Безопасность непознанных городов [Люси Тейлор] (fb2) читать онлайн

Люси Тейлор «Безопасность непознанных городов»

Посвящается Мэри-Энн Бэкмен, Джоан Лаконетти и Фрэнсис Маккиннон — дорогим подругам и спутницам в путешествиях.

Предисловие

Когда Дейв Хинчбергер предложил мне переиздать «Безопасность непознанных городов», я обрадовалась возможности познакомить с книгой более широкую читательскую аудиторию. Однако едва он добавил, что хочет новое предисловие, как энтузиазма во мне поуменьшилось: объективно написать о своей работе намного труднее, чем о чужой.　

К тому же я знала, что придется освежить память, ведь я не заглядывала в «Города» несколько лет. Не знаю, любят ли читать свою работу другие, но лично я, после того как моя книга вышла из печати, этого практически не делаю. Причина, вероятно, та же, по которой мне вряд ли понравится смотреть на видео, как я занимаюсь сексом. Все это слишком опасно для эго и способно сильно расстроить: вдруг я себе не понравлюсь? Вдруг так огорчусь, что не смогу продолжать?　

Хоть я и не люблю перечитывать свои опубликованные произведения, надо признать: когда я с некоторым беспокойством взялась за «Города», они мне чрезвычайно понравились... до сих пор нравятся. Многие эпизоды на тот момент я уже позабыла, особенно те, где на сцену выходит архизлодей и главный извращенец Артур Брин. Мне всегда нравился этот не ведающий раскаяния бисексуал. Пусть он психопат, но, ей-богу, в случае нужды способен подкинуть верную фразу, причем, какой бы наживкой передо мной ни болтал, это далеко не мелочь.　

Пожалуй, мне, так нравятся «Города» еще и потому, что это мой первый изданный роман и работа над ним позволила взять препятствие, которое прежде казалось неодолимым. Я смогла написать и, что главное, завершить крупное произведение. Конечно, попытки бывали и раньше, но закончить всегда не хватало то ли усидчивости, то ли веры в себя.

Вообще-то я не задумывала роман. Изначально это была повесть для сборника эротики «Извращенные совокупления и прочие истории»^[1], опубликованного издательством «Маскарад» в 1994 году. Я и не думала расширять ее до романа, но Джон Пилан, мой редактор в «Серебряной саламандре», который уже выпустил в свет два сборника моих рассказов, предложил переработать «Города».　

В итоге Пилан опубликовал роман небольшим тиражом, снабдив его чудесными иллюстрациями Алана Кларка. Позднее издательство «Титан» напечатало книгу в Великобритании.　

Произведение увидело свет в 1995 году и тогда же получило «Премию имени Брэма Стокера» за лучший дебютный роман (от Ассоциации писателей ужасов), премию журнала «Королевство смерти»^[2] за лучший роман и «Премию Международной Гильдии Ужаса» за лучший дебютный роман. Конечно, все это прекрасно, но я часто мечтала, чтобы широкие читательские массы приняли книгу столь же тепло. Знаю, количество секса и жестокости в ней несколько зашкаливает.　

Такой уж я была в двадцать с небольшим. Помню, как приехала поездом в маленький швейцарский городок. Я шла по крутой брусчатой улице, с которой открывался шикарный вид на деревню внизу и озеро, горевшее в лучах закатного солнца, как огромный благородный опал. Я еще с какой-то радостью подумала, что ни одна душа не знает, где меня искать. Никто не найдет. Никто не дозвонится. Никто знакомый не увидит. Для человека, который с детских лет раз за разом убеждался в справедливости сартровской концепции о том, что ад — это другие, момент был потрясающим. Я почувствовала себя свободной, пусть и мимолетно.　

Я пыталась вернуть то мгновение снова и снова. Порой удачно, но порой, сама не знаю почему, на смену радостному ощущению свободы приходило глубочайшее одиночество и горькое чувство отрезанности ото всех и вся. Но все равно, когда приезжаешь в чужие, неисследованные города, Гонконг, Париж или Сидней, и бродишь по улицам, на которых лишь по невероятному стечению обстоятельств можно встретить знакомое лицо, в этом что-то есть.　

Пожалуй, эта тяга к умиротворенности и анонимности, к странной безмятежности, что порой нисходит на человека в совершенно чужих и экзотических местах, и толкнула меня написать «Города». Добавить одержимость сексом показалось логичным следующим шагом. В конце концов, разве некоторые, смотря на тело нового постельного партнера, не ощущают себя так, словно исследуют запретную территорию, пересекают границы (гостеприимно открытые либо охраняемые), совершают возбуждающее путешествие в неизвестность? Осознанно или нет, целью становится побег от настоящей близости, знакомое пугает, а новое и неизведанное странным образом успокаивает.　

Несмотря на зачастую красочные сексуальные сцены, в этой книге также говорится об отчаянной потребности человека в родственной душе. Вэл, понятное дело, ищет ее, часто меняя партнеров и страны. Хоть и не столь очевидным образом, но Брин тоже страдает от одиночества. Еще подростком обкрадывая дома, он понял, что может достичь своеобразной близости с ограбленными, просматривая их личные вещи, письма, дневники и прочее. Поздней это приобрело более темную форму: он начал изучать содержимое тел своих жертв.　

Не хочу окутывать маньяка-убийцу романтическим флером, выдавая его ужасные поступки за извращенный поиск родственной души, и в то же время, как мне кажется, стоит упомянуть, что между маньяком и его жертвой действительно может существовать своеобразная пугающая близость, в особенности если добавлен сексуальный компонент.　

Хотя «Города», вне сомнения, эротический хоррор, вряд ли вы возбудитесь, читая роман. Вообще-то, секс в нем по большей части изображен как своего рода Сизифовы муки: неважно, насколько много, нестандартно и со сколькими партнерами совокупляется персонаж, истинное удовольствие всегда от него ускользает. В жестоком мире Города чем чаще человек предается сексу, тем сильнее попадает в зависимость от него, и новые излишества лишь будят еще более ненасытные потребности. За одержимыми поисками «безопасности» в неопробованном и незнакомом, пожалуй, и сокрыт тот жестокий обман, о котором хотела я рассказать в глубине души.　

Для всех, кто читает меня сейчас, могу лишь добавить: надеюсь, что Город, который ищет Вэл, оправдает ваши самые непомерные ожидания.　

Люси Тейлор　

Декабрь 1998

Пролог

За ужином она украла ложку. Согрешила. Взяла то, что принадлежит хранителям.　

Вечно они наблюдают, поглядывают, бросают косые взгляды на нее и других, кого здесь держат. Слащавыми, лицемерными улыбками маскируют жестокость.　

И это еще не все. В глазах у них скрыты вторые, рудиментарные, крошечные и темные, будто дробинки либо подвижные глазки-шарики на кончиках насекомьих антенн. Вот что за глаза она видит на самом деле. Вот что за глаза смотрят, как она мечется во снах, полных нечестивых видений, как садится на стульчак, чтобы сходить по-большому, как запускает руку под халат и щиплет себя, доводя до мучительного оргазма.　

И как только эти богоравные хранители проглядели кражу ложки?　

Разве что... может, они этого хотели?　

Может, знают что-то ей недоступное?　

Вообще-то она бы предпочла нож, но его не добудешь. За обеденным столом их даже не выдают, и еду — безвкусные, словно бумага, мясные рулеты и булочки с гамбургерами, накрытые квадратиками дешевого американского сыра, — приходится резать ребром вилки. Будто школоте или варварам, что, впрочем, одно и то же. Приятно все-таки, что после стольких лет в заточении еще удается шутить.　

За мгновение до того как умыкнуть ложку, она слизывала холодный ком ванильного пудинга. Затем выронила ее на пол и согнулась поднять, еще не сознавая в полной мере ниспосланного чуда. Чуть не положила обратно на тарелку, но вдруг поняла, что завладеет этим шестидюймовым куском металла, если сумеет спрятать.

Тем вечером на ней был кардиган с длинным рукавом и, как обычно, часы, хоть те и остановились больше года назад. Все равно тут никто не обращает внимания на время: ослепительно белые стены блистательно избавлены от календарей и прочих предметов, способных помочь вырваться из лимба-чистилища в поток линейного времени с его расписаниями и умиротворяющим движением вперед.　

Нет, здесь им отказывают кое в чем другом... в ощущении нормального хода времени, сезонов и утекающих лет.　

Пора года здесь только одна — и это сущий ад.　

Она спрятала ложку в рукаве, закрепив черенок ремешком наручных часов, и доела пудинг вилкой, будто так и надо.　

Будто все как обычно.　

Спасибо тебе, Иисусе!　

Хранители, несмотря на добавочную пару глаз, не заметили, что еще недавно она ела пудинг ложкой, а теперь тыкает в него вилкой. К чему бы это? Может, хотели, чтобы она получила ложку? Более того, сами все подстроили? Может, тайно подыгрывали?　

Да какая разница!　

Наверное, хранители и насылают те сны, что мучают ее уже много месяцев. Сны о месте, совсем незнакомом и настолько погрязшем в пороках, что оно не имеет права на спасенье Господне. О таких невообразимых мерзостях и такой тошнотворной похоти, что, не повредись она здесь за годы рассудком, живо сошла бы с ума. Видения об извращениях и распутстве преследуют во снах и вторгаются в жизнь наяву. Можно зажмуриться, но это не останавливает поток образов. Должно быть, изображения находятся внутри глаз, спроецированы туда садистами-хранителями.　

Ну ничего, теперь она взяла над ними верх.　

Раздобыла ложку.　

О, спасибо тебе, Иисусе! Спасибо!　

Ложка.　

Той ночью, закрывшись в палате, она опустилась на колени перед кроватью и попыталась вознести молитвы... Куда там! Сатанинские картинки скакали перед глазами, и царство порока развертывалось во всем своем нечестивом великолепии. Она потянулась приласкать себя, но вместо этого — слава богу! — наткнулась на свое спасение.　

Спасибо тебе, Иисусе!

Наверное, в этот миг хранители смотрят, наслаждаются, радуются ее мукам.　

Плевать!　

Сейчас она им покажет!　

Она подняла ложку обеими руками и просунула холодный кончик под нижнее веко.　

И подумала о другой жизни, привилегированной и комфортной, в которой очень часто начинала завтрак, снимая шкурку с грейпфрута.　

Аккуратным треугольничком сдирала мясистую корку, закидывала сочный ломтик в рот и высасывала терпкую влагу.　

О боже, о боже, о боже, о божеобожеобожеобоже...　

Голову наполнила кровь. Тело будто пронзило разрядом высоковольтного тока. По щеке потекло что-то теплое и склизкое, словно устрица.　

А теперь второй, второй...　

Снова тошнотворная борьба с собственной упрямой плотью. Готово!　

Она рухнула в лужу крови, радуясь благословенной темноте.　

— Спасибо тебе, Иисусе! Спасибо! — И еще раз, во всю силу легких, не боясь, что кто-то может услышать: — Спасибо тебе, Иисусе!　

И так до тех пор, пока в черноте опустевших глазниц вновь не начались видения. Вот тогда она закричала так закричала.

Часть первая 

1

К началу аукциона по продаже рабов Вэл Петрильо несколько опоздала. Он проводился в Гамбурге ранней осенью и проходил в подвале «Дас К***» — одного из самых скандально известных секс-клубов Европы. Покупатели сражались за право провести час-другой в приватных комнатах с кем-нибудь из полуголых мужчин и женщин, добровольно выставивших себя на продажу.　

Вэл услышала об аукционе — и особом «рабе» — всего несколько часов назад и тут же вылетела из Парижа, прервав романтические выходные в обществе иранского студента-художника, с которым она познакомилась в секс-клубе на левом берегу^[3]. Шикарный был парень. Сплошной тестостерон, ненасытность в постели и сухие мышцы. Вэл пообещала ему вернуться через несколько дней.　

В лучшем случае это была полуправда. Если бы Вэл и вернулась в Париж, то вряд ли к нему. Она предпочитала новое, неизведанное и смогла себя оторвать от этого великолепного самца лишь потому, что на горизонте замаячило нечто более заманчивое.　

Вэл впервые приехала в Гамбург и сожалела, что пришлось мчаться в клуб прямо из аэропорта Фульсбюттель. Столь неподобающая спешка не вписывалась в ее стиль. Вэл нравилось наслаждаться городами неторопливо и обстоятельно: прибыть на поезде, причем лучше всего на заре, посидеть несколько минут в одиночестве на платформе. Она любила наблюдать за пригородными пассажирами с их деловитой походкой, за бомжами и шлюхами, которые расхлябанно шатаются по вокзалу, за иностранными туристами, зачастую робкими и неуверенными, но пытающимися это скрыть, хотя в силу незнания города и языка с опаской нащупывают путь по чужой земле. Себя Вэл никогда не относила к этой жизнерадостной, убогой и бурлящей толчее, считала скорее отстраненной наблюдательницей, кем-то вроде хозяйки голубятни, следящей за тем, как вокруг топчется и курлыкает ее стая.　

Вэл словно всегда отделяла себя от других невидимой стеной, своего рода второй, целлофановой кожей, поэтому, даже когда в тело вонзались партнеры, контакт был не более чем поверхностным. Невидимая стена, за которой она себя заточила, причиняла боль, но вместе с тем служила защитой.　

Наблюдение стало одной из форм безопасного контакта, блужданием в море похожих и в то же время других людей, о которых она лишь фантазировала, воображая их вкус, запах, прикосновения. Дело в том, что Вэл была сродни человеку, рожденному слепым и немым. Секс играл роль азбуки Брайля, средства общаться и завязывать отношения. Порой ей казалось, что без него она прекратит существовать.　

Впрочем, в юности ей хотелось именно этого — прекратить существовать, исчезнуть из мира людей. Тихо жить в одиночестве, этакой старухой в теле ребенка, коротая дни в некоем далеком, буколическом краю.　

В отцовском кабинете висела картина маслом — плоский остров в бурном море, поросший буйной зеленью и накрытый шапкой облаков цвета бледной поганки. Ровная линия горизонта прерывалась лишь очертаниями деревеньки средневекового вида.　

«Это остров Оркни на севере Шотландии», — когда-то пояснил отец, за несколько лет до этого разговора заглянувший туда с семьей во время тура по Европе, и Вэл прониклась яростной, романтической тоской по этому месту.　

«Когда вырасту, — повторяла она в детстве, как мантру, — я поселюсь на острове Оркни, стану писать море и обрету свободу».　

Но по таинственной причине, когда мы вырастаем, многие детские мечты теряют привлекательность, и все это не осуществилось.　

Когда-то, едва выйдя из подросткового возраста и прекратив менять приемных родителей как перчатки, Вэл последовала за своей мечтой стать художницей и целый семестр проучилась в Нью-Йоркской школе дизайна «Парсонс», но вскоре на смену интересу к тонкостям формы, текстуры и цвета пришли увлечения другого рода: небесно-голубые глаза молодого учителя керамики, коралловые соски девушки, с которой она недолгое время снимала квартиру в Сохо, фиолетовоголовый член аргентинского гитариста, встреченного в ночном клубе. Попытка утолить один голод неизменно разжигала с полдесятка других, и под наплывом примитивных желаний все остальные потребности превращались в жалкое ничто.　

Не прошло и полгода, как Нью-Йорк и мечта стать художницей потеряли всякую привлекательность.　

Вэл перебралась в Бостон, а оттуда — в Филадельфию и так далее от любовника к любовнику, а затем и от континента к континенту — путешественница без корней, отстраненно взирающая на глубоко чуждый ей мир, если не занята в каких-нибудь эротических играх.　

Чтобы утолить ненасытную жажду новых впечатлений и новых способов взбодриться, Вэл взяла привычку менять города и сексуальных партнеров будто перчатки. Даже совокупляясь, она часто мечтала о ком-то следующем, и недосягаемое влекло ее куда больше тех, кто лежал на ней или под ней.　

Порой, в момент скрытных наблюдений на железнодорожном перроне или в терминале аэропорта, взгляд Вэл притягивало какое-нибудь особенно необычное лицо, привлекательная линия чьей-то руки или рта, запоминающаяся форма груди или щиколотки, и если предмет интереса оглядывался, то могло завязаться знакомство, возникнуть симпатия, и тогда мелькала мысль: «Передо мной возможная сестра, брат, близкий друг до конца жизни. Или возлюбленный».　

Порой эти люди действительно становились любовниками Вэл, но красота, обещанная первому взгляду, никогда не оправдывала ожиданий полностью, как и далекие города на горизонте. Одни поражали блеском, гордо вздымаясь в небо фаллосами ажурных минаретов и башнями из стекла и бетона, в других глаз натыкался на приземистые обшарпанные домишки, грязные от копоти и служившие рассадниками болезней, но и те и другие не дотягивали до ее мечты.　

Вот почему Вэл все время пребывала в движении. Из города в город, из постели в постель, потворствуя двум своим слабостям: одержимости переменой мест и одержимости сексом. Основным страстям ее жизни.

Правда, последние несколько месяцев Вэл толкала в путь новая цель. По излюбленным массажным салонам и частным клубам поползли странные слухи. Время от времени чей-нибудь язык развязывался под действием алкоголя или секса и нашептывал об одном месте, воплощении грез, где она до сих пор не бывала, о городе, в котором разврат достиг настолько извращенных высот, что они не укладывались в уме, о городе, в сравнении с которым бледнели развеселые Содомы и современные Гоморры известного мира.　

Рассказчик всегда ограничивался туманными намеками, однако в историях не раз упоминался человек, известный только как Турок. Вход в Город, уверяли сплетники, зависит от него.　

Погоня за Турком, не суть важно реальной личностью или плодом фантазии умов слишком продажных, чтобы отличить правду ото лжи, и привела Вэл в «Дас К***». Согласно расписанию, через несколько минут предстояло пойти с молотка одному молодому филиппинцу. Днем он работал обычным грузчиком в гамбургских доках, а по ночам потакал своей тяге к садо-мазо. Прошел слух, что он встречал Турка и даже отважился побывать в Городе. Заинтригованная, Вэл решила встретиться с этим парнем.　

Нервничая в предвкушении, она потягивала «Курвуазье» за столиком у сцены и наблюдала за официантом с панковской стрижкой, который в сетчатых колготках и атласных шортах жеманно прохаживался неподалеку.　

Время перевалило за полночь. Вэл сидела в клубе с десяти и предпочла бы удалиться с кем-нибудь в одну из приватных комнат в конце заведения, к которым и из которых постоянно тек поток пар, трио и групп, но тогда она могла бы упустить то, ради чего приехала, и остаться без красавчика и нужной информации. Так что Вэл нетерпеливо ерзала, ожидая того, за кого собралась сражаться, и пыталась не обращать внимания на клитор, назойливо пульсировавший в атмосфере страсти и феромонов.　

Вэл было немного за тридцать. Стройная, с серыми глазами в изумрудную крапинку и черными волосами, которые, падая на загорелое овальное лицо, частично скрывали из виду довольно симметричные черты и отсутствующее выражение, что делало ее если и не классической красавицей, то по меньшей мере загадочной. В комнате, полной невероятно броских и даже нарочито чудных людей, ее собственное лицо и манеры выглядели до подозрительности заурядно. Джинсы по фигуре, но не настолько тесные, чтобы затруднить ток крови. Свободная шелковая блуза. Зашарпанные ковбойские сапоги, наверное более уместные на Диком Западе, а не в европейском секс-клубе. Минимум косметики, никаких украшений в ушах, на шее и пальцах, если не считать кольца с большим сапфиром на среднем.　

Стороннему наблюдателю было тяжело определить сексуальную ориентацию Вэл, а она такое положение дел любила и всячески поддерживала.　

Пока с аукциона продавали пару близнецов, двух молодых нигериек с широченными носами и темно-красными губами размером с лепестки розы. В итоге девушек приобрел пожилой мужчина в бифокальных очках и твидовом пиджаке — предположительно, университетский преподаватель.　

Молодую блондинку в корсете и на поводке купила лесбиянка в кожаном комбинезоне, тут же надевшая на свою добычу наручники. Затем с аукциона ушел мужчина — этакая неторопливая гора мускулов, покрытая сложным кружевом зеленых татуировок, которые оплетали его руки и ноги, будто эпидермальный кудзу^[4]. За него выложило непомерную сумму вычурного вида создание с блестками на фальшивых ресницах и выпуклостью в промежности, обтянутой леггинсами из спандекса.　

Но вот на сцену вывели филиппинца, которым заинтересовалось сразу несколько пожилых мужчин. Молодой, с прессом как стиральная доска, почти никакой растительности на теле. Намасленная кожа казалась слишком тугой, подчеркивая каждую мышцу, кость и сухожилие, словно корсет из гладкой и мягкой кожи, созданный специально, чтобы сорвать его кнутом для лучшего доступа к скрытым под ним радостям. Вэл подождала, пока все сделают ставки, а затем стремительно назвала столь огромную сумму, что никто не посмел перебить. Несколько соперников-мужчин метнули злобные взгляды. Может, и сам раб разочарован? Что, если он не в состоянии обслужить женщину даже под давлением обстоятельств? Не важно, за него заплачено и теперь он принадлежит ей. По крайней мере, на ближайшие часы.

На пути в кассу она почувствовала чей-то взгляд и медленно обернулась. Из бара на нее смотрел парень с платиновыми волосами и зелеными рысьими глазами, одетый в шелковую рубаху и атласный жилет свободного кроя. В ухе сверкала бриллиантовая серьга, макияж глаз а-ля зомби мог посрамить боевую раскраску любой шлюхи. Бледная кожа казалась полупрозрачной, сшитой из тончайших крылышек насекомых. Поймав взгляд Вэл, парень в шутливом тосте поднял крошечную рюмочку с каким-то золотистым ликером.　

Вэл не снизошла до ответа, хоть парень и был красивым. Сейчас ее интересовало только недавнее приобретение.　

Вскоре, расплатившись за раба, Вэл позабыла о призрачно-бледном видении у бара. Она отвела филиппинца, чье имя, по словам аукциониста, было Сантос, в комнату пыток наверху, одна стена которой представляла собой настоящую мечту садиста: кожаные стеки, восьмихвостки, приспособления для фиксации.　

Вэл начала с того, что разделась сама и раздела Сантоса, после чего приказала себя оттрахать. Раб подчинился с удовольствием и пылом, но через несколько минут Вэл притворилась недовольной и заковала его в кандалы на стене. Затем выбрала из коллекции плеток самую крепкую и хлестала парня по обнаженным спине и ягодицам, пока его блестящая орехово-смуглая кожа не покрылась сетью выпуклых розовых полос.　

За все время наказания раб не проронил ни звука, что несколько разочаровало Вэл. Основное удовольствие при порке ей доставляли крики и стоны нижнего, и она принялась хлестать с удвоенной силой, но так и не вырвала ни единой мольбы о пощаде.　

Наконец Вэл освободила парню руки и разрешила себя трахнуть. Вскоре он довел их обоих до разрядки и кончил, содрогаясь всем телом, но по-прежнему не издал ни звука.　

Какое-то время они пролежали, вдыхая пикантный запах оргазма и слушая смех и аплодисменты, которые доносились снизу, где еще продолжался аукцион.　

— Я узнала о тебе в Париже, — неспешно оглаживая член Сантоса, начала Вэл на корявом немецком. — Мне говорили, ты настоящий эксперт по части извращений.　

Он с улыбкой пожал плечами. Не понял? Владеет немецким еще хуже нее? Вэл перешла на английский, но Сантос лишь тупо уставился на нее и томно обвел пальцем ее сосок.

Тогда она призвала на помощь зачаточные познания в испанском:　

— Это правда, что ты знаком с человеком по прозвищу Турок? И что ты был в месте под названием Город?　

И снова слабая, полустрадальческая улыбка, полная кокетства, но на этот раз не оставившая никаких сомнений, что он понимает. Стоило произнести «el Turco», как пенис в руке отвердел.　

— Имей в виду: ты все еще мой раб. Я задала вопрос.　

Сантос припал своими пухлыми губами к ее, впервые разрешая себя поцеловать.　

Приглашает ее в своего рода игру, где ради сведений придется его немного задобрить? Отчасти раздосадованная, отчасти заинтригованная, Вэл решила подыграть. Вошла языком ему в рот, покружила, толкнулась и вдруг...　

Отпрянула с испуганным, полным отвращения криком, чувствуя, как по спине бежит холодок.　

Сантос, весело усмехнувшись, так широко разинул рот для осмотра, что стали видны гланды.　

Впрочем, их, конечно же, ничто не загораживало. Взгляду Вэл предстала пустая, необитаемая пещера. От языка остался лишь серый обрубок в глубине.　

Парень булькнул, издав нечеткий звук, похожий на хрюканье.　

Никак не выказав потрясения, Вэл вынула из сумочки ручку и бумагу.　

— Ответь на мои вопросы. Я знаю, ты все понимаешь. Пиши.　

Держа ручку так, словно видит впервые, Сантос накарябал вверху страницы «х». Вэл попросила снова — с тем же результатом.　

Зато его член проявил намного больше тяги к общению. Он снова стоял, похотливо прижимаясь к животу Вэл. С досадой отмахнувшись от непочтительного куска мяса, она принялась одеваться.　

Сантос ничего не скажет. Она купила немого, который либо не обучен писать, либо притворяется. Впрочем, парень и так, пожалуй, сообщил слишком много.　

Вэл была в ярости. Но неудача лишь подлила масла в огонь, странным образом распалив желание увидеть Город.

2

Артур Квентин Брин поднес нож к своим пухлым, красиво очерченным губам, а затем одним отточенным движением запястья в золотом браслете отсек жертве мочку.　

Рана была незначительной, а вот боль едва ли.　

Парень на стуле задергался, натягивая веревки. Попробовал закричать через кляп, но вышел только приглушенный рык.　

Кровь из ранки капала на ковер, оставляя на охряно-голубом узоре пятна в форме звезд. Брин нахмурился, и тоненькая морщинка пролегла между его неестественно ярких бирюзовых глаз, прочертив высокий бронзовый лоб.　

Он ненавидел беспорядок.

Ужасная низменность человеческого тела во времена потрясений и совершенно безбожный бардак, который неизбежно возникает всякий раз, когда пускаешь кому-либо кровь, были единственными недостатками его работы.　

Искусство Брина стало бичом не только для правоохранительных органов и судмедэкспертов по всей Европе и в Соединенных Штатах, но и для незадачливых уборщиц и наследников, которым приходилось драить пятна и проветривать комнаты, где Брин методично замучил очередного бедолагу, помогая ему отойти в мир иной.　

Но награда за труды, определенно, оправдывала неприятные пятна, запахи и потеки.　

Он осмотрел парня сверху донизу и решил, что тот не так уж плох. Брину ничего не стоило убить кого-то случайно, но он предпочитал выбирать в жертвы, как и в сексуальные партнеры, определенный типаж, причем и тех и других зачастую ожидала одна участь. Брина тянуло к темноглазым брюнетам и брюнеткам с оливковой кожей, хотя сочетание черных волос и голубых глаз ему тоже очень нравилось. Светлоглазые блондины вроде него самого в целом были не в его вкусе. Раздражали, бросая вызов тщеславию и напоминая о том, что сам он от природы отнюдь не таков. Брин придавал себе нордический вид при помощи контактных линз и красителя для волос и любил, чтобы внешность партнеров контрастировала с его. Так что выбирал в товарищи по играм смуглых мужчин и женщин, чей облик свидетельствовал о средиземноморской или восточной крови.　

Брин скрутил выбранного парня, когда тот вытирался полотенцем в ванной комнате на третьем этаже не имеющего лифта дома, расположенного на парижской Рю де Муан, между булочной и, что оказалось довольно уместно, мясницкой лавкой. Он понравился бы Брину, даже если бы тот не наметил жертву заранее. На почтовом ящике парня значилось «Реза Фарасати» — по всей видимости, он был выходцем из Ирака или Ирана. В этом многоквартирном здании, определенно, жил целый ряд студентов со Среднего Востока. Брин понаблюдал, как они выходили и заходили, пока сидел за едой в кафе напротив, выжидая верный момент.　

Молодой человек, метавшийся на стуле, был столь же экзотичен, как его имя: смуглая кожа, обсидианово-черные волосы и глаза, ястребиный арабский нос и даже кривой шрамик у брови, что подергивался каждый раз, когда Брин делал надрез. Дело в том, что он был не просто убийцей, каннибалом и так далее, но и немного романтиком. Имя и наружность парня, а также множество восточных ковров и ваз, не говоря уже о потрясающем бронзовом сервизе у двери, навевали мысли о мечетях и минаретах, величественных султанах и одетых в полупрозрачные шелка гуриях из гарема, охраняемого жеманными евнухами.　

Подобные образы привлекали Брина экзотичностью.　

И хотя его чувственные губы не двигались, глядя на парня своими невероятно лазурными глазами, он в глубине души улыбался.　

Брин обошел пленника — не угрожающе, но с определенным нетерпением. Всей ночи у них в распоряжении не было.　

Точнее, у самого Брина была, а вот у жертвы, конечно же, нет.　

— Ты говоришь по-английски?　

Парень кивнул.　

— Хорошо, — проворковал Брин. — Значит, тебе повезло. А теперь слушай внимательно, и, возможно, спасешь себе жизнь.

Он опустился на колено, в позу влюбленного воздыхателя, и положил ладонь на волосатую мускулистую ногу Фарасати. Провел по крепкой, рельефной икре, погладил коленную чашечку, а затем пробежался по внутренней стороне бедра, прохладной и липкой от мочи, потекшей, когда Брин отхватил парню ноготь на большом пальце.　

Впрочем, порезы в основном были пока несерьезными. Реза Фарасати истекал кровью из какого-то десятка ран. Учитывая все это, Брин полагал, что проявляет образцовую выдержку, ведя Фарасати по дороге боли с нежностью и заботливостью человека, лишающего невинности юную девственницу.　

— Посмотри на меня! — Голос Брина обещал постель и поцелуи, но взгляд обжигал льдом.　

Пленник, не отрываясь, смотрел на своего мучителя. Близко посаженные, полуприкрытые тяжелыми веками глаза придавали ему сходство с ястребом и были такими черными, что зрачок почти не выделялся среди радужки. Широкие ноздри раздувались и опадали. Маслянистые капли пота скользили по вискам, смешиваясь с кровью на скуле, сочащейся из порезанного уха.　

— Хочешь жить?　

Фарасати лихорадочно закивал. Его кадык ходил ходуном, как обезумевший лифт, скачущий с этажа на этаж.　

— Или это глупый вопрос?　

Снова кивки головой, пока до жертвы не дошел смысл последних слов. Затем уважительная тишина.　

— Конечно же, ты хочешь, конечно.　

Рука Брина поднялась по бедру выше. Реза Фарасати задрожал, несмотря на то что Брин включил отопление, как только вошел в квартиру.　

— Ты хочешь жить. Все мы хотим. Так заложено в нас природой, и, какой бы неприятной, даже мучительной ни становилась наша жизнь, мы все равно не желаем с ней расставаться.　

Голос Брина стал тише, настолько тихим, что жертве приходилось напрягать слух.　

— И ты будешь жить, если дашь мне то, что я хочу.　

Пленник забегал взглядом по комнате. На щеках заходили желваки. Брин с его богатым опытом предположил, что парень пытается сквозь кляп сообщить, где прячет ценности, как будто Брин не в состоянии с легкостью отыскать их сам.　

— А теперь я выну кляп, — предупредил он, — но ты должен понять одно. Я убью тебя без угрызений совести. Закричишь — перережу горло так быстро, что захлебнешься собственной кровью прежде, чем тебя кто-то услышит. Более того, даже в таком случае у меня будет по меньшей мере пять минут, пока ты жив и чувствуешь боль. — Брин провел тупой частью лезвия по веку парня. Ты хоть догадываешься, какими долгими могут стать пять минут? Известно ли тебе, например, что, если от испуга в кровь выбросился адреналин, человек почти никогда не теряет сознание от боли? Он чувствует все... до самого конца.　

Брин взмахнул запястьем, и над ястребиным носом возник крошечный порез. Выступившая капелька вначале увязла в темной кустистой брови, а затем покатилась по красивому носу и задрожала на кончике, напоминая рубиновую серьгу в ноздре бомбейской шлюхи.　

— Ты пока поразмысли, а я схожу что-нибудь съем.　

Брин отложил нож, прошел в кухоньку, находившуюся в нише основной комнаты, и стал хозяйствовать. К его удовольствию, вопреки стереотипу о холостяках, у Фарасати мышь в холодильнике не повесилась. Полки были забиты разноразмерными блюдами с этнической едой: табуле и тарамасалата, маслянисто поблескивающая, темно-зеленая долма и слоистая выпечка из теста фило, которая, если куснуть, истекала медом, точно возбужденное женское лоно. И вино, довольно хорошее французское и импортное в бутылках — свидетельство того, что хозяин квартиры знает толк в алкоголе.　

Брин с удовольствием выпил бокал бургундского и снял пробу с разнообразных контейнеров. Порой он журил себя за ребяческое кухонное воровство, которое столь часто сопровождало его работу более серьезного свойства, но все равно делал себе поблажки. Кухни других людей окутывала аура недозволенности, охраняло негласное табу. Казалось, прикасаться к содержимому шкафов и холодильников — все равно что вторгаться в человеческие тела, исследовать их содержимое. Неважно, клинышек свежего бри и баночка икры либо изысканная, блестящая сладость на дне глазниц или в брюшной полости, Брин считал себя искушенным знатоком всего.　

Заметив на пальце кровь, он окунул его в баночку икры, полюбовался иссиня-черными шариками на рубиновом фоне и, облизав фалангу начисто, удовлетворенно причмокнул губами.　

Закончив с дегустацией, Брин выудил из кармана зажигалку «Данхилл» и единственную сигарету, которую позволял себе каждый день, принялся неторопливо курить. Затем протер все, к чему прикасался, тряпкой для посуды и вернулся к работе.　

Когда Брин вынул кляп, пропитавшийся кровью из ранки меж глаз, Фарасати не закричал. На его груди, плечах и бедрах сочились другие порезы, грубые потеки напоминали племенные рисунки на коже жреца во время примитивной вакханалии. Правда, эффект немного разрушало обилие волос на груди, среди которых кровь сворачивалась неприглядными комьями.　

Брин опустился на колени и чуть ли не в защитном жесте накрыл рукой пах Фарасати.　

— Куда она уехала?　

— Она?　

— Куда она уехала?　

— Понятия не имею, о ком...　

— А я думаю иначе.　

Последовала короткая, не больше секунды, заминка, за которую Реза Фарасати понял, о ком речь, и, возможно, успел потешиться рыцарской мыслью защитить Вэл. Впрочем, в свете его собственного плачевного положения и близости ножа к яичкам благородный порыв оказался недолгим.　

— Вэл, что ли?　

— Ну да, разве что еще одна из твоих шлюх называется тем же именем.　

Фарасати на мгновение опустил голову, словно созерцая кровавое пятно, украшающее левый сосок.　

— Вы... э-э, ее муж?　

Брин впервые за ночь рассмеялся с неподдельным весельем.　

— По-твоему, я пришел расквитаться за то, что ты сделал меня рогоносцем? Правдоподобно, пожалуй, только причина не в этом. Нет, я лишь трахал ее, как и многие другие, но в моем случае... скажем так: мне бы хотелось возобновить знакомство с мисс Петрильо в память о старых добрых временах. Но сначала нужно узнать, где она и когда вернется. Или ты просто затрахал ее до такой степени — неплохой каламбур, да? — что она побросала вещички в чемодан и умчалась в ночь?　

Фарасати провел языком по окровавленным губам.　

— Если я отвечу, ты уйдешь? Не будешь меня больше мучить?　

— Конечно.

— С какой стати мне тебе верить?　

— Разве у тебя есть выбор?　

— У меня есть деньги. Не здесь, в банке. Я мог бы...　

Перекинув нож в левую руку, Брин правой отвесил пощечину.　

— Я не нуждаюсь в твоих деньгах. — Встав, он с царственным видом описал пируэт перед еще не отошедшим после удара Фарасати, — Я богат, знаешь ли. Как она. Семейные деньги. Унаследовал от своего богатенького... отца. Могу путешествовать, куда пожелаю, делать, что пожелаю... — Он шутливо сделал выпад ножом в сторону Фарасати. — Убивать, кого пожелаю.　

Капля крови из ранки меж глаз сорвалась с кончика носа на грудь Фарасати.　

— Я не знаю, вернется Вэл или нет. Она обещала позвонить, но так и не позвонила.　

Брин поцокал языком.　

— Как это в ее духе, все такая же безответственная. Ну и где же она?　

— Уехала в Гамбург.　

— Тоже очень в ее духе — взяла и укатила с бухты-барахты в Германию. Это все?　

— Несколько дней назад Вэл разговаривала по телефону. Не знаю, с кем и о чем, но после этого она сразу же решила лететь в Гамбург. Я отговаривал, но она вес равно меня покинула.　

— Да, — чуть нахмурившись, сказал Брин, — и это очень в ее духе.　

— Вэл отправилась на аукцион.　

— На аукцион? Вэл? — Брина прорвало на смех. — И что же она собралась купить?　

Представлять, как знакомая ему женщина сосредоточенно разглядывает антикварные шкафы, редкие книги или еще что-нибудь, неспособное на пот, вздохи и оргазмы, было слишком забавно.　

— Не знаю.　

— У нее совершенно нет вкуса. Что ей могло понадобиться?　

— Не знаю.　

— Ее гостиница. Где она забронировала номер?　

— Не знаю. Может, Вэл что-то и говорила. Мы... мне было не до того.

Сверкнув, нож отхватил кусочек мяса с живота Фарасати.　

Кровь закружила над раной, будто алый язычок.　

— Я не помню, в какой гостинице.

— Но Вэл обещала позвонить?　

— Да. Обещала.　

Брин принялся наматывать круги.　

— Вэл никогда не позвонит, никогда не вернется. Боюсь, я знаю ее куда лучше, чем ты. Проводил с нею время раньше и намерен провести снова, причем отменно. В высшей степени отменно.　

Брин подошел к стулу сзади и облокотился. Член в стильных трусах начинал отвердевать. Нежно потягивая за густые волоски, он пробежался обеими руками по окровавленной груди Фарасати и, приостановившись там, откуда отхватил кусок мяса, запустил палец во влажную лунку.　

— Ты ведь не стал бы врать? Не стал бы неблагоразумно защищать эту шлюху?　

— Нет, конечно, нет!　

— Знаешь, она обычная шлюха, не более. Трахалась с сотнями мужиков. Сама мне говорила. Мы, бывало, болтали в кровати. Только я свои лучшие истории, разумеется, придержал. Те самые, что заканчиваются убийством постельных партнеров. Она не знает меня. Настоящего то есть. А вот ты можешь познакомиться, если не вспомнишь название той гостиницы, и живо!　

С общей лестницы донеслись шаги. Мужской и женский голоса разговаривали на незнакомом Брину языке. Фарасати вдохнул поглубже, собираясь закричать.　

Зажав рот парня ладонью, Брин поднес нож к его глазам.　

— Тише, тише. Нельзя звать на помощь. Только не теперь, ведь впереди гвоздь программы.　

Он обошел стул и одной рукой поиграл ножом под носом у Фарасати, а второй вытащил из брюк набухший член.　

— Чем мне по душе Вэл, — словоохотливо продолжал Брин, — так это тем, что у нас одинаковые вкусы в плане мужчин.　

Он смаковал ужас иного рода, заплескавшийся в глазах Фарасати. В какой-то момент по мужчинам определенного типа было трудно понять, что пугает их больше: фаллоподобный нож, посягающий на их жизнь, или ножеподобный фаллос, посягающий на мужественность. Раздвинув ноги, Брин оседлал колени Фарасати и уперся отвердевшим пенисом ему в рот.　

— Уберись от меня! — прошипел Фарасати.　

— Но я нуждаюсь в облегчении, сам видишь, а Вэл где-то шляется и не может выполнить свои женские обязанности, иначе наверняка с радостью обслужила бы нас обоих. Давай-ка проверим, — ухмыльнулсяБрин, нашарив между сжатых бедер парня его темные мягкие гениталии, — насколько тебя все это возбуждает.　

Впервые за все время на лице Фарасати мелькнула эмоция, отличная от чистого ужаса.　

— Оставь меня в покое, — процедил он сквозь зубы. — Я рассказал все, что ты хотел, а теперь проваливай, педрила хренов.　

Брин заливисто рассмеялся. Ему нравилось, когда подневольные любовники прохаживались насчет его сексуальных пристрастий. Словно их слова что-то меняют. Словно ему до них дело. Словно Вселенная не одна гигантская пизда, не одно огромное очко, только и ждущие, чтобы их трахнули.　

— Педрила? Moi? Боже, я ранен в самое сердце. Как ты мог сказать такую гадость? — Брин согнулся пополам от смеха, его член колыхался почти у самого лица Фарасати.　

— Мне нравится видеть кровь у себя на члене. — Брин прижался к порезу между глаз, чтобы головка пениса окрасилась красным. — От одной мысли об этом твердею. Кровь из менструирующей киски, из свежей раны.　

Он придвинулся к лицу Фарасати:　

— А теперь ты откроешь рот пошире и мне отсосешь. И не вздумай крикнуть или укусить — губы отрежу, клянусь Иисусом, Аллахом и остальными, кто для тебя важен.　

Пленник продолжал упрямо сжимать рот.　

Отстранившись, Брин сделал вид, что собирается выполнить угрозу.

— Итак, член или нож?　

Новый поворот, от которого пенис оказался чуть ли не у Фарасати под носом.　

— Нож или член?　

И вновь поворот, на этот раз ножом.　

— Последний шанс.　

Он оцарапал ножом кожу над бровью мужчины.　

— Ладно, ладно. Не режь меня больше.　

Наклонив голову, Фарасати взял в рот окровавленный член. Вскоре по неумелым действиям парня стало ясно, что тот и впрямь стопроцентный гетеросексуал. Дети и то, бывало, отсасывали Брину лучше.

Впрочем, пусть и неуклюжий, минет, сделанный девственным ртом, всегда возбуждает, и Брин кончил почти сразу, нарочно войдя поглубже, чтобы Фарасати давился спермой.　

— Ну вот, не так уж плохо, — заметил Брин. — Даже хорошо. Как знать, еще немного практики, и, возможно, из тебя получится для кого-нибудь славная женушка.　

В глазах Фарасати стояли слезы — то ли от ярости, то ли от стыда, то ли из-за позывов к рвоте.　

Брин засунул член обратно в трусы и застегнул ширинку. Фарасати ожесточенно отплевывался, наблюдая за ним с каким-то ошарашенным отчаянием.　

— Ну что ж, вернемся к нашим баранам. Куда уехала Вэл?　

— Я уже говорил. В Гамбург.　

— Но гостиница... как называется ее гостиница?　

— Какое-то длинное слово на немецком. Она произнесла его лишь однажды.　

— Последний шанс, — нараспев повторил Брин.　

Фарасати сплюнул снова.　

— Фир.　

— Что?　

— Это название гостиницы... Фир Ярес... что-то в этом роде... по крайней мере, звучало похоже.　

— Фир Ярес... — задумчиво повторил Брин. — Отель «Фир Яресцайтен» на озере Альстер... снобов притягивает как магнитом. Я и сам там останавливался. Еще что-нибудь полезное?　

Фарасати покачал головой.　

— Очень хорошо. — Брин похлопал его по щеке. — Очень, оченьхорошо. Информатор из тебя лучше, чем соска. Пора бы тебя вознаградить.　

Он вынул из портфеля рулон скотча и заклеил Фарасати рот. Мелькнуло ли у парня в глазах облегчение, либо только показалось? Почувствовал ли пленник себя в большей безопасности оттого, что одно сугубо мужское отверстие надежно заклеено? Если так, зря. Брин редко покидал сцену убийства, не вторгнувшись во все.　

Завершив заклеивать рот, он натренированным быстрым движением отсек Фарасати кончик носа.　

Кровь хлынула, как струя красной блевотины из крошечного рта.

Подняв отрезанный кусочек, Брин забросил его в рот. Прожевал и проглотил. Улыбнулся.　

— Вот мы и поменялись местами. Ты ел меня, теперь я ем тебя. Так только честно, не правда ли? — рассмеялся Брин. — У нас с тобой впереди долгая ночь.　

Игра продолжилась.

3

— Быстро ты. Наверное, он тебя разочаровал, — подмигнул зеленый рысий глаз над полногубой кривой ухмылкой. Голос был мурлыкающим, дымным, с легким британским акцентом — красавчик из бара. Он увязался за Вэл на выходе из клуба.　

— Филиппинец был великолепен. Вполне стоил своих денег.　

— Но ведь он калека.　

— Там, где надо, у него порядок.　

— Ну, разве что ты приобрела парня ради действий, а не ради сведений.　

— Я покупала его не для того, чтобы чесать языком.　

— Да ну?　

Вэл остановилась. Они были на узкой улочке в Санкт-Паули, чуть к северу от блеска знаменитого Репербана^[5] с его неоновыми огнями, кипучей ночной жизнью и показным шиком, но по духу, казалось, углубились в прошлое на сотню лет. Извилистые мостовые сливались и петляли, обрывались тупиками и возникали снова — этакий средневековый лабиринт узких островерхих домов, подсвеченных бледными конусами белого света от стальных фонарей. Будь Вэл одна, с удовольствием побродила бы здесь даже в столь поздний час. Теперь же подумывала вызвать такси и вернуться в гостиницу, где оставила скудный багаж. Возможно, завтра она вылетит назад в Париж и возобновит знакомство со своим иранским воздыхателем, если тот, конечно, еще не нашел другую компанию.　

Вэл развернулась и пристально посмотрела в кошачьи глаза, припорошенные темной россыпью изумруда и янтаря.

— Кто ты?　

— Маджид.　

Парень протянул бледную ладонь с длинными пальцами, но Вэл оставила жест без внимания.　

— Ты всегда так лезешь в чужую сексуальную жизнь?　

— Да, если человек меня занимает. Твоя маленькая интерлюдия с Сантосом, наверное, была довольно любопытной... в особенности после того, как ты выяснила, что у него нет языка.　

— Меня устроило.　

— Вот как?　

Вэл начала уставать от этого размалеванного мальчишки и его покровительственного тона.　

— Аукцион еще не закончен. Почему бы тебе не вернуться? Время позднее, да и люди уже под мухой... вот увидишь, кто-нибудь тебя купит.　

— Мне больше нравится здесь.　

Остановившись, Вэл окинула Маджида оценивающим взглядом. В любую другую ночь она бы клюнула на его бледную вампирскую красоту, кокетливый изгиб губ и бугор в облегающих джинсах, но сейчас ее переполняла досада. Она проделала такой долгий путь, пошла на большие издержки и неудобства — и все ради надежды, что Сантос либо утолит одержимость Городом, либо положит ей конец.　

— Пожалуйста, уходи, — сказала она Маджиду. — Хватит меня преследовать.　

— Я не преследую. Просто подумал, вдруг я дам тебе то, что не сумел Сантос из-за его прискорбных затруднений с речью.　

— В смысле?　

— Я знаю, что ты ищешь сведения о Городе. Думал помочь, но вижу, что лишь докучаю. Тебе нужен твердый член, как у твоего жалкого раба, а я предлагаю только разговор. Пойду-ка отсюда. Не хочу навязываться.　

Он двинулся прочь, и Вэл позволила ему уйти... примерно на шесть шагов. Затем любопытство взяло верх над гордостью.　

— Постой, ты прав. Я пришла в «Дас К***» не за твердым членом, а за информацией.　

Впрочем, у Маджида, похоже, было и то и другое. Узкие джинсы, облегавшие его как вторая кожа, обрисовывали дерзкую выпуклость.　

— Что ты можешь мне рассказать? — спросила Вэл.

— Здесь, на улице, ничего. Но я живу совсем рядом. Конечно, уже поздно, однако, если ты не очень устала...　

— Откуда мне знать, что ты говоришь правду? Ты действительно был в Городе? Или хотя бы разговаривал с Сантосом до того, как ему так некстати отрезали язык?　

— Всему свое время. Прямо сейчас мне надо курнуть.　

Он взял Вэл под руку и повел тихими, извилистыми улицами, где хозяйничали одни бездомные кошки да изредка попадался случайный бродяга. По пути Маджид развлекал Вэл рассказом о себе: он давний завсегдатай «Дас К***», учился всему сам и много путешествовал, порой работает массажистом и сведущ в шиацу, рейки и прочих, оставшихся неупомянутыми, техниках, а в Германии лишь по временной визе и до зимы собирается перебраться в более теплый климат.　

— В Город, что ли?　

— Возможно. Вспомнить бы еще, как туда добраться. Он очень далеко.　

Больше на эту тему Маджид разговаривать не пожелал.　

Его жилье в конце обветшалого отеля из разряда тех, где номера сдаются на час, а простыни покрыты подозрительными пятнами, привело бы в ужас любого человека с клаустрофобией. Сначала они шли по узкому, словно в катакомбах, коридору, затем — через замусоренный двор и два пролета карабкались по извилистой лестнице с таким низким потолком, что пришлось согнуться в три погибели. Вэл чувствовала себя так, словно входит во владения скрытого троглодита.　

Наверху лестницы Маджид отомкнул наружную дверь в свое покинутое обиталище. За ней оказался очередной неприглядный коридор, затем комната, что пахла травами и ладаном — густым ароматом разрушающихся храмов и запущенных садов. Парчовое покрывало на узкой кровати местами протерлось почти до дыр и мело золотой бахромой по грязному полу. Скудная обстановка. На стене — распятие, на подоконнике — коллекция курильниц и свечей всех форм и размеров: золотой Будда, баночка в технике перегородчатой эмали, терракотовая пагода.　

Маджид зажег несколько свечей и ароматическую палочку. Комнату наполнил слащавый запах отцветающих орхидей или гниющих камелий.　

— Добро пожаловать в мое скромное убежище.　

Вэл протянулась погладить соблазнительную выпуклость в паху Маджида, но он отвел ее руку и, поцеловав в надушенное запястье и ладонь, положил себе на плечо.

— Не боишься? Все-таки сейчас ночь, а ты в комнате почти полного незнакомца.　

Вэл пристально посмотрела в его чуть раскосые глаза. Она бывала с опасными мужчинами и прежде, более того, их предпочитает. Ее жизнь — сплошной риск, так зачем сейчас менять привычки?　

— По-настоящему я боюсь лишь одного — лишиться свободы делать, что нравится, ехать, куда хочется.　

— Вот как? — рассмеялся Маджид. — А что, если я прикую тебя к кровати и уйду? Просто уйду?　

— Что ж, звучит возбуждающе.　

— Но вдруг я не вернусь?　

— Вернешься.　

— Ты так в этом уверена? Возможно, однажды мы выясним.　

Нежно, без неподобающей спешки и пыла, он принялся избавлять ее от одежды. Вэл не сопротивлялась. Движения длинных пальцев гипнотизировали, расслабляли. Его губы осыпали поцелуями шею и веки, соски и промежность, все еще влажную после Сантоса. Проворный язык кружил, обводя пухлые изгибы от клитора до сморщенной дырочки между ягодиц.　

— Твоя очередь. — Вэл опустилась перед Маджидом на колени и, расстегнув ширинку, взяла в рот его набухший необрезанный член. Сдвинув кожицу, она обвела языком бархатную головку, а затем заглотила его на всю длину.　

Маджид даже не думал раздеваться. Возможно, ждал, что она сама снимет с него одежду. Вэл встала и начала расстегивать пуговицы на его жилете. Затем принялась за рубашку и, расправившись с десятком крошечных жемчужных пуговичек, раздвинула черный шелк — взгляду открылись женские груди, сплюснутые бюстгальтером, который был скроен так, чтобы они казались меньше и незаметнее.　

Вэл и раньше видела транссексуалов, но никогда не занималась с ними сексом. Тело Маджида оказалось для нее полной неожиданностью.　

Она попыталась скрыть удивление, но, по всей видимости, то все же мелькнуло у нее на лице. Маджид улыбался, наверное уже не в первый раз наслаждаясь ошарашенным видом новой любовницы.　

Вэл через голову сняла с него тесный лифчик. Груди оказались неожиданно полными, с маленькими подрумяненными сосками, темными, будто земляничины. Вэл втянула одну, и Маджид со стоном изогнул спину.

— Ты мужчина, но собираешься стать женщиной?　

Маджид со смехом потянул ее в кровать.　

— Не угадала.　

— Женщина, э... но собираешься стать мужчиной?　

— Холодно.　

— Ну, тогда...　

— Почему бы тебе не раздеть меня совсем?　

Вэл, нагнувшись, сняла с Маджида обувь и носки и потянула вниз джинсы. Узкие бедра приподнялись, и член выпрыгнул на свободу. В основании виднелась пара маленьких, но прекрасно сформированных яичек, а за ними, там, где у большинства мужчин находится промежность, — влажная щель, выбритая гладко, как яйцо. Она вытаращилась на Вэл — глаз, обрамленный розовыми мясистыми веками.　

— Вагина... — Вэл изумленно уставилась на такое чудо, а затем прикоснулась к сочным лепесткам и запустила в Маджида палец. Тот напряг внутренние мышцы, сжимая его, как тисками, и рассмеялся снова. Груди и член заколыхались, беспокоя своим раздражающим сочетанием.　

За все время путешествий, за годы секса в странных местах среди чужих людей, Вэл никогда не встречала никого похожего и теперь, столкнувшись с таким дивом, одновременно возбудилась и пришла в благоговейный трепет. Быть сразу мужчиной и женщиной — вот он, оптимум, всегда считала она. Остальное — ущербные состояния, принимаемые за норму в обществе, которое способно воспринять лишь половину спектра эротических ощущений.　

— Ты великолепен, — сказала она Маджиду. — Прекрасен. Не похож ни на что.　

— Ни на кого, — поправил ее он, подчеркнув «кого». — Пойми, я не какой-то там уродец, хоть порой слышал в свой адрес слова и похуже. Это называют гермафродитизмом.　

— Когда ты родился, твои родители... как они восприняли то, какой ты?　

— Были потрясены, и это еще мягко сказано. Пытались воспитывать, но, когда стало ясно, что мое состояние никак не спрячешь от братьев и школьных друзей, послали в один лондонский приют для инвалидов и умственно отсталых. Почему-то туда сбагривали и тех и других. Самое скверное, что меня относили ко второй категории, ведь мою так называемую инвалидность особо не видно. В тринадцать я сбежал и отправился автостопом по Британии. Какое-то время ради куска хлеба выступал «диковинкой» в захудалом цирке, полном настоящих и поддельных уродцев, и колесил с ним по всей Европе. Затем поработал массажисткой. В меня влюбился один старый преподаватель латыни из Оксфорда, увидевший меня в женском обличье. Мы собирались пожениться, но за месяц до свадьбы с ним приключился инсульт, и теперь он в частном доме для престарелых — рот вечно перекошен, глаз дергается, словно смаргивая мошку. Я отправился навестить женишка и поднял перед ним юбку — злился, наверное, из-за инсульта, из-за несбывшихся грез о замужестве и в отместку решил показать, что у его членососки-невестушки удочка больше. Не знаю, правда, понял ли он, что увидел. Мигание глазом — вот и все его коммуникативные навыки.　

— А потом?　

— Менял пол. Не физически, конечно, эмоционально. Теперь живу как мужчина. Мог бы сделать операцию, стать более обычным... отрезать что-нибудь или зашить, но... это плохо сказалось бы на моей популярности в местах вроде «Дас К***». К тому же я понял свой истинный пол: он мужской.　

Вэл принялась поглаживать шелковистые яички, что болтались за пенисом.　

— У тебя бывают месячные?　

Маджид поморщился, словно она обвинила его в публичной дефекации.　

— Не. Вряд ли это можно назвать месячными. Так, небольшая мазня, а то и без нее.　

— Похоже, я наступила на любимую мозоль. Стыдишься своей женской части?　

— Женщины влюбляются, страдают. Если отношения разваливаются, винят себя и занимаются самоистязанием тысячами мазохистских способов. А мужчина, если облажался, винит обстоятельства, неудачную случайность, других. И, влюбляясь, не отдается целиком, чтобы не потерять себя.　

— Как мало ты знаешь о любви.　

— А ты, наверно, эксперт?　

Вэл заглянула в глаза, изумрудные, как башни страны Оз.　

— Значит, сегодня будешь мужчиной?　

— Как обычно.　

— Со всеми ограничениями этого пола?

— И со всеми преимуществами.　

Маджид плюхнулся на кровать. Оседлав его бедра, Вэл поерзала по члену и протянула руку за спину, чтобы трахнуть его киску пальцем. Затем нагнулась и припала к его губам, их груди встретились и распластались друг на друге.　

Проникнув языком в рот, Вэл принялась исследовать его рельеф. Они с Маджидом совокуплялись всеми способами, какие только позволяла его удивительная анатомия. Впервые за много месяцев Вэл удалось — ненадолго — позабыть о Городе. Маджид оказался подарком, достойным султана, — любовник мечты для каждого, кто жаждет нового, странного и... извращенного. Несмотря на свои протесты, он, вне сомнения, был уродцем, но уродцем непревзойденно изящным, красивым и... женственным.　

Взять стоячий член Маджида в рот, затем нырнуть ниже и трахнуть языком его киску — все это было головокружительным экскурсом в гермафродитизм. Поднять руку и сжать шелковистые груди, пока их обладатель насаживает ее рот на свой член, — подобных удовольствий Вэл еще не знала, и странная красота Маджида пьянила ее, соблазняя сильнее любого афродизиака. Впервые ей попалось тело, которое она с радостью обменяла бы на собственное, если бы имела такую возможность.　

После оргазма оба, гермафродит и женщина, остались вместе. Все еще нежно сцепленные гениталиями тела повторяли форму друг друга, как две ложки.　

— Значит, ты знаешь о Городе? — начала Вэл. — Если хотя бы половина слухов о нем правдива, Содом и Гоморра — сама невинность и просто забавлялись детскими играми.　

— Как я могу сравнивать? Не бывал ни в Содоме, ни в Гоморре.　

— Но Город ты посещал?　

— Возможно. А возможно, просто вдохновился сплетнями и нафантазировал его. Либо я всего лишь очередной обдолбанный извращенец, и это глюки.　

— Так или иначе, тебе наверняка есть что рассказать.　

— Да , есть, но, если ты не против, я предамся одной привычке. Хочу продлить кайф.　

Он отстранился. Тела разъединились с тихим «чпок». Перекатившись на живот, Вэл наблюдала за полными грудями и болтающимся членом Маджида, пока он, стоя боком, набивал и раскуривал трубку.

— Хочешь? — Маджид протянул трубку ей.　

— Гашиш? Нет.　

— Не потребляешь?　

— Ну, разве что... — рассмеявшись, она лизнула головку члена, — то, что поставляется вот в такой упаковке.　

Маджид растянулся рядом. От запаха гашиша, пота и пресыщения смешанного с цветочными ароматами в комнате, воздух стал настолько пряным, что Вэл было трудно дышать.　

— Где ты впервые услышала о Городе?　

— Мне там и сям рассказывали о нем много лет. Никогда не воспринимала эти байки серьезно... а может, просто не хотела. Видно, потому что знала: если поверю, сдохну, но найду это место. Попасть туда станет наваждением. Смыслом жизни.　

— По-моему, уже стало. После чего ты изменила мнение? Задалась вопросом, насколько правдивы истории?　

