Три рассказа [Ида Финк] (fb2) читать онлайн

Ида Финк Три рассказа

Игра в ключ

Они только что поужинали, и женщина убрала со стола тарелки, отнесла их на кухню, сложила в раковину. В кухне свет был еще более тусклый, чем в комнате, желтоватый: стены сплошь во влажных потеках. Они жили здесь уже две недели, это было их третье с начала войны пристанище, две предыдущие квартиры пришлось впопыхах покинуть. Женщина вернулась в комнату и села за стол.

За столом их было трое: она, муж и трехлетний сынишка, толстощекий и голубоглазый. В последнее время в их разговорах все чаще упоминались голубые глаза и пухлые щечки ребенка. Малыш сидел пряменький и смотрел на отца, но видно было, что он едва держится, так ему хочется спать. Мужчина курил сигарету, глаза у него были красные, и он забавно ими моргал. С тех пор как они в панике убежали из второй квартиры, он стал так моргать.

Было уже поздно, десять часов, день давно закончился, и можно было ложиться спать, но прежде им предстояло сыграть в игру, которую они повторяли каждый вечер уже две недели, потому что все пока шло не так, как надо. Хотя мужчина очень старался и движения его были ловкими, а тело гибким, загвоздка была в нем, а не в ребенке. Мальчик все выполнял безукоризненно. Увидев, что отец гасит сигарету, он вздрогнул и шире раскрыл свои голубые глазки. Женщина, которая практически не принимала в игре участия, погладила сына по голове. «Мы еще только разок сыграем в ключ, только сегодня, правда?» — обратилась она к мужу.

Муж не ответил — не был уверен, что это будет действительно последняя попытка. Он все еще возился на две-три минуты дольше, чем следовало бы.

Встав, он направился к двери, ведущей в ванную. Тогда женщина произнесла негромко: «дзынь, дзынь». Она изображала звонок и делала это очень хорошо, ее «дзынь, дзынь» ничем не отличался от тихого, но отчетливого дребезжанья звонка.

Услышав сорвавшийся с губ матери мелодичный звук, малыш соскочил со стула и побежал к входной двери, отделенной от комнаты отростком узкого коридора.

— Кто там? — спросил он.

Женщина (она не встала из-за стола) крепко зажмурилась, словно от резкой внезапной боли.

— Сейчас открою, только поищу ключи, — сказал малыш, после чего, громко топая, бегом вернулся в комнату. Обежав стол, он выдвинул ящик буфета и с громким стуком его захлопнул.

— Сейчас, минуточку, никак не могу найти, не знаю, куда мама их положила, — крикнул он очень громко, пододвинул к этажерке стул и, взобравшись на него, стал шарить на верхней полке.

— О-о-о! Нашел! — радостно, торжествующе воскликнул он. Затем слез со стула, придвинул его обратно к столу и, не глядя на мать, неторопливо подошел к входной двери. С площадки повеяло холодом и сыростью.

— Закрывай, малыш, — тихо проговорила женщина, — ты молодец.

Мальчик не услышал ее слов. Он стоял посередине комнаты, уставившись на дверь ванной.

— Закрой дверь, — усталым бесцветным голосом повторила мать. Каждый вечер она произносила одни и те же слова, а сын каждый вечер всматривался в закрытую дверь ванной. Наконец дверь скрипнула. Мужчина был бледен, костюм весь в пыли и белых пятнах известки. Он стоял на пороге и забавно моргал.

— Ну как? — спросила женщина.

— Опять несколько минут не хватило. Он должен дольше искать. Я протискиваюсь боком, но потом… там так тесно, что не повернешься… И надо, чтобы было больше шума, пускай он посильней топает…

Мальчик не сводил с отца глаз.

— Скажи ему что-нибудь, — шепнула мать.

— Ты очень хорошо все сделал, малыш, замечательно, — рассеянно проговорил мужчина.

— Да, да! — воскликнула женщина. — Ты правда прекрасно все делаешь, детка. Ведешь себя как взрослый, ты ведь уже большой, верно? Знаешь, что если днем, когда мама на работе, кто-нибудь по-настоящему позвонит, все будет зависеть от тебя. Правда? Что ты скажешь, если тебя спросят про родителей?

— Мама на работе…

— А папа?

Ребенок молчал.

— А папа? — испуганно крикнул мужчина.

Мальчик побледнел.

— А папа? — повторил мужчина спокойнее.

