 10-го числа дала нам первое понятие о знаменитом притоне Шамиля. В тот же день, как узнали мы позже, горцы сделали из Ахульго вылазку против милиции Ахмет-хана и вытеснили было его из ашильтинских садов; но выдвинутые Катениным три роты пехоты оттеснили неприятеля и снова заняли сады. Между тем другая часть его отряда разрабатывала дорогу от Ашильты к строившемуся мосту. 11-го числа к вечеру постройка моста была окончена, и немедленно же переправлено на наш берег несколько вьюков с сухарями.

В тот же день прибыл в отряд полковник Норденстам. Со вступлением его в должность отрядного обер-квартирмейстера завелся у нас по Генеральному штабу некоторый порядок в занятиях. Обязанности были распределены между капитаном Вольфом и мною; он должен был вести журнал экспедиции и переписку по делам общим, а также писать реляции; на мою же долю достались переписка по военным действиям отряда, составление диспозиций, расстановка войск, передовых постов и т. д.

В тот же день вечером составлена была мною диспозиция к переправе отряда на правую сторону Койсу, и с утра 12 июня начался переход войск по зыбкому мостику. Орудия перетаскивали через него на канатах. День был чрезвычайно жаркий. С трудом взбирались войска по узкой и крутой тропе на нагорный берег и располагались впереди Ашильты. Лагерь Главной квартиры разбит был на террасах ашильтинских садов, уже значительно поредевших; самое же селение было совсем разорено. Два батальона Кабардинского полка первоначально оставлены были на левом берегу Койсу для охранения вагенбурга, а батальон Апшеронского полка с двумя орудиями охранял мост на правом берегу, прикрывшись наскоро устроенными завалами.


Ахульго

Подступив 12 июня к Ахульго, мы в первое время имели весьма неясные сведения о местности, на которой предстояло нам действовать. Она до такой степени исковеркана, что нужно немало времени, чтобы ознакомиться в подробности со всеми ее причудливыми складками, ущельями, трещинами, балками, обрывами. Рекогносцировка 10-го числа с левого берега Койсу дала нам лишь общее понятие о замкнутом очертании как Старого, так и Нового Ахульго, ограниченных со всех сторон обрывами, недоступными для атаки открытою силою. Когда же мы подошли к Шамилеву притону со стороны Ашильты, то открылось, что обе скалы примыкают к горам только узкими перешейками или гребнями, по которым доступ был прегражден глубокими перекопами и устроенными за ними укреплениями в виде крытых каменных построек. Кроме того, перед Новым Ахульго возвышалась остроконечная скала, вершина которой была также занята укреплением в виде башни, прикрытой отчасти естественными каменными глыбами. Скала эта носила название Сурхаевой башни. Выстрелы с этой башни, господствовавшей над окружающей местностью, весьма затрудняли нас, как в первое время относительно рекогносцировки местности, так и впоследствии при расположении войск и сообщениях между ними.

П. Х. Граббе. Литография по рис. П. Смирнова.

В первый же день по прибытии отряда к Ашильте пущено было несколько конгревовых ракет[119] на Сурхаеву башню, конечно, без всякого результата[120]. В тот же вечер, по приказанию генерала Граббе, была составлена мною диспозиция для расположения войск с указанием пунктов для батарей и с подробным наставлением относительно образа действий. Пехоте предписывалось постепенно выдвигать вперед передовые посты и секреты, прикрываясь местностью и ложементами[121]; артиллерии — постоянно беспокоить неприятеля выстрелами, днем и ночью; саперам, с помощью наряжаемых от пехотных частей команд рабочих, — расчищать пути сообщения вдоль линии расположения войск и по возможности разрабатывать подступы к неприятельским укреплениям. Непосредственное начальство войсками, выдвинутыми против Ахульго, было возложено на генерал-майора Галафеева.

Рано утром 13-го числа принес я свой проект генералу Граббе, который вполне одобрил его, и после полудня началось передвижение войск на предназначенные им новые места. Но вдруг совершенно неожиданно вздумалось генералу Граббе попробовать в тот же день счастья — прямо атаковать Старое Ахульго открытою силою. Батальону Апшеронского полка, только что занявшему место на левом фланге, на уступе гор, приказано было двинуться на приступ по узкому гребню, ведущему к означенной половине Шамилева укрепленного притона. С этим приказанием послан был наш неустрашимый Шульц. По его указанию апшеронцы немедленно же устремились вперед под сильным перекрестным огнем неприятеля. Они должны были перебегать поодиночке по узкому гребню, а пред самым укреплением неприятельским были остановлены глубоким перекопом. Несколько смельчаков, соскочив на дно рва, пытались эскаладировать укрепление, подсаживая друг друга; но все попытки их, конечно, остались без успеха, с напрасною жертвою людьми. Не было даже возможности выносить раненых; они оставались на дне рва до начала темноты, и, когда вытаскивали их оттуда, еще было ранено несколько человек. Шульц также был ранен в ногу; но остался в отряде и после вторичной раны.

Убедившись в невозможности атаки открытою силою, генерал Граббе вынужден был, обратиться к более медленному образу действий — к обложению неприятельской укрепленной позиции и к некоторым подготовительным мерам для облегчения штурма, как то траншеям и усилению огня артиллерии. Такой образ действий, конечно, требовал значительного усиления подвоза запасов, боевых и продовольственных. При тогдашнем ограниченном составе отряда невозможно было полное обложение Ахульго с обоих берегов Койсу. Поэтому 14-го числа остававшиеся на левой стороне реки батальоны Кабардинского полка и тяжести были переведены на правую сторону и расположились в резерве за левым флангом линии обложения; на переправе у Чирката оставлены только две роты Апшеронских, которые расположились на правом берегу реки, прикрывшись завалами и сняв с моста верхнюю настилку. Целое утро 14-го числа работал я с полковником Пулло и Норденстамом над составлением диспозиции для нового распределения войск.

Между тем, подошел наконец первый транспорт с запасами, под прикрытием одного батальона Апшеронского полка, под начальством полковника Попова. Также прибыли в лагерь шамхал Тарковский и Ахмет-хан Мехтулинский. Эти два туземных владетеля Северного Дагестана были совершенно различны и по наружности, и по характеру: шамхал — человек тучный, с тупым выражением лица, соответствовавшим его тяжелому и вялому нраву; другой — стройный, красивый, молодцеватый и вместе с тем решительный, твердый, суровый до жестокости. Оба они остались при своих милициях, расположившихся на высотах Бетлетских для охранения тыла отряда.

Горцы из своих логовищ зорко следили за всеми движениями в нашем лагере и провожали пулями всякого, кто только неосторожно попадал под их выстрелы. По ночам бывали частые тревоги и перестрелки. Чрезвычайно эффектна была картина 14-го вечером, когда завязался бой на передовых постах при свете зарницы. Шамиль не замедлил воспользоваться снятием наших войск с позиции на левой стороне Койсу и, построив мост, сейчас же открыл свободное сообщение со всеми племенами Верхнего Дагестана. Даже Чиркат был снова занят неприятельскими шайками, которые каждую ночь заводили перестрелку с охранявшими мост ротами Апшеронского полка.

15 июня началось возведение из туров, земли и камня батарей для наших орудий на тех высотах, с которых было возможно обстреливать разные части неприятельской позиции. Главная батарея была устроена против Сурхаевой башни. После обеда я отправился с полковником Пулло на рекогносцировку вдоль всей линии обложения, весьма растянутой и пересеченной. Сообщение между частями войск было чрезвычайно затруднено разделявшими их балками или ущельями с обрывистыми спусками. Поэтому на большей части нашего пути приходилось нам карабкаться пешком по крутым горам; а чтобы лучше высмотреть неприятельскую позицию с ближайших точек, мы надели толстые солдатские шинели и папахи, так как горцы обыкновенно направляли свои выстрелы предпочтительно на офицеров. (Тогда не было еще офицерских серых пальто.)

Рекогносцировка наша побудила к некоторым переменам в расположении войск и батарей. Утром 16 числа я занимался составлением новой диспозиции, а вечером сопровождал генерала Граббе в объезде позиции. В этот день получены были тревожные сведения о сборе новых враждебных скопищ в горах Андии, Гумбета, Богуляла и других, под предводительством посланных туда Шамилем надежнейших военачальников его: Ахверды Магомета и Галбоца. Для наблюдения за этими скопищами предписано было Ахмет-хану Мехтулинскому со своей милицией перейти на высоты к западу от Ашильты и стать на дороге, ведущей к Ихали. Батальонам Кабардинского полка, только что прибывшим с левой стороны, в Темир-Хан-Шуру посылались настоятельные предписания о скорейшем подвозе к отряду провианта и снарядов, в которых артиллерия уже нуждалась. Генерал Граббе был весьма озабочен снабжением отряда на продолжительное время; вместе с тем он признавал необходимым усилить отряд свежими войсками, о чем было написано корпусному командиру. К счастью, в то время уже закончена была с успехом экспедиция в Южном Дагестане, и генерал Граббе нашел возможным отправить оттуда на подкрепление Чеченскому отряду три батальона Графского полка (т. е. генерал-фельдмаршала Паскевича Эриванского) с четырьмя орудиями и часть заготовленных для Дагестанского отряда запасов.

Но подкрепления эти могли прибыть нескоро. В ожидании их принимались кое-какие частные меры: из Темир-Хан-Шуры вытребованы орудия (в том числе малые мортирки, так как действие легких орудий во многих случаях оказывалось бессильным); ротам, охранявшим мост у Чирката, приказано уничтожить его и присоединиться к блокирующим войскам. Для ускорения сообщения с Темир-Хан-Шурою признано нужным, кроме существовавшего кружного пути через Зыраны, открыть кратчайший, хотя бы только вьючный, через Унцукуль и Гимры[122].

Оба эти больших лезгинских селения находятся в ущелье Аварского Койсу, в расстоянии 10 или 12 верст одно от другого: Унцукуль — на левом берегу, а Гимры — на правом, ниже по течению. Первое, несмотря на свою близость к Ахульго и на все усилия Шамиля привлечь его на свою сторону, постоянно уклонялось от участия в восстании против русских; Гимры же, напротив того, были гнездом мюридизма[123] и враждовали с Унцукулем. В последнее время гимринцы только по наружности заявили себя покорными; но значительное число их (так же как и чиркеевцев) находилось в числе защитников Ахульго.

18 июня мне было поручено осмотреть означенную дорогу и переговорить со старшинами обоих названных селений. Из отрядного штаба дан мне переводчик — кумык Абдула, имевший чин прапорщика милиции; а проводников и конвой предоставлялось мне получить из милиции шамхала Тарковского, находившейся на моем пути. Выехав из лагеря рано утром, в прекрасный жаркий день, мы с Абдулой поднялись прямо по круче на гору, к месту расположения милиции. Впереди его лагеря, на самом краю обрыва, стояла палатка самого шамхала, который по целым дням любовался обширным видом с помощью зрительной трубы. Шамхал принял меня учтиво и приказал назначить конвой; но когда я сел верхом, чтобы ехать далее, явились только два пеших оборванца, которые должны были меня проводить до Унцукуля, откуда предстояло мне взять других проводников.

До Унцукуля доехали мы очень скоро; дорога отлого спускалась с высот в самую долину Аварского Койсу; пешие проводники не отставали от иноходи лошадей. Унцукуль — огромное селение, дворов с тысячу, построенное по образцу всех других дагестанских аулов и также окруженное великолепными садами. Башни кругом селения и внешний ряд саклей с бойницами давали унцукульцамвозможность упорно защищаться против всех нападений Шамиля и его шаек. Так, еще за несколько месяцев до описываемого времени (в феврале 1839 г.) унцукульцы, предводимые своим замечательным старшиною Аллило, отбили два нападения Шамиля, тогда как другие окрестные селения передались ему или подверглись совершенному разрушению. Въехав в селение около полудня, я с трудом пробрался вслед за моими проводниками по узким, извилистым улицам к жилищу знаменитого Аллило. Теснившиеся в улицах жители с некоторым удивлением смотрели на проезжавшего русского офицера. Двухэтажная сакля старшины находилась на краю обрыва; с террасы дома открывался вид на сады, за которыми виднелся Койсу, пробивавший себе путь с пеною и ревом между отвесными, высокими боками ущелья. Хозяин вышел навстречу мне и дружелюбно пригласил меня быть его гостем. Это был уже человек старый, довольно полный, с белыми длинными усами, придававшими его лицу выражение воинственное. Он был в домашней, довольно грязной одежде, с босыми ногами, но с мохнатою шапкою на голове, несмотря на знойный день; одна рука была у него на подвязи. Внутреннее расположение дома и убранство были те же, как во всех других жилищах достаточных людей того края. Мы уселись на ковре, поджав под себя ноги, в одном из углов просторной кунакской половины (женское помещение было в верхнем этаже). С помощью переводчика Абдулы завязалась у нас живая беседа. В виде приветствия я сказал, что мне приятно увидеть геройского предводителя унцукульцев, на что Аллило, отбросив всякую скромность, пустился сам в восхваление своих подвигов и в исчисление оказанных им русскому правительству заслуг, а в заключение прямо высказал свои притязания на награду. Когда я сказал, что генерал Граббе вполне ценит его заслуги и приготовил для него богатую шубу, то я заметил на лице моего собеседника неудовольствие и затем, после довольно длинного диалога его с переводчиком, я узнал от последнего, что Аллило ожидал более важной награды — чина прапорщика! Я невольно улыбнулся такому скромному притязанию человека, выказавшего себя энергичным противоборцем Шамиля. Признаюсь, весь этот разговор несколько разочаровал меня насчет Аллило. Конечно, я обнадежил его в исполнении его желания и затем объявил о цели моего приезда в Унцукуль. Аллило дал немедленно приказание о доставлении мне проводников, а пока собирали их, предложил мне угощение. Грязная старуха внесла и поставила перед нами несколько деревянных лотков с фруктами, бараниной и другими блюдами лезгинской кухни. Еще не кончили мы нашу трапезу, как пришли сказать, что все люди на работе и что можно найти только одного проводника, который и покажет мне дорогу в Гимры. Делать было нечего; мы распростились с хозяином и отравились в путь.

Сначала дорога идет версты две прекрасными садами унцукульскими, потом спускается к самому руслу реки и становится все уже, все каменистее, по мере того, как самое ущелье стесняется отвесными утесами. Бурный поток несется с пеною и ревом по каменьям, образуя непрерывный ряд порогов. Случалось, что вода плескала на самую тропинку, по которой мы ехали. В иных местах нависшие над рекою естественные стены так сближаются кверху, что солнечный луч никогда не проникает на дно ущелья, а снизу едва видна только узкая полоска синего неба. Мы доехали до такого места, где тропинка совсем прекращалась, и, по заявлению проводника, уже нельзя было далее ехать верхом. Как же тут поступить? Куда девать лошадей? Приходилось оставить их на руки переводчика Абдулы, а мне продолжать путь пешком с одним лезгином, с которым объясниться можно было разве только мимикой. Абдуле дано было мною наставление, чтобы он дал лошадям отдохнуть и затем вернулся с ними в лагерь, в том предположении, что мне придется из Гимров возвратиться в лагерь по другой, кратчайшей тропе, также пешком.

Расставшись со своею верховой лошадью и с переводчиком, я пошел вдвоем с унцукульцем, пробираясь через каменные глыбы, завалившие все дно ущелья вплоть до самого потока. Карабкаясь с камня на камень на протяжении какой-нибудь сотни сажень, я вдруг очутился, к крайнему своему удивлению, на небольшой площадке, замкнутой отвесным утесом, и среди толпы сидевших на камнях вооруженных горцев. Они в свою очередь также устремили удивленные взгляды на появившегося перед ними русского офицера. Проводник мой сейчас же примкнул к толпе своих земляков и защелкал на своем непонятном для меня языке, а я остановился в недоумении, стараясь объяснить себе странное, безвыходное мое положение: уже не завел ли меня проводник со злым умыслом в эту западню, из которой не было выхода? Должен признаться, что была минута неприятная. Скрывая свое смущение, я постоял несколько времени, оглядываясь на окружавшие скалы, прошел еще несколько шагов по площадке и, наконец, пользуясь немногими известными мне татарскими словами, обратился к ближайшим ко мне горцам с вопросом: «Иол иок?» (т. е. дороги нет?), на что они ответили, прищелкнув языком, что значит у них: «Нет». Тогда я молча повернул назад и начал снова перебираться через камни по пройденному уже мною пути. Подозрения мои рассеялись, когда я увидел, что горцы нисколько не препятствовали мне уходить, а некоторые из них пошли предо мной. Скоро вышел я опять на то место, где оставил Абдулу с лошадью. К радости моей, он еще не ушел оттуда, и я мог наконец через него разъяснить вопрос. Оказалось, что сообщение между Унцукулем и Гимрами было умышленно прервано во время бывших между этими селениями враждебных действий; что в прежнее время дорога переходила с одного берега на другой по мосту, носившему название Чертова моста (Шайтан-кепри), а после разрушения этого моста унцукульцами генерал Фези в 1837 году проложил новую дорогу по левому берегу реки; в зиму 1839 года унцукульцы опять прервали сообщение, разрушив ту часть его, где дорога устроена была на деревянных подпорках в голой скале. Кучка горцев, на которую я наткнулся так неожиданно, была выслана именно для разработки новой тропы. Таким образом дело оказалось очень простым; оставалось только подивиться тому, что ни в лагере шамхальском, ни в Унцукуле никто не подумал предупредить меня о том, что дороги не существовало и что к восстановлению ее только принимались меры самими жителями.

Итак, возложенное на меня поручение не могло быть исполнено; мне предстояло возвратиться в лагерь с таким неудачным результатом. Приехав в Унцукуль, я снова посетил Аллило и упрекнул ему, зачем не предварил он меня о невозможности провода в Гимры; старик отвечал пустыми отговорками. Я пробыл у Аллило часа два для отдыха; он снова угощал меня фруктами, и в это время пришла мне мысль воспользоваться случаем, чтобы доставить в лагерь, для нашей штабной артели, кое-какие съестные припасы, в которых мы терпели крайний недостаток. По моей просьбе, Аллило распорядился собрать все, что можно было, в ауле: яйца, масло, кур, фрукты и т. д.; все это навьючить на двух ишаков (ослов) и отправить вслед за мною в лагерь. Операция эта продолжалась долее, чем я предполагал; немало стоило труда определить плату за собранные припасы от разных хозяев, но при этих расчетах опять выказалась наивность унцукульского героя: он заявил право свое на удержание в свою пользу данного мною лишнего абаза (двугривенника) в вознаграждение за его посредничество.

Солнце уже садилось, когда я доехал до лагеря шамхальской милиции. Переводчик мой просил позволения остаться здесь переночевать, ссылаясь на утомление его лошади вместе с тем, чтобы дождаться вьюков с припасами из Унцукуля. Моя лошадь также подвигалась уже неохотно; но мне хотелось вернуться в отряд в тот же день и отдать отчет о результате моих безуспешных странствований. До лагеря оставалось верст шесть; но дорога шла через несколько глубоких балок, отчасти лесом. В ночную темноту я сбился с дороги, должен был сойти с лошади и вести ее в поводу, спускаясь наобум по горным крутизнам. Иногда держался я течения горных речек, которые, однако же, во многих местах низвергались с утесов водопадами. Долго я пытался выбраться из этих трущоб, рискуя на каждом шагу оборваться с кручи вместе с лошадью, которая часто упиралась ногами и не хотела подвигаться вперед. И сам я устал до изнеможения; судя по времени, мне следовало уже давно быть в лагере. Приходила мне мысль остановиться на месте и выждать рассвета. Но вдруг оклик: «Кто идет?» Случайно набрел я на секрет[124], и у меня отлегло от сердца. Собрав последние силы, я взял одного солдата в проводники и доехал до лагеря в таком состоянии, что, войдя в свою палатку, безотлагательно повалился на постель, не раздеваясь, и заснул крепким сном, похожим на бесчувствие.

Недолго удалось мне отдыхать. Еще было темно, когда меня разбудили, и я услышал сильную перестрелку, не со стороны Ахульго, откуда привык уже слышать; а с противоположной стороны. Хотя я с трудом мог встать на ноги, однако ж, вышел из палатки. Частые выстрелы с высот, находившихся к западу, за Ашильтою, и раздавшееся с этих высот обычное у горцев пение перед вступлением в бой («Алла иль алла») показывали, что мы атакованы с тылу неприятельскими скопищами, о сборе которых имели сведения. Стало быть, Ахмет-хан, которому было предписано охранять отряд с той стороны, не исполнил своего назначения. Неприятель, пользуясь неожиданностью нападения, начал уже спускаться с высот к ашильтинским садам. Опасность угрожала даже Главной квартире. Генерал Граббе и весь штаб уже были на площадке перед палаткой командующего войсками, и я присоединился к ним, позабыв свою усталость. Приказано было седлать лошадей, а мне — ехать к полковнику Лабынцеву, который, имея под рукой всего две роты Кабардинского полка, двинулся с ними навстречу неприятелю. Остальные роты этого полка, как оказалось, были в то время передвинуты ближе к Старому Ахульго по случаю предполагавшейся на рассвете новой попытки атаковать эту часть Шамилева убежища. Однако ж полковник Лабынцев, не ожидая приказаний, поспешно обратил оба свои батальона к атакованному пункту нашего расположения, и когда я доехал до передовых рот, то нашел, что неприятель уже выбит из устроенных им наскоро завалов. Левее двигался на высоты батальон Апшеронского полка. Все это исполнилось так быстро, что с рассветом неприятель был уже в полном отступлении, не успев даже убрать тела убитых. Только в это время спускалась с Аккента милиция Ахмет-хана. Мне приказано было вести ее вперед по следам неприятельского скопища. Но последнее отступило так поспешно, что мы не могли уже настигнуть его и остановились в 10 верстах от лагеря. Все войска получили приказание расположиться на указанных местах. Потеря наша в этот день состояла из 7 убитых и 84 раненых (в том числе 6 офицеров).

Нужно ли говорить, в каком я был состоянии, когда возвратился в свою палатку. Тут только я сообразил, чему подвергался в прошлую ночь, блуждая один по горам в таком близком соседстве с неприятельским скопищем. Прибытие унцукульских вьюков с припасами доставило большое удовольствие нашей штабной артели. В то же время прибыл и новый транспорт из Темир-Хан-Шуры. Общество наше увеличилось несколькими приезжими оттуда, в том числе состоявшими при корпусном командире подполковником Ник<олаем> Ник<олаевичем> Муравьевым (будущий граф Амурский). Зато выбыл флигель-адъютант полковник Катенин для продолжения возложенного на него инспектирования войск.

После отдыха от ночной и утренней передряги в нашем штабе вечером принялись мы снова за дело. По приказанию командующего войсками составлялось новое распределение войск по линии блокады, с выделением достаточных частей для лучшего прикрытия тыла от новых покушений неприятеля. Генералу Галафееву и отрядному инженеру Энбрехту предписывалось вести систематически саперные работы. В то же время командующий войсками был озадачен положением оставленного в укреплении Удачном вагенбурга, в котором никакой надобности уже не было; находившийся там батальон (3-й Апшеронский) полезнее было присоединить к действующему отряду. Но упразднение этого укрепления, с выводом из него всех обозов и запасов, представляло операцию нелегкую. Уже не раз неприятельские шайки угрожали нашему слабому укреплению; теперь же представлялась гораздо большая опасность, пока оставались в сборе многочисленные скопища Ахверды Магомы и Галбаца, только что отброшенные от Ахульго и отступившие к Ихали.

Казак Моздокского полка. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Чтобы не оставлять это скопище в таком близком соседстве и вместе с тем обеспечить исполнение предписанного упразднения укрепления Удачного, генерал Граббе задумал произвести движение к стороне Ихали с летучею колонною из 4 батальонов, 4 горных орудий, конных казаков и милиции. В течение двух дней, 20 и 21 июня, в нашем штабе делались секретно распоряжения к этому движению; составлена инструкция генералу Галафееву на случай, если б Шамиль вздумал воспользоваться временным ослаблением блокады и предпринял вылазку. Мне поручено было произвести 21-го числа рекогносцировку к Согритлохскому мосту и выбрать место для возведения укрепления, которое обеспечивало бы блокирующие войска с той стороны. Поручение это было мною исполнено под прикрытием милиции Ахмет-хана. К вечеру я возвратился в лагерь с донесением.

С наступлением ночи войска, назначенные к движению, начали стягиваться на высотах, а с рассветом двинулись к Ихали. В голове колонны ехал сам генерал Граббе со штабом. Милиции Ахмет-хана приказано было следовать впереди, держась ближе к горам, чтобы, в случае встречи с неприятелем, атаковать его с фланга. Около 8 часов утра замечены были толпы горцев в одной из балок, пересекавших наш путь. По уверению лазутчиков, скопище было силою до 8 тысяч человек. Неприятель, увидев сначала одну милицию Ахмет-хана, начал было распространяться вправо, к горам и, по-видимому, намеревался сам атаковать аварцев и мехтулинцев; но появление нашей пехоты так озадачило горцев, что после нескольких выстрелов наших горных орудий, когда кабардинские батальоны с барабанным боем бросились в штыки прямо к балке, неприятельские толпы обратились в бегство, частью к Согритлохскому мосту, частью к Ихали. Столпившиеся на Согритлохской переправе горцы сильно потерпели от выстрелов нашей артиллерии; многие утонули в реке. У нас потеря состояла лишь в нескольких милиционерах.

В осажденном ауле. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

После этого короткого дела войска наши расположились биваком несколько впереди места боя и провели тут ночь. Отсюда нам был ясно виден наш вагенбург в укреплении Удачном, и даже можно было в зрительную трубу разглядеть, как тяжести поднимались на Соукбулак. Но под утро следующего дня (23-го числа) получено было от генерала Галафеева известие, что в ту самую ночь, как и можно было ожидать, Шамиль произвел из Ахульго сильную вылазку. Значительная толпа горцев бросилась по руслу речки Ашильтинской на батарею, вновь заложенную против Старого Ахульго, сбила попавшийся передовой пост из 25 человек, успела сбросить в кручу мантелет и несколько туров; но отбитая подоспевшею из резерва ротою отступила, оставив в наших руках три тела.

Известие это побудило генерала Граббе отказаться от дальнейших наступательных предприятий против скопищ Ахверды Магомы и возвратиться под Ахульго. В этот день наступившая вдруг холодная погода сменила прежний нестерпимый зной. К вечеру восстановилось прежнее донесение о благополучном очищении укрепления Удачного. С помощью высланной из крепости Внезапной роты, а также кумыкской милиции, лошадей и быков все тяжести были перевезены в эту крепость; временное укрепление срыто; а батальон Апшеронский с четырьмя легкими орудиями двинулся через Темир-Хан-Шуру на присоединение к действующему отряду. С другой стороны, были сведения, что скопище Ахверды Магомы разошлось, оставив лишь наблюдательные партии на левом берегу Койсу у Ихали и Согриглохского моста.

Блокирующие войска не оставались в бездействии. Передовые посты мало-помалу выдвигались вперед в своих ложементах, все более стесняли круг обложения. По гребню, ведущему к Старому Ахульго, саперы вели подступ двойною тихою сапою. Более всего затрудняла нас Сурхаева башня; передовые посты Куринского полка уже выдвинулись до самой подошвы утеса; с другой же стороны рота Апшеронского полка смело пробралась и на противополжный спуск с башни к Новому Ахульго и утвердилась на одном из крутых уступов, где самый профиль утеса доставлял прикрытие от выстрелов как с башни, так и с Нового Ахульго. Таким образом Сурхаева башня была уже обложена кругом. Однако ж отчаянные мюриды все-таки держались в ней, продолжая каждую ночь спускаться тайком к речке Бетлетской за водой, что каждый раз давало повод к тревоге и перестрелке. Выстрелы наших батарей, по-видимому, причиняли мало повреждений неприятельскому гнезду на вершине утеса; между тем артиллерия израсходовала уже огромное количество снарядов. Транспорты не успевали пополнять их.

Снова поднят был вопрос об открытии кратчайшего сообщения с Темир-Хан-Шурой для облегчения подвоза запасов. Первая моя командировка 18 июня в Унцукуль и Гимры осталась без последствий; на меня же теперь возложены были новые изыскания и поиски. Возникла мысль о разработке прямого спуска с гор к Гимрам, минуя Унцукуль, а также об устройстве переправы через Андийское Койсу близ самого слияния его с Аварским Койсу, где, по показаниям туземцев, скалистые берега реки так сближаются между собою, что можно будто бы перебросить бревно с одного берега на другой. Готовясь к предстоявшей мне новой командировке, я между тем придумывал, как бы облегчить самую постройку моста при тех условиях, какие представляли дагестанские реки, и при имевшихся в отряде скудных материальных средствах. Задача эта уже занимала меня в Чиркате; теперь же, на досуге, я смастерил собственноручно из деревянных брусочков модель такого моста, который, казалось мне, было бы всего легче перебросить через Койсу. Однако ж попытка эта была оставлена мною без практического применения, так как я должен был уже 25-го числа снова отправиться на поиски.

На этот раз проводником мне служил один из почетных туземцев из селения Эрпели — Улу-бей, человек дельный, влиятельный, имевший надежных «кунаков» в Гимрах. Его сопровождали несколько нукеров, кроме данного мне переводчика и еще двух кумыков. Доехав без затруднений до того места, где начинается крутой спуск к Гимрам, мы должны были сойти с лошадей и вести их в поводу. Тропинка извивалась между камнями и кустами и вела прямо к гимринскому мосту на Аварском Койсу. Мост этот был такой же конструкции, как все другие зыбкие мосты горской постройки. От моста дорога поднимается садами до селения Гимры, построенного сходно с другими большими дагестанскими аулами. Встречавшиеся в узких улицах жители смотрели на нас сурово и неприязненно; многие из них имели на голове белые чалмы — отличительный знак мюридов. Остановились мы у старшины, и после непродолжительных объяснений получили проводника для указания нам дороги к тому месту у слияния обоих Койсу, где предполагалось возобновить существовавший некогда мост. Переправившись обратно на левую сторону реки, мы следовали вниз по ее течению. И здесь долина Аварского Койсу составляет тесное ущелье, только при самом слиянии с Андийским Койсу образуется небольшая площадка. Осмотрев внимательно это место, я возвратился в Гимры. Старшина угостил нас полным обедом, начиная с фруктов и кончая бараньим отваром, то есть в обратном порядке против европейской кухни. Поблагодарив хозяина за его гостеприимства, мы отправились в обратный путь. Провожавшие нас косые и злобные взгляды гимринцев не внушали большого доверия к их вынужденной покорности. Нам предстояло возвращаться по тому же пути, по которому прибыли в Гимры; но, разумеется, подниматься в гору было во сто раз тяжелее, чем спускаться. И лошади наши, и мы сами выбились из сил; несколько раз должны были останавливаться, чтобы перевести дух. Подъем продолжался часа два. Когда мы вышли из пропасти на открытую местность, Улу-бей со своими нукерами остался здесь ночевать, а я продолжал путь с бывшими при мне двумя кумыками и доехал до лагеря уже в совершенную темноту. Войдя в свою палатку, я не раздеваясь заснул, как мертвый.

Результатом моей поездки было решение командующего войсками исправить по возможности осмотренный мною крутой спуск к Гимрам, собственно только для проезда курьеров и для вьючного сообщения, но в то же время восстановить и прежний путь между Унцукулем и Гимрами для движения транспортов; вместе с тем положено было разработать подъем от лагеря на Бетлетскую гору, к месту расположения шамхальской милиции. Для приведения в исполнение всех этих предположений назначены были две полные роты: одна — на работы в ущелье между Унцукулем и Гимрами, другая — на Бетлетскую гору. Несколько дней сряду ездил я для указания саперам направления новой дороги. Работы начались с 27 июня и продолжались до самого конца блокады Ахульго.

Между тем 26 и 27 июня прибыли в лагерь два транспорта с большим количеством запасов, продовольственных и боевых, с двумя легкими орудиями и четырьмя мортирками. Орудия эти были немедленно установлены на батареи, обстреливавшие Сурхаеву башню, и вслед за тем положено было предпринять решительный приступ на эту башню. 29 июня, с рассвета, батареи открыли по ней сильнейший огонь с трех сторон, а в 9 часов утра два батальона Куринского полка подошли к самой подошве скалы; вызванные вперед охотники начали смело взбираться вверх к самой башне, несмотря на сбрасываемые с вершины скалы камни и бревна. Некоторые из егерей-охотников, несмотря на явную опасность, успели достигнуть оснований башни и, подсаживая друг друга, пытались в нее проникнуть; но каждый смельчак, которому удавалось это, платил жизнью. Чтобы облегчить егерям доступ к башне, артиллерия по временам возобновляла огонь залпами; каждый выстрел срывал огромные обломки; но камни и бревна катились на штурмующих. Горцы защищались с отчаянною отвагою. Кровопролитный бой длился несколько часов; одна рота сменяла другую. Больно было видеть, как бесплодно гибли люди в безнадежной борьбе, но генерал Граббе упорствовал в своем намерении взять башню приступом. Он во все время ходил перед своей палаткой, показывая вид хладнокровного спокойствия, и по временам давал приказания подкреплять атакующих свежими частями. Мне было поручено сначала находиться на одной из батарей, обстреливавших башню, чтобы ближе наблюдать за ходом дела; позже я был послан на правый фланг блокадной линии. В середине дня страшный бой временно притих, как будто от изнеможения обеих сторон. Егеря наши томились от зноя и жажды на голой скале. В 4 часа генерал Граббе приказал возобновить приступ свежими войсками. Двинуты были батальоны Кабардинского полка, знаменитого своею беззаветною храбростью и воинственным духом, но под впечатлением испытанных в течение целого утра неудач, кабардинские егеря шли неохотно на убой. Новая попытка приступа осталась столь же безуспешною, как и прежние. С наступлением темноты передовые части войск были отведены с облитого кровью утеса.

Этот день обошелся нам дорого. Посланный с приказанием к полковнику Лабынцеву о прекращении боя, я проходил между множеством раненых и трупов убитых. Большинство тех и других потерпело от сброшенных камней. По официальным донесениям, всю потерю этого дня считали свыше 300 человек. Одних офицеров было 2 убитых и 18 раненых. В числе первых были майор Власов, принявший участие в приступе в качестве охотника. В частях, введенных в бой, не оставалось ни одного ротного командира, а в некоторых ротах — даже ни одного офицера. Неудача этого дня навела грусть во всем лагере. Генерал Граббе был крайне расстроен, тем более, что на него лично падала вся нравственная ответственность за понесенную бесплодную потерю. Вечер этого дня напомнил мне такой же вечер, после первого неудачного приступа Аргуни.

Кроме потери в людях израсходовано было огромное количество боевых запасов. Батарея из четырех легких орудий одна выпустила до 1000 выстрелов. Надобно было снова поджидать прибытие транспортов. Поэтому наступило снова несколько дней затишья. Мы томились физически от невыносимого зноя и нравственно — от неутешительного положения дел. Я перебрался из душной палаты, в которой жил с Перовским, в балаган или род шалаша, устроенный из ветвей и виноградных лоз. Новое это обиталище не только доставляло мне более свежести, но вместе с тем избавило меня от многочисленных гостей, иногда собиравшихся по вечерам к Перовскому для карточной игры, к которой я всегда имел отвращение. Впрочем, это переселение мое было только временною и случайною разлукою с товарищем; мы все-таки остались в общей артели и вскоре потом опять соединились в совместном жительстве.

Я уже упомянул, что почти каждый день, несмотря на зной, я должен был ездить на дорожные работы, то один, то вместе с Норденстамом. Разработка прямой дороги к Гимрам была окончена в короткое время; спуск этот хотя несколько улучшился, однако ж все-таки был чрезвычайно крут. Во время работ два солдата найдены были убитыми, ночью, на берегу Койсу; ответственность за это злодеяние, конечно, падала на гимринцев. Генерал Граббе, недовольный действиями Юсуф-бека, назначенного шамхалом для надзора за ними, приказал заменить его упомянутым уже Улу-беем Эрпелинским, спутником моим в поездке в Гимры. Можно было надеяться, что этот человек, со своею твердостью и связями, сумеет поддержать авторитет среди необузданных гимринцев.

Между тем почти ежедневно прибывали в отряд небольшие транспорты с запасами, но, к сожалению, подвоз производился по мелочам и без толку. Частое отправление малых транспортов сопряжено было с излишним расходованием войск для конвоирования. 3 июля прибыл из Темир-Хан-Шуры большой транспорт, под прикрытием 3-го Апшеронского батальона, того самого, который прежде находился в укреплении Удачном; при нем прибыли и четыре легких орудия. Батальон этот расположился рядом с 4-м того же полка, на левом фланге, то есть против спуска к Старому Ахульго; орудия же поступили на вооружение новой батареи, возведенной на горном уступе к востоку от Сурхаевой башни, для обстреливания ее перекрестным огнем. С прибытием этих подкреплений в отряде состояло уже 10 батальонов пехоты и 24 орудия; но численная сила отряда все-таки составляла немного более 6100 человек в строю, не считая милиции.

Пользуясь прибытием свежего батальона и подвозом запасов, генерал Граббе вознамерился на другой же день, 4-го числа, возобновить попытку против Сурхаевой башни. Но перед рассветом того дня неприятель произвел вылазку из Старого Ахульго и бросился на переднюю часть крытой сапы, доведенной уже до рва. Подоспевший резерв отбил нападение горцев; но когда все утихло, вдруг вспыхнул мантелет, прикрывавший голову сапы[125]. Пламя, раздуваемое ветром, быстро сообщалось от одного тура к другому, и в то же время горцы открыли сильный огонь из своих завалов. Для прекращения пожара пришлось сбросить несколько туров[126], и таким образом головная часть почти оконченного уже подступа была уничтожена. При этом лишились мы одного офицера и нескольких солдат.

В 2 часа пополудни открыта была сильная пушечная стрельба по Сурхаевой башне с нескольких батарей перекрестным огнем. После каждого выстрела поднимавшаяся над башней густая пыль показывала, что артиллерия наша производила в неприятельском логовище страшное опустошение. Между тем вызванные со всего отряда охотники, в числе 200 человек, с заготовленными деревянными щитами, обитыми войлоком, выжидали у подошвы скалы сигнала атаки; позади их в резерве готова была рота Куринского полка. По данному сигналу охотники смело полезли вверх; но лишь только некоторые из них добрались до башни, из нее выскочили отчаянные защитники ее и снова повторились кровавые сцены 29-го числа. Мюриды с ожесточением кидали на штурмующих камни и бревна; все отважные наши охотники были перебиты или изувечены. Но на этот раз им послано было приказание прекратить попытки и, прикрывшись по возможности от неприятельских выстрелов за каменьями, выждать наступления ночи. Батареи же возобновили свое разрушительное действие.

Вторичная эта попытка на Сурхаеву башню стоила нам 5 офицеров и более 100 нижних чинов. В числе раненых был один гвардейский офицер — Кирасирского Его Высочества полка, Мартынов. Но результатом этого дня был такой разгром неприятельской берлоги, что дальнейшая в ней оборона сделалась невозможною, и в течение ночи оставшиеся еще в живых защитники башни должны были покинуть ее. Пробираясь в Новое Ахульго, они наткнулись на наши секреты; завязалась перестрелка; а между тем наши охотники, удержавшиеся на скале, под самою башнею, беспрепятственно заняли ее. Они нашли одни развалины, несколько трупов и раненых.

Уничтожение Сурхаевой башни было значительным успехом в ходе осады и облегчило дальнейшие действия против Нового Ахульго. В ожидании прибытия подкреплений из Южного Дагестана и новых транспортов, поднят был вопрос об открытии снова сообщения с левою стороною Андийского Койсу. Некоторые из туземцев указывали еще новое место для устройства переправы, но уже не на Андийском Койсу, а на Сулаке, то есть ниже слияния обоих Койсу, где скалистые берега до того сближаются между собой, что можно перебросить бревно с одного на другой и, стало быть, не требуется никакой сложной постройки. Расследование по этому предмету было опять возложено на меня, и предварительно поручено нанести точные справки от приближенных шамхала Тарковского. 5 июля я отправился к нему в лагерь, но никаких сведений не добился, и потому на другой день, 6-го числа, должен был отправиться для личного осмотра указанного места на Сулаке. Выехав из лагеря утром в сопровождении переводчика и трех туземцев, я прибыл в Гимры прямо к Улу-бею, которого застал в хлопотах по поводу только что случившегося утром происшествия. Несколько гимринцев напали на трех унцукульцев, которые будто бы покушались угнать гимринский скот, пасшийся на берегу реки Койсу; в возникшем столкновении убиты одни гимринец и двое унцукульцев, тела которых и видел я при проезде через гимринский мост. Третий же унцукулец был схвачен и приведен к Улу-бею, который знал его лично. К дому Улу-бея сбежалась толпа раздраженных гимринцев и требовала выдачи унцукульца, чтобы расправиться с ним по своему. Улу-бей, имея при себе стражу из верных людей, не уступил, и толпа разошлась с неудовольствием и угрозами. В это-то время въехал я в Гимры; мне бросились в глаза зверские лица попадавшихся людей. Улу-бей признал невозможным предпринять в тот день поездку к указанному месту на Сулаке, и потому приходилось мне оставаться в Гимрах до следующего утра. К счастью моему, в то время приехал к Улу-бею из Темир-Хан-Шуры русский офицер Манучаров, которого присутствие отчасти выручало меня от скуки продолжительного сообщества туземцев. Манучаров предложил нам чаю, чему, конечно, я был очень рад; малолетний сын хозяина принес фруктов; а под вечер собралось множество народа. В числе непрошенных гостей были и некоторые из отъявленных мюридов в белых чалмах; один из них был известен как убийца графа Ивелича, который в 183[127] году был предательски схвачен гимринцами на том самом месте, куда собирался я ехать, и приведенный к Шамилю в Ашильту, умерщвлен по его приказанию. Признаюсь, мне было не по душе соседство такого человека, тем более, что мои собеседники как будто нарочно наводили речь на трагический конец Ивелича и кичились этим злодейским вероломством. Один мулла поднес мне написанный на клочке бумаги приветственный адрес, за что получил от меня целковый и остался вполне доволен этим «бакшишем». Улу-бей приготовил нам ужин на полуевропейский лад; конвойных же моих угостил отдельно на дворе вместе со своими стражниками. После вечерней молитвы, заунывно пропетой во всем ауле, все утихло и мы улеглись спать, забаррикадировав все входы в дом; на балконе же или террасе дома расположилась вооруженная стража Улу-бея.

Ночь прошла почти без сна. Едва начало светать, я поднял на ноги весь дом, чтобы отправиться как можно раньше в предстоявший путь и успеть в тот же день вернуться в лагерь. Выехал я в сопровождении Улу-бея и его стражи; данных же мне из лагеря конвойных оставил у гимринского моста ожидать моего возвращения. По пути, на каждом шагу, указывали мне места разных недавних кровавых происшествий; показали и то, где было произведено нападение на команду графа Ивелича. Это самое место и составляло цель моей поездки. Достигнув его частью верхом, часть пешком, я убедился в невозможности проложения туда какой бы то ни было дороги, даже вьючной. Хотя Улу-бей говорил мне еще о каком-то очень узком месте Андийского Койсу, повыше осмотренного уже мной, так называемого Ашильтинского моста, однако же сам же потом заявил о невозможности проложения туда дороги. Таким образом, и на этот раз мои поиски имели результат отрицательный. Возвратившись к гимринскому мосту и соединившись со своими конвойными, я должен был опять взбираться на гору. Несмотря на все произведенные работы для улучшения этого проклятого подъема, он показался мне почти столь же тягостным, как и в прежнем виде; а вдобавок приходилось теперь довольно долго кружить по зигзагам около падали, заражавшей воздух. К 6 часам вечера я уже был в лагере, и первым, кого встретил, был сам генерал Граббе. Немедленно же отдал я ему отчет о результатах моей поездки, а затем полковникам Пулло и Норденстаму.

На другой день генерал Граббе объезжал часть блокадной линии; я же оставался ведь день в своем шалаше, совершенно измученный поездкой 9-го числа. Я полюбопытствовал только взобраться на место бывшей Сурхаевой башни, откуда открылся обширный вид. Там стоял караул из 30 человек. Место не было еще вполне очищено; валявшиеся трупы убитых заражали воздух. Со временем разорения этого гнезда расположение наших войск значительно подвинулось вперед; протяжение позиции сократилось; но сообщения между частями блокадной линии сделались еще трудней прежнего: в некоторых местах были устроены спуски по приставным лестницам, в других спускали людей и орудия на канатах посредством блоков или воротов. В особенности подвинулись подступы к Новому Ахульго. Новые батареи на правом фланге блокады обстреливали этот утес с самого близкого расстояния. Спуск с бывшей Сурхаевой башни к выступавшей передней части Нового Ахульго, образовавший два больших уступа в виде естественных брустверов, был уже занят целым батальоном (2-м Апшеронским). От нижнего уступа осталось до переднего рва неприятельского передового укрепления сажен 50 такой кручи, что спускаться можно было не иначе, как по приставной лестнице. Устроить тут подступ сапою признавалось невозможным.

12-го числа прибыли давно ожидаемые из Южного Дагестана три батальона Графского полка с четырьмя орудиями. Мне было поручено встретить эту колонну и провести на предназначенное ей место расположения. Застав полк на высотах близ казачьего лагеря, я был несколько удивлен, увидев, что все, от полкового командира до последнего солдата, заняты чисткою и переодеванием. Командир полка полковник барон Врангель Александр Евстафиевич — высокого роста, статный, с красивым лицом, с длинными белокурыми усами, щеголевато одетый — производил приятное впечатление своею наружностью, так же как и изящными формами в обхождении. Взяв полковых квартирьеров, я повел их на место, назначенное для полка, в ашильтинских садах, позади лагеря Главной квартиры. Около 4 часов генерал Граббе встретил прибывший головной батальон полка с некоторою торжественностью, от которой мы отвыкли в Чеченском отряде. Час спустя вступили в лагерь и остальные батальоны с орудиями.

С прибытием этих подкреплений отряд наш состоял уже из 13 батальонов и 30 орудий; численная сила достигла 8400 человек в строю (а всего до 13 тысяч), со включением милиции. Решено было неотлагательно произвести общий приступ. Неприятель, как бы предвидя атаку, сделал в ночь на 13-е число смелую вылазку из Нового Ахульго и сбил стоявшую на нижнем уступе спуска роту Апшеронского полка. Генерал Граббе послал этой роте строгое приказание немедленно загладить свое позорное поведение и во что бы ни стало снова занять покинутое ею место, угрожая в противном случае расстрелять десятого человека. Приказание было исполнено, и нижний уступ перед главною частью Нового Ахульго снова занят 14-го числа.

15 июля я обошел пешком значительную часть нашей позиции, спускался и поднимался по лестницам на канатах, стараясь приглядеться к причудливой топографии этих трущоб. На другой день, 16-го числа, утром ездил с Вольфом осмотреть дорожные работы; возвратившись в лагерь, мы узнали не без удивления, что в тот же день, в 4 часа, уже назначен штурм. Мы не могли объяснить себе, что побудило наше начальство приступить к такому важному, трудному делу столь внезапно, без предварительных подготовительных мер. Едва успели даже составить диспозицию и разослать ее войскам; на батареях не было запасено достаточно зарядов; не было дано времени на то, чтобы предварительно артиллерийским огнем облегчить путь пехоте.

По диспозиции главная атака на Новое Ахульго возложена была на вновь прибывший Графский полк, под начальством барона Врангеля. Полку этому приказано было сменить апшеронцев на нижнем уступе спуска и запастись лестницами. Другая колонна, из одного батальона Апшеронского (1-го), под начальством полковника Попова, должна была отвлекать внимание неприятеля атакою по гребню, ведущему к головной части Старого Ахульго. Третья же колонна, из шести рот того же Апшеронского полка, под начальством майора Тарасевича, направлена между обоими Ахульго, по руслу речки Ашильтинской, чтобы препятствовать взаимной поддержке той и другой части неприятельских сил, а в случае, если б нашлась какая-нибудь тропинка от русла речки на вершину утесов, то воспользоваться ею и тем облегчить успех главной атаки. Всем офицерам приказано было надеть солдатские мундиры. К каждой из трех штурмовых колонн назначен офицер Генерального штаба: к главной — Шульц, к левой — Эдельгейм, а мне досталось вести среднюю, майора Тарасевича.

После нескольких часов артиллерийской стрельбы со всех батарей по головным частям обоих Ахульго, в 5 часов пополудни дан был сигнал к атаке белым флагом. Все три колонны одновременно бросились вперед. В главной, барона Врангеля, головная рота, смело спустившись с нижнего уступа горы по лестницам, под сильнейшим огнем неприятеля, мгновенно устремилась с криками «ура» в самый ров перед головным укреплением Нового Ахульго и начала взбираться на самое укрепление. Левая, полковника Попова, также бросилась с криком «ура» к головной части Старого Ахульго, а колонна майора Тарасевича, тронувшись прямо с места беглым шагом по руслу реки, быстро проникла в ущелье между обоими Ахульго. Но тут сверху отвесных скал с обеих сторон посыпался на нас буквально град камней, а спереди были мы встречены выстрелами с завалов, оставшихся до того времени нам невидимыми. С первого же раза легло у нас множество убитых и раненых; солдаты инстинктивно замедлили шаг; каждый старался пробираться ближе к бокам ущелья, прикрываясь выдающимися скалами. В то же время и в главной колонне, после первого стремительного порыва, вдруг встретилась непреодолимая преграда. Завязался отчаянный бой во рву, и потом на передней площадке неприятельского укрепления, офицеры и солдаты оказывали чудеса храбрости. По мере того, как гибли передние люди, вводились в дело свежие роты. На узком гребне не было возможности протискаться между множеством раненых и убитых. Многие обрывались и падали стремглав к речке на наших глазах. Также и перед Старым Ахульго встречена остановка. В нашей средней колонне ясно было видно все, что происходило над нашими головами, справа и слева. Солдаты, бросившиеся первоначально вперед с таким увлечением, постепенно останавливались, прижимаясь к скалам, чтобы укрыться по возможности от камней сверху и от выстрелов спереди. Почти каждый, кто высовывался на середину ущелья, подвергался тому или другому. Никакие приказания, ни увещания офицеров не могли побудить солдат двинуться вперед; да и какая могла быть цель дальнейшего нашего движения? Только увеличивалась бы и без того уже большая потеря в людях, без всякой пользы для успеха главной атаки. Начинало уже темнеть. Не получая никаких приказаний, мы оставались неподвижно в ущелье, как вдруг раздался спереди крик: «Берегись, горцы бросаются в шашки!». Кто закричал? Действительно ли горцы появились в ущелье, или только померещилось напуганному воображению солдат, — осталось неизвестным. Но одного этого крика было достаточно, чтобы вдруг вся колонна шарахнулась. Тут уже пропал и самый инстинкт самосохранения: не думая искать прикрытий за скалами, солдаты бросились бежать толпою по самому руслу речки, толкая друг друга, спотыкаясь на камни; и тут-то колонна наша понесла главную потерю. Тщетно офицеры пытались остановить бегство; один из них выхватил у барабанщика барабан и начал сам бить сигнал атаки; и я также, несмотря на свою рану, обнажил шашку и пробовал загородить дорогу беглецам; но если и удавалось остановить одного на мгновение, то другие все-таки продолжали бежать, не заботясь ни об оставшихся позади раненых, ни о телах убитых. Тут высказалось наглядно действие панического страха, возможного даже в лучших войсках. Во всю долгую жизнь не изгладилось у меня то удручающее чувство, которое испытал я в этот день.

С наступлением ночи все штурмовые войска возвратились на первоначальные сборные пункты колонн. Невыразимое уныние наступило во всем отряде. Потеря у нас была громадная: до 156 убитых и 719 раненых, в том числе офицеров 7 убитых и 45 раненых. В Графском полку не осталось ни одного офицера из числа бывших в строю; сам барон Врангель был прострелен в грудь. В средней колонне Тарасевича выбыла из строя целая треть людей. Из штабных в этот день ранен полковник Муравьев Николай Николаевич; из гвардейских офицеров убиты Ридигер (Егерского полка) и Воронов (Уланского Его Величества); ранены Потулов (Преображенского) и Стромберг (Драгунского). Что касается меня, то я отделалсяодними синяками от попавших мелких камней.

На другой день, 17-го числа, я пошел навестить раненых: барона Врангеля, лежавшего в своей палатке на том же уступе горы, перед Новым Ахульго, откуда накануне начался приступ. Несмотря на простреленную грудь, он смотрел бодро и разговаривал со мной спокойно о вчерашнем дне. Потом зашел я к Муравьеву, раненному в руку, к Потулову и Фитингофу. Графский полк, крайне расстроенный, перемещен на прежнее место в резерв; во всех трех батальонах оставалось в строю едва 800 нижних чинов, и при них только три офицера, занимавших нестроевые должности. Для командования батальонами и ротами прикомандированы были офицеры из других полков и даже несколько артиллеристов, командование полком возложено на подполковника Апшеронского полка Быкова. Барон Врангель и другие раненые были отправлены с первым транспортом в Темир-Хан-Шуру. Место вчерашнего боя было завалено телами убитых. Всего прискорбнее было думать, что в руках неприятеля могли остаться многие из раненых, не имевших возможности уйти назад.

Настроение в отряде было такое удручающее, что полученное в то время известие о наградах за взятие Аргуни не порадовало никого. Однако ж 18-го числа весь штаб счел своею обязанностью облечься в эполеты и шарфы и пойти in corpore поздравить генерала Граббе с орденом Св. Александра Невского, а Галафеева с производством в генерал-лейтенанты. Генерал Граббе не принял нашего поздравления за неимением еще официального уведомления, которое пришло только через четыре дня; а потому 23-го числа мы вторично ходили с поздравлением. Оба наших полковых командира Пулло и Лабынцев произведены в генерал-майоры. В числе награжденных и я украсился Станиславом в петлицу. Генерал Граббе нашел эту награду недостаточною и намеревался войти с новым ходатайством о награждении как меня, так и некоторых других офицеров более достойным образом; но намерение это осталось без исполнения. Впрочем, я был всегда довольно равнодушен к наградам и в настоящем случае даже и не считал себя вправе сетовать, сравнивая свое слабое участие в бою с подвигами самоотвержения стольких других строевых офицеров, оставляемых вовсе без награждения.


Вообще положение наше представлялось в мрачном виде. По строевому рапорту 21 июля показывалось во всем отряде 7900 человек в строю (а на продовольствии до 10 тысяч человек), но все части были крайне расстроены. В 13 батальонах пехоты состояло всего 6400 человек, а от роты саперов оставалось налицо человек 30. Для производства работ нуждались в инструменте и материале. Ближайшие склады боевых запасов (в Северном Дагестане) были истощены; приходилось изготовлять артиллерийские заряды в самих батареях. По-видимому, и сам генерал Граббе, показывая по наружности спокойствие, начинал сомневаться в успехе предпринятой экспедиции. Случалось слышать от него, что простоит под Ахульго хотя бы до зимы. Генерал Граббе был человек весьма симпатичный. Сохраняя всегда важную осанку и серьезность, он, однако же, не отталкивал от себя надменностью и холодностью; напротив того, был со всеми весьма обходителен и вежлив. К делам служебным он относился как-то свысока; не входил в подробности исполнения, ограничивался заявлением своего требования в общей форме, не отдавая категорических приказаний. Поэтому все распоряжения по отряду предоставлялись частным начальникам и на них возлагалась вся ответственность. Генерал Граббе вполне доверился полковнику Пулло — хитрому греку, привыкшему к мелочной деятельности полкового командира и не подготовленному к кругу действий отрядного начальника штаба. Пулло старался только подделываться к командующему войсками, угождать ему и часто морочил его, не решаясь прямо возражать и объяснять откровенно суть дела. То, чего недоставало начальнику штаба, мог бы отчасти возмещать обер-квартирмейстер; но, к сожалению, Норденстам, обладающий всеми достоинствами и недостатками своих земляков, аккуратный до педантизма, но без всякой инициативы, без общих идей, не мог иметь влияния ни на полковника Пулло, ни на генерала Граббе. Все подробности ведения осады были предоставлены генералу Галафееву, который в свою очередь давал только предписания командирам частей войск, а те вели дело каждый по своему разумению. Заведовавший в отряде инженерною частью подполковник Энбрехт, малоспособный и не предприимчивый, не пользовался доверием начальства, а командир саперной роты капитан Вильде был говорун и балагур, так что все саперное дело, имевшее в настоящем случае первостепенное значение, лежало собственно на двух молодых, бойких офицерах: Горяеве и графе Нироде (гвардейском). Все это объясняет, почему в нашем отряде не было единства в распоряжениях, не было заранее обдуманного общего плана, и все делалось урывками, как бы случайно. Начальствующие власти сваливали друг на друга распоряжения и ответственность.

За недостатком инициативы в начальствующих лицах, исходили иногда от личностей невысоких чинов разные проекты и предложения, более или менее удобоприменимые при нашем безвыходном положении. Так, у товарища моего Шульца возникал целый ряд таких предложений, к сожалению, почти всегда крайне рискованных. Между прочим, он задумал отнять у неприятеля воду, отведя речки Ашильтинскую и Бетлетскую; ему даже были даны рабочие для приведения в исполнение его замысла; но все старания его остались безуспешны. С большею пользою названные выше два саперных офицера придумывали разные ухищрения в ведении саперных работ при крайней скудности имевшихся у них материальных средств.

Самою трудною для саперов задачею было устройство крытого спуска к головной части Нового Ахульго. Устройство такого спуска признавалось необходимым для уменьшения потери при новом штурме, но по крутизне узкого каменистого гребня не было возможности ставить туры. Молодые наши саперы придумали употребить дощатые щиты, связанные плотно между собою и составлявшие вместе галерею, висевшую на канатах. В особенности затруднителен был первый приступ к этой работе под неприятельскими выстрелами. Горцы препятствовали работе ночными вылазками: так, в ночь с 20-го на 21 июля они подползли к устраиваемой галерее и успели сбросить в кручу висевший на канатах мантелет. После того уже прибегли для прикрепления нового мантелета к железным цепям. Ночные вылазки не обходились без потерь с обеих сторон. В одной из них ранен гвардейский офицер лейб-улан Солодовников.

Время проходило, и с каждым днем в войсках усиливалась болезненность от продолжительной стоянки на одних местах, на раскаленных утесах и в зараженном трупами воздухе. Конницу невозможно было держать при отряде по неимению корма; поэтому казаки были отравлены на Шамхальскую плоскость, конница из волонтеров-туземцев распущена по домам, а милиции шамхала и Ахмет-хана отведены за возвышенные плоскогорья. В нашем штабном лагере истощились все запасы; у маркитантов нельзя было доставать даже чаю и сахару. Между нашими штабными начали заболевать один за другим; в том числе и я начал хворать то желудком, то головными болями. В иные дни я вовсе не мог выходить из своего шалаша. Однако же это не мешало мне, пользуясь досугом, заниматься письменными работами. Полковник Норденстам поручил составить, с помощью нашего молодца топографа Алексеева, подробный план осады Ахульго, с обозначением всех производимых работ и с объяснительным текстом. Кроме того, он посоветовал мне заняться подготовлением материалов для исторического описания всей экспедиции Чеченского отряда. С удовольствием приступил я к этим работам; а между тем у меня самого уже несколько дней бродили в голове мысли о несовершенствах того образа войны, которому мы следовали в борьбе с горцами, о слабом применении разных средств европейской техники и в особенности о несоответственной местным условиям системе в постройке укреплений. Мне казалось, что в гористой местности, особенно в Дагестане, следовало, вместо обычных земляных брустверов с бастионами, строить по образцу горских завалов, в виде крытых галерей, башен и т. п. Я занялся составлением по этому предмету записки, которую прочел Норденстаму.

С 24 июля ходили у нас в штабе слухи о желании Шамиля войти в переговоры. Имелись сведения, что в Ахульго свирепствуют болезни, что было вполне естественно. 27-го числа действительно явился парламентером чиркеевский житель Биакай, который сначала пробовал морочить нас, уверяя, что у Шамиля во всем изобилие и довольство. По случаю переговоров заключено было двухчасовое перемирие, которым обе стороны воспользовались, чтобы убрать хотя отчасти валявшиеся еще трупы убитых. Обитатели Ахульго вылезли из своих душных нор на поверхность утесов и наслаждались как дети, выпущенные на свободу. Но эти два часа прошли быстро; переговоры не привели ни к какому результату. Генерал Граббе требовал от Шамиля, в удостоверении искренности его, предварительной выдачи сына в заложники. С этим ответом Биакай возвратился в Ахульго. На другой день, 28-го числа, он снова явился парламентером; опять был перерыв военных действий — и опять без всякого результата. На этот раз Биакай даже не возвратился в Ахульго, а отправился в Чиркей. Уже тогда можно было заподозрить интриги чиркеевцев, что и подтвердилось впоследствии. На успех переговоров, очевидно, нельзя было рассчитывать, пока Шамиль имел еще возможность получать извне подкрепления и запасы; а потому решено было наконец привести в действие предположение, о котором давно уже были толки — распространить блокаду и на левый берег Койсу.

После целого ряда безуспешных рекогносцировок, моих и товарища моего Эдельгейма, в нижней части течения Андийского Койсу, положено было устроить переправу несколько выше Ахульго, и 25-го числа дано полковнику Лабынцеву приказание приступить к постройке там моста. В помощь ему даны были инженер Энбрехт и Генерального штаба — Эдельгейм. Последний с небольшою командою, в ночь с 25-го на 26-е число, спустился к реке, в расстоянии не более ружейного выстрела от Старого Ахульго; несмотря на чрезвычайно бурное течение реки, несколько хороших плотов переплыло на левый берег и благополучно возвратилось назад; вслед за тем началась разработка тропы с высот к избранному месту переправы. Но Лабынцев неохотно принимался за возложенное на него дело, и генерал Граббе был недоволен медленностью его распоряжений. В ночь с 30-го на 31 июля спущено с большим трудом к месту переправы несколько орудий (одно легкое, два горных и три мортирки), чтобы обстреливать противоположный берег Койсу. Несколько егерей опять переплыли реку, натянули канат и начали ставить туры. Но все эти попытки убедили в невыгодности избранного места, под выстрелами из Старого Ахульго. 31-го числа решено было отказаться от устройства здесь моста, а вместо того восстановить прежний у Чирката.

С 1 августа началось перемещение орудий и рабочей команды и приступлено к изготовлению сруба из бревен. Горяев, которому поручена была эта работа, жаловался на то, что Лабынцев своими странными распоряжениями только замедлял дело. Однако ж к 3 августа сруб был установлен на нашем берегу, и с передней его оконечности удалось перебросить на противоположный берег длинную (в 6 сажен) лестницу, по которой начали туда перебегать люди. К вечеру уже собрались на левом берегу реки полные три роты. В ночь они успели прикрыться укреплениями. Горцы, отброшенные огнем артиллерии, совсем очистили левый берег реки. 4 августа оба батальона Кабардинского полка, а за ними милиция Ахмет-хана двинулись к Чиркату. Оставив у этого селения милицию, Лабынцев со своими батальонами и двумя горными орудиями расположился на высотах левого берега Койсу против самого Ахульго. С наступлением темноты туда пущено было несколько гранат. Эти выстрелы были сигналом успешного исполнения предприятия. С этого времени (4 августа) Ахульго было обложено уже со всех сторон, и Шамиль лишился всяких сообщений. Прибывший к нему в тот день транспорт с шайкою андийцев не мог уже проникнуть в Ахульго и, постояв на высотах, должен был удалиться. Милиция Ахмет-хана решилась даже сделать поиск к Аргуни. Шамхальской же милиции приказано спуститься с высот для наблюдения за Согритлохским мостом, за Ихали и другими переправами на верхнем течении Койсу.

5 августа мне было поручено указать этой милиции место нового расположения. Несмотря на расстройство здоровья, я отправился с утра в лагерь милиции. Самого шамхала уже не было при ней; вместо него оставался брат его Шах-Абас; но настоящим начальником был прапорщик милиции Заусан — человек внушительной наружности, с окладистой бородой и, по-видимому, державший в руках свою орду. По прибытии моем в лагерь милиции, начались сборы к выступлению, продолжавшиеся невыносимо долго, так что мы двинулись только в 3-м часу пополудни. Проходя мимо Аккента, нашли там оставленную часть милиции Ахмет-хана, до 200 человек. Двигались мы очень медленно по узкой тропе и спустились на средний уступ гор, когда солнце уже садилось. Шах-Абас и его начальник штаба Заусан никак не решались идти далее и здесь остановились на ночлег. В то время как под Ахульго изнывали днем и ночью от зноя, здесь, на высотах, было так свежо, что перед рассветом я должен был встать и согреваться ходьбою, закутавшись в бурку. Утром снова пробовал я склонить шамхальских военачальников спуститься с гор к переправам на Койсу, но все мои убеждения были напрасны. Они объявили мне, что впереди у них есть верные люди, которые дадут им знать о приближении какой-либо неприятельской партии ранее, чем могли бы они сами заметить, находясь близ переправы. Видя бесполезность дальнейшего моего пребывания с шамхальскою милицией, я решился оставить ее на месте ночлега и вернуться в лагерь. Проехал я туда или, лучше сказать, прошел по кратчайшей тропинке с двумя проводниками из милиционеров.

Поездка эта не способствовала, конечно, поправлению моего здоровья; напротив того, после нее расстройство желудка и головные боли еще усиливались. Наш старший доктор Земский сначала не придавал значения моим недугам, приписывая их просто зною и худой пище; но с 12 августа, когда желудочные мои боли сделались нестерпимы, он должен был признать у меня все признаки кишечного воспаления и только с этого времени начал серьезно лечить меня, по методике тогдашних кавказских врачей, сильнейшими дозами каломеля. Я пролежал несколько дней в своем шалаше и едва мог следить за происходившим в это время кругом меня.

В ночь с 10-го на 11 августа неприятель опять произвел сильную вылазку из Нового Ахульго и вторично пытался разрушить работы галереи на спуске; однако ж на этот раз не имел успеха; как уже сказано, мантелет был прикреплен цепями. Горцы оставили на месте несколько тел; была потеря и с нашей стороны. От посещавших меня товарищей слышал я, что прибыла в отряд депутация андаляльцев, с письмом от тилитлийского кадия Кибит Магомы, который предлагал командующему войсками свое посредничество для «примирения» с Шамилем. Генерал Граббе ответил депутации, что русское начальство, признавая Шамиля и его приверженцев бунтовщиками, не может мириться с ним, а требует покорности. 12 августа снова явился парламентер из Ахульго; опять объявлено было перемирие на два часа, и по-прежнему генерал Граббе ставил непременным условием начатия переговоров предварительную выдачу заложником сына Шамилева. В то же время прибыл в отряд и чиркеевский старшина Джемал; но тогда имелись уже положительные улики в том, что этот хитрый и коварный дипломат, предлагая свое посредничество, вместе с тем отговаривал Шамиля от сдачи Ахульго. Известно было, что в числе защитников Ахульго находилось значительное число чиркеевцев. Джемал был арестован и впоследствии сослан. Переговоры продолжались 13 и 14-го числа; Шамиль, уклоняясь от выдачи сына, видимо, старался только протянуть время, а между тем в Ахульго деятельно производились работы для усиления обороны. Были сведения, что нескольким из его близких мюридов удалось выйти скрытно из Ахульго и пробраться к шайкам, показавшимся на высотах в тылу кабардинских батальонов Лабынцева.

16 августа наконец объявлено было Шамилю, что в случае, если он, до наступления ночи, не выдаст своего сына в заложники, то на другой же день последует решительный штурм. День прошел, и в течение наступившей ночи шли приготовления к приступу. Диспозиция была в главных чертах сходна с прежнею на 16 июля; но вместо Графского полка в главную колонну для штурма Нового Ахульго назначены были три батальона Куринского полка под личным начальством генерал-майора Пулло. Штурмующим войскам приказано быть готовыми на сборных пунктах ночью, дабы начать штурм с рассветом.

С первым лучом солнца артиллерия открыла огонь со всех батарей. 1-й Куринский батальон, имея в голове охотников, спустился крытою галереей ко рву Нового Ахульго, смело бросился через ров, и так же, как в первый штурм, скоро занял переднюю площадку за рвом. Но тут опять непреодолимое препятствие: неприятель защищайся отчаянно и не раз бросался в шашки. Передовые наши части войск столпились под сильнейшим перекрестным огнем. Несколько раз подавался сигнал «вперед», но никто не двигался. Из множества убитых и раненых некоторые валились в кручу и падали совершенно обезображенные. Однако ж на этот раз удалось саперам втащить на площадку несколько туров и наскоро устроить ложемент, в котором утвердились головные части войск. Шамиль, потеряв надежду оттеснить их и удержаться в Ахульго, поспешил выкинуть белый флаг и выслал наконец своего сына с несколькими мюридами в качестве заложников.

Генерал Граббе охотно согласился на перемирие, ввиду крайнего изнурения войск и понесенной опять большой потери: более 100 убитых и 455 раненых и контуженых. В том числе лишились мы 2 офицеров убитых и 6 раненых. Неприятель понес потерю, еще более для него чувствительную и преимущественно от огня артиллерии; в том числе лишился он Сурхая и некоторых других из главных его приближенных. Все окружавшие его так упали духом, что уговаривали его скорее согласиться на все требования русского начальства.

Прибывшего в отряд малолетнего сына Шамилева приняли у нас, разумеется, ласково, лелеяли его и холили. Для дальнейших переговоров, а также для уборки тел и помощи раненым, дано было трехдневное перемирие. Свирепые защитники Ахульго сходились мирно с нашими добродушными солдатами на месте только что прекратившейся кровопролитной схватки. Шамилем предложено было вести переговоры лично между ним и генерал-майором Пулло; но долго не могли сговориться о месте свидания их; недоверчивый горец все опасался какого-нибудь с нашей стороны злого умысла. Наконец согласились сойтись обоим на самом Ахульго, близ занятой уже нашими войсками площадки, и вот, наконец, 18-го числа генерал-майор Пулло, с небольшою свитою, вышел вперед нашего ложемента. Шамиль встретил его, и оба сели дружелюбно на ковре. Первые объяснения продолжались с полчаса, но не привели к соглашению. Шамиль все еще не покидал своих честолюбивых видов и ставил условием — свободное проживание в среде горского населения. Пошли опять переговоры и на письме, и через посланных доверенных лиц генерал Граббе получил от Шамиля два письма, которые давали мало надежды на соглашение. Трехдневный срок перемирия уже истекал; между тем замечалось, что в Ахульго продолжались работы для усиления обороны и тайком выпускались оттуда лишние люди: женщины и дети. Видимо, предстояло закончить дело кровавою развязкою.

21 августа с рассветом возобновилась канонада. Для штурма Нового Ахульго Куринские батальоны были заменены Кабардинскими, место которых на левой стороне Койсу заняли батальоны Графского полка. Полагали, что свежие войска пойдут смелее на новый штурм. Однако ж после всех испытанных неудач во всем отряде уже наступил такой упадок духа, что, несмотря на все приказания и на барабанный бой, солдаты не трогались с места. Защитники же Ахульго держались упорно в своих крытых убежищах. Пытались выживать их оттуда, пробивая отверстия в крышах и бросая вовнутрь гранаты и мешки с порохом. Так прошел весь день. У нас начинали опасаться, чтобы в ночь передовые части наших войск не были сбиты с занятой ими передней площадки Нового Ахульго. Саперы затевали было сделать подкоп под неприятельские ложементы; но для этого приходилось высекать галереи в сплошной скале, что потребовало бы очень много времени, при скудости материальных средств. Однако ж, по-видимому, один стук ломов и кирок произвел нравственное впечатление на неприятеля. Утром 22-го числа мы были обрадованы неожиданным известием, что Новое Ахульго очищено неприятелем. Кабардинские батальоны немедленно же бросились вперед и заняли всю верхнюю поверхность скалы; но, перебегая от одних неприятельских ложементов к другим, егеря встречали еще в некоторых из них отчаянное сопротивление со стороны горцев, не успевших уйти; случилось, что даже женщины оборонялись с исступлением. Часть горцев еще перебиралась с Нового Ахульго на Старое по узкой тропинке и через мостик, перекинутый сверх речки Ашильтинской. Егеря, пользуясь суматохой, бросились по пятам горцев в то самое время, когда с русла речки взбирались также на Старое Ахульго апшеронцы майора Тарасевича. С криком «ура» войска устремились и на верхнюю площадь Старого Ахульго. К 2-м часам пополудни заняты были оба Ахульго.

В этом бою, продолжавшемся полтора суток, потеря наша доходила до 150 убитых и 500 раненых; одних офицеров убито 4 и ранено 15. В числе убитых был майор Тарасевич; в числе раненых — опять Шульц, получивший в эту экспедицию уже третью рану (в ногу, в щеку и в грудь). В лагерь приводили много пленных, большею частью женщин и детей. Но сдавались не все; многие предпочитали погибнуть, защищаясь до последней крайности. Очевидцы рассказывали о происходивших при этом раздирающих сценах: матери своими руками убивали детей, чтобы не попали они в руки солдат; целые семейства погибали под развалинами. Были и такие случаи, что мюриды, изнемогая от ран и как бы отдавая свое оружие, вероломно наносили смерть тому, кто принимал его. Так погиб майор Тарасевич. Товарищ мой Эдельгейм также убит при обыске пещер на берегу Койсу. Солдаты, озлобленные упорством горцев, выказывали часто большую жестокость, тогда как офицеры употребляли все усилия, чтобы отвратить напрасное кровопролитие, и нередко брали на свое попечение осиротевших детей.

Несколько дней продолжалось окончательное очищение обоих Ахульго от последних укрывавшихся в разных норах несчастных жертв Шамиля. Особенного труда и потерь стоило выживать горцев из пещер, находившихся в отвесных обрывах. Чтобы достигнуть до некоторых из них, солдат спускали сверху на веревках. Кроме опасности, с которою сопряжены были такие поиски, войска должны были еще выносить страшный смрад от множества трупов, особенно в тесном ущелье между обоими Ахульго, где войска не могли оставаться долго без смены. Пленных набралось уже до 900 человек; в первое время они были собраны близ нашего штабного лагеря; день и ночь в этом таборе раздавались крики, стоны, детский плач; а были даже и такие случаи, что мужчины, в своем исступлении, бросались на часовых и производили в нашем лагере минутную тревогу.

О самом Шамиле в первое время не было никаких сведений; полагали, что он еще скрывается в которой-либо из пещер, почему и придавалось большое значение тщательному обыску всех трущоб, особенно на стороне, обращенной к Койсу. Впоследствии открылось, что действительно Шамиль со своим семейством и несколькими приближенными мюридами укрылся в ночь с 21-го на 22-е число в одну из таких пещер, а в следующую ночь пробрался скрытно между нашими постами вниз по течению Койсу и через Салатавию беспрепятственно достиг Нагорной Чечни. По рассказам туземцев, Шамиль в своем бегстве прибегнул к хитрости: по реке пущен был пустой плот, чтобы обратить на него внимание наших прибрежных постов, которые действительно и открыли по этому плоту стрельбу, в то время когда Шамиль прокрадывался по тропе между скалами. Однако ж ему удалось проскользнуть не совсем благополучно: сам он ранен, так же как и малолетний его сын и один из сопровождавших родственников.

Донесение Государю об успешном окончании продолжительной нашей стоянки под Ахульго (с 12 июля по 29 августа) было отправлено с поручиком Головиным, адъютантом генерала Граббе, сыном корпусного командира. Он застал Императора на Бородинских торжествах и был награжден назначением адъютантом Наследника Цесаревича Александра Николаевича.

Ахульго досталось нам дорогою ценою: за все время обложения и осады мы потеряли до 500 убитых и более 2400 раненых и контуженых; одних офицеров 23 убитых и 124 раненых.

Обо всем происходившем в последние дни я знал только по рассказам товарищей. Около 10 дней пролежал я почти неподвижно; всякое движение причиняло мне страдания. С 15-го числа погода переменилась; после нестерпимого зноя сделалось так свежо, что 16-го числа я перебрался из своего шалаша опять в палатку. Свежая погода оказала благоприятное влияние на мое выздоровление. С 22-го числа я начал вставать с постели; но чрезвычайная слабость не позволяла сделать шага; все зубы шатались от больших приемов каломеля. В первый раз вышел я из палатки 24 числа, а 25-го пробовал сесть верхом, 26-го происходило погребение нашего бедного Эдельгейма; за неимением в отряде лютеранского пастора, отпевание происходило по православному обряду. Шульц и другие раненые были отправлены в Шуру. Туда же отправлялись пленные, несколькими эшелонами. 27-го числа я уже не мог предпринять поездку для осмотра продолжавшихся еще работ дороги на Бетлетскую гору. По этой дороге предстояло всему отряду и тяжестям выбраться из проклятой котловины, которая так опротивела нам. На другой день ездил я к мосту на Койсу. К этому времени окончательно были обысканы все норы и пещеры в обоих Ахульго; все прежние укрепления горцев по возможности разрушались; местность очищалась. В лагере образовалось нечто вроде базара; солдаты распродавали доставшуюся им добычу: оружие, разные предметы, одежды и т. п. Между тем с батарей постепенно снимались орудия и поднимались на высоты. Окончательное выступление отряда из-под Ахульго назначено было на 30 августа.

Нужно ли говорить, какая общая радость изображалась на всех лицах? Как будто все вдруг переродились, от последнего солдата до самого командующего войсками. В назначенный для выступления день, утром, все штабные, облекшись в эполеты и шарфы, пошли in corpore поздравить генерала Граббе; потом отслужено молебствие, затем завтрак у генерал-майора Пулло, который в тот день был именинником. В пиршестве этом я не участвовал: мне поручено было ехать вперед на высоты прежнего казачьего лагеря, где предположено было собрать предварительно весь отряд. Отправившись туда с квартирьерами всех частей, я указал им места предположенного расположения и потом целый день поджидал постепенно приходившие войска. Отряд собрался только к вечеру; но тяжести, несмотря на разработанную дорогу, тянулись на гору почти всю ночь. Нелегко было выбраться из трущоб со всею массою разнородного добра, накопившегося при отряде в течение трех с половиною месяцев стоянки. Советники генерала Граббе уговаривали его выждать один день, чтобы дать время отряду окончательно стянуться и оправиться прежде выступления в обратный путь к Темир-Хан-Шуре. Но главный наш вождь был так нетерпелив и упрям, что не хотел слушать благоразумных советов и дал решительное приказание выступить на другой же день, утром.


Эпилог экспедиции

31 августа отряд двинулся от Ахульго к Унцукулю и далее по дороге, вновь разработанной, к Гимрам, где назначен был первый ночлег. Я ехал опять впереди с квартирьерами. Под Унцукулем дан был войскам привал. Жители селения встретили наши войска с радостью и сочувствием; даже женщины выражали приветствия; иные кричали нам: «яхши урус» (т. е. русские хорошие). Дорога между Унцукулем и Гимрами, по ущелью Аварского Койсу, несмотря на продолжительную разработку, все-таки оказалась весьма трудною. Отряд с вьючным обозом[128] тянулся крайне медленно. Проехав несколько за Гимры, я занялся разбивкою лагеря и розыском ближайшей воды. Наступала уже вечерняя темнота, а войска все еще не подходили. Я поехал назад навстречу колонне: голова ее только что подходила к гимринскому мосту. Генерал Граббе сердился, был не в духе, хотя вся ответственность за неправильный расчет марша падала на него самого. Доехав до гимринского моста, он приказал тут разбить свою палатку и остался ночевать с арьергардом. Войска уже приходили в совершенную темноту на избранное для ночлега место, а вьюки тянулись почти всю ночь.

Следовавшая впереди отряда колонна с пленными также имела ночлег под Гимрами. Сердце сжималось при виде этой толпы несчастных, едва передвигавших ноги. Здоровые мужчины шли в оковах. Сколько можно было заметить, солдаты наши относились к пленным сурово. Некоторых из раненых, выбившихся из сил и умиравших, бросали на дороге без всякой помощи.

Утром 1 сентября генерал Граббе прибыл на место ночлега войск и на этот раз признал необходимым дать отряду дневку, хотя место стоянки, стесненное отвесными горами, было крайне невыгодно. Погода прояснилась. Вечером перед генеральскою палаткою играла музыка; гимринские дети плясали лезгинку. 2 сентября выступили с рассветом и по тяжелому Каранайскому подъему вышли на Шамхальскую плоскость. Трудно выразить то ощущение, которое испытываешь, когда после нескольких месяцев пребывания в тесных горных ущельях, среди голых скал, в спертой, душной атмосфере, вдруг очутишься на открытой, зеленой равнине, на свежем воздухе. Сам шамхал со своею свитою встретил отряд; тут же был и прежний товарищ мой Россильон. Войска, по мере выхода на равнину, располагались в указанных местах. Посреди лагеря стояли арбы с сеном, дровами и другими припасами, около них образовалось нечто вроде базара. Все в отряде чувствовали себя в отличном расположении духа, казалось, будто с выходом из горных трущоб мы там оставили и все недавние наши скорби.

3 сентября отряд двинулся к Темир-Хан-Шуре. По обыкновению, выехал я вперед, чтобы разбить лагерь. Дорога была ровная, удобная, и потому войска прибыли рано. Генерал Клюки фон Клугенау встретил отряд в полной парадной форме. Полковник Попов как хозяин в штаб-квартире Апшеронского полка угостил штабных завтраком. Когда же войска заняли свои места и пока ставили наши штабные палатки, я отправился в Шуру, чтобы навестить наших раненых: барона Врангеля, Шульца и других. В то время Темир-Хан-Шура имела еще весьма скромный вид и нисколько не была похожа на европейский город, а все-таки показалась нам уголком цивилизованного мира.

Отряд наш был в таком расстроенном состоянии, так обносился, утомился, что необходимо было дать ему хоть несколько дней отдыха; притом надо было выждать прибытия следовавшего через Зыраны колесного обоза. Я воспользовался этой стоянкой, чтобы съездить на берег Каспийского моря, взглянув на старую крепость Бурную, построенную еще во времена Ермолова на вершине крутой горы, по скату которой живописно расположено амфитеатром селение Тарки — тогдашнее местопребывание жены шамхала Салтанеты, прославленной Марлинским (Бестужевым) в его повести «Амалат-бек». 5-го числа, выехав рано утром верхом, с двумя донскими казаками, я проехал мимо Кафир-Кумыка — местопребывания самого шамхала, а около 2-х часов пополудни приехал в укрепление Низовое, прямо к воинскому начальнику подполковнику Сахновскому. Я попал к нему как раз к обеду и провел часа два в кругу его семьи, а затем отправился пешком на гору в крепость Бурную. Здесь приняла меня весьма любезно молодая жена заведовавшего крепостными строениями и госпиталем капитана гарнизонной артиллерии Дмитриева, который вскоре и сам явился. Разговорчивая капитанша рассказывала мне много любопытного о былых событиях в крепости, о нападении Казы-муллы и т. д. Осмотрев госпиталь и полюбовавшись обширным видом со стен крепости, я возвратился в Низовое; с наслаждением бросился в приготовленную гостеприимными хозяевами прекрасную постель; а на другой день, еще до света, поехал на самый берег моря, осмотрел соленые озера, целительные грязи и возвратился в укрепление. После сытного завтрака распростился я с подполковником Сахновским и его любезною супругою и к 7 часам вечера был уже в лагере.

В следующие два дня, 8-го и 9-го, ездил я в Шуру, еще раз навестить раненых и проститься с ними. И Шульц, и барон Врангель заметно поправились. В течение недели, которую отряд простоял под Темир-Хан-Шурою, нельзя было, конечно, сделать много для поправки расстроенного войска; нечего было и думать о продолжении военных действий в осеннее время; приходилось отказаться от исполнения тех предположений, которые имелись в виду в первоначальном плане экспедиции. Была речь о постройке укрепления у Чиркея, чтобы окончательно обуздать это беспокойное и враждебное нас селение и тем утвердить покорность всей Салатавии. Однако ж и тут встретилось важное затруднение: не было заготовлено никаких материалов для этой постройки, и самое производство работ было бы не выгодно в позднее осеннее время. По всем этим соображениям генерал Граббе решился возвратиться в крепость Внезапную и распустить отряд; но предположил пройти не обычным путем через Миаглинскую переправу, а кратчайшим — через Чиркей и Салатавию.

Чиркеевцы, как я уже упоминал, показывая вид покорности, в то же время настойчиво отклоняли посещение их русскими. Еще в недавнее время они не пропускали иначе наших офицеров через свое селение, как с завязанными глазами. Я говорил также о коварных происках старшины чиркеевского Джемала в переговорах с Шамилем и об участии многих чиркеевцев в самой защите Ахульго. Были слухи, что в последнее время произошли в Чиркее сильные раздоры, доходившие даже до перестрелки между разными партиями. Однако ж еще во время пребывания отряда под Темир-Хан-Шурою прибыла к генералу Граббе чиркеевская депутация с уверениями в покорности и с просьбою об освобождении Джемала.

8 сентября, накануне выступления отряда, назначен был войскам парад с молебствием. Парад это, конечно, мог только выказать наглядно слабость и расстройство войск. 9-го числа выступили мы с рассветом по прекрасной, ровной дороге к Чиркею; двигались совершенно как в мирное время. Авангард, под начальством генерала Клюки фон Клугенау, шел значительно впереди главной колонны, имея в голове команду саперов; ружья не были заряжены; обоз растянулся. Подойдя к чиркеевскому мосту (на Сулаке), авангард остановился для привала. Генерал Граббе со всем своим штабом расположился на пригорке, собираясь позавтракать. Старшины чиркеевские встретили его с хлебом-солью, поднесли фрукты и дружелюбно беседовали. После короткого отдыха приказано было авангарду переходить через мост, перекинутый через реку, стесненную здесь нависшими скалами. С моста дорога поворачивала под прямым углом налево, вдоль берега, у подошвы обрывистых высот, и в некотором расстоянии, обогнув эти высоты, входила в сады, поднимавшиеся террасами до самого селения, закрытого от нас высотами. Авангард двинулся с песенниками в голове; сам генерал Клюки ехал впереди. Едва успели перейти через мост саперы и часть головного батальона с двумя орудиями, как вдруг раздался из садов залп и затем затрещали выстрелы с разных сторон. Головные части колонны, неприготовленные к такой встрече, шарахнулись и в беспорядке бежали назад. Чиркеевцы провожали их выстрелами; даже бросались в шашки. Во время суматохи, когда отступавшие части авангарда не успели еще перейти обратно на наш берег, вспыхнуло пламя из-под моста; оказалось, что он подожжен. Хвост колонны перебегал уже по горевшему мосту; но несколько солдат было изрублено на глазах наших гнавшимися злодеями; некоторые спасались от них, пробираясь с опасностью вдоль левого скалистого берега Сулака; одно из бывших впереди двух орудий осталось в руках вероломных чиркеевцев.

Неожиданность и быстрота, с которыми разыгрался весь этот прискорбный эпизод, ошеломили нас. Мы потеряли тут, по непростительной беспечности, 55 убитых и до 97 раненых и без вести пропавших (т. е. оставшихся в плену). Сами старшины чиркеевские были поражены; они стояли бледные и смущенные. Приказано было немедленно арестовать их; войсковому старшине Алпатову с казаками — забрать пасшиеся по сю сторону Сулака чиркеевские стада. Между тем завязалась перестрелка; пули с левого берега заставили генерала Граббе со всем его штабом переменить место и отдалиться от берега. Скоро подошли и главные силы отряда. Я занялся размещением войск по возможности вне выстрелов; но за водою приходилось людям спускаться с высоты к самому руслу реки не совсем безопасно.

Оставшиеся в наших руках старшины, на расспросы наши, объясняли, что у них в селении немало людей беспокойных и сумасбродных, особенно из молодежи, и что, без сомнения, эти безумцы одни виноваты в прискорбном для самих чиркеевцев поступке. Объяснение это было правдоподобно; иначе старшины не решились бы рисковать своими головами и не вышли бы к нам навстречу. Тем не менее, им было объявлено, что Чиркей понесет беспощадную кару.

Генерал Граббе вознамерился переправиться через Сулак у Миатлов и двинуться через Гертме и Хубар к Чиркею. 10 сентября отряд дошел до Миатлинской переправы, которая состояла из парома, защищенного башнями на обоих берегах реки. Войска немедленно же начали переправляться; но при единственном пароме переправа шла очень медленно; на беду один из канатов парома лопнул, а к вечеру пошел проливной дождь, и поднялся такой сильный ветер, что срывал палатки в лагере. Все это выводило из терпения нашего вождя.

11-го числа чиркеевцы выслали новую депутацию с письменным заверением в покорности своей, в готовности исполнить всякое приказание генерала и с просьбою не вменять в вину всему населению «шалости» нескольких буйных голов. Депутаты обещали доставить к нам в отряд оставшихся в Чиркее солдат и орудие. Мне поручено было написать на этот адрес строгий ответ с угрозами. Переправа отряда продолжалась три дня (11, 12 и 13 числа). Из захваченных огромных стад чиркеевских досталась войскам обильная мясная порция. Но погода наступила осенняя — дождливая, сырая и холодная. Сделано было распоряжение о немедленной доставке в отряд из крепости Внезапной зимней одежды, лошадей и волов, для подъема и обоза. Полковнику Попову предписано с Апшеронским полком и несколькими орудиями расположиться на правом берегу Сулака у чиркеевского моста в виде демонстрации, а шамхалу Тарковскому — принять меры к охранению отхваченных стад чиркеевских и т. д.

14 сентября отряд двинулся от переправы к селению Инчхе и расположился на том же самом месте, где был наш первый лагерь 21 и 22 мая. Как тогда, так и теперь, погода была дождливая и сырая. Настроение в отряде невеселое. Предполагавшееся движение к Чиркею для разгрома его было сопряжено с немалыми затруднениями, при тогдашнем состоянии отряда; в случае сопротивления потребовались бы новые жертвы; экспедиция могла затянуться надолго.

Но вот по всему отряду пронеслась весть о приезде фельдъегеря из Петербурга. Один слух о привезенных им наградах произвел магическое действие. На другой же день, 15-го числа, прибыли в лагерь захваченные чиркеевцами солдаты и офицеры и доставлено на волах наше орудие. Чиркеевские старшины на коленях умоляли генерала Граббе пощадить их селение. В то же время прибыла депутация от гумбетовцев с изъявлением покорности, в залог которой выданы были аманаты. Также получены благоприятные донесения от Ахмет-хана, которому, по взятии Ахульго, поручено было двинуться с его милицией вверх по долине Андийского Койсу; андийцы, карата и некоторые другие верхние лезгинские общества изъявили покорность. Все это, вместе взятое, давало благовидный оборот делам, и генерал Граббе воспользовался случаем, чтобы выйти из затруднительного положения. Сделав строгое внушение чиркеевским старшинам, он объявил им, что отныне в Чиркее будет иметь постоянное местопребывание русский пристав, что селение это, так же как и все салатавские аулы, должно беспрекословно подчиниться всем постановленным русским начальством общим условиям покорности туземного населения. Старшины на все изъявили полную готовность и получили прощение.

Большую радость произвело во всем отряде известие, что движение к Чиркею отменено и что экспедиция окончена. Графский полк получил приказание следовать прямо в свои места расположения в Южном Дагестане, а прочие войска отряда 18 сентября двинулись к крепости Внезапной по кратчайшей, весьма грязной дороге. По прибытии туда, я расставил войска на прежнем лагерном месте и затем отправился в свою квартиру в крепости. С удовольствием почувствовал я себя опять под крышей, тем более, что погода была сырая, а мне снова нездоровилось в последнее время. Я был очень обрадован, узнав, что генерал Граббе имел в виду дать мне поручение в Тифлисе, с дозволением возвратиться оттуда в Ставрополь кружным путем через Дагестан. Путешествие это улыбалось мне, и одна мысль о нем поддержала мою бодрость. Все товарищи мои, конечно, спешили разъехаться по домам; но всех нетерпеливее был сам генерал Граббе: он уехал из Внезапной уже 19-го числа, предоставив генералу Галафееву все распоряжения по роспуску отряда.

Перед самым выездом командующего войсками из Внезапной все мы, штабные, явились к нему откланяться; а я сверх того — чтобы поблагодарить за доставление мне случая увидеть Закавказье. Потом мы простились с генералами Галафеевым и Пулло. На веселом товарищеском обеде у Вольфа мы спрыснули его полковничьи эполеты.

На другой день, 20 сентября, покинул я Внезапную в довольно многочисленном обществе, под прикрытием роты Куринского полка, следовавшей в свою штабную квартиру — крепость Грозную. Продолжительные сборы этой роты задержали нас до полудня, однако ж мы успели добраться еще засветло до Таш-Кичу. 21-го числа доехал я с теми же спутниками до Амир-Аджиюрта, где расстался с ними, и после короткого привала, продолжал путь до Умаханюрта, с тою же куринскою ротою и с ехавшим также в Грозную адъютантом генерала Клюки фон Клугенау Шуляковским; с ним еще ехал какой-то юнкер. Несмотря на дождь, спутники мои вздумали позабавиться охотой; благодаря тому, мы сбились с дороги и потом должны были нагонять роту напрямки.

Умаханюрт — небольшое укрепление, построенное только за год перед тем, с паромною переправою на Сунже. Переночевав тут в отведенном нам помещении на гауптвахте (занеимением другого), мы продолжали свой путь на другой день (22 числа) до крепости Грозной, по левому нагорному берегу Сунжи, то лесом, то открытыми местами. Еще недавно здесь сообщение было возможно не иначе, как под прикрытием целого батальона с орудиями. Теперь мы без опасения опередили роту в сопровождении только двух донских казаков.

Около 2-х часов пополудни въехали мы в Грозную. Спутник мой Шуляковский предложил мне остановиться у него до следующего утра и уговорил представиться генеральше Клюки, которая пригласила нас на обед. Комендант Грозной предложил мне пройтись с ним по крепости и по форштадту. Грозная показалась мне вовсе не соответствовавшею своему наименованию: обнесенная старым земляным валом, с примыкающим, почти открытым форштадтом, крепость была совершенно запущена; широкие улицы и площади, то пыльные, то страшно грязные, были пусты и безжизненны; а между тем это был в то время главный наш передовой пункт за Тереком, в самом близком соседстве с непокорною и враждебною Чечнею. Нередко случались «шалости» чеченцев у самых ворот Грозной.

23-го числа предстоял мне большой переход в 84 версты до укрепления Назрана. Из Грозной дали мне хорошую лошадь с иноходью, человек 40 конвоя из туземцев, при двух офицерах также из туземцев (Элиас Иналов и Матуков). Офицеры эти должны были провожать меня на всем переходе до Назрана; конвой же сменялся в нескольких пунктах: в Большой Куларе, в Казак-Кичу и Кореюрте. Все это большие аулы на Сунже, частью чеченские, частью карабулакские. При каждой смене приходилось долго ждать нового конвоя из обывателей названных селений, несмотря на все понуждания и брань со стороны моих провожатых. Чем далее я подвигался, тем число моих охранников становилось меньше. Первую часть пути ехал я все по левому берегу Сунжи; погода была ясная и во все время видел я слева цепь снеговых гор, высившихся над ближними Черными (т. е. лесистыми). Далее Казак-Кичу Сунжа — уже незначительная речка; несколько раз я переезжал ее вброд, а потом и совсем оставил ее вправо, следуя напрямик к Назрану. При последней смене конвоя в Кореюрте меня уверили, что оставалось до Назрана всего верст 8 и потому я рассчитывал доехать туда засветло. Сжалившись над лошадьми провожавших меня двух офицеров, я отпустил их назад в Грозную и продолжал путь только с четырьмя карабулаками. Ехали мы полною рысью довольно долго, а Назрана все не видели. Солнце уже село, наступила полная темнота, я начинал уже беспокоиться, не сбились ли мы с дороги. Объясниться с моими спутниками было невозможно, по незнанию ими русского языка. Оказалось, что вместо 8 верст, нам пришлось проехать по крайней мере втрое более. Добравшись до Назрана уже в совершенную темноту, едва я мог добиться, чтоб открыли ворота крепостные, затворяемые с пробитием вечерней зори.

Назран — небольшое укрепление, построенное в давние времена, еще при Ермолове, для охранения Военно-Грузинской дороги[129] с восточной стороны. С большим удовольствием узнал я от коменданта, что далее, до Владикавказа, могу проехать уже на колесах. Последний переезд верхом был довольно утомителен, особенно же сильно растрясло моего бедного денщика Попова. Переночевав в Назране у тамошнего «пристава» (из азиатцев), я на другой день (24 сентября) быстро уехал в русской телеге тройкой до Владикавказа (около 30 верст). Конвоировали меня только два казака, сменявшихся на промежуточных постах. С приближением к Владикавказу, когда утренний туман поднялся, как занавес на сцене, передо мною, в самой близи, открылась величественная цепь снеговых гор и ясно обозначилось ущелье верхнего Терека — знаменитые «Кавказские ворота» древности. Доехал я до Владикавказа в то время, когда народ выходил от обедни: день был воскресный. В то время Владикавказ был только крепостью и не очень обширного размера; к крепости примыкали форштадт или солдатская слобода и осетинский аул. Остановился я в гостинице, более похожей на постоялый двор. Здесь нашел я Перовского и вместе с ним пошел познакомиться с полковником Нестеровым, начальником Осетинского округа. У него же познакомился с бароном Торнау Федором Федоровичем, старым офицером Генерального штаба, долго пробывшим в плену у закубанских черкесов. С любопытством слушали мы его занимательные рассказы об этом эпизоде его жизни.

25 сентября выехал я из Владикавказа вместе с Перовским на двух тройках. Тогда не было еще почтовой гоньбы от Екатеринограда до Коби; надобно было нанимать лошадей у местных жителей — казаков или отставных солдат. Проезжих на означенном протяжении дороги конвоировали казаки Малороссийского полка, сформированного в недавнее время из бывших малороссийских казаков, собственно для содержания кордона по Военно-Грузинской дороге. Штаб-квартира полка находилась в Ардонской станице. Полк имел особую форму обмундирования, покроем сходную с донскими казаками, но черного цвета вместо синего.

Военно-Грузинская дорога, Дарьяльское ущелье, Казбек, множество разбросанных по горам развалин старых башен — все это произвело на меня сильное впечатление. Приехав в Коби уже по захождении солнца, мы тут переночевали в гостинице, а на другой день, 26 сентября, перевалили через Крестовую гору и, восхищенные новыми видами южной природы, въехали под вечер в Тифлис.

М. Я. Ольшевский[130] Записки. 1844 и другие годы

Ставрополь и мое пребывание в этом городе в 1844 году. — Очерк событий, случившихся на Кавказе в это трехлетие

Начинаю мой рассказ со Ставрополя, в котором я провел безвыездно три года, после прибытия моего на Кавказ.

Областной Ставрополь был менее населен и далеко хуже обстроен настоящего губернского[131]. Каменные двух- или трехэтажные дома, даже на большой улице, были на счету. Мощеных или шоссированных улиц не было. Тротуары были до того узки и неровны, что нужно было быть ловким ходоком и эквилибристом, чтобы в ночное время, а в особенности после дождя, не попасть в глубокую канаву, наполненную разными нечистотами, или не помять себе бока после падения.

В областном Ставрополе не было существующего ныне длинного бульвара, обсаженного высокими тополями, акациями и липами; в то время только верхняя часть бульвара до фонтана была засажена небольшими деревцами. Бабина же роща, нынешний красивый городской сад, была не местом приятного препровождения времени, а, скорее, притоном беглых и мошенников.

На Крестовой горе не возвышалось собора, красы Ставрополя; да и на самых покатостях этой горы, тогда изрытых ямами, — откуда добывались глина и песок, — не было настоящего парка.

Огромное пространство между домом командующего, войсками и госпиталем, на котором теперь возвышаются красивые каменные казенные и частные здания, в то время было пусто, и на нем осенью и зимою не раз случалось слышать вой волков, и даже встречаться с ними или по часам блуждать по этой огромной площади в туман и метель.

Но если областной Ставрополь был по наружности хуже настоящего губернского, зато в нем было более веселого и боевого разгула; даже торговая деятельность была в нем громаднее.

Будучи средоточием гражданского и военного управления Кавказа, в нем производились подряды на сотни тысяч рублей. Он был местом склада не только военных, продовольственных и боевых запасов, но и депо для купеческих товаров, как потребляемых жителями и войсками, так и отправляемых за Кавказ.

Кроме большого штаба и разных лиц, которыми генерал Граббе любил себя всегда окружать ради почета, Ставрополь наполнялся на несколько месяцев военною молодежью лучших и богатых фамилий, приезжавшею из Петербурга за чинами и крестами, щедро на нее сыпавшимися за кратковременные экспедиции.

Много денег тратилось на прихоти и фантазии сынков и племянничков наших аристократов, а, пожалуй, наших крезов-откупщиков. Большие барыши перепадали на долю торговцев азиатским оружием, седлами, сбруей, черкесками, папахами и даже чевяками.

Каждый из приезжающих аристократов создавал себе по нескольку азиатских туалетов.

И действительно чудны были костюмы многих из них, в особенности для верховой езды. А сколько раскупалось ковров, канаусу, бурсы, гулиш-мамы и других материй, нужных и ненужных, а единственно потому только, что они были азиатские.

Но более всех извлекал для себя пользы от такого посещения Ставрополя молодежью грек Ноитаки, содержатель гостиницы, хотя не единственной, но бесспорно самой лучшей в городе.

Музыка, пение, говор, стукотня бильярдных шаров, хлопанье пробок из шампанских бутылок, чоканье бокалами и крики «ура!» внутри гостиницы; езда биржевых дрожек и других экипажей — снаружи, почти не умолкали ни днем, ни ночью.

Подчас случались и скандальчики вроде того, что понтеры набросятся на шулера-банкомета и спровадят его подобру-поздорову за двери; или, в минуты вакхического увлечения, перебьют посуду и зеркала и переломают мебель. А это и на руку содержателю гостиницы, потому что он рассчитается с виновными, не только по-русски втридорога, а по-гречески вдесятерицу.

Моя служба на Кавказе, как офицера Генерального штаба, хотя началась в штабе и хотя я вертелся в сфере главного начальства и в кругу высшей военной молодежи — но первому я никем не был зарекомендован, с последнею же я не желал сближаться.

Не успел я прибыть в Ставрополь, как на меня была возложена обязанность старшего адъютанта. Такая должность всегда неохотно занималась офицерами Генерального штаба, потому что, кроме огромных письменных занятий, она лишала возможности участвовать в военных действиях. Это назначение было для меня крайне неприятно, но скрепя сердце я предался, если не с увлечением, то с старанием, моим новым занятиям. Из этого оказывается, что делить время с молодежью за картами и в вакхических удовольствиях мне не дозволяли не только мои средства, потому что я жил одним жалованьем, но и занятия.

Горько мне было, что мои мечты и фантазии, с которыми я ехал на Кавказ, на первом шагу не осуществились и что вместо боевой жизни пришлось по-прежнему сидеть над бумагами. Но, может быть, грусть моя и не была бы столь велика, если бы ближайшие мои начальники, с которыми мне приходилось делить мои служебные занятия, были другие, более доступные и с теплой душой, лица.

Старший из них, не оставивший по себе хорошей памяти впоследствии и по гражданской администрации, был надменен, горд, ленив, нетерпелив. Кроме природной гордости флигель-адъютант Александр Семенович Траскин кичился родством, хотя отдаленным, с одним из владык мира сего. Личность его происходила от непомерной толстоты, которая в особенности для него была тяжела во время лета, нетерпеливость его в докладах доходила до отвращения. Любя вообще хорошо пожить, а в особенности поесть (но только не со своими подчиненными), на что собственные средства были недостаточны, несмотря на это, он умел проживать более, нежели получал.

Совсем другим лицом являлся его помощник и мой непосредственный начальник. Трудолюбие, долготерпение, невозмутимое хладнокровие были главными отличительными его чертами. Сколько Александр Семенович Траскин был тучен и кубикообразен, настолько Иван Иванович Норденстам был тонок, строен, высок ростом и красив собою. Сколько первый любил пожить, пожуировать и поволочиться, настолько последний был расчетлив, серьезен и равнодушен к прекрасному полу… Но чтобы не прописаться, этим ограничиваю мою сравнительную характеристику Александра Семеновича Траскина с Иваном Ивановичем Норденстамом.

Однако, говоря о штабном начальстве Кавказской линии, не могу пройти молчанием о другом помощнике Александра Семеновича, тем более, что лицо, занимавшее это место, ворочало многими сложными денежными делами. Лев Иванович К-в, сошедший лет пятнадцать тому назад с военного поприща, а теперь сошедший и в могилу, походил во многом на своего главу штабной администрации. Он был также весьма толст, любил поесть и попить, хотя не столь гастрономически и утонченно, как Александр Семенович; при том был менее расточителен и любил копить деньгу, как выражался, на черный день и накопил ее столько, что купил очень порядочное имение и выстроил двухэтажный дом.

Лев Иванович избегал знакомства со ставропольской аристократией, в особенности семейной, но не чуждался холостых обедов и попоек. Более же всего он любил купечество, с которым, обделывая на сотни тысяч подряды, порядочно на их счет грел себе руки.

Оканчивая этим очерк личностей, влиявших на дела военной администрации и бывших моими ближайшими начальниками, во время прибытия моего на Кавказ, обращаюсь к описанию важных событий, совершившихся в 1841, 1842 и 1843 годах.

Мне очень хорошо известны были события, совершавшиеся в Чечне, Дагестане, на правом фланге Кавказской линии и в Черномории, потому что реляции и распоряжения, относящиеся до этих частей Кавказа, сосредоточивались в том управлении, в котором я служил. Что же касается Черноморской береговой линии, то и о ней имелись достаточные сведения.

Восстание чеченского населения и неудачная экспедиция генерала Галафеева[132], а равно возмущения не только отдельных аулов, но целых обществ в Дагестане, показывали, что наши дела на Восточном Кавказе, где прочно властвовал Шамиль, в конце 1840 года были крайне незавидные. При таком положении, прежнее число войск оказывалось недостаточным, а потому средства Чечни и Дагестана были усилены 14-ю пехотной дивизией.

Принимая во внимание это усиление Чечни и Дагестана, на 1841 год было составлено предположение для производства решительных наступательных действий. Две массы войск, сосредоточенных у Темир-Хан-Шуры и Внезапной, одновременно открыли военные действия.

Корпусный командир, генерал от инфантерии Головин, двинул от Темир-Хан-Шуры к Черкею, многолюдному и богатому аулу, игравшему во всех событиях Дагестана важную роль, и приступил к постройке Евгениевского укрепления, названного так по его имени. Генерал-адъютант Граббе, с другой массой войск, открыл действия в Аухе и Салатавии.

Пока наши войска действовали таким образом в продолжении лета, в горах было спокойно. С окончанием же Ауховской экспедиции и с отъездом корпусного командира в Тифлис, начались волнения в Дагестане. Кибит-Магома успел подговорить к восстанию жителей Андалаля. После долгих колебаний и жестоких настояний Шамиля, окончившихся избиением многих влиятельных лиц, восстала Андия и Гумбет. Если бы не энергические действия генерала Клюки фон Клугенау, то, может быть, и Авария к концу года не осталась бы за нами.

Чечня находилась в полном восстании. Только староюртовцы и брагунцы остались нам верны; все же прочие чеченские аулы, жившие между Тереком и Сунжею, ушли за эту последнюю реку. Огромные партии чеченцев тревожили не только кумыков и гарнизоны наших передовых укреплений, но и наши казачьи поселения на Тереке. Не в лучшем положении находились дела на правом фланге Кавказской линии и в Черномории. Общества черкесского и абазинского происхождения, хотя не могли действовать столь единодушно, как чеченцы и дагестанцы, потому что у них не было властителя, подобного Шамилю, несмотря на это, они сильно и часто беспокоили наши казачьи поселения.

На правом фланге более всех доставалось нашим станицам, по Кубани расположенным, от махошев, егерукаев, темиргоев, башильбаев, беглых кабардинцев, и в особенности от бесленеев, предводительствуемых их лихим князем Айтек-Каноковым.

Черномория часто тревожилась от набегов бжедухов и шапсугов. Но более нежели в печальном положении находилась Черноморская береговая линия, управляемая генералом Раевским, мечтателем, либералом, фразером как на словах, так и на бумаге, и не терпевшим подчинения.

Гарнизоны укреплений, расположенных по берегу моря у впадения реки: Пшады, Вулана, Джубы, Туапсе, Псесуапе, Шахе и Соче, умирали от цинги и лихорадок и гибли от пуль и шашек. Укрепления Лазаревское, Веньяминовское, Михайловское и Николаевское подверглись штурму горцев и были ими взяты; причем гарнизон Михайловского укрепления, во избежание позорного плена, взорвал себя на воздух вместе с ворвавшимся в него неприятелем. Экспедиция между Сочей и Адлером была неудачна и стоила нам больших потерь.

Крейсирование наших судов у неприязненных нам берегов не могло быть успешно, потому что суда, из опасения крушения, скорее должны были держаться открытого моря, нежели берегов. По этой причине сношения черкесов с турками, а равно торговля людьми и провоз контрабанды по-прежнему продолжались.

1842 год собственно в Дагестане начался весьма благоприятно для нас. Удачные и энергические действия снова назначенного туда командующим войсками генерала Фези были столь успешны, что к апрелю весь Дагестан был усмирен и влияние Шамиля подавлено. Но, с отозванием генерала Фези, по интригам, в Тифлис, спокойствие в горах нарушилось.

В мае вспыхнуло несколько месяцев тлевшее восстание в Казикумухском ханстве, до того нам преданном и покорном. Геройское сопротивление под Ричой трехсот наших храбрецов дало возможность разбросанным нашим войскам сосредоточиться, а разбитие полковником князем Аргутинским-Долгоруковым[133] сначала скопищ Ягьи-Хаджи и под Шуарклю в пяти верстах от Кумуха, а потом и самого Шамиля под Колюли, восстановили спокойствие в Казикумухе и вообще в южном Дагестане.

Одновременно с таким успешным ходом дела в южном Дагестане совершилась кровавая катастрофа в Ичкеринском лесу с нашим отрядом, долженствовавшим, согласно общим предположениям, действовать наступательно на Дарго и далее в Андию и Гумбет, на соединение с войсками Дагестана.

Начальствование над этим отрядом возложено было на генерал-адъютанта Граббе, человека с большой энергией, рыцарской храбрости, решительного и предприимчивого, но, как оказалось на самом деле, мало знакомого с местностью, на которой ему пришлось действовать, и пренебрегшего тем неприятелем, с которым ему пришлось иметь дело.

Эту непродолжительную, но кровавую и возвеличившую славу нашего противника экспедицию очертим с некоторою подробностью.

Сосредоточенные под укреплением Герзель-аул двенадцать батальонов, двадцать четыре орудия и три с половиною сотни казаков 30-го мая двинулись вверх по левому берегу Аксая, с огромным обозом, нагруженным продовольствием и боевыми запасами, донельзя замедлившим и стеснявшим движение отряда, в особенности того времени, когда пошел дождь, и бывшим одной из главных причин нашего поражения.

Весть о вторжении русских быстро распространилась в горах, и на помощь ичкеринцам, храбро сопротивлявшимся, под начальством своего наиба Шуаиба-муллы в продолжении первых двух дней, прибыли жители большой Чечни, ауховцы, андийцы и гумбетовцы, — и 1 июня, когда пройдено было не более двадцати верст от Герзель-аула, отряд был окружен густыми толпами неприятеля.

Со всех сторон кипел бой; в особенности он был упорен и кровопролитен в авангарде и в правом прикрытии, где кабардинцам пришлось брать многие завалы; один же из них, устроенный на урочище Кажалык, был завален нашими и неприятельскими трупами. Потеря с нашей стороны была огромна: она простиралась до шестисот человек убитых и раненых. Сверх того, сильно пострадала артиллерия в материальном отношении; а под орудиями много было перебито лошадей. Между тем до Дарго едва была пройдена половина пути, а местность становилась все гористее и пересеченнее. Чего стоил бы один переход через крутой и глубокий овраг перед Шуани?

Гордость и самолюбие Граббе были сильно задеты и потрясены. Долго колебался и много перестрадал он в ночь с 1-го на 2-е июня, чтобы решиться на отступление. Наконец необходимость и благоразумие взяли вверх.

2 июня отряд предпринял обратное движение посреди страшного боя, кипевшего со всех сторон, особенно же кровопролитного и упорного в арьергарде, где и в этот день, как и в предыдущий, был героем Лабынцев[134], с Кабардинским полком, которым он командовал до 1840 года. Неприятель, пользуясь общим замешательством, успел было захватить шесть орудий; но подполковник Траскин (командир батальона) со своими кабардинцами отбил их обратно и пал, пораженный несколькими пулями.

Этот день был самый ужасный: дорога загромождалась трупами людей, лошадей и изломанными повозками; неприятель наседал с неистовством; все части расстроились от потери своих начальников. Решено было стянуть войска в боевой порядок и ждать приближения ночи, когда неприятель по обыкновению расходился на ночлег по ближайшим аулам и хуторам.

Как только смерклось, отряд, побросав все тяжести, в глубокой тишине начал продолжать отступление. С наступлением дня, хотя бой возобновился, но он уже не был так упорен и кровожаден, как накануне.

4 июня отряд, совершенно расстроенный и деморализованный, начиная со своего главного начальника, с потерею 490 убитых и 1300 раненых, расположился уныло под стенами Герзель-аула, из которого он выступил торжественно и победоносно пять дней тому назад.

Все горы торжествовали столь огромное и небывалое до того в летописях Кавказа поражение. Шамиль, забыв неудачи свои в Казикумухе, из которого он только что прибыл в Дарго, снова очнулся и стал набирать скопища, с намерением напасть на Аварию.

Но и Граббе, желая озарить свою славу, помраченную Ичкеринским лесом, а также побуждаемый военным министром князем Чернышевым, объезжавшим в то время Кавказ, предпринял наступательное движение из Темир-Хан-Шуры на Андийское Койсу к Игали и Тлоху.

Отряд состоял из одиннадцати батальонов, двадцати трех орудий и трех сотен казаков и милиции, исключительно принадлежащих Дагестану. Однако и эта экспедиция была мало успешна и ограничилась взятием и истреблением мятежного аула Игали, стойко защищаемого мюридами, присланными Шамилем на помощь жителям, и разработкой дороги в Аварию.

Таким образом, несмотря на огромные средства, главная цель экспедиции 1842 года не только не была достигнута и не содействовала к поколебанию могущества Шамиля, а напротив усилила его влияние, поселив в горцах глубокую доверенность к его уму и счастью. Потери неприятеля далеко уступали нашим в числительности, даже не исключая Казикумуха, где главная масса убитых состояла из жителей этого ханства, которых Шамиль не имел причины беречь.

Милиционер грузинской дружины. Рис. Т. Горшельта.

С 1842 года неприятель имел полную возможность оценить затруднения, встречаемые нами при действиях в Чечне и Дагестане, между тем как ему представлялось беспрепятственно тревожить нас со всех сторон. До тех пор в горах еще сохранилась уверенность в непобедимости русских. Неудача же 1842 года, к несчастью, поколебала и это убеждение. Дерзость неприятеля возросла до того, что он снова стал мечтать об изгнании нас с Кавказа, подобно тому, как это было в лучшие времена Кази-муллы.

Наши дела не улучшились против прошлогоднего и на западном Кавказе. Закубанцы сделались как будто бы еще предприимчивее. Они начали нападать смелее и безнаказаннее на станицы и укрепления. Так подверглись нападению станицы Васюринская, Татаринская и Темнолесская. Было покушение на Абин, и даже Екатеринодар был однажды в опасности. Тревоги и хищничества по Кубани были почти повсеместные и ежедневные. Впрочем, в этом году сделан был положительный шаг вперед; началось устройство и заселение Лабинской линии. Первыми станциями были Засовская, Владимирская и Лабинская.

На Черноморской береговой линии, хотя наши укрепления не подвергались нападению неприятеля, но гарнизоны по-прежнему были заперты в своих укреплениях и по-прежнему страдали и умирали от болезней, преимущественно же от цинги и лихорадок.

1843 год начинаю с рассмотрения перемен, происшедших с главными лицами в управлении.

Охотник Кабардинского полка. Рис. Т. Горшельта.

Место корпусного командира Головина заступил генерал-адъютант Нейдгардт, бывший генерал-квартирмейстер. Бесспорно, он был человек очень образованный, умный, честный и благородный, но не годился для управления Кавказом по мелочному педантизму и незнанию того края, куда он назначался главою. Даже дикая природа Кавказа на него производила неприятное впечатление.

Е. А. Головин по монашеским наклонностям скорей был способен управлять митрополией, нежели быть правителем такого обширного и разнообразного края, как Кавказ. А. И. Нейдгардт привык более управлять войсками в лагерях, на парадах и маневрах; притом был стар и физически немощен. Он настолько был благоразумен и умен, что, сознаваясь в своей неспособности и слабости, отказывался от назначения на Кавказ; но воля царя превысила его нежелание.

Командующим войсками на Кавказской линии и в Черномории, вместо генерал-адъютанта Граббе, стал генерал-лейтенант Гурко, начавший службу колонновожатым и поступивший на Кавказ из начальников дивизии гвардейского корпуса. Владимир Осипович считался весьма образованным, начитанным и сведущим генералом, но мало знакомым с неприятелем и страною, где ему пришлось действовать. Будучи от природы нерешителен, он часто действовал непростительно осторожно, не только как военачальник, но и как администратор.

Владимир Осипович обладал многими достойными качествами как человек. Он был безгранично добр, приветлив, ласков и обходителен; никогда не раздражался и не выходил из себя; говорил всегда плавно и с расстановкой, и не терял хладнокровия в самые опасные и критические минуты.

Вместе с переменой корпусного командира и командующего войсками на Кавказской линии произошли изменения и штабного начальства. Александр Семенович Т. был назначен в Тифлис начальником корпусного штаба, которым до того был Павел Евстафьевич Коцебу, а Иван Иванович Н. заступил его место в Ставрополе.

Рассказ о военных событиях 1843 года начинаю не с Чечни или Дагестана, как я до сего времени делал, а с правого фланга Кавказской линии.

Действия на этом фланге открыл генерал Гурко наступлением отряда, собранного на левой стороне Кубани против станицы Невинномыской и состоявшего из шести батальонов, двенадцати орудий и восьми сотен, вверх по Большому Зеленчуку.

При слиянии двух небольших речек Бежгона и Кефара, из которых составляется Большой Зеленчук, заложено было укрепление Надежинское, с тою целью, чтобы заставить гнездившихся в окрестных аулах башильбаев и беглых кабардинцев принести покорность или удалиться за Уруп и Лабу. Одновременно с построением укрепления Надежинского другими небольшими отрядами возводились посты Шелоховский и Подольский на Лабе и устраивались станицы Вознесенская и Урупская.

Все это совершалось с частыми перестрелками, и было несколько жарких дел, стоивших нам значительной потери. Особенно замечательны были дела на Теченях как по огромности скопища закубанцев, так и по упорству, с которым они дрались.

Кроме этих сосредоточенных действий между верховьями Большого Зеленчука и Большой Лабы, на всем прочем закубанском пространстве, за исключением тревог от появления небольших партий, не случилось ничего заслуживающего внимания.

Восточный Кавказ, где Шамиль до августа хотя не предпринимал ничего решительного, нельзя сказать, чтобы был покоен от частых тревог, производимых в особенности чеченцами. Разъезжая значительными партиями вокруг наших передовых укреплений: Грозной, Назрана, Заканюрта, Умаханюрта, Герзель-аула и Внезапной, чеченцы нападали на скот, выгоняемый на пастьбу, на косцов и на фуражиров, на колонны, посылаемые в лес за дровами и конвоирующие проезжающих и транспорты, или так называемые оказии. Зачастую тревожили своих единоверцев кумыков, брагунцев, староюртовцев не столько ради добычи, сколько в наказание за преданность их к нам и из желания восстановить их против нас и заставить удалиться за Сунжу. Переплывали даже за Терек, где не только хищнически нападали на проезжающих и захватывали в плен казачек, но и делали нападения на станицы, хотя, правда, не всегда успешные. Так, их нападению подверглись Парабочева, Николаевская слободка и станица Калиновская.

В конце августа, после обычных молитв за успех предприятия, Шамиль выехал из Дарго в салатавское селение Далым, куда стягивались конные и пешие чеченцы и жители других сопредельных с ними обществ. Такие же сборы производились и в Дагестане. Общая численность всех скопищ должна была простираться свыше 10 тысяч конных и пеших.

Пока продолжались сборы, Шамиль распускал слухи о назначении далымовских скопищ для действия против Кумыкской плоскости и Кизляра; сборы же Дагестана предназначал против Шамхальства и Казикумуха. Но такие слухи были фальшивы. Настоящий же план Шамиля заключался в нечаянном нападении на Унцукуль[135], который он собирался наказать за выдачу в прошлом году его мюридов и вообще за преданность нам.

28 августа Шамиль со всеми скопищами Чечни и Дагестана был уже под Унцукулем, а на четвертые сутки этот преданный нам аул, включавший свыше восьмисот дворов, после отчаянной и храброй защиты, был во власти Шамиля и обращен в груду пепла и развалин.

Но торжество имама заключалось не в одном взятии Унцукуля, а в совершенном истреблении семи рот мингрельских и апшеронских, как шедших на выручку этого аула под начальством подполковника Веселицкого, так и составлявших гарнизон самого аула, а также в овладении четырьмя полевыми орудиями и одной мортиркой. Правда, это приобретение слишком дорого обошлось неприятелю.

За взятием Унцукуля в продолжение двенадцати дней следуют для нас ряд неудач, а для Шамиля — ряд побед. Он быстро занимает селение Харачи, малодушно оставленное майором Косовичем, тут же разбивает на голову Апшеронский батальон под начальством майора Зайцева, высланный из Цатаныха генералом Клугенау и безостановочно овладевает Моксокской башней и Балаканским укреплением. Вслед затем берет Цатаных, Ахальчи и Гоцатль, гарнизоны которых, состоящие из трех рот, или пали в бою, храбро защищая вверенные им пункты, или попались в плен.

С овладением Балаканами и Гоцатлем командующий войсками Клюки фон Клугенау, действовавший до сего времени крайне разъединенно, неблагоразумно и нерешительно, оказывается отрезанным от Темир-Хан-Шуры и вообще от шамхальских владений.

Запершись с четырьма батальонами и десятью орудиями в Хунзахе, главном и единственном ауле, оставшемся в наших руках от всей Аварии, перешедшей на сторону Шамиля, генерал Клугенау решается ждать обещанной ему помощи не столько с Кавказской линии, сколько из Южного Дагестана, откуда спешил князь Аргутинский-Долгоруков с Самурским отрядом, величина которого состояла из пяти батальонов, десяти орудий и двух тысяч милиции.

Разбив Кибит-Магому у селения Руджа и Хаджи-Мурада на Гоцатлинских высотах, князь Аргутинский 14 сентября вступает в Аварию, соединяется с Клугенау и встречается с Шамилем у Тануса, но не успевает поразить его, потому что имам уклоняется от боя и оставляет опустошенную им Аварию.

30 сентября, после неудачного покушения овладеть Андреевой, храбро защищаемой горстью кабардинцев, под начальством полковника Козловского[136], Шамиль распускает свои скопища, но, как увидим, ненадолго.

Несмотря на такие быстрые успехи неприятеля, со стороны главного тифлисского начальства не было предпринято никаких энергических мер, а напротив, исходящие оттуда распоряжения были крайне нерешительны. Вместо того, чтобы если не самому корпусному командиру прибыть в Дагестан, то послать туда полновластное лицо, знакомое с краем, был назначен вовсе не знающий Дагестана генерал Гурко. Вместо того, чтобы двинуть туда как наипоспешнее все свободные войска и строго предписать не раздроблять их, посланные туда с Кавказской линии пехота и казаки двигались до того медленно, что прибыли в Темир-Хан-Шуру в то время, когда Шамиль снова открыл военные действия.

Генерал Гурко, по прибытии в Дагестан, первоначально намерен был действовать более сосредоточенно и не разбрасывал войска по разным пунктам небольшими частями. Поэтому предположено было оставить Хунзах со всею опустошенною Аварией. Но генерал Клугенау, а в особенности руководивший им Генерального штаба подполковник Пассек настаивали на противном и убедили нерешительного и мало знакомого с краем генерала Гурко отступиться от благоразумного своего плана. Владимир Осипович тем более должен был согласиться на это, что и из Тифлиса от генерал-адъютанта Нейдгардта предписывалось не оставлять Аварию до весны будущего года, когда прибытие новых войск позволит перейти в Дагестане к решительным действиям.

Такие распоряжения повели к тому, что через два месяца мы должны были не только бросить Аварию, но едва не потеряли всего Прикаспийского края.

В последних числах октября, когда Шамиль снова открыл наступательные действия против Дагестана, наши войска были расположены там таким образом: в Хунзахе, под начальством подполковника Пассека четыре с половиною батальона и шесть горных орудий; в Гергебиле и Балаканах — по одному батальону; в Зырянах, Ирганае и Бурундук-Кале — один батальон; остальные затем войска были сосредоточены у Темир-Хан-Шуры и расположены по Сулакской линии.

Обозрим новый ряд побед неприятеля и новый ряд наших неудач.

30 октября Шамиль с огромным скопищем окружает слабо укрепленный Гергебиль и после двенадцатидневной, мужественной и храброй защиты его тремя ротами Тифлисского полка берет этот аул, в виду наших войск, пришедших по Аймякинскому ущелью из Темир-Хан-Шуры. С овладением Гергебилем Шамиль приобретает возможность действовать одновременно в Аварии, Даргинском округе и далее в южном Дагестане, Мехтулинском ханстве и Шамхальских владениях. Опустошенная Авария не могла его интересовать, а иметь дело с сильным хунзахским гарнизоном не входило в настоящий его план. Южный Дагестан был далек, тогда как Мехтула и Шамхальство находились перед глазами, на них-то Шамиль и низвергается со всеми своими полчищами.

В первых числах ноября все прибрежье Каспийского моря было в полном восстании и наводнилось скопищами всего Дагестана и мюридами, главные массы которых находились в Больших Казанищах, Муселим-ауле, Кафыр-Кумыке и других ближайших к Темир-Хан-Шуре шамхальских аулах.

Таким образом, Темир-Хан-Шура — средоточие управления Дагестаном и в которой находился главный резерв, будучи окружена неприятельскими скопищами, очутилась в блокадном состоянии.

В таком же положении находились и все другие пункты и укрепления, занятые нашими войсками. Хунзахский отряд с 17 ноября, когда подполковник Пассек, после долгого упорства наконец принужден был покинуть Аварию, не имея продовольствия, был окружен неприятелем и находился в безвыходном положении в Зырянах. Евгеньевскому укреплению грозила опасность не только из-за Сулака от черкеевцев, но и от скопищ Шамиля. Слабо укрепленное и вооруженное Низовое укрепление, дважды атакованное неприятелем, если и устояло, то обязано непоколебимому мужеству и храбрости гарнизона. Сообщение с Казиюртом и вообще с Сулакской линией тоже было прервано.

В таком печальном положении находился Прикаспийский край до половины декабря, когда начальник лесного фланга Кавказской линии, генерал-майор Фрейтаг, явился спасителем.

Сначала освобождает от неминуемой гибели Низовое укрепление, а после боя под Казанищами с Шамилем рассееваются и полчища имама и тем освобождается Темир-Хан-Шура от тесной блокады. С этого же времени явилась возможность спасения отряда подполковника Пассека, запертого в Зырянах и погибавшего не только от вражеских пуль или ядер, но от болезней и голода, для чего была двинута часть войск из Темир-Хан-Шуры. И 17 декабря остатки хунзахского отряда были спасены; Авария же, стоившая нам стольких усилий и жертв, была оставлена и уже не занималась до окончательного покорения восточного Кавказа.

В заключение этой главы скажу, что на восточном Кавказе к концу 1843 года мы владели только: Дербентским и Самурским округами, Мехтулинским ханством, Шамхальством, Кумыкскою плоскостью и пространством между Сунжею и Тереком. Но и эти владения наши были весьма ненадежны, потому что жители утратили веру в наше могущество и не могли быть уверены в нашей защите от неприятеля, часто спускавшегося с гор и нападавшего на скот и аулы. В строгом смысле мы владели только теми пунктами, где находились наши войска и укрепления.

В таком положении находился восточный Кавказ, когда с открытием на нем военных действий в 1844 году, мне пришлось в них лично участвовать и к описанию которых я и приступаю.


Приготовление к военным действиям в 1844 году под начальством генерала Нейдгардта. — Гребенские казаки.

Наконец, после долгих нетерпеливых ожиданий выпало и на мою долю воевать. А в то время эта честь доставалась в моих чинах не так легко, потому что претендентов и в штаб-офицерских чинах было много, и немало было интриг.

Сборы мои были непродолжительны, а снаряжение несложно; не то, что петербургских аристократов. Два вьючных сундука, составлявшие с прибавлением складной рамы и походной кровати, заключали в себе форменную одежду, несколько перемен белья, туалетный несессер, да еще несколько необходимых походных вещиц. Если к этому прибавить погребец с чайным прибором и складным самоваром, да ковер с подушкой, то в этом и состояло все мое походное имущество, долженствовавшее перевозиться на одной вьючной лошади, которая, вместе с верховой была заблаговременно отправлена в Червленную.

Эта старая станица Гребенского казачьего полка была назначена сборным пунктом Чеченского отряда, вверенного начальству генерала Гурко, у которого начальником штаба был Иван Иванович Норденстам. В эту же станицу должен был прибыть из Тифлиса корпусный командир, генерал-адъютант Нейдгардт, со своим походным штабом, начальником которого был генерал-майор Бутурлин, а обер-квартирмейстером генерал-майор Герасимов. В начале апреля и я отправился из Ставрополя в Червленную.

Путь от Ставрополя до Екатеринограда пролегал по почтовому тракту на Георгиевск; от Екатеринодара же до Червленной шел по левому берегу Терека.

В то время этот путь, несмотря на то, что был охраняем частыми постами и пикетами, занимаемыми местными казаками, не мог считаться безопасным. Только те из проезжающих могли быть вполне уверены, что они не попадутся в руки хищников и избегнут плена, которые до сумерек останавливались на ночлег и не выезжали со станций рано утром, в особенности во время тумана, или которых сопровождал конвой, хотя самый незначительный. На взимание же конвоя имели право только те из проезжающих, которым выдавались открытые листы.

Что действительно этот путь был весьма опасен, приведу в доказательство факты. За несколько недель до моего приезда, на Базовой балке, что в сорока верстах от Ставрополя, был захвачен в плен адъютант корпусного командира Глебов; а возле Сухопадинской станции, что почти в таком же расстоянии от Георгиевска, был изрублен майор, ехавший на почтовых. Жители Моздока еще не опомнились от погрома, нанесенного Ахверды-Магомой. Следы разрушения и пожара были видны над каждым домом станицы Стодеревской и слободке Николаевской. Сверх того, хищнические происшествия, заключающиеся в угоне скота, плене казачек, на Тереке, между Екатериноградской и Червленной, были почти ежедневны.

Такое тревожное состояние того пути, по которому мне пришлось проезжать, не было исключительное только в 1844 году; оно продолжалось и после того еще несколько лет.

Этот путь интересовал меня не только по мерам предосторожности, принятым для его охранения от хищнических нападений, но и по самому быту живших на нем казаков.

Станицы Кавказского линейного казачьего войска того времени не были похожи на станицы более известного нам Донского войска. На Дону каждая станица уподоблялась русскому селу: также широко раскинута; нет вала или плетневой ограды вокруг станицы; скот и лошади пасутся свободно; нет стеснений в обработке полей, кошении сена и в других сельских занятиях.

Кавказские же казаки, в особенности жившие на Тереке и Кубани, во всем были стеснены. Станицы их, по преимуществу четырехугольные, окружены или высоким земляным валом, или плетнем с колючкой, за который и днем не всегда и не везде безопасно отходить, ночью же не смей и носа показать за ворота; да и караульные не пустят. Усадьбы небольшие, а потому дворы тесные и всегда наполненные разной скотиной, а следовательно, всегда нечистые. Улицы узкие и до того грязные, что местами не высыхают даже среди самого жаркого лета. Нет садов и огородов, их не позволяют иметь тоже тесные усадьбы.

Только станичная площадь, на которой возвышается храм Божий, дает некоторый простор. Здесь на площади вы найдете несколько большей величины и более красивые дома, в которых сосредоточивается станичное, а иногда полковое и даже бригадное правление. Тут же находятся дома самих правителей, пастырей и более или менее зажиточных казаков. На этой же площади найдете несколько лавок с ситцем, кумачом, бязью, азиатскими седлами, уздечками, папахами, черкесками; тут же лавки с бакалейными и москотильными товарами, а возле — другая лавка с нефтью, дегтем, салом, канатами и веревками. Неизбежною принадлежностью такой площади и винный погребок с кислым кизлярским, бурдючным кахетинским, жгучей мадерой или хересом, а также с разными сортами горьких и подслащенных водок.

Выезжаете за станицу и, куда ни обернетесь, везде вы видите или сторожевые посты с возвышающимися вышками, или пикеты, занятые вооруженными казаками. Пасется или скотина, или табун лошадей, и вооруженные казаки их сторожат. Идет ли кавказский казак пахать, собирать хлеб, косить сено, и он должен быть всегда вооружен, потому что не только должен оберегать себя от хищников во время сельских работ, но и скакать на место тревоги, которые в то время бывали зачастую.

В таком же положении была и станица Червленная, куда я прибыл в апреле и должен был с другими чинами Главного и Чеченского походных штабов прожить около месяца, пока начались военные действия. Это происходило не столько от бушевания Терека, вода в котором была действительно велика, сколько от неимения сухарного продовольствия. Правда, к этому примешивалась и нерешительность корпусногокомандира. А потому, прежде чем приступать к описанию военных действий, опишу червленских и вообще гребенских казаков, замечательных во многих отношениях.

Гребенские казаки ведут свой род от той вольницы (а может быть, и других вольниц, ранее того появившихся на Волге), которая под начальством Заруцкого, во времена самозванцев, скиталась по разным местам и, будучи окончательно разбита под Астраханью, нашла спасение за Тереком в горах, и куда впоследствии уходили все недовольные и преследуемые нашим правительством старообрядцы.

По преданиям, сохранившимся между гребенскими казаками, они жили по горам в окрестностях нынешней деревни Андреевой, а равно по Качалыковскому хребту; гребенскими же казаками называются потому, что жили «по гребням гор».

Во время похода Петра Великого за Тереком[137] гребенцы, вместе с другими войсками, участвовали в военных действиях в нынешнем Прикаспийском крае и вместе с астраханскими казаками охраняли укрепления, построенные нами за Тереком и на Сулаке. Известно также, что значительное число гребенских казаков отправилось с князем Бековичем-Черкасским в Хиву, откуда и не вернулись, как погибшие там.

До 1740 года сведения о гребенских казаках весьма неточны и основаны более на изустных преданиях, только с этого времени они делаются постоянными жителями меж мест, где и в настоящее время находятся их богатые станицы.

По заключении в том же году мира с персидским шахом Надиром, по которому все наши укрепления, бывшие за Тереком, были брошены, и с заложением Кизляра, когда астраханские казаки были поселены, кроме этой крепости в станциях Каргалинской, Дубовской и Бороздинской, гребенские казаки заняли выше по Тереку пять укрепленных городков: Червленской, Щедринской, Курдюковской, Старо-Гладковской и Ново-Гладковской.

Несмотря на давность своего поселения на Тереке, несмотря на то, что между их станицами находились помещичьи поселения (Хастатова и Калустова) и станицы, составленные из грузин, отставных солдат и переселенцев из внутренних губерний, как Шелкозаводская и Николаевская, гребенцы резко сохранили свои нравы, обычаи и образ жизни и резко отличаются от прочих казаков, заселяющих Кавказскую линию.

Причиною этому было, с одной стороны, близкое соседство их с кумыками и чеченцами в то время, когда они жили за Тереком, а с другой стороны, — их строго соблюдаемая старообрядческая вера.

Живя между кумыками и чеченцами, они большею частью находились во враждебных отношениях с ними. Друг на друга делали набеги, отбивали скот и лошадей, захватывали пленниц, которых и делали своими женами или наложницами.

Поэтому неудивительно, что гребенцы многое переняли от своих враждебных соседей не только в одежде, образе жизни и обычаях, но и в поступи, походке, посадке на коне; даже в облике лица есть немало азиатского. До сих пор[138] между гребенцами сравнительно более говорящих по-кумыкски и чеченски, нежели в других казачьих полках.

Одна вера осталась ненарушимою и неизменною, как в то время, когда гребенцы жили за Тереком, так и по переходе их на левый берег этой реки. Как тогда, так и теперь, они остаются в самом строгом и закоснелом старообрядчестве, несмотря на то, что не раз претерпевали жестокие преследования, в особенности до сороковых годов настоящего столетия.

Гребенцы не могли иметь своих раскольничьих попов, строить молельни и открыто в них молиться, так что станицы Червленная, Щедринская, Курдюковская и Старо-Гладковская резко отличались от прочих казачьих станиц тем, что на площадях не возвышалось Божьих храмов, а только где-нибудь в углу станицы, над домом такой же наружности, как и все прочие дома, возвышался крест. Это-то и была молельня гребенцов, где старый уставщик или расстрига-поп исполнял их требы. Независимо от этого было несколько скитов между садами, в которых укрывались старики и старухи, куда тоже собирались для моления и которые тщательно охранялись казаками.

Теперь нет стеснения в отправлении обрядов веры, и даже храмы воздвигаются на площадях, а это тем более необходимо, что и в старых гребенских станицах сделаны приселения из внутренних губерний, не принадлежащих к расколу. Однако гребенец-старообрядец по-прежнему таких храмов не посещает, а держится тайного богослужения.

Гребенские казаки хотя не соблюдают внешней чистоты, потому что улицы и площади их так же грязны, как и в прочих станицах, дворы содержатся неопрятно, а дома по наружному виду некрасивы; но зато в избах чисто и опрятно. Полы, столы и скамьи «банятся», то есть моются, если не ежедневно, то непременно по субботам и перед каждым праздником. Если не все стены, то тот угол, где стоят образа и лежат старообрядческие книги, обклеены разноцветными бумажками. На нарах, в другой комнате, лежит в порядке несколько перин, подушек, одеял, полостей и даже ковров; тут же лежит седло и сбруя и развешано оружие, если казак не на службе, что весьма редко случалось.

В избе воздух чистый и никогда не бывает накурено, потому что гребенец, как старообрядец, не терпит табаку. Не раз приходилось слышать брань и ругательство казачек со своими постояльцами за курение табаку в их избах.

Но зато гребенец, несмотря, что старообрядец, любит свое родимое кисленькое, но крепкое винцо, чихирем называемое. В урожайный год винограда «чупрака», особый деревянный сосуд с узким горлышком, в котором обыкновенно подается чихирь, не сходит со стола в свободное от службы время.

Любили также «чихирнуть» и казачки в отсутствие своих мужей, что в описываемое время бывало очень часто. Они любили также побаить и посплетничать как между собою, так и со своими «побочинами», или любовниками, а потому не отказывались от пирушки или сходки.

От таких пирушек или сходок не отказывались и девушки; но только они не чихиряли, а ели пряники и другие сласти, щелкали орехи и грызли с особенной быстротой и искусством, но только не с грацией, семечки подсолнечников, арбузов и дынь. Истребление семечек в огромном количестве составляло их любимое и никогда не прекращавшееся занятие.

Так проводили гребенские казачки осенние и зимние вечера. Весною же и летом во время тяжелых работ в садах, не существовало других удовольствий, как праздничных вечерних хороводов, которые существовали у гребенцев и в то время, когда жили за Тереком; а это доказывает, что кроме веры у них сохранились и некоторые русские обычаи.

Для хороводов обыкновенно избирались ближайшие к станице лужайки, на которые собиралось молодое и старое обоего пола население, разряженное в лучшие и красивые наряды. Особенно привлекательно было смотреть на девушек и молодых замужних казачек. Сколько было разноцветных из разных материй, в том числе и атласных, обшитых галунами, бешметов. Сколько было грудей, обвешенных в несколько рядов разноцветными бусами и ожерельями из золотых и серебряных монет.

Не было недостатка и в красавицах, как, например, дочь Арнаутова, станичного начальника Червленной; Фролова, сестра полкового адъютанта; Федюшкина, жена урядника.

Не было недостатка и в красивых малолетках, наряженных в тонкие разноцветные черкески, ноговицы и чевяки и затянутых ремнями, на которых висели в богатой оправе кинжалы.

Были тут же и стоящие поодаль от хоровода с длинными седыми бородами старики и покрытые платками старухи, по обыкновению составлявшие отдельную группу от своих мужей-стариков.

Не видно было только казаков между двадцати- и сорокалетним возрастом, потому что такие казаки находились на действительной службе. Они или занимали посты на Тереке, или находились в станичных резервах на случаи тревоги, или были откомандированы в разные отряды.

Но жены не слишком печалились отсутствием своих мужей, потому что мало-мальски смазливая казачка имела побочина, которого в особенности легко было приобрести жительнице станицы Червленной, где каждый из молодых аристократов-богачей, приезжавших из Петербурга в экспедиции, считал своею обязанностью побывать в Червленной и поволочиться за казачками.

Гребенской казак не укорял жену за побочина, если он было до того тароват, что на долю мужа перепадала щербатая копейка, а тем более, если на его приношения заводился новый конь или шилась красивая черкеска. Напротив, скорее сыпались упреки на жену, если она не имела такого тароватого побочина: значит, она некрасива или неловка, что не умела захватить в свои руки такого человека, которым воспользовалась ее соседка. Случалось, что побочины были и у девиц, и родители не только смотрели сквозь пальцы, но и нимало не беспокоились этим; был бы до того человек достаточный, чтобы можно было извлечь для дочки и для себя хорошую поживу.

Но если гребенские казачки увлекались любовными интрижками, а казаки до некоторой степени терпели этот грех, то нельзя сказать, чтобы они были порочны в других отношениях. Так, например, кража и воровство не существовали между гребенцами. Хотя они молодецки чихиряли в своих избах, но никогда не случалось видеть валяющихся от опьянения казаков по улицам, а тем более буйствующих и дерущихся между собою.

О лихом наездничестве, молодечестве и храбрости гребенских казаков нечего и говорить; это они доказали бесчисленными примерами. Сколько было случаев, где десятки защищались против сотен неприятеля.

Гребенцы статны, ловки, красивы лицом. Их окладистые бороды и наряд придают им много красоты и стройности. То же самое можно сказать и о червленских казачках, молва о красоте которых хотя преувеличена, но все-таки они грациозны, ловки и кокетливы как от природы, так и по опытности, приобретенной от частых любовных интриг. Как не увлечься гребенской казачкой, хотя она была бы и некрасива, когда она, стоя на стремени своего мужа или брата и обхватив его одной рукой и держа в другой стакан или чупурку, наполненную чихирем, мчится во весь карьер и пьет сама и поит вином того, с кем скачет. Как не восхищаться высокой девушкой, стройно затянутой в бешмет, водящей хоровод или грациозно танцующей русскую или лезгинку.

Останавливая на этом мой обзор гребенских казаков и казачек с нравственной, наружной и увеселительной стороны, перехожу к их трудовой жизни и средствам их существования.