Вэл заколебалась, наблюдая, как над трубкой Маджида закручивается водоворотом бледный дымок.　

— Ты будешь надо мною смеяться.　

— Возможно. С другой стороны, я под кайфом. Палец покажи, и то рассмеюсь.　

— Все из-за моей матери.　

— Матери? — Маджид рассмеялся, но тут же себя одернул. — А что с ней такое? Какая-нибудь престарелая дегенератка? Богатенькая мадам, которая готова отойти от дел и подыскивает что-нибудь более возбуждающее, чем Феникс и Майами-Бич?　

— Она пациентка психбольницы в Вирджинии. С головой совсем не дружит. Правда, бывают периоды просветления, и тогда, если она не сидит в комнате с зарешеченным окном и не бубнит о миниатюрном вибраторе, который некие «хранители» имплантировали ей в клитор, чтобы постоянно держать в сексуальном возбуждении, ее можно счесть совершенно нормальной, до подозрительного обычной.　

— Большинство сумасшедших такие.　

— Впрочем, когда мы последний раз виделись, а было это с год назад, никто бы не принял ее за нормальную. Мать украдкой вынесла из столовой ложку.　

— Ложку? Ложкой много повреждений не причинишь.　

— Она выковыряла себе глаза.

— Что?　

— Да, вырвала ложкой из глазниц.　

— Господи Иисусе!　

— Вот-вот, Иисусе. Его-то имя она и повторяла раз за разом. «Спасибо тебе, Иисусе!» По крайней мере, по рассказам врачей, которые ее нашли. Затем впала в истерику и начала вести себя как припадочная.　

— Твоя мать религиозна?　

— Насколько знаю, нет. С другой стороны, в неволе многие находят в вере отдушину. Так или иначе, в раны матери попала инфекция — видно, ложка вначале побывала в других местах — и несколько дней врачи думали, что она не выкарабкается. От меня мало что зависело... я оплатила больничные счета и сказала персоналу, чтобы в случае чего связались со мной через поверенного.　

— Постоянный медицинский уход. Похоже, денег у тебя куры не клюют.　

Вэл подумывала проигнорировать завуалированный вопрос, но затем ответила:　

— Когда-то я чувствовала себя виноватой за то, что пользуюсь семейными деньгами, которые не заработала. Затем решила, что заслужила их самым трудным способом на свете... родилась у матери, которая лишила меня детства.　

— Люди чересчур много носятся со всей этой белибердой насчет счастливого детства. Да и не люблю я детей. У тебя они есть?　

— Нет, перевязала себе трубы много лет назад. Сочла самым мудрым решением для всех потенциально заинтересованных сторон.　

Почему-то после ее ответа Маджид смутился.　

— В любом случае твоей матери очень повезло, что у нее есть ты, — поспешил он сменить тему. — Оплачиваешь ей содержание в дурдоме и все такое.　

— Я бы предпочла, чтобы ты его так не называл.　

Она поежилась. Воспоминания набросились стаей злобных клюющих скворцов. Звонок из клиники, отыскавшей ее наконец в Токио через банк. Спешный вылет назад в Вирджинию. Убежденность — а может, надежда? — что самолет рухнет: сначала на взлете, потом над океаном, и уж точно над Скалистыми горами, вонзившись серебристым дротиком в скалистую мишень. Наконец, в аэропорту имени Даллеса, когда пилот тормозил слишком долго и жестко, салон трясло и с полок сыпался багаж, она уже не сомневалась, что пожертвовала жизнью ради банальной, тяжкой и нелепой обязанности сидеть у одра ослепшей и, возможно, умирающей матери.　

— Мать, конечно же, не умерла.　

— Тебя послушать, так это плохо.　

— Мне стало бы легче.　

Маджид, искоса посмотрев на нее, затянулся трубкой.　

«Не понимает, — подумала Вал. — Считает меня скверной, жестокосердной дочерью, которая желает смерти собственной матери».　

— Так или иначе, она выздоровела, хотя ее слепота, разумеется, навсегда. Теперь за мамой будут присматривать внимательнее. Там, в больнице, я спросила у нее, зачем она это сделала. Почему себя так изувечила.　

Вэл помолчала. Маджид заинтересованно ожидал продолжения.　

— Мать сказала, что не хотела больше видеть одно ужасное, богомерзкое место. Я, конечно, решила, что она о больнице. Да и как я могла думать иначе? Та ужасная и богомерзкая, ничуть не лучше всего остального. Затем она начала рассказывать. Говорила о гнезде разнузданной похоти и порока, городе, как две капли воды похожем на описанный в слухах, которые я считала преувеличениями и ложью. По словам матери, городом правит лилейно-бледный мужчина и он говорил с ней во снах, реалистичных, как явь.　

Плечи Маджида напряглись. Он глубже затянулся трубкой.　

— Похоже, твоя мать думала, что видела самого Дьявола, либо просто обсмотрелась картинами Иеронима Босха.　

— Ну, врачи, естественно, решили, что у нее галлюцинации. Но все в ее рассказе перекликалось с тем, что я уже слышала. Объясни мне, как душевнобольная из клиники в Шарлотсвилле смогла описать нечто почти в тех же словах, как и те, с кем я разговаривала в местах вроде «Дас К***»?　

— Совпадение? Озабоченность? Вряд ли в жизни твоей матери было много секса за последние годы.　

— Думаю, Город существует. А еще я думаю, что ты знаешь, как туда попасть.　

— Возможно.　

— С чего бы такая уклончивость?　

— Что, если я хочу проверить, насколько ты серьезно настроена?　

— По-моему, ты знаешь ответ на этот вопрос. Я приехала поговорить с Сантосом не из прихоти.

— Некоторые мечтают о Городе и думают: побывать там все равно что скататься в Намибию, Агру или Катманду. Видят в нем лишь очередное экзотическое местечко для туристов. Такие люди понятия не имеют, во что ввязываются.　

Вэл скользнула рукой по грудям Маджида, обвела его сосок.　

— Я была во всех местах, которые ты только что назвал. Думаю, я знаю разницу между очередным изменением географических координат, временной зоны и... чем-то большим.　

— Все так говорят.　

— Я не все.　

Одна рука продолжила ласкать его груди, вторая спустилась по кубикам мускулистого живота и обхватила член.　

Маджид сделал долгую затяжку. Под потолком уже клубился дым, отчего казалось, будто над постелью движется туман.　

— Вероятно, я отправлюсь в Город ближе к осени, так что, если ты еще будешь где-то рядом, могу захватить с собой. — Язык у него заплетался от наркотиков. — Будет видно.　

Руки Вэл замерли.　

— Похоже, ты не понимаешь. Я не хочу ждать тебя в Гамбурге и не хочу ехать с тобой. Просто расскажи, как найти это место, с кем нужно поговорить, что нужно делать.　

— Я уже это сделал. Прояви терпение. Побудь со мной, а потом обсудим возможность совместного путешествия.　

Вэл убрала руки с тела Маджида. Все равно тот не откликался на ласки. Его интересовали только курение наркотика и... ловля ее на крючок пустыми обещаниями.　

— Ты только зря тратишь мое время.　

— Уверена?　

— Вряд ли ты что-нибудь знаешь о Городе. Вряд ли ты там бывал. И вряд ли ты туда собираешься. По-моему, ты просто играешь со мной в какую-то игру.　

— Я бы не спешил с выводами.　

— Тогда расскажи то, что мне нужно, и я тронусь в путь.　

— Я же сказал: возможно, мы отправимся туда вместе.　

— Не заинтересована.　

— Отлично. — Маджид апатично выдул колечко дыма. — Тогда поезжай одна.

— И поеду.　

— Попасть туда не так-то просто.　

— Это мои проблемы.　

Вэл принялась одеваться.　

Маджид сердито смотрел на нее с постели сквозь пелену ароматного дыма. Его глаза по-пантерьи сузились, голос звучал сипло.　

— Ты совершаешь ошибку. Пытаешься в одиночку отправиться в место, которое многим кажется небесами, но тех, кто считает его адом, еще больше.　

— Значит, составлю собственное мнение, как доберусь.　

Она вышла и хлопнула дверью.

4

Возможно, это луна сводит ее с ума. По преданиям, полная луна превращает некоторых людей в вервольфов. Ее светозарное притяжение толкает тех, кто балансирует на грани нормальности, в пропасть безумия, плодя уличные драки и семейные потасовки и обращая приемные отделения неотложек в лихорадочный конвейер.　

Полная луна, подумала Вэл. Возможно, она оживляет ее соки, волнует кровь, добавляет синкопический ритм к дикому биению сердца.　

Луна — вот в чем, наверное, причина.　

В затянутом облаками небе словно открылся глаз, но его зрачок оказался лишь тоненьким серпом, почти полностью лишенным магнетического притяжения.　

Вэл чуть было не рассмеялась, но вовремя себя одернула. Одна, ночью, на пользующемся дурной славой Репербане, она привлекла бы нежелательное внимание.　

Итак, не луна виновна в ее безумии. Что ж, значит, придется придумать другое объяснение собственному безрассудству. Прогулкам по немецкому эквиваленту Таймс-сквер^[6] в крошечной кожаной юбчонке и шпильках, притворяясь — впрочем, какое тут притворство? — что сегодня ночью она проститутка.　

После размолвки с Маджидом прошло уже два дня, и все это время она пытается отговорить себя от поисков Города и вернуться в Париж. Реза, наверное, уже оголодал, если не нашел замену. Она звонила ему несколько раз, но без ответа — либо он проводит все время в Сорбонне, либо, что более вероятно, развлекается в компании кого-то другого.

Тем не менее оставаться в Гамбурге ни к чему. Как и в любом другом месте, если на то пошло.　

Можно поехать куда угодно. Бангкок, Бали, Фиджи, Занзибар.　

В этом-то и заключаются прелесть и ужас ее жизни. Можно отправиться куда душа пожелает. Кроме, разумеется, Города. Разве что она отыщет путь самостоятельно либо задержится в Гамбурге и позволит этому манипулятору Маджиду втянуть ее в свои игры.　

Чуть раньше вечером Вэл сняла клиента, впервые за много месяцев отдавшись за деньги. Вкус того незнакомца еще держался во рту, будто горечь случайно разжеванной таблетки.　

Возбуждение тоже осталось, придавая энергии, как доза чистого амфетамина. Вэл знала, что, снимая клиентов, буквально-таки напрашивается на неприятности. Тем более в чужой стране, где американский паспорт ничем ей не поможет, разве что на несколько недель продержат дольше в тюрьме да депортируют.　

Вэл не нуждалась в деньгах, более того, даже точно не знала, сколько дойчмарок ей сунул клиент, после того как противно кончил в рот на заднем сиденье машины.　

В целом впечатления были отвратительными. Так зачем ей это понадобилось? Почему даже сейчас ее тянет повторить?　

Вряд ли ради секса. Что ни говори, а Маджид трахал ее хорошо и долго, к тому же «Дас К***» и ему подобные места предлагают куда более качественные эротические приключения.　

Зато на улицах сексуальный голод и нужда его утолить.　

Покупка чужого тела дает ощущение власти, а продажа собственного щекочет нервы. Особенно если тебе не обязательно торговать собой.　

Особенно если в тенях не рыскает щедрый на тумаки сутенер и дома нет голодных детишек, ждущих, пока мамочка отсосет достаточно членов, чтобы купить еду.　

Проституция сейчас ее собственный выбор, поэтому можно говорить себе, что она не унизительна. Наоборот, нечто возбуждающее. Запретное.　

Нечто, мимолетно наполняющее тело и, еще более мимолетно, пустоту в душе.　

Нечто, способное отвлечь от Маджида, от Города, все такого же далекого, несмотря на поездку сюда.　

Нечто... опасное.

Ранняя ночь вырядилась в неон, точно шлюха. Наверху пульсировали огни реклам, предлагавших все — от обнаженных танцоров до развлечений более интимного свойства. Машины скользили с плавностью конвейерной ленты, разгуливали трансвеститы, уличные проститутки принимали зазывные позы и разве что не мурлыкали, завлекая прохожих.　

Долговязый парень в кожаном бомбере, обладатель густых бровей, нависших над глазами, как грозовые тучи, раздел Вэл мрачным взглядом и уставился на ее соски, будто снайпер, засекший мишень. Его S-образная от сколиоза спина и маленькие, тонкокостные ручки, не вязавшиеся со всем остальным, чем его одарила природа, вряд ли могли разжечь хоть какой-то огонь в крови Вэл. Она решила, что парень не в ее вкусе, и равнодушно прошла мимо, но тот увязался следом. Развернувшись, Вэл посмотрела ему прямо в глаза.　

Парень поежился под ее изучающим взглядом — явно колебался то ли признать свой интерес, то ли отступиться с видом недотроги.　

Вэл неподвижно выжидала, пока он подойдет, но этого не произошло. Мгновение парень смотрел на нее странно напряженным взглядом, в котором смешивались сексуальный голод и отвращение, а в следующее, словно растаяв и испарившись, затерялся в толпе прохожих.　

Вэл пошла дальше, выведенная из душевного равновесия этой странной встречей. Через полквартала парень вновь появился сзади, развернул ее к себе и, будто судебную повестку, с решительной миной ткнул ей под нос какую-то брошюру.　

— Шлюха. — Он произнес это почти с добротой, обычно, словно имя или ласковое прозвище. — Помолись со мной. Бог тебя спасет.　

Вэл растерялась от стремительного потока немецких слов, от неожиданного и странного поведения парня. Не дав опомниться, он всучил ей брошюру. Вэл уставилась на книжицу с яростью и неверием, словно ей вложили в руку туалетную бумагу, испачканную дерьмом.　

Какая-то религиозная брошюра, послание к нераскаявшимся грешникам. Агитация во имя Христа. Попытка помочь обреченным на адские муки.　

— Да пошел ты вместе со своим Богом!　

Вэл точно не знала, смогла ли на своем скудном немецком успешно донести это сообщение до адресата, но, судя по лицу непрошеного спасителя, тот уловил суть. На всякий случай, чтобы уж точно дошло, она разорвала брошюру на клочки и бросила в парня.

Соперничая за господство, на его бледном лице смешались страх, удивление и гнев. На щеках ходили желваки. Лоб пошел морщинами — видно, от усилий, которые парень прикладывал, чтобы не броситься на богохульницу с кулаками.　

Она запустила руку в наплечную сумочку, болтавшуюся у бедра, и нащупала пружинный нож.　

Пусть только попробует накинуться! Она искромсает ему лицо на такие мелкие клочки, что изорванной брошюре будет до них далеко.　

Глубоко вздохнув, парень наклонился к ней. От него пахло кислой капустой и табаком. Вэл вынула из сумочки нож.　

— Ну же, давай! Напади на меня!　

— Шлюха, — прошептал парень. — Да сжалится над твоей душой Бог.　

Он нагнулся подобрать обрывки брошюры, затем, выпрямившись, прошелся взглядом по всему телу Вэл — от туфель на высоких каблуках до ложбинки между грудей — и отвернулся.　

Но Репербан, который еще мгновение назад фонтанировал цветом, страстью и великолепием, вдруг выцвел до монохрома, превратившись в тускло-серый отзвук полузабытого кошмара. Ночь утратила очарование, будто часть ее души высосал этот незадачливый спаситель, который наверняка бросил бы свое козырное место перед морем дерьма, где барахтаются грешники, чтобы трахнуть одну из презренных шлюх. Улица, недавно такая обольстительная в блеске неона, теперь выглядела мишурной дешевкой.　

Или, точнее, мало отличалась от злачных районов Нью-Йорка, знакомых Вэл по давним временам, которые сквозь призму лет казались другой жизнью. Мать тогда смотрела по сторонам с той же брезгливостью и жадностью, как у этого парня, только посещала она такие места не для того, чтобы делать вид, будто спасает души, а чтобы подсматривать за падшими.　

Вэл словно наяву слышала материнский голос, поднявшийся на октаву от возбуждения и ужаса.　

— Взгляни сюда! Взгляни на вот эту! Она шлюха, проститутка. Продает себя ненормальным вроде твоего отца.　

Такое вот нестандартное Вэл дали образование.　

Она двинулась дальше, не обращая внимания на тех, кто хотел ее снять, и только через несколько кварталов поняла, что все еще прячет в ладони нож, сжимая его до боли.

Вэл сунула оружие в сумочку, почти жалея, что не получила повода пустить его в ход, взрезав мягкое самодовольное лицо парня, как он взрезал ее память, выпустив на волю самые нежеланные воспоминания.　

Сердце охватила грусть. Подкрались одиночество, горькая потребность в ком-то еще.　

Самые постыдные, неприемлемые из эмоций.　

И чтобы заглушить их, Вэл как никогда нуждалась в новых впечатлениях, которые должен был подарить ей Город.　

Вспомнился Маджид, который развалился на постели в картинной позе и прихорашивался, будто кот, вылизывающий гениталии после случки. К черту этого жалкого проститута! Она отыщет Город сама. Ей не нужна помощь.　

Но эти слова были ложью, и необходимость убеждать себя в обратном расстроила Вэл еще больше.　

Она поймала такси и вернулась в роскошную гостиницу «Фир Яресцайтен», где снимала номер. Окрестности отличал сдержанный шик, а свет, хоть и справлялся со своей ролью, не завораживал, как на Репербане, будто кролика ослепительный огонь фар на дороге. Гуляли парочки, бросая крошки уткам и гусям на озере Альстер, в чьих пурпурно-черных водах отражалась луна — золотой дублон, косо лежащий на дне. Среди более респектабельного окружения глубокое декольте и едва прикрывающая попу юбка Вэл выглядели неуместно. Плевать! Если охранник осмелится задавать вопросы, она просто покажет ключи от номера. В пересчете на доллары ночь здесь стоит целых две сотни, а за такие деньги человек имеет право одеваться во что заблагорассудится.　

Она поинтересовалась у портье насчет сообщений. Вдруг позвонит извиниться Маджид или даже ее малыш иранец (хотя какой он малыш при таком-то могучем члене) станет наводить справки, проверяя, действительно ли она остановилась в «Фир Яресцайтен».　

Никаких сообщений.　

Бар в гостиничном вестибюле был оформлен в морском стиле и отражал историю Гамбурга-порта: тусклые масляные лампы с торговых судов девятнадцатого века, боровшихся с тайфунами в далеких морях; деревянная кариатида в виде грудастой девицы с темными косами, возможно снятая с пиратского корабля. Вэл уселась у барной стойки и, не одергивая юбку, которая поднялась еще на несколько дюймов, заказала вино. Отхлебывая из бокала, она купалась в мужских взглядах и чувствовала, как возвращается уверенность в себе.　

В течение получаса к ней опасливо приблизился плотный мужчина лет тридцати пяти и с величайшим почтением пристроил зад на соседнем стуле. Заказал пиво и, получив его, обвился вокруг кружки, словно защищая. Время от времени он бросал на Вэл быстрые взгляды, чем напоминал школьника, который подсматривает в чужую контрольную.　

Она поняла, что сосед заговорит с ней, за полминуты до того, как тот повернулся и с запинкой спросил:　

— Вы говорите по-английски?　

Вэл прошлась по нему взглядом, решая, стоит общаться или нет, неважно, на английском, немецком или языке плоти.　

— Да, я американка.　

— Американка! — воскликнул он с таким видом, будто ее национальность — повод для праздника. Затем переключился на тему, которую явно считал самой захватывающей, — рассказ о себе.　

Его звали Лу, и он приехал из Чикаго. Крупный мужчина — судя по виду, бывший футболист, чьи лучшие дни давно позади, или басист в местной группе у себя на родине, побочно обучающий игре на фортепиано. Волосы с проседью собраны в хвост, в ухе — крошечный серебряный крестик. Уже наметилось пивное брюшко, но живот еще выглядит крепким.　

Выяснив, что Вэл впервые в Гамбурге, собеседник вызвался показать город, но она, торопясь расставить точки над «i», сказала, что может провести с ним всего одну ночь, и сообщила цену.　

К ее облегчению, он воспринял это спокойно и без презрения, более того, не скрывал радости.　

— А я-то думал, что придется ходить вокруг да около неделю, и то неизвестно, повезет ли, — приобнял он ее скорее дружеским, чем собственническим жестом. — Это же прекрасно, что можно пропустить конфетно-букетный период.　

Лу не спросил, есть ли у Вэл номер, просто дал понять, что желает провести свидание на своей территории.　

— Я живу всего в нескольких кварталах, — сказал он. — Заодно покажу свою коллекцию. Я зову ее «моими сокровищами».　

— Дай-ка угадаю! Ты как-то связан с порнобизнесом.　

— О нет, много лучше! Но тебе придется подождать, пока доберемся.

Заинтересовавшись, Вэл согласилась отправиться с ним, но, пройдя совсем немного по Альстеруфе-Вег, остановилась расстегнуть ремешки на туфлях и разулась.　

— Пожалуйста, не снимай обувь, — неожиданно резко сказал он.　

— Ноги устали.　

Вэл солгала, дело было не в них. С ухода из гостиницы ее не отпускало очень плохое предчувствие, а в случае беды, ковыляя на каблуках, не побегаешь.　

— Раз тебе так нужно снять туфли, можно их хотя бы нести?　

— Конечно, — пожала плечами Вэл и, передав обувь, взяла его под руку.　

— До твоей квартиры еще далеко? — поинтересовалась она, чувствуя, как по коже бегают мурашки.　

— Всего квартал.　

— Хорошо, — ответила она, оборачиваясь.　

Ничего такого, что способно вызвать тревогу: гогочут парочки подростков, еще одна пара постарше читает меню в ресторанной витрине и мужчина подзывает такси.　

— Что-то случилось? — спросил ее спутник.　

— Ничего. Идем.　

* * *

И что теперь?　

Увидев, как Вэл и снятый ей Толстозадый выходят из бара, Брин прикончил шнапс, который уже давно баюкал в руке, и, затушив сигарету, положил на тускло освещенный угловой столик несколько дойчмарок. Он заселился в «Фир Яресцайтен» днем и потешил себя звонком в номер Вэл — просто чтобы убедиться в ее отсутствии. Затем занял наблюдательную точку в углу вестибюля, с которой мог просматривать дверь, не вызывая подозрений, и стал ждать.　

Мелькала мысль вскрыть замок в ее номер и караулить внутри, но потом он счел это неразумным. Слишком много в отеле охраны, слишком велика вероятность, что Вэл зря времени не теряет и вернется не одна.　

И вот, когда Брин уже подумывал удалиться в номер и пригласить проститутку по вызову, явилась она, всем шлюхам шлюха, королева пизд. Шла виляя задом, словно ее так много трахали, что больше не получается ходить прямо, и не прошло и часа, как снова куда-то смоталась после шашней в баре.　

С него-то, разумеется, она денег за секс не брала. Не посмела бы.　

Примерно в квартале от гостиницы Брину пришлось остановиться и сделать вид, что нанимает такси: Вэл скинула свои нелепые туфли и посеменила по холодной гамбургской улице в чулках. Бочкообразный обожатель услужливо взял ее под руку, и они пошли дальше.

Двинувшись следом, Брин осмотрительно соблюдал дистанцию в полквартала, уверенный, что на улице еще полно народа и его на таком расстоянии не заметят.　

У входа в узкий многоквартирный дом, стоящий чуть в стороне от Альтерабенштрассе, Вэл и ее жирдяй клиент приостановились. Мужчина запрокинул ей голову назад и поцеловал, лаская сквозь блестящую блузку под курткой. Вэл чему-то рассмеялась. Затем он пропустил ее вперед, и оба скрылись в здании.　

Брин следил за домом с противоположной стороны улицы, ожидая, пока Вэл с Толстозадым зажгут свет, выдав положение квартиры.　

Желудок скрутило, во рту появилась горечь желчи. То напомнила о себе язва, что возникла еще в подростковом возрасте и время от времени глодала, как обезумевший хорек, пытающийся выбраться из двенадцатиперстной кишки.　

Он не любит толстяков. Не трахает толстяков. Впрочем, можно сделать исключение. О да!　

И скоро он развлечется с этим жирдяем, любителем шалав на высоких каблуках.

5

А этот мужчина одинок и слишком много времени проводит наедине с мыслями и воспоминаниями, решила Вэл.　

Сначала он поставил сонату Шопена и показал несколько фотографий жены, выстроенных в ряд на огромном рояле, что занимал большую часть крошечной гостиной. Он говорил быстро, без пауз, нанизывая длинные фразы одну за другой, словно фонарики у китайского ресторана, и рассказал Вэл много того, что она не хотела знать.　

Наконец, когда поток словесного поноса иссяк, ее спутник осознал, что они здесь не ради светской беседы, и со стремительной обезличенностью человека, передающего туалетную бумагу соседу в смежной кабинке, сунул Вэл пухлый сверток дойчмарок. Она пересчитала деньги, но не из интереса, а чтобы выглядеть профессионально, и засунула их в пояс-кошелек, где уже лежали банковская карта и паспорт.　

Затем он показал свои «сокровища».　

Те были выставлены во второй спальне, крошечной комнатушке немногим больше чулана. Ее окутывали густые тени, вдоль трех стен темнело что-то вроде миниатюрных зрительских трибун. Не давая Вэл пройти вглубь, он приобнял ее за талию.　

— Постой здесь, сейчас включу свет.　

Его голос стал выше от еле сдерживаемого нетерпения — точь-в-точь мальчишка, который втрескался в училку и показывает ей модель, собственноручно собранную для ее урока. Больше не улавливая спутника боковым зрением, Вэл внутренне напряглась. Может, сам Лу — источник того дурного предчувствия, которое недавно ее охватило? Она приготовилась к неожиданностям. Что же сейчас предстанет ее взгляду? Подземелье, заставленное игрушками из секс-шопа, или гарем резиновых кукол, одетых как его мамочка?

— Ну как тебе? Красота, верно?　

Он только что включил галогенную лампу в углу, и та излучала мягкое янтарное сияние, окутывая золотой поволокой неземного рассвета настоящий храм женской обуви. Пары расставлены по цвету, причем черное с красным либо комбинация этих двух, определенно, преобладают. Все каблуки не ниже трех дюймов, а некоторые даже шестидюймовые и не толще карандаша — скорее объекты фетишизма, чем обувь для носки. С ремешками вокруг лодыжки, с пряжками, с блестками, с кокетливыми бантами, призванными подчеркивать подъем, с завязками под колено... а еще блестящие сапоги доминатрикс, украшенные серебристыми заклепками и цепочками, — Вэл видела немало обувных отделов, и здешний выбор был ничем не хуже, чем в крупном магазине, правда ассортимент отличался меньшей консервативностью.　

А также Вэл обратила внимание, что каждая пара представлена в разных размерах и повторяется трижды или четырежды.　

— Примерь что-нибудь, — предложил Лу севшим от возбуждения голосом. — Похоже, ты носишь тридцать восьмой. Угадал?　

— Тридцать девятый.　

— Отлично. Почти в яблочко.　

— Взгляд у тебя, определенно, наметанный.　

— Тренируюсь с детства. Моя жена — у нее была изящная ножка — понимала. Относилась к моему пристрастию просто. Многое из этой обуви я купил для нее, либо она выбрала для себя сама.　

— Что с ней случилось? Вы развелись?　

— Умерла три года назад. Рак яичника. С тех пор не могу найти никого, столь же... понимающего, вот и прибегаю к услугам проституток. Так проще, право. Не надо смущаться, придумывать неловкие объяснения.　

— Твоя коллекция очень красивая.　

Она почувствовала себя так, словно похвалила его детей или трофеи за победы в гольфе.　

— Конечно, это не все экспонаты. Все не выставишь. Тем не менее представление составить можно. Кое-что здесь особенное, очень редкое. Сейчас покажу...　

Он порылся верхней полке единственного в комнате шкафа и вытащил шкатулку из тиковой древесины, внутри которой оказались туфли, похожие на очень старые детские балетки. Сердце Вэл сжалось от непрошеного образа: Лу смотрит и скрытно мастурбирует, пока какая-нибудь малышка лет пяти позирует в атласных туфельках.　

— Что это?　

Он чуть было не захлопал в ладоши отудовольствия.　

— Неужто не догадываешься? Впрочем, так со всеми. Им свыше сотни лет, большая редкость. Их носила одна китаянка, которой в детстве бинтовали ступни. Ножки-лотосы, так это называется. Столь крошечный размер, и у взрослого человека. Удивительно, не так ли?　

Вэл подумала о мучительной процедуре, с помощью которой навсегда уродовали ноги девочкам, и молча вернула туфли владельцу.　

Лу выбрал другую пару, из красной кожи, с пятидюймовыми каблуками.　

— Мне бы хотелось, чтобы ты засунула это в себя. Сделаешь?　

— Возможно. А что сделаешь ты?　

— Я тебе заплатил, не так ли? — разозлился он, но быстро понял: Вэл просто так двусмысленно спросила о других пожеланиях. Его голос резко изменился, приобретя визгливые дрожащие нотки, более уместные у осипшей от волнения женщины, чем у мужчины.　

— Я сделаю все, что ты хочешь. Все, что ты скажешь. Можешь написать на меня или отстегать кнутом. Я буду очень хорошим мальчиком, просто паинькой. Обещаю.　

— Паинька... — подобрела Вэл, услышав о столь неожиданной роли. — Наверное, таким же паинькой, как со своей мамочкой?　

Он, прослезившись, кивнул.　

— Раздевайся, — приказала Вэл.　

Взгляд Лу обратился к красной туфле в ее руке.　

— Проверим, сможешь ли ты не обрызгать всего себя спермой, когда я засуну это в киску.　

Он быстро и неловко разделся, держась стены, куда не достигал свет. Стыд — за собственное тело, желания, себя — лип к нему, как запах нечистот. А пенис, словно некий крошечный, рудиментарный хобот, прятался за складками жира, что катились от пухлых грудей почти до самых лобковых волос.　

Не очень-то вдохновляюще, подумала Вэл. Только не этот бледный, хилый стручок.　

Впрочем, она здесь не для того, чтобы оценивать мужское хозяйство Лу, а чтобы осуществить собственные фантазии.

Откинувшись на спинку кресла, Вэл раздвинула ноги и задрала юбку до пояса. Поиграла с туфлей. Облизала ее. И наконец вставила в себя часть каблука.　

Тем временем дружок Лу претерпевал удивительные метаморфозы, превращаясь из никчемного лентяя в толстый, величественный скипетр.　

Вэл засунула туфлю на четверть дюйма глубже.　

Лу схватился за член.　

— Разве я уже разрешила это сделать?　

— Нет.　

— Тогда куда тянешь руки без моего разрешения?　

— Прости.　

Пока Лу извинялся, его член стал еще больше, еще тверже.　

— Пожалуйста. Позволь мне кончить. Поиграй с туфлей опять.　

— А может, что-нибудь новенькое?　

Вэл отбросила туфлю и, подойдя к Лу, собралась насадить себя на член, но мужчина увернулся.　

— Я так не могу. Хочу смотреть, как ты трахаешь себя каблуком, и дрочить.　

— Но почему бы не трахнуть меня?　

— Я не хочу тебя, — фыркнул он. — Даже прикасаться к тебе не хочу. Только к обуви. Лишь ее я нахожу сексуальной... лишь ее.　

Он откинулся на подушки — этакая тучная одалиска с обвисшими грудями и выпяченным животом. Пенис, оставшись без объекта своего поклонения, снова, как улитка, спрятался под защиту жировых складок.　

Вэл с отвращением посмотрела на его опавший орган.　

— Я для тебя недостаточно хороша? Туфли привлекательней моей киски?　

Он заколебался, очевидно решая, играют ли еще с ним или уже нет, и наконец буркнул:　

— А тебе какое дело? Ты здесь для того, чтобы подчиняться моим желаниям. Я тебе заплатил, и щедро, забыла?　

Вэл пересекла комнату, вынула деньги Лу и швырнула в него. Крупные, вдвое больше долларовых, банкноты усеяли кровать ярким конфетти.　

— Забирай свои гребаные деньги. Мне они не нужны. Я тебе не шлюха какая-нибудь.　

— Тогда... зачем?..

— Из скуки. Из желания с кем-то перепихнуться. Из... сама не знаю... может, по той же причине, что заставляет тебя покупать туфли... затем что не в силах остановиться.　

Она и так сказала больше, чем собиралась. Злая на него и себя, Вэл оделась и, вызвав такси, спустилась к двери в подъезд. Не могла оставаться в квартире Лу ни минуты. Потворствовать какой-либо одержимости, кроме своей, было невыносимо.　

Такси не заставило себя ждать. Не испытывая желания возвращаться в гостиницу, Вэл назвала другой адрес.　

К Маджиду.　

* * *

Из затененной ниши в здании напротив Брин смотрел, как Вэл садится в машину.　

Прекрасно, пусть уезжает. Он знает, в каком отеле ее искать, и пересечется с ней завтра. Возобновит давнее знакомство. В конце концов, вероятность случайно столкнуться не так уж мала. Он тоже много путешествует. Тоже предпочитает роскошные старинные отели как плацдарм для вылазок на поиски удовольствий в менее респектабельные районы. Все-таки они с Вэл были друзьями. Она, вероятно, обрадуется встрече. Как и он.　

А пока у него есть чем заняться.　

Не потому что Вэл есть дело до этого толстопуза. Скорее всего, она даже не узнает о его гибели. Просто хочется кого-нибудь убить, а ее саму пока не готов. Нет, он ждет смерти Вэл слишком давно и связывает с ней слишком большие ожидания, чтобы растранжирить такое событие ради нескольких минут расчлениловки. На Вэл понадобится время. В конце концов, жертвы убийств чем-то сродни любовникам. С некоторыми вполне достаточно одной ночи, а с другими не утолишь голод, даже устроив себе долгий медовый месяц.　

Вэл, он чувствовал, заслуживает медового месяца.　

Брин поднял взгляд на окно четвертого этажа, которое все еще слабо светилось.　

Наверное, Толстозадый меняет простыни или смывает с гениталий запах секса.　

Перейдя улицу, Брин вошел в здание. Мысль о том, что вот-вот произойдет, приятно бодрила.　

Вэл принадлежит ему, а попутно можно пособирать и ее товарищей по играм. Сегодня одному толстяку предстоит испытать на себе «Быстрое похудение по Артуру Брину». Потерять уродливые жировые складки, целлюлит, а может, и кости. Стать тенью себя прежнего и в высшей степени отвратительным трупом.

6

К тому времени как Вэл пересекла дворик, ведущий к убогому обиталищу Маджида, луну скрыли облака. Она шла быстро, высокие каблуки выбивали нервное стаккато о каменную мостовую, сердце встревоженно колотилось о ребра.　

У подножия лестницы Вэл замешкалась, продумывая свои действия.　

Что она здесь забыла? Маджиду нельзя доверять, он законченный наркоман и опытный манипулятор, чьи связь с реальностью и пол равно сомнительны. Своим возвращением она лишь потешит его самолюбие и...　

Но есть ли другой выбор?　

Можно поехать в Париж. Махнуть в Азию либо вернуться в Штаты. Или поселиться в соседней с мамой палате и тихо гнить. Можно отправиться куда угодно.　

Только никуда не хочется. Всюду одно и то же, отличие лишь в климате, архитектуре и географическом положении. Все люди, как только привыкнешь к языковым особенностям, обычаям и цвету кожи, неизбежно оказываются одним и тем же человеком, тем же телом, которое она уже трахала и бросила, пресытившись.　

Собственно, осталось лишь одно место, которое она еще хочет увидеть. Если то существует, конечно. Если Маджид поможет туда попасть.　

Наконец, подгоняемая собственной неугомонностью, она преодолела последний пролет лестницы и постучала в дверь Маджида.　

Никто не отозвался.　

Она шлепнула по двери ладонью.　

— Маджид! Это Вэл!　

Заскрипел пружинный матрас, затем зашаркали ноги — словно глубокий старик из последних сил тащит себя к двери.

Моргая, из нее выглянул Маджид. Бледно-серая шелковая рубаха, как туман, льнула к телу, очерчивая груди с горошинами сосков. Лицо покрывала испарина. Полные губы покраснели, будто изжеванные.　

— Я думал, ты вернулась в Париж.　

— Нам нужно поговорить.　

— О чем?　

— Сам знаешь.　

Маджид призадумался.　

— Уже поздно. Приходи завтра.　

— Нет.　

В тишине коридора слово прозвучало резко, как пощечина.　

— Пожалуйста, — смягчила тон Вэл, — впусти меня хотя бы ненадолго. Или ты сейчас с кем-то развлекался?　

— Только с собой, пока ты не прервала, — криво улыбнулся Маджид, но отступил, пропуская Вэл в квартиру.　

Воздух в комнатушке Маджида был сизым от прядей и завитков дыма, напоминая цветом волосы почтенной вдовы.　

— Как ты тут дышишь?　

Маджид небрежно пожал плечами:　

— Привык. От чистого воздуха задыхаюсь, как астматик.　

— У тебя легкие, наверное, как пережаренный тост.　

Вэл подошла к окну и начала двигать кадильницы, чтобы его открыть.　

— Не трогай, пожалуйста, — остановил ее Маджид, — и отойди от окна. Если боишься прибалдеть, попросту уходи.　

— Нет, меня тревожит не это. Ненавижу тесноту и спертый воздух.　

— А-а, — протянул Маджид, — клаустрофобия? Означает ли она, что ты начнешь потеть и срывать с себя одежду, если я не открою окно?

— Даже не надейся.　

Маджид снова затянулся трубкой. Проплыв к развороченной постели, которая выглядела как после оргии, он плюхнулся на гору подушек с кисточками.　

— Итак, ты вернулась. Дай-ка угадаю... решила, что в одиночку не найдешь Город? Все-таки хочешь стать моей спутницей в путешествии?　

— Только пока не доберемся. Затем каждый идет своей дорогой.　

— А если предложение больше не в силе?

— Я найду способ тебя переубедить, — ответила Вэл, пытаясь скрыть раздражение.

— Не спорю.　

— Я имела в виду, что заплачу.　

— Мне не нужны деньги.

— Твоя пагубная привычка, наверное, дороговато обходится. — Постаравшись принять вызывающе чувственную позу, Вэл устроилась рядом с ним на кровати. Дым, поднимавшийся от губ Маджида, закручивался в силуэты призрачных женщин, дрожащие в мареве.　

— Подешевле твоих.　

— Я не наркоманка, — ответила Вэл и тут же пожалела о том, как презрительно это сказала.　

Маджид выдохнул дым и издал утробный, лающий звук, призванный играть роль смеха.　

— Может, и не наркотическая, но зависимость у тебя все равно есть. Иначе ты не стремилась бы с такой одержимостью в место, о котором ничего толком не знаешь. — Он снова каркнул своим дымным смешком и, задрав мятую рубашку, показал член и киску. — Твоя пагубная привычка прямо у тебя между ног... и здесь, между моих ног. И не только моих. Между ног у всех, с кем ты сегодня была. Ты бы хотела трахнуть весь мир, но не можешь, вот и сходишь с ума.　

— Думай что хочешь.　

— С чего ты вообще решила, что предложение до сих пор в силе? Мне прекрасно путешествуется в одиночку. К тому же непохоже, чтобы ты нуждалась в дуэнье.　

Вэл села:　

— Не понимаю, чего ради я сюда притащилась.　

— Я могу тебе дать то, что ты очень хочешь. И ты это прекрасно знаешь.　

— Не так уж сильно я в тебе нуждаюсь.　

— Капелька смирения — вот в чем ты действительно нуждаешься. Признай, что не все можешь сама. Что тебе требуется моя помощь.　

— Я уже сделала это, придя сюда.　

— Но внутренне ты негодуешь, и твое предубеждение огромно, как мой член.　

— Не льсти себе.　

— В твоих же интересах быть менее требовательной и попытаться меня задобрить.　

— К черту! Забудь, что я сюда приходила.

— Постой. Осади. Ты всегда такая торопыга? — Маджид отложил трубку. — Я не сказал, что отказываюсь взять тебя в город. Я лишь сказал, что, раз уж такое дело, тебе не мешало бы признать свою нужду во мне. Ты отправляешься туда не для того, чтобы посмотреть достопримечательности. Ты отправляешься туда, потому что должна. Не можешь иначе. У тебя нет выбора. Иди сюда, присядь рядом со мной снова.　

Он взял Вэл за руку, их пальцы переплелись, как прутья прослабленной решетки.　

— Нет ничего плохого в одержимости радостями плоти... и болью. Это, в сущности, одно и то же. Многие боятся отдаться удовольствию. Им бы и в голову не пришло искать Город, даже узнай они о его существовании. Слишком ценят свою милую рутину, свои безопасные жизни, полные предосторожностей. Иногда за это приходится расплачиваться, и они все равно сходят с ума.　

— А порой и других тащат за собою в безумие.　

— Близких, разумеется, — подхватил Маджид. — Похоже, ты сталкивалась с такими людьми.　

— Увы, да.　

— И небось сбежала.　

— Вроде того. — Смягчившись, она расслабилась на груди Маджида, вдыхая густой запах семени, мускуса и цветов, что стоял в комнате. — Ребенком я однажды увидела жуткий фильм с лисой, которая отгрызала себе лапу, чтобы выбраться из ловушки... шла какая-то кампания за то, чтобы запретить капканы. Никогда не забуду, что испытала. То и дело думаю, каково это — отгрызть часть себя, чтобы вызволиться. — Вэл содрогнулась. — Так или иначе, я поклялась: если доживу до совершеннолетия, буду себя всячески баловать. Стану жить исключительно для себя.　

— Говоришь как настоящее потерянное дитя, — вздохнул Маджид. — Ребенок, у которого никогда не было детства.　

— Можно выразиться и так.　

— Ты должна мне о себе рассказать.　

— Мне так не кажется.　

— Но мы ведь собираемся быть вместе. Если ты, конечно, снова не передумала.　

Сердце Вэл забилось быстрее. В уме возникла эротичная картина: невиданный декаданс, порок за пределами человеческого воображения, немногие избранные — знатоки и ценители всего плотского, готовые ради немыслимого блаженства на адскую боль.　

Маджид взял Вэл за руку и направил ее под одеяло, провел ей по своему отвердевшему члену и устремился к влажной алчущей дырке под ним.　

— В ящике комода лежит несколько дилдо. Выбери, какой нравится, и оттрахай меня. Потом, если не отрублюсь, расскажешь, как так вышло, что ты лишилась детства.

* * *

Стуча в квартиру Толстозадого, Брин меньше всего ожидал, что тот откроет немедля, даже не спросив: «Кто это?» — и не посмотрев в глазок. Но раздался звук снимаемой цепочки и голос.　

— Так и думал, что ты вернешься, когда поймешь, что забыла... — произнес он по-английски.　

Затем дверь, разумеется, отворилась полностью и говоривший увидел Брина.　

Двое мужчин, один безупречно и дорого одетый, второй в затрапезном махровом халате, уставились друг на друга.　

— Э-э-э. Кто?..　

Брин заранее отрепетировал в голове легенду и теперь, несмотря на легкое смущение, чувствовал себя обязанным рассказать ее по-немецки.　

— Увы, я столкнулся с несколькими головорезами и нуждаюсь в помощи. Будьте добры, разрешите позвонить от вас в полицию...　

Мужчина посмотрел на Брина суженными красными глазами, будто собирался с силами послать его подальше.　

— Извините, я вас не понимаю.　

Брин повторил просьбу на английском.　

— Пожалуйста, быстрее. Они все еще поблизости. Скинхеды, кажется.　

Мужчина заколебался: самаритянские устремления вступили в бой с эгоистичностью и осторожностью. Брин не впервые положился на свою безупречную наружность. Он всегда выглядел и разговаривал как джентльмен, казался одним из тех, кому невольно доверяешь, впуская в дом и разрешая проводить жену в оперу, успешным бизнесменом, который скорее окажется жертвой, чем преступником. Так ли уж много психопатов, в конце концов, носят дизайнерские галстуки и пользуются одеколоном по сотне долларов за флакон?　

Однако, несмотря на всю холеность Брина, мужчина, чей посткоитальный сон он потревожил, ему не доверял.　

— Подождите здесь. Я сам позвоню вместо вас.　

— Но вы же вроде не говорите по-немецки?　

— Чуть-чуть говорю.　

— Значит, копы все перепутают и никогда сюда не доберутся. Пожалуйста, я действительно боюсь за свою жизнь. Позвольте войти и воспользоваться телефоном.　

Снова заминка и нерешительность. Брина трясло от жажды крови. Затем Толстозадый отступил и взмахом позвал за собой.　

Брин вошел в квартиру.　

Гостиная, где он оказался, не превышала размерами стойло для небольшой лошадки, причем половину и без того маленького пространства занимал огромный блестящий рояль, на котором стояли фотографии темноглазой женщины с квадратным подбородком, не лишенной своеобразной знойной красоты. Из спальни доносилась сложная фортепианная мелодия, навеявшая мысли об арфистах в черном и ужине на Плазе. Неужели Вэл и этот парень трахались под такую музыку? Запустив холеную, унизанную перстнями руку под пиджак, Брин нащупал гладкую поверхность десятимиллиметрового «Глока», всегда носимого при себе во время заграничных прогулок по ночным улицам. В конце концов, осторожность не повредит. Скверных людишек везде хватает.　

— Телефон здесь, — сообщил Толстозадый, подведя его к спальне.　

— Вообще-то, телефон мне совсем не нужен, — признался Брин. — Хотя в какой-то момент я могу заглянуть к вам в холодильник.　

Толстозадый издал придушенный вскрик и начал поворачиваться к Брину, но тот обрушил ему на голову рукоять пистолета — будто разбил бутылку шампанского о спускаемый на воду корабль^[7]. Но пострадала не бутылка.

* * *

Глаза.　

Брин любил наблюдать за глазами жертв, приходивших в себя. Любил смотреть, как постепенно отступает темнота беспамятства, как трепещут веки и заявляет о себе боль, не замечаемая, пока человек с остекленевшим взглядом валяется без сознания.　

Порой, даже возвращаясь к действительности, ошеломленные жертвы еще несколько секунд тихо смотрели в потолок, словно ожидая, что с небес низойдет помощь в лице какого-нибудь deus ex machina^[8], ангела с колесницей и молниями.　

Этот переход от небытия к полноте ощущений и ужасу, впрочем, редко продолжался долго, а если и затягивался, Брин знал, как выдернуть человека из полузабытья в грубую реальность.　

Рано или поздно, с помощью или без, в голове у жертв постепенно прояснялось и контуженный мозг, восстанавливая клеточные связи, осознавал: что-то не так. Что-то ужасно не так.　

Примерно в этот момент жертвы пытались закричать и обнаруживали, что ощущение давления на губах вызвано полоской скотча, через которую воплю не проникнуть ни за что на свете, какими бы ни были пытки.　

Дальше все происходило стремительно: лихорадочные усилия шевельнуть связанными руками и ногами, судорожные, чреватые вывихами броски в ожесточенной борьбе с путами, глаза, что мечутся по комнате, словно шарики в пинбольной машине.　

Глаза всегда признавали поражение последними. Руки и ноги со временем уставали, но глаза до самого конца выискивали путь к спасению, раз за разом обшаривая периметр глазниц, будто заключенные, которые отчаянно выискивают брешь в стенах своей тюрьмы.　

Глаза сдавались последними, и, когда из них уходил свет, Брин понимал, что все кончено, даже если тело упрямо отказывалось умирать.

Он любил этот момент, более того, ждал его с предвкушением, потому что именно тогда наступала настоящая смерть. Не физическая, которая могла прийти часами позже, но смерть духа.　

Пока Толстозадый валялся в беспамятстве, Брин не терял времени даром. Первым делом, по обыкновению, проверил, заперта ли дверь, затем перетащил тяжелое тело на постель, раздел и, перевернув мужчину набок, привязал его запястья к лодыжкам найденной в комоде веревкой.　

Затем позволил себе перерыв и, раздевшись сам, сложил одежду аккуратной стопкой на рояле, который стоял достаточно далеко, чтобы на него не попали пятна крови, даже если очень увлечься.　

Следующим делом он прошел в кухню и обследовал холодильник, который оказался маленьким и почти пустым. Брина заинтересовали только початая бутылка посредственного мозельского вина и консервная банка с леберкезе, острым печеночным паштетом.　

Куда больше Брин отвлекся на то, что обнаружил в узкой комнатушке рядом со спальней. Храм, не меньше. Место поклонения религиозным символам. Если, конечно, Толстозадый не был сапожником, который специализируется на ремонте обуви проституток и стриптизерш.　

Впрочем, это казалось маловероятным. Внимание Брина привлекла пара красных кожаных лодочек на нелепо высоком каблуке, валявшаяся на полу. Он поднял ее. Модные ходули, в которых женщина будет ковылять, как хромая лошадь, и смешно качаться из стороны в сторону. Одевала ли их Вэл? Может, сняла одежду, раздвинула ноги и открыла свои лепестки Толстозадому, а тот истекал слюной от смеси запахов киски и кожи?　

Брин заинтересовался ящичком из тика, стоявшем на маленьком витринном шкафу, который его наставница мисс Ли назвала бы этажеркой. Откинув крышку, он, к своему разочарованию, обнаружил очень незатейливые и потертые туфли, несравнимые с остальными экземплярами здешней изумительно вульгарной коллекции.　

Впрочем, в свое время Брин пролистал достаточно художественных альбомов и книг по истории, мисс Ли поощряла любознательность, особенно в гуманитарных науках. Вскоре он понял, что это за туфли и почему Толстозадый выделил для них отдельный шкаф. Однажды в музее Брин увидел старинный дагерротип девятнадцатого века, на котором крошечную китаянку несла в паланкине парочка крепких парней. Сама она ходить не могла, потому что в детстве ей изуродовали ноги. Правда, на музейной табличке под снимком приводилось более деликатное объяснение, но оно не меняло сути.　

Брин взял крошечные туфельки в руки. Повертел, понюхал. Попытался представить изувеченные ножки, которые они украшали, и экзотически смуглое дитя, что кричало и съеживалось, когда ей бинтовали ступни.　

На несколько минут он застыл, зачарованный картинами, которые рисовало воображение. Обувь... такой прозаичный предмет, но что за жаркие фантазии она способна вызывать у некоторых людей! Какие бы фантазии родились у него самого, будь он фетишистом?　

Вернувшись в комнату, Брин заклеил Толстозадому рот принесенным в его дом скотчем. Затем плеснул в бокал мозельского и вылил жертве на голову.　

— Крещу тебя во имя Брина.　

Мужчина закашлялся и простонал через кляп, приходя в себя.　

Открыв глаза, посмотрел на Брина, который улыбался ему с высоты своего роста, словно добрый анестезист перед операцией.　

— Привет! Я уже начал задаваться вопросом, сколько еще тебя ждать.　

Толстозадый попытался высвободиться. На виске от натуги вздулась кобальтово-синяя вена.　

— Та женщина, что побывала у тебя чуть раньше. Она моя давняя знакомая. Любовница. Надеюсь, ты не слишком к ней привязался, потому что я неспешно поразвлекусь с тобой в свое удовольствие, причем обещаю: когда-нибудь за каждую каплю твоей боли и крови она заплатит сторицей.　

Мужчина, заморгав, покачал головой, то ли чтобы прояснить мысли, то ли выражая полное несогласие с планом Брина.　

— Ты трахал женщину, которая, как это ни мерзко, многое для меня значит, — болтал Брин. — Женщину, которой я однажды предложил руку и сердце. Она отвергла их, бросила меня и за это поплатится жизнью. Буду убивать ее медленно, извлекая из мук все удовольствие, что она мне задолжала. А на сегодня, приятель, боюсь, ее место придется занять тебе.　

На этих словах Брин подошел и выбрал предметы, что импонировали сразу и его садистским устремлениям, и прихоти: плоскогубцы и пять пар обуви.

7

Открыв глаза, Вэл увидела под носом группу физиономий. Распухших и ноздреватых, как цветная капуста, покрытых гнойными прыщами и рытвинами от оспы. Болезненно-желтых, лоснящихся, угрюмых лиц, чьи разинутые в вопле рты были вытянуты, как баклажаны.　

Эти тупо глазевшие на Вэл рожи казались лишенными костей, теряли форму и наплывали одна на другую, пока каждая не стала чертой куда большего лица.　

Оно делалось все более плоским, расплывалось в огромную амебу, наблюдаемую сквозь окуляр микроскопа. Глаза, состоящие из множества крошечных злорадных лиц, сфокусировали на Вэл алчный взгляд. Из носа-картофелины зелеными соцветиями брокколи вырывалось едкое дыхание.　

Вэл попыталась пошевелиться, но ей не дали ремни, которыми она была пристегнута к пассажирскому сиденью машины (один низко на бедрах и второй через грудь). За окном клубилась бугристая масса, выискивая способ пробраться внутрь.　

К ней.　

Вэл принялась бороться и проиграла. Многоглазое, многоротое чудовище через щель в окне просочилось в машину. Нити липкого, похожего на ириску, вещества потянулись к Вэл. Эта клейкая дрянь достигла руки и браслетом обвилась вокруг запястья. Начала просачиваться между ног.　

Закричав, Вэл принялась отбрыкиваться. Удар пришелся по чему-то твердому.　

— Проснись!　

Она открыла глаза. Над ней склонялось то самое кошмарное лицо. Огромные глаза, веки с угольно-черными тенями, широкий, бездонный рот, способный проглотить весь мир.

Вэл закричала снова.　

— Черт, Вэл, это я! — затряс ее Маджид. — У тебя кошмар.　

— Проклятье!　

— Ну и избила же ты меня, пока лягалась!　

— Прости.　

Она дрожала в холодном поту.　

— Не видела этот сон с детства. Думала, переросла его.　

— О чем он?　

— Просто... не знаю... трудно объяснить.　

Маджид привлек ее к себе.　

— Да ладно тебе, попытайся заснуть снова.　

— Нет, я боюсь, что кошмар вернется. Лучше бодрствовать.　

— Займемся любовью?　

— Нет, даже этого не хочу, — покачав головой, сказала она. — Просто поговори со мною.　

Маджид набил трубку гашишем и раскурил.　

— Похоже, выговориться надо именно тебе. Расскажи о своем сне.　

Вэл проследила за дымом, вившимся над его головой.　

— Я сижу в машине своей матери. Снаружи лица, люди пытаются пробраться внутрь.　

— На первый взгляд, ничего страшного.　

— Мне тогда было восемь.　

— То есть в восемь у тебя начались кошмары?　

— Нет. В это время моя мать — Летти — стала брать меня на ночные прогулки по городу. Этакое своеобразное образование в вопросах секса.　

— А в чем заключалась суть? — нахмурился Маджид.　

— Не уверена.　

Ему на грудь упало немного пепла.　

— Полагаю, в том, чтобы показать мне греховность секса, — смахнув его, ответила Вэл.　

— Почему-то мне кажется, она в этом не преуспела.　

— Вышло в точности наоборот. — Впервые за все время после пробуждения Вэл улыбнулась.　

— Что ж, расскажи тогда о твоем раннем знакомстве с прелестями разврата.　

— Хорошо, но не все. Худшее останется при мне навсегда.

Она положила руку на член Маджида и начала вспоминать детство, прошедшее в отреставрированном особняке с двенадцатью комнатами, который стоял на двухакровом участке земли неподалеку от окраины Тарранта, штат Нью-Йорк. Ее отец, воротила с Уолл-стрит, каждый день ездил на работу в Манхэттен, тратя по полтора часа на дорогу. Дом-картинку он купил как инвестицию и убежище от суматошной городской жизни, этакую безопасную гавань, где жена и дочь будут дожидаться его возвращения из финансовых баталий.　

К сожалению, его последняя битва состоялась не в зале биржи, а в убогой многоэтажке, куда он отправился нюхнуть кокса с одной латиноамериканской проституткой. Проститутка обчистила его карманы, а сутенер несколько раз врезал ему по голове монтировкой. В докладе коронера говорилось, что отец умирал целый день.　

Вэл тогда было пять. Ее мать Летти, узнав обстоятельства трагедии, выразила сожаление, что муж страдал недостаточно долго.　

Но, как бы глупо Энтони Петрильо ни выбирал спутниц, инвестировать и приумножать он умел. После него семье перешла значительная сумма, большую часть которой Вэл унаследовала в свое время. Однако, помимо денег, он почти ничего не оставил. Никаких значимых воспоминаний, не считая горьких для его вдовы, а для Вэл — лишь смутный образ человека, который уходил из дома на рассвете и возвращался затемно, напряженным и издерганным, словно так долго недосыпал, что изнеможение стало казаться нормой, а отдых — злостным отклонением от нее.　

Даже повзрослев, Вэл едва могла примирить образ того интеллигентного педантичного труженика с темной стороной отца.　

Возможно, покупая секс и наркотики, он пытался приобрести вовсе не их, а крошечную отдушину, которая позволит ненадолго забыть о пресной, рутинной жизни, и та картина с островом Оркни, что висела над его рабочим столом, вероятно, тоже служила отдушиной, своего рода иллюзорным окном в далекий таинственный мир, полный возможностей.　

В точности Вэл знала лишь одно: после гибели отца та картина, его книги и все личные вещи покинули дом.　

Стало казаться, что отец не просто умер, а никогда не существовал. Потеряв его, мать начала бояться внешнего мира. Утверждала, что вне дома за ней постоянно увязываются мужчины. Обычные прохожие с их случайными взглядами и болтовней виделись ей злонамеренно косящимися психопатами и тихо бормочущими маньяками-преследователями. Мучимая демонами в голове, она бросила Вэл и дом на попечение слуг, а сама завела порочный роман с агорафобией и часами крутилась перед зеркалом, но при этом надевала на себя такие обноски, что горничная, которая наткнулась на эти тряпки возле сушилки, однажды по ошибке использовала их для полировки столешниц. Большую часть времени мать проводила в комнате для рукоделия, спала, или смотрела в окно, или шила одежду для Вэл, как правило, выбирая для этого совершенно неподходящую ткань: жатый бархат, кружево и атлас, усыпанный блестками шелк. И все время бормотала под нос на языке, понятном только обитателям ее внутреннего мира, а на нормальную речь переходила лишь по необходимости, если требовалось заказать продукты на рынке или объясниться с руководством местной школы, которое года через два начало донимать их звонками, спрашивая, почему семилетняя Вэл не записывается учиться.　

Года через два после смерти мужа странное поведение Летти изменилось, причем вначале казалось, что в лучшую сторону. Она вспомнила о дочери и снова занялась ее воспитанием. Часами расчесывала Вэл волосы, ласкала, обучала читать и писать по книге со сказками, в которых обольстительные ведьмы делали из своих детей фрикасе, а змеи, выползая из-под матраса, забирались в разинутые рты храпящих.　

А еще, словно смерть отца в недостаточной мере познакомила Вэл с жестокостью и подлостью мира, Летти с узколобой одержимостью безумца решила преподать ей дополнительные уроки.　

Если раньше она жила почти затворницей и боялась покидать дом, то теперь обрела новую маниакальную страсть, а с ней и нездоровое бесстрашие. Начала кататься по ночам в Манхэттен, кружила, высматривая порок и опасность, будто падальщица, — словом, вела себя как сумасшедшая и таскала за собой пассажирку, девочку с испуганно распахнутыми глазами.　

Вэл помнила, как под ночным дождем колесила в материнском мерседесе по самым злачным кварталам Манхэттена. Летти всегда водила какой-нибудь новехонький брендовый автомобиль, обычно что-нибудь черное, низкое и длинное, словно баржа. Внутри так свежо пахло кожей, будто машина только что покинула автосалон. Вэл обычно сидела рядом с матерью и смотрела на странный ночной цирк за окном, надеясь, что происходящее снаружи ее не коснется.