— Умер, — ответил ребенок и бросился к отцу, который стоял в двух шагах от него и забавно моргал, но который уже давно был мертв для тех, кто действительно позвонит в дверь.

Ненормальный

… Они говорят, что я ненормальный, а я нормальный. У них самих не все дома, а у меня голова здоровая. Дай-то Б-г, чтобы была больная! Сердце, да, больное, но от этого никуда не денешься.

Ноги у меня кривые — сами видите — и горб. Рост: метр пятьдесят. Лицо такое, что дети пугаются, но мои… мои дети были лучше всех, каждый день, утром и вечером, они целовали меня в обе щеки и говорили: доброе утро, папа, спокойной ночи, папа.

Может, вы слыхали, доктор, что у таких уродов рождаются красивые дети? Слыхали? Мои были красивые. Волосики светлые — чистый шелк! А ноги ровненькие, толстенькие, как сардельки. И я, и жена — она была простая хорошая женщина — мы говорили: Б-г справедлив, он дал детям то, чего у нас нет и в помине… Их у нас было трое, все девочки. Старшей семь лет, младшей — три.

Я мусорщик. Подметал улицы, раньше было что подметать, это нелегкий кусок хлеба, доктор, постоянно дышать мерзким запахом, поверьте. Я потом отмыться не мог, даже в бане. В этой самой бане. Моя старшенькая уже пошла в школу и принесла дневник — сверху донизу одни пятерки. В школе ее иногда дразнили: у тебя папа мусорщик, но она… золотое сердце… Такой ребенок… скажите, доктор, можно это понять? Нельзя.

Потом я подметал улицы в гетто, но это только так называлось: подметал. Мешал кому-нибудь этот мусор? У меня была метла, и я с ней ходил. Дети были голодные, а ходишь так и иногда что-нибудь найдешь… понимаете… Или кто-нибудь подаст.

Младшие не понимали, но старшая… хо, хо… золото, не ребенок. По-прежнему каждый день: доброе утро, каждый вечер: доброй ночи. Я ей в ответ: спи спокойно. Спокойно…

Когда была первая акция, говорили, меня возьмут, потому что брали калек, а у меня горб и рост от горшка два вершка. Я спрятался на чердак.

Вот так, доктор! Когда была вторая акция, мы убежали в лес.

Когда была третья, я ходил с метлой по улице, потому что на работу выходил в пять утра, а акция началась в половине шестого.

Вы знаете, какие они, эти метлы? Ивовые, длинные, густые. А сколько во мне росту, видите? Метр пятьдесят.

Когда машины въехали на площадь перед баней, я присел в уголке между двумя домами, и метла меня загородила. Никто, ни SS, ни Ordnungsdienst^[1] не заметили, что там человек, думали, просто метла. Я дрожал так, что метла тряслась. И все слышал, потому что их загнали в баню и потом только стали грузить на машины. Я говорил: помоги, Б-же, помоги, Б-же. Сам не знал, чем этот Б-г может помочь. Что я, знаю, есть Б-г, нету? Откуда…

Понимаете… кто-то бежал, убегал, и рукой задел метлу. Она упала, и теперь, если б кто-нибудь поглядел в угол, мне была бы крышка. Я боялся поднять метлу, потому что их уже вели к машинам.

Да, доктор! На первой машине стояли мои дети, три мои девочки… Я видел, что старшая все понимает, а маленькие плачут просто от страха. И вдруг они перестали плакать, и самая младшенькая — три годика! — закричала: «Папа, папа, иди к нам!».

Они видели^[2]. Только они меня видели в этом закутке. Только их глазки. — Ну и что вы думаете, доктор? Отец… я вышел, подбежал к ним, и мы вместе… да? А я приложил палец к губам, прикусил его со страху и мотал головой: не кричите, нельзя, тихо, ша!

Две младшие еще раз меня позвали, но старшая, первенькая, закрыла им рты рукой. И потом уже было тихо…

А теперь дайте мне справку, что я нормальный, не то меня выгонят с работы и упрячут в больницу.

Или… дайте лекарство — чтоб не нужно было прятаться и кричать: «Иду! Я иду!»… ведь они уже все равно не слышат.