Земля, на которой поселены гребенцы, за исключением леса и камыша, растущих широкой полосой по берегу Терека, преимущественно песчана, а в некоторых местах до того сыпуча, что образует подвижные бугры, пересыпающиеся с одного места на другое во время часто и сильно дующих ветров. Само собой разумеется, что на такой почве земледелие не могло процветать, а тем более при лени и отвращении самих казаков от сельских занятий.

К тому же в период моего первого знакомства с гребенскими казаками присоединялись к этому опасность от неприятеля и неимение рабочих рук. Неприятель не дозволял свободно заниматься сельскими работами; он же отнимал рабочие средства у казаков, потому что молодое и сильное население находилось на службе.

Тот же неприятель не дозволял развиваться птицеводству и скотоводству, несмотря на обширность и приволье пастбищных мест. В то время зажиточные казаки не могли содержать более пары волов и лошади, потому что выгонять на пастьбу нельзя было, а заготовлять сено не имелось возможности. По этой причине в то время потеря лошади или вола считалась разорением для казака.

С умиротворением восточного Кавказа скотоводство начало быстро развиваться в Гребенском полку, и не только на станичных выгонах, но и в степи начали разгуливать огромные стада овец, рогатого скота и косяки лошадей. Правда, кочующие по Куме ногайцы и туркмены немало препятствовали свободному скотоводству и против них необходимо было принимать меры предосторожности. Эти кочующие инородцы в отношении конокрадства и воровства нисколько не уступают хищническим наклонностям горцев.

Что же касается земледелия, то поля, засеваемые пшеницей, просом и кукурузой, окружают только станицы Николаевскую и Шелкозаводскую; видно также хлебопашество, где живут новые поселенцы. Гребенцы же старообрядцы остаются по-прежнему равнодушны к хлебопашеству, по бесплодию той земли, на которой они поселены. Но мне кажется, что гребенцы не занимались бы охотно земледелием и в том случае, если бы их земля была и более производительною. Впрочем, встречающиеся зачастую бахчи или баштаны, на которых растет, кроме арбузов, дынь, тыкв, подсолнечников, капуста, бураки, картофель, бобы и другие огородные овощи, свидетельствуют, что и гребенцы-старообрядцы умеют обращаться с сохой.

Да и к чему гребенцам проливать пот, мозолить руки и мучить скотину над сохой, когда они получили в наследство от своих отцов и дедов более приятный и менее тяжелый труд — это их сады, раскинутые по берегу Терека и состоящие кроме разных фруктовых деревьев из виноградников.

На этих садах сосредотачивается вся забота и любовь казаков; для них забываются все другие сельские занятия. Да и как не любить казакам эти сады, которые их не только поят родным «чихирем», но и обогащают, тогда как обрабатывание садов не стоит им труда, потому что этим занимаются с любовью их жены и дочери, чтобы покушать сладенького винограда, а подчас, пожалуй, и чихирнуть.

Обработка садов — нелегкое дело. С раннею весною наполняются сады казачками и малолетками и не покидаются ими до глубокой осени. На казачках и малолетках лежит расчистка виноградных лоз от земли, постановка «таркал»[139], расчистка оросительных каналов, поливка и очистка лоз от сорных трав, собирание винограда, относ его в дома, давление и приготовление из него вина и наконец обрезывание и закапывание винограда в землю. Сами же хозяева-казаки обязаны нарубить в кордонном лесу и привезти оттуда таркал для садов и хворосту для огорожи, а также вырыть новую оросительную канаву.

Такие работы вообще нелегки, а до покорения восточного Кавказа они тем более должны были считаться тяжелыми, потому что не производились свободно и произвольно по причине опасности от хищников, укрывающихся как в растущем по Тереку лесу, так и в самых садах.

Линейные казаки. Рис. Т. Горшельта.

В сороковых годах гребенские казачки выходили из станиц в сады не иначе, как одновременно с мужчинами и после тщательного осмотра, не скрываются ли где хищники, возвращались же в станицы перед закатом солнца; а в туманные дни и вовсе не посещали своих садов. Однако, несмотря и на такие предосторожности, бывали случаи похищения запоздалых или отделившихся от толпы казачек.

Виноградные лозы взращивались в Гребенском полку без всякой системы. Ни казаку, ни казачке не приходило на мысль сортировать виноград по тонкости его кожи, сладости и вкусу сока, а тем более рассаживать его по лозам происхождения, как то делалось, например, в кизлярских садах, где умели различать рейнские от бордоских или бургонских лоз. Гребенцы же не имели никакого понятия о таком подразделении, а вели свое садоводство на том же основании, как управлялись с ним их отцы и деды.

Гребенские казаки добивались одного, чтобы их виноградные сады давали поболее любимого ими чихиря, хотя подчас весьма кислого и не всегда приятного на вкус. Только гребенские казачки ухаживали с особенным тщанием за сладким и тонкокожим виноградом, которым они сами лакомились и угощали своих побочинов и соседок. Гребенские казаки и казачки не менее своих садов, поящих их чихирем, любят Терек, кормящий их «лопушинкой». Так называют они сомину, ловимую ими в огромном количестве, которой они с наслаждением питаются в разных видах, в продолжение нескольких месяцев, употребляя ее свежею, соленою, вяленою и копченою.

Тихо и медленно катит Терек свои воды с октября по апрель, но зато быстр и бешен бывает он весной и летом. С верхних его частей несутся огромные камни и деревья, в низовьях производит он прорвы и наводнения. В этом отношении Терек в особенности опасен ниже впадения в него Сунжи. С левой стороны разрушая дамбы и плотины, стоящие большого труда и денег, и прокладывая новые пути, он затопляет сады и жилища кизлярцев, с правой же стороны, разливаясь на несколько верст по Кумыкской плоскости, прекращает сообщение по ней.

В такой период своего разлития и разрушения Терек, как и все другие реки, впадающие в моря, начинает наполняться разной рыбой. Одна ищет свободнее подышать в теплой и пресной воде; другая же не только подышать, но и бросить икру.

С этого времени начинается лов красной рыбы и даже осетров, который и продолжается во все лето. В этот же период ловится в огромном количестве шамая, в особенности столь вкусная и прославленная кизлярская шамая.

Но гребенцев не интересует этот летний лов рыбы. Осетров и другой красной рыбы доходит до пределов их полка немного, а потому если красная рыба и ловится ими, то для начальства или на продажу, а не для собственного их употребления. Вкусная же и жирная шамая ограничивается пределами Кизлярского полка.

Для гребенских же казаков важен лов сомов, как главный продукт их кормления, которым и заключу мой рассказ о них.

Лов сомов совершается один раз с наступлением морозов, когда Терек начинает замерзать, что и бывает большей частью в декабре. В это время года сомы становятся особенно жирными, а это ожирение происходит оттого, что сомы, как бесчешуйная рыба, более подверженная ощущению холода, за некоторое время до наступления зимы, углубившись в иловатые берега или скрывшись в ямах, остаются там в бездействии и усыплении. Притом в это время года ожиревшие и полусонные сомы с меньшею опасностью убиваются. Ловить же эту хищную рыбу летом, во время хода ее из Каспия в Терек, воспрещается между прочим и во избежание ропота отдаленных от моря станиц, предоставляя свободу самим сомам отыскивать зимовые квартиры и отдавать себя на жертву как низовым, так и верховым станицам, не по велению людскому, по собственному произволу.

Не касаясь описания способа лова сомов, я здесь скажу только, что, одновременно с багрением этой в изобилии ловимой рыбы взрослыми казаками, все женское население, а равно старики и малолетки, разложив на берегу огромные костры и греясь около них, ожидают добычи, извлекаемой из холодных вод Терека.

По окончании лова, продолжающегося по обыкновению не более суток, тут же на берегу, где складываются в кучи мертвые сомы, часто замечательной величины, производится дележ. И к чести казаков нужно сказать, что на долю бедных и сирот отделяется сравнительно большая часть лопушины.

Такой дележ вокруг пылающих костров, сопровождаемый плясками, песнями и чихиряньем в продолжении холодной, ясной ночи, бывает весьма оживлен и картинен. Но в сороковых и даже пятидесятых годах случалось, что сигнальный выстрел или колокольный звон нарушал этот веселый разгул, и тогда берег Терека мгновенно пустел. Казачки с детьми и стариками спешили укрыться в станице; казаки же бежали и скакали на место тревоги.

На другой день наловленная и разделенная рыба развозится по домам, где для казачек наступает живая деятельность в стряпне, солении и копчении любимой ими лопушины.

И в такое время станичный воздух, и без того не всегда чистый и здоровый, становится удушливым, как пропитанный зловонным соминым жиром. Таким запахом заражаются не только улицы и избы, но пропитывается платье, а с пищею всасывается в кровь казаков и казачек. И признаюсь, что в период питания соминой самые смазливые казачки отталкивают от себя и теряют свою привлекательность.


Одиннадцатидневная майская экспедиция в Малой Чечне под начальством генерала Фрейтага

Апрель был на исходе, следовательно, мое пребывание и штаба Чеченского отряда в Червленной продолжалось более двух недель, а о военных действиях не было и помину. Даже прибытие в Червленную корпусного командира генерал-адъютанта Нейдгардта со своим походным штабом не изменило и не ускорило распоряжений.

По-прежнему продолжались приготовляться сухари тем отрядом, который был собран на правом берегу Терека у Амир-Аджиюрта, еще в начале апреля. По-прежнему бесновался Терек, пугая кизлярских жителей своими «прорвами» и до крайности затрудняя сообщение с Грозной и с Кумыкской плоскостью, и в обыкновенную воду медленное, как производившееся на паромах.

Теперь же, в полую воду, эти переправы совершались с нескончаемыми остановками: то происходили беспрестанные повреждения паромов от налетевших на них «карчей»; то сами паромы заносило далеко в сторону от пристани; то самую пристань сносило или портило. Целые сотни рабочих, расположенных по обоим берегам Терека, только и занимались перетаскиванием паромов, посредством канатов, к пристаням. Два же несчастных случая было и таких, что паромы были опрокинуты карчами, и только немногие из находившихся на них были спасены через сохранение присутствия духа и самоотвержение других, умевших хорошо плавать.

Наступило 1 мая. День был прекрасный — истинно майский. Все были довольны этим днем, прошедшим для всех весело, в особенности для молодых червленских казачек. Они имели случай не только показаться во всей красе своих нарядов, но насладиться вдоволь разными сластями, попеть и походить хороводами, в присутствии штабной молодежи.

Этот же день и для меня был приятен, потому что я узнал о моем назначении состоять при четырех батальонах Люблинского и Замосцского полков, двух сотнях Моздокских и Гребенских казаков и восьми орудиях, долженствующих 4 мая выступить в Грозную, для участвования в военных действиях в Малой Чечне под начальством генерала Фрейтага.

На меня была возложена переправа отряда через Терек, с тем, чтобы таковая была окончена непременно к вечеру 3 мая. Когда я прибыл утром на переправу к Николаевской слободке, то было переправлено на правую сторону Терека более двух батальонов, следовательно, об успешности переправы нечего было беспокоиться; только не случилось бы какого-либо несчастья. Но все кончилось благополучно, и к четырем часам переправа была окончена. Много помогли молодцы казаки, которые не только переправили своих лошадей вплавь, но и работали с полным усердием и знанием дела на паромах.

Путь от Николаевской переправы до Грозной, существующий со времени построения этой крепости, с 1840 года — восстания Чечни — считался весьма опасным. На этом тридцативерстном пространстве беспрестанно рыскали партии чеченцев, а по временам появлялись они и в значительном числе, нападая на пассажиров и транспорты, или так называемые оказии.

Для таких нечаянных нападений чеченцы преимущественно избирали или Сунженский хребет, изрезанный глубокими балками, подъем на который начинался на девятой версте от Терека и где находились Староюртовский аул и Горячеводское укрепление, или залегали за обрывистыми берегами Сунжи и Нефтянки, топкой речонки, отстоящей от Грозной на седьмой версте.

Если такие осады были опасны для оказий, в прикрытие которых, как бы велики они ни были, не могло быть назначаемо более двух рот и орудия, то немыслимо было думать о них отряду, состоящему более чем из 3 тысяч штыков и сабель. Несмотря на это, отряд совершил переход через Сунженский хребет и переправу через Нефтянку в боевом порядке, что было сделано для приучения солдат, как ходить в виду чеченцев, с которыми они в первый раз встречались.

Впечатление, произведенное на меня Грозною — этим передовым оплотом против чеченцев, — было весьма «негрозное». Мое воображение представляло эту крепость окруженною высоким валом, глубоким рвом и вооруженною десятками орудий большого калибра. На самом же деле я не встретил ни того, ни другого.

Крепость, построенная в 1818 году Алексеем Петровичем Ермоловым в выдающемся к Ханкале изгибе Сунжи, состояла из цитадели и форштадта.

Первая занимала квадратную плоскость, сторона которой не превышала 150 шагов, обнесенную осыпавшимся и обвалившимся валом и заросшим травою рвом, не исправлявшимися со времени своего создания, через которые пролегало несколько пешеходных тропок. Два чугунных орудия без платформ и на ветхих крепостных лафетах, обращенных дулом к Ханкале, возвещали сигнальными выстрелами о появлении неприятеля. Внутри цитадели, кроме двух пороховых погребов — хранилища боевых зарядов и патронов и караульного дома, тянулись три длинных деревянных строения, занятых разными должностными лицами и их канцеляриями. Все эти постройки были так же ветхи, как и самый вал.

Форштат, обращенный на север к Тереку, состоит: из дома начальника левого фланга, возвышающегося возле землянки, в которой генерал Ермолов жил во время постройки крепости, вновь строящегося госпиталя, нескольких ветхих казарм, множества небольших мазанок, принадлежавших разночинцам, отдельного поселения из женатых солдат и грязной еврейской слободки. Этот форштадт охранялся ничтожной профили валом со рвом и оборонялся тремя чугунными орудиями. Если к этому прибавить деревянный мост на Сунже на сваях, против цитадели, охраняемый небольшим люнетом, да сад с огородами и ротными дворами Куринского полка, то вот полный абрис тогдашней Грозной.

Несмотря на такое жалкое состояние обороны и вооружения Грозной, она в глазах чеченцев вполне соответствовала своему названию и никому, начиная от начальника и до последнего солдата, не приходило на мысль, чтобы неприятель осмелился покуситься на овладение этой крепостью; а потому не было заботы, да и не было свободных рук, на исправление ее верков. По той же причине не было надобности и усиливать ее вооружение.

Несмотря на ветхий и невзрачный наружный вид Грозной, в ней жилось весело и даже подчас очень весело, потому что все принадлежало к одной военной семье, управляемой всеми любимым и уважаемым своим начальником, которым в то время был генерал майор Роберт Карлович Фрейтаг.

Главными отличительными чертами характера этого доблестного генерала были: простота в приеме и образе жизни, честность и бескорыстие в поступках, справедливость к подчиненным, спокойствие и невозмутимость в минуты опасности, как в обыкновенной, так и в боевой жизни.

Роберт Карлович успел в короткое время изучить своего неприятеля и ту местность, на которой ему пришлось с ним сражаться. Он дал некоторые тактические правила, как строить и водить войска через чеченские леса, и не было способнее куринцев проходить лесные трущобы и дебри, и этому они научились от Роберта Карловича, когда он был их полковым командиром. Никто как Фрейтаг указал на пользу и важность «зимних экспедиций» в Чечне, заключающихся преимущественно в вырубке просек и проложении сообщений.

Для полноты очерка характера и способностей генерала Фрейтага нужно добавить, что хотя он был не словоохотлив, но выражался всегда ясно и правильным языком, в особенности его приказания были точны во время боя, в котором он знал и помнил расположение каждой части, как старый офицер Генерального штаба. Но сколь Роберт Карлович правильно и точно выражался, столь же логично и ясно излагал свои мысли и на бумаге.

А при таких качествах и способностях нельзя было не пользоваться общим уважением и любовью. Душевно радуюсь и благодарю судьбу, что под начальством такого достойного генерала мне пришлось начать и потом еще несколько раз продолжать мою практическую боевую школу.

Поводом к экспедиции, к описанию которой я приступаю, были жители Малой Чечни, недовольные строгими нововведениями и постановлениями Шамиля и заявившие готовность принести нам покорность при первом появлении наших войск, против которых не будет сделано ни одного выстрела. Так по крайней мере уверяли те из малочеченцев, которые несколько вечеров сряду приходили в Червленную для переговоров. И такие заявления в покорности малочеченцев до того убедили неопытного корпусного командира и его приближенных, что не могли разуверить его все положительные и ясные доказательства генерала Фрейтага в невозможности существования этой покорности в целой массе населения, такого легковерного и не терпящего подчиненности народа, как чеченцы.

Не ограничиваясь этим, генерал Фрейтаг старался доказать, что и время года было неудобно для экспедиции. На Кавказе начало лета всегда обильно дождями, от которых самые незначительные ручьи превращаются в трудно преодолимые препятствия. Чечня же, изрытая речками и ручьями, в особенности была опасна в этом отношении.

Чеченские леса были уже покрыты листом, что делало их непомерно густыми и скрывало от нас неприятеля, умевшего с особенным искусством действовать в своих лесах и наносить из скрытых засад огромный вред меткими выстрелами. Тогда как мы, пробираясь, так сказать, ощупью через густой орешник, не могли отвечать неприятелю тем же. Случалось зачастую, что цепи в упор натыкались на винтовки чеченцев. При том значительный перевес был на стороне последних в целкости и дальности выстрелов.

Чеченцы, как и другие горцы, охотнее дрались летом, нежели зимою, что естественно происходило от легкой их одежды, а в особенности обуви, состоящей из одних только «чевяк».

По этим причинам принято было избегать в Чечне не только продолжительных экспедиций, но и кратковременных набегов летом, а производить их в то время, когда на деревьях не было листа. В Дагестане же, где нет таких огромных и сплошных лесов, как в Чечне, кроме других не менее важных причин принято было производить наступательные действия в горы не иначе, как летом.

Для описываемой экспедиции в Малой Чечне назначались два отряда. Начальник Владикавказского военного округа, полковник Нестеров с пятью батальонами, десятью орудиями и шестью сотнями казаков и милиции должен был действовать со стороны Назрана.

Генерал Фрейтаг с другим, почти такой же величины, отрядом должен был наступать от Грозной. Пунктом соединения этих двух отрядов назначалась река Гехи, как центральная черта и на которой находились самые богатые и многочисленные аулы.

6 мая с рассветом началось движение из Грозной по мосту на правую сторону Сунжи трех батальонов куринцев, четырех батальонов замосцев и люблинцев, двенадцати орудий, в том числе четырех конных, и двух сотен моздокцев и гребенцев, которые, по мере перехода через мост, становились на места, определенные им по диспозиции, накануне отданной.

С восходом солнца все упомянутые войска двигались в боевом порядке по открытой и ровной местности и даже по торной дороге, но только не от чеченских арб, а от наших повозок, ездивших в Ханкале по нескольку раз в месяц, — разумеется, под сильным прикрытием — за строевым лесом и дровами, почти всегда добываемыми с боя.

Под Ханкале разумелось ущелье, находящееся между двумя довольно высокими, продолговатыми и поросшими строевым лесом горами. Левая из этих гор (по направлению из Грозной) составляла отвесный берег над Аргуном между аулами Бердыкель и Большой Чечень; правая же своими западными отлогостями доходила до реки Гойты, впадающей в Сунжу между Грозной и Алдами.

Через это ущелье пролегала дорога в глубь Чечни, известная нам еще с 1806 года, когда командующий войсками на Кавказской линии, генерал Булгаков, встретился с главною массою чеченского населения и после значительной потери принужден был возвратиться обратно. Тут же в 1818 году генерал Ермолов имел кровавый бой с огромным сборищем чеченцев, которые перекопали дно ущелья рвом и засели за высоким валом. Но Алексей Петрович, овладев этим окопом и расположившись со своей ставкой на кургане, называемом и по настоящее время Ермоловским, не двинулся до тех пор вперед, пока не вырубил дремучий лес и тем не сделал свободный проход в Чечню на будущее время.

Еще в 1844 году видны были остатки рва и вала, видно было направление канавы, проведенной из Аргуна, с остатками от сакель находившихся здесь двух аулов. Заметны были пни вырубленных Ермоловым огромных деревьев, заросших частым и мелким орешником, перемешанным с кизилом, боярышником и кислицей, столь любимой фазанами. И много было в то время этой красивой птицы, с быстротою молнии перелетавшей с одного куста на другой и озарявшей вас своими яркими перьями.

Выйдя из Ханкале и пройдя несколько верст целиком по обширной поляне, поросшей густой травой, перемешанной с кустами терна, отряд вступил в Гойтинский лес, называвшийся так по имени бывшего здесь аула и ничтожной речки, но теперь сильно разлившейся от беспрестанно шедших дождей.

Переход через этот хотя не широкий (с небольшим верста), но густой лес, известный нам тоже со времени Ермолова, был совершен сверх ожидания с незначительной перестрелкой. Несколько десятков выстрелов, произведенных невидимым неприятелем, оказавшихся безвредными, были знаменательны для меня собственно потому, что это были первые просвистевшие над головой и по сторонам пули.

Во время дальнейшего движения отряда к Мартану и ночлега на этой реке, у того места, где спустя три года построено было Урус-Мартанское укрепление, тоже не случилось ничего особенного. Только отдельные всадники, разъезжавшие вне выстрела между перелесками, как при движении от Гойты к Мартану, так и при расположении на ночлег, криками и выстрелами возвещали о нашем неожиданном для них появлении. И действительно, как увидим, чеченцы не ждали наших войск с этой стороны.

7 мая отряд выступил далее. Переход предстоял небольшой; между Мартаном и Гехи считалось не больше пятнадцати верст. Дорога была ровная, и только переправы через Рошну и два Шавдана[140] несколько замедлили движение. За исключением небольших рощиц и кустарника лес был от дороги вне выстрела, а потому беспрепятственно могли следовать и боковые прикрытия.

К полудню мы расположились, в ожидании прибытия полковника Нестерова с отрядом, на левой стороне Гехи. Видимый неприятель, исключительно конный и разъезжавший вне выстрела, по-прежнему был незначителен. Как будто бы пожар и мор прошел по Чечне, тем более, что по пройденной нами дороге часто встречались остатки прежних аулов.

И действительно до 1840 года здесь по обе стороны дороги находились многолюдные аулы Гойта, Мартан, Рошна; даже на том месте, где был расположен наш бивуак, существовал огромный аул Гехи. Остатки сакель и фруктовых садов служили тому доказательством. С восстанием же Чечни, из страха наказания, жители этих мест или удалились в Черные горы[141], или расселились хуторами по лесным трущобам.

9 мая с раннего утра начала слышаться отдаленная канонада, которая к полудню все учащалась и делалась слышнее. Понятно становилось, что отряд полковника Нестерова имел дело с главной массой населения, которое, как оказалось, начало собираться на Ассу 7-го числа, когда войска, стянутые из Владикавказского округа к Назрану, выступили из этого укрепления. Этим объяснилось также, почему против нашего отряда почти не было неприятеля.

Чтобы подать помощь шедшим к нам на соединение войскам, а в случае надобности и выручить из беды, сделано было распоряжение: двум с половиною батальонам с четырьмя орудиями и двумя сотнями казаков остаться на позиции, для прикрытия вагенбурга, а четырем батальонам с восьмью орудиями двинуться на Валерик. Войска, назначенные для этого движения, должны были выступить в 2 часа, если к этому времени не будет получено особого известия от полковника Нестерова, с нетерпением ожидаемого генералом Фрейтагом.

Недалеко был Валерик, или Вейрик, воспетый нашим поэтом Лермонтовым, после кровопролитной битвы на нем в 1841 году отряда генерала Галафеева с чеченцами; от него до Гехи считалось не более пяти верст, но труден был доступ к нему. Оба берега этой, хотя не широкой, но глубокой и текущей в крутых берегах речки поросли густым дремучим лесом. Притом же лес, находящийся по правую сторону Валерика, или между этой речкой и Гехи, был чрезвычайно густ и простирался почти на две версты, а до его вековых чинар и дуба ни разу не прикасался наш топор.

В два часа войска, назначенные для движения на Валерик, выступили с занимаемой ими позиции и не успели пройти и половину расстояния, как, по приказанию генерала Фрейтага, были приостановлены. Но не прошло и нескольких минут, как получено было новое приказание спешить бегом к Гехинскому лесу, отстоящему не далее полуверсты.

Такие распоряжения изумили куринцев, не привыкших получать от своего бывшего хладнокровного и спокойного командира столь разноречивых приказаний.

— Таким манером, что-нибудь случилось нехорошее в отряде у Нестерова, — проговорил настоящий командир Куринского полка, полковник Витторт, отдав приказание двигаться.

— Видно, не ладно у навагинцев, — пронеслось по рядам куринцев, спешивших бегом к Гехинскому лесу.

И действительно было не ладно в рядах навагинцев, тем более, что кровавая катастрофа, которую след за сим расскажу, случилась совершенно неожиданно и для Нестерова, въехавшего почти одновременно с Фрейтагом на высокий курган, находившийся у входа в Гехинский лес, и на вопрос Роберта Карловича: «Все ли хорошо?» — отвечавшего:

— Слава Богу, все благополучно. От самой Ассы не давали покоя, и, несмотря на то, что я имел дело со всей Малой Чечней, потеря небольшая.

— Значит, нет надобности в моих куринцах? — спросил Фрейтаг. — Остановить колонну! — добавил он.

Но не прошло и минуты, как от прискакавшего урядника Владикавказского полка получено было печальное известие, поразившее всех нас: «что неприятель, прорвав правую цепь, ворвался в обоз и тем разделил одну часть от другой».

С быстротою, свойственной куринцам, подбежали они к Гехинскому лесу, построились в боевой порядок и двинулись вперед.

Не успели мы проехать по чаще несколько десятков шагов, как начали появляться голые, изуродованные, обезображенные трупы. Поразительна были эта картина при том безмолвии, которое сохранялось неприятелем. Его как будто не было в лесу, и как бы невидимая сила глумилась над убитыми.

Но затишье обратилось в страшную бурю перед загородившими дорогу двумя ограбленными и изломанными повозками, убитыми лошадьми и обезображенными трупами людей. Раздался оглушительный залп из ружей и вслед за тем пронзительный гик.

Хотя от такой неожиданной встречи с неприятелем более тридцати человек убитых и раненых выбыло из строя, но это нимало не остановило куринцев. Заработал в их руках острый штык, и дальнейший путь проложен был уже по трупам чеченцев.

Тавлинец (Дагестан). Рис. Т. Горшельта.

Куринцам нужно было спешить на Валерикскую поляну. Каждый из них сознавал, что малейшее промедление могло дать новое торжество неприятелю. Им предстояло выручить малочисленный арьергард отряда полковника Нестерова, состоящий из семи рот виленцев и литовцев, при четырех конных орудиях, и находящийся под начальством Генерального штаба подполковника барона Вревского.

Не имея ни патронов, ни артиллерийских зарядов, а между тем обязанный защищать огромный обоз, этот арьергард был окружен неприятелем, в несколько раз его превосходящим и грозящим ему своими обнаженными шашками.

Появление куринцев на поляне огласилось радостными криками виленцев и литовцев и смешалось с ругательствами и проклятиями чеченцев.

Не легко было обратное движение через Гехинский лес в виду такого многочисленного неприятеля, ободренного притом нашим поражением.

За боковые прикрытия, расположенные неподвижно во всю широту леса по обеим сторонам дороги, нечего было опасаться; они были настолько сильны, что нельзя было предполагать, чтобы неприятель мог прорвать их; при том войска имели время ознакомиться с лесом и занять в нем удобные места. Но зато все неприятельские силы могли обрушиться на арьергард; а потому два батальона куринцев, при четырех конных орудиях, были оставлены прикрывать отступление.

Урядник Гребенского полка. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

В пять часов двинулся через лес обоз с виленцами и литовцами, а через час началось общее движение арьергарда и боковых прикрытий.

Отступление куринцев от опушки было сигналом для неприятельского наступления. Сотни пеших чеченцев с неистовым гиком и с шашками наголо бросились по дорогам, а также на углы арьергарда и боковых прикрытий; но штыки и картечь из четырех орудий удержали этот первый напор.

Не успели куринцы отойти перекатом еще несколько десятков шагов, как раздался новый оглушительный гик. Но и этот повторенный неприятельский натиск был столь же неудачен, как и первый. Много пало чеченцев от картечи и штыков.

Этим окончился рукопашный бой, но продолжалась перестрелка до самого выхода из леса, столь дорого нам стоившего. Более трехсот убитых и раненых выбыло из строя.

Следующий день был преимущественно употреблен на погребение убитых и успокоение раненых, которых оказалось у куринцев более шестидесяти человек. Между последними были подполковник Костырко и майор Ляшенко. Кроме того, нужно было сделать фуражировку для накопления травы под сильным прикрытием и иметь постоянно готовые части для охранения нашего расположения, потому что с раннего утра конные чеченцы разъезжали толпами вокруг нашего бивуака, а пеший неприятель, пользуясь частыми перелесками, подкрадывался и тревожил нас своими выстрелами.

Для наказания малочеченцев 13, 14 и 15 мая посылались отдельные колонны вверх и вниз по Гехи, а также на Рошну, для истребления аулов и хуторов. Такие действия предполагалось производить до 20 мая, по которое число и имелось для отряда продовольствие.

Но это предположение внезапно изменилось по причине сведений, полученных через лазутчиков, о поспешном следовании Шамиля на помощь малочеченцам. При этом и погода не благоприятствовала нам. От шедшего в продолжение двух дней проливного дождя речки выступили из берегов и значительно затрудняли движения войск, в особенности по лесным трущобам. Поэтому, согласно сделанному в ночь с 15 на 16 мая распоряжению, отряд выступил с рассветом в Грозную.

До Гойтинского леса мы следовали беспрепятственно и безостановочно, за исключением переправ через Шавдан, Рошну и Мартан; да и неприятеля почти вовсе не было видно. Это предвещало, что он готовится к решительной встрече с нами в Гойтинском лесу и подтверждало сведения, доставленные через лазутчиков, — об устройстве им огромных завалов с правой стороны дороги. По этой причине в правое прикрытие, устроенное кроме цепи в две линии под начальством полковника Витгорта, были назначены половина пехоты и шестьгорных орудий.

На куринцев, составлявших с цепью первую боевую линию, возлагалось, проникнув по возможности далее в глубь леса, обойти завалы и, овладев ими, оставаться неподвижно в лесу до тех пор, пока обоз с кавалерией не переправится через Гойту и не пройдет лес. Замосцы и люблинцы, составляя вторую линию, должны были подкреплять куринцев. Виленцы и литовцы составили левое прикрытие, а навагинцы с четырьмя орудиями образовали арьергард.

Так распределены были войска генералом Фрейтагом, и такое их распределение увенчалось бы совершенным поражением неприятеля без особенной потери для нас, если бы во время исполнения не было сделано уклонение, по-видимому, самое ничтожное. Впрочем, сама природа была в этом случае некоторой помехой.

Ошибка состояла в том, что передовые куринцы правого прикрытия, при переправе через разлившуюся Гойту безнамеренно приняв влево, дали неправильное направление первой линии, так что она вместо того, чтобы обойти неприятельские завалы, очутилась перед ними. Для исправления этой ошибки нужно было в виду завалов повернуть под прямым углом направо и пробиться вперед штыками через толпы чеченцев. Хотя это быстро и молодецки было исполнено, но не легко было овладеть обойденными с фланга и тыла завалами, с отчаянием защищаемыми неприятелем. Три раза переходили они от куринцев к чеченцам. Был момент, когда за колеса двух горных единорогов хватались чеченцы. Но подоспела помощь со второй линии. Люблинцы, направленные самим Фрейтагом с фронта на завалы, порешили это кровавое дело.

Много пало храбрых в этой рукопашной схватке. Два офицера было убито и пять ранено; в числе последних находился и полковник Витторт, раненный пулею в грудь. Тут же и мне оцарапала пуля кисть правой руки; царапина, не обратившая тогда никакого внимания, как зажившая после нескольких примочек, но заставляющая теперь себя вспоминать. В настоящее время я часто чувствую до такой степени сильную жгучую боль и сведение пальцев правой руки, в особенности когда пишу, что карандаш или перо выпадают или выводят не буквы, а каракули.

После этого, хотя переправа обоза через Гойту и проход через лес войск продолжались более часу, но неприятель не сделал ничего решительного, а ограничился одной неумолкаемой перестрелкой.

В четыре часа того же 16 мая оба отряда, утомленные сорокаверстным переходом и трехчасовым упорным боем, прибыли в Грозную, привезя с собою 65 убитых, кроме погребенных на Гехи и более 500 раненых. Но, благодаря благоразумным распоряжениям достойного Роберта Карловича, мы избегали еще несравненно больших потерь, а может быть, и совершенного поражения.

В то время, когда мы оставили Гойтинский лес, Шамиль с трехтысячным ополчением и четырьмя орудиями, задержанный у Дачу-Борзоя разлившимся Аргуном, находился от нас в двадцати верстах. Следовательно, замедлись наше отступление из Малой Чечни не только сутками, а несколькими часами, то нам пришлось бы сражаться в Гойтинском лесу и с Шамилем или и того хуже — пробиваться через занятое им Ханкальское ущелье.

Передневав в Грозной, каковой отдых был необходим, войска, прибывшие из Владикавказского округа, направились туда по Сунже, я же с войсками, прибывшими с Терека, отправился в Червленную, куда и прибыл в тот же день.

Много поучительного приобрел я в этой кратковременной и бесцельной экспедиции; в особенности два правила, относящиеся до боковых прикрытий и арьергарда, во время прохождения с боем через лес, запечатлелись в моей памяти.

Не будет лишним, если я в следующей главе несколько распространюсь как о самих чеченцах, так равно и о способе ведения нами войны в их лесах. Это тем более я считаю необходимым и полезным сделать, что записки мои до 1853 года по преимуществу будут касаться Чечни. Да и после того я несколько раз буду обращаться к Чечне же.


Кавказ с 1841 по 1866 год. — О происхождении, образе жизни, нравах и обычаях чеченцев. Наш способ ведения с ними войны.

О происхождении и названии чеченцев вот какая существует легенда[142]:

В горах, не в дальнем расстоянии от настоящего Веденя, жил богатырь Нохчэ, у которого было двенадцать сыновей, таких же крепких и сильных, как он сам.

Когда Нохчэ дожил до глубокой старости, то его потомство, состоящее из внуков и правнуков, оказалось столь великим, что, во избежание распрей и неудовольствий, он дал совет своим сыновьям расселиться по горам и не ближе, как на день пути один от другого. При этом заповедал им не спускаться с гор и беречь свои леса, потому что в тех и других заключалось их согласие и спокойствие.

Разделившись на двенадцать отдельных семей, сыновья Нохчэ, места своего водворения назвали по своим именам, и с того времени образовались общества, известные нам и поныне: Ичкери, Аух, Чабирли, Шубути, Шато, Дзумсо, Кисти, Цори, Галаш, Галгай, Джерах и Ингуш.

Таким образом, расселившиеся по горам на юго-запад и восток, потомки Нохчэ долго жили в горах спокойно и в довольствии. Но встречая недостаток в земле, в прошлом столетии начали занимать изобильное пажитями, полями и водою плоское пространство между так называемыми Черными горами, Качалыковским хребтом и Сунжею.

Когда же, по мере приближения потомков Нохчэ к Тереку, они сделались известны своими хищничествами и разбоями, то кизлярские и моздокские армяне дали им прозвище «чачен», что на их языке значит головорез, разбойник. Мы же перекрестили потомков Нохчэ в чеченцев, назвав все затерекское пространство Чечнею; узнав же о существовании аула Большого Чеченя, находившегося на Аргуне, по ту сторону Ханкальского ущелья, и принимая аул Алды за Малый Чечень, разделили Чечню рекою Аргуном на Большую и Малую.

Такое предположение, хотя основанное на предании и рассказах стариков, заслуживает, однако, вероятия, тем более, что и настоящие жители не называют себя чеченцами и как бы стыдятся этого имени. Они называют себя или по имени своего родоначальника Нохчэ, или по имени его сыновей.

— Мы, Нохчэ, мы народ Божий, — отвечали мне всегда с некоторым озлоблением старики, когда в разговоре с ними приходилось их называть чеченцами.

Да и молодое поколение недолюбливает, когда их называют чеченцами. Они назовут себя или по имени того общества, к которому принадлежат, или по имени того аула, в котором живут. Именовать же себя Нохчэ они перестали.

Нет сомнения, что чеченцы составляли самобытный народ. Лучшим этому доказательством служит их язык, содержащий много шипящих и гортанных слов, который резко отличается от языков прочих обитателей Кавказа. Не только письмен, но и азбуки чеченского языка не существует[143].

Все образование чеченца заключается в изустном затвердении текстов корана, однако и таких людей между чеченцами немного, даже муллы не твердо знают Коран и толкуют его тексты вкривь и вкось; чаще же всего по своему усмотрению или в свою пользу. Таких же ученых, которые знали бы письмена татарского, а тем более арабского языка, между чеченцами не было во время моего знакомства с ними.

Да и могли ли быть такие люди в таком народе, который по недавности не мог укрепиться в мусульманстве, начавшем распространяться между чеченцами только в конце прошлого столетия, с появлением между ними Шейх-Мансура. До того же времени они пребывали в безверии, хотя и считали себя народом Божиим.

Чеченцы не любят нововведений, а придерживаются старины. Так, Шамиль, несмотря на свое старание, не мог укоренить в них строгих понятий о шариате, как учении, основанном на Коране, потому что они и до сего времени придерживаются «адата, закона, основанного на нравах и обычаях».

В образе внутреннего управления между чеченцами существует тот же порядок, как они управлялись при своих праотцах.

Как тогда, так и теперь, у них не существовало никаких сословных подразделений. Не было ни князей, ни старшин или почетных людей, пользующихся особыми правами и преимуществами или облеченных властью. Между чеченцами все были равны. Даже между родителями и детьми не сохранялось должной покорности и почтения. Не было должного уважения даже и к умной и опытной старости.

Но при таком равноправии были между чеченцами такие несчастные существа, с которыми обращались они хуже скотов, — это были «лай» или пленники, собственность и жизнь которых была в полном безграничном распоряжении того чеченца, в руки которого попадался пленник при захвате или поступал во владение после продажи.

Лая держали в смрадной яме на цепи и подвергали страшнейшим истязаниям и тяжелейшим работам, не обращая внимания, был ли то христианин или мусульманин. Одно только спасало лая от предстоящих страшных мучений, если он мог дать за себя требуемый выкуп или жениться на чеченке. Последнее случалось крайне редко, а из-за первого, то есть выкупа, претерпевались пленником еще большие страдания, если его владелец узнавал, что он имеет возможность дать за себя хороший выкуп. Тогда негоциациям не было конца, и зачастую случалось, что пленник, не выдерживая мучений и страданий, умирал.

С пленницами, даже христианками, чеченцы обходились человеколюбивее и сострадательнее. Они по преимуществу делались наложницами своих хозяев, а иногда их женами, в том, однако, случае, если соглашались быть магометанками. Разительным примером служит сам Шамиль, у которого любимой женой, между другими, была Улуханова, дочь моздокского армянина, взятая в плен Ахверды-Магомою в 1842 году.

Вообще нужно сказать, что у чеченцев женский пол пользуется несравненно большей свободой, нежели у их соседей. Не только девушки, но и замужние женщины не прятались, не закрывались покрывалами и не стыдились присутствия мужчин. Несмотря на свою леность и праздность, мужчины старались по возможности делить с ними свой труд и ни в каком случае не считали их своими рабынями, как это делалось у их соседей.

У чеченцев по закону допускалось многоженство, но оно не было общепринятым. Если же были случаи многоженства, то это было скорее исключением. То предположение, что многоженству препятствовала бедность или неимение средств содержать по нескольку жен, отчасти справедливо.

Чеченцев, как своих врагов, мы старались всеми мерами унижать и даже их достоинства обращать в недостатки. Мы их считали народом до крайности непостоянным, легковерным, коварным и вероломным потому, что они не хотели исполнять наших требований, не сообразных с их понятиями, нравами, обычаями и образом жизни. Мы их так порочили потому только, что они не хотели плясать по нашей дудке, звуки которой были для них слишком жестки и оглушительны.

Чеченцы обвинялись нами в легковерии и непостоянстве за то, что они отрекались от своих обещаний и даже изменяли нам. Да были ли ясно истолкованы наши требования и были ли поняты ими сак следовало? В свою очередь, не имели ли права чеченцы обвинять нас за то, что мы, русские, сами были нарушителями заключаемых с ними условий.

Чеченцы укорялись нами в коварстве и вероломстве, доходивших до измены. Но имели ли мы право укорять целый народ за такие действия, о которых мы трактовали не со всем чеченским населением, а с десятком чеченцев, не бывших ни представителями, ни депутатами. Обратимся, например, к описанной мною майской экспедиции. В Червленную приезжают несколько чеченцев, положим даже самых влиятельных, и уверяют, что если наши войска явятся в Малой Чечне, то все население, недовольное Шамилем, покорится нам. Мы идем туда, но вместо покорности малочеченское население встречает нас вооруженной рукой. Имеем ли право укорять весь чеченский народ за это? Ведь мы вели переговоры не со всем народом, а только с избранными. Почему знать, может быть, эти избранные действовали так из своих личных выгод и поступили вероломно против своих же.

По дикости своего характера и их страсти к удальству и наездничеству чеченцы склонны к хищничеству и воровству. Да и с каким искусством и терпеливостью совершали они эти свои хищничества, каким лишениям и опасностям подвергались они в них!

Чтобы пробраться на хищничество небольшой пешей партии, нужно было первоначально проследовать с правого берега Терека за отправлением кордонной службы; а чтобы высмотреть, где кладутся секреты и когда производятся разъезды, требовались не одни сутки. Чтобы приготовиться к переправе через Терек по месту, заблаговременно избранному и где нет сильного течения, нужно засветло раздеться и, уложив одежду, чуреки, пистолет, кинжал, и патроны в бурдюки[144], а также приладив к ним шашку и ружье, дожидаться нагишом под пронзительным ветром или дождем наступления мрака, потому что, для того, чтобы не быть замеченным и не слышно было бы плеска воды, избирались темные и притом ветреные или дождливые ночи.

Опасная переправа кончается. Хищники достигают левого берега Терека, но бдительный секрет открыл их. Раздались выстрелы, и по тревоге казаки спешат с соседних постов к месту переправы хищников. Нужно искать спасения в обратном плавании под пулями казаков. Счастье, если ни одна из них не заденет, а то смерть неминучая, так и пойдешь ко дну.

Но, положим, хищники совершили переправу благополучно и незамеченные никем скрылись в чащу леса, которым покрыт левый берег Терека. В нем они безопасны, но в лесу нет добычи, за которой они пришли. Вот они в продолжение дня высматривают из леса, как сычи из своих нор, нет ли отделившейся от стада скотины или пасущейся отдельно лошади, или нельзя ли заарканить одиночного путника.

К вечеру они становятся смелее, так что, имея впереди ночь, они подползают к почтовой дороге, с целью захватить проезжающего. Но на беду нет никакой добычи. Не возвращаться же назад с пустыми руками, после перенесенных опасностей.

Таким образом, укрываясь днем в лесу и питаясь чуреками, а иногда ягодами и кореньями, выходят снова к вечеру на ловлю проезжающих, что и повторяется до тех пор, пока это несчастье не постигнет кого-либо из них. После этого хищники как можно скорей спешат переправиться через Терек.

Таким образом, занимались хищничеством в наших пределах бойгуши-чеченцы, то есть — бедняки, у которых не было не только верховой лошади, но и вола, чтобы вспахать землю для проса и кукурузы. Конные же чеченцы отличались еще большею смелостью, предприимчивостью и удальством.

Пешие партии по обыкновению ограничивались хищничествами не в дальнем расстоянии от Терека, тогда как конные удалялись от этой реки на сто и более верст, если им удавалось только прокрасться незамеченными через кордон.

Так, в октябре 1850 года конная партия в пятнадцать человек, переправившись через Терек между Червленною и Щедриным и на Куме разграбив ставку калмыцкого султана, с огромной добычей возвратилась в свои пределы через Кизлярский полк, сделав в несколько суток более четырехсот верст. Около того же времени другая партия ограбила почту и сожгла станцию на астраханском тракте.

Но случалось, что и конные партии претерпевали поражение и даже совершенно истреблялись. Так, в 1851 году в нескольких верстах от Щедрина была окружена казаками партия в восемь человек и вся истреблена; причем и с нашей стороны была немалая потеря, потому что чеченцы в таких случаях не умирали даром.

Несмотря на такую страсть чеченцев к хищничеству в наших пределах, к чести их нужно сказать, что воровства не существует между ними. Кража не только у своего одноаульца, но и соплеменника, почиталась позорною. Если же чеченец совершал такое воровство, то он или делался «абреком»[145] и, скитаясь по лесам, не давал пощады ни своим, ни чужим, или переходил к нам. По этой причине все первоначальные чеченские поселения у наших крепостей состояли по преимуществу из воров или таких людей, которые спасались от преследования за проступки, противные адату и обычаям. Были между ними и такие чеченцы, которые спасались от «канлы», или кровомщения, за убийство и вообще за пролитие крови, иногда доходившее до того, что не только родственники убитого и раненого, но целые аулы дрались между собою и мстили за пролитую кровью. Даже строгие меры и постановления Шамиля не могли искоренить канлы.

Несмотря на такой, по-видимому, вредный состав чеченских поселений в наших пределах, из них извлекалась та польза, что мы имели в среде их хороших лазутчиков и проводников. Впрочем, лазутчиков и проводников можно было всегда находить не только между «мирными чеченцами», то есть жившими возле наших укреплений, но и среди неприятеля, охотно посещавшего наши укрепления.

Сначала некоторые из чеченских смельчаков решались на это посещение из любопытства, чтобы посмотреть на наши укрепления, и, разведав, что у нас делается, передать своим собратьям в преувеличенном и искаженном виде о виденном и слышанном ими. А что чеченцы крайне любопытны и большие охотники до новостей и небывалых выдумок, — как вообще всякий неразвитый и дикий народ, — в том не может быть сомнения. После того начали являться чеченцы к нам в большом числе, из недоверия, чтобы проверить рассказы своих собратьев, явившихся к нам первыми.

Наконец, посещения чеченцев увеличились и участились, когда узнали, что русские не только их ласково принимают и угощают, но и дают им деньги.

Увлекаясь такими корыстными видами, они дошли или, правильнее сказать, мы, соблазняя их деньгами, довели этих детей природы до того, что под опасением смерти они доставляли самые положительные сведения о намерениях своих собратьев и были самыми надежными проводниками для наших отрядов, при нападении не только на соседние аулы, но и на те из них, в которых жили их друзья и даже близкие родственники.

Может быть, они и не сознавали того, что в таких их действиях скрывалось столь страшное преступление, как измена. Да и кто мог карать их в то время, когда не было никакой власти, когда каждый чеченец действовал самостоятельно. Когда же явился карателем Шамиль, тогда было поздно исправлять их, несмотря на то, что они подвергались за измену самым страшным казням и истязаниям, ради алчности к нашим деньгам.

Вот, по моему мнению, главные характеристические черты того народа, с которым мы, войдя в столкновение, кроме других и по географическим причинам, принуждены были вести почти столетнюю кровопролитную борьбу.

Много было употреблено усилий, много было пролито крови с обеих сторон, пока вместе с Дагестаном совершилось падение Чечни, в 1859 году. Причины столь продолжительной борьбы заключались не только в свойствах чеченцев, с которыми я по возможности ознакомил читателя, но в характере той местности, на которой они обитали, а равно в средствах и способе ведения нами войны.

Хотя наше знакомство с чеченцами начинается с того времени, когда начала устраиваться и заселяться Кавказская линия кизлярскими, гребенскими и моздокскими казаками, но земля, на которой они обитали до назначения на Кавказ генерала Ермолова, была terra incognita.

До 1806 года, по крайней мере сколько мне известно из письменных документов, если и происходили встречи и столкновения с чеченцами, то они ограничивались отражением их от наших пределов и преследование далее Сунжи не простиралось. В этом году генерал Булгаков в первый раз переправился за Сунжу, но после упорного сопротивления, оказанного чеченцами в Ханкале, должен был вернуться назад.

Но с 1818 года Чечня перестает быть terra incognita. Заняв с боя Ханкале и пройдя с одной стороны до Гехи, а с другой до Басса и прорубив просеки через Гойтинский и Шалинский леса, генерал Ермолов навел на чеченцев такой страх, что они, выдав ему аманатов, принесли полную покорность и дали зарок не беспокоить нас своими хищничествами. А чтобы держать в большем страхе и повиновении чеченцев, были заложены: на Сунже — Грозная, Страшный Окоп и впоследствии Умаханюрт; на Аксае — Герзель-аул; на Акташе — Внезапная. Сверх того, были построены укрепления: на сообщении Грозной с Тереком — Горячеводское, а на сообщении Внезапной и Герзель-аула с Тереком же — Таш-Кичу и Амир-Аджиюрт.

Чеченцы, устрашенные действиями Алексея Петровича по страсти своей к хищничеству и по безначалию, после трех лет спокойствия, с большим увлечением начали нападать и беспокоить наши поселения на Тереке. В 1825 году, подстрекаемые известным своим джигитом Бий-Булатом, оказали неповиновение, окончившееся убийством в Герзель-ауле генералов Лисаневича и Грекова. Увлекаемые же фанатизмом и успехами Кази-муллы в Дагестане, они вышли из всякого повиновения и их неистовства дошли до крайних пределов.

Нужны были самые энергические, решительные и настойчивые меры и действия. Таким деятелем и карателем неугомонных чеченцев является генерал Вельяминов, действия которого заключаются в беспощадном истреблении аулов, преимущественно Большой Чечни, а также в проложении дорог и просек по разным направлениям. Такие действия снова привели чеченцев к повиновению, которое с некоторыми вспышками и колебаниями сохранилось до 1840 года.

Возбужденные к восстанию Шамилем, чеченцы оставили свои прежние большие аулы, сгруппированные на проложенных Ермоловым и Вельяминовым дорогах и просеках, и расселились хуторами по горам и лесным трущобам.

С этого времени и начинается с ними самая тяжелая для нас борьба, стоившая больших усилий и огромных потерь, и вот по каким причинам.

До 1840 года у чеченцев не было единства в действиях, потому что не было власти и главы. До этого времени не было понятия о единстве действий против нас. Если один из аулов подвергался нападению наших войск, то другие ближайшие мало думали о подании помощи; да и не знали, что делается у их соседей, пока не постигала и их та же участь. Шамиль обязал наибов охранять свои наибства от нечаянного нападения постоянными караулами, подавать друг другу помощь и непременно выставлять то число пеших или конных чеченцев, которое от них требовалось. В крайних же случаях они должны были поголовно ополчаться против врага.

До 1840 года за чеченцами, жившими большими аулами, на указанных открытых и известных нам местах, легко было нам наблюдать, а в случае надобности и подвергать их наказаниям. Теперь же, с расселением их по горам и лесам небольшими аулами и хуторами, доступ к ним сделался для нас несравненно труднее, потому что мы не только должны были преодолевать большие естественные препятствия, но и действовать в местности, нам вовсе незнакомой. Если же при этом взять во внимание то искусство, с которым чеченцы умели обороняться и нападать на нас в лесах, да к этому добавить дальность и меткость их выстрелов, то не будет поразительно, что борьба наша с ними была столь продолжительна и стоила нам таких огромных потерь.

Наши действия против чеченцев заключались или в кратковременных набегах небольшим числом войск, или в продолжительных экспедициях самостоятельными отрядами. Первые имели целью нападение и разорение отдельных аулов, угон скота, уничтожение посевов и сожжение сена. Скрытность и быстрота в исполнении были главными условиями в таких действиях, потому что преждевременное открытие нас неприятелем, а также малейшее промедление увеличивало нашу потерю. Выступления войск из укреплений для таких набегов производились всегда ночью и с таким расчетом, чтобы предмета действия достигать на рассвете. По совершении же предприятия следовало думать о скорейшем отступлении через густой лес и топкие речки, на которых неприятель, задерживая нас, мог более наносить вреда.

Экспедиции самостоятельными отрядами производились с целью или прорубки просек и проложения дорог, или для истребления хуторов и аулов на значительном пространстве. Такие экспедиции производились по преимуществу зимою, и вот по каким причинам.

В лесу, когда на деревьях нет листьев, как бы он ни был густ, каждое движение виднее и заметнее, чего в особенности нужно было стараться достигнуть при действии с чеченцами в лесной войне, столь искусно умеющими укрываться за завалами и действовать из-за них. По легкости одежды и в особенности обуви, состоящей из чевяк, сшитых без подошвы из козлиной кожи и надеваемых на босую ногу, чеченцы не могли переносить долго холода, а тем более стоять продолжительное время в снегу. Впрочем, если бы были устранены недостатки, происходящие от неимения теплой одежды и обуви, то и в таком случае чеченцы не могли быть продолжительное время в сборе по неимению продовольствия; тогда как для нашего солдата недостатка в продовольствии не могло быть, потому что начальство рационально заботилось об обеспечении отряда провиантом и фуражом, а на время экспедиций назначалось улучшенное довольствие, заключающееся в прибавочном отпуске мясной порции и лишней чарке вина. Что же касается мороза, иногда доходившего до 25 градусов, и большого снега, то русскому человеку не привыкать-стать. При том по изобилию в лесу такие огромные костры пылали, что любо-дорого было посмотреть на такую прекрасную даровую иллюминацию, а тем более — греться на ней.

Все наши движения в виду неприятеля совершались по общепринятому правилу продолговатым четырехугольником, длина которого зависела от величины обоза и других обстоятельств. По бокам этого четырехугольника располагались войска, которые и двигались в одну определенную сторону, смотря по тому, производилось ли наступление или отступление.

Если отряд наступал, то войска, идущие впереди, составляли авангард, двигающийся же позади — арьергард; при отступлении же получали обратное наименование. Войска же, двигающиеся на известном расстоянии вправо и влево от авангарда и арьергарда, назывались «боковыми прикрытиями». Разница первых от последних заключалась в строе их; авангард и арьергард двигались фронтом, боковые же прикрытия следовали всегда рядами и только тогда поворачивались направо и налево, когда останавливались для боя с неприятелем или по другим причинам.

Стройность движения такого четырехугольника состояла в том, чтобы боковые прикрытия не отделялись от авангарда и арьергарда, не разрывались между собою, дабы не могло образоваться пустое пространство, через которое неприятель мог бы войти беспрепятственно в четырехугольник, внутри которого следовали: кавалерия, обоз, больные, раненые и все то, что не составляло, в известный момент движения, прямую боевую силу колонны. Сверх того, боковые прикрытия должны были находиться на таком расстоянии от дороги, по которой следовал обоз и вообще главная колонна, чтобы таковая не могла быть обеспокоена неприятельскими выстрелами.

Из этого оказывается, что на боковых прикрытиях лежала самая трудная и опасная обязанность, в особенности в том случае, когда приходилось следовать густым лесом, занятым неприятелем, и притом если через этот лес протекала топкая речка, через которую нужно было переправляться отряду. Неприятель, занимая такие места и устраивая завалы, дрался на них с ожесточением. А потому, двигаясь через такие леса, требовалось немало соображений и искусства от начальника отряда, чтобы провести свои войска с наименьшею потерею, и вот какие соблюдались при этом правила.

Если лес, сообразуясь с численностью войск, мог быть занят боковыми прикрытиями одновременно во всю его ширину, то по расположении таких прикрытий неподвижно, начиналось движение кавалерии и обоза, которые и выстраивались на другой стороне леса, позади авангарда. По мере же прохождения через лес кавалерии и обоза, стягивались к авангарду и боковые прикрытия, а вместе с тем совершал свое движение и арьергард. Если же боковые прикрытия, сообразуясь с численностью войск отряда и величиною самого леса или по другим причинам, не могли занять леса во всю его широту, то в таком случае кавалерия и обоз стягивались к авангарду на избранную позицию внутри леса, а вместе с тем смыкались к той же позиции боковые прикрытия и арьергард. По мере же сближения между собою всех частей отряда, делалось новое распоряжение к наступлению авангарда и боковых прикрытий, что и повторялось до тех пор, пока отряд не выходил совершенно из леса. Такие правила соблюдались для сохранения стройности и непрерывности движения боковых прикрытий.

Неменьшим трудностям и опасностям подвергался и арьергард, при продолжительном отступлении лесом, от наседающего на него неприятеля. В таком случае требовалось от него неменьшей стройности, осторожности и неразрывности в действии, как и от боковых прикрытий, — и самым лучшим строем было отступление пехоты «перекатными цепями» с непрерывным огнем артиллерии. Отступление перекатами производилось в таком порядке: шагах в тридцати от первой линии располагалась скрыто вторая линия, пехота которой встречала неприятеля сначала залпами, а потом штыками, если же были орудия, то и картечью, в то время, когда первая линия отбегала за нее. Чем чаще и неожиданнее производились такие встречи, тем сильнее она действовала на нравственное состояние неприятеля и отбивала у него охоту на преследование.

Что касается авангарда, то действия его становились серьезными только в таком случае, если на пути следования встречались завалы, а и того хуже — топкие речки и канавы с испорченными на них переправами.

Для овладения завалами употреблялись обыкновенно обходы. Устранение же препятствий на топких ручьях и канавах заключалось в поспешном устройстве мостов, для чего полезно было возить с собою готовые складные мосты.

Для лучшего изъяснения и уразумения наших действий остается очертить действия чеченцев против нас в трех главных случаях: 1) при защите их во время нападения наших небольших отрядов на их жилища и скот, при уничтожении засеянных полей и сожжении сена; 2) при истреблении их аулов самостоятельными отрядами и 3) во время прорубки просек и проложения путей внутри их лесов и главного их населения.

Самое ожесточенное сопротивление оказывали чеченцы при защите своих жилищ, в том случае, если семейство и имущество находились в опасности. Это доказывалось большими потерями в наших войсках при нападении на их аулы. Происходило же это от того, что мы должны были действовать на местности труднодоступной и малоизвестной.

Чеченцы, захваченные врасплох, если не успевали спасти свое семейство и имущество, запершись в своих саклях и поражая нас метким огнем через окна, погибали под развалинами своих жилищ. Если же они успевали спасти свои семейства и имущества, то, оставляя свои жилища на наш произвол, начинали ожесточенное преследование при нашем отступлении, и тут-то они показывали полное искусство в лесной войне.

Нужно было удивляться той изумительной быстроте, с которой они окружали отступающий отряд. То преградят путь отступления на топкой речке или канаве; то ударят на арьергард на такой же затруднительной переправе; то бросятся с гиком в шашки на боковое прикрытие. А между тем меткие их выстрелы поражают то здесь, то там. Боже упаси, если при этом произойдет малейшее замешательство или оплошность от нераспорядительности начальника, тогда мгновенно увеличится число раненых и убитых. С изумительной быстротой собирались чеченцы по крикам и выстрелам пастухов и караульщиков при угоне их скота, уничтожении полей и стогов сена, а во время преследования дрались с неменьшим ожесточением и искусством.

Здесь кстати заметить, что чеченцы с большою сметливостью и искусством вредили нам, если они действовали врассыпную и по собственному побуждению и увлечению. Действуя в массах и под предводительством своих наибов, а тем более Шамиля, как это бывало при проложении просек и дорог, а также при истреблении аулов самостоятельными отрядами, в чеченцах не только не видно было искусства, ловкости и энтузиазма, но они становились трусами. Иначе и не могло быть; ведь они не привыкли стесняться чем-нибудь и повиноваться приказаниям других; а тут их ставили в строй при орудиях и угрожали смертью в случае потери таковых, или в том же строе вели их в лес и, поставив в засаду, приказывали стоять тихо до тех пор, пока не будет дан сигнал.

— Зачем наибы строят нас, как русских, и запрещают нам драться, когда мы желаем. Мы лучше их знаем, где и как с ними драться, — шептались между собою с явным неудовольствием чеченцы, находясь в засаде. — Зачем имам заставляет беречь эти проклятые русские орудия и зачем за потерю их будет «секим башка»? Мы — джигиты и привыкли сражаться с русскими лицом к лицу, а не быть от них за версту и более, — говорили между собою, горячась, конные чеченцы, охраняя артиллерию.

— У нас не будет более джигитов, — прибавляли со вздохом старые чеченцы.

И они были совершенно правы, потому что боязнь из-за потери орудий сделала их до того робкими, что, завидя издали нашу кавалерию, немедленно снимались с позиции, даже защищенной естественными препятствиями.

Для полноты очерка действий чеченцев остается сказать о тех решительных моментах, когда они бросались на наши войска в шашки. Это они делали всегда неожиданно для нас, преимущественно производя такой удар в лесу из-за завалов или во время разрыва и замешательства в боковых прикрытиях и арьергарде.

Этот удар совершался с неимоверной быстротой и с неистовым гиком, в котором звучала самая смерть. Но, несмотря на ловкость и искусство, с которым вообще чеченцы умели владеть холодным оружием, несмотря на остроту лезвия шашки, соединенной с другими ее достоинствами, редко когда они торжествовали в рукопашном бою.

Это происходило как оттого, что штык, насаженный на ружье, был более длинным оружием, нежели шашка, так и по той причине, что каждый из наших приземистых егерей, не говоря уже о рослых мушкатерах и могучих гренадерах, был физически сильнее каждого чеченца; а потому случалось, что приклад и даже кулак повергал чеченца наземь замертво.

— О, урус крепкий человек, большой рука у него, — говорили чеченцы, поднимая вверх сжатый свой кулак.

— О, урус умеет баран и лошадь корабчить (захватывать) и шалтай-балтай делать (говорить), — прибавляли они, покачивая головой и причмокивая.


Переезд за Терек. — Методическое движение отряда по Кумыкской плоскости. — Ермоловская Внезапная во время блокады Кази-муллою. — Настоящая Внезапная. — О кумыках.

По возвращении из Грозной мне пришлось опять скучать от безделья около десяти дней в Червленной и притом слушать брань моей новой, морщинистой хозяйки.

— Переведись твое коренье, чертово зелье, — ворчала она, когда я по вечерам, куря трубку или сигару, выходил из избы, чтобы посидеть на крыльце или завалине.

Однажды я спросил у нее нарочно, что значат эти слова и к кому они относятся.

— Тебя, нехристь, потому так величаю, что куришь эту поганую траву, — отвечала она, со злобой указывая на трубку.

— А если я перестану курить, то полюбишь меня, хозяюшка, — отвечал я полушутя.

— Отойди, варвар, а не то ударю, — отвечала она, подняв кулак и грозно сверкая глазами.

Вишь, злючка какая, подумал я, и с тех пор для меня было особенным удовольствием сердить ее, и я нарочно выкуривал лишнюю трубку или сигару в ее присутствии. Ведь, припомни, читатель, что это происходило в мои молодые лета и притом в минуты мучительного безделья и скуки.

Иногда отправлялся я один или с товарищами в сады побалагурить и пошалить с молодыми казачками, усердно там работавшими над виноградниками, и чтобы посмотреть на Терек, который по-прежнему не унимался и бушевал. Такие прогулки предпринимались обыкновенно под вечер, когда спадал жар, доходивший до 25 градусов. Проводить же время в садах в жаркий день не составляло удовольствия, потому что не было тенистых деревьев; виноград же только что начинал виться по таркалам. В станице и того было хуже — страшная духота и зловоние от испарений, поднимающихся из вечно грязных переулков.

По этим причинам большую часть дня приходилось проводить, переваливаясь с боку на бок на своей походной кровати, в костюме гоголевского Ивана Ивановича, и молить Бога о том, чтобы поскорей оставить Червленную. Наконец наступило это время.

В последних числах мая генерал-адъютант Нейдгардт с генералом Гурко переехали в Щедрин, а за ними перебрались туда же штабы главный и чеченского отряда, а с ними переехал и я двадцативерстное расстояние на почтовых казачьих лошадях.

В станице Щедринской, ничем не отличавшейся от Червленной, мы пробыли около недели. Об этой новой остановке рассуждали различно. Меньшинство, состоящее из более умеренных или, правильнее сказать, политичных чинов штаба, свалило вину на Петербург, замедлявший некоторыми окончательными ответами и разрешениями. Но большинство этому не верило, положительно приписывая такую медленность нерешительности корпусного командира, вовсе незнакомого с образом ведения здешней войны и которого, видимо, смущала грандиозная кавказская природа.

Пребывание мое в Щедрине разнообразилось служебными поездками, между прочим и в отряд, расположенный на правом берегу Терека у Амир-Аджиюрта и состоящий из десяти батальонов навагинцев, тенгинцев, замосцев и любинцев, двадцати пеших, конных и горных орудий и шести сотен казаков.

Все эти войска состояли под временным начальством генерала Полтинина, который во время командования своего Навагинским полком обратил на себя внимание как своими оригинальными выходками, так храбростью и ранами. Про него рассказывалось много анекдотов вроде таких, что кто-то из великих мира сего спросил у него: «Сколько он раз ранен?» и он, не запинаясь, отвечал: «Семь раз ранен и контужен, но ни разу не сконфужен».

Навагинский полк, которым довольно долго командовал Полтинин, не слыл на Кавказе за боевой полк единственно по той причине, что он имел несчастье чаще подвергаться неудачам, сравнительно с другими полками. Сам же Николай Петрович не слыл за распорядительного генерала, и ему в первый раз пришлось заведовать отдельным отрядом. Но и это временное командование обошлось для него не вполне удачно, как можно убедиться из следующего происшествия, доказывающего молодчество и удальство чеченцев.

Как уже известно, на правом берегу Терека у Амир-Аджиюрта, с начала апреля, для приготовления сухарей, сосредоточены были пять батальонов навагинцев и тенгинцев. Эти войска при восьми орудиях, будучи расположены лагерем в одну линию тылом к Тереку, имели на правом фланге прилегающий к Умаханюрту лес, связывающийся с лесом, растущим по Качкалыковскому хребту и Сунже.

Чеченцы, беспрепятственно следившие из этого леса (оставленного с нашей стороны без наблюдения) за нашими действиями, нападают на артиллерийских и подъемных лошадей, пасшихся впереди лагеря в то время, когда отряд, приготовляясь к инспекторскому смотру, чистил ружья и амуницию. Это нападение, исполненное несколькими сотнями джигитов, было столь неожиданно, что когда генерал Полтинин со своими навагинцами собрался в погоню за неприятелем, то на месте пастьбы, кроме нескольких изрубленных и израненных ездовых, не осталось ни одной лошади. Только отдаленный, движущийся по направлению к Качкалыковскому хребту, столб пыли указывал на чеченцев, быстро скакавших за лошадьми, запуганными выстрелами и гиканьем.

Но как в нашем мире всему есть конец, то наступил конец и нашему пребыванию на Тереке. 10 июня, переправившись рано утром у Амир-Аджиюрта на пароме через эту, по-прежнему бушевавшую, реку, мы двинулись с отрядом на Таш-Кичу.

Переход был невелик — в восемнадцать только верст, но войска расположились на ночлег у Таш-Кичу, этого небольшого укрепления, построенного Ермоловым, с сумерками. Такая медленность в движении произошла от слишком большого и неуместного методизма. Требовалось, чтобы при переходе через мосты и гати отряд стягивался, а так как на Кумыкской плоскости бездна канав, проведенных для орошения полей, то и приходилось авангарду беспрестанно останавливаться. Притом много было возни при расположении отряда на ночлег. Приказано было расположить его правильным четырехугольником, тогда как не было для этого места. Такие педантические распоряжения были совершенно бесполезны и до крайности утомительны для войск, тем более, что был очень жаркий день.

Переход от Таш-Кичу до Внезапной в двадцать пять верст совершен был еще с большими предосторожностями, как будто бы мы двигались в виду неприятеля, тогда как о нем не было и слуху; притом на Кумыкской плоскости жили преданные нам кумыки.

Сколько было хлопот для меня и других офицеров генерального штаба, чтобы обеспечить переправы на Яман-су и Ярык-су, а также следование отряда через лесистое пространство между Аман-су и Акташем и по крутому спуску к этой реке. Платье мое было изорвано в нескольких местах, лошадь моя искалечена колючкой или дерезой. Сильно пострадали от этого, в изобилии растущего кустарника обувь и платье нижних чинов, следовавших в боковых прикрытиях.

Немало хлопот было и при расстановке лагеря на правом берегу Акташа, возле деревни Андреевой.

— Нужно расположить войска как можно правильнее и притом сообразно с местностью. Ведь здесь будет дневка, а может быть, простоим суток двое и более. Вероятно, Александр Иванович, осматривая окрестности, заедет и в лагерь. Нужно, чтобы в нем все было в порядке.

Так рассуждало начальство штабов главного и чеченского отрядов, окруженное офицерами Генерального штаба. Между тем войска с нетерпением ожидали указания тех мест, на которых, расположившись, могли бы приступить к разбитию своих палаток и варению пищи. «Вот, подумаешь, настало какое тяжелое время.

Идешь по своей земле и думаешь, что по неприятельской, так цепи строго держи. Вот сколько времени пришли, не расставляют лагерей; кажись, можно было бы и палатки разбить, и кашицу сварить. А тут ранец сильно жмет — не то что наши мягкие мешки».

Так рассуждали между собою старые кавказские усачи, стоя опершись на ружья, в ожидании, когда мы, офицеры Генерального штаба, укажем им места для ночлега. И совестно было подъезжать к этим усачам-кавалерам, понимая и сочувствия их правому неудовольствию, происходящему от неуместного педантизма.

Пользуясь двухдневным отдыхом, я с некоторыми из моих штабных товарищей, в сопровождении достаточного эскорта, осмотрел окрестности Внезапной. Ездил на Чумлы, где был расположен Кази-мулла в 1831 году, во время восемнадцатидневной блокады старой Внезапной. Осматривал место прежней ермоловской крепости, прославленной мужественной защитой ее во время этой блокады. Был на Воровской балке, где происходил кровавый бой скопищ Кази-муллы с батальоном 40-го егерского полка, ведомым полковником Шуйским на спасение Внезапной. И тогда же у меня явилось желание собрать подробности о геройских подвигах и самоотвержении защитников этой крепости. И, к полной радости моей, я достигэтого, собрав сведения не столько из архивных и письменных документов, сколько из рассказов современников и участников.

Читатель не осудит меня, если я обращусь к прошлому времени, не касающемуся в прямом смысле моих записок. Надеюсь, что это отступление не будет для него безынтересно.

Кази-мулла, уроженец Гимры, первый имам и проповедник в горах Дагестана мюридизма и газавата или войны против гяуров, после неудач, встреченных им под Дербентом и Бурной, с полчищами свыше 10 тысяч конных и пеших тавлинцев, шамхальцев и только что восставших против нас кумыков, 7 июня 1831 года, приступает к блокаде Внезапной.

Эта крепость, построенная генералом Ермоловым в 1819 году, находилась на нагорном левом берегу Акташа, в полуверсте от самого русла этой реки, и, как большая часть укреплений на Кавказ, имела четырехугольную фигуру, обнесенную земляным валом, обложенным колючкою и рвом, слабых профилей.

Из крепости вилась, по крутому берегу Акташа, дорога к блокгаузу, обеспечивающему воду. Далее эта дорога вела через реку в деревню Андреево, находящуюся на противоположном берегу.

Гарнизон Внезапной в день начала блокады состоял из четырех рот[146], и численность его не превышала 650 штыков. Воинским начальником был подполковник Ковалев.

Кроме этих войск, нескольких офицерских и солдатских жен, а также маркитантов, других жителей не было. Все живущее во Внезапной помещалось в турлучных строениях и землянках. Вооружение крепости состояло из одиннадцати разной величины и конструкции пушек и единорогов.

Вот окрестности ермоловской Внезапной. С фасада, обращенного к Акташу, открывалось широкое ложе этой реки, пробегающей несколькими протоками по белеющим камням известкового свойства. За Акташем, прямо против крепости, пестрелась со своими земляными крышами, белыми трубами и такими же турлучными стенами, деревня Андреево, растянутая более чем на версту. Далее зеленелись Дылымские высоты, получившие это название от аула, позади их находящегося. Направо от фаса, обращенного к Акташу, виднелось живописное ущелье этой реки, поросшее лиственным лесом, с белеющимися саклями Ауховского аула Акташ-ауха. Налево та же река с обрывистыми лесистыми своими берегами, а вдали дымящиеся аулы: Темир-аул, Костек и Султан-Янгиюрт. К северному фасу примыкал лес и густой кустарник, состоящий, преимущественно из колючего терна, боярышника и кизила.

Сообщение Внезапной с Терекской линией производилось по той же дороге, по которой следовали мы в 1844 году, а именно: из Амир-Аджиюрта на Аксай-Баташюрт и Хасавюрт.

Первым делом Кази-муллы, по прибытии к Внезапной со своими огромными полчищами, было отрезать гарнизон этой крепости от Акташа и лишить его всякой помощи с Терека. Для достижения этого были назначены две трети всего бывшего с ним ополчения. На остальную же треть было возложено, под защитою леса и кустов, постоянно тревожить гарнизон крепости.

С занятием блокгауза и дороги, ведущей к нему, а также с устройством завалов в Воровской балке, находящейся на дороге из Внезапной в Хасавюрт, Кази-мулла был вполне убежден, что крепость принадлежит ему.

Хотя с занятием блокгауза и дороги, ведущей к Акташу, гарнизон действительно был отрезан от воды в первый же день блокады; но он обманулся во втором своем предположении, несмотря на то, что и в этом случае расчет его был верен, судя по малочисленности войск, находившихся в то время на левом фланге. Кази-мулла позабыл главное — что он имел дело с русскими войсками.

Однако же верно то, что в описываемый период левый фланг был весьма слаб войсками. Кроме внезапненского гарнизона находились: две роты — в Таш-Кичу, одна, — в Амир-Аджи юрте, один батальон — в Червленной, одна рота — в укреплении Горячеводском и полтора батальона — в Грозной. Кавалерия кроме моздокских, гребенских и семейно-кизлярских казаков, едва могущих содержать кордон по Тереку, — другой не было. Подвижная артиллерия состояла только из десяти орудий.

Ослабить Таш-Кичу нельзя было, потому что на гарнизоне этого укрепления держалась верность сильно колеблющихся аксаевцев. Грозненский гарнизон также не мог быть уменьшен, по той причине, что чеченцы разъезжали сильными партиями в виду крепости. Следовательно, только и можно было двинуть на выручку блокированной Внезапной батальон 40-го егерского полка, расположенный в станице Червленной.

1 июня — на четвертый день блокады Внезапной — этот батальон в составе с небольшим семисот штыков, при четырех орудиях, выступил из Червленной под начальством своего командира, полковника Шумского.

В Таш-Кичу были узнаны все подробности о действиях и распоряжениях неприятеля. Положение было крайне затруднительное. Горсть русских должна была преодолеть сильного неприятеля и устроенные им препятствия.

Полковник Шумский перед выступления из Таш-Кичу обратился к своему батальону со следующими словами: «Братцы! Сегодня нам предстоит много дела. Кроме частых завалов, устроенных по дороге во Внезапную, мы должны пробиться через неприятеля, несравненно нас сильнейшего. Нас немного, но зато с нами четыре пушки. На квартирах за невычищенный штык вас наказывали; сегодня же чем более штыков будет обагрено кровью неприятеля, тем радостнее будет для меня, тем будет славнее для вас. Умрем, но победим!»

Громкое, радостное «ура!» было ответом на слова храброго и любимого начальника.

— Итак, с Богом и с молитвой вперед, братцы. Нас ждут товарищи, уже не пившие трое суток.

И батальон в четыре часа утра 12 июня выступил из Таш-Кичу, будя своими песнями аксаевских жителей, испуганно выглядывавших из окон своих сакель и изумленно провожавших наших героев, столь весело шедших на явную смерть.

Чистое, ясное, безоблачное небо предвещало знойный день. Переход предстоял не менее 25 верст.

До Хасавюрта неприятеля не было видно. С переправой же через Ярык-су у этого аула густые толпы неприятельской кавалерии показались в виду колонны и, смело джигитуя, открыли по ней ружейный огонь; но наши храбрецы в безмолвии двигались вперед. Им нельзя было терять свои заряды по одиночным всадникам.

Таким образом провожал конный неприятель наших воинов до Воровской балки, так сказать, наводненной пешими его толпами. Сотни винтовок, ярко освещаемых лучами полуденного солнца, высовывались из-за канав, которыми в несколько рядов перерезан был спуск в балку. Ряды папах пестрелись в боковых завалах, устроенных на подошве балки. За каждым кустом, на каждом дереве скрывались и сидели по нескольку человек.

Так была укреплена и занята неприятелем Воровская балка, когда подошел к ней полковник Шумский со своим батальоном, встреченным убийственным залпом из ружей. Ответом на это был батальонный огонь пехоты и картечные выстрелы из четырех орудий. Неприятель не выдержал этого огня и начал поспешно оставлять передние канавы и боковые завалы.

Пользуясь этим замешательством, полковник Шумский двинул вперед две роты. После кровавой рукопашной схватки неприятель был выбит из задних канав и, поражаемый картечью, отступил к прочим своим толпам, двигавшимся по южной вершине балки. Это были тавлинцы, ведомые на бой известным своею храбростью в горах Оздемиром.

Мигом были сделаны переезды через канавы, и уже наши две роты с двумя орудиями переходили подошву балки, как были встречены тавлинцами, с гиком бросившимися на них с длинными кинжалами. Картечь хотя поколебала, но не остановила тавлинцев. Засверкали штыки в руках егерей, и они ринулись в толпу неприятеля.

Минутами должно было считать этот кровавый бой. Уже много пало бездыханных тавлинских трупов, уже много не досчитывалось и в наших рядах. Здесь пал геройски после пятой раны, закаленный в боях штабс-капитан Смирнов. Тут же был убит юный царский слуга, прапорщик Танской. Еще трудно было определить, на чьей стороне будет перевес. Наконец егеря, подавляемые силою, начали отступать. Неприятель уже обегал наши орудия, как в этот решительный момент ударившие во фланг шестьдесят егерей, поведенные самим полковником Шумским, изменили ход дела: тавлинцы дрогнули и обратили тыл, оставя на месте боя груды тел убитых своих товарищей.

Единовременно с этим не менее упорный бой вели и другие две роты с неприятельскими толпами, скрыто пробравшимися по подошве балки и ударившими во фланг. Передние завалы, обагренные кровью и заваленные трупами убитых, уже в третий раз были заняты храбрыми егерями. Заметно уменьшились их ряды. Любимый их ротный командир, капитан Кирьяков, был убит. Взводный командир, подпоручик Толпыга, был тяжело ранен, но не оставлял своего места. Его же примеру следовали и все раненые егеря. Никто из них и не думал оставлять товарищей в столь опасные минуты.

Неприятель снова загикал. Новый удар шашек и штыков и новые жертвы обагрили землю своею кровью. Но этот удар был последний. Неприятель отступил, поражаемый картечью. А это дало возможность Шуйскому ударить на тавлинцев, с остатками этих двух рот, и тем довершить бой в нашу пользу.

Потеря наша в этом кровавом деле состояла: кроме поименованных офицеров, из 87 убитых нижних чинов; раненых же было более 200 человек, в том числе четыре офицера. Потеря неприятеля превышала нашу более чем в четыре раза.

Теперь обратимся к тому, что происходило во Внезапной в то время, когда храбрый батальон 40-го егерского полка дрался с неприятелем в Воровской балке.

Осажденные, убедясь по первым выстрелам об идущей к ним помощи и пользуясь отсутствием большей половины неприятеля, произвели вылазку к Акташу за водой, в которой уже третий день имелся совершенный недостаток. В этот раз действия гарнизона были успешнее, чем в две прежние вылазки. Две роты не только успели пробиться к Акташу и набрать воды, но и возвратились обратно без особенной потери.

Сделав это, другие две роты были двинуты из крепости к Воровской балке. На третьей версте произошло соединение, и в три часа пополудни полковник Шуйский со своим батальоном вступил в крепость.

Велика была радость войск, как составлявших гарнизон, так и пришедших на помощь. Товарищеским обниманиям и горячим рассказам о совершенных подвигах, по-видимому, не было конца. Господствовавшее в продолжении трех суток безмолвие, нарушаемое только выстрелами, заменилось всеобщим говором и суетливой деятельностью.

Однако недолго продолжалось это радостное увлечение. Гости, томимые жаждою от похода, двухчасового кровопролитного боя и июньского зноя, попросили воды. Им отдана вся имеющаяся в крепости вода, но ее оказалось недостаточно. Нужно было опять драться, и вода снова была добыта без больших жертв.

16 июня опять оказался совершенный недостаток в воде. Несколько раз делались ночные вылазки к Акташу, но сильный и бдительный неприятель не допускал наших войск до этой реки.

19 июня перед рассветом полковник Шумский сам выступил с пятью ротами к Акташу, но после жаркого боя, стоившего и нам и неприятелю огромной потери, вода добыта была в самом ограниченном количестве.

Знойный жар, простиравшийся на солнце до 35 градусов, увеличивал отчаянное положение гарнизона. Хотя бы прохладный ветерок подул и освежил спертый и зараженный воздух крепости. Хотя бы тучка набежала и оросила запекшиеся уста храбрых воинов.

Наконец, 21-го числа, на великую радость осажденных, подул западный ветер, сначала легкий, а потом порывистый. Набежали тучи, и небо разразилось сильным нежданным и вместе с тем столь ожидаемым дождем. Вся крепость огласилась криками неизъяснимой радости, и все в ней ожило и засуетилось. Дождь, ливмя шедший более часа, дал возможность гарнизону не только освежиться и утолить жажду, но и запастись водою суток на двое.

Между тем, Кази-мулла, недовольный отказом на дважды сделанное предложение о сдаче крепости, на которое ему отвечалось пальбой из орудий, а также желая прекратить ропот и неудовольствия, возникшие в его стане, решился взять Внезапную штурмом.

22 июня, перед рассветом, часовые услышали шорох ползущих и идущих людей. Ружейные выстрелы, соединенные с криками, мгновенно поставили на ноги бдительный гарнизон. Несмотря на всю поспешность, с которой осажденные заняли определенные им места, несмотря на сильный картечный и ружейный огонь, неприятель со всех сторон успел окружить крепость густыми массами, и уже передовые толпы были во рву и на валу. Штык и шашка опять пошли в дело. Но недолго продолжался бой. Опрокинутый неприятель не решался повторить штурм, и восходящее солнце озарилось кровавой картиной. Много жертв осветилось его лучами.

Нападение горцев на фуражиров. Рис. М. Зичи.

Несмотря на такую неудачу и усилившийся ропот, Кази-мулла продолжал упорствовать и убеждать себя, что Внезапная не устоит и покорится. Но он не знал, что были сделаны все приготовления к взрыву крепости и что во время штурма к пороховому погребу был приставлен унтер-офицер с зажженным фитилем, чтобы поджечь пятьдесят пудов пороха в ту минуту, когда неприятель овладеет крепостью.

Однако Провидению не угодно было подвергать дальнейшему томлению и испытанию храбрых защитников. 24 июня Кази-мулла получил известие, что командующий в то время войсками на Кавказской линии генерал Эммануэль спешит с отрядом к осажденной крепости и что уже находится в Таш-Кичу. По этому случаю, он снял ночью блокаду Внезапной и отступил к Акташ-ауху, где и имел дело с вновь прибывшими войсками.

В продолжение восемнадцатидневной славной защиты ермоловской Внезапной вся потеря наша состояла: из 158 убитых, более 400 раненых: и до 100 человек, умерших от болезней и лишений.

Мир праху вашему, переселившиеся в царство небесное. Честь и слава храбрым воинам, оставшимся в живых!

Вылазка за водой. Рис. М. Зичи.

Если не ошибаюсь, то в конце того же 1831 года ермоловская Внезапная была перенесена на то самое место, где она находилась в 1844 году, когда я с нею познакомился, и где и по настоящее время находится.

Прежняя Внезапная возвышалась над Андреевой, грозно следила за всеми действиями вероломных ее жителей и в случае измены могла подвергнуть эту большую деревню бомбардированию и разрушению.

Такое возвышенное положение старой Внезапной, удалявшее ее более чем на полверсты от воды, ставило гарнизон этой крепости в такое же отчаянное положение, в котором он находился во время описанной блокады Кази-муллою. Притом то же возвышенное положение препятствовало ей обстреливать ущелье Акташа.

Между тем настоящая Внезапная, будучи построена над обрывистым правым берегом Акташа, но имея воду от себя только в нескольких саженях, не могла встречать в ней недостатка. Сверх того, она могла с удобством обстреливать как верхнюю часть ущелья, обращенного к Ауху, так в случае надобности действовать против Андреевой, от которой она отстояла сажен на полтораста.

Что же касается фигуры, величины и вооружения, то новая Внезапная не отличалась от прежней. Только небольшой красивенький форштат, а также более деятельная и веселая жизнь в новой крепости доказывали, что в составе ее гарнизона произошла перемена. И такая перемена совершилась с нею с того времени, когда она сделалась штаб-квартирой Кабардинского полка. А этот боевой полк был переведен из Кабарды на Кумыкскую плоскость в конце 1842 года.

Однако как бы весело ни жил внезапненский гарнизон, а такого веселья и многолюдства он не слыхал и не ведал, как со времени прибытия в крепость чеченского отряда во главе с корпусным командиром генерал-адъютантом Нейдгардтом, окруженным многочисленным штабом и конвоем. Число одних генералов, князей, графов, адъютантов и других штабных чинов равнялось комплектной роте.

Да и сами кабардинцы не видели себя в таком сборе. Ведь кроме двух рот все на лицо. Вот лагерь между крепостью и Андреевой тех трех с половиною батальонов кабардинцев, которые поступили в состав чеченского отряда.

Любо-дорого было смотреть на закаленных в походах и трудах кавказской боевой жизни усачей-кабардинцев, когда они, выстроенные впереди своих палаток, приветствовала громким «ура!» подъехавшего к ним корпусного командира. Даже задумчивое и озабоченное лицо Александра Ивановича просветлело от их молодецкого вида и приветствия, и как будто бы он в то время думал: «С такими молодцами и в горах не пропадешь».

Тут же находились бывший и настоящий командиры Кабардинского полка: генерал-майор Лабынцов и полковник Козловский, не замечательные по своей наружности, не обращавшие на себя внимания ни по воспитанию и образованию, но зато приобретшие известность за свою мужественную неустрашимость и опытность в Кавказской войне. И тот и другой много пережили опасностей и всегда с честью выводили из них своих кабардинцев, за что нижние чины если не любили, то уважали своих храбрых командиров.

Глава оказывается довольно длинною, а только мимоходом упомянуто о деревне Андреево, вокруг которой не я один, а целый отряд, вертится третьи сутки; о кумыках же, землю которых мы попираем седьмые сутки, и того менее сказано.

Между прочим, как видно из заглавия этой главы, я имел в виду сказать что-нибудь об этом народе, не касаясь отдельно ни Андреево, ни других аулов, к чему теперь и приступаю.

Сколько известно, кумыки с шамхальцами одного начала и судя по языку — татарского происхождения.

По историческим фактам мне неизвестно, была ли заселена первоначально Кумыкская плоскость или шамхальские владения. По преданиям же оказывается, что Кумыкская плоскость, т. е. почти квадратное пространство, ограниченное Каспийским морем, Сулаком, Качкалыковским хребтом и Тереком, поступила в удел «чанки» или побочного сына одного из шамхальских владетелей.

Как бы то ни было, но кумыки делаются нам известными в царствование Алексея Михайловича, со времен похода русских в Дагестан под начальством воевод Бутурлина и Хворостинина. Со времен же Петра Великого кумыкские князья ищут нашего покровительства и даже считаются нашими подданными. Доказательством этого служит отказ Петра I на требования андреевских князей на право владения землею в окрестностях деревни Андреево, выраженный в следующей резолюции: «Не могу согласиться, понеже та земля исстари принадлежит гребенским казакам».

Кумыки, сколько известно, отличались миролюбивыми наклонностями, и, если бы не соседство столь воинственно хищнического народа, как чеченцы, то тишина и спокойствие не нарушались бы между ними.

Их любимым занятием было земледелие, чему в особенности способствовала и та местность, на которой они поселились, как богатая и изобильная водою. Сулак, Акташ, Ярык-су, Яман-су и Аксай до такой степени обильны водою, что канавы, проводимые из них, вполне достаточны для орошения их полей, обрабатываемых под «чалтык» или сорочинское пшено, просо, кукурузу, пшеницу и марену. Достаточно было и покосных мест для прокормления лошадей, рогатого скота и овец. Не было недостатка и в лесе, окружающем Кумыкскую плоскость с юго-запада и севера.

Кумыки по миролюбивому своему характеру не выражали своего явного неудовольствия и тогда, когда начали их стеснять в поземельной собственности: с одной стороны чеченцы, селившиеся по Качалыковскому хребту, с другой стороны мы, русские — строившие наши крепости и поселения. Кумыки продолжали миролюбиво заниматься обработкой своих полей, не обращая особенного внимания на треволнения, происходившие в горах при Кази-мулле и Шамиле, и только по необходимости покорялись сильнейшему, как это случилось с ними в 1831 году, при появлении на Кумыкской плоскости Кази-муллы.

Кумыки управлялись тремя княжескими фамилиями: Хасаевыми из кабардинского рода (по женскому колену) Бековичей, Казаналиповыми и Хамзиными. Из них первые жили в Аксае, вторые — в Андреево, а последние — в Костеке. Эти три аула по местожительству в них князей считались первостепенными и многолюдными.

За князьями следовали «узденя», жившие в одних с ними аулах или отдельно, как, например, Темировы, по имени которых и то место, в котором они жили, называлось Темир-аулом.

За узденями следовал самый многочисленный класс «свободного кумыкского народа», обязанный за право владения землею, исключительно принадлежащею князьям, отбывать разного рода повинности или платить десятинную подать. На этих основаниях существовали Баташюрт и Энгельюрт, заселенные одними чеченцами.

Если не ошибаюсь, то и узденя обязаны были некоторою повинностью: так, например, сопутствовать князьям в их поездках, в известных случаях посылать баранов.

У кумыкских князей и узденей имелся класс рабов обоего пола, называвшихся «кулами». Они состояли, как и у чеченцев лаи, из пленных, захваченных в былое время и переходивших из рода в род.

На кулах хотя лежала самая тяжелая домашняя работа и хотя они составляли неотъемлемую принадлежность владельца, но все-таки жизнь их была не в пример легче прозябания чеченского лая. Это происходило от более доброго и человеколюбивого направления характера кумыков.

Кумыки — строгие мусульмане, чтут Коран и исполняют с точностью в нем предписанное. Не только эфенди и муллы, но князья и узденя знают изустно Коран и читают если не по-арабски, то по-татарски. Между ними много хаджей, то есть ходивших на поклонение гробу Магомета.


Движение Чеченского отряда через Салатавию. — Встреча с Шамилем у Бортуная. — Занятие Черкея и истребление этого аула.

Под Салатавией разумелось и разумеется гористое пространство между Сулаком, от Чирюрта до Ашильты, хребтами Мичикаль и Соук-Булак, отделяющими ее от Андии и Гумбета, и отрогом, отходящим у верховьев Акташа от Андийского хребта, и сначала составляющего правый берег этой реки, а потом круто упирающегося в Сулак между Чирюртом и Миатлы.

Салатавия получила свое название от горы Салатау, которою оканчивается хребет Соук-Булак над Сулаком между Миатлами и Евгеньевским.

Население Салатавии принадлежит к лезгинскому племени, которых мы, русские, называем так же, как и прочих жителей Дагестана, «тавлинцами», переиначенные нами из «таули» значит «горец», как и называют сами себя лезгины и их соседи.

Салатавия сделалась нам более известна с 1839 года, когда генерал Граббе, выступив с чеченским отрядом из Внезапной, двинулся в Гумбет и далее в Ахульго через аулы: Болтугай, Зурамакент, Инчхэ, Кастала, Хубары и Бортунай. Спустя 2 года этим же путем двигался генерал Головин, повернув от Бортуная на Гертме и Черкей. Спустя еще 3 года по этим опустошенным местам пришлось действовать и нашему отряду.

Только разница была в предшествовавших и наших действиях. Те были грозны и быстры, когда как наши — медленны и методичны.

Чеченский отряд, выступив 10 июня из Внезапной в составе 15½ батальонов, 24 орудий и 6 сотен казаков, следовало до Чипчака на расстоянии шестнадцати верст в пределах Кумыкской плоскости.

Спустившись с Чипчака к Сулаку по крутому спуску и пройдя еще несколько верст по левому берегу этой реки, отряд расположился лагерем у разоренного аула Болтугая, и нужно добавить, скоро и без всяких мудрствований со стороны начальства, от которого зависело это расположение. Впрочем, нечего было и мудрствовать, потому что равное место, занятое лагерем, примыкало с левой стороны к Сулаку, а спереди и справа было окружено на дальний ружейный выстрел отвесными скалами, изредка поросшими лесом.

Правда, и здесь предполагалось перемещать некоторые части, уже разбившие палатки только потому, что недоставало места в фасах четырехугольника одному или двум батальонам, бывшим в арьергарде. Однако, к счастью, это уладилось безропотно со стороны войск тем, что предложено было поместить эти части внутри лагеря, в виде резерва и прикрытия Главной квартиры на случай тревоги.

Следующий ночлег, согласно маршруту, составленному в Внезапной, назначен был в Зурамакент, отстоящий от Болтугая не далее 6 верст.

Имея в виду столь недалекий переход, решено было ареопагом, состоящим из председателя, корпусного командира, и членов — Гурко, Бутурлина, Герасимова и непосредственного моего начальника, Ивана Ивановича Норденстама, — сделав утром фуражировку, выступить в 3 часа пополудни. Но ареопаг упустил из виду, что в горах самое непредвиденное и ничтожное обстоятельство может сильно замедлить движение. Так случилось и в настоящий случай.

Кроме крутого подъема в полуверсте от Болтугая на высокую гору и такого же спуска к Зурамакенту, а равно неумения артиллерийских и подъемных лошадей, принадлежащих войскам пятого пехотного корпуса, ходить по горам, — завыл ветер, набежали густые облака, и небо разразилось страшным ливнем и грозой.

Вот в каком положении находился отряд, когда вскоре после разразившейся грозы наступила непроницаемая темнота. Вся кавалерия, пять батальонов и десять орудий окружали палатки главного и чеченского штабов, имея впереди себя на лесистых высотах караулы. Шесть батальонов, восемь орудий и обоз, растянутые от Болтугая до Зурамакента, остались там, где их застигла темнота, потому что продолжать следование по узкой, проложенной извилинами над страшной пропастью, дороге и еще более испорченной проливным дождем было совершенно невозможно. Притом нельзя было удостоверяться, в каком состоянии находился мост, переброшенный над расщелиной на вершине горы. Остальные затем четыре с половиною батальона и шесть орудий, составлявшие арьергард, оставались на позиции у Болтугая.

Такое разобщенное положение отряда до того встревожило и озадачило нашего корпусного командира, что он не раздевался и не ложился целую ночь. Ему вообразилось, что не только салатавцы, но даже Шамиль сделает на нас с рассветом нападение. То и дело посылались разные лица поверять передовые посты, расположенные на трудно доступных высотах, что по темноте нелегко было исполнять.

В таком же напряженном состоянии провели ночь и войска, находящиеся в Зурамакенте. Кавалерия не разнуздывала, а артиллерия не распрягала своих лошадей; пехота дремала с ружьями в руках; даже не все вьючные лошади были облегчены от своей тяжелой ноши, а тем более расседланы.

Не только рассвет, но и тихий восход яркого солнца не успокоил нервного расстройства Александра Ивановича… Старик, заложа руки назад, молча продолжал ходить взад и вперед возле своей палатки, по временам с беспокойством, то оглядывая окрестные лесистые высоты, то вперяя свой тревожный взгляд в вершину горы, по которой двигались наши войска, казавшиеся Гулливеровыми пигмеями.

Только к полудню окончилось, и притом без особенных приключений, сосредоточение всего отряда на Зурамакентской поляне, а как оно стоило больших беспокойств и треволнений для начальства и требовало отдыха и успокоения, то дальнейшее наступление было отложено до следующего дня.

Дневка на Зурамакентской поляне, где до 1839 года находился небольшой аул, известный своими садами, в особенности же превосходными виноградниками, была великолепная. Палатки нашего штаба были разбиты под обремененными плодами яблонями и грушами или развесистыми грецкими орешниками. Вода и лес под боком, только вода в Сулаке немного мутна, да по глубине и быстроте течения этой реки она неудобна для купания. Правда, был недостаток в траве, потому что кругом отвесные скалы, лишенные всякой растительности, или горы, покрытые каштаном, чинаром, дубом, ясенью, кленом, кизилом и боярышником.

Впереди нашей позиции, между лесистыми горами, просвечивалось ущелье, по которому вилась, журча по камням, небольшая речка и проходила дорога в глубь Салатавии. С башни, построенной на правом берегу Сулака и называемой Миатлинской, по имени бывшего тут аула, это ущелье наблюдалось небольшим гарнизоном и обстреливалось орудием, вместе с тем извещающим своими выстрелами и о появлении неприятеля.

На другой день, с рассветом, наш отряд выступил далее по этому ущелью. Мне приказано было находиться при генерале Лабынцеве, начальству которого поручено было правое прикрытие, состоящее из двух батальонов кабардинцев и двух батальонов замосцев, при четырех горных орудиях.

Эти войска, ведомые опытным генералом, и притом по местности, знакомой с 1839 года, занимая с быстротой одну высоту после другой и тесня перед собой неприятеля, достигли наконец самого возвышенного гребня. Двигаясь вдоль этого гребня, не только можно было видеть действия нашего отряда, но с удобством следить за неприятелем и наказать его за покушение преградить нам путь.

Однако, к сожалению, неприятель этого не сделал, а ограничился одной только жаркой перестрелкой, продолжавшейся во все время следования нашего по горам на протяжении восьми-десяти верст, несмотря на то, что в двух местах им были устроены завалы, нами уничтоженные. Ничего особенного не случилось и в прочих частях отряда.

К полудню отряд расположился лагерем, при слиянии небольших речек Ax-су и Татлы-су, на обширной и живописной поляне. Мы были окружены лесистыми, но менее высокими и более отлогими горами, сравнительно с Зурамакентскими.

Фруктовые деревья, виноградники и ямы, заросшие высоким бурьяном, где были сакли, заявляли о существовании на этом месте жилья, — и притом давно оставленного. И действительно, до 1839 года здесь находились не в дальнем расстоянии один от другого аулы Кастала и Инчхэ.

Наоборот, множество балаганов, а равно большие пространства только что скошенной и вытоптанной травы доказывали пребывание, и притом недавнее, огромного числа людей и лошадей. Это был стан Шамиля, оставленный накануне нашего прихода.

После беспокойного ночлега, по причине частых тревог, деланных с разных сторон неприятелем, отряд выступил далее.

Частые завалы доказывали о намерении Шамиля сопротивляться, однако все ограничилось живой перестрелкой, как во время следования к Хубарам, так и занятия высот, на которых находился этот разоренный в 1840 году аул.

На живописных Хубарских высотах, обильных травой, лесом, ключевой водой, и с которых виднелись Аух и Кумыкская плоскость, множество балаганов и большое пространство скошенной травы доказывали и здесь недавнее пребывание неприятеля. И действительно, Шамиль со своими скопищами оставил Хубарские высоты почти одновременно с приходом туда нашего отряда и на этот раз ненадолго скрылся от нас.

Не успели мы пройти от Хубар и четырех верст, как осязательно почувствовали присутствие Шамиля: несколько ядер и гранат, пролетевших и разорвавшихся над нашими головами, были ясным тому доказательством. Встревожился корпусной командир, засуетился весь ареопаг, а с ним и весь штаб; оживились войска, утомленные методически скучным походом.

— Ну, слава Богу, что ты, Шамиль Иванович, опомнился, а то без тебя нам скучненько и тяжеленько было идти, — говорили кабардинцы, покручивая усы и осматривая ружья, хотя, правда, плохие кремневые, но острые штыками.

С громкими песнями, бубнами и плясунами прошел отряд под выстрелами неприятеля и в виду его расположился лагерем.

Шамиль с пятью орудиями и ополчением, простиравшимся свыше 6 тысяч конных и пеших тавлинцев, занял позицию за лесистым, чрезвычайно глубоким и крутым оврагом, по дну которого журчала речка Теренгул, передавшая и ему свое название.

Несмотря на такое труднодоступное препятствие, левая сторона Теренгульского оврага была увенчана больших размеров бруствером, из-за амбразур которого выглядывало пять орудий.

Этот окоп устроили пленные или добровольно находившиеся у неприятеля поляки, под руководством начальника артиллерии и казначея Шамиля Ягьи-Хаджи, слывшего в горах за искусного инженера.

Из стана Шамиля путь отступления лежал через Бортунай на Суук-Булак в Гумбет — через перевал Кырк, и в Андию — через Мичикале. Этот путь, известный с 1839 года, считался весьма трудным, но был возможен для перехода легкой артиллерии. Можно было отступить в Андию и через аул Гуне. Следовательно, с занятием Бортуная и Гуне нашими войсками, посланными в обход ночью, неприятель, будучи отрезан от Гумбета и Андии, или должен был пробиваться с огромными для себя потерями, или, бросив свою артиллерию, рассеяться по горам и лесам. Но если бы мы не успели отрезать Шамилю пути отступления, то, занимая фланговую позицию, могли бы нанести ему огромные потери действием нашей артиллерии, а кавалерией — настойчиво его преследовать.

Такой план был возможен, потому что он был приведен в исполнение, но только несвоевременно и нерешительно. Вот если бы шесть батальонов, вся кавалерия и восемь орудий, выступившие из лагеря под начальством генерала Клюки фон Клугенау с рассветом, были двинуты в обход на Бортунай ночью, то Шамилю не так легко было бы отступить за Соук-Булак.

А такое предположение имелось в виду, потому что сделаны были все распоряжения к выступлению обходной колонны в полночь. Инициатива этого, кажется, принадлежала генералу Лидерсу, и она была вполне достойна его боевых способностей. Кто же из ареопагитов подал противную мысль, положительно не знаю.

Прежде чем приступлю к описанию маневров следующего дня, употребленных нами к выжитию Шамиля из его крепкой Теренгульской позиции, упомяну о прибытии в наш отряд командира 5-го пехотного корпуса.

Одновременно с нашим выступлением из Амир-Аджиюрта предложено было генералу Лидерсу, находившемуся в Темир-Хан-Шуре, озаботиться восстановлением переправы через Сулак у Евгеньевского укрепления. Это нелегко было исполнить как по естественным препятствиям, так в виду большого и воинственного Черкеевского аула; а потому, не желая подвергать ответственности кого-либо из подчиненных, Александр Николаевич принял на себя исполнение этой трудной операции, тем более, что ему безотлагательно было нужно переговорить с генералом Нейдгардом.

Несмотря на огромные затруднения, противопоставленные природой и неприятелем, переправа была совершена через Сулак у Ашильты, что ниже Черкея в пяти верстах, с весьма незначительной потерей нескольких храбрых, погибших от пуль и утонувших в Сулакской пучине.

По совершении этой переправы, для отважного Александра Николаевича уже не считалось опасным проехать двадцативерстное расстояние, разделявшее его от генерала Нейдгарда, что он и исполнил с двумя батальонами, четырьмя орудиями и наличной кавалерией. Но Александр Иванович счел такой поступок своего собрата крайне неблагоразумным, и по этому случаю будто бы между тезками был крупный разговор. Ареопагиты же, желая и в этом случае подделаться под своего председателя, когда речь заходила о Лидерсе, всегда с саркастической улыбкой уподобляли его или неистовому Роланду, или бесстрашному Баярду.

Что же касается большинства, то явный перевес был на стороне Александра Николаевича. Даже солдатики, стоявшие толпою, вот как об нем рассуждали в то время, когда он, подъехав к ставке Александра Ивановича, слезал с лошади.

— Кто этот генерал? — спрашивали кавказцы.

— Это наш корпусный, генерал Лидриц, — отвечали люблинцы и замосцы.

— Молодец же ваш корпусный, жаль только, что он не наш, — отвечали на это кабардинцы и куринцы, отделяясь из толпы.

Но оставим и мы в покое Александра Николаевича, а последуем за дальнейшими действиями чеченского отряда.

Согласно диспозиции, отданной около полуночи, в десять часов утра 16 июня войска Чеченского отряда действовали против неприятеля, поспешно отступавшего с Теренгульской позиции на Соук-Булак, на двух, хотя видимых, но отдельных пунктах.

На Теренгуле, возле лагеря, одновременно с тем, как четырнадцать орудий, преимущественно батарейных, посылали вдогонку свои выстрелы одиночным всадникам и громили неприятельские укрепления, шесть батальонов с четырьмя горными орудиями поднимались на противоположную крутую покатость оврага. Спешили они туда в поте лица, не с тем, чтобы помериться с неприятелем, а для того, чтобы разве взглянуть на оставленные им укрепления.

На другом пункте, удаленном верст на шесть от лагеря, такое же число батальонов спешило в гору, довольно пологую, но длинную, в надежде если не отрезать неприятелю путь отступления на Соук-Булак, то ударить ему во фланг. Но Шамиль, отправив орудия вперед и повернув свое ополчение вправо, предупредил и здесь нашу пехоту. Кавалерия же, предводительствуемая генералом Безобразовым[147] и состоящая из казаков и милиционеров, не видя позади себя пехоты, действовала крайне нерешительно, ограничась несколькими выстрелами из казачьих конно-артиллерийских орудий.

Таким образом кончилась встреча наших войск с Шамилем на Бортунайских высотах.

Вникая со всею подробностью в сущность описанных мною действий, нужно сказать, что неуспех наш произошел не от одной только неизъяснимой нерешительности главного начальства. Допустим, что нерешительность была причиной отмены выступления обходной колонны к Соук-Булаку ночью; но в таком случае, зачем мы так неизъяснимо медленно действовали днем?

Не упоминая о колонне генерала Клюки фон Клугенау, действовавшей, как мы видели, медленно и нерешительно, обратимся к главной массе отряда. С 7 часов начинают выдвигаться войска из лагеря к Теренгульскому оврагу, в 8 часов артиллерия открывает канонаду из четырнадцати орудий, и только в 8 ч. 30 мин. колонна, назначенная для перехода через овраг, начинает в него спускаться. Неужели целью такой медлительности было то, чтобы, заняв неприятеля с фронта, дать возможность обходной колонне совершить незаметнее свое назначение? Если это действительно было так, то мы крайне ошиблись, считая до такой степени глупым нашего противника.

По отступлении Шамиля за Соук-Булак, командир отдельного Кавказского корпуса предполагал, что он — победитель своего противника — отправился с большим эскортом в Темир-Хан-Шуру, в сопровождении генерала Лидерса и огромного штаба. Чеченский же отряд расположился лагерем в нескольких верстах от Теренгула, на высотах Ибрагим-Дада, на которых и простоял в бездействии две недели.

Только один раз нарушились обиходные занятия войск этого отряда, состоящие в посылке на фуражировки и за дровами, движением особой колонны к Зубуту — небольшому аулу, находящемуся на Сулаке против нашего лагеря. Лазутчики дали знать, что Салатавский наиб вознамерился переселить жителей этого аула в горы. Но это дерзкое намерение в виду нашего отряда не состоялось и ограничилось незначительной перестрелкой, причем с нашей стороны два-три человека были ранены.

Что касается служебных моих занятий, совместно с другими офицерами Генерального штаба, то они преимущественно состояли в ежедневной поверке денных пикетов, расставленных по горам, и ночных секретов, располагаемых вокруг лагеря. Не знаю почему, но вероятно, под обаянием прошлого, все думалось о Шамиле, о котором, после ухода его за Соук-Булака, не было ни слуху ни духу.

С высот Ибрагим-Дада Чеченский отряд двинулся через разоренный еще в 1841 году аул Гертме к Черкею.

Более шести верст мы следовали все год гору, и хотя по обеим сторонам дороги во множестве засеянные поля доказывали близкое и большое население, но впереди себя кроме бело-желтых, песчано-известковых гор ничего не видели. Вот вошли в ущелье, обставленное такими же горами, составляющими левый берег Сулака; кажется, и самая эта река должна быть недалеко, а жилья все не видно. Только начались расположенные террасами по правую сторону сады.

Взгляните, какие великолепные виноградники и сколько фруктовых деревьев с рдеющими на них черешнями, абрикосами и несозрелыми персиками, грушами и яблоками!

Посмотрите на эти развесистые вековые ореховые и каштановые деревья. И где же все это взращено? На террасах, устроенных в бесплодной скале, где и былинка не росла до того времени, пока не коснулась к ней рука человеческая и не оживила ее водопроводами.

Вот ручей и фонтан жизни прекрасных черкеевских садов. А вот скученные, сложенные из камня и лепящиеся одно над другим жилья создателей фонтана и садов.

Из прежних жильцов остались только тощие собаки и кошки, да скрывающиеся в норах и между камнями тарантулы, скорпионы и фаланги, людей же нет. Они скрываются вместе с волками и шакалами по окрестным горам и лесам. На место же людей-создателей явились люди-разрушители. За что же постигло созидателей такое страшное несчастье?

Черкеевцы наказываются так жестоко за свое вероломство и непостоянство, неоднократно выраженные в нарушении своего слова и обещаний. Их политика была двойственна с того времени, когда по военным обстоятельствам мы заставили их признавать нашу власть и покоряться нам.

Так, при Кази-мулле черкеевцы восстают против нас; но, устрашенные смертью своего первого имама, а в особенности после построения в 1834 году Темир-Хан-Шуры, снова являются покорными, какими они остаются, по крайней мере по наружности, до 1840 года.

В этом году черкеевцы делаются уже явными нашими врагами, потому что не только силой противодействуют пройти генералу Клюки фон Клугенау через свой аул с транспортом военных запасов в Салатавию, в главный отряд, но и овладевают двумя орудиями, которые только тогда с покорностью возвращаются, когда сила грозит разрушением их аула.

Не проходит и года, как новое неповиновение черкеевцев заставляет генерала Головина двинуться на Сулак и построить против непокорного аула укрепление, названное по его имени — Евгеньевским. Однако и это не помогает и не заставляет опомниться черкеевцев.

В 1843 году, при общем восстании Дагестана, возбужденного Шамилем, черкеевцы разрушают мост на Сулаке, несмотря на то, что на их обязанности лежало охранение этой единственной и важной переправы, и тем подвергают себя новой и справедливой опале. Это-то и было причиной истребления их богатого и населенного аула, начавшегося бомбардированием из орудий Евгеньевского укрепления и окончившегося разрушением сакель и истреблением садов в 1844 году частью войск Чеченского отряда.

Такая двойственность черкеевцев и вероломство в их действиях происходили сколько от демократического их образа укрепления, столько же от неясного понимания нашей силы и большой веры в недоступность их аула.

У черкеевцев, как и у других горцев, не было единства в идеях и действиях, потому что не было главы власти, которая обуздывала бы своеволие; а такое единство по многолюдству их аула было им в особенности необходимо.

По этой причине все восстания черкеевцев, как затеваемые буйной молодежью, были случайные, противные желаниям большинства, к которому принадлежало благоразумие и старость.

— Зачем идут к нам русские? Кто их просил, вероятно, не наши старики? Покажем им, что мы их небоимся, а напротив, заставим нас бояться!

Так кричала черкеевская молодежь, открыв убийственный огонь по двум батальонам апшеронцев, вступавших в 1840 году в их аул, тем более, что о таком движении наших войск через Черкей были предварены его жители. Следствием такого вероломного поступка черкеевской молодежи было поспешное и беспорядочное отступление за Сулак апшеронцев с значительною потерею в людях и оставлением в ауле двух орудий. Но старики черкеевские, не обрадованные, а напротив, устрашенные таким неожиданным трофеем, поспешили явиться с повинной и орудиями в отряд к генералу Граббе на Хубарские высоты.

Постоянные подстрекательства Шамиля к явному восстанию против нас усиливали несогласия и неурядицы между черкеевцами. Еще в 1842 году, когда дошла до них весть о претерпенном нами поражении в лесах Ичкерии, черкеевская молодежь зашумела пуще прежнего.

— Уничтожим мост и разрушим башню на Сулаке, а аул окружим завалами, и тогда русские не пожалуют к нам вторично. Если же они придут к нам, то и мы их побьем, как везде их бьет наш благословенный имам!

Так бушевала черкеевская молодежь, и много труда и усилий стоило старикам, чтобы унять ее на этот раз. Но после успехов Шамиля в 1843 году в Аварии черкеевцы привели в исполнение то, что они хотели сделать после поражения нашего в Ичкерии. Мост на Сулаке уничтожен. Три башни, как находившиеся у моста, так и на противоположном конце аула, разрушены; слабому же гарнизону дана свобода отступить в укрепление Евгеньевское.

С уничтожением моста на Сулаке доступ к Черкею со стороны Темир-Хан-Шуры сделался совершенно невозможен, потому что бродов на этой реке не существует, а переправляться вплавь нельзя по отвесным берегам и быстроте ее течения, в особенности на том месте, где находился разрушенный мост. Здесь Сулак со страшным ревом прорывается между высокими плитняковыми скалами, удаленными одна от другой самое большее на три сажени.

Из этого оказывается, что расчет черкеевцев с этой стороны был верен. Притом командующему войсками в Северном Дагестане было не до Черкея; его занимали более важные события. Дело шло о сохранении Аварии. Да и самая Темир-Хан-Шура находилась в опасности.

Но черкеевцы не обратили внимания на более близкую опасность: на ядра и гранаты укрепления Евгеньевского, которые ни днем, ни ночью не давали им покоя, производя разрушения в их жилье.

О наказании же в будущем со стороны Гертме, которое их постигло почти через год, они в то время не думали потому, что после поражений, понесенных нами в последние годы, считали власть нашу совершенно уничтоженною. Впрочем, так думали не одни черкеевцы, а все горцы.

К. К. Бенкендорф[148] Воспоминания. 1845

Урочище Хубар и окружающая местность представляют весьма возвышенное плато. Это плато начинается у подножия скалистого гребня, отделяющего Салатавию от Гумбета, и простирается до менее возвышенной области, покрытой великолепными лесами, заключенными между нашим лагерем и равниной, и над которыми мы теперь вполне господствовали.

На этих высотах чудесный воздух, и на них-то в период спокойствия в этих странах[149] паслись летом многочисленные стада жителей Шамхальства и Кумыкской плоскости. Это плато в различных местах перерезано очень глубокими и очень обрывистыми оврагами, поросшими густым лесом, и переход одного из таковых, так называемого Теренгульского, составлял для нас задачу следующего дня. На двух противоположных сторонах именно этого оврага в прошлом, 1844 году встретились лицом к лицу наш экспедиционный отряд и все силы Шамиля, и обе стороны оставались в этом расположении двое суток. С наступлением ночи отряд в шесть батальонов с частью конницы получил приказание перейти другим, менее обрывистым, оврагом, выводившим в обход правого фланга расположения скопищ Шамиля, и, обойдя фланг подошвой высот, стать на сообщениях Шамиля. Одновременно, с завязкой боя этим обходным отрядом, главные силы должны были форсировать овраг с фронта.

Но наш обходной отряд был открыт неприятелем заблаговременно и не счел себя достаточно сильным для развития решительных действий, а Шамиль успел снять свой лагерь и отступить. По зрелом обсуждении обстоятельств, мы тоже повернули обратно, и кампания 1844 года кончилась[150].

В настоящем году нас не ожидало ничего подобного, и там, где стоял наш противник, со стороны Буртуная, двигался к нам на соединение дагестанский отряд князя Бебутова.

Итак, авангард и главные силы перешли Геренгул после полудня 3 июня. Обоз двигался всю ночь, и мой батальон получил приказание прикрывать здесь переправу через небольшой ручей.

Ширина Теренгульского оврага вверху равнялась дальности орудийного выстрела, внизу — 10 сажень, глубина — 1500 футов. Тропа, по которой мы спускались на дно оврага, была очень крута, а незадолго до нас прошедший сильный дождь и масса проследовавшей здесь пехоты донельзя затруднили движение по этой тропе лошадей. Людям спускаться было легче, так как, сев на корточки, они сползали прямо вниз, что проделывало большинство пехоты, особенно же люди, побывавшие в этот день на полковом празднике Навагинского полка.

Орудия были выпряжены, подвешены на канатах, спущены на руках и теми же способами подняты на противоположный берег оврага.

Эта последняя операция была возложена и на меня, и на долю моего батальона досталось два полевых орудия и четыре зарядных ящика; не менее трех часов ушло на эту работу, причем каждое орудие требовало не менее роты полного состава.

Эта ночь с 3-го на 4 июня, ночь в глубине оврага, отличалась полным отдыхом; мы ее провели в густом лесу, переполненном пнями и давно заброшенными завалами, заваленными сухим хворостом и травой. Топор и разнообразная деятельность солдата прервали тишину этой мрачной пустыни, а бивачные огни озаряли громадные деревья, казавшиеся призраками. В этом зрелище было что-то фантастическое, и вся обстановка этой ночи на походе носила во многом характер притона калабрийских разбойников.

После полуночи усталость и покой вновь погрузили все в молчание, которое нарушалось только мрачным завыванием шакалов.

Утром 4-го мы достигли вершины левого берега оврага и здесь поставили нашу палатку рядом с палатками Главной квартиры. К вечеру все ко мне собрались; помню, что были Щербинин, Николаи (барон), Лобанов, Паскевич, Витгенштейн и Дондуков. Лежа на земле, частью сидя на барабанах, мы чокались стаканами, под звуки хора песельников карабинерной роты. Знаменитая «Куринская» песня для многих была еще новостью, а поэтому немало золотых перепало в карманы карабинеров. Затем настала очередь Минквица, этого неизменного председателя всех наших вакхических празднеств, неутомимого запевалы всех наших собраний. Вспоминая свою молодость, он затягивал немецкие песенки, вынесенные им из жизни студентов — буршей Лейпцига. Мы все подтягивали ему хором. <…>

Часть главного хребта, разделяющая Салатавию и Гумбет, прерывается в двух местах, чем и получается возможность сообщаться между собой жителям этих стран. Первый и главный из этих путей образует долина р. Ак-паша, в верхней своей части называемой урочищем или ущельем Мичикале, доступным для движения во всякое время года, равно и удобны и доступны к проходу со стороны Салатавии, и самая дорога, с кавказской точки зрения, считается сносной, но она преграждена завалами противника, и ее форсирование стоило бы нам значительных потерь.

Граф Воронцов решил обойти это направление и перейти хребет по другой — Киркинской дороге, настолько неудобной и малодоступной, что она была заброшена даже горцами.

Было решено, что граф Воронцов лично произведет рекогносцировку к Кирки, пока неприятель укрепляется на Мичикале. Мы получили приказание быть готовыми к движению к рассвету 5 июня. В состав разведочной колонны вошли шесть батальонов и четыре горных орудия, в том числе и 1-й батальон Куринского полка, которому, в виду молодости 40-го полка, по обычаю, надлежало идти в голове колонны[151].

Командование отрядом было возложено на генерал-майора Пассека и в условиях, как мною упомянуто выше, личного общего руководства графа Воронцова. Пассек был только что назначен командиром 2-й бригады 20-й пехотной дивизии, в состав которой входили кабардинцы и куринцы, и он должен был впервые предстать перед войсками, знавшими его до сих пор только по имени.

Пассек имел громкую репутацию, заслуженную в операциях 1843 года: превосходно исполненное отступление из Аварии, блистательная оборона Зырян, многочисленность знаков Высочайшего благоволения за заслуги, беспримерная на Кавказе быстрота движения по службе (менее чем за год — из подполковников в генерал-майоры) — все эти обстоятельства в общей их совокупности значительно его выдвинули, и его имя было на всех устах.

Ко времени описываемых событий Пассеку было 35 лет от роду, и за ним уже были бесспорно выдающиеся военные заслуги и качества. Обладая необычайным глазомером и смелостью, граничившей с отвагой, чрезвычайной уверенностью в себе, энергией и непоколебимой волей, Пассек, одновременно, при безграничном честолюбии был и крайне самолюбив[152]. Он производил впечатление могучего льва, только что порвавшего свои цепи.

В европейской войне он обратил бы на себя внимание и прославил бы нашу армию, но на Кавказе он был именно тем военачальником, каковым здесь быть не следовало. Здесь ничем нельзя рисковать и никогда нельзя здесь рассчитывать «на авось». Здесь, при всяком предприятии, надо быть уверенным в силе удара: всякое здесь действие должно быть спокойно и осторожно взвешено, так как в этом крае десять успехов не окупят последствий одной ничтожной неудачи.

Пассека тоже нет в живых, и эту потерю армии пришлось пережить в течение этой ужасной кампании 1845 года. Он вел в атаку свой последний взвод, когда один горец разрядил свой пистолет в упор в грудь Пассека; со словами: «Прощай, моя бригада» — он умер мгновенно.

Я имел драгоценный сувенир, полученный мною из рук самого героя, смерть которого еще более увеличила его ценность, он мне подарил свой собственный Георгиевский крест, который я, конечно, свято сберег бы, если бы мне дано было его сохранить, но, после того как я был вторично ранен, мой сюртук остался в руках неприятеля, и с ним исчез и прекрасный белый крест героя.

Но вернемся к утру 5 июня.

Я должен был получить приказание от этого генерала и представить ему свой батальон. Он вскоре появился перед фронтом в сопровождении блестящей свиты, которая на Кавказе обыкновенно примыкает к начальникам, которых сопровождает успех по службе. Пассек был очень высокого роста, имел могучую грудь и ту ширину в плечах, которая встречается только в России и главным образом на его родине — в Сибири; голос его был очень громкий, и он хорошо говорил, несмотря на некоторую тривиальность.

Он обратился к войскам с небольшой речью, которую закончил следующей фразой, покрытой громким солдатским «ура»: «Я считаю честью доказать вам, что я тоже хочу быть старым куринцем».

С нашим солдатом следует постоянно говорить; словом и песней его можно вести на край света. К мелким житейским и материальным утехам он менее чувствителен, чем к слову похвалы или одобрения, так как, не зная радостей жизни, он мало о них и думает.


Отряд наш двинулся вперед. Солдаты шли налегке, имея на себе лишь суточную сухарную дачу. Мы подымались по скату, покрытому скудной травой; за первым подъемом открывались все новые, на которые следовало взбираться. Это движение было затруднительно для наших егерей, привыкших к равнинам Чечни, где они делали изумительные по быстроте переходы, но не привыкших к походам в горах[153].

Нахожу здесь уместным заметить, что на Кавказе все специализируется: как свойства и качества войск, так и офицеров, что является необходимым по причине различия природы и свойств разных местностей края. Естественно, что один полк превосходно действует в лесах, другой, благодаря быстроте своего хода, в горах; один офицер провел долгие годы в борьбе с чумой на турецкой границе, другой — в административной службе Закавказья, третий — всю жизнь провел в борьбе с лихорадкой и спячкой, на службе гарнизона в небольшом форте морского побережья; один — на биваках в ледниках лезгинских гор, другой — в преследовании конных партий черкес на Кубани; некоторые офицеры провели всю жизнь в Чечне, в этой стране вечной войны и опасностей, служа постоянно мишенью чеченца, другие — в Дагестане — стране всевозможных лишений, но где легко создаются репутации, блистательные карьеры и легко дается успех.

Каждая из различных местностей Кавказа имеет свою, ей присущую природу, свойства, свой тип, требуя и особого способа ведения войны, и прежде чем действовать в той или другой местности и быть на что-либо годным, надо ее изучить; и все это различие происходит по той простой причине, по которой Армения относится к Осетии, Имеретия к Кабарде и Кахетия к Кумыкской плоскости, также, как Франция относится к Китаю.


Мы продолжали наше движение. Главнокомандующий определил нас с кавалерией. Вскоре адъютант за адъютантом потребовал нашего скорейшего к нему присоединения. Мы же совсем выбились из сил; за крутым подъемом последовала выбитая в скале тропинка, которую мы прошли почти бегом. Там, где кончилась тропинка, обнаружилась довольно широкая седловина, на которой мы застали графа, бывшего пешком и стоявшего к нам спиной. Перед ним открывалась глубокая и довольно широкая долина, бесплодная, скалистая, лишенная всякой растительности, — долина, обычно встречаемая на значительных высотах Кавказа; небольшой ручей пересекал ее справа налево на всем ее протяжении, а с противоположной стороны долины высились командующие нами высоты; мы достигли Киркинского перевала — ворот в Гумбет, и высота перед нами была гора Анчимеер.

Здесь граф Воронцов решил перейти в Гумбет, и этот перевал отвечал его соображениям. Все тотчас же поняли, что нам предстоит драться, и вся усталость была забыта. Простая разведка обратилась, по приказанию графа, в захват господствующего положения, в целую операцию, исполнение которой предстояло Пассеку.

Я уже говорил, что эта дорога была заброшена годами, а наверху перевала она совершенно прерывалась. У самых наших ног двухсаженная скалистая стена отделяла нас от крутого спуска к ручью, и здесь-то и предстояло нам следовать. Передовые солдаты выломали кирками несколько глыб, несколько человек были еще спущены вниз и образовали из этих глыб нечто вроде лестницы. Работа кипела с такой быстротой и энергией, что полчаса спустя можно было уже спустить вниз несколько орудий. Пассек, кипя нетерпением, воодушевлял солдат и голосом и жестами. Над его головой развевался белый значок с серебряным крестом, его вышивали нежные ручки, — это была как бы эмблема любви и надежды, но смерть, о которой я уже упоминал, унесла все эти надежды на будущее.

То было блестящее начало кампании. Под звуки боевых песен и крики «ура» работа кипела с той силой, которую дает верное обещание победы. Сам главнокомандующий присутствовал при этой сцене, стоя на выдающемся уступе скалы и опираясь на свою турецкую саблю. Он снисходил до нас — молодежи, шумно выражающей свою радость при виде неприятеля, которого наконец начнем колотить. Он подавлял нас всем обаянием своего величия, своей старой славы, ясностью взгляда и тем спокойствием старого воина, которое так шло его благородным чертам.

Наконец столь долго сдерживаемому нашему рвению дан сигнал: Воронцов обнажил свою белую голову и минуту спустя мы уже были у подошвы высоты, поджидали Пассека. Прибыл и он, отдав свои последние приказания.

Дружина грузинской милиции под начальством князя Левана Меликова[154] стала в голове колонны. Она должна была подняться к подошве Анчимеера и начать эскаладу этой высоты в месте, указанном приданными ей проводниками. Я получил приказание поддержать грузин и следовал за ними вблизи, вскоре заметив, что они повернули к высоте.

Высота Анчимеер в этом месте имела 1500 футов высоты при скате в 45°. Колебаниям не было места: грузины полезли вверх.

Я крикнул своим сбросить мешки и остаться в одних рубахах; они оставили при себе только патронные сумки и ружья. Я указал им на главнокомандующего, остававшегося личным свидетелем их храбрости; ответом мне было уже не «ура», а какой-то рев восторга и нетерпения.


Бой — дело святое. Бой для русского солдата заключает в себе что-то священное. Он идет в бой с тем же сосредоточенным чувством, с каким вступает в церковь; горе тому, кто выругается под огнем, — его сочтут за нехриста. Перед вступлением в дело все обнажают головы, осеняют себя крестным знамением, и уста шепчут краткую молитву. Кавказские войска не нуждаются в одушевлении себя барабанным боем и звуками труб.


Я подал сигнал атаки движением руки, и карабинеры (1-я рота), предводимые Пассьетом, бросились вперед; во 2-м эшелоне пошла 2-я егерская рота. Сам я намеревался вести 3-ю и 4-ю роты, как ядро и резерв моего отряда. Но это предположение так и осталось кабинетным соображением, и на месте все пошло иначе; невозможно удержать раз вызванный порыв, и нельзя остановить на полпути пущенные вперед войска.

Чтобы взобраться на Анчимеер, надо было карабкаться наверх на четвереньках. Первоначального порыва хватило на половину подъема, но импульс еще был настолько силен, что войска все еще подвигались бегом. Ну как тут сохранить единство и порядок!?

Вскоре однако боевой порядок установился, но не по порядку номеров рот, по правилу «равнения по передним»: карабинеры, грузины — милиционеры и егеря — все перемешались. Это был уже не штурм, а бег на призы, и это было для нас большим счастьем, так как, в данном случае, взять Анчимеер нельзя было спокойствием и порядком, а именно только наскоком и порывом.

Противник встретил нас сверху жестоким огнем, но нас выручала крутизна ската, и мы укрывались в мертвом пространстве; ядра и пули проносились над нашими головами. Одновременно горцы скатывали на нас целые глыбы камня, но наши солдаты умело от них укрывались: «Стара штука», — приговаривали бывалые старики.

Граф Воронцов и его штаб, остановясь все это время на Киркинском перевале, по другую сторону долины, следили за нами в подзорные трубы — как из ложи в опере. Говорят, зрелище было великолепное: мы казались горстью людей, разбросанных по скату этой огромной горы, которую отстаивала масса лезгин в живописных костюмах и тюрбанах, со своими значками, гордо воткнутыми в землю. По временам, по долине стлались облака и, попеременно, то закрывали, то открывали нас зрителям, погружая их в беспокойство и поселяя у них сомнение в успехе штурма[155]. Что касается моих егерей, то они были уверены в успехе. С самого начала дела один молодой солдат, размахивая в воздухе винтовкой, крикнул: «Прочь татары, куринцы идут!»

Это восторженное восклицание стало как бы общим боевым кличем, перекатилось среди гор в тысячи эхо и возбудило наших храбрецов. Без единого выстрела, благодаря только силе ног атакующих, захватили мы первый выступ, занятый наиболее быстроногими.

Я не имел чести лично и непосредственно участвовать в этом лихом налете по физической тому невозможности: я был уже утомлен продолжительным утренним хождением, напряжение же, потраченное мной на эту эскаладу, окончательно меня обессилило: у меня пошла пена горлом и, несмотря на то, что меня поддерживали при подъеме два моих егеря, я упал совершенно изнеможенный.

Я думаю, что я так бы и остался тут, на месте, и до днесь, если бы поблизости не случился один достойный житель Кахетии, геркулес по сложению, некто X.

Я, так сказать, запряг его, ухватившись обеими руками за его пояс, и потащился наверх этим способом, подталкиваемый к тому же еще сзади двумя егерями, и также достиг первого возвышенного уступа, где и нашел своих людей, лежавших за гребнем и завязавших отсюда живую перестрелку с горцами, продолжавшими удерживать самую вершину горы.

Немедленно принял я все меры задержать пыл моих людей, запретив им дальнейшее наступление, с целью дать подсобраться всем отставшим, так как нам необходимо было сосредоточиться, дабы не дать себя уничтожить значительно нас превосходившими силами горцев. Неприятель видел нашу малочисленность и легко мог нас подавить.

Еще ранее до нас достигли звуки пения священной песни — «Ла-иллах-иль-алла» (нет Бога кроме Бога), запеваемой правоверными мучениками ислама в тех случаях, когда они обрекают себя неминуемой гибели за веру. Но этот, когда-то столь почитаемый священный напев теперь уже не имел того действия, которое имел в первые времена мюридизма[156], когда он производил сильное впечатление на последователей Кази-муллы, священный стих перестал быть истиной, и теперь горцы прибегали к нему скорее под давлением чувства страха. «Ничего, ваше сиятельство, нас не надуешь, — обратился ко мне по этому случаю мой верный казак Игумнов, — мы знаем, что они подлецы».

Во время удачного дела кавказский солдат становится очень болтлив, и нет никакой возможности зажать ему рот, — льется неистощимый поток шуток, прибауток и острых словечек; старики же, кроме того, очень расположены тогда давать советы, которые редко бывают плохи[157].

Мы продолжали перестреливаться, пули сыпались на нас градом, и было необходимо выйти из этого положения. Я сдался на просьбу карабинеров и предоставил им с их храбрым командиром честь ударить на горцев с фронта. Неприятель стойко встретил атаку, и часть грузинской милиции была уже опрокинута, когда вовремя поспел Пассьет с ударом в штыки.

Минута была решительная. Я с егерями (три роты) взял в обход вправо; значки неприятеля почти повсюду исчезли, скопище его обратилось в полное бегство, и на вершине Анчимеера гремело победное «ура» 1-го батальона куринцев. Штурм длился три четверти часа[158].

За опьянением первой победой последовало полное изнеможение; покачали офицеров, которыми люди остались наиболее довольны, указывали мне отличившихся нижних чинов, немного погорланили и попели, но, в конце концов, измученные и изнеможенные мы все повалились на землю. Когда Пассек приехал нас приветствовать, мы могли подняться лишь с неимоверным трудом. Я лично испытывал сильнейшую боль в области сердца, мне не хватало воздуха, я задыхался и свободно, как всегда, начал я дышать только значительно позднее и тогда, когда я вылечивался от ран, полученных пять недель спустя.

Грузинские милиционеры резко от нас отличались: превосходные пешеходы, почти все поголовно горные жители, они превосходили наших солдат в умении лазить по горам. Вместо отдыха, тесно став друг к другу и положив каждый правую руку на плечо соседа, они принялись за национальные круговые танцы, сопровождая их монотонным пением, прерываемым изредка громкими возгласами. Музыка может быть и не была красива, но она напоминала им славное прошлое их боевой жизни. Эти песни певались еще их отцами во время всех войн, а война была настоящей стихией былой Грузии. Эти песни распевались на берегах Инда, в эпоху победной здесь войны Надир-шаха[159], когда 5000 грузин составляли отборное ядро его армии.

Грузины вообще отличаются поразительной храбростью, переходящей зачастую пределы благоразумия.

Например, у тушин (бывших в составе этой грузинской милиции) существовали обычаи: свадебный подарок принимался лишь при условии одновременного поднесения женихом семи кистей рук, отрезанных у неприятеля во время боя, или тушинская девушка никогда не вышла бы замуж за человека, раненного сзади.

Трудно себе представить что-либо живописнее, воинственнее и более дикое, чем эта бывшая перед нашими глазами группа грузинских милиционеров[160].

Когда солнце село, мы еще находились на самой вершине горы, спускавшейся к стороне противника более отлого, чем к стороне нашего восхождения; вдали, кое-где, еще виднелись значки неприятеля. Мой доблестный грузин не был мною забыт, и я предложил ему все золото, имевшееся налицо в моем кармане, но он мне заявил, что ни за что не возьмет денег, что он дворянин и оказание мне помощи было делом чести. Ему не пришлось раскаяться в своем бескорыстии: и он, и его брат (который тут был ни при чем), оба получили по моему ходатайству некоторое повышение по службе. Впоследствии, желая сделать ему приятное, я доставил его брату должность переводчика, хотя он ни слова не знал по-татарски. Казалось, это должно было бы положить основание его карьере, но, думаю, что успех этого рода службы требовал моего возвращения в Грузию. Оказавший мне услугу старший брат был очень хороший человек, простой и добродушный, словом — истый кахетинец. Он меня часто навещал потом в Тифлисе и приносил плоды своего сада. На Пасху, по обычаю между друзьями, он подносил мне обыкновенно совершенно белого и без малейшего пятнышка барашка.

Взятие Анчимеера произвело в горах потрясающее впечатление.

Уже 7 июня событие это стало известным в отряде князя Аргутинского-Долгорукова, действовавшего в Южном Дагестане. В известии, доставленном горцами в упомянутый отряд, упоминалось и о трехглазом полковнике, в котором я был признан всеми знавшими (по моему моноклю).

Результаты нашего успеха были весьма значительны для отряда, вследствие оставления противником Мичикальского ущелья, и горцы собрались в значительных силах только уже в Андии.

Граф Воронцов был очень доволен и засыпал нас своим вниманием. В ознаменовании этого славного дела, в Высочайшем приказе от того же 5 июня, Куринский полк наименован Егерским графа Воронцова. Имя Куринского полка мало что говорит нашей армии в России, но это имя настолько связано с боевой славой наших войск на Кавказе, что там оно не может быть предано забвению.

Главнокомандующий, в своем обращении к полку, как его шеф, со свойственным ему тактом не преминул подчеркнуть тот почет, который был связан с именем полка: «Не имя мое соединяет нас, — говорил он полку, — а нас соединяет заслуженная мною честь носить мундир Куринского полка».


Ночь с 5-го на 6-е, проведенная нами на вершине Анчимеера, была очень холодная, и так как к нам не подошли наши вьюки, то нам пришлось лечь спать голодными и под открытым небом, укрывшись одними бурками[161].

Моя бурка была потеряна, но, к счастью, мой маленький Мамуд раздобыл мне другую, с помощью которой, хорошо ли, дурно ли, но я кое-как примостился в расщелине скалы.

Мамуд — молодой чеченец, родом из Шали, давно уже служил нам лазутчиком; дурное обращение, которое ему пришлось перенести от своего деверя — Шамиля (сестра его имела честь разделять ложе этого великого человека), заставило его бежать из Дарго и искать нашего покровительства. Мы его встретили в Темир-Хан-Шуре, где он находился в качестве политического ссыльного, и так как я знал, что с ним сносился Лобанов, что он был очень смышлен и на все годен, то и приютил его у себя. Судьбу свою он связал с моей или, говоря попросту, завязал знакомство с кухней моего Семена; меня именовал своим аулом.

Мамуд отличался удивительным знанием географии своей страны и умением разбираться по карте, не имея ранее никакого о ней представления. Стоило только ориентировать карту по странам света и указать ему главнейшие рубежи, как он уже постигал все остальное.

В этот вечер он меня много забавлял, поверяя мне (на своем ломаном русском языке, перемешанном татарскими словами), что в первый же раз, как у нас будет вино, он отомстит Магомету, напившись пьяным, так как в сегодняшнем деле пуля прострелила ему рукав, что вынуждает его прервать всякую связь с религиозными постановлениями Магомета. В то время он был еще очень мил, но когда я покидал Тифлис, он уже изменился: милости, которыми он был осыпан, и невоздержанная жизнь в городе создали из него порядочного негодяя, — обычное явление порчи нравов при соприкосновении цивилизации с первобытными нравами населения, а отсюда то суровое презрение к этой цивилизации со стороны последователей Корана.


Генерал Пассек назначил две роты литовцев для сопровождения наших раненых к главному отряду и в числе таковых было и 17 человек куринцев, принятых с той заботливостью и живейшей симпатией, с которыми принимают обыкновенно первых раненых. Граф Воронцов дал им денег, в их пользу была открыта подписка, а для доставления их в Темир-Хан-Шуру были назначены лучшие черводарские лошади. Но впоследствии, когда этих раненых пришлось иметь постоянно перед глазами, то люди мало-помалу привыкли ко всем этим ужасам и страданиям. После описываемых событий, я, как-то будучи в Дрездене, смотрел пьесу (переделанную из романа «Мемуары дьявола»), в которой один из актеров рассказывал массу ужасов и преступлений, которых он был свидетелем. Начинал он свой рассказ грустным тоном, каждый раз заканчивая его фразой: «Но ведь к этому скоро привыкаешь!» Эта сцена живо напомнила мне все те бедствия и страдания, которые уже прошли перед моими глазами, и то впечатление, которое когда-то они на меня производили.

Боже мой! До чего справедливо это — «ко всему привыкаешь»!..

Война служит богатой школой грустных и безотрадных опытов над самим собой.


Пассек получил приказание сначала обойти Мичикальское ущелье, затем захватить неприятельские орудия и, наконец, занять такую позицию, с которой он прикрывал бы движение главных сил отряда вплоть до того пункта, где уже могло бы состояться соединение его с главными силами. Занятием Анчимеера Мичикальская позиция была обойдена, что и заставило неприятеля немедленно же ее покинуть. Что же касается до орудий, то не таковы были местные условия Кавказа, чтобы отыскивать их на удачу, для успеха — их нужно видеть воочию, да и этого еще недостаточно.

Что касается до выбора места для расположения нашего отряда в целях обеспечения следования главных сил, то это было исполнено Пассеком со свойственным ему глазомером и с тем знанием и пониманием условий действий в горах, которыми Пассек владел в совершенстве и в чем он не имел себе равного среди кавказских офицеров.

Я нарочно опираюсь на все цели, поставленные Пассеку, и на средства и способы Пассека для их достижения, так как вызванные ими дальнейшие операции нашего отряда (которые я постараюсь доложить с возможной точностью) были подвергнуты в свое время строгой критике и составили один из важнейших пунктов обвинения, предъявленного памяти этого генерала[162].

Я говорю лишь во имя справедливости, потому что таково мое убеждение, что он исполнил лишь то, что ему следовало[163]; и свидетельствую в память покойника, который не раз полагался на мою защиту перед великими мира сего в минуты, когда он и не предполагал, что ему еще раньше придется предстать для ответа перед лицом Господа Бога.


Я также осуждаю это продолжительное наше пребывание на «холодной горе», так прозванной солдатами за вынесенные ими там бедствия от холода, но мое осуждение исходит из других соображений, чем общепринятые тогда осуждения Пассека[164], и я осуждаю единственно лишь из того обстоятельства, что у подошвы этой «холодной горы» было другое место, где бы мы бедствовали значительно менее и откуда мы одинаково хорошо обеспечивали бы следование главных сил отряда к Мичикале.

Но знал ли тогда кто-нибудь о существовании этого места?[165]

Мы были затеряны в облаках, затеряны в стране, где еще не ступала нога русского, и тем не менее Пассек сумел действовать и определить стратегический пункт, занятие которого обеспечило успех экспедиции. Пассек в эту эпоху имел много недругов и особенно завистников среди лиц Главной квартиры; на молодого сравнительно офицера, едва только начавшего подвизаться на Кавказе, имели зуб и полковники, которых он обогнал на службе, и двадцатилетние генералы, с которыми он было сравнялся.

Правды ради, следует признать, что Пассек всех их оскорблял своим высокомерием и тщеславием, которым он был всецело проникнут.

Я в жизни не встречал большего спорщика и, когда он сознавал, что не прав и доводы его уже не были действительны, то он переходил к решительным приемам, подобно атаке неприятельской позиции и, что называется, брал штыковым ударом. Так, однажды, когда среди его оспаривавших и уже утомившихся с ним в споре лиц, один из его товарищей, долее других его оспаривавший, заметил ему, что для продолжения с ним спора у него не хватает не доводов, а силы легких, то Пассек все еще метавший громы, ответил ему: «Ну, не спорьте тогда, когда грудь слаба». Как, конечно, ни было естественно, что Пассек имел врагов, но в данном случае были не правы обвинители Пассека. Как ни трудно мне разъяснить это обстоятельство, не имея карты, но я все же попытаюсь.

Перейти от Киркинского перевала к верховью долины Мичикале (важному пункту, который следовало занять для преграждения здесь доступа противнику) возможно было по двум направлениям: первое — (горами) принятое Пассеком, в 8 верст протяжения, второе — пролегавшее тропинкой вдоль двух долин — Копу и Мичикале, пересекавшихся почти под прямым углом, в 20 верст протяжения.

Следовательно, для достижения позиции, занятой нами в качестве авангарда, было два направления, одно — прямолинейное, другое — кружное. Утверждать, что главным силам следовало слепо идти в хвосте за нами, было бы, конечно, абсурдом (по тысяче причин, объяснять которые заняло бы много времени и было бы бесполезно), и главные силы не могли рисковать подобным движением, но было ошибочным не разведать другой дороги, на которую Пассек указывал совершенно определенно[166].