Она помнила отблески светофоров в маслянистых лужах, зарешеченные витрины магазинов, затоваренных вульгарной дешевкой, мигающие неоновые вывески, на которых зачастую не горела пара букв, отчего названия баров и винных лавок напоминали щербатые улыбки. Нередко она закрывала глаза, чтобы защититься от чересчур ярких впечатлений, но все равно видела неоновые огни, как будто их крикливое сообщение от одного взгляда навечно вытатуировалось на изнанке век.　

В некоторых районах Вэл сильнее всего пугалась, когда мать останавливалась на красный свет и машину обтекало бурное людское море.　

Черные, белые, азиаты и все помеси между ними, несмотря на многообразие оттенков кожи, мало отличались выражением лиц, на которых читались скука и злость, злость и скука и зачастую страх.　

Иногда Вэл представляла, как выпрыгивает из машины и бежит прочь от матери, исчезая в темной опасной толпе и отдаваясь на милость их мира, но она слишком боялась... не только той, что сидела рядом в машине, но и того, что ждало снаружи.　

— Запри дверь, — приказывала Летти, а потом всегда проверяла за Вэл, не веря на слово, что замок закрыт. Должна была лично нажать на кнопку и порой случайно в спешке действительно открывала дверь. И все время на таких прогулках ее глаза лихорадочно блестели, с лица не сходило восторженно-зачарованное выражение, вызванное миром, который ее одновременно страшил и притягивал.　

— Посмотри! Посмотри на тех двух женщин! — бывало, восклицала Летти, тыча в парочку буйногривых шоколадных мадонн, выряженных в кожаные юбчонки размером с почтовую марку. — Нет, пока не смотри! Еще заметят, как ты на них пялишься. Вот, теперь! Поворачивайся. Смотри!　

К восьми годам Вэл выучила этот ритуал слишком хорошо. Мать называла его «прогулка». Вероятно, таким наглядным образом она хотела научить свою маленькую дочь остерегаться подлости, пороков и продажности, которые подстерегают ее в широком мире, и несколько месяцев Вэл воспринимала поездки с матерью как своего рода образование.　

Лишь позднее, когда Вэл стала слишком взрослой и Летти начала опасаться ее побега во время очередной экскурсии, пришло понимание: странные полуночные вылазки — проявление подспудных порывов, желания пощекотать нервы, замаскированных под моральное наставничество.

— Посмотри на человека через дорогу! Вон тот, в ботинках на платформе! Это сутенер, низшая форма жизни. Паразитирует на женщинах, продает их для секса. А вот там его женщина! Такая же убила твоего отца.　

Многочасовые кружения по злачным районам близ Восьмой авеню и докам, где, как оголодавшие барракуды, рыскали педофилы, а также поездки в Гарлем оставили глубокий след в душе Вэл, на которую обрушилось немало чужой боли. Однажды к машине, шатаясь, подошел мужчина с диким взглядом — настоящий зататуированный тролль с копной спутанных седоватых волос, торчащих во все стороны. Он пытался открыть дверцу, кричал, что его преследуют и хотят убить.　

Мать Вэл тут же умчалась на красный сигнал светофора. Через полквартала до них донеслись выстрелы. Обернувшись, Вэл увидела, как тролль перебегает улицу и стучит в окошко другому водителю, а затем падает ниц на кучу грязного снега, сразу же начавшую окрашиваться красным.　

Бывало, к машине подходили мужчины с темными лицами и жуткими улыбками до ушей, принявшие Летти за богатенькую пригородную матрону, которая ищет кокаин. А может, и что-то повыгоднее — например, продать попку своей малышки. Мать Вэл тут же уезжала, а вслед летели проклятия. Однажды всю дорогу от Гарлема до моста Трайборо за их машиной следовал зеленый кабриолет, в котором ехал азиат с золотыми фиксами на зубах и женщина, чья голова то исчезала, то снова появлялась рядом, словно игрушка, подвешенная над приборной доской.　

— Это чтобы ты увидела мир во всей его неприглядной правде, — говаривала мать, когда они возвращались после ночных развлечений. — Чтобы поняла, насколько опасны и подлы мужчины, насколько осторожной нужно быть, если хочешь выжить.　

Просто выжить.　

Временами у Вэл мелькали мысли, что, пожалуй, она совсем не хочет выживать.　

— Позднее Летти прекратила брать меня на прогулки. Все стало еще хуже.　

— Хуже?　

Мгновение казалось, что Маджид вот-вот рассмеется, и Вэл пожалела о своей разговорчивости. Но он не рассмеялся, а прижал ее к себе.　

— Что было потом?　

— Я не все помню.

— Как-то не верится.　

— Давай спать.　

— Если действительно не помнишь, я тебе завидую. Я помню детство до мелочей... одиночество, насмешки людей, понявших, кто я такой. Думал, лучше сдохнуть. До сих пор иногда так думаю. Кто знает, на что похожа смерть? Вдруг, умирая, испытываешь ни с чем не сравнимый кайф? Но даже если и ничего, ты обретаешь покой, желаний не остается.　

— Как ты можешь так говорить? Ты прекрасен. Мне бы хотелось быть как ты, двуполой. Возможно, это избавило бы меня от ощущения собственной неполноценности.　

— Или же ты поняла бы, что я не мужчина и не женщина, а их недоверсия.　

Маджид взял трубку и, втянув щеки, сделал глубокую затяжку.　

— Курни со мной, почувствуешь себя лучше, — предложил он.　

— Нет, — покачала головой Вэл.　

— Тогда как мне тебя развеселить?　

Продолжай обнимать, не отпускай — вот что могла бы сказать Вэл, но ей требовалось сбежать от воспоминаний, укрыться за барьером из миль и любовников, так что она попросила:　

— Просто оттрахай меня как следует. А потом расскажи о Городе.　

* * *

Она задремала с членом Маджида внутри, пристроив голову между его грудей. Вначале летала во сне, но затем внезапно вспомнила о силе тяжести и начала падать головой вниз, спирально приближаясь к неминуемой смерти.　

«Очнись, это всего лишь сон!» — приказала себе Вэл и в поиске успокоения потянулась к телу Маджида, но того не оказалось в постели. Он сидел на корточках рядом.　

— Тсс, не издавай ни звука. — Его лицо искажал ужас.　

Со двора донеслись шаги. Кто-то поднимался к ним по лестнице, затем вошел в коридор.　

Маджид лихорадочно бегал взглядом по комнате, словно пытаясь усилием воли пробурить путь в стенах или потолке.

— В чем дело? — прошептала Вэл.　

— Тсс. — Приложив палец к губам, он бросил на нее такой выразительный взгляд, что ей даже не пришло в голову спорить.　

Шаги замерли у двери. Вэл затаила дыхание.　

— Маджид? — старательно одолевая чужие, германские звуки, произнес дразняще-соблазнительный, мелодичный голос. — Маджид, милый, я знаю, что ты там.　

Дверная ручка повернулась, но дверь была закрыта на задвижку с цепочкой.　

— Не стоило от меня убегать. Не стоило красть мою красивую безделушку, — с еще большей медоточивостью произнес голос, опустившись почти до шепота. — А теперь открывай дверь, ты, жалкая шлюха. Возвращайся домой.　

Почему-то от этого голоса у Вэл сердце испуганно подпрыгнуло к горлу. Слишком мягкий, слишком слащавый. Наверное, таким возносит молитвы развратный священник, лаская член псаломщика в исповедальне. Властная проникновенность его звучания пробирала до кишок, и, несмотря на страх, в глубине души Вэл хотела открыть дверь.　

— Давай, засранка! Открывай дверь, покажи, кого притащила позабавиться. Ты же знаешь, я очень люблю наблюдать, как ты трахаешься направо и налево. Так что впускай, и, возможно, я прощу тебе все предательства.　

Вэл посмотрела на Маджида, оцепеневшего от ужаса и бледного как полотно. Какое-то чувство подсказывало: эти угрозы — что-то вроде игры, обладателю голоса ничего не стоит выломать дверь.　

— Ерша тебе в дупло семь раз против резьбы, никчемная потаскуха! Сама знаешь, я лишь больше накажу тебя при новой встрече. А она будет. Тебе от меня не убежать. Я тебе нужен. Ты придешь ко мне, и придешь умоляя. Тебе без меня не выжить.　

Больше всего Вэл испугалась последних слов, ошеломленный взгляд Маджида подтверждал их правдивость. Да и не ожидала она, что сладкоголосый грубиян за дверью уйдет мирно. Он мог выбить ее в любой момент.　

Но удара не последовало. На несколько минут повисла тишина. Незваный гость явно никуда не ушел и прислушивался к звукам в комнате. Тягостное молчание казалось Вэл намного более зловещим, чем насмешки и угрозы. От мысли, что кто-то притаился за дверью, ожидая возможности наброситься или продумывая следующий шаг, всплыли воспоминания о давно похороненных ужасах. Боязнь вновь оказаться беспомощной пленницей скользнула в сознание, будто стилет, рассекающий мышцы и жир. Неподвижно лежа в объятиях трепещущего Маджида, Вэл чувствовала, как в ней поднимаются старые страхи, затапливая грудь, горло, разум, словно потоки воды тонущую деревню.　

— Ах ты шельма, я знаю, ты там. Валяй, так и быть, развлекайся сегодня, но если и дальше собираешься от меня бегать, новых поблажек не жди. Никакой пощады для тех, кто пренебрег моей добротой. Тебя изгонят навечно!　

Шаги тихо пошаркали прочь.　

Вэл снова обрела способность дышать. Выпрыгнула из постели и затаилась у подоконника, не обращая внимания на возражения Маджида. Во дворике уже появилась фигура, мужчина средних лет. Высокий, сутулый и чуть ли не изможденный, но на плечи ниспадала роскошная грива угольно-черных волос, кое-где тронутых сединой.　

— Пригнись! — прошипел Маджид.　

Мужчина во дворе повернулся к окну, за которым скрючилась Вэл. В комнате было темно, а двор заливал лунный свет. Вэл не сомневалась, что незнакомец ее не видит, и все же под его взглядом ее пробрала нервная дрожь — страх и томление, отвращение и похоть.　

На мгновение Вэл заледенела изнутри, испытав малодушную потребность бежать, а затем он отвернулся.　

— Не показывайся ему, черт бы тебя побрал!　

— Успокойся. Он уже уходит.　

Маджид прокашлялся, словно собираясь задать бесцеремонный вопрос.　

— Как он выглядел?　

— В смысле? Разве сам не знаешь?　

— Иногда он... надевает личины.　

— Ну, сегодня он похож на изваяние святого с мексиканского Дня мертвых. Такое чувство, что он недоедает и никогда в жизни не знал любви.　

— Да, — вздохнул Маджид.　

Похоже, это описание было ему слишком хорошо знакомо.　

— Кто он?　

— Да так, у нас с ним были кое-какие дела.　

— Как его зовут?

— Зачем тебе?　

— Любопытство.　

— Доминик Филакис.　

— Твой сутенер?　

Маджид не ответил, но встал с кровати и вставил в курильницу на подоконнике новую сандаловую палочку.　

Когда он опять повернулся лицом к Вэл, мглистый серый свет предутренних сумерек обрисовал спинной хребет, делящий его широкие плечи и узкую талию пополам, и неуместный силуэт полных грудей.　

— Ты зарабатываешь проституцией, — поняла Вэл.　

— Говоришь так, будто тебя это удивляет.　

— Меня мало что удивляет.　

— Значит, ты невнимательно смотрела.　

Наполнившие комнату ароматы сандалового дерева и клубники смешивались с запахом секса в пьянящий мускусный букет.　

Маджид скользнул обратно в кровать и припал ко рту Вэл губами цвета хурмы.　

— Нужно уезжать. Прямо сейчас.　

— Что, сию минуту?　

— Разве ты не этого хотела? Не за этим ко мне явилась? Только не говори мне, что решила еще немного понежиться в постели. Давай, собирайся. Не хочу здесь задерживаться.　

— Да ты его и впрямь боишься!　

— Просто проявляю... благоразумие.　

— Что он тебе сделает?　

— Проклятье! Ты задаешь слишком много вопросов.　

— Мне сначала нужно заглянуть к себе в гостиницу. Забрать вещи.　

— Это долго?　

— Час.　

— Ладно, значит так. Собирайся, но не мешкай. Знаешь, где вокзал?　

— Да.　

— В главном зале ожидания есть кофейня. Буду ждать тебя там. Не задерживайся.　

— Филакис... он вернется?　

— Не сегодня. Ему и без нас есть кого пасти. Я лишь мелкая рыбешка. К тому времени, когда он потеряет терпение и вышибет дверь, мы будем уже на полпути в Африку.

— В Африку?　

— Разве я не говорил? Город — в Африке. По крайней мере, вход.　

— Ладно, тогда довстречи!　

— Паспорт у тебя при себе?　

— Да.　

Вэл уже одевалась. Подняв пояс-кошелек, она с ужасом заметила расстегнутое отделение. Паспорт и дорожные чеки лежали на месте, но кредитка и большая часть немецкой валюты исчезли. С внезапной тошнотой она вспомнила, как швырнула в потрясенного Лу сверток дойчмарок, не обратив внимания, что, помимо его денег, которые в тот момент презирала не менее его самого, вытянула и карту.　

Твою мать!　

— Ну а теперь у тебя что случилось? — поинтересовался Маджид.　

— Ничего.　

— Знаешь... на мгновение у тебя на лице появилось такое странное выражение.　

— Просто подумала... возможно, я не смогу взять такси прямо сейчас. Мне понадобится больше часа.　

— Тогда встретимся через два, — с досадой отозвался Маджид, — но не минутой позже! Если опоздаешь — это твоя проблема. Сяду один в первый же поезд на юг. Ждать не буду.　

* * *

Брюхо облаков окрашивали пастельные разводы. Словно отметины на шерсти овец, которых отправляют на бойню, подумала Вэл. Мчась на такси к Лу, она ругала себя на чем свет стоит. Мало того, что по-детски вспылила у этого одержимого глупца и в приступе неразумной гордости отдала честно заработанные деньги, так еще и оставила кредитку — с настоящим именем, что уже вообще верх безумия.　

Просто так бросать ее нельзя. Карта понадобится, к тому же... Вэл содрогнулась. Невыносимо думать, что нечто из ее вещей, нечто с ее подписью, станет частью коллекции Лу, своеобразным сувениром.　

Она попросила водителя подождать и взбежала по лестнице, в голове роились неблагоприятные возможности. Вдруг Лу — ранняя пташка и уже ушел завтракать или на стадион? Вдруг не впустит? Вдруг нашел карточку, но не признается по какой-то извращенной причине? Вдруг кредитка действительно не у него, а потерялась где-нибудь по дороге? Маджид ждет на вокзале... времени так мало...　

Вэл забарабанила пальцами по двери. Подождала и постучалась снова.　

Где же он?　

— Лу!　

Проклятье, он просто обязан быть дома!　

Затем, хотя, по логике, квартиру не могли оставить открытой, Вэл все же подергала ручку. Дверь отворилась.　

— Лу?　

В гостиной стояла такая же темень, как и несколько часов назад, когда Вэл ее покинула, но было еще более тихо. Впрочем, вряд ли бы он ушел, не выключив музыку и свет. Да и дверь бы закрыл, если на то пошло.　

— Эй! Есть кто-нибудь?　

По спине Вэл пополз холодок. Она сделала еще несколько шагов, а затем, принюхавшись, уловила слабый, но памятный душок, который ассоциировался у нее с забитыми водостоками и загаженными гетто стран третьего мира.　

Просто отыщи эту треклятую карту и убирайся отсюда!　

Деньги Лу, конечно же, подобрал. Кредитку, вне сомнения, тоже. Но куда он мог ее положить? В бумажник, в стол, выбросил в мусорное ведро? Вторгаться в чужое жилище — последнее дело. Он может пристрелить ее как воровку, и его оправдают.　

Вэл позвала Лу снова.　

Бесполезно. Даже если он моется в ванной, на этот раз все равно бы услышал. Оно того не стоит. Убирайся отсюда.　

А вот и банковская карта. Не спрятана, темнеет на подлокотнике кресла, поверх аккуратно сложенной газеты.　

Вэл направилась к кредитке и волей-неволей прошла мимо распахнутой настежь двери в Сокровищницу. Одна из красных туфель, примеренных вчера, валялась в коридоре. Высоченный каблук был оторван. В стороне, ближе к спальне, лежала вторая туфля, изуродованная схожим образом.　

И запах... отчасти больничный, отчасти словно в общественном туалете.

Хотя все инстинкты просили этого не делать, Вэл толкнула дверь спальни.　

И чуть не рассмеялась от потрясения, потому что в тусклом свете не сразу поняла, что видит. Будто инсталляция, созданная эксцентричным экспрессионистом. Или какой-нибудь шутник претворил в жизнь свое представление о визуальном розыгрыше, действуя на манер тех фигляров, что удерживают ложку на копчике носа или на глазах у всего ресторана пихают в ноздри палочки для еды.　

Человеческую голову использовали как подставку для обуви.　

Это невозможно, подумала Вэл, невольно подходя ближе. Ее будто притягивали невидимыми веревками, чтобы показать ужасы с более выгодного ракурса. Она все еще ждала, что Лу вот-вот стряхнет с лица нелепые украшения и зайдется садистским смехом.　

О боже!　

Его руки были заломлены за спину и привязаны к лодыжкам. Целый кусок туловища влажно блестел красным. Освежеванная туша. На ноги свисали клочья кожи и жир, срезанные с ребер и живота.　

Но это еще не все.　

Из каждого глаза торчало по белой туфле с ярко-красными от крови каблуками. Еще пара обуви висела на ушах, вогнанная в них шпильками и наверняка проткнувшая барабанные перепонки. Каблуки от найденных ранее лодочек были вонзены в ноздри и примотаны скотчем, причем один пробил переносицу и вышел рядом с глазом.　

Но на этом зверства не заканчивались. Из безвольно разинутого рта торчали еще четыре пары обуви, скорее всего добавленные для большего комического эффекта уже после смерти. Под ягодицами и между ног темнела лужа загустевшей крови, наводившей на мысль о других издевательствах, впрочем, думать о них не хотелось.　

Обезображенное лицо смотрело на нее, будто жуткая маска. Вэл попятилась. Расстояние от кровати до двери казалось огромным, как день пути, а пол качался и уходил из-под ног, словно корабельная палуба в шторм.　

В гостиной она схватила банковскую карту и попыталась вспомнить все, чего касалась здесь накануне.　

Ничего. Чего угодно. Всего!　

Конечно, она дотрагивалась до туфель, которые надевала, но теперь на них отпечатки убийцы, если тому не хватило ума натянуть перчатки.

На дойчмарках, брошенных в лицо Лу, тоже остались пальчики, впрочем ее будут не единственными: деньги прошли через множество рук. А вот бокал, из которого она пила, — это другое дело.　

В кухонной мойке лежало несколько бокалов. Вэл тщательно их вымыла и высушила, затем с тряпкой вернулась в Сокровищницу, где вытерла всю обувь, за которую могла браться вчера.　

Оставалось кое-что еще...　

Китайские туфельки! Она вертела их в руках, когда любовалась. Наверняка на них куча отпечатков.　

Когда Вэл через тряпку открыла тиковую шкатулку, туфелек внутри не оказалось. Вероятно, следовало поискать в спальне, но Вэл сомневалась, что во второй раз выдержит столь мерзкое зрелище.　

С улицы донесся автомобильный гудок.　

Черт, она же попросила водителя подождать! Вэл подбежала к окну. Таксист как раз уезжал. Запомнит ли? Прочтет ли в газетах об убийстве Лу и сопоставит это с ее визитом сюда? И кто мог видеть ее здесь вчера ночью? Или, скорее, сегодня утром?　

Паника комком подкатила к горлу.　

Так и до тюрьмы недалеко. Или задержат для допроса как последнего, кроме убийцы, человека, который видел Лу живым. А ведь убийцу могут никогда и не найти. И тогда она окажется последней... а теперь он мертв... ужасно... и...　

Вэл заперла дверь и поспешила на улицу, чтобы поймать еще одно такси. Любопытно, как скоро придут искать Лу? Через сколько часов кто-нибудь уловит вонь и заинтересуется? Ясно одно: нужно поторопиться.　

Ее ждет Маджид.

8

Сука!

Где ее черти носят?　

Закурив сигарету, Брин принялся наблюдать за пышногрудой девушкой-экскурсоводом в строгой серо-голубой форме. Та металась по вестибюлю гостиницы «Фир Яресцайтен», собирая пожилых подопечных, часть которых, определенно, не желала шевелиться. На груди гида соблазнительно подпрыгивал логотип британской туристической компании, но злость и досада отнюдь не красили ее во всем остальном ангельское личико. Брин сочувствовал бедняжке. Зная, что рано или поздно Вэл непременно объявится, он прокуковал в вестибюле большую часть утра. Предположил, что после того обувного маньяка Вэл вернется в гостиницу, но, возможно, она поехала куда-то еще и сняла кого-нибудь. В таком случае есть вероятность, что она придет не одна. Неловкая ситуация, но сбрасывать со счетов ее не стоит. Если так, останется положиться на непостоянство Вэл.　

В конце концов, он не хочет убивать мерзавку прямо сейчас. Вначале придется по новой завоевать ее расположение.　

Та часть вестибюля, где сидел Брин, была стилизована под просторную гостиную. Два парчовых дивана и четыре больших кресла, а сбоку — мраморный журнальный столик, инкрустированный мозаикой а-ля Помпеи. Единственным соседом была широкозадая женщина, державшая на коленях собачонку — нечто вроде помеси сурка и перьевой метелки для уборки пыли.　

Собачонка истерично затявкала. Владелица снисходительно улыбнулась, как родитель, чей малыш только что кричал нехорошие слова.　

— Простите. Мой песик нервничает, когда вокруг слишком много людей.　

— Ничего, я люблю животных, — по-немецки ответил Брин и протянул руку к собаке.

Женщина томно прикрыла веки, словно приглашая погладить и ее. Он мысленно отметил дороговизну ее украшений: несколько золотых браслетов на пухлой руке, крупный топаз на указательном пальце. Одевалась незнакомка с неброским шиком. Возможно, в другое время Брин пустил бы в ход свои навыки обольстителя. У него не было женщины несколько недель, и это начинало чуточку беспокоить.　

Ему нравилось считать себя полностью бисексуальным, человеком, который не отдает предпочтения ни мужчинам, ни женщинам. Однако последнее время среди партнеров преобладали мужчины. Брин чувствовал, что вскоре для баланса потребуется женщина.　

В ответ на ласку собака прекратила лаять и завиляла хвостом.　

— Славный песик, — улыбнулся Брин.　

На самом деле он терпеть не мог маленьких голосистых шавок. Те напоминали о мисс Ли, его давней любви, которая обожала подобных созданий и зачастую таскала с собой парочку, прижимая к груди на манер Жа Жа Габор^[9]. Мисс Ли вечно переживала из-за своего роста и габаритов и считала, что с маленькой собачкой на руках будет выглядеть миниатюрнее. Разумеется, эффект получался прямо противоположным. Раз уж так хотела казаться дюймовочкой, надо было ходить с парочкой грозных ирландских волкодавов^[10].　

Впрочем, несмотря на все тщеславие и любовь к самообману, мисс Ли стала для него спасительницей. И он перед ней в вечном долгу. Мисс Ли образовала его в гуманитарных науках, языке и этикете в те далекие времена, когда он считал себя королем, если имел пакетик хрустящих чипсов из свиной кожи и засаленную майку, чтобы вытереть пальцы. Объяснила ему, как важны чистое, ухоженное тело, свежие цветы в вазе от Лалика^[11], правильная речь и умение выбирать хорошее бордо, а еще научила делать минет по меньшей мере дюжиной разных способов.　

И в конце концов сделала богатым.　

До нее Брин все детство провел в бесконечной веренице мотелей и трейлерных городков. Его мать Джози Мэй кочевала по всему юго-западу, чтобы наскрести на жизнь столь же скудную, как и те тряпки, в которых она танцевала стриптиз по клубам Ларедо, Далласа и Тускона. Брин был у Джози Мэй единственным ребенком, но та считала, что и этого чересчур много. Она любила рассказывать маленькому Артуру, как тщетно пыталась избавиться от беременности в те дни, когда аборты еще не легализировали. В итоге она нашла одну подпольную клинику в Ларедо, но техасские рейдеры ворвались туда с облавой ровно перед тем, как подошла ее очередь лезть в смотровое кресло. Мало того, что Джози Мэй лишили надежды на аборт, так еще и пришлось отсосать одному из копов.　

— Так что у меня не осталось выбора, — вздыхала она. — Пришлось вынашивать и рожать тебя, лысого и кричащего, розовенького, словно поросенок.　

Поросенок. Да, так Джози Мэй его называла, только вот сама куда больше походила на свинью. Раскабанела из-за пристрастия к фастфуду так, что не брали в приличные заведения вроде далласского клуба «Плейбой», где танцовщицы зарабатывали хорошие деньги. Джози Мэй и так была невысокого роста, а с полцентнера лишнего веса, в основном расположенного на животе и бедрах, сделали ее тело похожим на грудастый баклажан.　

Существование Джози Мэй превратилось в бесконечную борьбу со слабостями ее внушительного тела. Сидя на жесткой диете, она вешала навесные замки на холодильник и дверь кладовки, прятала ключи и открывала, только чтобы приготовить себе и маленькому сыну по крошечной порции пищи. Артур, тощий мальчишка, который унаследовал сухопарое сложение и романтические грубовато-мужественные черты того ковбоя, а может, завсегдатая кабаков, что участвовал в его зачатии, почти никогда не наедался досыта.　

Голод и вызванная им ярость стали для него обычным делом.　

Но он ощущал и другой, менее осязаемый голод. Еще на раннем этапе жизни Артур понял, что почти не чувствует родства с себе подобными. Ему были чужды все те эмоции, что у других называются любовью и привязанностью.

Все остальные люди — его мать, учителя, ребята в школе — слились для него в одного огромного, неизвестного и малопонятного Иного, казались странными и чуждыми, как микробы под микроскопом, объектами, которые надлежит холодно и тщательно изучить, а затем использовать.　

В десять он начал вламываться в чужие трейлеры, крал все, что сумел найти, и обчищал холодильники. Помимо еды и трофеев, его с почти мистической силой влекла возможность заглянуть в жизнь других. Как следует обшарив дом, многое узнаешь о его обитателях. В своих приключениях Артур натыкался на мириады сокровищ: любовные письма и непристойные журналы, судебные повестки, завещания и дневники с откровениями самого разного рода, угрозы ревнивых соперников и мольбы отвергнутых любовников, а как-то раз даже на предсмертную записку, которую автор переписывал снова и снова, пытаясь объяснить то, что, судя по всему, пока еще не совершил.　

С каждым открытием Артур находил очередной ключик к Иным. С каждым открытием хотел узнать еще больше.　

Затем ему стало этого мало. Он расхотел рыться в чужих вещах и часто фантазировал, что почувствует, убивая. Со странной отстраненностью опытного живодера Брин решил, что пора обследовать содержимое не только предметов, но и людей, которым они принадлежат.　

И начал с самого себя. Оказалось, что вскоре наступает своеобразный транс. Боль становится нематериальной, этаким фоновым музлом для нейронов, на которое легко не обращать внимания. А еще физическая боль странным образом заставляет позабыть обо всех остальных невзгодах. Сделав надрезы на собственных бедрах и наблюдая, как из них сочится алая жидкость, Брин почувствовал себя неуязвимым, сильным, всемогущим.　

Впрочем, как он выяснил позднее, когда заставляешь истекать кровью других, это даже лучше.　

В тринадцать Брин убил первый раз, обрушив шлакобетонный блок на голову пьяного бродяги, который заснул рядом с бутылкой на пустой автостоянке.　

А затем убил снова, в четырнадцать: утопил малыша в детском бассейне. Все сочли его смерть несчастным случаем.　

Во время обоих убийств Брин пережил своеобразный экстаз, нечто вроде оргазма, но во много раз сильнее. Незабываемые ощущения, которые он с тех пор вечно пытался освежить.　

Брин покинул материнский дом за день до своего пятнадцатилетия. Джози Мэй снова застукала его с сигаретой и заставила съесть целую пачку «Мальборо», с ухмылочкой наблюдая, как он давится ими одна за другой. На кухонном столе у нее предусмотрительно стояла кастрюля, чтобы дать ему, когда желудок неизбежно взбунтуется против издевательств.　

Артуру понадобились годы, чтобы превозмочь тошноту при одной лишь мысли о табаке, но он все же себя поборол. Просто в пику Джози Мэй. Просто чтобы доказать: она вовсе не победила.　

Через месяц после ужина из «Мальборо» Артур покинул дом и автостопом добрался до Нового Орлеана, где быстро понял, что, хотя темными делишками и воровством всегда можно заработать на хлеб, настоящего богатства и роскоши, к которым он стремится, таким путем не достигнешь.　

Впрочем, это не помешало ему переключиться на более фешенебельные дома. Вот как он пришел грабить викторианский особняк с персиковыми стенами, стоявший на обсаженной азалиями улице в Гарден-дистрикт. Перед частью окон первого этажа владелец предусмотрительно посадил кусты, за которыми было удобно прятаться. Артур взломал раму и проник внутрь.　

Прикарманив несколько безделушек, он прошел прямо к холодильнику и с волчьей жадностью набросился на еду. Сидел перед ним, как дикарь, зачарованный клином света, и обеими руками заталкивал в рот все, что нашел, а затем вдруг залаяла собака.　

Не крупная, из числа тех, о которых Артур уже знал достаточно, чтобы опасаться, а писклявая шавка с противным, словно скрежет железа по стеклу, голосом. Проскользив по линолеуму к Брину, она яростно залаяла. В темноте этот померанский шпиц размером с кота походил на рыжую муфту с ножками.　

Брина разрывали противоречивые желания. Он хотел убить поганца и в то же время хотел сбежать, а еще с рождения побаивался таких маленьких и шумных собак. Но не успел он определиться, как в кухне вспыхнул свет. Все еще сидя на корточках перед холодильником, Артур вскинул взгляд на грузную, но элегантную женщину с полными губами и тяжелыми веками. Она была в бирюзово-золотом восточном халате и тапочках с помпонами.　

— Что ты здесь делаешь? Не видишь разве, что расстраиваешь мою крошку Кейодел? — неприязненно посмотрела на него вошедшая.　

Артур сильнее вцепился в нож. Она была крупной женщиной. Может, убить? Или попытаться сбежать?

— Ты что, домушник, милок? Небось, домушник, потому как для насильника маловат. Никуда не годишься.　

Она захихикала.　

Не выдержав, Артур бросился на нее с ножом. Не успел он опомниться, как женщина проворно уклонилась, одной левой перехватила запястье с оружием, заломила руку Брина за спину и стала душить его предплечьем.　

— Не самая удачная мысль, сладенький.　

Она рассмеялась грудным, наигранным смехом. Сквозь ткань халата Артур почувствовал вставший член, способный сделать честь призовому жеребцу.　

— Ну что, милок, вот тебе на выбор несколько вариантов, — усмехнулся трансвестит Артуру, который тщетно рвался на свободу. — Могу вызвать полицию, чего ты, определенно, заслуживаешь. Могу даже пустить в ход нож, которым ты собирался меня пырнуть, и перерезать тебе, дурачку, горло. Скажу «самозащита» и буду считать, что ты, опять же, получил по заслугам. Либо ты спускаешь штанишки и становишься на четвереньки, чтобы меня умилостивить. Глядишь, после этого я подобрею и выслушаю твою версию событий.　

Но, разумеется, для мисс Ли существовала только одна версия событий — ее собственная, как Брин выяснил за последующие годы.　

Хозяина особняка звали Ли Таттл, или «мисс Ли» для друзей-трансвеститов, порхавших по Французскому кварталу, как яркие бабочки на исходе жизненного цикла, — этакого племени на грани вымирания, что стремится украсить своим присутствием все вокруг, пока еще может.　

Мисс Ли, на то время лет сорока с хвостиком, разбогатела, владея двумя первоклассными барами, один из которых обслуживал чистых геев и телевизионщиков, а второй ориентировался на туристов, пришедших поглазеть на выпендрежников-трансвеститов. Она тут же прониклась симпатией к Брину, чьи тощее тело, неряшливость и порочность напоминали ей о собственном безрадостном детстве.　

Прожив с мисс Ли много лет, Брин привязал ее к себе настолько, что та усыновила его законным образом. Затем, чтобы все выглядело чисто, выждал еще три года, высматривая подходящую возможность. К тому времени ему было двадцать три. Они с мисс Ли много путешествовали, порой маскируясь под элегантную матрону и ее красавчика сына, а порой резвясь в открытую, как джентльмен со средствами и его юный любовник.

На периферии жизни Брина все это время присутствовали женщины, но он тщательно скрывал, что в набор его извращенных наклонностей входит склонность к гетеросексуализму.　

Или к убийствам, если на то пошло.　

Во время совместного круиза по Карибам мисс Ли вдобавок к более экзотичным интересам пристрастилась к подводному плаванию. Толчком, как хорошо понимал Брин, стал смуглокожий инструктор, но затем мисс Ли, чьи спортивные подвиги редко простирались за двери спальни, вошла во вкус и стала заядлой ныряльщицей. Она и его заставила разделить свое новое хобби, хотя он боялся подводного мира и видел в каждой тени кровожадную акулу, а в каждой расщелине средь кораллов — укрытие для мурен.　

Но в конечном счете благодаря воде Брин получил величайший подарок — свободу.　

Возможность представилась во время погружения на пятьдесят футов близ рифа у берегов острова Абако. Наверху покачивалась лодка из проката. В баллонах Брина еще оставалось на пять минут воздуха, и вдруг более тяжелая мисс Ли, у которой тот обычно заканчивался быстрее, похлопала его по плечу и провела ребром ладони по горлу, давая понять, что ей нужен кислород.　

В таких непредвиденных случаях обычно сразу же возвращаются на поверхность и делятся по пути дыханием, передавая друг другу регулятор. Когда Брин отказался помочь, мисс Ли попыталась отобрать регулятор силой. Брин поставил блок и стащил с нее маску.　

Мисс Ли схватилась за свой последний шанс — сбросить пояс с грузом и подняться как можно быстрее, пока в легких еще есть воздух; но Брин обхватил ее за шею, заставил открыть рот и подождал, чтобы тело наполнилось водой, как грелка под краном.　

Брин получил наследство и зажил припеваючи, удовлетворяя хищнические наклонности на нескольких континентах. Не упустил ни одного из тех, кого по-настоящему желал трахнуть и убить.　

До Вэл.　

Ох уж эта сучка, шлюха, пизда!　

Собачка внезапно тявкнула, и Брин понял, что неосознанно стиснул ей ухо. Он уже и позабыл про нее. Думал только о горле Вэл.　

Собеседница с негодованием глянула на него, выхватила любимицу и стремительно ушла.

Брин сверился с наручными часами. Почти полдень. Скудный запас его терпения подошел к концу. Пора позвонить Вэл в номер. Если ответит, он просто скажет, что приехал в Гамбург по делам, вчера вечером заметил ее в вестибюле и хочет возобновить знакомство, пока не уехал из города.　

Портье, то и дело хлюпающий носом прыщеватый юнец с ухоженной бородкой, покачал головой, сморкаясь в платок.　

— Она выписалась.　

— В смысле?　

— Позвонила несколько часов назад. Сказала, что должна уехать из Гамбурга и не успевает вернуться в гостиницу за вещами. Попросила списать оплату за номер с ее кредитки.　

— М-да, незадача. — Брин едва сдерживал злость. — Я адвокат мисс Петрильо и хотел дать ей на подпись несколько документов. Она говорила, когда вернется?　

— Сказала, что не вернется. Что мы можем положить ее вещи на хранение либо выбросить. Для нее это безразлично.　

— Как же так... А она, случайно, не говорила, куда отправится? Портье шмыгнул и пожал плечами.　

— Нет, не говорила. Может, желаете оставить сообщение? Ваше имя и как с вами связаться? В таком случае, если она позвонит, я передам, что вы ее искали.　

Брин передернул плечами и, выдавив из себя улыбку, ответил:　

— Нет, это излишне.　

— Позвольте осведомиться, сэр, по какому срочному делу вы ее разыскивали?　

— Скорая смерть. Эта дама только что узнала, что неизлечимо больна. Дни ее сочтены.

9

Путь в Северную Африку по земле занял у Вэл больше недели. По воздуху туда считаные часы, но Маджид боялся полетов и сказал, что чувствует себя в тесноте самолета точно в гробу. Потворствуя его неожиданной фобии, пришлось ехать поездом: из Мюнхена в Женеву, затем пересадка на юг, в Марсель, далее в крошечную республику Андорру, а потом — по Испании через Гранаду и Севилью.　

В Гибралтаре они судном переправились на марокканский берег пролива, в Танжер, а оттуда железной дорогой добрались до Феса, древнего города у подножия Атласских гор. Вэл, которая еще не была в Северной Африке, предпочла бы один из роскошных европейских отелей в построенной французами части города, где находится вокзал, но Маджид заверил, что знает Фес как свои пять пальцев, и настоял на Фес-эль-Бали, средневековом сердце города, заложенном на рубеже восьмого и девятого веков.　

— Десять тысяч голов, — пробормотал он, пока такси, виляя, объезжало кричащих детей, машины, мопеды и запряженные ослами повозки, а также мужчин и женщин, с головы до ног завернутых в джеллабу — длинный свободный халат, многими любимый в Марокко.　

— Ты о чем? — спросила Вэл, думая, что ослышалась.　

— Просто вспомнил прочитанное. В семнадцатом веке новый правитель, Мулай Исмаил, жестоко расправился с противниками, чтобы укрепиться на троне. В честь победы он послал на стены Феса десять тысяч голов, среди которых были женские и детские. А тела связал тростником, сделав мост для своей победоносной армии.　

— Экий славный малый, — ответила Вэл. — Где-нибудь поблизости еще бродят похожие?　

— Вряд ли.

Маджид вздохнул, словно его это расстраивало.　

Улочки стали совсем узкими и запруженными народом, такси по несколько минут стояло в пробках. За окном уже потянулась древнейшая часть города. Гнетущее ощущение нищеты и скученности гигантского муравейника еще больше усиливали огромные многоэтажные здания. Маджид сказал, что они называются фондуками и были построены много веков назад вокруг внутреннего двора как пристанище для торговцев с их вьючными животными.　

Вэл поражалась Маджиду: замкнутого пространства самолета не выносит, а среди тесно понатыканных домов и бесконечных людских толп чувствует себя совершенно спокойно.　

Улочки стали такими узкими, что две повозки вряд ли бы разминулись, не поздоровавшись локтями своих пассажиров. Наконец такси остановилось перед богато орнаментированными воротами неподалеку от Баб-Буджелуд. Вэл и Маджид прошли через широкий проем, украшенный изразцами с затейливой ручной росписью в исламском стиле, за которым подверглись атаке двух мальчишек, предлагавших услуги гида.　

— Здесь лучше, чем кажется, — сказал Маджид, после того как они скрылись от них в отеле «Каскад». — В восемнадцатом веке здание служило увеселительным дворцом местному визирю.　

— Похоже, с тех пор здесь не убирали. — Вэл проводила взглядом громадного таракана, что пронесся по деревянному полу вестибюля, когда они шли к номеру в сопровождении неряшливого портье.　

Пока Вэл принимала душ, Маджид расставил на обоих подоконниках свои нежно любимые курильницы. К тому времени, как она вышла, завернувшись в полотенца, воздух в комнатушке можно было резать ножом — настолько густым он стал от смеси множества благовоний. Лежа на спине в кровати, Маджид посасывал трубку.　

— Здесь продают травку, угадала?　

Маджид посмотрел на Вэл так, словно она только что сморозила невероятную глупость.　

— Как же иначе? Дорогая, это Марокко.　

— Я имела в виду, по соседству. Вот почему ты предпочел этот отель более новым.　

— Мне нравится здешняя атмосфера. И, пожалуйста, не надо вот этого вот снобизма. Если хочешь потратиться, через улицу есть несколько французских бутиков, а в соседнем здании — пятизвездочный ресторан.

— А что насчет Города и входа в него? Он тоже здесь?　

Маджид прикрыл глаза.　

— И чего тебе так не терпится?　

Вэл схватила вещи, в которых из-за спешного отъезда из Гамбурга провела все путешествие, и начала одеваться.　

— Пойду обследую твои бутики. Нужно купить что-нибудь на смену. Эти тряпки уже пованивают.　

Когда через несколько минут она хлопнула дверью, Маджид уже сопел, выронив трубку из пальцев. Вэл открыла дверь снова и хлопнула ей еще дважды, как можно громче.　

Маджид не пошевелился.　

Французский бутик оказался дорогим, как он и предупреждал. Работали в нем парижанки с маково-алыми губами и сапфировыми стрелками на веках, носившие столько золотых браслетов, что у нормального человека отвалились бы руки. Вэл не стала задерживаться, купив несколько широких брюк, длинных юбок и блузок. Прежнюю одежду она бросила в примерочной кабинке и вышла в обновках: шелковых штанах и тунике с длинным рукавом, примерно такой же, как у самых раскрепощенных местных женщин.　

К ее возвращению в номер Маджид уже пробудился и сонно набивал трубку по новой. Над курильницами вился ароматный дымок. Отобрав трубку, Вэл вытряхнула ее на пол. Маджид ответил настолько яростным взглядом, что мгновение казалось: ударит.　

— Довольно. Ты весь день ничего не ел. Так и до анорексии недалеко, а мне потом возись с доходягой.　

Она чуть ли не силой выволокла его наружу, где воздух пусть и был далеко не свежим, но по крайней мере не дурманил, в отличие от тошнотворно сладкой смеси ароматов в номере.　

Вэл заставила Маджида обойти Баб-Буджелуд несколько раз, а потом повела в ресторан по соседству с гостиницей, который, по его словам, был пятизвездочным. Как оказалось, это не преувеличение. Сидя за низким столом и пользуясь лишь правой рукой, они пальцами брали салаты из апельсинов и моркови, густые, вязкие смеси из помидоров и жареного перца, вкуснейшее тушеное мясо с айвой, черносливом и странно затхлым привкусом засоленного лимона.　

Насытившись, каждый пошел своей дорогой. Маджид — потакать своим наклонностям, Вэл — исследовать мириады запутанных улочек Старого города, заинтриговавшего ее экзотичным убожеством видов, звуков и запахов. Как проводит вечера Маджид, она не спрашивала, но предполагала, что без нескольких плотских сделок ночь считается потраченной зря.

Не многие женщины отваживались в столь поздний час бродить по улицам этого марокканского города, к тому же на прохожих-иностранцев независимо от пола ордами слетались мальчишки, предлагавшие показать различные достопримечательности квартала, как упомянутые в туристических путеводителях, так и более сомнительные.　

Вэл спрашивала себя, знает ли кто-нибудь из этих ребятишек о Городе. Если Маджид упрется, затягивая пребывание здесь, возможно, все-таки придется искать путь самостоятельно.　

Около полуночи, близ музея Дар-эль-Батха на площади Де-Л'Истикл, Вэл завернула за угол и, с потрясением заметив неподалеку Маджида, направилась к нему, но потом резко замерла.　

Он был не один. Почти скрытая темнотой и его телом, перед ним стояла миниатюрная фигурка, берберская девочка лет девяти с затейливо заплетенными черными косами, спрятанными под узорчатым шарфом с бахромой из золотых монеток. Маджид и девочка казались поглощенными беседой. Говорила в основном она. Маджид выглядел непривычно убитым. В какой-то момент его губы задрожали, он закрыл рот рукой.　

Хотя Вэл не могла в точности знать о природе заключаемой сделки, сразу предположила, что та далека от филантропической. Кто бы мог подумать, что Маджида интересуют дети! Какая гадость! С другой стороны, возможно, малышка — связной от поставщика опиума. Но и в этом случае ситуация выглядит лишь немногим лучше.　

Человек, торгующий своим телом, наркоман, а теперь, возможно, еще и педофил. Даже если Маджид и знает путь в Город, где гарантия, что он приведет ее туда?　

Вэл нырнула за проехавшую мимо гужевую повозку и покинула площадь другим путем, чтобы Маджид не заметил.

10

Брин развернул желтоватый бумажный прямоугольничек, который таскал в кармане уже с неделю. Понизу шел ряд ровных печатных чисел. Он списал их с кредитной карты Вэл, перед тем как покинуть жилище Толстозадого. Конечно, искать ее через банк — выстрел наудачу. Обнаружив пропажу, Вэл заблокирует карту и закажет новую, разве что вернулась забрать.　

И в таком случае увидела, во что его стараниями превратилась квартира.　

На губах Брина мелькнула улыбка. Подобная возможность была ну очень приятной.　

Он прочистил горло и набрал телефон горячей линии «Барклей» — банка, выпустившего кредитку Вэл.　

— Чем могу быть полезна? — ответил женский голос, говоривший по-английски с легким акцентом.　

— Меня зовут Ли Петрильо. Боюсь, у меня проблема с кредиткой. — Брин зачитал цифры. — У нас с женой общий карт-счет, и она не находит свою. То ли просто не туда положила, то ли украли из гостиничного номера. — Голос Брина буквально излучал вежливость и честность. — Я тут подумал... вы бы не могли проверить для меня последние операции? Один раз мы рассчитывались картой в гамбургском отеле «Фир Яресцаитен» и, наверное, раза два в местах, которые я не помню.　

— Минуточку. Сейчас гляну.　

Оператор оставила его дожидаться на линии. Брин ерзал, нетерпеливо постукивая пальцами по столику телефонной кабинки в гамбургском аэропорту Фульсбюттель. Затем принялся рассеянно ковырять заусенец на ногте, пока не выступила кровь.　

— Мистер Петрильо?

— Да, я все еще жду.　

— Скажите, ваша жена — это?..　

— Вэл Петрильо.　

— Хорошо, согласно нашим данным, миссис Петрильо приобрела несколько предметов одежды в Фесс, Марокко. Бутик называется «Голубой попугай». Это было пятнадцатого числа.　

Брин чуть не закричал от радости. Вэл все еще расплачивается этой картой. Значит, вернулась за ней. Значит, видела...　

— Что-нибудь еще?　

— В тот же день с карты списали плату за номер в отеле «Каскад». Это Фес, Марокко. С тех пор... ничего.　

Брин записал название города и гостиницы.　

— Прекрасно. Моя жена сейчас путешествует по Марокко, так что, похоже, просто не могла найти карту. Будь она украдена, вор наверняка уже ей воспользовался бы.　

— Звоните, если действительно потеряли карту, и мы выпустим новую. ..　

Брин повесил трубку. Через несколько минут он уже заказал билеты на самолет до Феса, следующий через Марсель.　

* * *

Вэл появилась в жизни Брина почти два года назад и, хоть об этом и не догадывается, спасла ее.　

Он тогда жил в Гонконге, куда перебрался с Бали, где гологрудая древняя гадалка напророчила ему смерть на чужбине. Брин ей поверил. Ему было свойственно воспринимать суеверия всерьез, и он осознавал свою слабость. А также ему было свойственно маниакально-депрессивное отношение к путешествиям. В маниакальной фазе он порхал с места на место, беззаботно наслаждаясь приключениями в экзотических странах и убивая без угрызений совести. В депрессивной внутри умирал некий свет, будто огонь души заливало водой, и Брин жаждал только уединения. Морщился от одного лишь звука чужого голоса, словно его хлестали по плечам вешалкой для пальто. В такие времена он снимал комнату в каком-нибудь дешевом отеле и не выходил днями.

Разудалый убийца чередовался в нем с отшельником-мизантропом.　

В Гонконге Брин вошел в депрессивную фазу цикла с прямо-таки самоубийственным размахом. До этого он хотел вернуться в Штаты и, возможно, снова поселиться в новоорлеанском доме, полученном по завещанию мисс Ли. Однако из-за путаницы с авиабилетами, по крайней мере именно на нее сослалась индонезийская авиакомпания, не смог вылететь с Бали прямиком на родину. Быстрейший путь домой пролегал через Гонконг, в котором можно было пересесть на самолет другого перевозчика, поэтому пришлось сделать крюк более чем в тысячу миль к северу.　

Во время перелета Брину стало плохо. Что-то с желудком. Большая часть пятичасового пути прошла в уборной, концы тела соревновались, пытаясь извергнуть как можно больше токсина в единицу времени. В Гонконге Брин отказался от пересадки и, поселившись в Новом Коулуне (высотной застройке в западном стиле близ оживленной Натан-роуд), несколько дней пластом провалялся в кровати.　

Телесная хворь в конце концов отпустила, но душевная нет.　

Брошенный на произвол судьбы в безумном людском муравейнике Гонконга, он то слонялся без дела по Нефритовому рынку, то сидел у сцены в ваньчайском баре, наблюдая, как красивая проститутка-евроазиатка принимает банкноту своей пурпурной киской. Он чувствовал не похоть и даже не знакомое, бодрящее желание убить, а глубокое тошнотворное беспокойство. Сердце лихорадочно колотилось, тело истекало потом, словно только из сауны. Мир перед глазами начинал меркнуть, и Брин спрашивал себя, что будет, если он и впрямь потеряет сознание в этой чужой стране, где он очнется и с кем.　

Вспомнилось предсказание балийской гадалки. Наверное, она была права. Ему действительно суждено умереть вдали от родных мест. И это произойдет в Гонконге.　

Беспокойство все нарастало. Потребовалась вся храбрость, чтобы выйти из номера и немного пройти по Натан-роуд до ближайшей пристани. Поездка паромом на остров Гонконг заняла пять минут. Там Брин взял такси и отправился на Виктория-пик. Стоял промозглый день. Клочья тумана вокруг горы казались драными саванами привидений.　

Много лет назад Брин уже поднимался на пик в обществе мисс Ли. Запомнилась жара, ослепительное солнце и как мисс Ли высматривала укромное местечко, чтобы приказать ему встать на колени и отсосать. В поисках такого местечка они обошли всю гору: часовая прогулка с захватывающими видами на Коулун и гонконгскую бухту, но без единого укрытия, где юноша может орально ублажить своего пожилого, любящего переодеваться в женское платье товарища.　

Мисс Ли возненавидела Виктория-пик, а Брину запомнились утесы.　

И в этот промозглый, мглистый день он отыскал давно примеченное место, уединенный высокий обрыв далеко от основных туристических троп, на котором лишь низкая ограда не давала свалиться в кусты и на скалы сотнями футов ниже.　

Безболезненная, мгновенная смерть.　

Не то что те, которые годами встречали его жертвы.　

Брин застыл, прикидывая угол, под которым упадет на камни, не чувствуя ни угрызений совести, ни страха — лишь всепоглощающую жажду покончить с жизнью и освободиться наконец из тесной хрупкой тюрьмы черепа.　

— Обожаю высоту, только нервишки пошаливают, — внезапно рассмеялся грудной женский голос. — Так и тянет прыгнуть.　

Ошеломленный странной смесью гнева, облегчения и вины, он обернулся глянуть, кто посмел прочесть его мысли, и увидел ее, окутанную ореолом тумана. На ней были штаны цвета хаки, из-под распахнутой куртки выглядывал довольно строгий свитер с высоким воротом. Туман запутался в ее ресницах, туман шелковым шарфом льнул к горлу. Поначалу Брин подумал, что она создана из водяной дымки.　

— Простите, не понял. Вы о чем?　

Мысль о том, что кто-то узнал, сумел заглянуть в самое сокровенное, пугала до мозга костей.　

— О высотах, — с какой-то бесшабашностью ответила она. — Вечно тянет сказать: «Да пошло оно все к черту!» — и спрыгнуть. С уступов, с утесов, с поручней на корабле или мостов над пропастью. Я, конечно, не прыгаю. Прыгать глупо. И все же я всегда подумываю об этом.　

Наверное, Брин посмотрел на нее с ужасом, потому что она продолжила:　

— В жизни не поверю, что мне одной приходят в голову такие мысли. Зачем тогда все эти перила? В смысле, никто ведь просто так не сваливается. Нужно постараться. Ограждения лишь дают нам еще секунду подумать, сказать себе: «Стоп! Что это я, черт возьми, делаю?» — и вернуться в безопасность.

Он уставился на нее. В мозгу родилась яркая фантазия, на мгновение почти соблазнившая на действия. За руку швырнуть женщину в бездну, которой она так жаждет, и последовать за ней. Полиция решит, что пара любовников пришла сюда покончить с собой либо отвергнутый поклонник в ярости совершил убийство. Смерть с прелестной незнакомкой будет выглядеть довольно романтично.　

И вдруг она рассмеялась снова, низко и мелодично.　

— Видимо, мне нужно больше острых ощущений, чем остальным. Ты тоже такой?　

В тот момент Брин решил, что со смертью женщины стоит повременить и сначала ее трахнуть. Спустившись вместе с горы, они условились о свидании. Депрессия уже немного его отпустила. Суицидальные мысли теперь казались чужими, планами слабого, глупого и незрелого незнакомца, ничтожного пережитка прошлого.　

В первую очередь Вэл привлекла его теми же двумя качествами, за которые он любил мисс Ли, пока та не превратилась в старую зануду: Вэл отличалась той же безмерной, неразборчивой и горячечной потребностью в сексе, как его собственная, а еще она была богата.　

Вскоре Брин понял, что Вэл может дать ему даже больше, чем мисс Ли. Отличный секс, пока не надоест, затем пополнение ресурсов после ее убийства.　

Для последнего, конечно же, пришлось бы вступить в брак, но Брин не видел в этом большого препятствия. Когда он бывал на подъеме, его эго не знало границ. Брин казался себе неотразимым для практически любого партнера, в особенности для женщин, многие из которых жаждали того, что в мужчинах встречается крайне редко: сочетания нежности, образованности и ненасытного либидо.　

Еще в первые мгновения знакомства Брин распланировал для себя отношения с Вэл: сначала ухаживание, потом брак и ее преждевременная смерть. Даже обдумал то, как поступит, если Вэл успеет родить ему ребенка — игрушку из плоти и крови, из которой он сможет вылепить свое подобие. Желание смерти затмили новые амбициозные задумки. Брин опять почувствовал себя сильным. У него появилась высшая цель.　

Вначале все было романтично — полная идиллия. Они днями не вылезали из кровати, предаваясь играм, которые разнообразием посрамили бы «Кама Сутру», а когда начинали уставать друг от друга, приглашали проституток, чтобы разнообразить эротическое меню. Вначале Брин даже тешил себя фантазией, что у Вэл тоже есть тайная жизнь и не только он присматривается к ней, намечая жертвой кровавого убийства, но и она — к нему. Вэл представлялась ему сестрой по духу, женской версией его самого.　

Но в конце концов Гонконг ей наскучил и она решила променять его на пляжи Шри-Ланки. Брин отправился с ней. На этот раз не прошло и недели, как ею вновь овладела жажда перемены мест.　

«Теперь в Австралию», — объявила Вэл и перечислила названия, лишенные для него всякого романтического шарма: Кубер-Педи, гора Ольга и Алис-Спрингс. Брин не горел желанием ехать.　

Вэл дала понять, что это его право, но она не намерена отказываться от планов.　

Игра, подумал Брин. Женская уловка, чтобы сильнее привязать к себе. Он не очень разбирался в подобных хитростях и большую часть своих знаний о них приобрел под сомнительным опекунством мисс Ли. В каком-то смысле, хотя Брин никогда бы этого не признал, он был наивен и неопытен, как школьник на первом свидании. Знал тысячи способов заниматься сексом и сотню способов убивать, но оставался полным невеждой в тонкостях настоящего ухаживания.　

Брин понял лишь одно: момент требует решительных действий, способных изменить баланс сил в его пользу.　

Он предложил Вэл брак, но та отказала.　

Эго не позволило емувыказать разочарование. Брин лишь с улыбкой пожал плечами, сказав «ладно» или что-то вроде того. А потом овладел ею и трахал большую часть ночи. Пыл страсти подпитывало знание, что он убьет эту женщину поутру.　

Но Брин проспал. Место на кровати рядом успело остыть, углубление от головы Вэл на подушке уже разгладилось. Она оставила записку, по большей части состоявшую из банальностей в духе дешевых мелодрам: «Мне жаль», «Желаю самого лучшего» и так далее — все то, что обычно пишут наскучившему возлюбленному.　

Она ушла. Бросила его.　

Его! Артура Квентина Брина!

Украла у него не только возможность еще больше обогатиться, но и удовольствие пролить ее кровь.　

Ярость Брина была так велика, что пришлось дать ей выход, обрушив если не на других, так хоть на самого себя, и он резал собственную кожу — точь-в-точь как в детстве, чтобы успокоиться.

Однако теперь он был взрослым и не собирался наказывать себя слишком долго, если на роль жертвы можно подыскать кого-то еще.　

Той ночью Брин заманил на пляж проститутку и перерезал ей горло, потом жадно принялся поедать ее тело, открамсывая сладкие кусочки один за другим. Стало лучше, но ненадолго. Мысли о Вэл не давали покоя, замысловатые планы мести роились в воображении чумными птицами. С ненормальной детальностью он представлял, как якобы случайно встретится с ней: притворное смущение с его стороны, полное горько-сладких намеков предложение выпить в память былого, а потом, когда Вэл первой двинется к бару, он запустит пальцы в волны гладких волос у нее на затылке и на мгновение сожмет в кулаке, зная, что ей приятны сладостный привкус угрозы и властность и хочется на миг поступиться драгоценной свободой.　

Там, в будущем, Вэл, конечно, согласится лечь с ним в постель — и, ах, что это будет за ночь! Секс перед ее смертью, во время нее и после.　

Стараясь не привлекать внимания, Брин облизнул губы и приказал　

пенису лежать смирно.　

После разговора с представительницей «Барклей» он чувствовал себя на подъеме, окрыленным целью. Взявшим след.　

Он всегда сможет отыскать Вэл, пока та расплачивается этой кредиткой.　

И вскоре, если все пройдет по плану, запустит в грудь сучке руку и сожмет в пальцах еще бьющееся сердце.

11

В каких бы гостиницах и хостелах Маджид и Вэл ни останавливались, он обычно возвращался позже нее, но не на сей раз. Когда Вэл зашла в тесный, как чулан, номер со шторами из дамаста и поблекшим бирюзовым покрывалом, Маджид валялся на кровати, а курильницы и свечи наполняли комнату благоуханным запахом специй и гашиша. Глаза Маджида выглядели заплаканными, но Вэл не успела подумать о причине, отвлеченная мимолетным шорохом, источник которого не смогла определить.　

— Маджид? У тебя все хорошо?　

Из трубки в губах вилась струйка дыма. В тусклом свете бледные волосы, что обрамляли еще более бледные черты, казались заледеневшими водопадами на снегу. Опухшие глаза-щелки посмотрели на Вэл словно не узнавая.　

— Ты сегодня рано, — наконец сказал он.　

— Вот уж не думала, что действую по расписанию.　

— Не стервозничай. У меня выдалась дерьмовая ночка. Один французский педик из отеля «Палас Джамай» заплатил за право мне отсосать в мужском туалете. Затем захотел облапать, нашел мою киску и решил, что это второй анус, который прогнил во мне из-за болезни. — Маджид, театрально вздохнув, затянулся трубкой. — Денег я ему, впрочем, не отдал. Пидор-женоненавистник гребаный!　