Смерть Царицы

Смерть Царицы осталась бы одной из миллионов безымянных смертей, не случись она ясным погожим днем. (Таким я его себе представляю: многое из того, что я расскажу — плод моего воображения, но лишь в деталях, а не в главном.) Случилось это в предзакатную пору, когда деревья отбрасывают длинные тени, а в воздухе висит легкая голубоватая дымка, густеющая и темнеющая с каждой минутой, хотя до вечера еще далеко.

Тот факт, что Б. решил перед заходом солнца пройтись по улице, на которой уже лежали длинные тени, лишил эту смерть анонимности, определил ее точное место во времени и пространстве, призвав Б. в свидетели. Когда Б. нагнулся, Царица была еще жива. Но вскоре перестала дышать.

Она вовсе не походила на царицу. Скорее на пригожую крестьянку, потому что была румяная, круглолицая, с ямочками на щеках. Охотно смеялась, обнажая в улыбке очень мелкие и очень белые зубы. Смеялась тоненько и кокетливо, а сама была крупная, дородная. Мы называли ее Царицей по примеру одного поэта, который впервые увидел Стефанию зимой. Поэт пил сырые яйца, когда она вошла в комнату, заиндевевшая, в барашковой шапке, раскрасневшаяся от мороза, в высоких сапожках. Увидев ее, поэт осторожно отложил недопитое яйцо на подоконник. «Царица»! — воскликнул он. Поэт был тощий, с остроконечной бородкой и рядом со Стефанией казался гномом. Так она стала Царицей, ибо велика сила воздействия на нас поэтов, даже если они видят корону и трон там, где стоит стог сена. Стефании это очень понравилось, она весело и лукаво рассмеялась, как, наверное, рассмеялась, увидев на улице идущего ей навстречу Кюрха — удивленного, ошарашенного, растерянного, который — как я себе это представляю — крикнул: «Стефания»! Он произносил ее имя по-польски — Стефания, а не Штеффи, что было лишним доказательством его расположенности. Другие жандармы — она работала уборщицей в Feldgendarmerie^[3] — звали ее Штеффи.

Не знаю, что это была за улица, по-видимому, одна из центральных, а скорее всего главная, похожая на бульвар с двумя рядами деревьев вдоль пешеходной дорожки; дорожка упиралась в круглую площадь с фонтаном, над площадью сверкали купола и башни. Таким мне видится место встречи Стефании и Кюрха, хилого немца с лысым грушевидным черепом, в круглых очках и, разумеется, в мундире Feldgendarmerie. Больше того, мне кажется, что встреча произошла вблизи этой самой площади с фонтаном, уставленной скамейками и обсаженной кустами жасмина, — там обычно сидели матери с детьми, так что вероятно туда и направлялась Стефания с ребенком. Не знаю, мальчик это был или девочка, но что Кюрх выглядел именно так, знаю, потому что его видела.

Я видела его в крестьянском доме, где после принудительного переселения нашли приют родители Стефании и она сама, в хате, стоящей в саду на окраине маленького городка (это был наш родной город) и такой низкой, что мальвы и другие красные цветы заглядывали в окна. Очень был живописный домишко, пропитанный запахом полевых трав и мяты. Только теперь я понимаю, какой живописный — тогда я думала: хорошо расположен, близко к лесу.

Мать Стефании, маленькая женщина, только что зажгла керосиновую лампу — электричества в хате не было; мы пили чай из лепестков растущих в саду роз — душистый и бледный. Небо чернело, и тут во дворе раздались шаги. Обе, мать и дочь, понимающе переглянулись, обе громко сказали: «bitte»^[4]. Кюрх вошел в комнату, его очки блеснули в свете керосиновой лампы, он не сказал: «Heil Hitler», произнес: «Guten Abend»^[5] с мужицким саксонским акцентом; думаю, ему уютно было в этой крестьянской хате, возможно, она напоминала его дом в Саксонии, Стефания конечно это знала и помнила.

Кюрх поставил на стол бутылку вина, деликатно, немного смущаясь, улыбнулся: «Na ja… wie geht’s… na ja…»^[6]

Тогда я его и видела.

Он громко прихлебывал чай, и нос у него краснел. Сидел недолго, возможно, из-за меня, потому что я молча на него пялилась, рассказывал, что получил из дома письмо, фотокарточек не показывал, должно быть, здесь их уже видели.