Главным силам оставалось только следовать этой дорогой, во-первых, дабы возможно было нас разыскать, а во-вторых, для возможности снабжения нас, не дав нам умирать с холоду и с голоду. Вместо того, чтобы принять это простое и естественное решение, продолжали [Очевидно, Бенкендорф говорит о Главной квартире, свите и вообще о лицах, составлявших верхи отряда. — Ред.] теряться в догадках и соображениях о нашем смелом движении и критиковать Пассека, который якобы один хотел все кончить, ничего не оставляя другим, и предоставляя нас таким образом всем тем бедствиям, через которые нам пришлось проходить[167].

Чудесное утро 6 июня застало нас на вершине Анчимеера. Воздух на больших высотах отличается необычайной прозрачностью, с глаз как бы спадает какая-то завеса, и поле зрения увеличивается почти вдвое.

С полным удобством мы как бы парили над этим нагромождением скал, над этими чудовищными трещинами и пропастями, которые сходятся, сплетаются, но нигде не прерываются, составляя в общем страну гор, именуемую Дагестаном. Мы не встречаем здесь ничего подобного строению известных нам горных стран, где соединение горных цепей, возвышение и опускание хребтов следует известной системе. Здесь — целый мир обломков и развалин: все здесь перемешано, все разбито, все в беспорядке; точно чудовищные волны океана как бы внезапно застыли и окаменели в бурю; это полное изображение первобытного хаоса.

Восхищаешься потрясающей красотой величественного и внушительного зрелища, но вместе с тем испытываешь чувство ужаса, как бы очутившись перед вратами ада.

Отсюда понятно отвращение, внушаемое нашим бедным солдатам грозной природой Дагестана, и та захватывающая тоска по родине, от которой они гибнут, вспоминая широкое раздолье этой родины, ее зеленые, слегка волнистые равнины, богатые и цветущие, веселые субботние хоровые песни и хороводы и церковные воскресные службы.

Сколько раз замечал я, как наши солдаты вздыхали о прелестях Чечни, между тем как там их отовсюду подстреливают, и каждый переход по лесу стоит чьей-нибудь жизни. Но там, по крайней мере, есть трава, есть лес, которые все-таки напоминают родину, а в Дагестане одни скалы да камни, камни да скалы.

«Когда бы только избавиться от этих проклятых гор». Нельзя не повторить с Ермоловым его энергичного чисто русского выражения, вырвавшегося у него, когда он, с вершины Караная, как и мы теперь, в первый раз увидал у своих ног этот огромный лабиринт пропастей, громадных гор, расколотых и перевернутых, образующих это море камней и скал Дагестана.


Багровое солнце подымалось из-за Койсубулинских гор.

Русский человек легко поддается чужеземному влиянию, и наши войска быстро перенимают нравы и обычаи соседних народов. Видя, изо дня в день, как муллы, простирая руки к востоку, с высоты минаретов призывают правоверных к молитве, мы, христиане, тоже обращаемся лицом к востоку, вознося к Богу и наши молитвы.

В самом деле, что может быть величественнее и красивее восхода солнца в горах Кавказа. В походе особенно набожно склоняешь голову перед золотым светилом, только что озарившим своим светом поле нового боя. «Зайдет ли оно до или после моей смерти за этими другими горами, по направлению которых оно движется и от которых находится всего в нескольких часах расстояния?» Таков сокровенный перед вечностью вопрос у каждого, заставляющий скрестить руки на молитву о Божьей помощи.

Барабаны ударили подъем, и мы выступили[168]. Мы приостановились у подножия горы, чтобы утолить жажду, так как на вершине Анчимеера не было воды. По пути нам пришлось еще взбираться на горы. Весь остаток этого дня мы не сходили с вершин, и это был лучший способ обозрения местности и быть настороже всяких неожиданных нападений, так как мы над всем господствовали.

Направо шли все горы и горы, за которыми раскрывалось Мичикальское ущелье, налево, примерно верстах в десяти, находилась воронка или трещина (затрудняюсь дать точное название), промытая водами Андийского Койсу, реки, которая и представляет естественную преграду между двойным кряжем гор, образующих Гумбет, и высоким центральным плато голых скал, образующим Аварию. Позади этих скал на фоне голубого неба вырисовываются ледники Дидо и горы Лезгинской кордонной линии.

Я был в арьергарде. Пассек перестреливался с небольшими партиями горцев. В конце дня я получил приказание занять вновь высоту, уже нами пройденную и оставленную позади, и на ней основаться. Это была «холодная гора», или по-местному — Зунумеер. Вершина горы была покрыта остроконечными скалами с небольшими углублениями и пещеркой наподобие собачьей будки, очевидно посещаемой местными пастухами, судя по остаткам в ней соломы. Я в ней расположился; две мои роты стали фронтом по гребню горы, которая сообщалась с другими горами; карабинеры 1-й роты стали в резерве, а громовой голос Колюбакина (командира 3-й роты) раздавался на самой вершине, повисшей над бездной и имевшей своими защитниками 3-ю егерскую роту. Я приказал немедленно соорудить из дерна небольшой парапет, который снаружи обложить широкими каменными плитами. Мы приняли эту меру не в целях усиления обороны нашего расположения (до сих пор на Кавказе не было случая атаки горцами нашего расположения), но лишь с целью предохранения людей от поражения их ружейными пулями, посылаемыми нам ночью. На огонь неприятеля мы не отвечали, дабы не давать огоньками наших выстрелов точек прицеливания для винтовок горцев, стрелявших обыкновенно наудачу; во всяком случае надо быть настороже и укрытым.

Тем не менее, горцы всю эту ночь поддерживали против нас значительный и весьма оживленный огонь, и мы имели 12 человек раненых.

К счастью, у меня в батальоне не было потерь. Мои незначительные укрепления были окончены, и люди, лежа за ними с винтовками в руках, были достаточно прикрыты.

В этот день, как и в предыдущий, сухари были нашей единственной пищей, и так как они были в размере всего суточной дачи[169], то я указывал людям экономить сухари, хотя наши вьюки и довольствие и ожидались на следующий день. Но на следующий день опять-таки ничто не прибыло, и прибыли только собственные вьюки Пассека, денщик которого, опасаясь Пассека более чем неприятеля, превозмог все затруднения и присоединился. Кроме того, мы получили приказ по войскам, отданный графом Воронцовым по случаю дела 5 июня, продиктованный им сейчас же после дела, лично, и тут же на месте, одному из стоявших при нем чиновников, писавшему его на барабане[170].

Граф Воронцов был большой мастер вести дела в военном духе; приказ был из самых лестных, его прочли во всех ротах, и он был принят восторженно. В этом же приказе нам было предписано представить всех отличившихся офицеров и нижних чинов.

Составление наградных листов — дело нелегкое, и оно отняло у меня все утро и заставило меня забыть, что мы вновь провели его без пищи.

Видя ту озабоченность, серьезность и таинственность, с которыми наши походные канцелярии приступают к составлению наградных списков, можно думать, что в этом-то и заключается весь смысл войны, самое важное на Кавказе дело. «Представления» (к наградам) служат как бы пробным камнем характера личности; личности обнажаются тогда от всех прикрас, и на сцену выступают пересуды и интриги, зачастую при этом выступают на сцену лица, неизвестные доселе в отрядах и которые в эту минуту умеют извлечь для себя выгоду из пролитой другими крови; подчас встречаешь между ними и почтенных усатых ветеранов, которые во исполнение долга остаются непоколебимыми перед любыми завалами, а тут — пасуют и поддаются тлетворному влиянию этого очага сплетен и интриг.

Этому «наградному делу» придают столь большое значение, что оно в самом деле приобрело особый характер оригинальности.

Как каждый век имеет (вырабатывает) своего человека, так на Кавказе каждое ремесло имеет тоже своего человека.

Наградные дела породили на Кавказе тот особый сорт людей, которых честные люди окрестили прозвищем «штабных крыс» и которые имеют вполне определенный и резко очерченный облик, вполне обособленный тип, не говорящий ни уму, ни сердцу. От чиновников они заимствовали подобострастие, от писарей и переводчиков — нахальство, ничего не взяв от боевого офицера. К нашей чести следует заметить, что чисто русские люди и немцы не принадлежатк этой категории, и в большинстве случаев ее заполняют хохлы или армяне, или поляки. Эти последние особо внедрились на Кавказе и пустили здесь глубокие корни во всех присутственных местах и канцеляриях, покрыв всю военную администрацию невидимой сетью, окутав все ее части и отрасли, начиная с ротного писаря и кончая начальником канцелярии наших генералов-администраторов.

Милиционер грузинской милиции. Рис. Т. Горшельта.

Конечно, эта паутина не имеет никакого политического значения и на Кавказе об этом не может быть и речи, но она создала целую систему взаимного покровительства, распространяющегося на всех ее членов, и влияние этой системы на жизнь и характер людей несомненно.

Боже меня упаси быть пристрастным. Я очень далек от этого, чтобы приписывать людям этих трех национальностей недостойную роль и умалять их заслуги на службе правительству.

Малоросс (хохол) с его полукочевыми привычками был одним из первых русских пионеров в наших колониях и завоеваниях на юге и был более способен приспособиться ко всевозможным условиям, сохраняя одновременно свою самобытность.

Армянин в Закавказье — вся надежда нашего будущего, в нем соединяется интеллигенция и богатство края. Поляк, в свою очередь, дает превосходных офицеров и солдат, достойных сподвижников русских.

Хохлы, армяне и поляки обладают качествами, которые у нас (русских и немцев) имеются в меньшей степени, в общежитии они приятны, подчас даже гибки, а между тем эти качества всегда ценились людьми при выборе окружающих и сослуживцев.

Д. В. Пассек. Литография.

Кроме наград солдатам, по моему личному усмотрению, главнокомандующий в своем приказе пожаловал на каждую роту по пяти серебряных Георгиевских крестов, и роты сами должны были выбрать достойных.

Это старый обычай вознаграждений в нашей армии, предоставляющий солдатам право указать путем общего избрания на наиболее отличавшихся, обычай прекрасный, но, как и многие другие теории о свободе, неприменим на практике. Избрание существует по требованию обычая, но оно всегда подчиняется косвенному влиянию ротных и батальонных командиров.

Если бы солдатам предоставить в этом отношении полную свободу, то мы бы увидели, что выбор их останавливался бы не столько на вполне достойных и храбрых, сколько на крикунах, состоящих в оппозиции фельдфебелю; левый элемент быстро одержал бы верх, так как режим воинской дисциплины не вырабатывает консерватизма, и было бы совершенно невозможно справиться с таким левым элементом, который обладал бы всеми привилегиями, сопряженными с Георгиевским крестом.

Верный кавказским обычаям, я прежде всего пришел на помощь «несчастным». С особым удовольствием я сыграл в пользу одного старого поляка, которого я знал многие годы и которому никто никогда не приходил на помощь. Он представлял одну из безвестных жертв польского безумия (1830–1831 гг.), которое разбило столько жизней, навлекло столько несчастий на многих несчастных бедняков, явившихся козлищами отпущения настоящих виновников.


Погода менялась. Густой туман, сырой и холодный, расстилался по вершинам занимаемой нами горы, окружая нас со всех сторон. На следующий день к нему присоединился дождь и снег.

В походе, когда приходится постоянно быть на свежем воздухе, хорошая погода сущая благодать; усталость и тяжелые лишения переносишь без особого ропота; не беда, если бушует гроза, если холод леденит члены и, какая бы ни была непогода, она не подкосит бодрости, но вот, когда исчезнут небо и солнце, эти надежда и маяк солдата, когда лишаешься его света, тогда чувствуешь себя как бы заброшенным, представляешь себя всеми забытым, кажется, что и Господь Бог от тебя отвернулся.

Мы во всем нуждались; на солдатах были только мундиры и полотняные шаровары и шинели, не было ни палаток, ни других каких-либо укрытий от холода, вечной сырости, снега, дождя, ветра и бури, которая бушевала на этих высотах, почти лишенных растительности; не было и дров, чтобы развести огонь, а мы были на высоте 7000 футов над уровнем Каспийского моря.

Сухари были уже съедены еще 5-го числа, и единственной пищей нам служили крошки сухарей, смешанные с травой и мохом; питьем служили снег и вода, просачивающаяся между скал, которую солдаты собирали ложками. Продолжительность дурной погоды угрожала прервать все способы сообщения, лазутчики не могли до нас добраться и, казалось, еще день и мы уже не были в состоянии ни спуститься с горы, ни получить никакой помощи, кроме того, горцы, хотя и на почтительном расстоянии, но не переставали нас беспокоить. Правда, пули их не приносили нам вреда, но заставляли нас держаться постоянно настороже.

Таким образом прошли дни 7-го и 8-го и часть 9-го. Холод увеличивался, снег покрыл все кругом, и дабы окончательно не замерзнуть, солдаты рыли ямы, в которых теснились по три человека: одна шинель служила матрацем, две другие — одеялом.

Не было слышно ни песен, ни криков, ни разговоров, и над нами повисло мертвое молчание. Молчание — самое сильное выражение страдания. Человек, полный достоинства, мужества и решительности, выражает молчанием самое глубокое свое страдание.

Молчание — язык существа слабого и нежного, разбитого несчастьем, видевшего опущение в могилу его счастья и сохранившего надежду только на Бога. Могучая натура нашего чудного солдата также молчанием отвечала на ужасные, выпавшие ей страдания, выпадавшие ему в течение его продолжительной и трудной боевой и походной службы.

Господь, который видит его страдания, наверное, к нему будет милостив в тот день, когда последний раз на вечерней перекличке он ответит «есть», — в тот день, когда против его имени в ротном списке будет отмечено «убит или умер».

При описании всех наших бедствий мне стыдно говорить о себе, но я не могу этого избежать, так как судьба офицера неизбежно есть часть общей картины походной службы. Мой друг барон Шеппинг снабдил моего казака кое-какой провизией: чаем, сахаром и копченым языком, и мы этим питались. Чтобы развести огонь, пришлось пустить в дело древко ротного значка и перекладины ротных носилок.

Помнится мне, как офицеры моего батальона угостили меня несколькими ложками овсяной похлебки и как князь Казбек дал мне бутылку кахетинского, которая, конечно, была распита в общей компании.

Также припоминаю, что во весь день 8-го я выпил только один стакан чаю без сахара. Укрывался я только буркой и припоминаю, как при наступлении ночи мой верный казак Игумнов ложился на несколько часов на мое место, чтобы хотя немного его обсушить и обогреть, после чего я кое-как укладывался, и как другой молодчина солдат моего батальона с той же целью ложился на мои ноги. Однако все эти меры приносили мне мало пользы, так как при каждом выстреле, а они раздавались очень часто, мне приходилось вставать, чтобы встряхнуть людей и вывести их из спячки; по возвращении мое укромное и столь уютное логовище уже превращалось в ложе грязи и снега.


Наконец, после полудня 9-го появилась для нашего снабжения значительная колонна генерал-лейтенанта князя Бебутова. Велико же было наше счастье!

Колонна прибыла со стороны Мичикале (где уж были главные силы), сделав большой обход.

Благодаря какой-то путанице, в которой мне так и не удалось разобраться, колонна эта, вместо того, чтобы доставить нам весь наш обоз, доставила нам обоз только для трех батальонов нашего отряда, принадлежавших к общей колонне князя Бебутова, а остальные три батальона (в том числе и Куринский), принадлежавшие к общей колонне генерала Лидерса[171], были таким образом совершенно забыты.

Я поднял такой шум, что мне удалось получить для моих людей двухдневную дачу сухарей, полпорции спирта, по палатке на роту и, кроме того, еще несколько палаток для офицеров и раненых.

Солдаты умудрились помещаться в одной палатке по сорок человек.

При подобных условиях снабжения мы провели на «холодной горе» еще две ночи с 9-го на 11-е, и эти ночи были ужаснейшими из всех!! Всякое страдание имеет свой предел, но мы его перешли. Холод все увеличивался; последнюю ночь у нас замерзло два человека, число больных все возрастало, и в моем батальоне, пострадавшем менее других, я в конце концов имел 90 человек больных, а между тем известно, что хорошему солдату у нас совестно и стыдно признаться в своих страданиях. На все вопросы они обыкновенно отвечали: «Ничего, крепимся».

Частенько вспоминаю их, когда приходится крепиться.

Ужасный запах разложения наших лошадей, почти всех павших от голода, переполнил меру наших бедствий.

Моя красивая серая кобыла Жидовка — самая красивая лошадь во всем отряде — погибла для меня: после своего пребывания на «холодной горе» она уже никогда не могла поправиться.


Наконец пробил час избавления. Это было 11-го после полудня, в один из самых холодных, но чудесных в горах дней, какой только я помнил; туман исчез и после шести дней, проведенных во мраке ада, мы увидели над собой голубой свод неба, а под нами широкую долину, в глубине которой, словно муравьиные гнезда, ютились 5 или 6 селений, о близости которых мы и не подозревали, но мы наблюдали их с такой высоты, что разглядеть жителей было невозможно.

В командовании нашим отрядом генерал Пассек был заменен генералом Лабынцевым, получившим приказание очистить «холодную гору» и двинуться вперед, чтобы снова составить авангард главных сил отряда, присоединившегося к нам в полном составе и бывшего на пути к Андийским воротам.

Я принял командование арьергардом, в составе двух батальонов, почему и оставил эту проклятую гору последним. Немедленно же после нас ее занял неприятель и провожал нас огнем, пока мы не спустились в глубокое дефиле, которое нас от него и закрыло.

Было 9 часов вечера, и наступил полный мрак, когда я достиг со своим арьергардом ночлега. Здесь наконец мы нашли весь наш обоз и наши палатки, о которых напрасно вздыхали восемь дней. Я немедленно пошел к палатке генерала Лабынцева, которого знал уже с давних пор.


Лабынцев имел на Кавказе одну из самых громких боевых репутаций. Это был типичный старый пехотный офицер и столь же типичный российский ворчун. В нем чувствовался человек, немало сгибавшийся под тяжестью ранца. Вечно не в духе, вечно занятый критикой, фрондер, какие водятся только у нас, с готовым всегда на устах ругательством, Лабынцев являлся блистательным офицером в день боя, особенно командуя арьергардом; это был поистине Ней Кавказской армии. Со своими преданными кабардинцами, которыми он когда-то долго командовал, Лабынцев пройдет всюду и всегда, прорвет и опрокинет всякое сопротивление, хотя бы для того, как это было с ним в 1840 году, и пришлось ему, несмотря на свое генеральское звание, лично стать во главе предпринимаемого им удара в штыки[172].

Сын бедного сельского священника, солдат с ранних годов своей жизни и все время на службе на Кавказе, Лабынцев, без малейшей протекции, все свои чины и награды добыл себе исключительно только своими личными заслугами и подвигами храбрости. Будучи еще неизвестным подпоручиком и командуя слабого состава ротой 39-го егерского полка, Лабынцев при штурме Карса в 1828 году[173] добыл себе офицерского Георгия 4-го класса, когда атаковал по приказанию своего непосредственного начальства, если не сказать — противно приказанию Паскевича[174].

В России нет никого, кто мог бы сравниться по отваге с армейским подпоручиком, сознающим, что за ним только и есть, что, его мундир, и воображающим, что весь мир готов ему подчиниться; беззаботно и весело ставит он на одну и ту же карту свое настоящее и будущее.

России вообще свойствен дух завоевания, и в нашей армии любят приключения и смелые предприятия, так как держатся того мнения, что для успеха и для удовлетворения самого требовательного честолюбия достаточно только одной энергической воли, и мы никогда не будем иметь недостатка в людях дела и вообще в людях решительных[175].

Лабынцев в этот день был не в духе более чем когда-либо, так как «нечем было закусить», и я возможно быстро окончил свой доклад.

Я поторопился обойти мои передовые посты, где все время шла непрерывная пальба. Окончив свою проверку, я испытал чувство, которое можно сравнить разве только с чувством вступления на берег после жестокой бури. Наши палатки были разбиты. Весело сверкали большие бивачные огни. Котлы дымились, и нашим беднягам-солдатам, впервые в течение целых восьми суток, наконец было предоставлено хотя немного отведать горячей пищи.

Прежде всего, по французской пословице — «charité bien ordonné commence par soi même»[176], я расскажу о самом себе. Я неспособен припомнить, каковы были тогда, в этот первый день, мои ощущения. Для моего собственного удовлетворения я все же склонен думать, что эти первые ощущения не были эгоистичны. Так или иначе, но и моя палатка была разбита, и я нашел в ней даже то, что с некоторым хвастовством можно было назвать постелью, и я мог наконец переменить белье, с большими усилиями сняв с моих ног совершенно прилипшие к ним сапоги. Наконец, я увидел на столе давно невиданную мною роскошь — некое подобие ужина и вкусил несколько часов настоящего отдыха.

В походе бывают минуты драгоценнейших физических ощущений.

На войне солдат обыкновенно становится материалистом, и если он только не занят своим самым страшным обязательством и делом, то все его заботы сосредотачиваются или на надежде отдыха, так как он находится постоянно в состоянии усталости, или же на еде, так как он постоянно голоден.


Главный отряд, с которым мы теперь соединились, прошел также немалые трудности и лишения. Распустившиеся от дождя и снега горные тропы представили для движения препятствия, одолеть которые было по плечу разве только кавказскому солдату. Около дюжины плохо обутых и плохо одетых черводаров[177] умерли от холода.

Сотни павших лошадей усеяли весь путь следования отряда.

Снабжение отряда было совершенно расстроено быстротой марша и продолжительным ненастьем, не оставлявшим нас теперь уже до самого конца кампании.

12 июня утром снова наступили дожди и туманы. С рассветом назначено выступление. В распределении войск последовали новые распоряжения, и мой батальон из авангарда переведен в состав главных сил с назначением, вперед до особого приказания, прикрывать артиллерийский парк.

К назначенному времени палатки сняты, лошади навьючены имуществом и больными, и батальон стал «в ружье».

Никогда не забыть мне этого дня, глубоко мне памятного среди всех дорогих воспоминаний этого похода и памятного не по чувству личного удовлетворения, но по чувству почитания, уважения и признательности по отношению человека, которому я был предан во всей той мере, на которую я только был способен.

Мы не видели графа Воронцова с тех самых пор, как он направил нас на штурм горы Анчимеер.

Сегодня сквозь туманную мглу мы увидели группу всадников в бурках и в башлыках в предшествии значка в сочетании белого с красным; то был сам главнокомандующий со свитой, направлявшийся к нам. Скомандовав людям «на плечо», сам я, в грязи по щиколотку, с папахой в одной руке и с большой палкой с железным наконечником в другой, пошел навстречу графу Воронцову.

«Боже мой, в каком виде!» — обратился граф ко мне и бросился мне на шею. Действительно, мы походили на трупы: бледные, истощенные, небритые, в одежде, утратившей какой-либо цвет, мы произвели бы оригинальное впечатление на Марсовом поле в Петербурге!

Граф Воронцов продвинул свою лошадь вплотную к первой шеренге и обратился к людям со словами благодарности; восторженное, могучее «ура!» куринцев заглушило голос графа. Он хотел продолжать, но слезы его прервали, и он только пожимал мне руки, которые все это время он не выпускал из своих.

Не успех блестящего штурма Анчимеера глубоко тронул в эту минуту графа Воронцова, но тронуло его то, что в эту кампанию мы первые живо напомнили ему его молодость и длинную серию эпизодов его боевой службы; мы напомнили ему его бои под начальством князя Цицианова, Гулякова, дела под Ганжей и Эриванью, у джарских лезгин и в Осетии, его четыре кампании на Дунае и на Балканах и эпизоды войн 1812, 1813 и 1814 годов; в его памяти внезапно воскрес целый ряд славных подвигов.

Впервые, после длинного ряда годов отдыха, когда бои служили ему лишь темой для сдержанных и скромных рассказов в его прелестном замке в Алупке, рассказов, в которых он скрывал свои собственные заслуги, — война вновь представилась ему в своих потрясающих результатах и последствиях. Это было пробуждение его молодости, осенняя песнь его жизни солдата.

Всем нам сообщилось возбуждение главнокомандующего; он осыпал лестным вниманием и офицеров, и нижних чинов, и я ему представил наиболее отличившихся; для каждого из них у него нашлось и доброе слово и похвала.

Эссен, которого я представил в числе отличившихся, заметил мне позднее: «Спасибо, ваше сиятельство, за нового кунака, он мне пригодится».

Несмотря на дождь и туман, люди весело затянули: «Мы дети Севера великого, мы дети белого Царя».


Те, кто, как я, знали близко русского солдата, навсегда сохранили к нему чувство глубокого поклонения, присоединив к этому еще и чувство сильной и нежной привязанности.

Сколько раз вспоминал я предсмертные сожаления одного расстававшегося с жизнью русского офицера, умиравшего от ран в Париже, который, по свидетельству присутствовавшего при этом князя Григория Волконского, обратился к нему в последнюю минуту со словами: «Не видать мне более русского солдата! Не слыхать мне более солдатских песен!!»

В этих песнях действительно есть что-то возвышающее и возбуждающее и есть какая-то своеобразная поэзия.

Изучите поближе эти кажущиеся столь инертными войска, и вы найдете в них великую душу, мощь Геркулеса и одновременно простое и нежное сердце и улыбку юноши.

После взятия Ахалцыха, где особое мужество проявил Ширванский полк, понесший здесь громадные потери, князь Паскевич обратился к нему с вопросом: «Много ли осталось еще в рядах полка?» — «Еще хватит, ваше сиятельство, на два штурма», — ответил ширванец-гренадер.

Да! Подобные ответы находятся всегда на устах каждого кавказского солдата. И этот ответ, кажущийся нам блестящим, для кавказского солдата является простым и естественным.

И вот, эти самые люди, эти богатыри, пламенные и отважные в деле, являются доступными каждому великодушному начинанию; по одному слову доверия или побуждению к славе, или во имя двух неразделенных в наших старых полках имен — Бога и Царя, они способны проявить высшую степень великодушного самоотвержения; а сейчас же после дела вы видите этих самых солдат, принимающих свое естественное и невозмутимое спокойствие, подчиняющихся малейшему вашему желанию, высматривающих их с толком и быстротой, не имеющими себе равных в Европе.

Одушевляйте или успокаивайте русского солдата, и вы всегда встретите у него полную тому отзывчивость. Дитя и герой сочетаются в русском солдате.

Он хладнокровен и непоколебим в страшной игре на жизнь и смерть, а после боя он уже добродушно мастерит себе из трех дощечек водяную мельницу и по целым часам следит за ее работой, или, например, на службе заставы сторожевой цепи он или забавляется смешками, или дрожит от ужаса, слушая сказки ротного рассказчика.

Храбрые и славные войска, которыми никогда достаточно не нахвалишься!!

Мы следовали довольно хорошей дорогой, только что было исправленной Шамилем для провоза своей артиллерии. Оставив вправо горы с крутыми скатами, мы спустились в долину примерно 2-х верст длины, где находился родник, вода которого была испорчена неприятелем, завалившим ее трупами лошадей.

При выходе из этой долины, где мы могли следовать сосредоточенно, нам выпало немало спусков и подъемов, пока мы достигли наконец возвышенного плато, которое, так сказать, нависло над главной долиной Гумбета, долиной глубокой, широкой, единственной обитаемой и возможной для жизни. Прямо против себя мы имели скалистый и острый гребень гор, отделяющих Гумбет от долины Андии. Он отходит от главного хребта и под прямым углом направляется в долину Андийского Койсу. Эту преграду можно перешагнуть только в одном пункте, известном под именем Андийских ворот, представляющих узкую теснину, глубиной шагов в 800. У наших ног лежало большое селение Тилитль, куда нам предстояло спуститься.

Все то, что я теперь описываю, я видел только впоследствии, так как наступил большой туман, закутавший нас со всех сторон и оставивший полю нашего зрения лишь только то, что высота, по которой мы следовали, сразу обрывалась вниз на страшную глубину. Справа высилась отвесная стена, слева — бездонная пропасть; один неверный шаг лошади стоил ей смерти; и здесь-то спустился весь отряд, на что понадобилось 24 часа!..

Немыслимо было рассчитывать в эту кампанию на порядок следования вьючного обоза. Я уже имел на этот счет печальный опыт, и так как у меня на руках было много больных и все мои люди нуждались в отдыхе, то я, как только пришла моя очередь спуститься, самовольно задержал всех вьючных лошадей моего батальона; без этой посредствующей предосторожности и, очевидно, противно общему плану, я получил бы вьючный обоз не ранее завтрашнего дня и, вероятно, вовсе лишился бы части его.

На войне зачастую приходится, противно всему, заботиться о себе самому. Каждая вьючная лошадь имела при себе шесть человек конвойных солдат: двое придерживали ее спереди и четверо сзади; все шло прекрасно, и мы ночью имели пристанище.

В штабе отряда не озаботились порядком расположения войск, и я вечером с трудом добился указания места расположения моего батальона, после чего пошел к графу Воронцову. Блуждая этой темной ночью, я случайно имел счастье столкнуться с его светлостью принцем Гессенским, который только что собирался сесть за ужин. Я получил приглашение, и ничто не могло быть более кстати; давно уже не вкушал хорошего стола, и теперь я воздал ему должное.

На следующий день войскам был дан отдых и, к счастью, была хорошая погода; было даже жарко. Войска пользовались отдыхом и погодой; сняв одежду, просушивали ее и наконец получили в этот день горячую мясную пищу.

Первый раз в течение десяти суток я мог спокойно провести этот день на отдыхе и в приятном мне обществе лиц Главной квартиры и даже развеселиться под покровительством Минквица и Щербинина[178]. Но, однако, ненадолго пришлось мне насладиться этими удовольствиями.

В виду принятого решения для обеспечения сообщений между главными силами и укреплениями этапом Кирки иметь (на этапах) два отдельных отряда (как гарнизоны этапов), для этой последней службы были предназначены части, наиболее пострадавшие в походе, а следовательно, и прибывшие с «холодной горы». Командуемый мною батальон куринцев вошел в состав наиболее важного в стратегическом отношении Мичикальского отряда, вверенного полковнику Ковалевскому.

С большим сожалением познал я необходимость обратного возвращения батальона, но что можно было возразить против этого распоряжения, тем более, что из состава моего батальона 30 человек имели отмороженные ноги, из коих у 15 уже начинала обнаруживаться гангрена, и, наконец, более сотни пострадавших чинов батальона представляли собой не более как инвалидов.


Все умы к этому времени были заняты Андией, и 14 июня было решено форсировать единственный перевал в эту долину, так называемые Андийские ворота. Полковник князь Барятинский с командуемым им 3-м батальоном кабардинцев добился назначения следовать в голове колонны, назначенной для штурма андийских ворот.

Надеялись, что со взятием этих ворот андийцы придут с покорностью и что их примеру последуют соседние племена.

Главнокомандующий предполагал завоевание это довершить еще и всеми средствами того обольщения, которым он владел в такой высокой степени — тем неотразимым очарованием, с помощью которого он обыкновенно завоевывал себе доверие и уважение мусульманских народов. Но все эти расчеты ни в чем не оправдались, начиная с того, что Шамиль не взял на себя труда обороны возведенных им здесь укреплений и уступил нам без боя Андию, но уже обращенную в пустыню и разоренную, а подобное печальное завоевание не имело уже для нас значения. Что касается до Шамиля, то это проявление решительности и власти имело для него значение огромного успеха. Все притихло. Сопротивлявшиеся Шамилю были поражены ужасом, и народности Дагестана только еще ниже склонили свои головы перед каравшим их мечом нового владыки гор и перед огнем, уничтожавшим их жилища.

Андия от нас ускользала: эта истина, столь очевидная теперь, когда мы обнимаем вопрос в общем, и вытекавшая из совокупности всех обстоятельств, тогда еще не была столь осязаемой и не поразила тогда все умы[179].

Туземцы, служившие в отряде[180], и двое русских[181], продолжительным опытом изучившие войну на Кавказе и горцев, только одни понимали все значение этого события, да одновременно еще небольшая часть чинов Главной квартиры усматривали в этом событии печальное предзнаменование[182]. Большинство же ничего в этом не видело или не желало видеть.

Что касается до нижних чинов, то беззаботные солдатики желали только подраться да позабавиться, и так как до сих пор не было ни кровавых, ни трудных дел, то все они жаждали только боя. Докучали нас только лишения, тем более, что стало известным, что Андия лишена всех средств довольствия.

Некоторые даже завидовали моему выступлению: «Там, — говорили они, — вы ни в чем не будете нуждаться, там найдете вы все, что нужно для жизни и для благополучия». А известно ли вам, читатель, что подразумевается на Кавказе под выражением: «решительно все, нужное для жизни?» Хорошая вода, пастбище и дрова — вот и все, что нужно для жизни.

Таковы были те прелести, которые меня ожидали и предстоящее пользование которыми мною вызывало столько зависти. Для нас, лишенных всего этого столь продолжительное время, в сущности, это было действительно хорошо.

14-го утром главный отряд занял Андийские ворота, перешагнул их и занял противолежащую долину. Авангард без выстрела занял главное селение, в данное время разрушенное и поспешно очищенное противником.

Шамиль присутствовал лично при занятии нами селения, и его полчища занимали высоты, противоположные только что пройденным нашими войсками. Вслед за этим прошло одно из самых блестящих дел этого похода[183].

Полковник князь Барятинский[184] с двумя первыми ротами командуемого им батальона, шедшими в голове авангарда, безостановочно преследуя противника, с невероятной отвагой атаковал эти самые высоты, хорошо охраняемые и стойко обороняемые. Постепенно атакуя террасу за террасой, он взобрался со своими кабардинцами-егерями наконец на высоту под непрестанным ружейным и пушечным огнем. Противник несколько раз пытался остановить это наступление, но не выдержал этого смелого удара; Барятинский, опрокидывая все препятствия, продолжал свое движение, отовсюду выбивая лезгин и вынуждая их к отступлению.

Усиленный грузинской милицией[185], князь Барятинский штурмовал вершину высоты, с которой горцы едва только успели свезти свои орудия.

Вся Главная квартира приняла участие в конце этого славного боя.

Принц Александр Гессенский, рыцарскому мужеству которого пришлось впоследствии подвергнуться еще более сильному испытанию, принял здесь впервые участие в бою при живом одобрении целого отряда, разделить участие в работе которого он приехал из столь далека, и который за его манеру держать себя среди нас платил ему почетом, уважением и благодарностью.

Граф Воронцов прискакал в карьер к этой горсти удальцов, которых привела к этим отличиям блестящая храбрость их командира[186].

Проезжая через селение, граф навестил раненых.

Кабардинцы, все еще находясь в боевом возбуждении, не переставали кричать: «А ведь мы стоим куринцев!»[187].

Один бедняга, с разбитой ногой, на вопрос графа Воронцова: «Как он себя чувствует» — отвечал: «Я-то что — пустяки, а меня беспокоит рана полковника князя Барятинского».

Таково у наших солдат упоение победой; таков избыток любви его к начальнику, который его понимает и умеет его вести; весело забывает он и свои страдания, и свои лишения.

Раз я заговорил о солдате, я считаю долгом выразить ему всю мою благодарность и привести здесь глубоко и навсегда запечатлевшуюся в моем сердце черту его великодушия.

Это было 19 июля[188]. Нас было четверо раненых штаб-офицеров и нас несли на носилках во главе подобного же многочисленного и скорбного транспорта[189]. Двигаясь в густом лесу и прибыв к повороту дороги, мы были встречены залпом справа, с высот, не занятых нашей правой цепью; мгновенно все шествие остановилось. Первый из нас, полковник Бибиков (командир Навагинского полка), получил пулю в грудь, от которой вскоре скончался. Меня несли егеря моего батальона; приставленный ко мне унтер-офицер, ни слова мне не сказав, лишь слегка кивнул людям головой в сторону меня и неприятеля, что от меня не ускользнуло. Сейчас же один карабинер с Георгием на груди (как сейчас вижу его воинственную фигуру) гордо выпрямился, расправил свою грудь и мужественно встал между мной и угрожавшей мне опасностью, с видом человека, бросающего вызов.

Я находился в состоянии полной слабости и полной неспособности что-либо видеть и чувствовать, но, я думаю, что я был тронут до слез.

В эту минуту я уже не был внушавшим страх и уважение начальником, и мой голос, как это принято на Кавказе, уже не служил для солдат сигналом; я представлял собой ни более, ни менее как жалкого калеку. Глубоко тронули меня эти лично ко мне относившиеся заботы этих молодцов.

Что может быть красноречивее и более говорить сердцу, как это простое, искреннее и немое самоотвержение солдата, выставляющего за вас свою жизнь, не высказывая и сомнений, что это жертва, которую он вам приносит…

Возвращаюсь к прерванному рассказу. В то время, когда все эти события происходили в Андии, откуда до нас доходила дальняя канонада, наша колонна больных и раненых приняла противоположное направление и с усилием подымалась по той самой дороге, по которой мы несколько дней тому назад спускались.

Поднявшись на вершину плато, мы снова очутились в облаках. Наш печальный транспорт подвигался с трудом. Несчастные больные беспрестанно соскальзывали с вьюков, чем и задерживали движение.

Я открывал все шествие, и мне стоило много труда не сбиться с дороги, до того был густ туман, и чтобы ориентироваться, я поминутно высылал людей вправо и влево. Лучшими указателями пути были трупы павших лошадей, попадавшихся на каждом шагу и свидетельствовавших о нашем здесь первом прохождении. Иногда попадались и тела наших убитых и умерших, вытащенных неприятелем из могил и подло им поруганных; я приказывал тогда предать их вновь земле.

Ничто не может быть ужаснее смерти, перед лицом которой все утешения мало говорят сердцу и разуму. Особенно сильно поддаются тяжелому впечатлению молодые солдаты: и вот вчерашнего товарища по палатке, вчера еще друга, он находит здесь, зверски поруганным и брошенным на съедение коршунам и шакалам, что он невольно приурочивает и к себе.

Вообще, ничего нет ужаснее происходящего в тылу армии, чего и не подозреваешь, пока идешь вперед.

День кончился. Полковник Ковалевский приказал мне выбрать на ночь позицию. Ничего не было видно; тут, к счастью, пригодилась моя способность запоминать местность. Я скорее угадал, чем увидел отдельное плато, на котором мы ночевали 11-го; здесь мы разбили палатки.

На другой день погода улучшилась; было чудесно, даже жарко. Мы перешли цепь гор, разделяющую нас от Мичикале, и спустились в долину Акташа, длиной около 8 верст, до того места, где дорога последний раз пересекает эту речку; там-то и было указано нам расположиться. Берега реки были очень круты и переходить ее с нашими больными было и очень трудно, и очень опасно. Неприятель показался справа, но не очень нас беспокоил, насев лишь на наш арьергард.

Совершив переход, наш полковник расположил лагерь на двух высотах, соединенных между собой седловиной, и достаточно вне сферы неприятельского огня с соседних гор.

Мы расположились со всеми удобствами, как люди, устраивающиеся на новой квартире, что было первый раз со времени ведения нами цыганского образа жизни. Мы нашли хорошую питьевую воду и в изобилии дрова, но для лошадей и для 40 штук рогатого скота, назначенного в пищу солдатам, у нас были очень плохие пастбища, да еще удаленные от лагеря.

Все пространство кругом нас было черно, так как войска, подобно саранче, все пожирают на своем пути, оставляя за собой пустыню.

Чтобы передать в центральный Киркинский госпиталь всех тех многих, порученных нам, больных, Ковалевский должен был войти в сношения с генерал-майором Кудашевым, командовавшим этапом-лагерем в Кирке.

Я принял участие в этой операции, совершенной нами 16 июня.


Ковалевский — достойный офицер, очень храбрый, очень энергичный, большая умница и обладает опытом Кавказской войны. Он много изучал Кавказ, служил на Кавказе около 15 лет, с отличием в качестве офицера Генерального штаба, но испытал судьбу многих своих товарищей, в особенности — служивших колоновожатыми и руководителями наших отрядов в Дагестане; одиночество слишком возвеличивало их в их собственном мнении, и они кончали верой в непогрешимость своих мнений, никогда и никем не оспариваемых и не контролируемых, ибо в большинстве случаев они окружены людьми с меньшими познаниями.

Ковалевский был именно таким человеком, типичным представителем такого рода характеров; он сомневался во всех, в себе — никогда.

Он был одержим той чисто кавказской болезнью, которая выражается в порицании и осуждении всякого начальника, каким бы он ни был, единственно только потому, что он — начальник[190]. Про Ковалевского часто говорили, что с ним нельзя столковаться. Я нахожу это несправедливым, и я сам — лучшее тому доказательство; под его начальством можно прекрасно служить, и после долгих с ним 12 дней мы расстались друзьями. Но должен сознаться, что, как начальник, он-таки довольно крут; я лично не боялся его обидеть моими осуждениями, ибо такое обращение ему по душе, и если эти строки попадутся когда-либо ему на глаза, то он, смеясь, согласится с этим и, помахивая по обыкновению трубкой, скажет: «А ведь Бенкендорф прав!» Он был из числа тех, которых Кавказ оторвал от семейной жизни и которые будут доживать свой век, пока лихорадка или вражеская пуля не положит конец их карьере, так как на Кавказе никто не умирает своей смертью. Если, несмотря на его недостатки, пользоваться им умело, то он мог бы оказать нам большие услуги, и потому я надеюсь долго еще видеть его орудующим в Дагестане с неизменными — компасом в одном кармане и песнями Беранже, в качестве молитвенника, в другом[191].

Страна, подобная Кавказу, где место, занимаемое человеком, — ничто, а сам человек — все, страна, в которой, если для успеха движения не хватает общего импульса, то на помощь является добровольное и просвещенное содействие целой плеяды личностей, управление которыми (ведение которыми дела) не поддается никакой заранее данной им инструкции; такая страна, повторяю я, облагораживает человека, отдавшегося ей душой и телом, принимая, конечно, во внимание занимаемое им положение и соответственно оказываемое ему доверие[192]. Раз он на этом пути, то он может иногда зарываться, и самолюбие его может быть безгранично. Но стоит ли ради этого останавливать его в благородной и полезной деятельности?!

Зачем лишать себя этого неоцененного сокровища — «Кавказа», который суть никто другой, как тот же русский, переделанный Кавказом![193] Во имя общего блага и принимая во внимание его достоинства, будем сносить его гордость и независимость его характера; ведь без него на Кавказе ничего не будет сделано такого, что бы стоило Кавказа!!

Правда, кавказцев много упрекают в том, что они составляют как бы особую партию или союз; да, это союз, но союз в лучшем смысле этого слова, союз уважаемый и благотворный, так как основанием его является глубокое знание края и любовь к нему всего того же края[194].

Из 6 рот, сопровождавших наш транспорт, одна рота Куринского и одна Апешеронского полков были оставлены в Мичикале для обеспечения лагеря. По возвращении нашем 17-го, мы застали здесь все в возбуждении, хотя неприятель и не показывался, а все смятение было вызвано коровой, Бог знает откуда явившейся. Началось с того, что солдаты обоих полков открыли по ней охоту, потом стали спорить о дележе.

Тот, кто никогда не едал «баранты»[195], не поймет всего того счастья, которое испытываешь, когда закладываешь за обе щеки чужое добро, и не поймет также, до чего это мясо вкусно и насколько оно питательно и вообще — лучше продаваемого мясником и только потому, что за него ничего не заплачено. На Кавказе разбойничество — что называется — носится в воздухе, им упиваются, и существует особая любовь жить воровством. Может ли быть иначе и для солдата, когда только единственно одна баранта и вносит разнообразие в монотонную выдачу одних только гнилых сухарей от интендантского чиновника! Там, где война есть обыденное и непрерывное занятие, в войсках очень легко возникают драки, и то же самое происходит и между кавказскими полками, настолько же чуждыми один другому, настолько же склонными к зависти и даже к ненависти друг к другу, насколько подобное отношение естественно между жителями соседних долин. С одной стороны пускаются в ход штыки, с другой — приклады, и в обеих частях, как это обыкновенно водится, офицеры стоят за своих людей.

Служба на Кавказе обособляет жизнь частей, она ограничивается узкой сферой интересов, и все те общие связи, которые связывают полк с общим отечеством, порываются до такой степени, что люди почти забывают, что они служат одному общему делу.

Так и здесь, в Мичикале, не появись вовремя Ковалевский, быть бы междоусобной драке. Очевидно, был виноват мой Эссен, командир Куринской роты, который, как младший в чине, должен был слушаться Евдокимова[196], командира Апшеронской роты. Но мог ли куринец подчиниться апшеронцу, не краснея, не унижаясь, не признавая себя виноватым?! Мог ли Эссен подчиниться, он, который всецело принадлежит полку — своей единственной родине, он, который считает за честь разделять все полковые симпатии и антипатии?! Между тем, между куринцами и апшеронцами издавна существовала вражда.

Одни из них получают большее, другие меньшее содержание, одни — дерутся все время с лезгинами, другие — с чеченцами, одни — все время ведут войну в горах, другие — в лесах, одни, наконец, носят красный околыш и белую портупею, другие — темно-зеленый околыш и черную портупею; как же им при таких условиях не ненавидеть друг друга?!

К. К. Бенкендорф. Акварель В. Гау (Из собрания Государственного Русского музея).

Однажды, в одном селении, в базарный день, возникла ссора между чеченцами и апшеронцами; куринцы не преминули принять в ней серьезное участие. Но кому пришли они на помощь? Конечно, — не апшеронцам!

«Как нам не защищать чеченцев, — говорили куринские солдаты, — они наши братья, вот уже 20 лет как мы с ними деремся!..»


На Кавказе полк никогда не меняет места своей стоянки; основанием своей постоянной штаб-квартиры он упрочивает покорение и безопасность края и бросает эти постоянные штаб-квартиры только для новых завоеваний, которые опять-таки только таким способом он и может упрочить.

Каждый из наших полков представляет таким образом как бы воинственное племя, пустившее корни в занимаемой им местности; каждый полк в известной степени ассимилируется с местностью, моральное влияние которой дает характеру солдат известную окраску, изменяя даже его язык.

Полк служит не исключительно только целям чисто военным, т. е. обороне и покорению края, нет, он вносит в страну возрождение, свет, прогресс и обрусение.

Если место штаб-квартиры выбрано удачно, то городок этой русской колонии составляет центр всего края, который до сих пор не имел такового.

Каждый полк составляет конгломерат (учреждений), строит церкви, содержит госпитали, магазины, школы, притягивает к себе купцов, поставщиков, открывает целую сеть разного рода производств, открывает новые пути сообщений, разрабатывает леса и пустыни и для достижения всех этих прекрасных результатов он ищет в самом себе средства и способы существования, ибо он очень скоро погиб бы, если бы не был обязан самому себе, что, впрочем, не так уже и трудно, благодаря смышленности и способности наших солдат.

Каждый раз, когда устраивается новый полк, то это событие, для живших доселе уединенно и без связи с внешним миром, является поистине приятной неожиданностью — интересной новостью.

Из всего сказанного видны все то значение и вся та польза для туземного и русского элементов, которые проистекают из единства управления, т. е. единства гражданского и военного управлений, установленных на Кавказе.

Наши полки в Закавказье много утратили этого цивилизаторского элемента введением там нового порядка вещей, но на Кавказской линии и в Дагестане ничто не изменилось в этом отношении, и оно таково, каковым его требовал Ермолов, первый из наших генералов, оценивший это влияние в должной степени. Отсюда видна та роль, которую обстоятельства налагают на того, кто назначен командовать полком, и та осторожность, какую надо проявлять при назначениях, в чем нужно тем более мудрости, что на Кавказе командир полка в сфере своей деятельности не подлежит контролю.

Случается, чтобезупречный на инспекторском смотре командир совершенно не годен ни для края, ни для полка, другой же командир, у которого по смотру нашлись непорядки, — превосходен.

После многих заблуждений наши военные власти решились наконец не проверять управления полковых командиров, сознавая, что нужно только уметь выбирать людей, но в этом-то и заключается вся трудность: большинство батальонных командиров (боевых), составивших себе имя на Кавказе, редко бывают на высоте такого ответственного командования; туземцы, столь многочисленные в наших войсках, еще менее тому пригодны; но самое худшее назначение — это офицеров без всякого прошлого и прямо из образцового полка. Командиры из образцового полка понимают службу только в одном виде, с формальной стороны, да и то толкуют ее вкривь и вкось; для войск эти господа — сущее бедствие, язва[197].

Для хорошего командира полка на Кавказе требуется человек просвещенный, с взглядами широкими, благородный и доброжелательный, преданный краю и делу, которому он призван.

Лучшие полковые командиры, которых мы имеем, почти все офицеры Генерального штаба.


Возвращаюсь к Эссену: он был немедленно посажен под арест. Ковалевский хотел было выслать его из отряда и предать его полевому суду, чего он, конечно, заслуживал, но я заступился за него. В наших кавказских войсках почти никогда не проявляют строгости.

По существу Эссен был хороший офицер, а ротного командира нелегко заменить в кампании, а затем следует принять в соображение, что эта страна дикарей не может не влиять на общую дикость нравов.

Я вернул Эссену шашку только накануне выступления из Мичикале. Стараясь не подчиняться авторитету его седины, я ему долго говорил о неприличии его поступка; он поклялся мне, что сумеет себя побороть, что ничего подобного не повторится в будущем и что он сделает все, чтобы мне угодить. Никогда я не был так доволен собою, — так я был красноречив и убедителен. В самом деле я мог себя поздравить, так как, уходя, Эссен объявил мне самым скромным образом: «Во всем буду повиноваться, но об одном только прошу, если попадется апшеронец ночью, наедине, так, чтобы никто не видал, то позвольте его задушить»[198].

С 17-го мы почти не двигались из нашего лагеря. Санитарное состояние войск с каждым днем становилось печальнее: войска начали страдать от перенесенных ими на «холодной горе» лишений, случаи дизентерии участились, и наши ноги, размягченные отдыхом и теплом, начали пухнуть от прежних сыростей и морозов.

Больше половины моего батальона прошло через эти новые и мучительные испытания; по всему лагерю только и были видны несчастные люди, которые со стоном влачились на четвереньках, не будучи в состоянии стоять на своих отмороженных, покрытых нарывами ногах.

Я имел также свою долю страданий. Правда, у нас были доктора, но аптека не была достаточно оборудована для стольких несчастных и вместо лекарства им прикладывали только коровий кал.

Покоем и хорошей пищей надеялись мы заменить лекарства. Каждый солдат получал свежее мясо и приправой к супу служил дикий цикорий (способствующий очищению крови), который мы находили и собирали в изобилии. Каждый день мы высылали незначительные отряды, вооруженные и обеспеченные от всякой опасности, для исследования местности и сбора этого драгоценного растения.

12-го у нас в лагере была тревога, вызванная дальней канонадой. Оказалось, что было дело у князя Бебутова, следовавшего со вторым транспортом из Андии. Конный неприятельский отряд Хаджи-Мурата, воспользовавшись густым туманом, незаметно приблизился и бросился на часть колонны, которая шла в беспорядке. Одно время сам генерал был в опасности. Тридцать человек наших, по большей части больных, были изрублены, и неприятель отошел, потеряв десять человек своих[199].

От этой колонны мы получили первые известия из Андии. При этой колонне находился гроб поручика Маевского, моего товарища по Пажескому корпусу. Между пажами он выделялся светлой и умной головой, многообещающими способностями; оставайся в живых, он бы выделился на Кавказе. Как многие другие, Маевский был предан душой и телом Кавказу, бывшему для него единой надеждой, но наступила смерть. Смерть!.. Всегда смерть!.. На Кавказе она — направо и налево, спереди и сзади; пуля, вам предначертанная, поражает вас в бою, также во время сна, снаряд поражает вас за столом, со стаканом в руке, так же, как и во время приступа. «Смерть завсегда подле ходит», — как говорят казаки.

Спасает вас обыкновенно ряд незначительных случайностей, но в тот день — эта счастливая случайность замедлит; когда этой случайности нет в данную минуту, то смерть мгновенно уносит свою добычу. Называя это обстоятельство случаем, я знаю, что неправильно обозначаю испытываемое чувство, что на Кавказе, где так сильна вера в предопределение, невозможно отрешиться от известной доли фатализма.

Фатализм отвечает этим человеческим массам, живущим большей частью интересами минуты; он исключает все другие мысли и заботы и не одному солдату помешал он отступить перед опасностью.

Между туземцами Кавказа немало христианских народностей, и мы собственно и начали воевать для святого дела освобождения их от мусульманского ига. На Кавказе христианство весьма древнего происхождения, но сквозь десять веков притеснения и варварства эти бедняги могли сохранить лишь внешнюю сторону — формы, обряды и обычаи, и эта к ним приверженность в несчастье — большая заслуга народа и дает ему ореол славы. В лучшие времена на них прольется истинный свет, божественная правда, милость и надежда.

С другой стороны, исламизм на Кавказе моложе и более понятен стране, где все дышит войной, а потому он принял характер завоевания и полон могучей энергии. Евангелие почти незнакомо мингрельцу или осетину, зато слова Корана составляют науку и предмет размышления всякого последователя Магомета; принципы, вытекающие из Корана, слились с обыденной жизнью этих народов, и импульс, сообщаемый ими уму, господствует в такой степени, что реагирует даже на нас, вот, между прочим, откуда вытекает и наш фатализм[200].

Благодаря привычке к вечно повторяющейся опасности, картина смерти стала совершенно обыденной и постоянно представляется уму тех, кто давно живет на Кавказе. Для тех же, кто там родился, — смерть соседка и, когда она является, то почти что не тревожит того, кого подкашивает, а для тех, кто видит, как умирают, — смерть простой случай. Когда казак туземец бывает убит в перестрелке, то над ним немного повоют старые казачки, а молодые — пошлют проклятие «некрещенному» убийце своего возлюбленного, но в станице столько других и таких красавцев, что они быстро утешаются между вчерашней и завтрашней тревогой.

Что касается до мертвеца, то в его честь постреляют из ружей, — это музыка, при которой он впервые увидел день, под звуки которой он резвился ребенком, под ту же музыку он ухаживал, этой же музыкой приветствовали его друзья день его свадьбы, она сопровождала его в бою, и она же наконец вторила надгробной по нем песне. Для казака выстрел из винтовки то же самое, что большая тунга кахетинского вина для ленивого жителя благословенной Грузии. Какой бы ни представился случай и каково бы ни было расположение духа, один стреляет, а другой предается Бахусу.

Мысль о смерти зачастую представляется в виде шутки. Помню, как однажды Фрейтаг выслушивал сообщение лазутчика, когда я вошел к нему в палатку; взглянув на меня, чеченец расхохотался, а когда я спросил его о причине смеха, то он ответил мне пренаивно, что он в это же утро забавлялся тем, что дал по мне три выстрела, ни разу не попав, и что теперь ему смешно меня видеть.

Примерно в то же время, при въезде в одну разрушенную деревню на Качкалыкском хребте, мне донесли, что заметили домашний скот, и мне сейчас же стало ясно, что представился хороший случай захватить кой-кого, так как я знал, что разбойники-чеченцы имели привычку укрываться здесь с захваченной ими добычей. Я сейчас же выслал несколько разъездов линейцев с целью их захвата, а вслед за тем и вскоре услышал выстрелы, на которые и поскакал и, может быть, минут через пять по высылке моих казаков, очутился у лачуги, перед которой горел большой костер. Казаки уже сделали свое дело: три совершенно обобранных трупа лежали на земле, а мои молодцы доедали угощение, среди которого они прервали тех, кого они так быстро спровадили на тот свет.

Солдаты строят дорогу в Дагестане. Рис. Т. Горшельта.

И все это происходило при громком смехе всей компании!!.

Наши войска, менее привыкшие к жестоким и воинственным нравам и обычаям населения Кавказа, встречают смерть с несравненно меньшим хладнокровием. Помнится, что в тот же день пришлось мне вести в огонь сотню Донского казачьего № 42 полка: несколько казаков упало, и я видел, как вытянулись лица их товарищей. Чтобы развеселить людей, я приказал запевале Николаеву затянуть песню, но мне ответили тягостным молчанием; я повторил приказание, и тогда старший урядник доложил мне вполголоса: «Николаева нет!»

Не трудно было понять, по его побледневшему лицу, что он хотел выразить этим своим — «Николаева — нет!». Но нельзя было и казаков предоставить впечатлениям подобного рода, потому я изо всех сил крикнул: «Следующий!» Это подействовало, они поняли, что на войне излишняя чувствительность неуместна, и заорали во всю глотку: «Грянули чада тихого Дона!»


Главные силы, которые все еще занимали Андию, нуждались в продовольствии. Чиркей был богат продовольствием, но находился в 80 верстах горной, только для вьюков проходимой дороги.

Наш обоз сильно пострадал от дурной погоды, захватившей нас еще в начале кампании. Число вьючных лошадей сократилось наполовину, а оставшиеся были истощены и еле двигались.

28-го я получил приказание доставить транспорт в 500 лошадей, вмещавших четырехдневное продовольствие.

Для прикрытия транспорта мне дали 6 рот пехоты, 2 орудия и 50 казаков. На войне ничего нет неприятнее подобного рода поручений, так как тут не требуется ни сообразительности, ни храбрости, и все дело заключается лишь в уклонении от боя и избежании противника, о котором никогда не имеешь никаких сведений.

Все сводится к удаче, а таковую нельзя заказать даже на Кавказе, где, впрочем, в ней нет недостатка.

В данном случае на меня была возложена огромная ответственность, и если бы я встретил противника в превосходных силах и он пожелал бы сразиться, то мне не было никакой надежды на спасение, а если бы я не дошел, — отряд в Андии умер бы с голода. Ставка была крупная на этом зеленом поле фортуны, но на войне, где дело идет не о червонцах, а о людях, — поручаешь себя Богу, а не случаю. Часто повторяешь себе: «Я сделаю, что только возможно, а там — будь что будет» и это помогает вести свою ладью.

Первый раз в жизни я был назначен капитаном столь значительного ищущего приключений корабля, и я был скорее огорчен, чем обрадован; к счастью, все обошлось благополучно.

Сорок часов спустя после выступления из Мичикале, я со всеми моими людьми явился в лагерь графа Воронцова. Спустя же 30 часов я уже нагнал отряд полковника Адлерберга и был уже вне всякой опасности на остальное, в 10 часов, время. Конные горцы провожали меня слева и перестреливались с арьергардом, но серьезных столкновений не было. Покончив счеты с неприятелем, я должен был принять меры против своих. Я уже говорил, что в лагере была голодовка, в особенности в частях, недавно прибывших из России, нижние чины которых еще не умели сами находить себе источники удовлетворения своих нужд, на что были так искусны наши старые кавказские ворчуны.

Достигнув лагеря в Тилитле, я был осажден солдатами Житомирского полка, которые, по-видимому, намеревались разграбить порученный мне транспорт. Я хотел их остановить, но они все продолжали подвигаться; пришлось, после крепких слов, прибегнуть и к крайним средствам, и я противоупоставил им одну из моих рот, с приказанием немедленно открыть огонь, если кто-нибудь из них пошевелится. Этого было достаточно, бедняги ведь не бунтовали, а были только голодны, а против голода лучше всего действует страх, и угроза прямо попадает в цель.

Мои доводы подействовали, и, должно быть, в доказательство моей правоты они все поснимали свои фуражки.

Оставив Адлербергу необходимое количество провианта, я вступил в Андию.

Непонятно, почему долина эта считается красивой, в ней нет никакой растительности, долина, где только камни и скалы и где редкие клочки земли требуют от жителей много труда, дабы сделаться годными для культуры.

Все размеры в этой долине так громадны, контуры гор так красивы и так прихотливы, краски в различные часы дня так ярки, так блестящи, что невозможно оставаться безмолвным и равнодушным перед этой суровой и величественной природой.

Мы были поражены, насколько здесь все иначе, чем в других высоких горных странах. Настоящая стена из скал, вертикальная и совершенно недоступная для всякого живого существа, закрывала герметически долину Андии от Гумбета, который мы только что оставили.

На расстоянии шести верст мы шли вдоль подножия этой природной стены; затем дорога поворачивала налево и круто спускалась на расстоянии добрых трех верст.

Внизу находился лагерь — единственное оживленное место среди этой громады скал, утесов и каменных обломков. Меня радостно встретили, так же и я был рад очутиться «в большом свете».

На другой день, 1 июля, был день рождения Ее Величества Государыни Императрицы. Граф Воронцов пожелал этот день отпраздновать. Под открытым небом, на обширном бугре, возвышавшемся над лагерем, была отслужена обедня; войска стали кругом в сомкнутых колоннах; это было чудное зрелище, еще более выигрывавшее от красоты утра и от величия гор, служивших рамой всей этой картине. В то же время впервые раздалось христианское пение там, где царил неразделимо ислам.

Все были проникнуты созерцанием этого зрелища. Чтобы придать зрелищу еще более живописности и сообщить ему чисто местный колорит (что здесь представляется на каждом шагу), в то время, когда мы молились Богу, в расстоянии от нас не более пушечного выстрела, — завязалась стычка у наших фуражиров и настолько близко от нас, что мы могли следить за всеми ее подробностями; звуки ружейных выстрелов поминутно сливались с церковным пением.

После божественной службы граф Воронцов собственноручно раздавал почетные Георгиевские кресты только что пожалованным кавалерам за дела 6-го и 14 июня. Мои куринцы составляли большинство. Бедному графу Воронцову пришлось принять бесконечное число поцелуев и объятий, что в минуты сердечной солдатской радости здесь неизбежно для начальника.

На войне хорошие и дурные минуты необыкновенно быстро следуют одни за другими и колесо фортуны вертится быстро. 2 июля небольшой отряд в составе карабинеров (1-й роты) моего батальона был выслан на некоторое расстояние от лагеря и наткнулся на лезгин, спрятавшихся при его приближении. Будучи открыты и атакованы, лезгины открыли огонь; мы лишились только одного человека и как раз офицера, ведшего отряд; он был очень молод, считался храбрейшим офицером в батальоне, только что получил чин за взятие Анчимеера и был единственным сыном бедной женщины, у которой никого более не было близких на свете.

Сколько слез было пролито за его смертью! Мы все много о нем сожалели, так как он был очень любим и уважаем[201]. На другой день мы предали земле его смертные останки при пении «Со святыми упокой», при барабанном бое и свисте пуль, как вообще водится на войне; каждый из нас подбросил шашкой земли в его могилу, затем сгладили место, где его опустили в землю, разложили здесь же еще и большой костер, чтобы скрыть могилу от горцев, и так земля навеки покрыла счастье бедной матери.

Мне не было дано долго пользоваться шумной и веселой жизнью Главной квартиры[202]. Наш лагерь был расположен на склоне довольно крутой горы, у подножия которой находился аул Гогатль на выступавшем вперед мысе. К стороне Технуцала, в главной мечети селения, единственном неразрушенном здании, был помещен главный госпиталь отряда, а самое селение занято и обороняемо 3-м батальоном апшеронцев, под командой храброго полковника Познанского.

Я получил приказание сменить его с моими куринцами и принять общее командование этим, нами укрепленным, пунктом. Назначение было почетное. Познанскому уже пришлось выдержать несколько боев, и он оставил мне на аванпостах, в виде трофеев, три головы горцев, насаженные на колья, что должно было служить пугалом для наших противников.

Храбрый Познанский тоже умер! Расставаясь с ним в Гогатле, мы дружески пожали друг другу руки, и больше я уже с ним не встречался; несколько дней спустя он был убит наповал пулей в лоб. Это был достойный и прекрасный человек и один из тех офицеров, о смерти которых сохранишь вечное сожаление.

3-й батальон Апшеронского полка имел 800 штыков, мой батальон, имевший в начале кампании 700 штыков, теперь понизился до 500 и, главным образом, благодаря описанным мною страданиям на «холодной горе». Чтобы прикрыть все, порученное мне для обороны, мне пришлось сильно растянуться и, показывая силу, скрывать свою слабость.

Впрочем, занимаемая мною позиция была очень сильна, а в случае опасности развалины аула Гогатль могли послужить мне опорным пунктом, и никакой противник не мог бы меня оттуда выбить.

Мое отдельное расположение снова вынудило меня прервать сношения с Главной квартирой. Там еще не потеряли надежды на добровольную сдачу андийцев, что думали ускорить нашим продолжительным пребыванием в горах, и все еще надеялись, что жители Дагестана сумеют отделить свои интересы от интересов Шамиля, поймут свои интересы и что увидят, наконец, в нас своих избавителей, а не врагов. В Главной квартире убаюкивали себя надеждой, что жители с благодарностью примут тут же предложенную им нами помощь и поддержку, мечтая, что успех нашего оружия и прокламации и слова мира, исходящие из нашего лагеря, разорвут узы подчинения различных народностей Шамилю — главному препятствию нашего владычества на Кавказе.

Все эти предположения были ошибочны, и истинное впечатление, произведенное на противника занятием нами Андии, было или мало известно, или недостаточно оценено.

Страх — лучший стимул для воздействия против азиатских народностей. Для азиата власть сильна только тогда, когда она исходит от воли безграничной и бесконтрольной, когда изображение этого всемогущества для толпы видится сквозь призму ужаса и непроницаемой тайны. Русские же начальники почти все доступны, не имеют никакого престижа в глазах горцев, слишком добродушны для внушения страха, и азиаты боятся только русских пушек и штыков, но никогда, — ни их гнева, ни их мщения; русские страшны только во время боя, а после боя — прощают, ласкают, братаются; их всегда можно обойти, их негодование не требует даже наказания вчерашнего изменника, в сотый раз предавшего их неприятелю; того, кого столько раз обманывал и предавал, того, рассуждают азиаты, всегда можно легко обмануть и еще.

С Шамилем же дело обстоит совершенно иначе: с ним нельзя не считаться, с ним нельзя вести двойной игры и держаться середины. С Шамилем нужно выбирать между смертью и безграничной преданностью; при малейшем подозрении — отсекают голову и, раз Шамилем произнесен приговор, никуда не уйдешь от его мюридов.

Мы же, наоборот, ни в Дагестане, ни в Чечне не в состоянии ни наказывать преступников, ни оказывать покровительство и помощь нашим друзьям.

Оставаться вечно в горах мы не можем, а после нашего отъезда какая участь ожидает тех, которые перейдут на нашу сторону?[203]

При данных условиях силы и могущества Шамиля единственным способом избежать его мщения остается следовать за русскими, эмигрировать в горы, и лес бросить для равнины. Но сколько раз слышал я от моего старого Муссы, бежавшего из Андии при первоначальном занятии ее мюридами, что лучше жить в лохмотьях в горах, чем в богатстве на равнине, и что все сокровища земли не стоят капли воды из родника родной земли.


До сих пор Шамиль не терял нас из виду, действуя с необыкновенной осторожностью и недоверием, по отношению же своих, в целях объединения и подчинения себе, проявлял силу и страшную энергию. Палачи его не переставали отсекать головы, что происходило вблизи нашего лагеря, и к этим отсеченным головам привязывались надписи: «Такая же судьба ожидает всякого мусульманина, который заговорит о мире с русскими». Меры эти достигли своей цели: перед мечом и секирой исчезла всякая оппозиция, и мы не только что лишились всех своих партизан, но уже не находили и лазутчиков.

Нам оставалось довершить вторую половину кампании взятием и разрушением Дарго, что громко отозвалось бы повсюду и уравняло бы шансы начатой борьбы[204].

Доставка генералом Викторовым транспорта с десятидневным довольствием давала графу Воронцову полную свободу действий и избавляла его на некоторое время от всех тех помех и вечных затруднений, которые в дальних экспедициях вызываются обыкновенно вопросом снабжения.

Поминутно приходится мне называть лиц, которые более уже не существуют!..

Викторов — почтенный и благородный, человек, вне всякого упрека, уважаемый всеми, кто только его знал, принадлежал к числу тех, кого солдаты на своем простом языке называют «старый кремень».

Ему было около 60-ти лет, он воевал в молодости и страстно любил военное дело. Назначенный на должность, исключавшую участие в военных действиях (начальника жандармского управления Кавказского округа), генерал Викторов, в предведении экспедиции, не мог спокойно оставаться дома, и графу Воронцову пришлось уступить его настоятельным и настойчивым просьбам и назначить в экспедицию этого года; будь иначе, и не участвуя в делах, он бы умер в Тифлисе от тоски. Не подозревая, что эта кампания будет ему последней, он присоединился к нам, и в лесах Ичкерии ему выпала честь, принадлежащая по праву людям его закала, — пасть смертью храбрых.

День 5 июля был назначен днем выступления и взятия Дарго; дороги, туда ведшие, были исследованы, в направлениях к Дарго были исполнены разведки и с вечера были установлены и приняты необходимые меры.

Каждый из нас знал наперед свою роль в этот великий день, и каждый наперед мог или убаюкивать себя мечтами о славе, или быть предоставлен той душевной борьбе, которой зачастую подвергается энергия мужественного бойца перед мрачным предчувствием, которое представляет его воображению уверенность и близость страшной и неминуемой опасности.

Насколько короткой кажется ночь в эти критические минуты!!.

Как рано встает солнце! Как прекрасна жизнь повсюду, исключая того места, где теперь находишься! Сколько нужно силы воли, чтобы побороть себя и казаться таким, каким желаешь себя показать в день боя! Высказаться в испытываемом чувстве не посмеешь лучшему другу, скрываешь его от самого себя и самому себе не посмеешь сознаться в этом чувстве, но пуще всего не осмелишься даже самому себе назвать это чувство.

А между тем это чувство тут, налицо, оно давить вас, гложет и преследует до первого полученного вами приказания, до минуты пробития барабанами сигнала подъема, до первого поданного вами боевого сигнала, до первой просвистевшей у ваших ушей пули!!.

Все тогда забыто — существование, предчувствия, счастье и радости жизни, и перед вами только чувство долга и чести![205]

Вечер 4 июня был теплый, тихий и ясный, один из лучших вечеров, который я сохранил в своей памяти. Барон Николаи[206] и Лобанов пришли поужинать со мной и сидели до полуночи. Я потом проводил их с десятком моих егерей через груды развалин и глубокие овраги, которые отделяли мой небольшой отряд от большого лагеря.

За каждым углом стены мы могли наткнуться на мародеров неприятеля, но только кошки, единственные обитатели развалин, были невольной причиной наших тревог. Вернувшись, я еще раз обошел передовые посты и, успокоенный найденной всюду бдительностью и порядком, улегся на ковре, служившем мне кроватью, и не для того, чтобы мечтать о славе или бороться с предчувствием смерти, а просто — чтобы заснуть.

Но не успел я заснуть, как внезапно был разбужен звуками выстрелов, следующих один за другими, и свистом целого града пуль. В один миг я очутился у орудия, составлявшего центр моего расположения. Гиканье и крики «гяур!» все увеличивались. Ночь была темная и после каждого выстрела казалась еще темнее. Я приказал частям, выдвинутым вперед, оставаться на месте, что в подобных случаях служит единственным средством сохранять порядок у себя и вызвать его у противника, приходящего обыкновенно в смущение при встрече спокойного и хладнокровного отпора. Я собрал своих людей за орудием, заряженным картечью, и, когда мы осмотрелись и когда я убедился, что неприятель ограничивается беспорядочной стрельбой, не наступая, и только оглашает нас своим гиком, то я послал Колюбакина выбить горцев и избавить нас от них, дав нам возможность вернуться к отдыху и сну.

Через час все успокоилось, нам это стоило часа сна, а Главная квартира и лагерь получили лишнее чудное зрелище. Картина должна была быть действительно эффектной и живописной: темная, какая только бывает на юге ночь, освещенная только тысячью зигзагов бесчисленных выстрелов и оживленная только дикими криками горцев, криками «ура» русских и звуками наших сигнальных рожков. Все это происходило в самом темном месте долины, так что не был потерян ни один световой эффект и все могли любоваться зрелищем; никакой фейерверк не мог быть красивее.

Мой сон был настолько потревожен этим происшествием, что я был совсем разбит, когда мне пришлось встать, чтобы поднять наш лагерь, навьючить лошадей и выступить в поход.

Для обеспечения наших сообщений с Чиркеем у Гогатля оставлена часть 2-го батальона Прагского полка под начальством полковника Бельгарда. Весь же главный отряд в составе 13 батальонов, 16 орудий и милиции повернул к северу и покинул Андию[207].

Мы поднялись по длинному скату, который составляет южный склон гребня, отделяющего Андию от Чечни. Мы прошли у подножия стены из остроконечных скал, поднимающейся со стороны Гумбета и служащей издали, со стороны равнины, маяком для ориентирования среди неровностей, составляющих гребень этой части Лезгистана. Поднявшись на вершину, мы продолжали следование через очень узкое дефиле, и, не имея возможности развернуться в ширину, наша колонна очень растянулась.

Характер местности не изменился, мы все еще находились в этой промежуточной (между Дагестаном и Чечней) части, бесплодной, лишенной деревьев, имеющей лишь плоские и редкие пастбища, которые от подножия высокого гребня простираются до пределов нагорной Чечни. Страна эта представляет некоторое сходство с немецким Шварцвальдом.

Мы прошли примерно уже верст 12 пути, когда увидели, что чины Главной квартиры расположились на холмах по обеим сторонам дороги, подобно тому, как, двигаясь на равнине, казачьи разъезды выезжают на курганы для обозрения местности.

Что за неоцененное сокровище имеет Россия в своих многочисленных казачьих населениях, которые служат не только оплотом против нашествий, но и первыми этапами на пути завоеваний к югу, и мы живем спокойно под охраной этих воинов с длинными пиками, сторожащих Россию с кургана на курган от берегов Дуная до Кяхты.


Приказано стать всем на большой привал на четыре часа; солдаты развели костры из принесенных с собой поленьев и поставили на огонь свои котелки.

Контрфорс гор, по которому мы двигались, кончаясь почти острием, вынудил нас стесниться до возможной степени на последнем уступе этого длинного языка. У самых наших ног расстилалась Ичкерия. Это было чудное зрелище необозримых лесов, которое войска приветствовали долгими криками «ура», переходившими от батальона к батальону, по мере того, как они достигали места бивака. Для войск это был как бы выход из тюрьмы; они достигли земли, знакомой им с детства, где они найдут кое-какие средства, скрашивающие жизнь на биваке: дрова, сено, солому, изредка фрукты и овощи, и где они могут наконец проститься с пропастями Дагестана, внушавшими им только ужас и отвращение.

Для офицеров представлялось тоже нечто новое, а все новое очень ценится в боевой жизни, где столь живо чувствуется потребность возбуждений и ощущений, что составляет поэзию военного ремесла; если бы разнообразие событий не заставляло бы вибрировать сердце, то явилось бы усыпление, чувство скуки и сожаление посвящения лучших годов своей жизни монотонным занятиям под однообразный бой барабана. Для многих из нас это первоначальное радостное чувство скоро заменилось бы рассуждениями тягостного свойства.

К тяжелым воспоминаниям лесного похода[208] в Чечне в 1842 году (графа Граббе), к памяти кровавых эпизодов и эпизодов резни этой экспедиции[209] теперь присоединилось еще и недостаточное доверие в отряде к распоряжениям штаба отряда по обеспечению порядка движения и его охранения, штаба, состоявшего из людей, совершенно чуждых ведению войны на Кавказе[210]; особенно были подвержены критике распоряжения по нашему отряду на этот день[211].

Вообще же находили, что в экспедиционном корпусе недостаточно считались с опытом прошлого, сожалели, что были устранены люди опыта[212], между тем как прибывшие из России новички проводили свою скороспелую науку, применяли на практике свои теории, придуманные в мирное время, и свои правила для боя, составленные вдали от боевой действительности[213].

И в этом обвинении была своя доля правды[214]; досужие люди лагеря подхватывали эти обвинения, чтобы еще более выдвинуть их значение[215].

Между старыми кавказскими войсками и вновь прибывшими из России существовало известное чувство соревнования: у одних (кавказцев) было чувство презрения[216], у других (так называемых российских войск) — было грубое осуждение; нас, старых кавказцев, считали недисциплинированными разбойниками[217].

К счастью, выше всех этих осуждений и вне общественной немилости, которой подверглись некоторые частные начальники[218], стояла личность графа Воронцова и стояла высоко в общем уважении, и в сердце каждого царило безграничное к нему доверие, и это отношение войск к нему обезоруживало самых необузданных. В войсках, искусившихся в войне, подобно кавказским, как офицеры, так и нижние чины, схватывают на лету все качества и недостатки своего предводителя, от них уже ничто не ускользнет, а потому их одобрение, идущее прямо от сердца, — наиболее лестно и суть лучшая — какую только можно получить — награда.

Перед нашими взорами расстилалась страна — словно ковер из тысячи красок или словно географическая карта, простирающаяся от холмов Ханкале, что перед крепостью Грозной, до низовьев Терека. На первом плане виднелись густые леса, покрывающие своей темной зеленью высоты Ичкерии и простиравшиеся вдаль, влево, в уже более мягких перегибах уходившие в богатые и прекрасные равнины Чечни и заканчивающиеся вправо у Качкалыковского хребта. Цепь этих гор, начинавшаяся у наших ног, поворачивала к северу и делила равнину на две равные части. Вправо от цепи все носило различный характер: леса внезапно прекращались у подошвы гор, и страна представляла собой не что иное, как желтоватую и выжженную солнцем равнину, которая, уходя вдаль, сливалась с горизонтом в неопределенных тонах и, наконец, терялась в необозримых покрытых камышами пространствах берегов Каспийского моря, а еще далее и в водах самого моря.

Влево от этой цепи горы прекращались только у р. Сунжи, но вправо от Качкалыковского хребта они вновь начинались у Терека и длинной лентой протягивались до Кизляра. По ту сторону Терека, далее к северу, горизонт представляется безграничным и на всем видимом пространстве раскидываются пустыни, служащие кочевьем ногайцев.

Все взоры были обращены к этой зеленой резко ограниченной полосе лесов, параллельной цепи гор, что были теперь позади нас.

Все сердца стремились туда с надеждой и воспоминаниями, там была Россия, то были приветливые казачьи станицы — Наурская, Щедринская, Червленная, — все те места, к которым с такой любовью взывает кавказский солдат каждый раз, когда поет свои песни по возвращении с похода!! Казачьи станицы — это Эльдорадо, к которому устремляются все мечты о счастье и веселье, Эльдорадо, представляющееся воображению всех тех, кто воюет в Чечне и Дагестане.

Раз кто попал на линию, то он считает себя уже дома — у себя.

Однако для многих из нас этот взгляд, брошенный на противоположный берег Терека, там, где начинается уже родина, являлся прощанием навеки с Россией, которую им уже не суждено было более видеть.

Перед нашими глазами, у подножия первых гор, на расстоянии примерно 10 верст находилось Дарго — большое селение — столица Шамиля, представлявшаяся нам в виде разбросанных домиков. Вплоть до Дарго местность от нас представляла столетний лес, покрывающий гребни, седловины и пропасти.

Неприятель сделал большие приготовления к обороне и воздвиг много завалов, которые, в известном расстоянии друг от друга, в виде укреплений, перекрывали дорогу, по которой нам предстояло следовать. Тем не менее, горцы еще не были в значительных силах, так как Фрейтаг, содействуя нашему движению особой диверсией, продвинулся к этому времени от крепости Грозной к Маиортупу; чеченцы бросились на защиту своей страны, которой угрожало внезапное появление русского отряда, и у нас были на время развязаны руки для операции против Дарго.

Шамиль был застигнут врасплох, имея для противодействия нашему движению не более 1000 человек бойцов.


Когда было опорожнено содержание котелков и прошли четыре часа отдыха, граф Воронцов подал сигнал к атаке леса. Куринцам, детям Чечни, как это и подобало, выпала честь открытия дела. В боевом порядке прошли мы перед главнокомандующим с любимой песнью куринцев: «Шамиль вздумал бунтоваться», причем все подхватывали хором: «Куринский полк, ура!». Беглым шагом спустились мы затем с горы. Когда мы очутились внизу, на небольшой поляне, полковник Меллер-Закомельский (командир Куринского полка) повел куринцев по дороге, сворачивавшейся здесь влево, с целью выбить горцев из первого завала, построенного у входа в лес.

Я развернул свой батальон вправо от дороги и прямо направился для занятия опушки леса, которым решено было овладеть. Быстро и проворно, выдержав лишь один залп, ударили мы беглым шагом на завал, и противник мгновенно его очистил; мы потеряли лишь офицера и четыре нижних чина.

Для отряда это была еще только прелюдия трудностей этого дня, для моего батальона — окончание его участия в деле этого дня, и на остаток дня мы оставались только зрителями. Таким образом, часто бывает, что все происходит противно принятым первоначально предположениям, так и в настоящем случае, когда нам предстояло наибольшее участие в деле.

Едва только заняли мы участок, с которого начинался разбег штурмовых колонн, как атака началась. Во главе шел 1-й батальон Литовского егерского полка, утратившего свое знамя в польской кампании и долженствовавшего здесь и теперь себя реабилитировать; за ним следовали две роты 3-го батальона куринцев, которые должны были поддерживать его (морально) и внушать ему необходимое для восстановления своей утраченной чести мужество.

Литовцы молодцами смыли свое бесчестие, и едва только четвертая часть их уцелела за эту экспедицию, но позор был смыт, и новое знамя, добытое ценою пролитой ими в Ичкерии крови, было им вручено взамен утраченного ими при Вовре[219].

Близко за литовцами следовали саперы, за ними грузинская дружина, бросившаяся на завалы вслед за литовцами. Но проворнее всех оказалась молодежь Главной квартиры, которая, в своей жажде славы и успехов и счастливая воспользоваться случаем, стала в голове колонн, и здесь мы увидели нечто совершенно небывалое — группа молодых офицеров, благодаря только одной стремительности и храбрости, одна берет подряд три ряда завалов.

Не устояв против подобного порыва, неприятель отошел и уступил нам спуск в лес, но мы понесли здесь довольно тяжелые потери[220] и в числе таковых наиболее чувствительна была потеря Генерального штаба подполковника Левинсона, выдающегося офицера, финляндца по происхождению.

Против сейчас занятого нами склона был другой, на который следовало взбираться, а так как он тоже опоясан укреплениями, то приходилось и его брать штыками. Оба ската горы соединялись узким перешейком, по обе стороны которого рос густой вековой лес.

Наш авангард прошел перешейком и блистательно исполнил свою задачу, заняв противоположный скат и преследуя противника по пятам. Граф Воронцов лично следил вблизи за успехом действия авангарда, не имея другого прикрытия, кроме своего штаба, и будучи уверен, что мы уже полные хозяева этого занятого участка. Никаких войск в распоряжении графа Воронцова не было. По узкой дороге, заваленной стволами громадных деревьев, проходить можно было только по одному, и нечего было думать о движении сколько-нибудь сомкнутым строем, потому пока и оставалось следовать вперед только этим способом.

Лишь только главнокомандующий со своей свитой вступил на этот перешеек, бывший вне поля зрения и вообще вне сферы действия авангарда, уже значительно усилившегося от главных сил, все еще находившихся наверху первой высоты[221], как он и его свита были встречены градом пуль; противник оказался между ним и авангардом. Лошадь графа была ранена, и сам он должен был обнажить свою шашку; присутствие его сохранило порядок, и чины свиты, теснясь около него, наперебой старались каждый прикрыть его своим телом.

Привели горное орудие, дабы обстрелять занятую противником часть леса.

Едва только стало орудие, как оно было подбито и вся прислуга его выведена из строя убитыми и ранеными. Саперы также ничего не могли сделать, и только грузинская милиция первая освободила главнокомандующего и заставила противника отступить. С этого времени дорога была очищена.

Как раз в эту минуту я прибыл сюда с двумя ротами моего батальона, так как, услыхав усиленную пальбу, мы не знали, в чем дело, а генерал Клюки фон Клугенау спустил нас сюда с горы. Граф Воронцов приказал мне заместить грузин и оставаться здесь до подхода арьергарда, возложив на меня личную ответственность обеспечения прохождения здесь обозов и войск всей колонны.

Я оставался здесь до наступления ночи, и только тогда показался наконец Лабынцев с последними войсками, составлявшими арьергард.

Обоз проходил целых шесть часов и было очень трудно поддерживать порядок; все торопились, все стремились вперед и кричали и командовали, и никто не хотел слушаться; никогда еще мое терпение не подвергалось более тяжелому испытанию. Наконец, подняли и нас, мы последовали общему движению и, двигаясь всю ночь, исполняли докучливые обязанности, обыкновенно выпадающие на последние двигающиеся войска: на каждом шагу приходилось подбирать отсталых, хоронить брошенные тела, вытаскивать несчастных застрявших лошадей и облегчать движение излишне перегруженных.

Только четыре часа спустя по восходе солнца прибыли мы в Дарго, еще с вечера занятое нашими войсками. Этот день стоил нам 200 человек потери.

Противник оказал особое сопротивление нашему авангарду, оказавшему чудеса мужества под начальством храброго генерала Белявского, взявшего семь завалов.

Дарго было объято пламенем, и все созданные Шамилем здания были уничтожены.

Наш лагерь был разбит на высотах, командующих равниной, на которой еще дымились развалины городка.

На следующий день граф, окруженный выстроенными войсками, слушал панихиду по павшим в боях накануне и по тем несчастным русским пленным, которые, в числе 20 человек, были здесь зверски замучены по приказанию Шамиля[222].

Место нахождения прежнего Дарго принадлежало теперь нам, в чем и заключался единственный результат нашей победы. В этой стране не существует такого центрального пункта, занятие которого решило бы ее завоевание. Кавказские племена лишь в весьма ничтожной степени находятся в зависимости друг от друга и в политическом и в материальном отношении. В настоящее время их связывает только власть Шамиля, и его авторитет господствует только там, где он находится лично, не привязываясь, однако, к одному месту более чем к другому.

Так и здесь, как и всюду в наших войсках на Кавказе, мы хозяева только на местах расположения наших войск биваком, и все то, что было вне черты наших лагерей и вне сферы действия наших охраняющих частей, принадлежало уже неприятелю.

В Дарго он нас окружал, как бы блокировал со всех сторон и, чтобы выйти из наших оборонительных линий и выбить неприятеля, нужно было пролить кровь, и, чтобы вернуться, очистить временно занятую местность, — то же самое. В таком обыкновенно положении будет армия, воюющая не с подобной же армией, а с целым вооруженным народом, способным и обороняться и одновременно наступать.

Наше сообщение с нашими тыльными эшелонами стало весьма трудным. К югу от нас даргинский лес, пройденный нами 6-го, представлял страшную преграду, а к северу лесистые ущелья Ичкерии отделяли нас от равнин Чечни и кумыков. Трудность нашего положения увеличивалась еще тем обстоятельством, что население, с которым мы имели дело, было одним из самых воинственных, оно было, так сказать, взрощено и воспитано вечными войнами, оно было поднято и возбуждено против нас страхом и фанатизмом во имя религии пророка и именно тем, кого теперь все они признали его избранником и его посланным.

В день занятия Дарго силы Шамиля были слабее наших, но уже на другой день вся Чечня и весь Дагестанname=r223>[223] собрались вокруг него, и теперь многочисленный противник, словно громадный муравейник, окружал нас со всех сторон. Горцев собралось несомненно не менее 30 000 человек. 7 июля граф Воронцов приказал генералу Лабынцеву занять командующую нами позицию у Белгатая (на левом берегу реки Аксай), откуда Шамиль, пользуясь командованием, обстреливал наш лагерь; горцы дрались с большим упорством, и мы потеряли 200 человек[224].

Дни 8-го и 9-го прошли в незначительных перестрелках, завязывающихся каждый раз, когда наши фуражировочные отряды спускались на равнину, отделявшую нас с одной стороны от неприятеля. Что касается до нашего лагеря, то место для него было выбрано настолько удачно, что неприятель не мог нас здесь беспокоить.

Наши продовольственные запасы приходили между тем к концу, и мы надеялись пополнить их 9 июля. Колонна, следовавшая из Чиркея, должна была доставить большой транспорт и остановиться на вершине той высоты, которую отряд наш занимал 6-го, во время привала, перед прохождением даргинского леса.

Выстрел из орудия должен был известить нас о прибытии транспорта, и по этому сигналу должен был собраться сводный из разных частей отряд под общим начальством генерала Клюки фон Клугенау и, пройдя через лес навстречу транспорту, доставить предназначенный отряду провиант, частью на людях, частью на вьюках. Я был предназначен вести три роты куринцев[225].

Участие в столь опасной экспедиции было плохим ручательством в долговечности жизни. Все это сознавали, а тем более мы, издавна знакомые с лесной войной: в этом отношении, кажется, никто не заблуждался[226].

Во всем отряде нашелся только один добровольный участник этой, так прозванной солдатами, «сухарной оказии», хотя он и отлично понимал всю ее опасность, ибо был в злополучной экспедиции в Ичкерии в 1842 году, а потому знал, что это за противник — чеченцы, укрытые в своих лесных трущобах. Этим добровольцем был храбрый капитан Беклемишев — адъютант графа Паскевича[227].

К счастью, он вернулся обратно, блистательно откомандовав батальоном Люблинского полка, а впоследствии закончил эту экспедицию командованием батальоном кабардинцев. В настоящее время он полковник и все еще на Кавказе, где на счету выдающегося офицера, подающего большие надежды.

Лес, который предстояло пройти, тянулся на 10 верст и на всем этом протяжении был пересечен крутыми спусками и подъемами, глубокими оврагами, топкими местами, завалами и новыми, вновь возведенными и сильно занятыми противником укреплениями. С одним батальоном хороших войск можно наверняка задержать здесь целую армию, совершенно парализуя все ее усилия, настолько трудно развернуться в этой крайне неблагоприятной для действия регулярных войск местности. Горцы отлично знают этот род войны и обнаруживают здесь много смелости. Не говоря уже о численном превосходстве, горцы имели над нами еще и преимущество активности действий против прикрытия транспорта, который в подобных условиях естественно должен был растянуться до бесконечности.

В ночь с 9-го на 10-е в отряде ждали условной сигнальной ракеты.

Сознаюсь откровенно, что вечером 9-го я думал, что в последний раз в жизни пожимаю руки моим друзьям.

Я не хотел брать на себя ответственность лично назначить роты для участия в этой оказии[228] и предложил ротным командирам, предоставив это судьбе, метать жребий; «орел» или «решетка» — решало судьбу.

Метание жребия происходило перед фронтом, на глазах у всех, и в эти минуты ожидания и тревоги царило глубокое молчание, ибо куринцы, как офицеры, так и солдаты, знали, что их ожидает впереди. Пассьет был одним из тех, на кого выпал жребий. Когда для подтверждения решения судьбы, я громко произнес приказание, Пассьет, спокойно держа под козырек, произнес обычное: «Слушаюсь», а затем вполголоса, так, что только я мог слышать, сказал: «Это мой смертный приговор!» И он не ошибся!

На войне бывают такие торжественные минуты, когда душа воспринимает известные неизгладимые впечатления и когда чувствуешь будущее.

Только война обнаруживает некоторые особые и высшие добродетели, которые глубоко нас трогают. В солдате, втянутом во все служебные требования, я более всего ценю пассивное послушание и покорность, качества, к выработке которых направлено все наше военное устройство (организация, иерархия, воспитание и т. п.), качества, которых никто не превозносит, но из которых между тем вытекает и преданность, и самоотвержение. И за все это воздастся нам там наверху, где царство справедливости, и там не будет забыто, что достаточно нам только получить приказание «умереть», как мы идем на смерть, даже и не спрашивая — зачем?


Я лег отдохнуть, не раздеваясь, дабы быть готовым к выступлению по первому сигналу, но сигнальной ракеты не было, и за час до восхода солнца, вместо первоначального поручения, мне приказано, приняв в командование два батальона и два орудия, занять селение, бывшее в 3-х верстах от лагеря.

Было известно, что в селении имелся фураж, который я должен был захватить и доставить в лагерь, для чего мне были приданы все оставшиеся лошади отряда. В течение дня я должен был прикрывать табун. Я едва успел попрощаться с бедным Пассьетом, которого я больше уже не увидел[229].

При входе в селение у нас было завязалась довольно горячая перестрелка, во время которой Колюбакин, бывший со своей ротой в цепи и верхом, был ранен пулей в грудь, к счастью, не особенно серьезно, и через день он уже вернулся в строй. Затем у меня уже по всей линии стало тише, так как противник был занят в другом месте.

Сигнальная ракета была пущена, и войска нашей «сухарной оказии» вошли в лес, прошли его, провели ночь на высоте и вернулись обратно 11-го.

Но это были только жалкие остатки! Они мужественно пробились сквозь тысячи неприятелей и сквозь груды тел. Никакие распоряжения, ни общие, ни частные, не были применимы в этой убийственной местности: укрываясь деревьями, завалами, укреплениями, горцы стреляли с удобствами, не торопясь, и били на выбор наших солдат, охранявших и оборонявших транспорт и остававшихся беззащитными. Потери были громадные, но, по крайней мере, одинаковые для обеих сторон; горцы были изумлены. Для нас потери эти, сравнительно, были ощутительнее: противник был у себя, его силы удваивались каждый день, между тем как ряды наших бойцов поредели, и только непомерно увеличивалось число раненых, многочисленность которых не переставала создавать нам новые затруднения[230].

Только граф Воронцов мог справиться с задачей командования в столь критические минуты[231].

Эта кровавая экспедиция 10-го и 11-го, названная солдатами «сухарной оказией» или «сухарницей», имя, которое ей и осталось навеки, была богата подвигами героизма, самоотвержения и мужества. Многие из этих подвигов, как, например, прохождение леса одним молодым солдатом сквозь тысячи смертей, подробности смерти Пассьета и старого кавказского героя полковника Ранжевского были воспеты солдатскими стихами; между солдатами немало таких стихотворцев, воспевающих на все лады те дела, в которых они участники.

Многие эпизоды этого достопамятного боя были описаны в наших реляциях, передавались из уст в уста по всему Кавказу и долго еще служили темами бесконечных бесед зимой, у огонька в маленьких беленьких домиках полковых штаб-квартир.

Горцы. Рис. Г. Гагарина (Из собрания Государственного Русского музея).

Один из этих эпизодов, пользующийся меньшей известностью, относится к грустному событию, о котором тяжело вспомнить, но, будучи менее щепетилен, я не боюсь поместить этот эпизод в моих мемуарах, предназначенных остаться известными лишь тесному кругу моих самых близких друзей[232].

Две роты и горное орудие колонны Клугенау, отражая толпы неприятеля, сделали все то, что честь и долг от них требовали, но расстроенные огнем, истощив все усилия, подались и рассеялись.

Орудие было оставлено, лошади убиты, вывести орудие стало немыслимо, прислуга еле держалась и приготовилась к последнему отпору неприятельских скопищ, которые, покончив с пехотой, бросились теперь на орудие. Командовавший орудием молодой 22-летний юнкер Баумгартен, видя невозможность спасти орудие, закричал прислуге: «Спасайтесь и присоединяйтесь к своим, а мне все равно, мое место здесь», бросился затем к орудию, обхватил его руками и закрыл своим телом; горцы шашками и кинжалами рубили его на части.

Солдат Кавказского корпуса в зимней походной форме. Рис. Т. Горшельта.

Я знал лично Баумгартена и предугадывал, что он всегда выйдет с честью из самых трудных обстоятельств, я был очень к нему расположен и очень был огорчен его смертью, подробности которой узнал много времени спустя по окончании экспедиции.


Нам досталось очень мало продовольствия, а оставаться дольше в Дарго стало невозможно и необходимо было подумать, как пробиться на линию наших укреплений. Путь нашего движения еще не был определен. Граф Воронцов решил идти на Герзель-аул. Это направление и было предрешено планом кампании, составленным в Петербурге, и говорили, что эта дорога лучше той, которая ведет на Маиортуп, потому что на ней всюду можно было иметь воду.

Пуркей, уроженец Ауха, житель Андреева, взялся быть нашим проводником. Честь и слава ему, что он честно послужил нам в этом случае: верность далеко не всегда составляет преобладающую добродетель горцев.


Сухарная экспедиция произвела тяжелое впечатление. Воображение молодых людей, не побывавших еще на подобных празднествах, было полно дьявольскими и дикими образами чеченцев, как призраки кружившимися перед их глазами. Опыт бывалых людей ничуть не успокаивал их на счет ожидавшей их участи в предстоявшем марше. Лучшие люди замыкались в стоическое спокойствие, составлявшее обычное их состояние в счастье, как и в несчастье, то спокойствие, которое является результатом их испытанной храбрости, их традиций славы и их постоянства в исполнении долга.

Чтобы уменьшить наш громадный обоз, затрудняющий наше движение, и чтобы отвести под настоящих и будущих раненых возможно большее число лошадей, мы сожгли какое возможно было имущество, палатки разодрали по полотнищам, и каждый солдат взял достаточное количество полотна для перевязки ран, могущих им быть полученными.

Вечером 12-го я бродил между группами лиц, собравшихся у расцвеченных флагами палаток Главной квартиры; говорили только вполголоса, у многих лица вытянулись и нетрудно было заметить, что здесь больше людей невоинственных, больше военных без призвания, чем у бивуачных костров. Большая была разница между серьезной, но холодной и гордой выдержкой наших кавказских войск и теми разговорами, которые велись у палаток Главной квартиры!

Я пошел засвидетельствовать свое почтение графу Воронцову. Я имел право входить в его палатку во всякое время. Я хотел ему сказать, что мы надеялись, что он вспомнит куринцев, что время наступило, когда мы осмеливались просить его не остаться нам забытыми.

Граф в это время что-то диктовал. Он смерил меня своим проницательным взглядом и улыбнулся мне той улыбкой, которая никогда его не оставляла и которая, казалось, говорила: «Неужели вас все это удивляет? Я не то еще видал в течение моей продолжительной службы». Я устыдился своего рвения и не знал, как уйти незамеченным.

Граф пришел мне на помощь, протянул мне руку, сердечно расцеловал меня, благодарил меня, поручил мне передать его слова войскам и ласково прибавил, что во всех случаях он знал, что может на меня положиться. Я уже собирался уйти, но граф, как бы боясь, что слишком много сказал, снова позвал меня: «Кстати, Бенкендорф, прежде чем с вами расстаться, я должен сказать, что только что получил письмо от жены. Она вам шлет привет; она очень довольна домом, который занимает в Кисловодске, особенно прелестна гостиная, только погода не благоприятна: дождь льет каждый день; я очень об этом сожалею».


В этот вечер мы роскошно поужинали остатками наших запасов и вслед за другими принялись уничтожать свое имущество.

Я сам сжег свои эполеты и аксельбанты с вензелями Государя, чтобы быть уверенным, что они не попадут в руки неприятеля; свою гербовую печать я передал барону Николаи, так как канцелярия и дела самого графа Воронцова, понятно, имели больше прав на сбережение и сохранение. Затем я положил в карман четыре плитки сухого бульона, а мои слуги оставили, кроме того, кастрюлю и рис; вот и все наши запасы на восемь дней марша.

Мы высчитали, что нам потребуется восемь дней, чтобы пройти 40 верст. Это одно дает понятие, какую трудность представляли местность и дороги, по которым нам нужно было двигаться.

Наше выступление из Дарго состоялось при мрачном молчании войск.

Было необходимо обмануть неприятеля направлением нашего движения, в чем мы хорошо успели и настолько, что выиграли целый переход, не будучи атакованы. Для нас это был большой успех, так как, достигнув бивуака в окрестностях Цонтери, мы оставили за собой два глубоких оврага, прохождение которых нас бы сильно затруднило и повело бы к значительным потерям. Генерал Лабынцев командовал арьергардом, состоявшим главным образом из батальонов Кабардинского полка. Он был великолепен в своем отступлении, произведенном под выстрелами в упор неприятеля и на виду всего отряда. Это отступление было удивительно по тому порядку и уверенности, которые он умел сообщить войскам своего отряда и вообще внушить своим подчиненным. Ему принадлежит всецело слава этого дня и всеобщее одобрение. Потеря в людях у него была ничтожная.

Утро 14-го было туманное. Мы провели ночь на высоте, откуда дорога разделяется; одна идет влево на Маиортуп, другая, вправо, параллельно долине Аксая — на Герзель-аул, куда нам предстояло следовать.

Так же, как и накануне, неприятель все еще находился в неизвестности принимаемого направления, что нам было выгодно, так как он не мог заблаговременно приготовиться к обороне.

С восходом солнца мы покинули наш бивак и направились по лесистому плато. Я огибал опушку леса слева, нигде не встретив сопротивления.

Неприятель перестреливался только с авангардом. Одна из первых пуль пробила колено полковника графа Стенбока. Рана эта, на которую сначала никто не обратил внимания, впоследствии потребовала ампутации ноги и тем лишила Кавказскую армию талантливого, храброго и достойного офицера.

Не успели мы сделать и 5 верст, как, повернув, налево, очутились у входа в деревню Гурдали, которую неприятель только что зажег. Там кончалось высокое плато. Дорога спускалась крутыми склонами в узкую долину, образуемую небольшим ручьем. На противоположном берегу долины подымалась цепь лесистых возвышенностей, вышины около 300 футов. Шамиль занимал их всеми своими силами и преграждал нам здесь дорогу.

Минута была решительная — необходимо было пробиться. Мы все были в ожидании. Я со своими егерями занимал кукурузное поле, покрытое высокой травой, из-за которой нас совсем не было видно; вдруг я услышал свое имя, поспешно произнесенное несколькими голосами зараз. То были адъютанты, которых граф Воронцов прислал ко мне. Главнокомандующий меня требовал к себе! «Бенкендорф, видите, я вас не забываю: возьмите карталинскую милицию и все, что будет возможно из вашего батальона, не обнажая левой цепи. Авангард спустится в долину и пойдет по дороге, которая сворачивает направо. Вы спуститесь вместе с ним и атакуете высоты, стараясь держаться правее, чтобы выйти во фланг неприятельским партиям. Вам нужно их захватить и на них удержаться».

Приказание отдано было точно, исполнение — трудно, успех — сомнителен.

Льщу себя надеждой, что из тех, кто помнит эту минуту отдачи мне графом Воронцовым этого приказания, никто меня в этом не опровергнет.

Не успел я получить это приказание, как войска авангарда, руководимого генералом Белявским, огласили воздух знакомыми звуками движения в атаку. Я поспешил догнать его с двумя первыми ротами моего батальона, имевшими не более 200 штыков, и с грузинской милицией, имевшей столько же людей.

Чтобы избежать огня, отовсюду вырывавшегося из горевшего селения, мы пробежали его бегом, спустились в овраг, перешли вброд ручей и затем перешли лощину, шириною в 200 шагов. Достигнув входа в лес, у подножия атакуемых мною возвышенностей я приказал приостановиться для приведения колонны в порядок и для построения. Здесь мы разделились на две части: полковник Меллер-Закомельский, командовавший всей цепью, взялся вести левую часть, а я — правую; нас разделял овраг.

Я всегда имел счастье видеть, что войска, которые я вел в бою, всегда весело шли в огонь; они считали меня удачником, что придавало им особую уверенность. В настоящем случае они хорошо высматривали, но не трудно было убедиться, что они шли в бой не с легким сердцем. На мое обращение к ним они ответили мне хорошим «ура!», но в этом «ура!» не чувствовалось уверенности в победе.

Вступая в подобный темный лес, солдат вынужден рассчитывать только на собственное мужество, он должен пробивать себе дорогу через сваленные деревья и сквозь густую чащу, за которыми он ежеминутно рискует наткнуться на западню; вообще здесь он предоставлен исключительно только своим собственным силам. Он не видит рядом с ним идущего товарища, не видит офицера впереди себя, густота леса такова, что все исчезает из вида.

При подобных условиях единство удара становится невозможным, порыв не поддерживает движения, ничто не влечет вперед, как это обыкновенно бывает, когда идешь в атаку на открытом месте и на виду у всех. Здесь же сознаешь только трудности, которые приходится преодолевать, и только и слышишь, что свист отовсюду летящих пуль, будучи лишен возможности отвечать, так как не видишь противника, который тебя поражает.

Над лесом простирался завал. Солдат наш отлично знает, что значит неудачно атаковать завал, что значит — не взять его, так как это влечет за собой бедственное отступление, преследование противником, чего так следует избегать; это влечет избиение наших раненых, это верная смерть без погребения, без того крестного напутствия, с которым товарищи ваши засыпают вашу могилу.

Все эти ужасные призраки мною не преувеличены, и в подобные минуты они одинаково представляются воображению как труса, так и храброго: одного они губят, другой их побеждает, но оба поражены ими, а между тем, для того, чтобы смело идти в дело, необходимо быть вне всяких впечатлений, нужна только уверенность в успехе, и тогда победа обеспечена.


По данному сигналу мы вошли в чашу с громкими криками «ура», которые то замирали, то снова раздавались всякий раз, когда мы встречали препятствие, которое следовало преодолеть. С самого начала движения нас уже встретили учащенным огнем.

Я не достиг еще и полпути подъема, как услышал от князя Захария Эристова, бывшего от боли в полуобморочном состоянии, что он не в силах идти дальше; грузины остались таким образом без начальника, что являлось для меня сущим несчастьем, так как теперь я уже не мог с ними объясняться.

Ко всем этим заботам прибавилось еще новое печальное обстоятельство, всю важность которого оценит всякий, кто бывал в бою. Дело в том, что, для обеспечения успеха нашей атаки внизу была выставлена батарея конгревовых ракет, управляющий огнем ее плохо рассчитал расстояние и несколько гранат, предназначенных горцам, разорвалось среди нас, убив и ранив несколько человек. Нужно ли объяснить, что за тяжелое впечатление произвело это на войска?!

Не могу вспомнить этого дня, оставившего столь тяжелое в моей жизни воспоминание, без чувства глубокого страдания. Чтобы рассказать события этого дня, со всей строгостью запросив свою совесть и не уклоняясь от истины, я должен собраться с мыслями.

Мне было невозможно вполне ориентироваться в этом дьявольском лесу, в котором я видел только деревья и сучья, преграждавшие движение. Я думал, что шел по направлению, указанному мне графом Воронцовым, в чем меня и уверяли мои проводники, хотя, по правде, следует заметить, что, когда завязалась горячая перестрелка, я их уже более не видел; чеченец очень осторожен, когда дерется в наших рядах.

Мы продолжали подвигаться под огнем. Я уже достигал опушки леса, и от укреплений, где притаились горцы, мы были не более как в 50 шагах, и только тогда заметил я, что ошибся!

Вместо того, чтобы выйти этим укреплениям во фланг, мы ударили теперь с фронта — прямо в лоб. Вся моя кровь застыла в жилах.

Отступать было немыслимо: всякое отступление в подобных случаях обращается в поражение, оставаться на месте было не менее опасно, оставалось только дерзать, т. е. идти прямо вперед[233].

Отрог, по которому мы наступали, по мере подъема суживался и наверху заканчивался участком шагов в 20 всего ширины, который и был прегражден укреплениями горцев. Справа и слева уже спускались горцы, которые обхватывали нас с обоих флангов, и мы были отделены от них только оврагами.

Я собрал весь мой отряд и с офицерами во главе повел его вперед. С первым же шагом на открытом, уже обнаженном от деревьев участке местности, нас со всех сторон охватил страшный огонь. Все около меня падали. Я удвоил усилия; в течение 10 минут мы боролись со смертью, окружавшей нас со всех сторон.

Это был ад, изрыгавший на нас огонь. Стоять было невозможно, и мы все лежали на земле, подвигаясь ползком, правда, не скоро, но все-таки подвигались. Я не видел конца этой картине истребления.

Оставалось только дать убить и себя. Но вот и я почувствовал, что опрокинут, и я был тому рад: в этом заключалось для меня единственное средство выйти с честью из этого дела. Мое имя пробежало по рядам; Шеппинг и три карабинера бросились ко мне, и один из них заметил мне: «Ничего, ваше сиятельство, Николай Чудотворец спасет вас», и меня поволокли в лес.

Войска не двигались; силы их были истощены; подавленные огнем, они отошли к лесу, служившему им защитой. За исключением только одного, все офицеры были выведены из строя; почти половина куринцев и милиционеров лежали распростертыми на земле и покрытыми кровью, а между тем настоящий бой длился только 10 минут! Бедные грузины окончательно изнемогали: они видели гибель трех из своих князей, из коих два брата умерли в объятиях друг друга.

Молодцы егеря-куринцы одни сумели остаться на своем месте. Без начальников и без малейших указаний, они еще удостоились чести и славы окончательного занятия этих завалов, правда, при поддержке трех рот апшеронцев, вышедших к этим завалам с фланга.

Недаром было пролито столько крови; для упрочения победы не пришлось делать новых усилий; противник был смущен, несмотря на нанесенные им нам потери, и не только что не посмел нас преследовать, но даже бросил и самые завалы, за которые мы выдержали столь горячий бой, и, несколько минут всего спустя куринцы заняли их без всякого сопротивления.

Штурм высот у Гурдали, подобно таковому горы Анчимеер, произошел на глазах главнокомандующего и на виду всего отряда. Все могли за нами следить и, конечно, посылали нам свое благословение, так как на этих высотах решалась участь дня[234].

Еще ранее, лишь только завязался бой, граф Воронцов послал ко мне своего адъютанта Нечаева[235] с похвалой и поздравлением взятия неприятельского орудия, бывшего действительно в атакованном нами завале, и это поздравление должно было служить подбадривающим нас средством.

Добрых четверть часа употребил Нечаев, чтобы добраться до нас, но вместо орудия он увидел меня, всего окровавленного, окруженного жалкими остатками моей колонны. Всем было известно душевное расположение ко мне графа Воронцова, а потому, не желая огорчать его в ту минуту, когда ему необходима была вся его энергия, Нечаев, по обратном к нему возвращении, не смея доложить ему всю правду, на вопросы его, ответил совершенно хладнокровно, что «Бенкендорф слегка ранен», но свите, не колеблясь, сказал: «Он умирает».

Мне действительно приходилось плохо: пуля пронизала меня насквозь, я потерял много крови, и перевязывавший меня доктор объявил, что мне остается жить лишь несколько часов.

Из нас четверых раненных в этот день штабс-офицеров подобный смертный приговор был произнесен только надо мной, а между тем из нас четверых: один (полковник Бибиков) уже не существует, другой (граф Стейнбок) — без ноги, третий (майор Альбрант) — без руки и только я один жив и здоров.

Я должен был умереть по стечению обстоятельств, но свыше было предопределено, что я буду жить.


Лишь только меня перевязали, как сейчас же положили на солдатскую шинель, натянутую между двумя ружьями, четыре солдата подняли меня на свои плечи и понесли во главе транспорта раненых.

Горя нетерпением добраться до ночлега, я слишком горячо торопил своих носильщиков, желавших меня послушаться и опередить главные силы. Следуя за несколькими ранеными по узкой дороге, меня понесли через лес, еще недостаточно обеспеченный слева нашими войсками. К нам присоединили еще вьюки, что увеличило непорядок этого следования.

Неприятель, воспользовавшись этим обстоятельством, неожиданно бросился на нас слева и, не встретив, по полному отсутствию здесь наших войск, никакого сопротивления, легко овладел дорогой[236]. Я достался в руки наших врагов. Чеченцы вырвали у меня мундир, которым я прикрывал себе лицо, и я неизбежно был бы изрублен, как было изрублено несколько человек раненых рядом со мной, если бы не хладнокровие, мужество и благородное самоотвержение Шеппинга, которому одному и всецело обязан я спасением жизни. Он защитил меня от ударов, которые мне предназначались, и, защищая меня, сам получил три раны. Я имел время собраться с последними силами, подняться с земли[237], чтобы сделать несколько шагов до края пропасти, куда я и ринулся очертя голову[238].

Тяжелый был этот день 14 июля.

Только Шеппинг сумел избавить меня от всех ужасов плена или неминуемой смерти, и то и другое было невозможно и потому только добрейшему Шеппингу — вся честь моего спасения, вечная ему благодарность за эту благородную, братскую и дружескую помощь. Для меня все ограничилось только четырьмя ударами шашки и кинжала. Сильное кровопускание принесло мне пользу, и доктора уверяли, что это меня спасло. На самом деле, так как я сильно ослабел от потери крови, то воспаление правого плеча, начавшееся от первой моей раны, не только что не усилилось, но прекратилось. Слабость, которая меня охватила, — она-то и спасла мне жизнь; это странно, но верно.

Никогда не ухаживали за мной с большей добротой, усердием и любовью, и все наперерыв старались выказать мне участие. Хотя в этот день все были в ужасном положении, когда чувство эгоизма неизбежно берет верх, все обо мне подумали.

Александр Барятинский отнесся ко мне с полной добротой и глубоко тронул меня искренней нежностью. Я был лишен всего. Каждый старался обобрать себя, чтобы меня одеть и облегчить мои страдания: поручик Швахейм (раненый офицер куринцев) накрыл меня своим сюртуком, другой дал папаху, молодой князь Каплан предложил свою лошадь; Мамут, чтобы быть всегда у меня под рукой для моей защиты, решил не оставлять меня более, а князь Николай Эристов присоединился ко мне, чтобы пробивать мне дорогу. Отыскался и мой Андрей, и молодчина этот уже не оставлял меня. Цирюльник карабинерной роты перевязал мои раны.

День выдался тяжелый; по всей линии (вернее по всей глубине) дрались до вечера. Мы достигли места ночлега только с наступлением темноты, а арьергард подошел с рассветом следующего дня. Дождь шел как из ведра, темнота была полная, все валялись как попало в грязи, и положение раненых в эту ночь было ужасное. В подобных обстоятельствах здоровые мало церемонятся с ранеными, видя в них лишь обузу и лишнее горе, но я был счастливее других.

Палатку разбили только для графа Воронцова, и он послал Щербинина меня разыскивать, чтобы перенести к себе. Я, должно быть, очень надоел бедному графу моими стонами, вырывавшимися у меня помимо моей воли.

Во всякой другой войне участь раненых обеспечена, здесь же мы подвергались всем тем ударам, что и наши защитники; мы не могли избавиться ни от одного из результатов той драмы, которая развертывалась перед нами и длилась еще 6 дней[239]. Хотя я в ней и не принимал участия, но голова моя была свежа, и я могу продолжать свое повествование, так как прекрасно следил за нашими действиями, из которых передам важнейшие, дабы лучше объяснить развязку.

В течение дней 15-го и 16-го мы были в непрерывном движении и все время дрались. После полудня 16-го мы были вынуждены атаковать сильную позицию, обороняемую наибом Литула. Потребовались большие усилия для ее овладения, все части попеременно были введены в дело, и граф Воронцов должен был лично руководить атакой.

Дни 17-го и 18-го мы провели в долине Шаухал-верды. Остановка необходима была для отдыха и для приведения в порядок службы войск и обозов.

Уже несколько дней, как мы не имели продовольствия; рогатый скот был съеден. Жили — несмотря на противника, несмотря на усталость, на общее истощение, жару, голод, жажду; жили потому, что в армии, подобной нашей, жизненную силу составляет — энергия начальников, дисциплина и мужественная покорность солдата, и все эти факторы были налицо. Солдат выказал чудеса покорности и храбрости, а энергия графа Воронцова была просто изумительна; он проявил ту силу, которая увлекает, воодушевляет, электризует; ту силу, которой обладает только недюжинный начальник и которая внушает массе, покорившейся ей как бы по волшебству. Никогда граф Воронцов не был так прекрасен, как в эти минуты, когда уже многие из нас отчаивались в спасении отряда. Стоило только взглянуть на него, чтобы набраться новых сил и весело идти навстречу опасностям, на которые он смотрел ясно и спокойно.

Палаток оставалось очень мало, только у некоторых начальствующих лиц, и неприятель знал их наперечет. Граф Воронцов велел разбить свою палатку на самом видном месте лагеря, чтобы неприятель легко мог в нее целить. В течение трех дней место около палатки было изрыто ядрами. 17-го утром граф обошел все наше сторожевое охранение, дабы показаться войскам и благодарить их за мужество. Эту опасную штуку он исполнил верхом на белом коне, дабы быть видимым и всем своим, и неприятелю. По мере того, как он проезжал перед частями, они выстраивались, музыканты играли честь, а войска приветствовали тысячекратным «ура», которое временами заглушало канонаду артиллерии неприятеля, не замедлившего провожать графа в течение всего его объезда, длившегося целых два часа. Я редко видел более захватывающее зрелище.

Граф Воронцов заставил нас пройти чудесную школу, и все те, кто с ним служил, сохранят драгоценные о ней воспоминания. Особенно мы, раненые, мы более других должны благословлять его имя в память того, что он сделал для нас в течение этих шести последних и ужасных дней похода. Конечно, и всякий другой начальник отряда заботился бы о нас, как и граф Воронцов, но тут нужна его каждодневная забота и та сила власти над умами, которая была ему присуща и которая заставляла себе подчиняться.

Нас было 1500 человек раненых, и мы требовали такое же число себе провожатых на походе; вся конница была спешена и лошади отданы под раненых, которые образовали особую колонну, вверенную генералу Хрещатицкому, хорошо исполнившему свою задачу. Начальство оказало нам все содействие, и распоряжения по отношению нас генерала Гурко были безукоризненны.

Все это еще не означает, чтобы наш раненый, особенно солдат, почивал на розах. Стоит только представить себе эту массу несчастных, страдающих от страшного зноя, жажды и голода, так как даже вода добывалась с боем. Представим себе страдальцев, лишенных сил и средств самозащиты, все время подверженных действию ядер, гранат и даже пуль неприятеля, несколько раз на волоске от варварского избиения, без возможности тому противодействовать; вспомним, что мы никогда не становились лагерем, что мы проходили через стену, которую самый смелый офицер Генерального штаба признал бы непроходимой, что мы почти всегда шли без дорог, через густые леса, пропасти, глубокие овраги, что весь наш путь состоял из спусков и подъемов, один труднее другого, что мы только изредка шли по ровному и достаточно открытому месту, где были обеспечены от внезапных нападений противника.

Я набрасываю покрывало на все эти сцены отчаяния, прошедшие перед моими глазами в течение всех этих тягостных минут. Я не нахожу слов ни для их описания, ни для того, чтобы возблагодарить Бога, что Он дозволил мне достигнуть пристани и конца наших бедствий!!!..

12-го граф Воронцов предупредил генерала Фрейтага, бывшего в Грозной, о принятом им направлении своего движения и приказал ему идти навстречу отряду.

Фрейтаг — человек больших талантов, большой мастер создавать из ничего, увеличивать по необходимости силы и средства и придавать крылья своим сотрудникам и соратникам — проявил тогда невероятную деятельность.

Менее чем в три дня он собрал артиллерию, 8 батальонов, казаков и милицию, разбросанных на 100 верст и вовсе не готовых к походу. После полудня 18-го он прошел уже 15 верст по неприятельской земле, и его орудия гремели уже в версте от нашего лагеря у Шаухал-верды.

19-го мы оставили нашу позицию и, выдержав еще кровавый бой, соединились с ним. Что это была за радость! Солдаты бросались в объятия друг друга! Пришедшие нам навстречу опорожняли свои мешки для утоления нашего голода; на каждом шагу — трогательные сцены.

Я никогда не забуду впечатления, произведенного на меня первыми, увиденными мною солдатами отряда Фрейтага! Только по сравнению с ними мы были поражены собственным видом, к которому привели нас бедствия этой ужасной экспедиции. Но в этот день все трудности были забыты, в наших рядах была только радость, а в рядах пришедших к нам — благородное соревнование. Проезжая по фронту одной роты, пришедшей с генералом Фрейгагом, Воронцов, приветствуя солдат, заметил им: «Какие вы, братцы, чистенькие в сравнении с нами!» — «Нет, — воскликнул один старый унтер-офицер, — вы белее и чище нас, потому что вы дрались больше нас!»

С великой радостью встретился я с Барановым[240] и Хасаевым (кумыкский князь). Храбрый Фрейтаг был очень рад видеть меня живым. Помню, как, обнимая меня, он сказал: «Ну, Костя, потрепали тебя, ничего, вылечим, не дадим умереть».

Все наши раненые вышли из леса. Арьергард, которому пришлось выдержать ожесточенный бой, присоединился к нам. Отряд уже собирался двинуться в путь и я тоже — следовать за общим движением, когда граф Воронцов, проезжавший в нескольких шагах от меня, сошел с лошади и присел около меня. Он находился в том состоянии откровенности, которое, казалось, его облегчало, и радовался видеть меня уже вне опасности. Помню, что в ответ на принесение мною благодарности за все, что он нам сделал, достойный граф, со слезами на глазах, сказал мне: «Если бы мой сын находился в отряде, то я не знаю, что стало бы со мной и с моей энергией!»[241].

Генерал Фрейтаг действительно пришел вовремя: ряды защитников сильно поредели и в ротах было не более 20–30 человек в каждой.

Войска покрыли себя славой, особенно кавказцы — старые полки Кабардинский, Куринский, Навагинский и Апшеронский; великолепен был Лабынцев со своим арьергардом, выдержавший на своих плечах в течение длинных пяти дней все яростные атаки горцев; превосходных помощников нашел он в полковнике Козловском, подполковнике Тиммермане, капитане Беклемишеве и князе Яшвиле. Я счастлив назвать в числе лиц, особенно отличившихся при исполнении марша от Дарго к Герзель-аулу, двоих, к которым я питал особое расположение, это — князья Лобанов и Колюбакин. В то время, когда многие лица в Главной квартире уже начали отчаиваться в спасении отряда, Лобанов просился в строй и принял командование одной из тех рот, на которую можно было менее всего положиться, стойко выдержал ее под огнем и разделил все опасности службы в арьергарде.

Также и Колюбакин, продолжая командовать 3-й ротой Куринских егерей, поступил под начальство Лабынцева и заслужил от него самую блестящую похвалу. Впоследствии он мне неоднократно рассказывал один эпизод, заключающий в себе чисто кавказскую черту, и я не могу удержаться передать здесь этот эпизод, хотя я лично совершенно ему не причастен. 16-го (при переходе в Шаухал-верды) Колюбакин получил приказание овладеть одной высотой; 50 мулл, распростершись на земле, оглашали воздух именем Аллаха, которого они призывали, прежде чем вступить в бой. Солдаты же, прежде чем броситься в атаку, приостановились и слышно было, как они говорили: «Не хорошо. Богу молятся!» Колюбакин, которому нельзя было терять ни одной минуты, торопил своих: «Что у них за Бог, разве наш не лучше?!» — «Так точно, гораздо лучше!» — ответили солдаты и после нескольких «ура» и короткого сопротивления высота была взята.

Лишь только Колюбакин овладел высотой, с которой были выбиты эти муллы, как он, в свою очередь, напомнил своим пример благочестия, только что ими виденного. Картина изменилась: солдаты обнажили головы, певчие затянули «Со святыми упокой», и рота опустила в могилу тело своего фельдфебеля, пораженного во время атаки пулей в голову.

В этой войне на Кавказе всегда есть что-то и драматическое, и фантастическое, и неожиданное.


Итак, кампания кончилась; она длилась шесть недель. 20-го после обеда мы пришли в Герзель-аул — первую на пути русскую крепость, в которую мы вступили с музыкой и веселыми солдатскими песнями.

Громкие крики отчаяния и горя огласили горы. Четыре наиба погибли в этой кровавой борьбе; пали лучшие чеченские борцы; потери горцев были громадны, и наше следование оставило по себе длинный кровавый след.

Но и мы также могли скорбеть о многих потерях; наши потери в прекрасных офицерах были громадны, я не имею тому точных данных и могу привести потери только батальона, которым я имел честь командовать. Из 700 человек, выступивших в кампанию, при вступлении в Герзель-аул оставалось под ружьем только 300; из 400 выбывших из строя 150 человек было больных и 250 — убитых и раненых. Из 20 офицеров батальона в начале кампании — осталось только пять нераненых.

Несоразмерно большая потеря офицеров по отношению общей потери в нижних чинах есть обыкновенное явление в войне на Кавказе[242].

Из 11 штаб-офицеров, спустившихся во главе своих батальонов в теснины Дарго, к концу кампании только один остался цел и невредим; были батальоны, в которых командиры сменялись по четыре раза, — до такой степени свирепствовала смерть в рядах отряда.

Много крови было пролито с той и другой стороны[243]. Дарго было в развалинах, Андия была одно время занята, Ичкерия пройдена с одного конца, до другого; никогда еще наши знамена не проникали так далеко в горы, никогда еще дух войск не стоял на такой высоте, никогда еще не покрывали себя на Кавказе войска наши большей славой, никогда еще не обладали мы здесь столь значительными силами и никогда еще не давали мы столько боев, а между тем могущество Шамиля осталось во всей своей силе.

Причина тому — очень ясная. Ошиблись в значении Дарго и Андии, ещё раз обманулись в значении в горах наших бесполезных побед и еще раз ошиблись в результатах и последствиях нашего вторжения[244].

Главный результат кампании — это большой и основательный урок для будущего. Дай Бог, чтобы урок этот был плодотворен по отношению предпринятия этих более смелых, чем полезных экспедиций, выполнение которых поручается лицам, мало знакомым с условиями ведения войны на Кавказе и слишком занятых своей военной славой[245]. Перед нами налицо опыт, купленный достаточно дорогой ценой, чтобы служить нам предостережением в будущем и чтобы утвердить среди нас более рациональные принципы, которые мы теперь и прилагаем для умиротворения края[246].

Эти принципы всегда во все времена исповедовались мудрыми и мыслящими деятелями, которым был близок край и которые в своих соображениях не увлекались ничем тем, что шло в разрезе с общим благом.

В этой кампании Кавказская армия пожала новые лавры и получила новое право на признательность России, а будущее поколение, более счастливое нашего поколения, будут пожинать там, где мы сеяли, и из этих чудных, еще диких и невозделанных ныне земель извлекут всю цену пролитой здесь нами крови.

Войска в эту кампанию к вождю, сумевшему руководить ими, преисполнились еще большим доверием, а Государь — в героизм этой армии, для которой не было невозможного, и твердость которой преодолела все препятствия, получил новую гарантию своего могущества.

Очевидно, что Шамиль припомнил эти снега и скалы Дагестана, которые не остановили наши войска, припомнил и кровавые бои в Чечне, которые никогда не могли утомить нас, когда, в своей проповеди в горах, весной 1846 года, незадолго до его вторжения в Кабарду, он говорил своим, со свойственной ему смелостью языка: «Я готов всех вас отдать за один из этих русских полков, которых так много у Великого императора; с русскими войсками все были бы у моих ног и все человечество преклонилось бы перед единым Богом, единый пророк которого Магомет, и я единый им избранный имам валг».

А. М. Дондуков-Корсаков[247] Мои воспоминания. 1845–1846

В начале мая 1845 года Главная квартира собралась в станице Червленной на Тереке; вскоре прибыл и главнокомандующий для предстоящих военных действий Дагестанского и Чеченского отрядов в Большой Чечне. Предполагалось проникнуть в самое убежище Шамиля, в селение Дарго, куда доселе никогда не доходили русские войска, и тем окончательно, как ошибочно предполагали, поколебать влияние имама и мюридизма, охватившего большую часть непокорных нам племен Кавказа.

Перед описанием военных действий уместно сказать несколькослов вообще о характере войны того времени, или так называемых «экспедиций», — указать также на состав действующих войск, дух их, особенности Кавказской армии, а также и Главной квартиры и штаба Главнокомандующего, только что прибывшего на Кавказ и окруженного обаянием прежней его военной славы и административной последней деятельности в Одессе и Новороссийском крае. Не лишнее также будет упомянуть о станице Червленной и казачьем населении левого фланга Кавказской линии, где впервые мне пришлось столкнуться со всеми особенностями боевой кавказской службы и со всеми лицами, с которыми так долго впоследствии пришлось мне делить как светлые, так и грустные впечатления моей продолжительной кавказской службы.

Я с намерением хочу в начале записок этих коснуться всех этих подробностей, чтобы не возвращаться впоследствии к отступлениям, могущим повредить цельность моего рассказа.

Глава I

Отношения присылаемых на Кавказ гвардейских офицеров к кавказцам. — Меры, принятые против этого графом Воронцовым. — Ведение войны на Кавказе. — Экспедиции. — Приезд Государя Николая Павловича на Кавказ. — Введение административной реформы и пагубные ее последствия. — Даниил султан Елисуйский. — Составление планов экспедиций в Санкт-Петербурге. — Образ действий на левом и правом флангах.

В то время Кавказ еще считался для большей части русского общества «terra incognita»[248]; о нем только знали по разговорам гвардейских офицеров, командируемых ежегодно для участвования в экспедициях, и из официальных реляций кавказского начальства и сведений Военного министерства. Кавказ считался местом ссылки всех почему бы то ни было провинившихся не только офицеров, но даже нижних чинов и вместе с тем для центрального управления Военного министерства представлял широкое поприще к проявлению стратегических, тактических и военных соображений его. Для гвардейских офицеров, которые посылались с каждого полка по одному, а также по одному из армейских бригад, Кавказ служил самым удобным средством для получения повышений, наград, большею частью в ущерб старым и постоянным кавказским служилым. Тогда награды за экспедиции раздавались весьма скудно и были достоянием только весьма немногих счастливцев; гвардейские офицеры, прибывающие ежегодно на Кавказ, при рекомендациях и протекциях влиятельных лиц, а также по общественному положению своему, обыкновенно при выступлении отрядов, как старшие в чинах, получали в командование отдельные части, как то: сотни, роты и даже батальоны, которые отнимались у настоящих кавказских заслуженных начальников частей. Это не мало возбуждало ропота и неудовольствия между кавказскими офицерами, так как этим самым они устранялись и от представлений к наградам. Одно из первых действий графа Воронцова — после экспедиции 1845 года, когда он ознакомился с духом и с составом кавказских войск, было испрошение Высочайшего повеления на отмену присылки гвардейских и других офицеров на Кавказ, как это делалось доселе. Граф Воронцов предлагал принимать всех желающих поступить из гвардии на Кавказ только при переводе их в состав полков Кавказского корпуса. Мерой этой, с одной стороны, кавказские войска освежились новым прочным элементом офицеров, которые смотрели на кавказскую службу не как на спекуляцию, а как на осуществление своих благородных боевых стремлений, а, с другой стороны, мера эта приобрела главнокомандующему огромную популярность между кавказцами. Его стали считать с этой минуты своим родным кавказцем, чуждым влияния петербургской сферы, и самостоятельным защитником интересов кавказских войск.

Нужно отдать полную справедливость самоотвержению и храбрости в делах гвардейских офицеров. В тяжелую эпоху 1843 года, когда мы лишились всех наших укрепленных позиций в Аварии, большая часть гвардейских офицеров, подавая собою пример неустрашимости, пали при исполнении своего долга. Как в этом году, так и во всех прочих экспедициях, процент убыли гвардейских офицеров явно свидетельствовал об их самоотвержении. Но при незнании местности, духа войска и характера неприятеля вверяемые им части несли ничем не оправданные потери, и частью были совершенно уничтожены, вследствие неопытности и излишней запальчивости своих временных начальников. Но храбростью на Кавказе в то время никого нельзя было удивить, а была другая сторона дела — крайне несочувственная кавказцам. Гвардейские офицеры мало сближались со старыми кавказцами, которые смотрели на них всегда враждебно; во-первых, потому, что видели в них людей, отнимающих от них заслуженные награды, а во-вторых, гвардейцы по понятиям своим никак не подходили к тогдашним нравам Кавказа. Но едва ли не больший вред и неудобство от гвардейских офицеров ощущало в то время и само кавказское начальство.

Петербург и Военное министерство распоряжались всеми военными действиями, и составлялось понятие об этих действиях и начальствующих в них лицах не столько по донесениям главных начальников, сколько по рассказам юных героев и флигель-адъютантов, возвращающихся в Санкт-Петербург после непродолжительного пребывания в отрядах. Таким образом составлялись репутации начальников, офицеров и самая оценка военных действий. Весьма понятно, с одной стороны, какую роль играли в этих случаях поставленные своими связями в исключительное положение молодые люди из Санкт-Петербурга, а с другой стороны, как и кавказские начальники старались задобрить эти личности для поддержки о себе выгодного мнения в Петербурге. Ненормальное это положение тяжело отзывалось на все отношения как на Кавказе, так и в Петербурге, и весьма понятно, почему прозорливые и самостоятельные настояния графа Воронцова об отмене существовавшего до него порядка так восторженно были приняты на Кавказе.

Теперь следует сказать о способе в то время ведения войны на Кавказе и характере тогдашней экспедиции. Прежнее ведение войны на Кавказе, не говоря уже о временах Цицианова, Ртищева, но и во время командования Кавказским корпусом Ермолова и Розена, было почти вполне предоставлено на месте самостоятельности начальствующих главных лиц, которыми вообще, в виду более серьезных войн и забот правительства, мало интересовались. Кавказ был для Петербурга докучливым бременем, для военных — местом ссылки, естественно сложилась особая жизнь, особый быт этих оторванных от общей русской семьи тружеников на славу русского оружия и пользу отечества. Лишь некоторые отдельные события, как, например, взятие в 1831 году бароном Розеном аула Гимры и смерть первого дагестанского имама Кази-мулы, а также взятие в 1839 году Ахульго, временно обратили внимание на Кавказ.

Развитие мюридизма, дальнейшие успехи Шамиля, наконец, лишения, нужды кавказцев — все это было чуждо интересам Санкт-Петербурга, и общественное мнение весьма мало заботилось о стране и участи заброшенных на Кавказе войск, долженствующих впоследствии обратить на себя такое усиленное и напряженное внимание правительства и общества. Приезд покойного Государя Николая Павловича на Кавказ можно считать эрою нового взгляда на эту страну. Событие это ознаменовалось свойственными характеру Государя резкими и решительными мерами, разжалованием за беспорядки по полку флигель-адъютанта князя Дадьяна, зятя тогдашнего корпусного командира барона Розена, в скором времени и сменою последнего. Но вместе с тем приезд Государя открыл всю важность упрочения нашего владычества на этой окраине государства и необходимость более серьезного внимания правительства к делам Кавказа и благоустройству страны.

Полное незнание при введении реформы, как военных условий стороны, характера неприятеля, так и бытовых потребностей населения имело для Кавказа и свои дурные последствия, искупленные тяжкими ошибками и кровью наших войск. На Кавказ назначен был корпусным командиром генерал Головин, а в 1840 году комиссия, под председательством сенатора Гана, была послана для введения новой гражданской реформы по управлению краем.

Прежнее военное управление со своим произволом и суровостью, должно сказать и злоупотреблениями, но вполне подходящее в то время к нравам и преданиям страны и, во всяком случае, более честное и добросовестное, чем управление ханов, беков и грузинских правителей, было заменено гражданским устройством, с подразделением края на губернии, уезды, участки и тому подобное. Хотя большая часть начальников остались и военными, но престиж военной власти и силы, столь необходимой в то время в сношениях с азиатцами, был поколеблен гражданскими формами ведения дела и присущей этой форме, столь ненавистной для азиатцев, — медленности.

Не входя в подробности этой несвоевременной реформы и того пагубного впечатления, которое она произвела в крае, укажу только на один пример несообразности петербургских кабинетных воззрений с живыми понятиями азиатского населения на Кавказе.

На Лезгинской линии Даниил, султан Елисуйский, в чине генерал-майора Гродненского гусарского полка, состоя на нашей службе, был полным, почти неограниченным властелином потомственных своих владений, расположенных на южном склоне Кавказских гор между Нухинской провинцией и Джарским округом. Влияние его на население было огромное, не только на своих подвластных, но и на соседние непокорные нам горские племена. Он с полною преданностью служил нашему правительству, исполняя все его требования, гордился своим чином и особенно дорожил тем почетом и вниманием, которым окружали его русские власти, когда он приезжал в Тифлис. Личность его служила верным оплотом против вторжения горцев в наши пределы, и он заменял своею личностью и туземною милицией целые отряды наших войск. Как он управлял краем, — это другое дело, но народ покорялся ему как потомственному своему властелину и в высшей степени был предан самому принципу управления. Впрочем едва ли впоследствии не более страдал народ, может быть и теперь страдает, от управления какого-нибудь военного начальника или гражданского чиновника, при чем оскорбляются его религиозные обычаи и вековые предания. Даниил, султан Елисуйский, при новом преобразовании сенатора Гана, взамен султанских своих прав, получил права участкового заседателя своего уезда и подчинен был начальству русского штаб-офицера. Штаб-офицер этот был майор Плац-Бек-Какун, который своею бестактностью, незнанием характера жителей, заносчивостью и другими качествами до того оскорблял достоинство султана в глазах ему подвластных и раздражал его самолюбие, что в 1844 году Даниил султан, собрав в Джуму[249] население в мечети, сорвал с себя генеральские эполеты и русский мундир и поднял знамя восстания, проповедуя Казават[250]. Все султанство Елисуйское, даже соседние с ним жители, примкнули к нему, и нам пришлось потоками крови русских солдат вновь завоевывать и удерживать за собой прежде покорное нам население. Даниил султан бежал в горы к Шамилю и до своей смерти был злейшим нашим врагом, и постоянно волновал своими набегами Лезгинскую корпусную линию, где, вследствие того, мы постоянно должны были держать значительное число войск милиции.

Но едва ли не более существенный вред делам Кавказа принесло открытие этой страны Петербургом после посещения Грузии и Кавказа покойным Императором.

Тогда явилась целая система проектов военных действий для завоевания и покорения Кавказа; все это разрабатывалось в канцеляриях Военного министерства, представляя обширное поле соображениям офицеров Генерального штаба, налетом бывших на Кавказе. Наконец, составленный план военных действий на каждый год, соображаясь со сведениями от местного кавказского начальства, утверждался в кабинете Государя и предписывался к исполнению на месте. Покойный Государь, при своей прозорливости и высоких дарованиях, имел тоже слабость думать, что, раз окинув своим орлиным взором страну или какое-либо дело, он проникал во все подробности оного и лучшим был судьей при решении обсуждаемых вопросов: при характере Николая Павловича трудна была борьба с его убеждениями. Таким образом составлялись ежегодно программы военных действий на Кавказе, где до мельчайших подробностей даже назначались части войск в состав отрядов, имевших принимать участие в экспедициях. Тогдашние корпусные командиры, как Головин, а впоследствии и достойный Александр Иванович Нейдгарт, лишенные самостоятельности, под гнетом всесильного в то время военного министра Александра Ивановича Чернышева, должны были слепо исполнять заданную программу. Редко когда возражения их против того или другого неправильного действия были принимаемы в уважение. На Кавказ в Главную квартиру и в отряды, во время экспедиции, посылались облеченные доверием министерства лица, которые столько же стесняли как корпусного командира, так и начальников отрядов, сколько содействовали ложным взглядам Военного министерства на положение дел на Кавказе. Масса молодых офицеров из гвардии, ежегодно участвующих в экспедиции, с самонадеянностью молодости судили, по возвращении в Петербург, о положении края и действиях начальников, и на основании подобных непрочных данных составлялись опять планы будущих действий. Главною руководящею мыслью в Петербурге было мнение, что при распространении мюридизма между горцами следовало проникать в укрепленные притоны горцев, разорять их и тем наносить решительные удары неприятелю. Затем строго наказывать прежде мирных, а потом приставших к Шамилю жителей Кавказа и тем доказать им, что мнимая неприступность их убежищ не может укрыть их от победоносного штыка наших войск. Все рассчитывалось на нравственное влияние наших действий на горцев, и зато как щедро злоупотребляли этими выражениями в официальных реляциях Кавказа того времени. Все эти предположения должны были весьма естественно страдать отсутствием всякой последовательности и системы. Центры восстания менялись, войска наши, исполнив с огромными потерями предписанные программы, возвращались обратно с большим уроном, преследуемые неприятелем. Бежавшие, при наступлении наших войск, жители вновь возвращались на прежние места под власть того же Шамиля, которую он умел поддерживать возбуждением религиозного фанатизма и строгими наказаниями, а наши кратковременные движения вовнутрь страны никак не могли поколебать впечатления подобных действий имама.

К подобным бесцельным, отчасти и пагубным для нашего оружия и даже влияния, экспедициям можно отнести штурм Ахульго 1839 года, экспедицию генерала Галафеева в Чечне, бой при Валерике в 1841 году, неудачную экспедицию в Ичкерию генерала Граббе в 1842 году и, наконец, ознаменованную столь тяжкими потерями и отсутствием всяких результатов экспедицию графа Воронцова в Дарго, предпринятую им по прежде составленному плану, в исполнение непреклонной воли Государя Николая Павловича, при незнании графом настоящего положения дел на Кавказе. Во всех этих экспедициях в Чечне и части Дагестана все рассчитывалось на нравственное влияние и на бессилие Шамиля к защите горцев, признавших его власть, но не могли понять того, что невозможность наша держаться в пройденной нами стране и отступление (сопряженное обыкновенно со значительными потерями нашими) возвышало дух горцев и значение самого Шамиля. Оставленные нами места немедленно занимались неприятелем, а разорение жителей возбуждало их фанатизм, чем пользовался Шамиль. Это вызывало смелые набеги горцев на наши линии, которые они постоянно держали в тревоге, утомляя войска наши необходимыми передвижениями. Вместе с тем, Шамиль строго наказывал хотя временно покорные нам племена, которых мы, по недостатку войск и отсутствию передовых опорных пунктов, не в состоянии были защищать от разорения и казней Шамиля.

Другой образ действий на Кавказе и, именно в Дагестане, более впрочем рациональный, состоял в занятия некоторых частей страны укреплениями с постоянными гарнизонами — так было в Аварии. Разбросанные форты в этой пересеченной горной местности были построены из находящегося под руками камня, связанного глиной, в расчете на недостаток артиллерии у неприятеля. Отсутствие всякого правильного обеспеченного сообщения ничтожных команд этих фортов с нашими резервами и операционным базисом было причиной, при общем восстании горцев в 1843 году, гибели всех наших аварских гарнизонов. Геройское мужество кавказских войск во время тяжких испытаний 1843 года не могло удержать за нами Аварии — мы должны были отступить в Мехшулинское ханство, и во власть Шамиля, кроме взятых орудий, значительного числа снарядов и боевых припасов в укреплениях, досталось надолго и обладание всем горным Дагестаном, чем значительно поколебалось наше влияние и на всю восточную часть Кавказа до самого Каспия.

Более последовательный образ действий был предпринят на восточном берегу Черного моря. При генерале Раевском началось систематическое занятие Черноморской береговой линии фортами, и крейсерские эскадры нашего Черноморского флота поддерживали нашу власть в этой части Кавказа прекращением сношений черкесов с Турцией. Но здесь военные цели были второстепенные; слабые наши гарнизоны, изнуренные болезнями, лишены были всякой подвижности и при страшных лишениях и страданиях охраняли только занимаемые ими пункты. Главною целью наших действий было прекращение торга невольниками с Турцией и воспрепятствование доставления черкесам боевых снарядов и соли. Надобно также сказать, что население правого фланга, отделенного нашими владениями и Кабардой от восточного Кавказа, было совершенно чуждо влиянию мюридизма, который к нему нисколько не прививался; общей главы и руководителя между населением правого фланга не было, отдельные племена между собой не имели никакой солидарности. Образ правления в этих обществах был совершенно различный: от аристократической формы правления у абазехов до республиканской бжедухов. Со всеми возможными оттенками все образы правления встречались между горцами правого фланга, без всякого между ними единства. О военном положении этой части Кавказа, как и о прежних экспедициях на правом фланге генерала Вельяминова, я не намерен упоминать.