— Вот так история!　

— Хочешь еще одну? — Маджид хлопнул себя по округлому заду. — Мы могли бы начать с приема совместной ванны. Иди первой и напусти воды.　

Вэл плюхнулась на постель.　

— Знаешь, я бы лучше послушала твои истории о Городе. Заждалась уже.

— Но мы только прибыли в Фес. Предстоит проехать еще немного.　

— Ты же вроде говорил, что вход в Город расположен на марокканской земле. Как я могу быть уверена в его существовании, если ты не рассказываешь подробностей?　

— Расскажу. Но почему бы тебе для начала не сбегать вниз за кастрюлькой того пряного чая с медом?　

— Почему бы тебе не позвонить вниз по телефону? Они пришлют кого-нибудь с чаем, — нахмурилась Вэл.　

— Не разговаривай со мной таким тоном.　

— Тогда нечего делать из меня девчонку на побегушках. Сначала отсылаешь наполнять ванну, потом за чаем. Того и гляди нарядишь меня в эротическое платьице а-ля горничная.　

Снова послышался шорох. Он исходил из-под кровати.　

— Ты кого-то прячешь?　

Не успел Маджид вмешаться, как Вэл соскользнула с постели, откинула покрывало и заглянула под нее. Оттуда блеснули темные глаза. Затем с обратной стороны кто-то выкатился и рванул к двери.　

Вэл только мельком уловила косы и пыльную одежду, но узнала берберскую девочку, которую видела с Маджидом несколькими днями раньше.　

— Постой! — воскликнула Вэл, но девочка с поношенными сандалиями в руках промчалась мимо и выскочила в коридор.　

— Вот видишь, что ты натворила, — прошипел Маджид. — Ты ее напугала.　

— А что она вообще делала у тебя под кроватью?　

— Малявка невероятно застенчива. Пришла прочитать мое будущее, а как только услышала тебя, спряталась под кровать. Ну что смотришь волком? Что такое?　

— Мне бы стоило задать тебе тот же вопрос. Я уже видела тебя с этой девочкой в нашу первую ночь здесь, но не хотела думать худшее. А теперь нахожу ее под твоей кроватью, а ты обнажен. Я не так уж долго тебя знаю, Маджид, но успела понять, что ты живешь лишь ради секса и наркотиков. Как прикажешь понимать эту девочку под кроватью?　

— Думаешь, я совратитель малолетних?　

— Меня это не удивило бы. Тебя трудно назвать человеком высоких моральных стандартов.　

— Слышать такое от шлюхи вроде тебя больно вдвойне.

— Какой бы плохой я ни была, детей, по крайней мере, не растлеваю.　

— А я, по-твоему, да? Ты что, Вэл, думаешь, я эту девчонку как белую рабыню купил — в этаком североафриканском рассаднике педофилии?　

— Я неправа?　

— Да!　

— С какой стати мне тебе верить?　

— Ну, до недавних пор ты мне доверяла. Почему бы не продолжить в том же духе?　

— Потому что я устала от твоих игр.　

— Тогда позволь показать еще одну... в такую ты вряд ли играла.　

Он протянул Вэл трубку.　

— Я не хочу курить.　

— Ну, пожалуйста! А то так себя накрутила, что аж руки трясутся. Да и секс улучшается. Всего затяжечку-другую!　

— Клянешься, что не собирался совращать эту девочку?　

— Клянусь!　

Взяв трубку, Вэл втянула сладкий, дурманящий дым и задержала выдох. Раздражение начало уходить, сменяясь теплым ароматным сиянием, растекавшимся слабостью по телу. Она затянулась еще. На этот раз дым не просто наполнил легкие, а побежал по жилам, озаряя мышцы неким бледным внутренним светом.　

— Что это? — услышала она собственный, звенящий колокольчиком голос.　

— Высококачественный опиум.　

— Хорошая штука.　

— Согласен. Только одно лучше: заниматься под ним сексом.　

Вэл сделала еще затяжку. Голова свесилась набок, тело начало заваливаться назад, но кровать предугадала направление и поднялась навстречу. Подушки, простыни, матрасы обернулись вокруг мягким, уютным коконом. Ребенок под кроватью почти забылся, Вэл больше не понимала, почему так разозлилась.　

Она заерзала, устраиваясь в этой новой утробе, и вдруг сверху заполз Маджид и начал расстегивать ей одежду.　

Опиум наделил его тело неимоверной, почти пугающей красотой. Нехарактерно вялый член блестел, как полированная слоновая кость. Дальше, как бутон мутанта-цветка, приоткрылась вульва, набухшие лепестки источали мускусное благоухание.

Маджид нагнулся и помог избавиться от блузы. Расслабленно потянувшись вверх, Вэл пробежала пальцем по ложбинке между его грудей. Задержала взгляд на лице. Почему-то оно казалось странным. Глаза, что-то не так с глазами. Смотрят как у зачарованной змеи.　

На мгновение Вэл снова почувствовала себя маленькой девочкой — обычной маленькой девочкой, которая боялась, что в лесах вокруг дома подстерегают тролли и ведьмы, а потом обнаружила в одной комнате с собой куда худших чудовищ, глядевших на нее с ненавистью и похотью.　

Это все опиум, решила Вэл. Лучше даже не думать, на что сейчас похожи собственные глаза. Наверное, как у косого зайца.　

— Там, где я это добыл, есть намного больше. — Маджид снова предложил ей трубку.　

Вэл взяла и втянула сначала дым, а потом сосок Маджида, аппетитно замаячивший прямо перед глазами, когда он наклонился.　

Левого запястья коснулось что-то холодное. Словно издалека донесся шелест шелка.　

— А теперь другую руку, — сказал Маджид, отнимая у нее трубку.　

— Что ты?..　

— Наверняка для тебя это будет не внове, — ухмыльнулся он, привязывая шарфом ее второе запястье. — Впрочем, помнится, ты упоминала о своем страхе перед путами. Страх и возбуждение — две стороны одной медали. Думаю, ты должна сильно завестись.　

— Могла бы, но...　

Она внезапно вспомнила изрезанный, багровый от крови труп в той гамбургской квартире. Как долго Лу прожил, терпя зверские издевательства? Как сильно боролся за свободу? И что так напугало ее в странном взгляде Маджида?　

— ...но ты не ожидала, что я тебя свяжу. Что ж, так даже лучше. Поверь мне, этот раз ты запомнишь надолго. Хочешь еще затяжку, перед тем как продолжим?　

— Нет.　

— Ну же, не ломайся. — Маджид сунул трубку Вэл в губы, и она затянулась ароматным дымом. — Хочу, чтобы ты была под кайфом. Кое-что сегодня, вероятно, окажется тяжелым для нас обоих.　

Перегнувшись через постель, Маджид припал к губам Вэл и, поймав ее выдох, задержал дым в собственных легких.

— Знаешь, тебе не нужен Город. Я познакомлю тебя со многими из его радостей прямо здесь. Сегодня.　

Он стал рыться у себя в чемодане. Вэл наблюдала, тревожась, что наркотик все больше притупляет сознание. Наслаждение путами всегда соткано из противоречий: возбуждение, покорность и паника, словно актеры, что борются за внимание на сцене и, пожав свои пять минут славы, уступают друг другу место в круге света. Из богатого опыта Вэл знала: фишка в том, чтобы, как в жизни, расслабиться и принять правила игры, и тогда наградой станет яростное удовольствие, почти неотличимое от боли.　

— Увы, на днях я получил неприятную новость, — продолжал Маджид. — Не получится взять тебя с собой, как я надеялся.　

— В смысле?　

Он развернулся. Под действием наркотика его глаза казались еще более кошачьими. Пара золотисто-зеленых щелок зачаровала бы Вэл полностью, не отвлекись она внезапно на предмет в руках — длинный нож, загнутый, будто сабля.　

— Не волнуйся. Не собираюсь пускать его в ход, просто хочу, чтобы ты им полюбовалась.　

Маджид провел пальцем по острию. В серебристых лучах луны нож мерцал, как нечто живое, рог экзотического чудовища, лакированный сиянием ночного светила, что пробивалось сквозь полумрак. Подобно своему владельцу, клинок гипнотизировал красотой. Вэл не могла отвести глаз.　

— Я купил его сегодня вечером на Базаре. Впечатляет, да? Гладкий, элегантный, мастерски сработанный... совсем как ты.　

Он прижал клинок к горлу Вэл, чуть ли ее не оцарапав, а затем положил плашмя ей на живот, кончиком к глазам. В тепле комнаты сталь обжигала холодом. Казалось, что от шишек и рубчиков тяжелой резной рукояти на коже остаются углубления.　

— Маджид, пожалуйста...　

— Не бойся, — почти прошептал он. — Помни, это лишь игра. Впрочем, перед тем как продолжим, мне надо купить еще опиума.　

Маджид вынул из чемодана Вэл трусики и, сделав кляп, закрепил его скотчем. Она попыталась протестовать, но издала только бессильный стон, похожий на нечеловеческое мычание Сантоса.　

— Вряд ли ты станешь кричать, но рисковать незачем. Даже если это... — Маджид замялся, и Вэл внезапно со всей четкостью поняла, что он солжет. — ...только игра.

Маджид наклонился и, закрыв ей глаза, по очереди поцеловал веки затем отпер дверь, впустив обрывок спора на арабском и аромат кускуса с ягнятиной на кухне неподалеку. А потом исчез.

12

Вэл неподвижно лежала и смотрела на клинок, залитый светом луны. Кожу покалывало от близости оружия. Пальцам хотелось прикоснуться к металлу.　

Ладно, нужно верить, что это действительно игра — жестокая игра, призванная соблазнить ужасом. Вэл повторила это столько раз, что даже поверила и абсолютная безобидность Маджида стала казаться неоспоримой, как закон гравитации. Тем не менее что-то подсказывало: врет не только Маджид, все куда хуже — она врет самой себе.　

Вэл попыталась вызволиться, подняв шарфы по столбикам кровати, но шелк безнадежно застрял на выпуклостях барочного дизайна.　

Сон казался немыслимым, и все же она задремала, но вначале поплескалась на границе бессознательного, как человек, бредущий по мелководью, перед нырком на глубину, где ждут неожиданные и все более страшные ужасы, обрывочные сны, жалящие, словно осколки стекла. Кошмары, что мелькают перед глазами, будто фрагменты головоломки, лишенные какой бы то ни было системы, но неизменно леденящие кровь.　

— Знаешь, нож был ошибкой. Он не для тебя. Ты заслуживаешь более соблазнительной смерти... я бы сам выбрал такую на твоем месте.　

Вэл вначале подумала, что видит новый кошмар, который маскирует свою иллюзорную природу, подражая голосу Маджида. Затем внезапно осознала, что это не сон, и с придушенным вскриком распахнула глаза.　

Маджид стоял возле кровати. Зрачки были сильно расширены. В Руках — фута три веревки, похожей на те, что временами используют в Марокко вместо пояса. Золотая, она поблескивала от вплетенных в нее металлических нитей.　

Вэл попыталась заговорить, но из-за кляпа слова превратились в невнятное бульканье идиотки или задыхающейся жертвы.

Раздевшись, Маджид залез на Вэл и накинул веревку ей на шею.　

С ее губ сорвался беспомощный, придушенный вздох. Глаза следили за каждым движением Маджида, моля о пощаде.　

Если это игра, подумала Вэл, точка удовольствия давно пройдена. Запястья болят. Сердце готово проломить ребра от страха, с каждым ударом в висках все сильнее стучит кровь.　

Из углов комнаты наползала чернота. В центре, словно в эбеновой раме, смутным пятном белело лицо Маджида — морда гигантского насекомого, рассеченная надвое блестящей золотой веревкой.　

Вэл забилась в кровати, снова и снова переводя взгляд с рук Маджида на его глаза и обратно.　

Он упорно их прятал, и это напугало Вэл больше всего.　

Вначале Маджид поиграл с веревкой, то душа до потери сознания, то отпуская. В какой-то момент Вэл ощутила внутри себя член, толкавшийся в том же ритме, в каком усиливался и ослабевал нажим на ее горло. Глаза против воли закрывались, но, поймав наконец одурманенный взгляд Маджида, Вэл почувствовала, как ее покидает последняя надежда: ни холода, ни страсти, одна отстраненность, словно он смотрит из какой-то шизанутой вселенной, где мука и боль одинаково ничего не значат.　

Веревка врезалась в кожу, и с углов комнаты наползло еще больше темноты, так что осталась только булавочная головка света. Давление в черепе возросло, уши наполнил далекий гул. И вдруг Маджид, с чувством выругавшись, выскользнул из нее и выпустил ее горло. Он не кончил. У него просто опал.　

— Думал, будет интересно нам обоим, но ты все портишь... все разрушаешь! — вспылил он. — Теперь снова придется приводить себя в нужное настроение.　

Казалось, из его глаз вот-вот покатятся слезы.　

Внезапно он бросился к комоду. Шприц и порошок — символы пагубного пристрастия. Вскоре Маджида поглотила возня с наркоманской атрибутикой. Он насыпал героина в ложку и погрел ее снизу зажигалкой.　

За всем этим Вэл наблюдала горестным взглядом, заклинающим покончить с игрой, но не нашла ни малейшего сочувствия на равнодушном лице Маджида.　

Когда пришло время наложить жгут и вкатить дозу, внимание Маджида вновь обратилось к Вэл. Не так давно из-за давления веревки на горло она проглотила часть шелковых трусиков, использованных вместо кляпа. Даже сейчас, когда Маджид ее больше не душил, существовала опасность задохнуться и умереть.　

— Проклятье! — шлепнул ее Маджид. — Не могу смотреть, как ты дергаешься, будто выловленная рыба. Собралась умереть — умирай тихо!　

На этих словах Маджид сорвал скотч и вытащил изо рта Вэл трусики. Прокашлявшись, она попыталась заговорить. В рот будто пепла насыпали.　

— Маджид, это игра?...　

— Нет, задание. У меня нет выбора. Прости. Правда.　

— В смысле «нет выбора»?　

— Я перед кое-кем в долгу.　

— Филакис?　

— Да.　

— А та девочка?..　

— Она доставила его последнее предложение, если можно так выразиться. Отобрать чью-нибудь жизнь, и покровавее. Такое вот условие. Филакис придет в ярость, если узнает, что я не пустил нож в ход.　

— Но почему я?　

— Твое любопытство — твоя погибель. Оно толкнуло тебя на поиски Города. Оно же привело тебя ко мне.　

— Но, Маджид, почему это должна быть именно моя жизнь?　

— Потому что Турку нравится причинять боль и он в курсе, как я... — Маджид, поморщившись, стал искать вену. — Знаешь, просто заткнись, или придется заткнуть тебе рот чем-нибудь еще.　

— Пожалуйста, не убивай меня. Я пока не вправе умереть.　

Он иронично вскинул бровь и переключил внимание на шприц, в который набрал героин.　

— Вообще-то, большинство людей не выбирают момент. К тому же ты сама говорила, что предпочитаешь опасных... людей. Рано или поздно ты бы допрыгалась. С твоим образом жизни безвременная кончина прямо-таки неизбежна, скажешь нет?　

— Но не такая... не от твоих рук. Я почувствовала с тобой сильнейшую душевную близость. Думала, что мы в чем-то... похожи.　

— Ничего подобного! Ты обычная женщина. А я диковинка, и люди платят по два фунта, просто чтобы на меня поглазеть. Он и она в одном флаконе, прима на шоу уродцев и в порнороликах.

— Прекрати!　

— Но и убивать я умею не хуже остальных.　

— Ты пообещал, что отвезешь меня в Город. Сделай хотя бы это a потом...　

— Ты не понимаешь, о чем просишь. Такого места не существует. Это ложь, выдумка людей, которые пресытились всем на свете и в буквальном смысле сходят с ума от скуки.　

— Не заставляй меня умирать так. Только не связанной, будто...　

— ...будто когда-то давно? Кто это был, Вэл? Дружелюбный старый врач, священник? Забавный дядюшка или твоя сумасшедшая мать? Что она такое с тобой делала?　

— О чем ты?　

— Ладно, забей. Уже неважно. К тому же я устал от твоей болтовни. Ты ужасная зануда, годишься только для секса.　

Шприц был полон. Маджид выдавил крохотную капельку, чтобы избавиться от пузырьков воздуха, и воткнул его, но промазал. Игла плясала из-за дрожи в руках.　

— Маджид, что ты имел в виду чуть раньше? Почему Филакис хочет именно мою жизнь?　

— Заткнись! Какая разница? Я пообещал ему и сдержу обещание, не то он не пустит меня обратно в...　

— В Город? Значит, вот как? Получается, Филакис — это Турок.　

— Ну и что с того?　

— Неужели это место так прекрасно, что ты готов убить меня ради возвращения? Зачем вообще тогда покинул Город? Почему не остался?　

Маджид все сильнее бесился из-за собственной неспособности попасть в вену. Пот бисеринами блестел на лбу, стекал по лицу.　

— Город как опиум? — продолжала выспрашивать Вэл. — Хочешь остановиться, бросить, но не тут-то было? Вечно тянет обратно и ты готов заплатить любую цену?　

— Заткнись! — рявкнул Маджид и отбросил шприц.　

Вэл затаила дыхание. От страха затуманенное опиумом сознание несколько прояснилось, и если она все еще была под кайфом, то этого не ощущала. Чувствовала себя окаменевшей от страха, насекомым, застывшим в янтаре. Жилы натянуты как струны, сердце — твердый небьющийся комок.

Раз уж умирать, подумала она, так хотя бы ярко.　

Маджид подобрал нож и, подойдя к кровати, провел клинком между раздвинутых ног Вэл, затем поднялся к шее. Острие проткнуло кожу чуть выше яремной ямки. Вскоре углубление заполнила кровь и потекла по ребрам. Боль казалась чем-то далеким, незначительным. Все чувства сосредоточились на Маджиде.　

— Зачем тебе убивать именно меня? — прошептала она. — Почему бы не кого-то другого?　

— Будь ты проклята!　

— Почему меня?　

Маджид занес нож. Его голос был еле слышен, тих, как шелест насекомьих крыльев.　

— Он знает, что я тебя люблю.　

Маджид ударил дважды — один раз за другим. Клинок рассек кожу, но совсем неглубоко. Целью было перерезать шарфы вокруг запястий Вэл.　

Он небрежно взмахнул рукой, отпуская ее.　

— Ступай, влачи свою никчемную жизнь. Рано или поздно тебя по-любому убьют. Просто не я.　

Вэл вздохнула снова и, скатившись с кровати, начала одеваться. Онемевшие, чужие руки не подчинялись воле, став просто парой бесчувственных чурбанов. Восстановив в них кровообращение, она кое-как натянула джинсы, и тут Маджид запрыгнул на постель с ножом в руке.　

Его глаза безумно сверкали, бледная кожа приобрела нездоровый, малярийный оттенок.　

— Постой!　

Вэл подумала, что он все же решил ее убить.　

— Пожалуйста, Маджид, давай...　

Нож в его руке задрожал.　

Вэл метнулась к двери, но Маджид перехватил ее и бросил на кровать.　

— Говорил же, ты не сможешь...　

Теперь и Вэл услышала, что к номеру кто-то идет. Не было никаких оснований считать шаги предвестниками беды, разве что реакция Маджида, явственно выдававшая ужас. Он метался по комнате в лихорадочном танце бестолковых телодвижений — этакая песчаная мышь, бегающая от окна к окну в тщетных поисках способа сбежать из ловушки.

— Нет, — остановила его Вэл, поняв, что он собирается спрыгнуть. — Слишком высоко. Ты погибнешь.　

Номер располагался на третьем этаже. Оба окна выходили в мощенный камнем проулок, запруженный не только пешеходами, но и пестрой смесью торговцев, которые разложили товары на циновках. Падение с такой высоты не всегда смертельно, но чревато сломанными костями и внутренними разрывами.　

И все же Маджид пытался открыть окно и явно прыгнул бы, рискуя сломать шею, но тут запертая дверь вылетела от мощного удара.　

Во всем своем порочном величии к Маджиду подошел Турок и схватил его за горло жилистой рукой, перевитой крупными венами.　

— Сучка, ты предала меня! — прокаркал он ему в ухо. — Пообещала, что сегодня отнимешь у нее жизнь. Поклялась!　

В ответ Маджид, все еще с ножом в руке, попробовал вывернуться юркой ящерицей. Филакис вырвал из его руки нож и швырнул через всю комнату. Тошнотворно захрустели пальцы. Маджид заскулил.　

— Не стоит, — бросил Филакис, словно догадавшись, что Вэл собралась за ножом.　

Он развернул Маджида лицом к ней. Выбитая дверь позади них манила возможностью побега, но Филакис заступил путь и уставился на Вэл странным оценивающим взглядом, источавшим столько отвращения, что у нее заледенела кровь в жилах.　

Маджид тем временем попытался освободиться и закашлялся оттого, что Филакис сильнее сдавил ему шею. Ладони Турка выглядели как-то странно. Вначале Вэл подумала, что они испачканы кровью, но вскоре поняла: это хна, заклинания и молитвы для защиты от злых духов, традиционные среди берберских женщин.　

Впрочем, Вэл было не до странной суеверности Турка. Вырванный им у Маджида клинок манил близостью — искушение, которое при нынешних обстоятельствах оказалось неодолимым. Вэл схватила нож, намереваясь всадить его Филакису в шею, но замерла от внезапного треска и потрясенно уставилась на зрелище перед глазами.　

Филакиса с Маджидом лизали языки бледно-зеленого пламени. Вначале слабое и неровное, оно быстро росло, покусывая груди и лицо Маджида и буйную растительность на теле его пленителя. Маджид извивался и орал в руках Турка, а тот даже не вскрикнул, хотя огонь уже поднимался по нему, опаляя своим светоносным объятием.

Маджид простер руку к Вэл.　

Она потянулась навстречу, но из пальцев ее любовника выросли когти пламени. Заколебавшись, Вэл упустила момент. Огонь пожрал Маджида с чудовищной скоростью. Рука сгорела, пальцы съежились, как мумии недоношенных младенцев, но перед этим он успел швырнуть какой-то предмет. Не долетев до нее, тот покатился по полу.　

Лица Маджида и Филакиса обвило раскаленными, потрескивающими щупальцами. Кожа шипела и облезала. Оголились и вскоре истаяли блестящий жир, кости и сухожилия. Все крики стихли, а вскоре и движения.　

Пламя взмыло под потолок и образовало воронку, которая, будто демонический дервиш, закружила по комнате, пожирая то, что еще не успела. Несколько секунд она с пугающей прытью резвилась и скакала по ковру, затем утратила размеры и скорость и, фыркнув, исчезла, оставив лишь крошечную кучку пепла и угольков на полу.　

На месте воронки на миг возникло видение: увенчанные шпилями башни и приземистые дома угрюмого мышиного цвета, мерцающие из-за средневековых стен, будто мираж. Вглядевшись, Вэл поняла, что стены сложены из живых человеческих тел, корчащихся, безликих, деформированных и похотливо переплетенных между собой.　

Вэл поморгала, но видение не исчезло, а обрело четкость и глубину. Вспоминая позже, она была уверена, что в тот момент могла шагнуть через возникшую брешь в пространстве. Однако, едва собралась с духом, видение стало полупрозрачным, теряя объем, будто клочья сброшенной кожи. Последние обрывки формы и цвета слились в капельки тумана, повисли в воздухе и развеялись без следа.　

Но даже остолбенело пытаясь прийти в себя от постигшей Маджида участи, Вэл в глубине души ликовала. Мельком увиденное место могло быть только Городом.　

Или же адом. Чем именно, она так или иначе выяснит.　

После Маджида и его таинственного похитителя на полу осталась маленькая кучка останков. Вэл подошла к ней, чтобы изучить.　

Опаленные ошметки ткани и кожи, словно побывавшие в кремационной печи; курительная трубка Маджида или, вернее, ее остатки — оплавленный комок из золота и слоновой кости; стеклянные горошины размером с монету — вероятно, шприц. И, немного в стороне, то, что кинул в нее Маджид, — бледно-зеленый камень чуть меньше куриного яйца, округлый вверху и плоский в основании.

Вэл подобрала его и повертела в руках. Похож на одну из тех курильниц, что Маджид расставил на подоконнике... и если догадка верна, верхушку можно открыть и увидеть свечу внутри.　

В отличие от других баночек, в этой не было шва, способного подсказать, где снимается крышка. Курильница больше походила на цельный кусок камня, оникса или, возможно, малахита. Если так, она служила чисто декоративным нуждам, хоть и напоминала своих близнецов до такой степени, что попросту должна была иметь шов. Наверное, тот сделан более умело и хитро спрятан среди замысловатой резьбы, думала Вэл.　

Она повернула баночку с десяток раз — никаких намеков, что та открывается. Глазированную поверхность покрывает сложный цветочный орнамент. Спирали из листьев и завитки переплетены во вроде бы простой и случайный узор, который при более пристальном изучении дразнит замысловатостью и провокационностью. Вверху закручиваются в почки-узелки извилистые копья тычинок, а по бокам резные цветы сплетаются в настолько фантастичные арабески, что невозможно понять, какие именно растения взяты за основу.　

В конце концов Вэл опустила курильницу, но все же та открыла один из своих секретов. Если погреть в руках, она начинала испускать тончайший мускусный запах, настолько слабый, что Вэл уловила его, лишь когда прижалась носом к камню.　

Как бы там ни было, изучение могло подождать. Во дворе между торговых прилавков собралась толпа и глазела на окна номера — наверное, кто-то заметил всполохи огня. До Вэл донесло крики на французском и арабском, по коридору загрохотали ноги.　

Она не испытывала ни малейшего желания отвечать на вопросы и, схватив сумку, где лежали паспорт и бумажник, через выбитую дверь двинулась к запасной лестнице. Резной кусок камня лежал в кармане. Ничего, она узнает его секреты позднее.　

* * *

Еще несколько дней Вэл провела в Фесе, надеясь, что Маджид каким-то образом уцелел и вернется, но вскоре ей овладела тяга к перемене мест. Вэл поездом отправилась на юго-запад, к пляжам Агадира. Следующим был город Тарудант, торговый центр, приткнувшийся в долине между горными хребтами Высокий Атлас и Антиатлас. Курильница всегда лежала в кармане, чтобы в любой момент можно было вынуть и попытаться разгадать ее устройство.　

В Таруданте, рынок которого предлагал натуральную косметику на основе животного мускуса и целебные зелья из сушеных ящериц, Вэл часами изучала завитки резного узора. Со временем тот будто начал приоткрывать тайны, и порой, если повторить определенную последовательность прикосновений, запах из баночки словно усиливался. Временами аромат становился настолько манящим, что курильница всецело завладевала вниманием Вэл, и она, отдавшись наваждению, полностью забывала о мире вокруг.　

К концу пятого дня в Таруданте, прячась от палящей послеобеденной жары в кафе напротив своей гостиницы, Вэл впервые почувствовала незначительный признак того, что баночка открывается. Вдруг показалось, что часть узора немножко отошла.　

Она закрыла глаза и провела по арабескам, словно слепая, читающая азбуку Брайля. Что-то слегка съехало в сторону, последовал щелчок, и в нос пахнуло почти нечестивым в своей соблазнительности ароматом. Бросив взгляд на ладонь, Вэл увидела в центре резного завитка крошечную щелку. Из нее торчал короткий фитилек, такой же, как в любой обычной свече.　

Может, это способ попасть в Город? Маджид исчез в изумрудных языках пламени. Если поджечь фитиль, оно придет и за ней тоже?　

Поворачивая курильницу в руках, Вэл набиралась храбрости, чтобы подняться в номер и чиркнуть спичкой, и вдруг кто-то ее окликнул.　

Подумав, что Маджиду каким-то образом удалось вернуться, она вскинула взгляд и на секунду остолбенела.　

Нет, этого не может быть!　

— Артур? — прошептала она.　

Брин, нагнувшись, чмокнул ее в щечку.　

— Вэл! Я знал, знал, что однажды тебя найду.

13

Вэл лежала головой на груди Брина, ее кровь медленно сочилась на простыни. Она вдохнула, чувствуя себя одурманенной после секса.　

— Я не знаю. Трахни меня и спроси снова.　

— Ты любишь меня? — поддразнил он, поглаживая Вэл по щеке.　

Месячные начались вчера вечером, когда они с Брином кувыркались в постели. Тот вышел из Вэл и собирался трахнуть ее в рот, и тут она заметила кровь на члене и на мгновение завороженно застыла.　

То, чем он собирался ее трахнуть, больше походило на окровавленное оружие, чем на часть человеческого тела. Она облизала кончик пениса, оценивая резкий металлический вкус.　

— Лучше помойся.　

Брин покачал головой.　

— Мне нравится твоя кровь. Нравится ее вкус.　

Он опустился между ее ног и полизал ей, на лице появились кровавые борода и усы.　

Позднее Брин засунул в нее палец и менструальной кровью написал на ее животе «Я тебя люблю». Слова признания высохли на коже, и лишь утром Вэл смыла их со странным внутренним сопротивлением.　

Теперь она дремала, сознавая, что Артур продолжает ласкать ей лицо и грудь и, словно живого зверька, поглаживает густой коврик волос на лобке. Интересно, спит ли он когда-нибудь? Впрочем, тот Артур Брин, которого сохранила ее память, все-таки иногда спал. Но не тогда, когда мог заняться сексом.　

Тело Вэл охватила приятная истома, но в уме роились вопросы. Слишком уж невероятное это воссоединение. Странно, что они с Артуром наткнулись друг на друга здесь, в захолустном марокканском городке. Проще принять то, что в плане взаимного притяжения между ними ровным счетом ничего не изменилось.　

Не виделись почти два года, но еще помнят каждое прикосновение и текстуру кожи друг друга, каждую любимую позицию и ласку. Такое чувство, будто они все это время трахались, только мысленно.　

«До чего же удивительно, — подумала Вэл, — с нашей неожиданной встречи с Артуром я ни разу не вспоминала о Маджиде и Городе. Оба словно перестали существовать, стоило мне вновь оказаться в объятиях бывшего любовника, чье предложение брака когда-то отвергла».　

— До сих пор не верится, что ты здесь, — пробормотала Вэл. — В наш последний раз ты сказал, что хочешь вернуться в свой новоорлеанский дом, мол, путешествия по миру тебе надоели и ты готов довольствоваться Французским кварталом и Батон-Ружем.　

— Я заскучал. Вернулся в Гонконг и пожил там немного. Затем начал читать Андре Жида и Камю и решил собственными глазами глянуть, действительно ли Северная Африка такое декадентское местечко.　

— Ну и как впечатления?　

— Полагаю, она для тех, кто предпочитает декадентствовать под запах верблюжьей мочи и неподмытых гениталий.　

Она рассмеялась.　

— До сих пор отличаешься «эклектичностью вкусов»? Вроде так ты однажды выразился?　

— В смысле по-прежнему ли мне нравится общество привлекательных юношей? — Наклонившись над Вэл, он покатал языком ее соски, и те в ответ превратились в отвердевшие горошины. — Сейчас нет. Сейчас мужчины — последнее, что у меня на уме.　

— Вот как? Предпочитаешь мою дырочку тугим мальчишеским попкам и девственным членам? Думаю, это комплимент.　

— Причем незаслуженный. В особенности после того, как ты со мной обошлась.　

— Ты стал вести себя слишком собственнически. Я видела только один выход — уйти.　

Брин потянулся через постель за пачкой французских сигарет и за жигалкой, положенных туда ранее. Закурил и, словно спохватившись, спросил у Вэл, не возражает ли.　

— Лишь бы у тебя это не превратилось в привычку. Когда ты начал курить?

— Я никогда и не бросал.　

— Странно, не помню за тобой такого.　

— Я скрывал. Тебе было лучше не знать об этом маленьком недостатке.　

— А теперь он неважен?　

— Теперь я бы предпочел в наших отношениях большую честность.

Вэл отвернулась. Честный разговор страшил ее сильнее всего.　

— Я всегда честна с тобой, Артур.　

— Даже когда ты... — Он замолк, пытаясь совладать с голосом, и уже спокойнее продолжал: — Даже когда ты не смогла мне прямо сказать, что уезжаешь. Даже когда отделалась запиской. Не очень-то честно это выглядит. Больше смахивает на поступок отпетой трусихи.　

— Я не знала, как еще от тебя уйти.　

Отвернувшись, Брин выпустил в потолок струю сизого дыма.　

— Знаешь, чего я никак не мог понять? Зачем тебе вообще понадобилось от меня уходить?　

— Я испугалась, что не смогу с тобой порвать. Либо сейчас, либо никогда. Не хотела попасть в ловушку и вместе с тем все больше к тебе привязывалась. А потом ты еще и брак предложил. Мне стало слишком страшно. Оставалось только бежать.　

Брин резко потянул ее левой рукой за волосы и отпустил.　

— Ты заставила меня страдать. Я проснулся и узнал, что ты меня бросила. Каково, по-твоему, мне было?　

— Прости.　

Брин вздохнул:　

— Точь-в-точь девочка, которая извиняется за то, что съела слишком много печенья. По-твоему, «прости» способно искупить, как ты со мной поступила?　

Вэл, высвободившись, перевернулась на живот.　

— Скажи, Артур, наша неожиданная встреча в Таруданте... она действительно совпадение?　

— Что же еще?　

— Вот и расскажи мне.　

— Ну и самомнение у тебя, милая, — рассмеялся Брин. — Думаешь, я проехал за тобой через полсвета или выслеживал после двух лет порознь? Кто я, по-твоему? Маньяк-преследователь мирового масштаба? Раз так, значит, у меня мозги набекрень и я опасно одержим тобой.

Вэл пробежалась пальцами по груди Брина, обвела ногтем его пупок.　

— Ты, Артур, всегда был для меня темной лошадкой. Кто тебя знает одержим ты или нет. Полагаю, в этом часть твоей притягательности.　

— Мы могли бы начать все. с чистого листа. Притворимся, что эти два года порознь — просто зря потраченный уик-энд.　

— Ничего не выйдет. Я не изменилась, ты ведь понимаешь. К тому же хотела бы еще попутешествовать.　

— Здесь, в Марокко?　

— Сама пока не знаю.　

— Что ж, если ты мне настолько не доверяешь, что даже отказываешься говорить о своих планах...　

— Дело не в этом.　

Сколько уже можно задавать вопросы? Пусть бы он ушел. Но как выставить Артура за дверь, если сама предложила разделить номер на те несколько дней, что он в Таруданте? Утром Брин переехал с вещами — всего один чемодан и кожаный несессер. Кто бы мог подумать, что Артур путешествует налегке или посещает столь удаленные и нешикарные места, как Тарудант? Но, возможно, он изменился. Возможно, их встреча действительно случайность.　

А вот сексуальные аппетиты Брина, безусловно, не изменились. Помня о них, она и пригласила его к себе. В отличие от множества знакомых мужчин, которые трахаются ради оргазма, Брина, похоже, завораживает сам процесс, проникновение в других и в него самого. Тело получает удовольствие, но ум — совсем как у нее — всегда остается неудовлетворенным.　

Вэл просунула руку между ног Артура и нащупала вновь отвердевший член.　

Удивительно, подумала она, как ей вообще удалось его бросить — его, самого лучшего любовника в своей жизни, — и даже не оглянуться.　

Видимо, причина в страхе.　

В страхе влюбиться.　

В страхе, что любовь привяжет ее к нему и никогда не позволит уйти.　

— Скажи мне правду, Вэл, — все еще лежа на боку, Брин скользнул в нее и обвил ногами, — разве ты не этого хочешь? Неужели думаешь, что кто-то где-то будет лучше меня?　

— Ну и у кого теперь самомнение?

— Мужчине оно пристало больше.　

— Сексист.　

— Согласен, но ты не ответила на вопрос.　

— Возможно, я и не найду никого лучше тебя, Артур, зато к моим услугам разнообразие. Уж ты-то должен понимать его притягательность.　

Впрочем, за этими словами стояло куда меньше убежденности, чем хотела бы Вэл. Ничто не предвещало новой встречи с Брином, но вот он здесь... то же мускулистое, будто высеченное скульптором тело, полные, чуть изогнутые губы — и глаза, незабываемые глаза глубокого кобальтового цвета, как в той точке под водой, за которую уже не проникает свет и где насыщенная синева наконец сменяется черным.

Брин опустился на Вэл и закинул ее ноги себе на плечи, а затем, углубляя толчки, обхватил ее запястья одной рукой и завел ей за голову.　

— Зря ты от меня сбежала.　

— Если бы осталась, мы бы уже давно друг другу опротивели.　

После этого Вэл закрыла глаза и отказалась отвечать. Она всегда считала, что Брин слишком много говорит во время секса. Порой это были непристойности и шуточные угрозы, а порой низкое, почти нечленораздельное бормотание, будто он на самом деле не с ней, а где-то далеко, внутри собственной головы, и болтает сам с собой во время очередной мастурбации.　

Вэл находила эту привычку странной и приучила себя не обращать на нее внимания — отчасти чтобы не отвлекала, отчасти из страха перед тем, какое направление могут принять его солипсистские диалоги. Она сосредоточивалась лишь на физических ощущениях, не лишенных привкуса изнасилования — с таким пылом брал ее Брин, не уступавший ей яростностью своего голода.　

Он бросился на киску Вэл, как на врага, и вскрикнул, кончая, а затем несколько мгновений дрожал на ней, пока разгоряченные тела остывали и дыхание восстанавливалось.　

Брин погладил ее по волосам, которые так безжалостно спутал. Обвел контур губ. Всосав предложенный палец, Вэл ощутила вкус собственных соков: мускуса, мочи и меди.　

— Когда-то я тебя любил.　

— Знаю. Вчера вечером. Ты написал признание кровью на моем животе.　

— Я о настоящей любви. Той, что не смоется на следующий день.

— Значит, больше ты меня не любишь?　

— Не знаю. Если хочешь, чтобы я снова в тебя влюбился, придется показать себя достойной этого.　

Вэл отвернулась, чтобы Артур не увидел ее улыбку.　

«Достойна любви? Вот в чем проблема с этой “любовью”, — подумала она. — Ее вечно сопровождает заоблачный ценник. Даже Маджид чуть не убил меня, несмотря на уверения в чувствах. Что до Артура, вряд ли он способен любить кого-либо дольше, чем длится оргазм. Брин просто манипулирует мной, пытается убедить, что, бросив его, я легкомысленно отшвырнула нечто ценное. Хочет, чтобы просилась обратно и дала ему удовольствие отказать».　

Брин затушил сигарету и потянулся за новой. Последние дни он отошел от правила «только одну в сутки», и теперь пачка была пуста.　

— Надо купить еще.　

— А может, не стоит? И так вся комната провонялась.

— Сексом.　

— Сексом и канцерогенами.　

— Любовь моя, — Брин поцеловал ее в лоб, веки, кончик носа, — учитывая твою сексуальную неумеренность, канцерогены — последнее, что должно тебя беспокоить. При твоем образе жизни ты ни за что не дотянешь до сорока.　

Он выскользнул из кровати и стал одеваться. Вэл наблюдала, любуясь плоскостями и линиями его тела, игрой мускулов на обнаженной спине.　

— В двух кварталах есть ларек с сигаретами. — Он нагнулся обуться. — Вернусь через несколько минут.　

Вэл проводила Брина взглядом из окна четвертого этажа. Белокурые волосы и высокий рост выделяли его на многолюдной улице, пока он не скрылся, завернув за угол.

«Боже, — подумала Вэл. — Да я в него втрескалась. Два года прошло, а сердце по-прежнему замирает».　

Снова путешествовать вместе, вернуться в Европу или пожить в его пышном старинном особняке начала века где-то в Новом Орлеане — насколько это вяжется с ее противоречивыми целями? Плюсов тут больше или минусов?　

Таких ненасытных в постели мужчин она еще не встречала. Его аппетиты не уступали ее — редкая находка. Хотя Брин порой замыкался в себе и вел себя как собственник... а еще был скрытным. Слова лишнего о прошлом не вытянешь.　

И все же... фантазировать, что он действительно мог влюбиться в нее, а она в него, так заманчиво.　

Еще несколько дней, пообещала себе Вэл. А затем разрыв, не то к великолепному сексу можно пристраститься настолько, что не хватит воли уйти. Она зажжет свечу в курильнице и посмотрит, не удастся ли перенестись с ее помощью в Город, к Маджиду.　

Она рассеянно провела пальцем по курильницам и свечам Маджида, выставленным в ряд на подоконнике, но незажженным. Та, которую он швырнул, была спрятана в кармане вещмешка. Вэл не сомневалась, что его прощальный подарок это ключ, который поможет ей проникнуть в Город.　

Вэл вынула курильницу и, бережно держа, залюбовалась сложным узором. Отчасти она злилась на себя за то, что не зажгла фитиль, когда в ходе многочисленных ухищрений все же открыла курильницу. Другая, более осторожная, часть советовала подождать.　

«Уже скоро, —пообещала себе Вэл. — Как только расстанемся с Артуром».　

Она вновь спрятала этот притягательный предмет в вещмешке.　

«Тайны... Обвиняешь Артура в скрытности, но сама тоже хороша. Вы только нашли друг друга, а ты уже планируешь новый побег».　

«Но он нарочно меня разыскивал. Я уверена».　

История о том, что он несколько месяцев жил в Гонконге, попахивает ложью. Артур всегда ненавидел Гонконг. Да и его интерес к Северной Африке кажется сомнительным, разве что к здешним мальчишкам. Глянуть бы в паспорт Артура, чтобы выяснить, где он на самом деле провел эти два года.　

Вэл вяло пнула дорогой итальянский чемодан, прислоненный к стене одежного шкафа. Затем нагнулась и попробовала открыть.　

Заперто! Впрочем, Брин наверняка носит паспорт с собой.　

Несмотря на эту мысль, Вэл все равно решила проверить еще одно возможное место и расстегнула молнию на несессере, который Артур оставил в ванной. Обычный набор мужских одеколонов, дезодорант и крем после бритья. А вот и кое-что еще. Коробок спичек, только почему-то не шуршит.　

Открыв его, Вэл обнаружила крошечный ключ.

Через миг она уже приступила к осмотру чемодана. Одежду Артур, разумеется, повесил в шкаф, и вскоре стало ясно, что ничего особо интересного внутри чемодана нет. Паспорта уж точно. Несколько запасных пар носков и трусы-бандаж для защиты мошонки, презервативы какой-то иностранной марки, ремень от Гуччи, купальный костюм, парочка порнографических журналов: трансвеститы, море латекса, пышногрудые амазонки, хлещущие связанных мужчин по обнаженным ягодицам.　

Удостоив фотографии лишь мимолетным взглядом, Вэл положила порнушку на место. Ничего. Меж тем Артур вот-вот вернется. Нужно...

Хм, что это засунуто в угол вместе с носками? Еще недавно ткань прикрывали журналы. Она переливается, как шелк, но в то же время старая и ветхая. А еще почему-то кажется знакомой.　

Вэл осторожно подняла находку, и та сразу разделилась на две части — еще недавно они были скатаны, а теперь развернулись в пару крошечных китайских туфелек, украшенных вышивкой.　

Китайские туфельки. И связанный, жестоко убитый Лу, засохшая кровь, что набежала изо рта, ушей и глаз, запачкав многочисленную, вогнанную в лицо обувь. Выколотые глаза и выбитые зубы. Лужа запекшейся крови, в которой он сидел.　

А сделал с ним это Артур. Тот самый человек, с которым она последние полчаса занималась сексом. Тот самый, кто душил ее за шею.　

Артур...

14

Вэл выронила туфельки, потом заставила себя их поднять и, скатав, вернула на место. Руки тряслись так сильно, что запереть чемодан удалось только с энной попытки.　

Надев джинсы и майку, она сунула в карманы паспорт и деньги. Достаточно. Артур вернется с минуты на минуту. Пора уходить.　

В коридоре Вэл вспомнила про курильницу и вернулась.　

В таком вот виде, когда Вэл, опустившись на колени перед вещмешком, перекладывала в карман джинсов маленький кусок камня, Брин ее и застал.　

— Чем это ты занимаешься?　

Стремительно вскочив на ноги, она чуть не потеряла равновесие. Пришлось опереться на стену.　

— В номере слишком дымно, — прерывисто дыша, ответила Вэл. — У меня разболелась голова. Решила подышать свежим воздухом.　

— Не советую. Тебе только станет хуже. Снаружи настоящее пекло.　

Она попыталась пройти мимо него.　

— Тогда просто посижу внизу.　

— Не уходи. Я только вернулся. Думал, найду тебя в постели, а тут — бац! — ты уже оделась и куда-то уходишь. — Его глаза опасно сузились. — Надеюсь, у меня не дежавю и ты не собираешься снова меня бросить ни с того ни с сего?　

— Артур, не будь параноиком.　

Вэл двинулась к выходу, но Брин схватил ее за предплечье.　

— Позволь, я тебя провожу.　

Развернувшись, она попыталась не выказывать страха — лишь легкую злость на его подозрения.

— Ты не можешь вот так идти. У тебя майка наизнанку, словно ты одевалась в ужасной спешке.

— Похоже, я не обратила внимания, — вяло улыбнулась Вэл.　

— Вот как? Ты что, действительно одевалась в ужасной спешке?　

— Не говори глупостей!　

Не желая хотя бы частично оголяться перед ним, она удалилась в ванную и вскоре вернулась в нормально надетой майке.　

Брин за это время вытащил чемодан и, стоя перед ним на коленях осматривал.　

— Скверная девчонка! Вижу, ты порылась в моих вещах. Мог бы и догадаться, что ты попытаешься открыть чемодан, но надо же... тебе хватило старательности отыскать ключ. — Он протянул его Вэл. — Только вот, дорогая, ты забыла его в замке.　

— И знаешь, находки меня так удивили! — Выпрямившись, она с вымученной улыбкой обняла Брина за шею. — Я очень на тебя сердита, Артур!　

— Сердита? Я обнаружил, что ты рылась в моих вещах, но сердиться почему-то вздумала ты. Умно, Вэл, только ничего у тебя не выйдет.　

— Теперь я понимаю, почему ты закрывал чемодан. Прятал от меня кое-что, чего стыдишься. Свои грязные журнальчики. Весь этот эротичный латекс. Как ты мог скрывать от меня такое?　

Вэл попыталась к нему прикоснуться, и он отодвинулся еще на шаг. Невероятно, однако отступал именно Брин.　

— Неважно. Ты не имела права шпионить.　

Он оторвал крышку у вынутой пачки дешевых марокканских сигарет и, вытряхнув одну, поджег зажигалкой «Данхилл». Руки у него тряслись, чего раньше Вэл за ним не замечала.　

— Да ладно тебе, — попыталась она разрядить ситуацию. — Давай вернемся в постель! Будем смотреть твои журналы. Глядишь, найдем что-нибудь вдохновляющее. Я была плохой девочкой, но обещаю загладить вину. Вот увидишь, нам будет хорошо.　

Только сумеет ли она сдержать обещание? Сможет ли прикоснуться к Артуру и не закричать? Ведь он способен живьем содрать с человека кожу и вогнать ему в глазницы пятидюймовые каблуки.　

— Ну, Артур, что скажешь?　

На этот раз он позволил погладить его по щеке и поцеловать в губы. А еще ничуть не изменился в лице, когда она отстранилась и пообещала, будто мать, желающая задобрить конфетами капризного ребенка:　

— Я даже позволю меня наказать.　

— О, дорогая, — сделав глубокую затяжку, он свободной рукой погладил Вэл но волосам. — Разрешаешь тебя отшлепать?　

Она следила за его глазами, холодными и безжизненными, словно потухшие звезды в далекой галактике.　

— Да.　

— И кусать соски?　

Не выдает ли ее голос? Понимает ли Брин, как сильно у нее во рту пересохло от страха?　

— Разумеется.　

— И остальное?　

Вэл кивнула. Его губы приблизились к ней почти вплотную. Она больше не видела глаз Брина, только рот, что скользил над ней, чуть изгибаясь в белозубой улыбке.　

— О, милая, это просто шутки. Неужели ты думаешь, что я действительно причинил бы тебе боль?　

Брин поцеловал Вэл, затем поднес к губам ее руку и тоже поцеловал, после чего стремительным движением затушил о ладонь сигарету.　

Вэл взвыла от боли, и Брин отвесил ей оплеуху, которая отбросила бы ее к стене, если бы одновременно с этим он не выкрутил ей запястье и не рванул на колени.　

— Что ты нашла в моем чемодане ? Что?!　

— Ничего, Артур! Прекрати! Не понимаю, о чем ты?　

— Ах ты лживая потаскуха!　

Он перехватил молотившие по нему руки, прижал к бокам Вэл и обездвижил коленями. Она закричала, зовя на помощь.　

Брин дважды врезал ей кулаком, удары отдались в черепе, будто залпы из пушек. Во рту появился вкус крови, перед глазами запульсировала кислотно-неоновая пелена.　

— Все могло сложиться иначе, куда приятнее для нас обоих. Но нет, тебе понадобилось все изгадить, длинноносая ты шлюха. Снова смешала мне планы. Зря не убил тебя в нашу первую встречу. Не стоило ждать.　

Вэл выплюнула кровь.　

— Ты последовал за мной из Гамбурга.　

— Конечно.

— Тот мужчина, с которым я пошла... Лу... ты убил его.　

— И как мне кажется, весьма подходящим образом. Он умер, ощущая запах обувной кожи в мозгу, причем в буквальном смысле. Представь, какой экстаз!　

— Кого еще ты убил?　

— Ну, например, твоего персидского жеребчика.　

— Резу?　

— Отличный хобот ты себе выбрала, надо отдать парню должное. Только после того, как я с ним позабавился, он превратился в очередную девчонку.　

— Черт, Артур, да ты чудовище!　

— Когда я тебя трахал, ты так не считала.　

Он достал из заднего кармана зажигалку «Данхилл».　

— Значит, я чудовище, да? Скажи, Вэл, как, по-твоему, выглядят монстры? Кто-нибудь с выжженными глазами и собственным обугленным носом в руке?　

Брин щелкнул зажигалкой и поднес язычок пламени к щеке Вэл.　

— Артур, не надо.　

Она замотала головой в тщетной попытке уклониться от огня. Брин приблизил зажигалку к мочке. Вэл вскрикнула, почувствовав, как поджаривается ее кожа.　

— Заткнись!　

Брин задрал ей футболку. Одной рукой впился в десны, зажимая рот, второй поджарил сосок.　

Боль вспыхнула алым фейерверком. Судорожно изогнувшись, Вэл поймала его палец зубами и прокусила до кости.　

Настал черед Брина закричать. Взмахнув руками, он отшатнулся, и зажигалка улетела в другой конец комнаты, а Вэл обрела свободу, развернулась, вгоняя в спину занозы, и с ноги ударила Брина в лицо.　

Тот упал на кровать, но почти сразу вскочил и успел перехватить Вэл на пути к выходу. Одной рукой впился в волосы, а второй стал избивать. Удары градом сыпались на лицо, шею и плечи. Вэл попыталась защитить лицо, и он врезал ей в живот. Ее парализовала боль, воздуха не хватало. С краев комнаты начала наползать темнота.　

Колошматя Вэл, он говорил не смолкая. Больше не криком, а ровным занудным тоном школьного учителя, которого достали глупостью ученики.

— ...тупая шлюха... ты все испохабила... мог бы тебя любить, но ты не дала... мог бы убить тебя... любить, убить, любить, убить... — Скачки слов отмеряли ритм, как своеобразный метроном, сопровождающий удары.　

Но вот Брин выпустил волосы Вэл, и она рухнула на пол. Из носа и рта текла кровь, дыхания на крик о помощи не осталось. Мышцы, что помогали легким расширяться и опадать, свело в спазме. Воздуха едва хватало, чтобы оставаться в сознании.　

Заслонив собой выход, Брин наблюдал за ней с холодной отстраненностью.　

— Ну и жалко же ты сейчас выглядишь. Даже не верится, что я потратил на тебя столько времени. Приехал в такую даль, пошел на такие усилия. И все лишь ради того, чтобы увидеть, как ты истекаешь кровью у моих ног. Как ты сдохнешь!　

Он медленно шагнул к ней. Помогая себе локтями, Вэл попятилась от него. Что-то врезалось в бедро... курильница в кармане.　

— Раздевайся, — ухмыльнулся Брин. — Ну же, снимай одежду, не то сам сорву. Хочу смотреть на синяки и отметины от ожогов. Хочу трахать тебя, пока избиваю до смерти. И после тоже буду трахать. — Он передернул плечами. — Хочу проверить, правда ли мясо слаще, если его хорошенько отбить.　

— Дай мне минутку, — тяжело выдохнула она.　

— Да я и так отдал тебе два года своей жизни, сука!　

— Н-нечем дышать.　

— Н-да, скверно. Все болит, наверное. Вот тебе, чтобы отвлечься.　

Он пнул Вэл под ребра. Со стоном скрючившись на полу, она схватилась за бока. В нескольких шагах поблескивала зажигалка Брина. Он пнул снова, и позвоночник прострелила острая боль.　

Вэл позволила удару ее перевернуть. Пальцы сомкнулись вокруг «Данхилла». Вторая рука вытащила из кармана джинсов курильницу.　

Щелкнула зажигалка.　

— Думаешь, такой маленький огонек способен мне навредить? — рассмеялся Брин. — Думаешь, испугала меня?　

Она перегнулась пополам, словно от боли, и подожгла свечу. Фитиль вспыхнул и сразу же потух.　

Брин встал над Вэл.　

— Полезай на постель и раздевайся. Живо! Не то буду пинать в живот, пока кишки через жопу не вылезут!

— Ладно, подожди... минутку.

Она поднялась на колено, словно собираясь встать, и вновь поднесла огонь к фитильку.　

«Пожалуйста, пожалуйста!»　

На этот раз получилось и он в мгновение ока сгорел почти до основания. Языки зеленого  пламени окутали ладонь Вэл, перекинулись на одежду, волосы, кожу. Пробрались в рот, лизнули влажность глаз, заползли в уши. Тело начало покалывать от желания, затмившего боль своей яростностью, свободой и безграничностью. Сквозь огонь она увидела Брина, который, вжавшись в стену, смотрел на него непонимающим взглядом. Казалось, еще немного — и его глаза выкатятся из орбит.　

Однажды он подался вперед, словно решив проверить реальность видения, но отдернул руку прежде, чем коснулся зеленого пламени.　

Опустив взгляд, Вэл увидела, как огненные языки пожирают ее тело. Нижняя часть уже стала текучей, будто подтаявший до прозрачности лед.　

Взвыл яростный ветер. Сквозь безумное кружение огня мелькнули высокие стены и бетонные крыши кубических мышино-серых построек.　

Огонь взметнулся и пожрал то, что от нее еще оставалось. Боли не было, лишь холодное, слепящее сияние, от которого все органы чувств отказали один за другим. Осталось лишь вожделение.　

Оно проникло в каждую пору и принесло забытье.

15

Через несколько минут Брин собрался с духом и, отклеившись от стены, обследовал место, на котором странное зеленое пламя превратило Вэл в пепел.　

Осмотрев его, он усомнился в собственном здравомыслии. Деревянный пол, которому бы следовало заняться как спичка, даже толком не закоптился. Осталось только несколько подпаленных прядей и клочков обугленной ткани.　

Лишь вещи Вэл в номере свидетельствовали о том, что она все-таки не приснилась. Одежда в шкафу, туалетные принадлежности в ванной комнате, запах, еще хранимый кроватью.　

«Данхилл», помогший Вэл каким-то образом превратиться в огонь, валялся там, куда выпал из ее рук.　

Брин тупо застыл над зажигалкой. Столкнувшись с загадкой, он оказался к ней не готов. Его ум привык иметь дело с предсказуемым, приземленным миром кровоточащего мяса и ломающихся костей — к тому, чем можно управлять и манипулировать. И теперь Брина слепила ярость к той, что так жестоко оставила его в дураках.　

— Будь ты проклята! Проклята! Проклята!　

С его губ сорвался вопль ярости. Одним взмахом Брин смел все с комода: зеркало разлетелось на ртутно поблескивающие осколки; помада и серьги звякнули о пол; флакон его одеколона, стоимостью сто долларов за унцию, разбился о стену и потек по ней мускусными струями. Сбросив одежду Вэл с вешалок, Брин изорвал ее в клочья. Остатки искромсал на кусочки. Затем, удовлетворившись причиненным ущербом, пырнул подушку, на которой лежала головой эта дрянь, и превратил занавески чуть ли не в шелковую бахрому.　

В разгар этого припадка внимание Брина привлекли курильницы и ароматные свечи, которые Вэл выстроила на подоконнике, и ум, отчасти прояснившись, родил из хаоса одну-единственную логичную мысль: мерзавка использовала для побега похожий предмет. Почему бы не попытаться последовать за ней тем же образом?　

Брин подобрал «Данхилл» с пола и, начав с ближайшей свечи, прошел вдоль всего ряда, зажигая каждую сандаловую палочку, каждый фитиль.　

Наградой за труды стал ароматный запах и маленькие, заурядные огоньки.　

— Черт бы ее побрал!　

Он швырнул зажигалку через весь номер и размашистым ударом смел все с подоконника подчистую, затем огляделся, ища, что бы еще уничтожить.　

Единственным предметом в комнате, не затронутым его яростью, была бутылка дешевого вина, початая накануне. Брин вынул пробку и жадно хлебнул. Затем отнес бутылку в ванную вместе с ножом, которым еще недавно мстительно кромсал шторы и остальное. Здесь он разделся и, сев на пол, утешился тем же образом, что и в детстве: неспешно наносил себе длинные порезы и смотрел на собственную кровь. Вместе с ней уходила ярость, а потом Брина сморил сон.　

* * *

Брину снилась толпа. Люди с окровавленным оружием в руках гнали его по лабиринту узких проходов и лестниц, крича, будто в одну глотку. Казалось, это гудит рой обозленных ос.　

Преследователи приближались. По лбу Брина струился горячий пот. Проснулся он от ненормально громкого женского вопля.　

Сирена.　

Встав, Брин отворил дверь ванной и тут же ее захлопнул.　

Перед ним бушевала огненная стена. Настоящее пламя, а не то изумрудное, что таинственным образом вызвала Вэл, скакало по сорванным с окон, истерзанным занавескам. Изголовье кровати и часть пола тоже горели. Под потолком собиралось удушающее облако дыма.　

Брин выругал себя за то, что не погасил свечи и курильницы. Мозг лихорадочно работал. Помнится, в чем-то из прочитанного писалось, как действовать в таких случаях. Нужно напустить воды в ванну, заткнуть щель под дверью мокрыми полотенцами и ждать спасателей.　

Но снаружи настоящий ад, и единственный выход прегражден огнем. Пламя не успеют погасить вовремя. Никто даже не знает, что он в номере.　

На улице взвыли новые сирены. Послышался топот ног и возбужденные крики толпы, несомненно собравшейся ради такого зрелища.　

Впервые в жизни Брин оказался перед страшной правдой: он вот-вот умрет, причем ужаснейшей смертью. Умрет не в туманном будущем, настолько далеком, что кажется, будто оно никогда не наступит, а здесь и сейчас, в этом жалком гостиничном номере, один на чужбине.　

Только не так!　

Нельзя ждать спасения. Надо выбираться самому.　