— Приличный малый, — сказала потом Стефания, когда мы смотрели из окна, как он идет по дороге в сторону городка, — стыдится всего этого, сочувствует нам… сокрушается, что мне приходится мыть полы. Часто нас навещает, если б не он, я бы давно вылетела с работы, и аусвайс у меня в порядке…

Что сказали Кюрху родители, когда их дочь внезапно исчезла? Такого разговора, полагаю, вообще не было. Ведь Стефания исчезла из нашего городка накануне переселения в гетто. Куда исчезла? Каким образом (она была первой, отважившейся на такой шаг)? Никто не знал и не спрашивал.

Только Б., а вовсе не ее родители, которые погибли, уже после войны рассказал, что она служила нянькой в немецкой семье в городе, отдаленном на 200 километров от нашего. Б. жил со Стефанией в одном районе и часто ее встречал — как правило, случайно. Она много времени проводила на свежем воздухе — в парках, на скверах.

Так вот, когда на улице, встающей в моем воображении, Стефания увидела идущего ей навстречу хилого, с грушевидным черепом немца, она нисколько не растерялась, может быть, даже ускорила шаг. Я уверена, что она не растерялась, ведь даже если никак нельзя было уклониться от роковой — о чем она тогда не подозревала — встречи, вовсе не обязательно было все выкладывать. А она рассказала все. Деревенская халупа, в которой он сиживал за столом ее родителей, прихлебывая чай или попивая вино, внезапно вынырнула из тьмы иного мира — далекая, как планета, вдруг приблизилась. Кюрх в жандармском мундире был не просто Кюрхом — Стефания увидела в нем воплощение множества образов: дом, родители, родной город, голос матери и, наверное, его голос тоже, сочувственный голос немца, сокрушающегося над их судьбой. Конечно же, она не растерялась, а он, когда — удивленный, ошарашенный — узнал в улыбающейся девушке, ведущей за руку упитанного младенца, Стефанию, которую вероятно считал давно пропавшей, уничтоженной, когда, приглядевшись, убедился в отсутствии белой повязки у нее на рукаве, первым делом изумленно выкрикнул ее имя (так должно быть)! И лишь потом — неизвестно, в какой момент: то ли когда она с непринужденной улыбкой подавала ему руку, то ли позже, когда обо всем рассказала, — изумился вторично, на этот раз — нарушенному порядку вещей, и сам себе досказал остальное. Ей следовало этого ждать и бояться — а она не ждала, не боялась. Поразительно, как ее не затронуло время, сколь чужды остались его непреложные правила и законы. Она сохранила доверчивость, а доверчивость тогда могла объясняться только недостатком воображения. Полагаю даже, Стефания рассказала своей хозяйке об этой встрече — ухватившись за нее, как за желанное алиби, — и предупредила, что ждет гостя.

Б. рассказывал, что еще засветло вышел прогуляться по городу: да, это была — как я уже говорила — предвечерняя пора: солнце садилось, город окутала легкая дымка, на улицы легли тени деревьев.

Как они вошли, какие слова произнесли, какое было на лице у Царицы выражение (теперь она для меня снова Царица), блеснула ли в ее глазах в минуту прозрения тревога, я никогда не могла себе представить, хотя, не будучи свидетелем ее встречи с Кюрхом, явственно вижу, как эта встреча происходила… Только изогнувшееся в прыжке тело (их было трое, Кюрх и еще двое, они стояли посередине просторной комнаты, под открытым окном которой — окном пятого этажа — на тихой улочке росли деревья), только изогнувшееся в прыжке тело, — и полет к земле, когда небо внезапно взметнулось ввысь, полет, который вырвал Стефанию из-под гнета законов времени, отдал во власть извечному, общему для всех закону земного притяжения…

Сейчас, в минуту ее смерти, я понимаю, что поэт был прав.

Б., проходивший по тихой улочке, услышал крики, а затем увидел кучку людей и среди них троих немцев в мундирах. Какой-то инстинкт заставил его растолкать толпу и склониться над лежащей. Царица еще дышала. Ее открытые глаза были устремлены в небо, которое в момент полета взметнулось ввысь и замерло, когда тело коснулось земли.

Примечания

1

Служба охраны порядка (нем.).

(обратно)

2

Авторская разрядка заменена на болд (прим. верстальщика).

(обратно)

3

Полевая жандармерия (нем.).

(обратно)

4

Просим; пожалуйста (нем.).

(обратно)

5

Добрый вечер (нем.).

(обратно)

6

Ну, так… как дела… ну, так (нем.)

(обратно)

Оглавление

Игра в ключ

Ненормальный

Смерть Царицы

*** Примечания ***