Глава II

Характеристика кавказского войска. — Отношение к «российским». — Солдатское хозяйство. — Тип кавказского офицера. — Разжалование. — Кавказский солдат. — Отношения между офицерами и солдатами. — Дисциплина. — Отношения к туземцам. — Положение семейных офицеров. — Общественная жизнь. — Владикавказ и Темир-Хан-Шура.

В экспедиции 1845 года в первый раз пришлось мне столкнуться с кавказским солдатом и офицером, ознакомиться с понятием и бытом этого славного типа русского воина, со всеми его доблестями и недостатками, и с особенностями кавказской жизни, с которой я так сроднился, которую так полюбил и которая, несомненно, составляет самую светлую и дорогую воспоминаниями сторону моей военной служебной деятельности. Особенный тип кавказского солдата и офицера был выработан теми условиями, в которых находился в то время Кавказ. Самые темные и даже предосудительные стороны этого типа имели свою неизбежную причину в обособления Кавказа, в том отчуждении, в котором находились славные кавказцы того времени от прочей военной русской семьи. Все подвиги самоотвержения, все лишения, которым подвергались кавказские войска, неизвестны были России. Скудные награды за совершенные подвиги не могли служить поощрением военных доблестей: награды эти получались спустя год и даже более после представления к оным и весьма часто не заставали уже в живых лиц удостаиваемых. Что же могло поддерживать ту доблесть, те чувства Кавказского корпуса, которые составляли из кавказского солдата положительно лучшее войско в мире, если не чувство той дружбы, той боевой связи, которые соединяли Кавказскую армию в одну сплоченную семью, где одобрение товарищей и чувство исполнения священного долга перед отечеством и мундиром, который считал каждый за счастье и особую честь носить, было единственным побуждением к совершению подвигов. Эти понятия были даже традиционны в Кавказской армии: во времена Ермолова никакая награда не считалась выше благодарности любимого и достойного этого начальника, изъявленной в приказе по корпусу. Впрочем, в то время редко получались и награды; ежели впоследствии, при князе Паскевиче, щедрою рукою рассыпались награды за Турецкую и Персидскую войны, то с отъездом его это вновь прекратилось, и только в последующие времена сделалось явлением обыкновенным. Награды и повышения в мирное время получили теперь характер какого-то бюрократического, как бы законного права, за военные же действия награды, бывшие одно время исключительно почти достоянием командируемых из Петербурга лиц, впоследствии, при щедрости раздачи, потеряли прежнее свое значение в глазах армии, а в последнее время открыли обширное, бесконтрольное поприще интригам, где число наград означало не действительные подвиги или успех, а желание главного начальника дать большее или меньшее значение тому делу, по которому делалось представление.

Обращаюсь к 1845 году. То обособление, в котором находилась тогда Кавказская армия, заставляло кавказцев, совершенно неосновательно и частью несправедливо, с презрением смотреть на все войска, приходящие из России, и на всех лиц, не принадлежащих к кавказской семье и приезжавших временно в кавказские экспедиции. Неопытность войск, пришедших из России (в то время командирован был на усиление 5-й корпус), незнание ими условий тогдашней войны и хозяйственного быта полков, а также характера туземцев, ставили войска эти в самые неблагоприятные условия, подвергавшие их несравненно большим лишениям, чем обжившихся в этом крае кавказцев. В делах военных весьма понятная неопытность этих войск подвергала их также потерям и неудачам, которых кавказские полки умели осторожно и ловко избегать. Все это обращалось к несправедливому мнению кавказцев о достоинствах пришедших войск. На место должного сочувствия, «российские войска», как их тогда называли, принимаемы были, ежели не враждебно, то во всяком случае равнодушно и безучастно. Я был свидетелем во время Даргинской экспедиции возмутительного факта. Раненый, я пробирался по чаще леса 16 июля, при следовании из Дарго в Герзель-аул нашего отряда, и видел, как одна рота кабардинской цепи, предполагаемой в этом месте, на которую в то время бросились в шашки чеченцы, и как кабардинский унтер-офицер, вскочивши на заваленное дерево в лесу, закричал бежавшим в гору утомленным товарищам: «Легче шаг, ребята, это не наши родные куринцы, а российские». В то время в цепи находилась случайно рота Замостского егерского полка (5-го корпуса), которую, впрочем, тут же с одушевлением выручали кабардинцы. Весьма ясно, насколько это отчасти понятное, но никак не могущее быть оправданным, отношение кавказцев к пришедшему из России 5-му корпусу действовало на дух этих войск и насколько глубоко этим огорчался достойный командир 5-го корпуса генерал-адъютант А. Н. Лидерс. Большая часть 5-го корпуса в 1846 году осталась на Кавказе и составила новые дивизии и полки Кавказского корпуса, одни кадры возвратились в Россию.

Странно, что с той минуты, как те же люди и те же офицеры надели кавказский мундир, они немедленно сошлись с кавказской военной семьей и пользовались, скажу, даже особою заботливостью и сочувствием старых кавказцев, как старших братьев своих. Надобно также сказать, что некоторые начальники в 5-м корпусе, пропитанные ремешковым духом того времени в России, и корыстным направлением своим много способствовали лишениям и даже упадку духа вверенных им частей и действиями своими влияли на то мнение, которое сложилось между кавказцами о российских начальниках. Мне памятен рапорт кавказского генерала Лабынцева, временно начальствовавшего в Темир-Хан-Шуре в 1846 году, к главнокомандующему князю Воронцову о двух командирах — Брестского и Белостокского полков. Он писал в официальной бумаге с обычной ему резкостью: «Полковники Владимиров и фон Лейн[251], опасаясь скорого производства в генерал-майоры, не отпускают ни положенного провианта, ни вещевого довольствия чинам своих полков, пришедших в положительную нищету» и т. д. в этом смысле. По производстве дознания, оба полковых командира были отрешены князем Воронцовым от командования, что крайне неприятно отозвалось на отношениях его с генералом Лидерсом.

Для характеристики тогдашнего хозяйства кавказских солдат приведу слышанный мною оригинальный разговор в Ташки-чу на квартире, отведенной мне у фельдфебеля. Мы сидели вечером за ужином с хозяевами, фельдфебелем и фельдфебельшей; входят в соседнюю комнату и несколько солдат, а с ними армянин. К ним выходит за перегородку фельдфебель, и разговор идет о продаже ротного провианта армянскому приказчику какого-то подрядчика. Сделка совершается, только фельдфебель объявляет, что прежде надо доложить ротному командиру и спросить его согласия. Количество провианта, сколько мне помнится, было довольно значительно. По возвращении фельдфебеля к ужину, спрашиваю я, какой это солдатский провиант может продаваться в таком количестве, и чем же будут продовольствоваться солдаты? «Это, ваше благородие, провиант канонический», — отвечает он. «Какой канонический?» — спрашиваю я в недоумении и получаю в ответ: «Хульгинский». Дело в том, что этот провиант требовался в часть с 1839 года на людей, убитых в Ахульго, и составлял экономический запас роты, которая на вырученные деньги улучшала свое продовольствие и удовлетворяла своим другим хозяйственным потребностям.

Как ни кажется безобразным в настоящее время подобное злоупотребление, но в те времена это явление вполне объяснялось. Скудное содержание, отпускаемое солдатам, неправильность и несвоевременность доставки, а иногда и недоброкачественность отпускаемого провианта, с одной стороны, а с другой — непредвиденные расходы, сопряженные с постоянными передвижениями войск, необходимость держать большое количество ротных лошадей, иногда и волов, для обработки ротных огородов, возки дров и других тяжестей, по необходимости заставляли приискивать особые, не положенные законом, средства для удовлетворения этих неотложных потребностей. Благодаря этим незаконным мерам, хозяйственный быт кавказских солдат положительно был несравненно лучше положения солдат в России. Роты имели отличные огороды, все хозяйственные принадлежности, строили обыкновенно себе бани на свой счет, держали свиней — все это доставляло им возможность иметь на месте отличную пищу, улучшаемую, по правде сказать, иногда и мародерством. В походах, особенно когда часть становилась лагерем на продолжительное время, при постройке укреплений, постов и станиц, роты из штаб-квартир своими средствами привозили свежие овощи, сало, солонину, свиней и проч. «Канонический» провиант в этих случаях и служил главным подспорьем солдатского хозяйства.

Страдала, разумеется, казна, но странные в то время были понятия у кавказцев, как солдат, так и офицеров. Надуть казну, а особенно интендантское и провиантское управление, так постоянно надувающих войска, считалось делом обыкновенным, когда особенно это делалось в пользу солдата.

Вообще надобно сказать, что начальники частей и полковые командиры имели в то время большие доходы от полков; приобреталось это неправильным требованием амуниции и провианта, представлением, по возможности, в каждом деле свидетельств на убитых лошадей, пропавшую амуницию, которые в сущности находились налицо. По таким свидетельствам и получались, сделкою с комиссариатом[252], деньги на мнимо утерянные вещи. Как часто, например, получались квитанции на утраченные в деле ранцы или папахи, между тем как всем известно было, что в походах ни ранцев, ни папах солдаты никогда не носили. Но по большей части все получаемые полковыми командирами такими неправильными проделками доходы оставались в полку; много шло на улучшение быта солдатского, жилось беспечно, широко, со дня на день, гостеприимство было на самую широкую ногу. Полковой командир обыкновенно держал у себя стол для возможно большого числа офицеров. Считалось обычаем угощать проходившие через штаб-квартиры части других полков; все проезжие по Кавказу, за неимением гостиниц, останавливались в доме старшего начальника укрепления, никогда не спрашивая дома или нет хозяин. Солдатам своим для начала зимних экспедиций полковые командиры шили на свой счет полушубки, не говоря о других более мелких пожертвованиях к улучшению быта солдата. Самые же части, роты одного полка, вели дружбу (куначество) с другим полком, и ежели часть кунаков проходила через расположение другого полка, то обыкновенно каждая рота или эскадрон угощали соответственную им часть: вытапливали бани, кормили на свой счет артельных лошадей, иногда даже снабжали кунаков капустой, салом, луком для предстоящего похода. Эта отличительная черта обычаев кавказских войск того времени долго еще сохранялась. Так, например, нижегородские драгуны имели кунаками кабардинцев, апшеронцев, эриванцев, ширванцев, а впоследствии и самурцев. Это куначество имело основанием поддержку и услуги, оказанные этими полками драгунам в известных делах и битвах. Такое боевое братство существовало и в других полках и поддерживалось не только между нижними чинами, но и между офицерами этих полков; отношения эти составляли одну из самых дорогих и теплых связей прежних кавказцев.

В продолжении долголетней моей кавказской службы во всех родах войск я имел случай ближе ознакомиться, сродниться даже, со многими кавказскими понятиями и вполне оценить, несмотря на некоторые недостатки, этот славный, особенный, в настоящее время исчезающий, тип кавказского офицера. Постараюсь описать его в настоящей главе, чтобы не возвращаться к нему впоследствии. Общий дух, общий интерес связывали между собою офицеров Кавказского корпуса; разнородные понятия, воспитание — все это сглаживалось походною боевою жизнью, одинаковыми лишениями, опасностями, которые каждый испытывал наравне с прочими товарищами. Являлось чувство собственного довольства, сознания достоинства при исполнении трудного долга во всевозможных случаях, где приходилось офицеру выказать свою сметливость, свое самоотвержение. Самый характер войны с горцами, действия партизанскими командами, беспрестанные стычки мелких отрядов почти на каждом шагу, за пределами укреплений, с неуловимым неприятелем, — все это заставляло мыслить, соображать, распоряжаться и вместе с тем развивало известную удаль в офицерах, нередко переходящую границы благоразумия. Особенно молодые офицеры заражались этим духом предприимчивости, пренебрежения опасности; дальнейшая служба, сознание ответственности при командовании частями, умеряла потом эти порывы молодости, и старые офицеры Кавказа отличались особым хладнокровием и осторожностью в делах, не предаваясь запальчивости, которая так часто вредила успеху.

Опыт боевой, ознакомив их с военными приемами хитрого и неуловимого неприятеля, указывал, именно, когда следовало жертвовать, и иногда целой частью, для спасения остальных, и когда, не увлекаясь мнимым поражением неприятеля, избегать ловко устроенных засад чеченцев. Вся обстановка, обусловливающая жизнь кавказских офицеров, не могла не налагать особую печать на их нравы и понятия. Резкость и грубость соединялись с непритворным гостеприимством, добродушием, чувство товарищества сильно развито было между офицерами, и являлась какая-то солидарность между военными всех оружий, при неуместном пренебрежении ко всему, что не имело чести принадлежать к составу Кавказского корпуса.

Кавказ, как место ссылки, был постоянно наводняем разжалованными из армии офицерами. Количество таковых было очень значительно; вообще к ним относились чрезвычайно сочувственно, гуманно, помогали им в нуждах; офицеры их принимали во время походов и стоянок в свои палатки, а начальники всегда старались давать этим лицам случай отличия и представляли к возвращению утраченного. Многие славные личности выработались на Кавказе из разряда разжалованных и именами их со справедливостью может гордиться Кавказ. Другие, более известные личности, дослужившись до офицерского чина, оставляли при первой возможности службу. Наконец, третьи, и таких было много, совершенно теряя свое достоинство, спивались с кругу, впадали в новые преступления и кончали свою жалкую жизнь, не пользуясь ни сочувствием, ни даже сожалением. Все эти типы, вероятно, встретятся в рассказах моих и я упомяну о некоторых в свое время.

К сказанному следует прибавить несколько слов о своеобразном и почтенном особенном типе кавказского солдата того времени. Срок солдатской службы был 25-летний вообще, а на Кавказе вряд ли кто раньше 28 лет получал отставку. Расставшись с родиной и заброшенный службой на окраину России в Азию — «Буссурманию», как солдаты говорили, среди боевых лишений, в новой для себя обстановке, без всяких известий с родины, солдат скоро забывал свою деревню и семью. Все чувства сосредоточивались в родной военной семье, — полк, батальон, интересы, честь, боевая репутация части, к которой он принадлежал, составляли гордость солдата; соревнование между полками было огромное, даже между частями одного и того же полка, доходившее иногда до неприязненных отношений. Часто слышны были попреки одной части другой в том, что тогда-то, 10, 15 лет назад, не поддержали вовремя товарищей. Все эти предания, традиции боевых подвигов, как частей, так и отдельных личностей, передавались солдатами от старых служивых.

В каждом полку, в каждой части были такие живые памятники прежних доблестей. Стариков этих можно было бы уподобить с типом «vieux grognards» особенностями русской натуры. Они пользовались особым уважением солдат и офицеров, которые берегли их, относились к ним с почтением, старались облегчить часто непосильные, по их летам, труды походной жизни. Смерть такого солдата составляла истинное горе части. Я помню, как в Андии граф Воронцов, гуляя по лагерю, подошел к котлу Кабардинской роты, около которого толпились солдаты, и, ласково разговаривая с одним из стариков о прежних его походах, спросил, как его зовут. Солдат отвечал графу (только что прибывшему на Кавказ): «Как же вы меня не знаете? Весь полк и весь Кавказ знают Бандуру». Этот гордый ответ крайне понравился Воронцову, столь высоко ценившему военную доблесть и проявление военного духа в армии. Кавказская война своими особенностями естественно развивала в солдатах сметливость, самодеятельность, чувство собственного достоинства, которое не забивалось фронтовыми, ремешковыми требованиями, и это также поддерживалось относительной свободой солдата по возвращении в штаб-квартиры, а главное теми семейными, товарищескими отношениями, которые созданы были постоянно опасностью и боевою солидарностью между офицерами и солдатами. Очень много солдат, по получении отставки или за увечьями, ранами, не возвращались на родину, оставаясь навсегда на Кавказе, и составляли население форштатов и слободок при укреплениях и штаб-квартирах. Такому ветерану офицеры и рота помогали выстроить дом, завести хозяйство, и таким образом старики, не разлучаясь со своими частями, продолжали своими рассказами поддерживать дух славного родного своего полка.

При последующем изложении моих воспоминаний постараюсь в своем месте упомянуть о типах, более характеризующих сказанное мною о кавказском солдате того времени.

Отношения между солдатами и офицерами выработались постоянной боевой службой, лишениями, которые всегда офицеры гордились разделять с солдатами, сочувствием их радостям и горю. Солдаты со своей стороны любили и берегли большую часть своих офицеров и крайне ими гордились; все недостатки, пороки даже многих из них, прощались в уважение храбрости, простоты в обращении и какого-то задушевного товарищества с солдатом при известных случаях. Так, например, на полковых праздниках, кутежах офицеры, обнявшись с солдатами, разделяли общий разгул, пели в хорах, плясали вместе с солдатами; даже старшие начальники в этом случае подражали молодежи, и нравы эти должны были сильно поражать воспитанных на ремешковой дисциплине петербургских посетителей. Замечательно, что отношения эти нисколько не вредили дисциплине, и смело можно сказать, что собственно в смысле строгой боевой дисциплины кавказское войско представляло собой разительный пример в сравнении с остальною армией в России. Никогда почти не было случая неисполнения службы; в карауле, на пикетах стояли в рубахах, офицеры иногда в фантастических костюмах, солдат говорил с офицером, иногда не вынимая трубки из зубов, но все проникнуты были чувством долга и исполняли осмысленно, усердно и беспрекословно службу, доверяя вполне распоряжениям начальников, заслуживавших их уважения.

Раз, помню я, при штурме Дарго, когда мы подходили к завалу, в несколько рядов амфитеатром преграждавшему нам дорогу и переполненному горцами, с приготовленными против нас ружьями, генерал Лабынцев остановил на ружейный выстрел, сколько мне помнится, 2-й батальон Кабардинского полка, шедший во главе колонны, и вызвал взвод этого батальона. Как теперь вижу молоденького офицера, им командовавшего. Генерал приказал взводу, состоящему из нескольких десятков человек, штурмовать завал. Офицер с удивлением выслушал это приказание. Лабынцев тогда сказал: «Прохвост (любимое его выражение), молокосос, у тебя молоко на губах не обсохло, ты здешней войны не знаешь. Вы броситесь в штыки штурмовать, эти дураки на вас все свои ружья разрядят, мы будем кричать „ура“ и бросимся за вами, покуда они не успеют вновь зарядить ружья — вся потеря одного только взвода». Как офицеры, так и вся эта колонна, состоявшая из старых кабардинцев, вполне одобрили это распоряжение. Солдаты говорили: «Старый пес знает свое дело». Со словами «с Богом, марш» — бросился взвод на завалы… Большая часть людей выбыла из строя, офицер убит, а вся колонна прошла без потери, как предполагал опытный Лабынцев.

В кавказских войсках того времени мало и почти не употреблялось телесное наказание, столь щедро рассыпаемое в то время в России на солдатских спинах. Наказывали жестоко, но когда наказывали, то более за воровство именно у товарищей. Снисходительно смотрели на мародерство, даже, к сожалению, на воровство в других, не кунакских, частях войск. За фронт и на учениях никогда не наказывали.

Помнится, поручик Эссен Куринского полка, в этом чине несколько раз разжалованный (он был поручиком в 1814 году в Париже); в описываемое время он командовал ротой и просил, стоя на позиции в Мичикале в 1845 году, у командовавшего батальоном полковника флигель-адъютанта графа Бенкендорфа (прибывшего из Петербурга) поставить засаду к роднику в овраге, пользуясь весьма туманной ночью. Когда граф спросил, с какой целью, то Эссен ответил, что к этому роднику ходят апшеронцы, стоявшие лагерем в одном отряде, и что в прошлом году они украли и съели быка его роты, и что за это следует их проучить несколькими пулями. Можно себе представить удивление Бенкендорфа. Таковы были нравы, таковы понятия этого времени.

Кулачная расправа действительно встречалась, но и то скорее во время жаркого дела или при нетрезвом состоянии офицеров; но часто мне случалось видеть, что офицер, несправедливо ударивший солдата, тут же при всех обнимал его, говоря: «Виноват, заслужу тебе это в первом деле», — так что этим никто не обижался. Ежели где телесные взыскания встречались, то это в новых полках, сформированных из 5-го корпуса, и офицеры, вновь переведенные из России или долго служившие вне Кавказа, позволяли себе пользоваться этим гнусным правом. Солдаты их не любили; особенно они ненавидели манеру попрекать после наказания припоминанием проступка и, вообще, мелочное, придирчивое к ним отношение начальства. Более всего офицеры из немцев держались этой, столь ненавистной русскому духу, системы.

Бывали примеры, что во время дела, в цепи, в лесах чеченских, ожесточенные солдаты пускали пулю в таких офицеров; никто, разумеется, этого не мог доказать, но все знали, что эти случаи бывали.

Но все это было исключение, общая связь офицеров с солдатами была самая теплая, самая трогательная даже. Упомяну об одном примере, так как примерами можно лучше всего характеризовать это время. Я знал хорошо в Мингрельском полку известного капитана Ветчея, командира 1-й карабинерной роты. Это был старый уланский офицер с 1828 года, оставшийся от прежнего своего полка на Кавказе, не сделавший, как видно, карьеры, но любимый всеми за свою удаль, замечательную храбрость и добрейшее сердце; он вместе с тем любил выпить и страшный был картежник. Во время упоминаемого события он находился с ротою в штаб-квартире полка — в Карабахе, в урочище Ханкенды; он имел там дом, где помещалось довольно многочисленное семейство его, обыкновенное офицерское хозяйство, и жил при тогдашних условиях в достатке. В то время стояла также в Ханкенде батарея артиллерии и между офицерами велась сильная картежная игра. Ветчей в один вечер проиграл свой дом и свое достояние; наконец, взял ротный ящик и проиграл все солдатские деньги. Затем около 2-х часов ночи он пошел прямо в казармы, поднял на ноги обожавшую его роту и рассказал о всем случившемся. «Утром, — говорил он, — отправлюсь к командиру полка и предам себя суду, но прежде всего хочу покаяться перед вами. Простите меня, ребята, я с вами всегда делил горе и радость, не откажите мне в милости, которую со слезами прошу у вас: когда буду разжалован, не откажите меня принять в ваши ряды солдатом, честною смертью перед вами искуплю свой грех». Солдаты, рыдая, бросились обнимать капитана, который, растроганный этой сценой, в волнении вернулся домой и начал уже писать рапорт полковому командиру. Через несколько времени стучатся в его дверь: входит фельдфебель. «Ваше благородие, пришел от роты; больно жаль вас, собрали, что было у нас, денег (при этом он дает мешок с пятаками и мелочью), идите опять играть — Бог поможет отыграться». Тут непростительный поступок Ветчея: он бежит опять играть, отыгрывает все и, сколько мне помнится, до 700 рублей чистого выигрыша; на рассвете бежит опять в казармы, где вся рота, не спавши, с волнением спрашивает: «Что, ваше благородие, помог ли Бог? А мы за вас все время молились». Ветчей,обнимаясь с солдатами, рассказывает о происшествии, отдает роте выигранные 700 руб., и тут же решено торжествовать это событие. Неимоверный кутеж и разгул продолжался, кажется, около двух дней, в продолжение которых капитан не выходил из казармы, вследствие чего у Ветчея временно была отнята рота и он посажен был на гауптвахту.

Много, очень много мог бы я привести подобных случаев для характеристики тогдашних отношений офицеров с солдатами.

Между кавказскими солдатами и казаками существовал еще обычай, заимствованный из горских нравов: считать самым большим позором оставлять в руках горцев тела убитых товарищей (я не говорю уже о начальниках и офицерах). Благодаря этому обычаю, в делах наших, в лесах чеченских и в горах Дагестана, мы теряли всегда значительное число лишних людей. Для того, чтобы вынести раненого или труп убитого, которых оспаривали горцы, мы всегда теряли без нужды несколько своих. Выходя из дела при значительной потере, солдаты говорили: «Зато ни одного из своих ему (Шамилю) не оставили». И с каким укором встречали они части, не выручившие своих убитых или раненых. Я помню, как молоденький офицер Маслов, первый раз бывший в деле, прикомандированный к линейным казакам, спросил у старого урядника перед атакой, что тут делать? Урядник отвечал: «Только смело идите с нами, ваше благородие, а насчет того будьте покойны: коли убьют, тело представим маменьке, куда прикажете; такого примера в сотне нашей не было, чтобы оставляли тела у горцев». Дело, однако ж, обошлось совершенно благополучно для Маслова.

В 1852 году, в зимней экспедиции, под начальством князя Барятинского, в Малой Чечне, в верховьях речки Урус-Мартан и Ропши, атаман линейных казаков, достойнейший генерал Феликс Антонович Крюковский с незначительною командою казаков своего конвоя неосторожно занесся в лес при атаке какого-то аула. Он был окружен неприятелем и после упорного боя ранен и изрублен чеченцами. При первом известии об этом истинном несчастье для Кавказской армии драгуны и пехота бросились к месту происшествия, завязался самый жаркий бой для обладания остатками храброго Крюковского и его казаков (весь конвой был изрублен, прикрывая тело своего любимого начальника). При отступлении с значительной потерей кавказцы выносили все трупы падших товарищей. Двоюродный брат мой Мстислав Корсаков, юноша, тоже пал жертвой этого обычая: отступая с ротою из леса в 1851 году, кто-то закричал, что осталось тело убитого или раненого солдата. Рота немедленно бросилась в штыки в лес, выручила тело солдата, потеряв несколько своих и вынесши новую жертву — смертельно раненного пулей в грудь брата моего.

Вся эта исключительная жизнь кавказцев, развивая военные доблести и душевные качества сердца, порождала также своего рода недостатки и пороки. Разгульная жизнь, кутежи и пьянство, картежная игра были последствием однообразных стоянок в лагере и скучной жизни в крепостях, отделенных от всего остального мира. Но опять-таки надо заметить, что во время боя, или готовясь к оному, никогда почти не видно было пьяного: между кавказцами считалось срамом выпить перед делом с целью возбудить в себе храбрость.

Известного рода между кавказскими офицерами (особенно молодыми) ухарство, излишнее хвастовство, а иногда, нужно сказать, и шарлатанство встречались нередко, но после некоторого времени службы эти недостатки изглаживались, и истинно храбрые офицеры всегда отличались необыкновенной скромностью в отношении себя. Зато гордость полка не имела предела, и каждый считал свой полк и свою часть лучшими на Кавказе. Это, впрочем, образовало и тот дух, которым так отличались кавказские полки.

Известного рода грубость нравов вырабатывала так же эта кавказская жизнь. Дуэли на Кавказе не были очень частым явлением, но зато в запальчивости раны, даже убийства товарища, случались часто. Впрочем, все постоянно носили оружие, азиатские кинжалы и пистолеты, за поясом. Какой-то офицер, возвращаясь из экспедиции, приехал вечером в Кизляр и попал прямо на бал; он тут же пригласил даму и стал танцевать кадриль. Его vis-a-vis, местный заседатель суда, возбудил, не помню уже чем, его гнев, и офицер, недолго думая, выхватил кинжал и распорол ему живот. Заседателя убрали, пятно крови засыпали песком и бал продолжался как ни в чем не бывало, но офицера пришлось арестовать и предать суду. Комендант Кизляра, который мне рассказывал этот случай, был собственно возмущен не самим фактом, а лишь запальчивостью молодого офицера, который ведь мог же вызвать заседателя на улицу и там кольнуть его, и дело кануло бы в воду.

Ежели так дешево ценилась жизнь русского, то можно себе представить, какую цену придавали жизни татарина.

В крепости Грозной сохранилось предание ермоловских времен об одном известном и любимом им штаб-офицере, фамилию которого я забыл. Офицер этот был послан с колонною для рубки леса в Ханкальское ущелье; при этом случае обыкновенно жители Грозной и все мирные чеченцы, под прикрытием войск, запасались дровами. Неприятель сильно атаковал наши войска, и Алексей Петрович, слыша перестрелку, стоя на бастионе крепости, очень беспокоился об участи колонны. Наконец получил он от начальника оной через лазутчика записку, что все благополучно, неприятель отбит с уроном и оставил в руках наших семь тел (в то время был обычай приносить головы неприятеля, как трофеи). Наконец колонна показалась в виду Грозной. Ермолов послал благодарить начальника, с приказанием немедленно к нему явиться и принести трофеи. Но штаб-офицер соврал: было всего 4 головы, а соврать Ермолову было преступлением, которое лишало виновного всего. Штаб-офицер, недолго думая, велел сейчас же отрубить три недостающие головы у мирных ногайцев, ехавших на арбах с казенными дровами; никто против этого не протестовал, и Алексей Петрович узнал об этом обстоятельстве, как он мне сам говорил, впоследствии, когда уже был в отставке.

Другой пример распорядительности в этом роде Эссена, о котором было упомянуто выше. В 1847 году, в чине капитана, по старости лет он был назначен военным начальником в укрепление Умаханюрт на правом берегу Сунжи; на левом берегу находился большой мирный чеченский аул Брагуны. По распоряжению начальника левого крыла Кавказской линии в то время известного генерала Фрейтага, предписано было Эссену распорядиться о скорейшей перевозке казенного провианта в склады Умаханюрта.

Перевозку эту взяли на себя мирные брагунцы и на пароме переправляли в укрепление через Сунжу провиант. Эссен, куря трубку, сидел на батарее, командующей переправою, и все ругался за медленность доставки и, наконец, раздосадованный на паромщиков и чеченцев, приказал зарядить орудие картечью и выстрелить на паром в толпу брагунцев. Несколько человек было ранено, трое убито, но зато провиант был переправлен с неимоверной скоростью. Эссен доносил Фрейтагу о происшествии в следующих словах: «Переправа и доставка провианта производилась крайне медленно, но благодаря благоразумным мерам кротости, я побудил брагунцев скорее исполнить распоряжение вашего превосходительства, и весь провиант доставлен в укрепление в целости».

Никто бы не думал жаловаться, если бы Эссен не приказал взять в укрепление тела убитых и запретил их выдавать родственникам. Роберт Карлович Фрейтаг похвалил Эссена за распорядительность, ничего не подозревая, как вдруг явилась депутация старшин брагунцев в Грозную с просьбой разрешить выдачу тел родственников. Тут все открылось. Эссен был сменен и потом подал в отставку. Рассказ слышал я от самого Фрейтага, прибыв в Грозную вскоре после означенного происшествия.

Тем не менее славная тогда была жизнь на Кавказе; невольно увлекаешься теми впечатлениями, которые, быть может, поэтизировала наши тогдашняя беспечность и молодость, не прошедшая еще через испытания жизни. Никто, я думаю, в нынешнем умиротворенном Кавказе не найдет и следов того прошлого, которое я описываю. Интересы цивилизации человечества в том много выиграли, но вряд ли теперешний Кавказ может вырабатывать те характеры и те личности, которыми, благодаря Кавказу того времени, так справедливо гордилась наша армия.

Для дополнения очерка тогдашнего быта Кавказской армии следует упомянуть о том печальном и безотрадном положении, в котором находились семейства тогдашних кавказских офицеров, и о тех особенностях семейной кавказской обстановки, встречающихся преимущественно в штаб-квартирах полков и укреплениях, с их мелкими гарнизонами. С пособием, разумеется, солдатского труда, семейный офицер в штаб-квартире обстраивался обыкновенно на форштате, смотря по средствам, более или менее приличным домиком, под крепостью имел свой огород и свою долю на полковых покосах. Этими скудными средствами содержалось иногда большое семейство, доколе вражеская пуля, поражая главу семьи, не лишала несчастных своей опоры и последних средств к существованию.

В отдельных передовых фортах семейства офицеров обыкновенно помещались в тесных и неудобных, выстроенных из камня, глины или турлука, так называемых офицерских флигелях. Постоянно тревожимые нападениями неприятеля в отдельных фортах, а в штаб-квартирах, кроме того, неизвестностью о судьбе главы семьи во время продолжительных и отдаленных походов, кавказские военные женщины представляли собою самобытный особенный тип, имевший свои прискорбные стороны, но вместе с тем выказавший много доблестей, им одним свойственных.

Семейными офицерами обыкновенно были лица уже с известным, относительно более обеспеченным положением, то есть не говоря о командирах полков, командиры батарей и рот, и преимущественно штабные, затем обыкновенно военные инженеры, комиссариатские чиновники и смотрители провиантных магазинов. Это составляло дамское общество штаб-квартир того времени. Набор офицерских жен представлял тоже свою своеобразность. Между дамами часто встречались старые прежние любовницы офицеров из солдатских детей форштатских слободок, часть контингента невест доставлялась детьми офицеров, родившимися и выросшими в укреплениях и штаб-квартирах Кавказа. Затем, когда действительно ощущалась военными тружениками Кавказа потребность семейной обстановки, так мало сознаваемой при боевом разгуле тогдашней молодостью, то многие офицеры отправлялись в ближайшие, так называемые образованные места для приискания невест. Таким являлся отчасти город Ставрополь, как столица Кавказской линии, а в особенности город Астрахань, где существовал институт благородных девиц. Оригинально было обыкновение офицеров, испросивших отпуск в один из этих городов, обращаться к своим непосредственным начальникам с просьбой снабдить формальным разрешением на вступление в брак, так называемым бланком, где оставлялся пробел для неизвестного еще имени невесты. Обыкновенно возвращались офицеры уже женатыми из подобных отпусков, вводя новый элемент в монотонную жизнь штаб-квартиры и укреплений. Офицеры из грузин и армян, которых так много было в полках — особенно Дагестана и Закавказья, отыскивали обыкновенно невест в Тифлисе и закавказских городах между своими единоплеменниками. Затем являлись, как исключение, образованные дамы, приехавшие с мужьями своими, обыкновенно назначаемыми из России на более самостоятельные должности в полках. Они, по необходимости, должны были подчиняться, а многие и совершенно свыкались с общей особенностью тогдашней обстановки.

Самое жалкое было положение семейств офицеров, вновь произведенных из кавказских юнкеров. В то время юнкера, выслужившие срок в офицеры, из кавказских полков, ежели не были произведены за военные действия главнокомандующим, обыкновенно посылались на испытания и экзамен в резервную кавказскую дивизию, расположенную в Таганроге и окрестностях. Здесь без всяких средств, отчужденные от родных полков, подвергались они всевозможным лишениям. Несчастные молодые люди должны были прибегать к долгам и, эксплуатируемые кредиторами, обыкновенно домохозяевами, у которых квартировали, они для расчета с долгами, при производстве, обещались жениться на дочерях и родственницах кредиторов. Эксплуатация подобного рода была довольно обыкновенна в Таганроге и Ростове, и можно себе представить безвыходное положение произведенного прапорщика, возвращающегося в полк с нелюбимой им и большею частью старой женой, а иногда и с детьми. Эти браки назывались на Кавказе «женитьбой по расписке».

Из всего сказанного можно представить себе, какой разнородный, пестрый элемент составляло кавказское женское общество штаб-квартир. Но безотраднее еще было положение несчастных детей тогдашних кавказских офицеров, особенно девушек, подверженных всем случайностям отчасти грубой и своеобразной среды, в которой приходилось им жить. Мальчики обыкновенно учились в полковых канцеляриях, у ротного фельдфебеля или под руководством кого-либо из разжалованных (и это были положительно лучшие в то время учебные силы полка). Усвоивши себе с ранних лет все взгляды тогдашней кавказской жизни, они поступали в полки рядовыми или юнкерами, и много вырабатывалось из подобных личностей замечательных офицеров, со всеми доблестями, а иногда и пороками кавказцев, как последствие окружающей с рождения их обстановки.

Незабвенную оставила по себе намять на Кавказе княгиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова, жена главнокомандующего, обратив внимание на безвыходное положение дочерей кавказских офицеров. Попечениями и пожертвованиями ее устроено было в Тифлисе воспитательное заведение Св. Нины, также в Ставрополе и, наконец, в Эривани для дочерей служащих на Кавказе, и этим упрочилась судьба и будущность сотен сирот и заброшенных на Кавказе детей офицеров.

В некоторых военных центрах, как Владикавказ, особенно затем Шура и Грозная, благодаря большому числу семейных, была в известной степени развита общественная жизнь. Я никогда не забуду, с каким восторгом после продолжительного похода приближались мы к таким вожделенным центрам общественной жизни; при звуке скрипок на бале во Владикавказе или Шуре мы как будто вновь вступали в цивилизованный относительно мир, — какое впечатление производил вид дамских туалетов, выписанных из какого-нибудь «парижского магазина» Ставрополя или Таганрога, — как в то время было все безыскусственно, весело, радушно, просто! В офицерских семьях встречали всех приезжих, как родных, и отличительной чертой того общества было то, что не существовало того провинциального типа, встречающегося во всех городах России, не было той отвратительной закваски, сплетен и мелких самолюбий, которые так безобразят наши провинциальные общества. Оно и понятно: интересы всех сосредоточивались на военных действиях, будущих экспедициях, настоящих вопросах, с которыми было связано не одно благосостояние, но и самое существование населения. Горизонт взглядов, идей, был шире и не давал места тем мелким побуждениям и интересам, которые по мере умиротворения края подвели, весьма естественно, Кавказ и тогдашние своеобразные его нравы под общий уровень провинциального быта прочих частей империи. Несколько рассказов об этом времени лучше всего характеризуют описываемое общество.

В 1847 году, после продолжительной экспедиции нашей в Дагестане, владикавказские друзья мои, услышав, что я убит под Салтами (меня тогда смешали с адъютантом Глебовым), уже успели в соборе отслужить по мне две панихиды. Я помню, когда я приехал вместе с прочими товарищами, с какой непритворною радостью нас встречали, как нас чествовали и праздновали. Мы со своей стороны, хотели сделать что-либо особенное для дорогих нам владикавказских дам и устроили вечером пикник с танцами в общественном саду, прилегающем в укреплении к правому берегу Терека. Сад иллюминовали бумажными фонарями, сделанными наскоро в мастерских Тенгинского полка, устроили палатку для танцев, и все владикавказское общество прибыло на праздник. Но так как при освещении сада с противоположного берега Терека легко могли подкрадываться горцы, то мы просили для безопасности танцующих общего друга нашего, командира Навагинского полка Ипполита Александровича Вревского принять должные меры; он распорядился выслать две роты навагинцев на левый берег реки, заняв оный резервом, цепью и секретом. В самый разгар бала в саду открылась перестрелка за Тереком, несколько пуль просвистели даже над головами танцующих; никто этим нисколько не потревожился, все смеялись и веселились до рассвета, где с хором музыки и песенников мы проводили всех дам к своим квартирам. Только сотня из Владикавказской станицы, расположенной на левом берегу, вышла на тревогу и на другой день узнали, что два навагинца ранены в секрете. Разумеется, сейчас им по подписке собрали порядочный куш денег, который мы отнесли в лазарет раненым; все остались совершенно довольны и через день никто об этом не говорил, как об обстоятельстве совершенно обычном.

Еще помню, как товарищ мой, князь Васильчиков, в 1846 году уезжая в Россию в отпуск, ангажировал во Владикавказе на мазурку на Варварин день 4 декабря всеми нами любимую, уважаемую жену тогдашнего батарейного командира Варвару Яковлевну Опочинину. Я был в то время во Владикавказе, бал давался в так называемом доме клуба, на покрытой невылазной грязью городской площади. Васильчикова не было, и я заменил его при первых звуках приглашающих к мазурке. В это время раздается гул и колокольчики курьерской тройки: в залу входит в дорожном костюме, покрытый с ног до головы грязью, Васильчиков, отнимает у меня даму и, при общем восторге всех присутствующих, в этом дорожном виде с увлечением танцует до утра.

В Темир-Хан-Шуре были другие нравы: здесь было более распущенности и буйства — может быть, потому, что крепость эта ближе лежала к неприятелю и постоянно находилась в тревоге. Говоря о Шуре, нельзя не упомянуть о жене генерала Клугенау, в те времена командовавшего войсками той местности, Анна Ефимовна была чуть ли не кавказская уроженка, по крайней мере, сколько мне помнится, была дочь комиссариатского чиновника Виноградского; на ней на Кавказе же женился генерал Клугенау. В 1843 году во время несчастных событий в Аварии, где потеряли мы все наши укрепления и где так тяжко пострадали малочисленные гарнизоны, Клугенау с находящимися под руками силами выступал из Шуры на выручку укрепления Зырани, где храбрый Пассек с доблестным гарнизоном, питаясь кониною, давно уже отстаивал честь русского оружия против окружающих его огромных скопищ Шамиля. В это время один из детей Клугенау был опасно болен и умер ночью, перед выступлением отца его, истинно доброго и чадолюбивого семьянина. Анна Ефимовна, опасаясь, чтобы горе не повлияло на дух мужа при предстоящих ему боях, скрыла смерть ребенка, со спокойным духом просила Клугенау перед выступлением благословить спавшего, по ее словам, на самом деле мертвого ребенка. Франц Карлович, ничего не подозревая, выступил в поход; жена проводила его за укрепление, и только по возвращении домой силы ее оставили. Анна Ефимовна Клугенау была провидением бедных офицеров в Шуре, трогательно ухаживала за ранеными в это несчастное время и вместе с мужем никогда не отказывала, при скудных своих средствах, в помощи семействам и сиротам павших офицеров.

Гораздо позже, кажется в 1847 или 1848 годах, мне случилось видеть пример того безвыходного положения, в котором находились эти несчастные. Главнокомандующий был в Шуре, мне отвели квартиру в каком-то флигеле, где лазаретная койка, стол и несколько табуретов составляли всю меблировку комнаты.

Поздно вечером, вернувшись домой, я занимался пересмотром переданных мне графом Воронцовым прошений; входит ко мне молодая, замечательной красоты женщина[253] и объясняет, что муж ее несколько месяцев тому назад убит, и она с двумя малолетними детьми приючена в землянке денщиком покойного, который, из привязанности к мужу, прокармливает этих несчастных. Отчаяние бедной матери было беспредельно; то была женщина, не лишенная некоторого образования, по крайней мере мне так показалось. В своем отчаянии она даже позволила себе оскорбить меня следующими словами: рыдая и садясь на мою койку, она сказала: «Попросите главнокомандующего, обеспечьте куском хлеба детей и делайте тогда со мной, что хотите». Я никогда не забуду того впечатления, которое произвела на меня эта сцена. Дав от себя посильное пособие на первый случай, я с трудом успокоил несчастную мать и высказал, насколько чувствовал незаслуженным и оскорбительным для себя подобное обо мне мнение. Она, растерянная, горько рыдая, извинилась, говоря, что не помнит, что говорит и делает: денщик лежит больной, а она с детьми более суток не евши. Все сказанное Л-вой вполне подтвердилось, все в Шуре с уважением отзывались об этой женщине. Мне удалось выхлопотать ей щедрое пособие от графа Воронцова, а впоследствии добрая княгиня пристроила ее в Ставрополе и взяла на воспитание ее детей. С тех пор я Л-вой никогда не встречал.

Шура в то время постоянно была подвергнута смелым набегам горцев. Укрепления были земляные, самые ничтожные, так что даже раз известный Хаджи-Мурат, ночью, с партией наездников перескочил ров укрепления, порубил больных в лазарете и поранил кинжалом командира конного иррегулярного Дагестанского полка, полковника Джиморджиза, на его квартире, в то время, как он, лежа в постели, читал книгу. Тревоги были постоянные, все жили со дня на день.

В то время в Темир-Хан-Шуре была также известная дама жена капитана Б-за, полька от рождения, слывшая львицей Темир-Хан-Шуры и кружившая всем головы. О ней мне случилось слышать отзыв простого кавказского офицера линейного батальона в укреплении Кази-юрт, где я остановился. Я ехал в Шуру и старый поручик мне сказал: «Как вы счастливы, что попадете в такой славный город; я уже три года как гнию в Казиюрте; раз случилось быть в Шуре на балу. Там вы увидите капитаншу Б-за: о ней можно прямо сказать, что это истинная бельфама, не потому только, что она так собой хороша, но потому, что она и души отличной». Я действительно знал эту капитаншу, которая, впрочем, ознаменовала себя впоследствии трагическим происшествием: ревнуя одного из многочисленных своих поклонников, Дагестанского полка майора Д-го, и зная, что в квартиру его пришла другая, она ночью ворвалась к нему и ранила его пистолетом, так что лишила его возможности когда-либо быть ей неверным. Об этой истории поговорили дня два в Шуре, а потом о ней больше не заботились.

Чтобы показать разнохарактерность тех элементов, из которых кавказское провинциальное общество тогда состояло и вместе с тем соединялось, в виду общих нужд и интересов, упомяну здесь о стоянке моей с полком в городе Елизаветполе (Ганже), по возвращении на зимовые квартиры из Азиатской Турции, с 1855 по 1856 год. Несчастный этот уездный город Закавказья никогда не видал такого блестящего сезона; офицеры мои устраивали еженедельные балы в здании уездного училища, где была единственная немного приличная зала. По настоянию моему, все ученики были отпущены по домам на всю зиму, залу убрали арматурою, флюгерами, люстру сделали из штыков и тому подобное. Драгунская музыка гремела, все общество Елизаветполя веселилось, восхищаясь ловкости молодых людей, которые в свою очередь иногда позволяли себе школьничать непомерно, так что мне с женой приходилось всегда первыми приезжать на бал и уезжать последними, и раз пришлось с балу отправить двух офицеров на гауптвахту. Нельзя себе представить ничего оригинальнее тогдашнего елизаветпольского общества. Например, жена коменданта так называемой крепости (разрушившееся глиняное старое персидское укрепление), инвалидной команды капитана Евстрапова, с ожесточением танцующая, несмотря на свои лета и подверженная слабости к крепким напиткам (раз заметили офицеры, как она выпила одеколон, поставленный в дамской уборной). Другая дама, жена заседателя, во второй фигуре кадрили, толкая рассеянного своего кавалера, говорила ему: «Вам начинать, ваше благородие». Еще одна дама, только что вставшая от родов, желая воспользоваться невиданными в Елизаветполе блестящими балами, принесла новорожденного в уборную и отлучилась во время танцев для кормления его грудью. Помню еще одно школьничество своих офицеров. На балах этих обыкновенно было угощенье: чай, фрукты, мороженое и холодный ужин. Раз после кадрили дамы просили подать лимонаду. Прапорщик Салтыков бросился исполнять это желание, и, когда показались подносы с прохладительным, каково было всех удивление, когда, по приказанию Салтыкова, хор трубачей заиграл сигнал «на водопой». Гости, все больше из гражданского звания уездного города, ничего в этом не поняли, но Салтыков был наряжен мною на лишнее дежурство, а за последующие безобразия ему и вовсе было запрещено являться на балы.

Много можно было бы привести примеров из воспоминаний моих о кавказском обществе, но сказанного довольно, чтобы дать понятие о темной и светлой стороне тогдашних нравов кавказских дам. Придется, впрочем, не раз еще в продолжение моего рассказа вспоминать многие подобные черты прошлого.

Глава III

Состав Главной квартиры графа Воронцова в Червленной. — Штаб. — Очерк колонизации Терека, военное положение станиц и постов. — Гребенский казачий полк. — Станица Червленная и ее нравы. — Полковник Суслов. — Прибытие в Ташки-чу. — Очерк Кумыцкой плоскости. — Кумыцкие князья. — Мусса-Хассай. — Уцмиев. — Моя поездка с Глебовым в Червленную. — Прибытие графа Воронцова в Ташки-чу. — Кишинский и Лобанов. — Выступление в поход.

Изложив в предыдущих главах очерк кавказской жизни и кавказских обычаев, перехожу к рассказу о пребывании Главной квартиры графа Воронцова в станице Червленной и укреплении Ташки-чу, в ожидании Даргинской экспедиции.

В составе Главной квартиры в Червленной сосредотачивались, большей частью, все прибывшие из Петербурга гвардейские офицеры[254]. В виду особенно важных предстоящих действий, под личным начальством графа Воронцова, съехалась из Санкт-Петербурга масса флигель-адъютантов, в числе которых упомяну о графе Константине Бенкендорфе[255], графе Строганове, князе Паскевиче[256], князе Барятинском[257], флигель-адъютанте Сколкове[258], полковнике Николае Ивановиче Вольфе, долго впоследствии служившем на Кавказе помощником начальника Штаба, и других; кроме того, прибыл для участия в отряде принц Александр Гессенский[259] со своей свитой. С графом Воронцовым из Одессы прибыли состоящие еще при нем в Одессе адъютанты: князь Александр Иванович Гагарин[260], граф Галатерси[261], полковник Алекс. Голицын (Кулик); гражданские чиновники:[262] барон Александр Павлович Николаи[263] и доктор Андриевский[264]. (Я говорю только о лицах из одесских, как их называли, принимавших участие в экспедиции 1845 года.)

Затем прибыли в штаб вновь избранные графом Воронцовым адъютанты из Петербурга: князь Васильчиков[265], князь Андронников[266], Нечаев[267], Давыдов[268], Маслов[269], Лисаневич[270], Лонгинов[271], и прикомандирован поручик австрийской службы Едлинский[272], и затем в штаб были зачислены лица, состоявшие при бывшем корпусном командире генерале Нейдгарте: Глебов[273], князь Козловский[274], я и князь Трубецкой; полковники: Дружинин[275], Веревкин[276] и барон Минквиц[277] (временно бывший при Нейдгарте и назначенный адъютантом к князю Воронцову) и весьма много других из старых кавказцев. Отношения наши со штабом, говорю о кавказцах, служивших до приезда нового главнокомандующего, были первое время довольно натянуты, вследствие многих неловкостей и бестактностей приезжей свиты. Все это скоро изгладилось, и действительно дружелюбные товарищеские отношения наши впоследствии (за исключением некоторых личностей) составляют одни из лучших и дорогих моих воспоминаний. Кроме поименованных лиц прибыли еще в Главную квартиру из Петербурга и Тифлиса, в ожидании великих и богатых милостей, много лиц, состоящих при Кавказском корпусе и не имеющих никакого официального положения в отряде. Из них назову князя Лобанова при графе Воронцове, игравшего известную роль и о котором будет сказано впоследствии, жандармского генерала Викторова, генерала Фока, убитых в 1845 году, и многих других дилетантов; даже были офицеры из крымских татар, прибывших с князем. О многих, может быть, придется вспомнить впоследствии.

Понятно, что такое огромное и доселе небывалое скопление на Кавказе различных элементов при Главной квартире должно было порождать немало мелких столкновений, где самолюбие, интриги, честолюбие, а главное незнание вновь прибывшими условий кавказского быта, играли немаловажную и часто неприятную роль. Все эти положения впоследствии разобрались и определились во время похода под выстрелами неприятеля. Мнение, как самого графа Воронцова, так и всех участвовавших, ясно определилось, по окончании испытаний наших в Герзель-ауле, о каждой личности, как говорят французы: «on c’est debrouilli».

Но в начале похода все это имело большое влияние на первые впечатления кавказцев; огромные обозы штаба, беспримерный расход людей и казаков в прислугу — все это справедливо заставляло опасаться опытных кавказцев за исход движения нашего вовнутрь страны, где еще не бывала русская нога и где возможны были переходы отрядов только с самым ограниченным числом тяжестей. Граф Воронцов вовсе не знал предстоящего театра войны, по необходимости должен был покориться утвержденному в Петербурге плану действий, но при первом нашем движении в Андии, а в особенности по прибытии в Дарго, вполне сознал все неудобства такого порядка, справедливо возбуждавшего в то время опасения, и постепенно уничтожал лишние обозы для облегчения нашего движения.

Никогда еще станица Червленная, считавшаяся по многим причинам Капуей[278] Кавказской линии, не представляла такого оживления. Не было ни одного почти дома, который бы не был занят приезжим постояльцем, все кипело жизнью, все вполне наслаждалось новизною впечатлений и ощущений. Громадные средства приезжих тратились в станице, все обзаводились лошадьми, оружием, азиатскими костюмами и с беспечностью молодости тратили свои силы и деньги в ожидании скорого выступления, разгул был полный — кавказский!

Между тем, главнокомандующий совещался с отдельными начальниками и с опытным старым кавказцем Робертом Карловичем Фрейтагом, прибывшим из Грозной, и делал все приготовления к выступлению и походу.

Здесь место сказать несколько слов о станице Червленной и ее населении и дать беглый очерк истории колонизации Терека.

Первые русские, появившиеся в этой местности Кавказа, были опальные стрельцы, затем беглые яицкие казаки, скрывавшиеся от казни во время смуты тогдашнего времени. Первоначально поселились они на Качкалыковском хребте, от Черных гор Чечни перпендикулярно оканчивающихся у Сунжи и отделяющих нынешнюю Казыкумыкскую плоскость от большой Чечни; оттуда и название их гребенцы, так как они первоначально поселились на гребне Качкалыковских высот. Придя на Кавказ одинокими, они занимались грабежом соседнего населения, откуда выкрадывали жен и тем образовали тот особенный тип гребенских казаков, столь резко чертами и образом жизни отличающийся от прочих казачьих полков Кавказской линии. Впоследствии, теснимые со всех сторон неприятелем, они обратились к правительству с просьбой о помиловании. Императрицей Екатериною оно им было даровано, разрешено переселиться на левый берег Терека, пожалованный гребенскому войску, — бунчук[279], булава, по сабле на человека и по пяти рублей денег. Гребенцы поселились на Тереке четырьмя городками: Червленной, которая считалась столицей войск; Щедринской, Староглидовской и Новоглидовской, а впоследствии Шелковой. Это было начало наших поселений на Кавказской линии. Затем ниже по течению Терека, до впадения его в Каспийское море, около крепости Кизляр (построенной еще Петром Великим, при походе его в Персию, и вновь укрепленной и доконченной в царствование императрицы Анны Иоанновны инженерном Клаузеном) поселились новые станицы, образовавшие Семейно-Кизлярский полк. Население составлялось только частью из казаков, преимущественно же переселялись семейства грузин и армян, бежавших по причине смут из своего края и, сколько мне известно, во время похода графа Зубова на Кавказ водворившихся в наших пределах. Кизлярский полк, впрочем, и впоследствии увеличивался постоянно новыми переселенцами.

Вверх по Тереку к Гребенскому полку во второй половине прошлого столетия начали примыкать новые казачьи переселенцы с их семьями, образовавшие Моздокский казачий полк, столицей которого был город Моздок, а впоследствии станица Наур.

История дальнейшего заселения центра и правого фланга Кавказской линии не входит в программу описываемых событий, и потому, умалчивая об этом, перехожу к описанию военного положения в то время наших станиц и постов по Тереку в Чечне и на Кумыкской плоскости, а затем к характеру и особенностям Гребенского казачьего полка и станицы Червленной.

Казачьи станицы на Тереке составляли в то время нашу передовую заселенную линию. Горский, Моздокский, Гребенский и Кизлярский полки занимали эту линию. Станицы, находясь одна от другой в расстоянии от 15–25 верст, соединялись между собой укреплениями и постами в расстоянии от 5–7 верст. По этой линии проходила большая почтовая дорога, параллельно и в самом близком расстоянии от Терека, но более возвышенной местности, за которой к северу уже тянулась необозримая, безлесная, солонцеватая степь к ногайским кочевьям и границе Астраханской губернии. Низменная местность от описанной кордонной линии к берегу Терека была или садами станиц и огородами, или покрыта лесом и частью камышами, залитыми водой во время разлива Терека. От каждой станицы и промежуточного поста выставлялись еще денные пикеты на дорогу, а впереди постов к берегу реки наряжались тоже часовые, обыкновенно располагающиеся на отдельно растущих деревьях, на которых устраивали вышки, откуда можно было обозревать окружающую местность. Денные пикеты снимались ночью, и взамен их располагались в скрытых местах у берега реки, и особенно на бродах, казачьи секреты, которые при покушении хищнических партий к переправе или проходу в наши пределы давали знать постам и резервам, и по общей тревоге весь кордонный участок скакал для отыскания и преследования партий по следам или караулил их при обратной переправе и отбивал награбленную добычу. Чеченцы обыкновенно делали набеги малыми партиями для отбития станичного или хуторского скота или взятия в плен неосторожных казаков во время их работ в полях или садах. Иногда для мелкого воровства или убийства чеченцы переправлялись по два, по три человека, пешие, на турлуках (бурдюках) переплывая Терек, скрывались в камышах и уводили в плен обезоруженных женщин и детей, которых передавали ожидавшим их сообщникам на неприятельском берегу. Большими партиями, от 100 и до 300 человек, чеченцы делали набег преимущественно на ногайские кочевья, для отбития скота, или на отдельные хутора в станицах.

Станицы имели население до 1000 и гораздо более душ, смотря по величине их. Станица была обыкновенно окружена неглубоким рвом и валом, огороженным палисадником или набросанным колючим хворостом (дерезою). На углах этих укреплений выдавались земляные батареи, с такими же валами, вооруженные орудиями для обстреливания фасов. Обыкновенно в станице было до четырех ворот, по закате солнца постоянно запираемых и охраняемых часовыми, как равно и батареи. Посреди станицы была большая площадь, на которой помещалась церковь (исключая старообрядческих станиц) и колокольня, с которой набатный звук колокола призывал, по тревоге, всю станицу к оружию, как днем, так и ночью. На площади обыкновенно располагались: дом полкового командира, станичное правление, лазарет и базарные лавки, преимущественно занятые армянами. Чрезвычайно широкие улицы от площади тянулись к воротам, и все эти кварталы, перерезанные такими же широкими улицами, застроены были казачьими домами с дворами и базами, для загона скота, который, впрочем, ночью располагался и на улицах станицы.

Посты, промежуточные между станицами, устраивались на курганах или более возвышенных местах; они состояли из довольно высокого плетня, обмазанного глиной, с бойницами; посреди двора была казарма для казаков и навес для лошадей. Под воротами поста, обыкновенно на высоких столбах, расположена была крытая вышка для часового; иногда посты были окопаны рвом, а иногда для обстреливания фасов по углам выдвигались такие же плетневые обороны. Около постов, равно как и на пикетах, обыкновенно ставили для ночных сигналов длинные шесты, обвитые соломой, иногда смазанные и смолой. Пикеты состояли из плетневой будки или сарайчика для лошадей и людей и, около оного, вышки для часового.

На постах находились, смотря по его важности, от 15 до 30 казаков, под начальством урядника или офицера; на пикеты, или в ночные секреты, высылалось обыкновенно не более трех человек, в ночные же засады к берегу реки иногда и более. При появлении неприятеля и переправе его, немедленно делалась тревога, зажигались шесты с соломой и, по значительности партии, требующей обыкновенного или усиленного резерва, зажигались два или три шеста, из станиц производилось известное число выстрелов; секреты и пикеты стягивались поспешно к посту, из станиц выскакивала к месту тревоги дежурная сотня, — все остальные, в полной готовности к выступлению, собирались на площади. Старики, женщины и дети бежали с оружием на валы, смотря по важности тревоги. Особенную поэтическую прелесть представляли гребенцы во время тревог, которые в то время повторялись так часто, что не проходило почти ни одной ночи, чтобы население не вызывалось к оружию. Сколько раз случалось мне видеть, как при первом звуке колокола или выстрела орудия казачки бросались седлать и выводить лошадей, покуда муж или брат одевался в избе; дети подавали оружие, старики накладывали в торбу сухари, привязывали ее к седлу, и никто не думал об опасности — дело было слишком обычное. Думали только, как бы застигнуть и истребить хищническую партию или отбить угнанный скот. Выпроводивши казака, казачки и старики брали оружие и бежали на вал в ожидании возвращения станичников, которых встречали почетно, с похвалами в случае удачи, с бранью и насмешками в случае неудачи. Затем все успокаивалось, все шли на обыденные работы, как будто в самом мирном краю, до первого нового призыва колокола.

Весьма понятно, как эта новая жизнь, эта своеобразная обстановка действовала на молодое наше воображение и какую прелесть в наших глазах имели нравы и станичный быт гребенцев.

Гребенские казаки составляют совершенно особый тип на Кавказе; лица как мужчин, так и женщин носят отпечаток смешения части русского великороссийского типа с азиатским типом кавказских горцев; мужчины чрезвычайно ловки, стройны, сметливы и храбры; женщины отличаются или, лучше сказать, отличались необыкновенною красотою и стройностью, которая еще больше выдавалась особенным костюмом гребенских казачек: сверх длинной рубашки они носили азиатский архалук[280], стянутый на талии и груди серебряными коваными застежками; головной убор состоял из шелкового платка в виде повязки, а голова и лицо покрывались, на азиатский манер, кисейной чадрой, оставляя свободными глаза; обувь состояла из сафьянных сапог. Обычай носить богатые ожерелья из янтаря, кораллов и монет и серебряные кованые наборы архалука, при стройности их стана, придавал особенно привлекательный характер червленским казачкам.

Постоянно находясь на передовой нашей линии, подвергаясь почти ежедневно нападениям неприятеля, гребенцы отличались особенной смелостью и храбростью; сами казачки, когда ходили в поле и на уборку винограда в садах, расположенных на берегу Терека, всегда носили с собой винтовки за плечами. Нередко были случаи, где, совместно с мужчинами, а иногда сами, они отражали покушения чеченцев в виноградных садах; часто случалось видеть раненых казачек с рукою на перевязке, продолжающих заниматься, еще не вылечившись от раны, своими обычными работами[281].

У гребенских казаков был обычай, составляющий особенность этого населения. Когда сотня или часть полка выступала в поход, то вся станица выходила на поляну в степь, за станицу, на проводы, принося за собою обильное угощение.

Походные казаки, выстроенные во фронт, спешивались и начинался общий разгул; ведра, чепурки с чихарем переходили из рук в руки, и при этом был обычай, что казак, которому казачка подносит чашку с вином, имеет право три раза поцеловать ее. Все это обыкновенно кончалось джигитовкой, где казаки, проскакивая через толпу, выхватывали казачек, взбрасывали к себе на седло и увозили в ближайшую рощу. Наконец, звук трубы собирал казаков и полагал конец этому разгулу; сотня выступала, и станичники с музыкой и песнями возвращались по домам. Таковы были нравы, таков был быт этого особенного населения, не лишенный своей поэтической прелести.

Во время нашего пребывания в Червленной полком командовал полковник Суслов, известный впоследствии по делу с горцами, где, выскочив на тревогу с 80-ю казаками, был окружен партией в 1000 человек горцев и, не согласившись на сдачу, сбатовал лошадей и, спешив казаков, под прикрытием этого живого укрепления, отстреливался, потеряв более ⅔ лошадей и людей; наконец, подоспевшее подкрепление выручило эту горсть храбрецов. Все участвовавшие были награждены Георгиевскими крестами. Полковник Суслов в то время, как и впоследствии, уже генералом, при штурмеШеляги и в Койтахе, в Дагестане, являл себя настолько же смелым, сколько храбрым начальником. Эти достоинства вполне изменили ему во время войны в Азиатской Турции, где, командуя в 1855 году Баязетским отрядом на Ефрате, потом в деле при Керпикией, своею необъяснимою осторожностью и нерешительностью лишил наше оружие двух славных и несомненных побед над турецким отрядом Вели-паши.

Суслов, впрочем, не пользовался любовью казаков, несмотря на все старания заслужить их доверие. Так, например, когда не было начальства, он сидел дома в черной суконной старообрядческой рясе, крестился в присутствии казаков по-старообрядчески, не входил никогда в дом, не постучав в дверь и не сказав: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас».

Постоянное почти отсутствие казаков из дому в походах и на тревогах, с другой стороны, частые сборы разных отрядов в станице и зимние квартиры войск, а особенно пребывание штабов, не могли не иметь влияния на нравственность гребенцев. Все они старообрядческого федосеевского толка, весьма склонны к разгулу и пьянству, и нисколько не дорожат семейными отношениями; каждый почти казак явно даже гордился своею «побочною», а казачки не стеснялись своим «побочным». Эти нравы так вкоренились в население станиц Червленной и Щедринской, что ставили гребенцев в совершенно исключительное положение среди прочего казачьего населения по линии. При этом казаки отличались особенной дисциплиной в отношении к старшим: несмотря на весь разгул, в котором они участвовали вместе с офицерами, почти не было примера, чтобы гребенской казак когда-либо забылся перед старшим, что нисколько не вредило совершенно откровенному обращению с офицерами, как только они были под гостеприимным кровом их хат постояльцами или гостями; но раз вышедши на улицу, все изменялось к строгой подчиненности. Эта отличительная черта гребенцев крайне меня поразила. Казачки, напротив, в высшей степени были незастенчивы, даже дерзки со всеми старшими и некоторые даже циничны в своих выражениях, а вместе с тем весьма простодушны в обращении. Я очень помню, как одна, весьма известная в Червленной казачка, показывая при многих офицерах своих детей, сказала, указывая на маленького сына: «Посмотрите, родные, как мой Ваня похож на Куринский полк, а вот Саша — так вылитая 21-я пехотная дивизия». Были, разумеется, достойные исключения из общих нравов казачек и особенно замечательная верность этих женщин, весьма, впрочем, кратковременная, к своим любовникам. С отъездом или отлучкою казака казачка переходила к другому, считая переход этот весьма естественным.

Понятно, как мы, при нашей неопытности и молодости, в первый раз столкнувшись с этими нравами и накануне тяжелого и неизвестного последствиями похода, предавались всем впечатлениям этой новой для нас обстановки. Чихирь (туземное вино) лился потоками, каждый вечер хороводы, музыка не переставала далеко за полночь греметь во всех углах станицы; днем скачка на поляне за станицей; поездки в соседнюю рощу, где находились старообрядческие скиты, и в соседние с нею, на берегу Терека, виноградные сады составляли обычное препровождение времени всей молодежи нашей. Все предавались настоящему, никто не думал о будущем, и если бы у нас был не граф Воронцов, а Аннибал главнокомандующим, то для Главной квартиры, и штаба в особенности, Червленная сделалась бы настоящей Капуей. Главнокомандующий, после осмотра крепости Грозной и Воздвиженского на Аргуне, отправился для обозрения северного Дагестана и личных сношений с командовавшим в то время в Темир-Хан-Шуре князем Бебутовым, назначив к 28 мая сборным пунктом для войск чеченского отряда крепость Внезапную. Главной квартире назначен был сбор на Кумыцкой плоскости в укреплении Ташки-чу, куда граф Воронцов и прибыл дней за пять до выступления нашего в Внезапное. Во время этих поездок главнокомандующего мы оставались в Червленной и наконец отправились к сборному пункту через станицу Щедринскую и переправу в укрепление Адмираджюрт на Тереке и прибыли в Ташки-чу, где мне была отведена квартира вместе с другом и товарищем моим С. И. Васильчиковым в слободе, громко именуемой форштатом, у фельдфебеля роты линейного батальона. В ожидании прибытия главнокомандующего в Ташки-чу и выступления его в поход, мы пробыли, помнится, около двух недель в этом укреплении.

Укрепление Ташки-чу, расположенное на реке Аксай, почти в центре Кумыцкой плоскости, служило промежуточным военным пунктом между крепостью Внезапной и Адмираджюртской переправой на сообщении с линией нашей на Тереке. Вместе с тем укрепление это, охраняя мирное население значительного аула кумыков, расположенного под выстрелами крепости, служило сборным пунктом резервов при отражении хищных горских партий, часто вторгавшихся для грабежа в Кумыцкую плоскость. На Качкалымском хребте, отделявшем покорных нам кумыков от враждебных горских племен, находилось укрепление Куринское[282] и на Истису, ближе к Сунже, с одной стороны, и укрепление Герзель-аул[283] на Аксае, при выходе этой реки из ущелий гор на плоскость. Эти два укрепления составляли как бы передовую охранную линию с западной стороны; с юга на окраине плоскости, у подошвы гор, на р. Ахташ находилась еще заложенная при Ермолове крепость Внезапная, где находился штаб славного Кабардинского полка. Других укреплений в 1845 году в этой части Кавказа не было; число войск для охраны плоскости ограничивалось Кабардинским полком, линейным батальоном, несколькими сотнями донских казаков и милицией. Начальство этого военного отдела было поручено командиру Кабардинского полка, в то время полковнику Викентию Михайловичу Козловскому.

Урядник Гребенского полка. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Население плоскости состояло из кумыцкого племени, имеющего особые отличия от соседних ему чеченцев и шахмальцев. Этот народ, несомненно более образованный среди своих соседей, с давних времен был с нами в сношениях и искал покровительства русских для обеспечения торговых и мирных земледельческих занятий, к которым имел склонность и в которых находил большую для себя выгоду от присутствия в крае наших войск. Кумыки, более богатые и привыкшие к более образованной обстановке домашнего своего быта, нуждались в мире и по необходимости только брались за оружие при помощи наших войск для своей защиты. По мере умиротворения края вся искусственная воинственность этого племени исчезла, и вряд ли в настоящее время на Кумыцкой плоскости можно набрать и сотню вооруженных людей, когда в то время на тревогу стекались тысячи всадников. Аулы кумыков расположены были по большей части около наших укреплений в Герзель-ауле, Внезапной (аул Андреевский), Ташки-чу, Истису, по Сулаку, в Султанюрте и Казиюрте, и некоторые по берегу Терека и протекающих через Кумыцкую плоскость с окружающих гор речек, особенность их есть та, что все они, протекая по плоскости, пропадают в почве или образуют низменные болотные местности, не доходя до Каспийского моря. Таков характер всей Кумыцкой плоскости между реками Сулак и Терек, при впадении их в море. Верхняя же часть реки представляет самую удобную и богатую почву для хлебопашества и разведения марены. Все управление этим племенем в 1845 году сосредотачивалось в руках пристава, имевшего пребывание в Ташки-чу (в то время майор Николай Семенович Кишинский).

В каждом большом ауле обитали кумыцкие князья, из которых некоторые имели известное политическое значение и влияние в крае. Они делились на отдельные роды, обладали обширными пространствами земель, на которых и поселены были их подвластные; таковы были Андреевские князья у Внезапной, Али-султан на Сулаке и, кроме других, род Уцмиевых в Ташки-чу. Представителем этого последнего рода в то время в Ташки-чу был полковник Мусса-Хассай Уцмиев, которого я хорошо знал еще в Петербурге, во время его служения в азиатском конвое Государя. Он лично был очень образован, благодаря своим природным дарованиям и стараньям, во время бытности в Петербурге, сделаться европейцем. Он очень свободно говорил по-французски, имел все привычки образованного человека и в высшем кругу петербургского общества имел в свое время успех. Он постоянно продолжал образовывать себя, много занимался и читал и только что недавно возвратился к себе на родину в аул Ташки-чу, где имел наследственный свой дом, с обширным огороженным двором, как у всех кумыков, отличающийся от других только большими размерами.

Воин императорской черкесской гвардии. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Я очень был дружен с Хассаем во все время моего пребывания на Кавказе и имел возможность наблюдать на нем действие цивилизации на горцев, отторгнутых в молодости от своего родного края и возвращавшихся впоследствии с европейскими идеями на родину. Обыкновенно сильные и убежденные натуры не выдерживали соприкосновения с действительностью и чувствовали себя бессильными бороться с предрассудками и обычаями своих единоплеменников; видя совершенное отчуждение от своих, окруженные недоверием, они обыкновенно искали службы посреди русских, в местах отдаленных от их родного племени. Другие же, по бесхарактерности или в силу особых обстоятельств, обреченные жить посреди своих единоплеменников (и это была самая большая часть), скоро очень теряли приобретенный ими лоск цивилизации, и в понятиях и обычаях своей жизни старались подойти под нравственный уровень окружающей их среды.

Тем не менее, редко кто из них пользовался и доверием, и влиянием между своими; подозрениями их окружали со всех сторон; они старались в сношениях с русскими выставлять себя образованными людьми, между единоплеменными же, несмотря на все старания сблизиться, всегда окружены были недоверием. В таком положении был и Хассай Уцмиев, не обладавший энергией, а главное лишенный одного из качеств, всего более ценимого горцами — храбрости.

Я часто посещал Хассая в его доме в Ташки-чу; он представил меня даже жене своей (вопреки обычаю страны), простой, но довольно красивой татарке, которая принимала меня без покрывала и ничем не отличалась от прочих женщин этого края, где, по мусульманскому закону, так низко стояла женщина, не составляя того теплого звена семейной жизни, как у христиан. Сакля Хассая была убрана с некоторою роскошью и с европейским комфортом, по крайней мере та часть дома, которую я видел.

К азиатскому убранству коврами и оружием присоединялись европейская мебель, туалетные несессеры, шкафы с книгами, на столе лежали альбомы, газеты, и им получались Revue des deux mondes и Journal des Debats. Вскоре все это утратилось: Хассай не мог выдержать грустной обстановки между своими соотечественниками в Ташки-чу и переехал в Тифлис; при своей страшной скупости и жадности к деньгам, развелся со своей первой женой и искал руки единственной дочери известного карабахского Мехти-Кули-хана. При содействии князя Воронцова мечты Хассая осуществились, и в 1848 или 1849 году я был у него в Карабахе в гор. Шуше и видел красивую, но весьма малую ростом, жену его. Он совершенно сделался полуперсианином, переменив черкеску на чуху, а папаху на длинную остроконечную шапку и, видимо, чувствовал неловкость своего передо мною положения. Когда он являлся в Тифлис, он, впрочем, обыкновенно одевал мундир гвардейского конвоя и старался по возможности поддерживать мнение о своей образованности и европейских взглядах. Но ежегодно он утрачивал все искусственное, привитое к нему образованием и, вероятно, в настоящее время, если жив, ничем не отличается от изнеженных, с огрубелыми азиатскими понятиями, татарских и карабахских ханов и беков.

В ожидании приезда главнокомандующего в Ташки-чу, здесь место рассказать о непростительной неосторожности и глупости, которую я сделал тогда с товарищем своим Глебовым и которую объяснить можно только нашей молодостью.

В один вечер, взяв трех или четырех татар, одетые в черкесски, мы решились, не сказав никому из начальства, ехать на несколько часов в Червленную. Расстояние было верст 70, но от Ташки-чу до Терека следовало проехать через места далеко не безопасные, особенно по берегу Терека, где тянулся довольно большой лес и где постоянно скрывались мелкие хищнические партии. Переодетые азиатцами, в полном вооружении, с нашими проводниками пустились мы в темную ночь в путь; перед рассветом мы были на переправе, где нашли только один весьма маленький выдолбленный челнок, на котором поместился один проводник, забрав наши седла, платья и оружие; мы же бросились в переправу вплавь на лошадях. Терек был в сильном разливе: посередине реки мы должны были спуститься с лошадей, чтобы облегчить их и, держась за гриву, переправились, наконец, благополучно на левый берег к станице Шелковой, снесенные быстротою воды версты на две ниже переправы. Здесь нашли мы приют у оригинальной личности того времени. Около Шелковой жил отставной гвардии полковник Аким Акимович Хасташов, маленький дом которого подле самой станицы был укреплен на манер казачьих постов воротами, вышками и малым орудием. Сам Хасташов (на визитных карточках своих на место звания печатавший: «передовой помещик Российской Империи») по выходе в отставку поселился в этом родовом имении, где занимался виноделием и земледелием. Вместе с тем разъезжал по линии; он выезжал с казаками на все тревоги, одетый обыкновенно в холщовый пиджак с розою в петлице и без всякого оружия, кроме нагайки. Он был известен по всей линии своими эксцентрическими выходками и несомненною храбростью. Я с ним был очень дружен впоследствии, и многими очень хорошими качествами он искупал свои странности и напускную эксцентричность. Придется, может быть, еще в течение этого рассказа возвратиться к этой оригинальной личности. На курьерской тройке проскакали мы с Глебовым расстояние 50 верст, отделявшее нас от Червленной, и, пробыв там менее суток, тем же путем вернулись в Шелковую, откуда опять верхом на оставленных у Хасташова наших лошадях, к счастью, благополучно прибыли в Ташки-чу. Никто, кроме близких наших товарищей, не знал о нашем похождении, за которое положительно следовало примерно взыскать с нас, так как, не говоря о том, что мы могли быть убиты и еще легче ранены, могли бы попасться в плен в руки бродящих в то время около Ташки-чу неприятельских шаек; подобные глупые выходки были в то время в обычаях кавказской молодежи; была как бы мода бесцельно и глупо бравировать опасностью.

Вскоре прибыл в Ташки-чу главнокомандующий граф Воронцов с сопровождавшими его лицами из Дагестана, и Ташки-чу оживилось во всех отношениях. Граф делал все распоряжения к предстоящему походу, постоянно совещался с прибывающими в Ташки-чу начальниками частей, в особенности с генералом Фрейтагом, и вместе с тем старался ознакомиться с потребностями и духом управления покорных нам кумыков. Князь Лобанов-Ростовский, пользуясь знанием своим кумыцкого языка, обладая несомненными способностями, играл перед графом Воронцовым роль человека, вполне знакомого с Кавказом и пользующегося доверием горцев. Первое время граф Воронцов верил ему и даже поддавался отчасти его влиянию, но вскоре одно обстоятельство уронило его в глазах главнокомандующего, так высоко ценившего личную храбрость. Раз князь Лобанов, переводя словесно принесенную кумыками жалобу на действия управляющего ими пристава, позволил себе прибавить некоторые намеки, бросавшие тень на тогдашнее управление этими племенами; главным приставом кумыцким был в то время майор Кабардинского полка Николай Семенович Кишинский[284]. Старый лихой кавказский офицер, пользующийся заслуженным уважением между кавказцами, Кишинский объяснился с главнокомандующим, доказав несправедливость сообщений Лобанова и, оскорбленный его клеветою, вызвал его на дуэль. Князь Лобанов-Ростовский, не отличавшийся храбростью, прибег к посредничеству графа Бенкендорфа, в высшей степени достойной рыцарской личности, но в то время поддавшейся действительно обаятельному влиянию Лобанова, замешал даже главнокомандующего в это совершенно частное дело, чем и отклонил поединок. Это дело в то время нас всех кавказцев сильно волновало и еще более охладило к Лобанову, который вообще между нами не пользовался ни любовью, ни особым уважением.

Высказав те условия, в которые был поставлен только что прибывший на Кавказ главнокомандующий граф Воронцов, вследствие Высочайше утвержденной программы военных действий, приступаю к Даргинской экспедиции, описанию тех событий, которых был свидетелем, и тех впечатлений, которые испытал в этом походе.

Глава IV

Выступление 28 мая из Ташки-чу. — Чеченский отряд. — Внезапная. — Викентий Михайлович Козловский. — Выступление в поход 31 мая. — Соединение с Дагестанским отрядом 3 июня в Гертме. — Переход Теренгула. — Дневка 4-го числа. — Рекогносцировка. — Перевал Кырки. — Взятие Анчимеера. — «Холодная гора». — Буцур и Андийские ворота. — Вступление 14-го числа в Андию. — Взятие Ацала. — Лагерь в Андии. — L’armée de Xerxés. — Наш товарищеский кружок. — Рекогносцировка 20 июня к перевалу Регель. — Прибытие провианта 4 июля и приготовления к выступлению в Дарго. — Я откомандирован к 1-му батальону Литовского егерского полка.

Для военных действий в Андии назначены были, в исполнение высочайшей воли, два отряда: Чеченский, под начальством командира 5-го пехотного корпуса генерала от инфантерии Лидерса, из 13 батальонов, кроме милиции, 28 орудий и 13 сотен конницы, и Дагестанский, под начальством командующего войсками в северном Нагорном Дагестане генерал-лейтенанта князя Бебутова, из 10 батальонов, 18 орудий и 3 сотен конницы. Как важнейшие в этой экспедиции действия предстояли соединенным Чеченскому и Дагестанскому отрядам, то главнокомандующий принял над ними лично главное начальство.

Наконец, 28 мая, Главная квартира с ее тяжестями, бесчисленными штабами и громадною, поражающею разнообразием элементов, свитою тронулась в поход в крепость Внезапную, где назначена была дневка. Переход этот совершился без особых затруднений, и неприятель нигде нас не тревожил. Перед вечером 29 мая вступили мы в крепость Внезапную. Здесь встретил нас командир Кабардинского полка, штаб которого был расположен в этой крепости, полковник Викентий Михайлович Козловский. Главнокомандующий и главные лица свиты расположились в крепости, нам же были отведены квартиры на форштате и в Андреевском ауле, под крепостью. За аулом, в долине реки Ахташ, расположены были лагерем все войска Чеченского отряда[285]. Крепость Внезапная построена еще Ермоловым, на реке Ахташ, при выходе из Аухского ущелья, с целью оградить с этой стороны Кумыцкую плоскость от хищнических вторжений неприятеля, а с другой стороны, чтобы служить опорным пунктом нашим войскам, при экспедициях в Аухе и далее. Под защитой крепости располагался огромный Андреевский аул (Эндери) покорных нам кумыков, где проживали влиятельные князья этого времени. Крепость Внезапная в то время по силе своей обороны могла считаться одной из лучших на Кавказе; глубокие рвы, каменные ворота, довольно удобные помещения, оборонительная башня на реке, все это давало Внезапной довольно грозный вид в глазах горцев.

Говоря о моем пребывании в 1845 году в этой крепости, не могу не остановиться на личности полковника Козловского, одного из тех честных типов, выработанных Кавказом, со всеми недостатками, странностями и даже смешными сторонами, порожденными средой и нравами, в которых провел почти всю свою жизнь Викентий Михайлович. В 1845 году это был один из старейших офицеров Кавказа; солдаты беспредельно любили его и доверяли ему, офицеры смеялись над его выходками, но глубоко уважали за радушие, доброту, примерное самоотвержение в бою и преданность своему долгу. Уроженец, кажется, Белоруссии, получивший весьма поверхностное воспитание (в шутку говорили, что он воспитывался в Моздокском университете), с самых юных лет Козловский попал на Кавказ, с бытом которого совершенно сроднился, и выработал из себя тот особый тип, о котором будет говориться. Викентий Михайлович, никогда не видав обстановки высшего света, имел, однако, претензии, особенно при приезжих из Петербурга, выказывать, по мнению его, светское свое обхождение и вежливость. Между кавказцами же, напротив, он был весь налицо: радушный, любивший покутить и сердечно преданный солдату. Он не пропускал ни одного солдата, не поздоровавшись с ним; обыкновенно в отрядах подъезжал он к каждой группе со словами: «Здорово, ребята, здорово милые, здорово родные», прибавляя к каждому слову «как»: «здорово как» и т. д. Я помню, в зимнюю экспедицию 1850 года, поздоровавшись после дела со всеми частями, он видит под деревом группу солдат, и спрашивает: «Что это?» Ему отвечают: «Тут сложены убитые и раненые», и он подъезжает к ним, говоря: «Здорово, как, убитые и раненые». В той же экспедиции в большой Чечне, под начальством Козловского, назначен был отряд для рубки просеки. Переправившись через Аргун у Воздвиженского, мы предполагали стать на ночлег лагерем около кургана Белготай; шли мы по довольно глубокому снегу по обширной поляне; я командовал авангардом в составе трехсот линейных казаков. Вправо и совершенно в стороне от нашего пути, на расстоянии двух или трех пушечных выстрелов, на опушке леса показалось несколько всадников, и ясно было, что лес занят чеченцами. Козловский, бывший тогда уже генералом и начальником нашего отряда, подъезжает ко мне и приказывает идти полуоборотом направо. Вся колонна принимает это направление; мы подходим к лесу, высылаются цепи моих казаков и пехоты, начинается перестрелка. Горцы за завалами в лесу, мы на открытой поляне. Сияющий Козловский, на белой лошади, ездит под выстрелами по цепи и поздравляет солдат с боем, говоря с самодовольством: «А вот и раненые, как». После доброго часу перестрелки, где мы потеряли, сколько помнится, человек 10 убитыми и ранеными, между прочим одного офицера Куринского полка, Козловский наконец опять подъезжает ко мне и говорит: «Командуйте, как, полуоборот налево: пора, как, на ночлег». Голодные и изнуренные пришли мы несколько часов спустя к месту лагеря. Козловский очень любил меня в продолжение всей своей жизни, и я глубоко уважал эту честную, добрую кавказскую натуру; в палатке его за ужином, который обыкновенно состоял из лука, водки, соленой кабанины, кизлярского вина и портера, которым он всегда нас так усиленно угощал, подавая собою пример, я решил в шутку сказать ему: «Я от вас все учусь Кавказской войне, Викентий Михайлович, но никак не могу понять сегодняшнего нашего движения, где мы потеряли людей, кажется, даром». Старик, весь красный, вскочил: «Странные, как, вы, господа! И этого не понимаете. Нас, как, побьют, мы, как, побьем, за то бой, как. А за что же, как, Государь нам жалование дает?» Против такой логики нечего было спорить: улыбаясь, все мы согласились, выливши за здоровье Козловского.

Другой случай. На низовьях Сунжи он с отрядом сделал набег и взял аул; при отступлении на нашу сторону, на левый берег, горцы сильно насели на нас и арьергард понес большие потери. Колонна, забрав убитых и раненых, уже успела отступить, как вдруг показалось два батальона кабардинцев, прибежавших на тревогу из Умаханюрта. Козловский, увидев своих старых однополчан, бросился к ним, говоря: «Опоздали, как, родные! Надобно и вас потешить, чтобы не завидовали, как, куринцам» — и переправил эти батальоны опять в аул без всякой цели. Отступление сопряжено было с новыми потерями, но все вернулись довольные. Зато «был, как, бой». Но самый оригинальный из числа нескончаемых анекдотов о Козловском был рапорт его в 1846 году к генералу Фрейтагу, которому он был подчинен как начальнику левого фланга. Полковой адъютант капитан Козинцев, который занимался его перепиской, был в отсутствии, и Викентий Михайлович собственноручно послал генералу Фрейтагу нижеследующий рапорт, который сей последний всегда хранил у себя и показывал добрым своим знакомым и Козловского приятелям.

Рапорт следующий: «Хотя редко, но весьма часто случаются прорывы неприятельских партий на вверенную мне Кумыцкую плоскость. Тот же самый лазутчик (Козловский, вероятно, разумел того горца, которого видел накануне, но которого не знал Фрейтаг) доносит мне, что партия в 2000 человек намерена такого-то числа напасть на низовья Сунжи, почему прошу ваше превосходительство прислать мне моментально, т. е. недели на две, в подкрепление две роты из Грозной». Еще оригинальнее письмо его к старому кавказскому ветерану — генералу Каханову в Тифлис. Наслышавшись от приезжей в отряды молодежи о любезности и красоте дочери Каханова, только что прибывшей в Тифлис по окончании воспитания в Петербурге, Козловский постоянно озабоченный необходимостью жениться, написал Каханову следующее письмо: «Командир Кабардинского егерского полка, полковник и кавалер Козловский, свидетельствует свое почтение его превосходительству (такому-то) и ее превосходительству супруге его, просит покорнейше руки дочери их девицы Лизы. Буде воспоследует благоприятный ответ, просит адресовать в крепость Внезапную, в штаб вышеозначенного полка». Ответа, разумеется, не последовало, и год спустя Козловский, все еще ожидая ответа, жаловался на неисправность почт. Посылая также однажды Козинцева из Внезапной в Астрахань для покупки сыромятных кож для полка, он поручил ему разузнать — нет ли в этом городе подходящей девицы для вступления в брак. Наконец, уже бывши генералом, кажется в 1849 году, на водах в Пятигорске он познакомился с семейством помещика Вельяминова, приехавшим на воды из России; из трех, уже немолодых сестер, он сделал предложение старшей, Анне Васильевне, в высшей степени доброй и достойной женщине, всеми впоследствии уважаемой на Кавказе, и предложение его было принято. Оригинально также, как Викентий Михайлович рассказывал, как он сделал предложение. Застав ее за пяльцами в комнате и предварительно намекнув о своем намерении, он сказал: «Я в будущей подруге, как, не ищу ни молодости, ни красоты, а доброй души; в вас все я нашел». Затем, быстро вынув из челюсти все свои вставные зубы, он показал их Анне Васильевне, сказав: «Фальши, как, не люблю: берите, как есть». Он вполне был с женою счастлив и прижил детей. К сожалению, Анна Васильевна совершенно вскоре оглохла. Когда он командовал в Грозной и имел гражданское управление горцами, он говорил: «Говорят, как, трудно управлять; не нахожу: принесут, как, бумаги, ну и подпишешь. Вот, правда, одолевают, как, дела азиатов. Ну, что же? Придут, скажем им: „маршал“ (по-чеченски „здравствуй“), потом пошутим, как, и скажем: „Придите завтра“. Они и уйдут».

В 1850 году, при проезде Государя (еще наследником престола) через Грозную, принимая Его Высочество со всей свитой у себя в доме, как командующий войсками, за обедом, на вопрос Государя Наследника — женат ли он, Козловский, отвечая утвердительно, прибавил: «Такого-то числа проводил Анну Васильевну, как, до станицы Николаевской и возвратился обратно в Грозную». Это возбудило невольную улыбку всех присутствующих, но каково же было положение великого князя и нас всех, когда спустя довольно времени после этого разговора, вставая из-за стола, Викентий Михайлович подошел к Наследнику и чрезвычайно громко сказал ему на ухо: «И беременна, как». Все не могли удержаться от смеха. Государь Наследник поспешно вышел через гостиную в спальню, чтоб скрыть свой смех. Козловский же ничего не заметил. Через несколько минут Государь Наследник, оправившись и войдя в гостиную, объявил Козловскому, что он желает непременно быть восприемником будущего новорожденного. Козловский был в восторге. Много, очень много можно было бы рассказать подобных характеристических анекдотов о достойной личности Викентия Михайловича, но сказанного достаточно, чтобы обрисовать простоту его обхождения и своеобразность его понятий. Нельзя было не любить и не уважать этого типичного кавказского ветерана, которому вполне доверяли и солдаты, ценя, кроме его с ними доброго обхождения и забот, еще и особенное счастье, которое Козловский имел в делах во всю свою службу на Кавказе. Почти никогда не испытывая неудач, он совершал подвиги, перед которыми остановились бы самые смелые кавказцы. В начале сороковых годов, окруженный огромными скопищами Шамиля в крепости Внезапной, при ненадежности кумыцкого населения села Андреевки, перешедшего на сторону Шамиля, он, выложив на валу крепости всех больных из госпиталя и дав им из цейхгауза ружья, с двумя или тремя ротами кабардинцев пробился штыками через деревню, атаковал, разбил наголову и прогнал Шамиля, и тем спас весь вверенный его охране край.

Впоследствии Викентий Михайлович был начальником левого фланга Кавказской линии, потом командующим войсками всей Кавказской линии и, наконец, умер в Петербурге полным генералом, 80-ти лет, членом военного совета и кавалером Александра Невского с бриллиантом. Он до смерти постоянно председательствовал на обедах кавказцев в Петербурге, где любил припоминать старое.

Рассказы и воспоминания о Кавказе и выдающихся личностях того времени отвлекают меня от прямого изложения наших военных действий; увлекаясь невольно прошлым, я считаю не лишним при встрече с известным или дорогим мне именем войти в подробности и анекдоты, лучше всего характеризующие понятия, обычаи и нравы описываемого давно прошедшего времени.

31 мая, в 5 часов утра, главнокомандующий подъехал к собранному за крепостью отряду, и после обычного молебствия выступили мы в давно ожидаемый поход. В этот день мы сделали незначительный переход к урочищу Балтугай, по направлению к Сулаку, и расположились на ночлег в садах разоренного аула Зурмакент, около Метлинской переправы. Предварительно с ночлега были посланы авангард и саперы для разработки дороги по Сулаку. Весьма узкая тропинка вела по скату горы, под ней ревел Сулак, а на противоположном берегу тянулись высоты от Чирюрта по направлению к Метлам. Дорога была испорчена горцами почти на половине пути, около северных источников; немало стоило трудов, чтобы восстановить сообщение. Целые сутки лил дождь, и переход этот был весьма затруднительный для артиллерии и нашего вьючного обоза. В Зурмакент пришли мы довольно рано, погода разъяснилась; на противоположном берегу реки возвышалась гора Ходум-Бат, у подошвы которой из узкого, скалистого ущелья с ревом вырывался Сулак. Картина была великолепная, и мы вполне находились под столь новым для нас впечатлением походной жизни. Все описываемые места, в то время совершенно дикие, были заброшены ушедшими в горы жителями; тринадцать лет спустя, они сделались мне столь известными и близкими при возвращении с полком из Турции в штаб-квартиру Чирюрт. Я командовал в то время войсками Сулакской линии и управлял вновь возвратившимися на старое пепелище жителями. Напротив этого же самого Зурмакента в 1857 году пришлось мне строить новое укрепление на Метлах и постоянную переправу, с оборонительною башнею для движения наших войск в Салатавию.

На другой день, 2 июля, отряд наш тронулся по довольно удобной сначала дороге по направлению к Хубарали. Отряд, пройдя 6 верст, начал подыматься в гору. Довольно небольшой лес, перерезанный полянами, а главное, как надо думать, присутствие Дагестанского отряда впереди нас, к позиции при Гертме, воспрепятствовали неприятелю предпринять против нас какие бы то ни было враждебные действия на этом переходе. В арьергарде, правда, была незначительная перестрелка, окончившаяся, кажется, одним или двумя ранеными с нашей стороны. Мы ночевали в брошенном ауле Хубарали, и всю ночь проливной дождь мочил нас до костей.

3-го числа мы соединились в селе Гертме с Дагестанским отрядом[286], вышедшим под начальством князя Бебутова на присоединение к нам.

Немедленно двинулись мы вперед по направлению к селению Бартунай. Нас отделял от Бартуная глубокий, лесистый Теренгульский овраг, хорошо известный кавказцам с 1844 года. Здесь отряд генерала Нейдгарта, в виду сильно укрепленной и занятой горцами Теренгульской позиции, не решился атаковать оную. Неудача эта послужила одним из несправедливейших поводов военному министру, князю Чернышеву, к обвинению в глазах Государя достойного Нейдгарта и способствовала к удалению его в 1845 году с Кавказа. Сидя в Петербурге, в кабинете, перед топографическими картами, судили и ценили действия на Кавказе, не понимая тех препятствий, которые могли в данном случае влиять на решение начальников к неисполнению предписанной из Петербурга программы. На красносельских же маневрах ничего подобного не допускалось, и поэтому того же требовали от начальников на Кавказе.

Когда мы подходили рано утром к Теренгулу, то на противоположной стороне виднелись толпы неприятеля в числе 300–400 человек (даже были, кажется, орудия), но посланный авангард с кавалерией для перехода оврага, в верховьях оного, в обход неприятеля, вскоре заставил горцев оставить крепкую позицию свою и поспешно скрыться за селением Старый Бартунай, который, при незначительной перестрелке и почти без боя, занят был нашим авангардом. Я помню хорошо, какое чувство досады овладело мною при виде отделения авангарда: я предполагал, что будет горячее дело, тяготился положением при штабе и решился при первой возможности просить князя Воронцова прикомандировать меня к строевым войскам. Все это было весьма глупо, потому что в этом походе, как и в других, всем искренно желающим быть в огне всегда представлялась к тому возможность. Но это объяснялось моей неопытностью и желанием, как можно скорее испытать себя в деле.

Отряд наш целый день и ночь переправлялся через Теренгул по крутым обрывам, совершенно испорченным предшествующими дождями. Только 4-го числа стянулся весь отряд и была дана дневка по случаю изнурения людей и лошадей от последних двух переходов. Эту ночь мы весело провели с товарищами без палаток и наших вьюков, приютившись от проливного дождя под деревьями. Во время дневки 4-го числа главнокомандующий сделал рекогносцировку через Бартунай по направлению к Аймаку и ущелью Мичикале, по которому полагали двинуться на следующий день в Гумберт. Я был на этой рекогносцировке, восхищаясь великолепною местностью Салатавии. Незначительная перестрелка милиционеров и казаков напоминала только, что мы в неприятельской стране, хотя совершенно оставленной жителями. Салатавия составляет довольно возвышенное горное плато, граничащее с запада долиною Ахташ, с севера — Кумыцкою плоскостью, с востока — Сулаком, а с юга — обрывистым хребтом, отделяющим Салатавию от Гумберта. Страна эта, представляя следы довольно густого населения, изобиловала тучными пастбищами в горах, на возвышенной плоскости; овраги же и скаты гор покрыты были роскошным вековым лесом; около опустевших аулов везде виднелись следы пашен.

Произведенная рекогносцировка изменила намерение главнокомандующего идти в Гумберт через Бартунай, и на другой день, 5-го числа, с рассветом, при сильном тумане, мы двинулись к перевалу Кырк, взяв с собой налегке первые батальоны шести полков пехоты, одну дружину пешей грузинской милиции, восемь горных орудий, три сотни казаков и шесть сотен конной грузинской и осетинской милиции. Командование этими войсками было поручено генерал-майору Пассеку.

Тут следует упомянуть о комическом эпизоде, потешившем нас. Впереди отряда находился авангард, направленный из Бартуная к перевалу; в нем находился полковник Генерального штаба Н. Главнокомандующий послал Д. с несколькими казаками вперед — узнать, где находится авангард; в это время Н., тоже с несколькими казаками, ехал к главному отряду. Оба эти офицера, не отличавшиеся особыми военными доблестями, завидя друг друга в густом тумане, вообразили себе, что имеют дело с неприятелем. Д. прискакал назад, донося, что он наткнулся на неприятельскую партию и рассеял оную. Н., со своей стороны, поспешил вернуться к авангарду и, когда мы с ним соединились, не замедлил донести главнокомандующему также о своих мнимых подвигах; тогда Воронцов позвал Д. и познакомил при всех двух героев. Это обстоятельство совершенно основательно и навсегда упрочило в главнокомандующем заслуженное мнение об этих личностях, отличавшихся, кроме того, непомерным хвастовством.

Знойное июньское солнце рассеяло туман, и к полдню мы подошли к перевалу Кырк; перед нами открылась отвесная скалистая тропинка с гранитными уступами, спускающаяся в долину Мичикале. На противоположных высотах ущелья виднелась гора Анчимеер, сильно занятая неприятелем, и высокий хребет по направлению к Андийскому Койсу. В расселинах гор открывался вид на Койсу, и виднелась часть местности около известного по 1839 году Ахульго. Немедленно, под начальством Пассека, были двинуты войска для выбития неприятеля из занимаемой им позиции. Грузинская милиция, под начальством поручика князя Левана Меликова[287], Куринский батальон, под начальством храброго Бенкендорфа, бросились с горы, перескакивая с камня на камень, и вскоре явились на противоположной стороне ущелья, выбивая неприятеля с каждого уступа крепко занятой им позиции. Картина была великолепная: все делалось так воодушевленно, так живо, войска брали штыками неприятельские завалы с такой легкостью и удалью, что тут в первый раз понял я, что кавказский солдат того времени был положительно первым солдатом в мире. Через два часа гора Анчимеер была занята нашими, и неприятель поспешно отступил, увезя свое орудие, которым безвредно стрелял по штурмующим войскам. Урон с нашей стороны был весьма малый и не превышал 17 человек ранеными. Шамиль должен был отказаться от удержания своей позиции в Мичикале, обойденный с тылу смелым движением Пассека. К 6 июня стянулись все войска Чеченского отряда, оставшиеся в лагере при Теренгуле, Дагестанский же отряд выступил далее на позицию Мичикале. Авангард между тем продолжал движение по высотам до горы Зунумеер, сбив с этой позиции неприятеля. Здесь в продолжении 6 суток, до соединения 12-го числа с главными силами, отряд этот должен был вынести страшные лишения от наступившего вдруг ненастья, давшего позиции этой между солдатами название «холодной горы». С 6-го числа начались дожди; сильный, северный ветер вскоре поднял страшные метели на высотах, покрывшихся довольно глубоким снегом. Люди были налегке, с одними сухарями, доставать что-либо бедствующим было невозможно. Седла, пики сжигались для того, чтобы отогревать закоченелые члены или у некоторых счастливцев нагреть самовары. Вырывая ямы в снегу, солдаты наши скрывались в них от стужи; человек до 200 оказались с отмороженными членами — и это в июне месяце, — но чего не выдерживал кавказский солдат! Когда мы соединились с нашими молодцами, то с обычными песнями, бодрые и веселые, они спустились к нам со своей негостеприимной холодной горы.

По занятии горы Анчимеер весь отряд спустился в ущелье, мне пришлось также несколько дней выдержать свирепствующее ненастье. С 6-го числа вся позиция и весь наш лагерь покрылись снегом. Вследствие стужи и всяких лишений число больных возросло значительно; 12 человек замерзли или умерли от холода, и много было с отмороженными членами; от недостатка же подножного корма пало несколько сотен лошадей.

Главнокомандующий, убедившись в невозможности двигаться далее с нашими тяжестями, и в особенности с полевыми орудиями, и видя необходимость в этой горной местности обеспечить наше сообщение с операционной линией и запасами в Шуре, приказал устроить на перевале Кырк земляной временный редут на 150–200 человек и на 2 орудия, сложить в оном лишние тяжести и легкие орудия и, при первой возможности, отправить на линию и в Дагестан. Маленькое укрепление названо Удачным и служило этапом при следовании наших войск и транспортов в Андию, отправляемых из Шуры через Евгеньевское укрепление.

8-го или 9-го числа, как мне помнится, призвал меня главнокомандующий, дал письма к князю Бебутову и словесное приказание, поручив доставить их в Мичикале. Это было вечером, вьюга стихла, но все ущелье было покрыто мягким, рыхлым снегом. Глинистая почва совершенно растворилась, дороги не было и следов. Взяв двух проводников из татар и воспользовавшись темнотою ночи, чтобы не попасться в руки неприятелям, я выехал из отряда. Нельзя себе представить, что испытал я в эту ночь: лошади наши вязли по брюхо в снегу и грязи, ощупью отыскивали мы следы тропинки, проваливались сами или обрывались вместе с лошадьми в кручу по скользкой мокрой земле. Сколько стоило усилий, помогая друг другу, взбираться вновь на отыскиваемую тропинку! Наконец, большею частью пешком, частью верхом, изнуренные и обессиленные, при густом тумане, наткнулись мы к утру на передовой пикет отряда, который доставил нас к Бебутову. Князь Василий Осипович не мог без смеха смотреть на оборванную и испачканную фигуру мою. Исполнив поручение, я приютился в палатке доброго Бенкендорфа, который отогрел меня и одел в свое белье и платье, покуда сушились бренные остатки моей одежды около разведенных в лагере костров. Пройденная мною дорога была в тот же день, по возможности, разработана войсками и 10-го числа прибыл в Мичикале с отрядом и главнокомандующий.

11-го числа все отряды двинулись далее к перевалу Буцур, или так называемым Андийским воротам. Дорога шла по скалистым горам, совершенно безлесным, при крутых и затруднительных подъемах. Саперы беспрестанно впереди должны были расчищать путь, густой туман непроницаемой завесой покрывал всю местность. Здесь был случай, доказывающий все неожиданные опасности, которым подвергались неопытные в этой войне от дерзких и смелых покушений знакомого с местностью неприятеля. Командир 5-го саперного батальона, полковник Завальевский, пришедший с 5-м корпусом на Кавказ, вероятно, без должной предосторожности, во время тумана, осматривал работы своей части на дороге и был взят в плен или убит горцами. Когда мы пришли на ночлег, его в отряде не оказалось, и участь его осталась навсегда неизвестною.

Спустившись с высокой горы, мы, наконец, пришли в долину, недалеко от селения Цилитль, где соединился с нами отряд Пассека. Шел проливной дождь, и к вечеру разразилась такая буря, что рвало и уносило палатки и всю ночь не было возможности развести огня. Солдаты и мы питались холодной пищей и провели далеко непокойнуюночь. К утру 13-го числа ветер стих и предположено было с бою занять сильно укрепленные, по словам лазутчиков, и занятые неприятелем Андийские ворота (глубокую расщелину горы Буцур), единственный с этой стороны доступ в Андию. Уже впоследствии узнали мы от лазутчиков, что Шамиль, при приближении нашем к Андии, решился упорно защищать Буцур, но продолжительное ненастье и холод побудили его бросить эту позицию, предав пламени аулы Андии. Рекогносцировка открыла, что неприятель бросил Андийский ворота; проход немедленно был занят частью войск, и решено было здесь построить другой, промежуточный, редут по линии наших сообщений.

Во все это время веселость не оставляла нас, и вечером, за кахетинским бурдюком, постоянно пели мы и забавлялись. В то время была в моде известная песня «messieurs les étudiants, s’en vont à la chaimière»[288]; на этот голос сочинялись куплеты о событиях каждого дня в продолжение всего похода и составлялась предлинная песня, которую теперь я, разумеется, забыл, но помню некоторые куплеты. Так, по случаю оставления неприятелем Буцура и несбывшихся надежд на штурм:

Les portes de l’Andie
Sont comme des portes-cochéees.
En haul il est écrit:
Vous entrerez sans faire
La guerre toujours,
La nuit est comme le jour!
Были, я помню, очень остроумные куплеты, задевающие многие личности в отряде, которые Воронцову не совсем нравились, хотя он любил прислушиваться, когда мы пели. Я сам, по окончании экспедиции, когда, освобожденные отрядом Фрейтага, мы вышли в Герзель-аул, прибавил заключительный куплет этой песни:

Enfin Gherzel-haul
Nous rend à la lumière
Mais ce n’est pas toujours
Qu’on sort de cette manière,
La guerre etc…
А на сухарную экспедицию пели:

Le gènèral Klouxa
Dans I’affaire des biscuits
Ne nous rapporta
Quc des blesses et lui
La guerre etc…[289]
14 июня, в 6 часов утра, поднялись мы на Буцур и вступили в Андию. Свирепствовавшие в последнее время непогоды прекратились и рассеявшийся туман открыл нам восхитительный вид всей котловины, составляющий Андию. Влево, за Андийским Койсу, виднелись на правом берегу реки богатые аулы Конхидатль и Тлох с их садами, а у ног наших 4 или 5 деревень, составлявших собственно Андийское общество. Аулы эти были оставлены, по приказанию Шамиля, жителями и преданы пламени. Дымящиеся их остатки дополняли великолепную картину, которая открылась нам с Буцурских высот.

Весело и бодро вступил наш отряд в Андию, куда дотоле никогда не проникала русская нога. Мы направились к главному селению Гогатль и Анди. Первое из них, после незначительной перестрелки, было занято авангардом и грузинской дворянской дружиной, при ничтожной потере. Неприятель расположен был за речкой Годар, на крутых возвышенностях. Горная тропа вела на эти высоты; она была перерезана завалами, и сам Шамиль находился здесь со своими скопищами при трех орудиях. Милиционеры, шедшие в авангарде, были встречены в селении Анди довольно сильным сопротивлением горцев, засевших в развалинах сакль. В подкрепление был послан 3-й батальон Кабардинского полка, которым на время экспедиции командовал прибывший из Петербурга полковник, князь Барятинский (ныне фельдмаршал). Егеря опрокинули горцев, переправились через речку и бросились на неприятельскую позицию, выбивая штыками из завалов горцев. Остальные батальоны Кабардинского полка подоспели к товарищам, несмотря на сильный ружейный и артиллерийский огонь, крутизну подъемов и на огромные камни, скатываемые горцами с высот. Войска наши и спешенные милиционеры вытеснили неприятеля и заняли горы. Шамиль поспешно бежал и во все время пребывания нашего в Андии почти не беспокоил нас. Потеря наша в этом деле, известном под названием — «дело при Ацале» (так называли гору, где оно происходило), была незначительна[290]. Ранен был полковник Барятинский легко пулей в ногу и довольно тяжело в ногу командир одной из рот кабардинцев, штабс-капитан Нейман[291]. Когда на месте сражения, при сильных страданиях, вынимали у Неймана пулю из ноги, то он, увидев подъезжавшего к нему князя Воронцова, закричал ему: «Теперь видите, ваше сиятельство, каковы кабардинцы, — уж не хуже куринцев!» (Князь очень хвалил куринцев за взятие позиции Анчимеер 6-го числа). Я привожу этот факт, как пример того духа, который господствовал в то время между войсками.

Затем весь отряд расположился с главной квартирой около селения Гогатль; передовые войска заняли селение Анди и позицию впереди нашего лагеря, по дороге в Буцур. Здесь мы простояли до 6 июля, то есть до занятия Дарго, и потому не лишним будет сказать несколько слов о местности, в которой мы расположились лагерной стоянкой, и о личных моих отношениях и впечатлениях.

Андия, расположенная на одном из возвышенных плато Дагестана, окаймленная горами, отделяющими ее от Гумбета, Салатавии и Ичкерии с востока, севера и запада, с юга отделена была Андийским Койсу от Аварии (бывшее Аварское ханство). Жители Андии, населявшие пять деревень (так называемое Андийское общество), подчиненные силой власти Шамиля и мюридизму, были одним из менее воинственных и фанатических племен воинственного и фанатического Дагестана. Они занимались земледелием на искусственных террасах, по отрогам и скатам гор, около аулов, но с огромным трудом обработанные поля щедро вознаграждали обильным урожаем усиленные их работы, производимые, как и во всем Дагестане, преимущественно женщинами. Горные, тучные пастбища соседних обществ доставляли возможность андийцам вести довольно обширное скотоводство. Андия известна была выделыванием бурок, распространенных по всему Дагестану и Закавказью, и вообще население, благодаря торговой своей предприимчивости, пользовалось относительным благосостоянием и богатством, в сравнении со своими соседями. Деспотическая власть Шамиля, принявшая начало в духовном фанатическом учении мюридизма при его предшественниках, при последнем имаме обратилась в чисто политическую силу, сплотившую и покорившую все вольные горские племена этой части Кавказа непреклонной воле своего властелина. Андийцы при появлении наших войск, должны были удалиться в соседние горы, и Шамиль оставил нам разоренную страну с селениями, сожженными его приверженцами. Страна эта совершенно безлесная, как выше сказано, и по времени года с несозревшими своими полями не могла предоставить нам каких бы то ни было удобств. Одни только уцелевшие от пожара сакли доставляли во время стоянки нашей дрова для отряда.

Князь Воронцов, со свойственным вельможе его закала гостеприимством, держал для всего громадного штаба своего и командированных из Петербурга лиц постоянный стол в Главной квартире. Стол этот отличался тою походною простотою, которою окружал себя князь во всех экспедициях, где он принимал участие. Приветливость его, внимание и учтивость привлекали к нему действительно сочувствие. Этот европейский взгляд на отношения начальника к подчиненным поражал многих, привыкших поддерживать свое начальническое значение и достоинство суровостью обращения с подчиненными. Тем не менее старые кавказцы не доверяли еще вполне князю и, опытные в Кавказской войне, не предвещали ничего доброго от предстоящих действий. Последствия оправдали эти опасения, но в этом случае князь Воронцов был только искупительною жертвою того безобразного и несостоятельного образа военных действий, который руководил Петербург и который после Даргинской экспедиции, по энергичным настояниям князя, был изменен и дал такие блистательные результаты за время его управления краем. Старые кавказцы видели в огромной свите, окружавшей князя, в сопровождающем оную вьючном обозе («L’armée de Xerxés», как ее называли) важное препятствие для движения нашего в трудной и лесистой местности Ичкерии. Отдаление наше от операционного базиса Темир-Хан-Шуры и необходимость содержать укрепленные этапы на пути следования наших транспортов, раздробляя силы отряда в этой пересеченной местности, представляли также немалые опасения за будущее продовольствие войск. Весьма резкие суждения слышались по этому поводу. С другой стороны, разнохарактерность войск и начальствующих не внушала вообще особого доверия кавказцам. Начальником штаба у Воронцова был достойный генерал Владимир Осипович Гурко, бывший командующим войсками Кавказской линии. Он действительно был образованный, храбрый, достойный уважения человек, но ничем особенно не отличался на Кавказе, и несколько театральные и высокопарные его выражения вредили ему во мнении старых кавказцев. К тому же прежнее самостоятельное его положение изменилось к прямому подчинению его новому главнокомандующему и, как кажется, влияло и на личные их отношения. Генерал Лидерс, с частью войск своего корпуса, находился также в нашем отряде; российские войска совершенно неосновательно считались как бы пасынками в семье кавказцев, и Лидерс не мог не страдать от этого направления, а к тому же роль его теряла самостоятельность, к которой он привык; затем присутствие принца Гессенского и всех лиц, прибывших из Петербурга и из Тифлиса стяжать лавры в предполагаемых военных действиях, вносили новый и несродный кавказцам элемент в Главную квартиру князя Воронцова. Покуда не было настоящих серьезных дел и опасностей, все это интриговало, судило, рядило, с полным незнанием дела, и возбуждало неудовольствия между прежними, коренными, кавказскими представителями. Весьма естественно, что это настроение образовало в Главной квартире особые кружки; упомяну о том, к которому я принадлежал. Он состоял преимущественно из прежнего штаба генерала Нейдгарта и прежних кавказцев. Товарищами моими были: князь Козловский, Глебов и с нами сдружились с первого же раза адъютанты Воронцова: товарищ мой по университету — Лонгинов, Сергей Илларионович Васильчиков, Нечаев, князь Ревас Андронников, а также пристал к нашей компании добрейший Михаил Павлович Щербинин, гражданский чиновник, сопровождавший князя, и некоторые другие. Из прежних кавказцев: Генерального штаба капитан Александр Николаевич Веревкин, Николай Яковлевич Дружинин, назначенный комендантом Главной квартиры, генерал Безобразов, наш университетский товарищ юнкер Куринского полка Мельников и многие другие — составляли дружеский товарищеский кружок, постоянно собиравшийся то у одного, то у другого, около палатки, где вечером пели песни и угощались шашлыком и кахетинским вином, покуда оно было. Остальные лица штаба держали себя отдельно, хотя нередко, возбужденные нашим весельем и беззаботною молодостью, приходили повеселиться с нами. Князь Воронцов в это время вообще относился к нам довольно безразлично и, думаю, даже ему не совсем нравились иногда толки нашего общества, но он любил молодость и ему было приятно отчасти видеть тот веселый дух, который мы вселяли в Главной квартире.

Несмотря на устроенные промежуточные пункты, по трудности местности, транспорты из Шуры приходили к нам, в Андию, весьма неисправно; провиант иногда разлагался на два, на три лишних дня, и маркитанты частей не имели, за недостатком подвоза, даже необходимого для офицеров. Одно время не было у нас сахару, и я припоминаю забавный случай со мной. Почтенный генерал Безобразов, палатка которого была около моей, имел привычку постоянно пить чай, который он очень любил; сахару уже у него не было; он раз видел, как я спрятал под подушку своей койки небольшой обломок сахара, который, не помню, где-то достал. Когда я заснул, Безобразов, подкравшись, вытащил этот сахар; я поймал его на месте преступления, разумеется, отдал ему сахар, но, при общем хохоте, мы потребовали от него дать нам ужин и угостить бурдюком кахетинского, который весь у него и распили в этот же вечер. Лет двадцать спустя, в Петербурге, удруженный болезнью и старостью, часто припоминал он мне и смеялся над этим событием. Во время стоянки в Андии происходили следующие незначительные военные действия и делались следующие распоряжения. У селения Гогатль возводился временный редут, примерно на батальон и четыре орудия, для склада провианта на предстоящую нам экспедицию в Ичкерию, на нашем главном сообщении с Дагестаном. Когда мы двинулись к Дарго, в этом редуте был оставлен храбрый полковник Бельгард, командир Пражского пехотного полка. Бельгард, хотя в то время служил в 5-м корпусе, был известен Кавказу по храбрости своей и ранам, полученным в Дагестане, когда он от лейб-гвардии Преображенского полка был командирован для участия в экспедиции.

Затем мелкие перестрелки и преследования наших транспортов разнообразили иногда довольно монотонную лагерную жизнь.

Наконец, 20-го числа назначено было произвести усиленную рекогносцировку, по направлению к Дарго, на перевал Регель и в горное общество Телнуцал, к чему особенно побудило появление Шамиля на высотах Азал, куда со скопищами своими он прибыл для наблюдения за нашими действиями. Легкий отряд наш состоял из семи батальонов, роты саперов, роты стрелков, двух дружин грузинской пешей милиции, девяти сотен конницы и восьми горных орудий. Мы тронулись по направлению к Дарго и, когда поднялись на Регельский перевал, перед нами открылась одна из великолепнейших картин, впечатление которой я до сих пор сохраняю в памяти своей. У ног наших, к востоку, открылся лесистый спуск в Дарго, вскоре обагренный кровью наших солдат; далее виднелась вся лесистая Ичкерия со своими долинами и хребтами. К северу тянулась вся большая Чечня, открывалась Сунжа и по равнине вьющийся Терек; наконец, слабой полосой на горизонте величественную эту картину окаймляло Каспийское море. День был совершенно ясный, небо безоблачно, мы находились на высоте нескольких тысяч футов, перед нами открывался горизонт более чем на 150 верст. С восторгом насладились мы неописанной величественностью представившейся картины; никто не подозревал тех испытаний и страданий, которые суждено было скоро перенести нам в местности, которой в то время так восхищались.

Отряд наш повернул влево, по безлесной возвышенности, по направлению к скопищу Шамиля; быстрой атаки нашей кавалерии неприятель не дождался и, бросив позицию, поспешно отступил за Андийский Койсу. Я помню, что приблизительно на месте, где красовался зеленый зонтик Шамиля, под которым он сидел, казаки или милиционеры наши нашли маленькую переплетенную книжку Корана, которая была подана главнокомандующему. Следуя далее, отряд наш дошел до обрывистых утесов, которые прорвал Андийский Койсу. Вниз по течению реки, на противоположном берегу, перед нами виднелся построенный террасами на обрыве скал обширный аул Конхидатль, где, как говорили, у Шамиля находилось производство пороха. Конхидатль окружен садами, придающими ему чрезвычайно живописный вид. Местность, в которой мы находились, составляла общество Технуцал, оставленное жителями. По трудности местности и по отсутствию всяких переправ через Койсу, мы не пошли дальше, что, впрочем, отвлекло бы нас от прямой цели экспедиции. Мы расположились лагерем или, лучше сказать биваком, перед вечером, около большого озера на этом возвышенном плато. Покуда солдаты варили кашу, а нам готовился походный обед, прозрачность воды озера при жаре, которую мы испытывали во время всего перехода, невольно манила нас купаться. Наши солдатики и мы с жадностью бросились в воду, но каково же было общее удивление, когда мы нашли это озеро, у берегов даже не очень глубокое, до того наполненным рыбою, что местами было трудно плавать. Рыба эта была форель особой породы, с совершенно черной кожей, покрытой красными правильными пятнами; некоторые из них попадались величиною в ½ аршина и более. Судя по обилию их, надо полагать, что горцы ею не пользовались. Ловкие наши солдатики, связывая штаны и рубашки, наловили ее такую массу, что угощались всю ночь и оставили множество рыбы на берегу. Князь Воронцов был очень заинтересован этим явлением и приходил неоднократно к озеру. Все были крайне довольны во время этой занимательной рекогносцировки. 21-го числа все мы вернулись в прежний наш лагерь в Анди, ожидая с нетерпением транспорта провианта, и все готовились к движению в Дарго. Наконец, 4 июля транспорт пришел, провиант роздан и сделана диспозиция для наступательного движения.

Отношения мои к князю Воронцову, как выше сказано, были далеко не близкие и не те, которых я удостоился впоследствии. Меня крайне тяготила штабная обстановка и все присущие тому разнообразному обществу отношения, которые существовали при Главной квартире. Я решился просить князя прикомандировать меня на все время экспедиции во фрунт, к одному из батальонов отряда, назначенных в авангард. Князь Воронцов уважил мою просьбу, и я был откомандирован к 1-му батальону Литовского егерского полка (5-го корпуса). Батальон этот при каком-то несчастном деле, в польскую кампанию 30-го года, потерял свои знамена, и князю Воронцову Государем было предписано при первой возможности дать ему случай отличия и возвращения знамени. Батальон, вследствие этого, и был назначен передовым в авангарде, при движении в Дарго. Я был, как понятно, крайне восхищен своим назначением и возбужден до крайности мыслью об отличии. 5-го числа собравшиеся товарищи в моей палатке провели по обыкновению вечер за дружеской беседой, с песнями и ужином. Во всем отряде гремела музыка, слышались песни, все радовались предстоящему делу. Я не забуду, как в этот вечер товарищ наш Мельников, отличным своим голосом возбуждая нас старыми студенческими песнями, вдруг остановился, задумался и рассказал нам о страданиях и смерти Куринского же полка юнкера, князя Голицына, которой он был свидетелем. В предшествующем году, во время экспедиции в Чечне, в Гойтинском лесу Голицын был ранен пулею в живот, и из раны вышел сальник, который при несвоевременной операции, был причиною смерти Голицына после страшных страданий. Павлуша (Мельников), как все его звали, говорил: «Пускай бы, куда хотят, только не в живот; а кто знает: может быть, именно туда и попадут». Лонгинов, всегда веселый, также нас поразил своей угрюмостью, как будто предчувствуя свой близкий конец. На это в то время никто не обратил внимания и за первым стаканом вина и с первою хоровою песнью все было забыто. Но это обстоятельство врезалось в моей памяти после скорой потери этих двух университетских товарищей и друзей моих.

Глава V

Выступление 6 июля в Дарго. — Завалы. — Я ранен в ногу. — Мельников. — Генерал Фок. — Амосов. — Взятие Дарго. — Дело 7 июля при Цонтери. — Сухарная экспедиция 10-го и 11-го числа. — Смерть Викторова, Пассека и Ранжевского. — Беклемишев. — Приготовления к выступлению из Дарго. — Уничтожение лишних тяжестей. — Марш и бой 13 июля. — Цонтери. — Иван Михайлович Лабынцев.

Со светом 6 июля войска, по составленной диспозиции, бодро и стройно выступили в поход[292]. Проходя мимо нового укрепления в Гогатле, мы простились с добрым Бельгардом и оставленным на этом пункте гарнизоном и постепенно поднимались по безлесным высотам этой местности до перевала Регель, откуда начали спускаться в долину Аксая. Пройдя 14 верст, перед самым входом в лес, на довольно обширной поляне, авангард остановился и отряд начал стягиваться. Впереди всех был Литовский егерский батальон, к которому я был прикомандирован; им командовал майор Степанов (убитый при штурме Дарго), а первой Карабинерной ротой, в которой я состоял, — капитан Макаров[293]. Покуда авангард делал двухчасовой привал, лежа на траве, к нам подъезжали многие из штабных (в том числе сотник Едлинский), которые приняли, без определенного назначения, участие в деле авангарда. День был жаркий; около часу пополудни ударили подъем и мы тронулись; впереди кавказские офицеры, по принятому обычаю, были верхом, что вообще в Кавказской войне, в пехоте, было причиною большой убыли офицеров. Войдя в лес и пройдя незначительное пространство, мы встретили первый неприятельский завал. Несколько выстрелов картечью из горных орудий, находящихся при авангарде, очистили это первое препятствие. При происходившей перестрелке мы имели несколько раненых, и между прочими убит пулею генерального штаба полковник Левисон 5-го корпуса.

Спускаясь далее, лес все более сгущался, дорога все суживалась; наконец, мы увидели перед собой весьма узкий лесистый хребет, где дорога, местами шириною не более двух или трех сажен, едва позволила проходить одному орудию. С обеих сторон дороги спускались отвесные лесистые кручи; за образующей дорогу лощиной представлялся довольно крутой подъем, окаймленный непроходимым лесом и перерезанный, расположенными амфитеатром, огромными неприятельскими завалами. Завалы эти составлены были из вековых деревьев, переплетенных сучьями и укрепленных насыпной землей и каменьями. Весь этот путь представлял непрерывную ткань огромных брусьев и густых ветвей.

Первый крепкий завал находился еще на спуске, затем упомянутая котловина отделяла эту защиту от последующих завалов, расположенных на подъеме дороги. Все завалы заняты были значительным числом неприятеля; папахи горцев виднелись из-за листьев и безмолвные стволы их винтовок блистали между сучьями, ожидая нашего приближения. Литовские егеря бросились в штыки, все мы имели глупость, не слезая с лошадей, с обнаженными шашками, скакать на завал, впереди, как будто можно было перескочить эту преграду, — впрочем некоторые и перескочили. По нас, кроме убийственного, почти в упор, огня из атакуемого завала, направлены были выстрелы неприятеля и из прочих завалов, господствующих над этой позицией: егеря, при огромной потере, выбили скоро неприятеля из засады, и он бросился в последующие завалы.

Здесь я был ранен. Это случилось при следующий обстоятельствах. Когда мы подскакали к завалу и пехота беглым шагом подоспевала к нам, ехавший вправо и недалеко от меня, Мельников покачнулся и стал валиться с лошади, упершейся в сучья завала. Он кричал мне: «Кончено, брат Александр, в живот!» Быстро соскочив с седла и оставив лошадь свою, я бросился, чтобы стащить с седла Мельникова, нога которого запуталась в стремени. В это время я почувствовал как будто сильный удар в левую ногу и упал, но тем не менее с помощью молодого князя Ираклия Грузинского, находящегося в авангарде с милицией, мы успели стащить Мельникова с лошади и милиционеры вынесли его из огня. Я остался в завале, уже занятом нашими и, чтобы прикрыть себя хоть немного от пуль, долетавших из прочих завалов, подполз под сваленное дерево, снял сапог и начал осматривать рану. Оказалось, что пуля пробила левую икру, перерезав, как впоследствии я узнал, сухие жилы, легко задевши кость, но не вышла наружу. Я ощупал ее под кожей и с помощью сначала ногтя, а потом перочинного ножа, который был у меня в кармане, сам вырезал и вынул пулю, которую сохранил и подарил отцу, при первом свидании с ним; он же отдал ее при свадьбе моей жене. Кровь обильно лилась из раны, и я затруднялся, чем перевязать, когда пробежавший мимо, через завал к авангарду, князь Федор Паскевич бросил мне свой батистовый платок, которым я туго перевязал ногу.

В это время авангард наш с генералом Белявским, в виду сильного огня из последующих завалов, остановился весьма неосновательно под огнем горцев и выдвинул на дорогу к котловине горные орудия для обстреливания неприятельских позиций. Нужно сказать, что, по крутизне лесистых обрывов, в этом месте цепи наши не могли быть спущены в овраги и столпились на дороге. Горцы стреляли снизу из оврагов и с фронта из завалов, и войска находились под жестоким перекрестным огнем. В несколько минут вся прислуга орудий была перебита и молодой артиллерийский офицер, командовавший взводом (к сожалению, фамилии не могу припомнить), был ранен двумя пулями в шею с перебитием позвоночного столба[294]. Видя орудия без прикрытия и опасаясь, что горцы возьмут их, генерал Фок (не командующий никакою частью и находящийся в числе дилетантов при Главной квартире) бросился с несколькими людьми к этим орудиям. В минуту все были перебиты, а Фок, пораженный двумя пулями в грудь, два или три раза повернулся на месте и упал замертво. Я лежал раненый в завале, в самом близком расстоянии от этого места: все это происходило на моих глазах.

В это время подошли, сколько мне помнится, кабардинцы и Белявский с авангардом бросился в штыки в гору, выбивая неприятеля из завалов, расположенных амфитеатром по дороге. Все это сделано было чрезвычайно быстро и искупило то несомненное замешательство, которое было перед тем.

Вскоре авангард был уже на горе и саперы приступили к расчистке дороги. Между тем, меня подобрали милиционеры и отнесли назад, к большому дереву, где производилась перевязка раненых. Тут увидел я бедного Мельникова, которому отрезали часть сальника, вышедшего из раны. Он был довольно бодр, и рана обещала благоприятный исход; пуля была вынута, но его преследовала мысль о Голицыне и он положительно убежден был в своей смерти. Во время трудного последующего похода нам удалось благополучно на носилках донести этого товарища до самого Герзель-аула, где он при мне и скончался в госпитале, несмотря на полную надежду на выздоровление. Странно, как в этом случае сильно действовало воображение на упадок его сил.

Помню еще, как на перевязку привели молоденького, чрезвычайно красивого собой юнкера Амосова, состоявшего на ординарцах при генерале Лидерсе. Пуля на излете попала ему ниже глаза, легко была вырезана, и рана была пустяшная, но Амосов плакал от мысли, что навек изуродован[295]. Никогда не забуду того возбужденного и восторженного состояния, в котором я находился: я был счастлив донельзя своей раной, мне казалось, что я сразу сделался старым кавказцем — одним словом, чувствовал все то, что мог чувствовать в подобном случае 24-летний неопытный юноша, в первый раз окрещенный в боевом, серьезном деле. В это время подъехал к раненым князь Воронцов, подал мне руку, со свойственной ему лаской и приветливостью обошелся со всеми нами и впоследствии часто, смеясь, напоминал мне о восторге моем от полученной тогда раны. После перевязки посадили меня на лошадь, обвязав куском бурки ногу, которую и укрепили на ремне привешенном к луке моего черкесского седла, так как стременем я не мог уже никак пользоваться. Я вскоре догнал свиту князя и оставался при ней до вступления в Дарго. Главная колонна начала двигаться по очищенному пути; цепи вели довольно усиленную перестрелку в оврагах с неприятелем. Авангард быстро очищал встречающиеся завалы, которых до Дарго пришлось штурмовать более 20, и остановился только вечером в первой довольно большой поляне, у последнего обрывистого лесного спуска к долине Аксая и Дарго.

С перевязочного пункта, ехав в свите князя Воронцова, я на пути имел случай видеть вблизи действия горцев в этой своеобразной войне. Неприятельские пули летали, несмотря на цели, со всех сторон на проходящие по дороге войска и вьюки. В этой, перерезанной оврагами, местности, в этом сплошном лесу, густо опушенном листьями, перевитыми вьющимися растениями, кустарниками, горцы поодиночке, скрываясь в ямах, кустах, между цепью и колонною, поражали нас. Выстрелы раздавались как из земли, и вместе с тем пули летели с высоты деревьев в наших солдат: неприятель был невидим, но присутствие его чувствовали повсюду. Отряду нашему, при таких условиях, приходилось проходить по узкой горной тропинке лесом от 4 до 5 верст, следуя всю ночь, а главная колонна и арьергард пришли в Дарго, с постоянной перестрелкой, только утром следующего дня.

Князь М. С. Воронцов. Литография по рис. П. Смирнова.

Проезжая по дороге, я увидел лежащего раненого приятеля своего, лейб-гвардии гренадерского полка поручика Владимира Врангеля. Он был прежде моим товарищем в Кирасирском полку, где я начал службу, все его очень любили за смелость и веселость. Как отличный стрелок, он на эту экспедицию был прикомандирован к кавказскому стрелковому батальону, и в описываемое время находился со своей ротой на позиции. Пущенная снизу пуля разбила ему щиколотку ноги, стрелки суетились около него, чтобы сделать нечто вроде носилок. В это время, покуда я разговаривал с Врангелем, один из стрелков упал, пораженный в темя. Все бросились смотреть на вершину векового чинара, под которым мы стояли, но решительно, за густой зеленью, не могли высмотреть неприятеля. Через несколько минут другой выстрел опять ранил стрелка, и тут, по направлению дыма, солдатик, прислонившись к стволу дерева, успел высмотреть на самой почти вершине дерева, между ветками, горца. Меткий штуцерной выстрел — и к общей радости, цепляясь за ветки повалился посреди нас едва дышащий, оборванный чеченец, которого тут же доконали штыками. Такого рода приемы неприятеля встречались постоянно, при движении отрядов по лесам Ичкерии в летнее время.

Я. П. Бакланов, генерал-майор Войска Донского. Литография по рис. Гиллера.

Почти стемнело, и луна начинала показываться из-за высот противоположного берега Аксая. Я застал главнокомандующего с авангардом на поляне перед обрывистым, весьма крутым, спуском к Аксаю; далее на правом берегу этой реки виднелся пылающий аул Дарго, сожженный, по приказанию Шамиля, при приближении наших войск. Мы простояли более часу на этом месте, чтобы дать возможность стянуться разбросанным по пути следования частям и обеспечить движение тяжестей и вьюков по пройденной нами местности. Картина была великолепная: вскоре луна ярко осветила всю местность, перед нами пылал Дарго — цель нашего похода. Но несмотря на впечатления, ощущаемые при этой первой нашей удаче, на трудности, которые мы преодолели, — сплошные леса, грозно чернеющие вдали, через которые мы должны были проходить, еще невольно заставляли думать о той неизвестной будущности, которая ожидала нас в этом диком, неисследованном и почти недоступном крае. Сам главнокомандующий, хотя не показывал этого, но впоследствии говорил мне, что тогда только он понял всю важность, ответственность и трудность предприятия, навязанного ему петербургской стратегией. Князь мог, по первому опыту при Дарго, оценить также неуловимого неприятеля, с которым мы имели дело в родных ему лесах Ичкерии. Может быть, в эту минуту в светлой голове Воронцова и созрела мысль о будущей системе действия, которой он следовал впоследствии и которая так способствовала окончательному покорению Кавказа.

Авангард наш быстро двинулся по почти отвесному спуску к Аксаю, для занятия пылающего Дарго. Селение это оставлено было жителями, и только перестрелка с удалявшимися на противоположный берег Аксая скопищами Шамиля свидетельствовала о присутствии неприятеля. Вскоре главнокомандующий со всей своей свитой, под прикрытием милиции и незначительной части пехоты, последовал за авангардом. Луна ярко освещала в то время всю долину; когда мы следовали по спуску, неприятельские пули свистели около нас и перелетали через наши головы; раненых, кажется, не было, разве между милиционерами. Я помню тут одно обстоятельство, которое врезалось в памяти моей. Один из крымских татарских офицеров, прибывший на Кавказ для стяжания лавров, и один штаб-офицер из Одесского штаба князя, при этой незначительной перестрелке, соскочили с лошадей и под прикрытием вьюков скрывались от долетевших пуль, полагая, что ночью трусость их не будет замечена. Товарищ мой, адъютант Глебов, с которым я ехал рядом, возмущенный этим поступком, бросился посреди вьюков и страшным образом бил этих господ нагайкой, умышленно называя их именами конвойных казаков князя, которых он упрекал в недостойной линейного казака трусости. Битые охотно приняли навязанную им роль и вскоре скрылись между вьюками от побоев Глебова, никогда разумеется не вспоминая об этом обстоятельстве, которое очень потешило наш кружок.

Было около полуночи, когда мы пришли в Дарго; на уступе, выше селения, на месте, где мы расположились, была разбита какая-то палатка заботами товарищей моих, в которой меня положили, накормив чем попало. Я начинал уже страдать довольно сильно от раны, вследствие перенесенного утомления в течение почти суток. Все то, что происходило во время стоянки нашей в Дарго, я знал из рассказов товарищей и отчасти только видел, выползая из палатки в течение дня. Дарго был занят авангардом, и только к 8 часам утра 7-го числа стянулся весь отряд и арьергард и расположился лагерем около Главной квартиры. Таким образом заняли мы местопребывание Шамиля.

В этот, славный для русского оружия, день отряд, выступив из лагеря при Гогатле в 4 часа утра, пройдя около 20 верст по самой трудной, гористой, обрывистой и покрытой мрачным лесом местности, выдержав сряду около 8 часов упорного боя и преодолевши почти невероятные препятствия, опрокинул врагов на всех пунктах и в исполнении воли Государя взял Дарго[296]. Мы здесь простояли от 6 до 13 июля.

Утром 7-го числа довольно сильная колонна кавалерии и пехоты[297], под начальством командующего дивизией генерала Лабынцева, была переправлена через Аксай, чтобы сбить неприятеля с высот левого берега, где Шамиль, заняв довольно сильную позицию у аулов Цонтери и Белготай, тревожил нас своими скопищами и стрелял в лагерь из трех или четырех имеющихся у него орудий. Из палатки моей мне ясно видно было столь интересующее меня движение колонн наших. Местность, занимаемая неприятелем, была перерыта оврагами, частью покрытыми лесом, и самые аулы составляли довольно крепкую позицию, особенно кладбище аула Цонтери.

Пехота наша быстро и смело выбивала штыками упорно защищавшегося неприятеля, артиллерия действовала отлично метким огнем своим. Кавалерия же ловко преследовала неприятеля, как только тому представлялась возможность, в открытых местах. Бой был вообще упорный, но потеря наша не была значительна, несмотря на то, что при отступлении мы не могли отделить особого отряда для занятия высот левого берега[298]. Здесь, как всегда в войне с горцами, приходилось отступать шаг за шагом эшелонами и перекатными цепями, выдерживая атаки неприятеля. Тут погиб, к сожалению всех, во главе своего батальона достойный полковник Апшеронского полка Познанский, всеми уважаемый кавказский офицер. Наконец, колонна наша перед сумерками возвратилась в лагерь, а неприятель, хотя и занял прежние места, но более нас серьезно не тревожил. Шамиль постоянно находился при своих скопищах, наблюдая за тем, что у нас делалось в Дарго.

Все дело 7-го числа под Белготаем и Цонтери ясно видно было из нашего лагеря. Князь Воронцов мог оценить все трудности действия, особенно при отступлении, а вместе с тем не мог и не отдать полной справедливости столь опытного в Кавказской войне генерала Лабынцева.

Покуда происходил бой под Белготаем, в самом селении Дарго происходила другая, весьма тяжелая, церемония. Как выше сказано, Шамиль предал пламени все селение, свой двухэтажный деревянный дои, свой арсенал, мечеть и все другие постройки, в том числе и тюрьмы, если можно таковыми назвать сырые, душные подвалы или ямы под саклями, в коих содержались преступники и пленные. В числе последних находилось, кажется, 12 или 13 наших офицеров, разновременно плененных, особенно в 1843 году, при несчастных событиях в Аварии. Вся артиллерия, боевые снаряды и припасы Шамиля, которыми он теперь громил нас, были его трофеями и добычей 1843 года, где слабые наши гарнизоны и ничтожные укрепления — башни, сложенные из глины и камня, все были уничтожены Шамилем вследствие отсутствия всякой системы в военных действиях в то время и непредусмотрительности начальства.

Несчастные пленные офицеры наши, доставшиеся неприятелю, большей частью раненные в Аварии, около двух лет томились в оковах, подвергаемые самому бесчеловечному и дикому с ними обращению. Горцы поддерживали их жалкое существование только в надежде получить за них значительный выкуп; когда войска наши показались 6 июля на высотах Регеля, для движения в Дарго, то разъяренный Шамиль вывел из ям пленных и отдал их на истязание народу. Трупы истерзанных мучеников нашли в развалинах пылающего Дарго, и собранные войска, после благодарственного молебствия, похоронили прежних боевых товарищей своих, и отслужена была панихида над убиенными.

Это зверское распоряжение страшно возбудило всех против Шамиля; князь Воронцов никогда не мог простить ему того дикого поступка, вспоминал о нем с ожесточением и презрением и никогда не соглашался войти в какие бы то ни было прямые сношения с Шамилем после этого обстоятельства, несмотря на все попытки и предложения с этой целью.

Во время стоянки в Дарго нам, раненым, делалась довольно правильная перевязка. Нога моя была совершенно сведена, боль была довольно сильная, но сносная, и ход раны был вообще благоприятный.

Не могу наверное сказать, было ли предположение серьезное, но в лагере распространился слух, что в Дарго намерены воздвигнуть грозное укрепление, в самом центре неприятельской страны. Полковые плотники заготовляли рогатки, палисады и прочее. Старые кавказцы, помню, очень над этим смеялись, не допуская возможности гарнизону держаться в этой местности без обеспеченного пути сообщения с нашими операционными линиями. Пройденный нами путь по Дагестану с октябри месяца делался уже недоступным вследствие снежных заносов и суровости зимы. Доступ же из Дарго на Кавказские линии к Грозной или к Кумыцкой плоскости, к укреплению Герзель-аул, не был обеспечен никакими просветами через неприступные леса Ичкерии. Никто не допускал мысли, чтобы декоративные наши приготовления рогаток могли хоть на минуту обмануть прозорливого нашего врага. Все ожидали, для разрешения сомнения о будущих действиях, прибытия огромного вьючного транспорта с провиантом и сухарями, отправленного к нашему отряду из Темир-Хан-Шуры. Наконец, с рассветом 10 июля показалась на голом перевале Регель колонна с транспортом. Здесь предстоит рассказать о неудаче или, лучше сказать, катастрофе, постигшей этот отряд в боях 10 и 11 июля, известной под названием сухарной экспедиции.

Сильная колонна, под начальством генерала Клюки фон Клугенау, была отправлена из Дарго на встречу транспорта, по пройденному нами 6-го числа пути. Генералу Клугенау были назначены в помощь генерал Викторов и Пассек; отряд состоял из 6 батальонов, 4 горных орудий и команд казаков и милиции. Едва хвост колонны, после первого подъема, скрылся в лесу, как послышались первые выстрелы, затем грохот орудий, и все усиливающаяся, нескончаемая перестрелка отправленной колонны не умолкала до самой ночи. Все мы находились в тревожном ожидании известий, чувствуя недоброе. Старые кавказские офицеры и солдаты предсказывали еще более упорный бой на другой день, когда двинется транспорт, и предвещали пагубный исход. Сильно замирало сердце при мысли о товарищах и друзьях, участвующих в этой резне. Дело в том, что Клугенау, вступив в лес, нашел все разбросанные нами завалы еще в большем числе восстановленными и усиленными боковыми завалами, откуда неприятель поражал нас перекрестным огнем. Весь лес был занят отчаянным неприятелем, подкрепленным партиями, прибывшими из Чечни. Каждый шаг нужно было прокладывать штыками, неприятель наседал со всех сторон, перерезывая наши колонны, действуя кинжалами на наши цепи, бросаясь в шашки на орудия и постоянно отрезая всякое сообщение частей между собой. С наступлением же сумерек часть колонны уже пробилась на соединение с транспортом, усеяв весь путь трупами наших храбрых солдат, потеряв при этом 3 горных орудия, завязших в грязи и, по истреблении прикрытия горцами, сброшенных в кручу[299]. (С утра 10-го числа, в продолжении двух дней, лил беспрерывный дождь, растворивший землю и испортивший окончательно путь.) Тогда арьергарду пришлось в темноте ночи выдерживать самый сильный рукопашный бой с горцами. Но храбрые кабардинцы стойко исполняли свое дело, прикрывая колонны и удерживая на штыках неприятеля, и около 11 часов ночи присоединились к прочим войскам. Кроме многих достойных офицеров, в этот день пал генерал-майор Викторов и был ранен командир 2-го батальона Кабардинского полка, известный полковник Ранжевский, обожаемый солдатами.

Соединившиеся колонны употребили всю ночь с 10-го на 11-е число на приведение в порядок расстроенных боем частей, на отправление уцелевших раненых в Андию с обратною колонною, доставившей транспорт, на раздачу провианта войскам и распоряжения к обратному следованию в Дарго. Неприятель, между тем, не терял времени: в эту ночь он еще сильнее укрепил и занял прежние завалы, готовясь встретить нашу колонну.

Когда войска с транспортом, 11-го числа утром, под сильным дождем, тронулись опять в путь[300], то начался с первого же шага тот же усиленный бой. Движение еще более было затруднено громадным числом черводарских вьюков; убитые лошади по узкой тропинке, пролегающей почти все время по лесистому гребню, вместе с ранеными и убитыми солдатами, составляли новые преграды к движению. Говорят, что буквально приходилось по колена в крови и грязи перелезать через трупы людей и лошадей. Всякое правильное распоряжение делалось невозможным, воцарился общий беспорядок: масса черводаров (наемные погонщики из персиян при транспорте), армяне, маркитанты со всем их скарбом, милиционеры — все это в ужасе и смятении смешалось с войсками; многих из них, говорят, солдаты в досаде кололи. Покуда авангард выбивал из завалов неприятеля, горцы разъединяли нестройные колонны обоза, бросаясь в кинжалы и шашки и грабя вьюки. Между тем арьергард безмолвно ожидал на позиции своей кровавой очереди.