Он намочил все полотенца, которые нашел. Одно обернул вокруг головы, второе завязал на поясе, а третьим закрыл лицо.　

Затем набрал полную грудь воздуха и, распахнув дверь, бросился в стену огня.

Часть вторая

16

Вэл разбудил ветер. Полный песка, он обжигал жаром, и все же каждая песчинка, брошенная на кожу, была словно крошечное, щекотное проникновение. Нечестивое и бодрящее.　

Первым делом Вэл подумала о курильнице. Рука сжимала ее с такой силой, что завитки и петли резного узора отпечатались на ладони. Вэл поспешно спрятала драгоценный предмет в кармане джинсов.　

Затем попыталась оценить тяжесть своих ран.　

Все тело ныло. Физическую боль от побоев усугубляла другая, пожалуй, еще более скверная, — горькое осознание того, с каким человеком спала последние ночи, в какого человека влюбилась.　

Маньяк! Чудовище!　

Вэл осторожно ощупала лицо, пытаясь определить, насколько оно пострадало. С физической болью, по крайней мере, можно как-то справиться. Остальное... это потребует времени.　

К счастью, нос оказался цел, зубы на месте, но от левого глаза до середины щеки тянулась болезненная припухлость, и недалеко от затылка Вэл нащупала мокрое место, откуда Брин вырвал клок волос. Зато, слава богу, ничего более скверного не было.　

Поднявшись на ноги, она отряхнула изорванную одежду и почувствовала на себе чей-то взгляд. Из-за пятнистого ослиного крупа за ней наблюдал бородатый бедуин. И он, и его скотина не издавали ни звука, но по медленным, почти незаметным толчкам мужчины и стоически-скучающему виду осла Вэл догадалась о природе их молчаливой сделки.　

Такое было не в ее вкусе, и все же она с трудом заставила себя отвернуться. Песок покусывал кожу, словно нежный любовник, среди волос, будто дервиш в трансе, кружил жаркий, соблазняющий ветерок.

Глядя вокруг, Вэл вначале решила, что еще находится в Таруданте. Неподалеку высились земляные зубчатые стены и полуразрушенные крепостные валы, за которыми, будто в детской постройке из кубиков, лепились один к одному домики-коробки, но улицы поражали непривычной пустотой. После того бородатого скотоложца с его четвероногим товарищем не встретилось ни души. Хоть какое-то подобие нормальности городу придавал только намек на торговлю: огромные джутовые мешки с зерном, просыпанным на землю большими золотыми кучами; ярко-желтые бабуши, или шлепанцы; узорчатые ткани ручной работы; овощи; вездесущий запах масла, кускуса и пряностей.　

Откуда-то с извивающихся, полутемных улочек донесло отголосок колокольного звона. Серебристые звуки отозвались в теле приятной дрожью, прокатившейся сквозь сердце, легкие, кишки. Воздушный и мелодичный, звук раздался снова. Вэл прислонилась к стене, обеспокоенная своей недвусмысленной реакцией на него.　

Мимо пролетел попугай — вульгарно яркий ало-зеленый шрам на фоне палящего голубого неба, — и Вэл пронзило почти невыносимое наслаждение. Да и простые, обыденные мелочи порой вызывали не меньший экстаз. Ароматы свежего хлеба, перезревшей хурмы, цитрусовых и миндаля, терпкость человеческого пота, которой веяло из закрытых дверей по пути, — все эти запахи были источником обостренной чувствительности ума и чресел, превращая каждую пору в крошечную ненасытную вульву.　

Вэл бродила по запутанным улицам и туннелеподобным проходам, чувствуя кожей голодные, жадные взгляды, что наблюдали за ней из укрытий.　

Изредка, стремительно завернув за угол и обернувшись, Вэл думала, что увидела кого-то из горожан. Правда, высматривать их все время было тяжело, а то и невозможно: шлепки собственных ног по мостовой, металлический колокольный перезвон, золотые нити в узорчатом тканом ковре, замеченном в чьем-то дворике, — все это настолько перегружало чувства, что она ощущала себя усталой, вымотанной, захмелевшей от своего ненормально восхитительного окружения.　

Все больше углубляясь в лабиринт улиц, Вэл местами замечала других людей. В одном переулке раскинула ноги старуха, чьи выставленные напоказ гениталии покрывала редкая седая поросль. В руках у женщины был длинный музыкальный инструмент — что-то вроде свирели с загнутым кончиком, которую она одновременно использовала по прямому назначению и как дилдо, выстанывая ноты и доводя себя до оргазма.　

Позади старухи выстроились вереницей люди, принесшие тесто к центральной печи, — обычай, уже знакомый по Фесу. Вэл присмотрелась к очереди. Ожидая, они целовали и ласкали впереди стоящих, и часть женщин приподняла юбки, чтобы мужчинам сзади было удобнее.　

На следующем перекрестке из-за его тесноты Вэл пришлось пройти вплотную к трио из двух мужчин и девушки, сцепившихся телами в сексуальном исступлении: первый долбил ее киску, а второй, с апатичностью сомнамбулы, — анус. На Вэл трио почти не обратило внимания, но, когда она протиснулась мимо, от них повеяло настолько сильным запахом секса, что у нее закружилась голова и невольно сократились мышцы лона.　

Дальше арочный проход позволил заглянуть во внутренний дворик, где в мелком фонтане обнимались две обнаженные женщины: одна сосала грудь второй, а та откинулась на бортик и широко раздвинула ноги, подставляя клитор ласке падающих водяных струй. Потом на пути попался мужчина с козлиной бородкой, который постанывал и вздыхал в экстазе, трахая затейливо разрисованную тыкву с прорезанным ради такого дела отверстием. На Вэл мужчина не обратил ровным счетом никакого внимания, продолжив безо всякого ритма толкаться в овощ, уже скользкий от следов предыдущего любовного соития с человеком.　

Вскоре Вэл вышла на площадь, отданную в распоряжение магов, рассказчиков и чудиков всех мастей. Здесь был татуированный парень, что заставлял огонь скакать по своим рукам, а потом гладил языками пламени восставший член. Обнаженная женщина, которую прикрывали только клубника и лимоны, пришитые к коже, исполнила медленный непристойный танец. Темнокожий мужчина подбирал с земли финики и оливки цепким пенисом. Еще один завел назад свой длиннющий уд и постукивал себя им по анусу.

В конце концов Вэл сделала над собой усилие и двинулась дальше, хотя усталость уже начинала подтачивать ее энтузиазм исследовательницы. Многие встреченные казались измотанными, апатичными. Даже те, кто сношался, делали это не в естественной горячке похоти, а в каком-то ступоре, будто распутники-сомнамбулы, что, столкнувшись в полутемном коридоре, совокупляются не из вожделения, а, скорей, по привычке, причем настолько равнодушно, что даже не просыпаются полностью.　

День клонился к закату, вокруг замелькали тени. Обитатели Города выползали на поиски друг друга и, сходясь, практически без звука сливались губами и чреслами. Никакого ощущения страсти, одно жадное взаимное пожирание. Иногда призрачные любовники отрывались от спаривания и делали шаг-другой следом за Вэл, но так лениво и неуклюже, что их тошнотворных ласк она легко избегала. Не раз приближалась сама и робко спрашивала о Маджиде, но жители Города, похоже, не знали другого языка, кроме касаний, и предлагали в ответ лишь скользкие фаллосы, залитые спермой ляжки да набухшие, остро пахнущие вaгины.　

Улицы стали уже и круче. В надежде увидеть весь головокружительный лабиринт, по которому бродит, Вэл преодолела несколько пролетов каменной лестницы. С плоской крыши стало видно, что окрестности пронизаны узкими тупиками и тропками между глухих стен, уводящими прочь от главной улицы.　

Ветер поменялся и принес вонь. Вэл глянула на крыши внизу, где в чанах с зеленоватой жидкостью мокли звериные шкуры, которые потом перемещались в череду темных сырых комнат. Одни молчаливые фигуры с жутким усердием дергали ворс, растягивали и мяли кожи, а другие, улучив возможность, дергали и мяли собственное отвердевшее мясо, и запах спермы смешивался со смрадом из дубильных чанов. Сама омерзительность места обладала какой-то нездоровой притягательностью.　

Вэл не стала задерживаться. Перебравшись на другую крышу, она спустилась через ряд лестниц к сплетению улиц, по которым еще не ходила, и вскоре набрела на рынок.　

Внешне он мало отличался от тех, что уже попадались ей в марокканских городах более традиционного свойства. Его выделяли только многочисленные товары, выставленные вдобавок к обычному набору из шелков, вышивок, парчи, кедра, пряностей и мечей, инкрустированных поделочными камнями. На одном из одеял раскинулся целый клад из дилдо всевозможных форм и размеров, на следующем — игрушки для садомазо: кнуты, наручники, ошейники.　

Эта часть Города оказалась населена куда плотнее.　

Среди продавцов, что предлагали с пылу с жару фаршированные баклажаны или зажимы на соски, парфюмерию и нитки ароматных колбас, бродили мужчины и женщины — частью завернутые с ног до головы в струящиеся белые джеллабы, частью в той или иной степени обнаженные. Тут и там играли на погремушках и двойных флейтах уличные музыканты, ведомые лишь самолично придуманными гаммами.　

А через дорогу раскинувшийся на спине парень с темной колючей бородкой и длинными белокурыми, как у диснеевской Золушки, волосами предлагал более необычное развлечение. Изо рта у него торчал гигантский дилдо, манивший прохожих сесть и получить удовольствие. Недостатка в желающих не наблюдалось: к парню выстроилась целая вереница из представителей обоих полов.　

Вэл приостановилась посмотреть, как они поочередно опускаются на его фаллос-рот. Вот предложенный член, задрав юбки, оседлала толстуха, чьи жирные, в ямочках руки и ноги напоминали колбасы, и запрыгала на нем с выражением жадной радости на плоском, как сковорода, лице.　

Затем женщина словно потеряла равновесие и всем своим весом плюхнулась на парня. Подняться снова она не пыталась, отдыхая, будто на стуле. Половинки необъятного зада распластались по лицу внезапно утратившего желание партнера. Он начал вырываться. Загорелые волосатые ноги задергались, руки забили по жирным бокам женщины, затем набрали в пригоршни землю и попытались метнуть ей в лицо. Это не дало ему ничего, только вызвало смех.　

Наверняка все не так, как кажется, подумала Вэл. И мужчине под толстухой не грозит опасность задохнуться... или даже быть задушенным, если под ее весом дилдо в вагине войдет ему в глотку.　

Придавленный толстухой парень тщетно пытался вырваться. Она же, словно борец сумо, скрестила на пышной груди руки и восседала на нем с видом довольного Будды. Очередь с полным равнодушием к тому, что происходит, начала рассасываться.　

Больше не в силах сдерживаться, Вэл бросилась вперед и схватила толстуху за слоновье запястье.　

— Ты его вот-вот задушишь, неужели не понимаешь? А ну, слезь с него!　

Сердито посмотрев на Вэл, женщина с неожиданным проворством встала и шагнула в сторону, отчего юбки вихрем ткани упали к ее стопам. Юноша выплюнул дилдо и подвигал челюстью. Из уголка рта у него сочилась кровь. Теперь Вэл поняла, почему дилдо так хорошо помещался во рту парня: никаких зубов, и, судя по его молодости, их выдернули нарочно.

— Ты как? — спросила она, склонившись к нему.　

Внезапно ко все еще не пришедшему в себя парню слетелись женщины в темных мешковатых одеждах. Их глаза дико сверкали, разрисованные черной и алой красками лица выглядели демонически. Завывая в безудержном экстазе, они набросились на злополучного мужчину, едва вставшего на ноги перед их появлением.　

Одна размалеванная женщина ударила беззубого парня дубинкой по голове. Он опрокинулся набок, и с десяток ее товарок подхватили его и куда-то уволокли.　

Прохожий, который со стороны наблюдал за свалкой, поднял камень и бросил вслед. Еще один запустил в них глиняным кувшином для воды.　

Почувствовав, как кто-то схватил ее за руку, Вэл развернулась и увидела перед собой женщину. Кожа цвета корицы, насурьмленные глаза и броские татуировки на лице. В носовой перегородке золотое кольцо размером с десятицентовик. И еще одно похожее — в брови.　

— Беги! — по-французски приказала незнакомка, сверкнув металлическими штангами в языке.　

— Почему? — спросила Вэл. — Qu’est-ce qui се passe? Что происходит?　

Но к этому времени подтянулись еще зеваки и начали бросать камнями и другими предметами вслед убегающим воровкам.　

— Пошли, — прошипела женщина с насурьмленными глазами. — Тебя тоже попытаются убить, если увидят на тебе его кровь.　

Вэл не успела объяснить, что едва спаслась от любовника-психопата и потеки на лице и одежде — это ее собственная кровь. Да и стремительно росшая толпа вряд ли поверила бы.　

— Беги! — потянула ее женщина.　

В бок Вэл ударил камень. Не нуждаясь в дальнейших понуканиях, она последовала за предполагаемой спасительницей. Обе бросились в переулок, наполненный почти кромешной темнотой, затем прошли извилистой тропкой и свернули в другие переулки, которые порой становились настолько узкими, что человек почти касался плечами стен.　

Вэл едва успевала следом за своей стремительной проводницей и, в какой-то миг сочтя, что погони можно больше не опасаться, решила отстать.

Женщина вернулась и схватила ее за руку.

— Быстрее!

Вэл отстранилась. Теперь, оставив позади непосредственную опасность, она вновь улавливала всеми порами вездесущий запах секса и заводилась от каждого зрелища и звука. Более того, из-за адреналина уровень чувственного возбуждения поднялся еще на одну ступень. Даже собственное сердце будто сокращалось в судорогах оргазма.　

— Нет! — оттолкнула женщину Вэл. — Я не знаю ни кто ты, ни того, куда вы уволокли парня и почему. Не желаю в этом всем участвовать.　

Совершенно не изменившись в лице, татуированная женщина приставила к горлу Вэл нож.　

— Мы забрали его затем же, зачем я забираю тебя. Вы станете одними из нас.

17

Во сне он все глубже погружался под воду, чувствуя, как легкие сковывает холод.　

Над ним склонялась мисс Ли в вульгарно броском женском наряде. Прижавшись алыми губами, она выдохнула ему в рот пузырьки воздуха. Вокруг, заплывая в ее пустые глазницы, гонялись одна за другой крошечные пятнистые рыбки. С подбородка свисали грозди рачков, пальцы обросли кораллами. Она улыбнулась, и краб, сидящий на месте языка, помахал изо рта малиновой клешней.　

Зловонные пузырьки наполнили его легкие, грудь поднималась и опадала в мучительных спазмах. Он пытался задержать дыхание, отключиться и умереть.　

Невозможно.　

Он хотел смерти, но, очевидно, смерть не хотела его. И призрачная фигура мисс Ли тоже этого для него не хотела. Пока.　

Ему позволяли получить только муку.　

Брин открыл глаза, пытаясь точно установить источник боли, но та захватила все тело, шла отовсюду, где коснулось пламя. Огненные языки поцеловали и облизали его везде, будто пылкий любовник, намеренный не обделить вниманием ни одного дюйма кожи, ни одной влажной внутренней мембраны.　

— Помогите!　

Слова вышли невнятными — просто тихое карканье.　

Голосовые связки... они тоже сгорели? Брин вспомнил, как пытался прорваться сквозь огонь, бесновавшийся вокруг, словно живой. Вспомнил, как соскользнуло с головы полотенце и вспыхнули волосы и как, бросив взгляд вниз, он увидел собственную черную, дымящуюся плоть.

Ходячим шиш-кебабом он, крича и спотыкаясь, бросился к лестнице, но та уже пылала. Дым выжигал легкие. Упав на четвереньки, Брин пополз по раскаленному полу, оставляя на нем кусочки кожи. Наконец в конце коридора нашлась открытая дверь.　

Комнату наполнял дым, но, по крайней мере, внутри ничего не горело.　

Он заполз, захлопнул дверь и, добравшись до окна, отчаянно попытался привлечь внимание толпы внизу. Голос к тому времени исчез полностью, а дым в номере, наверное, скрывал все из виду. Никто не повернулся.　

Брин сходил за стулом, собираясь бросить им в окно и, если снова не удастся привлечь внимание, выпрыгнуть следом, но после дыма, которым он надышался, органы чувств отказывали один за другим, и вместе с большей частью кожи исчезли силы. Последнее воспоминание: он, лежа на полу, рассматривает кувшин на прикроватном столике и гадает, есть ли в нем вода.　

Он потянулся к кувшину, и тот взорвался фонтаном серебряных вертушек, которые быстро истаяли без следа, оставив его в кромешной темноте.

— Помогите!　

Брин попытался шевельнуться. Обожженная кожа причиняла неимоверную боль. Все тело безудержно дрожало.　

Странно, что человек с такими сильными ожогами чувствует холод, подумал Брин, а затем понял, что он также человек без кожи и, закрыв глаза, простонал.　

Скоро явятся спасатели. Кто-нибудь да придет.　

Выныривая в очередной раз из беспамятства, он слышал вой сирен. На сцене, вне сомнения, появился какой-то вид пожаротушительного оборудования. Наверное, борцы с огнем только что вошли в здание, ищут застрявших и пропавших. Лишь вопрос времени, когда спасатели проберутся сквозь огонь на лестнице.　

Лишь вопрос времени... разве что пламя их опередит.　

— Помогите!　

Затем — с точки зрения отчаявшегося Брина могла пройти как минута, так и целая вечность — с лестницы послышались тихие, шаркающие шаги.　

— Я здесь!　

Кто бы это ни был, он явно пришел один. Вверху лестницы шаги смолкли. Брин закричал снова — по крайней мере, попытался, — ужаснувшись, что потенциальный спаситель отступил перед языками пламени.　

Но нет, после недолгой паузы вкрадчивый звук шагов раздался снова — казалось, будто по полу, скребя чешуей, ползет огромная змея.　

Неподалеку отворилась дверь, комнату явно осмотрели и закрыли снова.　

Итак, помощь уже близко, подумал Брин. Кто-то ходит из номера в номер, ища пострадавших.　

Но сил на еще один крик о помощи не было. Он лежал теперь очень тихо и слушал.　

Шаги раздались снова. Совсем непохожие на грохот ботинок пожарного, более мягкие. Может, это другой уцелевший? Кто-нибудь обгорел не так сильно и теперь отважился выбраться из номера, где еще недавно был заперт огнем, на поиски остальных?　

Хотя рассудок настаивал, что следует звать на помощь, Брин тихо ждал, затаив дыхание.　

— Ты здесь, не так ли?　

Голос был мужским, приятным и музыкальным. Пожалуй, Брин мог бы описать его как сочувственный, будь он ближе знаком с тем, что это значит.　

— Ты все еще здесь. Я знаю.　

Обнаженные нервные окончания затрепетали, будто погруженные в лед. Вдоль позвоночника прокатилась сильная волна дрожи. Понадобилась вся сила воли, чтобы удержать ноги и локти на месте, не грохнув ими о пол от судорог.　

Брин понятия не имел, чем вызван такой страх, знал только, что по коридору приближается тот, с кем он предпочел бы не иметь дел, несмотря на его медоточивый, обнадеживающий голос.　

Тихое шарканье приближалось. Брин поднялся на локтях и попробовал заползти под кровать. Куски обгоревших ног и ягодиц, отрываясь, оставались на полу. Брин сжимал губы, чтобы удержать крик.　

— Вот тут, да?　

Дверь медленно отворилась внутрь.　

Брина затрясло так сильно, что он не смог удержать тело неподвижным. Ноги и торс захлопали о пол, будто рыба в сетях.　

— О да. Так я и думал. Вот ты где.　

В комнату, где обрел убежище Брин, вошел мужчина — явно не пожарный, как, впрочем, и не жертва огня, разве что спустился с более высоких этажей, куда не дошло пламя. На нем были брюки свободного кроя и рубаха из тонкого небеленого льна. На угловатые широкие плечи водопадом ниспадали черные, как вороново крыло, волосы с серебристыми прядями. Бледность безупречно матовой кожи навевала сравнение с припудренным трупом.　

Лишь по запачканным сажей сандалиям было видно, что его путь пролегал через горящий отель.　

Он молча и без улыбки посмотрел на Брина.　

— Итак, ты все еще жив. На это я и рассчитывал. Люди вроде тебя так просто не умирают.　

— Мне больно, — хрипло прокаркал Брин. — Вызови скорую.　

— Конечно, больно, только что тебе скорая? Тут нужен скорее катафалк. — Он даже не шелохнулся, чтобы вызвать первое или второе.　

Вместо этого незнакомец наклонился и провел ногтем по щеке Брина. Боль была адской. Что-то повисло у вошедшего на кончике пальца, будто полоска целлофана или очень тонкой липкой ленты.　

Кожа, понял Брин.　

— Удивительно, что ты еще жив.　

Брин стиснул зубы, из-за боли ему было не до ответа.　

— Я понаблюдал за тобой, после того как та женщина вошла в Город. На время открылась брешь, и я увидел через нее тебя, порылся в твоем жалком умишке. У тебя скверный характер. С десяток человек погибло и многие пострадали — все из-за твоей ненужной жестокости.　

Брин сделал глубокий вдох.　

— Огонь... где он?　

— О, не волнуйся. Огонь сдержали. Вот почему я должен спешить. Скоро тут появятся люди, но вначале им нужно убедиться, что пол не обрушится. У нас мало времени.　

— Вызови. Мне. Помощь, — сквозь зубы процедил Брин.　

— Но здесь и так я. Специально явился помочь. Но вначале, пожалуй, тебе стоит кое-что увидеть.　

Он пересек комнату и, сняв со стены овальное зеркало, протер его от сажи и грязи углом простыни.　

Затем поднес к лицу Брина.　

На миг физическую боль затмил глубочайший ужас перед собственным отвратительным отражением. Сильные ожоги покрывали почти все тело. Полотенце вокруг бедер обуглилось и припеклось комками к почерневшей коже. Волосы на голове и в паху сгорели. Уши тоже. Что до остального...　

Он закрыл глаза, лишившиеся ресниц.　

Старший мужчина вздохнул, изображая сочувствие.　

— Невыносимое зрелище, верно? Что ж, понимаю. Ты был довольно хорош собой. Нравился и мужчинам, и женщинам. Может, я и сам от тебя не отказался бы, если бы не принял давным-давно... обет целомудрия. Тем более что ты был таким притягательно порочным. Да еще и с фантазией.　

Брин заставил себя посмотреть в обсидиановые глаза, окаймленные темными кругами усталости. В голове мелькнула жуткая мысль, отчасти порожденная собственным воображением, отчасти — постоянными материнскими предсказаниями о том, чем он кончит, если не изменит себя.　

— Я умер, верно? Я умер, а ты... Сатана.　

Худой и мрачный мужчина чуть было не рассмеялся, но сдержал себя — примерно так же великодушный хозяин смотрит сквозь пальцы на явную бестактность гостя.　

Он наклонился к Брину. На бледном осунувшемся лице незнакомца лежала печать безмерной мудрости и великой грусти, но под ней угадывалось смущение, испугавшее Брина больше всего.　

— Глупости, мой друг. Ты обчитался религиозными брошюрами. Я не дьявол, а ты не мертв. Вообще-то, ты очень-таки жив. Пока. Увы, тебе недолго осталось. Ожоги довольно сильные, и в Таруданте вряд ли с ними справятся. Однако... — На его мрачном лице мелькнуло что-то вроде веселья, сменившегося ослепительной и жуткой улыбкой. — ...из твоих затруднений есть выход, если пожелаешь.　

Он склонился ниже, чтобы Брину было лучше слышно.　

— Меня зовут Доминик Филакис, и я здесь, чтобы сделать тебе предложение.

18

— Бежим! Если останешься, толпа тебя убьет! — прокричала женщина с кожей цвета корицы и гривой растрепанных кудрей. Сильно вьющиеся, они ниспадали ниже пояса и были пронизаны белыми как мел прядями. Глаза смотрели из черепа парой темных керамических бусин.　

Они побежали дальше по запутанным, петляющим улицам, под арками, полными мрака. Вэл обдумывала свои варианты. Эта женщина, похоже, собралась ее похитить. Можно, оторвавшись, скрыться в нагромождении домов, что словно сошли с картины кубиста. Но вдруг толпа с рынка действительно преследует до сих пор? К тому же где гарантия, что выбранное укрытие окажется безопасным?　

Они продолжали нестись через лабиринт темных, узких улиц, пока не достигли тупика, казалось не имевшего выхода. Кто-то протянул руку и отпер спрятанную под лестницей дверь, и Вэл увидела проход, едва достаточный, чтобы протиснуться.　

— Забирайся!　

Дождавшись очереди, Вэл соскочила на земляной пол чуть ниже и заморгала от тусклого света. Во рту появился земляной привкус.　

Она вскочила на ноги и осмотрелась. Круглая комната не более восьми футов высотой, душная, окон нет. Большую часть скудного освещения дают факелы, установленные в нишах, и жаровня в углу. Вдоль стен сложены рулоны какой-то шелковистой ткани.　

В середине комнаты грузная женщина, захватившая Беззубого в плен, с помощью еще нескольких приятельниц пристегивала вырывающегося парня цепью к металлическому колышку.　

Она окинула взглядом комнату, словно проверяя, смотрят ли остальное, и ущипнула пленника за мошонку. Тот взвыл.　

Женщины ответили радостным визгом и с такой безумной несдержанностью набросились друг на друга с ласками, что чуть не вывернули партнершам руки-ноги. Вэл решительно освободили от остатков одежды. Женщина с глазами как керамические бусины схватила Вэл сзади за шею и насильно поцеловала, звякнув о ее зубы рядами металлических штанг в языке. От незнакомки пахло потом, оливковым маслом и соленой мускусностью менструальной крови.　

— Меня зовут Симона, — представилась она с сильным французским акцентом.　

Вэл назвалась и, кивнув на парня в цепях, спросила.　

— Что вы собираетесь с ним делать?　

— Какая тебе разница? — Губы Симоны растянулись в ухмылке, от которой бронзовая кожа ее щек натянулась как барабанная. — Пока мы празднуем.　

Ее язык исследовал рот Вэл, поражая контрастом холодного пирсинга смягкостью окружающей плоти. На обнаженных бедрах извивались вытатуированные змеи, которые заканчивались над каждой выпирающей бедренной костью тугими витками цвета хны. Длинные, ниже пояса, волосы падали Вэл на лицо и грудь. Лезли ей в рот тонкими кудрявыми прядками. Она задыхалась, словно в стоге сена.　

Еще две женщины присоединились к ним, и одна стала помогать Симоне. Вэл закрыла глаза и перестала понимать, с кем именно совокупляется. По всей комнате группы распадались, меняли состав и слипались в мозаику корчащейся плоти. Вэл оказалась в паре с седой каргой. Обвисшие груди, всклокоченные слабые волосы, морщинистая, пергаментно тонкая кожа.　

Потрескавшиеся ногти-когти ущипнули Вэл за грудь.　

— Я восемнадцать лет проработала в Лондоне у мисс Эдвины, — прокудахтала она с таким видом, словно сообщала важнейшую информацию. — Я работала у мисс Эдвины. Трахала герцога Эдинбургского, принца Уэльского.　

В лицо Вэл пахнуло запахом блевотины и гнилых зубов. Из пор старухи сочился нездоровый, сладкий запах мертвечины. В желтоватых белках глаз плавали кровавые сгустки.　

— Я работала у мисс Эдвины. Ты тоже? Была там однажды одна сероглазенькая, похожая на тебя и...　

Вэл отстранилась, и старуха пустилась за ней вдогонку на четвереньках. Пятнистые пальцы, будто искореженные, цепкие корни, схватили Вэл за ноги.

— Позволь я оближу твои красивые ножки. Пососу твои пальчики. Давай же, я ублажала таким образом принцев крови. Тебя проберет до самого клитора.　

Вэл, отдернув ноги, покачала головой. Длинный узкий рот карги искривился, челюсть задвигалась, словно жуя что-то жесткое и тягучее.　

— Ты мне отказываешь? Нельзя, ты же знаешь. Только не здесь. Запрещено. Ты что, не знаешь, кто я? Я работала у мисс Эдвины... — Ее тонкий голосок задрожал от ярости. — Завистница, завистница — вот ты кто. Все еще ревнуешь меня к тому миллионеру из Ливана. Знаю я тебя! Я тебя вспомнила!　

— Тсс!　

Кто-то перекатил женщину на спину и стал лизать ее стариковские гениталии. Наконец она удовлетворенно замычала.　

— Сумасшедшая шлюха, — буркнула Вэл.　

— Имей хоть капельку уважения. Когда-то она была самой высокооплачиваемой проституткой в Лондоне, — сказал кто-то. — К тому же ей не так много осталось.　

По спине Вэл распластались огромные груди. Развернувшись, она угодила прямиком в объятия юноноподобной амазонки.　

— Я Мира, — представилась она. — Добро пожаловать! — И, нагнувшись, поцеловала Вэл между ног.　

Блестящие от пота изобильные телеса Миры скользили в руках, как теплое, жирное тесто. Рубиновый ротик-сердечко дождем рассыпал влажные поцелуи. По сравнению с прикосновениями других женщин ее были деликатны, почти сдержанны, но во взгляде тусклых голубых глаз сквозила жадность, и смотрели они с холодным прищуром, будто у близорукой акулы. Вэл никогда не совокуплялась с таким крупным партнером и на мгновение испугалась, что утонет в необъятном теле Миры.　

И все же секс с ней оказался не лишен странной притягательности. Вэл еще ни в ком не находила столько укромных уголков, щелей и мясистых волн, пикантных складок, будто созданных для облизывания, и глубоких впадин, будто созданных для обсасывания, целый обширный и соблазнительный ландшафт из покатых бугров, что наплывали один на другой, словно снег на подтаявшем склоне перед сходом лавины.　

Дынеподобные груди с огромными сосками-вишенками, складки на бедрах, закрывающие колени, точно защита для какого-нибудь опасного спорта, наплывы жира между телом и головой — такое ненормальное обилие плоти завораживало. Аморфность вызывала желание исследовать и проникать, докопаться до кости и сухожилий, подобно археологу, ищущему затерянный город.　

Решив познать Миру там, где истинные формы не спрятаны жиром, Вэл просунула голову между толстых ляжек, но не нашла здесь привычного рельефа. Язык исследовал чуждую, изуродованную землю: толстые хребты шрамов на месте половых губ, заживший котлован там, где положено быть клитору. Остальное было надежно зашито, осталась лишь крошечная прорезь, едва достаточная, чтобы протолкнуть монетку.　

Вероятно, этого хватало, чтобы дать выход моче и менструальной крови, но не более.　

Вэл невольно содрогнулась от этого зрелища и попыталась отстраниться.　

— Что такое? — схватила ее за волосы Мира. — Тебе неприятно?　

— Это уродство... — честно ответила Вэл. — Это... отвратительно... что с тобой кто-то так поступил.　

— Мне было восемь лет. Я воспитывалась в Каире. Две тетушки и мать прижали меня к полу. Думали, что удалят мне половые органы и таким образом сделают меня чистой.　

— Нельзя ли хотя бы... расширить проход?　

— Это ничего не изменит. Я все равно не испытываю там удовольствия. Вот от чего я его получаю.　

Она оттолкнула Вэл и крикнула что-то на непонятном языке. Со вздохами и стонами женщины бросили ласкать друг друга и расступились.　

Из ниши в восточной стене Мира вынула огромный дилдо с трусиками-ремешками и надела его на себя. Несколько женщин тем временем заставили пленника встать на четвереньки и раздвинули ему ягодицы.　

Мира протаранила его задние врата с громким «чпок», будто достала ботинок из грязи. Беззубый смолчал, но по его телу прокатилась волна дрожи, руки заходили ходуном, мышцы бедер судорожно сократились. Он крепко зажмурился, словно пытаясь защитить глаза от колючек.　

Мира долбила парня в зад долго и рьяно, а когда вышла, он рухнул ниц на земляной пол. В комнате неприятно запахло кровью.

В очередь к Беззубому выстроились другие женщины, не менее пылкие, чем Мира, но способные подкрепить свои толчки куда меньшей массой тела. Вначале пленник покорно терпел, а затем начал кричать, моля о милосердии.　

— А теперь ты, — сказала Вэл темнокожая женщина. Ее глаза цветом и формой походили на орехи пекан. Полные губы блестели, как черные кожаные розы. Из-за многочисленного пирсинга каждое слово сопровождалось металлическим звоном украшений в щеках и губах.　

Она подтолкнула испачканный страпон Вэл.　

— Давай, — подбодрила Симона.　

Вэл покачала головой:　

— Нет.　

— Не хочешь?　

— Конечно, нет.　

Но это была ложь, полная ложь. Вэл овладело желание. Пальцы покалывало в предвкушении, сердце взволнованно частило от перспективы безнаказанно причинять боль.　

— Не волнуйся, этому малому нравится, — улыбнулась женщина с глазами-пеканами.　

Вэл не поверила. Мольбы и всхлипы пленника могли быть вызваны только страхом и мукой.　

— Нравься столь жесткий секс этому бедолаге, стали бы мы трахать его в задницу? — иронично сказала Вэл.　

Девушка с глазами-пеканами рассмеялась звонким, как колокольчик, смехом, который казался еще мелодичнее оттого, что украшения на лице вторили ему своим перестуком.　

Надев фаллос, Вэл туго затянула пояс сбруи и поправила центральный ремешок. В промежности его с внутренней стороны усеивали крошечные шипы, сразу вступившие в контакт с клитором. Малейшее движение вызывало нежный массаж гениталий.　

Другие снова поставили Беззубого на колени. Вэл прицелилась и вошла в него. Вцепившись в мокрые от пота волосы пленника, она толкалась и вращала бедрами с пылом, которого не могла ни скрыть, ни одобрить, сознавая, что на одну треть ей движет похоть и на две — жестокость.　

Нахлынули воспоминания о собственной недавней боли, но с ними пришла и ярость, побуждавшая к еще большей жестокости. Вэл хотела остановиться и принести извинения. Но не могла.

Пленник вскрикнул. Вэл кончила.　

И поползла назад к Симоне, которая поцеловала ее в губы и отвела ей с глаз прядь взмокших волос.　

— Прочувствовала? Насиловать так возбуждающе, и нашему полу это тоже доступно.　

Вэл отвернулась от центра круга, в котором пленника подвергали еще более пикантным извращениям. Она подтянула ноги к подбородку и, пытаясь стать как можно меньше, обвила их руками.　

В пустом желудке подсасывало. Горло першило от дыма и непролитых слез.　

Пленник умоляюще взвыл. Несколько женщин бросились к нему и, перевернув на спину, раздвинули ему ноги, а Мира перевязала его мужское хозяйство толстой бечевкой.　

Парень бешено сопротивлялся. Мира глянула на Симону, и та неохотно отдала нож.　

Вэл отвела взгляд. Когда она повернулась назад, Мира с кровожадной улыбкой на лице сидела перед ней на корточках, крохотные холодные глазки возбужденно сверкали порочным блеском.　

— Это тебе, — сказала она, протягивая нож Вэл.

19

Странный новый мир, где обнаружил себя Брин, не так уж отличался от его собственного царства грез, его самых темных и самых личных фантазий.　

Ничего сокровенного, ничего завуалированного. Каждый вздох, каждое движение фонтанировали похотью. Желание источали каждая птичья трель, каждый шорох ткани и произнесенное шепотом слово.　

Ничего скрытого.　

Вот в чем заключались притягательность и ужас этого места. Брин всю жизнь притворялся. Создал личину из вежливости, хорошего вкуса, остроумия и аристократичной утонченности, чтобы отвлечь внимание от социопата под ней. Научился изображать любовь, чтобы никто не догадался о его неспособности на нее, натренировался подделывать нежность, хотя слабо понимал, что это такое и почему все в ней нуждаются. Примерял и носил маски с непринужденностью гуляки на Марди Гра. Жил среди других людей, и те полагали его не только нормальным, но и не лишенным определенной мужской привлекательности.　

Теперь все это осталось в прошлом.　

Теперь больше незачем было создавать хрупкую видимость и устраивать фарс, изображая нормальные человеческие чувства. Что до внешности, никакие тряпки, никакой грим не могли скрыть ущерб, причиненный огнем. Все видели жалкого урода, которого недавно показало ему зеркало. Он прошел сквозь ад и превратился в омерзительного монстра, зато, как ни странно, чувствовал себя освободившимся.　

И очевидно, другие горожане на этой масштабной и нескончаемой оргии тоже.　

На базаре неподалеку от зловонных сыромятен к Брину приблизился старик, всю одежду которого составляли только рыболовные крючки в груди и паху, соединенные паутиной цепочек. Брин коснулся крючков пальцем, и по украшениям прокатилась волна дрожи, а проколотая кожа поднялась крошечными пиками. Старик адресовал Брину слюняво-похотливый взгляд и щербатую улыбку, которая увяла, как только он понял полную меру увечий существа, ухмыльнувшегося в ответ. Развернувшись, старик поковылял прочь, звеня цепями, словно живая декорация с рождественской садо-мазо вечеринки.　

Брин подумывал пуститься вдогонку, но решил, что столь колючая и тощая добыча того не стоит.　

Не более чем любопытства удостоился и рыжеволосый гном, который разрезал пенис на две половины и, проколов каждую изуродованную головку кольцами и металлическими штангами, теперь держал на уровне мошонки зеркальце, собираясь добавить очередной пирсинг. Этот троллеподобный чудак оглядел Брина с недоверчивым прищуром, оба члена-близнеца стояли, что позволяло беспрепятственно разглядывать звонкую коллекцию металла, свисающего с них.　

Но не успел Брин завести разговор, как рыжеволосый тоже сбежал, бормоча под нос что-то понятное лишь ему.　

В спешке он выронил зеркальце, которое Брин разбил камнем на крошечные серебряные осколки, после чего двинулся дальше.　

Но, конечно, ушел он недостаточно быстро.　

Хоть Брин и старался не смотреть, все же увидел собственное отражение, которое при ударе камня не исчезло, а взглянуло на него из каждого осколка и пропало, только когда он раскрошил их в пыль и бросился головой в стену, воя от ярости, горя и жалости к себе.　

Он был не просто изуродован. Он превратился в нечто неописуемое.　

И хуже всего была не опаленная, безволосая макушка, похожая на гниющий баклажан, не руки в струпьях и глубоких ожогах и даже не пенис, сочившийся из хрустких складок теперь не семенем, а зловонным гноем и неспособный пролить даже каплю мочи без убийственно невыносимой боли.　

Хуже всего были зеркала.　

Здесь их, как выяснилось, великое множество. Обитатели Города обожали наблюдать за собственными выходками, и для удовлетворения вуайеристских наклонностей тут имелось все необходимое.　

Зачастую в самый неожиданный момент, завернув за угол переулка или осматривая базар в поиске новых непристойностей, Брин улавливал свое отражение и невольно прикасался к лицу, не веря, что чудовище в зеркале действительно он и все его обаяние и приятная интеллигентная наружность, вся его мужская привлекательность сгорели, оставив лишь опаленный, кровавый кошмар.　

Чудовище действительно было им.　

Впрочем, даже больнее становилось от реакции других людей, чья брезгливость еще сильней унижала потому, что здесь и так хватало искалеченных, странных и чудаковатых.　

Горожане глазели вслед и шептались. В месте, где сексуальная неразборчивость возведена в культ, никто не искал его внимания и не отвечал взаимностью на попытки сблизиться.　

Брин пытался утешиться тем, что хотя бы жив. Филакис верно сказал: остаться в дымящемся отеле означало бы верную и мучительную смерть.　

Впрочем, возможно, так было бы лучше...　

Брин отогнал эту мысль. Он боялся смерти и заплатил бы любую цену, чтобы ее обмануть. Даже если понадобится пройти через жуткое зеленое пламя и стать жалким вассалом — Филакис не использовал это слово, но суть та — анорексичного тирана, чьи сексуальные наклонности даже для него тайна.　

Обоюдовыгодная и удобная сделка — вот как назвал их союз череполицый Турок.　

Брин остается жить в новом и разительно изменившемся обличье (благодаря какому волшебству, он не знал), а взамен выполняет поручения Филакиса.　

— Мои прихоти... — Турок грустно посмотрел на него из-под тяжелых век, прикрытых в имитации скорби, — минимальны. К тому же они в твоем вкусе. В основном ты будешь делать что заблагорассудится... пока это меня забавляет.　

«И как это понимать? — гадал Брин. — Способен ли Турок шпионить за мной даже сейчас, пока я скольжу по сумрачному миру улиц-туннелей и безликих глинобитных домов, из узких окон которых порою выглядывают вслед озадаченные или молящие лица, прячась за резными деревянными решетками? Улыбается ли он, когда я приостанавливаюсь всунуть три обгоревших пальца-культи в женщину, что, раздвинув ноги и губы, приглашает всех прохожих трахнуть ее либо приласкать? Эта женщина — одна из немногих, кто не отпрянул от моего прикосновения, но лишь потому, что прикована цепями к металлическим столбам. Забавляется ли Филакис, когда я срываю с груди очередной отслоившийся кусок мяса, забрасываю себе в рот и испытываю легкую дрожь ужаса или того хуже — нездоровое возбуждение?»　

Все это не имело значения. Брин принял сделку, которую ему предложил верховный жрец Города, его падший папа римский. Согласие, в конце концов, не такой уж подвиг. Когда-то Брин целое десятилетие соглашался с мисс Ли. Раз надо, мог снова вернуться к прошлому, стать блаженно покорным, как старик под нейролептиком.　

Раз надо...　

Завернув за очередной угол лабиринта, Брин наткнулся на парочку, которая присосалась друг к другу в таком неистовом поцелуе, словно весь пригодный для дыхания воздух мира находился во рту партнера. Лебединые шеи, изящные руки и ноги — в другой жизни Брин мог бы счесть все это довольно возбуждающим. Члены обоих притягательно стояли и терлись головками, словно два барана перед схваткой.　

Брин потрясенно облизал губы, похожие на стейк с кровью.　

Почувствовав, что за ними наблюдают, юноши одновременно повернулись. С двух алебастровых лиц идентичной формы сияли идентичные голубые глаза. При виде Брина на ангельских мордашках близнецов отзеркалилось идентичное отвращение.　

Брина обжег невыносимый стыд, через миг превратившийся в ярость. Он угрожающе шагнул к парочке, и та, перестав сосаться, шмыгнула в ближайшую дверь, как хорьки-альбиносы.　

«...пока это меня забавляет», — всплыли в голове слова Турка.　

Что, если Филакис затаился поблизости и наблюдает даже сейчас?　

Брин сделал над собой усилие и глянул вниз на собственный обнаженный торс. Если не считать клочка ткани вокруг бедер, тело было голым. Попав в Город, Брин первым делом попытался добыть одежду — многое лежало без охраны, и денег, похоже, не требовалось, — но даже от легчайшего шепота шелка каждая клеточка тела кричала от боли.　

Экспериментируя, он обнаружил, что каким-то чудом способен касаться тел, погружать себя в других людей, не испытывая тех мук, что причиняют другие прикосновения. Возможно, боль затмевало эротическое удовольствие. Он не знал.　

Зато знал, что с момента ужасного превращения его не покидает одна мысль.

О Вэл.

Это она во всем виновата. Это из-за нее он стал неприятен человечьим глазам и вызывает отвращение даже здесь, где самый разнузданный разврат — обычное дело и происходит на публике.　

Это она отобрала у него соблазнительное тело и аристократичное лицо — те самые качества, что позволяли легко привлекать добычу и еще проще от нее избавляться. Как правило, жертвы ничего не подозревали. Ведь он был привлекательным мужчиной с правильной речью, которая ничем не выдавала его низкое происхождение. Ведь он мог обсуждать Ницше и цитировать Бодлера, причем выглядел великолепно — большинство мужчин хотели бы видеть себя такими в зеркале, а большинство женщин, да и не только, мечтали заполучить такого красавца в постель.　

Выглядел...　

Вэл здесь. Где-то здесь. Участвует в оргии, прыгает на шипованном дилдо, трахается до беспамятства с целой толпой... так или иначе она где-то здесь и рано или поздно найдется.　

Как же хочется ощутить в руках кого-нибудь, что-нибудь.　

Брин остановился возле тележки с горой хурмы, выбрал пурпурный, похожий на сливу фрукт и впился в него зубами. Неспелый плод вязал, но Брин съел еще три, не столько ради горького вкуса, сколько ради чувственного удовольствия кусать, жевать и глотать. Попав сюда, он ни разу не чувствовал голода... настоящего голода. Слишком занят привыканием к новому облику, слишком поглощен перспективой утолить другие запросы, чтобы обращать внимание на урчание живота.　

Но теперь он ел, ел быстро и сердито, давя сочную мякоть покрытыми волдырями губами, капая ей на обгоревшую грудь и брызгая изо рта, будто кровавой слюной.　

Временно утолив один голод, Брин отправился на поиски того, кто позаботится о более важной потребности.　

Этим кем-то оказалась женщина посреди полутемного двора. Ее длинные волосы разметались по земле, спина изгибалась, помогая принимать толчки длинноногого волкодава, чей блестящий рубиновый карандашик скользил у нее между ног. Для удобства под ягодицами лежали две бархатные подушки. Вот женщина вцепилась в спутанную звериную шерсть. Пес, зарычав, щелкнул зубами у ее лица.　

Когда Брин приблизился, шавка удрала. Женщина по-прежнему с закрытыми глазами лежала на спине, раздвинув ноги в ожидании очередного фаллоса, неважно, человеческого или нет.

Брин опустился рядом и грубо поставил ее на четвереньки.　

— Ты хотела пса. Значит, тебе должно понравиться по-собачьи.　

Женщина попыталась сбежать, но он притянул ее к себе за длинные волосы и, зажав между ног, схватился обгоревшей рукой за основание стоячего пениса и попытался войти.　

— Ладно, только не будь таким грубым, — стиснув зубы, сказала она. — Мне нравятся зверюшки, а не боль.　

— Ну, я зверь, которому нравится ее причинять, сказал Брин, но из-за поврежденного голоса вышло только утробное карканье, которое женщина вряд ли разобрала.　

Впрочем, как видно, убедившись в серьезности намерений Брина, она прекратила сопротивляться и завела руку за спину, чтобы направить его в себя.　

Головка пениса исчезла внутри. Дыхание Брина перехватило от боли, лишь незначительно приглушенной желанием и почти непереносимо острой, член запульсировал еще сильнее. Брин замер. Любовник-пес вернулся и зло на него посмотрел.　

— Давай! — тяжело выдохнула она. — Ну же!　

Брин уже вошел на дюйм и жаждал вонзиться полностью. Но какова будет цена?　

Он осторожно вышел из женщины и ужаснулся. Кожа слезла даже от минутного трения, слои свисали с крайней плоти, будто не до конца снятый кондом. Ненависть вспыхнула еще жарче, чем пламя, что изуродовало Брина, и захлестнула сознание бурлящей волной.　

Это все она виновата!　

Возбужденная частичным проникновением, женщина попыталась насадить себя глубже. Яростным рывком Брин еще больше оттянул ей голову назад и пришел в ужас. На волосах, напоминая божьих коровок, блестели куски его ладони.　

Она заелозила, пытаясь высвободиться. Затем положила руку Брина себе на грудь. От трех пальцев на этой ладони остались лишь культи, которые под второй фалангой заканчивались черной, прижженной раной. Большой палец исчез полностью. Рука, что легла женщине на грудь, больше напоминала нечто вырытое из гробницы фараона, а не живую человеческую плоть.　

Увидев ее, незадачливая партнерша зашипела от страха и отвращения и поспешно отпрянула, тем самым приобретя сувенир — частичку кожи с обугленного пениса. Брина пронзило жгучее, болезненное наслаждение. Пенис напрягся несмотря на ободранность. Еще никогда Брин не испытывал такого желания. Он жаждал трахать эту женщину, пронзить ее членом насквозь и вырваться изо рта.　

Она бросилась прочь, торопливо вскочила на ноги. Брин пинком в колено сбил женщину на землю. Затем встал над ней, снова схватил за волосы и принялся дубасить, совершенно равнодушный к тому, что собственная кожа ярко-красными хлопьями оседает ей на грудь. Вскоре женщина обмякла.　

К тому времени как она начала приходить в себя, Брин выбил окно в одной из стен вокруг двора и, выбрав осколок стекла, обернул один конец тряпками, чтобы уберечь ладонь от дальнейших повреждений. Впрочем, свое оружие он от женщины спрятал, отложив в сторону. Когда она очнулась, Брин раздвинул ей ноги и поднял кулак, испачканный ее кровью.　

Прохожие видели, что происходит, но не вмешивались.　

На мольбы о помощи никто не откликнулся, но несколько человек остановились посмотреть и помастурбировать.　

— Как тебя зовут?　

Брин говорил медленно, прилагая большие усилия, чтобы женщина поняла, но все равно потребовалось повторить несколько раз, то ли потому, что голос звучал невнятно, то ли она еще не совсем пришла в себя.　

— Твое... имя?　

— Дезире.　

— Дезире... желание... очень в тему. Скажи, Дезире, в тебя когда-нибудь засовывали кулак так глубоко, что казалось, будто рожаешь ребенка?　

Она молча уставилась на него, вероятно не зная, какой ответ безопаснее.　

— Н-нет.　

— О, что-то я в этом сомневаюсь. — Брин насмешливо приподнял бровь. — Любая, кто раздвигает ноги псу, наверняка не новичок и в менее экзотическом сексе.　

Вместо слов вышло нечленораздельное карканье. С потресканных губ брызнули крошечные кусочки плоти. Женщина по имени Дезире явно не поняла ничего, но все же с вымученным энтузиазмом кивнула.　

— Тебе ведь это нравится? Когда рука растягивает все внутри, входит до самого локтя?

Она пробормотала что-то утвердительное.　

— Отлично, отлично. Значит, ты будешь в восторге.　

Женщина послушно раздвинула ноги.

Лишь осознав, что задумал Брин, она округлила глаза от ужаса и закричала.

20

Вэл перевела взгляд с ножа в руке на Беззубого, распростертого у ее ног в позе геральдического орла. Опухшие гениталии выпирали из обвязанной вокруг них веревки.　

Вот так порою кастрируют животных, подумала Вэл. Боль, наверное, адская.　

И все же темная, порочная часть души нашептывала, соблазняя пустить клинок в дело. Вэл даже находила самооправдание: женщины могли поступить как угодно, стоило отказаться. К тому же ей были любопытны собственные ощущения, когда металл начнет резать тело.　

Уже одно то, что она предвкушает, даже смакует будущее оскопление парня, пугало. Да она ничем не лучше самых печально известных мясников в истории человечества!　

— Если собираешься резать его, делай это сама. — Вэл бросила нож на пол.　

Мира пригвоздила ее убийственным взглядом.　

— Я тебе сказала...　

— А я сказала тебе...　

Симона протянула руку из-за спины Вэл и подобрала оружие. Присела возле пленника на корточки и замахнулась, будто косец в ржаном поле. Раздался душераздирающий крик, а затем воцарилась тишина, которую нарушало только бульканье крови. На лицо Вэл брызнули теплые капли: Симона помахала своим чудовищным трофеем, перед тем как швырнуть его в толпу, словно невеста — букет.　

Женщины бросились к ее отвратительному призу и устроили свалку, точно буйные детишки за горсть кинутых им конфет.　

Крошечные глазки Миры смерили Вэл взглядом, колючим, как осколки стекла. Подойдя к жаровне, толстуха подняла горящую головню и прижгла ей рану только что созданного евнуха. Парень не издал ни звука. Под низким потолком логова завоняло паленым мясом.　

Перед глазами у Вэл поплыло. Она осознала, что пытается не дышать.　

— Как ты могла с ним так поступить? — прошептала она Симоне.　

— Если бы не я, его оскопила бы Мира. Либо ты.　

— Нет, ни за что.　

— Не зарекайся. Я тоже когда-то так говорила.　

— Он умер?　

— Вряд ли, но может. Когда это проделывают так грубо, немногие выживают.　

У Вэл замутило в желудке. Зажав рот рукой, она поплелась в направлении коридора, ведущего на свежий воздух. Но не успела она выкарабкаться из потайной комнаты, как ее стащили вниз. Кто-то пощипывал и ласкал ей груди, в тело проникали пальцы и отполированные до гладкости дилдо. Разум, сосредоточенный только на кровавой сцене, которой она недавно стала свидетельницей, оставался равнодушен к переизбытку прикосновений, однако тело, не связанное угрызениями совести, охотно отвечало на ласки.　

Пока Вэл насильно ублажали, Мира взяла ее за ногу и принялась облизывать пальцы один за другим. Щекотные ощущения были приятны, незнакомы. Вэл закрыла глаза. Услышав металлический щелчок, она слишком поздно поняла, что Мира надела ей на лодыжку кандалы и пристегнула их к той же цепи, которая недавно удерживала бедного парня.　

— Зачем? Отпусти!　

— Не сопротивляйся, — шепнула Симона. — Это лишь ненадолго... пока ты не освоишься.　

— Дай-ка догадаюсь: пока я не пойму, что ваши желания на самом деле и мои тоже.　

— Возможно, ты удивишься, но это действительно так.　

— Тот мужчина, которого вы изувечили, вряд ли бы согласился.　

Симона тихо поцокала языком.　

— Если бы ты захотела его оскопить, Мира тебя не заковала бы.　

— Я не садистка.

— Да? Когда ты его трахала, казалось иначе.

— Это не убило бы парня, а то, что вы с ним сделали, может. Сама мне говорила.

— Подобно остальным, он явился в Город, чтобы испытать то, чего нет в обычном мире, — сексуальное возбуждение, которое затмевает все, любую боль, посторонние мысли и скорбь. Порой то, что предлагает Город, мучительно... может, хуже всего, от чего ты бежала, но это не имеет значения. Теперь ты здесь и не выбираешь, что с тобой случится, как не выбирал он.　

— Но мне среди вас не место.　

— Ты пошла за мной, верно?　

— Но я предпочитаю мужчин.　

— И только что одного получила.　

— Ты знаешь, о чем я.　

— Не волнуйся, у тебя будут мужчины, с которыми можно потрахаться. Но ты должна остаться с нами.　

Ночью Беззубый умер. Несколько женщин вынесли его тело на улицу. Возможно, продали какому-нибудь скупщику изувеченных трупов, потому что вернулись с едой и вином.　

Забрав свою долю, Симона предложила Вэл ломоть хлеба и бокал темно-рубиновой жидкости. Вэл брезгливо отказалась.　

— Эй, не знаю, что ты подумала, но это не кровь. Мы доходим до крайностей, но мы не сумасшедшие... не то что те, кто действительно ест человечину. В бокале просто вино.　

Вэл откусила хлеба и, отпив горькой жидкости, ощутила, как та приятным теплом разливается по телу.　

— Умничка. Нужно есть, не то ослабеешь. Здесь люди забывают о пище и сне. Никак не восстанавливают силы. Вот почему так много всяких доходяг... пытающиеся совокупляться скелеты; умирающие мужчины, у которых встало в последний раз, пристающие с просьбами попрыгать на их члене; женщины, измученные до такой степени, что больше не могут раздвинуть ноги и открыть рот, но еще в слезах молят о сексе. Смерть от истощения у всех на глазах в Городе обычное дело.　

Вэл глянула на толстую, как свинья, Миру, которая мелкими кусочками поедала хлеб с маслом, зажатый во рту другой женщины.　

— Кому-кому, а Мире не грозит смерть от недоедания.　

— Мира наслаждается сексом по-своему. У нее нет клитора, но есть язык. С помощью этого органа она и получает удовольствие.　

Вэл жевала хлеб и прихлебывала вино. Думала о плоти и семени. О Сантосе, Резе и Маджиде.

— Не ожидала, что здесь будет вот так.　

— Не ты одна такая. Я тоже не ожидала.　

— Тогда отпусти меня. Сними цепь.　

— Все так говорят. Слишком поздно. Ты нам нужна, и, поверь, мы тоже нужны тебе.　

— Вы не можете держать меня на цепи вечно.　

— Только до тех пор, пока ты не решишь с нами остаться. Поверь, это произойдет быстрее, чем тебе кажется.　

Вэл ударила Симону и оцарапалась о кольцо в ее брови. Выпад скорее потряс собеседницу, чем причинил боль. Рядом с пирсингом выступила бисеринка крови и тонкой струйкой устремилась к губам, где Симона смахнула ее языком с таким видом, словно ей очень нравится вкус.　

— Тебе бы стоило выучить правила, не то влипнешь в серьезные неприятности. Город — жестокое место. Вот почему тебе стоит радоваться возможности присоединиться к нашей семье.　

— Не сказать чтобы мне стало легче.　

— Ты попала сюда потому, что хотела, верно?　

— Да, я хотела попасть в Город, а не сидеть на цепи в логове психанутых сексисток.　

— Значит, предпочитаешь трахать мужчин, а не мучить? Знаешь, некоторые здесь сочтут тебя извращенкой.　

Нагнувшись, Симона медленно провела Вэл между ног пирсингованным языком. Вэл позволила, но никак не ответила на ласку. Симона подняла взгляд, в ее зубах торчали темные лобковые волосы.　

— Возможно, сейчас тебе так не кажется, но мы действительно семья, причем многие из нас никогда не имели другой. Просто поверь. Со временем ты поймешь: в месте, где каждый день кучу женщин затрахивают до смерти, с нами куда лучше, чем самой по себе.　

Вэл покачала головой и стиснула бедра, отвергая искусные оральные ласки Симоны.　

— Ладно, спи, — наконец сказала та. — Завтра возвращаемся в пустыню.　

— В пустыню? Ты о чем?　

Но Симона уже ушла доставлять наслаждение кому-то другому. Остальные женщины либо вяло ласкали друг друга, либо спали.　

Поначалу Вэл пыталась протиснуть ступню через кандалы, но вскоре убедилась в тщетности усилий и затихла. Никто не прикасался к ней.

Ни поцелуи, ни ласки не питали просторы обнаженной кожи. Накатили одиночество, ощущение собственной незначительности и голод по человеческому теплу. Давняя фобия перед путами затмилась другим, более сильным страхом: стать отщепенкой, той, кого никто не захочет коснуться, поцеловать, в кого никто не захочет войти.　

Если это случится, она попросту перестанет существовать. Кожа усохнет от голода, сердце превратится в скукоженный шарик.　

Устыдившись глубины собственного примитивного страха, Вэл свернулась клубком на убогом ложе и, глотая слезы, попыталась не обращать внимания на звуки по соседству, где чья-то плоть исследовала плоть.　

«Словно в скверном сне, — подумала она. — Я хотела найти Город, чтобы обрести свободу, а теперь у меня ее меньше, чем когда-либо. Что я наделала?»　

Вэл попыталась себя приласкать, и вскоре отчаяние уступило, позволив ей обрести недолгое убежище во сне.

21

Брин постепенно учился не только терпимее относиться к зеркалам, но и наслаждаться своим отражением в них.　

Зажав зеркало между ног, он широко открыл рот и свистнутой у трупа пилкой подточил себе передний зуб, придал ему форму клыка.　

Теперь Брин мог смотреть в зеркала, не отворачиваясь с тошнотой и отчаянием. Хватит без толку сокрушаться о пропавшей красоте. Все это неважно. Если любовники не вьются вокруг сами, он будет брать силой, заменяя хлопотное ухаживание принуждением и измывательствами.　

Не так уж плохо, вообще-то.　

А тем временем собственный облик можно и улучшить... домашней стоматологией, например.　

Пока Дезире была еще жива, но уже ничего не чувствовала, он забавлялся тем, что подпиливал себе передние зубы (нагуливал аппетит, так сказать). Ощущения не из приятных — «Новокаин» все-таки никто не предлагал, — но боль уже стала такой неотъемлемой частью существования, что Брин воспринимал ее как фоновую музыку, крутящуюся без конца песенку, которую заглушает более бурная симфония испытываемых им удовольствий.　

Выдув между зубов измельченную в пыль эмаль, он повернул зеркало, чтобы полнее насладиться итогами своей импровизированной операции.　

Несколько по-обезьяньи, но в целом не так и плохо. Помнится, в прежней жизни он был мечтой любого дантиста, тщательно следил за гигиеной рта, чистил зубы щеткой и нитью, с мелочной дотошностью заботился о здоровье десен. Теперь обо всем этом волноваться ни к чему — главное, чтобы кончики зубов не затупились.

Он прошел к Дезире и присел рядом с ее лицом. Большая часть уже исчезла, но он опробовал новые клыки на остатках. Великолепно! Рвут и режут, будто скальпели.　

Однако само мясо, чуть более вонючее, чем большинство опробованной человечины, вскоре попросилось обратно. Возможно, из-за гребаных псов, придавших ему привкус собачатины.　

Над оградой во двор свисала ветвь, ломящаяся от апельсинов. Брин сорвал один и, не чистя, с шумом высосал прямо через кожу. Затем отбросил опавшую оболочку, и та приземлилась на пустой глаз Дезире, лихо прикрыв его на манер пиратской повязки.　

Учитывая плачевное состояние члена, зубы остались единственным, чем он еще мог проникать в других. Только их не тронуло пламя, хоть кончик языка и сильно пострадал от огня. Часть отвалилась, пока Брин поедал Дезире.　

Апельсины, естественно, оказались обычными пустынными дичками — средство очистить нёбо после основного блюда. А Дезире была жива почти всю трапезу, хотя, увы, и отказалась ее разделять. Женщина испустила последний вздох, пока Брин неспешно обгрызал ей ухо. Тело валялось во дворе, где он ее нашел, безо всякого намека на сожаление обнюхиваемое прежним, четвероногим, любовником.　

Кровавый обрубок руки, отрезанной чуть выше локтя и глубоко засунутой в вагину, торчал между ног, словно младенец с отрубленной головой.　

Брин высасывал апельсины, отбрасывая пустые шкурки, пока желудок не раздулся, как воздушный шарик, готовый вот-вот лопнуть.　

Солнце подползало к зениту, и на труп Дезире слетелся рой черных мух, обожженную кожу Брина стало саднить. Он заполз в тень и, растянувшись на холодных камнях мостовой, вскоре провалился в сон, который населяли тысячи острозубых пятнистых рыб. Когда они кусали его, каждая превращалась в выпученный глаз утонувшей мисс Ли.　

Очнулся Брин уже в темноте. В горле саднило, словно он сорвал его криком. Живот пучило, из прямой кишки отрывистыми взрывами выходили газы.　

И Брин опять хотел есть, но не для того, чтобы насытить желудок. Это зубы, новые зубы проголодались. Теперь, когда их заострили, они жаждали кусать и рвать. Кровь пульсировала в деснах, алча плоти.　

Ветер швырнул в лицо горсть песка, обжигающего, словно кнут. Ночь колыхалась тысячами совокуплений, утопая в порочной страсти. Скопления тел вздымались и кряхтели в тенях, как чудовище с мириадами щупалец. Брин пробирался меж участников оргий, не обращая внимания на редкие заигрывания в свой адрес, вызванные темнотой. Во мраке обгоревшая кожа и голый череп не отпугивали, но, увы, пенис еще был синюшно-черным и припухлым, кожа с него слезала от малейшего прикосновения.　

Внимание Брина привлекла блондинка под аркой, оказавшаяся в числе немногих без пары. Летящий наряд из расчетливо обмотанных вокруг тела шарфов скрывал плечи, талию и бедра, но оставлял открытыми груди и гениталии.　

Затем к ней приблизились двое мужчин и, решив, что те намерены ее трахнуть, Брин чуть было не двинулся дальше. Он не имел ничего против групповух, просто не хотел дожидаться очереди.　

В нескольких шагах от блондинки мужчины остановились, будто наткнувшись на непреодолимую стену. Последовал обмен словами. Женщина со смехом приподняла грудь и брызнула в лицо более высокому молоком из соска. Оно струйками устремилось вниз по лбу, каплями повисло на кустистых бровях. Мужчина слизал белую жидкость с губ и подбородка.　

Его спутник выпростал член и начал яростно мастурбировать. Блондинка подалась к нему и омыла потоком молока, который смешался с брызнувшей спермой. Первый мужчина упал на колени и стал ее жадно всасывать, а второй наклонился, чтобы слизать капли молока, блестевшие у первого на лице.　

Женщина обернулась и, встретившись глазами с Брином, поманила его лилейной рукой, что в серебристых лучах луны казалась перламутровой. Раздуваемые ветром кудряшки придавали блондинке сходство с Медузой Горгоной, окруженной нимбом полосатых от лунного света змей.　

Брин последовал за женщиной вдоль дворовой стены и прилег с ней вдвоем под апельсиновым деревом. Она предложила налитые молоком груди. Сунув голову в ложбинку, Брин вдохнул запах цветов, фруктов и клубники со сливками.　

Он покатал ее нежные соски между пальцев. Зубам не терпелось в них вгрызться.　

— Хочешь пить? — Женщина обеими руками сжала грудь, выстрелив в него струей бледной пахучей жидкости.　

Поймав в лицо мускусно пахнущий заряд, Брин с гримасой отпрянул.

Вязкая и слизкая субстанция закапала с остатков волос.　

— Отличный фокус, — похвалил он, оправившись от потрясения. — И как ты, сучка, это делаешь? Жрешь столько членов, что твои сиськи плюются спермой?　

Брин набросил ей на лицо один из шарфов. Через полупрозрачную ткань просвечивали стремительные глаза и очертания приоткрытых губ Он прижал шелк, перекрывая доступ воздуха.　

Рот женщины изумленно изогнулся. Брин присел над ней и, сминая черты, которые стали плоскими и искаженными, как потекший акварельный рисунок, начал душить ее шарфом.　

Женщина высвободила руки и снова сжала грудь. В Брина ударила прозрачная едкая жидкость и дорожкой пламени устремилась по обгоревшему животу вниз. Слабый фоновый шум боли, который Брин постепенно учился игнорировать, превратился в неимоверную муку и захлестнул синапсы. За глазами в огненном хороводе закружились красно-черные вспышки.　

— Ах ты тварь! — выкрикнул он, как только вернулось дыхание.　

Брин прижал женщину к земле, намереваясь убить максимально мучительно, ободрать новенькими клыками, как апельсин, и оставить истекать кровью.　

Но к его потрясению, женщина ускользнула, не дав искромсать ее лицо в кровавую кашу. Кости перегруппировались, тело, растворившись, перетекло в новую ипостась. У Брина возникло странное ощущение, что ветер развеивает ее прямо из-под пальцев, превращая в песчаную поземку. В какой-то миг Брину показалось, что женщина исчезла, нахлынули такие грусть и паника, словно он навсегда лишился возлюбленной.　

Заорав от ярости, он врезал кулаком в размытый вихрь под собой.　

Рука глубоко вошла в податливую, изменчивую плоть. На костяшках мимолетно отпечаталась волнистая зебра ребер, по запястью растеклись очертания бренчащего сердца, и Брин, вскрикнув, выдернул кулак из тела, с которым снова происходили метаморфозы.　

Руки существа, теперь похожие на лопаты и покрытые пучками колючего меха, обрушили Брину на голову оглушающе сильный удар, грозивший вогнать барабанные перепонки в череп и вырвать те жалкие остатки волос, что еще прилипали к вискам окровавленными сосульками. Второй удар сбил Брина с ног. Перед глазами разлилась мерцающая неоновая тьма.

Сквозь запах скопившейся во рту крови донесся пряный привкус гвоздики и шафрана, а еще пикантный намек на горчицу.　

Наконец осмелившись открыть глаза, Брин увидел над собой Турка, чьи мрачные черты были отмечены грустью и усталостью, наводившими на мысль, что он пришел не из садистских побуждений, а выполняя неприятное обязательство.　

Внезапно его лицо исказилось и он, не говоря ни слова, пнул Брина в горло.　

Затем вновь принял сдержанный и унылый вид и без намека на злость сообщил:　

— Я мог бы тебя пинать, пока кишки ртом не полезут. Ты бы у меня пожалел, что я не бросил тебя умирать в той гостинице или мучиться в марокканской больнице, пока врачи пытаются состряпать тебе новое лицо из взятой с задницы кожи.　

— Как ты?.. — прокашлявшись, выдавил Брин. — Что случилось с той девушкой?　

— Ты о потаскухе, которую пытался задушить? Ее никогда здесь не было. Просто я заставил тебя видеть меня таким.　

Брин усилием воли сделал глубокий вдох и попытался вернуть себе часть прежней бравады. Непростая задача, если обнаженной, окровавленной кучей лежишь в грязи и в ушах какой-то хор, фальшивя, поет «Аллилуйя!».　

— Что это? Гипноз? Зеркала? Тебе достаточно сказать: «Фокус-покус», и ты превращаешься в цыпочку всякий раз, как захочешь?　

— Не я захочу, а ты. Ты видишь лишь то, к чему предрасположен.　

— Чушь! Я вовсе не хотел видеть ту девку. Она просто брызгала молоком из сисек и вполне подходила на роль жертвы. Ты разозлился из-за того, что я пытался ее убить?　

— Ты просто самовлюбленный болван. — Турок взмахнул рукой, словно кого-то отгоняя, и остатки апельсинов на дереве вспыхнули. Из центра фруктов вырвались крошечные охряно-киноварные языки пламени. Тошнотворно-сладко запахло горящими цитрусовыми. Затем на глазах Брина апельсины взорвались роем желтых ос с огненными жалами.　

Брин с криком вскочил и попытался сбежать, но осы облепили его лицо, грудь. Он принялся исступленно хлопать по себе. Филакис опять взмахнул. Кричаще яркие насекомые, замерцав, уменьшились до булавочных головок, а затем превратились в обычную мошкару, частую на улицах Города.　

— Если захочу, с апельсинами у тебя в животе произойдет то же самое, — невозмутимо произнес Филакис.　

— Зачем? Что я тебе, черт возьми, сделал? — спросил Брин, пытаясь скрыть дрожь в голосе.　

— Уничтожил кое-что, чем я дорожил.　

— Ты... о женщине, которую я убил?　

— Любительнице трахаться с собачками? Нет, я все равно пресытился ее причудами... Думаю, тотпес тоже. Нет, я об апельсинах. Мое любимое дерево. Я мог видеть его с балкона. В лучах зари плоды напоминали яйца золотого быка. Отрада для глаз... произведение искусства, спелые фрукты на фоне буйной, сочной зелени... Каждое утро они наполняли мою спальню цитрусовым ароматом... Я с нетерпением ждал новой встречи с ними. Но где тебе понять мои эстетические чувства? Ты ободрал от плодов целую ветвь и сожрал их с той же бесцеремонностью, с которой обследовал содержимое чужих холодильников.　

— Боже, — пробормотал Брин. — Что ты собираешься?..　

— Слишком поздно призывать Бога. Как насчет кратких, но чистосердечных извинений?　

Брин напомнил себе, кто он такой, и отказался. Не пристало ему пресмыкаться. Он был Артуром Брином, путешествовал и убивал на пяти континентах, обладал положением и вкусом. Он был...　

Лицо Турка внезапно превратилось в жидкую полупрозрачную маску из нюдовых и бурых оттенков, подсвеченную сочной лиловостью артерий и вен. Контуры тела размылись и приняли новые очертания. Запахло мятой, бурбоном и характерным ароматом «Шанель № 5».　

Брин увидел над собой мисс Ли, чьи изумрудные веки были обрамлены паутиной фальшивых ресниц, рот растянут до ушей в глупой ухмылке, передние зубы измазаны ярко-коралловой губной помадой.　

— На колени, глупый мальчишка! Прямо сейчас! Ну же! Дурачина ты, дурачина. Заставить тебя, что ли, отсасывать, пока колени не отвалятся?　

Брин задрожал от страха.　

Мисс Ли начала меняться. Кожа на голове стала лопаться с таким звуком, будто кто-то рвал мокрый картон. Тело приобрело оттенок заплесневелого сыра, мясо повисло клочьями, драпируя голые кости бахромой из серых червей.

Беззубый, безгубый рот напоминал зияющий темнотой сфинктер.　

Внутри него серебрилось что-то мокрое на вид — возможно, слюна. Мисс Ли, скривившись, сплюнула, извергнув изо рта целую орду крошечных рыбок и крабов, которые облепили Брину лицо и обустроились в остатках волос.　

Он закричал, и наваждение развеялось.　

Перед ним во всем своем болезненном великолепии снова стоял Турок.　

— Прости, — буркнул Брин.　

Филакис вынес вперед ногу, словно для пинка. Брин отпрянул и закрылся рукой, защищая лицо. Филакис презрительно покачал головой, словно школьный учитель особо тупому ребенку.　

— Прости. Прости. П-п-п-рости... — продолжая прикрывать лицо, выдавил Брин.　

— То-то же. Капелька усилий, и, пожалуй, ты еще научишься должному подобострастию. А пока я рассчитываю на то, что ты будешь лизать мне ботинки и жрать мое дерьмо со вдвое большим рвением, чем у своего разукрашенного дружка-педераста. Да будет тебе известно, ты еще жив лишь потому, что можешь оказаться полезен. Но ты ведешь себя так, будто Город — твоя личная площадка для игр... твои персональные охотничьи угодья. Я не против: за тобой наблюдать интереснее, чем за большинством. Мне другое не нравится: единственный способ привлечь твое внимание — превратиться в следующую жертву.　

— Чего ты хочешь? — спросил Брин.　

— Послушания.　

— Какого?　

Вдали за стенами Города, точно человек, которого потрошат заживо, завыла песчаная буря.　

— Как думаешь, продержишься несколько дней в пустыне? Выбирать, впрочем, не тебе, имей в виду.　

Брин угрюмо кивнул. Сердце и легкие работали наперегонки, не успевая в полной мере снабжать тело воздухом и кислородом. Зубы голодно клацали. Не думая, он сорвал с живота полоску кожи длиной с сардину и забросил в рот.　

Тело словно пронзил электрический разряд. Удовольствие перекинулось с зубов на десны, заполняя мозг одуряющими вспышками и колокольным перезвоном.　

Филакис, наблюдавший за всем этим, состроил кислую мину.

— В пустыне прячется одна твоя знакомая, задумчиво произнес он. — Кажется, ее зовут Вэл.　

Брин прекратил жевать.　

— Похоже, моя давняя любовь к ней прикипела, — продолжал Турок. — Меня такое положение удручает. Думаю, пора эту Вэл убить.　

Брин кивнул так пылко, что чуть не вывихнул шею.　

— Как ее найти?　

Филакис рассказал.　

— Да, еще одно. Я хочу ее смерти, но не страданий. Не трахай и не мучь. Прикончи ее быстро и безболезненно, как любимую собаку. Сможешь?　

За суровым фасадом Филакиса мелькнуло веселье, и Брин понял, что с ним играют.　

— Быстро и безболезненно. Повтори, будь добр.　

— Быстро... Безболезненно.　

С таким же успехом слова могли быть рунами утраченного языка: Брин повторил их, но не понял.

* * *

Путешествие за стены Города страшило Брина сильнее всего.　

Пугало, как когда-то необходимость выйти из отеля во время очередной депрессии.　

Или побежать сквозь огонь в той горящей тарудантской гостинице. Или сбросить кожу, точнее то, что от нее осталось.　

Постыдная, адская смерть.　

Безболезненная и быстрая, как сказал Филакис.　

Что ж, для кого-кого, но для самого Брина в этой вылазке не было ровным счетом ничего быстрого и безболезненного. Хоть и закутался для защиты в многочисленные слои ткани, песчинки проникали внутрь, сдирая и без того ободранную кожу. В ночи пустыня мучила холодом, днем — палящим солнцем и жаждой. Он передвигался лишь в темноте, как тарантул, днем же заползал в ту тень, которую удавалось найти.　

Заскучав, Брин съедал кусочек своего опаленного тела, срыгивал его и съедал еще немного.

Последние остатки здравомыслия развеялись, как песок на ветру, и Брин, не пытаясь бороться, соскользнул в безумие.　

Впрочем, он со странной отстраненностью сознавал легкий вывих в собственной психике, но считал безумие более комфортным, более правильным, чем все известное раньше.　

Он шел по следу диких верблюдов, обмазывался для развлечения и бодрости духа дерьмом берберских обезьян и, складывая горками камушки, подсчитывал убийства, которые совершил за свою жизнь: пять камушков на кучку, семь кучек, и еще четыре камня осталось — как раз будет ровно пять, когда он разберется с Вэл.　

Только вот это требование насчет «быстро и безболезненно». Как же оно бесит, смешало все его планы! Он не привык в чем-то себя ограничивать и мечтает убить Вэл долгой, мучительной смертью. Отказаться от этого из-за какой-то странной прихоти Филакиса так же немыслимо, как променять бриллианты на горстку цирконов.　

Итак, Брин путешествовал по ночам, истекая кровью и думая думы, и к тому времени как наконец-то отыскал описанный Филакисом лагерь и племя пирсингованных фаллических женщин, жаждал лишь одного — убивать и калечить.　

Еще им владела потребность любить, причем любить жестоко. Брин сознавал, что сильно рискует, но уже решил, как поступит.　

Вэл ждет самая мучительная смерть, какую он может придумать. Медовый месяц неспешной расчлениловки и пылкого живодерства, длительный, совершенный роман с болью.　

Только пустыня — неподходящее место для этой долгожданной идиллии.　

Смерть Вэл должна быть чем-то личным и столь же интимным, как самые бурные ласки, священным моментом между ним и любимой женщиной. А пока этот момент не настал, есть другие способы позабавиться.　

К чертям Филакиса с его нелепым приказом!　

И Вэл к чертям... в ад, придуманный им самим.

22

В Городе и пустыне вокруг него часы текли с аномальной скоростью. Порой Вэл казалось, что время еле плетется и пустячные события растягиваются в целую вечность. А иногда поток впечатлений настолько захлестывал, что за день или час будто проходила целая жизнь.　

Вэл пыталась высчитать, сколько провела с Мирой, Симоной и остальными, но могло пройти и несколько дней, и многие недели. Она существовала в восхитительном сне, среди отливов и приливов эротических течений, что могли включать и оргию с участием всего племени, и нечто столь простое, но чувственное, как неспешное обкусывание финика или ломтя спелой дыни.　

После Беззубого они захватывали и других мужчин, но этим никогда не отрезали гениталий и обычно, вдосталь позабавившись, отпускали. Некоторые хотели остаться, пройти через кастрацию и жить как женщины, но таких с веселым улюлюканьем прогоняли шквалом камней. Зачастую за лагерем увязывались преследователи... обычно юнцы, что слонялись поблизости в надежде стать гвоздем программы на очередной оргии.　

В основном они получали желаемое, даже больше.　

В лагере за стенами Города женщины растили овец и жили в примитивных шатрах, прижатых к каменистым склонам для защиты от ветра. Здесь он все время дул с юга, взметая песок, что жалил кожу, будто маленькие заостренные зубы: каждая крупица вызывала мимолетную боль, которая быстро превращалась в ненасытную жажду новых впечатлений.　

Раньше пустыня представлялась Вэл чем-то вроде бесплодной лунной поверхности — мили и мили гонимого ветром песка вплоть до ровной линии горизонта. Часть окрестностей действительно была такой, но чаще женщины вставали лагерем близ водоемов, или, по-местному, гельт. Вокруг них росли древние кипарисы, смоковницы, оливы, тамариск и финиковые пальмы. Зачастую приходили напиться дикие овцы, гривистые бараны, антилопы и неодомашненные верблюды. Из нор попискивали фенеки — крошечные пустынные лисы с шерсткой желтой, как маргаритки.　

Женщины спали по двое-трое в шатрах, простых убежищах из холста на деревянном каркасе, легко перевозимых с места на место.　

По ночам Вэл обычно шла к Симоне либо принимала у себя в шатре Миру. С Мирой приходилось сдерживаться, не отвечая на прикосновения взаимностью, центром любовных игр становилось кормление друг друга. Большую часть времени Мира буквально проедала себе путь к оргазму. Хлеб с маслом вместо грудей. Сливы взамен киски, язык и зубы в качестве половых органов.　

Порой Вэл становилось ее жалко, но затем происходила какая-нибудь новая жестокость, очередной озабоченный и глупо храбрый юнец уединялся с Мирой в пустыне и пропадал навсегда. После этих убийств та постоянно возвращалась одна и у ее бедра, словно полицейская дубинка, раскачивался грязный, окровавленный дилдо. Всякие вожделение и привязанность, которые начинала было к ней испытывать Вэл, тут же исчезали.　

Впрочем, до поры до времени Вэл оставила мысли покинуть лагерь, поняв, что проще жить среди этого странного сестричества, несмотря на сомнительность предлагаемого им комфорта.　

Накануне в лагере пустили по кругу тройку молодых парней, охотно позволивших себя заманить. Один был негром с толстыми, как инжир, губами, двое других поджарыми и мускулистыми, словно акробаты. Стоячие члены всех троих не уступали толщиной их же запястьям.　

Наконец очередь дошла до Вэл, удивленной тем, как молодо выглядели парни, как старательно храбрились и, позднее, сдерживали крики, когда их пронзали все более толстыми дилдо. Черненького Мира забрала себе и куда-то с ним пропала.　

Один из оставшихся умер, а второй в полубессознательном состоянии уполз, капая кровью из прямой кишки.　

Ранним утром с юга налетел горячий ветер, от которого в воздух поднялись тучи песка, дрожали финиковые пальмы и стонали кипарисы. Резко похолодало, и женщины прятались в шатрах.　

Вэл и Симона сплелись в объятии.

— Ненавижу ветер, — вздохнула Вэл.　

— Понимаю: будто мать воет на похоронах детей. — Ее рука забрела в неожиданное место на теле Вэл. — Вот здесь... тебе нравится?　

— Очень, а тебе?　

— О да!　

— Тот парень, которого Мира на днях увела в пустыню... — начала Вэл. — Как думаешь, она убила его?　

Симона вздохнула.　

— Не знаю и знать не желаю. С нее станется.　

— Но зачем?　

— Мало ли зачем? С незапамятных времен на женщин и детей охотятся серийные убийцы-мужчины. Возможно, Мира считает, что помогает восстановить равновесие. А возможно, она folle... или, как ты бы сказала, больная на всю голову.　

Ласки утратили притягательность. Перекатившись на спину, Вэл уставилась на месяц, тонкий, как золотые кольца в темных сосках Симоны.　

— Qua-tu? Что случилось? — Над Вэл нависло лицо Симоны, окруженное пышным ореолом пшеничных волос.　

— Да так... вспомнила кое-что. Тот юноша, который умер, похож на одного человека.　

— Из другой жизни?　

— И да и нет. Я встречала его и раньше, но теперь он здесь. По крайней мере, я так думаю. Его зовут Маджид.　

Описав Маджида, она рассказала об их знакомстве и том, как его умыкнул Филакис.　

Глаза Симоны светились в темноте белизной белков.　

— Значит, ты его знаешь? Знаешь человека по кличке Турок?　

— Видела дважды. Один раз с расстояния, когда он пересекал двор, а второй раз, когда пришел и забрал Маджида.　

— Если твой приятель с Турком, пиши пропало. Если и вернется, то совершенно другим человеком и ты все равно его не захочешь.　

— Я должна отыскать Маджида.　

— Не мели глупостей. Если он и впрямь здесь, неважно, с Турком или без, то, скорее всего, тебя позабыл. Неужто не заметила? Здесь так трудно становится вспомнить определенного человека... рано или поздно перестаешь отличать одно тело от другого. Все сливаются в одного секс-партнера, один секс-орган.

Вэл заметила и сочла это пугающим.　

— Неважно. Я все равно должна его отыскать. По крайней мере, попытаться.　

— Да ты никак спятила, — вздохнула Симона. — Говоришь так, будто в него влюблена.　

— Может, и влюблена, не знаю. Я долго считала, что люблю мужчину по имени Артур, а он оказался психопатом и убийцей. Самое горькое что я верила, будто этот Артур любит меня. Даже сейчас временами так думаю. Но, видишь ли, он попытался меня убить. Вот и все, что я знаю о любви.　

— То, что она убивает?　

Вэл кивнула.　

— Здесь и со мной тебе незачем об этом волноваться. Ты в безопасности.　

В безопасности, да.　

Вэл вспомнила, как упивалась одинокими прогулками по чужим городам, сладостную безопасность анонимности и обособленности. Там, на незнакомых улицах, она казалась себе единственным человеком в мире. Никто не причинит вреда, не увидит, не узнает о ее существовании, ее страхах и нуждах.　

И о страшном одиночестве, сопровождающем это чувство вдобавок к безмятежному ощущению собственной неуязвимости.　

Безопасность, о которой говорила Симона, была совершенно другой.　

— Как ты попала сюда? Что за жизнь вела? — спросила Вэл.　

— Она давно в прошлом.　

— Все равно расскажи.　

Симона задумчиво пожевала нижнюю губу.　

— У меня было двое детей, мальчик и девочка. Их зовут Марк и Ариэль.　

— Где они сейчас?　

— Насколько знаю, в Тегеране. С отцом. Мы поженились во Франции, одиннадцать лет прожили в Ницце. Детям на то время было два года и пять лет. Мустафа решил на месяц свозить их домой в Ирак и познакомить с семьей. Я чувствовала, что зря разрешаю, но хотела избавиться от него, и от детей тоже, если честно, хотя бы ненадолго. У меня была любовная связь.　

— С женщиной?

— Нет, c мужчиной. Он работал в той же школе, где я преподавала английский. Я думала, без Мустафы и детей мы сможем вдосталь наладиться друг другом, устроим своего рода медовый месяц. А Мустафа забрал сына и дочь, снял все деньги с наших совместных счетов и испарился. Позвонил мне с требованием развода, сказал, что узнал о моей измене, что я негодная мать и ему бы следовало меня убить, отрезать мне сиськи и бла-бла-бла — словом, обычный вздор мнящего себя крутым самца.　

— И ты не могла ничего с этим сделать?　

— Да, ведь они были в Ираке и я, как его жена, не имела там прав. Если бы отправилась за детьми, могла не вернуться. Мустафа меня убил бы или по крайней мере запер в четырех стенах.　

В уголках ее глаз заблестели прозрачные бусинки-слезинки. Вэл зачарованно наблюдала. Капли влаги, дрожавшие на ресницах Симоны, напоминали полированный кварц. Впервые за все время в Городе Вэл увидела слезы.　

— Как давно ты лишилась детей?　

Пожав плечами, Симона языком смахнула песок с губ. Тот набился и в волосы, спутав их в колтуны.　

— Год, месяц? Ты, наверное, уже понимаешь, что время здесь кружит и кружит, словно рыбешка, смытая в унитаз. Точно знаю одно: после того как поняла, что Мустафа никогда не вернет мне детей, я бросила человека, в которого считала себя влюбленной. Пристрастилась к выпивке. Спала со множеством мужчин. Затем и с женщинами тоже, а потом с мужчинами и женщинами сразу. Мне всего было мало.　

— А затем ты услышала об этом месте.　

— От одной женщины, с которой познакомилась в Марселе. Доминатрикс. Она хлестала меня и попутно рассказывала о Городе.　

Резкий ветер закручивал песок в маленькие торнадо. В неверном свете луны пустыня казалась живой, полной кружащихся дервишей в светло-коричневых одеяниях.　

— Тебе когда-нибудь хотелось его покинуть? И вообще, возможно ли это?　

Симона вытерла слезы и поморщилась.　

— А потом что? Вернуться во Францию? Применить мои новые таланты в порноиндустрии? Смысл покидать Город? Я больше почти не вспоминаю о Марке и Ариэль. Только порой...

— Да?　

— Порой меня тревожит, как слабо я их помню. Лица моей дочурки и сына... я забыла облик моих детей. Забыла звук их голосов, любимые игрушки и телешоу. Такое ощущение, будто это дети какой-то другой женщины и я знаю о них только понаслышке.　

— Хотя бы попытайся выбраться отсюда и отыскать их. Это реально ты же знаешь. Не одна ты такая, люди находили помощь и возвращали своих детей из чужих стран либо законными средствами, либо силой. Нельзя сдаваться.　

— Я сдалась, когда прибыла сюда.　

— Если любишь их, почему сидишь и ничего не делаешь?　

— Как мне смотреть своим детям в лицо? То, что я здесь творила, то, чем наслаждалась... Я теперь другой человек. Даже если и смогу отыскать Марка и Ариэль, они не узнают меня такую.　

— Значит, просто забудешь о них?　

— Если получится.　

— Не верю.　

— Вот как? Чья бы корова мычала. Не слишком-то ты торопишься искать своего дорогого Маджида. Небось воспоминания о нем потускнели оттого, что тебе здесь днями и ночами подлизывают.　

Вэл, поежившись, отвернулась.　

— Возможно, ты права. Возможно, говорить о поисках Маджида проще, чем делать что-либо существенное. Но дети... дети ведь совсем другое. Они всегда остаются твоей кровинкой, что бы ни случилось. Ты любишь их, но твои чувства не влюбленность. Скажешь, я неправа?　

— Думаю, немного того и другого. Когда они малыши, ты испытываешь нечто очень похожее на влюбленность. Муж и любовник на время отходят на задний план. Но затем дети взрослеют и становятся независимее. Ты понимаешь, что они не часть тебя, и влюбленность проходит. Марк и Ариэль теперь кажутся нереальными. Так лучше. Менее болезненно.　

Симона погладила Вэл по волосам:　

— Однажды ты сказала, что не можешь иметь детей, но я могу. Подумываю зачать с одним из этих мальчишек, что слоняются вокруг лагеря. Мы могли бы воспитать ребенка вместе, ты и я. Что скажешь?　

— Ты вроде как явилась сюда ради волнительных ощущений и чего-то нового, а теперь говоришь так, будто хочешь семью.

— А что в ней плохого?　

— Она у тебя уже была, и взгляни, что из этого вышло.　

— Да, знаю. Я совершила ужасную ошибку и отдала бы все, чтобы ее исправить. Увы, это невыполнимо. Остается лишь жить дальше, и как можно приятнее. Я хотела бы снова иметь ребенка, семью. Неужели тебе не хочется того же?　

— Временами мне хочется опять стать ребенком, но чтобы рядом был кто-то добрый и любящий, тот, кто не причинит мне боли. Увы, слишком поздно.　

— Нет, не поздно. Не поздно, если окружим друг друга и наше дитя любовью, которую недополучили сами.　

— Так по-домашнему... А насиловать и кастрировать будем просто в качестве хобби?　

Плечи Симоны задрожали. Она тихо всхлипнула.　

— Меня все это уже не развлекает, как раньше. Порой мне снятся кошмары. Становится стыдно.　

Вэл обняла Симону, удивляясь слезам на своем плече и тому, что приятельница способна на угрызения совести.　

— Попав сюда, я повстречала разных людей, но ты единственная, кто плачет. Твои слезы меня пугают.　

— Потому что сама ты плакать не умеешь?　

— Наверное, да.　

— Если вернешься в Город, удовольствие уже будет не таким, как в твой первый день. Все меняется со временем. Цена за удовольствие растет и растет. Вначале ты словно в раю, но постепенно приближаешься к аду. Если ты и найдешь своего Маджида, когда-нибудь он тебя предаст. Вот увидишь.　

Вэл отвела мокрые пряди с лица Симоны и поцеловала ее.　

— Что ж, пусть так, но я должна попытаться.　

Снаружи сквозь вой ветра донесся женский крик. За ним последовали топот бегущих ног и громкие голоса.　

— В чем дело? — насторожилась Вэл.　

— Не знаю. Пойдем глянем.　

Чтобы защититься от ветра, каждая торопливо завернулась в многослойную джеллабу с капюшоном. Симона зажгла факел. Они выбегали наружу и, следуя на звук голосов, взобрались по каменистому выступу и увидели группу соплеменниц, которые сгрудились вокруг чего-то похожего на горку песка. Вскоре Вэл поняла, что перед ней почти занесенное женское тело.　

Соплеменницы опустились на четвереньки и выкопали его. Поднеся факел, Симона ойкнула и отвернулась.　

Вэл глянула на тело и, не поверив собственным глазам, подошла ближе.　

Джеллаба Миры сбилась, выставив напоказ изувеченные гениталии. Между толстых ляжек стояла ее голова, словно для того, чтобы женщина могла есть из собственной вагины. Руки обнимали еще одну голову, похожую на темную круглую дыню. Она принадлежала мальчишке, которого Мира увела в пустыню, чтобы изнасиловать. Глаза парня кто-то выел.　

В ошеломленной тишине, последовавшей за жуткой находкой, Вэл поймала себя на мысли о Маджиде. А еще она поняла, что о ней все позабыли, даже Симона.　

Тихо кашлянув, Вэл пробормотала, что ей нездоровится и, прикрывая рот, скрылась в темноту.　

Она прошла около сотни ярдов, и вдруг луна выкатилась из-за пелены облаков, словно золотая монета в пальцах фокусника. Яркий ртутный свет выхватил из темноты стволы кипарисов. Раздраженно замычал верблюд. Среди финиковых пальм показался его горбатый силуэт, следом шли два верблюда поменьше. Вся троица тащилась со скоростью похоронной процессии в ту же сторону, куда дул ветер. Удлиненные головы покачивались, как у огромных кобр.　

Симона окликнула Вэл.　

Вэл поискала глазами укрытие, но Симона уже заметила ее и побежала к ней.　

— Куда это ты собралась?　

Вэл не смогла придумать правдоподобную ложь.　

— Пожалуйста, уходи. Притворись, что меня не видела.　

Волосы Симоны трепались на ветру, словно старый, замызганный плащ.　

— Я могла бы позвать остальных. Они заставят тебя вернуться.　

— Но не позовешь, ведь ты меня любишь. Я знаю.　

Симона заколебалась, затем достала из-под джеллабы нож, который носила на матерчатом поясе вокруг талии.　

Вэл попятилась, ища, чем бы вооружиться самой, но Симона протянула пояс и нож ей.

— Возьми вот это. Тебе понадобится.　

Вэл повертела оружие в руке.　

— Я было подумала, что ты... боялась, что... спасибо тебе.　

Из лагеря донеслись пронзительные завывания женщин, оплакивающих Миру.　

— Лучше возвращайся, пока тебя не хватились, — забеспокоилась Вэл и, прицепив нож к поясу, двинулась прочь.　

— Вэл! — окликнула ее Симона. — Об этом твоем Маджиде, которого ты так хочешь найти... тебе стоило бы поспрашивать тупиковщиков.　

— Кого?　

— Они живут в горах, неподалеку от кладбища... Тупика, как его называют. Если Маджид мертв, они видели его тело.　

— Как их найти?

23

Диснейленд для садиста — вот чем была подземная темница Филакиса!　

После жара пустыни Брина тянуло в прохладу полутемных коридоров, стены которых были буквально пропитаны болью. Он точно не знал, то ли заключенные страдают в качестве наказания, то ли сами выбрали такую участь в извращенной погоне за удовольствием, ощущать которое за время в Городе потеряли всякую способность.　

Он знал лишь одно: по словам Филакиса, все, кто достаточно долго пробыл в Городе и ухитрился выжить, рано или поздно попадали в его низкое подземное логово, где по обожженным глинобитным стенам сочится нездоровая влага и воздух отравлен сладковатым запахом гнили.　

Это место было куда богаче на нечестивые чудеса, чем остальной Город, и предлагало ужасные удовольствия самого пикантного свойства, удивлявшие своей непомерностью и изощренностью даже поднаторевшего в садизме Брина.　

В коридорах под персональными владениями Филакиса он добровольно обрек себя на частичную несвободу. Здесь, в темноте подземелий, Брин проводил большую часть дня и, убаюканный криками боли, спал в отпертой клетке, что успокаивала его своей уютной теснотой. Такая монашески аскетичная жизнь дарила ощущение безопасности. Широкий мир раздражал все больше, и вытерпеть его можно было лишь короткое время.　

Чтобы отвлечься, он бродил вдоль тесных камер с мучениками и наблюдал за теми, кто, по всей видимости, умер либо же, что интереснее, Ушел за грань в мазохистское безумие и теперь упивался той самой болью, которая еще недавно вызывала только вопли и мольбы о скорейшей смерти.

Брин мог часами сидеть перед несчастными, насаженными на непомерно большие дилдо. Каждый день дилдо сменялись все более огромными, а пленников обездвиживали цепями, оставляя простор лишь для тщетных метаний, от которых фаллос входил еще глубже.　

Иногда жертва такой пытки получала внутренние разрывы прямо на глазах у Брина. Один бедный катамит^[12] истошно заорал. Раздался звук, похожий на треск раздираемой ткани, и следом хлынула кровь.　

Еще была привязанная женщина, которую оставили на потеху диким зверям, предварительно измазав ей гениталии кровью течных самок. И другие, с кляпами во рту и так ловко стянутые веревками, что были постоянно возбуждены, не имея надежды даже на краткую передышку от мук неутоленного желания.　

Брин воспринимал эти пытки, как некогда порнофильмы: вначале они возбуждали, потом слегка веселили, а затем надоели и стали вызывать только скуку. Вскоре он начал жить лишь предвкушением дней, когда Турок придумывал очередное мелкое изуверство и назначал исполнителем его.　

Однако убивать и насиловать по своему выбору Брин не имел права — только с разрешения Филакиса, указывавшего на тех, кто по той или иной причине его разозлил или каким-то образом провинился.　

И всегда, всматриваясь в промозглую, унылую камеру или черную пасть ямы, Брин фантазировал о ней, о сучке, чье вероломство привело его в Город.　

Хорошо все-таки, что он пощадил ей жизнь и сможет отобрать ее позже, но до чего же тонко нить любви порой вплетается в полотно ненависти!　

Впрочем, если поразмыслить, в его жизни так было и с другими: с мисс Ли и, конечно, с родной матерью.　

Брин скучал по обеим, в то же время их ненавидя, и порой в глубокой ночи, когда он творил очередную безымянную расправу, похоть внезапно затмевало нечто худшее, злое, обжигающее, и он рыдал, как малый ребенок.　

Последнее время, став жителем Города, Брин все чаще и чаще возвращался в детство. Ни с того ни с сего перед глазами вспыхивали яркие воспоминания о трейлерных городках в Техасе. Иногда мерещился резкий запах немытых материнских волос и дешевых духов из «Уол-Марта», а иногда, проснувшись, он настолько явственно ощущал рыбную вонь и химический запах той клубничной дряни, которой подмывалась его родительница, будто уткнулся лицом в ее киску.　

В своем ребячестве он начинал чувствовать себя всемогущим, и этот высокомерный солипсизм сдерживался только ужасом перед Филакисом. Брин воображал Город своим творением, где владения Турка просто иллюзия, а Бог лишь кодовое слово для тех, кто слишком слабоумен и бесхребетен, чтобы пользоваться местоимением «я».　

Тем временем Брин приступил к лечению ожогов на лице и теле, чтобы не слишком отпугивать сотоварищей по разврату неприглядным видом. Для начала он сорвал и съел мертвую, слезающую струпьями кожу. Тон лица, спины и груди немного выровнялся, но безо всякой симметрии повсюду еще были разбросаны многочисленные кратеры и обесцвеченные пятна, похожие на огромные потеки от портвейна.　

Пытаясь скрыть изъяны, Брин завел привычку обмазываться грязью. На лице он смешивал ее с кровью, чтобы придать «румянец», на обгоревшем черепе — с пеплом, немногочисленные же уцелевшие волосы укладывал в петушиный гребень. Ободранный пенис Брин облепил еще более толстым слоем грязи, сделав равно нечувствительным к боли и удовольствию. Эрекция под твердой, как тыквенная кожура, коркой была почти невозможной.　

Прихорошившись, он присел на корточках перед клеткой и стал смотреть, как женщину пытают роем жуков, заманенных во влагалище. Вновь нахлынула тоска по Вэл и временам, когда он мог залюбить ее до смерти, любить ножами, членом и зубами и знать, что она любит в ответ.　

Из грез его вывел насмешливо ласковый шепот за спиной. Узнав голос Филакиса, Брин вскочил на ноги с услужливостью верного пса.　

Филакис пригнулся, чтобы пройти через низкий дверной проем в коридор, где Брин мешал палачам непрошеными советами. Рыжевато-коричневый балахон Турка, сшитый из грубого, похожего на высушенную кожу материала, шелестел при каждом движении. Лицо выглядело отстраненным и мрачным, как у священника, пришедшего сказать несколько слов у ложа покойника.　

Брин задрожал, с рук и плеч крошками посыпалась тщательно нанесенная грязь. Он потупился, не желая смотреть в лицо задумчивому Турку, и стал ждать следующих указаний.　

Надеялся, что ему поручат убить женщину. Или, еще лучше, ребенка.

Увязнув в паутине собственных психопатических грез, Брин слушал вполуха, пока расписанные хной руки Турка не начертили заклинание в воздухе.　

Вспыхнул огонь, и Брин закричал от одного лишь его вида. Обожженное тело содрогалось в страхе, вспомнив былой ужас.　

Филакис опять взмахнул руками, и пламя, вытянувшись в длину, будто расплавленное ожерелье, слезинками закапало с его пальцев. К Брину жадно потянулись тонкие огненные щупальца.　

— Знаешь, — непринужденно начал Филакис, — однажды кто-то сказал, что ребенок, если дать ему достаточно силы, уничтожит мир.　

Брину было не до ответа, и Филакис продолжал:　

— Ты, друг мой, еще опаснее. У тебя есть определенная сила, но не хватает мозгов и самоконтроля, чтобы обернуть ее себе на пользу. Своенравие туманит тебе разум. Более того, с каждой каплей пролитой крови твой IQ падает. Понимаешь, о чем я, Артур? Догадываешься, почему я тобой недоволен? Обманывать меня недопустимо, понимаешь?　

Вообще-то, Филакис с таким же успехом мог обратиться к Брину на хинди, все равно тот ничего не понял. Пламя заворожило его, парализовав ужасом.　

— Ты убил женщину в пустыне, как я просил? Убил, Артур?　

Брин так яростно кивнул, что со лба слетели капли пота. Филакис брезгливо отступил. Однако пламя не отступило, а красными змеями устремилось к ногам Брина.　

— И какую именно женщину ты убил? Вэл? Отвечай!　

— Прекрати! — захныкал Брин. — Прекрати же. Убери огонь!　

— Ты ведь не убил Вэл? — Филакис почти чувственно вздохнул. — Ты убил другую женщину и мальчишку, причем никак передо мной не провинившихся. Либо огонь, от которого я тебя спас, поджарил тебе мозги, либо ты неспособен убить милосердно, тем более ту, кого я попросил. Ты ненавидишь ее слишком сильно, да? И любишь слишком сильно. Наверное, ты посчитал меня слабаком, услышав «безболезненно». Как же ты недооцениваешь меня, Артур! Как не видишь, что я тебя испытываю!　

Брин, закрыв лицо, затрясся от страха.　

— Ты ослушался меня, Артур. Я проверил твое послушание, и оно оказалось столь же ограниченным, как твой разум. Как же ты меня разочаровал!

Филакис поднял руки. Огонь взмыл, как чудовищный феникс полыхнув в лицо Брина. Тщательно нанесенная грязь запеклась на коже начала трескаться от жара и посыпалась на пол, будто осколки разбитого кувшина. Брин, рыдая, бросился к ногам Турка.　

Филакис перешагнул через его распростертое тело.　

— Что ж, поскольку ты неспособен убить твою приятельницу Вал так, как я попросил, придется заняться ей самому. — Сделав паузу, он одарил Брина жуткой улыбкой. — Безо всякой чуши о быстрой и безболезненной смерти, разумеется. Насчет этого я просто шутил.

24

С седла вьючной лошади свешивался труп молодой женщины с белокурой косой.　

Вэл повернулась на собственной кобыле и потянула запасную за поводок. Та, недовольно заржав, поравнялась.　

Наклонившись, Вэл подтащила соломенную циновку с трупом ближе к середине лошадиной спины. Тело крепилось с помощью веревок, и кожаное седло поскрипывало от трения с ними. Кобыла в очередной раз качнула головой, отгоняя войско назойливых мух, что, жужжа, ненадолго снялись с места и вскоре вернулись ради ее мрачного груза и влаги в глазах и во рту.　

Вэл отвинтила крышку фляги и, запрокинув голову, хлебнула воды. Несмотря на недолгое путешествие, природа разительно поменялась. Теперь вместо прожаренных солнцем скалистых низменностей вокруг тянулись промозглые северные склоны Атласских гор. Временами вдали показывались каменные домики с навесами от дождя. Когда Вэл проезжала рядом с одной такой деревушкой, бородач в белом муслиновом тюрбане предложил ей на ужин двух голубей. Вэл отказалась. Любопытно, догадался ли мужчина о природе груза по очертаниям свертка?　

Время клонилось к полудню, и небо затянули плотные облака-дирижабли. Пробиваясь сквозь них, косые солнечные лучи подсвечивали янтарем высокий зубчатый хребет впереди, похожий на силуэт огромных американских горок.　

Вблизи стали видны зеленые холмы, что переходили в цепь отвесных скал с голыми темными вершинами, похожими на стершиеся от старости зубы. Лошади заартачились, и, подгоняя их, Вэл задалась вопросом, насколько правы те, с кем она разговаривала в Городе. Действительно ли паломничество в горы к некрофилам, если у тебя нет соответствующих вкусовых пристрастий, так уж глупо и достойно лишь жалости и осмеяния?　

Труп молодой женщины был подарком. Вэл предупредили, что с пустыми руками ехать в горы неблагоразумно, причем советовали привезти кого-то миловидного и не слишком тухлого. Чем красивее, тем лучше конечно, но не многие в Городе умирали, сохранив привлекательность. Большинство угасало от истощения, превращаясь в худющих старых развалин, племя этаких плотоядных богомолов с покрытой коростой кожей, оторванное ото всякой реальности, кроме собственного искаженного видения мира.　

Смотря на зеленые холмы вверху, Вэл размышляла о странном наваждении, что привело ее в Город, и о втором наваждении — Маджиде, — которое удерживало ее от попыток выбраться. Она потянулась к курильнице в кармане одежды и, чтобы успокоиться, потерла зашитое в него каменное яйцо.　

Пламя из этой курильницы перенесло ее сюда. Возможно, с его помощью удастся вернуться в Тарудант.　

Разумеется, когда она отыщет Маджида и тот согласится с ней возвратиться.　

После убийства Миры она вернулась в Город, чтобы расспросить о Маджиде и восстановить едой и отдыхом силы, подточенные суровой жизнью в пустыне. Как и раньше, от простых скитаний по запутанным улицам становилась сверхчувствительной кожа и тело вспыхивало желанием, словно по нему шарят жадные руки. Даже нечто обыденное: ярко-окрашенные пряности, кучки сухой травы, которой берберские женщины чистят зубы, и пахучее ферментированное масло, смен, — по-прежнему чуть ли не завораживало будимой им чувственностью. Минуты летели равно незаметно и за созерцанием горшка, полного яблок и маслин в медовом соусе, и за упоительной птичьей трелью, и под восхищенным взглядом любовника.　

Вэл заметила, что в жизни Города есть свои приливы и отливы. Днем люди тоже без стеснения спаривались прямо на улицах, но настоящее исступление овладевало Городом ночью, когда на поиски друг друга выходили те, кто не отличался ни красотой, ни могучей оснасткой. Зачастую собирались огромные живые горы из конечностей и гениталий, и сразу было трудно понять, кто и что с кем делает, кто занимается сексом охотно, а кто против воли.

Вэл покинула Город, как только поняла, что никто не знает о Маджиде. Худший страх вспыхнул с новой силой. Что, если Маджид вообще не в Городе? Что, если он погиб и тело увезли в горы, где мертвеца может ожидать что-нибудь похуже восторженного внимания стервятников?　

— Не вздумай отправляться в горы с пустыми руками, — предупредила Вэл гологрудая женщина в цветастом саронге вокруг талии. Одну набухшую сиську у нее сосал младенец, вторую — сжимал зубами взрослый мужчина. И мужчина, и младенец довольно гулили. Во рту у них булькало молоко, стекавшее на живот беременной матери.　

— Тупиковщики не станут тратить на тебя время, если тебе нечего им предложить. Найди трупака и отвези им побыстрее, пока не начал разлагаться. — Она замолкла и опять поцеловала шелковистую макушку ребенка, затем темные кудри мужчины. — Лучше всего, чтобы это был кто-нибудь молодой и красивый. За такой приз они между собой передерутся.　

— Откуда знаешь?　

Женщина рассмеялась, обнажив сколотые грязные зубы.　

— Мой муженек... он зациклен на жмуриках. Бывало, все жалование спускал на проституток, просил лечь в фальшивый гроб и притвориться дохлыми вусмерть. Жуткий тип. Ясен пень, теперь он в горах с такими, как сам, но не сказать чтобы я по нему скучала. Мужиков хоть отбавляй.　

Она отняла ребенка от груди и протянула Вэл.　

— Хочешь попробовать, лапа? Знаю, у тебя нет молока, но здесь женщина может закайфовать просто потому, что у нее сосут титьку. Даже мужики от этого порой улетают.　

Вэл сочла предложение не слишком привлекательным, но с замешательством поняла, что пульс тем не менее участился. До чего же непослушным стало тело! Как же плохо она владеет собой, как подвержена соблазнам и излишествам.　

Заполучить труп оказалось неожиданно легко. Все-таки в самом Городе не было ни кладбищ, ни гробниц, ни крематория. В основном люди умирали от истощения, гибли от рук любовников-садистов или заигравшись в эротические игры, а также совершали самоубийства. Последние, вообще-то, были обычным делом. По мере того как потребность в сексе венасытно росла, даже удовольствия Города переставали радовать. Старожилы становились пресыщенными, беспокойными, вечно жаждали большего.

Но большего не существовало.　

Только смерть, с которой прекращались все желания.　

Так что горожане пачками стрелялись, вспарывали себя и морили голодом, в чем им зачастую помогал какой-нибудь любовник, чьи эротические вкусы тяготели к жестокости.　

Когда человек умирал, тело отвозили на запряженной ослами телеге в северный конец Города, а оттуда — примерно на милю за стены, где выбрасывали на поживу обитателям гор. Тупиковщики приходили каждый день, притягиваемые новыми развлечениями в их мрачном вкусе.　

На поиски нужного тела ушло всего несколько дней — время, за которое Вэл на одном из базаров выменяла двух лошадей за сапфировое кольцо, предпочтя расплатиться с торговцем так, а не другой доступной валютой: побитое оспой лицо, сальные волосы и крохотные, похожие на шарики подгоревшего жира глазки не вызывали особого желания снять трусики. Затем она порыскала вдоль городской стены ранними утренними часами, когда наиболее высока вероятность найти новых мертвецов.

Труп, который везла запасная лошадь, сидел спиной к колодцу — стройная, обладавшая особой, темной красотой женщина, чей нос когда-то был сломан и плохо вправлен. Других отметин на теле не было, если не считать двух маленьких припухших проколов чуть ниже шеи, замеченных, когда Вэл попыталась поднять труп.　

При этом она потревожила существо, что гнездилось во влажной тени под юбкой покойницы. Покидая логово, небольшая кобра вздыбилась пятнистым пенисом и задрала тонкую ткань. Стало видно, как из влагалища выскальзывают медные чешуйчатые витки.　

Придя в себя от этого зрелища, Вэл завернула женщину в циновку и, взвалив на спину запасной лошади, приторочила к седлу.　

И вот, после изнурительного путешествия из палящей жары в промозглый холод, над ближайшим хребтом показался воздушный хоровод стервятников. Должно быть, городское кладбище находилось там.　

Тропа поднималась все круче, окаймленная живописными зарослями остролиста, пробковых дубов и олив. С высоты, где утесы взмывали в недосягаемую эфемерность, Вэл осыпали шквалом грецких орехов берберские мартышки, выгнув мохнатые хвосты вопросительным знаком.　

Лошади, сбитые с толку ореховым артобстрелом, почуяли кладбище раньше Вэл. Испуганные близостью смерти, они тихо ржали и норовили повернуть назад на каменистой тропе.

Вэл погнала свою кобылу вперед, крепко держа вторую лошадь за поводок. Вскоре и человеческий нос уловил запах. Тошнотворно-сладкий, богатый медными нотками крови и характерным для склепов душком тухлого мяса, он пропитал теплый ветерок ядовитыми духами.　

Проезжая мимо голого участка, где сбрасывали тела, Вэл старательно отводила взгляд, но тот все равно невольно обращался к жуткому зрелищу. Недавние трупы, на которых кучковались стервятники, еще сохраняли обрывки плоти и какое-то человекоподобие. Остальные превратились в засаленные скелеты и небрежно разбросанные кости.　

С полдюжины крупных грифов с лысыми шеями угрюмо уставились на нее и лошадей жесткими взглядами, впиваясь когтистыми лапами в гниющую плоть. Испачканное красным оперение на груди птиц напоминало окровавленный детский нагрудник. С пронзительным клекотом захлопав крыльями, стервятники перелетели к следующему блюду на пиру смерти и принялись вырывать клювами кусочки понежнее.　

Вэл погнала лошадей дальше.　

Неподалеку от изгиба тропы, обрамленного несколькими валунами, кобыла под Вэл, метнувшись в сторону, попыталась повернуть обратно. Вторая тоже выглядела напуганно, прижимала уши к голове и раздувала ноздри. Судя по всему, обеих пугали валуны по правую сторону тропы.　

Змея, мертвец или что-то похуже? Может, засада? Вэл еще не совсем пришла в себя после жуткой смерти Миры. Жестокость в Городе и за его стенами отличали быстрота и бездумье. Что, если тупиковщики не всегда ждут, пока им подвезут свежие трупы, и порой охотятся на живых?　

Вэл отвела лошадей назад по тропе и привязала среди купы олив. Затем кружным путем приблизилась к валунам с обратной стороны.　

Ее внимание привлекли два звука. Первый — тихий шепот водопада, обещавший долгожданную возможность напоить лошадей и наполнить фляги.　

Второй — менее отчетливые, хаотичные всплески, прерываемые более резким лязгом, словно друг о друга ударяется что-то легкое. Казалось, кто-то моет посуду, протирает еенасухо губкой и с тихим позвякиванием складывает в стопку.　

Несколько минут Вэл прислушивалась, не зная, как поступить, мышцы бедер начало сводить судорогой, спину заломило от долгого сидения на карточках.

Наконец Вэл чуть подползла на четвереньках и, щурясь, выглянула в просвет между камней, крошечный, точно линза в фотообъективе.　

Вначале она не поняла, что видит. Перекошенное, асимметричное сооружение выглядело творением рук первобытных людей. Возможно, это была усыпальница или надгробный памятник на могиле марабута, как называют мусульманских отшельников, либо просто грубая скульптура, изваянная безумцем. Затем до Вэл дошло, что оно сложено из костей.　

Внезапно в поле зрения появился темнокожий ребенок с шифоновым шарфом на голове. Лицо девочки закрывала вуаль, начинавшаяся под глазами — обычай, знакомый Вэл по Фесу, но ни разу не встреченный в Городе и его окрестностях. Впрочем, вуаль могла объясняться не стремлением к скромности, а более практическими соображениями. Например, помогала частично защититься от запаха, когда ветер дул не туда.　

Малышка проворно ползала на четвереньках, роясь в горе ужасных останков. Ее черные волосы висели сосульками, кончики тонких прядок достигали середины спины. На ней были мешковатые коричневые брюки, перевязанные на талии веревкой, зашарпанные мокасины и слишком большая голубая рубаха с белой вышивкой на рукавах. Поглощенная своим занятием, девочка сосредоточенно морщила загорелый лоб, отвергая одну находку за другой, пока наконец не остановила выбор на тонкой кости, похожей на большую берцовую. После этого ее движения обрели неожиданную стремительность, и Вэл поспешно пригнулась, испугавшись обнаружения, хотя, казалось бы, что ей мог сделать ребенок?　

Но малышка просто подбежала к ручью, на краю которого уже отвела воды в мелкую яму, создав поблескивающий водоем из поносного вида жижи. Погрузив руки в эту бурую лужу, девочка сформировала из грязи два пирожка и прилепила к концам кости.　

После этого она добавила ее к грубому сооружению, с одной стороны оперев на сустав бедренной кости, с другой — засунув в щербатую пасть черепа.　

Выверенной точности конструкции мог позавидовать архитектор. Понадобились минуты, чтобы приладить кость под правильным углом, позволявшим обеспечить устойчивость и компенсировать чуть неправильный прикус черепа.　

Зачем девочка вернулась к груде останков и, как придирчивая покупательница на рынке, принялась выбирать следующую кость.

Ища что-нибудь подходящее, она запела. Голос у нее оказался нежным и переливчатым, чистым, как звучание ксилофона.　

— Берцовая, лопатка и копчик пойдут, ключица, и бедро, и локтевая тоже гуд.　

Она повторяла песенку снова и снова, иногда разнообразя названиями других костей.　

— Грудина, челюсть и предплюсна^[13] пойдут...　

Бедра Вэл немилосердно болели от неудобной позы. Она решила рискнуть и открыться ребенку, хотя, по правде говоря, методичное строительство костяного дома притягивало и само по себе. В других обстоятельствах Вэл могла бы наблюдать часами.　

Медленно встав, она разгладила мятую, в пятнах пота рубашку и кашлянула, чтобы привлечь внимание, не напугав девочку.　

Девочка встревоженно обернулась и швырнула костью, которую держала. Та оказалась большой берцовой с глубокой трещиной посередине.　

Вэл пригнулась, уворачиваясь на этот раз от плечевой кости, которая со свистом пронеслась мимо и разлетелась о скалы за спиной.　

— Все хорошо. Не бойся.　

Она подняла руки, демонстрируя миролюбие.　

Темные брови девочки сошлись в одну линию. Губы под полупрозрачной вуалью скривились в недоверчивой усмешке.　

— Ну и песня у тебя, — сказала Вэл. — Откуда ты знаешь названия всех этих костей?　

— Мама научила. И кости эти мои, могу делать с ними что пожелаю! Оставь их в покое! Иди поищи жмурика, тупиковщица сраная!　

— Я не... Ты не поняла. — Вэл шагнула вперед. — Мне нужен только глоток воды. Можно?　

Подумав, девочка указала на каменистое возвышение неподалеку.　

— Ступай туда, но не ходи возле замка. Последний раз криволапые вроде тебя обрушили мне целых две комнаты.　

Вэл пообещала быть осторожной. Утоляя жажду из ручья, она косилась на девочку всякий раз, когда наклоняла голову, чтобы плеснуть холодной водой на лицо и шею. Малышка держалась на расстоянии, не сводя с Вэл подозрительного взгляда.　

— У меня есть лошади. Хотелось бы напоить их тоже.　

На сей раз девочка согласилась охотнее.