При взятии первых завалов пал известный всему Кавказу генерал Диомид Васильевич Пассек, а в арьергарде — полковник Ранжевский. Говорят, что смертельно раненный двумя пулями, он велел кабардинцам поднять себя на носилках и продолжал распоряжаться, покуда не испустил дух.

Старые кавказские солдаты и офицеры раздражены были до крайности этим страшным беспорядком, но ожесточение их дошло до последних пределов, когда, входя дальше в лес, они увидели изуверски изуродованные трупы товарищей, павших накануне, развешанные по всем деревьямпроходимого ими пути. Бой или, лучше сказать, резня, при общем беспорядке, начавшаяся в 8 часов утра 11-го числа, не прекращалась почти до следующего дня. Нельзя, по словам очевидцев, описать всех ужасов, испытанных в продолжении этих двух дней, где геройское мужество наших солдат и офицеров было бессильно против так несчастно сложившихся обстоятельств и где всякое распоряжение начальника делалось невозможным при описанной обстановке.

Князь А. М. Дондуков-Корсаков. Литография по рис. П. Смирнова.

Можно себе представить все то, что мы испытывали в лагере при Дарго. Ясно долетал до нас гул каждого выстрела, но кровавая драма, разыгравшаяся в продолжении двух дней, была скрыта от нас непроницаемостью вековых лесов Чечни. Всякий понимал катастрофу и не находил возможности спасти от гибели дорогих товарищей. В продолжении 11-го числа, покуда кипел бой в нашей колонне, с утра начали приползать к нам раненые солдаты и несколько офицеров, брошенных в лесу 10-го числа и уцелевших от чеченцев. Они сообщили в отряде все ужасы, которых были свидетелями; некоторые из них страшно были изувечены и непонятно, как еще были живы. Я видел одного солдата, которого притащили к моей палатке: он рассказывал, что когда 10-го числа прошел наш отряд, то, празднуя победу, весь вечер и ночь горцы с криком и песнями доканчивали и мучили наших раненых. Сам он, скатившись в овраг и увидя двух подходящих горцев, притворился мертвым; горцы, желая в том удостовериться, нанесли ему еще несколько ран шашками. Он имел достаточно присутствия духа, чтобы не изменить себе, и, когда они его оставили, то, истекая кровью, он более полусуток употребил, чтобы проползти пять верст, отделявших его от нашего отряда.

Что должен был выстрадать князь Воронцов, получая подобные сведения? Наконец, он решился составить колонну[301] из свежих войск и отправить из нашего лагеря на первую поляну в лесу, на встречу и выручку товарищей. Когда несчастные остатки транспорта и колонны стянулись к поляне, то свежие войска сменили арьергард и, наконец, только 12-го числа к утру все собрались в лагере. Авангард пришел еще 11-го вечером. С ним явился в лагерь участвовавший в сухарной экспедиции и находившийся при Клугенау адъютант князя Паскевича, ротмистр Николай Беклемишев; он первый сообщил главнокомандующему подробно и дельно о всем происходящем. Я очень дружен был с Беклемишевым и прямо от Воронцова он забежал навестить меня, и я почти со слов его составляю настоящий рассказ. Беклемишев в эти дни своею храбростью и распорядительностью, самовольно принимая начальство над расстроенными частями, лишившимися своих начальников, заслужил общее уважение всех видевших его в этом деле. Я никогда не забуду того вида, в котором явился ко мне Беклемишев: он был совершенно без голосу, сюртук его и фуражка, пробитые несколькими пулями, кроме того, были разорваны в клочки колючками в лесу и покрыты, равно как и лицо и руки, запекшеюся кровью. На нем были широкие шаровары верблюжьего пуха и положительно выше колен они были покрыты кровью. Он мне сказал, что это, вероятно, случилось, когда он перелезал через целые завалы убитых и раненых, загородивших дорогу. Беклемишев, как все истинно храбрые люди, при хладнокровии своем, отличался замечательною скромностью: он ничего не говорил про себя и только впоследствии, по возвращении колонны, мы узнали о подвигах его самоотвержения в этом деле[302].

Несчастный исход так называемой сухарной экспедиции ясно обрисовал все затруднительное наше положение в Дарго. Мысль о страшных препятствиях лесистой, овражной местности, которою предстояло отряду пройти через Ичкерию до нашей границы, справедливо внушала самые серьезные опасения всем, испытанным в Кавказской войне. Отрезанным от всех наших сообщений, нам немыслимо было оставаться в Дарго; недостаток провианта, громадное количество раненых с каждым днем должны было ухудшать и без того отчаянное положение отряда, окруженного со всех сторон неприятелем, воодушевленным недавними успехами своими. Здесь впервые предстояло новому главнокомандующему принять энергичное решение и спасти отряд; здесь же проявился тот опытный взгляд князя Воронцова в военном деле, то личное самоотвержение в эти трудные минуты, которые, заставив замолкнуть прежних недоброжелателей его, приобрели ему навсегда на Кавказе столь заслуженное доверие к его личным качествам и военным способностям.

12-го числа было сделано распоряжение, чтобы к выступлению на следующий день остатки имеющегося провианта были распределены поровну по частям и чтобы все излишние тяжести, вьюки с офицерским имуществом и все палатки лагеря в ночь же были сожжены. Затем все освободившиеся таким образом вьючные лошади обращены были для перевозки раненых; одним словом, отряд должен был выступить совершенно налегке, солдаты с остатком провианта в своих мешках, а офицеры с тем, что имели на себе и могли поместить на верховой своей лошади. Часть кавалерии была также спешена и лошади отданы под раненых. Князь Воронцов сам показал пример, приказав сжечь все его имущество, оставив себе одну койку и солдатскую палатку. Кавказцам подобные случаи были не новость и никого не удивили, да в сущности мало что и было сжигать. Но всех тешило аутодафе имущества приезжих, особенно петербургских военных дилетантов. Солдаты и офицеры немало смеялись, видя, как сжигалось имущество принца Гессенского, особенно же серебро и прочие затеи князя Барятинского, которыми он так щеголял до того времени. Метрдотели, камердинеры, повара — все очутились пешком, в оборванных черкесках, объятые страхом, при совершенно новой для них обстановке, подверженные, с одной стороны, во все время движения нашего неприятельским выстрелам, а с другой стороны, — щедрым ударам нагаек казаков за производимые ими постоянные беспорядки в маршевой колонне.

Одновременно с этими распоряжениями через лазутчиков дано было знать полковнику Бельгарду в Андию немедленно разрушить укрепление, поспешно отступить, постепенно присоединяя к себе гарнизоны, оставленные на промежуточных пунктах в Буцуре и Удачном, и таким образом со всеми войсками следовать через укрепление Евгеньевское в Шуру. Движение это совершилось благополучно, при незначительном сопротивлении горцев, так как все силы Шамиля сосредоточены были против главного отряда в Дарго.

Независимо от этих распоряжений вызваны были охотники от войск для доставления в Грозную генералу Фрейтагу сведения о бедственном нашем положении, с тем, чтобы он поспешил к нам на выручку со свежими войсками. Около 11 человек, с записками одинакового содержания, отправлены были из нашего лагеря к Фрейтагу; им предстояло пробиться сквозь неприятельские толпы и следовать ичкеринскими лесами по совершенно неизвестной и неисследованной местности к передовым пунктам нашей линии. Замечательно, что никто из отважившихся на этот подвиг самоотвержения не поплатился жизнью за свою удаль, ежеминутно подвергая себя опасности, при неимоверных лишениях. Следуя разными путями, все наши лазутчики благополучно достигли своей цели, но первым, доставившим Фрейтагу весть о нашем безвыходном положении, был раненый юнкер Кабардинского полка Длотовский[303], за этот подвиг, удостоенный впоследствии главнокомандующим солдатского Георгиевского креста и производства в прапорщики.

Наконец, 13-го числа с рассветом, все сборы были кончены и отряд наш[304] тронулся из Дарго. Нельзя сказать, чтобы настроение наше было веселое; предчувствие всех предстоявших нам испытаний невольно вкрадывалось в мысли каждого. Вид изувечных раненых наших, с трудом державшихся на лошадях (некоторые из них были даже привязаны к черводарским вьючным седлам), обессиленные недавними потерями ряды наших батальонов — все это представляло картину, далеко неуспокоительную. Но замечательно в этом случае проявился дух кавказского войска: особого уныния нигде не было, какая-то серьезность заменила только обыкновенную веселость на лицах наших солдат. Всякий понимал, что только подвигами самоотвержения и соблюдением порядка он мог исполнить свой долг в отношении к порученным попечению отряда раненым товарищам и поддержать славу и предания кавказского солдата.

12-го числа утром, в последний раз до Герзель-аула, сделана была мне перевязка раны; особенных страданий я не чувствовал и лихорадочное состояние совершенно прошло; но нога была окончательно сведена и даже оконечностями пальцев я не мог доставать до земли. Меня посадили на лошадь и на ременной повязке прикрепили ногу к луке седла. При выступлении я присоединился к свите Воронцова и во все последующие дни, как совершенно свободный от служебных обязанностей, то ездил со штабом, то присоединялся к авангарду или арьергарду и различным частям отряда и, таким образом, мог быть свидетелем многих отдельных действий и эпизодов тяжелых последующих дней. Князь Воронцов перед выступлением, с обычным ему спокойствием и неизменною улыбкою, объехал войска, поздоровавшись с ними, и мы тронулись в 4 часа утра, на самом рассвете, к переправе на левый берег Аксая. Это было первое и весьма серьезное препятствие, но нам удалось пройти его благополучно, так как неприятель, не ожидая столь раннего выступления нашего, не успел еще занять высоты левого берега. Довольно сильная перестрелка завязалась только в арьергарде: неприятель, по отступлении нашем, заняв Дарго, с ожесточением бросился на арьергард при переправе, но удачные выстрелы нашей батареи с противоположного берега остановили его попытки. Когда стянулся весь отряд на левом берегу Аксая, мы тронулись по направлению к селению Цонтери, по довольно ровной местности, где леса разделились довольно обширными полянами. Цепи наши и особенно арьергард выдерживали усиленную перестрелку с наседавшими на них горцами, окружавшими со всех сторон наш отряд.

Не доходя Цонтери, нам предстояло перейти через глубокий и лесистый овраг; авангард успел довольно удачно перебежать оный и занять противоположный открытый берег. Но когда цепи заняли овраг и тронулась вся колонна, скрывшись в лесу, то неприятель открыл довольно сильный картечный огонь из трех орудий, расположенных влево от дороги и обстреливающих продольно весь лес. В первый раз мне пришлось тогда быть под картечным огнем, и странное, помню, произвело это на меня впечатление: картечь, ударяясь по деревьям, ломая сучья и ветки, производила шум, совершенно подобный большой стае птиц, пролетающих над головами и размахивающих крыльями. Колонна без больших потерь перешла это препятствие; наши батареи скоро заставили замолчать неприятельские орудия, но зато верному нашему арьергарду, состоящему из славных кабардинцев, с такими начальниками, как Лабынцев и Козловский во главе, пришлось вынести на штыках весь напор горцев. Как только арьергард спустился в овраг, неприятель бросился в шашки и кинжалы, и кабардинцы, отступая шаг за шагом перекатными цепями и засадами, могли только при своей стойкости совершить это опасное движение в полном стройном порядке и относительно с умеренной потерею[305].

Весь отряд расположился на ночлег у аула Цонтери. Шамиль с окружающих высот со всеми своими скопищами наблюдал за нами и в эту ночь мало тревожил нас. Главнокомандующий избрал позицию Цонтери, хотя она нас и удаляла от прямого пути нашего к Герзель-аулу, с целью обмануть неприятеля относительно дальнейшего движения нашего. Из Цонтери мы имели на линии самую ближайшую и прямую дорогу на селение Маюртук в большой Чечне, а оттуда в Грозное. Путь этот совершенно был неизвестен до Маюртука; по словам лазутчиков, дорога, если можно только назвать таковою лесные проходы черных гор Ичкерии, пролегала через сплошной лес и представляла на отрогах гор, через которые надо было бы переходить, трудности вроде тех, которые мы испытали при спуске в Дарго. Кроме того, Шамиль со своими скопищами и вооруженное население всей Чечни ожидали нас в этой неприступной местности. Вероятнее всего, что весь отряд погиб бы, если бы мы решились идти этим путем. Другой путь шел к Герзель-аулу на Кумыцкой плоскости, по левому берегу Аксая. Здесь главным препятствием служили лесистые овраги, спускающиеся с черных гор к Аксаю, но зато местность эта, как довольно населенная, представляла, между оврагами и по скату реки, довольно большие поляны и чистые пространства обработанных полей. Справа от нас река Аксай, хотя отчасти, но все-таки служила нам некоторым прикрытием от неприятеля с этой стороны; зато слева от нашего пути высилась целая цепь покрытых лесом гор, представляющих неприятелю верную защиту.

Часть этого хребта от селения Шуани до Герзель-аула была хорошо известна нашим войскам вследствие несчастного Ичкеринского похода, под начальством генерала Граббе в 1842 году. Храбрый отряд наш, с неимоверными лишениями, без воды, пройдя по хребту до селения Шуани, был окружен неприятелем и должен был от этого места с огромными потерями тем же путем возвратиться в укрепление Герзель-аул, сохранив честь русского оружия. Следуя по долине Аксая, через оставленные жителями аулы, мы во всяком случае знали, что не будем лишены воды. По всем изложенным соображениям, главнокомандующий избрал последний путь, но, весьма естественно, держал в совершенной тайне свои предположения, распуская, напротив, слух, что мы идем на Маюртук. Эти слухи и ввели в заблуждение Шамиля, который за ночь сосредоточил все свои силы по предполагаемому им следованию нашего отряда.

В этот первый день нашего движения, долженствовавший быть предвестником последующих кровавых испытаний наших, в виду всего отряда подтвердил свою боевую репутацию и внушаемое кавказцам к его имени доверие генерал-майор Иван Михайлович Лабынцев, командуя в этот день арьергардом с боевыми своими товарищами кабардинцами. Он совершил примерное отступление без особой потери, благодаря своей опытности пользоваться местностью и знанием характера неприятеля. Арьергард, отступая и пользуясь всяким удобным местом для засад, постоянно удерживал и поражал неприятеля при попытках его переходить в наступление. Можно сказать, что Лабынцев в этот день, как и в последующие, до Герзель-аула, на своих плечах вынес и оградил наш отряд от уничтожения разъяренными успехом горцами. Я помню, что с этого дня достойный ценитель воинских доблестей князь Воронцов вполне признал заслуги Лабынцева, не теоретика, а практика, выработанного Кавказской войной.

Глава VI

Марш и бой 14 июля. — Взятие аула Урдали. — Граф Стейнбок. — Штурм завалов. — Граф Бенкендорф. — Шеппинг. — Альбранд. — Авангардное дело. — Белявский. — Лидерс. — Граф Гейден. — Нападение на главнокомандующего. — Смерть Лонгинова. — Ночлег в Иссаюрте. — Движение отряда 15 июля. — Аллерой. — Марш и бой 16 июля. — Ямвель. — Глебов. — Васильчиков. — Форсалес. — Занятие Шаухал-берды. — Отдых 17-го и 18-го числа. — Князь Воронцов и Лабынцев. — Прибытие 19 июля отряда Фрейтага и соединение с ним. — Ночлег в Мисните. — Вступление 20 июля в Герзель-аул. — Комендант Ктиторов. — Лазарет. — Полковник Семенов. — Экзекуция мародеров. — Дружинин. — Отправление транспорта раненых в Червленную. — Пятигорск.

14-го числа, с рассветом, тронулись мы вниз по долине Аксая, по направлению к Шуани, и неприятелю ясно тогда обозначился путь нашего будущего следования. Шамиль, со всеми своими скопищами, быстро двинулся с Маюртукского направления наперерез нашему пути следования и успел, до прибытия нашего отряда, с достаточными силами занять позицию у Урдали. До перехода к этому селению в цепях наших производилась усиленная перестрелка и, к общему сожалению, ранен был, с раздроблением голени, наш общий друг, достойный полковник граф Стейнбок, временно командовавший в то время батальоном Апшеронского полка[306]. Все последующие дни, при движении нашем, каждый час, каждая почти минута должны были лишать нас кого-нибудь из близких и дорогих нам товарищей.

Наконец, следуя по возвышенному плато, мы начали спускаться к аулу Урдали, только что преданному пламени по приказанию Шамиля.

Весь отряд, переходя лесистый овраг, был подвержен продольным картечным выстрелам неприятельской батареи, расположенной влево от пути нашего следования. Потери в людях у нас почти не было от этого огня. Наконец, когда мы вышли из оврага и выстроились за дымящимися развалинами аула, перед нами обрисовалась неприятельская позиция; по покрытым густым лесом высотам пролегала единственная дорога или, скорее, тропинка, по которой предстояло нам пройти до следующего селения Илаюрт, где назначен был ночлег. Вправо и влево от упомянутой тропинки лесистые высоты были заняты сбежавшимися партиями неприятеля и по возможности укреплены наскоро сделанными засеками и завалами. Для дальнейшего следования вперед необходимо было овладеть этими препятствиями. С этой целью, для занятия левых высот, назначен был Куринский батальон и Карталинская милиция, под командою флигель-адъютанта, полковника, графа Бенкендорфа, этой рыцарской благородной личности, столь ценимой Воронцовым, которую никто из знавших его близко никогда не забудет. Предположено было обогнуть и с фланга взять неприятельскую позицию.

Спешу занести в свои воспоминания один случай. Не имея определенного назначения, я, как выше сказано, ездил ко всем частям отряда со своим телохранителем, казаком горского Казачьего полка, Павлодольской станицы, Густомясовым, который во все время похода берег меня, как родного. В то время, как колонна Бенкендорфа при мне двигалась по назначению, состоящий при князе Воронцове молодой гражданский чиновник барон А. П. Николаи, весьма дружный с Бенкендорфом, подъехал к нему, чтобы пожать ему руку, лейб-гвардии конного полка поручик Шеппинг, друг Бенкендорфа, шедший с его колонной, подошел к Николаи и вынул из его кобуры двухствольный пистолет, говоря: «На что тебе, гражданскому, пистолет: дай мне — пригодится» и взял его в дело. Этот-то пистолет, может быть, и спас жизнь доброго Бенкендорфа, как будет видно впоследствии.

Колонна Бенкендорфа, углубившись в чащу леса с милиционерами впереди, скоро сбилась с должного направления и, вместо того чтобы обойти с правого фланга неприятельскую позицию, очутилась, по выходе на первое чистое место, на ружейный выстрел перед неприятельским фронтом. Здесь почти все начальники мгновенно были ранены, начальник милиции князь Захарий Эристов без чувств уже лежал впереди своей дружины, и вскоре пал и Бенкендорф, пораженный пулей, раздробившей ему ключицы и плечо, — неприятельский огонь со всех сторон поражал наших храбрецов. С неимоверными усилиями, при содействии других войск, наконец позиция была взята, и дорогие наши раненые товарищи вынесены из огня в чащу леса.

Покуда это происходило на левом фланге нашего следования, для овладения высотами правой стороны были направлены батальоны Навагинского полка, которые замялись в виду предстоящего штурма позиции. Между тем, авангард с Белявским двинулся в лес, по дороге. Тогда, сколько мне кажется, чуть ли не по распоряжению Альбранда (не получившего приказания), из авангарда Люблинского полка батальон был направлен для завладения правым завалом. Встреченные убийственным огнем, люди на половине горы остановились и продолжали кричать «ура», лежа на земле и стреляя на воздух. Здесь мне случилось видеть прискорбную сцену. Подъехав к подошве высот, я увидел спускающегося с горы полковника Л., поддерживаемого двумя горнистами. Подъехав к нему, я спросил с участием: «Куда вы ранены, полковник?» На это он мне ответил: «Я не ранен, но у меня одышка, никак не могу подыматься на гору». С тяжелым чувством отвернулся я от этого господина. В это время скачет передо мной на белой лошади дежурный штаб-офицер нашего отряда, известный Лев Львович Альбранд, восторженный и пылкий, как всегда. Подскакавши к оробевшим войскам, он сказал: «Не хотите идти вперед, люблинцы, так посмотрите, как честный солдат должен умирать за царя» и с этим, ударив лошадь, вскочил по крутизне к самым неприятельским завалам. Через минуту и лошадь и он катились вниз — лошадь убитая, а Альбранд с разбитой рукой и плечом и имея весь сюртук и фуражку пронизанными пулями от неприятельского залпа[307]. Тем не менее, воодушевленные им люблинцы, поддержанные, впрочем, навагинцами, зашедшими во фланг неприятелю, вскоре завладели завалами и очистили главному отряду эту преграду. Между тем авангард, под начальством генерала Белявского, в самом ограниченном числе, не зная об отделении Люблинского батальона, быстро, с песнями, двигался вперед к Аллерою. Штаб же и обоз со своим прикрытием и главная колонна стояли на месте. Войска, занявшие вышеупомянутые позиции на правом и левом нашем фланге, должны были составлять цепи при дальнейшем нашем движении. Арьергард, под командою Лабынцева, с храбрыми кабардинцами оставался покуда на месте и должен был прикрывать наше отступление, когда вся колонна войдет в лес.

День 14 июля есть одна из самых тягостных страниц этой кровавой драмы, которую суждено было пережить нам от Дарго до Герзель-аула; вот почему я с большею подробностью останавливаюсь на событиях этого памятного для меня дня. Белявский, со свойственным ему польским азартом, несся вперед, нисколько не думая о связи авангарда с прочими частями отряда, доколе не наткнулся на неприятельский завал на опушке пройденного им леса перед открывшейся впереди Аллероя небольшой поляной. В конце этой поляны была устроена неприятелем сильная засека, занятая мюридами, перед овладением которой остановился слабый авангард, под прикрытием занятого завала. Не получая никаких сведений из авангарда, главнокомандующий послал к Белявскому сперва адъютанта своего Лонгинова, потом состоявшего при нем поручика Генерального штаба графа Гейдена, наконец поехал и сам генерал Лидерс с частью своей свиты, чтобы узнать о положении дела. Все они, по особенному счастью, доехали невредимы до авангарда, который нашли в самом ограниченном и слабом составе, залегшим в завале перед поляной. В конце поляны расположен был огромный завал, усеянный неприятелем и останавливающий всякое движение вперед незначительной горсти наших солдат. Когда генерал Лидерс спросил у Белявского, где его авангард, то получил в ответ, что Люблинские батальоны идут за ним. Лидерсу легко было убедить Белявского в противном, так как он только что проехал по этому пути. Тогда был послан сперва Лонгинов за остальными войсками авангарда, а потом и сам Лидерс поехал вслед за ним. Но авангард был уже совершенно отрезан горцами. Лонгинов убит, и Лидерс, встреченный неприятельским залпом, которым ранены в его свите: граф Гейден, Генерального штаба капитан Дельвиг, убит адъютант граф Бальмен и много лиц из конвоя, должен был вернуться к Белявскому. Между тем тронулись главные наши силы; цепям нашим в этой пересеченной местности, покрытой девственным лесом Чечни, приходилось действовать не одной только пулей и штыками, но и топорами, чтобы пробиваться сквозь чащу, где вьющиеся растения, колючие кустарники и завалы на каждом шагу представляли непреодолимые препятствия, под убийственным огнем неуловимого неприятеля. Общая связь частей была нарушена, и хитрый и ловкий неприятель врывался постоянно и незаметно через разорванные цепи для нападения на главную колонну, производя общее смятение в беспорядочном следовании вьюков и раненых по единственной узкой лесной дороге, по которой шел наш отряд. Надобно быть в подобных обстоятельствах, чтобы понять, какое нравственное впечатление производит на обоз, на колонну раненых неожиданное нападение с той стороны, где колонна считает себя вполне безопасною, под прикрытием своих цепей. Весьма понятен тогда неминуемый беспорядок и невозможность при таких условиях каких бы то ни было распоряжений.

Опишу несколько эпизодов нашего движения в этот день, которых частью я сам был очевидцем, частью рассказанных мне в тот же день, на ночлеге, под свежим впечатлением участвовавших.

Бенкендорфа, раненого, несли на носилках храбрые куринцы его батальона; окровавленный, в одной рубашке, он лежал в бесчувственном состоянии; подле него шел друг его барон Шеппинг. Внезапно несколько горцев из чащи леса врываются на узкую тропинку и начинают резать раненых и их прикрытие. Куринцы, положив на землю носилки со своим командиром, стараются отражать нападение. Шеппинг впереди их защищает своего друга и пистолетом барона Николаи успевает убить горца, занесшего кинжал на Бенкендорфа, сам же получает несколько ран шашками и в упор выстрел из пистолета в живот. По неимоверному счастью, пуля только контузит его и останавливается в платье и белье. (Это можно объяснить только тем, что горец второпях или положил мало пороху, или не добил пули.) Когда неприятель был прогнан, на носилках уже не нашли Бенкендорфа: в бессознательном и безотчетном испуге, при виде этой резни, он имел достаточно силы, чтобы вскочить и бежать в противоположную сторону. Несколько чеченцев, догоняя, рубили его беспощадно, и он был найден за несколько шагов в овраге, весь облитый кровью и изрезанный шашками. Это немедицинское кровопускание, быть может, спасло ему жизнь, остановив и ослабив неминуемое воспаление его раны. Бенкендорф впоследствии совершенно оправился от ран, долго после того жил, женился и умер нашим военным агентом в Берлине в конце пятидесятых годов.

Недалеко от этого места происходил еще более серьезный эпизод. Наш главнокомандующий, со всем своим штабом, следуя пешком по той же местности, вдруг был атакован партией чеченцев, бросившихся в кинжалы из чащи леса на нашего достойного вождя. Я, к сожалению, не был свидетелем этой сцены, но мне рассказывали, как всех поразило величественное хладнокровие князя, которому, может быть, несмотря на многолетние его походы, в первый раз пришлось обнажить оружие; с вечною улыбкою на устах, вынимая саблю, он сказал: «Eh bien dèfendons nous, messieurs!» He хочу упоминать о некоторых других эпизодах штаба и свиты; скажу только, что несколько кабардинцев скоро штыками опрокинули смелых горцев и очистили дальнейший путь князю.

В это время я пробирался впереди штаба к авангарду со своим казаком и заметил, что по тропинке, по которой мы ехали, лежало поперек дороги огромное тело в юнкерском мундире; что меня поразило при этом, это был неприятельский удар шашкой, который от плеча разрубил тело до самого пояса пополам. Это оказался юнкер Башилов, состоявший у генерала Лидерса на ординарцах. Немного далее наткнулся я на другой труп, лежавший сбоку от дороги, лицом вниз. Какое-то тяжелое предчувствие стеснило мое сердце: я приказал казаку повернуть труп и узнал в нем друга и товарища своего Ал. Лонгинова, который только что был послан отыскивать авангард Белявского. Я помню, какие слезы вызвала во мне эта смерть. При ране, не мог я слезть с лошади, но приказал казаку перекинуть труп через седло его лошади и, перевязав троком от седла, везти за мной до ночлега.

Следование отряда, при таких условиях, совершалось весьма медленно, в полном беспорядке. Об авангарде никаких сведений не было, как равно и о генерале Лидерсе, поехавшем со штабом к генералу Б. Общее мнение даже было, что мы окончательно отрезаны. Между тем, вот что происходило в авангарде: генерал Б., как выше было сказано, засел в засеке перед грозным неприятельским завалом, на поляне. Потери были значительны, и оставшиеся войска, состоявшие по большей части из неопытных солдат 5-го корпуса и малой горсти уцелевших апшеронцев, положительно не решались идти на штурм неприятельской позиции. Корпусный командир, генерал Лидерс, огорченный в своей заслуженной военной репутации неудачами в этот день войск вверенного ему корпуса, явно искал в эту минуту смерти, выставляя себя из завала неприятельским пулям. Граф Гейден и граф Строганов, бывшие с Лидерсом, силою остановили его от бесполезного жертвования собой и сохранили войску этого достойного генерала для будущих заслуг его отечеству. Тут Белявский[308] показал себя действительно хорошо: вынув шашку, он вышел из засеки и сказал: «Неужели между нами не найдется никого, который со мной захочет исполнить свой долг». Двенадцать апшеронцев (имена которых записаны князем Воронцовым) бросились за генералом на штурм завала, увлекая за собой и остальных. Неприятель был мгновенно выбит штыками и путь до Иссаюрта совершенно очищен. Вскоре подошла и главная колонна, и войска начали сосредотачиваться на поляне. Нас отделял еще весьма крутой, лесистый овраг от позиции, избранной на противоположном берегу оного для нашего ночлега. Но заняв заблаговременно овраг и берег цепями и авангардом, наше следование к ночлегу совершилось довольно благополучно и без значительных потерь. Совершенно смеркалось, когда последние вьюки обоза стянулись к позиции. Арьергард, на штыках вынося натиск неприятеля, стягивался на оставленный нами противоположный скат оврага, отступая шаг за шагом перекатными цепями. Переходя постоянно с отступления к наступательным движениям, при замечательной распорядительности Лабынцева, доблестные кабардинцы к рассвету присоединились к нам в Иссаюрте, не оставив в руках неприятеля ни одного раненого, ни одного убитого, чем всегда так гордятся кавказские войска в своих делах[309].

Когда мы пришли на ночлег, уже совершенно стемнело, небо заволокло грозными, черными тучами, и вскоре разразилась одна из тех страшных гроз, какие бывают только на Кавказе. В отряде нашем палаток больше не было, исключая у нескольких начальствующих лиц; все мы расположились биваками, как попало, и разложили костры для варки пищи. Я с товарищами своими, Глебовым и Васильчиковым, приютился под кустом и около себя положили тело бедного Лонгинова. Предварительно сняли мы с него кольца, образа и кинжалом обрезали несколько клочков волос, все это разделили между собой, с тем, что, кто останется в живых из нас, отослал бы эти дорогие остатки в семейство покойного; затем завернули мы тело в бурку и перевязали веревками, чтобы похоронить на другой день. Я чрезвычайно был поражен потерею старого моего университетского товарища и искренно любимого друга; несмотря на усталость и боль от раны, я долго не мог заснуть под бременем тяжелого впечатления. Помню, что когда огонек наш погас и мы лежали, вдруг какой-то конный казак, проезжая мимо нашего куста, задел лошадью своей тело Лонгинова; я притянул его тогда ближе к себе, желая оградить от подобных случайностей, и к рассвету, когда пробили зорю, оказалось, что я лежал и заснул на трупе товарища. Мы сейчас же распорядились вырыть яму около того места, где лежали, призвали священника для отпевания и, покуда отряд готовился к выступлению, успели похоронить Лонгинова и на свежей могиле развели огромный костер, чтобы скрыть от горцев место погребения. Они имели обыкновение после ухода войск вырывать тела, забирать платье покойников и истязать трупы.

Около 10 часов утра 15-го числа отряд наш снова готов был к выступлению и ночлег назначен был у аула Аллерой. Подходя к Аллерою, влево от нас виден был песчаный обрыв Ичкеринского хребта, до которого доходили войска при несчастной экспедиции 1842 года, под начальством Граббе. Многие участники в этом движении подробно рассказывали нам о всех претерпенных ими тогда лишениях и об ужасах отступления по тому безводному хребту.

В Иссаюрте мы весьма мало имели воды из единственного родника в овраге, но разразившаяся гроза и дождь снабдили войска водой на эту ночь. Влево от предстоящего пути тянулся, как сказано, покрытый лесом Ичкеринский хребет, постоянно склоняясь по направлению к Герзель-аулу и к Качкалыкскому хребту. От этих гор спускалось бесчисленное количество весьма глубоких оврагов, покрытых лесом, до долины Аксая, текущего почти параллельно хребту. Но в Иссаюрте мы были еще в довольно большом расстоянии от реки и только в Аллерое приблизились к ней настолько близко, что войска могли ею пользоваться. Между помянутыми оврагами, частью в лесу, а частью на возвышенных открытых местах, виднелись поляны, засеянные хлебом, а на более возвышенных, как Аллерой и Шаухал-берды, расположены были оставленные и сожженные жителями бывшие аулы их.

Казак Моздокского полка. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Впереди нашего следования находился глубокий овраг, которого противоположный лесистый берег был занят неприятелем. Под покровительством сильного огня наших батарей авангард, имея кавалерию впереди, двинулся к этой позиции и без труда заставил горцев отступить. Главные силы и арьергард прошли в величайшем порядке, мало тревожимые горцами, и по прошествии 5 верст главнокомандующий счел нужным остановиться для ночлега у селения Аллерой, находя, что люди, а в особенности раненые, после вчерашнего продолжительного боя и утомительного перехода нуждались в отдыхе[310].

Густой туман и мелкий дождь, препятствовавшие в нескольких шагах различать предметы, не дозволяли отряду выступить 16 июля ранее 8 часов утра. На предстоящем переходе, при самом небольшом расстоянии, отделяющем нас от Шаухал-берды, нам приходилось переходить несколько оврагов, покрытых густыми лесом, из которых последние, по глубине своей и укреплению неприятельскими завалами, представляли наибольшие затруднения.

Кабардинский князь. Рис. Т. Горшельта.

Отряд наш переправу и занятие высот совершил довольно удачно и без больших потерь, постоянно перестреливаясь, как в цепях, так и в авангарде. Здесь мы остановились, ожидая арьергарда, оставшегося на месте нашего ночлега. В глазах всего отряда Лабынцев совершил замечательное свое отступление; князь Воронцов и все мы восхищались его умением пользоваться местностью и замечательными его распоряжениями. При переходе через следующий овраг, когда колонна двинулась вперед, я остался с арьергардом, желая ближе видеть действия Лабынцева. Я очень хорошо помню, как отступая с последнею цепью, при сильном натиске неприятеля, Лабынцев, желая ободрить пару молодых оробевших солдат, сказал им: «Становитесь за мной, вы знаете, что меня пуля не берет», и велел одному из них лечь и отстреливаться между ног его, а другому из-под мышки. Можно себе представить, как подобные выходки нравились солдатам, которые были уверены, что Лабынцев, участвовавший в стольких сражениях и никогда не раненный, имел заговор против пуль. В этой же цепи видел я достойного командира Кабардинского полка В. М. Козловского под градом пуль, с предлинною трубкою в зубах, ободрявшего цепь со свойственным ему хладнокровием. Лабынцев подошел к нему и палкой выбил у него из губ трубку при любимом своем ругательстве: «Прохвостина, здесь не место курить». Козловский, впрочем, весьма дружный с Лабынцевым, только возразил: «Грешно, как, Иван Михайлович, последнюю, как, у меня трубку выбивать». Я не слышал дальнейших объяснений. При переходе одного из последующих оврагов, когда арьергард выходил на поляну, подверженный на открытом месте усиленной с противоположного ската меткой стрельбе горцев, я был еще свидетелем одной, весьма смешной, но вместе, грустной сцены. При Лабынцеве находился в ординарцах разжалованный за дуэль с Долгоруким в рядовые Кабардинского полка из лейб-гвардии Гусарского князь Яшвиль. Этот достойный и храбрый человек заслужил уважение и сочувствие всех в отряде своею примерной храбростью и самоотвержением. Он исполнял строго все служебные обязанности рядового и во время дел и перестрелки постоянно бросался выручать раненых солдат и на своих плечах, при своей физической силе, выносил их из огня в более безопасные места. В этом же арьергарде находился адъютант генерала Гурко поручик Д. С., старый мой товарищ по университету, стяжавший, к сожалению, в отряде славу первоклассного труса. Он не был лишен ни способностей, ни ума, но как в университете, так и на Кавказе, был вечным посмешищем товарищей и цинически относился к своей трусости. «Отправляясь на Кавказ — говорил он, — я решился пасть от первой пули, и действительно от первой пули лег под куст». На упомянутой поляне, при отступлении цепи, Ямвель увидел ползущего по земле С. от одного куста к другому; возмущенный этим, он остановил его за фалды на самом открытом месте, куда сыпались неприятельские пули, говоря ему: «Согласись, С., что ты подлец». — «Согласен, только пусти меня». — «Нет, дай честное слово, что если останешься жив, как выйдем, сейчас подашь в отставку». — «Даю», — отвечал С., и тогда только Ямвель отпустил его. Прибывши в Герзель-аул, С. сдержал свое слово, что с ним весьма редко случалось. Этот жалкий человек потом женился, вскоре сошел с ума и, кажется, более 20 лет находился в сумасшедшем доме в Петербурге.

Из арьергарда проехал я к главной колонне и соединился с князем Воронцовым. Я застал толпившийся в сильном беспорядке обоз и колонну раненых в лесу, перед небольшим, окруженным лесом же, кукурузным полем; впереди слышна была жаркая перестрелка и пушечные выстрелы в последнем овраге, отделявшем нас от Шаухал-берды. Я с трудом пробился к штабу и нашел князя Воронцова и свиту его спешившимися, для перехода поляны. С опушки леса, еще не занятой нами, сыпались пули на узкую дорожку, которую предстояло перейти. Только что князь Воронцов вышел на поляну, стрельба участилась и одновременно около него было ранено несколько человек казаков и адъютанты князя, товарищи мои, Васильчиков — в руку, а Глебов — в ногу. Тут имел я случай видеть отличительную черту самопожертвования горцев. При князе состоял старшина Эрпелинского аула Шаухальских владений, почтенный старик Улу-бей, весьма плотный мужчина, гигантского роста. Увидев угрожающую князю опасность, он незаметно прокрался к нему с той стороны, откуда раздавались выстрелы; не спуская глаз с князя и идя все время вполоборот, он своей громадной фигурой постоянно прикрывал князя и удалился, исполнив по своим понятиям долг телохранителя, как только цепь наша выбила из опушки неприятеля. Наконец, спустились мы и в последний овраг. Во все время следования нашего от Аллероя правая цепь наша, обращенная к Аксаю, весьма мало терпела от неприятеля; перестрелки, вообще, были ничтожны и, опасаясь быть отрезанными, большие партии горцев не являлись с этой стороны. Все силы их направлены были на левую на цепь, где, под прикрытием пересеченной местности и части леса, они наносили, как цепи, так и авангарду нашему, чувствительный урон, останавливая на каждом шагу движение колонн. Самые же ожесточенные нападения горцев, как всегда в этой войне, были направлены на арьергард, так как они видели неуспешность своих действий к преграждению пути нашему отряду. Здесь, кроме сильного ружейного и артиллерийского огня из неприятельских орудий, постоянно происходили рукопашные схватки, где кабардинцам приходилось штыками отбивать горцев, которые с остервенением бросались в шашки и кинжалы на отступающие цепи. На дне оврага, через протекающий ручей, необходимо было устроить переправу, для чего и были посланы с авангардом остатки столь сильно пострадавшего 5-го саперного батальона и горные орудия батареи полковника Годлевского. Левая наша цепь под командою Меллера-Закомельского не пошла высотою и сбилась по обрывам на дороге, вместо того, чтобы идти верхом и в тыл устроенных неприятелем, выше переправы, сильных завалов. Как только подошли саперы, неприятель открыл по ним убийственный огонь, и большая часть людей была перебита во время работы. Командовавший горными орудиями, поручик Форсалес старался выбить неприятеля из завала гранатами и картечью; покуда Меллер-Закомельский со своей цепью взобрались на высоты, чтобы обойти неприятеля и исправить сделанную им ошибку, в несколько минут вся артиллерийская прислуга лежала уже убитая или раненая. Остался невозмутимый Форсалес и раненый фейерверкер, который забивал снаряд в то время, как сразила его пуля. Форсалес навел орудие, сделал последний выстрел и упал, контуженный в грудь и раненный пулей в плечо. Опомнившись и спокойно встав, он, весь в крови, обратился к кучке штабных (кажется, тут был и князь Воронцов), стоявших под прикрытием обрыва, недалеко от него, и хладнокровно сказал: «Jetzt glaube ich, meine Hern, habe ich? nichts mehr zu thun und kann mit Ehren weggehen» и медленно пошел в колонну перевязываться.

Вскоре затем неприятель, выбитый из завалов, очистил нам дорогу. Белявский, между тем, атаковал и занял аул Шаухал-берды и, наконец, выбрался отряд на обширную поляну Шаухал-берды, в страшном безначалии и суете: колонны, вьюки, раненые — все перемешалось. Один Лабынцев стойко, в порядке отступая, прикрывал наше беспорядочное движение и через несколько часов присоединился к нам[311].

Шаухал-берды, как место, где испытали мы столько физических лишений, столько нравственных тревог и ожиданий, заслуживает особого описания, в котором постараюсь передать впечатления наши в продолжение трехдневной томительной стоянки в этом месте.

Довольно обширная поляна Шаухал-берды прилегала крутым обрывом с южной стороны к руслу реки Аксай; на противоположном правом берегу, отчасти господствуя над всей этой местностью, расположен был неприятельский аул, занятый скопищем мюридов, при 3-х или 4-х орудиях. Восточную сторону нашей позиции окаймлял весьма широкий и глубокий овраг, впадающий в Аксай от Ичкеринского хребта. С северной стороны окаймлял нашу позицию только что перейденный нами овраг. На поляне, на восточной ее окраине, ближе к Аксаю, находились развалины оставленного горцами аула и довольно большой сад. На этом пространстве суждено было нам в продолжение 3-х томительных дней ожидать нашего избавления. Сколько помнится, отряд расположился на позиции в порядке своего прежнего следования. Апшеронцы и часть войск 5-го корпуса заняли восточный фас, остальные части 5-го корпуса и куринцы прикрывали левый наш фланг, кабардинцы тыл, а навагинцы правую сторону к обрыву Аксая. Все раненые, для облегчения их от невыносимой жары, были свезены и положены около разоренного аула и в прилегающих садах. Главная квартира расположилась в центре позиции, остальные отдельные личности — где попало. Ниу кого не было ни палаток, ни вьюков или тяжестей; потому все отдельные лица располагались по произволу при той или другой части войск.

Здесь припоминаю следующий эпизод. Когда я выехал на позицию и ко мне присоединились раненые товарищи Васильчиков и Глебов, томимые голодом, а особенно жаждой (мы целый день ничего не пили), при невыносимой жаре, — казаки наши устроили временно на полях из сучьев и веток балаган (как солдаты называют «холодок»), в котором мы и улеглись до общего расположения частей. К вбитым в землю кольям были привязаны наши лошади. Перед нами в это время тянулись обоз, милиция и остатки изнуренных войск наших для занятия указанных им по дислокации мест. В это время неприятель с противоположного берега Аксая открыл довольно меткий и усиленный артиллерийский огонь, стреляя гранатами (что он, впрочем, продолжал и в последующие дни, как днем, так и ночью, выстрелами, хотя и редкими, держа постоянно в тревоге утомленные наши войска). В это время одна граната попала в привязанную около балагана лошадь, разорвалась в крупе ее и осколки свалили наш временный холодок; казаки, вытащив нас из-под сучьев, свезли в другое, более безопасное, по их мнению, место, к разоренному аулу, где были уже свалены другие раненые. Там мы пробыли до нашего выступления. Скудный запас сухарей, равно как и все жизненные припасы, окончательно истощились; не только солдаты, но и офицеры в последний день питались чем попало. Во время стоянки в Шаухал-берды обыкновенной пищей служила зеленая недоспевшая кукуруза, которую солдаты, под неприятельскими выстрелами, собирали с полей, натирали взамен соли порохом и пекли на углях. Некоторые счастливцы имели еще кое-какие запасы, но видно, что нужда была велика, из следующего: адъютант Воронцова Лисаневич имел вьюк, который возил на муле белой шерсти; проснувшись, кажется, 17-го числа, он нашел только голову и ноги этого животного. Я помню, как нам, томимым голодом, товарищи наши из Главной квартиры приносили то в бумажке немножко вареной кашицы, то кость говядины от стола князя Воронцова и, наконец, как известный Едлинский, усмотрев, что прикомандированный из гвардейских драгун к нашему отряду, раненый поручик Блум тайно от всех, под кустом, ел сохранившийся у него кусок сыру, украл этот кусок и принес нам. Остервенелый Блум, узнав об этом, вызвал Едлинского на дуэль, которая, впрочем, не состоялась. Около меня, в этих же садах, лежал на двух вьючных сундуках опасно (думали безнадежно) раненный в грудь командир Замостского егерского полка Семенов. Добрые товарищи, посещавшие нас и столь заботившиеся о нашей участи в это тяжелое время, постоянно только думали, как бы поддержать пищею наши силы. Один из них, поручик Лихачев, служивший со мною прежде в Кирасирском полку, начал шарить, с помощью кавалергардского поручика Бахметева, в сундуках под раненым Семеновым и нашел ящик с отвратительными конфетками из Кизляра; когда Семенов слабым голосом протестовал против этого насилия, то Лихачев его успокаивал тем, что, вероятно, он до вечера не доживет, с чем и согласился раненый и с улыбкою смотрел, как мы пользовались этой отвратительной, заплесневелой пищею. Всегда веселый, несмотря на свои страдания, Стейнбок потешал нас своими остротами, и Николай Петрович Колюбакин, о котором много придется говорить впоследствии, постоянно поддерживал дух всех своими оригинальными суждениями и эксцентрическими выходками.

Не могу умолчать здесь о глубоко тронувшем меня в то время самоотвержении крепостного человека моего Петра Толстого. Моложе меня двумя или тремя годами, он поступил ко мне в услужение из дома родителей моих, где обучался на кухне, был при мне с начала службы моей в Кирасирском полку, сопровождал меня во всех походах на Кавказе и поездках, исполняя должность и камердинера, и повара, и привязался ко мне безотчетно и сердечно, как умели привязываться в то время крепостные люди к своим господам. Когда мы только что вышли из огня на поляну Шаухал-берды, Петр, видя наше изнуренное состояние и томительную жажду нашу, бросился отыскивать нам воды к реке Аксаю и начал наполнять деревянную баклагу; с противоположного берега неприятель осыпал его пулями, что не помешало ему исполнить свое человеколюбивое намерение. Но в это время цепь апшеронцев расстанавливалась для прикрытия водопоя, и его, одетого в азиатскую черкеску и отделенного от нашего отряда, схватили и, связавши, привели в лагерь, принимая его за перебежчика. К счастью, командовавший остатками Апшеронского батальона, капитан Раутенберг узнал его, и первыми каплями воды, которыми в этот день мне и товарищам моим пришлось освежиться, мы обязаны доброму Петру моему[312]. Папаха и черкеска его в нескольких местах были прострелены неприятельскими пулями.

Князь Воронцов, при участии всех начальников частей, оценив отчаянное, безвыходное положение наше, решился остаться на месте и ожидать выручки от генерала Фрейтага, к которому были посланы из Дарго лазутчики с известием о нашем движении на Герзель-аул. Было немыслимо с расстроенными частями нашими, с громадным числом раненых, беспорядочным обозом и милицией, перейти то грозное препятствие, которое ожидало нас в лесистом овраге, отделявшем нас от спасения нашего — на пути к Герзель-аулу[313]. Нет сомнения, что строевые войска, при стойкости своей, хотя с потерями, но могли бы пробиться через настоящее препятствие; но прикрывая раненых и обоз, это положительно было бы делом невозможным. Благородная душа князя Воронцова не могла допустить подобной жертвы; он сказал: «Я выйду из Шаухал-берды только с последним из раненых солдат вверенного попечению моему отряда».

Ружейных патронов у нас было немного, и при постоянной перестрелке в цепях наших старались соблюдать всевозможную экономию. Артиллерийских же снарядов у нас почти не было, все лошади и прислуга горной батареи Годлевского были перебиты, лафеты и ящики сожжены, и только тела орудий на вьючных седлах были нами вывезены. На неприятельские выстрелы из орудий, громившие нас в течение 3-х дней, мы почти не могли отвечать. Положение наше хорошо было известно Шамилю, и он считал отряд наш верною, неотъемлемою своею жертвою. Никто и в отряде нашем, от солдата до генерала, не скрывал себе всего ужаса нашего положения; мы все хорошо знали, что, опоздай на несколько дней Фрейтаг, нам пришлось бы или умереть голодною смертью, или видеть ослабленные голодом и лишениями войска наши уничтоженными смелым и дружным штурмом неприятеля, или, наконец (что всего ужаснее), видеть отступление уцелевших войск, оставив раненых и всю беспорядочную толпу, столь обременяющую наше следование, на мщение дикого фанатизма мюридов. Я помню, часто мы говорили об этом последнем предположении, рассуждали даже, что лучше застрелиться или расстрелять друг друга, чем отдаваться на истязания горцам. Все, что можно было сделать, чтобы возвысить дух войска, — было сделано. Во всех частях, по вечерам, гремели хоры; величественная фигура князя Воронцова постоянно являлась на всех пунктах нашей позиции, везде приветливая его улыбка ободряла всех; солдаты забывали на время свои лишения, слышны были везде крики «ура», сопровождавшие главнокомандующего, который в эту трудную минуту, можно сказать, навсегда утвердил свою постоянную популярность в войсках Кавказского корпуса. Мне рассказывали следующий, вполне достоверный, случай с князем Воронцовым, которого не мог я, к сожалению, быть очевидцем. Я уже упоминал о том, как вообще старые кавказцы недоверчиво относились к Даргинской экспедиции, не понимая, что в этом деле князь Воронцов был только искупителем той пагубной системы, которою руководствовались в Петербурге и которой тот же князь Воронцов положил конец в последующие годы. Между порицателями князя отличался между прочими И. М. Лабынцев, со свойственной его натуре резкостью и грубостью. Князь Воронцов все это очень хорошо знал. Раз, разговаривая с Лабынцевым в Шаухал-берды перед своей палаткой, куда преимущественно направлялись неприятельские выстрелы, князь открыл табакерку, желая понюхать табаку, когда в нескольких шагах от них упала граната, грозившая разрывом своим убить или изувечить обоих разговаривавших. Первым движением князя было посмотреть в глаза Лабынцева, а сего последнего пристально впереться в глаза князя — в таком безмолвном испытании прошло несколько секунд. Гранату, между тем, не разорвало, потому что скорострельная трубка выскочила при падении. Князь, рассмеявшись, протянул Лабынцеву руку и сказал: «Теперь можно посмотреть, куда легла граната». С тех пор не слыхал я, чтобы Лабынцев когда-либо дурно отзывался о князе Воронцове как военном.

При нашем отряде состоял хор музыкантов Пражского пехотного полка; по вечерам князь приказывал играть музыке, и по случаю сильной жары ее поместили в саду около разоренного аула, где лежали все мы, раненые. Неприятель не замедлил направлять свои выстрелы в эту сторону, что крайне беспокоило нас, не говоря уже о смятении музыкантов, игравших постоянно фальшиво и из которых, как мне помнится, некоторые были ранены и инструменты разбиты. Кто-то сказал об этом князю, и он, не желая подвергать опасности ни раненых, ни другие части войск, приказал музыке играть на поляне, около своего штаба, к крайнему неудовольствию многочисленных и непрошеных штабных гостей — дилетантов этой экспедиции.

Между тем, в напряженном ожидании всякий делал свои предположения о возможности прибытия свежего отряда Фрейтага; рассчитывали срок получения им известий из Дарго, время, нужное для собрания войск, скорость движения и проч. Странно сложившееся при этом предчувствие у старых сподвижников Фрейтага, любимых им и обожающих его куринцев. Между их батальонами установилось убеждение, что на рассвете 19-го числа должен показаться Фрейтаг: слух этот с надеждой повторялся всем отрядом. С 18-го числа и всю ночь на 19-е можно было видеть куринских солдат, взлезших на самые высокие деревья и смотревших вдаль, по направлению к Герзель-аулу. Наконец с рассветом громкие «ура» огласили весь отряд наш, вскоре восходящее солнце осветило вдали блистающие штыки приближающейся колонны и первый сигнальный выстрел Фрейтага раздался на противоположной возвышенности отделяющего нас оврага[314].

Трудно описать всеобщий восторг. Радостная весть молнией облетела весь отряд, все поздравляли друг друга с избавлением, со слезами обнимались, все чувствовали надежду и возможность возвращения к жизни, на родину, к близким сердцу. Как объяснить это предвиденье куринцев, как не верить иногда в предчувствия! Немедленно сделаны были распоряжения к выступлению на соединение с Фрейгагом, обстреливавшим последнее предстоявшее нам препятствие. Покуда спускались наши цепи и авангард ко дну оврага, обоз, милиция, вьюки, — все в беспорядке бросилось по единственной прилегающей дороге на выстрелы Фрейтага. Не было возможности остановить эту обезумевшую от радости толпу; раненые следовали за ними, и неизбежный беспорядок, при тех обстоятельствах, при которых мы находились, прибавил немало новых жертв ко всем уже понесенным потерям в этой экспедиции. Спустившаяся толпа наткнулась на засады неприятеля с левого фланга, в глубине пересеченной и покрытой густым лесом местности. Из устроенных здесь завалов горцы безнаказанно расстреливали нашу колонну, опередившую далеко левую цепь, которой назначено было обойти и завладеть помянутыми завалами. Здесь, несомый на носилках, командир Навагинского полка, полковник Бибиков был убит, также тяжело раненный Генерального штаба капитан Пружановский вновь поражен двумя пулями, не говоря о других убитых, без вести пропавших (а может быть, взятых в плен и истерзанных горцами), вследствие полного безначалия и беспорядка, господствовавшего в этой сборной массе всех частей войск[315].

Расскажу теперь случившееся со мною. Я ехал верхом, с подвязанной к седлу раненой ногой, на лошади, данной мне другом моим Васильчиковым, взамен моей, убитой в Шаухал-берды; меня сопровождал казак мой Густомясов. Следуя или, лучше сказать, увлекаемый толпой, по узкой и извилистой дороге я спустился почти до самого дна оврага, когда вдруг голова этой беспорядочной колонны встречена была залпом с неприятельского завала, преграждавшего путь. Все бросились назад, и я, сбитый с тропинки, сброшен был по крутизне к реке Аксай. Лошадь моя буквально катилась на заду, я старался только направлять ее между пнями и деревьями, вполне понимая, что падение мое, вдали от всех, равносильно было бы неминуемой гибели — тяжела была мысль о смерти, когда спасение было так близко. Я помню, как, скатываясь между двумя большими деревьями, я задел раненой левой ногой за одно из них; мне ободрало платье и часть повязки — боль была невыносимая, но слава Богу — я удержался на седле. Наконец, быстро скатываясь, я успел остановить лошадь на тропинке, по-видимому, пробитой скотиной, прогоняемой на водопой к реке. Вправо от меня слышались шумящие воды Аксая, влево с дороги, на дальнем уже расстоянии, долетали гул и крики колонны и слышалась учащенная пальба подоспевших на выручку войск из Шаухал-берды. Над головой моей пролетали ядра из полевых орудий Фрейтага, которыми он очищал овраг от неприятеля. Я был совершенно один (казак был оттерт от меня толпой еще на дороге) и решился следовать тропинкой по направлению выстрелов Фрейтага. При этом следовании надо мною постоянно пролетали пули нашей правой цепи, состоявшей из навагинцев, которые стреляли в чащу оврага и в лес, не видя никакого неприятеля, лишь для очищения своей солдатской совести. Пробираясь через чащу, мне, наконец, удалось скрыться от этой опасности, и, поднимаясь постепенно на противоположный скат оврага, я добрел до дороги и с восторгом встретил две роты кабардинцев в белых, чистых рубашках, с нафабренными усами, спускавшихся на выручку к нашим; перед ними шел флигель-адъютант полковник Эдуард Трофимович Баранов; дружески пожав ему руку, я рысью пустился по дороге в гору, считая себя уже спасенным. Через несколько минут меня обнимал Фрейтаг около своих орудий; я был один из первых, которых он видел из нашего отряда. Почти одновременно со мной подошел генерал Безобразов, тоже сбитый с дороги и пробравшийся пешком по чаще, по направлению выстрелов. Затем стали подходить поодиночке и толпами разночинцы беспорядочной колонны, приносили раненых и, наконец, прибыл сам князь со своей свитой. Между тем, неумолкаемая перестрелка гремела на дне оврага; храбрый Лабынцев, отступая в полном порядке, шаг за шагом отбивал ожесточенные атаки горцев. К сожалению, одна из рот арьергарда (кажется, 1-я карабинерная), сбившись в чаще, попала в виноградные сады на засаду горцев и, после мужественной защиты, большею частью была истреблена в рукопашном неравном бою (в ротах тогда было не более 50–60 человек и даже менее). Это были почти последние жертвы несчастной Даргинской экспедиции[316]. Около часу пополудни все войска, уже вне опасности, соединились с отрядом Фрейтага, войска которого сейчас же заменили в арьергарде и цепях все действующие части. Надо было быть свидетелем тех сцен, которые сопровождали наше соединение, чтобы понять все то, что каждый перечувствовал в эти минуты. Пришедшие свежие войска снабжали нас всем, что только у них было; с жадностью бросились мы на сухари, которых так давно не видали, на арбузы, привезенные на повозках войсками. Портер, водка, вино — все это лилось ручьями, все братовались, плакали, обнимали друг друга, раненых размещали на прибывшие повозки, так как от этого места была опасная дорога до Герзель-аула. Фрейтаг, я думаю, может с гордостью записать этот момент, как самую отраднейшую страницу его достойной боевой карьеры на Кавказе. Он действительно сделал чудеса для нашей выручки: собрав, что только мог войска, из Грозной, усиленными переходами, возможными только для кавказской пехоты, он с неимоверной быстротой, через Кумыцкую плоскость и Герзель-аул, явился на выручку к нам 19-го числа с рассветом. Опоздай он несколькими днями, и было бы уже поздно, и участь наша была бы решена.

Я помню тут ответ одного кабардинца, характеризующий дух тогдашних войск. Голодные, оборванные, немытые, истомленные выходили мы к отряду Фрейтага; между тем, его войска веселые, бодрые, в белых рубашках, в щегольском виде, встречали нас своими братскими приветствиями. Князь Воронцов, объезжая ряды этих храбрецов, подъехал к Кабардинскому батальону и сказал солдатам, благодаря их за службу: «Какие вы чистые, ребята, в сравнении с нами, какими молодцами смотрите». Тогда седой кабардинец, выступив из рядов, ответил ему: «Несправедливо говорить изволите, ваше сиятельство! Вы гораздо чище нас; вы выходите из бою и уже месяц деретесь, а мы только что из казарм». Я был свидетелем этой сцены, глубоко тронувшей князя, который, сколько мне помнится, подозвал и обнял этого солдата.

Пройдя версту или две от настоящей позиции, мы расположились на ночлег в урочище Мискит. Солдаты заварили кашу, отряд Фрейтага служил нам прикрытием, настал конец и страданиям и лишениям нашим. Как крепко и сладко спалось нам в эту ночь, может себе вообразить каждый.

Неприятель, убедясь, что жертвы, на которые он так верно рассчитывал, ускользнули из рук его, более нас уже не тревожил в эту ночь, и, ограничиваясь ничтожной с нами перестрелкой, главные силы Шамиля разошлись по домам, и сам он оставил Шаухал-берды.

На другой день мы выступили из Мискита и в 4 часа пополудни, при звуках музыки, с песенниками впереди мы прибыли в укрепление Герзель-аул, в памятный для нас день 20 июля. Тут, на поле, отслужен был благодарственный молебен для присутствующих и панихида по убиенным в экспедиции товарищам.

Как горячо молились мы тогда. Я думаю, самый закоренелый атеист, если только такие существуют, не мог бы не обратиться душой и сердцем к Богу в эту торжественную для каждого из нас минуту жизни.

Укрепление Герзель-аул расположено было у выхода из гор на Кумыцкую плоскость у Аксая; это был передовой сторожевой форт, с которого открывалась почти вся Кумыцкая плоскость от Внезапной к Тереку. Крепость построена довольно прочно, из камня и извести, для штаба линейного батальона, с домом командира, офицерскими флигелями и оборонительными казематами на 2 или 3 роты. На этом месте прежде был значительный аул, истребленный нами, вследствие изменнического убиения жителями, в 1825 году, Лисаневича, приехавшего в аул для мирных переговоров[317]. Комендантом укрепления и вместе командиром батальона был во время нашего прихода полковник Ктиторов, заслуженный кавказский офицер, простой, добрый и гостеприимный семейный человек.

Весь отряд расположен был лагерем и биваком около крепости, а крепостные здания очищены были для штаба, больных и раненых. Князь Воронцов расположился в доме коменданта, нас всех поместили в одной казарме и лазарете, а также и на дворе укрепления. Раненых было более двух тысяч. Я помню, что в той казарме, где я находился, в одной половине здания, сажень в 10 или 12 длины и 4 или 5 ширины, поместили вповалку на полу, на соломе, около 80 раненых офицеров. Мы решительно лежали друг на друге; смрад, духота были невыносимы; стоны раненых, предсмертный хрип умирающих — все это представляло ужасную картину. Те из нас, которые были в силах, перебрались на другой день на двор под навес, около оборонительной стены, где по крайней мере могли дышать свободно. Комендант Ктиторов приготовил в своем доме, как и насколько мог, обед для князя и всего его штаба; из окон нашей казармы видно было, как из кухни проносили кушанья; офицеры останавливали блюда, вырывали, что могли, и приносили делить с нами горячие пирожки, куски баранины, которых мы так давно не видали. Комендант, в отчаянии, защищал несомые блюда, но при усиленных набегах офицеров вряд ли много досталось штабу.

Расскажу несколько эпизодов моего пребывания в лазарете. Надобно заметить, что почти с выступления из Дарго никто из нас не был перевязан и не менял белья; часть имущества сожжена была в Дарго, остальное пропало во время перехода; мы все решительно были в рубищах. В лазарете нам дали солдатское белье и лазаретные халаты, колпаки и туфли; пока мы ими заменили наши лохмотья. Наконец началась перевязка: наши раны все были в ужасном виде; от жару, поту и нечистоты почти у всех в ранах завелось большое количество червей и, как многие полагали, это и спасло нас от воспаления и гангрены. Но можно себе представить, что было в нашем помещении, когда все эти лохмотья валялись на полу, черви расползались по соломе, и какой невыносимый, несмотря на открытые окна, был воздух в казармах. На дворе стояла сильнейшая жара и собиралась страшная гроза, разразившаяся ночью — духота была невозможная. В одной казарме лежал товарищ мой Мельников, которого чудом успели донести до Герзель-аула; была даже надежда на его выздоровление, но он вскоре умер, скорей от страшной своей мнительности и нервного беспокойства. Тут же лежал храбрый Пассет, с неимоверной стойкостью вынося страдания своей смертельной раны. Здесь сделана была ампутация ноги доброму Стейнбоку, молодецки вынесшему операцию. Тут же вынули у капитана Пружановского из груди две пули и, наконец, видел я, как доктор Андриевский вынимал из груди и бока полковника Семенова[318] пули, вместе с осколками колес от часов, проникнувших с пулей в рану. Семенов, старый уже человек, замечательно бодро вынес все эти мучения и, когда вынули колесо от часов, с улыбкой сказал: «Уж этот механизм совершенно излишний». Семенов выжил и оправился от ран. После этих примеров стойкости в страданиях следует упомянуть и о прискорбных чертах, рисующих военные нравы тогдашних кавказцев и вообще эгоистическую сторону человеческой натуры. 21-го утром, по приказанию князя Воронцова, всем раненым офицерам роздано было по 50 червонцев на первоначальные нужды. Можно представить себе, какое это произвело впечатление: откуда явилось угощение, вино, карты, несмотря на стоны умирающих, на просьбы тяжело раненных прекратить этот разгул. Достали откуда-то доску со складного стола, покрыли ее сукном, оторванным с воротника шинели, и началась игра. Я помню, как метал банк раненный в ноги Куринского полка капитан Ушаков, отличный офицер и известный забавник. Все подползли к столу, давя друг друга, и ставили карты, не обращая внимания на страдания ближнего. В это время около Ушакова умирал Куринского же полка поручик Костырка, над которым теснились понтеры. Кто-то, заметив это, сказал: «Господа, дайте умереть спокойно Костырке». Игра на минуту остановилась. Костырка испустил дух, все набожно перекрестились, кто-то прочел молитву, и игра началась с новым азартом над неубранным трупом. Картина была отвратительная.

Я помню, как лежал я в лазарете, на полу, около Васильчикова, Врангеля и Глебова, и нам было так тесно, что мы лежали почти друг на друге. Входит офицер Навагинского полка, застегнутый на все пуговицы, и просит места. (Навагинский полк в то время не пользовался хорошей боевой репутацией, особенно между кабардинцами и куринцами.) В ответ на просьбу офицера, кто-то закричал: «Навагинцам между нами нет места». Тогда офицер расстегнул изорванный сюртук свой, и мы увидели окровавленную рубашку и перевязанную грудь. «Господа, сказал он, я 13-го числа ранен двумя пулями в грудь, не оставил фрунта и с ротою пришел до Герзель-аула; судите: достоин ли я лежать с нами». Громкое «ура» встретило эти полные достоинства слова; сейчас явилось шампанское и портер, чтобы выпить за здоровье капитана, и я с Васильчиковым положили его между собой. Сожалею очень, что не могу вспомнить фамилии этого честного офицера. Вскоре мы перебрались под навес и не были уже свидетелями всех тех тяжелых сцен, которые происходили в казармах. К нам перебрался Стейнбок и многие другие, и так мы оставались до отправления нашего транспорта на линию. Здесь нужно упомянуть о происходившей на второй или третий день нашего пребывания в Герзель-ауле военной экзекуции. На последнем переходе нашем пойманы были несколько человек из отряда, занимавшихся мародерством и грабивших уцелевшие вьюки в обозе. Князь Воронцов, желая показать пример взыскания за такое преступное нарушение дисциплины, приказал судить виновных военно-полевым судом. В 24 часа они были осуждены на расстреляние, и конфирмация за стенами крепости, перед отрядом, приведена была в исполнение. Я не видал этой экзекуции, но мне рассказывали, что из троих осужденных молоденький казак, старовер, всех возмутил своею дерзостью и даже кощунством, артиллерист своею слабостью (его полуживого привязали к столбу); один куринец стойко шел на казнь, тронул всех своим религиозным чувством, при напутствии священника, и раскаянием перед товарищами в сделанном преступлении. При этом припоминаю один забавный эпизод. Когда князь Воронцов узнал о мародерстве, он призвал коменданта Главной квартиры в нашем отряде, полковника Дружинина; добрый наш товарищ Николай Яковлевич всегда любил выпить, а в этот день он, на радостях, что выбрался из Герзель-аула, был в совершенно бессознательном положении. Князь приказал ему немедленно призвать аудитора; не знаю почему, Дружинин всегда ужасно робел перед князем; вышедши на двор и заметив чиновника с черным воротником и серебряными пуговицами, он велел ему немедленно явиться к главнокомандующему. Князь долго объяснял чиновнику важность мародерства в армии и приказал идти немедленно к начальнику штаба для суждения виновных; тогда чиновник решился робко заявить, что он не аудитор, а доктор линейного батальона. Князь приказал уволить Дружинина от комендантства, и вскоре он совсем оставил Кавказ, где долго прежде служил при Головине и Нейдгарте. Он был человек редкой души, отличный товарищ, и все мы его очень любили, но он имел сильную слабость к кутежу и к картам.

24 или 25 июля сформирован был для отправления на линию первый транспорт раненых, с которым отправился и я. Транспорт состоял более чем из ста татарских арб, присланных из соседних аулов, и нескольких полковых повозок, под прикрытием колонны с артиллерией и казаками. На каждых трех раненых полагалась одна арба, как для солдат, так и для офицеров, и обыкновенно назначали одного трудно раненного, а двух с более легкими ранами. К рогам или ярму быков с одной стороны, а с другой — к арбе привязывали иногда носилки для того, чтобы тряска была менее ощутительна раненым; на самой же арбе находился тяжелораненый 5-го саперного батальона поручик Ушарь, который вскоре и умер; я лежал на арбе, около меня сидел Васильчиков. Транспорт двигался, как можно себе представить, весьма медленно, и мы расположились на ночлег в степи, на Кумыцкой плоскости. На другой день, переправившись через Терек в Амираджи-юрт, часть больных сдали на линии в станице Щедринской, где был госпиталь, а остальные прибыли в станицу Червленную. Я помню встречу, которую сделали транспорту гребенские казаки: все почти население вышло из станицы, атаман со стариками впереди, кланяясь в пояс раненым, выражали полное сочувствие нашим лишениям. По всей колонне казачки разносили вино, угощенье раненым, отыскивая своих знакомых, и расспрашивали про наши дела. Помню, как казачка Авдотья Догадиха, подходя к нашей повозке, сказала: «Ах, вы, Шамилевы объедки» и тут же сейчас, с участием, вместе с другими, позаботилась о помещении нашем по домам. Здесь отдохнул я дня два, сделали мне кое-какие костыли, достали тарантас, в котором поместились Васильчиков, Глебов и я, поскакали на почтовых в Пятигорск для излечения наших ран.

Князь М. С. Воронцов делает смотр войскам. Литография.

Пятигорск показался нам совершенно земным раем; относительно удобная квартира, прекрасная гостиница, хорошие каменные и деревянные дома, бульвар, усеянный гуляющими, музыка по вечерам, дамские туалеты приезжих семейств с разных мест Кавказа и России — все это вводило нас в цивилизованную, относительно, сферу, в европейскую, до некоторой степени, жизнь, после того, как никто из нас не надеялся уже выйти живым из страшных ичкеринских лесов. Удивительно, какое впечатление в первые дни все производило на нас; мы дышали какой-то детской, восторженной радостью, все казалось нам так хорошо, прекрасно и отрадно. Я помню, что первую ночь, в хороших постелях, на удобной квартире, никто из нас не мог даже заснуть от ощущаемого в этой новой обстановке волнения. Разумеется, вскоре все это улеглось и мы стали жить общею жизнью с другими. В Пятигорск постоянно подъезжали товарищи и участники Даргинской экспедиции; все мы возбуждали общее участие и интерес всех, особенно приезжих из России, что немало льстило нашему молодому самолюбию и заставляло нас, не без успеха, рисоваться на наших костылях и с подвязанными руками перед тамбовскими, саратовскими и другими помещицами. Жилось весело и широко нам в это время в Пятигорске.

Между тем, лечение мое шло успешно; замечательно действие серных вод на раны и особенно на сведение членов; я принимал ванны Ермоловского источника, весьма сильные. Левая моя нога была совершенно сведена и ступня почти на четверть не доходила до земли, и я чувствовал, как с каждой ванной растягивались мускулы и укреплялась нога. Между тем и рана постепенно пополнялась и заживала; после 20-й или 30-й ванны я доставал уже ногой землю, и хотя еще с месяц должен был ходить на костылях, но мог уже слегка ступать раненой ногой. Вскоре прибыл в Пятигорск князь Воронцов со своей свитой, остановился на день в этом городе и отправился в Кисловодск. Здесь Воронцов удостоился получить весьма лестный рескрипт Государя Императора, коим был возведен в княжеское достоинство. В Кисловодске Воронцов пробыл около двух месяцев, с ним съехалась и княгиня, туда же перебрался весь штаб его, и Кисловодск сделался центром самой оживленной общественной жизни. Принц Александр Гессенский, Барятинский и весь цвет молодежи собрался около князя, иногда и мы из Пятигорска ездили пользоваться прелестями кисловодской жизни и общества. Можно себе представить общее там оживление и все эпизоды, о которых излишним считаю упоминать; одним словом, молодежь жадно предалась всем удовольствиям своего возраста и пола. Князь Воронцов чрезвычайно любил видеть около себя довольных и веселых, его тешила вся эта обстановка; несмотря на сложные занятия и заботы его, дом его открыт был всем, и он, как и княгиня, простым и внимательным своим обхождением привязывали всех к себе.

Лечение мое приходило к концу, и, кажется, в последних числах сентября, откланявшись князю, отправился я с Васильчиковым в Тифлис, где предстояло мне до следующей весны оставаться в бездействии.

И. Клингер[319] Два с половиной года в плену у чеченцев 1847–1850

Во время распространившейся в 1847 году сильной холеры командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории, 12 июля командировал меня до г. Кизляра и обратно в Ставрополь с целью — убедиться лично: исполняются ли в станицах, городах и селениях предварительно сообщенные предохранительные меры, долженствовавшие способствовать к возможному ослаблению и прекращению развития болезни и собрать сведения о заболевших умерших и выздоровевших. Исполняя возложенное на меня поручение, в пути я сам заболел; но получил с помощью медика в станице Щедринской облегчение в течение четырех дней и следовал далее до Кизляра.

На обратном пути, по выезде из Староглазовской почтовой станции 24 июля, на полдороге к Альбецкому посту, сначала лопнула шина на правом переднем колесе, потом отломился кусок железа, далее отпала вся шина, и через полверсты отлетела половина обода со спицами. Повозка остановилась.

Был 2-й час дня, неимоверно знойного. Сильный, порывистый, еще с утра дувший, западный ветер, от которого близ Кизляра полноводный Терек прорвал плотину, нес тучи пыли и песку.

Ямщик, сбросив вожжи и отстегнув одну от правой пристяжной лошади, начал увязывать остальную половину колеса, чтобы как-нибудь дотащиться до бывшей недалеко на Альбецком посту станции. Я невольно обратил на это внимание, нисколько не подозревая присутствия неприятеля в близком от дороги лесу, коим покрыто левое притеречное пространство, тем более, что кроме постов по тракту расположены еще станицы и посты по Тереку, а за ним укрепления на Кумыкской плоскости.

Заметив, что ямщик увязывал колесо несообразно с целью, я приказал ему продернуть ремень иначе.

Взвившаяся порывом ветра пыль заставила его невольно поднять голову: он вскрикнул.

Оглянувшись, увидел я в двух шагах от себя — неприятеля.

Я не успел вынуть шашки и соскочить с телеги, как на самом скачке был схвачен. Ямщик тоже.

Связав нас по рукам и за шеи, увлекли в лес с лошадьми, телегой и вещами. Там чеченцы разобрали по рукам вещи, трех лошадей, сломали и спрятали телегу, закусывали и отдыхали всего не более получаса, имея часовых на высокой груше, которых там растет достаточно.

Я ничего не ел, хотя мне предлагали кусок черствой, пшеничной лепешки. Я был спокоен как никогда или редко в жизни, и в момент, когда меня схватили, и когда я сидел в лесу уже связанный.

Окинув взором, я насчитал семнадцать чеченцев (но ошибся одним — их было 18), оборванных, босых с ружьями, кинжалами и в тулупах.

Тут вспомнил я виденный мною месяц назад тому сон: дорога, налево лес, направо зеленеющая поляна; себя, ехавшего по дороге в карете, на которую напали разбойники — и увлекли меня.

Это сновидение подтвердилось наяву, кроме кареты, во всех мельчайших подробностях: лица, костюмы, местность — все как в натуре. Карета, как закрытый экипаж, по моему объяснению, означала такое положение мое в момент внимания на увязку колеса, которое не позволяло мне ничего видеть в стороне.

С воспоминанием сна меня тронула серьезность моего положения; но думать было некогда: все поднялись и густыми чащами леса, рысцой, пробирались в различных направлениях. Причины последнего: незначительное лесное пространство до Терека и вдоль оного, много остававшегося времени до вечера и погоня казаков, которых чуть слышные крики раза два доносило к нам ветром. Перебегая в лесу поляны, чеченцы нагибались и меня заставляли гнуться, отдавая приказания прикладами. Расправляли руками след на траве и зигзаги бега всегда направляли в сторону, противную от преследования казаков, за наблюдением движений которых некоторые из чеченцев на бегу лазили на деревья.

На одной из полян, сумерками, встретились нам два конных казака. На вопрос их: «Кто едет?» — чеченцы отвечали залпом из нескольких ружей; но казаки ускакали. Беготня по лесу продолжалась часов до 9 вечера. Под конец я устал: пот капал сквозь суконное платье мое, отдышка и бессилие одолели — я упал. Приклады не помогли, и версты полторы до реки меня тащили под руки насильно. Было уже совсем темно; ветер выл, лес шумел; полноводный, с версту ширины, Терек ревел в полном смысле слова.

Разделись, платье уложили в тулуки[320], подвязали их на спину и бросились в бешеную реку. Меня взяли под руки, потому что я не умел плавать. Половину шли доставая дна, половину плыли; течением хотя снесло далеко, но добрались до обрывистого берега и вскарабкались, хватаясь за сучья деревьев. Тут меня схватил страшный пароксизм лихорадки: одновременно явилась неодолимая жажда, за ней утоление, рвота и как ни в чем не бывало: я выздоровел. Прошло около часу, покуда все собрались и оделись и затем отправились далее по направлению к аулу Илисханюрту, шибко и всю ночь. Подойдя на рассвете к подошве хребта Качкалыковского, остановились, отдыхали часа 1½ и следовали далее по дороге через лесистый хребет. Часов в 8 утра прошли Илисханюрт, а в 11-м прибыли в аул Оспанюрт, местопребывание Тарама, пятисотенного начальника и вожатого партии (25 июля 1847).

Путь от Качкалыка до Оспанюрта оглашался выстрелами из ружей и обычною, единственною во всех случаях песнею: «ля-иль-ляга-иль-алла», выражением радости о приобретении дарованной Небом добычи.

Толпа старых и малых, мужчин и женщин с любопытством смотрела на нас и завидовала счастью своих товарищей, которые оценивали вещи и лошадей и делили их между собою. Налицо не оказалось денег и эполет: я видел, кто их взял в момент поимки, но не обнаружил, и этим незначительным обстоятельством приобрел себе расположение тех двух человек.

После дележа, непродолжительного отдыха и подкрепления сил пищею, ямщик (из кумыков) отправлен был в другой аул. Меня отвели в саклю, куда с народом пришел Тарам и, объявив, что он человек, пользующийся некоторым значением, а я офицер, что поэтому торговаться нам не приходится, спросил: что я дам за свободу? Услышав от меня повторение слов его о неприличности торговли и согласие принять на себя впоследствии уплату 600 р. серебром, если только они могут быть выданы ему на настоящее время, Тарам сказал мне цену выкупа сначала 1000 р., спустя несколько минут 2000, потом 5000 р. Изумленный его фальшивостью и корыстолюбием, я замолчал. Он вышел с народом, и вслед затем мне были набиты на ноги полновесные железные кандалы.

Повторив в течение следующих дней свои требования и не получив от меня ответа, он велел набить еще другие такие же кандалы. На шею надели железную цепь (аршин 12 длины), которой конец пропускался на ночь сквозь дыру в стене из моей в его саклю, где заматывался за кол.

Ночью у дверей, запертых замком, ложились два чеченца, и иногда на крыше у трубы один.

Кусок пшеничной или кукурузной лепешки, немного посоленного, кислого или пресного молока для обмакивания, заменяемого иногда соленым сыром и лапшою, во время лихорадки изредка — калмыцким чаем и несколько раз в году мясом, составляли пищу; сакля, войлок и железы с цепью пудового веса — помещение, постель и новую сверх необходимой одежду.

В отведенной мне сакле я застал пленных: солдата и мальчика.

Неприятель, объясняя себе из бумаг моих, через грамотных людей, что я адъютант младшего сардаря[321] (ставропольского, старший у них тифлисский), убежден был, что за меня можно приобрести богатый выкуп; что рано или поздно выкуп этот должен будет состояться и что, следовательно, нужно только вооружиться терпением и твердостью: ибо русские, как говаривали мне некоторые в виде утешения, слабы словом и сердцем, из сострадания соберут сумму и согласятся. О деньгах же дело не станет, потому что в России их много. Утешая себя и народ этой мыслью, Тарам кроме увещаний словом оставлял меня в покое, а сам продолжал по-прежнему делать набеги в наши пределы.

Неизвестность положения моего тяготила в первые три недели плена; но потом я был совершенно покоен, вследствие двух виденных мною снов, резко запечатлевшихся в памяти. В первом с 12-го на 13 августа я видел: «Два невысоких возвышения, разделенных небольшим оврагом, по которому протекал грязный ручей. На нем с одного берега до другого росли три больших зеленых, ветвистых дерева. Я с двумя товарищами стоял на одном возвышении и, по какому-то непреложному определению, нам следовало непременно перейти на другое возвышение. Два товарища пошли прямо, перешли, но запачкали ноги. Я подумал, влез на одно дерево, с него по ветвям на другое, потом на третье и, соскочив на землю, вышел на курган чистым».

Второй сон, на следующую ночь, с 13-го на 14 августа: «Стою я на середине роскошной, зеленой, но безлесной поляны, терявшейся ровно во все стороны далью необозримою. Небо будто темное. Вдруг разверзлось оно над моей головою, и в светлом полукруге я увидел простертую из тучи руку Провидения и слышал внятно неземной голос, проливший в мою душу высокое слово утешения».

По окончании каждого сна я просыпался тотчас, не смыкал глаз до утра, разбирал сон, и душе моей было невыразимо сладко, легко и покойно.

Первый сон требовал несколько большего соображения, и мне казалось, что ручей означал границу между Россией и Чечней, переход — предстоящее освобождение, деревья — значительные лица, которые могли вывести меня из моего положения; силу я открывал во втором сне.

В этом благодатном спокойствии прошло время до половины октября 1847 года.

В этом промежутке времени судьба послала мне старшего брата Тарама — Заура, который принимал во мне особенное участие.

Заур был человек пожилой, серьезный, но очень доброй души и уважаемый в ауле. Заур не пользовался особенным значением, потому что не имел ни достатка, ни военных способностей своего брата, но был любим за честность, доброту и спокойную рассудительность.

Заур, уважая в брате достоинства военные, не любил его за надменность, непомерное честолюбие и корыстолюбие, которые в Тараме господствовали над всеми страстями. Будучи более покойного характера, при здравом смысле, Заур понимал стеснительное положение своих соотечественников и, постигая, что немного времени остается независимо существовать этой части Чечни, снисходительно смотрел на русских и на слабости чеченцев.

Не таков был брат его Тарам, корыстолюбивый в высшей степени, честолюбивый, личный враг русских, фанатически преданный идеям Шамиля, его учению, и его ревностный поклонник; человек со здравым смыслом и с сильной волей, смелый, решительный и строгий мусульманин. Он имел жену, пятерых детей (старшему сыну 14 лет); одевался сам опрятно и даже щеголевато. Деньги, красный товар[322], соль и пленные у него не переводились. Он считался богатым человеком.

Смелость и удача в набегах, строгое соблюдение требований религии, твердый характер, достаток и, невзирая вообще на скупость, охотно раздаваемая милостыня приобретали ему значение, уважение и свою партию приверженцев.

Заур мне дал понять, что если я действительно не в состоянии обещать более 600 р. серебром, то он употребит все средства склонить народ и брата — согласиться на эту цену. Приложенный им к сомкнутому рту палец доказывал, какую тайну следовало в этом соблюдать, чтобы избежать подозрений. Заур обещал заходить ко мне изредка, называть меня то Иваном[323], то Ендреем, то Митрием и, достигнув цели, будет считать достаточной для себя наградой, если его отрекомендуют русскому начальству с хорошей стороны; он желал этого потому, что хотел перейти на житье к русским: тревожная жизнь ему надоела.

Действительно он успел сделать многое; дело убеждения на 600 р. серебром вел очень искусно и, будучи сам в стороне, достигтого, что народ и Тарам сами согласились наконец отдать меня русским за 600 р. — 8 октября решено: в ночь на 10-е число отправить записку к начальнику левого фланга в Грозную.

О происходившем Тарам мне ничего не говорил, да я бы ему и не поверил. Но что дела мои шли хорошо, я знал от Заура, который сам радовался предстоящему моему освобождению и исполнению своих предположений: прежде всего он хотел жениться[324]; он имел невесту, которая по уговору должна была приехать к нему на свадьбу к 9 октябрю; потом он хотел выйти к русским для более покойной и достаточной жизни.

В полдень 9-го числа приехала невеста к Зауру (он жил по соседству); по этому случаю прислали мне мяса, хлеба и сыру.

К вечеру того же дня была приготовлена муллою записка. Стемнело. После вечернего намаза (молитвы) хотели ее отправить в Грозную. Вдруг на двор въехало несколько всадников. Вызвали Тарама, перешептались, потом зашли в саклю, закусили. Хозяину оседлали коня и — Тарам, гости, а с ними и Заур исчезли.

Записка осталась неотправленною. Двое суток никто не знал, куда и зачем поехали. На третьи — рано утром приехал на двор беглый казак (Моздокского полка) Дмитрий Алпатов, зашел ко мне и рассказал: «Вы, может быть, скоро теперь освободитесь по размену, чеченцы попались; я был с ними и только что возвратился едва живой: так нам досталось. Тарам будет домой дня через два; после таких неудач стыдно скоро домой являться. Дело вот как было: с выездом нашим на 10-е число из аула, собрали дорогой партию до 80 человек, в ту же ночь прискакали к Тереку, переправились у деревни Парбочевой и, въехав уже поздно ночью на большую дорогу, встретили с арбой ногайца.

Ударив его плетью, Тарам велел ему сесть на коня сзади другого седока и вести к конским табунам; но как ногаец не знал, где они пасутся и мог указать только на ближайшее кочевье, то и отправились к кочевью. Обычай наш не допускает наказания мусульманина-неприятеля, если он выполнил требование; поэтому, отпустив первого ногайца, взяли другого, приказав ему вести в табуны.

Второй ногаец, по неведению или с умыслом, водил нас почти до самого света и даром. Отпустив и его, мы шибко поехали к Тереку. Солнце уже взошло, когда мы приближались к лесу. Заметив там казаков, мы поняли ошибку свою с первым ногайцем, но поздно.

Вмиг предложили: рассыпаться по лесу и ждать вечера для ухода. „Этак мы погибнем, — закричал Тарам, — потому что русские соберутся и всех нас переловят. За мной, кто хочет!“ — и, выхватив шашку, быстро поскакал в лес. Все бросились за ним. До самого берега проскакали мы лес, полный казаками и, разумеется, не без урона; бросились в Терек, казаки били нас на реке и, к великому несчастью нашему, на эту тревогу прискакали мирные чеченцы из Акбулатюрта.

Спасаясь кто как мог, мы лишились четырнадцати человек взятыми в плен, нескольких раненых и убитых и более пятидесяти своих лошадей.

Тарам виноват в этой неудаче: зачем он напрасно ударил плетью первого ногайца! Зачем мы его скоро отпустили?!..

До сих пор не собрались еще люди из этой партии. Заур взят в плен, Тарам сильно сконфужен.

В войне это дело обыкновенное, и участь наша общая; теперь вы надейтесь на размен. Прощайте».

Я видел Алпатова прежде несколько раз; верил и не верил его словам, и какое-то тяжелое чувство овладело мною.

Тарам действительно приехал через два дня, один, тихонько, не поздоровался с семействам, и на следующий день, явившись ко мне с народом, объявил: «С нами случилась неудача, это судьба. Одни умирают, другие в плену у русских; ты, Иван, у меня!»

Народ прибавил: «Теперь не нужны миллионы; отдай нам наших пленных и получишь свободу!»

На ответ мой, что об этом нужно обратиться к русскому начальству, в руках которого находятся пленные чеченцы, и что мне несообразно вести об этом переговоры, — народ значительно между собой переглянулся и после криков, угроз, ругательств и толчков разошелся, предоставив, как кажется, убеждать меня Тараму, в доме которого по согласию их я жил постоянно.

Случилось до этого времени, что, по ложным просьбам Тарама от имени моего, некоторые воинские начальники из соболезнования присылали ко мне белье, табак, материи на бешмет[325] и калмыцкий чай.

Для жадности чеченца достаточно видеть один раз исполнение своих целей, чтобы надеяться того же во второй, третий и десятый раз, по очень натуральному суждению: дали раз — дадут и другой и еще вернее, когда я сам попрошу.

Мне показывали с удовольствием эти вещи: давали табак, иногда ковш калмыцкого чаю; требовали, чтобы я писал и просил, но я отказывался под разными предлогами. Боясь, однако же, возбудить к себе негодование со стороны нашего начальства за средства, хотя бы и ложные, к обогащению неприятеля, я отправил от себя записки с лазутчиками в укрепления Там-Кизу, Воздвиженское и Грозную к воинским начальникам, которых просил: не только не присылать мне что-либо на будущее время, но ничего не писать и никому ни в чем не верить.

Жадность Тарама не позволяла медлить, тем более что по дошедшим в короткое время слухам из четырнадцати пленных чеченцев троих отдали жителям Акбулатюрта, двоих расстреляли и двоих повесили, так как четыре последние оказались бежавшими из мирных и многократно виновными. В числе семи — оставался Заур и другие родственники его и прочие. Оспанюртовские жители просили Тарама особенно о скорейшем освобождении Заура; другие — о всех остальных; а Тарам, для корысти которого смерть четырех человек давала надежду получить при размене и деньги, — рад был случаю.

В угождение народу он явно соболезновал о пленном брате и о прочих и требовал от меня записки к русскому начальству о выдаче за меня всех пленных; как корыстолюбец и приверженец Шамиля — хотел денег: ибо из большей суммы большая доля досталась бы Шамилю, а на этом угождении основывал он прочность настоящего своего положения и виды на лучшее будущее.

Почти каждый день, наедине, требовал он записки, говоря: «Многие из наших гибнут — это судьба; пусть пропадает брат мой и мусульмане! А мне подай денег, денег и денег! Не дашь — тут и погибнешь! Разве я попадусь, тогда обменяемся!»

А как только кто-либо являлся, тогда речь снова заводилась о записке к кому бы то ни было, вообще об освобождении, но почувствительнее содержанием, и чем более будут в ней выражены: тягость и неудобства жизни, болезнь и проч., хотя бы и ложно, — тем результат ее успешнее и выгоднее.

Чтобы скорее достичь желаемого, Тарам принялся за меня иначе. Вечером явилось ко мне несколько чеченцев с бумагою и карандашом и требовали, чтобы я написал записку о выдаче пленных. Я долго не соглашался; мне совали бумагу и карандаш в руки, я молчал, не брал, и они падали на землю. Чеченцы сердились, выходили из себя, толкали и били меня где и чем попало. Тарам был у себя на половине, отделявшейся от моей — стеною. Вошедшие вновь два человека начали ласково убеждать меня снова о записке. Я молчал. Терпение их лопнуло: но я терпел и не дал в ответ ни ползвука. Тогда, заметив мне, что ведь русские вешают чеченцев, связали руки, вздернули меня кверху ногами веревкой за кандалы к матице, — и я повис в воздухе. Вошел Тарам. Я налился кровью, на ногах чуть кости не треснули; но, к счастью, еще кто-то вошел, крикнул, и меня сняли. Тарам, выхватив кинжал, бросился на меня, но его удержали и вывели на его половину. Этим не кончилось: дымящейся головней подкуривали нос и глаза, тыкая в лицо головешку и держа за усы. Как ни несносно было подобное обращение, но чтобы, во-первых, избавить его, во-вторых — испытать, что будет, если напишу записку, которая не составляла в глазах моих особенной важности, я предположил себе написать ее, если того потребуют.

Развязав руки, снова дали мне бумагу и карандаш, с криком: «Пиши»! Молча написал я и бросил ее подле[326]. Люди вышли довольные; но из другой половины я услышал голос Тарама: «Дурак, дурак!»

Это меня озадачило: потому ли я дурак, что не выдержал характера, или потому, что допустил себя бить, когда, казалось, можно было избегнуть этого?

Но я понял Тарама: он не хотел вообще моей записки о размене пленных; ему нужны были деньги, и из них, секретно, особенная часть на его долю. В этих видах посредничество мое вредно, потому что не могло быть скрыто от людей.

Послали ли мою записку, или нет, не знаю; но затем меня не беспокоили в течение нескольких недель.

Но зато отняли войлок и тулуп, данные мне прежде; не приказывали разводить огня; насекомые меня одолели; платье превратилось в грязные лохмотья; я и пленные мерзли. На дворе был исход декабря и суровая зима.

Солдат и мальчик почтительно изумлялись моему терпению и старались наперерыв услужить мне чем-либо по возможности.

Днем я был покоен и молчал; ночью иногда плакал и всегда молился, часто не смыкая очей до утра. Иначе и быть не могло: кругом меня неприятель, а надо мною Бог, и молитва к Нему и воспоминание о двух снах были единственным моим утешением: они скрепляли слабые силы духа и тела верою и надеждою в лучшее, если не в этом, так в другом мире.

Надзор за мною был усилен; кандалы тщательно осматривались каждый день два раза; конец цепи на ночь пропускали между ног солдата и потом в хозяйскую половину. Подсылали людей склонять меня к побегу, с целью выведать мое намерение. Я был осторожен; о побеге думать было безрассудно. Посягать на свою жизнь я считал тяжким грехом и низким малодушием.

В исходе 1847 года, через лазутчика получил я записку от генерала Фрейтага: «Уведомьте меня, как поступить насчет размена за вас чеченцев и сколько их можно дать? Я употреблю все средства в пользу вашу. Молчите, ничего не предпринимайте и никому ни в чем не верьте».

Отправив на другой день с тем же лазутчиком ответ: «В числе пленных находится старший брат Тарама Заур, достойный человек, — и его племянник Долтухо. Я думаю, что согласятся отдать меня за двух-трех человек. Совет ваш постараюсь исполнить», — я сжег подлинную записку генерала Фрейтага.

Настал 1848 год.

Тарам, дав мне некоторый отдых и желая избежать, вероятно, каких-либо подозрений со стороны народа[327], изыскивал нарочно случаи, при народе же, добиваться от меня снова записки, вследствие чего по-прежнему принимался меня бить несколько раз чем под руки попало, привязывал в особой сакле к столбу на несколько часов, угрожая кинжалом; однажды слегка надрезал мне три пальца. Разумеется, я молчал как могила, и кончалось тем, что записки от меня не получали никогда и никакой.

Народ, опасаясь за меня, ради свободы своих, отнимал его и удалял от меня, а на меня плевал и расходился, пожимая плечами.

А Тарам, после каждого побоища, по уходе народа собственноручно приносил мне мясо и калмыцкий чай, выражая взглядом особенное удовольствие за мое терпение, значение которого понимала его жена; но вместе с тем надзор за мною усиливался из опасения со стороны моей самоубийства, со стороны людей подкупленных и могших по мнению его меня выкрасть; со стороны же родственников пленных чеченцев — также, чтобы меня не украли с целью избавить от Тарама, так как мало надеялись на искренность его желания к освобождению чеченцев, которых, может, скорее бы выручили поодиночке, если бы я прежде был свободен. Тарам понимал это, ибо знал себя и людей хорошо.

Так прошла первая половина 1848 года, в течение которой убыл солдат по размену, а через несколько дней приведен другой с двумя шашечными ранами в руку и в ногу (без повреждения костей).

По недостатку надзора, я его перевязывал; он пробыл недолго, выздоровел и также убыл[328].

Потом приведены: в мае месяце из Амир-Аджиюрта — солдат карантинной стражи Ткачев, староватый, глухой и осиплый; а в конце июня — брагунский житель Ильяс, сильный плечистый, здоровый и толковый.

Оба они страшно горевали: первый потому, что, будучи лет за 40, не любил работать, не имел табаку, водки и порядочной одежды, хотя сносной постели и достаточного отдыха; второй — за своим семейством. Каждый день брали их в поле на работы, и усталые, голодные, опаленные солнечным зноем, возвращались они к вечеру в саклю. Забывая горе свое в усердной молитве и крепком сне, они, однако же, изыскивали все средства к свободе.

У них на ногах были конские, железные путы, легкие и не совсем прочные; поднявши повыше к коленям, в них можно бегать или ходить довольно свободно.

У Ткачева были надетыми холщовая рубашка и такие же дрянные штаны и затем ничего; кроме любви к своему, еще более ненависти к неприятелю. Первая выражалась приятным воспоминанием об удобствах амир-аджиюртской жизни, вторая — ворчаньем и постоянной бранью.

Слухи об отправлении семи чеченцев на Линию и в Сибирь подтверждались. Сколько я мог понять, это основано было, вероятно, на том, что когда неприятель не соглашался на размен меня за двух, трех или четырех человек и замолчал, то чтобы заставить его прежде просить нас — сделано было такое распоряжение.

По слухам, пленных останавливали на некоторое время, в выжидании просьб неприятеля, в Червленной, Моздоке, Екатеринограде и Ставрополе.

Чеченцы узнали, поняли смысл этого распоряжения и не думали просить, объясняя напротив между собою, что Иван, стало быть, нужный человек, когда так осторожно и медленно ссылают наших в Сибирь. (А на этих пересылках прошло более полгода.)

Но неприятель ошибался, если думал, что с ним шутят; ибо из Ставрополя пленных отправили далее в Россию и в Сибирь, как говорили.

Едва эта весть достигла Чечни, как вдруг исчезла гордость, разрушились расчеты, потеряно терпение. Родные пленных неотступно приставали к Тараму — спасти единоверцев; старики и другие укоряли иногда Тарама за равнодушие к брату и прочим; а слово «Сибирь» пуще всего возмущало их воображение, которое представляло ее где-то на конце мира и каким-то чудовищным местом, где только плач, вечная скорбь и вечно тяжкие работы.

По-видимому, не слишком трогался этим Тарам; впрочем, он был постоянно суров и холоден; но делать оставалось нечего: уговорились, выбрали почетных стариков и отправили депутацию к главнокомандующему князю Воронцову в крепость Воздвиженскую с просьбою — возвратить семерых пленных за мою свободу.

Тарам, однако же, не пропустил объявить мне, что он не мог не согласиться на отправление депутации, ибо против народа идти не хотел; но если ему денег не дадут, то размену не состояться. «Мне подай денег, а без них пропадай брат и прочие!»

Надо полагать, что депутация возвратилась с удовлетворительным сведением, потому что меня уже более не трогали, под войлок подослали солому, улучшили пищу, дали одеяло. Но не облегчалось положение Ильяса и Ткачева, которые, как я уже сказал, изыскивали средства к побегу.

Однажды Ткачев, будучи в поле на работе и желая бежать, спрятался тут же в кукурузу; его нашли, но бить — не били.

Другой раз он выкинул такую же штуку посмелее, отошедши и спрятавшись в кукурузе за ½ версты от места работы. Его нашли, немного побили, но Ткачев с бранью кричал им: «Разумеется, я хотел бежать, но не к русским, а с жалобою к Шамилю на вас подлецов, которые мучают работой, не кормят и амуниции не дают! Бей, а я в другой раз пойду с жалобой к Шамилю!»

Ильяс и я невольно смеялись этой выходке, и она была не бесполезна. Народ стал стыдить Тарама за дурное содержание Ткачева, и к утру другого дня ему дали папах, новые холщовые штаны и рубашку и поршни[329] (мачишь) из сыромятной кожи. Он был очень доволен своей выдумкой и часто ворчал про себя: «Надул подлецов!»

Ильяс не отставал от Ткачева: принесши с собой с вечера топор со двора, он ночью, когда кроме меня все спали, стал ковырять глину около дверей, которую думал вынуть и бежать. Но неудачно. К утру же заснул, оставя топор в углу за дверьми, вне которых спал часовой. На рассвете я припрятал топор, и когда отворили дверь, выбросил его потихоньку. При осмотре было замечено, что глину ковыряли; но особенного внимания на это не обратили, потому что там ставились рубленые дрова стоймя и могли концами попортить сырую несколько глину и землю около порога. Однако после этого случая цепь с моей шеи на ночь продевалась между ног Ильяса и Ткачева, и потом уже конец ее посылался в хозяйскую половину для увязки за кол.

Они призадумались, потому что к побегу прибавилось одним затруднением более.

Обстоятельство это заняло и меня. Я бы мог в случае нужды пролезть между ног Ильяса и Ткачева, но можно ли ручаться, что при случае они меня не обнаружат? Я спросил себя: каким образом, не проходя между ног, например Ильяса, можно освободить его от цепи? «Нужно продернуть цепь между наножником железным и ногою спереди, обнести цепью ступню, так, чтобы обе стороны цепи обошли ногу, и вынуть цепь сзади; человек от нее освобождается». Но об этом открытии молчал.

На другую ночь Ильяс мне сказал: «Иван, сил нет оставаться, хочу уйти. Можно ли выйти в трубу и как избавиться от цепи?» — «Иди, я тебе мешать не буду, — отвечал я, — чтобы уйти в трубу, полезь днем зачем-нибудь на крышу и измерь трубу от одного угла до другого. Если по плечам придется — выйдешь; нет — так оставайся. А о цепи подумай; я знаю наверное, что ее можешь снять сам, если бы даже я не трогался с места. Подумай!»

Сметливый Ильяс отыскал этот способ и три ночи сряду делал репетиции.

Случилось, что Тарам с вечера куда-то уехал. Нас давно уже заперли. Слышу — Ткачев храпит, а Ильяс подымается, освобождается от цепи и, подставив полено в печь, лезет в нее. Но каково его положение: провозившись без успеха целый час в печи, вымазавшись в саже самым чернейшим образом, он должен был спуститься обратно на свое место. Красив он был на рассвете; нельзя было не пожалеть, но и трудно не засмеяться.

Ильяс, однако, не сконфузился. Едва утром взошел сын Тарама (лет 14), Ильяс объявил ему, что его во сне одолел нечистый, что ему необходимо выкупаться, иначе и Богу молиться нельзя. Мальчик передал матери, и Ильяса отпустили на канаву проточной воды.

Он обмылся, несколько успокоился за случай и, кажется, отчаявшись в изобретении новых средств, стал покойнее проводить ночи. Казалось, Ткачев также ничего не придумал; он постоянно храпел богатырским сном после усталости дневной.

А между тем, к величайшему удивлению моему, спустя недели две после путешествия в трубу Ильяса — слышу ночью: Ильяс спит крепко, а Ткачев — осиплый, глухой — творит довольно громкую усердную молитву, призывая на помощь к себе всех святых, потом он же, с неимоверным шумом, роет землю под стенку к улице.

Я молчал и за него молился. Менее нежели через час обдало меня сырым холодом — подкоп был готов. Слышу — Ткачев будит Ильяса и предлагает ему лезть прежде и убедиться: достаточно ли просторно? Ошеломевший со сна и никогда ничего подобного не ожидавший от Ткачева, широкоплечий Ильяс вмиг освободился от цепи, полез, вышел назад и, проговорив: «Мало, мало, работай», подобрал войлок и подушку, освободил от цепи Ткачева, и один вслед за другим исчезли.

Сон бежал от меня; я думал о спасении бежавших и призывал сон, как дар Неба и непременно к утру, когда могли заметить бегство. Мне казалось лучше, если меня застанут спящим.

Действительно к утру я заснул и проснулся вследствие крика и шума людей. Всходило солнце, когда нечаянно проходивший по улице заметил подкоп.

Пешие и конные отправились в погоню: одни по следу от сакли, другие вдоль на пограничные места.

Тарам и народ между тем собрались ко мне с угрозами за содействие к побегу и за спуск с цепи. Осмотрев последнюю, нашли ее совершенно целой и один конец у меня на шее, другой в хозяйской половине; удивлялись, покричали, погрозили только и разошлись.

Не знаю, за что, но в тот день жена Тарама, Сата, накормила меня хорошо.

Я радовался роскошному чеченскому обеду, видя в нем награду судьбы за мое доброе желание. Но представьте себе и мое удивление, когда с закатом солнца предстал передо мною один пойманный Ткачев!?.. Я чуть не лопнул с досады.

Тарам накричал на него и спросил меня: «Как поступить за это с Ткачевым?» — «Не трогать, теперь он хуже наказан», — отвечал я. Тарам его побранил, но не приказал бить; народ и мальчишки смеялись на Ткачева; в вырытое место вбили обрубок дерева невысокого, но аршина 1½ в диаметре, и засыпали землею.

Ткачева поймали потому, что он от усталости прилег и заснул в лесу, к стороне Умаханюрта.

Ильяса след простыл, и с ним исчезли кандалы, войлок и подушка.

Ткачев после этого пробыл весьма короткое время; его разменяли, я остался с мальчиком. Об нем ничего не говорю, потому что он был молод, мало понимал, за кусок мяса и пшеничной лепешки пересказывал мне все, что видел и слышал, а по робости — всегда был у меня в зависимости.

Но какой результат приобрела чеченская депутация? Где Заур, его невеста и товарищи по плену? Предстояла ли скорая и утешительная развязка для тех из нас, у которых мысль и сердце заинтересованы положением собственным?

Со времени плена Заура проходило около года. Невеста его ждала, ждала, поплакала и уехала в дом отцовский.

О чеченской депутации и ее последствиях рассказывали: генерал-адъютант князь Воронцов, сожалея, что чеченцы не просили о своих ранее, покуда они были в районе Кавказского корпуса (чем дело размена могло бы ускориться), изъявил согласие ходатайствовать у Государя Императора о возвращении семи пленных из России на размен Ивана, что князь обещал им наверное, но предложил иметь терпение, ибо чеченцы далеко, в разных местах, и спешное возвращение их не предвидится.

Мальчики-горцы. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Я этому верил, потому что такое дело не могло быть скрыто; известие о нем подтверждалось рассказами мальчика, свободно везде бывавшего в ауле, людей, моих лазутчиков и еще более — оставлением меня в покое и лучшим содержанием.

Недолго я оставался один. Незадолго до убыли Ткачева привели двух малолетков казачьих Шелковой станицы, братьев Ивановых (и с ними еще трех человек, отданных другим хозяевам). Старшему было 17 лет; младший — годом моложе; мальчики несколько грамотные, умные и чрезвычайно нравственные. Они очень грустили о своей матери (отца лишились прежде) и маленькой сестре. Со слезами на глазах вспоминали домашнюю жизнь свою, ласки матери и каждое малейшее обстоятельство ее любви, и были очень набожны.

Мне было жаль их, но и отрадно их присутствие.

Они мне услуживали охотно и с любовью; вечера и ночи рассказывали о своей жизни в доме, о всем виденном и слышанном в ауле, потому что днем пользовались свободой и употреблялись на работу, а по смышлености и постоянному обращению с мальчиками чеченскими очень скоро научились местному языку.

Горцы, идущие в набег. Рис. Г. Гагарина.

Их взяли перед вечером, на сенокосе, бывшем на одной из полян в лесу, близ станицы Шелковой. При нападении чеченцев (с Тарамом) казаки защищались, одного убили, нескольких ранили, но отдали пленных, потому что были малочисленны.

Случилось это кажется в июне 1848 года. До темной ночи чеченцы бегали по лесу, держа направление вверх левого берега Терека в станице Щедринской; ночью прошли мимо поста, логом через Терек, мимо деревни Брагун и недалеко нынешнего укрепления Тепли-Кичу перешли реку Сунжу.

В этих ночных рассказах открылось, что мальчики Ивановы почти год назад сидели вечером с казаками у ворот станицы, когда прискакали два казака (один раненный в руку, другой с лошадью раненою) при встрече с пешей чеченской партией и дали знать о тревоге; что мальчики первые взбежали на колокольню и ударили в набат; что в ту же ночь также дали знать о взятом днем в плен проезжавшем офицере; о найденных в лесу — телеге, пустом погребце и чемодане и каких-то бумажках с цифрами больных, умерших и выздоровевших от холеры; словом, что это был я, как оказалось по справке на Староглазовской почтовой станции и что возвращавшиеся два гонца, наткнувшиеся на партию, разводили секреты.

Я от души любил этих мальчиков; присутствие их и обоюдные рассказы облегчали тягость нашего положения; жизнь казалась нам спокойною, может быть, и потому что при воспоминании о лучшем забывалось настоящее худшее; а если оно и поражало наше внимание, то надежда в Промысел, вера и теплая молитва сглаживали дурную сторону жизни и, примиряя со всеми окружающими неприятностями, возбуждали в нас голос о прощении и вразумлении врагов наших. Мы даже оправдывали поступки неприятеля войною, ненавистью к русским, всеобщею бедностью и жаждою к корысти, так как она вместе с тем составляла для них важный способ к поддержанию существования, способ, при котором и враги наши, если не приносят в жертву жизнь свою со всеми тягостными ее последствиями, то всегда рискуют ею из-за добычи по разным побуждениям; потому что им хорошо известно, что в неудаче набега выигрывает убитый и спасшийся, а других ожидает или смертная казнь, или ссылка внутрь России и в Сибирь, или вообще несвободная жизнь вдали от родины и отличная от той, в которой провели лета от рождения.

Мы утешали себя еще и тем, что не могли знать и не знали прежде, что попадемся в плен. Это было будущее, скрытое от нас, но оно случилось, сделалось прошедшим; стало, тому так следовало быть, и покоряться обстоятельствам со смирением поставляли себе в обязанность. Словом, для нас не было такого горя, с которым бы мы не могли примириться.

Счастливое и это время! По крайней мере в воспоминании и оно приносит какую-то невыразимую, душевную сладость!

Так проходило время до половины 1849 года, т. е. до возвращения мальчиков на родину; а между тем в конце 1848 года слухи о пленных чеченцах были такие, что действительно о возвращении их получено разрешение, что их велено выслать на подводах в крепость Грозную и хотя после каждых подобных слухов содержание мое улучшивалось, то есть подстилали солому под войлок, подметали избу, дали новые штаны и рубашку, для обрития бороды предлагали услугу, в зиму постоянно отапливали камин татарский и были вообще ласковее, как хозяева, так и посторонние, но все это далеко не могло совершенно заглушить тоски по родной жизни, где утешительны: средства лучшие, законы, обеспечивающие положение и будущность каждого, обычаи и привычки, которых свежая прелесть понятна в их отсутствии.

Тот выразился верно, кто сказал, что «дым отечества нам сладок и приятен!» Я сам ощущал в этом дыме величайшую сладость и аромат и почти в то же время прятал голову, чтобы не задохнуться в сакле от дыму чеченского, когда порывы ветра не давали ему исхода в трубу.

В начале 1849 года распространилась весть о прибытии в Грозную двух чеченцев и через короткое время еще одного из числа назначенных в размене за меня. В ауле радость была общая: родственники пленных угощались каким-нибудь лакомым кушаньем, дети плясали под удары в медный таз, женщины занялись приготовлением одежды для будущих пришлецов.

Вскоре потом мне мальчики сказали, что жители очень сожалели о каком-то в России умершем из нашего аула, чеченце, которого ожидали в Грозную, вдобавок к трем, уже прибывшим; что женщины ходили в дом оплакивать его смерть, а мужчины были очень грустны; что родственники пленных и народ учащают к Тараму с просьбами о скорейшем размене и уговорились скрывать от меня смерть чеченца, чтобы не лишить меня надежды на освобождение и не расстроить меня тем более, что я был тогда сильно нездоров и очень слаб.

В это время (в марте или апреле 1849) меня, во-первых, томила страшная лихорадка[330], в жару которой я пил постоянно воду (до рвоты и вылечился); во-вторых — неимоверная боль под ложечкой и чрезвычайное стеснение в груди: я едва мог дышать. Опасались за мою жизнь.

Но главная, периодическая болезнь моя в Чечне обыкновенно начиналась с половины осени и продолжалась до половины весны, с 1847 на 1848 и с 1848 на 1849 годы, обнаруживаясь тем, что кровь, выступая на теле от поясницы до пят, образовала в ладонь иные струпья. Они не были зловонны, не производили боли, но, при малейшем движении тела, отдирались от грязного белья моего, к которому присыхали и тогда были крайне неприятны. Цвет их — медно-красный, и с весны до новой осени почти не сходил, или очень мало. В период с 1848 на 1849 год я совершенно лишился всякой способности двигать ногами; они были безжизненны до того, что если мне предстояла необходимость сделать шага три в сакле, то я обыкновенно полз на руках, волоча брюхо и ноги по земле. Укрепляясь к весне постепенно в силах, я должен был сначала устаиваться на ногах, придерживаясь за что-нибудь, потом в сакле делал по нескольку шагов с помощью палки или костылей. На это время снимали с меня только одни кандалы; другие оставались на мне.

Одно обстоятельство странно: эти раны не открывались с осени 1849 на 1850 год, т. е. в последнее полугодие моего пребывания.

Вообще в два периода, с осени до весны, кровь моя принимала неприятный бурый цвет и была водяниста. Тогда мне было тяжело: в груди я чувствовал стеснение, дыхание частое и неровное; а между тем миллионы насекомых беспокоили неимоверно.

Это были периоды замирающего состояния тела, и нет сомнения, что к тому способствовали полновесные кандалы и цепь, препятствовавшая циркуляции крови, время года, пища, нечистота и тоска.

К весне же я постепенно оживал: с высыхающих струпьев сама собою отделялась их поверхность, оставляя знаки; кровь постепенно принимала розовый цвет; стеснение в груди проходило; дыхание становилось свободным и ровным. Словом, я возрождался к жизни вместе с оживающею весеннею природою.

Труп врага. Рис. М. Зичи.

В мае 1849 года пронеслась молва, что из числа чеченцев, назначенных в размен за меня, еще прибыл в Грозную один и еще один умер и что неприятель стал сомневаться в справедливости известий о смерти их.

Тарам, кажется, пользовался этими случаями, смущая умы для корыстных видов своих внушением недоверия к русским, будто ложно распускающим слухи о смерти, тогда как, по его убеждению, умершие живы, сосланы в Сибирь, и их просто не хотят возвратить.

Чеченцы зашевелились. Они не трогали меня, не верили вполне Тараму и русским, стали наблюдать за первым, проверять слова вторых, боялись и за меня потому, что со смертью моею теряли надежду на возвращение своих соотечественников. И в уме Тарама опять зашевелилась мысль — сгрести побольше денег, все равно — от русских или от своих.

Внушения его могли продлить размен на неопределенное время, и чем упорство его было сильнее, тем просьбы чеченцев усиливались более: они набавляли ему плату за свободу своих, Тарам думал получить деньги и от русских, а чем более денег, тем для него лучше. «Не отдам Ивана, — говорил он, — русские лгут! Наши живы: они в Сибири! Чем можно доказать, что чеченцы пленные действительно умерли?»

А месяц спустя рассказывалось, что Ивановы вот-вот на днях будут освобождены. С год пробыл я до прибытия этих мальчиков; год еще просидел с ними. В течение двух лет пленные прибывали и убывали, а я все оставался. Предстоит ли мне возвращение когда-либо?!!.. Я задумался.

С неприятелем я всегда избегал лишних разговоров; остававшийся до сих пор первый мальчик был глуп и не заслуживал доверия. Какая же смертная тоска с уходом Ивановых предстояла мне одному? Справедлив ли предполагаемый размен? Не может ли встретиться случаев, к тому препятствующих? Не думают ли меня далее передать куда-либо в горы?

Выйду ли я, если пленные будут умирать? Следует ли уходить и как или оставаться и ждать конца? А если чеченцы придут со мною разговаривать или требовать чего бы то ни было. Что делать и как себя вести во всех случаях?..

Глубокое раздумье владело мною! Я не чувствовал потребности жажды, пищи, отдыха или сна. Во мне будто не было тела; я жил духом; мыслью пробегал прошедшее от начала до этого момента своего существования и, стараясь разрешать вопросы, в забытьи улетал в пространства надземные, туда, где нет ни печалей, ни болезней, ни воздыханий, но жизнь бесконечная! Душа облегчалась…

Я просиживал целые дни с утра до вечера почти неподвижно, проводил иногда ночи напролет без сна и вдохновлялся какою-то особенною силою, углубляясь мыслью во все случайности, которые мне могли предстоять и которые я мог придумать.

Результат мышления решил мне, что делать; его я поставил себе в обет священный и дал клятву исполнять, невзирая ни на какие препятствия в настоящем, ради лучшей, будущей жизни, в которую сознательно и твердо верил.

Я помнил известную фразу: «Жить вечно невозможно, и смерти не избегнешь». Это правда, но, в частности, для понимания нашего видимого различия жизни от смерти; вообще же в природе смерти не существует: жизнь духа и тела — бесконечна, только в разных видах. И как бы она ни выразилась, отчета за нее не избегнешь. Я почти отрешился от всего земного, — меня увлекала прелесть будущей жизни. Путь в нее и утешение в настоящем указывал мне результат моего мышления; он заключался в том, чтобы не служить неприятелю ни словом, ни делом, ни орудием; исполнять законы и приличия своего общества — и молчать.

Тяжелое время для меня настало. Помню, как-то перед вечером, в июле 1849 года мальчиков Ивановых внезапно пришли уводить. Когда с них снимали кандалы, у них слезы брызнули из очей. Они молчали и, глядя на меня, качали головой!

В этих слезах я прочитал и радость великую и скорбь глубокую и внутренне благословил их на пути предстоящем. Они ушли.

Но вместе с тем сжалось сильно мое сердце, как будто схватило его железными щипцами. Дух мой и воля закалились какою-то нечеловеческою твердостью, и, несмотря на ослабевшее тело, я чувствовал в себе присутствие особенной силы, какое-то высшее вдохновение. Я объявил неприятелю духовную войну, без слов; начал ее с вечера же по уходе мальчиков и выражал ее только одними немыми действиями или неподвижностью.

Что же давало мне повод к этой войне?

Вечное обращение чеченцев с вопросами, большей частью пустыми; вообще — плохое содержание, нескончаемое заточение в оковах и частая болезнь, уверенность в знании средств и добродушия русских, что семеро пленных чеченцев живут, сравнительно со мною, гораздо лучше; желание — довести неприятеля, настолько, на сколько средства им дозволяют, с целью убедиться положительно в справедливость размена; ибо если он состоится, сделают возможное, если нет — угождать будут. И потому я положил: не говорить ни слова ни днем, ни ночью даже с самим собою; ничего не писать; не двинуться с места ни на волос по воле неприятеля, покуда на ногах кандалы, а если их когда-либо снимут — не выйти из сакли, покуда не дадут приличной одежды; ибо, если пленные чеченцы снабжаются у русских бельем, одеждой, обувью и пищей, хотя бы и плохой, то для меня одного могут найти все это лучшее, потому что оно составит расход в 7 раз менее. Если дадут одежду или белье чужие — не брать: оно милостыня, разве насильно наденут; если даст хозяин и новое, и из своих рук — взять; если старое, хотя бы и починенное — не брать. Если в пищу дадут один хлеб — не есть, хотя бы умер; а если к нему будет приличная прибавка: мясо, чай, сыр, яйца — то есть, но не все, ибо азиатское приличие требует оставлять что-либо. Словом: во всем, что от меня потребуют или мне предложат — действовать согласно своему положению, т. е. отвечать до известного времени — молчанием и неподвижностью.

Война началась.

В вечер, по уходе Ивановых и по осмотре кандалов, сказано мне было — продеть конец цепи в хозяйскую половину (на день один только конец с ее кола отвязывался), я молчал и не пошевелился. Это им показалось немного странным. Тарам спросил: «Что это такое с тобою, нездоров ты?» — посмотрел на меня, молча продел конец цепи в дыру, вышел и запер двери, оставив меня с первым мальчиком, которого молчание мое начало пугать.

На другой день утром кричат, что цепь отвязали и чтобы я ее выдернул; опять молчание и неподвижность. Вечером и в последующие дни те же проделки.

Мальчик испугался, и, вследствие его просьбы, ему дозволили спать в комнате хозяйской.

За мною стали наблюдать днем и ночью, открыто и тайно, в двери, в щели, прислушивались из трубы — и видели только, что я обыкновенно утром и вечером встаю, умоюсь, если есть вода, помолюсь Богу, потом сяду и сижу неподвижно, поем, когда принесут что-либо порядочное, и молчу.

Эта необыкновенная перемена удивила всех, быстро разнеслась, несмотря, что ее скрывали, и породила подозрение на Тарама. Одни думали, что я притворяюсь, другие, что я сильно тоскую или болен, или онемел, или одурел.

Тарам, не веря сам вполне, приписывал, кажется, перемену тоске и отчаянию, ибо заходил ко мне чаще, утешал скорым освобождением, приказывал иногда улучшать пищу, упрекнул однажды за мои к воинским начальникам записки, запрещавшие года два назад писать и присылать ко мне что-либо в Чечню; наблюдал крепко и еще более усиливал надзор.

Тарам стал сам бояться за меня, потому что, теряя меня даром, лишался надежды удовлетворить своему корыстолюбию; но затем начал испытывать: подсылал мальчишек, сестер жены, людей заводить разговоры и утешать, с целью — услышать хотя слово от меня; доставил табак, старые газеты и одну книгу «Отечественных Записок»; приводил людей, будто приезжавших с известием о скором размене; иногда приказывал давать один хлеб, который я не ел по двое суток, так что он и жена, подумав вероятно, что я хочу заморить себя голодом, давали наконец лучшее; а осень и зиму исхода 1849 года, разложив в камине огонь и принесши лишние дрова, предлагали подкладывать самому для поддержания огня, — я мерз и не шевелил рукою. Мне дали тулуп, но с короткими рукавами (такой носят женщины), — я одевал его внакидку, шерстью наверх, принесут в избу стул — я сажусь и остаюсь на нем неподвижно по целым дням; нет его — лежу на подосланном на земле войлоке по целым суткам и все молчу.

Подобное поведение мне было и тяжело и легко; тяжело — в выполнении; легко — когда исполнением достигал желаемого.

Я был в здравом уме. Воображением и мыслью то облегал вселенную, то спускался на землю, и случалось, что представлявшаяся мне какая-нибудь забавная сцена, из частной или общественной жизни, возбуждала смех, от которого я иногда не имел силы воздержаться, но молчал.

О побеге я не хотел думать, потому что считал неуместным нарушать общее доверие обеих сторон в то время, когда условия размена определены; а если бы освобождение не состоялось почему-либо, то во всяком случае я предоставлял себя Божьему Произволу, хотя не затруднился в отыскании способа — самому снять с себя цепь и кандалы. От первой легко освободиться, разломав слабый замок на шее и одну петлю; от вторых — необходимо было только связать наружные концы наножников с концами кандальной палки, потом связать между собой внутренние концы наножников, продеть в середину палочку и вертеть: наножники должны расшириться, и ноге предстоит свободный выход (другой возможности, при моем телесном бессилии, не представлялось), а сыромятные ремешки висели у меня в сакле; времени же на это много не требуется.

Между неприятелем, кажется, не предполагалось с конца осени 1849 года ожидания пленных в Грозную из России; ибо, сколько я мог узнать, в народе рассказывалось о затруднении скорого размена, по случаю смерти нескольких и замены их другими, равно по возвращении из России тел и костей умерших.

А между тем, в одну из осенних ночей, помню очень хорошо, что я проснулся. В сакле одна темнота. Лежа на спине, я как-то поворотил голову налево и вижу ясно: рядом со мною с левой стороны лежит голое, мертвое тело Заура. Я был совершенно спокоен; три раза отворачивал и поворачивал к нему свою голову, смотрел на него, видел его одного только ясно от головы до ног и, чтобы удостовериться, что это не сон, левой рукой своей гладил его по его телу, которого кожа казалась мне чрезвычайно нежною. Поворачивая налево свою голову в 4-й раз, я ничего не встретил, кроме темноты; видение исчезло; я был покоен; не спал до утра и, душевно скорбя о его судьбе, молился о спасении его души.

Заур пользовался в ауле славою отличного человека, и нет сомнения, что весть об его кончине была горестна для многих. Самое требование тел и костей умерших было или вследствие недоверия к слухам, или из видов Тарама; но, сколько я замечал, последний был грустен и усердно молился. Смерть Заура скрывали от меня в величайшей тайне и сказали о ней только накануне моего отбытия; но это для меня была не новость. Скрыты были также от меня и дальнейшие условия Тарама.

В конце ноября или в начале декабря, в один день, прилетал ко мне три раза очень красивый мотылек. Каждый раз он направлял полет свой к моим ногам, рукам, голове и постели и потом улетал. После третьего разу более не являлся; но я в высшей степени рад был этому милому гостю, который мне казался вестником освобождения.

Прошло около 6 месяцев со времени освобождения Ивановых и почти два с половиною года плена. Зима была в половине, суровая, со снегом и морозами.

В один день, рано утром, вошли ко мне несколько чеченцев; сняв с шеи цепь и сказав, что сегодня должны меня везти на размен в Грозную, просили встать, выйти из сакли и сесть на сани, которые стояли у дома, чтобы свезти меня в Гельдиген (аул в трех верстах от Оспан-юрта), в кузницу снять кандалы.

Я не пошевелился.

На ногах у меня было двое тяжелых кандалов; наготу мою прикрывала одна изорванная рубашка, да сверху внакидку наброшенный тулуп и — ни шапки, ни штанов, ни обуви; а на дворе мороз градусов 10 (по Реомюру).

Просили, убеждали ласково, кричали, наконец подняли меня на руки, завернули в бурку, вынесли и положили на сани. На дворе я видел много верховых лошадей, спешенных людей и наиба Талгика. Тарам оставался в избе.

Когда меня несли до саней, кто-то надел мне старый гадкий папах; я швырнул его оземь; еще раз надели, — еще он полетел; сделали тоже в третий раз — я опять бросил, и вышедший в это время Тарам с яростью бросился на меня с кинжалом. Народ его схватил, ввел в избу, и более я его не видал; его не пускали. Так и следовало: он не мог быть при народе равнодушным зрителем моих дерзостей, его поступки могли еще отсрочить размен, а при умерщвлении меня он бы сам погиб, если только освобождение мое — дело решенное: резня бы завязалась общая, родные пленных не стерпели бы потери семи правоверных мусульман за одного неверного христианина.

Но какой-то сметливый чеченец решил дело: показав, он надел мне на голову новый папах; быков погнали, и сани остановились у кузницы вГельдигене. Я лежал неподвижен.

Просьбы не помогли, и меня снесли на руках в кузницу, сняли кандалы, совали в руки штаны, тщательно зачиненные, — я стоял как истукан. Штаны на меня надели чеченцы и подвязали веревочкой. Потом надели мне на ноги войлочные, обшитые козлом, сапоги азиатские и бурку.

Я молча повернулся, вышел и сел в сани. Между людьми поднялся крик: одни бранили, другие смеялись, третьи удивлялись.

Приехали к сакле. Я сам сошел с саней, вошел в свою избу и стал против камина; в нем горел большой огонь, а сакля была чисто подметена.

Люди вошли с предложением мне выходить, ибо пора ехать. На это молча я снял с себя рубашку, показал изорванные места и бросил ее между людей. Мигом отнесли ее к Сате и через несколько минут принесли зашитою — я надел.

«Пойдем, Иван, не дурачься!» Я взял тулуп за короткие рукава, показал их людям и бросил тулуп.

Какой-то чеченец подошел ко мне, снял свой полушелковый бешмет и подал мне. Я не взял. Бешмет мне надели.

«Пойдем же, а то к вечеру не дойдем в Грозную, далеко!»

Приблизившись к огню, я крякнул, показав вид, что холодно. На меня надели бурку и завязали. Не дожидаясь напоминаний, я тотчас повернулся и, выйдя из сакли, стал на крыльце; на мне было все лучшее: новая папаха, зашитая рубашка, чистые целые штаны, полушелковый бешмет, сапоги и бурка.

Не совсем еще потухший блеск впалых очей моих, их неподвижный взор, длинная черная борода, холодная и ровная серьезность, могильное молчание и то неподвижность, то произвольное движение, и непонятная смелость поступков — как будто озадачили чеченцев, а их было на дворе до сотни.

«Иван! Иди, вот недалеко лошадь, садись!» Я остаюсь неподвижен. К крыльцу подвели коня. Я подошел к нему и стал у стремени. «Садись!» Ни слова, ни движения (но думал про себя: с телеги сняли, так на коня сажайте). Меня посадили. Кто-то, забросив повод, давал мне его в руки.

Я отбросил его обратно. (В Чечню привели, ведите же назад сами.)

На дворе образовались партии: снисходительных, озлобленных и зрителей; первые однако взяли верх и не допускали до меня вторых.

Все сели верхом. Талгик меня конвоировал. Тараму не доверили совершить размен, а задержали дома. И он, и люди, кажется, поняли мое умышленное поведение, но было поздно. Он выходил из себя, но по пустому.

Меня окружили; лошадь, на которой я сидел, вели в поводу. Ехали довольно шибко. От Оспанюрта до Ханкальской горы чеченцы молились два раза, в полдень и перед вечером, оставляя меня спешенного, в центре круга, составленного из партии.

Начало смеркаться, когда у Ханкальской горы, в лощине оставили меня с двумя чеченцами; партия с Талгиком отправилась вперед. Через полчаса присланный чеченец приказал нам шибче ехать.

Два чеченца по обе стороны схватили почти под уздцы мою лошадь и помчались во всю прыть.

«Тише! — закричал один, — убьется!» — «Не бойсь! — отвечал другой, — до сих пор не околел, и теперь не пропадет!» Мы мчались по необозримой равнине и похожи были на перекати-поле, несомое сильным порывом ветра.

Навстречу к нам подскакали несколько чеченцев и с ними азиатский офицер[331], по знаку которого мы осадили коней.

Офицер обратился ко мне с вопросом: «Кто вы такой и что с вами?» Я понял, что нужно, вероятно, знать начальнику левого фланга, нем ли я; тот ли я кого ожидают или кто другой, потому что в Грозной знакомых у меня не было; и я отвечал ему громко:

«Я армии штабс-капитан Клингер; больше знать вам не нужно, убирайтесь!» Он принял в сторону. Чеченцы вскричали от удивления, услышав мой голос; мы снова помчались и врезались в кружок русских.

Меня встретил воинский начальник крепости Грозной (Ф. Кульман) с маленьким отрядом.

Я соскочил с коня; мы обнялись, поцеловались; я не мог говорить, на глазах навертывались слезы: в них была радость и молитва; в них было многое, многое, чего язык человеческий не в силах выразить!!!

Это случилось 1 января 1850 года.

Мы поскакали с казаками в Грозную. Темно было на дворе, но светло и отрадно у меня на душе!..

Она озарялась вдохновенно-высокой молитвой…

В. Я. Доливо-Добровольский-Евдокимов[332] Из кавказской жизни. 1848 год В Дагестане

Гергебиль был взят[333], и экспедиция 1848 года в Дагестане считалась конченною. Часть отряда была распущена; в Кумухском ханстве оставались четыре батальона Ширванского полка, занятые частью устройством дорог, частью охранением ханства от набегов неприятеля через горы, непокрытые еще снегом.

1848 год был первым в моей военной жизни. Я служил под начальством командира Ширванского полка, полковника Манюкина (ныне генерал-адъютант, начальник 8-й пехотной дивизии). Отряд наш все лето оставался в бездействии на высотах Турчидага. С этих высот, покрытых непроницаемыми туманами и орошаемых беспрерывными дождями, мы прислушивались к боевому шуму, доносившемуся до нас из Гергебиля. В конце августа мы спустились с горы и расположились лагерем в окрестностях Курклю. Дагестанский сентябрь делал лагерную жизнь несносною; вокруг все было спокойно; предполагали, что экспедиция кончена, и я терял надежду познакомиться в этом году с настоящей боевой жизнью.

Еще во второй половине августа доходили до нас темные слухи о больших сборах неприятеля; но где и куда он готовился вторгнуться — это оставалось тайною; в конце месяца было получено сведение, что неприятель намерен напасть на Самур; с тех пор известия о вторжении повторялись очень часто, со всех сторон. Наконец, в первых числах сентября все это разрешилось вестью, что Даниель-бек вторгнулся в Самурский округ, дошел до селения Ратуна, но будучи встречен нашею милицией, должен был отступить на верховья Самура. На этом замолкли грозные вести. Легко понять, почему ахтинское вторжение застало нас врасплох: куча тревожных сведений, противоречивых и преувеличенных, имела характер мистификации и располагала к недоверчивости. И снова водворился мир в лагерях под Кумухом. Вдруг 10 сентября скачет нарочный прямо к Манюкину; бумага была от подполковника Сераковского, воинского начальника в укреплении и ауле Кураг;[334] он писал, что неприятель 8 сентября в больших силах вторгнулся в Самурский округ и идет на Ахты. Кюринские владения были в тревоге, и для безопасности Курага он требовал батальон пехоты. Известие было положительное и не допускало сомнений. Не медля, Манюкин отправил в Кураг первый батальон своего полка с двумя горными орудиями, стянул остальные батальоны и донес князю Аргутинскому о своих распоряжениях. Донесение опоздало: в тот же день князь Аргутинский получил в Шуре сведения о ходе дел, собрал отряд и двинулся на Самур. С полным недоверием к верности последнего сведения, с насмешками над замешательством комендантов Ахтов и Курага, мы шли в Кураг в приятном убеждении, что будем на зимних квартирах прежде других. 12-го числа 1-й батальон ширванцев пришел в Кураг, сделав в двое суток сто верст. Невдалеке от аула нас встретила толпа растрепанных татарок, с воплями о помощи; мудрено было добраться толку в смешанных криках, где беспрестанно повторялись имена Шамиля, Гаджи-Мурада, Даниель-султана; в виде пояснения они указывали на гору вправо от дороги, но мы видели там лишь несколько всадников и ничего не понимали. Воющая толпа провожала нас до аула; там били тревогу; гарнизон стоял под ружьем; на саклях развевались значки вооруженных татар; чиновники госпиталя с кинжалами и шашками наголо; все растерялись, но никаких мер не принимали, потому что никто не знал причины тревоги. Уверяли, что авангард Шамиля был уже в виду Курага, но мы имели много причин сомневаться в этом. Нас приняли как избавителей, нам старались доставить все удобства, но Кураг не славится постройками, и гости были помещены в холодный саклях.

14-го числа прискакал гонец из Ахтов, с уведомлением, что сам Шамиль в селении Ахтах, близ укрепления, и что Самурский округ в полном восстании. Эта новость раскрыла нам глаза, показав всю важность вторжения, подвергавшего опасности Дагестан и Кубинский уезд; остроты наши над комендантами прекратились, а о зимних квартирах перестали и думать. Мы находились в 24 верстах от Ахтов, и меры предосторожности были не лишними; немедленно три роты ширванцев с двумя орудиями заняли позицию под Курагом; одна рота с двумя линейными составили гарнизон укрепления. Татары вооружились, и Кураг снова взволновался; женщины снова стали проливать слезы и перетаскивать имущество в госпиталь; а смотритель госпиталя, указывая на пример Парижа в том же 1848 году[335], устраивал завалы на крышах своих владений; туда выносили койки, бочки и всякую лазаретную рухлядь. На площади, в лавке Цурикова, происходил ряд военных совещаний, а вокруг толпились вооруженные чиновники; но неприятель не показывался, и к ночи все приутихло. Не могли только успокоиться войска на биваке; мороз и воспрещение раскладывать огни не давали им спать, а длинная ночь и ледяной ветер часто вынуждали прибегать к горячительным напиткам. 16-го приехал к нам дербентский военный губернатор, князь Гагарин[336], и принял начальство над войсками в Кураге. Он объявил, что горцы с Гаджи-Мурадом дошли до Хазры (на реке Самуре, в 45 верстах ниже Ахтов). Для того чтобы остановить их движение, он послал первый батальон ширванцев через сельцо Кабир к сельцу Кырку, лежащему на спуске к Самуру верстах в десяти от Хазров; но так как Гагарину не известны были силы неприятеля, направленные к Хазрам, то нам приказано было до Кырка сделать два выстрела из горных орудий, и, дав таким образом знать о присутствии наших войск против Хазров, идти обратно в Кураг. Расстояние от Курага до Кырка 40 верст; к вечеру мы были уже недалеко от Кырка, но гонец догнал нас с приказанием немедленно вернуться и спешить в Кураг. После короткого отдыха, мы пошли назад темной ночью, под проливным дождем, но с надеждой ночью же дойти до цели и присоединиться к отряду, который по нашим расчетам должен был уже прийти в Кураг. В 7 верстах от Кабира нас встречает новый гонец с приказанием опять идти по-прежнему назначению и с известием о прибытии в Кураг князя Аргутинского. Признаюсь, это приказание, вместе с предыдущими обращавшее нас в машину для периодического мешания грязи между Курагом и Кырком, удалявшее нас с неопределенною целью от отряда, тогда как каждую минуту следовало ожидать открытия военных действий, никому не понравилось; уныло поворотили мы в Кабир и пришли туда среди ночи, сделав почти без отдыха 49 верст.

На другой день мы едва убедили командира батальона, полковника Пирогова, не трогаться из Кабира в ожидании какого-нибудь приказания прямо от Аргутинского; в самом деле, в 9 часов утра, оно явилось следовать в Кураг и присоединиться к отряду; забыв усталость, мы весело пошли вверх по ущелью. На дороге нам сказали о выступлении отряда в Ахты; мы ускорили шаг и вскоре увидели наши войска, которые змеей ползли на высокий и крутой подъем. Эта была первая колонна, вторая находилась еще в одном переходе от Курага. Нам передали приказание следовать в первой колонне; в 11 часов ночи мы присоединились к ней и составили таким образом отряд из трех Ширванских и одного Апшеронского батальона, четырех горных орудий и множества милиции Кюринского ханства. Беспрестанные передвижения, так нас утомившие, оставались для нас совершенно непонятными, и теперь мы принялись за изыскание их причин. Отправляя нас в Кырк, Гагарин имел, кажется, в виду хоть что-нибудь сделать до прибытия Аргутинского; но, узнав, что Аргутинский едет, он воротил нас, опасаясь, что движение не будет согласно с общим планом. Аргутинский был недоволен бесцельным распоряжением, отвлекавшим от отряда целый батальон; но, зная, что батальон возвратится на другой день и примкнет ко второй колонне, он сказал недовольным тоном: «Пускай идет». Гагарин, не ожидавший такого оборота, не решился объявить, что батальон идет уже обратно, и немедленно послал приказание идти на Кырк. Вот это-то приказание застигло нас ночью, на дороге к Курагу, и было так тягостно для нас. Если мы на другой день, 17-го, присоединились к отряду, то обязаны этим только тому, что не исполнили буквально третьего приказания князя Гагарина («идти на Кырк безостановочно»), а запоздали в Кабире. Если в окрестностях Хазров еще не было неприятеля, то наше появление у Кырка осталось бы без цели; в противном случае два выстрела и затем немедленное отступление не устрашили бы неприятеля и не ободрили бы наших. Следовательно, ни в каком случае первый батальон ширванцев не принес бы Хазрам ни материальной, ни моральной пользы.

17-го, вскоре по приезде Аргутинского, прискакал в Кураг измученный и оборванный капитан Бучкиев, посланный накануне из Ахтов от полковника Рота. Весь округ был в восстании, 14-го числа скопища Шамиля в числе 15 000 человек осадили Ахты; неприятельская граната взорвала наш пороховой погреб, и осаждающие штурмовали разрушенный бастион, но были отбиты; полковник Рот и несколько офицеров были ранены; убыль гарнизона очень велика; капитан Новоселов принял начальство; а неприятель, продолжая осаду, стал распространяться вниз по Самуру.

Такой грозный оборот дела вынудил Аргутинского, не ожидая сбора всего отряда в Кураге, немедленно идти вперед с войсками, бывшими под рукой. 18-го, в 4 часа утра, он двинул первую колонну на Ахты, послав сказать остальным войскам, состоявшим из самурцев, дагестанцев, апшеронцев, дивизиона драгун, сотни донских казаков и шести горных орудий, чтобы они спешили к головной колонне. В 8 часов мы были в виду Ахтов и услышали артиллерийские выстрелы укрепления. К полудню показалась голова колонны, следовавшей из Курага, и князь, не ожидая пока она стянется, двинул три батальона ширванцев и четыре орудия на Ахты. Селение Гра было занято горцами, устроившими завал на ближайшей высоте; значки показывали присутствие многочисленной партии, и пройти по дороге можно было только с боя; вероятно, это обстоятельство вынудило Аргутинского идти без дороги, мимо Гра, по левому хребту ущелья. Мы шли извиваясь по горам, отыскивая доступные спуски; но покатости были так сильны, земляные осыпи так круты и опасны, что мы спускали лошадей и артиллерию с величайшею осторожностью, перенося иногда вьюки на руках. Часто тропинка, пробитая стадами овец, терялась, увлеченная осыпью; тогда саперы возобновляли ее тонкою полосой, едва достаточною для прохода одного человека. Крутые и короткие зигзаги по обрывам в 60 и 70° требовали иногда до двадцати человек для спуска маленького горного лафета. После утомительного 5-часового марша, 1-й батальон с двумя орудиями и ракетной командой дошел до Самура. Остальные два батальона были эшелонированы по спуску. С радостными криками бросились мы на оконечность хребта; Ахты, окруженные многочисленным неприятелем, открылись во всей красоте их разрушения, но мост через Самур горел, и мы остановились. Густые толпы неприятелей с восточной стороны крепости заколыхались под нашими гранатами и ракетами, а смелая, до неосторожности вылазка сорока или пятидесяти человек ободренного гарнизона обратила их в бегство. 1-я гренадерская рота спустилась к реке и открыла огонь по ближайшим частям неприятеля. Нам открывалась вся долина Ахтов, и мы с жадным любопытством впивались во все подробности дела. Над серою массой аула развевалось знамя Шамиля; сады, скалистое русло Ахты-чая и все углубления местности были наполнены густыми толпами горцев с многочисленными значками. В особенности много их гнездилось на Ахты-чае. Бастион, разрушенный взрывом, был укреплен кулями с мукой, и в нем был устроен такой же ретраншемент[337]; весь бруствер укрепления, имевший только поясную высоту, был дополнен кулями. Против 1-го бастиона видны были подступы осаждающих; мостовое укрепление на Самуре было во власти неприятеля. Внутренность укрепления пострадала от взрыва; никто не мог показаться открыто на валу, потому что горцы стреляли беспрерывно. Ахты очевидно были в положении опасном, но мы только впоследствии узнали все бедствия гарнизона. Мы переговаривались с гарнизоном криками; Аргутинский велел сказать: «Приготовьте мост, а я скоро приду». Нам отвечали: «Нет бревен, мало людей». Конные мюриды, с ловкостью, свойственною горцам, переходили Самур версты полторы ниже Ахтов, по броду почти непроходимому, и тянулись в ущелье влево от нас. Могли ли мы воспользоваться этим бродом, перейти через Самур и освободить Ахты? Я не думаю: сделать переправу под огнем многочисленного неприятеля, штурмовать террасы противного берега, не успев еще поставить на нем ноги, едва ли было возможно. Аргутинский с тоской смотрел на Ахты. «Захар Степанович, — сказал он обращаясь к Манюкину и указывая на Ахты, — здесь может быть потеряно все, над чем я трудился шесть лет!» Наконец он приказал отступать, и прибавил: «Теперь наше отечество — отряд». Не припомню, чтобы мне случалось когда-нибудь видеть испуг, подобный испугу артиллеристов в эту минуту; молодой офицер Добровольский, командовавший нашими орудиями, бледный как полотно, нетвердым голосом приказал озадаченным людям навьючивать, и было от чего испугаться. В три последних дня люди и лошади 1-го батальона и двух при нем орудий выдержали всевозможные невзгоды, не имея и шести часов в сутки для отдыха, а последнее движение сделало их почти сонными. И вот, нам надо было подниматься по дороге, по которой мы насилу спустились днем, а тут наступала темная осенняя ночь и падение орудия куда-нибудь в обрыв, в ущелье, занятое неприятелем, который уже приготовился нас преследовать, легко могло повлечь за собою его потерю, потому что отыскать его можно было только днем: а что случилось бы до света? За подобный случай, очень вероятный при таких обстоятельствах, ответственность так тяжела для артиллерийского офицера, что мы сочувствовали грустному, почти безвыходному положению товарища. Кроме того, забота об орудиях лежала также и на нашем батальоне, а перспектива тащить их в гору на руках, или еще хуже, добывать их со дна какой-нибудь трущобы, когда душа едва держится в теле, а о ногах и говорить нечего, сильно беспокоила нас. Но возможно ли было оставаться на такой местности, имея с боков неприятеля! Я вспомнил мирную стоянку на Турчидаге, порывы к бою, тоску бездействия и увидел, что я, как каждый новичок, и не подозревал, какая дорога ведет к лаврам и славе. Но в нашем положении было величие; мы сознавали, что в нас спасение Дагестана, а слова князя: «Отряд — наше отечество» подтверждали наше сознание. Я был только зерно в отряде, а подле меня стоял старый начальник; у ног его Ахты гибли медленно, но, несомненно; там умирали такие же солдаты, как и мы, там были женщины, обреченные на смерть или на участь хуже смерти. Вокруг полуразрушенных стен волновалось население, покорное нам уже девять лет; падение укрепления могло иметь последствием возмущение всего Дагестана. Князь знал все это и не мог подать руку Ахтам. Кто скажет, какие мысли теснились в его седой голове!