— Я люблю лошадей. У меня есть своя. — Она махнула на место, где наклонно стояло больше десятка локтевых костей, образуя то, что в детском воображении, вероятно, считалось загоном.　

— Вот здесь.　

— Можно взглянуть?　

— Будь осторожна, тогда ничего не разрушишь.　

Вэл поклялась вести себя как в музее. И в некотором смысле действительно чувствовала себя в нем. Творение девочки оказалось куда больше и амбициознее, чем выглядело из укрытия в скалах. Замок, эдакий зловещий шедевр с анфиладами комнат из берцовых и бедренных костей, занимал площадь, на которой могли бы встать две палатки. Части здания соединялись арочными галереями из многочисленных ребер; сложенные стопками челюсти вырастали в зубчатые башни. Внутри некоторых комнат виднелись крошечные кресла и столики, сделанные из фаланг.　

— А здесь у меня гостиная, спальня и яма для трупов... — Девочка показала на неглубокое углубление в углу одной из комнат, заполненное мелкими костями. — А еще пыточные...　

— А пыточные зачем?　

— Чтобы мучить до смерти, разумеется, — ответила девочка, явно раздраженная глупостью Вэл.　

Либо не уловив, либо попросту предпочтя не заметить тень ужаса в голосе собеседницы, малышка продолжала перечислять остальные места: двор с верблюжьими загонами, большую спальню для оргий, башню, как в Лондоне.　

— Ты о лондонском Тауэре?　

— Да.　

— Была в нем?　

— Давно.　

Вэл удивилась. Она думала, что все дети Города в нем и родились.　

— Кто привез тебя сюда?　

— Мама.　

Девочка возвратилась к работе и с помощью грязецемента прикрепила арку из пожелтевшего позвоночника к тазовой кости. На солнечном свету кости поблескивали, отбрасывая причудливые неровные тени.　

— Как тебя зовут? — спросила Вэл.　

— Рема.

— А меня Вэл. По-моему, замок вышел замечательный. Должно быть, на строительство ушла куча времени.　

— Несколько недель.　

— И все эти недели ты жила здесь?　

— Угу.　

— С... мамой? — спросила Вэл, хотя ее коробила сама мысль, что родители позволили бы ребенку бродить по этой суровой, кишащей стервятниками земле.　

— Нет.　

— Ты сказала, она тебя научила названиям костей.　

Лицо ребенка приняло скорбное выражение.　

— Это было давно.　

— То есть ты одна?　

Рема кивнула.　

— Она меня не хочет. Говорит, что меня стыдится. Я редко ее вижу... только если нужно передать сообщение либо выполнить другую работу.　

— К примеру?　

— По-разному. Иногда Турок даже посылает меня за пределы Города, но я всегда должна возвращаться по его зову.　

— Где сейчас твоя мама?　

— Там. — Рема показала на одну из покосившихся, выбеленных солнцем и дождями комнат.　

Вэл не поняла, то ли в ответе заключен некий скрытый смысл, то ли у Ремы просто нет матери, если не считать воображаемой. Не дожидаясь дальнейших расспросов, девочка показала на еще одну комнату и добавила:　

— А я живу вот здесь.　

— В воображении, — не подумав, сказала Вэл и тут же об этом пожалела.　

Черные брови ребенка вытянулись в две толстые полосы. Лицо приобрело рассеянное, отстраненное выражение, как будто она смотрит из заднего окна поезда и Вэл становится все меньше и дальше.　

— Нет, я здесь живу, — упрямо повторила она. Тут мое тайное место. Прихожу сюда, чтобы побыть одной.　

— Понимаю, — солгала Вэл, не представлявшая, какое одиночество может быть глубже того, что и так испытывает этот ребенок в здешних провонявших смертью горах.

— Разве здесь больше никто не живет? Где остальные?　

— Есть Яйц, но я его боюсь. Он так странно на меня смотрит. Да и другие тоже, но те меня не трогают. Не хотят трахаться с живыми.　

Вэл содрогнулась от столь не по-детски трезвого и прозаичного понимания ситуации. Она колебалась, спросить или нет у Ремы о Маджиде, но девочку, похоже, ничуть не тревожила близость смерти и притянутые ей извращенцы.　

— Где ты берешь кости? — решившись, продолжала Вэл.　

— На кладбище.　

— Значит, ты видишь тела?　

— Иногда. Не сказать чтобы мне нравилось там ошиваться. Стервятники смотрят на меня такими же голодными взглядами, как Яйц.　

С предельной осторожностью Вэл кратко описала Маджида.　

— Мне бы хотелось узнать, жив ли он еще или... его притащили сюда.　

— Почему тебя это волнует?　

— Он мой друг.　

— То есть ты с ним трахаешься.　

Вэл передернуло. Не пристало детям так выражаться.　

— Сказала же, он мой друг. Маджид рискнул собой ради меня. Если он здесь, то, вероятно, по моей вине. Так ты видела его?　

— Не знаю такого, — покачала головой девочка. — Да и знать не хочу. Сама же и убежала бы от такого урода.　

С аркой из позвоночника у Ремы возникли затруднения. Наверное, кости попались старые либо просто принадлежали больному остеопорозом. Сочленения гнулись плохо, грозя рассыпаться в любую минуту. Вниз летели крошечные частички костяной пыли. Глядя на сгорбленную спину девочки, Вэл мысленно сравнила малышку с престарелым близоруким палеонтологом, который пытается собрать доисторическую зверюгу.　

С резким, как выстрел, звуком позвоночник распался посередине. Рема, разочарованно вскрикнув, отбросила бесполезные половинки, которые отскочили от скалы и стремительно скрылись в земле, точно две скелетоподобные змеи.　

— Тебе действительно здесь хорошо? — спросила Вэл — А что ешь? Кто о тебе заботится?　

К ее удивлению, малышка расплакалась. Дрожа всем худеньким тельцем, она подбежала к Вэл, вцепилась ей в одежду и, уткнувшись в изгиб локтя, зашмыгала носом.

— Тише, тише, все хорошо, — поглаживая ее по голове, сказала Вэл.　

Она мало знала о детях, поскольку не имела своих, а также братьев и сестер. Знала только, что дети пугают ее дикарской непосредственностью и отвратительной слабостью, неизменно вызывающими в ней ощущение собственной неполноценности и беспомощности.　

И вот она всеми силами пыталась успокоить Рему, нашептывая банальности и вспоминая те редкие моменты детства, когда Летти пыталась утешить ее саму.　

— Знаю, тебе здесь страшно. Знаю, тебе одиноко.　

Рема еще громче зашмыгала носом, еле сдерживая рыдания.　

— Я знаю, что такое одиночество... — продолжала Вэл.　

С радостным криком вырвавшись из объятий, Рема убежала и принялась, дурачась, танцевать вокруг своего костяного замка. Она победно размахивала курильницей, выхваченной из одежды Вэл, глаза горели лукавым злорадством.　

— А ну верни! Живо!　

Вэл пыталась не срываться на крик, но при виде Ремы, подбрасывающей кадильницу, леденела от страха.　

— Отдай!　

Рема состроила рожицу, стянув нос, рот и глаза в одну точку.　

— Отдай! — передразнила она.　

Рема занесла руку, как игрок в бейсбол, готовящийся бросить крученый мяч.　

— Не надо, — попросила Вэл. — Это мое.　

— Нет, мое.　

— Пожалуйста.　

— Пиджалуйста, — снова передразнила Рема.　

— Глупая паршивка!　

Бросившись вперед, Вэл схватила девочку за руку, вырвала курильницу и подняла к глазам. Заветный предмет был цел и невредим, только в углубления замысловатой резьбы набилась красная пыль.　

С тонкогубой, презрительной улыбкой Рема наблюдала, как Вэл прячет курильницу в карман.　

— Вот так я о себе и забочусь. Забираю, что мне нужно, у глупцов, вторые даже не замечают воровства. Я могу стянуть вставные зубы изо рта старика, когда он еще пережевывает еду. Могу чистить трупы от драгоценностей и менять добычу в Городе на товары.

Она уперла маленькие ручки в бока, демонстративно бросая вызов.　

— Я сама могу о себе позаботиться. Не нужна мне моя глупая мамаша да и ты тоже. Мне никто не нужен.　

Заплаканные глаза Ремы дерзко сверкали, но она выглядела такой маленькой и одинокой в своем придуманном королевстве из грязи и человеческих костей, что Вэл на мгновение стало за нее страшно. В Городе и окрестностях дети были редкостью, и те немногие, которые попадались, обычно бегали стаями или льнули к родителям и «опекунам», как бы ни был сомнителен такой термин. Эта девочка не имела никого.　

— Ты поступила нехорошо, но я сожалею, что назвала тебя глупой паршивкой, — сказала Вэл, а сама подумала, что какой-какой, а глупой девчонку точно не назовешь. — Слушай, мне пора, но не хочется оставлять тебя здесь одну. Почему бы тебе...　

Ее прервало пронзительное ржание испуганных лошадей.　

— Вот дерьмо! — Вэл повернулась к Реме. — Оставайся здесь. Я еще с тобой не наболталась. Приду, как только выясню, в чем дело.

25

Вэл бросилась к оливам, среди которых оставила лошадей. По пути мимо проскакала ее гнедая с пустым седлом. Вэл попыталась задержать испуганную кобылу, по та метнулась в сторону и убежала.　

Добравшись до деревьев, она увидела, как оставшуюся лошадь отвязывает могучий мужчина с голой грудью, широченной спиной и крысиным хвостиком льняных волос, растущим на лысой во всем остальном макушке. На земле, совсем рядом с ним, лежал частично раздетый труп — тот самый, что привезла Вэл. Второй, значительно менее крупный мужчина, с пылом его насиловал, обильно перемежая свои действия восторженными вздохами и ласковыми словечками.　

Вэл сняла с пояса подаренный Симоной нож и, схватив насильника за волосы, раздвинула ему клинком зубы и уперлась кончиком в нёбо.　

— Пошел прочь!　

Как только нож оцарапал плоть, восторженное бормотание перешло в напуганное бульканье. Зубы окрасила тонкая алая струйка.　

— Что такое? Ты чего?　

— Хватит ее дрючить.　

— Салли, помоги-и-и!　

Тестостероновый феномен как раз собирался улизнуть на оставшейся лошади. Обернувшись на партнера, он пронзил Вэл испепеляющим взглядом и заиграл героически огромными мышцами, от которых тело выглядело деформированным. Блестящие от масла грудные мускулы и пресс в кубиках навевали сравнение с бронированным динозавром-недомерком.　

— Стой где стоишь, не то я этим ножом ему мозги продырявлю! — приказала Вэл.　

Здоровяк, моргнув, нахмурился, но, похоже, его больше заботило, как удержать лошадь, а не судьба товарища.　

Поизвивавшись, тот с тихим хлюпом высвободился. Вэл выпустила его волосы. Он встал и, сплевывая кровь, засунул свое хозяйство обратно в штаны.　

— Глянь, что ты наделала! Я истекаю кровью! Это что, твоя возлюбленная?　

— Никогда ее живой не видела.　

— Причем здесь это? — Глаза коротышки возбужденно блеснули. — Так она твоя возлюбленная или нет?　

— Конечно, нет!　

— Тогда в чем дело?　

— Я не разрешала тебе ее трахать. И потом, вы спугнули одну из моих лошадей. — Она повернула нож в сторону возможного конокрада. Мысленно отметила блестящую маковку с единственной жидкой прядью волос и нахмурилась: — Черт... ты, случайно, не Яйц?　

Мужчина смутился.　

— Нет, меня зовут Салли.　

— Яйц — это я, — запинаясь, сообщил извращенец с блестящими глазами. — Хочешь узнать почему?　

— Не особо.　

Он все равно расстегнул ширинку и показал крошечный отросток, полностью скрытый коконом крайней плоти. Толстый посередине и зауженный с концов, отросток был гладким и белым и действительно напоминал яйцо.　

Вэл равнодушно отвернулась и, подойдя к Салли, выхватила из его окорокоподобных лапищ поводья. Он высокомерно ухмыльнулся, но даже не попытался воспрепятствовать.　

— Вот что: держись подальше от моей лошади.　

— Теперь это наша лошадь. Такие здесь правила. У нас принято делиться.　

— Кто бы сомневался!　

— Не только телами. Всем... едой, кровом.　

— Ладно. Тогда поделитесь информацией.　

Вэл описала Маджида.　

Когда она закончила, Яйц сказал:　

— Если его забрал Турок, он, возможно, еще жив, хоть и мечтает о смерти.　

Салли наморщил лоб. Со спины его череп походил на гигантский встревоженный эмбрион.

— Это все слухи и досужие домыслы, не более того. Вряд ли Турка стоит бояться. Мне кажется, он один из нас.　

— Не сказала бы, что это положительная характеристика, — фыркнула Вэл.　

— Пошли. — В назойливо противном голосе Яйца появились нотки нетерпения. — Давай покажу, что мы делаем с хорошо сохранившимися телами.　

— Забудь. Не желаю знать.　

— Все не так, как ты думаешь. Просто взгляни, — поддержал его Салли.　

С ножом в руке Вэл проследовала за омерзительной парочкой к укромному водоему, окруженному зарослями низкорослых ив и дубами. Прозрачные ледяные воды, по всей видимости, питал ручей, у которого Вэл оставила Рему.　

Рядом с блестящей поверхностью пруда возвышался грубый каменный алтарь, где на узорчатом ковре лежало тело юноши.　

От трупа тянуло неприятной сладостью, похожей на запах разложения, но в него вплетались ноты раздавленных орхидей и слабый аромат лилий, гниющих в стоячей воде.　

Вэл прикрыла рот рукой.　

— Я сам придумал этот состав, — сообщил Яйц. — Отпугивает мух и позволяет уменьшить естественную вонь.　

Вэл опасливо подошла к телу. В Городе она повидала достаточно смертей, чтобы избавиться ото всякого плотоядного любопытства. Однако этот наряженный, как трансвестит, труп был очень странно накрашен, очень похож на секс-куклу в натуральную величину, и Вэл невольно присмотрелась к сомнительному достижению Яйца.　

Тело принадлежало мускулистому юноше, который когда-то, наверное, обладал выдающимся членом. Рыжие волосы были собраны в хвост. Шею обвивали затейливые бусы из бирюзы и янтаря. Естественный рельеф грудных и брюшных мышц подчеркивали косметические тени. В пупке мягко сияла крупная жемчужина. Между ног тянулись ковыль и вьющийся виноград, будто выросшие из складки меж ягодиц.　

Губы и щеки были окрашены в цвет примятых персиков, на веках блестели аквамариновые тени, под бровью переходящие в бежевато-белые.　

В открытых глазах расположились два жука-скарабея, длинные ноги которых переплелись с пушистыми ресницами. На спинах мертвых жуков голубело по нарисованному бирюзовому шару, и с расстояния казалось что юноша округлил глаза, удивляясь собственной смерти.　

— Великолепно, — пробормотала Вэл. — Жукоглазый... хотя бестактно, наверное.　

— Скорее, затасканно. Тебя, наверное, удивит, но я часто это слышу с тех пор, как начал использовать не цветы, а насекомых.　

— Почему бы просто не закрыть глаза?　

— Слишком банально. Предпочитаю что-нибудь более праздничное.　

Вэл коснулась воротника из бусин вокруг шеи парня. Кожа под ним была лилово-желтой, местами почти черной.　

— Он повесился.　

— Определенная убыль населения в порядке вещей, — встрял Салли. — На днях покончил с собой еще один. Совсем молодой швед, дурень этакий, забрался на скалы и часами сидел так неподвижно, что грифы принимали его за насест. Отказывался говорить, отказывался спускаться, а в конце концов встал и как сиганет вниз, будто ныряльщик из Рио. Только вот всепрощающего моря здесь нет. От парня осталась разве что закуска для птиц.　

Вэл посмотрела на тело. Потрогала жуков на глазах, перекатила жемчужину в крошечной чашечке-пупке и заметила с обратной стороны пушинку. Прошлась пальцем вдоль линии рыжеватых волос от жемчужины к лобку и обратно.　

— Наверное, он чувствовал себя здесь очень несчастным.　

— Знаю одно, — пожал плечами Яйц, — он был глупым, импульсивным и лишил себя нескольких тысяч прекрасных оргазмов.　

Вэл глянула на алтарь с телом.　

— Он не мог уехать, да?　

Яйц нахмурился, в мясистой области между глаз залегли глубокие ямочки.　

— Не говори об отъезде. Не знаю, почему этот малый повесился. Возможно, несчастный случай. Хотел просто придушить себя до потери сознания, искал острых ощущений. Таким лучше заниматься вдвоем. — Он погладил мертвеца по восковой щеке. — Здесь случайные смерти — обычное дело. Если тебе не нравится Тупик, зачем притащилась в такую даль?　

Не могу уехать, пока не удостоверюсь, что Маджида здесь нет.　

— Судя по твоему описанию, он редкостный бриллиант, — сказал Салли, дыша похотливо и тяжело, словно клиент в сексе по телефону. Такого я бы ни за что не забыл.

— Я тоже, — встрял Яйц, — но, конечно, мы имеем дело лишь с лучшими образчиками. Даниэль — вот кто может что-нибудь знать. Она любит всяких. Ступай, притащи ту хорошенькую блондинку со здоровенным носярой, и мы спросим у Даниэль.　

— Вначале нужно кое-кого отыскать. — Вэл вспомнила о Реме. — Девочку... она слишком маленькая, чтобы разгуливать здесь в одиночку.　

— A-а, малолетнее хулиганье, — протянул Яйц. — Лучше держаться от них подальше. Вороватый народец. Прочесывают кладбище и обирают трупы.　

— Неважно. Не хочу бросать ее одну.　

Яйц с Салли остались ждать, а Вэл вернулась по каменистой тропе к склону, на котором в последний раз видела Рему.　

Девочка исчезла.　

Замок лежал в руинах, вокруг в беспорядке валялись частично втоптанные в грязь кости. На влажной прибрежной земле виднелись отпечатки копыт. Наверное, кобыла пробежала здесь, когда удирала.　

Вэл с упавшим сердцем оглядела разрушения: «О, Рема, мне так жаль».　

Она еще долго окликала девочку, но та как сквозь землю провалилась.

26

Вскоре Вэл поняла, что в стране мертвецов живые похожи на призраков — точно так же возникают ниоткуда. Местный люд жил в каменных развалюхах, крыши которых не падали только благодаря многочисленным подпоркам и для защиты от дождей были щедро промазаны глиной. По ночам, когда ветер стенал, как банши, тупиковщики жались друг к другу возле центрального костра, макали хлеб в растопленное трехлетнее масло и запивали его вездесущим мятным чаем.　

Иногда речь заходила о близких, оставленных в «другом» мире. Вспоминали супруг, детей, былые работы, города, которые Вэл посещала в своих странствиях, и незнакомые места, где она никогда не бывала. Жаловались на насморк и дождь и на вызванные последним оползни, что порой уносили целые дома. Восхищались дикими весенними цветами и шумно праздновали, когда кто-нибудь возвращался из Города с вином или пивом и разбивал монотонную череду чаепитий.　

А также умирали от недоедания, несчастных случаев и болезней, что все равно косили бы их, пусть и не так быстро, если бы они вообще не посещали Город, но своих собственных мертвецов никогда не подвергали сексуальному надругательству и просто выбрасывали падальщикам.　

Единственной необсуждаемой темой, единственным табу, была причина, которая привела их сюда — близость к самому многочисленному человеческому племени, ужасным и почитаемым мертвым. Большинство тупиковщиков, за редким исключением личностей вроде Яйца и Салли, держали свои отношения с трупами в тайне. Все, что с ними делалось, было глубоко личным. Обитатели горы мало отличались от окрестных племен, растили овец с козами, жили тем, что давала земля — то есть мало соответствовали той дурной славе, которая ходила о них в Городе.

«Как носорог в гостиной, которого никто не замечает», — вспомнились Вэл слова, сказанные одним психоаналитиком об отказе принимать факты еще в те времена, когда она соглашалась смирно лежать на кушетке, не раздвигая ноги.　

Так и мертвецы словно всегда были такими, как попали в горы. Никогда не жили, не имели имен, не заводили детей, не влюблялись, не мечтали, не молились и не плакали в тот последний ужасный миг, когда поняли, что умирают.　

Просто мертвецы, обезличенные незнакомцы для тех, кто их насилует.　

Благодаря привезенному трупу, Вэл обеспечила себе хоть и настороженное, но гостеприимство, однако информации не добыла. Немногие могли с уверенностью сказать, видели кого-то похожего на Маджида или нет. Тупиковщики будто страдали коллективной неспособностью замечать индивидуальность тел, совокупляясь — снова и снова — с некой идеализированной эротической грезой.　

— Если труп попадает к нам в хорошем состоянии, мы его украшаем и проводим церемонию в его честь, Празднование смерти, — сказала Даниэль, девушка-подросток, с которой Яйц и Салли решили познакомить Вэл в день встречи. Теперь Даниэль и Вэл пили мятный чай с финиками в каменной лачуге, которую та делила с Яйцем и Салли.　

Даниэль уверяла, что в прошлой жизни была друидом и перенеслась в Город со своим парнем, бисексуальным поэтом и торговцем наркотиками, почти не вылезавшим из подпольных секс-клубов Сан-Франциско.　

На ней были рваные, потрепанные джинсы с большой квадратной прорехой сзади, через которую виднелся изрядный кусок ягодицы, а также топ с бретелькой через шею, приоткрывавший розовый сосок и часть татуированной ложбинки.　

Даниэль поняла, что ей нравится трахаться с мертвецами, в пятнадцать лет, когда взглянула в открытый гроб бывшего парня, застреленного на Кастро-стрит.　

— Я наклонилась поцеловать своего милого и облапала его, — рассказывала она Вэл. — Провела по телу, почувствовала член и соски под рубашкой. Уже начала залезать к нему в гроб, но тут подбежали его мать со священником и стащили меня, а потом — транквилизаторы и прочее дерьмо. Но я все равно думала о сексе с ним, все равно хотела стать немножко похожей на него, только не умирая.　

Вэл рассказала о тщетных поисках Маджида.

— Можно попробовать кое-что еще, но ты вряд ли захочешь.　

— Ты о чем?　

— Походи по кладбищу. Если твой дружок мертв, он будет там. Возможно, ты еще его узнаешь по каким-нибудь остаткам.　

Хлеб и финики медленно перевернулись у Вал в животе.　

— Если бы Маджида сюда привезли, кто-нибудь его запомнил бы, — сказала она с куда большим убеждением, чем чувствовала.　

— Потому что он уродец.　

— Не называй его так!　

Даниэль рассмеялась — булькающий, горловой звук женщины, пресыщенной многочисленными оргазмами.　

— А что, если тело изуродовано или уже сгнило? Стервятники могли ничего и не оставить. С другой стороны, не исключено, что твой приятель еще жив и сейчас где-нибудь в Городе.　

— Значит, вернусь туда.　

— Но тебе ведь не обязательно? По крайней мере, прямо сейчас. И если не хочешь, то не надо.　

Даниэль улыбнулась. Вэл провела пальцем вдоль точеной шеи девушки и спустилась по ложбинке к татуированным грудям, на которых цвели шипастые розы. Губы встретились и смяли друг друга. Вэл запустила руки в волосы Даниэль. Хотела забыть Маджида, забыть всю свою прошлую жизнь.　

— А ты красивая девчонка, знаешь? У тебя мальчишеские бедра и сиськи как у беременной на девятом месяце. Кругом столько мертвецов, а моя киска взмокла от тебя, будто я не трахалась много дней.　

— Возьмем в компанию мужчину?　

— Давай, если оттрахает обеих.

— Позову Салли. Ни у кого из живых не видела большего члена.

27

Сквозь сон Вэл смутно ощутила, как кто-то забрался к ней под одеяло и устроился рядом.　

Гладкое гибкое тело, слабый запах пепла и немытых волос. Она улыбнулась во сне.　

Салли, подумала Вэл, или Даниэль.　

Новый сосед прильнул к ней, засунул руку в складки джеллабы и стал шарить с незаметностью ищущего тепло скорпиона. Вэл со стоном перевернулась. Рука поспешно отступила и остановилась на талии.　

— Уйди, — прошептала Вэл, но сейчас она говорила с человеком из сна, неожиданным образом Летти, в маске на глазах подзывающей ее.　

— Сожалею, но я должна это сделать.　

Действительно ли она услышала эти слова, или пригрезилось? Вэл попыталась достичь того полубессознательного состояния, в котором уже можно контролировать видения и вернуться в мир наяву, но соблазнительный сон лишал воли, заманивал глубже. Вверх по крутым ступеням, затем по темным коридорам и мимо тройки холеных болтающих женщин, стреноженных высокими каблуками.　

Сюда.　

Летти отворила перед ней дверь, отступила на шаг и насмешливо поклонилась. Маска у нее на лице стала жидкой и потекла по щекам липкой противной массой. Летти запустила палец в пустую глазницу. Из покрытых шрамами кратеров выползли крылатые, похожие на ос, насекомые и, шипя, устремились в лицо Вэл.　

Отмахнувшись от них, она заглянула в комнату.　

На кровати лежал выпотрошенный, окровавленный мужчина, словно предназначенный самой судьбой для витрины мясной лавки. Между ног у него торчал нож.

— Иди сядь на него, — проворковала Летти. — Ты ведь этого хотела? Садись!　

Вэл приказала себе проснуться, но волевое усилие возымело мало действия на «я» изо сна, которое стояло над ножом-фаллосом и готовилось на него сесть.　

— Садись! — повторила Летти.　

— С-с-с-садис-с-сь, — шипели насекомые, вылетая из пустых глазниц.　

Приподняв одежду, Вэл раздвинула ноги и опустилась на клинок. Внутренние оболочки лопнули. Нож проворачивался и удлинялся. Пронзил легкие и сердце, вошел в горло и достал до мозга. Завертелся в голове, проводя примитивную лоботомию.　

Она попыталась закричать, но голос пропал.　

— Я знаю, где ты можешь найти своего друга.　

Задыхаясь, она попыталась вынырнуть из ужасающе мутного кошмара и еще несколько секунд не могла пошевелиться, хотя вроде бы уже и проснулась.　

Затем в шею впились острые зубки. Вэл, вскрикнув, раскрыла глаза.　

В темноте сверкнули и зазвенели золотые монетки на шарфе, который носила вокруг головы Рема. Девочка была без вуали, но темнота скрывала ее лицо.　

— Что?.. Рема?..　

— Мне было холодно, и я пришла спать с тобой.　

— Я подумала, это кто-то другой.　

— Понимаю.　

Она придвинулась.　

— Не шуми, если хочешь остаться.　

Вэл кивнула на Даниэль и Салли, спавших в углу, и приобняла девочку, не зная, как лучше подступиться к просьбе.　

— Твой костяной замок... сожалею, что его растоптали. Лошадь испугалась и....　

— Ерунда. Построю другой, лучший. Там, где его никто не найдет. В безопасном месте у меня в голове.　

Вэл взяла девочку за маленькую холодную ладошку.　

— Тебе не стоит слоняться по Тупику одной. Это нехорошее место.　

— Не хуже других.　

Рема передернула плечами, и золотые монетки на шарфе весело зазвенели. Они напомнили Вэл о чем-то, но не успела она облечь мысль в слова, как девочка заговорила снова.

— Я уже об этом упоминала, но ты спала... Я знаю, где он.　

— Маджид?　

— Да.　

— Где?　

— В погребальной яме.　

У Вэл упало сердце. Ночной ветерок стал казаться холодным и ядовитым, как поцелуй трупа. Она закрыла лицо руками.　

— Уверена?　

— Ты сказала, что он и мужчина, и женщина, так?　

Вэл кивнула.　

— Тогда это твой друг. — Рема придвинулась.　

Вэл легла и попыталась заснуть, но все было тщетно. После недавних упражнений с Салли и Даниэль она чувствовала себя разбитой, опустошенной, полубольной, а от новости о смерти Маджида стало и того хуже. И все же, несмотря на усталость, физическая пустота вновь требовала заполнения. Тело охватил невозможный голод, способный пожрать весь мир и не насытиться.　

«Маджид мертв, а я по-прежнему хочу трахаться».　

Рема прикоснулась к голове Вэл.　

— Что это у тебя в волосах?　

Вэл провела по жестким прядям, на которых засохла сперма Салли, вытекшая у нее изо рта. Маджид мертв. Она пыталась себя остановить, но желание было невыносимым. Вэл сунула перепачканные эякулятом локоны в рот и пососала, вдыхая пикантный запах. От слабого вкуса секса зачесалось внутри.　

Когда она закончила на кошачий манер вычищать волосы, Рема хитро улыбнулась.　

«Она знает, что это было», — подумала Вэл и вспыхнула от стыда.　

— Если не поторопишься, стервятники доберутся до твоего друга первыми, — предупредила Рема.　

Салли, простонав, заворочался во сне. Даниэль открыла глаз и, увидев девочку, лукаво улыбнулась.　

— Вот уж не думала, что ты любишь детишек.　

Вэл не ответила.　

— Идем, — бросила она Реме. — Отведи меня к Маджиду.　

Вэл и Рема пробирались по усыпанной камнями тропе. Прямо над горными вершинами еще висел бледный бивень луны, но рассвет уже прогонял ночь. Тени сгущались, призрачные силуэты деревьев и холмов обрастали проступавшими из глухой черноты подробностями. Нижнюю границу облаков на горизонте прочертили свинцовые разводы.　

— Вон там, — показала Рема туда, где зловеще кружили стервятники. Порой несколько приземлялось, и вместо них в небо взмывали новые.　

Точь-в-точь аэропорт, подумала Вэл, или окошко выдачи заказов в каком-нибудь «Макдоналдсе».　

Всю дорогу к кладбищу Рема держалась сзади, в тенях.　

— Разве ты со мной не пойдешь? — спросила Вэл.　

Девочка покачала головой.　

— Боишься?　

Малышка, не ответив, отвела взгляд и обшарила небо на востоке. Там еле виднелся Город с его стенами, башнями, минаретами и многолюдным похотливым сердцем.　

Маленькие ручки Ремы затеребили обтрепанный подол блузы. Она покачала головой, в глазах читалась мука.　

— Я не могу пойти с тобой.　

— Но мне нужно, чтобы ты показала... — Вэл осеклась, подумав о зрелище, которое придется вынести детским глазам. — Ладно, забудь. Я сама его найду.　

Рема, кивнув, описала, где искать тело, которое, как ей казалось, принадлежало Маджиду, и добавила, что оно близ края кладбища, под несколькими оливами. На Вэл она не смотрела, устремив взгляд в сторону Города. Вэл вдруг подумала, что никогда толком не видела девочку без вуали.　

— Слушай, подожди меня здесь. Если это Маджид, я его похороню, а потом вернусь за тобой.　

— Хоронить запрещено.　

— В смысле?　

— Нельзя его хоронить. Нельзя хоронить вообще никого. Запрещено.　

— Кем? Почему?　

— Запрещено, — повторила Рема с таким видом, словно Вэл самой следовало бы это знать. — Тела в Тупике должны быть использованы до конца. Вначале тупиковщиками, затем стервятниками. Ни похорон, ни могил. Турок против.　

— Но почему?　

Девочка отвернулась. Судя по решительному развороту плеч, расспрашивать дальше было бесполезно.

— Ладно я поняла. Никаких похорон. Но все равно подожди меня.

— Зачем?　

— Хочу попрощаться перед отъездом.　

Едва эти слова слетели с языка, как стала ясна их прискорбная неуместность, ведь ими Вэл дала понять, что не собирается брать Рему с собой.　

Девочка буркнула что-то невнятное.　

— Что ты сказала? — спросила Вэл.　

Малышка пнула камушки на тропе, вызвав мини-лавину.　

— Я сказала, что прощание не важно. Мне плевать, встретимся мы еще или нет.　

Она поплелась прочь.　

— Рема! Подожди!　

Рема перешла на бег. Вэл смотрела ей вслед, не пытаясь остановить. На мгновение накатила беспомощность, ощущение собственной неполноценности. Подмывало броситься за девочкой, но ради чего? Разве есть слова, способные все исправить? Или поступки?　

Вэл развернулась и пошла обыскивать кладбище.　

За считаные минуты сизый рассвет превратился в янтарное сияние, залившее полнеба. С приходом дня птицы стали медлительнее. В основном они сидели на скалах. Несколько стервятников дралось из-за лакомых кусочков, но большинство хранило неподвижность, напоминая погнутые лампы без абажуров застывшими силуэтами своих длинных тел с тощими ощипанными шеями. Вэл птицы провожали злобными, алчными взглядами.　

Большую часть кладбища ковром устилали кости. Обойдя ее по краю, Вэл увидела оливы, о которых говорила Рема, и с замиранием сердца нетвердым шагом двинулась к ним: боялась смотреть по сторонам и боялась не смотреть. Хуже всего были тела, среди которых приходилось идти. Многие за ночь пострадали от внимания стервятников и своим видом приводили в ужас. Кругом, как немое свидетельство переизбытка плоти, валялись вытащенные внутренности, не доеденные пернатыми на их расточительном пиру.　

Время от времени Вэл замечала трупы, поврежденные не птицами, а кем-то другим. Зияющие провалы, расположенные слишком аккуратно и симметрично, проходы, пропаханные в телах там, где не должно быть никаких естественных отверстий, причем, судя по размерам ран, их нанесли чем-то большим, чем клюв падальщика.

У некоторых мертвецов с разинутыми ртами отсутствовали все зубы. Крови было немного, так как зубы, похоже, удаляли уже посмертно, но на губах неизменно виднелись соплеобразные свидетельства, оставленные теми, для кого рот мертвеца послужил временным развлечением.

По предплечью Вэл поползла муха. Вторая села на штанину. Еще две облюбовали каплю холодного пота в ямке между ключицами.　

Мух становилось все больше. Скопившись, они повисли в воздухе как единое существо, живое, гудящее облако.　

Вэл поспешила дальше, затем обессиленно привалилась к первому, что ей подвернулось, — к оливе. Передохнув, она опустила взгляд и ахнула от неожиданности.　

— О боже!　

Перед ней лежало безупречное тело безо всяких признаков надругательства, жутко безмятежное в смерти. Волосы зачесаны назад, руки мирно сложены на голой груди, рот чуть приоткрыт, зубы нетронуты, розовый пирсингованный язык будто у живых.　

Симона выглядела в точности как в их последнюю встречу. Даже разнообразные металлические украшения все на месте, хотя большинство тел тщательно обчищали.　

— Симона, нет... — Приложив руку к застывшему лицу, Вэл ощутила прохладную резиновость кожи. Пробежала пальцами по шее любовницы и коснулась грудей, живота, с отвращением думая о том, как тесно порой связаны похоть и скорбь.　

Как она умерла?　

Вэл не нашла никаких ран.　

Болезнь? Истощение? И что с Маджидом? Симона просто первая, чью потерю придется оплакивать?　

Пока над ее трупом стервятники не поглумились. На гладкой загорелой коже ни единой царапины. Если на то пошло, Симона выглядит слишком спокойной и до неприличия умиротворенной.　

И как хоронить? Под тонким слоем мягкой земли может оказаться каменная порода, да и копать нечем.　

А вот и подходящее решение. На земле полно камней. нельзя вырыть для Симоны могилу, надо хотя бы сложить над ней пирамиду.　

Схватив мертвую любовницу под мышки, Вэл оттащила тело на от крытое место, снова сложила ей руки, как было, и отправилась собирать камни.

Работа изматывала. Чтобы засыпать человеческое тело, понадобилось неожиданно много камней. Временами от вони и физической усталости Вэл чувствовала себя как в бреду. Глаз краем улавливал эфемерные бурые тени, но стоило крутануться, как они удалялись, всегда маячили на пределе видимости, постоянно искушали поворачиваться, доводя до головокружения.　

Однажды ей показалось, что из-за валуна выглядывает Рема. Вэл бросила камень, который тащила, и побежала к ней, горя желанием увидеть другого живого человека.　

Но нашла там лишь дикую овцу, что посмотрела на нее со скального уступа и скрылась из виду.　

Хоронить запрещено.　

Вэл услышала слова так четко, будто Рема прошептала их на ухо, и, вздрогнув, обернулась. Никого... даже овцы.　

Теперь на виду осталась только голова Симоны. Вэл подняла кусок ткани, закрывавший лицо женщины, и бросила на бывшую любовницу прощальный взгляд.　

— Сожалею, Симона. Надеюсь, перед смертью ты вспомнила лица своих детей.　

Загудев еще громче, мухи собрались в подвижную, крылатую массу, которая волновалась, бурлила и постоянно меняла форму.　

Вэл принялась их отгонять, и ненадолго рой распался на сотни отдельных мух, а затем собрался снова.　

Многочисленные мухи, невозможная жара, запах — все это было невыносимо.　

— До свидания, Симона. — Вэл наклонилась ее поцеловать на прощанье, пока не положила на лицо последние камни.　

Холодные губы шевельнулись. Симона ответила на поцелуй.　

Вэл потрясенно отпрянула. Рот Симоны растянулся в широкую, страшную улыбку. Закрывавшие тело камни разлетались с такой силой, что Вэл пришлось броситься на землю, защищаясь от них.　

Симона села и, отряхнувшись, словно большая мокрая собака, заключила Вэл в сокрушительные объятия.　

Вэл тщетно пыталась высвободиться, ногти отчаянно впивались в раскисшую землю. Лицо Симоны поплыло, черты наползали друг на друга, превращаясь в нечто иное.　

Песок закружился вихрем в прохудившемся черепе существа, покрыл его распадающееся тело, засыпал разрозненный хребет и припорошил разорванное сердце.

Вэл подняло и швырнуло в этот водоворот, как потоком, обволокло частями тела Симоны, которое перестраивало свою анатомию.　

Она глянула на ладони, утонувшие в чужой, изменчивой плоти. Сжала пальцами пучок капилляров. Артерии все еще гнали кровь и обвились вокруг рук, точно темно-красные виноградные лозы.　

«Я вот-вот умру, — подумала она. А затем: — Нет, хуже, меня поглотит эта тварь».　

Вэл напряглась, пытаясь освободиться, но боролась лишь с песком и ветром и кусками плоти, разлетевшимися, когда дезинтегрировалось существо.　

— Пора с тобой разобраться.　

Открыв глаза, Вэл увидела осунувшийся профиль угрюмого, уставшего от мира святого, чей череп на три четверти представлял собой бурлящую смесь пара и жидкой материи. Но даже несмотря на эту странную неполноту облика, она узнала темные, штормовые глаза и тонкие, поджатые губы.　

Турок...　

Затем песок почернел и заполнил ее голову без остатка.

28

Вэл проснулась в такой кромешной темноте, что вначале решила, будто ослепла. Затем пришло ощущение близкого оргазма. Удовольствие накатывало сверкающими волнами. Она чувствовала, что при желании может погрузиться в транс, удовлетворять себя без конца и умереть от истощения, так и не насытившись сексом.　

Идея обладала определенной нездоровой притягательностью. Вэл усилием воли прижала руки к бокам и медленно села. Даже от такой мелочи голову пронзила боль, как будто в черепе ковыряли раскаленной проволокой. Пришлось лечь снова. В награду боль слегка отступила, но на смену ей пришло тупое, ватное ощущение в мозгу, мысли туманились, как после адски мощного наркотического трипа.　

Вэл поняла, что слышит неподалеку что-то вроде приглушенного треска костра.　

Огонь сулил свет. Подстегиваемая этой мыслью, Вэл сделала над собой усилие и встала. В темноте все вокруг казалось обескураживающе нереальным, голова кружилась. Сделав несколько глубоких вдохов, Вэл вытянула руки и осторожно пошла вперед.　

Нашарив стену, она ощупью поползла вдоль ее изгибов испусков и в итоге попала в узкий туннель, где двигаться можно было только бочком. Он вывел ее в выложенную камнем комнату, к источнику звука.　

Вначале привыкшие к темноте глаза приняли слепящий каскад за что-то вроде свирепого в своем блеске, полного сверхъестественной искрящейся мощи водопада.　

Но вблизи выяснилось, что это река огня. Перед Вэл, пусть и в более величественной версии, плясало и извивалось то же зеленое пламя, что перенесло ее и Маджида в Город.

Однако как бы яростно ни пылал этот огонь, он не излучал жара и вопреки здравому смыслу, тек вниз, будто поток лавы. В бурлящей сердцевине непрестанно извивались меньшие языки пламени — точь-в-точь сперматозоиды или кружащие крошечные угри. Даже без курильницы в руке Вэл поняла, что своими очертаниями они повторяют узоры на камне　

Смотреть на это мельтешение было невозможно, и Вэл заслонилась рукой.　

Болящие от света глаза различили по разные стороны огня две обнаженные фигуры, мужскую и женскую, обе очень странно изуродованные. До Вэл не сразу дошла истинная непристойность того, что с ними сотворили.　

Отрезанные кисти мужчины были грубо пришиты к телу в неприличнейшей позе и, будто серые крабы, с обеих сторон обнимали мошонку, встречаясь на головке пениса ссохшимися большими пальцами с выпавшими либо вырванными ногтями.　

Не успела Вэл прийти в себя от вида мужчины, как ее взгляд наткнулся на новое ужасное зрелище — женщину с отрезанными грудями. Одну вшили в рот, чтобы вечно кормилась от безжизненного соска. Вторая висела между ног, будто вымя. Поверх кошмара во рту выглядывали мутные, остекленевшие глаза. Внезапно женщина тихо зачмокала.　

Вэл отшатнулась к стене. Пальцы впились в камень за спиной, а огонь меж тем выхватил из темноты новые подробности. Многочисленные языки сошлись в карандашно тонкие цветные копья, что пятнистыми отблесками ложились на глинобитные стены и радугами преломлялись на чудовищных ранах пары.　

Сгусток темноты рядом с пламенем забурлил, меняя свои очертания.　

— Впервые увидев этот огонь, я не смог отвести глаз, — добродушно произнес тихий, почти мелодичный голос. — Думал, я под гипнозом или сошел с ума. В измирской тюрьме для сексуальных извращенцев сумасшествие было таким же обычным делом, как тараканы в мясном рагу.　

— Если у нас намечается разговор, хотя бы выйди туда, где я смогу тебя видеть. — Вэл отвела взгляд от изувеченных тел. — Тебя либо того, чей облик ты принял.　

— На этот раз никаких иллюзий. Превращения сильно меня истощают. Слишком быстро достигаю своего предела.　

На этих словах от большой тени отделилась другая, поменьше — Филакис.

Он вышел вперед. Лицо выглядело осунувшимся, изможденным. Седые пряди в бороде и волосах, похоже, стали многочисленнее. Длинные изящные руки костлявостью навевали сравнение с трупом. Филакис был в коричневом балахоне, который от соприкосновений с кожей довольно громко потрескивал при каждом движении. Наверное, ощущения точно от наждачной бумаги, подумала Вэл.　

— Последний раз ты видела меня в истинном обличье, когда я пришел наказать свою зверюшку. Там, в Фесе, ты попыталась оттащить его от меня. Я чуть не забрал тебя тогда, но подумал, Маджиду будет больней, если тебя оставить.　

— Маджид... где он?　

— Там, где тебе не отыскать. Отбывает наказание.　

— Где?　

— Неважно. Ты больше его не увидишь.　

— Мне сказали, он мертв.　

— Знаю... эта маленькая байстрючка. — Филакис домиком сложил под подбородком пальцы, напоминавшие паучьи лапы. — Как у большинства детей, обман ей родной язык, а ложь — игрушка. Только дураки верят всему на слово.　

— А Симона? Зачем ты разыграл меня, притворившись ее трупом? Смысл?　

— А разве желания поразвлечься мало? Это было испытание, раз уж спрашиваешь... и ты его провалила. Мне нравится испытывать людей, выяснять их способность к жестокости, сочувствию. Собственно, я и ожидал, что ты провалишься, но решил проявить непредвзятость.　

— И в чем мой провал? В том, что купилась на иллюзию? Приняла тебя за настоящую Симону?　

Филакис пренебрежительно взмахнул рукой.　

— Нет-нет. Ты и впрямь не понимаешь? Чтобы пройти испытание, нужно было либо остаться равнодушной к телу, либо как-то им воспользоваться... На мгновение, когда твои руки забрели в места, которых ханжи избегают даже с живым партнером, я почти поверил, что в тебе ошибся и тебя уже ничто не исправит. — Он улыбнулся, обнажив побуревший резец, нуждающийся в удалении. — А затем в тебе взыграло благородство и ты решила, что должна похоронить Симону.　

— А хоронить запрещено.　

Что я и поручил Реме до тебя донести.

— Она твой ребенок?　

Филакис поморщился.　

— Нет, слава богу.　

— Но она солгала о Маджиде по твоей указке?　

— У нее не было выбора. У меня есть кое-что, чем она весьма дорожит.　

— А как насчет тебя? Тебе дорог Маджид?　

— Очень.　

— Тогда почему ты не разрешаешь его увидеть? Почему покарал?　

— Я попросил доказать преданность самым пустячным образом... убить тебя, а он бросил вызов.　

— Потому что любит меня.　

Филакис фыркнул.　

— Он никогда не любил ни тебя, ни кого бы то ни было. Просто пошел на поводу у романтичной фантазии. А ты оказалась удобным объектом. Маджид не способен жить вне Города долго. Не способен жить без меня, если на то пошло. Он бы тебя предал.　

— Я тебе не верю.　

Филакис махнул в сторону изувеченных мужчины и женщины.　

— Эти тоже не верили.　

— Выходит, ты здесь бог?　

С усталым стоном Филакис опустил свое долговязое тело на каменную скамью, вырезанную в стене.　

— Не совсем, но, если хочешь, можешь считать меня мелким божеством.　

Вэл поймала себя на том, что, вопреки попыткам отвести глаза, невольно смотрит на калейдоскопичный огонь. Теперь многоцветное пламя текло против часовой стрелки, сужаясь книзу, как вода, которую засасывает в сток. Затем так же неожиданно изменило направление и завихрилось наружу, раз за разом во множестве форм рождая крошечные расплавленные вселенные.　

— Это тот же огонь, благодаря которому я попала в Город?　

— В сущности, да.　

— И он способен помочь выбраться отсюда?　

— Прости, что разрушаю твои иллюзии, но, даже будь у тебя курильница, тебе не вырваться. Не пущу. Здесь твой дом на то недолгое время, что тебе осталось. — Филакис улыбнулся, словно злодей, раздающий детям на Хэллоуин сладости с крысиным ядом. — Вижу, узоры в огне тебя завораживают. Хочешь знать, какую цену я отдал за власть над ним?

Вал не сомневалась, что этот вопрос чисто риторический. Когда Филакис его задал, она взвешивала свои варианты. Попробовать убежать или лучше занять Турка разговором? Либо попытаться зажечь курильницу и рискнуть вернуться?　

Не дожидаясь ответа, Филакис развязал веревку вокруг узкой талии, и коричневый балахон распахнулся.　

— Наверное, самый подходящий момент, чтобы гаркнуть: «На колени, сука! Соси!» но, увы, если хочешь кого-то орально изнасиловать, перво-наперво нужен пенис.　

— И вправду. Повезло мне.　

Она подошла, рассматривая плотную сеть шрамов в паху и вспоминая юношу, которого замучила Мира со своей бандой. Лишь рубцы на месте пениса свидетельствовали о том, что Турок некогда был нормальным мужчиной.　

— Прикоснись, если хочешь, — сказал Филакис так, будто дарует великую милость.　

Вэл дотронулась. Испещренная шрамами кожа была плотной и волокнистой на ощупь, как ротанговый коврик. На полпути вниз пальцы нашли крошечное сморщенное отверстьице, похожее на вывернутый сосок, — должно быть, через него выходила урина.　

— Кажется, поняла. Для занятий сексом тебе нужно изменить форму.　

— Либо так, либо довольствоваться участью зрителя. Ну, и анал, но, если честно, в измирской тюрьме я им наелся. К тому времени, как стража со мной закончила, я мог без труда испражняться арбузами. — Он вздохнул. — Увы, человеческое тело ломается от чрезмерного использования.　

— Охранники... это они с тобой такое сделали?　

— Ты об оскоплении? Нет, конечно. Тюремные стражи были просто озабоченными кретинами безо всякого воображения. Таким все едино, что совать свою палку в куриный зад, что разрабатывать дырку в головке козьего сыра.　

— Тогда как?..　

— В юности я страдал ненасытностью и, еще больше, любопытством. А еще, как многие юнцы, был одержим сексом и смертью и желал поженить обоих. Завел девушку в лес, изнасиловал и стал мучить ручкой от лебедки с отцовской верфи. По идее, меня ждала казнь, но отец воспользовался влиянием, и меня отправили в измирскую тюрьму для душевнобольных преступников.　

Я сидел в одной камере с человеком из древнего и чтимого марокканского племени. Вряд ли ты о них слышала, разве что изучала марокканскую историю. Братство Исавийа, основано в восемнадцатом веке святым по имени Сиди бен Исса. Говорят, бен Исса наделял своих последователей волшебными силами. Мой сокамерник утверждал, что ведет род от него. Он увидел во мне потенциал и предложил сделать преемником. Конечно, я считал его безумцем... а потом он превратил заклинания, вытатуированные у него на руках, в огонь и принялся у меня на глазах творить чудеса. Он предложил передать свои знания мне, выжечь их у меня на ладонях огнем бен Иссы.　

— Наверное, ты показал себя большим извращенцем, — сказала Вэл.　

Если Филакис и уловил в ее голосе шпильку, то предпочел не заметить.　

— Именно. Однако за эти знания пришлось дорого заплатить. — Он с грустной нежностью коснулся места, откуда когда-то росло его мужское достоинство, и запахнул балахон. — Ценой, как ты уже поняла, стал мой детородный орган. Я отрезал его опасной бритвой, причем безо всяких обезболивающих. Охранники, разумеется, решили, что самокастрация только лишний раз доказывает мое безумие. Я чуть не умер. Той ночью мой наставник прокрался в лазарет за лекарствами и выжег заклинания у меня на ладонях.　

Филакис медленно взмахнул своими длинными ладонями. Татуировки отделились от кожи и, меняя очертания, завращались у кончиков пальцев. Вэл усилием воли отвернулась.　

— Как ты уже знаешь, я был при смерти... так объявил врач, который осмотрел меня назавтра. В своем временно измененном состоянии, когда меня еще не вернули к жизни, я проследовал за письменами на руках к первоисточнику волшебства. Как оказалось, существуют реки, что ведут на другие планы бытия. Течения, водовороты и ручьи, где пересекаются все сознания. Нужно лишь суметь врезаться. Тогда, на пороге смерти, я встретил поток сознания, в котором самые темные мечты человечества сливаются в губительное цунами. Такие коллективные хранилища желаний словно гигантская вульва. Приложи волевое усилие — и проникнешь.

— И ты проник?　

— Заклинания у меня на руках способны призвать огонь, дать плоть любому желанию, что родилось у меня... или тебя. Ты спрашивала, бог я здесь или нет. В каком-то смысле да. Пусть тебя перенесли сюда твои делания, но портал, которым ты прошла, сотворили мои.　

— То есть в случае твоей смерти Город исчезнет?　

— Я же сказал, улыбнулся Филакис, — если я и божество, то незначительное. Я тот, кто открывает сюда дверь, но умонастроения, которыми порожден Город, существовали от начала времен и никуда не денутся.　

— Значит, я в мире, созданном твоим разумом?　

Полные губы Филакиса поджались, словно он съел кислятину.　

— Говоришь так, будто тебе отвратительна эта мысль. Нет, мир, где мы сейчас находимся, сотворен всем человечеством, а значит, и твой умишко поучаствовал. Довольна?　

— Я хочу знать вот что: почему моя мать страдает от кошмаров, при чем видит в них место... адскую дыру — ты уж извини, это ее слова, — где правит изможденный, увечный деспот? Если она описывает Город, то откуда о нем узнала?　

— Желания находят путь. Возможно, твоя мать подключается к коллективному хранилищу извращений, когда ее нужда, подобно твоей, достаточно велика. Эй, не смотри так удивленно, дорогуша. Матери тоже находят сюда дорогу. Согласись, наследственная преемственность вкусов — это так естественно.　

— Общность генов еще не означает общности устремлений.　

— Если хочешь, можешь и дальше так думать, — мягко улыбнулся Филакис.　

Вэл смотрела, как играет мышцами пламя. От его неестественной яркости болели глаза, но она все равно подошла, щурясь и не обращая внимания на слезы, покатившиеся по щекам.　

— Если ты обладаешь такой огромной мудростью и силой, вряд ли тебя затруднит моя незначительная просьба. Позволь увидеть Маджида!　

— Нет, пожалуй.　

— Но ты сказал, что он жив...　

— Лишь потому, что я нахожу его очень занимательным. Но сейчас я колеблюсь: Маджид мечтает о смерти... Кстати, тебя она ожидает самое ближайшее время.

Рука Вэл скользнула в складки джеллабы и нащупала в ножнах у бедра подарок Симоны. Пальцы прошлись вдоль ободряющей тяжести клинка, но мешочек с зашитой в него кадильницей оказался открыт и пуст　

— Что-то ищешь? — Филакис за волосы развернул ее к себе.　

— Не понимаю, о чем ты.　

— Курильницы нет, верно?　

— О чем ты?..　

— Кончай свои игры! — И, понизив голос, добавил: — Как иронично, что ты уже устала от Города. Быстро же ты пресытилась местом, куда так страстно хотела попасть.　

Он кивнул изувеченной парочке, и не успела Вэл опомниться, как они заломили ей руки за спину, причем мужчина орудовал культями с удивительной силой и ловкостью.　

— Я уготовил тебе нечто особенное, — сообщил Филакис. — Пора взглянуть.　

Он кивнул приспешникам, и те подтащили Вэл прямо к огню, словно собираясь в него швырнуть. Неужели Филакис решил ее изгнать, вышлет из Города тем же способом, которым она здесь появилась? Не в силах смотреть на яркое пламя, Вэл зажмурилась. Открыв глаза снова, она увидела, что огонь беснуется совсем рядом, обтекая ее и конвоиров раскаленной аркой. В голове гудело от яростного треска.　

Затем огонь остался позади, и они пошли узким сводчатым туннелем с окнами-бойницами. Временами свет струился и сквозь отверстия в потолке, пронзая сумрак тонкими копьями, полными кружащихся пылинок. Чем дальше вглубь лабиринта, тем сильнее охватывала клаустрофобия. Временами от основного коридора ответвлялись другие, но ведут ли эти узкие проходы наружу или еще глубже в логово Филакиса, Вэл не имела понятия.　

В какой-то момент до нее донеслись крики и стоны, приглушенные мольбы. Голоса звучали не совсем по-человечески и словно сквозь стены.　

Вэл поежилась.　

— Думай о криках как о музыке. — Филакис непринужденно похлопал ее по плечу. — Как о звуках, что рождаются, когда удовольствие достигает запредельных высот и превращается в нечто еще более сильное.　

— Ты намекаешь на пытки?　

— Пытка только удовольствие, к которому относятся без должной благосклонности. Тебе не помешало бы поразмышлять на эту тему.

Пригнувшись, они прошли через арку к низкой каменной стене над ямой, темневшей в нескольких десятках футов ниже. Грязный пол устилали потрепанные ковры — в основном скомканные, словно после чего-то дикого, то ли неистового секса, то ли беспощадной драки. Покрывавшие их пятна, почти неотличимые от основного рисунка, скорее всего, были кровью.　

Вдоль стен ямы, примерно через каждые три шага, чернели зевы туннелей, забранных металлическими решетками. Проходы были слишком низкими для взрослого человека, и Вэл предположила, что они предназначены для зверей. Воображение нарисовало диких псов, мчащихся растерзать добычу. Других крупных животных, способных убить человека, она в Городе не видела.　

— Ты должна быть мне благодарна. Я вот-вот дам тебе возможность буквально умереть от удовольствия. Умереть, участвуя в том, что ты предпочитаешь всему остальному.　

Вэл попыталась освободиться от своих конвоиров-калек, но они держали на удивление крепко — в особенности безрукий, сдавивший ее обрубками запястий.　

— Послушай, у меня есть кое-что для Маджида. Сувенир. Ты сказал, что не собираешься его убивать. Раз уж тебе так нужно убить меня, передай ему хотя бы это...　

— Слишком поздно для сантиментов. Когда я закончу с Маджидом, он забудет собственное имя, не то что шлюху, с которой столь неразумно спутался. Но мне любопытно, какой дурацкой безделушкой ты собираешься его порадовать.　

— Тогда прикажи своим прислужникам меня отпустить.　

С усталой улыбкой Филакис согласился.　

Вэл повращала запястьями, пытаясь восстановить кровообращение.　

— Давайте глянем, что у нее есть под одеждой, кроме сисек и дырки. — Он кивнул чудовищной парочке. — Раздеть ее!　

Однако Вэл уже выхватила из складок джеллабы нож.　

Ей нужен был лишь Филакис, но эти двое преграждали путь. Полоснув мужчину по обрубку запястья, она рассекла келоидную ткань, и его рука обагрилась свежей кровью. Он с криком отступил, и следующий улар, нацеленный в яремную вену, отхватил ему часть носа. Брызгая кровью, волосатая ноздря, точно гротескное тяжелораненое насекомое, отлетела на земляной пол.

Женщина, связанная со своей ужасной соской вечными узами в стремительном броске оттеснила Вэл к ограждению вокруг ямы. Вэл полоснула ее по горлу, но рассекла лишь бескровную, мертвую грудь, пришитую к лицу. Ушла из-под нового удара и хотела сбежать, но женщина обеими руками обхватила ее за талию и подняла.　

Пытаясь высвободиться. Вэл извернулась и полоснула противницу ножом по спине. Равновесие сместилось. Вэл накренило назад. В последнюю секунду поняв, что происходит, изувеченная женщина хотела ее отпустить, но Вэл вцепилась ей в волосы. Какое-то время обе раскачивались, а затем вместе рухнули на грязные ковры.　

Когда Вэл открыла глаза, женщина лежала поблизости и стонала. Ее нога была вывернута под углом, отрицавшим законы анатомии, разве что в число изъянов противницы входил второй коленный сустав посреди икры.　

Филакис возвышался над ними, глядя вниз в жадном ожидании.　

Едва Вэл поднялась на колени, как он нарисовал какой-то знак расписанными хной руками. Решетки, закрывающие туннели, поднялись.　

— Даже лучше, что вас двое. Так смерть займет больше времени. Кстати, рекорд у этого способа — четырнадцать с половиной часов, но, поскольку ты не одна, возможно, теперь понадобится день или больше. Внутренние разрывы, кровотечения рано или поздно тебя прикончат. Скоро ты поймешь, о чем я. — Он глянул вниз. На губах играла недобрая улыбка. — Не волнуйся. Я ненадолго. Еще вернусь посмотреть, как ты умираешь.　

В глубине туннелей нарастал гул, шаркали по камню ноги, слышалось тяжелое дыхание, что могло принадлежать как человеку, так и чудовищу. Вэл отчаянно огляделась в поисках ножа. Его рукоять торчала из-под отсеченной груди противницы.　

Едва Вэл протянулась к клинку, как гул превратился в гортанный рев и то, что решил натравить на нее Филакис, вырвалось из туннелей.

29

Когда в туннелях, ведущих к пыточной яме, раздался оглушительный гул. Брин наслаждался новой игрой с плоской крыши дворца.　