В 6 часов вечера, вооружившись храбростью и терпением, мы побрели наверх, удаляясь от Ахты. Манюкин оставался с нами. Горцы обходили нас с обеих сторон; но скоро ночь закрыла все, не прекратив, однако, перестрелки. Часов в 7 неприятель добрался из Гра до второго эшелона; над нашими головами начался ружейный огонь, прерываемый выстрелами орудий; но совершенная темнота, не дозволяя ни одной стороне предпринять что-нибудь решительное, делала результат перестрелки почти ничтожным. Цепляясь по обрывам, мы поднимались очень медленно, и скоро настала ожидаемая беда. Оставался только один ужасный подъем, когда лошади артиллерии отказались идти далее; они дрожали, качались под вьюками и вскоре начали падать. Подъем шел крутыми зигзагами по обрыву, на котором едва можно было держаться на ногах; упала лошадь с зарядными ящиками, стоявшая, к несчастью, уже довольно высоко над подошвою подъема. Поднялись страшные крики: «Берегись! берегись!» Посторониться было некуда — везде люди и лошади, а сбоку обрыв. Гром и крик в несколько секунд пролетели пространство, отделявшее меня от лошади; свист камней, вопли и грохот, сливаясь в один гул и постепенно замирая, замолкли на дне пропасти. Я уцелел, получив только удар камнем в шею, но лошадь сорвала капитана Гурского, бывшего недалеко от меня, и опрокинула его с тропинки. Несколько времени считали его погибшим, но, к счастью, он упал на мягкую осыпь и вышел на тропинку, отделавшись ушибом и испугом. Лошадь, падающая ночью с вышины обрыва, распространяет ужас на пути своем; кровь стынет в жилах и сердце замирает, когда закричат наверху: «Лошадь падает!» Секунды ожидания стоят пытки. Не прошло и десяти минут, как упал другой зарядный вьюк; лошадь под орудием тоже упала, но была удержана молодцами-солдатами на тропинке; орудия были на волос от гибели. В такой крайности все вьюки сложили на тропинке, предоставляя каждому шагать через орудия, ящики и пробираться под ногами лошадей. Оставалось одно средство — тащить артиллерию на руках; две роты взялись за работу, и к 10 часам вечера мы достигли бивака. Положение наше было ужасно! Мы до крайности изнурили людей и лошадей, а впереди оставались еще две трети подъема. Напрасно, чуть не с мольбами, подносили лошадям ячмень; они едва дышали и не дотрагивались до пищи. Меня терзали такие смутные мысли, что иногда я забывал утомление, но жажда, которую нечем было утолить, мучила меня, и я со злостью жевал свинцовую пулю. Никогда не забуду я этой ночи! Белые облака легли на дно ущелий; они росли, поднимались и как будто потопляли каждый пройденный нами шаг; облака застилали ахтинскую долину, но укрепление ясно обозначалось в туманной глубине. Над ним горело темно-красными пятнами зарево зажженных стогов сена и беспрестанно появлялись молнии артиллерийских выстрелов и струйки ружейного огня. Перестрелка и канонада значительно усилились после нашего отступления. Но мы тронулись, уступы гор скрыли огненные пятна, только гул выстрелов доносился до нас. После самых напряженных усилий, в продолжении нескольких часов, мы соединились с третьим эшелоном и продолжали тянуться кверху.

Князь М. З. Аргутинский-Долгоруков. Литография по рис. с натуры В. Тимма, сделанному в Темир-Хан-Шуре. 1849.

Наконец показалась заря; мы ожили, как оживает на рассвете каждый, кто провел ночь без сна и в движении. Близкий конец мучительного положения дал нам новые силы; оставалось одно дурное место, но лошади не выносили более вьюков, и орудия повезли на колесах, поддерживая их людьми, которым местность позволяла идти выше тропинки. Пятнадцать человек держали канат, а орудия катились на одном колесе, повиснув другим над пропастью. Уже пройдена была большая часть полувоздушного пути, как вдруг крик и грохот заставили нас броситься назад: одного орудия как не бывало; вместе с лошадьми и одним солдатом оно рухнуло вниз, но где оно остановилось в своем падении, никто не знал; мы были уже в полусвете, а внизу еще темнота. Колонна остановилась; бедный наш артиллерист и с ним 150 человек поползли вниз, саженях в 30 ниже тропинки, на травяном уступе, они нашли обеих лошадей, которые спокойно щипали траву, не обращая внимания на людей;[338] упавший солдат жестоко ушибся и не имел силы вылезать наверх. На дне глубокого ущелья нашли орудие, и часа через два после падения мы с любопытством рассматривали остатки лафета, которые с трудом втащили наверх. Орудие оказалось в целости, и это утешило артиллеристов; мы были довольны чужою радостью и тем, что батальон счастливо отделался, простояв только четыре часа: с другими бывало хуже. В 9 часов утра мы соединились с главными силами на вершине хребта, после 29 часов, проведенных в движении, без воды и пищи. Я ел как волк, спал как сурок и был совершенно счастлив. В ночь с 18-го на 19-е мне пришлось в первый раз изведать, как неистощимы силы человека; сто раз мне казалось, что я лягу и умру от изнеможения; но неумолимая необходимость двигаться, чувство долга и роковое «иди» снова поднимали на ноги. Много раз еще мне приходилось поверять этот опыт, и я всегда получал одни и те же результаты. 19-го была дневка; она была вынуждена утомлением войск. Мы потеряли Ахты из вида, но пушечные выстрелы слышны были хорошо, давая знать, что укрепление еще продолжает бороться. 20-го, мы шли горами по направлению к Кабиру. Мюриды издали следили за нами, но туман скрыл нас от их внимания. К вечеру мы спустились в ущелье Кабир-чая, и после небольшого отдыха, в сумерки, двинулись далее, арьергард впереди авангарда, оставляя переднюю колонну в хвосте, — движение часто употреблявшееся Аргутинским, полезное для войск в утомительных переходах, потому что разлагает тягость марша в арьергарде, я с удовольствием воспользовался возможностью прийти на место ночлега ранее других; но мы и не подозревали, сколько мы выигрывали перед бедным авангардом. Несколько времени мы тянулись вдоль по ущелью и, поворотив направо, начали подниматься на гору; сильный дождь и темнота, не позволявшие видеть даже голову собственной лошади, задерживали нас на каждом шагу; земляной подъем до того размыло, что люди и лошади ползли, скользили и падали. Навстречу из аула выбежали к нам татары, освещая дорогу своими чирагами (ночниками), но дождь залил библейские осветительные приборы, и мы продолжали бесславную борьбу с темнотой и грязью, не имея даже свидетелей нашего мужества. В два часа по полуночи, пройдя аул, мы достигли места ночлега, начав подниматься в 8 часов вечера и сделав, в продолжении шести часов, 2 версты! Арьергард же, бывший авангард, явился к нам только в 8 часов утра. 21-го дождь провожал наш подъем на гору. Кабир остался за несколько верст в стороне, и скоро мы решили задачу, куда идем. С гребня хребта открылась красивая долина Самура; там светило солнце, лес был зелен как весною, и шумел неугомонный Самур. Долина Самура хороша и сама по себе, но еще более для войск, возвращающихся из сурового и голого Дагестана; приятный климат, изобилие фуража и дичи, хорошие стоянки в прочных и чистых саклях, ласковые жители, и к довершению благополучия, едва ли не самые красивые женщины целого Кавказа: они так привлекательны, что сами горцы отличаются здесь угодливостью к прекрасному полу и вслух любуются, когда девушка гонит буйволов или с неподражаемою грацией несет тяжелый кувшин воды. А лезгинка в праздник или на свадьбе, когда красавица завернет чадру вокруг шеи, влетит в кружок и бросит смелым взглядом вызов молодежи… Но этот предмет может увлечь очень далеко; сказанного довольно, чтобы понять, почему у войск Дагестана лежит сердце к Самурскому округу. Верстах в пятнадцати выше Кырка мы спустились на Самур; мы не шли, а бежали с горы. Мрачная и душная атмосфера ахтинской экспедиции исчезла; непогода и таинственная будущность оставались позади, впереди было солнце, костры и неприятель! Мокрые как рыбы, мы весело переходили сердитый Самур. Переправа кавказской пехоты вброд, через бурную реку, — картина занимательная и для нас, людей бывалых, а для приезжих на Кавказ она поразительна: по грудь в воде, которая не несет, а кидает человека, кавказская пехота в отделениях, рука под руку, с ружьями через плечо, с песенниками и музыкою впереди, ввалит через ревущий поток, не теряя ни одного человека! Мы очутились в 32 верстах ниже Ахтов, на правом берегу Самура, и на другой день, так или иначе, должны были встретить неприятеля. Костры из целых деревьев запылали на биваке; теплый воздух приятно ласкал нас после жизни чересчур суровой, и долго ночью стоял над отрядом веселый шум.

Хаджи-Мурат. Литография.

На этот ночлег пришли к нам два солдата, посланные накануне из Ахтов к князю Аргутинскому с известием о бедствиях крепости. Неприятель взорвал первый бастион и штурмовал оба разрушенных бастиона, но штурм, хотя и с трудом, был отбит; гарнизон убыл наполовину: люди были утомлены до крайности усиленною деятельностью; в воде и съестных припасах был недостаток. Не оставалось сомнения, что укрепление не выдержит следующего штурма, к которому очевидно готовился неприятель. Солдаты-выходцы были одеты оборванными татарами; оба хорошо говорили по-тавлински и трудно было их отличить от природных тавлинцев. Сюда же приехал полковник Мищенко[339], кубинский уездный начальник, и рассказал занимательные приключения. Узнав о вторжении в Самурский округ, он собрал кубинскую милицию и пошел вверх по Самуру разведать о неприятеле; отойдя верст восемнадцать от Хазров, он расположил свою полуторатысячную кавалерию отдохнуть, послав вперед сильный разъезд; разъезд наткнулся на несколько десятков конных лезгин, которые, недолго думая, гикнули на кубинцев с криком: «Гаджи-Мурад!» Разъезд назад, и давай кричать: «Гаджи-Мурад!» Вся милиция на привале подхватила этот крик, вскочила на лошадей и бросилась в Хазры, не ожидая даже налета неприятеля. Мищенко, видя малочисленность неприятеля и подозревая горскую хитрость, хотел остановить милицию, и незаметно, в суете, остался один; тогда он принялся бежать, но погоня была все ближе и ближе. Мищенко свернул с дороги вправо, в лесистые горы, — горцы за ним. Он доскакал до кустов и леса, бросил лошадь, и пеший, уже настигаемый горцами, бросился в какую-то лесную трущобу; часть лезгин также пешком бросилась за ним, но отыскать его не могли. Стемнело; Мищенко был спасен и утром дошел до Хазров, где снова принял команду над своей храброй конницей. Много было смеху при рассказе Мищенки; он сам смеялся, сознаваясь, что при всем комизме своего бегства ему тогда было не до смеху.

Еще костры наши не потухли, а мы были уже на походе, и рассвет застал нас в дороге. Первый батальон шел в авангарде; этим оказано нам было справедливо вознаграждение за наши труды с самого начала экспедиции. Пикеты неприятеля, как испуганные птицы, снимались и улетали при нашем появлении. В укреплении Тифлисском мы нашли первые следы разрушения и смерти; от него остались только стены, черные от пожара, а двор наполнен был убитыми небольшого гарнизона. Несколько убитых лежали вне укрепления, и по положению трупов было видно, что гарнизон попался врасплох и старался бежать в горы. Все трупы были раздеты донага и жестоко иссечены шашками. Утих веселый говор; молча, опершись на ружья, смотрели солдаты на тела товарищей; негодование и злость горели в их глазах и еще более омрачали их почерневшие лица.

Колонна под командою начальника штаба дагестанского отряда, полковника Катера[340], осталась у Тифлисского, охраняя этот важный для нас проход на случай отступления; остальные войска пошли на Ахты. Придя на Микрах-чай, в 12 верстах от Ахтов, мы увидели неприятеля в 2 верстах перед собою. Долина была перерезана завалами, сложенными из больших камней; три завала тянулись по уступу хребта, отделяющего Микрах-чай от Мескинджинской долины; правый фланг импровизированных укреплений упирался в неприступную гору, левый доходил до обрыва в Самур, а средний завал, выступая перед укрепленною линией, обстреливал обе крайние; гора была также занята горцами, а завал кишел народом и пестрел значками; лезгины, как муравьи, таскали камни и выводили стену. На горе был Кибит-Магома, наиб телетлинский, а в завалах Гаджи-Мурад и Даниель-бек. На возвышении, сзади завала, сидел на ковре лихой наездник Дагестана, окруженный чалмоносцами: начальствующие мюриды один за другим подходили к нему за приказаниями и скрывались в толпе. Неприятель, сделав намаз, ожидал наших действий.

Чтобы проникнуть в Ахты, нам предстояло на выбор атаковать с фронта сильную позицию или обойти ее горами влево; но обход днем, в глазах неприятеля, был бы предупрежден, и расположение Кибит-Магомы доказывало, что Гаджи-Мурад не упустил его из вида. Надобно было ждать ночи, чтобы скрыть обходное движение, но исполнилось уже четыре дня, как мы бросили Ахты в агонии. Находясь теперь в 12 верстах от Ахтов, мы не слышали пушечных выстрелов, несмотря на совершенную тишину; благоразумно ли было откладывать еще на неопределенное время спасение укрепления?

Стянув войска на Микрах-чай, князь Аргутинский сделал следующие распоряжения для атаки мескинджинской позиции: 1, 2 и 3-й батальоны ширванцев, с четырьмя горными орудиями, были назначены для штурма завалов; 2-й батальон апшеронцев и команда штуцерных должны были прикрывать левый флаг штурмующих от покушений Кибит-Магомы; а многочисленная конница, состоявшая из кубинцев, сотни донцов и двух эскадронов нижегородцев, под командой генерал-майора Джафар-Кули Кубинского, должна была, перейдя Самур вне выстрела, пройти под скалами левого берега, и, миновав завал, снова выйти на правый берег в тыл неприятелю; остальная пехота составила резерв на Микрах-чае, под командою командира Апшеронского полка, полковника князя Орбелиани[341]. Штурмовые колонны вел Манюкин; на правом крыле, по Самуру, шел 3-й батальон майора Алтухова[342], в центре 1-й батальон полковника Пирогова, на левом крыле 2-й батальон подполковника Кишинского[343]. Горцы, не отвечая на огонь нашей артиллерии, неподвижно и молча следили за движением пехоты; гранаты, падая в завал, колебали значки своими взрывами; но у подошвы высот нас встретил батальонный огонь из всех завалов; 1-й батальон взял правее указанного ему направления и оставил центральный завал влево; кроме фронтального огня он попал под фланговый; избегая этого огня, пошел еще правее, наткнулся на 3-й батальон и прижал его к обрывам в Самур. Капитан Добрышин, командир 1-й гренадерской роты, и поручик Лазарев[344], командир 7-й егерской роты, желая прекратить замешательство и ускорить развязку, бросились со своими ротами на завал, но упали ранеными, а завал оказался в два роста человека. Тогда не осталось другого средства, как выждать атаку Кишинского, и Манюкин положил людей между камней перед самым завалом. Кишинский потянулся по подошве горы; партия Кибит-Магомы с гиком полетела вниз, но огонь крепостных ружей остановил ее вне ружейного выстрела, и лезгины ограничивались скатыванием камней на ширванцев; лишь несколько головорезов сбежали донизу и были переколоты. Отделавшись от Кибит-Магомы, Кишинский медленно выбирался на крутую возвышенность, увенчанную завалом правого неприятельского фланга. У самого завала он остановил батальон, послал одну роту в обход правой оконечности завала, и после отдыха в несколько минут, ударил на неприятеля с двух сторон; ружейный залп, посланный навстречу 2-го батальона, покрыл завал облаком дыма; когда оно рассеялось, солдаты закалывали на завалах остальных мюридов. Радостное «ура» прокатилось по горам. Аргутинский махнул шапкой; 1-й и 3-й батальоны в свою очередь кинулись на завал; разбрасывая камни, они ворвались в него, но неприятель, потеряв опору своей позиции и угрожаемый обходом 2-го батальона, не упорствовал в защите; несколько ударов штыками очистили завал, и все скопище бросилось бежать. Между тем кавалерия Джафара-Кули, перейдя на левый берег Самура, еще до открытия огня неприятелем, оставалась там во все время дела; напрасно Аргутинский, выходя из себя, трубил, желая тронуть эту массу: она в своем спокойствии не внимала сигналам и начала переходить Самур в другой раз только по занятии завалов, так что первые всадники, ступившие на правый берег, встретились с нами уже в полуверсте за завалами. К этой ошибке присоединилась еще другая; в голове кавалерии находились кубинцы, а Гаджи-Мурад, видя свое совершенное поражение, прикрыл конницей мюридов густые толпы бегущих, бросая на гибель пеших лезгин, рассеянных по долине. Вот над нами-то потешились кубинцы, и что уцелело от штыков, то пало под шашками; но конных мюридов милиция атаковать не осмелилась, а когда вышли на правый берег драгуны и казаки, бывшие в хвосте колонны, то толпы бегущих были уже далеко. Видя взятие завалов, Кибит-Магома также обратился в бегство; жители селения проводили его с оружием; потерпев большую потерю, он соединился у Ахтов с Гаджи-Мурадом. На высоте Мескинджи мы нашли несколько десятков лезгинских голов, поднесенных нам татарами для полного убеждения, что они люди храбрые и верные. Равнина от завалов до садов мескинджинских покрылась трупами. Солдаты кололи с ожесточением; многие докалывали раненых, распростертых на земле. Нашелся один ширванец, который занимался этим черным делом. С шашкой наголо, он не пропускал ни одного несчастного раненого, и едва замечал какие-нибудь признаки жизни в окровавленном теле, сейчас принимался за дело. Но Аргутинский узнал об этом, и горе было негодяю. Видя ожесточение солдат, Аргутинский спасал лезгин, поручая их офицерам на их ответственность; но и за караулом пленные не всегда были безопасны; случалось, что несколько солдат, отуманенных кровью, вырывали бедняка из среды зазевавшегося караула и посылали его к праотцам. Но вот Аргутинский наезжает на кучку пленных, останавливается, смотрит на них пристально, вырывает из середины молодого лезгина лет восемнадцати и, сверкнув глазами, приказывает заколоть несчастного; мальчик сперва испугался и с безмолвным трепетом опрокинулся назад, когда солдаты вонзили штыки в его сухое тело. Никто не смел спросить мрачного вождя о причине этого поступка; все старались отгадать ее, но никто ничего не узнал.

Я оценил бой тогда только, когда по взятии завалов упало горячее увлечение, и я очутился среди побоища. Какие чувства заменили тогда напряжение битвы? Сострадание и что-то болезненное, очень болезненное. Я не мог ни смотреть на пролитую кровь, ни оторвать глаз от нее; неодолимое любопытство влекло к грустному зрелищу, а сердце сжималось и противилось жестокому любопытству; но как не смотреть? Здесь знакомый солдат, там товарищ; один умер, другой умирает, третий ждет своей участи, с тоскою ждет медика и жадно смотрит ему в глаза, желая прочесть, что в них — жизнь или смерть; но медик исполняет свое дело, молчит, и лицо его одинаково для всех; напрасна пытливость раненого. На самом завале сидел Лазарев, облитый кровью; странно было видеть эту мужественную и колоссальную фигуру, склонившуюся под бременем страданий; его как ребенка поддерживали два солдата, а он машинально снимал и надевал огромную папаху. Скрепя сердце я шел вперед; но все проходит, ко всему люди привыкают, и привыкают скоро. В мескинджинских садах я был уже не тот, как на завале; сердце сжималось не так крепко и нервы уже не отзывались болезненно. А после, через несколько лет, какие побоища приходилось мне видеть! Тяжело подумать, с каким равнодушием приучаемся мы рассматривать поле битвы; его мрачный вид даже не портит веселого расположения духа, если сражение выиграно.

Дело было кончено, оставалось узнать, целы ли Ахты; мы быстро шли вперед, но лезгины бежали еще быстрее, и когда князь Аргутинский с драгунами приехал к Ахтам, то не нашел там неприятеля. Гарнизон в ружье с немым изумлением смотрел вокруг себя. Оставленные без надежды на спасение после нашего отступления 18-го числа, защитники Ахтов приготовились к смерти, ожидая ее скоро и равнодушно; они собирали силы, чтобы умереть с достоинством храбрых, платя удар за удар и оставив о себе грозную память на Кавказе и в целой России. Хотя гарнизон и заметил движение неприятеля вниз по Самуру, но он не слышал слабых выстрелов нашей артиллерии при мескинджинской атаке, а подступы к укреплению продолжались с тою же деятельностью, и третий, без сомнения последний, штурм был близок; он мог произойти 23-го или 24-го. Но вдруг толпы неприятеля взволновались и потянулись к аулу, оставляя крепость; через несколько времени явились другие толпы от Мескинджи и также быстро исчезли: вслед за тем снова показалась конница, быстро подошла к Ахтам, — и князь Аргутинский убедил ахтинцев, что они спасены. Пораженные изумлением, они встрепенулись только в эту минуту; спасители и освобожденные смешались в одну толпу; порывы радости искренней и глубокой овладели гарнизоном; объятия, поцелуи, смех и слезы, крики восторга и теплые молитвы сливались в одно трогательное целое. Знакомые и незнакомые, кто не перебывал в объятиях друг друга! Рассказам еще не было места; отрывистые вопросы и ответы удовлетворяли пока самое жадное любопытство. Женщины также принимали участие в выражении радости; но самая интересная из ахтинок, дочь полковника Рота, оставалась при раненом отце невидимою для нас. Главное внимание обращал на себя истинный защитник — спаситель Ахтов капитан Новоселов; бледный, изнуренный многочисленными ранами прежних экспедиций, слабый еще от раны, полученной за несколько дней, с лицом вялым и истомленным, он был лишен геройского вида. Но дела его были налицо! Весь гарнизон, други и недруги, называли его виновником искусной и упорной обороны, той нравственной высоты, на которую поставлен был гарнизон, и той холодной решимости, с которой он обрек себя смерти. Напрасно отыскивал я в Новоселове наружных признаков героя; отсутствие грозного вида озадачило меня до крайности, а замечания окружающих, сказанные сдержанным голосом, показали, что не у меня одного поколебалось понятие о героях вообще. Да и как могли устоять эти понятия, когда перед вами был живой настоящий герой, не владеющий ни тяжелым кулаком, ни мечом Роланда![345] Чем более было бедствий, тем выше поднимался этот герой во взгляде окружавших. Не знаю, как думал об этом Аргутинский, но прежде чем благодарить Новоселова за его заслуги, он распек его за вылазку 18-го числа.

Дело 22 сентября выиграно решимостью и умением пользоваться местностью, которым так отличаются кавказские войска. Мескинджинская позиция, крепкая с фронта, безопасная с флангов, способствует сильной обороне, она была усилена высокими завалами, расположенными с обычным искусством горцев, и занята неприятелем силою до 7000 человек, под начальством наиба, известного храбростью и влиянием в горах Дагестана. Но ширванцы не колебались во время атаки; 1-й и 3-й батальоны, встретив неприступный завал, решили в одно мгновение, что не им решить бой, а Кишинский, в то же самое время, когда были остановлены батальоны, ускорил свое движение, овладел завалом почти неприступным и принудил неприятеля оставить почти без бою остальные завалы. Неприятель потерял 300 убитых и 60 пленных на поле сражения; партия Кибит-Магомы потеряла до 100 человек при проходе через деревнюМескинджи; но потери неприятеля были еще значительнее во время его бедственного бегства по горам; снег, выпавший там в ночь с 22-го на 23-е, и непогоды в последующие дни погубили несколько сотен лезгин. Наша потеря заключалась в 156 нижних чинах и 6 офицерах; четверо из них были лучшими офицерами Ширванского полка. Подполковник Кишинский, раненный кинжалом, и поручик Лазарев были вне опасности, но капитан Добрышин был ранен смертельно, а поручик Бухольц потерял ногу, раздробленную камнем, и оба умерли в непродолжительном времени. Бухольц, живой, бойкий и остроумный, был любимцем и солдат, и женщин; Добрышин, скромный и застенчивый, перерождался в огне, и не было подвига, на который он не был бы способен. На всяком завале он видел Георгиевский крест, и тогда единственная мысль его была — не дозволить никому сорвать его. Утрата этих офицеров, возбудив искреннее сожаление товарищей и солдат, была утратой для всего полка. Но если бы было выполнено прекрасное движение кавалерии, задуманное Аргутинским, тогда горцы бросили бы завалы, и мы овладели бы мескинджинским проходом с ничтожной потерей. Куда бежали бы они, если бы наша конница, выскочив на правый берег Самура, заняла узкую долину позади завалов? Налево — неприступная гора, направо — Самур; немногие могли бы избегнуть смерти или плена. Конечно, решась защищаться, неприятель не дозволил бы нашей кавалерии перейти даром на правый берег бешеной реки, но для нижегородцев этот подвиг не составлял бы ничего необыкновенного, а генерал Джафар-Кули поставил их в хвосте двухтысячной кавалерийской колонны. Некоторые называли неподвижность Джафара во время дела благоразумием, полагая обходное движение кавалерии рискованным, прежде успехов пехоты; но ведь и ширванцы могли остановиться, выжидая успехов кавалерии. Такое благоразумие с обеих сторон не повело бы нас далеко; известно, что всякая атака есть риск, а благоразумие в начальнике отдельной части, получившем определенное приказание, достоинство очень двусмысленное.

Вид Ахтинского укрепления 22 сентября был очень назидателен для юных и жарких поклонников военных упражнений; он представлял во всем блеске прелести войны. Разрушенные стены опоясывали пространство, наполненное хаотически смешением всего, что служит на потребу людям: бревна, доски, кули с мукой, бочки, битая посуда, разломанные повозки, артиллерия, тряпье, — все это наполняло площадки между зданиями, разрушенными или поврежденными взрывом. Сами здания обратились в госпиталь, где лежала половина гарнизона; беспорядок и нечистота, следствия тесной осады, выгоняли из укрепления самых любопытных из нас; а вокруг, на гласисе и во рвах, лежали тела лезгин, смердившие разложением. Но неприятель, несмотря на деятельную осаду, не может вполне присвоить себе дела разрушения. Укрепление, не представляя ничего замечательного в своей постройке, по начертанию профиля и по вооружению[346], было бы достаточно сильно для отражения кавказских горцев, если бы только отчасти строитель, отчасти гарнизон не усовершенствовали его способом, самым пагубным для обороны. Главную ограду составлял местами земляной вал с каменным эскарпом[347], а местами наружная стена оборонительных казарм; но эскарп в виде бруствера поднимался не более аршина над валом; вокруг был ров разной глубины, от 5 до 2 аршин, а шириною с восточной стороны до 6 саженей, тогда как в других местах он едва достигал до 1,5 сажень. Такая недостаточная ширина рва оставляла без боковой обороны три угла из пяти. Правда, склонение местности перед тремя фронтами укрепления не дозволяло сделать рвов широкими, а подошва покатостей, склоняющихся от крепости, была закрыта от крепостного огня. Но самая замечательная хитрость была на фронте, обращенном к Ахты-чаю: здесь местность быстро спускается от самой стены укрепления, лишая возможности выкопать ров, но его все-таки сделали с помощью насыпного контрэскарпа и гласиса[348]. Зато человек, ставший во весь рост у подошвы этого гласиса, был не виден с вала. Далее, в 15 саженях от укрепления выстроен был ряд глубоких и прочных землянок для ротного двора, без всякого приспособления к защите. В укреплении не было ни туров, ни фашин[349] для закрытия людей на валу, а для орудий, действовавших поверх вала, не было щитов. Наконец запасы пороха, зарядов и патронов, хотя и были в пороховом погребе, но это все равно что под открытым небом, потому что потолок погреба был пробит одною из 6-фунтовых гранат, брошенных неприятелем. 10 сентября неприятель явился в сельцо Ахты. Шамиль собрал совет старшин, потом вышел на крышу сакли показаться народу; на нем была лисья шуба. «Я слышал, что у вас зимою холодно, — сказал он, тряхнув шубою, — и запасся теплым». Предстоявшие выразили удивление к глубокой предусмотрительности имама. 14-го неприятель обложил укрепление. Гарнизон все еще состоял из одной линейной роты и своею численностью вовсе не соответствовал величине укрепления и обширности предстоявших оборонительных работ; но во время самого обложения выросла как из земли 5-я гренадерская рота Ширванского полка, под командой штабс-капитана Тизенгаузена; с ним был Новоселов в качестве волонтера. Встревоженный неприятель пытался остановить ширванцев; но маленькая колонна стройно пошла на укрепление, очищая дорогу штыками и пулями, и благополучно соединилась с гарнизоном, который принял ее с восторгом, потому что начинал живо чувствовать свое бессилие в виду многочисленного неприятеля. 5-я гренадерская рота пришла из штаб-квартиры Ширванского полка, Кусар. Нашею бригадой командовал генерал-майор Бриммер[350]; узнав о занятии неприятелем Ахтов, он привел Кусары в оборонительное положение и вооружил всех способных носить оружие, имея в своем распоряжении только один 5-й батальон. Несмотря на обширность штаба, он не колебался послать подкрепление в Ахты, и, не ожидая распоряжений Аргутинского, отправил туда гренадерскую роту в составе 260 штыков. Она сделала переход в 70 верст, и 14-го числа в 4 часа пополудни была в Ахтах. На другой день, даже несколькими часами позже, рота не проникла бы в Ахты и, вероятно, не в состоянии была бы отступить на такое огромное расстояние, как Хазры или Кусары, с утомленными людьми, под ударами сильного неприятеля. Помощь небес не была бы более кстати для ахтинского укрепления, как приход ширванцев. С этим согласятся все защитники Ахтов и все видевшие Ахты 22 сентября 1848 года.

Я сказал, что Новоселов был волонтер. В 1848 году он лечился от ран; возвратясь в Кусары, он поехал в отряд, но был дурно принят командиром полка, уехал обратно в Кусары и просил Бриммера послать его в Ахты, прикомандировав к гренадерской роте. Таким неожиданным способом очутился в Ахтах главный их защитник.

Усиленный гарнизон ободрился; но уже было поздно избегнуть бедствий осады. С самого появления неприятеля опасность была несомненна; но низенький бруствер укрепления не был возвышен, пороховой погреб оставался со своею эфирною крышей, а гласисы и ротные дворы так и манили неприятеля под свою защиту. Татары селения Ахтов, пустив к себе неприятеля без выстрела, явились к коменданту с предложением поместиться в укреплении и защищать его вместе с солдатами; но они уже изменили нам, семейства их и имущество были в руках неприятеля; поэтому просьба татар была вторая измена. Полковник Рот не пустил их в крепость, но предложил им защищаться во рву крепости и выдал им 15 или 20 тысяч патронов; татары действительно пустили их в дело, но против нас, присоединившись к неприятелю. Неприятель занял сады, обрывы Ахты-чая, землянки ротного двора и открыл по укреплению ружейный огонь; солдаты ползали по валу, и каждый, кто показывался из-за бруствера, платил за то жизнью или раной. Крепостная артиллерия пробовала действовать, но в один день из 27 артиллерийских солдат осталось только шесть; сам комендант был ранен; гранаты, бросаемые в укрепления из маленькой мортиры, взорвали пороховой погреб; взрыв разрушил целый бастион, повредил много строений и вывел из строя 70 человек. Неприятель штурмовал разрушенную часть, но был отбит; однако же столько бедствий в один день имели влияние на гарнизон, особенно благодаря безначалию. И вот, чтобы положить безначалию конец, общий совет офицеров выбирает комендантом Новоселова, минуя старших. Первым делом нового коменданта было вывести сорок человек, занимавших мостовое укрепление на Самуре; орудие, там находившееся, заклепали, лафет разломали, а люди счастливо достигли укрепления. Оставаясь в мостовом укреплении без помощи из Ахтов, без хлеба и воды, они были бы обречены на верную гибель. Немедленно уложили бруствер кулями с мукой, и небольшим числом туров, найденных в укреплении, а на разрушенной части устроили целый вал из кулей; орудия заслонили деревянными щитами; смычки туров и кулей закрыли фашинами, а оборонительную линию разделили на участки, поручив каждый опытному офицеру; и гарнизон с новыми надеждами принялся за оборону.

Между тем неприятель начал осадные работы. С одной стороны укрепления лезгины шли траншеей; с другой, избегая трудной работы земляных подступов, они складывали продолговатые кучи дров параллельно нашим веркам, и, усевшись за ними, день и ночь перекидывали поленья через кучу с задней части на переднюю ее часть, обращенную к крепости; таким образом эти дровяные закрытия плавно и незаметно шли на крепость. Пользуясь закрытым местом за огромным гласисом к Ахты-чаю, лезгины пошли подкопом на первый исходящий угол; сперва они круто спустились, а потом повели подкоп горизонтально под дном рва. Но глаз Новоселова был везде. Не будучи в состоянии, по малочисленности гарнизона, идти под землей навстречу неприятелю или разбить его подкоп колодцем из рва, Новоселов откатил орудие на несколько саженей от исходящего угла и сделал в этом месте ретраншемент из кулей, в середине которого поставил орудие, зарядив его картечью. Окончив подкоп, неприятель зарядил его и взорвал. Взрыв был сигналом второго штурма. Лезгины ринулись на три угла; впереди шли двое, желавших добыть дочь Рота; Шамиль обещал ее тому, кто первый войдет в укрепление. Один из этих двух был наш беглый солдат. Потом шли мюриды и значки, за ними толпа простой рати, а сзади опять мюриды с шашкой в правой и ногайкой в левой руке; они стегали всякого, кто заминался, и рубили того, кто пятился назад. Неприятель ворвался в обвал, сделанный миной, но картечь чуть не в упор уложила многих смельчаков; других перекололи штыками; уцелевшие поспешили укрыться за гласисом и нападение не повторилось. Штурм на бастион, разрушенный взрывом погреба, был отбит прапорщиком Ширванского полка Бенетом, а штурм на третий угол — подпоручиком гарнизонной артиллерии Шлиттером. Еще раз гарнизон отстоял себя, но положение его было ужасно, и тем ужаснее, что было безнадежно. После появления и удаления отряда, 18 сентября, ахтинцы полагали, что князь Аргутинский потерпел неудачу, и невольно вспоминали 1843 год, когда колонна дагестанского отряда, под начальством генерала Гурко, показалась в виду бывшего укрепления Гергебиля для того только, чтобы быть свидетельницей гибели гарнизона. Никто не думал, чтобы Аргутинский с его понятием о чести мог ознаменовать себя таким делом, но опасались неудачи для отряда. Безнадежность вселяет апатию, а в Ахтах нужна была самая напряженная деятельность, не для того чтобы жить, а для того, чтобы умереть с честью; так понимал свое положение Новоселов! Ничего не зная о Бучкиеве, он послал, после отражения штурма, двух солдат Ширванского полка на поиск отряда, — тех самых, которые вечером 21 сентября явились к Аргутинекому на бивак при Зукуле. Недостаток людей был заменен женщинами преимущественно в исполнении госпитальной службы, но некоторые из женщин носили заряды на батареи, а одна старушка, сестра гарнизонного артиллериста Тимофеева, бессменно была на часах у склада боевых припасов и, сидя на камне, шила зарядные мешки. Скудная раздача провианта производилась с совершенной аккуратностью; на оборонительной линии знали, где неприятель шелохнулся; бдительность поддерживалась сказыванием сказок и постоянным присутствием Новоселова. Труды и бессонница склонили много слабых душ к чарочке; но Новоселов пресек это утешение, разбив все бочки спирта. Даже близкая, как полагали, гибель гарнизона не была предоставлена случайности. Новоселов артистически сгруппировал оставшиеся боевые припасы, и гарнизон не сомневался, что в минуту взятия укрепления все кончится одним ударом; молча и равнодушно занимались солдаты своими погребальными приготовлениями, забывая в этом занятии огонь неприятеля. Весь гарнизон слился в одну душу, в одну волю.

В этом положении застало его освобождение; оно было совершенно неожиданно. Славные защитники от ожидания неизбежной смерти мгновенно очутились в круге жизни со всеми ее надеждами; потрясение этого перехода было так сильно, что растрогало самые закаленные натуры.

После победы настали дни кары для виновных; еще на дороге к Ахтам князь Аргутинский приказал заколоть одного из пленных. Осмотрев и расспросив в Ахтах пленных, он взял за руку одного видного лезгина, подвел его к фронту 2-го Ширванского батальона и предоставил его солдатам. «Это большой мошенник, — сказал он им, — дарю его вам ребята, поднимите его на штыки!» И приказание было исполнено.

В последующие дни, 23 и 24-го, такому же решению подверглись еще несколько ахтинских лезгин. Но когда грозный князь воротился в Ахты, то в последних числах сентября произошла потрясающая казнь; к нему привели пятерых лезгин — трех мужчин и двух женщин, жителей Кумухского ханства, пойманных и уличенных в стараниях разжечь волнение в народе, во время ахтинской осады. Аргутинский ходил перед палаткой в своем историческом, засаленном бешмете и покуривал трубочку с коротеньким чубуком, не менее достопамятным для жителей Дагестана, потому что с ним познакомились много мулл, эфендиев, гаджи и других знатных людей, когда он ходил по их головам; для этого с чубука снималась трубка, а чубук принимал роль дубинки. Поговорив с лезгинами, князь обратился к караулу: «Караульные, разобрать ружья», и, взяв одного из лезгин, приказал заколоть его, вслед затем он вывел другого и третьего; обезумев от ужаса, они бессмысленно смотрели на гибель первого товарища и не трогались с места; ни у мужчин, ни у женщин не достало слов для мольбы, но женщины были пощажены; не знаю, что сталось с ними после. Был еще случай ускоренного правосудия; из Кубы в лагерь при Ахтах был прислан тамошний бек, как изменник во время ахтинского восстания, но он явился не арестованным, а приехал как гонец с бумагами от уездного начальника. Аргутинский прочел бумаги, долго и спокойно говорил с беком и приказал его арестовать. Обезоружение, сколько мы заметили, не произвело на татарина особого впечатления; вероятно, он сознавал свои проделки и не удивлялся аресту; к тому же он видел милость князя в его мягком обращении, а из-под суда надеялся вывернуться, как и прежде вывертывался, находясь под судом по уголовным делам. Но каково было его изумление, когда после вторичного допроса Аргутинский приказал его заколоть: он всплеснул руками, начал говорить, но слова вместе с жизнью замерли на губах его. Это была последняя жертва гневного князя. Дагестан трепетал, и в остальных случаях достаточно было маленького чубука, который и не остался без дела.

Ночь после Мескинджи мы провели на биваке под стенами Ахтов. Погода из теплой быстро перешла в суровую осень, напоминая, что мы недалеко ушли от дагестанских гор; дождь заливал наши костры из фруктовых ахтинских деревьев. Оставался один стог сена для целого отряда, но он разошелся по клочкам, и те, которые ходили удивляться ахтинским героям и смотреть разрушение, нашли только остатки стога, на которых лежали солдаты. Кто остался без подстилки, так растянулся в грязи и с терпением или с нетерпением ждал утра; но ночь тянулась невыносимо долго, и чем сильнее хлестал дождь и завывал ветер, тем злее становились люди, лежавшие на сенной подстилке. Князь Гагарин, решившись с вечера ночевать как спартанец, через несколько часов ослабел в этой решимости и вздумал оттягивать у каких-то солдат клочков подстилки, но получил отказ: солдаты, закутавшись в шинели, сердито ворчали. Бедный Гагарин бродил целую ночь и заболел горячкой.

Освеженные этой ночью, мы двинулись утром 23-го вверх по Самуру. Славный аул Ахты как будто выдержал осаду; окна были выбиты, улицы завалены разным хламом, и немногие жители сидели пригорюнившись. На углу большой сакли, на камне, сидела красивая девушка, и, несмотря на шум нашего движения, тупой взгляд ее ни разу не оторвался от дали, в которую она глядела бессознательно. Карие глаза ее и без слез выражали разрушительное горе. Многие из нас пробовали заговаривать с нею, но она не пошевельнулась, и взгляд ее не изменял направления. Переправа через Ахты-чай по воздушному ахтинскому мосту стоила нам нескольких часов; лезгины не успели разрушить его во время бегства и сорвали только настилку. Ее возобновили, но она прыгала под ногами лошадей, что было не совсем успокоительно при ширине моста в один аршин, без перил, и на высоте восьми или десяти саженей над кипящей водой. Лезгины и лошади их так привычны к обрывам, что перила на мостах, даже вьючных, как ахтинский (а подобных много в городах), считаются бесполезными и никогда не делаются. По дороге приводили нам пленных и раненых, и являлись жители, бившие челом Аргутинскому. Но князь находил, что не настала еще пора для слов милости. Он пропустил без внимания несколько аулов и остановил колонну близ селения Хрюк. Войска уже расположились отдыхать, а из аула никто не показывался; он был пустой, потому что принимал в восстании горячее участие, более всех прочих аулов Самурского округа, и жители, зная строгость Аргутинского, сочли за лучшее избежать первых проявлений его гнева. Их нашли однако в какой-то трущобе вблизи селения, и зачинщики возмущения были приведены к князю; он велел заколоть их, а Хрюк разграбить. Как голодные волки, ринулись солдаты на аул! Рогатый скот и бараны были в несколько минут пойманы и переколоты, аул был расхищен дочиста, даже пострадала недвижимость; солдаты тащили на биваке двери, ворота и целые бревна. Один солдат говорит: «Ворота знатные, да что в них толку?» Другой возражает ему: «А что если возьмут самурцы? Ведь жалко будет, ишь как они к ним подбираются!» И вследствие такого довода оба снимают ворота, а самурцы, которые и не думали подбираться к воротам, видя их уже в руках солдат, заключают: «Ведь для чего-нибудь пригодятся», и тащат себе огромное бревно. Драгун несет из сакли зеркало и кувшин с медом, он выбирается на простор, зеркало ставит к стенке, а сам садится на камень насупротив; ружье и кувшинчик располагаются подле камня. Засучив рукава, он начинает есть мед горстями, не сводя глаз с зеркала и беспрестанно поправляя усы и прическу, долго сидел сибарит за лакомством, отдуваясь, отпиваясь водой, потирая живот и охорашиваясь. Но до дна кувшина далеко, а душа его уже насытилась; он взял ружье, дал горшку пинка, прикладом разбил зеркало вдребезги и пошел себе домой. На биваке уже готовился гомерический, вернее мингрельский ужин, потому что в Мингрелии едят более, чем ели греки глубочайшей древности. Большие артельные котлы, маленькие солдатские котелки, офицерские кастрюли, все было в ходу; жидкости в них было очень мало, но мясо, смесь баранины, говядины и курятины, наполняло их до краев, а приправа состояла из круп, пшеницы, кукурузы, чесноку, фруктовой кислоты, сушеных фруктов, коровьего масла и перцу; я пробовал это блюдо без названия, оказывалось что-то необыкновенно питательное. Кроме того, на шомполах делались шашлычки и съедались как закуска; доски, двери и ворота служили столами для битков; молоко расходовалось умеренно, как сласть, вероятно, для смягчения вкуса. После сытного, но не совсем чистого обеда, потому что птица в видах сокращения труда не обваривалась, а просто ощипывалась, и то наполовину, и не у всех потрошилась, котлы с котелками снарядились вновь. Так продолжалось до утра; по крайней мере, просыпаясь ночью от мороза, я постоянно видел варивших и ужинавших.

24-го, мы стали возле Рутула. Аргутинский пощадил этот большой аул, приказав старшинам выдать войскам бесплатно все необходимое для них количество фуража. Рутул хорошо отстроен, но местность его очень мрачная. 25-го легкая колонна ходила в Лючек, верхнее из селений Самурского округа, и к вечеру возвратилась к главным силам в Рутуле. Неприятель исчез окончательно; жители Самурского округа возвратились в селение, и все успокоилось. 26-го мы стали у Ахтов. Сделав распоряжение о переделке укрепления и назначив следственную и военно-судную комиссию для разыскания и наказания виновных ахтинцев, Аргутинский пошел с отрядом через Кумух в Темир-Хан-Шуру, оставив под Ахтами ширванцев. К 1 ноября работы кончились, и мы были уже на зимних квартирах.

Покушение Шамиля на Самурский округ, наделавшее в Дагестане столько тревоги, пало на его же голову. После успехов в 1843 и 1845 годах Шамилю не посчастливилось в 1846 году при вторжении в северный Дагестан[351], а в два последующих года он потерял Салты и Гергебиль, приготовленные им к упорной защите. Желая изгладить из памяти мюридов последние неудачи и поколебать наши горские племена, он выбрал для своих ударов долину Самура, для того, чтобы взятием Ахтов, очень важных по своему положению, устрашить впечатлительных мусульман. Расчет Шамиля был хорош, время, когда отряд наш был распущен, выбрано им верно, и трудно сказать, в чем заключались причины его неудачи. Взятие Ахтов до 22 сентября было возможно, ибо укрепление пришло в отчаянное положение, независимо от усилий неприятеля. Да и напрасно отыскивать причины успехов или неуспехов рати Шамиля; в ней было много военных элементов, но в ней от малого до великого все действовали на удачу, как во всякой неустроенной вооруженной силе. Уже одно желание остановить нас у Мескинджи можно считать ошибкой в военном смысле. Посредством завала на местности хотя крепкой, но доступной, и нескольких тысяч вооруженной толпы, — нет возможности остановить сильного отряда, имеющего все средства для упорной атаки. Будучи отбиты, мы могли штурмовать завалы еще несколько раз; допуская даже полную неудачу повторенных атак, мы могли обойти мескинджинскую позицию, и не в одном месте. Зная наши войска, Шамиль не мог надеяться остановить решительного князя Аргутинского такими средствами. Но Шамиль более политик, чем военный человек; он распорядился дать дело, рассчитывая в случае неудачи сказать, что на этот раз судьба ему не благоприятствовала, и внушить татарам Самура, что, покоряя страну, он защищает ее, а не предает на жертву русским. Узнав о поражении при Мескинджи, Шамиль сел на лошадь и, сохраняя спокойствие, сказал ахтинцам: «Надобно укрепить вашу деревню; поеду взглянуть, как построить укрепление». Переехав мост, он отправился в Рутул со своими телохранителями и оттуда уехал на следующий день восвояси. Ему ничего более не оставалось; броситься в Дагестан с голодною и унылою толпой было невозможно; там были укрепления и несколько подвижных батальонов; при малейшей остановке, его застиг бы Аргутинский из Ахтов через Кураг и довел бы до развязки чувствительнее мескинджинской; к тому же изменилась погода, повалил снег и приближалась дагестанская зима, которую лезгины, дурно одетые и еще хуже обутые, не могут переносить вне дома. Выручив Ахты, князь Аргутинский мог поставить неприятеля в самое затруднительное положение, если бы двинулся из Хозрека, через Алахукдаг и Ихрекское ущелье в Лючек и направил при этом батальоне и часть милиции для защиты Курага. Этим движением он закрыл бы неприятелю отступление в горы и заставил бы его без боя рассыпаться по горам для спасения, а милиция при главном отряде и в Кураге ловила бы беглецов. Через главный хребет и его отроги на верховьях Самура трудно проходить в сентябре по вьючным дорогам. Провести отряд через эти ужасные места в такое позднее время года можно только случайно, но Алахукдаг, как и все отроги дагестанских гор отдаленные от главного хребта, всегда проходим, когда нет метели, и я не знаю, отчего Аргутинский не избрал этого пути как кратчайшего и обещавшего самые выгодные и решительные последствия. Может быть, он опасался, двигаясь на Алахукдаг, открыть для неприятеля весь приморский Дагестан, и полагал, что Шамиль решится оставить Ахты, миновать Кураг и броситься в Кумух, Акушу или Куринское ханство; но такого отчаянного действия, ведущего к временному, случайному успеху, а потом к верной гибели, нельзя было ожидать от Шамиля; он не мог и думать о таком отдаленном набеге, не имея другой опоры кроме полувзволнованного населения приморского Дагестана. Может быть, Аргутинский надеялся, что колонны лезгинского отряда пойдут через главный хребет на сообщения неприятеля, но эти колонны не оказали никакого содействия. Генерал-лейтенант Шварц пытался пройти с главными силами лезгинского отряда через перевал Сарубаш, но не прошел, а генерал-майор Бюрно, работавший с двумя батальонами на Военно-ахтинской дороге, в Шинском ущелье, получив известие о вторжении неприятеля, вместо того, чтобы идти через Салават и прикрыть аул и укрепление Ахты, снял работы и поспешно отступил на плоскость. Словом, лезгинский отряд не имел никакого влияния на исход ахтинской экспедиции, тогда как его помощь не дозволила бы ни вторжению, ни восстанию принять значительные размеры; все решил один князь Аргутинский в Мескинджи. Мескинджинское дело успокоило Дагестан и вместе со взятием Гергебиля нанесло сильный удар неприятелю в 1848 году. По ахтинской экспедиции можно судить, каким тяжелым испытаниям часто подвергаются кавказские войска. Один такой поход может закалить рекрута и новичка-офицера.

П. К. Из дневника дагестанца[352] 1859

21 июля, вторник.

На пути в Аварию, около Аварского Койсу находятся высоты Ахкентдаг, куда стянулся теперь неприятель, устроив тут себе опорный пункт, с которого мог нас беспокоить. Чтобы проникнуть в Аварию, необходимо было завладеть этими высотами, и вот генерал Ракуса получил приказание от барона Врангеля выступить сегодня для их занятия. Оттого-то и отдано вчера приказание саперам во что бы ни стало за сегодняшнюю ночь окончить спуск к реке.

Нас подняли очень рано, чуть свет мы закусили и в 4,5 часа утра тронулись в поход. Утро было ясное, тихое, как и во все предыдущие дни. Впереди всех выехала сотня мусульманского полка, потом прошел батальон Ширванского полка, 2-й батальон дагестанцев и, наконец, в арьергарде, наш сводный батальон. Генерал Ракуса и полковой командир, проезжая мимо батальонов, здоровались, благодарили за молодецкую переправу и каждый от себя дарил ротам по ведру спирта. Пройдя не более версты по ровной дороге, мы взяли вправо и пошли по узкой тропинке на крутую гору. Солнце поднялось и начало печь без милосердия, а воды не было ни одной капли. Вправо от нас выехал горец в белой папахе и стал джигитовать на своей маленькой горской лошаденке. Досадно ли ему показалось, что на него не обращают никакого внимания, или его послали с намерением навести нас на засаду, только, видя наше равнодушие к себе, он слез с лошади и сделал в нашу сторону несколько выстрелов; потом опять сел на свою клячу и опять стал джигитовать. Тут уже не утерпел мой батальонный командир и приказал ссадить молодца с лошади. Наездник достиг наконец своей цели: возбудил наше внимание, но вместе с тем и сам слетел с коня. Тропинка между тем становилась все круче и круче; солдаты выбивались из сил и отсталых было довольно много. Но вот вышли мы, наконец, на площадку, поросшую кустарником и густой хорошей травой. Здесь солдаты сейчас же нашли фонтан холодной и чистой воды. Он был забит горцами, но нескольких ударов киркою было достаточно, чтобы вода пошла большой, хорошей струей. Каждому хотелось поскорее напиться, пошла давка, за давкою ссора, а некоторые, просто задыхавшиеся от жары, усталости и жажды, пустили в ход медные котелки, стегая ими тех, которые, набрав воды, не отходили от фонтана, а там же, стоя, пили. От этой площадки подымалась скалистая гора, еще круче; глядя наверх, трудно было допустить, чтобы человек мог взобраться на нее, да еще с ружьем и другим снаряжением. Вперед послали две роты Ширванского полка. Они оставили свои вещи внизу и с ружьями, перекинутыми через плечо, полезли, карабкаясь и хватаясь за деревья вверх. Вот они достигли вершины и заняли ее без боя. За ними было приказано идти и остальному отряду пехоты, а кавалерию и вьюки послали правее, в обход. Так как мы были в арьергарде, а передний отряд шел на крутизну, рассыпавшись и очень медленно, то нам приказано отдохнуть в сосновом лесу и дать время войскам подтянуться. Командир Ширванского полка, полковник К., шел при своих ротах, приказав свою лошадь вести в поводу за собою. Взбираться было очень скользко по сухим сосновым иглам, и вот, не доходя вершины, лошадь поскользнулась и не удержалась на ногах. Раздался шум, треск, и я увидел какую-то черную массу, быстро стремившуюся вниз. Это был трехсотрублевый карабахский жеребец полковника К. Он делал рикошеты по деревьям и наконец слетел вниз без внутренностей, с переломленными ребрами и ногами. Дорогое азиатское седло разломалось в куски; их собрал наш фурштат[353] и уложил на вьюк. Подобной же участи подверглись еще три или четыре лошади; одна, ударившись на лету со всего размаха о толстое дерево, разорвалась на две части, которые разлетелись в разные стороны. К счастью, эти падающие лошади не увлекли ни одного солдата: заслышав шум и треск, люди догадывались о падении и каждый старался укрыться за соседнее толстое дерево, которых на этом склоне росло довольно много. Случалось солдатам падать, но все обходилось благополучно: проедется, бывало, на спине несколько сажень и остановится, ухватившись за куст или за дерево. Майор нашего батальона Витгант около 5 саженей проехался на спине вниз, отделавшись одним только испугом и царапинами. Наконец и нам приказано идти в гору. Мы рассыпались по лесу и, цепляясь за деревья, медленно подвигались вперед, беспрестанно останавливаясь для отдыха. Котелки, фуражки, бутылки со спиртом и другая мелочь отвязывалась и летела вниз с грохотом и шумом: поминутно раздавались крики сверху: «Лови, лови! берегись». Падающие вещи ловили ниже идущие солдаты и передавали вверх по принадлежности, за исключением спирта, который, вероятно от сильной жары, мгновенно испарялся. Все пространство между деревьями было сплошь покрыто засохшими сосновыми иглами и шишками, которые не давали шагу вступить без помощи рук. Многие солдаты шли босиком. Сделав шагов 800, я выбился из сил и, опустившись, прислонился к дереву. В это время проходит мимо меня стрелок Жанталай. «Что с вами, ваше благородие?». Говорю, что не могу идти. — «Пустяки, выпейте только глоток спирту — и не увидите, откуда силы возьмутся». Я и вина-то почти не пью, а тут, на грех, послушался, выпил спирту — и раскис совершенно. Однако делать было нечего, надо идти — не оставаться же одному на жертву мюридам; и вот, карабкаясь на четвереньках, я пополз дальше, отдыхая через каждые 5–6 шагов. Вот и лес стал редеть, вот и вершина показалась — слава Богу, конец нашим мучениям! Но не тут-то было. Выбравшись на гору, мы попали в настоящее пекло. Хотя бы откуда-нибудь прохлада, хотя бы ветерок был! А тут еще жажда, нестерпимая жажда мучила нас. Из лесу люди выбирались поодиночке и, дойдя до своей части, пластами бросались на землю. Всадники мусульманского полка успели уже выбраться на вершину и теперь проходили мимо нас. Воды кругом не было ни капли. Один мусульманский офицер крикнул: «Ребята, кто даст манерку воды — тому три рубля!», но, видно, воды ни у кого не было, потому что ему отвечали: «Сами бы сложились да купили, а не то что продавать будем». Вот и последний солдат выбрался из лесу; сделали проверку в ротах и пошли в ту сторону, где утром видны были издалека белые завалы мюридов. Теперь пришлось идти по тропе, проложенной по самому гребню горы, в четверть аршина шириною. По правую сторону — длинный, оголенный и крутой склон, слева было отложе и склон порос лесом. Мы невольно придерживались этой стороны — тут хоть и упадешь, так зацепишься за дерево. Наконец хребет расширился — и мы пошли рядами. Впереди за двумя вершинами показались два значка мюридов, один серый, другой белый с синими каймами; это означало, что там были две сотни. Ширванцев и мусульман послали вперед взять эти высоты. Ширванцы пошли молодцами, несмотря на усталость, подошли к высотам, крикнули «ура» и бросились на мюридов. Горцы сделали залп, потом пошли одиночные выстрелы, затем все стихло. Забыв усталость, мы прибавили шагу, чтобы поспеть на помощь товарищам, но в нас уже не было надобности: после залпа горцы бежали, бросив завалы, которые были заняты ширванцами без потерь. Говорили после, что горцы не хотели драться, но их принудили выйти против нас муллы и старшины; они вышли, но стреляли на ветер. Действительно, трудно допустить, чтобы залп из нескольких десятков ружей на таком близком расстоянии не причинил никакого вреда.

Итак, высоты, считаемые Шамилем недоступными и служившие преградой для нашего вторжения в глубь Аварии, сегодня взяты нами, и взяты почти без потерь.

Когда мы узнали, что мюриды ушли, вся наша бодрость прошла так же быстро, как и появилась. Все опять раскисли и еле-еле двигали ногами. Вот подошли и к тому месту, где ширванцы прокричали «ура», бросаясь на вершины, за которыми сидели горцы. Но какая картина! Все они лежали, как мертвые, по обе стороны дороги, с бледными, вытянутыми лицами. И не мудрено: выбившись из сил при подъеме, не успев отдохнуть, они были направлены в атаку на гору, бегом. Их изнурение достигло крайней степени. Офицеры лежали где попало между нижними чинами; они были истощены, в глазах выражалось страдание и одна только мольба: «Дай напиться». Явись в эту минуту откуда-нибудь десятка два мюридов — сколько беды наделали бы они тут! Мы прошли мимо них и следовали все дальше и дальше, чтобы выбрать позицию для стоянки всего дагестанского отряда. Со мною от усталости, голода и жажды сделалось дурно, и я, отстав от своей роты, медленно шел сзади с прапорщиком Игнатовичем. Уже вечерело, а мы все шли и шли, и, казалось, конца не будет этому движению; авангард не останавливается, а солнца между тем уже не видно за горизонтом. Из всего отряда только третья часть, может быть, шла на своих местах; остальные разбрелись по сторонам, надеясь где-нибудь отыскать воду. Наконец, кто-то набрел на ручеек, весть о котором мигом разнеслась по отряду. Несмотря на усталость, люди прибавили шагу, отсталые подтянулись, и все с жаждущими взорами шли туда, где уже собралась толпа солдат, сразу утолявших водою и жажду и голод. Несколько глотков воды вернули мне бодрость, и, попросив у солдата несколько кусочков сухаря, я в первый раз за сегодняшний день подкрепил себя пищею. Игнатович сделал то же. Отдохнув немного, мы потянулись к батальону.

Наконец-то авангард остановился. Хор из горнистов и барабанщиков сейчас же заиграл сбор, но сигнал пришлось долго повторять, пока подтянулись отставшие. Солнце зашло за горизонт, и знойный день сменился очень холодной ночью. Мы были в одних рубахах, а между тем наши вьюки с вещами и денщики с нашими сюртуками где-то задержались в дороге. Поднявшийся ветер пронизывал насквозь еще не высохшую рубаху, и мы дрожали, не попадая зуб на зуб. Я лег в стороне в высоком еще не скошенном ячмене и тем хоть немного прикрылся от ветра. Во втором часу ночи пришли наконец вьюки. Я надел свой полушубок, согрелся и, закусив салом с сухарями, уснул мертвым сном.

Сегодня, после прихода нашего на бивак, к генералу Ракусе приезжали с поклоном старшины окрестных аулов. Они уверяли, что дрались с нами, побуждаемые только Шамилем, да и теперь жители Бетля и Ах-Кента, близ которого мы стоим, переселились, по указанию Шамиля, в горы и леса. Их уверили, что, по приходе русских, все они от мала до велика будут перерезаны. «Конечно — прибавляли старшины — увидев ваш ласковый прием и убедившись, что вы на нас не сердитесь, мы поспешим собрать жителей обратно в аулы».


22 июля, среда.

За ночь выпала довольно сильная роса, но взошло солнце и, несмотря на ранний час, начало припекать. Напившись чаю с особенным удовольствием, я пошел осматривать место нашего расположения, к которому вчера мы подходили уже впотьмах. Мы стояли на довольно ровном месте, хотя площадь была и незначительна. Вокруг, на плоских возвышенностях виднелись далеко засеянные хлебом поля и только к западу, среди моря поспевающего хлеба, виднелся зеленый лес, около которого был расположен аул Ах-Кент. С раннего утра мюриды уже толпились около генерала Ракусы и на все лады изъявляли свою покорность. Генерал принимал их очень ласково, и видно было, что это ласковое обращение их сильно ободряло. Никогда не забуду трогательной встречи одного мюрида со своим родным братом, служившим в конно-иррегулярном Дагестанском полку. Узнав друг друга, они бросились в объятия и долго целовались, приговаривая что-то по своему; потом отошли друг от друга, полюбовались и, снова бросившись в объятия, так и затерялись в толпе. Говорили, что мы долго еще простоим на этом месте, и все радовались отдыху, но вдруг, к великому нашему огорчению, в девятом часу барабаны забили подъем, потом проиграл сбор — и мы опять двинулись в гору. Сегодня все-таки легче идти: холодная и довольно сырая ночь освежила и приободрила нас, так что в этот переход не только не было отставших, но даже песенники не умолкали почти всю дорогу. Пройдя опустевший аул Ах-Кент, где строго было наказано нижним чинам не трогать чужого добра, мы повернули направо и пошли между хлебами. Дорога и засеянные поля были сплошь усеяны мелким щебнем, а между тем на этой почве рос чудный густой ячмень, вышиною в пояс. Изредка попадались места, засеянные спелыми бобами, и солдатики лакомились ими, несмотря на увещания дежурных. Пройдя верст семь, мы взошли на гору, где нам приказали лечь отдохнуть; кавалерия, спустившись вниз, направилась к хорошенькому аулу Бетль. Он был в нескольких верстах от нас и представлял собою чудный уголок, весь в садах, среди целого моря поспевающих хлебов. Говорили, что генерал поехал туда выбрать новое место для стоянки дагестанского отряда, но, как видно, и тут не нашли ничего хорошего, и кавалерия присоединилась к нам. Отойдя от привала еще версты две, нас построили в батальонные колонны и приказали лечь в ожидании приказа командующего войсками. Ровно в 12 часов из-за белых завалов, виденных нами накануне, показалась толпа всадников, которая мчалась прямо на нас. Это и был генерал-адъютант барон Врангель со свитою. Батальоны построились впереди ружей; все были в рубахах, не исключая и офицеров, которые имели только через плечо шашки. Подскакав к нам, Врангель поздоровался своим звучным голосом и сказал; «Спасибо, молодцы, спасибо! Я вами очень доволен и постараюсь наградить вас за тяжелые труды и молодецкую службу!» Потом вызвал вперед офицеров и особо благодарил за взятие переправы и ах-кентских высот. После обеда нам приказано было идти на то место, где мы вчера ночевали, и расположиться биваком. По указанию офицеров Генерального штаба мы заняли бугорок, на котором и начали устраиваться. Скоро подошли к нам войска, бывшие в резерве и не участвовавшие в деле на переправе. Они заняли места таким образом, что штаб командующего войсками очутился как раз в центре всего расположения бивака. Вьюки с палатками шли сзади отряда; нам говорили что они не особенно далеко и скоро придут. Однако они подошли поздно ночью, так что палатки красовались только у штабных, а мы и батальонные командиры спали на открытом воздухе. В 5 часов пополудни к барону Врангелю приезжали просить покровительства почетные жители, которых он принимал с возможной торжественностью. Прием происходил таким образом: Врангель сидел в походном кресле перед палаткою; по одну сторону его сидел начальник штаба князь Святополк-Мирский, а по другую — адъютант главнокомандующего капитан Фадеев; сзади и по бокам их — огромная свита, состоящая из адъютантов, чиновников и переводчиков. Впереди генерала сидели на корточках почетные жители, одетые довольно прилично, с жиденькими бородками; в середине полукруга, в который они уселись, держали значок из простого узорчатого ситца розового цвета, с нашитою белой луной посередине. Я стоял поодаль, так что их разговора не слышал, а только наблюдал за их лицами. Все они старались быть весьма солидными, придерживались за свои козлиные бородки и, говоря, немного привставали и прикладывали руку к сердцу. Вот и аудиенция кончена. Аварцы быстро встали на ноги и, подойдя к командующему войсками, подарили ему свое знамя, уверяя, что его им дал сам имам со строгим наказом биться под ним до последнего человека. Их отвели в особую палатку, где угостили на славу хинкалами (вроде галушек) и пловом. Мой кунак, житель аула Черкея поручик Фезилла, говорил мне потом, что они приезжали просить русского покровительства и защиты от Шамиля.

В этот же вечер было отдано приказание двум батальонам Апшеронского полка, взводу артиллерии и двум сотням милиции следовать к аулу Хунзах. Ночью пошел дождь и промочил нас совершенно. Как я ни укрывался коврами, проку из этого вышло мало. Но и это неудобство казалось нам пустяком сравнительно с тем, что перенесли мы в два предшествующих дня.


23 июля, четверг.

Сегодня встал, по привычке, с рассветом и только что собрался пить чай, чтобы согреться после сырой и холодной ночи, как фельдфебель доложил, что наша рота назначена в прикрытие фуражиров и пасущегося табуна лошадей. Нечего делать, наскоро выпил стакан и поспешил к роте, которая уже выстраивалась. Вместе с нашей, 5-й стрелковой ротой, была назначена и 17-я рота. Взошедшее солнце нас пригрело настолько, что мы сразу пообсохли. Солдатики сняли полукафтаны и развесили на чем попало, а сами принялись за чистку и смазку ружей. От целого ряда знойных дней кожа на лице до того обгорала, особенно на носу, что больно было дотронуться до нее. Я подозвал одного стрелка и приказал ему смазать мне нос и щеки сальной тряпочкой. Совершая этот туалет, он сообщил, что у солдат на такую операцию уходит сала гораздо больше, чем на чистку и смазку ружей. Местность была открытая почти во все стороны, нечаянного нападенияопасаться было нечего, и я, скучая в одиночестве, пошел к командиру 17-й роты капитану Квицинскому, старому и опытному кавказцу. Он заблаговременно запасся брезентом, под которым теперь и благодушествовал. Я приютился около него, слушая рассказы вахмистра мусульманского полка. Это был старый умный аварец, родом из Хунзаха; слова его были проникнуты сильной ненавистью к мюридам. «Нас, аварцев, — говорил он, — много в мусульманском полку, особенно хунзахцев; и вот теперь мы стоим возле родины, но не можем туда и показаться, потому что кровомщение нас удерживает. Пойди я туда — или меня убьют, или я должен убить, по закону нашей веры. Сегодня к генералу Врангелю в числе мюридов, изъявлявших покорность, приехал один, который на моих глазах не очень давно убил моего родного брата; я должен был убить его сейчас же — это мой святой долг, но не мог, потому, что русские просили подождать, пока все успокоится в Аварии, и пришлось покориться. Шамиль разорил мою саклю, перерезал всех родных, я один только спасся из всей семьи, успел убежать к русским и поступить в этот полк. Каково же мне показаться теперь в этом месте?! Много у нас в полку и таких моих земляков, которые сами напроказили и ушли к русским; тем и подавно нельзя здесь показаться, потому что их убьют непременно». Рассказывал он также о том, что, по преданию, Авария была страна христианская и по реке Аварское Койсу еще поныне существуют развалины церквей, а в одном месте одна из таких церквей до сего времени сохранилась; лет 10 тому назад там жил русский беглый священник, который отправлял в ней богослужение и за свою жизнь пользовался общею любовью окрестных жителей, но мюриды-фанатики убили его, боясь, чтобы горцы не последовали его учению. Много, много еще говорил он, возбуждая мое любопытство; часто возвращался к мюридам, находил, что они вероломны и, хотя теперь силою обстоятельств принуждены покориться, но никогда не будут верными русским и при первом удобном случае возьмутся за оружие. Конечно, не без того, чтобы в его словах не проглядывала личная неприязнь за смерть родных и разорение родного дома, но все же тут было много правды, и уже очень полагаться на покорность вольных сынов гор, проникнутых фанатизмом мюридизма, никогда не следует. Мы так заслушались рассказчика, что не заметили, как прошло время, и к 12 часам пополудни пришли на смену нам другие две роты нашего батальона. В наше отсутствие нам разбили палатки, и мы, пообедав, первый раз легли за весь поход под тенью их, на толстом слое душистой травы. В 5 часов в штабе заиграла музыка Ширванского полка, на линейке запели песенники и на биваке поднялся шум и гам, будто мы были не в походе и среди врагов, а в лагерях мирного времени. Сегодня опять приезжали депутаты из многих аулов. Говорили, что даже грозные Гимры, Араканы, Зыряны и Уллукала прислали своих представителей с изъявлением покорности, но мне уже надоело смотреть на эти бритые головы и жидкие бородки, и я отправился на базар, устроенный недалеко от бивака. Сюда жители аула Ах-Кента, возвратившиеся из лесов, выносили продавать яблоки, сырые кожи и горское сукно, выводили лошадей, быков и баранов. Видно, им очень нравилось наше золото и серебро, так как на базар вышли не только мужчины, но и звероподобные женщины, закутанные в грязные, дырявые чадры.


24 июля, пятница.

Сегодня полный отдых, так что я позволил себе понежиться в постели до 7 часов утра. Пошел опять на базар, но нового не было ничего, а те же продукты значительно вздорожали. Два беглых солдата рассказывали офицерам о Шамиле. После взятия нами ах-кентских высот Шамиль убрался подальше и хотел захватить с собою свое единственное орудие, но деревянный лафет от времени и непогоды подгнил, а тут еще жители Ах-Кента просили оставить им это орудие для защиты от русских; но как только Шамиль уехал, те же жители послали к барону Врангелю депутатов с тою же злосчастною пушкою, но не в силах были ее дотащить. Начавшийся дождик заставил нас разойтись по палаткам. Депутаты от некоторых аулов прислали к барону Врангелю сына шамхала тарковского и подпоручика Апшеронского пехотного полка Никоркина, взятых в плен на Ибрагим-Дада в 1857 году. За этих пленных шамхал давал 5000 рублей, а русские предлагали 20 пленных мюридов, но Шамиль не соглашался, а теперь их привезли жители аула Унцукуля в виде подарка, за что получили от барона Врангеля 60 рублей, которыми остались очень довольны. Сегодня послали капитана Старосилло к главнокомандующему с донесением о взятии с боя переправы и покорении Аварии. Сколько надежд и предположений было у нас о предстоящих наградах!..


25 июля, суббота.

По возвращении некоторых рот с фуражировки, весь Дагестанский полк был собран на площадке, построенный в батальонные колонны. Ждали полкового командира, который должен был нам прочесть приказ главнокомандующего. Приказ был следующего содержания: «Войска дагестанского отряда! Вы храбро заняли переправу на Койсу и тем блистательно исполнили мое желание; благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг.

Главнокомандующий[354], генерал-адъютант князь Барятинский. Лагерь при озере Ретло, в Андии».[355]

Солдаты начали без всякой команды неумолкаемо кричать «ура», потом сам командир полка, расчувствовавшись, произнес речь, в которой самыми лестными выражениями благодарил полк, отличившийся больше всех, за храбрость, неустрашимость и безропотное перенесение трудностей бывшего похода. Офицерам, вызванным вперед, жал каждому руку и отдельно каждого благодарил, уверяя, что все отличились. Старик Балашевич прочувствовался до слез и, в свою очередь, благодарил полкового командира за честь, которую он предоставил ему, дав в командование такой славный батальон, а нас — за то, что мы отличились и этим дали возможность и ему, старику, испытать приятные минуты сегодняшнего дня. Доброй души человек был, правда, наш батальонный командир, хотя, не зная походов до старческих лет, и проявлял некоторые странности в опасные минуты. От имени командира полка было отпущено в каждую роту по ведру спирта, и крики «ура» не умолкали до самого обеда, когда голод загнал людей в палатки, где ожидал их горячий борщ.


26 июля, воскресенье.

Церковный парад. По окончании благодарственного молебна за дарованную победу командующий войсками вызвал вперед отличившихся. Вышло 18 дагестанцев, один артиллерист и шесть всадников мусульманского полка. В числе последних был юноша не более 15 лет. Генерал брал у адъютанта кресты, и сам прикалывал их к груди храбрецов. Наш Кочетков получил золотой крест, т. е. 2-й степени, а остальные 4-й степени; два мусульманских всадника, в числе которых был и юноша, получили серебряные медали с надписью «за храбрость».

Сегодня горцы не только приносили свои продукты на базар, но забирались даже к нам в палатки. Мой товарищ, прапорщик Р. Б., знал их язык и разговаривал с ними довольно свободно. Один из жителей, видно из болтливых, между новостями сообщил, что у них все говорят, будто русские водят дружбу с чертями; он хотя и не верит этому, но все-таки является и у него подозрение, ибо без чертовой помощи невозможно по натянутому канату пробежать в одну ночь трем тысячам человек. Спрашивал, между прочим, откуда у нас ружья, которые бьют так далеко, а, главное, такою большою пулею, в которой есть и свинец, и куски железа (горные орудия); одному его знакомому такая пуля попала в руку и переломала кость. Прежних ружей горцы не боялись, потому что из них солдаты стреляли очень плохо, особенно в дождик, и тогда можно было бросаться в шашки, а теперь и носа не позволяют высунуть из завалов. Вечером получили приказ выступить с рассветом. Болтали, что аварцы просят идти в их край для защиты от набегов Шамиля.


27 июля, понедельник.

Солнце еще не показалось, а мы уже были в движении. Дорога шла ровная, по каменистому грунту; вблизи — ни деревца, ни кустика; даже трава росла наподобие какого-то мха. В 3-х или 4-х верстах от аула Ах-Кент нас нагнали два верховых татарина, которые особенно приветливо смотрели на нас, и я крайне удивлялся, когда на какой-то мой вопрос они ответили на чисто русском языке. Оказалось, что один из них, житель аула Чиркат, в 1839 году при взятии Ахульго попал к нам в плен, в течение нескольких лет находился в арестантских ротах в Бобруйске и Кронштадте, где выучился говорить по-русски, и недавно возвращен на родину в выкупе за подполковника Кобиева, находившегося в плену у горцев. Теперь он ехал к барону Врангелю с очень важным известием: вскоре после перехода нашего через Андийское Койсу, в аул Чиркат явился посланный Шамилем мюрид с бумагой к старшине, в которой предписывалось хорошенько высмотреть расположение батальона, прикрывавшего близ аула Аргуани наш вагенбург, ночью собрать всех жителей аула, напасть на этот батальон и истребить его вместе с вагенбургом. Жители, только что изъявившие нам покорность, охотно согласились, и батальону грозила серьезная опасность. Моему татарину удалось уже предупредить командира Ширванского полка, стоявшего около Ах-Кента, а теперь он ехал к Врангелю, которого хотел между прочим просить о принятии его в мусульманский полк. Его спутник был солдат Житомирского полка, попавшийся в плен в 1844 году. Он говорил по-русски хуже своего товарища, что меня очень удивило: неужели в 15 лет можно забыть родной язык? Он вез барону Врангелю две торбы самородной серы, которой, по его словам, бесчисленное множество в кусках валяется около Чирката; в другой руке у него был кувшин хорошего свежего масла.

Мы шли, то подымаясь, то опускаясь, но все-таки несколько в гору. При подъеме на одну из возвышенностей послышался сзади сигнал «остановиться». Оказалось, что одна из вьючных полковых лошадей с двумя патронными ящиками полетела в пропасть. Лошадь, конечно, разбилась вдребезги, ящики разлетелись, а патроны рассыпались. Нуждаясь в патронах и не желая отдать их горцам, начальство распорядилось их достать. Сейчас же облегчили нескольких солдат и послали вниз обходными тропами. Они нашли там обломки патронных ящиков, но из 3000 патронов удалось подобрать только 700 штук. Во время этих поисков я сидел на камне и любовался унцукульским ущельем. Вид был действительно хорош. Аулы Унцукуль и Харачи, окруженные богатейшими садами, красовались амфитеатром у подножия одной из гор, а внизу их, сверкая, далеко уходило в ущелье Аварское Койсу. Но вот идет навстречу татарин. За поход я привык расспрашивать встречных о чем-нибудь. Какими-то судьбами и этот татарин оказался понимающим по-русски. Бог их знает, откуда они выучиваются! От него я узнал, что семейство Шамиля до последнего времени жило в ауле Харачи, или Харачае, и только по занятии нами ах-кентских высот он увез его куда-то дальше, полагают, на гору Гунибдаг, неприступную со всех сторон. Есть одна только тропинка, ведущая к аулу Гуниб, но старшина аула перегородил ее каменной стенкой и, купив у Шамиля за сто баранов чугунное орудие, приспособил его к этой стене. Подняться по этой тропинке невозможно. «На горе этой, — прибавил он, — есть и лес, и вода, и баранов вдоволь; если жители аула впустят туда Шамиля с семейством, то мы не поймаем его ни за что; и голодом заморить нельзя, потому что у него всего будет вдоволь». Наконец мы тронулись дальше. В 2 часа пополудни прошли через довольно грязный аул Цатаных, или Оатаных, и, оставив его за собой в версте, расположились на отдых. Цатаных, как видно, был раньше из больших и довольно зажиточных; сакли высокие, большие из темно-серого камня, но не штукатуренные. Теперь аул представлял собою развалины, так как, по рассказам, за ослушание жителей Шамиль подвергал его несколько раз разорению. Об этом ауле существуют два предания. По одному, в 1843 году цатаныхцы убедительно просили, кажется, роту или две Мингрельского полка остаться в ауле, уверяя, что они желают вместе с нею драться против Шамиля; но лишь только солдаты вошли в аул и разместились на ночлег, они, заперев ворота, бросились на сонных и всех перерезали. Другое предание говорит, что в этом ауле русский офицер встретил с почестью Шамиля, но Шамиль приказал его повесить, потому-де, что «если он изменил Государю, который ему платит столько денег, то изменит подавно и мне, так как я столько платить не могу». Насколько второе предание верно — не знаю. Что же касается первого, то в летописях истории известно, что в 1843 году в этом ауле был изменнически вырезан целый гарнизон[356].

Камни с обрушившейся горы лежали величиною в добрую саклю; под тенью их мы отдыхали и закусывали. С привала начали подыматься на крутую гору, поросшую густой и высокой травой. Две полковые лошади не могли идти дальше и их бросили на дороге на произвол судьбы. Взойдя на гору, версты две или три мы прошли по ровной дороге, но потом опять пошел спуск, опять подъем на каменистую белую гору, из утеса которой в подставленное каменное корыто бил фонтан чистой, холодной ключевой воды. Влево от фонтана виднелся аул Че, или Шогода, а вокруг него шли прекрасные поля, засеянные хлебом. Вообще места, через которые мы проходили, были богаты и хлебами, и огородами, видневшимися почти возле каждого аула. Вечером мы спустились в Мочокское ущелье и присоединились к стоявшему там отряду. Палаток не разбивали, а расположились, в холодную ночь и на сильном ветру с снеговых гор, на открытом воздухе.


28 июля, вторник.

Резкий бой барабанов разбудил нас перед рассветом, вероятно часа в 2 ночи. Холод был невыносимый. Я бегал, прыгал и всеми силами старался как-нибудь согреться, но ничто не помогало, и только взошедшее солнце, заставшее нас еще на месте, согрело меня своими лучами. Пошли опять в гору, хотя и отложе предыдущей. С вершины ее открылась огромная зеленая равнина, которую жители называли хунзахским наибством. Кроме главного аула Хунзаха, бывшего некогда столицей аварских ханов, по всей плоскости, в разных местах ее, были рассыпаны небольшие аулы. Вся равнина представляла собою сплошное хлебное поле, и только небольшое озеро посреди ее с своими ручейками оживляло хоть немного общий однообразный вид. Вокруг, насколько хватало глазу, не было ни одного дерева; даже кустарник не рос на этой местности. Отсюда же виднелась и тилитлинская гора, называвшаяся иначе «Чемодан», вероятно, по причине сходства ее с чемоданом. Правее ее лежал аул Тилитль, замечательный по штурму Фезе в 1837 году[357]. Подошва этой горы была окаймлена большими, хорошими садами. Говорили, что аул сильно укреплен. Но вот мы и на дне долины и идем между отличными хлебами, вышиною в пояс. Среди хлеба попадаются полосы, засеянные турецкими бобами; бобы уже поспели, и солдатиков так и подмывает нарвать себе в карманы, но строгий надзор дежурных умеряет их пыл, и они сдаются на слова, что горцы теперь замирились с нами и могут «жалиться» по начальству. Пройдя мимо Тануса, мы проследовали прямо к аулу Гоцолох. Аул Танус производил очень хорошее впечатление чистотой и целостью своих саклей, которые были при всем том не лишены и красоты; особенно мне понравилась в нем мечеть. Пройдя аулы Гоцолох, Ахатлю и миновав в стороне расположенный аул Сивух, мы окончили этим хунзахскую равнину и стали опять подыматься в гору. Сивух был один из немногих аулов, который не подвергался разорению Шамиля за свою приверженность к нему. В нем жил малолетний хан аварский, чудом уцелевший от злодейской руки Шамиля при покорении им Аварии. Случилось это вот каким образом. Шамиль с своими приверженцами напал на аварских ханов, живших тогда в Хунзахе; не имея сил ему сопротивляться, они, конечно, все были перерезаны, но в это время одна из жен хана была беременна и, по законам мусульманским, ее нельзя было убивать. Забыл ли Шамиль об этом или не считал малютку, появившегося на свет, опасным для себя, только родившийся потомок хана остался в живых и проживал и поныне с своею матерью в этом ауле. Пройдя несколько верст по горе, мы увидели груды массивных камней, казавшихся развалинами аула; к нашему удивлению, из-за этих камней показался человек, за ним другой, третий… Конечно, это горцы, и на них ведет нас генерал! Но, подойдя ближе, мы различили красные воротники: это были апшеронцы, вышедшие раньше нас из ax-кентского лагеря и расположившиеся биваком за природными каменными завалами. Нас разместили на площадке, выше апшеронцев, а немного спустя к нам подошли наши вьюки; однако разбивать палатки запретили. По обыкновению, с наступлением вечера дневной жар сменился очень холодною ночью, а дров не было совсем вследствие безлесья. Роты покупали хворост по баснословным ценам: за охапку хвороста, уложенного в виде вьюка на ишаках, платили от 1 руб. 20 коп. до 1 руб. 60 коп.

Князь А. И. Барятинский. Литография.


29 июля, среда.

С каждым нашим шагом в глубь Аварии разные горские общества друг за другом отпадали от своего имама и с видимой охотой присылали своих представителей для принесения покорности русскому Государю. Казалось, что роль Шамиля сыграна в Дагестане, что настал конец его владычеству и ему ничего не оставалось, как покориться или бежать за пределы Кавказа, в Турцию или Персию. Но покориться он, видимо, не хотел, и об отступлении его у нас ходило несколько слухов. По одним, он бежал за пределы Кавказа, а по другим, позднейшим и наиболее достоверным, отступил к Гунибдагу, привез туда свое семейство и теперь ведет деятельную работу по обороне своего местопребывания. Население уже стало выражать ему свои враждебные чувства. Когда он проезжал через куядинское общество, жители встретили его с оружием в руках, побили его стражу, отняли тридцать две лошади, одну меру серебра и много другого имущества. Часть приближенных Шамиля, напуганная такою неожиданною встречею, разбежалась в леса, и лишь немногие проследовали с ним к Гунибу. На своем пути он пытался еще со своею шайкою нападать и грабить аулы. Так, вчера вечером к нам на бивак прибежали лазутчики и рассказали барону Врангелю, что Шамиль напал на Хунзах, разоряет аул и берет все, что попало. Врангель назначил генералу-майору Ракусу с летучим отрядом идти к Хунзаху и, буде возможно, «поймать» Шамиля. В состав летучего отряда вошли 18-й стрелковый батальон, наш сводный и 2-й Дагестанского полка.

Шамиль. Литография. 1859.

На рассвете мы выступили с бивака и, как говорили солдаты, идем «ловить» Шамиля. С горы спустились той же дорогой, по которой шли и вчера. Не доходя аула Ахатлю, повернули вправо и пошли по долине; миновали аул Лабада, с опрятными, хорошими саклями; здесь, у аула, было небольшое озеро с чистой, прозрачной водой и с водопадом высотою около 2 сажень. В 2-х верстах за этим озером нас остановили у небольшой речки, на берегу которой росла по пояс трава. Лошадей сейчас же пустили пастись, а мы залегли в этой траве и тем хоть сколько-нибудь укрылись от немилосердно палящих лучей солнца. Некоторые офицеры соблазнились речкой и пошли купаться, а я, размочив в воде несколько сухарей, закусил ими. Заиграли «по возам», и мы тронулись. К полудню показался Хунзах. Представьте себе аул, самый обыкновенный, разве немножко побольше, притом состоящий исключительно из развалин, между которыми кое-где виднелись уцелевшие сакли, — это столица аварского ханства. В числе пострадавших зданий были замки аварского хана и знаменитого Хаджи-Мурата. Семейство последнего живет и поныне в Хунзахе, занимаясь хлебопашеством. Жители походили на нищих — оборванные, несчастные; женщины, по обыкновению, прятались от нас, а дети, совершенно нагие, бегали кругом саклей и выглядывали из-за углов. К северу от аула нам показали место, где до 1843 года была наша крепость, от которой теперь остались еле заметные следы в виде небольших окопов. Там же виднелись огромнейшие памятники умершим старшинам и лежали груды камней. Хунзахцы встретили нас очень радушно, выражая неподдельную радость по поводу нашего прибытия, так как этим спасались кое-какие остатки от грабительства Шамиля, который только что убрался отсюда, узнав о нашем приближении. По краям дороги обращали особенное внимание огромные плиты, на плоской стороне которых было высечено бесчисленное множество ружей, кинжалов, голов и ног человеческих, а на одной из них даже была вырезана медаль. Сзади памятников воткнуты были в землю шесты, вышиною от 4-х до 5-ти сажень, наверху которых висело множество белых и красных тряпок наподобие флагов. От одного из жителей мы узнали, что здесь похоронены наибы, убитые русскими в салатавском походе[358] 1857 года близ Дылыма. При этом он объяснил, что флаги из тряпок означают могилы джигитов, а изображения на плитах указывают, сколько каждый из них убил «урусов» и какое приобрел от убитых оружие. Потом я увидел еще множество таких же памятников, разбросанных в разных местах аула. Пройдя аул и овраг, лежащий за ним, мы стали подыматься на каменистую гору. Дорога была отвратительная; всюду валялись огромные камни, как будто нарочно сброшенные с вершины рукой гиганта, чтобы загромоздить путь. Уже и солнце зашло и луна показалась на горизонте, а авангард наш и не думает останавливаться. Дойдя до разоренной сторожевой башни, мы стали спускаться вниз к речке Аварское Койсу. Но что это была за дорога! С одной стороны высочайшие скалы, а с другой — такой обрыв, что посмотреть страшно; в некоторых местах она до того суживалась, что насилу мог пройти вьюк; местами же обращалась в настоящую каменную лестницу со ступенями. Для вьюков это было мучение; они через каждые 5 минут останавливались, а за ними и мы, что очень утомляло людей. Наш авангард давно уже был внизу и при лунном свете ясно различал разбитые палатки. Но что это? Там послышался крик «ура», потом поднялся страшный шум, суматоха. Мы подумали, что на лагерь напали мюриды, но странно — огни горят спокойно. Что такое? Так и не узнали. Тронулись дальше. Идем, идем, без конца идем; вот уже и рассвело, а мы все идем и идем.


30 июля, четверг.

Со вчерашнего утра идем. Уже стало светло совсем, а мы еще спускаемся; день настал, а мы все идем, но уже не по камням, а по песку. Духота страшная, к потному телу пристает пыль, живот от голоду подводит, а мы все идем да идем. Наконец спустились к реке. Лошадей развьючили и расположились биваком; я взял у маркитанта осетинского сыру и, закусивши им с сухарями, расположился отдохнуть, как вдруг слышу горнисты играют генерал-марш. Что за причина? Только что пришли — и опять идти, отдохнувши всего полчаса! Солдаты уже засуетились, приготовляясь идти, как в это время большая партия чисто одетых мюридов приблизилась к биваку и спросила, где генерал. Из любопытства я пошел к палатке генерала Ракусы, которую собирались уже снимать, и ждал что будет. Подъехав к генеральской палатке, они остановились; несколько удальцов, быстро соскочив с коней, разостлали бурку и с подобострастием сняли с лошади почтенного старца лет шестидесяти. Одетый в черкеску темно-синего сукна, он имел большую красную бороду и повязку на голове с длинным концом сзади, который отличал его от всех остальных мюридов. Он сел на бурке, поджавши под себя ноги, и послал доложить о себе начальнику. Генерал Ракуса, не желая уронить своего достоинства, приказал просить старца к себе в палатку. Несколько человек сейчас же взялись за бурку и на ней с особенной осторожностью и любовью перенесли почетного гостя в палатку. Тут Ракуса поздоровался с ним, усадил его в своем походном стуле и, угощая чаем, вел разговор через переводчика. Генерал прекрасно знал туземный язык, но церемония с переводчиком была необходима, так как в глазах восточных народов она придает переговаривающемуся лицу особенную важность. Этот старец был Кибит-Магома, ученик и зять Шамиля, проживавший в неприступном ауле Тилитль. Считаясь в Дагестане высокою духовною особой и пользуясь любовью и привязанностью народа, Кибит-Магома был хотя и строгим, но справедливым начальником и не стеснялся иногда сносить буйные головы правоверным, если они этого заслуживали. Находясь в подчинении у Шамиля, он часто, если по обстоятельствам дела требовалось, не только не слушал Шамиля, но шел вразрез с его требованиями. Шамиль долго точил на него зубы, наконец не вытерпел и засадил в яму, где Магома и просидел несколько лет. Теперь, когда Шамилю пришлось круто и горцы потеряли к нему всякий страх, они выпустили из ямы Кибит-Магому. Последний в отместку Шамилю склонил горцев отложиться от него и принести покорность русскому правительству. Это обстоятельство было очень важно для нас: только благодаря ему нам так легко далось взятие и ахкентских высот, где мы не потеряли ни одного солдата, и дальнейшее движение в глубь нагорного Дагестана. Кибит-Магома по окончании переговоров вышел из палатки и, прощаясь очень величественно с генералом, просил выдать ему свидетельство на повиновение себе Аварии. Свидетельство было дано, но когда прочитали его, Кибит-Магома заметил, что лучше было бы вместо выражения «повиновались» написать: за ослушание он, Магома, имеет право резать им уши и головы. Ракуса засмеялся и приказал написать другое. Кибит-Магома удовлетворился и, посаженный своими приближенными на лошадь, торжественно уехал. С места отдыха мы потянулись вдоль левого берега Аварского Койсу; наш батальон шел в авангарде. Пройдя около 2 верст, приблизились к небольшому аулу Голотль. Здесь дорога переходила на правый берег реки через висячий мост, устроенный на тонких перекладинах. По обеим сторонам его, на обоих берегах, были выстроены высокие башни, сквозь которые проходили ворота. Через эти-то ворота нам и надлежало пройти, чтобы перебраться на ту сторону. Мост под нами так качался, что мы ожидали каждую минуту, что он провалится, особенно когда переходила артиллерия. Пронесся слух, будто жители устраивают засаду и нам будет плохо; во всяком случае, когда авангард, пройдя мост, остановился, приказано быть готовым к перестрелке. Мы ждали, пока весь отряд с вьюками перешел на правый берег реки, но все было спокойно; видно, горцы окончательно решили покориться: даже в такую удобную для них минуту нападения не было. К вечеру мы добрались до подошвы тилитлинской горы и остановились у реки. Начиная от перехода через висячий мост нас стал мочить проливной дождь, и чем дальше, тем сильнее, иногда с градом, так что, придя на ночлег, мы до ниточки промокли. Вьюки с палатками еще не прибыли, а тут, по обыкновению, с вечера наступил холод, от которого зуб на зуб не попадал. Наконец-то, когда уже совсем стемнело, явились вьюки, нам разбили палатки и мы стали греться чаем. Сегодня 6 лошадей с вьюками слетели в пропасть, в том числе лошадь моего товарища, прапорщика Бегановского, который так и остался без вещей.


1 августа, суббота.

Вот уже второй день стоим лагерем под горою Тилитль. Дни стоят ясные, мы просушиваемся сами и сушим свое имущество. В ротах раздаются песни, идет чистка ружей и смазка высушенных сапог. Общий вид бивака опять мало чем отличался от лагеря в мирное время — таков уж русский солдат: дай ты ему только немного отдохнуть и обогреться, и он воспрянет духом, точно раньше ничего и не было. А сколько пришлось перенести невзгод и лишений — один только Бог ведает! Сегодня приехал к нам командир Дагестанского конно-иррегулярного полка полковник князь Чавчавадзе с частью своего полка, а за ним ротмистр Ибрагим-хан Мехтулинский со вновь набранною аварскою милицией, в которой бросалось в глаза бесчисленное множество разноцветных значков. Вечером было отдано приказание с рассветом выступать.


2 августа, воскресенье.

Утро было очень холодное; за ночь пошел дождь и шел до утра. Наш батальон был назначен в арьергард. Под дождем и без палаток мы ждали, пока собрались два других батальона со всеми вьюками и прошли мимо нас. Наконец и мы тронулись. Стоял густой и сырой туман, так что в двух шагах не было видно ничего, и мы подвигались довольно медленно, хотя дорога была и недурная. К 9-ти или 10-ти часам утра поднявшийся ветерок разогнал тучи, а выглянувшее солнце, рассеяв туман, открыло нам впереди лежащую местность. К неописанной нашей радости мы увидали, что авангард остановился и разбивает палатки. Вскоре и мы, присоединившись к нему и разбив в свою очередь палатки, расположились биваком.

Против нас на правом берегу Аварского Койсу возвышалась как-то отдельно огромная гора, основание которой упиралось в скалистые, почти отвесные бока, отчего, казалось, она стояла на каменном пьедестале; на верхней площадке горы виднелся аул. Это был Гуниб с аулом того же имени, куда, по известиям, скрылся Шамиль. По сведениям, полученным от беглых солдат и лазутчиков, стремившихся наперебой услужить русскому генералу, Шамиль подрывал гору в том месте, где она была доступна, возводил завалы, устраивал стенки и другие препятствия на всех тропинках, приказал натаскать к обрывам кучи камней, чтобы сбрасывать их на нас, если мы все-таки полезем. Для большего воодушевления он приказывал своим женам и невесткам носить камни, что те и делали с необыкновенным рвением. Вокруг подошвы гунибской горы разбросано было множество небольших хуторов, каждый в 10 саклей или около того; все эти аулы вместе составляли так называемое куядинское общество, т. е. подгорных жителей.

Перед вечером я ходил с командой от всех рот за хворостом и фуражом; мы спустились в балку, где был хворост и хорошая трава, и очень утомились, взбираясь обратно на гору. Вечером, закусив с удовольствием солдатских щей и каши, я лег в палатке на разостланном ковре и заснул как убитый.

Князь А. И. Барятинский. Литография.


3 августа, понедельник.

Проснулся довольно поздно. Денщик доложил, что рота наша уже ушла на пикет, а меня ротный командир не приказал будить, чтобы я отдохнул после вчерашней фуражировки. День был великолепный. На небе ни облачка, а воздух такой свежий и чистый, что не хочется заходить в палатку. Я взял свой походный альбом и, сев на камень возле палатки, начал рисовать гору Гунибдаг, о которой теперь повсюду так много говорили. После обеда лег отдохнуть, но скоро проснулся от шума и громкого говора солдат. Множество горцев, пеших и конных, толпилось возле палатки генерала Ракусы. Я спросил одного из солдат, но толку от него не добился: не то горцы привели беглых и пленных, не то принесли имущество, отбитое у Шамиля. В это время толпа стала расходиться и часть ее направилась в нашу сторону: к нам вели двадцать пять беглых и пленных солдат, которых приказано разобрать поротно и впредь до особого распоряжения продовольствовать в ротах. В нашу роту были назначены пять мужчин и одна женщина. Мужчины были в азиатских платьях, с бритыми головами, с отрощенными бородами и ничем не отличались от горцев. Я обласкал одного из них, напоил чаем и, расспросив, узнал от него следующее. «Нас много в горах, и беглых и пленных. Большая часть нашей братьи поженилась на татарках, имеет детей и хозяйство, и нас ничем не отличали от коренных жителей аулов; многие, для виду, приняли даже магометанскую веру — таких еще больше любили старшины и наибы. Нам там было очень хорошо; но крещеному народу не жизнь между татарским сбродом — все тянуло к своим, а выйти от них нельзя; пуще же всего нас пугали гауптвахта и ссылка за побег. Вот недавно отдан по аулам приказ генерала, чтобы все беглые и пленные выходили из гор, что им Государь все прощает. Обрадовалась наша братья, и некоторые поторопились, побросали и жен, и все добро и пошли в лагерь; но татары переловили их на дороге и всех поубивали. Узнали мы это, присмирели и бросили свою думку задушевную: боязно стало, что поймают и убьют. Но вот наш старшина, желая верно прислужиться генералу, собрал всех нас, с женами и добром, которое мы могли взять с собою, и привел сегодня к генералу. Теперь, слава Богу, мы спокойны, что будем живы, пока Господь Бог терпит грехи наши; там же у этих нехристей всяк час надейся быть убитым. Здешние татары стали такими продувными, что и самого Шамиля не боятся. Вот намедни, кажись числа 30 или 31 июля, он проезжал через наш аул на эту гору Гунибдаг, со всем своим семейством. Жители про то узнали и засели в лесу у дороги. Как только проехал Шамиль со своим семейством и конвоем, они бросились на его казну, что ехала позади, и разграбили все дочиста. Лошадей отняли более тридцати; одних мешков с золотом и серебром забрали более восьми. Все промеж собой разделили, и один только мешок да чемодан с бумагами притащили вместе с нами к генералу. Но он, говорят, не принял этой казны, а отослал к Кибит-Магоме. С Шамилем уехали на гору не более 300 или 400 мюридов; в числе их было несколько беглых солдат. Про гору эту говорят жители, что она неприступна со всех сторон, что только и есть одна дорожка с противоположной от нас стороны, но ее сильно укрепили каменными стенками в несколько рядов и поставили против этой дорожки большое чугунное орудие; все же другие орудия, что были у Шамиля, сложены в ауле Инхте, неподалеку от Хунзаха». Мой гость, оказавшийся пленным казаком Терского казачьего войска, сообщил также, что его взяли в плен в садах на Тереке, что он в плену уже лет шесть и что дома, на Тереке, его ждет не дождется молодая жена; она несколько раз посылала ему записки, и ежели теперь его отпустят без следствия, то он, как стрела, полетит в родную станицу. Между пленными выделялся стройный мужчина с огромной бородой и болезненным лицом: это урядник того же войска, взятый в плен в каком-то деле, где он упал с лошади и, изнемогая от ран, остался незамеченным в густых кустах. Все пленные одеты были крайне бедно и походили на толпу нищих. Наши солдатики приняли их очень радушно, долго расспрашивали их и угощали.


4 августа, вторник.

Вечером, готовясь уже лечь спать, получил приказание идти в секрет. Нечего делать — оделся потеплее и отправился на указанное место, отстоящее версты на две от бивака, ближе к Гунибдагу. Ночь, сначала довольно темная, вдруг осветилась полным месяцем, когда умчались куда-то тучи. С Гуниба произвели один за другим три выстрела, вероятно по нас, но все обошлось благополучно. Шагах в 300–400 от нас, еще ближе к Гунибу, почти всю ночь раздавались горские песни. Кто там пел — неизвестно; только на всякий случай я приказал своему секрету быть настороже и стрелять при приближении к нам людей; но певцы, как видно, оставались на одном месте.


6 августа, четверг.

Сегодня Преображение Господне, но мы вспомнили о нем только вечером, так как нашему брату праздник, когда нечего делать, а сегодня порядочно устали, ходя на фуражировку и за дровами. После раннего обеда нас вызвали на линейку для встречи командующего войсками. Он приехал с большою свитою и, поздоровавшись с нами, благодарил от имени главнокомандующего за молодецкую службу. В свите, сопровождавшей барона Врангеля по фронту, я заметил нашего доброго полковника Радецкого и дежурного штаб-офицера подполковника Девеля; у обоих на груди красовались новенькие Георгиевские кресты с наскоро привязанными ленточками; эти кресты Врангель привез от главнокомандующего и собственноручно приколол к их груди. Вечером пришли два батальона Апшеронского полка и расположились около нас, по другую сторону дороги. Дождь мочил их в дороге часа четыре, и они, промокшие до костей, сидели теперь в грязи, ожидая прихода вьюков с палатками.


7 августа, пятница.

После обеда отправился в 1-й батальон Апшеронского полка, который вчера подошел к нашему лагерю; там много у меня было знакомых офицеров, и я зашел в палатку к Святополк-Мирскому. Привели пленных солдат. Один из них поражал своею памятью. Он был 10 лет в плену у горцев и за это время не забыл всех своих бывших начальников; адъютанта Бачинского узнал сразу, назвал его даже по имени и отчеству, сказал, в какой он был роте юнкером, и припоминал много подробностей. Сегодня, собрав беглых и пленных солдат, под прикрытием 80 стрелков, ходили осматривать местоположение Гунибдага, но скоро возвратились обратно, потому что, несмотря на вечер, горцы нас заметили, открыли стрельбу и начали сбрасывать камни.


8 августа, суббота.

Часа в 4 после обеда прибыли к нам из лезгинского отряда три батальона гренадерской дивизии и расположились лагерем около 2-го батальона Дагестанского полка. Они говорили, что и сам главнокомандующий скоро приедет к нам. За гренадерами пришел ишачий транспорт, под командой моего товарища по роте прапорщика Ростомбекова. Ишаков было бесчисленное множество, и надо было удивляться силе и выносливости этого маленького животного, которое, не обращая внимания ни на какую дорогу, свободно несло на своей спине по два холщовых мешка с 6 пудами сухарей. Являясь сегодня как дежурный командиру батальона майору Балашевичу, я узнал, что в Шуру скоро идет оказия под командою майора Витганта за продуктами для отряда, а также для отвода туда беглых и пленных солдат, число которых, увеличиваясь ежедневно, достигло теперь почтенной цифры 200 человек. Предполагалось гору Гунибдаг обложить со всех сторон и стоять тут до тех пор, пока Шамиль не сдастся или пока не возьмут ее штурмом. Ходили слухи, что главнокомандующий сделал уже распоряжение о заготовлении для войск калмыцких палаток, так как на этих высотах палатки не годились в осеннее, а тем более в зимнее время.


9 августа, воскресенье.

В три часа пополудни наш сводно-стрелковый и 2-й батальоны Дагестанского полка, под командой полкового командира, выступили из лагеря. Нам приказано было переменить позицию и стать ближе к горе Гунибдаг. Подойдя к подошве ее, мы повернули налево, спустились в огромный овраг, прошли его и расположились лагерем. Жители встретили нас очень радушно, вынесли офицерам фрукты, хвалили русских, а Шамиля ругали самыми скверными словами. По дороге, близ аулов, росло очень много орехов и айвы. Первые отличались огромными размерами и множеством еще незрелых плодов; айва же, с широкими темно-зелеными, точно навощенными листьями, была обременена оранжевыми фруктами, вес которых доходил до 2,5 фунтов. Площадка, на которой мы расположились лагерем, была так мала и так завалена каменьями, что не находилось места разбить офицерские палатки. Горцы, заметив наше приближение к Гунибу, начали нас беспокоить выстрелами, вследствие чего от нашего батальона выслали унтер-офицерский пикет, а после пробития зари заложили секрет из 40 человек. Мюриды оставили нас в покое.


10 августа, понедельник.

В шесть часов утра 4-я и 5-я роты (стрелков) Дагестанского полка выступили из лагеря для рекогносцировки окрестностей Гунибдага. Пройдя не более полуверсты, мы стали спускаться в глубокий овраг. Тропинка, ведущая на дно, пролегала по очень крутому берегу и была так узка, что с трудом можно было утвердить ногу; подъем из оврага был еще хуже. Люди страшно растянулись. Собравшись наконец около пикета на горе, мы стали ожидать приезда командира полка. Пикет состоял из 10 милиционеров, под командою прапорщика Фезиллы; он занимал вершину камня, с площадкою около 4,5 аршин в поперечнике. Вот показался и наш полковник. 4-ю роту он оставил около пикета, а мы пошли вдоль горы на север. Сверху посыпались на нас пули, но, к счастью, никого даже не задело. Заметив неудачную стрельбу, мюриды стали бросать огромные камни, которые, падая со страшной высоты, разбивались вдребезги и производили необыкновенный шум и треск. Но мы, как заколдованные, невредимо подвигались вперед, не обращая внимания на неприятеля. Один мюрид, видя, что нас ничто не пронимает, спустился на среднюю террасу горы и начал по нас стрелять. Командир приказал назначить пять лучших стрелков из каждой роты и снять этого храбреца. Солдаты с радостью выскочили и засели за камень; раздались выстрелы. Бедняге, должно быть, круто пришлось: ни разу уже не выстрелил. Мы вышли на площадку, где нас укрыли за камнями, а полковник Радецкий с милиционерами, под сильным огнем, поехал осматривать местность, чтобы выбрать место для общего лагеря и определить, откуда удобнее атаковать гору. Что атаковать будем — в этом никто не сомневался; ждали только приезда главнокомандующего. Что касается нас, то мы, как ни присматривались к горе, не видели на ней ни одной тропинки, о которых слышали; везде виднелись отвесные скалы, спускавшиеся в виде террас одна под другой. Милиционеры начали разговаривать на горском языке с мюридами, сидевшими на горе. Забавно было слушать их разговоры на таком огромном расстоянии. Прежде изо всей силы кричали протяжно: «О! о! Ма!!-ма!» По этому сигналу на горе мюриды утихают и прислушиваются, а милиционеры кричат во все горло, плавно и разделяя каждое слово по слогам. Когда наш кончит кричать, с горы ему отвечают таким же способом. Наш милиционер советовал им образумиться и сдаться, потому что русских так много, что их гору разберут по кускам, и тогда мюридам несдобровать. Они отвечали, что ежели еще сто таких отрядов придет, то и те не возьмут Гуниба, потому что на эту гору ведет только одна тропа, против которой поставь хоть бабу с ружьем, и та не пустит никого; а так как на этой тропе не баба стоит, а три каменные стены, охраняемые самыми отчаянными мюридами, то никто влезть туда и не думал. На горе, вероятно, были и беглые солдаты, потому что оттуда очень часто кричали нам по-русски: «Зачем вы пришли сюда? Места вам мало, что ли?» — и все это пересыпалось самыми отборными словами. Тем временем полковник Радецкий, осмотрев местность, вернулся к нам и послал нас к пикету, где оставалась 4-я рота. С горы ожесточенно стреляли, но, благодаря Богу, только одного стрелка контузило в бок. Пуля щелкнула о ребро так отчетливо, что мы услыхали звук. С него сняли патронташ, взяли ружье, и он до лагеря дошел сам. День был страшно жаркий, и мы порядком изнурились. В лагере застали почти всех наших офицеров с биноклями в руках. Они все смотрели на Гунибдаг, тщетно отыскивая на ней какую-нибудь тропинку, по которой можно бы было взобраться на вершину.

Сегодня отдано приказание — четырем ротам нашего батальона, в том числе и нашей, завтра передвинуться на место, выбранное нынче полковником Радецким.


11 августа, вторник.

В два часа пополудни мы выступили на новую позицию. 1-ю роту выслали вперед с шанцевым инструментом расчищать новую тропинку, которая шла ниже вчерашней и в некоторых местах была гораздо хуже. Мы находились в арьергарде; впереди нашей роты выступал старик Балашевич, сзади него шел Асеев, за ним я. Шли, шли и пришли наконец к такому месту, что, как говорится, ни тпру ни ну; кое-как, почти ползком, кряхтя и держась за скалу, пролез наш батальонер и чуть не упал; потом ползАсев. Шутя, я крикнул ему: «Смотрите, упадете, поручик!» за что получил выговор от перепуганного Балашевича: «Что вы делаете? Ведь вы можете испугать и погубить человека!» Я засмеялся и проворно пробрался через пропасть, к немалому восторгу Балашевича, спросившего даже, где я учился гимнастике. Наши вьюки пошли левее, по расчищенной дороге, так как путь, по которому мы шли, был для них непроходим. Наконец-то пришли на место. Здесь предполагалось стоять до сдачи Шамиля или до штурма, следовательно, надо было устроиться получше. Офицеры тотчас приказали своим денщикам сложить из дерна койки и столики, на которых сначала появлялись подсвечники, разбитые зеркальца и гребешки, а потом стали примащивать самовары, подавать обед и ужин. Перед разбивкой лагеря был выслан к стороне горы Гуниб пикет, по которому мюриды сверху открыли огонь, но как только наши молодцы ответили с пикета, стрельба у них замолкла. Палатка моя пришлась против огромной Чемодан-горы, или Тилитльтау. У подошвы ее толпились второстепенные горы, а от них всюду виднелись только поля, засеянные хлебами. Дни стоят все время отличные. Воздух чистый и свежий, иногда немного прохладный; только ночи холодные, хоть укрывайся шубой.


12 августа, среда.

Устроились на биваки и теперь отдыхаем до выяснения обстоятельств. Время проводим довольно мирно и тихо, в ожидании чего-то, что должно случиться. Выстрелы с горы раздаются очень редко, верно, Шамиль берег свои патроны; пускали одни только камни. Особенно много летало их сегодня вечером, во время ужина; на пути они ударялись в нижние террасы и, разбиваясь со страшным шумом, рикошетами разлетались в разные стороны. Ночь была тихая и теплая, и мы долго сидели, разговаривая, около палаток.


13 августа, четверг.

Скука страшная, а делать положительно нечего. В 8 часов приехал в лагерь помощник начальника дивизии генерал-майор Манюкин; нас вызвали перед палатками, но он, объехав 1-ю роту, приказал всех распустить. После обеда горцы выгнали на гору пастись свою скотину; нам отлично было видно снизу. 17-я рота, не долго думая, подвинулась ближе к горе, дала залп и убила несколько штук рогатого скота, который скатился к нам с горы. Завтра идти в секрет с 30-ю стрелками.


14 августа, пятница.

К вечеру погода, как на зло, переменилась: ясный и теплый день сменился очень холодною ночью, пошел дождь, молнии поминутно прорезывали тучи, а надо было собираться в секрет. Поужинавши, надел пальто, башлык поверх папахи и пошел собирать людей. Вместо молодцов стрелков, к которым я привык, назначили мне стариков гренадеров, с огромными баками; намучился я с ними сегодня порядочно! Дождь не переставал, размачивая землю и обращая ее в жидкую грязь. Подыматься на гору было просто несчастьем: темно, тропинки не видать, а скользко так, что я в одном месте чуть не полетел в кручу и только благодаря расторопности шедшего сзади меня унтер-офицера остался в живых. Придя на место, я вправо и влево послал секреты, по 5 человек, а сам с главным секретом расположился за камнями. На Гунибе только один мюрид-фанатик завывал свою священную песню: «Ля иль-ага иль Аллах…», но и он, бросив на нас несколько камней, умолк. Водворилась полнейшая тишина, только и слышно было, как ночная птица где-то кричала своим зловещим криком. Мой секрет тоже утих и начал понемногу похрапывать. Беда быть в секрете с солдатами не своей роты: что я ни делал с ними — и будил пинками, и ставил на часы возле камней — ничто не помогало; только отвернешься — а они уже захрапели! Наконец вывели меня из терпения и я приказал всем сидеть, не смея ложиться до рассвета. Перед рассветом, вероятно, мулла прокричал наверху; этот звук, как эхо, раздался во всех концах горы и там замолк. Скоро на нас опять полетело несколько камней; один из них, должно быть, был очень большой, так как летел со страшным шумом и, разбившись о выступ скалы, как брызгами сыпнул кругом осколками, причем некоторые из них долетели даже до нас, не ранив, однако, никого. Потом все опять затихло.


15 августа, суббота.

Ходят слухи, что с Шамилем ведутся переговоры о сдаче, а сегодня говорили, что он уже сдался, но мы этому не поверили. К нам каждый день приезжает гонец с приказанием: то начинать военные действия, то приостанавливать их. Эти приказания привозились к нам из главного лагеря, следовательно, попадали по назначению не раньше как на другой день, и то ночью, а потому и выходило большею частью, что мы стреляли по неприятелю, когда надо было молчать, и, наоборот, молчали, когда нужно было стрелять.


19 августа, среда.

17 августа пришел к нам 18-й стрелковый батальон; переночевав, он двинулся дальше и расположился лагерем за хребтом севернее нас, тоже у подошвы Гунибдага. Утром потребовали в главный штаб нашего командира полка; вместе с тем получено приказание не стрелять по жителям Гуниба, так как с Шамилем ведутся переговоры.


21 августа, пятница.

Вчера опять был в секрете. Ночь была светлая, лунная. Вероятно, в виду переговоров, мюриды даже камней не бросали с гор и только часовые, перекликаясь, нарушали тишину ночи. Служба идет крайне однообразно. Прапорщики и подпоручики ходят по очереди в секрет, а ротные командиры дежурят по батальону и ходят с командами за фуражом и дровами. Кутежи с песенниками уже выходили из моды, и все жили очень расчетливо. По утрам мы собираемся на середину батальона и слушаем предложения старых офицеров относительно штурма Гуниба. Капитан К. послал даже в штаб свой проект, приложив вместо плана нарисованный мною вид Гуниба. Другой капитан И., человек решительный, известный всем своею храбростью, был похладнокровнее, не так смело грозил Шамилю, и хотя в былое время всюду напрашивался в охотники, но теперь, смотря на отвесные скалы, только качал головой и приговаривал: «Навряд ли возьмем с этой стороны — что-то не видно туда дороги». Но К. горячился, доказывал, что возможно, что ему бы только разрешили, и он со своею ротою возьмет; надо только выждать густого да сухого тумана и, прикрываясь им, нечаянно выйти на гору. Эти разговоры обыкновенно прерывались капитаном М., который, выходя из своей палатки и расправляя черные длинные бакенбарды, приговаривал: «А что, господа, пока еще не взяли Шамиля, не сыграем ли пульку?» И капитаны, оставив в покое Шамиля, садились за зеленый стол; за ними отправлялись прапорщики и резались в преферанс где-нибудь на полу, на ковре, причем бывали и такие случаи, что били козырных тузов, а играющий часто оставался без всех, и только после игры соображал, что у него козырной туз не взял.


22 августа, суббота.

После пробития вечерней зари была получена бумага следующего содержания: «По случаю прекращения переговоров предписывается с получением сего открыть против Гуниба неприязненные действия». Это означало — не пускать ни одного мюрида показываться на горе или спускаться на террасы, как это они делали, чтобы удобнее было видеть и стрелять по нас. Секреты ушли, и мы были опять настороже.


24 августа, понедельник.

Ширванцы заняли сады и хуторок со стороны Кара-Койсу и подвинулись к завалам, а мы все еще стоим в бездействии. Говорят, что после долгих переговоров о сдаче Шамиль, настроенный, верно, своими сподвижниками, прислал к Барятинскому довольно дерзкое письмо, в котором говорил, что он мира не требует, но под известными условиями просит свободного пропуска; если это сделают — хорошо, а нет, так он надеется на Бога, который сильнее всех, и что у него «сабля наострена и рука готова». Поэтому-то главнокомандующий и решил продолжать действия, о чем и было нам сообщено 22 августа.


25 августа, вторник.

Утром, по обыкновению, мы вышли из палаток посмотреть, что делается на горе. Некоторые вооружались подзорной трубой, но ничего не замечали. Все обстояло благополучно. Часу в десятом, проходя мимо палатки командира полка, я заметил, что около нее стояли переводчики и должностные, и все они не отрывали глаз от горы. Я присоединился к ним и, всмотревшись хорошенько, увидал массу солдат, двигавшихся по террасе. Вдруг раздался сигнал: «Левому флангу наступление», а немного спустя прибежал с пикета солдат и, еле переводя дыхание от усталости, передал, что какой-то офицер кричит, просит идти к нему на помощь в гору. Командир полка приказал тотчас же играть «к столу, бегом». Раздался сигнал, и не прошло пяти минут, как все роты, покончив наскоро с обедом, уже строились на линейке. Все, до последнего солдата, горели нетерпением броситься скорее туда, где может быть уже шла последняя борьба. Полковой командир приказал мне передать командиру 1-й роты, чтобы он выслал вперед 20 человек с шанцевым инструментом расчищать дорогу в гору. За нами дотянулась 5-я стрелковая рота, потом 1-я стрелковая, 4-я стрелковая, 1-я и 17-я нумерные роты. Командир полка, батальонный командир и несколько опытных ротных командиров поехали по обходной тропе верхом; остальные офицеры шли при своих ротах. На площадке, где обыкновенно ночью лежал секрет, а днем находился пикет, они присоединились к нам и, оставив лошадей, пошли с нами пешком. Отсюда уже ясно были видны наши войска, тянувшиеся по террасам. С трудом мы стали подниматься в гору, но желание поспеть вовремя на подмогу своим и еще большее желание покончить скорее с имамом придавали всем бодрости; несмотря на трудность дороги, мы шли довольно скоро и отставших было очень мало. Немало бодрости придавала нам и двойная опасность: первая и главная — это камни, падавшие из-под ног идущих впереди нас солдат, отчего два или три были ранены; вторая, хотя и не такая грозная, потому, что от нее можно было защититься, — это горцы, рыскавшие у подошвы горы. Между ними было несколько женщин, которые страшно рыдали, рвали на себе волосы, ругали нас и бегали взад и вперед как помешанные. Видя, что мы идем без всякого сопротивления на гору, она полагали, что уже все близкие их погибли. Тропинка на первой террасе была еще сносная, хотя и очень узкая; но когда мы взошли на вторую террасу и повернули направо, она до того сузилась, что в некоторых местах трудно было на ней утвердить ногу. Кроме того, она, как нарочно, усеяна была круглыми камешками, на которых поминутно скользили ноги. Приходилось также перепрыгивать через водомоины, довольно широкие, а как взглянешь вниз и увидишь бездонную пропасть, — в глазах мутится и голова идет кругом. Прыгая через одну из них, я чуть не оборвался вниз: едва я успел поставить на землю одну ногу, как бежавшая за мною собачка Асева прыгнула мне между ног; я отшатнулся назад, но прыгнувший предо мною солдат схватил меня за рукав. На этой же тропинке нам попались четыре каменных завала, которые мы разорили до основания. Двигаясь дальше и втянувшись как бы в щель самой горы, мы вдруг очутились на ровной площадке. Прямо перед нами расширялось ущелье с небольшими хуторами, а правее возвышались каменистые горы. Около этих хуторов уже хлопотали наши солдаты, делая ревизию всему, что осталось: кто выносил кувшины с молоком и сыром, кто медные котлы, а кто ружья и кинжалы, снятые с убитых мюридов. Наши охотники тоже бросились туда и начали загонять рогатый скот и лошадей. С этой площадки роты, выстроившись, пошли с командиром полка далее, вглубь, к самому аулу Гуниб, в котором, как говорили, заперся Шамиль, а нашу 5-ю стрелковую роту оставили при спуске на тропу, по которой мы поднялись, с приказанием не пропускать никого без записки ни туда, ни обратно. Поднимаясь на гору, мы утомились порядком и теперь с удовольствием расположились на отдых, хотя и хотелось пробраться ближе к аулу. Мусульманские всадники с арканами скакали по разным направлениям и ловили лошадей, которых тут же продавали офицерам от 5 до 10 рублей за штуку. Меня очень соблазняло купить лошадь, но товарищи отговаривали, уверяя, что потом прикажут этих лошадей возвратить жителям. Я стоял со взводом отдельно от ротного командира, вместе с несколькими мусульманскими всадниками. От нечего делать я разговорился с ними, любуясь изумительной ловкостью, с которою товарищи их ловили лошадей. Вдруг один из них вскочил, выхватил из чехла винтовку, отбежал несколько шагов вправо и, приложившись, выстрелил. Из пещеры также раздался выстрел; пуля просвистела мимо наших ушей, но благополучно миновала. Всадник подбежал еще ближе к пещере, выстрелил из пистолета, вытащил труп мюрида, обобрал платье и оружие и, возвратившись ко мне, стал спокойно продолжать разговор, будто исполнил службу. Через час или полтора прискакал всадник с запискою, в которой было сказано: «Оставить небольшой пост с унтер-офицером при спуске, а с ротою идти к батальону, стоящему у стен аула Гуниб». Обрадованные, мы в одну минуту собрали роту и потянулись ущельем, по указанию того же всадника. Дорогой он сообщил, что Шамиль не хочет сдаваться и что сейчас пойдут на штурм аула. Все прибавили шагу. Глядя на гору снизу вверх, можно было думать, что Гунибдаг наверху имеет не более 2–3 квадратных верст, но вот, мы идем да идем по балкам и оврагам, а аула все нет и нет. Направо и налево горят хутора и скирды хлеба; в саклях суетятся солдаты и вытаскивают добычу, состоящую большею частью из сыра и молока, а мы все идем, не видя Гуниба. Наконец, с вершины невысокого холма нашим глазам открылся небольшой, но крепкий аул, окруженный войсками. Тут были гренадерская и 21-я пехотная дивизия, стрелки 18-го и 21-го стрелковых батальонов и линейный батальон. Артиллерия расположилась на позициях в нескольких местах. Около дороги из аула к Кара-Койсу виднелся березовый лес, в котором, говорили, была довольно жаркая схватка мюридов с ширванцами. Мюриды уже не стреляли, ожидая, чем кончатся переговоры поехавшего в аул полковника Лазарева с Шамилем. С нашего места можно было явственно видеть зверские лица мюридов, вооруженных с головы до ног, в белых папахах и черкесках. Они прохаживались взад и вперед по кривым улицам аула, враждебно поглядывая на нас. Пока шли переговоры, мы, стоя в батальонных колоннах, вызвали вперед песенников; страшный шум поднялся в отряде. Пользуясь близким расположением нашего батальона к аулу, несколько офицеров, в том числе и я, отделились, влезли на одну из крайних саклей и стали рассматривать внутренность Гуниба. На улицах, кроме вооруженных мюридов, никого не было видно. Женщины и дети заперлись в саклях, вероятно, ожидая смерти. Недолго пришлось рассматривать эти картины: за нами послало начальство и, сделав нам выговор, пригрозило арестовать на будущее время за отлучку. Мы, конечно, поторопились вернуться в свои роты. Приехал наконец адъютант главнокомандующего и передал полковому командиру приказание его сиятельства: «Если переговоры полковника Лазарева не увенчаются успехом — аул начнут бомбардировать; по четвертому выстрелу из орудия войска с криком „ура“ должны броситься на аул и постараться взять Шамиля живым; тому, кто живым захватит Шамиля, назначена награда в 10 000 рублей». Саклю, в которой жил Шамиль, нам указал тот же адъютант; она была гораздо выше остальных и походила скорее на мечеть, чем на жилое помещение. Но вот и солнце клонится к западу, озаряя верхушки гор своим багряным светом; голод и жажда начинают мучить, а мы все стоим перед аулом и поем песни. Составились кружки; повсюду только и разговору, что о штурме, и у всякого в голове вертится одна мысль: как бы это поймать Шамиля и вместе с отличием получить такой капитал. Об опасности никто не помышлял, точно ее и не было вовсе.

Вот на противоположном от нас конце аула что-то засуетились… Все устремили туда взоры и наконец увидели полковника Лазарева, знакомого своею огромною фигурой, выходящего из аула с толпою горцев. «Вот он, вот он» — раздается по всем рядам, и каждой внимательнее всматривается в эту толпу, желая хорошенько рассмотреть в ней Шамиля. Сделав от аула несколько десятков шагов, имам остановился, и толпа, окружавшая его, как испуганное стадо баранов столпилась возле него. Мы думали, что он струсил и собирается бежать обратно, и у всех явилось желание броситься на него, схватить и не пускать из рук. Но что за диво?! Еще Шамиль не в наших руках, а нам подана команда: «Кругом, шагом марш». Мы недоумевали, но скоро нам объяснили ошибку. Шамиль, выйдя из аула, увидел с правой стороны дороги, по которой ему предстояло идти, весь мусульманский полк, состоявший почти без исключения из злейших его врагов; опасаясь быть изрубленным в куски, он убедительно просил отвести этот полк куда-нибудь подальше. Полку скомандовали «кругом»; батальонные же командиры, не зная, в чем дело, и полагая, что эта команда относится до всех, один за другим скомандовали кругом; команда дошла и до нас. Когда Шамиль отошел от аула на такое расстояние, с которого бегство становилось невозможным, весь отряд, как один человек, словно сговорившись, грянул «ура!», неумолкавшее несколько минут, «ура» без приказания и от чистого сердца. Шамиль, бледный и взволнованный, прошел через батальоны и направился к главнокомандующему верхом на лошади, которую подвели ему за аулом. Его сопровождало до 50 мюридов — остатки некогда многочисленных его скопищ. Шагах в 25–30 от главнокомандующего он слез с коня и подошел к князю Барятинскому. «Ура» утихло, и мы ясно расслышали возглас главнокомандующего: «Шамиль!»… Пленник остановился. Потом Барятинский сказал ему несколько слов, которые мы не расслышали, повернулся и направился в свою ставку, куда немного погодя был отправлен и Шамиль, под наблюдением конвоя. Я отпросился у батальонного командира посмотреть на выходивших из аула мюридов и семейство Шамиля, побежал к выходу, но семейство Шамиля уже удалилось и только жители выходили из аула. Горцы позажиточнее выносили и вывозили на арбах имущество, а победнее навьючивали ослов и жен, стараясь спасти, что можно.

К вечеру все войска разошлись по своим местам; только апшеронцы и дагестанцы остались на Гунибе. Апшеронцы были в карауле у сакли Шамиля, а дагестанцы оцепили аул и никого туда не пропускали. Пошатавшись до вечера по аулу, я закусил сыру с хлебом и начал думать об отдыхе. Погода портилась: поднялся сильный ветер, нагнал тучи и пошел мелкий, но частый дождик. Я продрог, а укрыться было решительно нечем. Спасибо одному унтер-офицеру, который принес несколько снопов ячменя, разостлал на земле, посоветовал мне лечь и сверху насыпал на меня два раструшенных снопа. Мне действительно стало тепло — и я уснул спокойно.


26 августа, среда.

Встал с рассветом и долго не мог отделаться от колосьев, которые забрались и за шею, и под рубаху, и в волоса. Полукафтан был весь в грязи, а уж на что был похож белый чехол на шапке — просто и сказать не могу. Между тем меня назначили дежурным и надо было в таком виде являться начальству. Но какова была моя радость, когда я увидел свое начальство нисколько не в лучшем виде — та же грязь и те же колосья повсюду. Вскоре получилось приказание идти всем на Турчидаг, где был штаб главнокомандующего. Слабых солдат с добычею, взятою на Гунибе, отправили в лагерь, а мы тронулись в противоположную сторону. Сначала от Гуниба дорога была прекрасная, между березовыми рощами, но дальше с каждым шагом становилась все хуже и хуже. Параллельно дороге бежал ручей чистой воды, пить страшно хотелось, а нельзя: кругом ручья и даже в нем лежало несколько убитых мюридов. Солнце поднялось и жгло немилосердно; трупы несчастных уже заметно раздуло и они начинали издавать неприятный запах. Разложению их много способствовало еще и то, что удальцы милиционеры успели поснимать с них платье и они лежали почти голые. Прошли огромный завал, на котором, против дороги, поставлено было чугунное орудие на деревянном лафете с деревянными же сплошными колесами. Из этого-то орудия Шамиль Иванович угощал наших ширванцев гранатами и картечью, которые и теперь были разбросаны всюду около орудия. Орудие было не заряжено, но запах пороховой гари показывал, что оно недавно еще было в действии. Правее орудия, в завалах, были сделаны гигантские ворота со стенками шириною в сажень. Они были завалены бревнами и открыты ширванцами уже после взятия Гуниба. По дороге ниже первого завала валялось много убитых мюридов. Они остались на тех местах, где происходили схватки их с ширванцами. Один из трупов, раздутый, с потрескавшейся кожей, был обожжен. Это беглый солдат, вероятно артиллерист, который стрелял по ширванцам, когда те шли в гору; найдя его при орудии, ширванцы избили его прикладами до полусмерти, зажгли на нем платье, и он обгорел совершенно. Несчастный получил награду по заслугам! Прошли еще один завал, гораздо больше первого, тоже с воротами и тоже покрытый трупами мюридов, и начали спускаться по тропинке, которая становилась все круче и труднее. Тяжело было идти, а нас все еще торопили, чтобы поспеть к общему сбору войск, где, как передавали, будет благодарственное молебствие в присутствии главнокомандующего. Наконец, к 4-м часам пополудни, показался Турчидаг. Здесь нам дали около часу отдохнуть, а потом довели на площадь для слушания молебна. Перестроившись в батальонную колонну, мы заняли место между апшеронцами и самурцами. Парадом командовал генерал-майор Ракуса, который уже был в анненской ленте, полученной им за переправу на Сугратле. Гренадеры и самурцы оказались одетыми в полную парадную форму, в чистых белых чехлах и офицеры в перчатках, а мы, несчастные дагестанцы и апшеронцы, походили на оборванцев, все в грязи, кто в грязном чехле, а кто и вовсе без него; у апшеронцев 60 охотников были в лаптях и поршнях. Но зато смотрели мы настоящими орлами: ведь дагестанцы взяли переправу, следовательно, проложили дорогу в Аварию, а апшеронцы первые взяли Гуниб, стало быть, и Шамиля — чего же больше? Все-таки злые гренадеры прозвали нас зуавами. «Смирно!» — зазвучал голос нашего храброго генерала Ракусы, и все мы бросились по местам. Барятинский подъехал верхом прямо к походной церкви и остановился, не слезая с лошади. Нам скомандовали «на молитву», офицеры подвинулись к алтарю и молебен начался. Барятинский, в обыкновенной форме, сидел верхом на прекрасном жеребце; на ногах вместо сапог бархатные башмаки, волосы на голове взъерошены, а в левой половине бак вырван клочок волос. Он сидел неподвижно, задумавшись, и все время смотрел на священника. Вот молебен кончился, священник провозгласил многолетие Государю Императору, начался салют из орудий; Барятинский, не слезая с лошади, подъехал и приложился к кресту.

«Смирно! Слушай, на кра-ул!» — опять раздается команда генерала Ракусы. Барятинский начал объезжать войска и благодарил отдельно каждый батальон за взятие Шамиля. После объезда прошли мимо главнокомандующего два раза церемониальным маршем, и громкое «ура» эхом разносилось по окрестным горам. Но вот опять выстроились в первоначальном порядке; Барятинский еще раз благодарил нас, обещая всех наградить, и в конце произнес: «За ваши труды, братцы, дарю вам пока десять тысяч рублей». Крики «ура» еще раз потрясли воздух, и мы стали расходиться по своим бивакам.

Сегодня был отдан приказ по кавказской армии: «Шамиль взят; поздравляю кавказскую армию. Главнокомандующий генерал-адъютант князь Барятинский». Этим событием закончилось покорение восточного Кавказа. Мы возвратились в свои зимние квартиры, но уже не по неприятельской, а по нашей собственной земле.

П. К.

Д. А. Милютин Воспоминания

Кавказ в первую половину 1861 года

После отъезда моего с Кавказа в должность начальника главного штаба Кавказской армии вступил генерал-лейтенант Григ<орий> Иван<ович> Филипсон — человек умный, опытный, деловой. Кончив первым курс Военной Академии в 1835 году, он был на счету лучших офицеров Генерального штаба. Служил он почти постоянно на Кавказе (за исключением пяти лет, проведенных в отставке); занимал в последние годы место наказного атамана Черноморского казачьего войска и хорошо был знаком с западною половиною Кавказского края. Но по своему характеру он не мог сойтись с князем Барятинским. Вот что писал мне по этому предмету полковник Лимановский вскоре после моего отъезда с Кавказа: «Деятельность наша с вашего отъезда значительно ослабела; Григорий Иванович (Филипсон) занимается усердно; но при настоящем переходном положении штаба, как и надо было ожидать, в ходу одни только текущие дела, а все, относящееся к обновлению края, заснуло на время. Конечно, занятия через это уменьшились, но жаль, что не без ущерба делу. Робость в сношениях с фельдмаршалом, к сожалению, не оставила Григорий Ивановича и на новом месте. Доклады его продолжаются обыкновенно с полчаса, много час. Князь, привыкший выслушивать самостоятельные мнения, а в некоторых случаях и возражения противу его мыслей, разумеется, не может довольствоваться простым изложением обстоятельств и испрошением разрешений без указания ясных, побуждающих к тому оснований. Желая уяснить дело и определить правильный исход его посредством откровенного разговора, фельдмаршал бывает вынужден прибегать иногда даже к моей малоопытности…»

Строки эти подтверждали то, что можно было заранее предвидеть, что Филипсон не сойдется с князем Барятинским. Впрочем, и сам фельдмаршал смотрел на него только как на временного заместителя должности начальника главного штаба, пока предназначенный на эту должность генерал-майор Карцев, приехавший в Тифлис в ноябре 1860 года, объезжал разные части Кавказа для предварительного ознакомления с краем и с общим положением дел. При объезде Закубанья Карцев имел случай участвовать в зимней экспедиции и даже командовал временно одним из действующих отрядов. В начале марта прибыл он в Тифлис.

Еще в ноябре 1860 года, как уже было мною упомянуто, в Петербурге решено было весною 1861 года вывести с Кавказа 18-ю пехотную дивизию в кадровом составе, обратив излишнее против этого состава число нижних чинов дивизии на пополнение остающихся на Кавказе полков. Резервную же Кавказскую дивизию полагалось оставить в крае до начала 1862 года, но с тем, чтобы батальоны были расположены в таких пунктах, где они могли бы заняться обучением рекрут будущего набора (о котором, однако же, еще не было и речи).

Князь Барятинский, получив в начале декабря собственноручное письмо Государя с выражением положительного повеления в означенном смысле, был, конечно, очень недоволен таким распоряжением, расстроившим план военных действий на 1861 год. Но Высочайшая воля была выражена так положительно, что фельдмаршал немедленно же вызвал в Тифлис генерал-адъютанта графа Евдокимова (командовавшего войсками как правого, так и левого крыла Кубанской и Терской областей) для совещания с ним о тех изменениях, которые придется сделать в предположениях вследствие предписанного уменьшения войск. Тогда полки 18-й дивизии расположены были частью в Дагестане, частью в Терской области; с выступлением их оказывалось необходимым занять их места другими войсками из числа предназначавшихся для военных действий за Кубанью. По поручению фельдмаршала генерал Филипсон в письме ко мне от 18 декабря изложил весьма дельно все невыгоды такого перемещения войск. Письмо это, переданное мною генералу Сухозанету, было доложено им Государю, с приложением замечаний военного министра, в которых между прочим высказывалась забота не только о необходимости сокращения расходов, но и об усилении наших военных средств на западной границе, где, по его мнению, предстояло в близком будущем «разрешение современных громадной важности жизненных вопросов государства». В заключении своем генерал Сухозанет настаивал, чтобы фельдмаршал «неукоснительно руководствовался Высочайше данным ему указанием». По поводу этих-то замечаний военного министра я счел своим долгом представить упомянутую мною в своем месте справку о том, действительно ли последуют сбережения в расходах от предположенного перемещения 18-й пехотной дивизии во внутренние губернии. В справке этой наглядно выказывалось, что расходы не только не уменьшатся, но даже увеличатся, а в случае внешней войны дивизия, выступив с Кавказа в кадровом составе, все-таки принесет мало пользы. На записке генерала Сухозанета Государь положил такую резолюцию: «Я же, со своей стороны, не столько ввиду пользы для Кавказа, сколько ввиду политических обстоятельств в Турции[359], признаю оставление 18-й дивизии до осени в распоряжении князя Барятинского необходимым; ибо вполне разделяю мнение Франкини[360] о пользе действий наших в Малой Азии и случае войны или падения турецкого владычества в Европе».

Резолюция эта, положенная в первый день нового 1861 года, любопытна во многих отношениях; в ней высказывается тогдашний взгляд на политическое положение Европы и в особенности Турции. По отношению же собственно к Кавказу резолюция эта окончательно решила спорный вопрос согласно желанию князя Барятинского и к полному его удовольствию.

Общее положение дел на Кавказе представлялось к началу года в следующем виде.

После успешной экспедиции 1859 года, закончившейся пленением Шамиля, на всей восточной половине края, казалось, водворились мир и спокойствие. Можно было надеяться, что население Дагестана и Чечни радо будет наконец отдохнуть и оправиться после всех вынесенных им бедствий полувековой непрерывной войны. И действительно, в Дагестанской области, — стране наиболее гористой и дикой, бывшей главным гнездищем враждебной нам силы Шамиля, — наступило полное спокойствие, благодаря разумному управлению начальника этой части края генерал-лейтенанта князя Левана Меликова. Лезгины начали уже покидать оружие и занялись своими хозяйственными интересами; повсюду можно было русскому проехать без конвоя; деятельно разрабатывались колесные дороги в самых недоступных горных трущобах; обстраивались штаб-квартиры полков, составлявшие зародыш будущих городов. Введенным местным управлением само население было вполне довольно, и порядок полицейский охранялся туземными милициями.

Урядник конвоя князя А. И. Барятинского. Рис. Т. Горшельта.

Не совсем таково же было положение Терской области, состоявшей тогда, вместе с Кубанскою областью, под общим начальством генерал-адъютанта графа Евдокимова, в лице которого как бы восстановилось временно существовавшее в прежнее время (до преобразования, сделанного в крае князем Барятинским) звание командующего войсками Кавказской линии. Помощниками графа Евдокимова были: по Кубанской области — генерал-майор свиты князь Дмитрий Иванович Святополк-Мирский, а по Терской — генерал-майор Павел Иванович Кемферт. Сам граф Евдокимов был тогда занят преимущественно Кубанскою областью и жил то в Ставрополе, то в Екатеринодаре или в отряде за Кубанью. Терскою же областью (во Владикавказе) управлял Кемферт — храбрый, боевой генерал, но плохой администратор и к тому же не чуждый слабости к крепким напиткам. Ему не по силам было справиться с такою нелегкою задачей, как приведение в благоустройство и в прочный порядок страны, только что покоренной и дотоле не знавшей никакой почти гражданственности. Чеченцы и ичкеринцы никогда не имели над собой прочно организованной власти и всегда отличались своим духом независимости, своеволия и хищничества. Вынужденные наконец подчиниться русской власти, они присмирели и домогались только обеспечения за ними прочной оседлости. Вместо того начальство держало это население в неопределенном, переходном положении, замышляя выселить большую часть чеченцев из лесистых гор на открытые равнины и занять предгорья передовыми казачьими станицами. Слухи об этих предложениях и неизвестность будущей участи поддерживали в чеченцах тревожное состояние, возбуждали даже волнение, так что само начальство кавказское не было совершенно спокойно за эту часть края. Хотя вообще масса населения оставалась в повиновении поставленным над нею начальникам округов и наибам, однако ж мелкие разбои не прекращались и сообщения за Сунжею далеко не были так безопасны, как в Дагестане; для проезжавших в большей части Чечни еще считался необходимым конвой. Еще менее спокойно было в нагорной части Терской области, в состав которой в то время входил Шатоевский округ, образованный из котловин верхнего Аргуна и верховий Андийского Койсу. В этих горных трущобах укрывались довольно значительные шайки: Умадуя, Атабая, Каракуля, Байсунгура, — производившие дерзкие разбои и державшие в страхе местное население, которое, однако ж, оставалось спокойным, а туземные милиции даже оказывали усердно содействие войскам при поисках за разбойниками. В конце 1860 года предпринята была против них экспедиция в Шатоевском округе, но без всяких результатов. В начале же февраля 1861 года удалось в Ичкерии окружить и забрать шайку Байсунгура, который сам был захвачен и повешен.

Черкес. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Для довершения нашей исторической задачи на Кавказе оставалось еще покончить дело с горским населением западного Кавказа, то есть за Кубанью. Туда и были обращены главное внимание начальства кавказского и наибольшая часть армии кавказской. В Закубанском крае применялась в широких размерах система постепенного передвижения вперед казачьего населения и устройство передовых кордонных линий, которые должны были отрезать от гор покорное туземное население. Начертанный в 1860 году план действий за Кубанью состоял в том, чтобы окончательно очистить горную полосу от исконного его населения, принудив его избрать одно из двух: или переселяться на указанные места на равнине и вполне подчиниться русскому управлению, или совсем оставить свою родину и уйти в Турцию; горную же полосу полагалось занять передовыми казачьими станицами и укреплениями на всем протяжении от занятых уже верховий Лабы до черноморского берега.

К выполнению этого плана приступлено было в 1860 году генералом Евдокимовым с непреклонною настойчивостью. В этом году докончено было устройство Адагумской линии (по дороге от Новороссийска через укрепления Крымское к Копыльскому посту на Кубани); линия эта отрезала натухайцев от шапсугов и убыхов. На равнине за Кубанью, между Адагумом и Белой, у подошв гор возведен ряд передовых укреплений: Ильское, Григорьевское, Дмитриевское, Хамкеты, и вдоль этой линии прорублена просека[361].

Занятием этих пунктов отняты у горцев лучшие пастбища и пахотные земли, что и вынудило часть шапсугов, в конце того года, прислать к графу Евдокимову депутацию с изъявлением желания покориться. В течение зимы (в конце ноября и начале декабря) граф Евдокимов лично прибыл к отряду генерал-майора князя Мирского и произвел рекогносцировку вдоль новых просек от укрепления Григорьевского к Абину. В феврале же 1861 года он вновь предпринял с Адагумским отрядом движение от укрепления Григорьевского в предгорья. В этом движении участвовал путешествовавший по Кавказу принц Вильгельм Баденский (второй брат великой княгини Ольги Федоровны и впоследствии вступивший в супружество с княжной Марией Максимильяновной Лейхтенбергской). Кроме того, в зимних экспедициях за Кубанью приняли участие два французских офицера: Кольсон — военный агент в Петербурге и герцог Монтебелло, сын французского посла.

Закубанское население было уже доведено до такого стесненного положения, что не оставалось и тени того воинственного задора и той внушительной самоуверенности, с которыми в прежнее время связывались в нашем представлении громкие имена шапсугов, убыхов, абадзехов. Теперь уже возникло и среди этих многочисленных и воинственных племен сознание скорого конца их независимости. С тех пор, как главный предводитель этих племен, считавшийся наместником Шамиля за Кубанью, Мегмет-Эмин положил оружие перед русскими и предал свою участь великодушному решению русского Императора[362], благоразумнейшие из горцев поняли, что дальнейшее сопротивление становится невозможным; что в ближайшем будущем предстояло им одно из двух: или покориться русской силе, или выселиться в Турцию. Весь вопрос был только во времени. Но понимали это, конечно, не все: в каждом племени существовала всегда более или менее многочисленная воинственная партия непримиримых, настаивавшая на продолжении упорной войны до последней крайности. Вот почему дело не могло быть решено сразу: в то время, когда одна часть племени наклоняла к покорности и посылала депутации к русским начальникам с мирными предложениями, другая — затевала стычки с нашими войсками; многие же семьи уже в то время выселялись в Турцию.

Таково было положение дел на Кавказе, когда фельдмаршал князь Барятинский покинул этот край, не дождавшись последнего финала, которым должен был вскоре завершиться достопамятный исторический акт — умиротворение Кавказа. С первых же дней января он подвергся сильнейшему приступу обычного его недуга — подагры; но на этот раз болезнь развилась до такой степени, какой никогда еще не достигала. Больной должен был лежать в постели почти неподвижно, в страшных страданиях; никого не принимал и передал исправление своей должности генерал-адъютанту Григорию Дмитриевичу Орбельяни. К началу марта болезнь приняла угрожающий характер; левая нога совсем онемела и начала сохнуть; подагра бросилась на мочевой пузырь; совершенная бессонница черезвычайно ослабила больного; он страшно исхудал. Несмотря на то, он по-прежнему не допускал к себе врачей, не слушал их советов и издевался над медициной. Однако ж сильные страдания и безнадежность положения наконец довели его до сознания необходимости по крайней мере попытки лечения; князь Барятинский решился ехать за границу советоваться с тогдашним авторитетом в лечении подагры доктором Вальтером в Дрездене. 21 февраля, письмом к Государю, он просил увольнения в отпуск, полагая ехать через Петербург; притом настаивал, чтобы разрешение прислано было как можно скорее. Но в то время сообщения Тифлиса с Петербургом были черезвычайно медленные: курьеры приезжали на 10-й день и позже, особенно в период завалов на Военно-Грузинской дороге; телеграфная же линия доходила только до Ростова-на-Дону, так как сам князь Барятинский постоянно противился продолжению ее до Тифлиса. Поэтому Высочайшее разрешение пришло в Тифлис только в конце марта, причем Государь, в собственноручном письме, настоятельно требовал от фельдмаршала, чтобы он не пренебрегал врачебною помощью и слушался врачей.

Прежде еще получения Высочайшего разрешения страдания князя Барятинского до того усилились, что он признал совершенно немыслимым предпринять дальнее и утомительное путешествие через всю Россию, особенно в то время года. Он решился ехать морем из Поти прямо в Триест и оттуда по железным дорогам в Дрезден. Перед самым выездом своим он собрал в Тифлисе всех местных начальников края для передачи им последних своих наставлений. В то же время назначено было собрание дворянства Тифлисской губернии, и 26 марта объявлена ему Высочайшая воля об открытии комитета для обсуждения вопроса о применении Положения 19 февраля[363] к освобождению крестьян Тифлисской губернии. Объявление это было принято грузинским дворянством не только без всякого ропота, но даже с полною готовностью содействовать скорейшему исполнению Царской воли. Дворянству же других закавказских губерний было также объявлено, через собранных в Тифлисе губернаторов, в виде предварения, о предстоящем впоследствии открытии комитетов для той же цели. Кроме того, фельдмаршал, перед отъездом своим, несмотря на слабость и страдания, принимал лично живое участие в переговорах с вызванным по его распоряжению английским инженером Бели о сооружении Закавказской железной дороги, от Поти до Баку. Предположение об этой дороге давно уже составляло любимую мечту князя Барятинского.

Д. А. Милютин. Литография.

4 апреля он выехал из Тифлиса; но, доехав до Кутаиса, остановился для отдыха и пробыл там десять дней. В продолжение этой остановки в пути произведена им полная смена всего личного состава управления кутаисского генерал-губернаторства, чем-то навлекшего на себя неудовольствие наместника: на место генерал-губернатора генерал-лейтенанта князя Георгия Романовича Эристова назначен эриванский губернатор генерал-майор Николай Петрович Колюбакин (по прозванию «немирной»), а на место старшего брата последнего, генерал-майора Михаила Петровича Колюбакина, управлявшего Мингрелией — назначен действительный статский советник Челяев; командовавший войсками в Абхазии полковник Иосиф Карганов заменен полковником Шатиловым. Должность кутаисского губернатора, занятая генерал-майором Ивановым, пользовавшимся прежде особым расположением князя Барятинского, совсем упразднена. В то же время и на Северном Кавказе генералы Кемферт и князь Святополк-Мирский перемещены один на место другого. Перетасовка эта удивила всех на Кавказе своею неожиданностью. Князь Барятинский был крайне недоволен изменениями, сделанными в решении Кавказского комитета[364] по его представлению относительно обеспечения будущего положения прежней правительницы Мингрельской княгини Екатерины Александровны Дадиан, и весь гнев его пал на управлявшего делами этого комитета статс-секретаря Влад<имира> Петр<овича> Буткова.

14 апреля фельдмаршал продолжал свой путь в Поти и 16-го на военной паровой шхуне «Псезуапе» отплыл в Константинополь и оттуда в Триест. Прибыв туда 22 апреля, он был в таком положении, что с парохода его перенесли в гостиницу на носилках. Из Триеста он отправился через Вену в Грейфенберг, а потом в Дрезден, где и поселился на попечении доктора Вальтера. Видевшие князя Барятинского в Дрездене изображали его истинным страдальцем; он не владел ни руками, ни ногами; его переносили с кровати до ванны. В конце мая А. В. Головнин, уехавший также лечиться за границу, проездом через Дрезден виделся с фельдмаршалом и писал мне, что «нашел его в постели сильно страдающим от боли в сочленениях кисти левой руки…» «Князь Барятинский сказал мне, что, исполняя приказание Государя, он подчинился доктору Вальтеру и берет прописанные им ванны. По временам боль утихает, но он решительно не в состоянии двигаться…»[365] Доктор Вальтер говорил, что доволен послушанием фельдмаршала, брался вылечить его, но требовал, чтобы он оставался в Дрездене на неопределенноевремя, не ездил в Петербург, а на зиму отправился бы в Египет или Алжир.

Отъезд князя Барятинского с Кавказа был вынужден не одною только болезнью его, но и другим еще случайным поводом, который сначала держался в тайне, но потом сделался общеизвестным, а потому полагаю, что говорить о нем не будет нескромностью с моей стороны. Дело заключалось в романических отношениях князя Барятинского с женою одного из состоявших при нем штаб-офицеров — подполковника Давыдова, известного в тифлисском обществе под прозвищем «Gramont». Эта молодая, вовсе некрасивая женщина была дочь известной всему Тифлису Марии Ивановны Орбельяни. Князь Барятинский, знавший ее еще ребенком, продолжал называть ее Лизой и держал себя в отношении к ней как бы на положении старого[366] родственника или попечителя над малолетней. Он всем говорил, что занимается докончанием ее воспитания и развитием ее ума чтением серьезных книг, для чего она и проводила у него целые вечера с глазу на глаз. Странные эти педагогические занятия были известны всему городу, и, разумеется, было немало о них толков. Муж, человек весьма ограниченный и пустой, был в милости у фельдмаршала и надеялся, как ходили слухи, получить место генерал-интенданта. Временно ему даже поручено было исправление этой должности по случаю командировки генерала Колосовского в Петербург; но испытание это выказало всю неспособность его к занятию подобного места. Когда он убедился в несбыточности своих надежд, произошел гласный скандал между мужем и женой, которая бежала от него и скрылась неизвестно куда. Раздраженный муж сделался посмешищем всего города, выходил из себя, грозил ехать в Петербург, чтобы искать правосудия, и кончил тем, что вышел в отставку и уехал за границу, где уже находились в то время и жена его, и сам фельдмаршал.

Во время пребывания своего в Дрездене, в самый период сильных страданий, князь Барятинский говорил всем посещавшим его о непременном намерении своем возвратиться к осени на Кавказ. В какой степени были искренни эти заявления — не знаю; но во всяком случае он в это время не переставал заботиться о делах кавказских, показывал живое участие в решении разных вопросов и часто обращался ко мне письмами, в которых высказывал свои виды, ходатайства и мнения. Генерал-адъютант князь Григорий Дмитриевич Орбельяни, на которого возложено было временное исполнение обязанностей наместника и главнокомандующего, не решался принимать какие-либо новые меры без указания фельдмаршала. Все перемены в личном составе кавказских управлений решались не иначе, как по желанию князя Барятинского. В своем месте уже было упомянуто о последовавших на Пасху новых назначениях генералов Карцева, заменившего Филипсона, Зотова и полковника Лимановского, заменивших Карлгофа и Ольшевского. Все эти вновь назначенные лица вступили в свои должности уже по отъезде князя Барятинского с Кавказа; а генерал-майор князь Мирский, перемещенный с правого фланга на левый, возвратился из отпуска лишь в мае месяце.

Между тем в течение лета спокойствие в Дагестане было на короткое время нарушено безрассудным покушением шайки, гнездившейся в неприступных горах Ункратля (в самых верховьях Андийского Койсу). Для производившихся построек в укреплении Преображенском (близ прежнего аула Ботлых, на Андийском Койсу) три роты Куринского пехотного полка заготовляли лес. Пока большая часть людей находилась на работе, в лагере оставалось человек 30 солдат при трех офицерах. 26 мая на эту горсть людей внезапно напала шайка Каракуль-Магомы, так неожиданно, что два офицера и 11 нижних чинов были убиты, а третий офицер и 5 рядовых изранены. Предводитель шайки, ободренный успехом, задумал броситься в Аргунское ущелье на соединение с другими разбойничьими шайками Умадуя и Атабая. В то время только приводилась в исполнение предписанная передача Ункратля из Терской области в состав вновь образованного в Дагестане Андийского округа. Назначенный начальником этого нового округа, опытный и отважный генерал-майор Лазарев, находившийся в то время в Гумбете, получив известие о нападении 26 мая, немедленно послал на место происшествия своего помощника Хаджио, бывшего казначея Шамилева, а сам начал поспешно собирать отряд и туземные милиции. В середине июля он двинулся с этим отрядом в Ункратль по едва проходимым горным тропам и 17-го числа подступил к главному притону хищников — аулу Харши. Появление в первый раз русских войск в этих недосягаемых горных трущобах произвело своею неожиданностью сильное впечатление на горцев. Шайка, окруженная и притиснутая к непроходимым горам, просила помилования; только сам предводитель ее Каракуль-Магома с семью сообщниками, не хотевший сдаться, был схвачен милиционерами, и таким образом, благодаря энергическим распоряжениям Лазарева, спокойствие в этой части края было восстановлено.

В Кубанской области продолжались подготовительные работы для предположенного водворения за Кубанью 17 новых казачьих станиц, из которых предстояло сформировать новые три конных полка. Но приведение этого плана в исполнение встретило неожиданное препятствие. Еще до выезда фельдмаршала из Тифлиса прибыла туда депутация от казаков 1-го Хоперского полка и бывших черноморцев с настойчивою просьбой об отмене предписанного (по предположению Евдокимова) переселения целыми станицами, или, по крайней мере, об отсрочке этого переселения и вознаграждении казаков за покидаемые ими усадьбы. Князь Барятинский, приняв депутацию в присутствии графа Евдокимова, объявил казакам, что переселение не может быть ни отменено, ни отложено; но обещал некоторые облегчения, о которых и вошел со мною в переписку. Однако ж казаки, ввиду отъезда фельдмаршала с Кавказа, усомнились в том, что на предположенное переселение целыми станицами (небывалое с давних времен) последовала Высочайшая воля. Толки об этом произвели в предназначенных к выселению станицах сильное волнение, и в проезд графа Евдокимова обратно из Тифлиса в Ставрополь казаки обратились к нему с просьбою разрешить им отправить депутацию в Петербург. В ответ на эту просьбу граф Евдокимов приказал начать переселение через три дня и первому эшелону переселенцев выступить с полковым знаменем. Казаки решительно воспротивились, не дали знамени, хранившегося при полковом штабе в станице Александровской, и положили не исполнять приказания, пока не будет им предъявлен подлинный Царский указ.

Между тем граф Евдокимов, прибыв в Екатеринодар, встретил там еще более резкий протест против предположенного переселения задних станиц. Ему подано было (1 мая) весьма дерзкое письменное заявление, за подписью 93 «панов» (т. е. офицеров всех чинов, начиная от отставного генерал-майора Котляревского и служащего генерал-майора Кухаренко), о том, на каких условиях черноморцы согласятся на переселение. Сущность этих условий заключалась в том, чтобы предназначенное для заселения казаками бывшего Черноморского войска пространство за Кубанью, в точно определенных границах, было присоединено формально к землям, отведенным этому войску с 1792 года; чтобы такое распространение войсковой территории было закреплено особою грамотой, с подтверждением прав и льгот, дарованных войску Черноморскому прежними грамотами императрицы Екатерины II, императоров Павла I, Александра I и Николая I; чтобы восстановлено было и самое наименование Черномории, с отделением тех полков, которые были в позднейшее время присоединены к Черномории от бывшего Линейного казачьего войска; чтобы означенное, вновь присоединяемое к Черномории пространство было предварительно очищено от горского населения и чтобы затем предоставлено было самим черноморцам постепенно занимать эти новые земли тем порядком, какой признают более выгодным, без стеснения какими-либо обязательными правилами.

Дерзкое это заявление очевидно показывало, что в Черномории сопротивление переселению возбуждено было не простыми казаками, а «панами», которые, захватив лучшие угодья, обогащались за счет простых станичников, держали их в нищете под своим владычеством и между тем возбуждали в них неудовольствие против правительства и ненависть против «москалей»[367]. К общему удивлению, протест черноморцев испугал графа Евдокимова, который, после высказанной им настойчивости и непреклонности в отношении хоперцев, вдруг поколебался и уступил. Он послал князя Мирского в станицу Александровскую объявить хоперским казакам об отмене предписанного переселения станиц и разрешил выбрать депутацию для отправления в Петербург. Такой же ответ был дан и черноморцам. Казаки возрадовались, бросились в церкви служить благодарственные молебствия. 27 мая граф Евдокимов донес в Тифлис и написал мне, что вместо 17 станиц, которые предполагалось занять в течение лета 1861 года, он вынужден ограничиться водворением лишь 8, то есть переселением лишь того числа семейств, которое было разрешено первоначально, осенью 1860 года, преимущественно из охотников. «Затруднения, встреченные со стороны казаков к переселению целыми станицами, замедляют ход этого предприятия и вызывают необходимость отложить его до будущей весны».

Донесение это, полученное в Петербурге в отсутствие Государя, несколько встревожило меня, так что я даже намеревался отправиться в Москву для личного доклада Его Величеству о вредных последствиях, которые может иметь непонятная уступчивость графа Евдокимова перед оказанным казаками сопротивлением. Но вскоре Государь уже возвратился, и после первого моего доклада в Царском Селе немедленно же было дано знать кавказскому начальству, что на присылку депутации от казаков Высочайшего соизволения не последовало и что распоряжение графа Евдокимова об отмене предположенного переселения не одобрено Государем. Между тем фельдмаршал князь Барятинский, с которым уже велась мною переписка по этому делу, несмотря на тогдашнее свое тяжкое положение, прислал с обратным фельдъегерем (отправленным из Дрездена 14 (26) июня) свое мнение. Он обвинял во всем графа Евдокимова, который, сам предложив переселение целыми станицами, ручался в том, что оно никаких затруднений не встретит[368]. Князь Барятинский признавал невозможным отказаться теперь от этой меры ввиду сопротивления казаков, но одобрял предположенные генерал-адъютантом князем Гр<игорием> Дм<итриевичем> Орбельяни облегчения, состоявшие в том, чтобы вместо переселения за раз целых станиц рассрочить на три года выселение до половины семейств каждой станицы. Фельдмаршалом была также весьма одобрена мысль о представлении новым закубанским станицам исключительной льготы — надела их участками земли не в общинное, а в частное владение каждого казачьего семейства. Льгота эта, составлявшая отступление от основного начала казачьего быта, должна была сама по себе привлечь к переселению за Кубань массу охотников.

Согласно мнению фельдмаршала, решено было Государем отправить на имя графа Евдокимова рескрипт, в котором выразить прежде всего Высочайшее неудовольствие за медленность исполнения возложенного на него поручения; а затем, ввиду упущенного времени года, удобного для переселения, отменить исполнение его в текущем году и объявить притом Высочайше утвержденные новые правила и облегчения для переселения в будущие годы. Графу Евдокимову предписывалось произвести строгое дознание о зачинщиках оказанного казаками сопротивления и таковых высылать административным порядком во внутренние губернии России или переводить в другие казачьи войска. Князь Барятинский высказывал необходимость покончить это дело как можно быстрее, хотя бы с отступлением от общеустановленного легального порядка, и в особенности указывал на высылку из Черномории некоторых вредных личностей, подстрекающих казаков, и сочинителей поданного графу Евдокимову дерзкого заявления[369].


Пока велась вся эта переписка, граф Евдокимов продолжал, так сказать, подготовлять почву для предстоявшего переселения за Кубань. Отряды прорубали просеки через леса, устраивали дороги, мосты, истребляли остатки аулов и подготовляли места для новых станиц. Еще в мае сам граф Евдокимов с Адагумским отрядом предпринял движение от Абина к Геленджику; при этом встретил со стороны горцев довольно упорное сопротивление, особенно в узкой долине Адерби; в отряде были убитые и раненые.

В июле явилась к графу Евдокимову новая депутация от шапсугов, убыхов и абадзехов с предложением условий покорности, или вернее примирения. Горцы все еще не вполне отрешились от надежд на сохранение своих родных мест жительства. Депутация умоляла о прекращении военных действий, рубки лесов и продолжения дорог. Но граф Евдокимов повторил им прежние безусловные требования переселения из гор на указанные новые места прикубанской равнины, причем заявил, что такова непременная воля самого Белого Царя. Не убедившись ответом графа Евдокимова, горцы послали депутацию в Тифлис с теми же несбыточными просьбами. Туда прибыла депутация в августе и услышала от князя Орбельяни подтверждение заявленного графом Евдокимовым решения. В то время уже было известно намерение Государя посетить Кавказ, и потому горским депутациям было предложено прислать в свое время депутацию к самому падишаху, чтобы прямо из уст его услышать окончательное решение.


Кавказ во вторую половину года

После проезда Государя по Кубанской области[370] отряды наши за Кубанью продолжали рубку просек, проложение дорог, устройство станиц и проч. Когда граф Евдокимов возвратился 12 октября в Верхне-абадзехский отряд, к нему снова явилась депутация от горских племен с прежними просьбами; но получила положительное и окончательное решение, чтобы все оставшиеся в горах племена непременно, до наступления ноября, избрали одно из двух: или переселиться на указанные места на равнинах, или же совсем покинуть Кавказ; депутации было объявлено, что в случае неисполнения этого требования к назначенному сроку войска двинутся в горы и очистят их силою оружия.

Мелкие племена, обитавшие в верховьях Большой и Малой Лабы и Ходзя (башилбаи, там, кизилбеки, баг и другие), подчинились требованию русского начальства: часть их переселилась на равнины за р. Белую, остальные ушли на южный склон хребта, чтобы с наступлением весны отплыть в Турцию, так что к концу года все пространство между верховьями Урупа и Ходзя до Главного хребта было очищено от горского населения. Войска продолжали беспрепятственно устраивать новую линию постов вверх по р. Белой.

Что же касается до абадзехов и шапсугов, то по возвращении к ним депутации с последним решительным ответом графа Евдокимова воинственная партия в среде этих племен взяла окончательно верх, и решено было возобновить неприязненные действия против русских. 20 ноября шайка горцев произвела нападение на команду, рубившую просеку на левом берегу р. Белой, причем были в войсках убитые и раненые. На другой же день более значительное скопище абадзехов проникло до станицы Ново-Лабинской (на низовьях Лабы, не далее 20 верст от Кубани) и произвело нападение так внезапно, что едва не ворвалось в станицу. Два раза горцы возобновляли натиск; но были окончательно отбиты подоспевшими двумя ротами пехоты и казаками соседних станиц.

Горцы обратились в полное бегство и понесли большую потерю. С нашей стороны было 13 убитых и 9 раненых.

Из 12 новых станиц, устроенных за Кубанью, сформированы три новых конных полка; в составе Кубанского казачьего войска прибавилась седьмая бригада. В ноябре произошла упомянутая уже мною перемена начальства в Кубанской области: с назначением генерал-майора князя Святополк-Мирского начальником Терской области и оставлением за графом Евдокимовым начальства в одной Кубанской области последний получил возможность сосредоточить все свое внимание на ведении дел за Кубанью.

Такое разделение начальства было необходимо и в интересах Терской области, где разбойничество не прекращалось. Еще в октябре предпринята была, так сказать, облава против шаек Умадуя и Атабая. В верховья Аргуна направлены были войска и милиции с трех сторон: из Чечни, из Андийского округа (Дагестана) и с юга из Тионетского округа (милиция Тушино-Писаво-Хевсурская). Окруженные с всех сторон, шайки были почти истреблены; один из предводителей — Атабай сдался; другой — Умадуй, бывший в прежнее время наибом у Шамиля и пользовавшийся большим влиянием между горцами, успел с небольшой частью своей шайки скрыться. Для розыска его пришлось войскам и милициям еще долго гоняться за ним по горным трущобам в суровое время года. Князь Мирский объявил, что не выведет войск из гор, пока не возьмет Уму живым или мертвым. Только 14 декабря этот отчаянный вожак шаек явился к князю Мирскому, предав участь свою милосердию русского Императора. По ходатайству князя Мирского Ума, так же как и Атабай, был помилован; оба они были только высланы с Кавказа с их семьями во внутренние губернии России.

В Дагестане положение было вновь удовлетворительно. Во вновь образовавшемся округе, Андийском, устроилось новое управление и водворен порядок. Каракуль-Магома, волновавший Ункратль, был захвачен со всеми его сообщниками (до 150 человек) генералом Лазаревым, при помощи одних милиций дагестанских, за которыми войска следовали только в виде резерва.

В течение осени происходило перемещение войск в Терской и Дагестанской областях для освобождения от местной службы частей 18-й пехотной дивизии, которая, в исполнение Высочайшего повеления, постепенно выступала эшелонами с Кавказа в кадровом составе и расположилась на своих квартирах в Тамбовской губернии.

В Кутаисском крае назначение генерал-губернатором генерал-лейтенанта Николая Петровича Колюбакина оказалось не совсем удачным. Его задорный, раздражительный характер возбуждал общее неудовольствие. Владетель Абхазский князь Михаил Шервашидзе не мог слышать его имени. Колюбакин имел привычку поперечить всем и во всем; не уживался ни с высшим начальством, ни с подчиненными. Между прочим, и предположение, лично одобренное Государем, о проложении дороги из Сухума на северную сторону Кавказского хребта, встретило почему-то оппозицию со стороны нового генерал-губернатора, считавшего этот проект неисполнимым. Что касается до князя Шервашидзе, то он не воспользовался полученным Высочайшим разрешением на поездку в Константинополь, по причине болезни жены, которая вскоре и скончалась.

В конце года велась переписка относительно заявленного некоторою частью черногорцев желания переселиться на Кавказ. Мне казалось важным воспользоваться этим воинственным и дружественным России населением для занятия приморской полосы гор, по очищении ее от враждебных туземных племен. Однако ж кавказское начальство нашло разные затруднения к осуществлению этого предложения, которое и осталось без последствий.

М. И. Венюков[371] Кавказские воспоминания 1862–1863

Март месяц был роковым для абхазов правого берега Белой, то есть тех самых друзей, у которых мы в январе и феврале покупали сено и кур. Отряд двинулся в горы по едва проложенным лесным тропинкам, чтобы жечь аулы. Это была самая видная, самая «поэтическая» часть Кавказской войны. Мы старались подойти к аулу по возможности внезапно и тотчас зажечь его. Жителям предоставлялось спасаться, как они знали. Если они открывали стрельбу, мы отвечали тем же, и как наша цивилизация, то есть огнестрельное оружие, была лучше и наши бойцы многочисленнее, то победа не заставляла себя долго ждать. Но обыкновенно черкесы не сопротивлялись, а, заслышав пронзительные крики своих сторожевых, быстро уходили в лесные трущобы. Сколько раз, входя в какую-нибудь только что оставленную саклю, видал я горячее еще кушанье на столе недоеденным, женскую работу с воткнутою в нее иголкою, игрушки какого-нибудь ребенка брошенными на полу в том же самом виде, как они были расположены забавлявшимся! За исключением, кажется, одного значительного аула, которого население предпочло сдаться и перейти в равнинную полосу, отведенную для покорных горцев, мы везде находили жилища покинутыми и жгли их дотла. Думаю, что в три дня похода мы сожгли аулов семьдесят, впрочем преимущественно небольших, так что совокупное их население едва ли превосходило тысяч пять душ. Для солдат это была потеха, особенно любопытная в том отношении, что, неохотно забирая пленных, если таковые и попадались, они со страстным увлечением ловили баранов, рогатый скот и даже кур. Этот захват покинутого горцами или отбитого у них имущества был приведен в систему. Куры могли становиться частною собственностью поймавших их; но быки и бараны делались общим достоянием отряда и шли в раздел между всеми участвовавшими в набеге. Помню один из случаев такого раздела. На небольшую лужайку перед палаткою Геймана был согнан весь скот и распределен на разряды: бараны отдельно, телята и мелкие бычки отдельно и наконец крупный скот отдельно. Сосчитали число животных, сделали небольшую арифметическую выкладку, почем дать на батальон и, кажется, даже на роту, и стали передавать выборным от этих рот, считая двух телят или молодых бычков за одного взрослого. Крупный скот предпочтительно шел «в пользу полкового лазарета», то есть угнан был на Шедок, для обработки полковых пашен; весь прочий был роздан частям войск, находившимся налицо. Все делалось чинно, в порядке; но вот одному солдату крайне понравился какой-то баран, с особенно длинною шерстью, годною на папаху. Он успел унести его «не в счет»; но тут же был пойман и подвергся свирепому наказанию. Гейман приказал держать его стоя и дал триста не розг, а конечно, палок, тут же вырезанных в лесу. Несчастный сначала кричал, потом замолк, и только слышалось хлестание лоз, наведшее на всех ужас. Гейман стоял хладнокровно, с раздувшимися ноздрями, с налитыми кровью глазами и только изредка приговаривал: «Хорошенько!» Непроходимая бездна легла с этой минуты между мною и им, как человеком, хотя мы все продолжали оставаться в наилучших отношениях, как сослуживцы.

Здесь вообще я позволю себе сказать несколько слов об этом известном кавказском воине, которого боевая репутация была так значительна, что в 1870-х годах в Петербурге думали сделать его начальником войск в Закаспийском крае, где он мог проявить свои способности самостоятельного полководца, на что, впрочем, кавказское начальство не согласилось. Герой Ардагана и Деве-Бойну, но виновник Зивинского поражения[372], В. А. Гейман, несмотря на немецкую фамилию, был русский, православный, вовсе не знавший немецкого языка и даже не любивший немцев. Он был человек, по происхождению очень бедный, не получивший почти никакого образования, мало читавший, но мало-помалу приобретший в военных науках кое-какие практические знания, которые умело применял к делу: обстоятельство едва ли не более важное для практического военного человека, чем изучение обширных трактатов стратегии, практики, военной администрации и пр. Начав службу на Кавказе юнкером, в совершенстве изучил всю технику Кавказской войны, то есть умение употреблять небольшие силы на тесном театре действий. Природа наделила его превосходным качеством для начальника при таких условиях: блестящею храбростью и презрением опасностей, доходившим до того, что он намеренно выставлялся сам со спутниками, которых мужество хотел испытать, на самых опасных местах; при этом сознание опасности не только не заставляло его терять голову, то есть страшиться или слепо лезть вперед, а напротив, делало его более чем когда-нибудь распорядительным и даже находчивым. Это была натура, напоминавшая французского маршала Массену[373], с тою разностью, что Массена вне боя был молчалив, а Гейман скорее болтлив. Две простреленные руки, которые он по очереди носил на повязке, и это истинно-боевое мужество привязывали к нему во время боя солдат, которые вне боя не любили его за жестокость, часто проявлявшуюся по самому пустому поводу, как я уже привел пример выше. В офицерском обществе он был довольно приятный собеседник, знавший немало холостых анекдотов; но его резкость, особенно когда он сердился, что случалось нередко, выходила нередко из всяких пределов приличия. Многие подчиненные и даже люди, равные с ним по положению, ненавидели его от души за нанесенные обиды, в которых он далеко не всегда извинялся. Отличный боевой офицер, он был плохим хозяином и вечно страдал безденежьем, даже когда командовал полком и отрядом, причем доходы его могли простираться от 20 до 25 тысяч рублей в год. Одно время в Севастопольском полку была распространена карикатура, где Гейман был изображен открывающим полковой денежный ящик, из которого вылетают воробьи. Для контраста рядом изображен был ящик соседнего К-го полка, туго набитый деньгами.

Я сейчас сказал, что доходы Геймана могли простираться от 20 до 25 тысяч рублей в год, хотя казенное его содержание с рационами едва ли доходило и до 4 тысяч. Это требует объяснения, потому что походит на упрек в хищничестве, на желание замарать репутацию «честного служаки», которой сам Гейман очень дорожил. Мне нет никакой надобности бросать камнем в человека умершего и притом оказавшего России немало услуг; но я беру его как пример кавказских полковых командиров начала 1860-х годов, которые ведь почти все действовали в хозяйственном отношении одинаково и отчасти даже вызывались к тому многими недостатками тогдашних законоположений о войсковом хозяйстве, положений, которые оставляли полковым командирам значительный произвол в распоряжении казенными суммами и даже полагали на них «обязательные» расходы из «экономии». И так, отнюдь не утверждая, что В. А. Гейман действительно получал, я только говорю, что он мог получать следующие доходы независимо от лично присвоенного ему содержания. Во-первых, остатки от фуражных денег на лошадей полкового обоза. Таких лошадей в трибатальонном полку было около 250; они на деле кормились одним сеном или даже подножным кормом; овес перепадал им очень редко, в случае крайнего изнурения. А между тем казна отпускала, разумеется, деньгами, сухой фураж, то есть сено и овес, почти круглый год. Ежели бы даже полковой командир хотел кормить лошадей по положению зерном, то он достать бы его не мог ближе как на низовьях Дона, потому что окрестные театру войны казачьи станицы сами нуждались во всякого рода зерне для своих лошадей, да и для себя лично. Ergo[374], из 60–70 р., отпускавшихся в год на каждую обозную лошадь, наверное, 50 оставалось в «экономии», что дает в год 12 500 рублей. Во-вторых, по закону комиссариат должен был переменять войскам, находившимся в непрерывном походе, палатки каждые полгода; но в действительности летом солдаты живали в шалашах или домах, построенных при возведении станиц; зимою тоже иногда они квартировали по разным постройкам: от того лагерь выживал вместо шести месяцев полтора года. А как полковые командиры имели право получать стоимость его из комиссариата деньгами, то у них в каждые три года оставалась в кармане стоимость четырех лагерей. Один такой лагерь на 5-и батальонный полк состоял из 270 палаток (не считая больших, лазаретных), а каждая палатка стоила 18 рублей и более; ergo годовой доход с лагеря был 7300 рублей. В-третьих, на содержание больных в походных лазаретах казна давала иногда по 15–17 копеек и даже более; а, принимая во внимание шедокское хозяйство, в действительности на больного расходовалось в день много-много 3 копейки. А как летом, в лихорадочную пору, лазареты были переполнены больными, то это давало «экономию» в 8–10 тысяч рублей, особенно если полковой лазарет, по благосклонности командующего войсками, обращался в отрядный, куда обязательно доставлялись больные из чужих частей. Вот, следовательно, сумма в 27–28 тысяч рублей, которая, так сказать, сама давалась в руки полкового командира и отрядного начальника, отнюдь не нарушая интересов офицеров или солдат, которые могли бы принести жалобу. Представлять эти «экономии» в казну никому не приходило в голову; во-первых, потому, что это было не в обычае, то есть зависело от нравственного уровня целого общества; во-вторых, потому, что впереди предстояла сдача полка, при которой обыкновенно приплачивалось, за недостатки хозяйства, принимавшему 10–15 тысяч рублей, смотря по степени придирчивости приема. Наконец, время командования полком было единственным в целой жизни военнослужащего, когда он мог вознаградить себя за массу лишений, перенесенных в 20–30 лет предыдущей службы и хоть несколько обеспечить на старость себя и семью.

И так, я думаю, что не преувеличил, а скорее уменьшил вероятную сумму доходов, определив ее в 20–25 тысяч рублей ежегодно. Но это, разумеется, про людей, не искавших наживаться вполне противозаконными средствами; что же до командиров неразборчивых, жадных, то их доходы могли быть гораздо больше. Примером таких хищников можно выставить одного современника Геймана, у которого наконец полк и был отнят за излишнюю заботливость о личных интересах в ущерб казенным. Я не назову этого господина, но расскажу некоторые из его шуток. Во-первых, у него в полку было до 600 человек женатых солдат, и эти люди состояли на совершенно барщинном положении. Они три дня в неделю работали на полковника, а три дня — на себя; на службу же вовсе не ходили, кроме времени больших военных движений, когда наезжал из Ставрополя граф Евдокимов. Рано утром их поднимали и отправляли кого рубить дрова, кого пилить доски, кого строить дома, кого сеять, кого жать, кого молотить, кого шить и т. д. Многие отпускались на линию для заработков, то есть на оброк, особенно в летнюю рабочую пору. А как эта пора совпадала с сезоном лихорадок, то бывали случаи, что роты в сказанном полку высылали на службу не более 25 человек, иногда даже 18, что наконец и обратило внимание главнокомандующего. Зато, прокомандовав три с половиною года полком, хозяин-полковник вывез с Кавказа, как говорили, 120 000 рублей. К доходам от солдатских работ он умел присоединять экономию от сокращения числа подъемных лошадей, так что роты в походе у него постоянно возили продовольствие на собственных артельных тройках. Были «экономии» и от сделок с комиссариатом на солдатском сукне, сапожном товаре и проч.

Кубанские казаки. Рис. Т. Горшельта.

Но этот скопидом еще не являл всех хищнических доблестей, свойственных современным ему отцам командирам. Я позволю себе привести, опять-таки не называя имен, двух других артистов, которых подвиги выходят из ряда вон. Один из них, получив в Ставрополе все годовые вещи на 5-и батальонный полк, остановил их, не довезя до полковой штаб-квартиры верст 50, в одной станице, и в Ставрополь послал извещение, что вещи прибыли. Вслед за тем он сжег свой полковой цейхгауз и послал эстафету, что вследствие приключившегося пожара, сопровождаемого сильным ветром, все полученное сгорело прежде, чем успело быть употреблено в дело и даже официально принято. Назначено было из Ставрополя следствие, которое …ну, разумеется, ничего не открыло, хотя вся окрестность знала, в чем дело. Казне пришлось отпустить вторично обмундирование на целых 5000 человек. Вероятно, подражая той же смелой идеи, но в то же время желая уразнообразить ее, другой полковник-хозяин, позднее, в 1862 году, «утопил» свои годовые вещи в Кубани, предварительно испросив у начальства позволение доставить их водным путем, под предлогом, что сухопутная перевозка за 200 верст дорога. Граф Евдокимов получив известие о казусе, только улыбнулся и сказал: «Ну, наконец …ский полк получит сукно моченое!», а выдать новое обмундирование на полк все-таки пришлось.

Рядовой Севастопольского полка. Рис. Т. Горшельта.

Тяжело, удушливо одно воспоминание об этих вещах, из которых последнее имело место как раз в то время, когда я приезжал на короткое время в Ставрополь летом 1862 года. Каково было стать свидетелем подобных «предприятий», да еще знать, что без сочувствия к ним, более или менее деятельного, всякая служебная дорога была заперта, — это пусть судят другие. Я же с величайшею охотою оставляю эту позорную летопись фактов, составлявших изнанку Кавказской войны, и возвращаюсь к лицевой ее стороне.

В апреле наш отряд, усиленный частью абадзехского, двинулся в Дахо. Так как предыдущими движениями и работами дорога по большей части пути была расчищена, то особого труда военная сторона дела не представляла, тем более, что даховцы были очень немногочисленны. Но занятие Дахо, то есть последнего клочка земли на Белой, еще не принадлежавшего России, все же представлялось делом видным, успех которого должен был «увенчать» нашу зимнюю кампанию 1861–1862 годов. Соответственно этому наехало в отряд множество «фазанов», между которыми был и один очень ученый штабной полковник из Тифлиса, очень известный своими серьезными трудами по изучению кавказских языков, барон У-рь. Ученые работы его, доставившие ему европейскую известность, очевидно, не настолько ценились в Тифлисе, чтобы его можно было произвести в генералы; а потому и был он отправлен к нам на две недели для пожатия лавров, которые бы могли быть преобразованы в генеральские эполеты. Был еще наехавший, кажется, за золотой саблей, если не за Георгием, полковник Z., которого права на боевые отличия главным образом состояли в том, что он был сыном когда-то важного в военном министерстве чиновника, умевшего обогатиться на отдаче казенных подрядов. Граф Евдокимов знал боевые способности подобных джентльменов, а потому, поручая им номинально, в писаном приказе по войскам, командование, например, авангардом, в то же время делал частное распоряжение, чтобы действительным распорядителем был какой-нибудь опытный штаб-офицер из отряда, в данном случае например командир блистательного батальона ширванских стрелков, подполковник П. Если теперь кто-нибудь вздумает отыскать ну хоть газету «Кавказ» и в ней прочесть реляцию о занятии Дахо, то, кажется, кроме имени У-ра и финансового джентльмена, он не найдет там других в числе «особенно отличившихся». Гейман, со своей стороны, озаботился, чтобы реляция не забыла и нас, севастопольцев, если не поименно, то хотя собирательно. Полк был поставлен в голове колонны в «решительный» момент спуска в долину Дахо, причем я имел честь со своим батальоном прикрывать движение с левого фланга… против не существовавшего уже неприятеля!.. Во все время военных действий против даховцев выбыло из отряда в 20 батальонов человек 70 убитых и раненых; но и этого было достаточно, чтобы расписать дело как следует. Я даже думаю, что «расход людей» мог быть экономнее. В числе раненых находился, между прочим, один юнкер, которому пуля, выпущенная с близкого расстояния, попала в затылок и осталась в мозгу. Он возвращался в лагерь пешком, только с повязанной головой. На другой день, лежа в лазарете, он тоже не жаловался на особую боль и разговаривал с навещавшими его знакомыми. Публика дивилась такой страшной ране и такими странными последствиями ее. Говорили, что будет чудом, если молодой человек выздоровеет и будет потом во всю жизнь носить пулю там, откуда ее вынуть нельзя. Но чуда не свершилось: юноша умер на третий день, и опять при странных условиях. Он был в довольно нормальном состоянии и разговаривал с окружавшими. Вдруг вдали раздались звуки похоронного марша по случаю погребения одного убитого офицера; раненый побледнел, умолк, впал в забвение и скончался. Предоставляю физиологам решить, в какой части большого мозга пуля должна была засесть, чтобы все описанное могло свершиться. А описанное, кажется, верно. Разумеется, анатомирование «интересного субъекта» произведено не было.

С водворением нашим в долине Белой, где теперь Даховская станица, предвиделась длинная мирная стоянка, без особых кровавых представлений и с одним вечным проведением дорог и ограждением станиц и постов. Страшная скука от отсутствия умственной деятельности съедала меня. Я попросил Геймана доложить графу Евдокимову, не позволит ли он мне воспользоваться некоторыми материалами из Ставропольского штаба, чтобы составить описание всего пространства между Кубанью и Белой, которое теперь бесповоротно и сполна входило в состав России. Н. Н. Забудский поддержал меня, и граф дал согласие. Мало того: ему, видимо, понравилось, что я не хочу быть праздным и, получив одобрительный отзыв в чисто служебном отношении, он приказал представить меня к чину, хотя вся моя служба на Кавказе продолжалась еще не более четырех месяцев. Пользуясь разрешением получить из штаба разные бумаги, я отправился на несколько дней в Ставрополь и тут опять был очень любезно принят Н. Н. Забудским и другими бывшими товарищами по Генеральному штабу. При возвращении в Дахо, благодаря прекрасной погоде, я впервые наслаждался великолепным видом Кавказа между Эльбрусом и Оштеном, то есть между истоками Кубани и Белой; до того времени я был знаком лишь с отдельными частями этого грандиозного пейзажа. Приехавший одновременно со мною в отряд майор нашего полка Трузсон, перешедший к нам из гвардии, был просто в восторге, когда с гребня Даховских высот перед ним раскрылась картина «диких красот» страны по верховьям Белой. Мадам де Сталь когда-то говорила, что человек не жил полной жизнью, если не наслаждался горной природой: я готов с нею согласиться и думаю, если А. Гумбольдт умел привлекать умы к изучению естествознания, то это потому, что в молодости, двадцатилетним юношею, видел Пиренеи и Тенерифский пик, высокие вулканы Мексики и Анды Южной Америки. Я сам теперь, уже человеком пожилым, испытываю то же влияние горной природы и притом, так сказать, постоянно и правильно. Когда с моего балкона виднеется совершенно ясно Монблан, особенно освещенный розовыми лучами заходящего солнца, я чувствую себя лучше настроенным, чем в обыкновенное время, когда перед глазами стелется только озеро и соседние ему прибрежья, тоже впрочем очень красивые. Отчего это так?.. Не будем спрашивать у психологов и эстетиков, которые нагородят три короба метафизического вздора; но останемся в уверенности, что когда-нибудь, лет через пятьсот, какой-нибудь математик-физиолог, наследник Гумбольдта и Фехнера, выразит нам зависимость между конфигурацией и освещением пейзажа и влиянием горного воздуха на легкие, с одной стороны, и деятельностью частиц мозга, с другой, более или менее хорошо подготовленною для интегрирования дифференциальною формулою.

В конце мая стало известно, что назначенные к водворению на Дахо переселенцы прибыли в станицу Царскую. Мой батальон был назначен идти им навстречу и привести в Дахо. Следуя по только что проложенной дороге в Царскую с небольшим и притом пустым войсковым обозом, я убедился, что на обратном пути буду поставлен в безысходное положение, если хоть небольшая партия горцев вздумает атаковать меня. В самом деле, дорога была покрыта пеньками от вырубленных деревьев, делавшими движение даже пустых телег чрезвычайно затруднительным; ограничивавшие с боков просеку опушки леса тянулись большею частью в расстоянии от дороги на 80–100 шагов, следовательно, горцы засевшие в лесу, могли бить людей и лошадей на выбор; поворот повозок назад, по узкости дороги, был возможен лишь в немногих местах; постройка вагенбурга, то есть каре из телег, положительно невозможна нигде, кроме одной местности на полпути, верстах в двенадцати от Даховской и от Царской. Подумав немножко, но не сказав никому моего мнения, я решился на возвратном пути выбрать свою дорогу, более безопасную. Расчет мой основывался на том, что, вероятно, горцы, если они хотят напасть на переселенцев, станут ждать меня на прежней дороге, а я между тем приду на вид Даховской станицы и отряда по другой. Придя вечером в день выхода из Царской с огромным обозом переселенцев на площадку, где можно было устроить вагенбург, я провел тут ночь, а на следующее утро, до свету, выступил по другой дороге, которую тем временем обследовал очень расторопный и смелый офицер, прапорщик Тараткевич, не побоявшийся пуститься в глубь леса и в сумерках, по глухим горским арбяным дорогах, про существование которых мы слышали, но по которым сами никогда не ходили. Успех увенчал смелое начинание, да еще впридачу горская арбяная дорога оказалась лучше нашей экипажной. Перед вечером я явился со своею огромною колонною на высотах, ограничивающих Даховскую котловину с севера. Удивление в отряде было всеобщим, потому что меня ждали совсем с другой стороны, а подполковник Дове, командир 1-го Севастопольского батальона, сказал мне, что едва ли даже Гейман будет доволен моею смелостью, хотя я и привел в полной сохранности переселенцев. «Знаете, — говорил он, — что Гейман сам строит дорогу, следовать по которой вы отказались: это его заденет за живое». Я отмалчивался, предоставляя судьбе оправдать меня и довольный, что Гейман отсутствовал в Псебае. Судьба поторопилась за меня заступиться: на другой день поутру по геймановской дороге потянулась новая колонна в Царскую, за провиантом; но, не отойдя и двух верст, была атакована большой партией горцев, причем много пострадала блестящая команда охотников Кабардинского полка, а один из офицеров (Щербачов или Липинский) получил 17 ран сабельными ударами. Если бы я последовал накануне официальным указаниям пути, то должен был бы принять этот удар на себя и притом в обстоятельствах крайне неблагоприятных, имея в обозе множество воловых подвод, нагруженных женщинами и детьми. Гейман, по приезде из Псебая, узнал о моих действиях, но не сказал мне ни малейшего спасибо: я должен был довольствоваться тем, что избег неприятностей с его стороны.

Солдаты в секрете. Рис. М. Зичи.

Узнав по предыдущему опыту сметливость и отвагу г. Тараткевича, решился я, по возвращении на позицию, употребить его для руководства действиями небольшой команды стрелков, которые бы рекогносцировали местность вокруг всего лагеря и в совершенстве приучились ко всем случайностям малой войны. И Тараткевич, и солдаты были этим чрезвычайно довольны. Такие рекогносцировки были ими рассматриваемыми, как самые приятные прогулки, где можно было поохотиться, а, главное, раздобыться съестными припасами из разных складов, деланных горцами по окрестным пещерам, довольно многочисленным визвестковых горах. Каждое утро, если служба не мешала, стрелки мои, в числе 20–25 человек отправлялись на поиски и к вечеру возвращались с добычею, обыкновенно с несколькими мешками проса, а за недостатком его хоть с несколькими досками из разобранных горских саклей, которые стояли пустыми. Доски эти шли на продажу нашим колонистам, нуждавшимся в них при постройке домов, и таким образом все были довольны: и переселенцы, дешево добывавшие строевой материал, и солдаты, выручавшие за то деньги, и я, добивавшийся создать команду молодцов. Но всем этим самовольством могло быть недовольно начальство, ибо я рисковал жизнью целой команды людей, если бы она где-нибудь попалась в засаду. Приходилось все держать в секрете, и несмотря на то, что наше предприятие было известно всему батальону, никто не выдал на сторону. Но мало-помалу секрет сам вышел наружу, и вот каким образом. Палатка Геймана была как раз на левом фланге лагеря 4-го батальона. Сидя по вечерам на небольшом дерновом диванчике с сигарою во рту, неоднократно замечал он, что мои солдаты все толкут просо в ямках, вырытых просто в земле, и потом отсеивают полученное пшено. «Откуда бы у них такое изобилие, так как в набеги отряд не ходил уже более месяца?» Завидя раз меня на линейке разговаривавшего с солдатом, который именно приготовлял пшено, он подозвал меня и просил сказать о секрете солдатского богатства «нештатным продовольствием». Скрывать далее секрет было бы глупо, потому что ведь Гейман мог узнать истину и помимо меня, и я ему рассказал все наше предприятие. Он покачал сомнительно головою и сказал, что дело опасное и за него можно дорого поплатиться, а, в частности, я могу попасть под суд. Но с той порывистостью, которая свойственна людям, горячо преданным профессии, он тут же переменил тон и, крепко пожав мне руку, сказал: «Как жаль, М. И., что война, вероятно, кончится прежде, чем вы будете полковым командиром: полк у вас был бы отличный».

С этой минуты Гейман почти баловал меня и мой батальон, с солдатами которого, пользуясь соседством лагеря, он вступал не раз в разговор и называл их, шутя, боровами, разъевшимися от черкесского проса. В самом деле, если не разъесться, то поправиться было от чего: в течение месяца было добыто по крайней мере по 50, а может быть и более, пудов пшена на роту. Баловство же со стороны Геймана, вообще строго соблюдавшего очередь батальонов на службе, выразилось, например, в том, что при движении вверх по Белой он сам с отрядом стал на левом берегу и занялся разработкою дороги, а меня с батальоном поставил на высоту, находившуюся на правом берегу и командовавшую лагерем: там мы считались в качестве охранителей лагеря и, соорудив засеку в виде редута, благодушествовали, то есть ничего не делали. Этот отдых, впрочем, продолжался недолго. Однажды вечером, часу в четвертом, то есть в совершенно необычное для получения приказаний время, казак, переправившийся через Белую вброд, принес мне конверт с надписью: «экстренно-нужное». В конверте заключалось предписание: «Немедленно выступить с батальоном в станицу Псеменскую и следовать туда безостановочно, день и ночь». Казак на словах прибавил, чтобы я не трудился ездить в большой лагерь откланиваться, а прямо отправлялся бы в поход. Дело было в том, что убыхи из-за хребта проникли на верховья Большой Лабы и разгромили станицу Псеменскую да и вообще тревожили Верхнелабинскую линию. Начальник ее, полковник Нолькен, просил о подкреплении, и Гейман назначил мой батальон, очевидно, чтобы дать ему время отдохнуть от работ до осени. Это было действительное благодеяние для людей, ибо они сближались со своими ротными дворами, могли в течение июля и августа порядком починить одежду и обувь, отдохнуть от лагерной жизни и даже поволочиться за казачками. Кроме того, пребывание в Псеменской, имеющей довольно возвышенное положение, должно было оградить нас от лихорадок, столь свирепых в конце лета на жарких низменностях и в узких долинах. <…>

Здесь было бы уместно войти в подробности постепенного вытеснения горцев из Закубанья и замены их русскими поселенцами. Но поместив об этом предмете ряд статей в Трудах географического общества, я не вижу надобности повторять их содержание, тем более, что это повлекло бы за собою изложение таких событий, которые случились задолго до моего пребывания на Кавказ. Итак, ограничиваясь лично виденным, скажу лишь о колонизации 1861–1863 годов. Я застал в конце 1861 года на Верхней Лабе, Ходзе, Губсе, Фарсе и Белой целый ряд станиц, только что водворенных. Превосходные подземельные угодья, их окружавшие, отличный климат, обилие воды, довольно хорошие дороги, соединявшие их между собою и с прежде существовавшими населенными пунктами, помощь войск при возведении построек — все обещало, что эти станицы скоро разбогатеют; и однако этого не случилось. Отчего? А на это нельзя отвечать двумя словами, потому что причины были сложны. Официально выставлялась, конечно, как главная из таких причин, близость горцев, которая делала полевые работы небезопасными и вынуждала нередко отрывать казаков от этих работ на боевую службу. Но это лишь официально. На самом деле главный враг благосостояния переселенцев был у них не спереди, а в тылу и даже посреди их. Враг этот был — казачья администрация. Говоря на страницах «Русской старины» о заселении Амура, я уже упомянул, как эта администрация отличалась там и к каким последствиям привела своих подчиненных. На Кавказе не могло быть лучше и не было, потому что ведь одинаковые причины везде производят одинаковые явления. Правда, закубанские казаки были лучше снабжены всем от казны, чем амурские; они, например, получали казенный хлеб целых три года по водворении, тогда как амурские только на 14 месяцев; но зато и начальство у них было попечительнее… о собственных выгодах. Казна, например, отпускала казакам на передовых линиях овес на продовольствие лошадей; он и поступал в казачьи закрома, но лишь в количестве шести четвериков вместо четверти[375]: 25 % оставались в амбарах или, точнее, в карманах начальства. Денежные пособия переселенцам, очень значительные на Кавказе, оставляли в тех же начальственных карманах еще большее число процентов, например 40 %, и горе было тому дерзкому, который бы вздумал напомнить о недочете: нагайки и более мирные притеснения скоро приводили его к смирению. В 1861 году казаки одной станицы на Лабе хотели заявить на то жалобу… но полковой командир так настращал их последствиями, что они отказались от своего намерения. Мало того; тот же полковой командир (и он не был исключением) завел у себя мельницу и требовал, чтобы казаки свой хлеб мололи у него; а для вернейшего достижения этой цели не позволял самим казакам строить мельницы под предлогом, что этого не дозволяют военные обстоятельства. Захотелось тому же полковому командиру приобрести пчел; он собрал по тревоге несколько сотен подчиненных переселенцев и, под предлогом рассеяния появившейся партии горцев, сделал набег в один отдаленный, только что оставленный черкесами аул, где существовал хороший пчельник, который горцы не успели еще увезти. Предусмотрительность отца-командира была так велика, что он заранее приказал захватить с собою как можно больше войлоков, чтобы было чем обернуть ульи во время перевозки. А что казакам досталось не только от пчел, их покусавших порядком, но немного и от горских пуль, так это в счет не ставилось. И когда начальство соседних регулярных войск замечало в частном разговоре, что оно ни о какой горской партии в данное время не слыхало, то ему отвечали, что действительно слух о ней оказался ложным, но что, раз посадив людей на коня, нужно было доставить им «боевую» практику, так как среди их было немало «простых мужиков», которых нужно приучать к «военной» службе. Все эти проделки совершались настолько гласно, что о них свободно говорилось в офицерском кругу и даже с самими героями пчелособирательских набегов и недодачи овса. Последние обыкновенно говорили: да как же быть иначе? мы не одни… «Я вот часто езжу в Ставрополь, — прибавлял один отец-командир, — и всякий раз меня там стригут»… При этом он показывал на свою действительно под гребенку остриженную голову, забывая, разумеется, пояснить, что, несмотря на стрижку, у него оставалось в год 15–20 тысяч рублей.

В 1862 году нами было заселено западнее Лабы все пространство до реки Белой и даже две станицы водворены за этой рекой: Пшехская и Бжедуховская. В это же время начал приводиться в исполнение систематический план водворения на Прикубанской низменности тех горцев, которые прекращали сопротивление и изъявляли покорность нам. Длинная полоса земель, вдоль левого берега Кубани, от самого ее истока, где жили издавна уже покорные карачаевцы, до начала дельты, предназначена была в исключительное их пользование. Таким образом, выходя из родных гор, они оставались в виду их, в отношении производительности почвы ничего не теряли, а в отношении удобства сбыта своих произведений даже выигрывали. Одно могло не нравиться им: близость надзора русских, которых селения окружали их земли со всех сторон. Но это было условие неизбежное и притом способное тяготить только первое поколение выходцев, живо помнящее приволье в горах. Чтобы привлечь возможно более мирных горских переселенцев на Кубань, был основан «вольный аул», где-то недалеко от станицы Баталнашинской: там могли селиться беглые горские ясыри (рабы), и правительство уже ручалось, что они никогда не вернутся под власть господ. В других местах Прикубанской низменности отводились участки земли тем из почетных горцев, которые служили России, и таким образом шло «процеживание» одного населения другим, русским черкесского: первое шло в горы, второе спускалось в равнины. Факта подобного этому я не знаю в истории никакого государства, кроме России. Янки Соединенных Штатов выгоняют индейцев из гор, но лишь за тем, чтобы их истреблять. Англичане в Австралии, в Новой Зеландии истребляют туземцев и в горах, и на равнинах, иногда с ружьем и собакою, как зверей. Мы же долго боролись с черкесами как с равными противниками, и когда одолели их, то честно уступили им земли, которые могут служить предметом зависти для самых цивилизованных племен. Немецкие колонисты, водворившиеся позднее в той же Прикубанской низменности, могут это засвидетельствовать в качестве «третьих лиц».

Должно, однако, заметить, что граф Евдокимов, который был непосредственным исполнителем официального «проекта заселения западного Кавказа», не слишком заботился об участи горцев, выселявшихся на Прикубанскую низменность. Его твердым убеждением было, что самое лучшее последствие многолетней, дорого стоившей для России войны, есть изгнание всех горцев за море. Поэтому на остававшихся за Кубанью, хотя бы и в качестве мирных подданных, он смотрел лишь как на неизбежное зло и делал что мог, чтобы уменьшить их число и стеснить для них удобства жизни. В силу последнего взгляда он не затруднился, например, водворить на низовье Пшиша большую станицу Габукаевскую в полосе, отведенной для горцев. Начальник главного штаба в Тифлисе, генерал К-ов[376], охотно искавший случая сделать графу неприятность, воспользовался этим случаем, чтобы напомнить ему «Положение о колонизации», утвержденное свыше; но Евдокимов на это отвечал, что он работает не для исполнения канцелярских проектов, основанных на неполном знании дела, а для блага России; что станица Габукаевская необходима для связи закубанских линий с Кубанскою; что, наконец, если хотят ее уничтожить или перенести на другое место, то пусть переносят, но в таком случае он просит уволить его от должности командующего войсками Кубанской области. К-ов уступил; но, желая сделать новую шпильку, прислал графу записку «одного известного знатока Кавказа», в которой доказывалось, что никакой надобности в изгнании горцев вообще нет, что они и в горах могут остаться мирными подданными и т. п. Евдокимов немедленно отгадал безымянного автора записки «по ушам» и, зная его довольно видное положение в Петербурге, написал едкое возражение, в котором говорил, что «составитель записки кажется ему одним из тех знатоков западного Кавказа, которые, например, составляли описание Черноморской береговой линии, не сходя с парохода», чем, как говорится, попал кому следовало не в бровь, а в самый глаз. На этом, кажется, пререкания и кончились, по крайней мере на данную тему.

А тема была богатая, и не для одних пререканий. Работая осенью 1862 года над историей завоевания Закубанья, я имел случай познакомиться со многим, что до нее относилось и что осталось неизвестным, например, почтенному составителю истории Кавказа, Дубровину[377], несмотря на то, что он приложил все старания, чтобы исчерпать сполна свой предмет. Небольшою группою исторических документов, сюда относящихся, именно рядом официальных бумаг, касающихся волнений между черноморскими и хоперскими казаками, назначавшимися на переселение в 1861 году, я имел честь служить читателям «Русской старины»; но это далеко не все, что мне удалось извлечь из ставропольских военных архивов, обязательно открытых мне Н. Н. Забудским с разрешения графа Евдокимова. Последний, видимо, хотел, чтобы я познакомился и с тем проектом покорения Кавказа, который он в действительности старался осуществить, не стесняясь иными распоряжениями. Проект этот принадлежал «учителю» не только самого Евдокимова, но и князя Барятинского, известному любимцу Ермолова, генералу Вельяминову. В половине 1830-х годов из Петербурга чуть не каждогодно получались в Тифлис предписания военного министра, графа Чернышева, с изложением повелений: «Завершить покорение Кавказа непременно в текущем году, например, к 15 или к 25 октября». Главнокомандующие кавказским корпусом были затруднены такими предписаниями и, не имея мужества отвечать в Петербург, что тамошние канцелярии пишут вздор, сваливали трудность ответа на командующих кавказской линией, то есть войсками Северного Кавказа, где главным образом велась война с горцами. Вельяминов, который именно в это время начальствовал над кавказской линией, понимал, чего от него добиваются, и, будучи человеком столь же независимым и твердым, как, например, Евдокимов, не слишком торопился ответами на тифлисские строгие предписания и любезные письма, поочередно сыпавшиеся на него, а занялся подробным разбором способов ведения Кавказской войны, чтобы доказать кому следовало, что нельзя окончить ее в несколько месяцев или даже небольшое число лет. Он указывал на один верный, но медленный путь присоединения Кавказа к России: идти вперед понемногу, но бесповоротно, заселяя завоеванные пространства русскими. Эта мысль и приводилась потом в исполнение не раз, но все как-то урывками, не довольно систематично. При князе Воронцове, например (я уже не говорю про других), в пространстве между верхней Кубанью и Лабою вовсе почти не было водворения русских колоний. Обширная собственноручная записка Вельяминова, которая была одним из любимых предметов чтения Евдокимова и, конечно, принадлежала к числу «секретнейших» документов ставропольского штабного архива, была мне сообщена с разрешения графа, который потом, увидев меня, кажется, в клубе, спросил: «Прочитал ли я ее всю?» и на мой ответ, что, конечно, да, — заметил: «Я велел вам ее выдать потому, что вижу, что вы смотрите на дело широко и занимаетесь им серьезно». Последнее замечание, вероятно, основывалось на том, что я в это время составил небольшой «стратегический очерк Закубанья», где объяснял в общих, крупных чертах ход и вероятный исход войны, тянувшейся в этой стране, почти совершенно так, как понимал и сам Евдокимов. Очерк этот был им послан в Тифлис, одобрен и там даже разрешен к печатанию в «Военном сборнике». Но в Петербурге нашли мою статью не то опасною, не то не своевременною, и редактор «В<оенного> Сб<орника>» генерал Меньков, возвращая мне тетрадку при очень любезном письме, заявил, что не может ее напечатать «по причинам, от редакции независящим[378]».

Оставляю, впрочем, военно-литературную сферу в стороне и возвращаюсь к войне на Кавказе. Граф Евдокимов, по просьбе Забудского, разрешил мне, <…> остаться в Ставрополе до конца Святок; но я в последних числах декабря уехал в отряд. Так как 2-й сводно-стрелковый батальон был сформирован из стрелковых рот разных батальонов кавказской резервной дивизии, то я, разумеется, перед отъездом явился к начальнику последней, М. Я. Ольшевскому, и был им очень любезно принят. Старый холостяк этот жил в Ставрополе настоящим холостяком, отчасти даже эпикурейцем, по крайней мере в том смысле, что любил хорошо, со вкусом пообедать. О дивизии своей он очень заботился и привел ее в очень хорошее состояние, тогда как прежде она была знаменита тем, что в ней требовалось содержание от казны на мертвых людей, совершались засекания солдат на смерть, причем во время истязания их держали на весу и т. п. Мелетий Яковлевич был не совсем доволен, что батальоны его, через отделение от них стрелковых рот, окончательно обратятся в линейные, назначенные для охранения станицы и укреплений на задних линиях; но желая и из этого обстоятельства извлечь пользу для своих подчиненных, он приказал командирам батальонов назначить в стрелковые роты самых лучших офицеров, чтобы награды, которые естественно ожидали действующих на передовых линиях, достались достойнейшим. Мне он передал свои интимные отзывы о будущих моих подчиненных, и я потом удивлялся, как он отлично знал этих молодых офицеров с главными их достоинствами и недостатками, хотя рот у него в дивизии было 80, а субалтерн-офицеров, вероятно, не менее 160. М. Я. Ольшевский последнее время своей жизни провел в Петербурге, и здесь, на досуге, составлял свои «Записки», часть которых уже напечатана, а потому мне и нечего здесь распространяться о его служебной деятельности, всегда очень почтенной; но не могу не вспомнить его холостых обедов, которые доказывали существование в поседелом хозяине живого, юношеского воображения и резко отличали его столовую от несколько скучной графа Евдокимова. Память у него тоже была богатая, и, вероятно, его «Записки» содержат много любопытных данных о бытовой стороне кавказских войск и их деятельности… если, разумеется, соображения особого рода не заставили его ограничиться сферой официальной. Мелетий Яковлевич, подтрунивая над нашей участью в отрядах, жалел, например, что у нас нет в соседстве таких великолепных казачек, как на Тереке, где эти красавицы в свое время были поставлены так, что мужья им ставили в упрек, если у них не было «подручников»… Впрочем, «интересный сюжет» этот едва ли не исчерпан в существующих уже записках и воспоминаниях о Кавказе.

В самом начале января 1863 года, заехав в станицу Переправную проститься с 4-м батальоном Севастопольского полка, я прибыл на Пшеху, где уже собирался мой новый батальон. Первое, что меня поразило при знакомстве с ротами, это был многочисленный их наличный состав. Видно было, что М. Я. Ольшевский не допустил существования шедоков и тому подобных учреждений в подчиненных ему частях войск. Больных было мало, наличные люди имели здоровый вид, были хорошо обуты и одеты, обоз и палатки были в исправности. С офицерами я быстро перезнакомился и нашел в них усердных служак. Они заботились о репутации своих рот и даже всего батальона, который собственно им был чужой. Скоро у нас возникло то, чего не было ни в одном батальоне отряда, — общий стол. Трудности зимних походов, работ и военных действий переносились легко ими, по крайней мере, без малейшего ропота. Мы некоторое время стояли в ограде ненаселенной еще станицы Пшехской, потом перешли на юг, верст за 20, чтобы строить станицу Апшеронскую. С горцами столкновений было мало, хотя не проходило ни одной рекогносцировки их пустых уже аулов, чтобы не было обменено с обеих сторон по нескольку пуль. Однажды, при движении вдоль по Пшехе, лагерь отряда в ее долине был поставлен так дурно, что из леса, находившегося за рекою, пули черкесов стали залетать в палатки, и одна из них убила офицера соседнего с моим батальона в ту самую минуту, когда молодой человек протянул руку за взяткою, так как товарищи играли в карты. Здесь я позволю себе вообще сказать несколько слов о препровождении офицерами времени в кавказских парадах, вне службы. В мое время о гомерических кутежах, хранившихся в кавказских преданиях, не было и речи. Жили скромно, тихо, развлекались чтением, товарищескими беседами, иногда, но очень редко картами. В 4-м Севастопольском батальоне у меня вовсе не было игроков, во 2-м сводно-стрелковом два или три офицера постарше играли, но отнюдь не в азартные игры. Отсюда порядок в хозяйничанье ротными суммами, которые я, впрочем, велел запереть в общий ящик. Ящик хранился в палатке младшего штаб-офицера, тогда как ключ от него был у меня, а каждый из пакетов, содержавших деньги, запечатан был печатью той роты, которой принадлежал. Ни я, ни офицеры не вмешивались в дело продовольствия солдат: они сами, через выборных артельщиков, покупали, что было нужно, и я только ходил по временам на кухни пробовать пищу и каждый месяц приказывал прочитывать перед ротами отчетность об издержках и спрашивал солдат, все ли верно. Иногда при этом мы все сознательно обманывали самих себя, например, следующим образом. Роты пожелали отличаться разноцветными верхами папах. Это не была форма, но допускалось на Кавказе для лучшего опознавания частей. Нужно было купить достаточно нанки красной, синей, белой и желтой; но откуда взять денег? Солдаты вотировали из съестных сумм известное количество рублей, и ротные каптенармусы[379] расписали их по книгам под именем расхода на перец, лук, пшено и т. п. Этим очевидно устранялась придирчивость высших властей, соблюдалась форма, потому что нельзя же было в съестные ведомости заносить расходы на предметы, которые нельзя есть; но обмана настоящих хозяев денег, то есть самих солдат, не допускалось.

В феврале 1863 года, когда стало известным скорое прибытие нового главнокомандующего[380], роты порешили сделать новые значки и вообще завести некоторые предметы скромного солдатского щегольства; для этого они опять сделали экономию на съестных припасах, которая, впрочем была мнимою, потому что на самом деле мы в это время раздобылись горскими просом и кукурузою из покинутых аулов; поймано было даже несколько штук горского скота. Офицеры в моем новом батальоне не участвовали в дележах отбитого у горцев скота, как это отчасти бывало в Севастопольском полку; но зато была у них всегда возможность дешево покупать кур и вообще мясо у солдат. Все это мелочи, скажет всякий невоенный или даже военный, не бывавший в походах; но без знания их нельзя себе составить понятия о походной жизни и способах облегчать ее трудности. Если бы вздумали все получать через маркитантов, то, конечно, скромного нашего жалованья недоставало бы на наше содержание. Ведь мы находились в стране опустошенной, без населения или с населением открыто враждебным, и маркитанты должны были привозить с линии, то есть из-за нескольких десятков верст.

Не могу опять не вернуться к печальному предмету, о котором уже приходилось говорить не раз, это об эксплуатации войск и казны некоторыми из начальствовавших лиц. В станице Пшехской, как самой передовой, инженеры придумали строить дом для командующего войсками, который преспокойно себе жил в Ставрополе, а когда наезжал в отряд, то поселялся в палатке или в какой-нибудь избе. Сказано — сделано, но как? Батальоны должны были нарубить и вывезти огромное число дубовых бревен и дать рабочих на постройку дома. Из бревен множество браковалось, и тогда их разбирали себе саперы, заведывавшие работами, и строили из них избы на продажу переселенцам. Доски шли на потребу людей починовнее, а солдатский труд, совершенно даровой, наполнял карманы высших распорядителей работами, за которые официально была положена плата. Что могли сделать противу этого зла мы, частные начальники? Ничего, потому что нам и не говорили, зачем нас «гоняют» в лес на рубку и зачем берут у нас плотников. Предполагалось, что это на постройку моста через Пшеху… Впрочем, некоторые плутни были слишком уж наглы, и тогда мы составляли оппозицию. Раз было, например, замечено, что в сухарях, принятых от интендантского чиновника, который частенько играл и проигрывал в отрядном штабе, примешано немало жженной глины и кирпичей. Я надел шапку и пошел доложить начальнику отряда, полковнику О., а кули с сухарями велел выставить на всеобщее рассмотрение. Интендантские вахтера засуетились, стали предлагать немедленный обмен дурной провизии на хорошую, но я не сдавался и грозил рапортом. Это испортило немало крови интенданту, потому что кроме удовлетворения моих рот хорошими сухарями ему, вероятно, пришлось в этот вечер проигрывать далеко за полночь. Впрочем, провиантские чиновники были артисты в своем деле и умели наверстывать случайные потери. Вот, например, случай из практики их еще в 1862 году. Доставлялась из Ростова на Лабу казенная мука, на подводах подрядчика. Мука была перевешана, и на раструску положен известный процент. Привезли ее на место назначения, стали весить: недовес огромный, несмотря на то, что кули были двойные, и подрядчику пришлось поплатиться. Но за что? А вот за что. Кули перед нагрузкою на воза в Ростове порядком облили водою; они, разумеется, потяжелели; а когда от дороги в жару высохли, то утратили этот искусственный вес. Затем между станицей Лабинскою и Майкопом повторена была подобная же операция, и, конечно, она покрыла издержки не одного дня карточных проигрышей. Я уже говорил, как к нам в Пшехскую провиант доставлялся из Белореченской за плату 10 коп. с четверти, тогда как казна платила комиссионеру по полтора рубля: это тоже было явлением постоянным во всей Кубанской области.

Зимняя кампания Пшехского (то есть бывшего Абадзехского) отряда была особенно тяжела, потому что, как я уже заметил, мы действовали в опустелой стране. Но зима в подгорных долинах Кавказа непродолжительна, и потому уже в половине февраля снега не стало, и мы двигались по большей части в глубокой весенней грязи. Когда прибыл в страну новый наместник, тогда нам объявили, что будет небольшой поход отряду, на встречу наместнику, которая должна была состояться в Псекупсе, так как он прибыл сначала на крайний запад Кавказа и оттуда постепенно подвигался к востоку, переезжая из отряда в отряд. В авангарде у нового главнокомандующего, разумеется, следовали слухи, которым все жадно внимали. Говорили например, что он довольно строго отнесся к начальнику морской станции в Анапе или Новороссийске за недовольно бдительное крейсерство у восточного берега Черного моря. Уверяли, что он упрекал моряков, что они много выводят угля на содержание пароходов под парами, но мало плавают. Это заставляло предполагать аналогические, весьма возможные, упреки и в сухопутном ведомстве. Некоторые готовы были уверять, что, конечно, и участь графа Евдокимова решена именно вследствие множества хозяйственных непорядков в войсках Кубанской области. Но вот наместник прибыл, и граф с ним в свите: ничего похожего на натянутые отношения между ними заметно не было. Когда же, посвятив объезду Кубанской области более трех недель, наместник издал в станице Суворовской великолепный приказ по войскам с изъявлением графу Евдокимову самой теплой признательности за все им сделанное, тогда графские порицатели присмирели. Перестали даже рассказывать общераспространенную легенду о том, что еще прежде, в первый, случайный приезд на Кавказ наместника, граф Евдокимов не был им удостоен особенного внимания. Как быть! Люди везде люди, то есть мелкие, недальновидные эгоисты, которым чужая известность всегда завидна и которые охотно делают вольтфасы, когда видят, что не они одолели…

Солдаты и унтер-офицеры Кавказского корпуса. Рис. К. К. Пиратского.

После проезда наместника прозаическая служба отряда возобновилась. Только отрядное начальство у нас стало новое. Сначала приехал новый начальник штаба молодой блестящий подполковник Генерального штаба П. Е. Скобельцин, уже знакомый прежде войскам по некоторым примерам распорядительности и беззаветной храбрости. Потом дошла очередь и до начальника отряда, на место которого поступил бывший генерал-квартирмейстер Кавказской армии генерал Зотов. Район наших действий был невелик, именно — низовья Пшехи и Пшиша, на верховьях которых действовал Гейман; неприятелей мы почти не видали, а потому служба была скучноватою. Перевалив с Пшехи на Пшиш у урочища Ходыжей, мы было начали строить там укрепление, но граф Евдокимов не одобрил этой работы, и она была оставлена. Вследствие этого мы подвинулись к северу по долине Пшиша и стали строить станицу Тверскую. Так как движение к Тверской казалось горцам как бы отступлением, да и совершалось оно по плохой дороге в лесу, то мы были атакованы, и в происшедшей перестрелке у меня в батальоне был ранен один ротный командир. Эти бесполезные или казавшиеся таковыми движения и потери утомляли войска, и мы, бывавшие в отряде Геймана, жалели, что не состоим у него под командою. Он, правда, часто форсировал и движения, и действия войск, да зато все бывало со смыслом: нигде не случалось бросать начатые работы или двигаться взад и вперед понапрасну. Конечно, и генерал Зотов сумел бы распоряжаться не хуже Геймана, да, вероятно, под ним почва в Ставрополе была не крепка, так как он был прислан в Кубанскую область из Тифлиса. От этого командование продолжалось лишь 8–10 недель, и в половине лета 1863 года к нам поступил на его место командир знаменитого Нижегородского драгунского полка, молодой флигель-адъютант Н. П. Граббе, сын известного рыцаря, бывшего около того времени атаманом донских казаков. Граббе оставался начальником отряда до конца войны весною следующего года, при чем успел получить драгоценную саблю за троекратный переход через Кавказский хребет. За время же командования отрядом П. Д. Зотова у меня сохранилось только одно выдающееся воспоминание: получен был приказ об уничтожении или, точнее, о сокращении телесных наказаний в армии. Мы в это время стояли биваком между Пшехою и Пшишем; палаток у солдат не было, а жили они в шалашах, устроенных из свежих ветвей. Бивак был очень тесен, а потому многие солдатские шалаши непосредственно прилегали к моей палатке, и мне явственно были слышны солдатские разговоры. Прочтя приказ и не желая в жару тревожить роты вызовом их на линейку, чтобы выслушать публичное чтение, я передал печатный листок вестовому и велел ему передать грамотеям, под условием, чтобы не изорвали и не испачкали. Я ожидал громких изъявлений восторга, но, к удивлению, их не было. Впрочем, появление приказа в шалашах произвело заметное движение. Те, которые спали, были разбужены, и я скоро услышал чтение документа, несколько нескладное, но внятное. Когда оно окончилось в одном из ближайших шалашей, тогда последовало минутное молчание. Наконец, один солдат сказал: «Ну, слава тебе Господи, прошла палочная пора!». Но на это немедленно послышалось замечание: «Только, брат, не для тебя; потому что при тебе еще много лозы в лесу, и как бы на вашего брата ее там не было, так с вами бы и жить было невмоготу» (хвалитель, случайно, принадлежал к числу людей очень порочных). Все расхохотались. Потом прошла еще минута, и один философ, полушутя, полусерьезно сказал: «Оно, конечно, хорошо, что офицеры перестанут драться; ну, а чтобы фельдфебель когда не дал зуботычины, так этого быть не может». Я с намерением заношу в мои воспоминания эти первые неподдельные впечатления великого по своему благодетельному значению указа 17 апреля 1863 года[381]: по ним можно отчасти судить об уровне нравственного развития если не всего русского простонародья того времени, то хоть армейских солдат. Тем не менее довольство приказом было общее. Из моего батальона он попал в соседний, и вечером во всем лагере можно было заметить особое одушевление. Ни малейшими нарушениями дисциплины ослабление наказаний не обнаружилось.

Здесь, я думаю, нелишним будет сказать два слова о распространении в войсках Кавказской армии или хоть Кубанской области телесных наказаний перед временем их уничтожения. Оно было незначительно, как, впрочем, вообще бывает на войне, когда служебный педантизм начальников сменяется уважением к трудам и подвигам подчиненных, да и является опасение такого рода: «Сегодня я солдата высеку, а завтра ведь он может, пользуясь случаем, незаметно всадить мне пулю в лоб». Но бывали обстоятельства, когда и по закону, и по обычаю, розги прилагались к делу; случалось, что обычай обходил закон. Вот, например, что рассказывал мне Гейман, который, впрочем, был поклонником розг и часто жестокий. Раз проштрафился Георгиевский кавалер, отличный солдат, но немного авантюрист. Оставить его без наказания было нельзя, сечь по распоряжению начальства — тоже; а предавать суду, который бы лишил его креста, нашивки, права на отпуск и прочего — жаль. Гейман собрал Георгиевских кавалеров с целого батальона (должно быть кабардинских стрелков) и, изложив им вину их товарища, отдал им его на их собственный суд и расправу, обещав, что что бы они ни решили — будет исполнено. Кавалеры нашли, что поступок товарища скверный, но что лишать молодца «голосового» креста[382] не следует, а потому просили позволения расправиться с ним «по домашнему»… И расправились, не придавая делу ни малейшей огласки даже между своими сослуживцами не кавалерами. Я не знаю только, какое психологическое последствие имело это на наказанного: принял ли он его добродушно, как заслуженную кару, или стал негодяем? Гейман мне этого не сказал.

Молодое поколение офицеров в войсках Кубанской области, хотя большею частью вышедшее из юнкеров, было почти поголовно в пользу уничтожения розог и живо сочувствовало тем своим петербургским товарищам, которые подписали известный в свое время протест на статью князя Эм. Витгенштейна в «Военном сборнике», но старички, батальонные и ротные командиры увлечений молодежи не разделяли. Дело понятное и совершенно естественное для людей, проведших жизнь в казармах и на биваках; но одни ли армейские майоры были того же мнения? Я помню в Восточной Сибири одного художника, работавшего для ученого общества, который сам говорил мне, что «освобождать гимназистов от розг — вредная химера: я-де знаю это по опыту. Бывало, меня разложут и хлещут, хлещут, — вот и человек вышел»… Прошу еще раз вспомнить, что это был артист и человек, настолько образованный, что по временам управлял делами ученого общества, редактировал ученые протоколы и записки и пр. А генерал Лауниц, просивший об отводе гарнизонным батальонам лесов на розги не далее 1860 года? А министр юстиции, граф В. Н. Панин, которого замечания на записку князя Н. А. Орлова об отмене телесных наказаний у меня теперь перед глазами? А Московский митрополит Филарет, которого мнение о данном предмете я нахожу в той же печатной тетрадке 1862–1863 годов?[383] Ведь граф Панин не хотел освобождать от розог даже женщин, а митрополит Филарет уверял, что «сам Господь Бог узаконил телесные наказания, повелев, устами Моисея, наносить провинившемуся до сорока ран!»… Да что приводить отзывы членов прежнего Русского общества, во всяком случае очень отсталого: вот в 1879 году английский министр, аристократ, сын графа Дерби, Станлей, требует у Парламента сохранения в армии плетей, и Парламент, собрание «просвещеннейших» законодателей в Европе, утверждает предложенный закон. Будем ли после этого удивляться, что какой-нибудь Гейман, не умевший написать правильно нескольких строк и живший постоянно на биваках, так что в 40 лет от роду законно считал 42 года службы[384], что он и ему подобные жалели о розгах?

Вот еще один любопытный факт, относящийся к тому же предмету и доказывающий, что закон иногда может обгонять жизнь, не согласоваться с нравами. Между казаками, как известно, по прежним законам, розги и палки заменялись нагайками. Раз на одном посту около станицы Переправной сторожевой донской казак заснул на вышке и не мог дать отчета, куда бежало несколько хищников, пытавшихся, кажется, отогнать скот и спасшихся в направлении к посту. Воинский начальник или комендант, из линейных офицеров, приказал дать ему 20 розог. Казак, сознавая вину, не противился наказанию, но возражал противу розог, говоря, что «у нас розгами стегают баб да малых ребят, а казаку в законе полагаются нагайки»… Я уверен, что три четверти читателей сочтут это за сказку, и, однако, это был факт, засвидетельствованный людьми, достойными веры. Я лично готов был думать, что казак хитрил, надеясь, что, отделавшись «по закону» от розог, он не получит «из сострадания» и нагаек; но верна ли была моя гипотеза — не знаю; готов думать, что нет.

Оставляю в стороне этот предмет и перехожу снова к занятиям войск Пшехского отряда летом 1863 года. Время это было почти совершенно мирным, так как граф Евдокимов, приехавший в отряд Геймана, успел заключить с абадзехами перемирие, выгодное для обеих сторон; потому что каждая могла предаться полевым работам — косьбе, жатве и пр. В деле этом нам славно помогла саранча, которая поела у абадзехов почти весь хлеб, так что им приходилось покупать его в наших станицах. Случай такого рода был не первый. В 1860 году та же саранча да еще недостаток соли заставили абадзехов изъявить полную покорность России, ими, однако, вскоре потом нарушенную. Шутники говорили, что эта саранча доставила князю Барятинскому фельдмаршальский жезл[385]; но, разумеется, это был парадокс. Недостаток же соли всегда был одною из причин, заставлявших горцев быть с нами не в непрерывной вражде. Так называвшиеся прежде мирные аулы, ближайшие к нашим линиям, вели значительную торговлю соли, покупая ее у нас и продавая своим единоплеменникам в горах. Не помню уж, какой командующий войсками, кажется, генерал Филипсон, пользовался этою потребностью горцев в соли, чтобы запрещением провоза ее за линию достигать хоть временного умиротворения хищников.

Упомянув о горцах и их отношениях к нам, позволю себе, в заключение этих отрывочных воспоминаний, сказать несколько слов и об этих людях, в 1861–1863 годах постепенно исчезавших с лица западного Кавказа. Если бы теперь кто-либо из лиц, не видавших Кавказских гор в эпоху, предшествовавшую их занятию русскими, вздумал очертить быт тогдашнего их населения, то он ничего бы не мог лучше сделать, как перевести Тацитову «Германию»[386] или даже те места из «Комментариев» Цезаря[387], которые относятся до германцев: до того сходство было велико. Разбросанные среди местных гор, по долинам и косогорам, небольшими аулами, а то и отдельными саклями из плетня, обмазанного глиною или из досок и бревен, жилища горцев самым расположением своим доказывали, что тут сильно развита индивидуальная и семейная жизнь, но нет общественной, а тем более государственной. Ставленник Шамиля, Магомет-Аминь, пробовал было водворить зачатки государственности у абадзехов, но не имел успеха. Последний памятник этой государственности я видел в 1862 году у Каменного моста на реке Белой, верстах в четырех ниже Дахо. То был домик, в котором помещалось мегкеме или судилище, устроенное Магомет-Аминем. Мы нашли в нем даже деревянные колодки, которые надевались преступникам на ноги, чтобы они не могли бежать из предварительного заключения. Говорю предварительного, потому что карательного, кажется, не было. Горцы, находившиеся при нашем отряде, уверяли, что обыкновенно обвиняемых или оправдывали, если у них была влиятельная родня, или осуждали, и тогда расправа была коротка: преступника ставили на Каменный мост и свергали оттуда в кипевшую под ним бездну. А значение этой бездны понять легко, если сказать, что бросаемые в нее бревна разносились в щепки, потому что вся масса вод Белой тут сжата в русло шириною от 2 до 4 аршин и несется между совершенно отвесными утесами. Вот была юстиция Магомет-Аминя; где же были другие элементы горской гражданственности? Их не было. Читайте панегириста горцев Лапинского, и там не найдете доказательств, чтобы горцы в 1860-х годах были способны одни, сами по себе, образовать правильные гражданские общества. Они соединялись в партии для набегов или отражения наших войск; но даже и тут не умели организоваться. У них не было постоянных вождей; по крайней мере после Магомет-Аминя их не было у абадзехов. Оттого-то граф Евдокимов, отдавая справедливость их храбрости, их рыцарской честности в некоторых случаях называл их все-таки баранами, да еще такими, с которыми пастуху было бы много хлопот. Поэтому-то он и выгонял их в Турцию.

Я сейчас упомянул о горском рыцарстве. Оно проявлялось во многом, хотя бы, например, в честном держании условий о перемириях, не говоря уже о прославленном их гостеприимстве. Они, например, были сконфужены, что при выдаче за выкуп одного пленного русского семейства забыли спавшего ребенка и не знали, как без стыда для себя передать его родителям. Нужен был совет «просвещенного» европейца Лапинского, чтобы они решились на наглость: просить дополнительного выкупа. К англичанам они чувствовали неодолимое отвращение и презрение, потому что те в 1851–1855 годах покупали у них кое-какие предметы за фальшивую золотую монету. Оттого-то они никогда и не прибегали к ним за помощью, даже отвергали ту, которая предлагалась английскими консулами из Требизонда[388]. Турки им были более по душе, во-первых, как единоверцы, во-вторых, нередко как родственники, потому что многие черкесские семейства имели дочерей в константинопольских гаремах, а самое главное, в-третьих, потому что и турок как горец был натурою простою, честною, неиспорченною цивилизацией. Армяне, без которых горцы во многих случаях не могли обходиться, были вполне презираемы ими, как гнусные торгаши. С нами они дрались, но уважали нас и, переходя в русское подданство, всегда охотнее повиновались нашим начальникам, чем лицам одного с ними происхождения. Граф Евдокимов умел пользоваться влиянием, которое оказывали некоторые почетные черкесы, русские подданные, на их соотечественников в горах; но он никогда не допускал, чтобы эти люди становились начальниками вновь покорившихся горцев: те не стали бы их слушаться.

Ввиду этого ясно, что при покорении западного Кавказа борьба шла не столько с могущественным врагом, сколько с трудноодолимою местностью. Как только был придуман верный способ одолевать эту местность, борьба обратилась в ряд непрерывных успехов для нас, и притом с гораздо меньшим, чем прежде, пролитием крови. «Всмотритесь поближе в эти лопаты, мотыги и топоры, — говорил Евдокимов горцам, — ими я вас покорю». И покорил. Для борьбы с топором, который прорубал просеку в вековых лесах, с киркою и лопатою, которые пролагали полотно проезжих, экипажных дорог, у горца не было средств. А тут еще введение в наших войсках дальнобойного нарезного оружия, которое и простую войну делало слишком нерасчетливою для самых храбрых горных джигитов, и вот они наконец склонились пред нами, после слишком полувекового сопротивления, не пытаясь искать побочных средств для продолжения его.

Впрочем, виноват, в самый последний период борьбы с нами у закубанских горцев появилось одно из этих побочных средств, именно четыре нарезных орудия, присланных им англичанами из Требизонда. Консул наш в Батуме или в самом Требизонде уведомил об этом генерала К-ова, а тот поспешил сообщить графу Евдокимову как нечто зловещее. «Ну, слава Богу, — сказал граф, — наконец закубанские войска получат хоть дивизион нарезной артиллерии…» Из России ее в 1863 году доставлено еще не было, а две отправленные пушки утонули на Волге…

К этим кратким заметкам о горцах Закубанья и их отношениях к нам мне остается еще присовокупить, что часть тех из них, которые изъявили полную покорность России, состояла даже на государственной и именно военной службе, в силу того же принципа, который доставил англичанам целую армию сипаев[389] из Индии и осуществляется у нас доселе в Дагестанской области. Из мирных горцев Закубанья, как поселяемых по левому берегу Кубани, так и живших на Лабе, на Ходзе и пр., был сформирован особый Лабинский конно-мусульманский дивизион, которого главное назначение было доставлять нашим войскам проводников во время их движений в горах.

Именной указатель

Аббас-Мирза (1789–1833) — государственный и военный деятель Ирана, наместник шаха в южной (иранской) части Азербайджана, командовал иранскими войсками в войнах с Россией в период с 1804 по 1813 и 1826–1828, а также в иранско-турецкой войне 1821–1823, с 1816 наследник престола — 17, 33, 55, 74

Абдулла — прапорщик кумыкской милиции — 227, 228

Абдулла-Бек — зять дербентского хана — 18, 42

Авинов Александр Павлович (1786–1854) — вице-адмирал, начальник Севастопольского порта (1837–1854) — 144, 145

Адиль-Гирей Капланов-Нечаев — горец на русской службе, генерал-майор — 79

Адлерберг — полковник, участник экспедиции в Дарго — 374

Айвазовский Иван Константинович (1817–1900) — художник — 131

Айтек-Каноков — предводитель горцев — 265

Александр (1778–1838) — грузинский царевич, сын Ираклия II — 17, 20, 35

Александр I Павлович (1777–1825) — император (1801–1825) — 75, 167, 601

Александр II Николаевич (1818–1881) — император (1855–1881) — 252

Александр Гессенский (1823–1888) — принц, брат императрицы Марии Александровны, с 1840 по 1851 на русской службе, участник экспедиции в Дарго, впоследствии генерал австрийской службы — 357, 360, 433, 460, 477, 506

Алексеев — военный топограф, служивший в Чеченском отряде в 1839 — 207, 246

Алексей Михайлович (1629–1676) — русский царь с 1645 — 319

Али-султан — кумыкский князь — 442

Али-Хырсыз — предводитель горцев Западного Кавказа — 81, 83, 84

Алкин — поручик, пристав кубанских ногайцев — 79

Аллило — старшина, предводитель отряда горцев — 227, 228

Алпатов — войсковой казачий старшина — 256

Алпатов Дмитрий — беглый казак Моздокского полка (1847) — 512

Алпатова Васенка — гребенская казачка — 438

Алтухов — майор, командир 3-го батальона Ширванского полка (1848), позднее командир Виленского пехотного полка — 543

Альбрандт (Альбрант) Лев Львович (1804–1849) — в 1845 майор, дежурный офицер Чеченского отряда, позднее генерал-майор, комендант Шлиссельбургской крепости, начальник 2-го отделения Черноморской береговой линии, эриванский губернатор — 483, 484, 399, 400

Амосов — юнкер, ординарец генерала Лидерса, позднее полковник — 376, 467

Андриевский Эраст Степанович (ум. 1872) — действительный статский советник, доктор медицины при М. С. Воронцове — 183, 433, 503

Андроников Ревас Иванович — князь, адъютант М. С. Воронцова, позднее генерал-лейтенант — 376, 433, 460

Анна Иоанновна (1693–1740) — с 1730 императрица — 435

Антонович Платон Александрович (1812–1883) — правитель канцелярии начальника Черноморской береговой линии (1839–1853), позднее попечитель Киевского учебного округа, генерал-лейтенант — 141, 163

Арбеньев — майор, дежурный штаб-офицер Чеченского отряда в 1839 — 199–201, 203

Аргутинский-Долгоруков Моисей Захарович (1797–1855) — князь, генерал-адъютант, генерал-майор с 1842, генерал лейтенант с 1845, командир Самурского отряда (1849–1853), дербентский генерал-губернатор с 1847, затем командующий войсками в Прикаспийском крае — 265, 271, 272, 340, 382, 388, 533–536, 540, 541, 543–548, 550–555

Арнаутов Василий Иванович — станичный атаман гребенских казаков — 279, 439

Арцу-Чермоев — офицер из горцев — 531

Асеев (Асев) — поручик 82-го пехотного Дагестанского полка — 580, 584

Аслан-Бей — сын владетеля Абхазии — 60, 61

Аслан-Хан Кюринский — полковник русской службы — 17, 42, 54

Ахвердов Федор Исаевич (1773–1820) — генерал-майор, командующий артиллерией Отдельного Грузинского корпуса — 44

Ахверды-Магома — наиб, военачальник Шамиля — 226, 231, 233, 234, 275, 298

Ахмет-хан Мехтуллинский — генерал-майор русской службы (ум. 1843) — 219, 221, 222, 225, 226, 229, 230, 232, 346–248, 257

Багриновский — рядовой 6-го линейного батальона, затем унтер-офицер, директор Сухумского ботанического сада — 160, 161

Балашевич — майор, командир батальона 82-го пехотного Дагестанского полка — 564, 578, 580

Бальмен, де, Яков Петрович (1813–1845) — граф, художник, адъютант генерала Лидерса, участник экспедиции в Дарго — 486, 376, 400

Бандура — солдат Кабардинского полка, участник экспедиции в Дарго — 421

Баранов Эдуард Трофимович — граф, полковник, флигель-адъютант, участник экспедиции в Дарго — 134, 404, 499

Баратынский — в 1840 флигель-адъютант, полковник — 152, 153

Барятинский Александр Иванович (1814–1879) — князь, генерал-адъютант, генерал-фельдмаршал, служил на Кавказе с 1835, наместник Кавказа и главнокомандующий Кавказской армией (1856–1862), с 1862 член Государственного совета — 101, 296, 358, 360–361, 401, 406, 424, 433, 458, 477, 506, 564, 583, 586, 588, 589, 590–592, 595, 597–602, 624, 634

Баумгартен (уб. 1845) — артиллерийский юнкер, участник экспедиции в Дарго — 392, 393, 473

Баумгартен Александр Карлович (1815–1883) — в 1839 прапорщик, позднее генерал-адъютант, генерал от инфантерии (с 1875), начальник Николаевской академии Генерального штаба (с 1858), председатель Главного военно-госпитального комитета (с 1867), член Военного совета (с 1869) — 206, 209

Бах, фон — капитан Тверского драгунского полка, разжалованный в рядовые — 626

Бахметев — поручик-кавалергард, участник экспедиции в Дарго — 495

Бачинский — офицер Апшеронского полка (1859) — 577

Башилов (уб. 1845) — юнкер, ординарец генерала Лидерса, участник экспедиции в Дарго — 487

Бебутов Василий Осипович (1791–1858) — с 1816 адъютант при Ермолове, с 1828 генерал-майор, с 1830 начальник Армянской области, с 1847 командующий войсками в Северном и Нагорном Дагестане и начальник гражданского управления Закавказского края, с 1854 управляющий гражданской частью и войсками, не входившими в состав действующего корпуса, с 1856 генерал от инфантерии, с 1858 член Государственного совета — 331, 351, 359, 370, 440, 447, 452, 455

Бегановский — прапорщик 82-го пехотного Дагестанского полка (1859) — 573

Безобразов Сергей Дмитриевич (1809–1879) — генерал от кавалерии (с 1864), в 1835–1841 командир Нижегородского драгунского полка, с 1841 генерал-майор, командующий войсками левого фланга Кавказской линии, с 1864 член Александровского комитета о раненых — 326, 376, 460, 461, 464, 500

Беклемишев — ротмистр (капитан), адъютант И. Ф. Паскевича — 389, 404, 476, 477

Бекович-Черкасский Александр (уб. 1717) — кабардинский князь, принявший православие; пожалованный в капитаны Преображенского полка возглавлял поход русских войск на восточное побережье Каспия — 277

Бельгарц Валериан Александрович — полковник, командир Прагского (Пражского) пехотного полка в 1845, впоследствии — генерал от инфантерии — 380, 461, 463, 478

Бельфорт Иван Федорович — граф, полковник с 1843, комендант Моздока в 1839 — 198

Белый — прапорщик Белостокского пехотного полка, воинский начальник укрепления Эрсакон — 173, 174

Белявский Константин Яковлевич (1802–1857) — генерал-майор (с 1840), в 1845 состоял по особым поручениям при Отдельном Кавказском корпусе, участник экспедиции в Дарго, с 1847 кутаисский военный губернатор, участник Крымской войны — 383, 387, 396, 400, 464, 466, 478, 483, 485–487, 493

Бенет — прапорщик Ширванского полка (1848) — 550

Бенкендорф Константин Константинович (1817–1857) — генерал-адъютант (с 1855), в 1845 командир 1-го батальона Куринского егерского полка, позднее русский военный атташе в Берлине — 91, 422, 433, 446, 454, 456, 483, 486

Беранже Пьер Жан (1780–1857) — поэт — 364

Бестужев (Марлинский) Александр Александрович (1797–1837) — декабрист, писатель, на Кавказе с 1829, служил в Черноморских линейных батальонах, с 1835 прапорщик погиб в бою с горцами — 89, 90, 254

Биакай — воин армии Шамиля — 246, 247

Бибиков — полковник, командир Навагинского полка, убит в экспедиции в Дарго — 69, 361, 399, 478, 499

Бибиков — штабс-капитан гвардии, служивший в Чеченском отряде в 1839 — 201, 203, 209, 210

Бий-Булат — предводитель чеченцев — 302

Бисмарк фон Отто (1815–1898) — немецкий государственный деятель, рейхсканцлер Германии (1871–1900) — 146

Блум — поручик из гвардейских драгун, участник экспедиции в Дарго — 495

Блюхер Гебхард Леберехт (1742–1819) — прусский фельдмаршал — 146

Боборыкин — поручик путей сообщения — 66

Бриммер Эдуард Владимирович (1797–1874) — генерал от артиллерии (с 1866), в 1832–1837 командир 29-й артиллерийской бригады, в 1848–1856 начальник артиллерии Отдельного Кавказского корпуса, в 1856–1861 комендант Новогеоргиевска — 104, 105, 111, 114, 548, 549

Бринк, фон, Егор Егорович (ум. 1841) — полковник Тенгинского пехотного полка (с 1841 генерал-майор), комендант крепости Анапа — 142

Броневский Павел Николаевич — в 1840-е полковник, обер-квартирмейстер войск Кавказской линии, позднее генерал-майор — 183

Булгаков — подполковник, командир Кабардинского пехотного полка при Ермолове — 73

Булгаков — подпоручик Финляндского полка, служивший в Чеченском отряде в 1839 — 203

Булгаков Сергей Алексеевич — генерал от инфантерии, в 1806–1811 командовал войсками на Кавказской линии — 289, 302

Бутков Владимир Петрович (1814–1881) — статс-секретарь, в 1853–1865 государственный секретарь, управляющий делами Кавказского и Сибирского комитетов — 598

Бутурлин Сергей Петрович (1803–1873) — генерал от инфантерии, с 1843 подполковник, помощник начальника штаба Отдельного Кавказского корпуса, а затем начальник походного штаба генерал-адъютанта Нейдгардта (до 1845), участник Крымской войны, начальник штаба войск, расположенных в придунайских княжествах — 275, 319, 321

Бухольц (ум. 1854) — поручик Ширванского полка, служивший на Кавказе в 1848 — 546

Буцковский — составитель карты Кавказа в начале XIX в. — 65

Бучкиев — капитан, служивший в 1848 в укреплении Ахты — 535, 550

Быков — подполковник Апшеронского полка, служивший в Чеченском отряде в 1839 — 243

Бюзурк Мирза — министр Аббас-Мирзы — 17, 35

Бюрно — генерал-майор, инженер, служивший на Кавказе в 1830–1840-х, автор плана завоевания Кавказа — 555

Вальтер — немецкий врач — 595, 598

Вальяно Ставр Григорьевич — помещик — 152, 153

Васильчиков Сергей Илларионович — князь, адъютант М. С. Воронцова в 1845, позднее командир Ширванского полка — 376, 429, 433, 441, 460, 489, 492, 494, 499, 503–506

Вахвахов — князь, капитан — 96

Вели-паша — командующий турецким отрядом в годы Крымской войны — 439

Вельяминов — помещик — 550

Вельяминов Алексей Александрович (1785–1838) — с 1818 генерал-майор и начальник штаба Отдельного Грузинского, позднее Кавказского корпуса, затем начальник 14 и 16-й пехотной дивизий, в 1831–1838 — начальник войск на Кавказской линии и в Черномории, начальник Кавказской области — 19, 39, 51, 53, 64, 67, 68, 72, 73, 78, 83, 85, 86, 88, 89, 91, 92–95, 100, 101, 104–112, 124, 125, 139, 163, 165, 169, 302, 303, 415, 625

Вельяминов Иван Александрович (1771–1837) — в чине генерал-лейтенанта управлял гражданской частью на Кавказе при Ермолове, с 1827 командующий Отдельным Сибирским корпусом и генерал-губернатор Западной Сибири, с 1828 генерал от инфантерии — 34, 74, 75, 91

Вельяминова Анна Васильевна — жена В. М. Козловского — 450

Веревкин Александр Николаевич (ум. 1850) — капитан Генерального штаба, участник экспедиции в Дарго — 376, 434, 460

Верховский — подполковник квартирмейстерской части, служил на Кавказе при Ермолове — 19, 47, 49, 57

Веселицкий — подполковник, служивший на Кавказе в 1843 — 271

Ветчей — капитан, командир 1-й карабинерной роты Мингрельского полка в 1840-х — 423

Викторов 1-й Владимир Михайлович — полковник корпуса жандармов (с 1839), служил в 1839 в Чеченском отряде — 201

Викторов Евграф Алексеевич (ок. 1790–1845) — генерал-майор, участник войны 1812, с 1841 начальник 6-го округа корпуса жандармов (Кавказская обл., Закавказская обл. и Астраханская губ.), участник экспедиции в Дарго — 378, 379, 391, 434, 473

Вильгельм (Людвиг-Август) — принц Баденский (р. 1829) — муж княгини Марии Максимилиановны, внучки Николая I — 594

Вильгельм I Гогенцоллерн (1797–1888) — прусский король (с 1861), германский император (с 1871) — 146

Вильде — капитан, служивший в Чеченском отряде в 1839 — 203, 245

Виноградский — комиссариатский чиновник — 430

Витгант — майор 82-го пехотного Дагестанского полка (1859) — 557, 577

Витгенштейн — офицер, участник экспедиции в Дарго — 331

Витгенштейн Э. — князь, корреспондент «Военного сборника» — 633

Витовский Иосиф Петрович — полковник, участник экспедиции в Дарго — 478

Витторт — полковник Куринского полка (после 1839) — 203, 291, 294, 295

Владимиров — полковник, командир Брестского полка (1846) — 417

Власов (ум. 1839) — майор, служивший в Чеченском отряде — 199, 203, 206, 236

Власов Максим Григорьевич (1767–1848) — генерал-майор (с 1813), с 1819 походный атаман Донских полков, находившихся в Грузии, и 1820–1826 начальник Черноморского казачьего войска, с 1836 атаман Войска Донского — 59, 103

Волконский Григорий — князь, приятель К. Бенкендорфа — 356

Волобуев Иван — купеческий сын — 169, 170

Вольф Николай Иванович (1811–1881) — генерал-лейтенант с 1856, служил на Кавказе с 1837, обер — квартирмейстер Отдельного Кавказского корпуса (1846–1852), член Военного совета с 1856, адъюнкт-профессор Николаевской Академии Генерального Штаба с 1843 — 202, 219–222, 241, 258, 433

Вольховский Владимир Дмитриевич (1798–1841) — генерал-майор, с 1826 на Кавказе, в 1828 и 1831 обер-квартирмейстер Отдельного Кавказского корпуса, в 1832–1837 начальник штаба корпуса — 121

Воронов (ум. 1839) — корнет лейб-гвардии Уланского полка, служил в 1839 в Чеченском отряде — 203, 243

Воронцов Михаил Семенович (1872–1856) — светлейший князь и генерал-фельдмаршал; новороссийский генерал-губернатор и наместник Бессарабской области (1823–1824), наместник Кавказа и главнокомандующий Отдельным Кавказским корпусом (1844–1854) — 85, 132, 139, 140, 152, 161, 164, 167, 169, 170, 171, 174–176, 178–183, 185–189, 191–197, 331, 332, 334–337, 340–347, 351, 353, 355, 357–361, 363, 374–376, 378, 379, 382–384, 386, 388, 391, 393, 394, 396, 397, 399–404, 407, 409, 410, 413, 417, 420, 421, 430, 431, 433, 434, 440, 441, 444–446, 453, 457, 459, 460, 462, 463, 467, 469, 471, 472, 476, 477, 479, 481, 483, 488–493, 495–497, 500, 502–504, 506, 517, 519, 625

Воронцова Елизавета Ксаверьевна — жена М. С. Воронцова — 167, 428

Волковский Франц Павлович — быв. студент Виленского университета, служил на Черноморской береговой линии, в 1845 поручик, в 1878 генерал-майор — 161

Врангель Александр Евстафьевич (1804–1881) — барон, генерал от инфантерии с 1866, генерал-адъютант с 1857, в 1837–1839 командир Ширванского полка, затем командующий 1-й бригадой 19-й пехотной дивизии, с 1842 состоял по особым поручениям при Отдельном Кавказском корпусе, начальник Каспийской области 1844–1845, шемахинский генерал-губернатор 1847–1849. командующий войсками и управляющий гражданской частью в Прикаспийском крае 1858–1859, командир Дагестанского отряда в 1859, член Военного совета с 1862 — 241–243, 245, 255, 556, 560–563, 565, 570, 577

Врангель Владимир — барон, поручик лейб-гвардии Гренадерского полка, участник экспедиции в Дарго — 385, 468, 503

Вревская — баронесса, жена А. С. Траскина — 123

Вревский Ипполит Александрович (1813–1858) — барон, служил на Кавказе с середины 1830-х, с 1845 командир Навагинского пехотного полка, с 1850 генерал-майор, командир 1-й бригады 19-й пехотной дивизии, с 1852 командир Владикавказского военного округа, с 1856 командующий войсками Лезгинской кордонной линии — 169, 170, 198–199, 202, 205, 218, 429

Вревский Павел Александрович (1809–1855) — барон, генерал-адъютант, на Кавказе с 1834 по 1838, с 1848 генерал-майор и директор канцелярии Военного министерства — 138, 139

Вреде — барон, генерал-майор, начальник в Кубинской провинции при Ермолове — 38, 55

Вышеславцев — прапорщик, служивший в 1830-х на Западном Кавказе — 90

Гагарин Александр Иванович (1801–1857) — князь, в 1845 адъютант князя Воронцова, затем дербентский градоначальник, в 1853 начальник Гурийского отряда, с 1857 генерал-губернатор Кутаиси — 110, 168, 433, 534, 552

Галатерси Иосиф Гаврилович — граф, в 1845 подполковник, адъютант М. С. Воронцова, участник экспедиции в Дарго — 433

Галафеев Аполлон Васильевич (р. 1793) — генерал-лейтенант с 1839, начальник штаба Отдельного Сибирскою корпуса 1834–1837, командир 26-й пехотной дивизии с 1838, командир Чеченского отряда в 1840, комендант Севастополя в 1842–1846, в отставке с 1853 — 201, 203, 224, 231–233, 244, 245, 258, 264, 290, 413

Галбац (Гальбац-Дибир) — наиб Шамиля — 226, 231

Гамзат-бек — второй имам Чечни и Дагестана (1832–1834) — 98, 121

Ган — барон, подполковник артиллерии, начальник Кисловодской кордонной линии (1837) — 78, 125

Ган Павел Васильевич (1793–1762) — сенатор (с 1836), глава комиссии по реформе управления Кавказом (с 1837), в отставке с 1846 — 146, 411

Гассан-Хан — брат аварского хана — 26, 29, 58

Гасфорт Густав Христианович (1794–1874) — генерал от инфантерии, генерал-адъютант, в 1835–1840 начальник штаба 5-го пехотного корпуса, с 1839 начальник 15-й пехотной дивизии, в 1851–1861 генерал-губернатор Западной Сибири — 149–151

Гейден Федор Лонгинович (1821–1900) — генерал от инфантерии, граф, в 1845 поручик Генерального штаба, состоял при Воронцове во время экспедиции в Дарго, позднее генерал-адъютант (с 1862) и начальник штаба Гренадерского корпуса (1856–1861), с 1866 начальник Главного штаба — 485–487

Гейман Василий Александрович (1823–1878) — генерал-лейтенант, с 1861 командир Севастопольского полка, в 1861–1865 командир Нижне-Абадзехского отряда, с 1865 помощник начальника 21-й пехотной дивизии, с 1872 командир 20-й пехотной дивизии, в ходе русско-турецкой войны 1877–1878 командовал Александропольским отрядом — 611, 613, 615–617, 619, 620, 630–633

Герасимов — генерал-майор, обер-квартирмейстер походного штаба Нейдгардта (1844) — 275, 321

Глебов Михаил Павлович (1819–1847) — адъютант Нейдгардта, участник экспедиции в Дарго — 275, 376, 429, 434, 444, 445, 460, 470, 489, 492, 494, 503, 505

Гнейзенау Август-Вильгельм (1760–1831) — генерал-майор прусской армии, в 1813 начальник штаба Силезской армии — 146

Годлевский — полковник, командир горной батареи, участник экспедиции в Дарго — 493, 496

Голицын (Кулик) — полковник, адъютант М. С. Воронцова, участник экспедиции в Дарго — 433

Голицын (ум. 1844) — князь, юнкер Куринского полка — 463, 467

Голицын Валериан Михайлович (1803–1859) — князь, декабрист, сосланный в Сибирь, в 1837 переведен рядовым на Кавказ, в 1838 зачислен в штат общего кавказского областного управления в Ставрополе, с 1856 жил в Москве — 89, 90, 121

Голицын Владимир Сергеевич (1794–1861) — князь, генерал-лейтенант, в 1843–1849 начальник центра Кавказской линии, позднее витебский, могилевский и смоленский генерал-губернатор — 167

Головин — поручик, в 1839 служил в Чеченском отряде — 252

Головин Александр Васильевич (1821–1886) — в 1861–1866 министр народного просвещения; член Государственного совета — 598

Головин Евгений Александрович (1782–1858) — генерал от инфантерии, участник наполеоновских войн, варшавский военный губернатор (1828–1837), командир Отдельного Кавказского корпуса (1838–1842), с 1848 член Государственного совета — 109, 122, 123, 143, 146–148, 203, 264, 269, 320, 327, 411, 413, 504

Горский — полковник Генерального штаба, обер-квартирмейстер войск Кавказской линии и Черномории (до 1838), позднее обер-квартирмейстер Отдельного Сибирского корпуса — 84–86, 119

Горчаков Петр Дмитриевич (1795–1868) — князь, генерал от инфантерии, член Государственного совета, с 1820 генерал-майор и управляющий Имеретией, с 1825 начальник 22-й пехотной дивизии и исполняющий должность начальника Кавказской области, с 1836 по 1851 губернатор Западной Сибири, командир Отдельного Сибирского корпуса — 61, 150

Горшельт Теодор (1829–1871) — немецкий художник, автор многочисленных работ на тему Кавказской войны, был на Кавказе в конце 1850-х–1860-х — 339

Горшков — прапорщик корпуса топографов (конец 1830-х) — 109

Горяев — офицер, в 1839 служил в Чеченском отряде — 245, 147

Граббе Николай Павлович (1832–1896) — граф, сын П. X. Граббе, генерал-лейтенант с 1876, в 1861–1863 командир Нижегородского драгунского полка, с 1863 командир Пшехского отряда — 631

Граббе Павел Христофорович (1789–1875) — генерал от кавалерии (с 1856), командующий войсками Кавказской линии и Черномории (1838–1842), с 1852 член Александровского комитета о раненых, с 1865 наказной атаман Войска Донского, с 1866 член Государственного совета — 109, 142–144, 147, 168, 193, 196, 201–203, 205–207, 209–212, 215, 216, 219, 221, 224–226, 228–242, 244–247, 249, 250, 252–258, 264, 266, 267, 269, 320, 328, 282, 407, 413, 481, 489

Грейг Алексей Самуилович (1775–1845) — адмирал с 1828, в 1816–1833 главный командир Черноморского флота и портов, военный губернатор Николаева и Севастополя — 127

Греков 1-й Николай Васильевич (1875–1825) — с 1822 генерал-майор, начальник левого фланга Кавказской линии, убит религиозным фанатиком — 60, 68, 70, 71, 72, 110, 302

Грекулов Андрей Степанович — подполковник, состоял при штабе М. С. Воронцова, позднее командир Мингрельского гренадерского полка — 179

Грибоедов Александр Сергеевич (1790 или 1795–1829) — писатель, дипломат — 121

Гуляков Василий Семенович (1751–1804) — генерал-майор, с 1800 командир Кабардинского полка — 355

Гумбольдт Александр (1769–1859) — немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник — 616

Гурко Владимир Осипович (1795–1852) — генерал-лейтенант, с 1842 по 1845 командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории; в 1845 начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса — 269–270, 272, 274, 308, 321, 333, 363, 403, 460, 492, 550

Гурский — капитан, служивший на Кавказе в 1848 — 538

Густомясов — казак горского казачьего полка, телохранитель А. М. Дондукова-Корсакова — 483, 499

Давыдов Владимир Александрович (1816–1886) — полковник, состоял при Барятинском — 598

Давыдов Ростислав — адъютант Воронцова, участник экспедиции в Дарго — 433

Дадиан Екатерина Александровна (1816–1882) — светлейшая княжна, статс-дама, правительница Мингрелии — 598

Дадьян Александр Леонович (1801 — нач. 1860-х) — князь, флигель-адъютант, в 1829–1837 полковник, командир Эриванского карабинерного полка — 120, 121, 411

Дамберг Софья Андреевна — знакомая Н. Н. Раевского — 158

Даниил-султан Елисуйский — кавказский владетель, генерал-лейтенант русской службы, затем перешел на сторону Шамиля — 411, 412, 532, 533, 542

Данненберг Петр Андреевич (1792–1872) — генерал-лейтенант, в 1866–1839 начальник 15-й пехотной дивизии, с 1839 начальник штаба 5-го пехотного корпуса — 150

Девель Федор Данилович (1817–1887) — генерал-лейтенант (с 1876), в 1859 подполковник, командир 83-го пехотного Самурского полка, служил в Дагестанском отряде — 577

Дельвиг Андрей Иванович (1813–1887) — капитан путей сообщения (1840), позднее генерал-лейтенант, сенатор — 153

Дельвиг Николай Иванович (1814–1870) — генерал-лейтенант (с 1863), в 1845 капитан Генерального штаба, во время экспедиции в Дарго состоял при Лидерсе, в годы Крымской войны командир Владимирского пехотного полка, затем командир 23-й пехотной дивизии — 337, 376, 400, 486

Дельпоццо Иван Петрович (1739–1821) — генерал-майор, на Кавказе с 1795, с 1810 начальник Владикавказской крепости, затем командир 19-й пехотной дивизии и командующий войсками на Кавказской линии, с 1818 — комендант Астрахани — 14, 22, 39, 72

Джафар-Кули Кубинский — кавказский владетель, генерал-майор русской службы — 543, 544, 547

Джемал — чиркеевский старшина в 1839 — 211, 249, 255

Джиморджиз — полковник, командир Дагестанского конно-иррегулярного полка (1845) — 431

Дибич Иван Иванович (1785–1831) — барон, с 1827 граф, генерал-фельдмаршал, с 1823 начальник Главного штаба, в 1829 командующий армией на Балканах, русско-турецкой войне, в 1830–1831 главнокомандующий армией, действующий против польских повстанцев — 133

Длотовский — юнкер Кабардинского полка, участник экспедиции в Дарго, позднее полковник и командир Сунженского казачьего полка — 478

Дмитриев — капитан гарнизонной артиллерии, в 1839 заведовал крепостными строениями и госпиталем в крепости Бурной — 255

Дмитрий Донской — великий князь Московский (1359–1389) — 91

Добровольский — артиллерийский офицер (1848) — 536

Добрышин (ум. 1848) — капитан, командир 1-й гренадерской роты Ширванского полка — 543, 546, 547

Дове — подполковник, командир 1-го батальона Севастопольского полка (1862) — 617

Долгорукий — князь — 491

Долгоруков (ум. 1837) — князь, гвардии поручик — 116

Долгоруков Григорий — князь, капитан Генерального штаба, служил на Кавказе в 1837 — 116

Домбровский — капитан, в 1839 служил в Чеченском отряде — 203

Дружинин Николай Яковлевич — полковник, в 1845 комендант Главной квартиры М. С. Воронцова — 376, 434, 460, 467, 504

Дондуков-Корсаков Александр Михайлович (1820–1893) — генерал от кавалерии, мемуарист (сведения о нем см. в ком. к с. 408) — 331, 369, 376, 385, 400

Дубровин Николай Федорович (1837–1894) — историк, автор трудов по завоеванию Кавказа — 624

Дыдыш-Кальян — князь Сванетии — 433

Евдокимов — командир роты Апшеронского полка, участник экспедиции в Дарго — 395

Евдокимов Николай Иванович (1804–1875) — граф, генерал-адъютант, с 1864 генерал от инфантерии, с 1855 начальник левого фланга Кавказской линии, в 1860–1861 командующий войсками Кубанской и Терской областей, с 1861–1865 командующий войсками в Кубанской области — 365, 590–592, 594, 690–603, 613–616, 623–626, 629, 630, 634, 637

Егоров — штабс-капитан Навагинского полка, служивший на Кавказе в 1837 — 112–113

Евстратов — капитан инвалидной команды, комендант Елизаветпольской крепости (1856) — 432

Едлинский Альберт Артурович — поручик австрийской службы, прикомандированный в 1845 к штабу Воронцова, позднее генерал русской службы, помощник начальника дивизии — 434, 464, 495

Екатерина II (1729–1796) — императрица (1762–1796) — 41, 435, 601

Ермолов Алексей Петрович (1777–1861) — генерал от артиллерии с 1818, в 1816–1827 командир Отдельного Грузинского, позднее Кавказского корпуса, мемуарист (сведения о нем см. в ком. к с. 13) — 79, 91, 93, 95, 99, 121, 176, 186, 193, 196, 197, 259, 286, 289, 302, 303, 310, 311, 345, 367, 410, 425, 441, 447, 624

Жемчужников — сенатор — 152

Жуковский — офицер гвардейской артиллерии, в 1839 служил в Чеченском отряде — 203

Забуга Конон — унтер-офицер Кабардинского полка (1837) — 119

Забудский Николай Николаевич — генерал-майор, в 1860 обер-квартирмейстер войск Кавказской линии, с 1861 начальник штаба войск Кубанской области — 616, 624, 626

Завадьевский (ум. 1845) — полковник, командир 5-го саперного батальона, участник экспедиции в Дарго — 361, 400, 456

Заводовская Анна Павловна — жена Н. С. Заводовского — 165

Заводовский Николай Степанович (1783–1853) — генерал от кавалерии, наказной атаман Черноморского казачьего войска (с 1830), с 1845 временно командовал войсками на Кавказской линии и в Черномории — 163–165, 170, 175, 178, 180–183, 185, 189, 191

Зайцев — майор, командир батальона Апшеронского полка (1843) — 272

Закорков — комиссионер — 169

Заруцкий Иван Мартынович (ум. 1614) — предводитель казачьих отрядов в эпоху Смуты — 276

Засс Григорий Христофорович (1797–1883) — барон, генерал от кавалерии с 1864, с 1835 командующий войсками Кубанской линии, в 1840–1842 начальник правого фланга Кавказской линии — 78, 80–84, 102, 103, 166

Заур — брат наиба Тарама — 510–513, 515, 519, 528

Заусан — прапорщик милиции кавказских горцев — 248

Земский — врач, в 1839 служил в Чеченском отряде — 203, 208, 248

Зотов Павел Дмитриевич (1824–1879) — генерал от инфантерии, член Военного совета с 1877; в 1861 начальник штаба войск Кубанской области, затем генерал-квартирмейстер Кавказской армии, в 1863–1865 помощник командующего войсками Кубанской области, в 1863 командир Пшехского отряда, с 1877 командир 4-го армейского корпуса — 599, 630, 631

Зубов Валериан Александрович (1771–1804) — граф, генерал-аншеф с 1796, в 1795–1796 командовал корпусом, направленным в Закавказье — 30, 476

Зыбин — офицер гвардейской артиллерии, в 1839 служил в Чеченском отряде — 203

Ибрагим-хан Мехтуллинский — ротмистр (1859) — 573

Иван IV Васильевич Грозный (1530–1584) — великий князь с 1533, царь с 1547 — 91

Иванов Николай Агапович (1813–1873) — генерал-лейтенант, в 1858–1860 кутаисский губернатор, с 1862 наказной атаман Кубанского казачьего войска — 597

Ивелич Константин Маркович (ум. 1839) — граф, генерал-майор, флигель адъютант с 1825, командир Апшеронского пехотного полка с 1836 — 239, 240

Игнатович — прапорщик 82-го пехотного Дагестанского полка (1859) — 558

Игумнов — казак, сопровождавший К. Бенкендорфа во время Даргинской экспедиции — 338, 351

Иеремия — епископ Кавказский и Черноморский — 177, 178, 184

Износков — майор, служивший на Кавказе (1818) — 39

Иналов Элиас — офицер русской армии из числа кавказских горцев (1839) — 259

Инзов Иван Никитич (1768–1845) — генерал от инфантерии, участник наполеоновских и русско-турецких войн — 88

Интериано Джиорджио — итальянский путешественник XVII в. — 97

Ираклий Грузинский — князь, участник экспедиции в Дарго — 465

Исмаил-хан Шекинский — шекинский хан, генерал-майор русской службы — 44

Истомин Владимир Иванович (1809–1855) — контр-адмирал (1853) — 128

Казак Луганский (В. И. Даль) (1801–1872) — этнограф, лексикограф и писатель — 165

Казбек — князь, участник экспедиции в Дарго — 351

Кази-Магомед (Гази-Магомет, Кази-Мулла) (1792–1832) — 1-й имам Дагестана (1828–1832), пытавшийся объединить горцев и создать теократическое государство горцев Дагестана и Чечни в конце 1820-х — начале 1830-х. — 93, 98, 121, 122, 255, 268, 302, 311, 312, 315–317, 319, 327, 338, 411

Канищев — прапорщик Куринского полка, участник экспедиции в Дарго — 375

Каплан — князь, участник экспедиции в Дарго 401

Каракуль-Магома — предводитель чеченцев — 599, 600

Карганов Иосиф — полковник, до 1861 командовал войсками в Абхазии — 597

Карлгоф Николай Иванович (1806–1877) — генерал от инфантерии; до 1861 — генерал-квартирмейстер Кавказской армии; в 1861–1871 командовал иррегулярными войсками, с 1871 член Военного совета — 599

Карове — полковник, в 1840 воинский начальник Новотроицкого укрепления — 161, 162

Карцев Александр Петрович (1817–1875) — генерал-адъютант, генерал от инфантерии с 1870, профессор Николаевской Академии Генерального штаба (с 1849), с 1856 обер-квартирмейстер Отдельного гвардейского корпуса, с 1861 начальник штаба Кавказской армии, помощник Главнокомандующего кавказской армией (1865–1868), командующий войсками Харьковского военного округа с 1869, член Военного совета с 1868 — 589, 590, 599

Катенин Александр Андреевич (1803–1860) — генерал-адъютант с 1856, генерал-лейтенант с 1853, начальник штаба 1-го пехотного корпуса (с 1839), участвовавшего в экспедициях против горцев в 1839–1841, начальник штаба гренадерского корпуса (1842–1847), командир Оренбургского корпуса, оренбургский и самарский губернатор (с 1857) — 212, 220–222, 231

Катер — полковник, в 1848 начальник штаба Дагестанского отряда, позднее генерал-лейтенант, сенатор — 542

Катон Марк Порций (95–46 до н. э.) — римский государственный деятель — 202

Каханов Семен Васильевич (1802–1857) — генерал-лейтенант, в 1830–1838 командовал несколькими дивизиями, в 1839 грузинский гражданский губернатор, затем член совета главного управления Закавказским краем — 449

Кашутин Василий Алексеевич (1791–1842) — полковник, в 1837 командир Тенгинского полка, позднее генерал-майор — 103, 107

Квицинский — капитан 82-го пехотного Дагестанского полка (1859) — 562

Кемферт Павел Иванович (1810–1882) — генерал-лейтенант, в 1861–1863 помощник командующего войсками Кубанской области — 592, 597

Кибит-Магома (Кебит-Магомет) — наиб Шамиля — 249, 264, 212, 542–544, 546, 572, 576

Кирьяков (ум. 1831) — капитан 40-го егерского полка — 314

Кишинский Николай Семенович (1814–1868) — в 1845 майор Кабардинского полка, кумыкский пристав, в 1859 подполковник, командир 2-го батальона Ширванского полка, позднее генерал-лейтенант, начальник 15-й пехотной дивизии — 442, 446, 543–546

Клингер Иван Андреевич (ум. 1897) — в 1847 штабс-капитан, позднее генерал-майор, мемуарист (сведения о нем см. в ком. к с. 507) — 531

Клочков — антиквар — 399

Клугенау Анна Ефимовна — жена Ф. К. Клюки фон Клугенау — 430

Клюки фон Клугенау Франц Карлович (1791–1851) — генерал-лейтенант (с 1844), командующий войсками в Северном Дагестане (1832–1837), в 1838 — управляющий Ахалцихской провинцией, в 1845–1849 — командир 19-й пехотной дивизии — 254, 256, 258, 264, 271, 272, 324, 326–335, 376, 383, 386, 388, 430, 457, 464, 473, 476, 478

Кобиев — подполковник, был в плену у горцев — 565

Ковалев — в 1831 подполковник, начальник крепости Внезапной — 311

Ковалевский Петр Петрович (1808–1855) — генерал-майор, службу на Кавказе начал в 1843 полковником, командиром 20-й артиллерийской бригады, начальник правого фланга Кавказской линии (1853–1855), в Крымскую кампанию начальник 13-й пехотной дивизии — 166, 358, 359, 362–365, 368, 382

Кодрингтон — лорд, вице-адмирал, командовал союзной эскадрой в Наваринской битве — 126, 127

Козинцев — в 1847 капитан, полковой адъютант Кабардинского полка — 449, 450

Козловский — князь, в 1845 состоял при штабе М. С. Воронцова, участник экспедиции в Дарго — 376, 434, 460

Козловский Викентий Михайлович (1797–1871) — генерал от инфантерии; в 1841–1847 командир Кабардинского полка, в 1853–1858 командующий войсками Кавказской линии и Черномории, с 1858 член генерал-аудиториата Военного министерства — 159, 169, 272, 318, 391, 404, 441, 446–451, 464, 480, 491

Колосовский Иван Григорьевич (р. 1812) — генерал-лейтенант, с 1855 исправляющий должность генерал-интенданта Отдельного Кавказского корпуса, с 1866 в отставке — 598

Кольсон — французский военный агент в Петербурге — 594

Колюбакин Борис Михайлович (1853–?) — историк, профессор Николаевской Академии Генерального штаба — 338, 346, 380, 390

Колюбакин Михаил Петрович (1813–?) — в 1856–1857 — тифлисский военный губернатор; в 1858–1861 управляющий Мингрелией, с 1861 — начальник управления сельского хозяйства и промышленности на Кавказе — 597

Колюбакин Николай Петрович (1810–1868) — генерал-майор (с 1857), сенатор (с 1863), кутаисский военный губернатор (1856–1857), управляющий Мингрелией (1858–1861), эриванский военный губернатор (1858–1861), кутаисский военный губернатор (1861–1863) — 404, 495, 597

Компанейский — инженер-капитан, служивший на Кавказе в 1840-х — 152

Копьев Юрий Алексеевич (ум. 1881) — в 1840-х полковник, флигель-адъютант, командир Грузинского гренадерского полка, позднее командир Полтавского полка — 179

Корзун Иван Павлович — капитан, в 1844 командовал батальоном Тенгинского полка — 160

Корнилов Владимир Алексеевич (1806–1854) — вице-адмирал (1852), в 1838 капитан 2-го ранга, начальник штаба Черноморской эскадры, с 1849 начальник штаба Черноморского флота, с сентября 1854 начальник обороны Севастополя — 127, 128, 131, 148

Корсаков Мстислав (ум. 1845) — двоюродный брат А. М. Дондукова-Корсакова, участник экспедиции в Дарго — 424

Косович — майор, служивший на Кавказе в 1843 — 271

Костырка (ум. 1845) — поручик Куринского полка, участник экспедиции в Дарго — 503

Костырко (ум. 1844) — подполковник Куринского полка — 293

Котляревский — генерал-майор — 600

Коцарев — в 1822 полковник артиллерии — 60, 63, 64

Коцебу 2-й Павел Евстафьевич (1801–1884) — граф, генерал-адъютант с 1847, начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса (1837–1853) с перерывом в 1845, начальник штаба Южной армии и всех военных сил в Крыму (1855), новороссийский и бессарабский генерал-губернатор (1862–1874), варшавский генерал-губернатор (1874–1880), член Государственного совета (с 1863) — 270

Кочетков Сергей — рядовой 8-й роты 82-го пехотного Дагестанского полка (1859) — 564

Кривцов Сергей Иванович (1802–1864) — декабрист, сослан на Кавказ, прапорщик с 1837, служил в Отдельном Кавказском корпусе (1831–1839) — 90

Крузенштерн — в 1840 полковник, флигель-адъютант — 152, 153

Круковский — полковник, командир Хоперского полка (1845) — 170

Круковский Феликс Антонович (1804–1852) — генерал-майор; с 1839 командир Горского казачьего полка, с 1845 командир Нижегородского драгунского полка, с 1848 наказной атаман Кавказского линейного казачьего войска — 424

Ктиторов Иван Леонтьевич — в 1845 подполковник, комендант Герзель-аула — 502

Кудашев Михаил Федорович — генерал-майор, участник экспедиции в Дарго — 363

Кузин — откупщик — 173

Кузин — в 1845 сотник Хоперского казачьего полка — 173–175

Кузьмин — обер-аудитор, служивший на Кавказе в 1840-е — 170

Кульман Ф. — в 1850 воинский начальник крепости Грозной — 531

Купер Джеймс (1789–1851) — американский писатель — 132

Куракин — князь — 123

Кусаков Лев Иванович — в 1845 полковник, дежурный штаб-офицер штаба войск Кавказской линии, позднее генерал-майор — 170, 183

Кутузов — знакомый А. А. Вельяминова — 91

Кухаренко Яков Герасимович (1800–1862) — генерал-майор (с 1853), в 1851 исполняющий должность наказного атамана Черноморского казачьего войска, в 1852 исполняющий должность начальника штаба Черноморского казачьего войска, в 1861–1862 управляющий Нижнекубанской кордонной линией — 600

Лабынцев Иван Михайлович (1802–1883) — генерал от инфантерии с 1859, командир Кабардинского полка с 1838, начальник 19-й пехотной дивизии с 1845, командир 1-го армейского корпуса с 1856 — 170, 171, 195, 203, 205, 207, 208, 211, 216, 217, 219, 229, 230, 236, 244, 247, 249, 267, 318, 322, 353, 359, 382, 386, 388, 391, 395, 404, 417, 421, 422, 464, 471, 478, 480, 481, 485, 488–491, 497, 500

Лазарев — в 1840-х действительный статский советник, управляющий палатой государственных имуществ в Ставрополе — 185, 188, 191

Лазарев Иван Давыдович (1821–1879) — генерал-адъютант, генерал-майор, с 1839 служил в Ширванском полку, в 1859 командующий войсками и начальник временного управления в Среднем Дагестане, в 1860–1865 начальник войск Среднего Дагестана, с 1866 командир 21-й пехотной дивизии — 543, 545, 546, 585, 586, 599, 600

Лазарев Михаил Петрович (1788–1851) — адмирал (с 1843), в 1833–1850 главный командир Черноморского флота и портов, военный губернатор Николаева и Севастополя — 125–128, 130, 131, 144, 145, 148, 149

Лауниц, фон, Василий Федорович (1802–1864) — генерал-адъютант, генерал от кавалерии, в 1857–1864 начальник корпуса Внутренней стражи — 633

Левашева Эмилия Николаевна — жена А. И. Дельвига — 153

Левинсон (ум. 1845) — (под)полковник Генерального штаба, участник экспедиции в Дарго — 385, 386, 464

Лейн, фон — в 1846 полковник, командир Белостокского полка — 417

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) — поэт — 178, 290, 371

Лидерс Александр Николаевич (1790–1874) — генерал от инфантерии, с 1837 командир 5-го пехотного корпуса, в 1861 наместник Царства Польского, с 1862 член Государственного совета — 145, 171, 174, 324–326, 341, 363, 376, 382, 400, 416, 417, 446, 460, 467, 485–487

Лико (ум. 1840) — в 1840 штабс-капитан, воинский начальник Михайловского укрепления, брат следующего — 155–157

Лико — в 1840 майор, служил на Кавказе — 149

Лимановский Владимир Антонович (1826–?) генерал-лейтенант, в 1861 дежурный генерал Кавказской армии — 589, 599

Линген — в 1837 генерал-майор, командир 19-й пехотной дивизии — 103, 119

Липинский — офицер Кабардинского полка (1862) — 617, 636

Лисаневич Семен Дмитриевич — подпоручик лейб-гвардии Финляндского полка, адъютант М. С. Воронцова, участник экспедиции в Дарго — 433, 495

Лисаневич Дмитрий Тихонович (1778–1825) — генерал-лейтенант (с 1824), участник боевых действий на Кавказе с 1803 по 1815, с 1824 командующий войсками на Кавказской линии, убит религиозным фанатиком — 68, 70, 71, 74, 302, 502

Лисовский — бывший студент Киевского университета, отданный в солдаты, с 1828 в Абхазии, в 1840 поручик, цебельдинский пристав — 159, 161

Лихачев — поручик, участник экспедиции в Дарго — 495

Лобанов-Ростовский — князь, состоял при штабе Воронцова в 1845 — 331, 340, 380, 404, 434, 445, 446

Лобода — майор корпуса путей сообщения, служил на Кавказе в 1839 — 138

Лонгинов Александр Николаевич (ум. 1845) — адъютант М. С. Воронцова, участник экспедиции в Дарго — 376, 400, 433, 460, 463, 485–487

Люлье Леонтий Яковлевич (1805–1862) — этнограф, переводчик, служащий кампании Де-Скасси, живший среди горцев, затем титулярный советник, дипломатический чиновник, служивший на Кавказской линии — 80, 100, 102, 122

Ляшенко (ум. 1844) — майор Куринского полка — 293

Магомет-Амин (Мегмет-Эмин) — предводитель горцев Западного Кавказа — 595, 636

Магомет-Аш-Атаджукин — кабардинец — 84

Мадатов Валериан Григорьевич (1782–1829) — князь, сподвижник А. П. Ермолова, участник наполеоновских, русско-турецких и русско-иранской войн, генерал-лейтенант с 1826, в 1817–1826 окружной начальник Шекинского, Ширванского и Карабахского ханств — 40, 42, 46–52, 53–57

Маевский (уб. 1845) — поручик Кабардинского полка, участник экспедиции в Дарго — 370

Мазаревич — коллежский советник, поверенный в делах при персидскомдворе в 1820-х — 74

Майер Николай Васильевич (ум. 1846) — врач в Ставрополе — 87–90, 115, 121, 158

Макаров — в 1845 капитан Литовского егерского полка, участник экспедиции в Дарго — 464

Мамат-Гирей Лоов — абазинский князь, генерал-майор русской службы — 79, 80

Ман-Кац (Кацо-Маргани) — абхазский князь — 158

Манучаров — офицер, служивший на Кавказе в 1839 — 239

Манюкин Захар Степанович — в 1845 полковник, командир Ширванского полка, в 1859 генерал-майор, помощник начальника дивизии, позднее генерал-лейтенант — 532, 533, 536, 537, 543, 581

Мария Максимильяновна (1841–1914) — внучка Николая I, дочь герцога Лейхтенбергского, с 1853 жена принца Вильгельма Баденского — 594

Маркел (ум. 1840) — иеромонах — 157

Мартынов — статский советник, правитель канцелярии Н. С. Заводовского — 165

Мартынов — поручик лейб-гвардии Кирасирского полка, в 1839 служил в Чеченском отряде — 203

Маршани — цебельдинские князья — 158, 159

Маслов — офицер Конно-гренадерского полка, в 1839 служил в Чеченском отряде — 203

Маслов — офицер, участник экспедиции в Дарго — 424

Маслов Михаил — адъютант Воронцова, участник экспедиции в Дарго — 433

Матуков — офицер русской армии из горцев (1839) — 259

Мезенцев — офицер, служивший в Чеченском отряде в 1839 — 210

Меликов Леван Иванович (1817–1892) — князь, генерал от кавалерии (с 1859), генерал-адъютант, в 1845 командовал грузинской пешей милицией, с 1854 командовал Лезгинским отрядом, в 1877 начальник Дагестанской области и командующий войсками в Дагестане, член Государственного совета — 335, 338, 359, 454, 591

Меллер-Закомельский Петр Петрович — барон, в 1845 полковник, командир Куринского егерского полка — 169, 186, 385, 396, 464, 479, 493

Мельников Павел (ум. 1845) — юнкер, университетский товарищ Дондукова-Корсакова, участник экспедиции в Дарго — 376, 385, 463, 465, 467, 502

Менд — генерал-майор, обер-квартирмейстер Кавказского корпуса (с 1837) — 122, 147, 149, 150

Меньков Петр Кононович — генерал-лейтенант, в 1859–1872 редактор «Военного сборника» — 625

Меншиков Александр Сергеевич (1787–1869) — светлейший князь, генерал-адъютант с 1817, адмирал с 1833, с 1827 начальник Главного морского штаба, одновременно в 1831–1835 финляндский генерал-губернатор, член Государственного совета с 1830, в 1853–1855 главнокомандующий военными и морскими силами в Крыму — 91, 102, 116, 118

Мерлина — генеральша — 82

Меглин Николай Федорович (1804–1884) — адмирал с 1860, в 1851–1855 обер-интендант черноморского флота и портов, в 1857–1860 управляющий Морским министерством — 128

Мехти-Кули-Хан — 444

Мильковский — в 1845 полковник, участник экспедиции и Дарго — 383

Минквиц — барон, в 1839 служил в Чеченском отряде — 211, 218

Минквиц — в 1845 полковник, адъютант М. С. Воронцова, позднее генерал-лейтенант и начальник жандармского управления в Тифлисе — 332, 358, 434

Михаил Павлович, великий князь (1798–1849) брат императора Николая I, генерал-фельдцейхмейстер, генерал-инспектор по инженерной части с 1825, главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами с 1844 — 120 

Мищенко — подполковник артиллерии (1818) — 39

Мищенко — в 1848 полковник, кубинский уездный начальник, позднее генерал-майор — 541, 542

Могилевский — действительный статский советник, правитель канцелярии Ермолова — 44 

Мольтке Х. К. Б.-старший (1800–1891) — прусский политический и военный деятель, в 1857–1888 — начальник прусского (с 1871 императорского) Генерального штаба.

Монтебелло — сын французского посла в Петербурге — 594

Моравский — в 1839 майор, комендант крепости Внезапная — 201

Мордвинов Николай Семенович (1754–1845) — граф, адмирал, в 1802 морской министр, затем председатель Департамента государственной экономии Государственного совета, в 1823–1840 президент Вольного экономического общества, в 1821–1838 председатель Департамента гражданских и духовных дел Государственного совета — 36

Мошинский — майор, в 1845 старший адъютант дежурства штаба войск Кавказской линии, затем дежурный штаб-офицер — 183

Муравьев (Амурский) Николай Николаевич (1809–1881) — граф, генерал-адъютант с 1857, генерал от инфантерии с 1858, в 1839 состоял при командире Отдельного Кавказского корпуса в чине подполковника, иркутский и енисейский губернатор, генерал-губернатор Восточной Сибири (1847–1861), член Государственного совета с 1861 — 231, 243

Муравьев (Карский) Николай Николаевич (1794–1866) — генерал от инфантерии (с 1853), декабрист, с 1817 служил на Кавказе, командир 5-го пехотного корпуса с 1835, в 1837–1847 в отставке, командир Гренадерского корпуса с 1848, в 1854–1856 — наместник на Кавказе и командующий Отдельным Кавказским корпусом, в ходе Крымской войны руководил взятием крепости Карс, за что и получил титул Карского, член Государственного совета с 1856 — 36, 58, 115

Муратов — офицер, служивший на Кавказе в 1839 — 203

Мусин-Пушкин — граф, адъютант главнокомандующего 1-й армией — 167

Мустафа-Хан — ширванский хан в годы управления Ермолова Кавказом — 35, 42, 47, 54

Надир-шах (1688–1747) — шах Ирана с 1736 — 49, 277, 339

Назимов Михаил Александрович (1801–1808) — декабрист, сослан в 1837, поручик с 1846 — 211

Наполеон Бонапарт (1769–1821) — император Франции (1804–1815) — 32

Нахимов Павел Степанович (1802–1855) — адмирал, герой обороны Севастополя, в 1840-х участвовал в высадке десантов на Черноморской береговой линии, в годы Крымской войны командовал Черноморской эскадрой — 126–128, 149

Нейдгардт Александр Иванович (1784–1845) — генерал от инфантерии с 1841, начальник штаба Гвардейского корпуса (1823–1830), генерал-квартирмейстер Главного штаба (1830–1833), командир Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющий Закавказским краем (1842–1844), член Военного совета с 1845 — 269, 272, 274, 285, 308, 318, 325, 331, 376, 382, 413, 434, 453, 460, 504

Нейман, фон — штабс-капитан, командир роты Кабардинского полка (1845), умер плац-майором Шлиссельбургской крепости — 458

Некрасов — казачий атаман, участник восстания Кондратия Булавина (1707–1708) — 97

Неморе — проводник из горцев (1830) — 79

Нерсес — армянский патриарх — 172

Нестеров Петр Петрович (ум. 1854) — генерал-лейтенант с 1854, начальник Владикавказского военного округа (1846–1848), командующий 20-й пехотной дивизией и начальник левого фланга Кавказской линии (1848–1850) — 167, 187, 191, 260, 288, 290–292, 296

Нечаев (ум. 1847) — адъютант Воронцова, участник экспедиции в Дарго — 388, 399, 433, 460

Никитин — офицер Лейб-гусарского полка, служивший на Кавказе в 1839 — 203

Никифоровы — знакомые Филипсона — 167

Николаев Степан Степанович (1789–1849) — генерал-лейтенант, с 1836 походный атаман донских казаков на Кавказской линии, с 1837 наказной атаман Линейного казачьего войска — 178

Николаи Александр Павлович (1821–1899) — барон, сенатор, чиновник особых поручений при Воронцове в 1845; участник экспедиции в Дарго, в 1860 начальник Управления сельского хозяйства и промышленности на Кавказе, в 1861 попечитель Киевского учебного округа, в 1863 начальник Главного управления наместника на Кавказе, с 1875 член Государственного совета, в 1881–1882 министр народного просвещения — 331, 347, 380, 394, 400, 433, 483, 486

Николай I (1796–1855) — император с 1825 — 93, 100, 108, 119, 158, 195, 411, 413, 601

Никоркин — подпоручик Апшеронского пехотного полка (1859) — 563

Нирод Михаил Густавович — граф, поручик лейб гвардии Саперного батальона, служивший на Кавказе в 1839 — 203, 245

Новицкий — поручик артиллерии, служивший на Кавказе в 1830 — 79, 80, 100

Новоселов — капитан, комендант укрепления Ахты в 1848 — 535, 546, 548

Ноитаки — содержатель гостиницы в Ставрополе — 262

Нолькен — начальник Верхнелабской линии (1862) — 620

Норденстам Иван Иванович — в 1839 полковник, обер-квартирмейстер Чеченского отряда — 202, 222, 225, 237, 240, 245, 246, 263, 274, 321

Овечкин — штабс-капитан Троицкого пехотного полка (1820) — 57

Оздемир — предводитель горцев — 314

Ольга Федоровна, великая княгиня (1839–1891) — жена великого князя Михаила Николаевича — 594

Ольшевский Марцелин Матвеевич (1796–1866) — генерал-лейтенант с 1855, с 1835 полковник, состоял по особым поручениям при А. А. Вельяминове, с 1839 начальник 2-го отделения Черноморской береговой линии, с 1840 начальник левого крыла Кавказской линии, с 1843 по 1846 гражданский губернатор Кавказской области, позднее комендант Бендер — 86, 94, 95, 106, 114, 124–126, 131, 159, 185

Ольшевский Мелентий Яковлевич (1816–1895) — генерал-лейтенант (с 1861) (сведения о нем см. в ком. к с. 261) — 599, 626, 627

Опочинина Варвара Яковлевна — жена батарейного командира — 429

Орбелиани Илья — князь, участник экспедиции в Дарго — 359

Орбелиани Григорий Дмитриевич (1800–1883) — князь, генерал-адъютант, в 1848 полковник, командир Апшеронского полка, с 1857 председатель совета кавказского наместника, с 1860 тифлисский генерал-губернатор; член Государственного совета — 543, 595, 599, 602, 603

Орлов Алексей Федорович (1786–1861) — граф, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного совета, шеф корпуса жандармов и начальник III отделения канцелярии е.и.в. (1844–1856), председатель Кавказского и Сибирского комитетов — 118, 120

Орлов Николай Алексеевич (1827–1885) — князь, генерал-адъютант, дипломат, в 1859–1869 посланник в Бельгии, затем в Австро-Венгрии и во Франции — 633

Осипов — капитан 43-го егерского полка, начальник Амир-Аджиюртского поста (1825) — 69

Осипов Архип (ум. 1840) — рядовой Тенгинского полка — 156, 157

Павел I (1754–1801) — российский император с 1796 — 601

Палицын Степан Михайлович (1806–1887) — декабрист, в 1832–1836 служил на Кавказе в Тифлисском пехотном, а затем в Тенгинском полках, с 1834 — прапорщик — 89

Паисий — иеромонах — 162

Пантелеев Илья Андреевич — генерал-майор с 1838, в 1839 командовал войсками в Северном Дагестане — 212, 213, 218

Панин Виктор Никитич (1801–1874) — граф, тайный советник, в 1841–1862 министр юстиции; член Государственного совета — 633

Панфилов Александр Иванович (1808–1874) — адмирал (с 1866), дежурный штаб-офицер по морской части на Кавказском побережье, с 1858 — член Адмиралтейств-совета — 128

Паскевич Иван Федорович (1782–1856) — граф Эриванский (с 1828), светлейший князь Варшавский (с 1831), генерал-фельдмаршал (с 1829), генерал-адъютант (с 1825), командир Отдельного Кавказского корпуса (1827–1831), командующий русскими войсками в войнах с Ираном и Турцией (в 1827–1829), наместник Царства Польского (с 1832) — 79, 80, 91, 93, 99, 100, 101, 122, 133, 137, 226, 331, 353, 356, 389, 416, 476

Паскевич Федор Иванович — князь, капитан, флигель-адъютант, сын И. Ф. Паскевича, участник экспедиции в Дарго — 433, 466

Пассек — в 1837 капитан Генерального штаба, служивший на Кавказской линии, брат Д. В. Пассека — 85

Пассек Василий Васильевич (1772–1831) — отец Д. В. Пассека — 85

Пассек Диомид Васильевич (1808–1845) — генерал-майор, в 1845 командир 2-й бригады 20-й пехотной дивизии, участник экспедиции в Дарго — 85, 272–274, 332, 333, 335, 337, 338, 340–347, 351, 352, 361, 388, 391, 430, 454, 455, 456, 473, 474

Пассьет (ум. 1845) — командир роты Куринского полка, участник экспедиции в Дарго — 336, 338, 390, 503

Перовский Борис Алексеевич (1815–1881) — граф (с 1856), генерал-адъютант (с 1862), генерал от кавалерии (с 1862), в 1839 поручик Кавалергардского полка, начальник штаба Корпуса Инженеров путей сообщения (1858–1860), заведующий конторой августейших детей Министерства Императорского двора и уделов (1860–1862), член Государственного совета (с 1874) — 203, 211, 220, 237, 260

Пестель — генерал-майор, командующий войсками в Кубинской провинции и Дербенте (до 1818) — 17, 20, 21, 24–28, 38, 39, 42

Петр I (1672–1725) — царь с 1682, император с 1721 — 36, 97, 276, 319, 435

Петров — генерал-майор, возможно начальник штаба Кавказской линии и Черномории (до 1838) — 123, 163

Пирогов — полковник, командир 1-го батальона Ширванского полка (1848) — 534, 543

Пирятинский — генерал-майор, командир Кабардинскою полка (1837) — 103

Плац-бек-Какун — майор (1844) — 412

Победнов — полковник, служивший на Кавказе при Ермолове — 64, 66

Познанский (уб. 1845) — полковник, командир батальона Апшеронского полка, участник экспедиции в Дарго — 377, 471

Полевой — в конце 1830-х служил на Кавказе — 89

Полтинин Николай Петрович — в 1837 полковник, командир Навагинского пехотного полка, в 1845 генерал-майор, командир 1-й бригады 19-й пехотной дивизии — 103, 104, 115, 169, 309

Попов — полковник, командир Апшеронского полка (1839) — 213, 221, 225, 241, 242, 254, 257

Попов Николай — денщик Д. Милютина — 199, 260

Порожня — подполковник Черноморского казачьего войска, состоял при Н. Заводовском — 185

Посполитаки Александр Лукич — войсковой старшина, в 1845 винный откупщик — 181, 182, 187

Посполитаки Иван Лукич — подполковник Черноморского казачьего войска, брат А. Л. Посполитаки — 181

Постельс — инженер-подполковник, служивший в 1840 на Черноморской береговой линии, позднее генерал — 152, 153

Посылкин — подполковник, в 1840 воинский начальник укрепления Навагинское — 151

Потемкин Григорий Александрович (1739–1791) — светлейший князь Таврический, генерал-фельдмаршал и президент Военной коллегии, фаворит Екатерины II — 97

Потулов — офицер лейб-гвардии Преображенского полка (1839) — 203, 243

Пружановский — капитан Генерального штаба, участник экспедиции в Дарго — 499, 503

Пулло Александр Павлович (р. 1789) — генерал-майор (с 1853); в 1834–1841 командир Куринского егерского полка, в 1839 начальник штаба Чеченского отряда — 104, 202, 208, 209, 216, 217, 219, 221, 225, 227, 240, 244, 245, 249, 250, 253, 258, 482

Путятин Евфимий Васильевич (1803–1883) — адмирал с 1858, в 1861 министр народного просвещения — 128

Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — поэт — 132

Пушкин Лев Сергеевич (1805–1852) — брат А. С. Пушкина, офицер Нижегородского драгунского полка, в 1837–1841 адъютант Н. Н. Раевского-младшего — 135, 136, 139

Радецкий Федор Федорович — генерал от инфантерии (1878), почетный член Николаевской академии Генерального штаба, в 1858–1859 полковник, командир Дагестанского пехотного полка, затем начальник штаба войск Терской области, командующий Харьковского военного округа, с 1889 член Государственного совета — 517, 579, 580

Раевский Александр Николаевич (1795–1868) — брат Н. Н. Раевского-младшего, с 1819 по 1824 служил в Отдельном Кавказском корпусе, в 1826 — чиновник по особым поручениям при Новороссийском генерал-губернаторе, с 1827 в отставке — 133

Раевский Николай Николаевич, младший (1801–1843) — генерал-лейтенант с 1838, командир Нижегородского драгунского полка (1826–1829), с 1837 — начальник 1-го отделения Черноморской береговой линии, в 1839–1841 начальник Черноморской береговой линии — 124–126, 131–156, 158, 160, 162, 163, 265, 414

Ракуса Николай Викентьевич (ум. 1861) — генерал-майор, в 1859 служил в Дагестанском отряде — 556, 559, 560, 570–572, 575, 588

Ранжевский (ум. 1845) — полковник, командир 2-го батальона Кабардинского полка, участник экспедиции в Дарго — 391, 473, 474

Раутенберг — капитан (1845), участник экспедиции в Дарго — 496

Рашпиль Григорий Антонович (1801–1871) — генерал-лейтенант, начальник Черноморской кордонной линии (1845) — 166, 187

Ребров — правитель гражданской канцелярии при Ермолове — 186

Ридигер (ум. 1839) — в 1839 подпоручик лейб-гвардии Егерского полка — 203, 243

Розен Григорий Владимирович (1782–1841) — барон, генерал-адъютанте 1818, генерал от инфантерии с 1826, командир Литовского корпуса с 1827, командир Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющий Грузией (1831–1837) — 90, 92, 93, 109, 120, 121, 136, 410, 411, 439, 484

Россильон Лев Васильевич — подполковник Гвардейского генерального штаба (1839) — 198, 254

Ростомбеков Сулейман — прапорщик 82-го пехотного Дагестанского полка (1859) — 577

Рот Федор Филиппович (1793–1800) — генерал-майор (с 1848), с 1844 начальник Самурского округа, заведующий Казикумыкским и Кюринским ханствами, в 1849–1858 комендант, затем начальник управления сельского хозяйства и иностранной колонизации на Кавказе и за Кавказом — 535, 546, 549, 550

Ртищев Николай Федорович (1754–1835) — генерал от инфантерии, в 1811 — главный начальник войск на Кавказской линии, 1812–1816 — главнокомандующий по гражданской части в Грузии — 13, 35, 410

Рудановский Леонид (1814–1877) — генерал-майор, с 1849 обер-квартирмейстер войск, расположенных на Кавказской линии, в 1856–1858 начальник штаба войск левого крыла Кавказской линии, затем помощник командующего войсками правого крыла Кавказской линии — 184

Румянцев — генерал-майор, командир бригады 15-й пехотной дивизии (1840) — 145

Рылеев — офицер Семеновского полка, служивший на Кавказе в 1839 — 203

Рябинин — подполковник, командир Севастопольскою пехотного полка (1818) — 38, 39

Сабатин — помещик — 125

Сагандаков — офицер, служивший в 1837 на Западном Кавказе — 115

Салтанета — жена шамхала Тарковского — 254

Салтыков — прапорщик, служивший на Кавказе в 1855–1856 — 432

Сальстет — в 1837 прапорщик Навагинского полка, прикомандированный к Генеральному штабу — 90, 91

Самсонов — полковник, состоявший в 1845 при принце Александре Гессенском — 433

Сарочан — в 1825 подполковник, командир 43-го егерского полка — 73

Сатин — студент, сосланный под надзор полиции — 121

Сахновский — подполковник, служивший на Кавказе в 1839 — 255

Святополк-Мирский Дмитрий Иванович (1825–1899) — князь, генерал-адъютант, генерал от инфантерии, с 1841 служил на Кавказе, в 1859 начальник штаба Дагестанского отряда — 561, 592, 594, 597, 599, 601

Святополк-Мирский — князь, офицер Апшеронского полка, в 1859 служил в Дагестанском отряде — 577

Семенкины — семья казаков Гребенского полка — 178

Семенов — полковник, командир Замостского егерского полка (1840–1845), позднее генерал, командир бригады в 5-м корпусе — 151, 163, 385, 495, 503

Сераковский — подполковник, начальник в укреплении и ауле Кураг (1848) — 533

Сергеев — полковник, в 1825 командир полка донских казаков — 72

Сердаковский — капитан, служивший на Кавказе в 1839 — 201, 203

Серебряков Лазарь Маркович (1793–1862) — адмирал (1856), с 1837 в чине капитана 1-го ранга, дежурный штаб-офицер по морской части при А. А. Вельяминове, с 1839 начальник 1-го отд. Черноморской береговой линии — 81, 116, 125, 126

Скалон — полковник, командир Белостокского пехотного полка (с 1845) — 172

Скобельцин П. Е. — подполковник Генерального штаба, начальник штаба Пшехского отряда (1863) — 630

Сколков Иван Григорьевич — флигель-адъютант, в 1845 находился при штабе Воронцова, впоследствии адмирал и генерал-адъютант — 433

Скотт Вальтер (1771–1832) — английский писатель — 132

Смирнов (ум. 1831) — штабс-капитан 40-го егерского полка — 314

Соболевский Степан Герасимович — генерал-лейтенант, в 1845 начальник 13-й пехотной дивизии — 171, 172

Солодовников — офицер лейб-гвардии Уланского полка, служивший в 1839 на Кавказе — 203, 246

Сталь 2-й (ум. ок. 1824) — генерал-майор, губернатор Грузии при Ермолове — 60, 63, 64, 67

Сталь Анна Луиза Жермена, де (1766–1817) — французская писательница — 616

Станлей — английский министр — 633

Старк — поручик Гвардейского генерального штаба, в 1837 служил на Кавказе — 90, 115

Старосилло — капитан, в 1859 служил в Дагестанском отряде — 563

Стемпковский — градоначальник Керчи (1816) — 181

Стенбок-Фермор (Штенбок-Фермор) — граф, полковник, в 1839 командир Гребенского полка, участник экспедиции в Дарго — 199, 361, 395, 399, 482, 495, 503, 504

Степанов — майор, командир Литовского егерского батальона, участник экспедиции в Дарго — 385, 464

Строганов А. — флигель-адъютант, участник экспедиции в Дарго — 433, 487

Стромберг — офицер лейб-гвардии Драгунского полка — 203, 243

Суворов Александр Васильевич (1729–1800) — граф Рымникский, князь Италийский, генералиссимус (с 1799) — 406

Сурхай-хан аварский — военачальник Шамиля — 250

Сурхай-Хан — казикумыкский хан в годы правления Ермолова, противник России — 35, 41, 46, 52, 54, 55, 57

Суслов Александр Алексеевич — полковник, командир Гребенского казачьего полка (1845), позднее генерал-лейтенант — 439

Сухозанет Николай Онуфриевич (1794–1849) — граф, генерал-адъютант, в 1856–1861 военный министр, член Государственного совета, Кавказского и Сибирского комитетов — 590, 591

Сысоев — генерал-майор Войска Донского (1818) — 19, 45, 46

Табанец — полковник Черноморского казачьего войска (1839) — 138

Талгик — наиб Шамиля — 529, 530

Танской (ум. 1831) — прапорщик 40-го егерского полка — 314

Тарам — наиб Сунженского наибства в Большой Чечне — 509–517, 519, 521, 523, 525, 527–530

Тарасевич (ум. 1839) — командир 3-го батальона Апшеронского полка, служивший на Кавказе в 1839 — 214, 241–243, 251

Тараткевич — прапорщик Севастопольского полка — 617, 619

Татаринова Екатерина Филипповна (1783–1856) — пророчица, основательница секты — 132

Тауш К. И. — переводчик, живший среди горцев, затем дипломатический чиновник, служивший на Кавказской линии — 80, 100, 102, 110, 122

Ташав-Хаджи — наиб Шамиля — 204–207, 210

Тизенгаузен — корнет Гродненского гусарского полка, служил в Чеченском отряде в 1839 — 199, 201, 203

Тизенгаузен — штабс-капитан Ширванского полка, командир роты (1848) — 548

Тимофеев — служил в гарнизонной артиллерии в укреплении Ахты (1848) — 550

Ткачев — солдат карантинной стражи (1847) — 516–519

Толпыга (ум. 1831) — подпоручик 40-го егерского полка — 319

Толстой Владимир Сергеевич (1806–1867) — декабрист, поручик Наваринского пехотного полка (с 1839) — 220

Томазини — житель Феодосии — 147

Торнау Федор Федорович (1810–1890) — барон, генерал-лейтенант, сенатор, писатель, в 1830-х капитан Генерального штаба, был в плену у горцев — 79, 80, 260

Траскин Александр Семенович (1803–1855) — генерал-майор; начальник штаба войск Кавказской линии и Черномории (1839–1842), начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса, чиновник Министерства внутренних дел с 1849 — 123, 124, 148, 149, 163, 179, 263, 270

Траскин Семен Иванович — отец А. С. Траскина, командир учебного карабинерного полка в Казани — 123

Траскин Константин Семенович (ум. 1842) — подполковник Кабардинского полка, брат А. С. Траскина — 123, 267

Тржасковский — с 1838 прапорщик; зав. канцелярией генерал-майора Эспехо, затем старший адъютант при штабе Черноморской береговой линии — 161

Трубецкой — князь, состоял при штабе Воронцова, участник экспедиции в Дарго — 434

Трузсон — майор Севастопольского полка (1862) — 616

Уллубий (Улу-бей) Эрпелинский — князь, прапорщик — 235, 237, 239, 240

Ульрих Густав Карлович — полковник, командир Белостокского пехотного полка (до 1845), в 1826 командир 2-го батальона Таврического полка — 172

Урнажевский — подполковник, командир Навагинского пехотного полка (1825) — 67

Урусов — князь, разжалованный рядовой Кабардинского полка, затем одного из черноморских линейных батальонов, позднее унтер-офицер — 162

Услар — барон, генерал-майор, специалист по кавказским языкам — 297, 615

Ушаков — капитан Куринского полка, участник экспедиции в Дарго — 503

Ушарь (ум. 1845) — поручик 5-го саперного батальона, участник экспедиции в Дарго — 505

Фадеев Ростислав Андреевич (1824–1883) — в 1859 капитан, адъютант кн. Барятинского, впоследствии генерал-майор, идеолог завоевания Кавказа — 561

Федоров — подпоручик гарнизонной артиллерии Кисловодска (1837) — 82, 83

Федоров М. Ф. — сослуживец Г. И. Филипсона — 142

Федюшкина — жена урядника гребенских казаков — 279

Фези (Фезе) Карл Карлович (1797–1848) — командир 20-й пехотной дивизии с 1836, генерал-лейтенант с 1838, командир 1-й пехотной дивизии (1842–1848) — 121, 229, 265, 567

Фезилла — поручик (или прапорщик), житель аула Черкея — 561, 578

Фехнер Г. Т. (1801–1887) — немецкий физик, философ, писатель-сатирик, основатель экспериментальной психологии — 616

Филарет (Дроздов Василий Михайлович) (1782–1867) — митрополит Московский и Коломенский (с 1826), член Синода — 633

Филатов — капитан, пристав кумыкский (1825) — 71

Филипсон Григорий Иванович (1809–1883) — генерал от инфантерии, мемуарист (сведения о нем см. в ком. к с. 76) — 589, 590, 594, 599, 634

Фитингоф — гвардейский офицер, служил в Чеченском отряде в 1839 — 243

Фок (ок. 1796–1845) — генерал-майор, в 1845 состоял для особых поручений при командующем Отдельного Кавказского корпуса, участник экспедиции в Дарго — 434, 466

Форсалес — поручик артиллерии, участник экспедиции в Дарго — 493

Франк — барон, тайный советник, градоначальник Таганрога (1840) — 152, 153

Франкини Виктор Антонович (1820–1892) — генерал-лейтенант, в 1860–1870 русский военный агент в Константинополе — 591

Фрейтаг Роберт Карлович (1802–1851) — генерал-лейтенант с 1845, командир Куринского пехотного полка с 1840, в 1842–1848 начальник левого фланга Кавказской линии — 168, 187, 194, 273, 285, 287, 288, 290, 291, 294–296, 333, 369, 371, 382, 384, 403, 404, 406, 426, 435, 445, 449, 457, 478, 496, 498–501, 515

Фролов — генерал-лейтенант, начальник гренадерской бригады (до 1837) — 121

Фролова — жена полкового адъютанта Гребенского полка — 279

Фроловы — семья казаков Гребенского полка — 178

Хаджи-Мурад (Хаджи-Мурат) (конец 1790-х–1852) наиб Шамиля — 272, 370, 431, 533, 534, 541–544, 570

Хаджио — казначей Шамиля — 599

Хан-Гирей — флигель-адъютант, полковник (1837) — 94

Хасаев — кумыкский князь — 404

Хасаев Муса — князь, полковник, главный кумыкский пристав (1839) — 200, 442–444

Хасташов Аким Акимович — отставной полковник гвардии, помещик — 445

Хворостинин — русский воевода второй половины XVI в., возглавивший в 1594 окончившийся трагически поход в Дагестан — 319

Хлюпин Семен Ильич — командир Тенгинского полка (1845) — 170

Ховен, фон дер, Христофор Христофорович (1795–1890) — генерал от инфантерии (с 1869), сенатор, обер-квартирмейстер Отдельного Кавказского корпуса (1833–1837), с 1837 начальник штаба Сибирского корпуса — 121

Хрещатицкий Павел Степанович (?–1864) — генерал-лейтенант, участник экспедиции в Дарго — 402, 478

Хромов Лев Львович — подполковник, командир 13-го Черноморского линейного батальона (1845) — 184

Хрущев Дмитрий Павлович — офицер конной гвардии, служивший на Кавказе в 1839 — 199–201, 203

Цеге-фон-Мантейфель — гусарский поручик, состоял при генерале Зассе (1837) — 81

Цицианов Павел Дмитриевич (1754–1806) — князь, генерал от инфантерии (1804), главнокомандующий в Грузии и астраханский военный губернатор (с 1802), предательски убитый бакинским ханом — 110, 355, 410

Чавчавадзе — полковник, командир Дагестанского конно-иррегулярного полка (1859) — 573

Чайковский — полковник, первый комендант Геленджика — 118

Челяев Михаил Егорович — действительный статский советник, с 1861 — управляющий Мингрелией — 358, 597

Чернышев Александр Иванович (1786–1857) — светлейший князь, генерал-адъютант с 1812, генерал от кавалерии с 1827, сенатор с 1827, военный министр (1832–1852), председатель Государственного совета (1848–1856) — 123, 135, 139, 164, 267, 359, 382, 407, 413, 453, 464, 636

Шамиль (1797–1871) — 3-й имам Дагестана и Чечни в 1834–1859, вождь движения горцев против России под знаменем мюридизма — 98, 122, 168, 171, 186, 203, 204, 210, 211, 215, 218, 221–228, 232, 233, 239, 244, 246, 247, 249–251, 255, 264–267, 270–273, 294, 295, 297–299, 301, 303, 306, 319, 322, 323, 325–328, 330, 333, 340, 357–360, 377, 378, 384, 385, 387, 388, 395, 406–408, 411–414, 430, 451, 455–459, 461, 462, 469–472, 478, 480–482, 496, 501, 511, 513, 533, 535, 536, 550, 554, 555, 558–565, 568–570, 572, 573, 575, 576, 578, 580–588, 591, 595

Шамиль Тарковский — шамхал тарковский (1818) — 17

Шарвашидзе — князь, владетель Абхазии, сторонник России — 60

Шатилов Павел Николаевич (1822–1887) — генерал от инфантерии, с 1861 командующий войсками в Абхазии — 597

Шатилова — помещица — 82

Шах-Аббас — прапорщик, командир милиции горцев, воевавший на стороне России в 1839 — 248

Шварц Григорий Ефимович — генерал-лейтенант, в 1820 командир Семеновского полка, в 1844 командовал Лезгинским отрядом, с 1848 командир 19-й пехотной дивизии, с 1850 в отставке — 194, 388, 555

Швахейм — поручик Куринского полка, участник экспедиции в Дарго — 401

Швецов Макар — казак Моздокского полка (1839) — 198

Шейх-Мансур (Ушурма) (ум. 1794) — вождь движения кавказских горцев в 1780-х, разбит русскими войсками, взят в плен, умер в заключении — 297

Шеппинг — поручик лейб-гвардии Конного полка — 351, 398, 400, 483, 486

Шеринг — врач-гомеопат — 124, 125

Шильдер Карл Андреевич (1785–1853) — генерал-адъютант, инженер-генерал, с 1836 начальник инженеров Отдельного Гвардейского корпуса, с 1849 начальник инженеров действующей армии — 167, 194

Ших-Али-Хан — дербентский хан, противник России — 17, 18, 35, 42, 47, 52, 54, 55

Шлиттер — подпоручик гарнизонной артиллерии, в 1848 участвовал в обороне укрепления Ахты — 550

Штейбен Николай Александрович (ум. 1837) — генерал-майор артиллерии, служил на Кавказе с 1834 — 112, 124

Шуаиб-Мулла — наиб Шамиля — 266

Шульц Мориц Христианович (1806–1888) — генерал от кавалерии с 1878, в 1839 капитан Генерального штаба, командир 3-й бригады Кавказского линейного войска (1846–1849), начальник Самурского военного округа (1849–1850) — 153, 199, 202, 205, 206, 209, 210, 224, 225, 242, 245, 251, 252, 254, 255

Шуляковский — адъютант генерала Клюки фон Клугенау (1839) — 258, 259

Шумский — полковник, командир батальона 40-го егерского полка (1831) — 311, 313–315

Щербачев — офицер Кабардинского полка (1862) — 617, 636

Щербинин Михаил Павлович (1807–1881) чиновник, состоявший при М. С. Воронцове, директор его канцелярии, позднее тайный советник, участник экспедиции в Дарго, позднее сенатор, в 1860–1865 председатель Московского цензурного комитета, в 1865–1866 начальник Главного управления по делам печати — 331, 347, 358, 376, 401, 460

Щербинина Мария Михайловна — дочь М. П. Щербинина — 358

Щукин Петр Иванович (1853–1912) — коллекционер, издатель «Щукинского сборника», основатель Щукинского музея — 389

Эдельгейм (ум. 1839 или в 1840) — штабс-капитан, служивший на Кавказе в 1839 — 202, 242, 247, 251, 252

Эммануель Георгий Арсеньевич (1775–1837) — генерал от кавалерии (с 1828), командующий войсками на Кавказской линии и начальник Кавказской области (1826–1830) — 77, 316

Энгбрехт — инженер-подполковник, служивший на Кавказе в 1839 — 203, 231, 245, 247

Эристов Георгий Иесеевич (1760–1864) — князь, генерал-майор в корпусе Ермолова, в чине генерал-лейтенанта участвовал в русско-иранской войне 1826–1828 — 62

Эристов Александр — офицер из горцев, участник экспедиции в Дарго — 359

Эристов Григорий — офицер из горцев, участник экспедиции в Дарго — 359

Эристов Георгий Романович (1812–1891) — князь, генерал от кавалерии, в 1852–1854 наказной атаман Кавказского линейного казачьего войска, в 1858–1860 кутаисский генерал-губернатор, с 1861 состоял при кавказском наместнике — 597

Эристов Захарий — князь, начальник грузинской милиции, участник экспедиции в Дарго — 397, 483

Эристов Николай — князь, участник экспедиции в Дарго — 401

Эспехо Яким Михайлович (1792–1847) — генерал-майор, в 1837–1841 управляющий Имеретией, с 1844 при войсках 5-го пехотного корпуса в Одессе, в 1847 кутаисский губернатор — 161

Эссен — граф — 165

Эссен — поручик Куринского полка, участник экспедиции в Дарго, в 1847 в чине капитана назначен военным начальником укрепления Умахан-юрт — 355, 365, 368, 369, 422, 425, 426

Юрьев — полковник, губернский жандармский штаб-офицер — 186, 191

Юсуф Бек Каранайский — предводитель горцев, воевавший на стороне России — 237

Ягья-Ходжа — военачальник Шамиля — 265, 324

Ярошевский — полковник, служил на Кавказе в 1839 — 203

Яшвиль — князь, рядовой Кабардинского полка, участник экспедиции в Дарго — 404, 491

Содержание

«Поговорим о бурных днях Кавказа». Я. А. Гордин … 5

А. П. Ермолов. Записки. 1818–1825 … 13

Г. И. Филипсон. Воспоминания. 1837–1847 … 76

Д. А. Милютин. Год на Кавказе. 1839–1840 … 198

М. Я. Ольшевский. Записки. 1844 и другие годы … 261

К. К. Бенкендорф. Воспоминания. 1845 … 330

А. М. Дондуков-Корсаков. Мои воспоминания. 1845–1846 … 408

И. Клингер. Два с половиной года в плену у чеченцев. 1847–1850 … 507

Комментарии … 633

Именной указатель … 652

Примечания

1

Р. А. Фадеев. Шестьдесят лет Кавказской войны. Тифлис. 1860, с. 2.

(обратно)

2

А. Г. Тартаковский. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. М., 1997, с. 9.

(обратно)

3

Федотов запамятовал — у Пушкина в «Кавказском пленнике» речь идет о генерале Котляревском.

(обратно)

4

Г. П. Федотов. Новый град. Нью-Йорк. 1952, с. 189.

(обратно)

5

М. Ю. Лермонтов. Собрание сочинений. В четырех томах. Т. 4. Л., 1981, с. 316.

(обратно)

6

Ермолов Алексей Петрович (1777–1861) — выдающийся русский военачальник, генерал от артиллерии. Начал службу в 1792 в чине капитана Нежинского драгунского полка, в 1794 под командованием Суворова участвовал в подавлении польского восстания, затем был назначен в Каспийский корпус графа В. А. Зубова, направленный против вторгнувшейся в Закавказье армии Ага Мохаммед-хана Каджара. В 1798 произведен в подполковники, однако вскоре за участие в политическом кружке, где пропагандировались идеи Французской революции, сослан в Кострому. После убийства императора Павла I в 1801 Ермолов возвращен на службу, принимал участие в войнах с наполеоновской Францией 1805–1807. В 1812 Ермолов был начальником штаба 1-й Западной армии, а затем начальником штаба соединенной армии. После окончания наполеоновских войн, в 1816, назначен командиром Отдельного Грузинского (с 1820 — Кавказского) корпуса и управляющим по гражданской части на Кавказе и в Астраханской губернии. Постоянным его местопребыванием был Тифлис. В 1827 император Николай I, сомневавшийся в благонадежности Ермолова, отправил его в отставку. С 1831 он был членом Государственного совета, но в 1839 подал прошение об увольнении и переехал в Москву. Во время Крымской войны, в 1855, был избран московским дворянством начальником Московского ополчения. В последние годы жизни Ермолов писал мемуары, в основу которых были положены его дневники. «Записки» эти не предназначались для печати, и лишь в последний год жизни, уступая просьбам близких к нему людей, Ермолов начал готовить их к публикации. После его смерти в 1864–1868 племянник генерала, Н. П. Ермолов, опубликовал мемуары в Чтениях императорского общества истории и древностей российских. Текст был сверен по оригиналу, исправленному самим Ермоловым. В 1991 записки Ермолова, в том числе и относящиеся к кавказскому периоду его деятельности, публиковались, однако, с купюрами, носящими политический характер.

(обратно)

7

Кавказская линия — имеется в виду укрепленная линия, точнее несколько линий, от Терека до Кубани. Они представляли собой цепь крепостей и казачьих станиц, между которыми на расстоянии 25–30 км располагались более мелкие укрепления, а через 3–5 км наблюдательные посты — пикеты. Строительство укреплений началось в 1735–1739 сооружением крепости Кизляр и укрепленной линии по Тереку, а в 1770-х она была продолжена через Ставрополь до Азова. Уже к 1785 все укрепления составляли единое целое. В 1792 правый фланг линии был перенесен на Кубань, а в 1792–1798 центр линии был передвинут до Пятигорска и Баталпашинска. В 1817–1823 была сооружена линия укреплений по реке Сунжа с крепостью Грозная, а к востоку от Чечни также крепости Внезапная и Бурная. В 1832 к ним добавилась крепость Темир-Хан-Шура. Помимо этого существовали и другие линии укреплений. В частности, в 1830 между Дагестаном и Кахетией была сооружена Лезгинская кордонная линия, а в 1837–1839 — Черноморская береговая линия, протянувшаяся от Анапы до Сухума. В 1840 эта система была дополнена укрепленными линиями по реке Лаба, а в 1857–1858 — по реке Белая. Помимо этих основных существовали и другие линии укреплений. В 1860 кавказские линии были упразднены.

К 1833 в военном отношении Кавказская линия выглядела следующим образом. Во главе ее стоял командующий войсками Кавказской линии и Черномории, подчиненный командиру Отдельного Кавказского корпуса. Западную ее часть составляла Черноморская кордонная линия, которая проходила в землях Черноморского казачьего войска. Местопребыванием атамана этого войска был Екатеринодар. Правый фланг Кавказской линии протянулся на расстояние 300 верст вдоль Кубани до ее верховьев. Его охраняли линейные казачьи полки: Кубанский, Кавказский. Ставропольский и Хоперский. Далее на протяжении 180 верст был центр Кавказской линии, где дислоцировались Волжский и Горский казачьи полки; в роли передового отдела центра кавказской линии выступал Владикавказский округ. Через центр линии и Владикавказский округ проходила Военно-Грузинская дорога, соединявшая Северный Кавказ с Закавказьем. Левый фланг Кавказской линии простирался по течению Терека, а за Тереком — до низовьев реки Сулак; на левом фланге располагались Моздокский, Гребенский и Кизлярский казачьи полки. Войска, расположенные в Северном Дагестане, не входили в состав Кавказской линии. Командующий этими войсками, как и начальник Черноморской береговой линии, был напрямую подчинен командиру Отдельного Кавказского корпуса.

(обратно)

8

В районе Кубани располагались земли Черноморского казачьего войска. Это войско было создано из бывших запорожских казаков в 1787 на отвоеванных у Турции землях между Днепром и Бугом. В 1792 войско было переселено на Кубань. В 1821 черноморские казаки были подчинены командиру Отдельного Кавказского корпуса. Черноморское казачье войско комплектовалось в основном выходцами с Украины. Терское казачество сформировалось в XVI в. в устье Терека из выходцев с Волги. Тогда же на Кавказ переселились казаки с Дона, образовавшие гребенское казачество. Казаки, жившие вдоль Кавказской линии, назывались линейными. В 1832 все они, за исключением черноморцев, были объединены в Линейное казачье войско, которое в 1860 было преобразовано в Терское казачье войско. При этом часть их перешла в Черноморское войско, которое тогда же было переименовано в Кубанское. Кроме того, на Кавказе служили и полки Донского казачьего войска.

(обратно)

9

Георгиевск основан как Георгиевская крепость в 1777, при образовании в 1786 Кавказской губернии стал уездным городом, а с 1802 — губернским. В 1822 Кавказская губерния была преобразована в Кавказскую область с областным городом Ставрополем.

(обратно)

10

То есть присягнувшими на подданство России.

(обратно)

11

Заложники.

(обратно)

12

Шамхал Тарковский — титул правителя кумыков в Дагестане, существовавший с конца XIV в. до 1867. Шамхальство Тарковское возникло в XV в. и вошло в состав России по Гюлистанскому мирному договору с Ираном в 1813.

(обратно)

13

 После присоединения в начале XIX в. закавказских ханств в некоторых из них было сохранено ханское управление и они продолжали называться ханствами, а некоторые были превращены в провинции. Во главе провинций стояли коменданты, подчиненные военно-окружному начальнику мусульманских провинций, которым поначалу был кн. В. Г. Мадатов. Комендантам принадлежала вся исполнительная власть. Они председательствовали в городском (провинциальном) суде, в котором заседали также два бека и два представителя от других сословий. Провинции делились на магалы, управлявшиеся беками.

(обратно)

14

Имеется в виду сын грузинского царя Ираклия II из династии Багратидов. Эта династия управляла Восточной Грузией (Картлия и Кахетия) до ее присоединения к России. По манифесту Александра I от 12 сентября 1801 она лишалась престола, а управление Восточной Грузией переходило в руки русской администрации. Во главе военного и гражданского управления Грузией и Северным Кавказом стоял главнокомандующий. В 1803–1804 на тех же условиях в состав России вошли и остальные части Грузии — Мингрелия, Гурия и Имеретия. Грузинский царевич Александр (1778–1838) выступал за отторжение Грузии от России. Опираясь на поддержку персидского шаха, он устраивал заговоры и восстания. Во время русско-иранской войны 1826–1828 командовал 23-тысячным отрядом иранских войск, наступавших на Тифлис, пытался поднять восстание в Кахетии; в итоге был захвачен в плен и умер в Тифлисе.

(обратно)

15

Уцмий (уцмей) Каракайдацкий — наследственный владетель Кайтага (Каракайтага) — области в Дагестане. В 1820 Ермолов упразднил звание уцмия.

(обратно)

16

Город на северо-востоке Дагестана.

(обратно)

17

Офицеры квартирмейстерской части отвечали за сбор сведений о театре военных действий, за составление карт и планов, за составление диспозиций к бою и передвижениям, за провод войск, расположение их в лагерях.

(обратно)

18

Территория в западном Закавказье, принадлежавшая Турции, пашлык — административно-территориальная единица в Турции, во главе которой стоял паша.

(обратно)

19

Уздень — в Дагестане свободный крестьянин — общинник, в Кабарде — сословие, аналогичное русскому дворянству.

(обратно)

20

Кади (тюркск.) или кази (перс.) — в мусульманских странах судьи, которые осуществляют судопроизводство на основе шариата (мусульманского права). В данном случае речь идет о главе «вольных обществ», которые существовали в Дагестане наряду с ханствами, уцмийствами и шамхальствами. Вольные обществапредставляли собой территориально-политическое объединения родов, имеющие военное (осуществление набегов) и хозяйственное значение. Кадий, избиравшийся сельским сходом, являясь духовным лицом, осуществлял одновременно военные и судейские функции.

(обратно)

21

Имеется в виду поход 1796 г., предпринятый русскими войсками под руководством графа В. А. Зубова против персидских войск, вторгшихся в Закавказье.

(обратно)

22

Виртемберг — одно из германских княжеств; практика приглашения в Россию немецких колонистов существовала в России со времен Екатерины II.

(обратно)

23

Рейнский союз (1806–1813) — конфедерация германских государств, находившаяся под протекторатом Наполеона.

(обратно)

24

Форштат — в переводе с немецкого «пригород».

(обратно)

25

Ост-Индская компания (1600–1858) — торговая компания, действовавшая в Индии, юго-восточной Азии и распространявшая свое влияние на Иран. Компания являлась важнейшим инструментом английской колониальной политики.

(обратно)

26

В 1717 по приказу Петра в Хиву отправился 5-тысячный отряд под командованием кн. А. Бековича-Черкасского, который должен был склонить хивинского хана перейти в подданство России. Конечной целью экспедиции была Индия. Князь был предательски убит, а отряд разгромлен хивинцами. Однако Петр не оставил на этом попыток закрепиться на Каспии. В 1722–1723 был предпринят Каспийский поход, в результате которого Россия получила, хотя и ненадолго, западное побережье Каспия.

(обратно)

27

Одна из «татарских дистанций», то есть округов вдоль южной границы Грузии. С XIV в. персидские шахи переселяли сюда мусульманское татарское население. В 1810-х дистанции имели характер казачьих поселений, то есть обязаны были охранять границы от вторжений и выставлять в помощь русским войскам иррегулярную кавалерию. В 1814 в татарских дистанциях была введена должность главных приставов, назначавшихся из числа русских штаб-офицеров.

(обратно)

28

Агалары, ханы и беки составляли мусульманскую знать присоединенных к России территорий. Те ее представители, которые были верны российскому правительству, получали от него денежное содержание, воинские чины и участвовали в управлении. Однако мусульманская знать до конца XIX в. так и не была уравнена в правах с российским дворянством.

(обратно)

29

Имеется в виду составление списков виновных лиц, подлежащих наказанию.

(обратно)

30

Милицией назывались иррегулярные воинские части, в данном случае набранные из горцев.

(обратно)

31

Наиб — заместитель (араб.), в мусульманских государствах глава духовной и светской власти в определенной области, в данном случае имеется в виду начальник магала.

(обратно)

32

Имеется в виду инженерный департамент военного министерства, существовавший с 1812.

(обратно)

33

В связи с революционным движением в Италии и Испании осенью 1820 европейские монархи собрались на конгресс Священного союза в Троппау. В начале 1821 заседания конгресса были перенесены в Лейбах (ныне Любляна). На конгрессе было принято решение послать в Пьемонт (Северная Италия) для подавления революции союзные войска. Они вступили в Пьемонт 10 апреля 1821. Предполагалось, что должность главнокомандующего этим корпусом займет Ермолов. Однако по ряду причин это назначение не состоялось и Ермолов в начале сентября 1821 вернулся в Тифлис.

(обратно)

34

Учебное заведение, открытое в 1802 для лиц, назначенных пажами высочайшего двора. Наряду с гражданскими предметами там преподавались и военные науки. Выпускники Пажеского корпуса почти исключительно направлялись в гвардию.

(обратно)

35

Имеется в виду февраль 1823.

(обратно)

36

Далее речь идет о событиях, происходивших в 1825.

(обратно)

37

В 1820-е начались выступления горцев под религиозными лозунгами, которые провозглашались представителями мусульманского духовенства или новоявленными пророками; в 1825 среди чеченцев вспыхнуло очередное восстание под предводительством Бейбулата Таймазова; в этих условиях единомышленник Таймазова мулла Магомет объявил себя пророком.

(обратно)

38

Шанец — военный окоп, редут, отдельное небольшое укрепление.

(обратно)

39

Александр I умер 19 ноября 1825 в Таганроге во время путешествия по югу России.

(обратно)

40

Филипсон Григорий Иванович (1809–1883) — генерал от инфантерии (с 1880), сенатор (с 1861). Военную службу начал в 14 лет, участвовал в подавлении польского восстания 1830–1831. Затем окончил Николаевскую академию Генерального штаба и в чине капитана в 1835 по собственной просьбе определен на Кавказ, где состоял в распоряжении командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории А. А. Вельяминова. Исполнял обязанности обер-квартирмейстера войск Кавказской линии, а затем обязанности начальника штаба 1-го отделения Черноморской береговой линии. В 1845 произведен в генерал-майоры и назначен начальником штаба войск Кавказской линии. В 1849 — начальник штаба 4-го пехотного корпуса. С 1850 — в отставке. В 1855 вернулся на службу в должности наказного атамана Черноморского казачьего войска. Военную карьеру закончил в должности начальника штаба Кавказской армии (1860). В 1861–1862 был попечителем Санкт-Петербургского учебного округа. В последние годы жизни писал воспоминания, которые довел лишь до 1847. Они были опубликованы в Русском архиве в 1884–1885. Отдельное издание — М., 1885. Данная публикация осуществляется по этому изданию.

(обратно)

41

Коши — у запорожских казаков кошем называлось селение, станица; кошами назывались также станы кочевников.

(обратно)

42

Черкесский край или Черкесия — так называлась территория Западного Кавказа от Кубани до Абхазии.

(обратно)

43

Брульоны — черновики какой-либо бумаги или рисунка; в топографии брульонами называются планы, хотя и не вполне законченные, но снятые непосредственно с местности.

(обратно)

44

Марциальный — военный.

(обратно)

45

Турлучные домики — то есть построенные из плетня, обмазанного глиной.

(обратно)

46

Имеется в виду корпус офицеров Генерального штаба, созданный в 1827, предшественницей которого была свита его императорского величества по квартирмейстерской части; квартирмейстерская часть существовала еще со времен Петра I; Военная академия была открыта в 1832 для подготовки офицеров Генерального штаба.

(обратно)

47

См. Записки его в Русском архиве. СПб., 1863.

(обратно)

48

Имеется в виду поход, предпринятый в 1845 под командованием М. С. Воронцова на укрепленный аул Дарго — резиденцию Шамиля. См. об этом походе в настоящем издании мемуары К. К. Бенкендорфа и А. М. Дондукова-Корсакова.

(обратно)

49

В начале XIX в. в Европе возникло множество тайных обществ. В Италии это карбонарии (см след. ком.), в Германии — тайные общества, боровшиеся за освобождение германских государств от наполеоновского господства («Тугенбунд», «Немецкий союз», «Железный союз»); в Греции действовало тайное общество «Гетерия», выступавшее против турецкого ига; к этому следует добавить и различные масонские организации.

(обратно)

50

Итальянские карбонарии (ит. — угольщики) — члены тайной революционной организации, существовавшей в Италии в первой пол. XIX в. Карбонарии ставили своей целью борьбу против французского и австрийского ига, а также против феодально-абсолютистских режимов; возглавляли революцию в Королевстве обеих Сицилии (1820–1821) и в Пьемонте (1821).

(обратно)

51

Медико-хирургическая академия — высшее учебное заведение для врачей, соответствовавшее уровню университета. Создана в 1799, ее предшественником было Медико-хирургическое училище. В 1881 преобразована в Военно-Медицинскую академию.

(обратно)

52

Любезный Кривцов, вы роняете ваш сан висельника (фр.).

(обратно)

53

Аустерлицкое сражение — состоялось 20 ноября (2 декабря) между союзной русско-австрийской армий и армией Наполеона; союзники потерпели сокрушительное поражение.

(обратно)

54

Деист, деизм — религиозно-философское учение, распространенное в XVII–XVIII вв. Деисты признавали бога как первооснову мира, но отрицали его дальнейшее вмешательство в дела природы, а также сверхъестественные явления и чудеса.

(обратно)

55

Жильблаз — Жиль Блаз, герой романа испанского писателя Алена Рене Лесажа (1668–1747) «История Жиль Блаза из Сантильяны».

(обратно)

56

Кази-мулла — первый имам Чечни и Дагестана; в 1831 действия горцев под его предводительством приобрели широкий размах: нападению подверглись Тарки, крепости Бурная, Внезапная, а также Дербент и Кизляр; в ответ на это русские войска предприняли поход на резиденцию Кази-муллы, укрепленное селение Гимры. Гимры были взяты, Кази-мулла погиб.

(обратно)

57

Темляк — петля с кистью на эфесе сабли, шашки или палаша, которая помогала удерживать оружие во время схватки.

(обратно)

58

Очкур — пояс с застежкой, канаус — шелковая ткань.

(обратно)

59

Адрианопольский мирный договор, подписанный 2(14) сентября 1829, завершил русско-турецкую войну 1828–1829. По этому договору Россия получала дельту Дуная и побережье Черного моря от устья Кубани до Поти, а также Ахалцихский пашлык с крепостями Ахалцих и Ахалкалаки. Согласно четвертой статье этого договора Турция отказывалась от претензий на все земли в Закавказье, ранее отошедшие к России.

(обратно)

60

Тарикат (от арабского «таррика» — дорога, путь) — метод мистического познания и религиозно-нравственного совершенствования суфия (мусульманского мистика). Особое значение в тарикате имеют отношения учителя и ученика (шейха и мюрида). Изначально форма тариката, проникшая на Кавказ, не носила агрессивного характера, это было скорее учение монахов, чем воинов. Однако в интерпретации Шамиля и его сторонников тарикат приобрел агрессивный характер, путь человека к Богу в кавказском тарикате связывался с религиозной войной.

(обратно)

61

Паскевич командовал армией, подавлявшей польское восстание 1830–1831, а затем был наместником Царства польского.

(обратно)

62

В 1833 Вельяминов составил очередную записку, в которой излагал свое понимание методов ведения Кавказской войны. Основная мысль записки состояла в том, чтобы продвигаться вперед медленно, но безостановочно, заселяя завоеванные пространства переселенцами из внутренних губерний и казаками. Среди конкретных мероприятий, предложенных Вельяминовым, было лишение горцев пастбищ (и вместе с тем лошадей для набегов), уничтожение полей горцев в течение нескольких лет подряд, изъятие оружия у горцев, постройка Черноморской береговой линии с целью прервать сношения с Турцией.

(обратно)

63

Омир — Гомер, древнегреческий поэт, автор поэм «Иллиада» и «Одиссея».

(обратно)

64

«История французской революции», Минье; «История английской революции», Гизо; «История контрреволюции в Англии», А. Каррель; «О демократии в Америке», Токвиль.

(обратно)

65

Филипсон имеет в виду генерала В. Д. Вольховского.

Филипсон в данном случае ошибается, начальником штаба Отдельного Кавказского корпуса при Розене был В. Вольховский, лицейский товарищ Пушкина.

(обратно)

66

Имам (арабск. передний, ведущий) — 1. высший политический и религиозный руководитель мусульман. 2. руководитель общественной молитвой в мечети.

(обратно)

67

Второй имам Чечни и Дагестана Гамзат-бек (1832–1834), истребив семейство аварских ханов, сам стал ханом Аварии; однако его политика не встретила поддержки населения и против него возник заговор. Заговорщики во главе с Хаджи-Муратом и его братом Османом убили Гамзат-бека в мечети.

(обратно)

68

Иллюминат — общество иллюминатов было образовано А. Вейсгауптом в Баварии в конце XVIII в. Целями общества, заимствовавшего организационные вопросы у ордена иезуитов, была борьба с обскурантизмом вообще и с влиянием в Германии тех же иезуитов в частности. Филипсон относит секту Татариновой к иллюминатам по ошибке.

Е. Ф. Татаринова — основательница так называемого «духовного союза», существовавшего в 1817–1837, эта секта, в которую входили некоторые представители высшего общества, многое заимствовала из духовного опыта старообрядцев (хлыстов и скопцов), и в частности обряд радений, то есть доведение себя до состояния мистического экстаза, в котором сама Татаринова и некоторые члены секты произносили пророчества.

(обратно)

69

Наваринская битва — произошла 8(20) октября 1827 в Наваринской бухте (у юго-западного побережья полуострова Пелопоннес) между турецким флотом и союзной эскадрой, в состав которой входили русские, английские и французские суда. Эта эскадра была направлена к берегам Греции для того, чтобы принудить Турцию к выполнению условий Лондонской конвенции, по которой Греции предоставлялась автономия.

(обратно)

70

Амбаркация — посадка войск на суда.

(обратно)

71

Кабельтов — морская мера длины, равная приблизительно 185,2 м.

(обратно)

72

Н. Н. Раевский-младший, сын героя войны 1812 Н. Н. Раевского-старшего привлекался к следствию по делу декабристов, однако был отпущен за недоказанностью причастности к тайным обществам. Служа позднее на Кавказе, он оказывал покровительство сосланным туда декабристам. Н. А. Бутурлин, адъютант графа А. И. Чернышева, написал донос, по которому было возбуждено дело «О следствии, произведенном над генерал-майором Раевским 3-м, бывшим командиром Нижегородского полка, за проезд его в Тифлис в обществе государственных преступников… из отряда, бывшего в Бейбурте в 1829». Николай I ограничился лишь обвинением Раевского в нарушении порядка службы и приказал посадить его под домашний арест, а затем перевести на службу в Россию.

(обратно)

73

А войнах с Ираном 1826–1828 и с Турцией 1828–1829 участвовал только Н. Н. Раевский-младший.

(обратно)

74

Crevé — забулдыга.

(обратно)

75

Тет-де-пон — предмостное укрепление; могло представлять собой крепость или временную укрепленную позицию.

(обратно)

76

«Любезный Пушкин, принесите мне письмо Воронцова в 18 страниц».

(обратно)

77

«Теперь или никогда. У нас будет что нам нужно. Берегитесь, ставропольские и тифлисские господа! Коль скоро они не перестанут делать мне каверзы, я сломаю им шею» (фр.).

(обратно)

78

«Это я и сделаю» (фр.).

(обратно)

79

Вопрос о введении гражданского управления в Закавказье ставил еще в 1830 Паскевич. В 1837 для разработки соответствующего положения была создана комиссия под председательством сенатора П. В. Гана. После долгих обсуждений 10 апреля 1840 положение было подписано императором и введено в действие с 1841. По Положению 1840 в Закавказье создавалась Грузино-Имеретинская губерния и Каспийская область, в которую входил и Дагестан. Реформа Гана оправдала себя далеко не полностью, в 1846 он был отправлен в отставку.

(обратно)

80

Война портит солдата.

(обратно)

81

Репли — отряды, оставляемые на выгодных позициях при движении главных войск вперед; их задача — обеспечение предстоящего отступления.

(обратно)

82

Г. И. Филипсон обладал необыкновенною памятью, но здесь она ему изменила: барон Дельвиг приехал из Ставрополя в Керчь в первый раз не в 1840, а в 1841 году в январе; а во второй раз в феврале того же года. Шульц приехал в феврале же, после барона Дельвига.

(обратно)

83

Эпитрахиль — часть облачения священника в виде длинной полосы ткани, надеваемой на шею и свешивающейся спереди.

(обратно)

84

С началом Крымской войны гарнизоны укреплений Черноморской береговой линии оказались в сложном положении. С суши они подвергались нападениям горцев, которые активизировали свои действия, а с моря им угрожал флот противников России. В конце апреля 1854 было принято решение об упразднении линии. Гарнизоны были выведены, а укрепления разрушены.

(обратно)

85

Часть войск Наполеона в 1812 составляли поляки, надеявшиеся получить из рук французского императора независимость.

(обратно)

86

Имеется в виду участие в польском восстании 1830–1831.

(обратно)

87

Я вам это улажу.

(обратно)

88

Имеются в виду кампании против Наполеона на территории Германии и Франции.

(обратно)

89

Т. е. в доме командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории.

(обратно)

90

Казак Луганский — псевдоним Владимира Ивановича Даля (1801–1872), этнографа, лексикографа, автора знаменитого словаря; псевдоним происходит от местечка Лугань в Екатеринославской губернии, в котором родился Даль.

(обратно)

91

Филипсон ошибся — Ковалевский занял этот пост в 1853 г. (Ред.)

(обратно)

92

Император Александр I был в Париже в 1814, когда его заняли русские войска.

(обратно)

93

В 1845 г. Нестеров был генерал-майором, а командовать округом стал в 1846 г.

(обратно)

94

А. Вревский — в тексте Филипсона допущена неточность, в 1845 Навагинским полком командовал Ипполит Вревский.

(обратно)

95

Помещение для хранения оружия и амуниции.

(обратно)

96

Англия традиционно проводила политику, направленную против укрепления позиций России на Кавказе и оказывала помощь кавказским народам в борьбе с Россией. В этом отношении характерен эпизод с задержанием в 1836 в районе Сухума английской шхуны «Виксен», капитан которой ссылался на опубликованную в Англии карту, где Черкесия была обозначена как независимая страна. Уже после пленения Шамиля в 1859 в Англии стали создаваться так называемые «черкесские комитеты», которые вели агитацию в пользу независимости Черкесии.

(обратно)

97

Крымская война 1853–1856 началась как русско-турецкая. Англия и Франция объявили России войну только в марте 1854.

(обратно)

98

Имеется в виду «Свод законов Российской империи», подготовленный в 1830 сотрудниками II отделения Собственной его императорского величества канцелярии во главе с М. М. Сперанским. 15-томный свод включал в себя все действовавшие на тот момент законы, расположенные в тематическом порядке.

(обратно)

99

Под адатом понимается традиционное правосознание и правосудие кавказских народов, основанное на местных обычаях.

(обратно)

100

Комплекс юридических норм, принципов и правил, соблюдение которых обязательно для правоверного мусульманина. Нормы шариата зафиксированы как в Коране, так и в хадисах — преданиях о деяниях самого Мухаммеда, его решениях и заявлениях по разным вопросам жизни мусульманской общины, а также о деяниях его сподвижников. Собрание хадисов составляет сунну.

(обратно)

101

Молокане, духоборцы, субботники, скопцы — различные течения в русском старообрядчестве, которое возникло во второй половине XVII в. после проведения церковной реформы патриарха Никона.

(обратно)

102

Обер-священник — стоял во главе военного духовенства, должность эта была введена в 1800.

(обратно)

103

Кавказская и Черноморская епархия была учреждена в 1842.

(обратно)

104

Кавказ не входил в черту оседлости, то есть в территорию, на которой разрешалось постоянное проживание евреев. Однако евреи, жившие на Кавказе, пользовались теми же правами, что и горские народы. В 1820-х правительство предпринимало попытки удалить евреев с Кавказа, но уже в 1837 было принято решение оставить на Кавказе тех евреев, которые занимаются земледелием, но впредь не позволять им переселяться туда.

(обратно)

105

Будущего императора Николая I.

(обратно)

106

Винные откупа — система взимания косвенного налога, при которой право торговли вином отдавалось на откуп частным предпринимателям. Откупщик же платит в казну оговоренную заранее сумму и получает прибыль за счет потребителя.

(обратно)

107

До 1845 казенные палаты (местные учреждения Министерства финансов) возглавлялись вице-губернаторами.

(обратно)

108

Целомудренная супруга добродетельного жандарма (фр.).

(обратно)

109

Краон — небольшой город во Франции. 27 февраля 1814 (ст. ст.) часть русских войск, прикрывавших движение армии Блюхера, столкнулась здесь с превосходящими их в несколько раз силами Наполеона. Войска Воронцова мужественно выдержали сражение и отступили только после получения приказа. За сражение под Краоном Воронцов был награжден орденом св. Георгия 2-й степени.

(обратно)

110

Речь идет о Г. Е. Шварце, который в 1820 командовал Семеновским полком и своим отношением к подчиненным спровоцировал волнения этого полка (известную Семеновскую историю). Тогда он был отдан под суд, но помилован в виду боевых заслуг с запрещением вступать в службу. Однако через некоторое время он был вновь принят в службу. В 1850 он по решению военного суда за жестокое обращение с подчиненными был вновь отправлен в отставку с запрещением въезда в столицы.

(обратно)

111

Генерал (1740–1805) иезуитского ордена (с 1802). В годы царствования Павла I прибыл в Петербург, снискал расположение императора и добился таким образом благоприятных условий для деятельности ордена иезуитов в России.

(обратно)

112

Филипсон, пристрастно относящийся к Воронцову, не совсем прав. Воронцов имел опыт командования войсками; он был участником русско-турецкой войны 1806–1812, в Бородинском сражении он командовал дивизией, затем командовал корпусом, который находился во Франции в 1815–1818. В 1828 князь А. С. Меншиков, руководивший осадой Варны, был тяжело контужен и на его место назначен Воронцов; крепость была взята 29 сентября (11 октября) 1828, в награду Воронцов получил шпагу, украшенную алмазами с надписью «За взятие Варны».

(обратно)

113

Филипсон в данном случае допускает ошибку. Департаменты появились только в 1858 по «Положению о главном управлении и совете наместника кавказского». При Воронцове, первом наместнике Кавказа, существовал только Совет наместника и канцелярия.

(обратно)

114

Милютин Дмитрий Алексеевич (1816–1912) — генерал, профессор, историк, один из представителей либеральной бюрократии эпохи Великих реформ. После окончания Благородного пансиона при Московском университете в 1833 поступил на военную службу. После окончания императорской Военной академии служил офицером Генерального штаба, в 1839–1840 участвовал в боевых действиях на Кавказе. В 1843–1845 Милютин — обер-квартирмейстер войск Кавказской линии и Черномории, в 1845–1856 — профессор Военной академии. Летом 1853 был причислен к Военному министерству, а в 1854 произведен в генерал-майоры. В 1855, будучи членом комиссии «для улучшений по военной части», Милютин выдвинул проект ликвидации рекрутской повинности. С приходом на должность военного министра Н. О. Сухозанета Милютин был вынужден покинуть Военное министерство. С 1856 по 30 августа 1860 Милютин являлся начальником главного штаба Кавказской армии, а затем переведен в Петербург на должность товарища военного министра. С конца 1861 по 1881 Милютин — военный министр. Под его руководством были проведены преобразования, которые превратили русскую армию в армию европейского типа, важнейшей из этих реформ была замена рекрутской повинности на всеобщую воинскую повинность. После отставки Милютин жил в своем имении Симеиз в Крыму, приводил в порядок свой архив и писал мемуары. В 1898 в связи с открытием памятника Александру II в Москве Милютин был произведен в генерал-фельдмаршалы. Воспоминания Милютина охватывают огромный промежуток времени с 1816 по 1873. Первый том воспоминаний, куда вошли и сюжеты, относящиеся к пребыванию Милютина на Кавказе в 1839–1840, был опубликован в Томске в 1919, но затем издание было прервано по обстоятельствам времени. В 1997 начато новое издание мемуаров Милютина. Данный фрагмент печатается по этому изданию.

(обратно)

115

Имеется в виду Катон Старший (234–149 гг. до н. э.) — римский политический деятель и писатель, боровшийся против роскоши и злоупотреблений. Злоупотребления Пулло были одной из причин восстания чеченцев в 1840.

(обратно)

116

Бурш — в переводе с немецкого парень, малый.

(обратно)

117

Гумбет — область на южном склоне Кавказского хребта по левому берегу реки Андийское Койсу.

(обратно)

118

Впоследствии был командиром Преображенского полка, а позже дежурным генералом Главного штаба Его Величества и, наконец, оренбургским генерал-губернатором.

(обратно)

119

Конгревовы ракеты — зажигательные ракеты, изобретенные инженером В. Конгривом, впервые примененные в 1806.

(обратно)

120

Далее в автографе зачеркнуто: генерал Граббе, прежде обстоятельного изучения местности, со свойственным ему нетерпением, вздумал предпринять на другой же день атаку Старого Ахульго по ведущему к нему узкому гребню, который с первого взгляда показался не слишком трудным (Прим. публ.).

(обратно)

121

Ложементы — полевые окопы для укрытия войск от огня противника.

(обратно)

122

По дороге через Зыраны и Цатаных было 4 или 5 переходов, а через Унцукуль и Гимры — не более двух; курьеры не могли проехать и в один день.

(обратно)

123

Мюриды — дословно означает «искатель правильной дороги» или «ученик, желающий учиться». Существовали две группы: 1) мюриды по тарикату, посвящавшие себя целиком служению религии и были скорее монахами. 2) мюриды наибские — то есть верные наибам и имаму лица, выполнявшие административные и военные поручения. Они находились на содержании у наибов или имама. Русские использовали иногда этот термин для обозначения всех горцев, боровшихся под знаменами имамов.

(обратно)

124

Секретами называются небольшие посты, располагаемые в скрытых местах для ночной охраны.

(обратно)

125

Сапа — окоп, применяющийся в осадной войне, который служит для продвижения к укреплениям противника под огнем. Мантелеты, прикрывавшие работающих в сапах, представляли собой большие щиты, которые изготовлялись либо из мешков, наполненных шерстью, либо из хвороста.

(обратно)

126

Туры — цилиндрические корзины, изготовленные из кольев, оплетенных хворостом, которые наполнялись землей; применялись для защиты от огня противника.

(обратно)

127

Последняя цифра даты в автографе и списке отсутствует; в автографе на полях против даты поставлен карандашом вопросительный знак (Прим. публ.).

(обратно)

128

Колесные тяжести были отправлены кружною дорогой через Зыраны, под прикрытием двух Апшеронских батальонов.

(обратно)

129

Военно-Грузинская дорога — дорога, соединявшая Кавказ с Закавказьем; постоянное сообщение по ней открыто в 1799, в последующие десятилетия велись большие работы по улучшению дороги, закончившиеся в 1863 прокладкой шоссе.

(обратно)

130

Ольшевский Мелентий Яковлевич (1816–1895) — генерал-лейтенант (с 1861), первый офицерский чин получил в 1833, окончил Военную академию, с 1841 в качестве офицера Генерального штаба служил при штабе войск Кавказской линии, с 1850 квартирмейстер 20-й пехотной дивизии, в 1851 произведен в подполковники, с 1856 в чине генерал-майора состоял по особым поручениям при командире Отдельного Кавказского корпуса, в 1860 — дежурный генерал Кавказской армии, в 1861–1862 начальник Кавказской резервной дивизии. В 1865 — начальник 58-й пехотной дивизии. Действительный член Кавказского отдела Русского Географического общества, автор трудов по Кавказской войне и по этнографии горцев Кавказа. Записки Ольшевского «Кавказ с 1841 по 1866 г.» опубликованы впервые в «Русской старине» в 1893–1895. Данный фрагмент публикуется по этому изданию.

(обратно)

131

Это сравнение относится к 1866 году, когда я оставил Кавказ, и к 1868 году, когда я, проезжая на Кавказские Минеральные Воды, провел несколько дней в этом городе. — М. О.

(обратно)

132

После разрушения Ахульго Чечней управляли поставленные русской администрацией приставы, которые подчинялись генералу Пулло; попыткой изъятия оружия у чеченцев, жестоким обращением с заложниками и прочими злоупотреблениями, которым попустительствовал Пулло, они спровоцировали восстание; этому же способствовал и слух о введении рекрутской повинности среди горцев. Для подавления восстания в Малую Чечню был предпринят карательный поход генерала Галафеева. В ходе этого похода были разрушены несколько аулов, однако русские войска понесли большие потери, особенно кровопролитным было сражение с горцами на р. Валерик 11 (23) июля 1840.

(обратно)

133

Это тот самый князь Моисей Захарович, который, будучи грозою непокорных племен Дагестана, столь честно управлял Прикаспийским краем в продолжении почти десяти лет и окончил свою боевую жизнь в 1855 году генералом от кавалерии и генерал-адъютантом.

(обратно)

134

В настоящее время генерал-от-инфантерии числится по запасным войскам. В 1842 году был генерал-майор и командир бригады.

(обратно)

135

Главный аул в Койсубулинском обществе, сопредельном Аварии и находящемся на Аварском Койсу.

(обратно)

136

В 1843 году Викентий Михайлович Козловский был командиром Кабардинского егерского полка, оставил же Кавказ в 1857 году генерал-лейтенантом. В 1871 году окончил свое земное поприще генералом от инфантерии, будучи членом одного из высших учреждений военного ведомства. Впрочем, о Викентии Михайловиче не раз будет говориться в моих записках.

(обратно)

137

Имеется в виду Каспийский поход Петра, предпринятый в 1722, во время которого был взят Дербент, а также взятие русским отрядом под командованием генерал-майора Магюшкина Баку (июль 1723).

(обратно)

138

Во избежание всякого недоразумения, я считаю нелишним оговорить, что делаемые мною сравнения не относятся позднее 1853 года, когда я в последний раз посетил станицы Гребенского полка.

(обратно)

139

Так называются у казаков тычинки или колья, около которых вьется виноград во время своего роста.

(обратно)

140

В Чечне под этим названием известны многие топкие, неширокие, вроде канавы, безымянные ручьи.

(обратно)

141

Черные горы — отроги Андийского хребта в Ичкерии, покрытые вековыми лесами.

(обратно)

142

Все, что читатель прочтет в этой главе о чеченцах в легендарном и историческом отношениях, а равно о их нравах, обычаях, наклонностях, образе жизни и ведении ими войны с нами, то все сведения, относящиеся до этого, собраны мною в 1844 и 1845 годах, в первое время моего знакомства с Чечнею. В четырехлетнее же пребывание мое на левом фланге Кавказской линии, а именно с 1849 по 1850 год, я убедился еще более в прежнем своем мнении насчет чеченцев. Изменился только мой взгляд на образ ведения войны в Чечне с того времени, когда начались полезные зимние экспедиции, состоящие в прорубке просек и проложении дорог через чеченские леса, — экспедиции, начатые Р. К. Фрейтагом в зимы 1845 и 1846 годов, систематически продолжавшиеся генералами Нестеровым и кн. Барятинским до 1857 года и доведшие Чечню в 1857 и 1857 годах до ее падения. — М. О.

(обратно)

143

В шестидесятых годах Генерального штаба генерал-майор Услар, в настоящее время умерший, пытался составить азбуку для кавказских горцев, в том числе и чеченскую, но только мне неизвестно, на чем остановилось это дело. — М. О.

(обратно)

144

Под бурдюками вообще разумеется обращенная шерстью наружу и сшитая козлиная, баранья, бычья, буйволиная кожа с отверстием, оставляемым у ноги или шеи, через которое он надувается или вливается в него жидкость. В бурдюках перевозится вино, вода, нефть и другие жидкости. Перевозка совершается по плоскости на арбах в буйволиных и бычьих, через горы вьюками на верблюдах, мулах, лошадях — преимущественно в бараньих, козьих и других небольших бурдюках. Последние же небольшие бурдюки употреблялись чеченцами и другими горцами и при переправах через реки, из коих один пустой, но надутый привязывался к животу, а другой с вещами и оружием к спине.

(обратно)

145

Абрек (кавк. — переселенец, беженец) — в терминологии Шамиля человек, бежавший от русских и поселившийся на территории, подвластной имаму. В русском языке приобрело значение разбойник, грабитель, налетчик.

(обратно)

146

Эти роты принадлежали к одному из егерских полков, в то время на Кавказской линии находящихся.

(обратно)

147

Ныне умерший генералом от кавалерии и генерал-адъютантом. — М. О.

(обратно)

148

Бенкендорф Константин Константинович (1817–1857) — генерал-адъютант с 1855, начал службу в Лейб-гвардии конном полку, затем перевелся на Кавказ, в 1845 командовал 1-м батальоном Куринского егерского полка, участвовал в Даргинской экспедиции, был тяжело ранен. Затем перешел на военно-дипломатические должности при русской армии, некоторое время был военным атташе в Берлине. Мемуары Бенкендорфа об его участии в Даргинской экспедиции были написаны по-французски и изданы в Париже. На русский язык они переведены Б. М. Колюбакиным и опубликованы с его же комментариями в «Русской старине» в 1909–1911. Данный фрагмент публикуется по этому изданию.

(обратно)

149

Когда господство Шамиля далеко еще не простиралось на эти области, оставшиеся нам преданными, что доказывает, что до 40-х годов мы были сильнее на Кавказе. (Об авторе подстрочных примечаний см. в комментарии.)

(обратно)

150

Безрезультатность этой экспедиции вызвала большое неудовольствие на Нейдгардта, руководящего ею лично, и немедленно последовало замещение его графом Воронцовым. Не оправдывая вообще Нейдгардта, как деятеля на Кавказе, заметим лишь, что в данном случае ему более ничего не оставалось, как отойти назад, так как план действий, составленный в Петербурге, совершенно не отвечал свойствам местности и противника и всем вообще обстоятельствам ведения войны на Кавказе.

(обратно)

151

Куринцы и кабардинцы были большие мастера в лесных действиях, и, казалось, было бы целесообразнее, назначить в экспедицию войска, искусившиеся в действиях в горах, а таковых было довольно.

(обратно)

152

Некоторые из современников, близко знавших Пассека и события 1843 года в Дагестане, воздавая должное этому замечательному военачальнику, истому богатырю во всех отношениях, тем не менее, признают, что честолюбие, уверенность в себе и пылкость Пассека были причиною больших военных осложнений этого года, и ему ставится в упрек, что он, владея пером и имея огромное влияние на генерала Клюки фон Клугенау, настоял на оставлении в Хунзах (в Аварии) отряда значительной силы, что совершенно не отвечало обстоятельствам, но что было соединено с отдельным начальствованием Пассека этим отрядом. Пребывание Пассека в Хунзах дало возможность Шамилю взять Гергебиль, а затем блокировать в Шуре и самого командующего войсками в Дагестане генерала Гурко; только своевременное прибытие генерала Фрейтага спасло нас в Дагестане от больших бед.

(обратно)

153

Удивительно, как это граф Воронцов не принял во внимание, что куринцы не привыкли действовать в горах и что к этому, чисто горному маневру у него были специалисты этого дела — апшеронцы и навагинцы.

(обратно)

154

Князь Леван Иванович Меликов, получивший здесь своего офицерского Георгия, быстро затем продвигался по служебной лестнице и в 1859 году явился одним из главных деятелей покорения восточного Кавказа, в семидесятые годы мы видим его уже начальником Дагестанской области, а вскоре и помощником главнокомандующего Кавказской армией.

(обратно)

155

Другой очевидец, бывший в штабе Воронцова и наблюдавший с ним этот штурм, говорит: «Между зрителями, смотревшими на бой с нашей площадки, нашлись шутники, которые назвали это дело „bataille Anchimer“ (en chimere),намекая, что победа досталась дешево, но, в сущности, дело было труднее, чем оно казалось нам сверху». Очевидец этот, штабс-капитан барон Дельвиг, весь успех этого дела приписывает талантам и решительности Пассека, которого он ни в чем не обвиняет во всей этой анчимееровской операции.

(обратно)

156

Мюридизм — идеология движения горцев Кавказа, главными элементами которой является объявление войны неверным и утверждение шариата.

(обратно)

157

Как ценны все эти наблюдения Бенкендорфа, всегда готового воздать должное всем, кроме себя самого, которого он ставит на последнем плане, и сколько жизненной правды в его воспоминаниях.

(обратно)

158

После грузинской милиции и 1-го батальона куринцев, ударивших на позицию горцев у Анчимеера с фронта, и уже после отступления горцев, слева вышел 1-й батальон Литовского полка, а сзади постепенно подходили первые батальоны Апшеронского и Житомирского полков. Честь же удара и сбития противника всецело принадлежала 1-му батальону куринцев и грузинской милиции, и если бы эти части были опрокинуты, то один отряд Пассека едва ли захватил бы Анчимеер.

Успеху этого трудного дела мы обязаны, конечно, умению Пассека действовать в горах, его чудесному глазомеру, сообразительности и решительности и, кроме Пассека, более всего молодецкому батальону куринцев и храброй грузинской милиции князя Левана Меликова, начавшего здесь свою карьеру.

(обратно)

159

Шах Ирана с 1736 по 1747; в 1737–1739 совершил поход в Индию и захватил Дели.

(обратно)

160

Чудесные картины и рисунки мюнхенского художника Горшельта, обессмертившего Кавказскую войну в своих изображениях, превосходно дополняют впечатление Бенкендорфа.

(обратно)

161

Здесь естественно возникает вопрос, почему в штабе отряда не были приняты все меры для доставления всего обоза войскам отряда Пассека, хотя бы часть его? Воронцов поднял отряд налегке, а вслед за ним следовало направить и обоз его, и, конечно, Воронцову следовало сговориться и условиться с Пассеком, а не оставлять его без малейших указаний.

(обратно)

162

Обвинение Пассека в дальнейшем, по занятии Анчимеера, движении исходило из правильного соображения, что, заняв позицию у Анчимеера, мы брали во фланг и в тыл Мичикальскую позицию, которую наши противники немедленно и бросили, следовательно, Пассеку нечего было идти по хребту далее на Зунумеер (холодную гору), оторвавшись от главных сил и подвергнув себя бедствиям, и это дальнейшее движение оценивалось в отряде «необузданной отвагой честолюбивого Пассека». Конечно, вина ложится и на Пассека, но виноват и Воронцов, оправдания которого, что «успех занятия Анчимеера был так быстр, что Воронцов не успел дать Пассеку дальнейших указаний», — недействительны, он был обязан ориентировать Пассека, дать точное наставление и уже во всяком случае обеспечить его обозом и тем или другим способом облегчить отряду Пассека его лишения и бедствия.

(обратно)

163

Благородный Бенкендорф оправдывает Пассека, доказывая, что ему следовало преследовать, что и вызвало дальнейшее движение вперед, но кто может теперь доказать, следовало или не следовало преследовать по горам?!. Но к заявлению Бенкендорфа, как человеку правдивому и участнику, следует отнестись с полным вниманием, и мы в значительной степени склоняемся к убеждению, что граф Воронцов виноват значительно более Пассека, но Пассек был скоро убит, а Воронцов остался жив и в силе, и в могуществе, и кто мог впоследствии оправдать Пассека!

(обратно)

164

Упомянутые нами и заключавшиеся в «необузданной отваге честолюбивого Пассека».

(обратно)

165

Вот почему Воронцову и не следовало торопиться, а разведать, что лежало уже не на Пассеке, а на штабе Воронцова, хотя, конечно, и Пассек мог этим озаботиться.

(обратно)

166

В чем же тогда заключалась рекогносцировка графа Воронцова с его многочисленной свитой и штабом? Это показание Бенкендорфа во всяком случае очень важно, и, конечно, останься в живых Пассек, он бы вероятно оправдался, но он был вскоре убит, а граф Воронцов ни слова не сказал в его оправдание.

(обратно)

167

Высота Анчимеер была взята Пассеком 5 июня, причем отряд его был без обоза и вообще налегке и так и заночевал на 6 июня. Воронцов же хотел дагестанский отряд двинуть в оставленное противником ущелье Мичикале, а остальные силы двинуть к подошве Анчимеера, к бывшему укреплению Удачному, притянуть сюда и все свои обозы, и следовать потом на Мичикале. 6 июня Пассек, увлекшись преследованием, прошел хребтом Ичкен еще 15 верст и расположился в Зунумеере, и тогда же дагестанский отряд перешел в Мичикале; очевидно, что пора было спустить вниз отряд Пассека. Между тем граф Воронцов с остальными силами только 7-го перешел к подошве Анчимеера и ничем не поддержал и не снабдил Пассека, бывшего в 15-ти верстах впереди. Первая поддержка, хотя и недостаточная, оказана Пассеку после полудня 9-го, и он оставлен на «холодной горе» еще на двое суток, когда нужды в этом не было никакой, и только 11-го спущен в долину. Вина в бедствиях отряда падает на старшее начальство, на графа Воронцова, и незнание им условий действий в горах не оправдание: было у кого ознакомиться с этими условиями, знатоков при отряде было много.

(обратно)

168

Это и было то выступление с Анчимеера генерала Пассека и следование его хребтом Ичкен по направлению к Мичикале, которое так осуждалось в отряде и признавалось бесцельным, ибо, занимая Анчимеер, Пассек достаточно обеспечил занятие нами Мичикале. Чем было вызвано это движение, которым Пассек отрывался от главных сил и лишал себя всех средств довольствия, остается неизвестным. Бенкендорф оправдывает это движение, указывая, со слов Пассека, на данные ему Воронцовым задачи.

(обратно)

169

Как мог допустить Воронцов потерю всякой связи со своим авангардом и необеспечение его предметами первой необходимости на столь продолжительное время?

(обратно)

170

Вероятна, барон Николай Павлович Николаи или Щербинин.

(обратно)

171

Произошло это вследствие того, что в Мичикале еще 6-го двинут был, как бы в первом эшелоне, дагестанский отряд князя Бебутова и что только из Мичикале возможно было войти в связь с Пассеком, перешедшим 6-го же к Зунумееру, а потому Бебутов 9-го и выслал обозы батальонов, бывших в составе его отряда, а другие батальоны Пассека, входившие в состав Чеченского отрада (как и батальон Бенкендорфа), имели свои обозы на Киркинском перевале, вблизи Анчимеера, откуда, по местным условиям (не говоря уже о снеге и тумане), нельзя было выслать обоз на Зунумеер. Конечно, и эти обстоятельства не оправдание штабу отряда, да и самому графу Воронцову.

(обратно)

172

Как рассказчик правдивый и честный, Бенкендорф не мог не отдать должного славному Лабынцеву, личности очень скромной, но столь же замечательной по пониманию дела войны и искусному управлению войсками во всех видах боя. Неудивительно, что в этом походе он критиковал и ругался, так как этот первый опыт графа Воронцова на Кавказе, что называется, вышел комом, и опытные кавказцы естественно негодовали; особенно вызывала критику торопливость и неосмотрительность действий графа, совершенно чуждого условиям ведения войны и боя на Кавказе.

(обратно)

173

Турецкая крепость, один из ключевых пунктов на кавказском театре военных действий. Она была взята русскими войсками 23 (ст. ст.) июня 1828, но после заключения Адрианопольского мирного договора была возвращена туркам.

(обратно)

174

Как известно, штурм этот состоялся противно воле Паскевича, грозившего наказанием, в случае неудачи, всем ослушникам.

(обратно)

175

Глубоко верное наблюдение Бенкендорфа, жившего впечатлениями сороковых годов на Кавказе.

(обратно)

176

Хорошо исполненное милосердие начинается с самого себя (фр.).

(обратно)

177

Нанятый для экспедиции вожатый, с лошадью и вьюком; обыкновенно этим целям служили туземцы, нанимаемые с месячной платой, причем эти черводары уже сами должны заботиться своим продовольствием и своей лошади. В этом бедственном походе черводары очутились в очень трудном положении и гибли сотнями.

(обратно)

178

Щербинин состоял долго при графе Воронцове и составил его биографию, представляющую, впрочем, чистый панегирик. Дочь Щербинина, известная красавица, Марья Михайловна, была замужем за М. Е. Чиляевым, грузином, человеком весьма образованным и хорошим администратором, лицом, очень известным на Кавказе.

(обратно)

179

Что только еще раз доказывает, как неверны и эфемерны были расчеты и соображения Петербурга, которые долго разделял Воронцов, противно мнению кавказских генералов, о чем сам Воронцов писал военному министру графу Чернышеву от 25 мая из Таш-Кичу: «Если бы даже приказание наступать было противно моему мнению, как несогласны с ним все здешние генералы, то я все же исполнил бы его с тем же рвением, но признаюсь откровенно, что я тоже стою за наступление».

(обратно)

180

Во главе которых следует поставить князей: Василия Осиповича Бебутова, Григория Эристова и Левана Меликова, Илью Орбелиани и Алесандра Эристова.

(обратно)

181

Вероятно, Лабынцев и Ковалевский.

(обратно)

182

Преимущественно, конечно, кавказских офицеров, т. е. уже послуживших на Кавказе.

(обратно)

183

Блестящий с внешней стороны, где преднамеренно был дан случай отличиться флигель-адъютанту князю Барятинскому, но потери не оправдали результатов.

(обратно)

184

Будущий фельдмаршал.

(обратно)

185

Барятинский, щеголяя своей личной храбростью и в своей жажде отличий, что называется, зарвался, не подождав присоединения остальных частей авангарда, и бесполезно подверг свои две роты героев чувствительным потерям; грузины понесли здесь также достаточные потери.

(обратно)

186

Не отрицая всего значения личной храбрости князя Барятинского, тем не менее, это наступление 2 рот кабардинцев, не выжидая остальных войск, было неблагоразумно и повело к напрасным и тяжелым потерям в рядах этих бесценных рот славного полка.

(обратно)

187

Здесь кабардинцы соревновались со своими кунаками куринцами, отличавшимися, как это уже было здесь рассказано, при штурме горы Анчимеер под общим начальством генерала Пассека. Полки эти считались лучшими во всей Кавказской армии и не имели себе равных.

(обратно)

188

Значительно позднее описываемого и уже по отступлении отряда через Чечню к Герзель-аулу.

(обратно)

189

Кроме Бенкендорфа, еще полковник Бибиков (здесь убитый), полковник Завальевский и граф Стенбок-Фермор.

(обратно)

190

Умница, знающий вообще и Кавказ в частности, Ковалевский, вероятно, не стеснялся осуждать перед Бенкендорфом всю эту нелепую экспедицию 1845 года вообще и отдельные ее эпизоды, и доставалось, вероятно, и графу Воронцову, и Лидерсу, и Гурко, и всему многочисленному штабу и свите Воронцова, и все эти осуждения, вдобавок, сыпались в резкой форме, что не могло особенно нравиться сдержанному и воспитанному Бенкендорфу.

(обратно)

191

Превосходная, полная правды и жизни, меткая характеристика этого выдающегося деятеля Кавказской войны, павшего в 1854 году смертью храбрых при штурме Карса.

(обратно)

192

Превосходная, верная и весьма интересная характеристика условий военно-административной службы лучших людей на Кавказе, условий естественных, вытекающих, так сказать, из природы вещей. В самом деле, обстановка военно-административной и чисто военной службы на Кавказе в те времена была такова, что только самостоятельное и независимое отношение к делу, полное находчивости и решительности, обеспечивало успех этого живого дела войны и умиротворения кавказских народностей. Здесь-то и вырабатывалась та бесцельная нравственная самостоятельность отдельных лиц и массы, в которой заключается ключ к успеху во всякого рода практических делах, а тем более в таком практическом и живом деле, как война, да еще и народная.

(обратно)

193

А сколько было на Кавказе таких деятелей, взросших в атмосфере нравственной самостоятельности в живом деле вечной войны, требующем независимости, сметки и решительности?!.

(обратно)

194

Союз этот был обширный и составил кадры той армии, которая покорила Кавказ и которая так резко отличалась от войск Империи.

(обратно)

195

Скот, отбитый у неприятеля, — рогатый и овцы.

(обратно)

196

Родной брат известного впоследствии Николая Ивановича.

(обратно)

197

Как хорошо подчеркнул честный и боевой Бенкендорф, это бедствие от «образцовых командиров», что еще более справедливо для Империи, где в это так называемое николаевское время только «образцовые» и шли вперед. На этих-то из «образцовых» — бригадных, дивизионных и корпусных — и возлагали мы надежды в восточную войну 1853–1856 гг., и кампания и вышла «образцовой». Только Кавказская армия двигала людей другого сорта, и одна только она и порадовала Россию в эту войну. Прошло 70 лет, а образцовые остались, приняв только как бы более полевой вид, но и полевой-то вид более с формальной стороны.

(обратно)

198

О том же Эссене князь Дондуков-Корсаков говорит в своих воспоминаниях: «В 1847 году, в чине капитана, по старости лет Эссен был назначен воинским начальником в укреплении Умаханюрт на правом берегу Сунжи; на левом берегу находился большой мирный чеченский аул Брагуны. По распоряжению начальника левого крыла Кавказской армии, в то время известного генерала Фрейтага, предписано было Эссену распорядиться о скорейшей перевозке казенного провианта в склады Умаханюрта.

Перевозку эту взяли на себя мирные брагунцы и на пароме переправляли в укрепление через Сунжу провиант. Эссен, куря трубку, сидел на батарее, командующей переправою, и все ругался за медленность доставки и, наконец, раздосадованный на паромщиков и чеченцев, приказал зарядить орудие картечью и выстрелить на паром в толпу брагунцев. Несколько человек было ранено, трое убито, но зато провиант был переправлен с неимоверной скоростью. Эссен доносил Фрейтагу о происшествии в следующих словах: „Переправа и доставка провианта производилась крайне медленно, но благодаря благоразумным мерам кротости, я побудил брагунцев скорее исполнить распоряжение вашего превосходительства, и весь провиант доставлен в укрепление в целости“».

Никто бы не думал жаловаться, если бы Эссен не приказал взять в укрепление тела убитых и запретил их выдавать родственникам. Роберт Карлович Фрейтаг похвалил Эссена за распорядительность, ничего не подозревая, как вдруг явилась депутация старших брагунцев в Грозную с просьбой разрешить выдачу тел родственникам. Тут все открылось. Эссен был сменен и потом подал в отставку. Рассказ слышал я от самого Фрейтага, прибыв в Грозную, вскоре после означенного происшествия.

(обратно)

199

Все дело и здесь спасли те же незаменимые кабардинцы, бывшие в составе прикрытия; оплошности службы проявляли только войска 5-го корпуса, пришедшего из России, которые до тех пор готовились только к смотрам.

(обратно)

200

Также весьма интересное наблюдение и заключение, и, насколько сильно прививалось и нам учение о предопределении, видно из сюжетов поэзии Лермонтова, например, объяснение Максима Максимовича или «Фаталист» из «Героя нашего времени».

(обратно)

201

Прапорщик Канищев блистательно распорядился с восьмью охотниками, двое горцев были убиты и несколько ранены, но и сам он был убит выстрелом в упор; случилось это дело 1 июля.

(обратно)

202

«Большой свет», живший шумной и веселой жизнью, о котором говорит Бенкендорф и который он навещал, состоял из молодежи состава Главной квартиры, молодежи, правда, праздной, но очень порядочной, храброй, дружной и веселой в самые трудные минуты: здесь судили и рядили, каламбурили, сочиняли стихи — pieces des circonstandes, пели и попивали, пока было вино. Ядро этого кружка составили лица бывшего штаба генерала Нейдгарда и старые кавказцы, а именно: князь Ал. Мих. Дундуков-Корсаков, князь Козловский и Глебов, и к ним примкнули адъютанты Воронцова — Лонгинов (вскоре убитый), князь Серг. Илар. Васильчиков и князь Ревас Андроников, состоявший при Воронцове для поручений, Мих. Павл. Щербинин и старые кавказцы: Генерального штаба капитан Ал. Ник. Веревкин и Ник. Яков. Дружинин, генерал Безобразов, университетский товарищ Дундукова юнкер Мельников (вскоре убитый), и ординарец Лидерса, веселый юнкер Амосов — поэт-импровизатор, вскоре раненный в лицо и тут не переставший шутить и каламбурить.

Остальные лица штаба держали себя отдельно. Граф Воронцов относился к этому кружку безразлично, суждения кружка не всегда, однако, ему нравились, но был доволен, видя веселый дух своей Главной квартиры и не сомневался в отличной храбрости чинов ее.

По словам участника барона Дельвига, все, что было замечательно в отряде, рисовалось графом де Бальменом (здесь убитым) и воспевалось Амосовым. Так, в Гогатле, когда у Лидерса раз собрались узнать, как он себя чувствует после ушиба, Лидерс просил и не говорить об ушибе и приказал дать шампанского, и когда бокалы наполнились, то Амосов запел:

Наш храбрый генерал.
Прогнав черкес к шайтану,
Шампанского нам дал.
По полному стакану.
Ура! Ура!
Чеченский наш отряд. Ура!
Князь Дондуков рассказывает, что была сочинена длинная песнь, на голос тогда известной песни: «messieurs lesetudiants, s’en vont a la chaumiere» и по случаю оставления неприятелем Андийских ворот и несбывшихся надежд на бой сочинили:

Les portes de L’Andie
Sont comme des portes-cochéres,
En haut il edt ecrit:
Vous entrerez sans faire
La guerre toujours,
La nuit est comme le jour.
Впоследствии на сухарную экспедицию под начальством Клюки фон Клугенау пели:

La général Klouxa
Dans l’affaire des biscuits
Ne nous rapporta [rien]
Que des blessés et lui.
La guerre ets.
Только отрывки из этой длинной песни сохранились в памяти князя Дондукова и барона Дельвига, и, судя по ним, она остроумна и под видом шутки и в намеках высказывает немало истин.

(обратно)

203

Все эти глубоко верные соображения, показывающие понимание Бенкендорфом условий войны на Кавказе и разделяемые кавказскими офицерами, совершенно не принимались в соображение Петербургом, составлявшим план покорения вообще и экспедиций в частности.

(обратно)

204

Здесь Бенкендорф не прав, вышло не только хуже, но совсем скверно, хотя если бы граф Воронцов действовал осмотрительнее, то не было бы так плохо.

(обратно)

205

Как это искренно и правдиво, с чем согласится каждый, бывавший в подобной обстановке.

(обратно)

206

Александр Павлович, впоследствии заведующий гражданской частью управления Кавказа и министр народного просвещения.

(обратно)

207

В общем, в составе около 8500 штыков и шашек, т. е. 8500 бойцов.

(обратно)

208

В 1842 отряд во главе с генералом Граббе отправился из Герзель-аула через леса Ичкерии для захвата резиденции Шамиля Дарго. Дойдя до середины дороги и понеся большие потери, отряд вынужден был вернуться обратно.

(обратно)

209

Исполненный под давлением, руководством и наблюдением самого военного министра графа Чернышева, мнившего из себя знатока военного дела, нарочно прибывшего для этого на линию и лично встречавшего у Герзель-аула ужасное обратное возвращение отряда из этой кровавой и зловреднейшей для нас по результатам и последствиям бедственной экспедиции 1842 года.

(обратно)

210

Это совершенно верно. Уже в бывшем штабе генерал-адъютанта Нейдгардта (предшественника графа Воронцова), присоединенного Воронцовым к своему штабу, было много новых для Кавказа офицеров, гр. Воронцов привез еще своих новых, а штаб Чеченского отряда генерал-адъютанта Лидерса (весь штаб V корпуса) состоял сплошь из офицеров, впервые бывших на Кавказе, и это уже не была вина Воронцова, ибо состав Чеченского отряда и его штаб были указаны распоряжением из Петербурга, попечением графа Чернышева, равно как и план этой экспедиции. Остается только удивляться этому вмешательству Петербурга и этому полному игнорированию знаний и опыта кавказских деятелей. После 1845 года граф Воронцов открыл борьбу с этим вмешательством и во многом преуспел.

(обратно)

211

Действительно, этот 20-верстный переход прямо в Дарго, с прохождением 5-верстного лесного перешейка являлся необдуманным и опасным предприятием, а незанятие опорных пунктов перешейка погубило всю экспедицию, вызвав чудовищные и невозвратимые потери при троекратном прохождении лесного перешейка.

(обратно)

212

Начиная с князя Аргутинского и Фрейтага и других, бывших даже в составе отряда, как Лабынцев, Ковалевский.

(обратно)

213

Науку, вынесенную преимущественно из Красносельского лагеря, так как тогда упражнения этого лагеря считались верхом военного искусства и с воззрениями, в нем вырабатывавшимися, считалась даже академия и курсы тактики, хотя все маневры и производились смотровым порядком.

(обратно)

214

Даже незлобливый, деликатный и сдержанный Бенкендорф не удержался от критики этого нецелесообразного и бедственного похода.

(обратно)

215

В изобилии досужих людей виноват и сам граф Воронцов, грубо нарушивший правило, вернее — закон, чтобы в штабах не было лишних людей и вообще ни одного человека, не имеющего определенных занятий.

(обратно)

216

Это презрение исходило из сознания своего боевого и вообще военного в широком значении слова превосходства, которым были проникнуты одинаково и офицеры и нижние чины Кавказского корпуса.

(обратно)

217

Любопытна, в этом отношении, повторяемость явлений, и в 1877 году между кавказскими войсками и пришедшими из России немедленно установились те же отношения, даже применялся по отношению победоносных кавказских войск этот последний эпитет.

(обратно)

218

К таковым следует отнести большую часть бригадных и полковых и чинов штаба частей, пришедших из России, как генерал-майор Белявский, полковник Мильковский и др., а из кавказцев — Клюки фон Клугенау, или генерал Клюха, как называли его солдаты; Клугенау сильно осуждали в отряде за сухарную оказию 11 и 12 июля.

(обратно)

219

Здесь во главе литовцев были ранены князь А. М. Дондуков-Корсаков, подполковник Генерального штаба Левинсон и др.

(обратно)

220

Кроме убитого Левинсона, здесь ранены: полковник Семенов, майор Степанов, поручики — Дондуков-Корсаков и барон Врангель и юнкер Мельников тяжело (товарищ Дондукова по университету), умер в походе.

(обратно)

221

То есть значительно позади.

(обратно)

222

Пленных было больше, ибо погибло здесь 16 человек одних офицеров и 21 человек нижних чинов (Кавказский сборник, т. VI, с. 418).

(обратно)

223

Здесь Бенкендорф сильно преувеличивает, забывая, что одновременно шли еще две экспедиции: Самурского отряда князя Аргутинского в Южном Дагестане и генерал-лейтенанта Шварца на Лезгинской кордонной линии, и обе экспедиции оттянули значительные силы Шамиля.

(обратно)

224

Этот захват «на время» позиции у Белгатая, по своей совершенной бесцельности, сильно осуждался в отряде опытными кавказцами, а в войсках вызвал, по свидетельству участника Нечаева (адъютанта Воронцова), «недоверие к начальству, что более всего способствовало упадку духа в войсках». Особенно осуждали это бесцельное дело Лабынцев и Пассек.

(обратно)

225

Поразительно, с каким легкомыслием была задумана и исполнена эта операция доставки сухарей в лагерь, и эта кровавая сухарная оказия останется навсегда тяжелым упреком на памяти графа Воронцова, совершившего здесь целый ряд ошибок и несообразностей. Во-первых, не следовало идти в Дарго, не обеспечив отряд совершенно, а уже если, будучи в Дарго, продолжать базироваться на Дагестан, то как можно было не занять и не создать в даргинском лесу опорных пунктов, что было так возможно при обилии леса.

(обратно)

226

Самая «оказия» не была обеспечена, начиная с выбора начальником отряда Клюки фон Клугенау, совершенно неопытного в лесной войне, а потом предварительно следовало произвести разведку приготовлений противника и заблаговременно обеспечить следование обоза за сухарями; вообще, все делалось как-то торопливо и неискусно.

(обратно)

227

Беклемишев сравнительно недавно умер, и часть его воспоминаний поступила в сборник Щукина. У Беклемишева было интересное собрание акварелей по Кавказской войне, заключавшее целый альбом, там были рисунки и Дарго, — единственное изображение с натуры расположения лагеря, с видом горящего селения Дарго.

(обратно)

228

Оказиями назывались на Кавказе обыкновенно следования различного рода транспортов в сфере действия противника, а потому и под прикрытием войск, а также и регулярные сообщения между крепостями.

(обратно)

229

Доблестный Пассьет был ранен, но лишенный ухода и лечения умер от гангрены уже по прибытии в Герзель-аул.

(обратно)

230

В дни 10-го и 11-го в этой сухарной оказии мы потеряли: убитыми: двух генералов (Викторова и Пассека), трех штаб-офицеров, 14 обер-офицеров и 446 нижних чинов; ранеными, преимущественно тяжело и по нескольку раз: обер-офицеров 34 и нижних чинов 715; контужеными: обер-офицеров 4 и нижних чинов 84; и 122 человека нижних чинов без вести пропавших.

Насколько несообразно были велики потери, видно из сравнения сил отряда 6 июля, перед движением в Дарго (350 штаб- и обер-офицеров, 850 унтер-офицеров и 8825 нижних чинов) и 13 июля при выступлении в Герзель-аул и раненых при обозе было: офицеров 57 и 1254 человек нижних чинов.

(обратно)

231

Граф Воронцов показал здесь большое величие духа и удивительную выдержку, что, конечно, много способствовало спасению отряда, хотя все-таки успех этого спасения заключался в доблести и искусстве кавказских войск вообще и их начальников в частности, не говоря уже о заслугах в эти дни движения в Герзель-аул незабвенных Лабынцева и Козловского, особенно первого.

(обратно)

232

Вскоре, по смерти автора, мемуары были напечатаны на французском языке, а раз эти мемуары вышли в печати, то уже завещание Бенкендорфа не могло быть исполнено. 60 лет спустя, пора вынуть их из-под спуда, сделав доступными массе, так как они имеют ценность для истории и не только с точки зрения исследования одной экспедиции 1845 года.

(обратно)

233

Почтенный Бенкендорф, конечно, прав со своей точки зрения, не взяв в расчет, что была еще левая колонна, бравшая эти завалы с другого фланга, а потому, казалось, он мог бы еще обождать успеха удара этой колонны и тогда уже ударить с фронта, но в данном случае и левая колонна могла заблудиться, не говоря уже о трудности поддерживать с ней связь в подобном лесу.

(обратно)

234

Действительно, заслуга колонны Бенкендорфа в этот день 14 июля, самый трудный за весь марш из Дарго в Герзель-аул, была очень большая и нельзя не воздать должное молодцам куринцам. Что за геройские войска были тогда на Кавказе?!

(обратно)

235

Нечаев — автор рукописи, приобретенной нами у антиквара Клочкова, нами напечатанной в «Военном сборнике» и выпущенной отдельным изданием.

(обратно)

236

Войск не было, так как авангард запальчивого генерала Белявского зарвался и продрал вперед, не выжидая подхода боковых цепей, а потому, естественно, между главными силами с обозом и авангардом образовался промежуток, а ведь главные силы и авангард должны были равняться на арьергард.

(обратно)

237

Куриниы положили его на землю и, обороняя, кажется, были изрублены.

(обратно)

238

Барон Шеппинг еще утром отнял пистолеты у барона Николаи, и они теперь ему и пригодились. Князь Дондуков так рассказывает этот случай: «Подле носилок графа Бенкендорфа шел друг его барон Шеппинг, и когда горцы начали резать раненых и их прикрытие, куринцы, положив носилки, обороняли. Шеппинг впереди их защищает своего друга и пистолетом барона Николаи успевает убить горца, занесшего кинжал над Бенкендорфом, сам же получает несколько ран шашками и в упор выстрел из пистолета в живот, но, к счастью, пуля (по недостатку ли пороха) застревает в белье. Бенкендорф же в бессознательном и безотчетном испуге имел достаточно силы, чтобы вскочить и бежать. Несколько чеченцев, догоняя, рубили его беспощадно, и он был найден в овраге, весь облитый кровью и изрезанный шашками. Это немедицинское кровопускание, быть может, спасло ему жизнь, остановив воспаление». Окончательно горцы были разогнаны подоспевшей 11-й ротой Навагинского полка.

А несколько далее горцы атаковали самого Воронцова, едва спасенного несколькими кабардинцами. Не доходя же авангарда, были убиты адъютант Воронцова Лонгинов, адъютант Лидерса граф де Бальмен и Башилов и ранен Генерального штаба капитан барон Дельвиг и майор Альбрант. А рядом с Бенкендорфом убит раненый уж полковник Завальевский.

(обратно)

239

Это действительно была драма, нигде еще не изложенная во всей силе своей действительности.

(обратно)

240

Флигель-адъютант Эдуард Трофимович Баранов, находившийся при Фрейтаге.

(обратно)

241

Вероятно, еще из Андии сын его был командирован в Петербург с донесением, так как в начале похода он был с отцом.

(обратно)

242

Это справедливо лишь отчасти, но в данном случае эта несоразмерность дошла до невозможного, что и объясняется рядом кризисов в походе, вернее, со взятия никому не нужного Дарго, весь поход — сплошной кризис.

(обратно)

243

Наши потери по отношению общей численности отряда были беспримерно велики и за время с 14 июня по 20 июля только в Даргинском походе мы потеряли по официальным данным: 3 генералов, 28 штаб-офицеров, 158 обер-офицеров и 2521 нижний чин, а именно:

Примечание. К этим потерям следует еще прибавить потери отряда генерала Фрейтага и наших гарнизонов на этапах в Андии, что значительно увеличит эти потери, причем мы не считаем еще потерь в Самурском и Лезгинских отрядах.

Любопытны потери отряда только за неделю марша от Дарго к Герзель-аулу, с 13-го по 20 июля, а именно, убитыми: 2 штаб-офицера и 740 нижних чинов; контужеными: 2 штаб-офицера, 7 обер-офицеров и 133 нижних чина и 23 нижних чина без вести пропавшими.

(обратно)

244

Главная причина неудач с 1839 года и особенно 1842 и 1845 гг. — это вмешательство Петербурга: составление планов кампании и управление армией из столицы, тогда как успех дела войны, говоря языком Суворова, требует: «Единства власти и полной мочи избранному полководцу», что по отношению Кавказа вполне осуществилось только при князе Барятинском.

(обратно)

245

Благородный Бенкендорф ведет здесь речь о некоторых деятелях прошлого и ближайшим образом, очевидно, о Граббе (экспедиция 1839 и 1842 гг.), о вмешательстве личном в 1842 году графа Чернышева, хотя здесь между строк, обвинение и графу Воронцову, который заслуживает такового в полной мере в 1845 году, когда у Воронцова не нашлось гражданского мужества высказать своему Государю правду о всей бесцельности и вреде этой экспедиции. В крайности, граф Воронцов мог ограничиться только Андией и тогда избежал бы подвергать вверенный ему отряд всем этим бедствиям, лишениям и невознаградимым потерям.

(обратно)

246

Если это писалось во времена Воронцова, то далеко не вполне и Гергебильская, Салтинская и Чохская экспедиции служат доказательством, что 1845 год не произвел на Воронцова должного впечатления.

(обратно)

247

Дондуков-Корсаков Александр Михайлович (1820–1893) — генерал от кавалерии. Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета и поступил на службу в Лейб-кирасирский наследника цесаревича полк. С 1844 служил на Кавказе и состоял в распоряжении генерала А. И. Нейдгардта, а затем кн. М. С. Воронцова. В 1848–1852 служил в Лейб-гвардии гусарском и Нижегородском драгунском полках. В 1855–1858 — командир Нижегородского полка, а с 1860 начальник войскового штаба Войска Донского. В 1863 ушел в отставку и занимался общественной и земской деятельностью. В 1869 вернулся на службу. В годы русско-турецкой войны 1877–1878 командовал 13-м армейским корпусом, а затем Восточным отрядом, а впоследствии был назначен императорским российским комиссаром в Болгарии и до 1879 возглавлял там русский оккупационный корпус. В 1882–1890 был главноначальствующим на Кавказе и командовал войсками Кавказского военного округа. Воспоминания Дондукова-Корсакова опубликованы в журнале «Старина и новизна» в 1902–1904. Данный фрагмент публикуется по этому изданию.

(обратно)

248

Terra incognita — неизвестная земля.

(обратно)

249

Пятница. Магометанский еженедельный праздник, соответствующий нашему воскресенью.

(обратно)

250

Война против неверных по законам мюридизма.

(обратно)

251

Старые полковники, ожидавшие производства в генералы и последствия оного — сдачи командуемых ими полков.

(обратно)

252

Комиссариат — комиссариатский департамент Военного министерства (образован в 1812) и его местные учреждения — комиссариатские комиссии; комиссариатская комиссия заведовала довольствием расположенных в ее районе войск. Под комиссариатским довольствием понимались деньги, вещи и прочие материалы, необходимые для обмундирования и снаряжения войск. Помимо комиссариатского существовало и провиантское довольствие.

(обратно)

253

Вдова штабс-капитана Апшеронского полка Л-ва.

(обратно)

254

Прикомандированные впоследствии к полкам и штабам разных отрядов.

(обратно)

255

Впоследствии наш военный агент в Берлине.

(обратно)

256

Капитан князь Федор Иванович, сын фельдмаршала.

(обратно)

257

Князь Александр Иванович, адъютант наследника, впоследствии фельдмаршал.

(обратно)

258

Иван Григорьевич, впоследствии адмирал и генерал-адъютант.

(обратно)

259

При нем полковник Самсонов.

(обратно)

260

Впоследствии Кутаисский генерал-губернатор, изменнически убитый Сванетским князем Дыдыш-Кальяном.

(обратно)

261

Умер в Тифлисе генералом.

(обратно)

262

Михаил Павлович — впоследствии действительный тайный советник и сенатор.

(обратно)

263

Александр Павлович, действительный тайный советник, управляющий гражданскою частью на Кавказе.

(обратно)

264

Эраст Степанович, умерший в отставке в Одессе в 1872 году.

(обратно)

265

Впоследствии командир Ширванского полка, Сергей Илларионович, умер в 1860-х годах за границей.

(обратно)

266

Князь Ревас Иванович — впоследствии генерал-лейтенант на Кавказе.

(обратно)

267

В 1847 году умер чахоткой.

(обратно)

268

Ростислав.

(обратно)

269

Михаил.

(обратно)

270

Генерал-майор в отставке.

(обратно)

271

Александр Николаевич, убит в 1845 году в Даргинской экспедиции.

(обратно)

272

Альберт Артурович, впоследствии генерал, помощник командующего Кавказской дивизии на Кавказе.

(обратно)

273

Убит в 1847 году под Салтами.

(обратно)

274

Умер в Тифлисе.

(обратно)

275

В отставке генералом умер.

(обратно)

276

Александр Николаевич умер в Тифлисе в 1850 году.

(обратно)

277

Умер в Тифлисе генерал-лейтенантом и начальником жандармского управления.

(обратно)

278

Капуя — неприступная римская крепость.

(обратно)

279

В Турции бунчук был знаком власти и сана турецкого паши. Он представлял собой конский хвост, прикрепленный к древку. Этот символ власти использовался и казаками, причем бунчуки могли окрашиваться в разные цвета.

(обратно)

280

Род короткого кафтана.

(обратно)

281

Была, как помнится, всем известная Васенка Алпатова, раненная в руку. Во время работы баб в виноградниках на них напали горцы. Васенка, сидя на вышке, стреляла по ним и затем вместе с прочими женщинами отступила, отстреливаясь, и была ранена. Муж ее,опасаясь суда за свои поступки в полку, бежал к горцам, впоследствии был схвачен и приговорен к расстрелянию. Алпатова привела своих детей на место казни и сказала им: «Отец наш изменил полку, за то и умрет как собака, а вы должны вашей будущей службой смыть пятно на честном казацком имени». Приведу еще один анекдот для характеристики и взглядов и понятий тогдашних гребенцев. Сидел я как-то вечером у полкового командира барона Розена в 1848 году. Входит станичный атаман, известный 70-летний старик Василий Иванович Арнаутов с вечерним рапортом. Розен ему предлагает отведать чихирю, но Арнаутов, к немалому нашему удивлению, отказывается и знаками указывает на дверь. Розен, думая, что что-нибудь случилось в полку, уходит с ним в соседнюю комнату: «Что такое случилось, Василий Иванович?» — «Да вот приехал лазутчик чеченец и рассказывает, что французы взбунтовались и прогнали своего короля, — мы только что усмирили абазехов на Кубани, так придется, пожалуй, опять выступать, чтобы усмирить французов».

(обратно)

282

Построено в 1841 году.

(обратно)

283

Построено в 1840 году.

(обратно)

284

Впоследствии командир Апшеронского полка, прославивший себя в деле под Мискинджи, при освобождении Ахтов, и умерший в 1870 году начальником дивизии в Кишиневе.

(обратно)

285

Состав отряда:

Пехоты: 13-й пехотной дивизии 1-й батальон Литовского егерского полка. 15-й пехотной дивизии: 1-й и 3-й батальоны Замостского егерского полка. 20-й пехотной дивизии: 3-й и 4-й батальоны Навагинского пехотного полка, 1-й, 2-й и 3-й батальоны Куринского егерского полка, 3-й батальон Кабардинского князя Чернышева полка, две роты 5-го Саперного батальона, одна рота Кавказского стрелкового батальона. Две дружины Грузинской пешей милиции в 1000 чел. Итого: 12 батальонов, 3 роты саперов и стрелков, 1000 чел. милиции.

Конницы: Кавказских линейных казачьих полков: Кавказского 2 сотни; Кубанского — 1; Ставропольского — 1; Моздокского — 2; милиции Кабардинской и Дигорской — 2; Грузинской — 5; итого 13 сотен.

Артиллерии: Кавказской гренадерской артиллерийской бригады: горной № 1 батареи 6 орудий и 4 мортирки; 14-й артиллерийской бригады: легкой № 5 батареи 4 орудия; 20-й артиллерийской бригады: горной № 4 батареи 6 орудий, легкой № 7 батареи — 4 орудия. Донской конной № 1 батареи — 4 орудия. Итого 28 орудий.

Перевозочные средства: черводарский транспорт — 1000 вьючных лошадей; запасного парка 14-й арт. бригады — 20 ящиков; 200 вьюков.

(обратно)

286

Состав Дагестанского отряда:

Пехоты: 14-й пехотной дивизии: 1-й и 2-й батальоны Минского пехотного полка, 1-й и 3-й батальоны Житомирского егерского полка. 19-й пехотной дивизии: 1-й, 2-й и 3 батальоны Апшеронского пехотного полка, 2-й пехотной дивизии: 1-й и 2-й батальоны Кабардинского князя Чернышева полка, две роты 5-го Саперного батальона, две роты Кавказского стрелкового батальона. Итого 9 батальонов, 4 роты саперов и стрелков.

Конницы: Кавказских линейных казачьих полков: Гребенского — сотня, Кизлярского — ½ сотни, Донского казачьего № 47 — ½ сотни, дагестанских всадников — 126 человек. Итого: 3 сотни.

Артиллерии: 14-й артиллерийской бригады: батарейной № 3 — 4 легких орудия; легкой № 3 — 4 легких орудия; 19-й артиллерийской бригады: легкой № 3 — 2 горных орудия; горной № 3 батареи — 8 орудий и ракет. Итого 18 орудий и ракет.

Перевозочные средства: черводарский транспорт — 1000 вьючных лошадей, полубригада конно-подвижного магазина — 380 вьючных лошадей.

Дабы еще, сколько возможно, облегчить движение войск, было приказано устроить на позиции, занятой Дагестанским отрядом, вагенбург, под прикрытием трех батальонов, двух сотен казаков и десяти полевых орудий; здесь оставлены еще некоторые, менее необходимые, тяжести, парковые повозки и черводарские лошади.

(обратно)

287

Впоследствии полный генерал — генерал-адъютант, командующий войсками в Дагестане.

(обратно)

288

«Господа студенты отправляются по домам» (см. ком. — Ред.).

(обратно)

289

Андийские ворота
Похожи на ворота.
Наверху написано:
Вы выйдете без боя.
Война, война,
И ночь как день.
Наконец Герзель-аул
Вернул нас к жизни,
Но далеко не всегда
Удается вернуться таким образом.
Война, война…
Генерал Клюха
В результате сухарной экспедиции
Не принес нам ничего,
Кроме раненых и себя самого.
Война, война…
(Подстрочный перевод.)
(обратно)

290

Убитыми: 1 обер-офицер и 5 нижних чинов; ранеными: 1 штаб-офицер, 9 обер-офицеров и 54 нижних чина; контужено: 5 обер-офицеров и 57 нижних чинов.

(обратно)

291

Умер плац-майором Шлиссельбургской крепости.

(обратно)

292

Авангард под начальством генерал-майора Белявского: 1-й батальон Литовского егерского полка, 2-й батальон егерского князя Чернышева полка, 4 орудия горной № 4 батареи, рота 5-го саперного батальона и сотня Кавказского казачьего линейного полка.

Правая обходная колонна (составлявшая в лесу правую цепь) под начальством командующего батальонами Куринского полка, полковника, барона Меллер-Закомельского: 6 рот этого полка, взвод Кавказского стрелкового батальона. 2-я дружина грузинской пешей милиции.

Левая обходная колонна (потом левая цепь) под начальством полковника Козловского: 1-й батальон Люблинского егерского полка, 1-й батальон Кабардинского полка, взвод Кавказского стрелкового батальона, 1-я дружина грузинской пешей милиции.

Главные силы под командой генерала Клугенау: все вьюки и тяжести отряда, 3 роты 5-го саперного батальона, 2 роты кавказского стрелкового батальона, 3-й и 4-й батальоны Навагинского пехотного полка, 3-й батальон Люблинского егерского полка, 2 орудия легкой № 7 батареи 2-й артиллерийской бригады, 6 орудий горных № 1-й, 3-й и 4-й батарей.

Арьергардом под командой генерал-майора Лабынцева: 2-й батальон Замостского егерского полка, 3-й батальон Апшеронского пехотного полка, 4 орудия горной № 3 батареи. Казаки линейных полков: Гребенского, Моздокского и Кубанского. Конные милиции: грузинская, осетинская, кабардинская, дагорская и эрнеминская, следовавшая с авангардом, должны были под начальством генерал-майора Безобразова, занять место влево от отряда с той целью, чтобы если местность будет благоприятствовать, воспользоваться ею для быстрого преследование неприятеля.

Всего при наступлении на Дарго находилось: 10½ батальонов, 4 роты саперов, 3 роты стрелков, 2 дружины грузинской пешей милиции, 4 сотни казаков, 9 сотен конной милиции, 2 легких орудия, 14 горных орудий.

Всего было в строю пехоты (со включением пешей милиции) 7490 и конницы 1218 человек и 342 артиллериста.

(обратно)

293

Впоследствии служивший в Кубанском егерском полку на Кавказе. Я встретился с Макаровым в Киеве, бывши генерал-губернатором, с особенным чувством удовольствия видеть старого начальника.

(обратно)

294

Здесь в первый раз я видел то, что называется tetanos (столбняк): офицер этот остался на ногах в бессознательном состоянии, все члены как бы окоченели, и в этом виде был отнесен в завал; потом он отошел. Я видел его еще при отступлении из Дарго: его несли на носилках вроде кресел, так как голову он не мог наклонить вследствие раны, но он потерял всякую память, находился в идиотизме и умер, кажется, на одном из переходов в Герзель-ауле.

(обратно)

295

Амосов вскоре поправился и впоследствии, в чине полковника, был адъютантом у генерала Лидерса. Это был чрезвычайно милый, веселый острый собеседник, обладающий замечательным даром импровизировать стихи. Я помню, как на одном прощальном обеде в 1853 году, в Одессе, даваемом отъезжавшему Дружинину, мы заказывали Амосову, на голос тройки стих в 6 куплетов и дали ему сроку 15 минут. Часы лежали на столе, и он подарил нас чрезвычайно милой и острой импровизацией.

(обратно)

296

Мы потеряли в этот день: 1 генерала, 1 штаб- и 2 обер-офицеров, 24 нижних чина и 4 милиционера убитыми; 9 штаб- и обер-офицеров, 98 нижних чинов и 30 милиционеров ранеными; контужено 32 человека.

(обратно)

297

1-й батальон Люблинского егерского полка, 2-й батальон Замостского егерского полка, 3-й батальон Апшеронского пехотного полка, 3-й и 4-й батальоны Навагинского пехотного полка, две роты Куринского полка, рота 5-го саперного батальона, две роты Кавказского стрелкового батальона. (Эти 3 роты составляли сводный батальон; 4 сотни линейных казаков, сотни грузинской конной милиции, 6 горных орудий.)

(обратно)

298

Мы потеряли убитыми: штаб- и обер-офицеров — 2, нижних чинов — 2; большей частью легко раненными: штаб-офицеров — 9, нижних чинов — 178.

(обратно)

299

При этом рассказывали о подвиге артиллерийского юнкера Баумгартена: уцелев почти один из всей прислуги горных орудий, он не хотел расстаться с вверенной ему пушкой и, когда чеченцы завладели орудием, то бросился на него, обхватил руками и был в мелкие куски изрублен неприятелем.

(обратно)

300

Порядок этого обратного марша был следующий: в авангарде, под начальством генерала Пассека, батальоны Люблинский и Навагинский, рота саперов, часть грузинской милиции и два горных орудия; в правой цепи: три роты Куринского полка; в левой: батальон, составленный из рот Литовского и Замостского егерских полков; в арьергарде, под начальством полковника Ранжевского, командовавшего, несмотря на полученную им накануне рану: батальон Кабардинского полка, две роты Апшеронского и рота саперов. Стрелки были распределены по всему протяжению правой и левой цепи.

(обратно)

301

Две роты пехоты, под начальством генерала Лидерса, и одну роту и часть колонны, под начальством генерала Гурко.

(обратно)

302

Потеря наша в эти два дня состояла убитыми: 2 генерала, 3 штаб-офицера, 14 обер-офицеров и 537 нижних чинов; ранеными: 32 обер-офицера и 738 нижних чинов, 3 горных орудия потеряны.

(обратно)

303

Храбрый офицер, впоследствии полковник и командир Сунженского казачьего полка.

(обратно)

304

Порядок следования отряда: авангард под начальством Белявского: 3-й батальон Апшеронского пехотного полка, 1-й батальон Люблинского егерского полка, 5-й саперный батальон, 3 роты Кавказского стрелкового батальона, 4 орудии горной № 4 батареи.

Главные силы под командою генерала Клюки фон Клугенау: 1-й батальон Литовского егерского полка, 2-й батальон Замостского егерского полка, 2 полевых орудия легкой № 7 батареи, 2 горных орудия горной № 3 батареи. При этой колонне находились все тяжести и раненые, под надзором генерала Хрещатицкого.

Арьергард под начальством генерала Лабынцева: 1-й и 2-й батальоны Кабардинского полка, 2 горных орудия горной № 3 батареи. Все конные казаки, под командою полковника Витовского.

Правая цепь, под начальством командира Навагинского полка, полковника Бибикова: 3-й и 4-й батальоны того же полка, Гурийская милиция, Тифлисская дружина пешей грузинской милиции.

Левая цепь, под командою полковника Меллера-Закомельского: сводный батальон Куринского полка, Гурийская дружина пешей грузинской милиции.

(обратно)

305

В этот день мы потеряли убитыми: 1 обер-офицера и 5 нижних чинов; ранеными: 1 штаб- и 4 обер-офицера и 62 нижних чина; контужеными: 1 штаб-офицера и 4 нижних чина. Потеря была почти незначительна в 1-м батальоне Кабардинского полка и в 5-м саперном батальоне.

(обратно)

306

Старый кавказец, Стейнбок в прежнее время командовал Гребенским полком. Как характеристику тех времен, упомяну об одном известном событии. Рассорившись (после ужина) по каким-то пустяшным делам с Пулло, командиром Куринского полка, расположенного в то время в Грозной, Стейнбок вызвал по тревоге весь свой полк с артиллерией и переправился через Терек, угрожая Пулло, который со своей стороны принял меры к обороне в Грозной. К счастью, все это дело было улажено медиаторами, остановившими войска Стейнбока у селения Старый Юрт. Все это казалось так естественно, что никого не поражало и считалось семейным делом. Стейнбок был чрезвычайно умный, образованный, добрый и милый человек, лихой товарищ и с большим военным духом, но как немец часто увлекающийся своим сентиментальным направлением. Я помню, как лежали рядом с ним, раненным в садах Шаухал-берды, под выстрелами неприятельских орудий, ожидая каждую минуту уничтожения нашего слабого отряда, томимые голодом и жаждой (мы сутки были без воды); когда нам принесли первую баклажку воды и все мы напились, Стейнбок, в ужасных страданиях от неотнятой еще ноги, развеселил нас всех словами: «Enfin, mes amis, nous pouvons p..er! Mais quand ch…ons nous, c’est un question de l’avenir!» Это достаточно характеризует дух этого доброго и милого нашего товарища.

Он несколько лет после ампутации ноги в Герзель-ауле еще жил на Кавказе, сохраняя те же свои качества, и умер от чахотки в Венеции. После каждой консультации докторов, исследовавших состояние оставшегося у него одного легкого, он начерчивал (как отлично рисовавший) на бумаге это легкое к рассчитывал, сколько ему остается жить.

(обратно)

307

Считаю нужным сказать, что знаю об Альбранде, как о выдающемся человеке кавказского типа. Начав службу в гражданском ведомстве, он страстно влюблен был, при восторженной своей натуре, в одну девицу, которая объявила, что никак не выйдет замуж иначе, как за военного. Тогда Альбранд, еще гражданским чиновником при бароне Розене, пошел охотником в 1831 году на штурм аула Гимры, после чудес храбрости и неустрашимости, израненный и изувеченный, он был найден в числе считавшихся убитыми на уступе скал, окружавших Гимры. Оправившись от ран, он просил о переименовании в военный чин, что и было исполнено. Не знаю, женился ли он или нет на предмете своей страсти; кажется, что женился, потому что его считали вдовцом в 1845 году, и сердце его имело новую и сильную привязанность в Петербурге. В 1837 году Альбранд был командирован в Персию, в чине поручика, для приведения обратно в Россию батальона беглых наших солдат, состоявших на службе у персидского шаха. Здесь он показал не только свойственную ему энергию и знание духа русского солдата, но и ум свой и дипломатическую ловкость. Он получил два или три чина за эту командировку от покойного Государя, умевшего ценить и награждать заслуги, из командировки он возвратился уже майором. После того он с честью и пользой служил на Кавказе и в 1845 году был дежурным штаб-офицером отряда. 15 или 16 июля ему делали в отряде операцию вылущения плеча. Он приказал сделать ее перед солдатами: сидя на барабане, в левую руку взял трубку, которую курил, и при страшных мучениях не вымолвил ни слова (хлороформ тогда не был еще известен). Только после операции с трудом пришлось вынуть трубку изо рта: он зубами от боли перекусил ее. После операции, вставши, он сказал солдатам: «Видите, мамочки (его любимое слово) — ничего». Несмотря на лета его, в нем много было, кроме духу, той военной лихости, которую в других случаях можно было бы назвать фанфаронством. Лежа в Герзель-ауле вместе со мною в госпитале, первым делом его было потребовать бумаги и выучиться писать левой рукой и через несколько дней им отправлено было письмо к невесте в Петербург.

После того Альбранд был назначен комендантом Шлиссельбургской крепости, где истое христианское проявление возвышенности его души, я думаю, навсегда осталось в памяти заключенных, вверенных его надзору. Суровый климат севера заставил его скоро опять искать службы на Кавказе; он был назначен начальником 3-го отдела Черноморской береговой линии в Геленджике, где сумел приобрести полное доверие враждебных нам горских племен своей твердостью слова, благородством и обходительностью. Потом назначен он был губернатором в Эривань, где умер в 50-х годах от последствий тяжкой раны своей.

(обратно)

308

К. Я. Б., служивший прежде в гвардии, — кажется в Волынском или Литовском полку, — прибыл на Кавказ командиром одной из бригад 5-го корпуса. Уроженец одной из польских или белорусских губерний, он имел и качества и недостатки своей нации, не обладая ни особенными природными способностями, ни военными дарованиями. Нельзя было отказать ему в несомненной личной храбрости, особенно на глазах начальства, но это помрачалось непомерным хвастовством, лестью перед старшинами, надменностью и самонадеянностью перед подчиненными. Б. был страстный поклонник прекрасного пола, считал себя весьма обворожительным, ломал беспощадно французский язык и желал выказать из себя ловкого, светского, высшего круга, человека… Князь Воронцов, не знаю почему, увлекся Б. и, вслед за кампанией, назначил его губернатором в Кутаиси. Б. на новом поприще действовал с такой бестактностью, что через несколько месяцев Воронцов принужден был его уволить, и он выехал с Кавказа и явился опять во время Турецкой войны в Азиатской Турции начальником дивизии 6-го корпуса, пришедшего из Москвы.

(обратно)

309

Мы в этот день потеряли убитыми: 1 штаб-офицера, 1 обер-офицера, 65 нижних чинов; ранеными: 3 штаб-офицеров, 11 обер-офицеров и 158 нижних чинов; были контужены 4 обер-офицера и 37 нижних чинов; без вести пропало 7 нижних чинов.

(обратно)

310

Потери наши в этот день были: убитыми: 15 нижних чинов: ранеными 3 обер-офицера и 44 нижних чина, а также 19 нижних чинов контужены и 1 пропал без вести.

(обратно)

311

В этот день мы потеряли убитыми: 2 обер-офицера, 107 нижних чинов; ранеными: 4 штаб-офицера, 10 обер-офицеров, 306 нижних чинов; контуженными: 1 штаб-офицера, 1 обер-офицера, 41 нижний чин; без вести пропавшими 15 нижних чинов.

(обратно)

312

Впоследствии, когда я оставил Кавказ, я подарил ему землю и обзаведение, где он и поселился с женой, в имении моем Псковской губернии. Не имея удачи в предприятиях своих, он должен был продать свою собственность и теперь вновь проживает у меня с семейством в качестве лесничего, на жалованье, сохранив те же чувства ко мне и семье моей, которые всегда отличали его.

(обратно)

313

В эти два дня потеря наша была убитыми: 12 нижних чинов; ранеными: 1 обер-офицер и 24 нижних чина; контужены: 2 обер-офицера и 6 рядовых; убито несколько лошадей.

(обратно)

314

Состав отряда Фрейтага:

Донского Казачьего № 20 полка — 1 сотня, № 52 полка — 2 сотни.

                  Итого: 3 сотни.

1 батальон Модлинского пехотного полка.

1 рота Пражского пехотного полка.

2 роты Люблинского егерского полка.

1 батальон Замостского егерского полка.

3 роты Навагинского пехотного полка.

1 батальон Кабардинского пехотного полка.

2 роты того же полка.

2 батальона Куринского полка.

2 роты Кавказскою линейного № 15 батальона.

                  Итого: 7½ батальонов.

Легкой № 3 батареи — 1 орудие.

Батарейной № 3 батареи — 3 орудия.

Донской Казачьей конной № 1 батареи — 2 орудия.

Линейной № 14 батареи — 4 орудия.

Подвижной гарнизонной артиллерии — 3 орудия.

                  Итого: 13 орудий.

(обратно)

315

Наши потери 19-го числа были: убитыми: 1 штаб-офицер, 2 обер-офицера, 78 нижних чинов; ранеными: 1 штаб-офицер, 7 обер-офицеров и 139 нижних чинов; контужены 2 обер-офицера и 25 нижних чинов; 17 человек пропало без вести.

(обратно)

316

Войска, прибывшие с генерал-майором Фрейтагом, имели, в продолжении 18, 19 и 20 июля, следующую потерю: убитыми нижних чинов 14; раненых: обер-офицеров 1, нижних чинов 69; контуженых: обер-офицеров 8, нижних чинов 27; без вести пропало 2.

В продолжении движения главного отряда от Дарго до Герзель-аула с 13 по 20 июля, сражаясь каждый день, мы потеряли всего убитыми: 2 штаб-офицера, 10 обер-офицеров и 282 нижних чина; ранеными: 9 штаб-офицеров, 36 обер-офицеров и 733 нижних чина; пропало без вести 40 человек; контужены: 2 штаб-офицера, 9 обер-офицеров и 132 нижних чина.

В продолжении всей Даргинской экспедиции:

Цифры эти официальные и потому должны быть ниже действительности.

(обратно)

317

Автор ошибается в дате — речь идет о событиях 1825, описанных в воспоминаниях Ермолова.

(обратно)

318

Семенов впоследствии генералом командовал в 5-м корпусе бригадой, а потом чуть ли не дивизией.

(обратно)

319

Клингер Иван Андреевич (ум. 1897) — генерал-майор (1865). В 1847 Клингер в чине штабс-капитана состоял по особым поручениям при командующем войсками на Кавказской линии и в Черномории и был взят в плен чеченцами. Позднее служил в Дагестанском и Ставропольском пехотном полках. С 1861 командир Кабардинского пехотного полка. С 1865 — инспектор кавказских линейных батальонов Терской области. В 1866–1867 помощник наказного атамана Терского казачьего войска. Воспоминания Клингера опубликованы в журнале «Русский архив» в 1869. Здесь публикуются по этому изданию.

(обратно)

320

Или бурдюк; это есть цельная шкура, преимущественно снятая с козла; все отверстия крепко завязываются, кроме одного, через которое его надувают и завязывают. Шерсть остается в середине.

(обратно)

321

Сардарь — в Османской империи титул главнокомандующего полевой армией. До присоединения к России Грузия была поделена в военном отношении на несколько областей с сардарями во главе. В данном случае под младшим сардарем горцы понимали командующего на Кавказской линии и в Черномории, который жил в Ставрополе, а под старшим — командира Отдельного Кавказского корпуса.

(обратно)

322

Красным товаром назывались ткани, материи.

(обратно)

323

Иваном называли меня чеченцы.

(обратно)

324

Зауру было лет 46, и он был вдов.

(обратно)

325

Бешмет (тюркск.) — верхняя мужская распашная одежда, доходящая до колен, которая в талии собирается в складки.

(обратно)

326

В записке я просил о возврате пленных.

(обратно)

327

Равно вследствие слуха, что пленных чеченцев оправляют в Сибирь.

(обратно)

328

Подобные раны излечиваются скоро и таким образом: на первый раз присыпают рану мелкой солью, потом ветошь или корпию обмакивают в свежее коровье масло и прикладывают. Корпию в масле переменяют раз или два в день.

(обратно)

329

Поршни — сандалии, которые не шьются, а гнутся из одного куска кожи или шкуры.

(обратно)

330

Чеченцы от лихорадки принимают горсть мелкой соли, распушенной в воде; потом ходят до изнурения.

(обратно)

331

Арцу-Чермоев.

(обратно)

332

Доливо-Добровольский-Евдокимов Виктор Яковлевич (1825–1869) — граф (с 1862), выпускник Михайловского артиллерийского училища, в 1848 служил поручиком в Ширванском полку и участвовал в действиях Дагестанского, а позднее Лезгинского отрядов. Участник Крымской войны и обороны Севастополя. За отличия в боях против горцев в 1860 назначен начальником штаба войск Дагестанской области. С 1864 — генерал-майор. В 1865–1869 помощник начальника 20-й пехотной дивизии. Его мемуары опубликованы в «Русском архиве» в 1862. Данный фрагмент публикуется по этому изданию.

(обратно)

333

Укрепленный аул Гергебиль был взят русскими войсками под командованием кн. Аргутинского-Долгорукого 7 июля 1848. С падением Гергебиля Шамиль лишился важного опорного пункта, который служил базой для набегов в Даргинский округ и Мехтуллинское ханство.

(обратно)

334

В Кюринском ханстве, на главной нашей дороге с реки Самура в Кумух.

(обратно)

335

Речь идет о Французской революции 1848, когда в Париже происходили уличные бои между восставшими горожанами и войсками.

(обратно)

336

Убит в Кутаиси в 1857 году, будучи генерал-губернатором кутаисским.

(обратно)

337

Ретраншемент — фортификационное сооружение, расположенное позади главной позиции обороняющихся, с которого простреливается пространство за ней; представляет собой вторую линию обороны.

(обратно)

338

При тяжелых, даже смертельных ранах лошади всегда щиплют траву, как будто сохраняя спокойствие: но это происходит от испуга и потери сознания.

(обратно)

339

Ныне генерал-майор.

(обратно)

340

Ныне генерал-лейтенант, сенатор.

(обратно)

341

Впоследствии генерал-адъютант, тифлисский военный губернатор.

(обратно)

342

Впоследствии командир Виленского пехотного полка.

(обратно)

343

Впоследствии начальник 15-й пехотной дивизии.

(обратно)

344

Впоследствии генерал-майор, управляющий Верхним Дагестаном.

(обратно)

345

Роланд — граф Бретонской марки (на северо-западе Франции); в 778 погиб в бою с басками, прикрывая отступление войск Карла Великого, возвращавшихся из Испании; его подвиг воспет в «Песне о Роланде».

(обратно)

346

В нем было 14 орудий.

(обратно)

347

Эскарп (фр. — крутость) — откос рва, ближайший к укреплению.

(обратно)

348

Гласис — пологая земляная насыпь, возводившаяся перед наружным рвом крепости, которая улучшала условия обстрела местности впереди вала и маскировку.

(обратно)

349

Фашины — пучок хвороста, перевязанный прутьями, веревками или проволокой. Применялись в военно-инженерном деле для дренажных работ и устройства покрытий при возведении полевых фортификационных сооружений, для выстилания дорог на заболоченной местности, при вязке плотов и переправе войск.

(обратно)

350

Впоследствии генерал-лейтенант, комендант крепости Новогеоргиевск.

(обратно)

351

Имеется в виду неудачное вторжение в Даргинский округ, из которого он был выбит русскими войсками.

(обратно)

352

«Из дневника дагестанца» — Выдержки из дневника офицера 82-го Дагестанского пехотного полка, скрывшего свое имя под инициалами П. К., были опубликованы в «Кавказском сборнике» в 1897. Данный фрагмент публикуется по этому изданию.

(обратно)

353

Фурштат — военный обоз.

(обратно)

354

Главнокомандующий — имеется в виду Главнокомандующий Кавказской армией, в которую в 1856 был преобразован Отдельный Кавказский корпус.

(обратно)

355

Приказ по кавказской армии от 21 июля № 289.

(обратно)

356

В сентябре 1843 Шамиль подошел к аулу Цатаных, где находился русский гарнизон в составе 255 человек под командованием капитана Дементьева. Жители аула перешли на сторону Шамиля. В течение двух дней русский гарнизон героически оборонялся, пока не был полностью уничтожен. В живых остались только 10 раненых.

(обратно)

357

Для защиты Аварии от набегов Шамиля русские войска вошли по просьбе управляющего ханством Ахмет-хана в столицу Аварии Хунзах. Войска Шамиля сосредоточились в селении Тилитль. В конце июля 1837 войска генерала Фезе предприняли штурм этого селения. Однако Фезе по предложению Шамиля вступил с ним в переговоры и подписал соглашение, по которому Шамиль присягал на верность императору и выдавал заложников (в том числе и своего племянника). Однако вскоре Шамиль нарушил соглашение и вновь начал военные действия.

(обратно)

358

После окончания Крымской войны Россия перешла к наступательным действиям на Кавказе. Наместник Кавказа Барятинский поставил войскам задачу продвинуться в Салатавию. В июне 1857 там было построено передовое укрепление Буртунай. К концу 1857 войска генерала Орбелиани полностью вытеснили Шамиля из Салатавии. Поход 1857 создал условия для продвижения в центр Дагестана и успешного завершения войны на Восточном Кавказе.

(обратно)

359

Строки эти подчеркнуты в подлинной резолюции.

В конце 1850-х на Балканах (в Герцеговине, Боснии, Болгарии) развернулось национально-освободительное движение славянских народов; в России возникли общественные организации, поддерживавшие это движение — славянские комитеты. В частности, в 1860 с новой силой вспыхнуло восстание в Герцеговине. В том же году сербское правительство выступило с программой создания Великой Сербии, включавшей большинство югославянских земель.

(обратно)

360

Полковник Франкини — наш военный агент в Константинополе.

(обратно)

361

В автографе зачеркнуто авторское примечание: «Мне удалось провести несколько дней при отрядах, действовавших летом 1860 года за Кубанью, под начальством генерала Филипсона. Возведенные укрепления Григорьевское и Дмитриевское получили свои названия в честь его и мою». (Прим. публ.)

(обратно)

362

В апреле 1861 года Мегмет-Эмин получил разрешение отправиться на поклонение в Мекку и уехал туда через Константинополь.

(обратно)

363

«Положения 19 февраля» 1861 регламентировали освобождение крестьян от крепостной зависимости. Сразу после их опубликования, в марте 1861, император Александр II предложил Барятинскому начать подготовку отмены крепостного права на Кавказе. «Местное Положение» для Тифлисской губернии было издано 13 октября 1864.

(обратно)

364

Кавказский комитет — особый межведомственный орган, существовавший с 1845 по 1882, созданный специально для разрешения вопросов, связанных с включением Кавказа в состав России. Был образован в связи с введением на Кавказе общероссийской системы управления. В состав комитета входили министры финансов, гос. имуществ, внутренних дел, юстиции, а также наследник престола.

(обратно)

365

Письма А. В. Головнина от 27 и 30 мая.

(обратно)

366

Фельдмаршалу было тогда всего 45 лет.

(обратно)

367

Черноморские казаки были выходцами с Украины.

(обратно)

368

Замечательно высказанное при этом князем Барятинским соображение, что его собственное предположение состояло в заселении Закубанского края нижними чинами тех регулярных войск, которые имелось в виду упразднить или сократить с экономическими целями, но что предположение это не могло состояться, будто бы вследствие последовавшего упразднения кантонистов[390], что и заставило его принять предложение графа Евдокимова.

(обратно)

369

В письме ко мне от 14 (26) июня князь Барятинский писал: «С самого моего прибытия главнокомандующим на Кавказ я с каким-то невольным недоверием смотрел на черноморских казаков. Поэтому я в особенности почел долгом слить их в одно, по возможности скорее, с прекрасным нашим русским казачьим элементом на Кавказе. Я, конечно, предвидел, что найду противудействие единственно в панах; но пугаться было нечего и давать теперь послабление значило бы только укрепить этот враждебный элемент».

(обратно)

370

Поездка состоялась в сентябре 1861.

(обратно)

371

Венюков Михаил Иванович (1832–1901) — офицер, географ, этнограф, писатель, корреспондент «Колокола». Окончил Военную академию (1856), служил офицером Генерального штаба при генерал-губернаторе Восточной Сибири Н. Н. Муравьеве, а затем в 1861–1863 на Кавказе, где командовал батальоном Севастопольского пехотного полка и 2-м сводно-стрелковым батальоном, сформированным из стрелковых рот Кавказской резервной дивизии. В период службы занимался научными изысканиями: исследовал Амур, дал научное описание озера Иссык-Куль и составил этнографическое и географическое описание Северо-Западного Кавказа. Позднее был уездным начальником в Польше и председателем комиссии по крестьянскому делу в Люблине. В 1860–1880-х путешествовал по Японии, Китаю, Африке и Южной Америке. Непродолжительное время был секретарем Русского Географического Общества. С 1877 жил в эмиграции. Венюков был автором учебника по физической географии, его именем назван мыс на Курильских островах. Его воспоминания были опубликованы в «Русском архиве», 1880. Данный фрагмент публикуется по этому изданию.

(обратно)

372

Речь идет о сражениях русско-турецкой войны 1877–1878, происходивших на Кавказском театре военных действий; в ходе этой войны войска, которыми командовал Гейман, взяли крепость Ардаган, при этом впервые в Кавказской армии были применены стрелковые цепи; в октябре 1877 войска Геймана разбили турок у Деве-Бойну; однако в июне того же года под Зевинами русские войска понесли большие потери и вынуждены были отступить.

(обратно)

373

Маршал Франции (1758–1817), командовал авангардом во время Итальянского похода Бонапарта в 1796–1797.

(обратно)

374

Следовательно.

(обратно)

375

Четверик — мера объема сыпучих тел, равная 26,24 л, четверть равнялась 8 четверикам.

(обратно)

376

Имеется в виду начальник штаба Кавказской армии Александр Петрович Карцов.

(обратно)

377

Н. Ф. Дубровин (1837–1894) — русский военный историк, автор капитального труда «История войны и русского владычества на Кавказе», СПб., 1871–1888, Т. 1–6, и других работ о Кавказе и Кавказской войне.

(обратно)

378

То же повторил мне П. К. Меньков и осенью 1863 г., когда я приехал в Петербург, указав даже и лицо, которое наложило на мою записку свое veto. К удивлению моему, это было совсем не то лицо, на которое я думал. Мне на Кавказе казалось, что суровым цензором моей работы был г-н С., наделавший мне немало зла в 1860–1861 гг., но потом, в 1869 г., по возвращении моей из Японии, развязно желавший любезничать со мною в Географическом обществе. Однако я ошибался. Veto было наложено другим лицом, не зависимым от С-a и устроившим со мною еще лучшую штуку. Именно, считая его человеком компетентным по вопросам о Кавказе, я дал ему осенью 1863 г. большую рукопись «о ходе завоевания и заселения западного Кавказа» и никогда назад не получил ее, а требовать не мог.

(обратно)

379

Нижние чины, ответственные за хозяйственную деятельность роты.

(обратно)

380

Имеется в виду вел. кн. Михаил Николаевич (1832–1909), наместник Кавказа в 1863–1881.

(обратно)

381

По этому указу большая часть телесных наказаний отменялась; вовсе освобождались от телесных наказаний женщины, духовенство христианских и нехристианских исповеданий, учителя народных школ, лица, успешно окончившие уездные училища, а также лица, занимающие выборные крестьянские должности. Телесные наказания отныне применялись только по приговорам волостных судов, а также в отношении арестантов, ссыльно-каторжных и ссыльно-поселенцев.

(обратно)

382

То есть такого, который дан по приговору роты, а не по воле командиров.

(обратно)

383

«Об отмене телесных наказаний», редкая ныне брошюра, изд. II отд. соб. Е. И. В. канцелярии.

(обратно)

384

Год боевой службы считается за два обыкновенной.

(обратно)

385

За покорение Кавказа Барятинскому было пожаловано звание фельдмаршала.

(обратно)

386

Речь идет о труде римского историка Тацита «Германия» (98 г. н. э.), который представляет собой описание общественного устройства, религии и быта древних германцев.

(обратно)

387

Имеется в виду труд римского полководца и политического деятеля Гая Юлия Цезаря «Записки о галльской войне».

(обратно)

388

Это неверно; английские суда как до, так и после Крымской войны доставляли контрабандой на побережье Кавказа оружие и боеприпасы. «Непреодолимая ненависть к англичанам» отнюдь не мешала Шамилю во время Крымской войны вести переписку с английским генералом Р. Вильямсом, находившимся в Карсе.

(обратно)

389

От персидского «сипахи» — воин; в колониальной Индии в XVIII–XIX в. наемные солдаты из местного населения, вербовавшиеся в английскую армию.

(обратно)

390

Кантонисты — солдатские сыновья, числящиеся за военным ведомством, которые воспитывались в особых школах кантонистов; категория кантонистов была упразднена в 1856.

(обратно)

Оглавление

  • «Поговорим о бурных днях Кавказа…»
  • А. П. Ермолов[6] Записки. 1818–1825
  • Г. И. Филипсон[40] Воспоминания. 1837–1847
  • Д. А. Милютин[114] Год на Кавказе. 1839–1840
  • М. Я. Ольшевский[130] Записки. 1844 и другие годы
  • К. К. Бенкендорф[148] Воспоминания. 1845
  • А. М. Дондуков-Корсаков[247] Мои воспоминания. 1845–1846
  •   Глава I
  •   Глава II
  •   Глава III
  •   Глава IV
  •   Глава V
  •   Глава VI
  • И. Клингер[319] Два с половиной года в плену у чеченцев 1847–1850
  • В. Я. Доливо-Добровольский-Евдокимов[332] Из кавказской жизни. 1848 год В Дагестане
  • П. К. Из дневника дагестанца[352] 1859
  • Д. А. Милютин Воспоминания
  • М. И. Венюков[371] Кавказские воспоминания 1862–1863
  • Именной указатель
  • *** Примечания ***