Он сидел на корточках, обнаженный, если не считать льняной набедренной повязки и тончайшей рубашки, призванной защищать чувствительную кожу от солнца. Талию обхватывал импровизированный пояс с инструментами, из многочисленных кармашков которого торчали любимые игрушки: нож для колки льда и плоскогубцы, наручники и пригоршня длинных гвоздей. Методично сдирая с себя маленькие полоски кожи, Брин бросал их вниз.　

Несколькими этажами ниже собралась разношерстная банда самых отмороженных выродков и безумцев на свете. Скудные подачки приводили их в исступление, сравнимое с религиозным экстазом фанатиков, которым бросают Тело Христово.　

Незадачливые каннибалы дрались, царапались и рычали друг на друга даже из-за крохотнейших кусочков.　

Брин уже слышал об этом никчемном племени. Вивисекторов презирали не меньше, чем тупиковщиков, а боялись куда сильнее. Вторые хотя бы ограничивались надругательствами над мертвецами, а вивисекторы поедали и живых, и мертвых. Свое прозвище они получили за то, что любили живьем обдирать жертв, срезали с них кожу, как ребенок-привереда корочку с тоста. Кусочек мяса или чашка крови из живого тела возбуждали их сильнее секса. Они были акулами Города, охотились на раненых, престарелых, больных.　

Свежие, еще сочащиеся сукровицей ожоги привлекли каннибалов к Брину, словно гончих запах оленины. Они рыскали в тенях и выглядывали из узких окон-амбразур — глупые упыри, чье соперничество из-за добычи вынуждало их шпионить за соплеменниками столько же, сколько и за потенциальной жертвой. При всей своей многочисленности каннибалы ни разу не осмелились напасть. Как бы отвратительно ни выглядел Брин, они чувствовали: перед ними далеко не развалина, неспособная дать отпор.　

С вивисекторами, как со всеми одержимыми, можно было поиграть.　

И вот Брин зачарованно наблюдал, как толпа внизу дерется за бросаемые струпья. Однажды, пытаясь посеять хаос, он отрезал бритвой кончик пальца, и с полдесятка тощих дикарей затеяли из-за угощения кровопролитную битву.　

Брин перегнулся через стену и оскалил волчьи клыки.　

Сначала он плюнул на своих поклонников. Затем, когда его перестали развлекать голодные взгляды этих психов, начал швырять камнями.　

Вивисекторы бросились врассыпную с проворством водяных клопов.　

В этот миг под ногами Брина раздались звуки, что шли из глубины здания, где находился муравейник коридоров с пыточными камерами Филакиса. То были не крики боли, уже настолько привычные, что стали вызывать лишь скуку, а завывания, порожденные похотью и весельем. Дикие мужские вопли.　

Брин был не из тех, кто упускает зрелища и возможности, поэтому решил, что этот шум стоит исследовать.　

Он вернулся к одной из веревочных лестниц, что соединяла третий этаж с крышей, и начал спускаться, не забывая поглядывать на вивисекторов.　

* * *

Вырвавшиеся из туннелей пленники Филакиса были не в том настроении, чтобы испугаться ножа Вэл, и вскоре вырвали его. Они казались невосприимчивыми к боли, их налитые кровью фаллосы были сжаты мучительно тугими эрекционными кольцами.　

С полдесятка набросились па женщину с удаленной грудью и сорвали ужасы, пришитые к ее рту и гениталиям.　

У Вэл, естественно, не было столь странных преград для насилия. Мужчины задрали на ней джеллабу и, отчаянно спеша воспользоваться ее телом, дрались и ссорились между собой.

Когда в нее проникли, внутри было сухо. Казалось, член насильника обвернут наждачной бумагой.　

За спиной мужчины толпились остальные. Впервые за всю взрослую жизнь она не ощущала никакого желания.　

Даже гипнотически чувственная атмосфера Города не могла заглушить ужас. Тело превратилось в тюрьму, крушимую ордой сбежавших заключенных. Остались только боль, вторжения и удушающее чувство, что она больше не принадлежит себе и даже смерть не будет личной — лишь отвратительным завершением этой мерзкой свалки.　

Спасения нет, подумала она, когда ее насильник отошел и его место занял новый.　

Оставалось уповать на то, что Филакис ошибся насчет времени. Вэл надеялась умереть быстро.

* * *　

Брин вышел из туннеля, жестоко улыбаясь запаху крови и семени, который уже стал осязаемым в затхлом воздухе. Пробираясь сквозь головокружительный лабиринт коридоров, он слышал женские крики — сладкую музыку, от которой кровь быстрее побежала по жилам и задергался член.　

Похоже, какая-то новая пытка, предположил Брин и заторопился, как обжора, который боится опоздать на шикарное угощение. Увидев, как толпой трахают двух женщин, он вначале присел на корточки и стал наблюдать, мысленно делая ставки на то, кто из насильников первым достигнет разрядки. Затем понял, что кольца на членах делают оргазм невозможным, и с садистской радостью захихикал. В приступе своего вуайеристского веселья Брин не сразу узнал ближайшую женщину. Она казалась мертвой, по крайней мере на его наметанный пытками взгляд.　

Мертва?　

Нет, не может быть! Только не Вэл! Еще рано!　

Ведь она до сих пор принадлежит ему, ведь он, не побоявшись ярости Турка, пощадил ей в пустыне жизнь, чтобы позднее убить более жестоким образом.　

Нож Вэл валялся на земле у края ямы. В припадке убийственной ярости и похоти Брин схватил его и присоединился к драке.

* * *

Она ошиблась. Своего рода спасение все же существует. И как можно было позабыть этот путь к побегу? В детстве он часто ее выручал, когда невозможное становилось невыносимым. И хоть навыком давно не пользовались, он не утрачен.　

Глубоко внутри — очень глубоко, на волоске от смерти — есть одно место. В этом месте существуешь отдельно от тела, выходишь из него. Здесь до нее не дотянутся и она не почувствует ни боли, ни страха, что бы с ней ни делали.　

Вэл парила над ямой, смотря, как насилуют их с противницей. Собственное тело выглядело безжизненным. С отстраненностью критика она отметила, что очередь двигалась бы куда быстрее, если бы не свара. Никто не желал уступать место следующему. Уровень насилия нарастал, один мужчина стащил с нее второго, а третий избил его до крови.　

И вдруг в этот ужасающий хаос прыгнуло чудовище, все покрытое струпьями и выглядящее так, словно с него заживо содрали кожу. Трещины на теле заполнены сухой грязью. Безволосый череп — одна сплошная воспаленная рана. Губы растянуты до ушей в жуткой улыбке, из потрескавшихся уголков рта сочится кровь.　

И все же, несмотря на отвратительный вид, сил этому человеку было не занимать. Схватив упавший нож, новый игрок с такой мощью всадил его между лопаток залезшему на Вэл мужчине, что она буквально почувствовала скрежет металла о позвоночник. Насильник с воем замер, а затем рухнул на пол и забился в судорогах.　

Безумец с ножом что-то выкрикивал, напрягая поврежденные голосовые связки.　

На него бросились второй и третий из очереди, а четвертый, воспользовавшись возможностью, упал на колени и попытался войти во внезапно освободившуюся киску.　

Полуголый с ножом продолжал выкрикивать что-то нечленораздельное, но одно слово Вэл различила. «Моя!»　

Нависший над Вэл мужчина никак не мог вставить свой инструмент в сухое влагалище. Повернувшись, он инстинктивно пригнулся. Завывающий безумец с ножом как раз вонзил клинок в бедренную артерию одному из насильников, и в воздух фонтаном взмыли рубины брызг.

«Возвращайся!» приказал разум, но покидать выгодный наблюдательный пункт не хотелось. Роль бестелесной зрительницы была безопасной и удобной. Вэл охватила безмятежность. Смерть больше не пугала.　

«Я могла бы остаться здесь навечно».　

«Возвращайся, возвращайся, возвращайся...»　

Затем тело, которое все еще принадлежало ей, слабо дернулось. Точка, с которой она смотрела на кровавую бойню, внезапно изменилась — больше не с потолка, а снизу вверх. Кожу усеивали брызги крови. Внутри болело так, словно ее выпотрошили кочергой.　

Между ног скорчился мужчина. Чем не идеальная мишень? Вэл со всей силы пнула насильника в пах, радостно превращая его яйца в глазунью. Он с воем повалился на тело павшего пособника.　

Вэл отползла и, пользуясь тем, что остальные поглощены дракой, на четвереньках прокралась в ближайший туннель.　

Высота потолков позволяла бежать только пригнувшись. Вэл спешила изо всех сил, ведомая светом, что просачивался сквозь решетки на потолке. В нескольких местах туннель разветвлялся, а значит, те, кто бросится за ней, могли пойти по ложному следу.　

Впереди показался конус света, пробивающегося снаружи.　

Вэл сразу поняла, что она в подземной темнице. К сожалению, не было ни одного намека на выход.　

Вдоль центрального коридора тянулись зарешеченные окна, сквозь которые проглядывало около десятка тяжелых деревянных дверей. Некоторые были открыты, камеры не заняты — видно, там находились те, кто на нее напал, пока их не выпустили поразвлечься изнасилованием.　

Несколько других камер тоже оказались открыты. Кандалы и наручники все равно не оставляли изобретательно закованным пленникам ни малейшей надежды на побег. Однако не нашлось ни одной незапертой двери, ведущей наружу. Решетки на окнах, выходящих на крыши зданий внизу, тоже снять не удалось.　

Из дальнего конца коридора послышались тихие стопы экстаза. Вэл пошла на звук. В одной из камер на соломенном тюфяке лежала женщина. Из влагалища у нее торчал длинный стек для верховой езды, которым она с опасным пылом прочищала собственные глубины. Эту пленницу не удерживали никакие цепи, но она словно не замечала ни своего окружения, ни крови, собравшейся между ног.

— Здесь где-нибудь есть выход? — спросила Вэл, не особо надеясь на вразумительный ответ.　

К удивлению Вэл, женщина прервалась и обратила на нее пристальный, ясный взгляд.　

— Там. — Она показала на арку, ведущую из ее камеры в следующую.　

Вэл удивило, что выход из жуткого логова Филакиса настолько доступен для всех, но приходилось рискнуть.　

Пригнувшись, она через арку вышла в еще одно похожее на камеру помещение с решетчатой деревянной дверью. Вэл изо всех сил навалилась на нее, но та не поддалась.　

Она остановилась передохнуть, поразмыслить, куда бежать теперь, и вдруг дверь сама задвигалась под ладонями, отворяясь вовнутрь.　

Наверное, усилия принесли плоды, подумала Вэл, но внезапно ее чуть не впечатало в стену — с такой силой распахнулась дверь.　

В комнату с нечленораздельным воплем ввалилось полуободранное, окровавленное чудовище из ямы. Изуродованная рука держала выроненный Вэл нож, сжимая его двумя целыми пальцами и культями остальных.　

Лицо расплылось в свирепой ухмылке, обнажившей по-крокодильи острые зубы. Дикий, немигающий взгляд горел похотью.　

Если раньше Вэл и надеялась, что безумец в яме сражался ради ее блага, то теперь поняла, как глупо ошиблась. В чем бы ни заключалась его цель, он явился определенно не для того, чтобы спасти ее от изнасилования и смерти.　

Вэл метнулась к арке, через которую пришла. Мужчина бросился в погоню, размахивая окровавленным клинком. Жуткие зубы скрежетали, точно ножи, которые повар острит, чтобы порезать мясо.　

Преследуя Вэл, изуродованный, словно мантру, повторял один и тот же слог.　

Неким жутким образом тот казался знакомым, но перепуганной до смерти Вэл было не до того, чтобы выискивать в нем смысл. Монстр ее настигал. В мягком свете, пучками проникавшем сквозь потолок, клинок смертоносно вспыхивал.　

Вэл отступила на шаг, а преследователь приблизился на три, размахивая ножом. Со звуком рвущейся ткани лезвие рассекло воздух. Плечо Вэл обожгла боль. Обрывки джеллабы обагрились кровью, выступившей из свежего пореза.

От следующего удара она увернулась, и клинок на мгновение застрял между двух камней. Воспользовавшись проволочкой, Вэл подобрала с пола кирпич и швырнула в голову преследователю. Тот увернулся, и удар пришелся по мускулистой спине, содрав с нее кусок кожи длиною с язык. Поврежденные голосовые связки издали утробный рев.　

Впрочем, боль не задержала монстра. Нож просвистел снова, на сей раз так близко от лица Вэл, что на пол посыпались отсеченные волосы. Она ринулась в камеру за спиной. Бросив ублажать себя стеком, ее обитательница попыталась отползти в безопасное место, но не тут-то было: преследователь приостановился и рубанул ей по шее. Женщина отлетела к стене.　

Эта проволочка позволила Вэл выиграть время, но далеко убежать не удалось: преследователь схватил ее за лодыжку. Полностью потеряв равновесие, она выбросила вперед руки, чтобы смягчить удар об утрамбованную землю. На пол брызнула кровь из ножевой раны в плече.　

Вэл пнула монстра в голову и высвободилась, услышав в награду за усилия стон боли. Однако не успела она встать на ноги, как преследователь впечатал ее в ту самую дверь, которую она недавно пыталась открыть. Кончик ножа кольнул кожу под грудью. В нос ударило зловонное дыхание.　

Только теперь, в непосредственной близи, позволявшей видеть корни сгоревших ресниц, Вэл поняла, что все это время преследователь повторял знакомую фамилию — Брин.

30

— Артур? — От потрясения Вэл ненадолго совершенно позабыла о страхе, с ужасом и сочувствием смотря на его ожоги. — Как ты здесь оказался?

— Последовал за тобой.

— Но как... что с тобой случилось?

Брин ткнул ножом в складку под ее грудью. Под одеждой побежала струйка крови.

— Ты что, не находишь мой новый облик отпадным?

Как ответить? Сначала Вэл показалось, что он сказал «отвратным». Приходилось напрягать слух. Слоги искажались. Обожженный язык Брина будто плавил согласные.

— Артур, пожалуйста, не надо.

— Однажды я уже пощадил тебе жизнь.

— Знаю и...

— А теперь я собираюсь неспешно ее забрать.

Вэл попыталась шевельнуть руками, и он снова ткнул ее ножом.

Его пенис напрягся под свободной одеждой.

— Неужели тебе не хочется меня трахнуть перед тем, как убьешь?

— Конечно, хочется. Но вначале я поработаю над тобой ножичком. — Брин поднес острие к ее глазам. — Когда-то давно ты сказала, что твоя мать выковыряла себе гляделки. Я много об этом думал. Любопытно, как ты будешь смотреться без них?

Он прижался к ней. Перестав сопротивляться, Вэл заставила себя безвольно обмякнуть. Такая внезапная покорность застала Брина врасплох. Вэл сползла по стене, затем бросилась вбок и прошмыгнула на четвереньках между ног Брина, опрокинув его по пути.

Но тот снова ее схватил, едва она добралась до женщины с перерезанным горлом.

Ожидая удара ножом между лопаток, Вэл бросилась вперед и выдернула стек из окровавленных половых губ женщины.

Кожаный стержень выскользнул с сочным хлопком, следом забулькал, выходя, воздух. Так и не подав признаков жизни, обитательница камеры беззвучно опрокинулась ниц. В основании черепа у нее зияла смертельная рана.

Ни развернуться, ни прицелиться не было времени. Вэл занесла стек и ударила по Брину за спиной с такой силой, что тот закричал и выпустил ее ноги.

Перекатившись, она увидела, что рассекла ему щеку. Глаз заплыл, из него сочились красные слезы.

Не давая противнику прийти в себя, она хлестала еще и еще. Ошметки кожи и крови летели в стороны, будто кто-то выбивает грязный ковер. Брин, дрогнув, попятился. Вэл проскочила в дверь, которую он оставил открытой, когда бросился в погоню, задвинула засов и привалилась к ней, всхлипывая от облегчения.

Вскоре раздался скрежещущий голос Брина, больше похожий на предсмертные хрипы человека с перерезанным горлом. Дверь задрожала под натиском.

Вэл прижалась губами к щели между деревом и камнем.

— Пожелала бы тебе гореть в аду, Артур, но, похоже, ты там уже побывал.

Она едва успела отшатнуться. Брин вонзил нож туда, где, как ему казалось, находится ее рот.

— Да пошел ты, Артур! — крикнула она с безопасного расстояния, но ответом были только леденяще жуткая тишина и чуть ли не осязаемая ненависть, исходящая из-за двери.

Что ж, по крайней мере, на какое-то время монстра удалось запереть в этой части темницы. Насколько легко и быстро он найдет другой выход и бросится в погоню, Вэл не знала, но не собиралась терять время на выяснение.

Впереди тянулся тусклый коридор — очередной участок хаотичного подземного муравейника, входящего в обиталище Филакиса. Свет из вентиляционных шахт над головой здесь был еще скуднее. В воздухе висели канализационные запахи, удушающие, как вонь гниющих магнолий. От смрада мутило в желудке.

Эту часть темницы отличала очень запутанная планировка, словно специально разработанная для того, чтобы пресечь любые попытки создать мысленную карту. Проходы ветвились, одни лестницы вели в кромешную зловонную темноту, другие поднимались вдоль стен и были столь узкими, что подошли бы только альпинистам.

Время от времени, устав от блужданий, Вэл останавливалась перевести дух и прислушивалась к леденящим кровь звукам. Из глубин лабиринта доносились жалобные вопли, яростные завывания, лающее стаккато языков в конвульсиях безумной боли.

Опасаясь идти вперед и еще больше боясь возвращаться туда, где в последний раз видела Брина, Вэл продолжала двигаться в сторону криков.

Лестница постепенно сужалась и через несколько шагов полностью исчезла в бреши, образованной вынутым из стены камнем. Все более громкие звуки страданий доносились из-за нее. Присев, Вэл увидела по ту сторону слабый свет.

Проскользнув в отверстие, она оказалась в еще более мрачном коридоре. Слева и справа тянулись тесные камеры, в каждой содержался только один обитатель, подвергавшийся собственным испытаниям. Некоторые узники были в капюшонах и с зажимами на опухших гениталиях и сосках, другие мучились от эрекционных колец из горячего металла и зверски тугих корсетов, затянутых до того сильно, что плоть выпирала между завязками, будто поднявшееся тесто. Один гибкий, как акробат, мужчина лежал на спине, закинув ноги за голову, и пытался дотянуться языком до собственного члена. Тот находился всего в миллиметре от губ, но из-за хитроумных пут все старания пропадали втуне.

Вэл побрела дальше, потрясенная и зачарованная этой симфонией неутоленного желания.

Пол становился все более влажным. Неподалеку что-то тихо хлюпнуло, и, завернув за угол коридора с пыточными камерами, Вэл увидела продолговатый бассейн, едва достаточный для тела. В нем обнаженным и связанным плавал лицом вниз истощенный ангел. Он полностью потерял цвет и по всем признакам выглядел мертвым, но изо рта выходила дыхательная трубка, похожая на флейту.

Смотря на его бледность и неподвижность, Вэл усомнилась, что та ему еще нужна.

Наклонившись к нему, она потрясенно ахнула. Нет, это не утонченное небесное создание, напротив — Маджид. Но в каком состоянии! Скрючен, как зародыш, в этом раздутом мешке-утробе. Гол, ничего не касается, в полной тиши и темноте.

Подтянув Маджида к себе, Вэл развязала ему руки и перевернула его на спину. Мертв, подумала она. Бледное и по всем признакам безжизненное тело словно состояло из ваты, кожу покрывала пепельно-серая слизь.

Однако Вэл уже повидала в этом месте достаточно чудес и признавать Маджида мертвым не торопилась.

Она вытащила голову любовника из воды, вынула у него изо рта трубку и встряхнула его за плечи. Голова безвольно замоталась, сверкнули белки глаз.

Казалось, Маджид не дышит, но, положив руку ему на грудь, Вэл ощутила биение сердца, раз в десять более медленное, чем собственное.

— Маджид!

Она надавала ему пощечин, затем укусила за ухо раз, другой, третий, пока рот не наполнился медным привкусом крови.

Глаза Маджида, моргая от мучительного для них зыбкого света, медленно сфокусировались. Кожа и волосы, и без того всегда бледные, за время в бассейне выцвели до меловой белизны. Он напоминал угря-альбиноса из подземной пещеры, чьего полупрозрачного тела никогда не касался солнечный свет.

— Маджид, это Вэл. Что Филакис с тобой сделал?

Маджида затрясло. С помощью Вэл он перетащил себя через край бассейна и, дрожа, рухнул рядом с ним. Мускулы под кожей подергивались в сумасшедшей джиге, по лицу пробегал тик, руки и ноги конвульсивно подскакивали.

— Можешь говорить? Что с тобой случилось?

Вэл попыталась обнять Маджида, но его тело били жестокие судороги. Он то брыкался, то трясся, как ребенок в плену ночного кошмара.

Так вот в чем заключалась его странная пытка! В мире, где даже шелест листьев вызывает эротическую дрожь, Маджида лишили всяческих стимуляций извне... в его драгоценном опиуме и то было отказано.

Руки Вэл покрывала жидкость из бассейна. Лишь теперь она обратила внимание на прохладную тягучесть того, что вначале приняла за воду. Нет, не вода, а холодная, комковатая сперма.

— Маджид! Вставай, ну же!

Она усадила Маджида и шлепнула по спине. Тот глубоко вздохнул, затем еще раз.

Внезапно его веки затрепетали. Он посмотрел на нее тупым взглядом дебильного ребенка, перегнулся через край бассейна и извергнул все, что было в желудке.

— Тебе плохо? Что с тобой?

Его глаза, окруженные иглами слипшихся от спермы ресниц, выглядели остекленевшими.

— Я был в очень странном месте... дети с глазами как куски кварца, и ангелы с огромными пенисами...

— Маджид, вставай. У нас мало времени.

— ...а еще гермафродит, что свернулся калачиком и трахал себя.

— У тебя были галлюцинации. — Вэл отвесила ему пощечину, чтобы привести в себя. — Обычное дело, когда люди обделены впечатлениями от органов чувств. Это такая пытка.

Маджид потер глаза. Он усиленно старался сосредоточиться.

— Как ты меня нашла?

— Неважно. Надо торопиться и найти способ покинуть Город.

— Курильница у тебя еще с собой?

— Нет, исчезла. Но Филакис показал мне одно место, водопад из зеленого огня... я прошла под ним. Если мы отыщем, где это, и прыгнем в пламя, возможно, оно перенесет нас отсюда.

Подняв Маджида на ноги, Вэл повела его мимо камер с обнаженными пленниками к отверстию в стене, через которое попала в этот коридор. Лестница в другом конце, похоже, вела на еще более глубокий уровень катакомб.

— Вот сюда.

— Нет, постой. — Маджид схватил ее за руку. — Кажется, я кого-то слышу.

Вэл не слышала ничего, но допускала, что длительное отсутствие внешних ощущений невероятно обострило чувства Маджида. Темная ниша в земляной стене выглядела подходящим укрытием. Они нырнули внутрь нее и, прижавшись друг к другу в тесноте, стали ждать.

Потянулись минуты.

— Идем, — наконец сказала Вэл. — Кажется, безопасно.

Вместо ответа Маджид накрыл ее ладонью свой пах. За время плена в анатомии кое-что изменилось: добавился ряд золотых колец в мошонке и половых губах. Когда он потерся о Вэл, кольца зазвенели, как колокольчики.

— Знаешь, чем пригрозил мне Филакис, если снова ослушаюсь? Он превратит меня в такого же кастрата, как сам. Все время в бассейне я только об этом и думал.

— Значит, надо не дать ему такого шанса. Помоги отыскать огонь. Глядишь, и выберемся отсюда.

— А если нет?

— Умрем.

— Тогда трахнись со мной напоследок. — Он прижался к ней, кольца нетерпеливо задребезжали.

— Маджид... шум... — прошептала Вэл, и в этот же миг колокольчики в его промежности слишком внезапно стихли. Она попыталась развернуться, но кто-то за спиной стиснул ей запястья.

Краем глаза Вэл увидела, как Маджид оседает на пол. А сзади повеяло невыразимым ароматом — дыханием, насыщенным запахами клубники и смерти.

Она кое-как развернулась. Перед ней стоял Филакис, изможденный и суровый, как средневековый святой. Расписанные хной пальцы бродили по ее лицу, словно ища в чертахразгадку некой тайны. Губы, сжатые с монашеским аскетизмом, одарили ее холодным поцелуем в лоб.

— Я хочу лишь убраться отсюда с Маджидом. Отпусти нас.

— Маджид никуда не пойдет. Попросту не захочет. И ты дура, если веришь в его любовь. Он на нее не способен.

— Вряд ли ты эксперт в подобных вопросах.

— Моего опыта достаточно, чтобы понять, где реальность, а где ничем не обоснованные грезы. В любом случае ваша спешка меня покинуть сродни оскорблению. Мне казалось, ты ищешь удовольствий. Не могу позволить тебе уйти разочарованной.

Продолжая крепко держать Вэл за руки, он коснулся ее горла своими длинными, худыми пальцами. В голове взорвался дождь золотых и серебряных монет. Они со звоном отскакивали от стенок черепа, а голос Филакиса, словно со дна глубокого, полного воды колодца, продолжал:

— Хочу выяснить, не желаешь ли ты втайне того, чего боишься больше всего на свете.

31

Подняв взгляд, Вэл увидела на зеркальном потолке отражение собственного нагого тела. От шеи до лобка, от бицепсов до запястий оно казалось холстом, на котором безумная швея воплотила шедевральную по цвету и дизайну задумку. Кожу пронзали сотни игл, через проколы шли ярчайшие нити, которые пересекались между собой, складываясь в роскошный геометрический узор из зигзагов. Концы нитей крепились к крюкам в изголовье и по бокам кровати. Стоило шевельнуться, как иглы приходили в движение, заставляя каждый нерв вопить от боли.

Острая и непрестанная, она вскоре преодолела барьер чувствительности и превратилась в патологический сексуальный голод. То было даже не далекое от удовольствия вожделение, а извращенная, мазохистская похоть, питаемая ужасом и страданием.

Вэл осознала это в странной и чересчур памятной тюрьме — комнате, о которой с одного беглого взгляда уже имела полное представление. Знала ее степы и мебель, содержимое книжных полок и письменного стола. Знала, не подходя к окну, что за ним не зубчатые стены марокканской касбы^[14], а распаханные поля и далекие, одетые лесами холмы, ветхий соседский сарай и силосная башня с традиционным магическим многоугольником над входом. Знала, что, если перевернет к себе фотографию на столе, с нее взглянет лицо ребенка, которым она была когда-то.

Как стала возможной эта иллюзия, Вэл не имела понятия. Возможно, она вернулась в комнату детства потому, что временно помутился рассудок или Филакис дал ей какой-то мощный галлюциноген. Мысль успокаивала, ведь в какой-то момент действие наркотика прекратится или его удастся перебороть. Вэл решила не поддаваться панике, а принять все как есть и ждать дальнейших событий, позволив кошмару развиваться своим чередом.

Когда в замке заскрежетал ключ, она понадеялась увидеть Филакиса, хоть и предчувствовала худшее. И не зря: вошла ее мать либо точная копия Летти, вплоть до ямочки на щеке, рта сердечком и выколотых глаз.

— Филакис! — прошипела Вэл.

Ничего не понимая, подобие Летти повернуло голову.

— Что ты сказала?

— Тебе меня не обмануть. Ты очередная из иллюзий Филакиса.

— О чем ты? — проворковала мать. — Наверное, тебе приснился кошмар. — Она осторожно просеменила через комнату и вытянутой рукой коснулась волос Вэл.

— Как тебе вчерашняя прогулка? Нравится смотреть на шлюх? Как мы себя чувствуем сегодня утром?

— Эти иглы... чем бы ни были... мне больно!

— Ну да... наверное, — ответила Летти с таким же равнодушием, как двадцать пять лет назад. — Это чтобы ты не встала и не ушла. Но я помню, как выглядело такое плетение... должно быть, красиво смотрится. — Она тронула нити лакированным ногтем. Нервы Вэл отозвались на покачивание игл, будто падающие домино. Кожу опалило огнем.

— ...этот узор мне особенно нравится. На ощупь он точно «веревочка»^[15], нить мягкая, как твоя кожа. Вот это, я понимаю, наряд так наряд.

Боль отступила. Вэл попыталась сосредоточиться на отвратительном видении сбоку. Летти была почти такой же, как в воспоминаниях: пухленькая, с каштановыми волосами и виртуозно наложенным макияжем. Если бы не шокирующе пустые глазницы, она могла бы сойти за немолодую танцовщицу из Вегаса, потасканную и поблекшую старлетку.

— Убери ее, — попросила Вэл. — Я знаю, Филакис, это ты. Хватит.

— О чем ты?

Предостерегающе шикнув, Летти залезла под юбку.

Когда мать снова подняла голову, у нее изо рта, как зубочистки, торчали многочисленные иглы со вдетыми нитями. Она прошлась пальцами по телу Вэл. Захватила кожу под челюстью и проколола. Вэл судорожно вздохнула, но сопротивляться не посмела: при малейшем движении иглы в теле начинали вертеться.

— Должно быть, красиво получается.

— Пожалуйста! Прекрати!

— Как бы мне хотелось сейчас это видеть!

— Отпусти меня!

— Но тогда ты можешь сбежать, — нахмурилась Летти. — Мир — такое опасное место, в особенности для зрячих. К счастью, у меня больше нет глаз, так что я не вижу его искушений. Но ты можешь пострадать, если уйдешь.

Слова были произнесены верным тоном, с той же интонацией, как у настоящей Летти. Вэл поморгала, пытаясь избавиться от иллюзии.

— Ты ненастоящая. Моя настоящая мать лежит в вирджинской больнице.

— Помолчи. Все это было только дурным сном. Он закончился. Выгляни в окно и расскажи мне, что видишь.

— Не так-то просто поднять голову и это сделать.

— Да, наверное, — вздохнула Летти. — Придется тебе помочь.

Едва она прикоснулась к векам Вэл, как разум наполнили давно забытые образы. Извилистые, мышино-серые улицы Города заволокло дымкой, словно голова наполнилась туманом. Вэл перенеслась на север штата Нью-Йорк. Стояла весна, земля пахла свежестью и талым грунтом. На деревьях зеленели почки, а в вышине резвились ласточки, такие маленькие, что казались звездочками в небе. По дороге за необработанным полем ехал на лошади мужчина в ковбойской шляпе и сапогах с металлическими носами, горевшими на солнце. Всадник уезжал все дальше, и в конце концов он и лошадь стали не крупней ласточек, а каблуки его сапог превратились в крошечную искорку света. Он показался Вэл самым красивым созданием на земле и таким же недостижимым, как самые далекие звезды.

К глазам подступили слезы. Вэл знала, что эта сцена иллюзия, созданная колдовством Филакиса или собственным усталым, травмированным разумом, но иглы в коже были реальны. Арабеска из нитей натягивалась от малейшего движения, и сотни крошечных ранок становились больше и глубже. Будто пот, тело усеивали бисеринки крови.

— Нравится вид? — спросила Летти.

— Конечно.

— Но у тебя мокрое лицо. Почему ты вечно плачешь и портишь мне все удовольствие?

Вэл попыталась увернуться от пальцев Летти, но даже за такую мелочь пришлось заплатить мириадами уколов. Стоило шелохнуться, как рой серебряных пчел сладостно вонзал в нее свои жала.

— Больно смотреть в окно, видеть мир и не быть его частью.

— А я знаю, что не хотела бы оказаться в нем.

— Почему бы и нет?

— Опасности...

— Но подумай, сколько там возможностей получить удовольствие.

— Нет!

Замкнувшись в себе с молниеносностью сжатых в кулак пальцев, Летти издала сдавленный, безумноватый звук и так яростно затопала, что вибрация передалась иглам. Тысячи проколотых нервных окончаний взвыли от боли, вспыхнувшие синапсы пылали. При малейшей попытке сопротивляться иглы вонзались в новые нервы, и вскоре сжигаемое холодным огнем тело задрожало в лихорадке от сотен маленьких ранок.

А Летти продолжала кричать:

— Ты лжешь! Ты зло и ты лжешь! Мир — злое место. Я рада, что его не вижу. Только здесь я в безопасности. Только здесь. И мы с тобой никогда отсюда не уйдем.

На этих словах она присела у кровати и вынула предмет, в котором Вэл узнала материнскую шкатулку для шитья. Тяжелый ящичек походил на квадратную корзину для пикника, закрываемую крышкой. Вэл хорошо помнила его содержимое: сотни цветных нитей, от тусклых, приглушенных до сверкающих, металлизированных, пастельные тона моря и неба, десятки вариаций красного, что охватывали все оттенки крови — от свежепролитой до липко-влажной и бурой, уже подсохшей.

И сверкающая подборка игл в придачу, начиная с тонких, как человеческий волос, и заканчивая такими длинными и тяжелыми, что могли пронзить сердце.

— Тебя мои слова удивят, но я не хочу причинять тебе боль, — заявила Летти. — Я поступаю так, чтобы защитить тебя и твою невинность. Жаль, что для меня самой никто такого не сделал.

Летти нашарила пах Вэл и продела через кожу иглу с нитью. Работала стремительно, со скоростью, которая казалась почти волшебной — руки фокусника, вытаскивающего из воздуха чудеса, словно голубей. Один за другим половые губы Вэл прошило с полдесятка стежков.

В отличие от скорости, боль была какой угодно — ослепляющей, тошнотворной, — но только не волшебной.

Вэл с истошным криком закусила язык.

— Потом ты меня поймешь, — продолжала Летти, касаясь ее губ своими. — Тебе кажется, что иглы лишили тебя свободы, но ты заблуждаешься. Да и боль вовсе не боль, к тому же то, что тебе предстоит, вскоре покажется удовольствием. Ты сама не захочешь отсюда уходить. — Она хохотнула — гулкий, мрачный звук, от которого Вэл заледенела от страха, — Однажды я перережу каждую нить, достану все иглы, широко распахну дверь, и ты станешь молить меня, чтобы не выгоняла, не выпускала в широкий мир. Зарыдаешь горькими слезами от одной лишь мысли о том, чтобы покинуть эту комнату.

— Увидим, — фыркнула Вэл, чувствуя во рту вкус крови и меда в материнском дыхании.

— Поверь мне, милая. Однажды тебе это понравится...

— Ты уже говорила это, когда последний раз надо мной измывалась... еще в детстве.

— Теперь все иначе. Сама я больше не вижу, поэтому научу шить тебя. Но сначала сюрприз! Даже целых два. Не уверена, как они выглядят, но один очень странный. Не знаю, мужчина это или женщина, и оно само тоже не знает.

Летти с радостной улыбкой поманила кого-то за пределами видимости. Вперед шагнул Маджид, ведя Рему на поводке. На нем были женские шелковые штаны и блуза, которая показывала ложбинку. Лицо покрывала косметика.

— Маджид, что происходит?

Он пожал плечами.

Расширенные зрачки, апатичный вид. Похоже, Маджид ее не узнает.

Вэл повернулась к девочке, без вуали вдруг показавшейся удивительно знакомой.

— Рема, так это была ты... ты — та девочка, которую я видела с Маджидом на базаре в Фесе и позднее у него под кроватью. Ты солгала мне о его смерти. Водила меня за нос. Зачем?

— Так приказал Филакис, — угрюмо ответил Маджид. — Если бы она не послушалась, то больше никогда бы меня не увидела. И сейчас Турок пригрозил ей тем же, если она откажется плясать под его дудку.

Вэл повернулась к Летти:

— Отпусти их.

— Не волнуйся. Странное создание, которое ты называешь Маджидом, пока только зритель. Меня интересует ребенок.

Вэл содрогнулась. Иглы в сосках засаднили, вызывая эротичные акупунктурные ощущения, что пронизали тело до самой утробы.

Рема, вцепившись в блузу Маджида, попыталась спрятать голову в ее складках.

— Рема, отстань, — попросил он, отвернувшись от ребенка. — Я же просил тебя не прикасаться ко мне.

— Ты только посмотри, как тебе повезло. — Летти повернулась к Вэл. — Видишь, какими бывают матери? Даже не хотят утешить свое чадо.

— Матери?.. Черт, Маджид, неужели?..

Отсутствие ответа сказало все само за себя.

— Твоя дочь... ты не отец ей, ты ее...

— Никто не должен был знать. Она моя тайна.

— Но почему?

— Не могу принять себя таким... ни мужчина, ни женщина, а так, неполноценное подобие. Мне и в голову не приходило, что я могу забеременеть. Поверил в это, когда уже было слишком поздно... исправить ошибку. После рождения Ремы я позаботился, чтобы такое больше не повторилось.

Летти, подавшись вперед, погладила Маджида по спине и, дойдя до ягодиц, одобрительно по ним похлопала.

— Раз Маджид больше не хочет эту крошку, она могла бы стать твоей, Вэл. И ты передала бы ей то, чему научилась.

— Я могу передать ей лишь то, как сильно тебя презираю.

— О, не торопись... сначала я научу тебя шить.

— Ты зря теряешь время. Никогда не поступлю так с кем-то другим.

— Это лишь слова. Ты удивишься, но люди способны на самые жестокие зверства. Даже святые... после них-то они и решают встать на путь святости. Ты способна на что угодно, и уж тем более на то, что пережила сама. Вот увидишь, ты сможешь повторить то, что когда-то проделывали с тобой... в особенности с собственным ребенком.

Летти поднесла иголку с ниткой к пустым глазницам.

— Я могла бы воспользоваться той ночью в больнице одной из них. Куда лучше, чем ложка.

Летти нашарила руку Ремы.

— А теперь не дергайся, дорогуша. Будь паинькой, не то твоей мамочке не поздоровится. Или она твой папочка? Экая странная анатомия. Ладно, как ты уже знаешь, я шью в темноте, так что ты должна вести себя очень смирно. Не хочу по ошибке вонзить иглу тебе в глаз.

Повернувшись к Вэл, она добавила:

— Смотри и учись.

— Нет, не надо! — почти в один голос воскликнули Рема и Вэл.

Игла пронзила тело, и на коже Ремы расцвела капелька крови. Девочка сжалась, а Летти сделала новый стежок, увещевая ее не шевелиться. Ребенок обратил к Вэл полный муки взгляд.

Вэл закрыла глаза.

На миг в душе всколыхнулось что-то черное, нахлынуло искушение самой взяться за иглы, заставить этого ребенка страдать, как когда-то страдала сама. Поменять правила игры и примерить на себя роль мучителя. Притвориться, что никогда не была на месте Ремы.

— Ладно, давай дальше я. Ты только все испортишь вслепую.

— Умничка. Мне кажется, у тебя отлично получится. Но только руки. Рано пока тебя освобождать.

Летти протянулась через кровать и вынула несколько игл, вонзившихся глубже всего. Неловкие, торопливые пальцы то и дело касались кожи Вэл, что было для нее невыносимее воткнутой в тело стали. Более того, из-за них боль показалась благом.

Пытаясь откатиться, Вэл натянула путы. Тело охватила агония, объединенная сила оставшихся нитей держала крепко, раздирая иглами кожу. Вэл затаила дыхание, не решаясь продолжать. Затем одним отчаянным рывком попыталась освободиться. Крючья и иглы выскочили. Пропитанные кровью нити порвались, но большая часть созданного Летти узора, сверкающая «веревочка», осталась нетронутой, покрывая тело кровавой арабеской.

— Убирайся! — Вэл вскочила и, сбив Летти с ног, потянулась к ее шее, как мечтала сделать тысячи раз.

Летти отбивалась руками и ногами, но как-то вяло, словно решила принять все, что для нее уготовано.

Вэл роняла ей на лицо слезы вперемешку с кровью. Разум наводнили образы: полуночные поездки под кромешно черными небесами, безумные, дикие лица, прижавшиеся к окну мерседеса, ночные бабочки, вихляющие на острых шпильках, хищницы, от которых так и разило отчаянием и неудовлетворенностью. Зачарованное лицо матери, с вожделением смотревшей на чуждый и обширный мир за стенами дома, одновременно пугавший и манивший ее.

«Ты видишь, как ужасен мир. Только взгляни на это. Ты видишь...»

Лицо матери, вспомнила Вэл, было полно растерянности и тоски.

— О боже! — выдохнула она и выпустила горло Летти.

Та закашлялась и потерла шею.

— Так я и знала. — Голос звучал слабо, глухо, словно шелест мертвых давно облетевших лепестков, сминаемых в ароматный порошок. — Так и знала, что однажды ты попытаешься меня убить. Знала, что ты меня ненавидишь.

— Ненавидела. В детстве я жаждала тебя убить. Сидела у окна в своей запертой комнате и фантазировала, как это будет. А затем полиция выяснила, что ты издеваешься над своей маленькой пленницей, и забрала меня, лишив такой возможности. Как же я тебя ненавидела! Нечестно, что тебя у меня отняли.

— Я тоже тебя ненавидела.

Вэл поразилась. Все эти годы она считала себя жертвой Летти. Того же мнения придерживались газеты и журналы, соседи, многочисленные психиатры с их ахами и охами и терапевты, что цокали языками, работая с ней уже в детском приюте. Как выразилась одна желтая газетенка, Летти была чудовищной матерью, которая держала свое дитя в цепях.

— Я ненавидела тебя за твою свободу, — продолжала Летти. — За то, что ищешь темные места, куда я боюсь идти.

— Но это же ты показала те места!

— Только из желания напугать, чтобы ты никогда меня не бросила.

— Я и не бросала. Таскаю тебя за собой по миру, точно тяжелую цепь. Ты всегда в моих снах. Ненавижу тебя за то, что ты везде, куда бы я ни отправилась, в каждой постели, где бы я ни спала. Ты вечно рядом, преследуешь, шпионишь, наблюдаешь.

— Тогда прости, и я тебя покину.

— Отопри дверь!

— Не могу.

— Не лги. Этими сказками ты кормила меня в детстве.

Вэл разочарованно занесла руку для удара, но уронила, так его и не нанеся. Многочисленные раны лишали сил, но еще хуже была печаль Летти. В темноте казалось, что по лицу матери, передразнивая узор «веревочки», пляшут крошечные светлячки.

— Прости меня, — повторила Летти. — Я причиняла тебе боль только потому, что боялась потерять.

Оттепель в душе Вэл, хоть и не полная, оказалась во сто крат мучительней льда, что до недавнего времени сковывал сердце, где теперь расцветало страдание. Маджид в зачарованном оцепенении выжидал, тихий, как затаенный вдох.

Подбежала Рема и прижалась к ней.

— Я прощаю тебя, — выдавила Вэл, каждое слово казалось выстраданным всей жизнью. — Любить не могу, но прощаю тебя... мама.

«Или Филакис, — подумала она. — Кем бы ты ни была».

Но ожидаемой трансформации не последовало. Летти простерла руки в мольбе, но не было ни татуировок на ладонях, ни превращения в торс Турка, покрытый шрамами от кнутов и тощий, как у скелета.

— Я знала, такое место существует, — вздохнула Летти. — Меня называли сумасшедшей, но я знала... Знала, что найду тебя здесь. Если бы только я могла видеть...

Она потерла пустые глазницы.

На мгновение Вэл почудились салатовые стены материнской палаты, запах мочи и дезинфицирующих средств, ужасная ласка кожаных ремней. Затем Летти исчезла и комната начала схлопываться на манер крыльев лебедя-оригами. Кровать, шкатулка для шитья, окно с иллюзорным видом на поля Новой Англии превращались во все более мелкие ошметки, от которых под конец остались только яркие точки, что вились в воздухе, словно блестки конфетти.

Вместо комнаты детства Вэл вновь увидела промозглые и запутанные коридоры мрачной темницы.

— Филакис позволит нам уйти? — не веря, поинтересовалась она.

— Не обольщайся. — Стряхнув с себя эффект принятого наркотика, Маджид помог Вэл достать иглы из тела. — Он любит давать ложную надежду. Ладно, все равно пора уходить.

— Но как нам выбраться?

— Рема знает путь. Она провела здесь большую часть жизни.

— Но что это для нас меняет? — Вэл внезапно пала духом. — Все равно мы не сможем покинуть Город.

— Подумаем об этом позже. — Маджид снял с себя просторную блузу, под которой не было ничего, и протянул Вэл. — Пошли, пока не поздно.

Там, где раньше была запертая дверь в комнату, теперь вилась лестница из глиняных кирпичей. Вэл взяла Рему за руку и, не теряя времени, стала подниматься.

32

На поверхности извилистые переулки Города тонули в темноте. И если днем его обитатели искали для секса уединения, приход ночи это разительно изменил.

Мостовые полнились телами, которые исступленно совокуплялись, как с собой, так и между собой, а еще с предметами, зверями и существами, глядя на которых трудно было сразу понять, мертвы они или живы. Если дневной секс отличала апатичность, ночью им правили дикость и безумие.

Тем не менее эти искатели эротических наслаждений были не настолько поглощены собой, чтобы не заметить Вэл, Маджида и Рему. Их норовили лизнуть, щипали и лапали, молча подманивали пальцем.

Избегая оргий насколько возможно, Вэл, Маджид и Рема свернули в еще более темный район, где в светлое время суток предлагал свои непотребства рынок. Теперь на улицах не осталось никакого товара, разве что человеческий. В бледном свете чахлой луны копошились омерзительные создания, стыдливо прятавшиеся днем. Вокруг вонючей горы сидело на корточках племя говноедов и загребало еду руками. Едва поглотив мерзкий ужин, тело тут же его извергало, после чего пиршество продолжалось. Из-за узости прохода им втроем пришлось пройти вплотную, став жертвами десятков пальцев, что манили их, капая отвратительными лакомствами.

— Брр! — поморщилась Рема.

Вэл потащила ее дальше.

Потянулись открытые прилавки, с которых при свете дня торговали мясом. Облепленные мухами туши тихо покачивались, напоминая огромные глыбы подтаявшего жира. В смрадном воздухе висел запах тухлятины. Маджид поскользнулся и упал на колено. Вэл с Ремой приостановились помочь. По его ноге текла холодная комковатая жидкость. Проведя по ней рукой, Вэл поднесла пальцы к носу и уловила медный душок.

Только она поняла, что шла по луже крови, как из-за облаков снова выглянула луна, выхватив из темноты группу фигур. То были вивисекторы, самоампутаторы и пожиратели чужой и собственной плоти. Вэл прошептала что-то Маджиду, который снова поскользнулся, по всей видимости потрясенный этой неожиданной встречей.

— Каннибалы?

Маджид молчал.

Нет, он не столько потрясен, подумала Вэл, сколько полностью зачарован странным членовредительством в группе. Бритвами и маленькими, тонкими ножичками вроде фруктовых они отрезают от собственных тел крошечные кусочки, закидывают жуткие деликатесы в рот и, восторженно вздыхая, жуют. Мужские члены твердеют, превращаясь в стальные дубинки, женщины истекают смазкой. Отрываются от пиршества вивисекторы лишь затем, чтобы поелозить по окровавленной коже друг друга, после чего возвращаются к следующему блюду своей жуткой трапезы.

Неожиданное появление трех незнакомцев, обещающее возможность ощутить новые, неизведанные ароматы, привлекло внимание каннибалов. Они дружно прекратили кромсать себя и устремили на незваных гостей восхищенные взгляды.

— Довольно! — Вэл потрясла Маджида, и тот, выйдя из транса, побрел за ней и Ремой между рядами туш.

Подняв глаза, Вэл едва удержалась от вскрика. Ближайшая оказалась не тушей овцы или козла, а безголовым торсом освежеванного человека. Вэл хотела оградить Рему от кошмарного зрелища, но девочка уже проследила за ее взглядом.

— Не волнуйся за меня, — сказала она Вэл. — Я знаю, что вивисекторы хранят здесь еду. Видела, как они ее свежуют.

Самым краем глаза Вэл уловила какое-то движение. Повернуло ветром тушу?

— Порой мужчины кончают оттого, что с их пенисов срезают кожу, — сообщила Рема. — Орут в бурном оргазме, а потом умирают от шока.

Внезапно неподалеку звякнул металл.

Из-за туш в конце ряда выглянул еще один окровавленный кусок мяса — Брин. В импровизированном поясе садиста-разнорабочего позвякивали инструменты. Обезображенная рука сжимала сверкающий, изогнутый бивнем меч.

— Маджид! Рема! Бежим!

Вэл вытолкнула Рему на улицу, и клинок Брина со свистом рассек пустоту между ними.

Следующий удар, предназначенный Вэл, прошел мимо цели, и меч глубоко застрял в разлагающейся козлиной туше.

Пока Брин пытался вытащить оружие, Вэл, Маджид и Рема выскочили на улицу с ее кипучей сексуальной жизнью.

Они отбежали совсем недалеко, и вдруг Рема глянула за спину и воскликнула:

— Он приближается!

Вэл обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как Брин мечом прорубает путь через банду вивисекторов, мешающую пройти своей членовредительской оргией. Воздух огласился криками и стонами. Фонтанами хлестала черная в ночи кровь.

На раненых тут же набросились остальные и, на взгляд Вэл, слишком уж умело растерзали павших товарищей.

Вэл, Рема и Маджид вбежали через открытую дверь в полутемную прихожую. Пол представлял собой живой ковер из совокупляющейся плоти. Другие двери вели в смежные жилища, а деревянная лестница на крышу.

С улицы доносились обеспокоенные крики — явно Брин, которого замедлило каннибальское столпотворение, вызванное пролитой им кровью.

Вэл вложила ладошку Ремы в руку Маджида.

— Ему нужна главным образом я. Давайте разделимся. Если смогу, разыщу вас позже.

— Нет, постой! — принялась возражать Рема. — Я должна тебе кое-что сказать!

Но Маджид потянул ее к зданиям по соседству.

Вэл полезла по лестнице. Только она достигла верха и собралась выбраться на крышу нижнего яруса, как ступеньки под ногами задрожали. Следом карабкался Брин.

— Спускайся и поцелуй меня, — прохрипел он. — Почему бы и нет? Неужели ты не понимаешь, что я не успокоюсь, пока не проковыряю этим мечом твою дырку до самого нёба?

Вэл спрыгнула на крышу, уперлась ногами в края лестницы и толкнула ее. Та качнулась, но не упала. Она толкнула снова и на этот раз услышала приятный глухой звук: Брин и лестница ударились о пол.

Вэл опрометью бросилась прочь и к тому времени, как он разразился проклятиями, была уже для них почти недосягаема.

33

Он был так близко за спиной, что Вэл слышала его хриплое дыхание и яростный грохот сердца, оглушительный, как тиканье бомбы за мгновение до взрыва.

Затем, миновав с полдесятка глиняных крыш и поднявшись по еще одной лестнице на третий ярус, она поняла, что ее преследуют лишь собственное дыхание и собственное биение сердца.

И все же за спиной ей чудилось наждачное дыхание Брина, в каждом шлепке ног слышался шелковый шелест воздуха под клинком, опускаемым на ее шею. Осмеливаясь обернуться, Вэл ожидала увидеть, как преследователь нагоняет ее огромными, размашистыми шагами — над головой занесен для удара меч, смертоносный металл подмигивает ей в лунном свете.

Но ничто не указывало на близость Брина, даже если лечь на живот, свесить голову с края крыши и оглядеться.

Кровли над людским муравейником были разлинованы полосами тени и лунного света. Местами из ровных крыш вырастали ряды башен и башенок, похожих на каменных истуканов, и тогда их приходилось осторожно огибать по крайне узким карнизам.

Видимо, Брин сбился со следа. Либо решил оставить ее в покое. Пугающая возможность, ведь он бросится в погоню за Маджидом и Ремой.

Впереди показалась голая полоска крыши, обнесенная зубчатым парапетом. Пронизывая его, лунные лучи создавали причудливую световую игру — казалось, что безумный художник бросает сгустки краски на стену. В других обстоятельствах эта безмятежная сцена выглядела бы до боли прекрасной, но теперь было не до нее. Вэл спешила изо всех сил, держалась теней, посматривала вниз всякий раз, как проходила мимо лестниц.

Вот и еще одна, веревочная, ведет на четвертый ярус.

Поколебавшись, Вэл решила, что наверху будет безопаснее. Брин вероятно, знал планировку здания почти так же скверно и запросто мог заблудиться на нижних ярусах замысловатого сооружения.

Она схватилась за лестницу, покачнувшуюся под ее весом, и полезла. Недалеко от верха Вэл подняла обе руки, собираясь преодолеть последние футы.

Яркий клинок, просвистев, чуть не отсек ухо. Она увидела перед собой злобное лицо Брина, ободранное, мокрое от крови, испещренное кратерами, оврагами и ручьями кисло пахнущего гноя. Он снова занес меч. Изогнутое лезвие сверкнуло, как улыбка безумца.

Мгновенно разжав руки, Вэл полетела вниз. Ударом перерубило вертикальный канат. Лестница завращалась. Чтобы замедлить падение, Вэл попыталась ухватиться за перекладину для ног, но промахнулась и упала спиной на крышу ярусом ниже. Но сейчас было не до боли. Вэл вскочила на ноги и побежала, надеясь, что Брин не сможет спуститься и уйдет искать другой путь вниз.

Перепрыгнув узкий зазор между крышами, она обернулась и сразу об этом пожалела. Брин даже не думал отступаться и лез вниз по единственному уцелевшему канату с проворством взбешенной обезьяны на лиане в джунглях.

Двигаясь по крышам со всей скоростью, которую позволяла темнота, Вэл отчаянно искала выход из положения. Рано или поздно бежать будет уже некуда. С помощью лестниц и каменных карнизов, едва достаточных, чтобы зацепиться руками, можно попасть на все ярусы дворца Филакиса, но не на землю, и, если не удастся спрыгнуть, придется вернуться на первый этаж лабиринта и найти коридор, что ведет наружу.

На миг задача показалась ей непосильной. Раненое плечо снова кровоточило. Изнеможение придавало миру оттенок нереальности. Все чаще приходилось прыгать через пропасти между крышами, расстояние до другой стороны стало трудно измерять, словно начала сбоить некая внутренняя панель управления.

Вэл больше не оглядывалась. Видеть, как Брин нагоняет, как в последний сознательный миг на нее надвигается его гротескное лицо, было невыносимо. Интересно, убьет ли он ее своим мечом быстро и безболезненно? Вряд ли, даже если умеет хорошо обращаться с оружием.

Луна спряталась за пеленой сизых облаков.

Вэл нырнула в полумрак впереди. В нос ударил отвратительный запах, причем ошеломляюще неожиданно. Только Вэл жадно втянула воздух, как ее тут же вывернуло наизнанку от столь сильной вони, будто она вдохнула фекалии.

Позади Брин, впереди нечто ужасающе смрадное. Закрыв рот и нос рукой, она собралась с духом и пошла вперед.

Вэл ощущала этот запах и раньше, когда только попала в Город, но не так близко.

Казалось бы, вони хуже той, что пришлось стерпеть, ища тело Маджида на кладбище, уже не бывает, но эта оказалась еще сильнее и тошнотворнее, более насыщена обещанием чего-то грязного.

Вэл поскользнулась на полоске слизи. Схватилась за нечто, хлопнувшее в темноте, и поняла, что цепляется за мокрую шкуру, подвешенную сушиться. Вокруг на слабом ветру качались похожие, создавая впечатление, что эта часть крыши увешана рядами жестких, черных и зловонных флагов.

Вэл так спешила ее покинуть, что едва не свалилась с края крыши на террасу. Их разделяло каких-то шесть футов, но падение закончилось бы скверно.

Вся крыша внизу была заставлена глубокими дубильными чанами. Воздух — пропитан сильным запахом шкур, краски и коровьей мочи, используемой для хранения, а также устойчивой вонью человечьего пота. Каменные чаны стояли почти вплотную, разделенные скользкими дорожками всего в несколько дюймов шириной.

Через равные промежутки в стены были вмурованы металлические держатели с маленькими факелами, отбрасывавшими сернистый свет. В углах, не обращая внимания ни на что, кроме собственного вялого секса при жутком полусвете, совокуплялись силуэты, как будто явившиеся из театра теней.

Свесившись с края крыши, Вэл спрыгнула на омерзительно склизкую каменную террасу. В лучах луны густая жидкость в чанах походила на отвратительную кашу.

Над головой послышались тяжелые шаги Брина, затем неразборчивая брань, когда и он, по всей видимости, едва не свалился с крыши. Конечно, Брин спохватился вовремя. Всего мгновением позже, уже спрятавшись за шкурами подальше от факелов, Вэл услышала, как тот крадется вдоль края крыши — видимо, не поверил, что она спрыгнула, рискуя угодить в вонючий дубильный раствор.

Что ж, раз Артур меньше всего ожидает найти ее в чане, значит там и следует спрятаться.

Как можно тише она погрузилась в отвратительную жижу. Склизкие звериные шкуры угрями скользили между ног, щекотали пятки. Вонь вокруг удушала.

Все внимание поглотила борьба со рвотой, и Вэл чуть не пропустила мимо ушей шлепок, с которым Брин спрыгнул на террасу. Затаив дыхание, она смотрела, как тот крадется между чанами, и молилась, чтобы луна не выдала ее своим светом.

Брин прошел настолько близко, что на мгновение его грязные обожженные ноги оказались прямо перед глазами. Он прерывисто дышал, позвякивание садистских игрушек в поясе сливалось в странную, атональную песню.

К счастью, Брин двинулся дальше и миновал еще несколько рядов свисающих шкур.

Шли минуты. На террасе не было никакого движения. Вэл выбралась из чана, сбросила сандалии и верхние слои промокшей джеллабы в грязь, а остальное выжала, как смогла.

Из-за рядов шкур стремительно приближалась фигура. Охнув, Вэл бросилась в бегство, но ее схватили сзади.

— Постой!

— Маджид!

Она взяла его за руку, и между их пальцами выступила слизь. Позади него уверенно лавировала между чанами Рема.

— Ты смердишь, — поморщилась она, оглядев Вэл.

— Как вы меня нашли?

— Вот эта знает все проходы внутри здания, — сказал Маджид.

— Сможешь вывести нас за городские стены?

— А ей незачем, — встрял Маджид. — Рема может выбраться отсюда, когда захочет. Эта маленькая воровка...

— О чем ты?

— Я ведь пыталась рассказать. — Порывшись в кармане, Рема вытащила какой-то предмет в грязной тряпице.

— Боже! — воскликнула Вэл. — Так ты украла у меня ее той ночью в Тупике? О чем ты только думала? Разве не понимала, что она может нас спасти?

— Я не знала, что это, — с напускной невинностью ответила девочка. — Видела в ней лишь красивую безделушку на продажу.

— Не верю. Ты прекрасно знала, что берешь. Отдай ее мне.

— Нет. — Рема крепче сжала курильницу.

— Прекрати. Сейчас не время для игр.

— Я взяла ее, чтобы ты меня не бросила, и не отдам, пока не пообещаешь.

— Пообещаю что?

— Что возьмешь меня с собой и не бросишь снова, если мы отсюда выберемся.

— Я сама не знаю, что буду делать, если выберусь, а значит, ничего не могу обещать.

Рема притворилась, будто выбрасывает курильницу.

— Нет! — вскричала Вэл.

— Вот поэтому я и не говорила, что она у меня, — вздохнула Рема. — Понимала, что ты заставишь отдать. Покинешь Город без меня или даже со мной, но потом где-нибудь меня бросишь. Ты такая же, как все. Я знаю.

— Рема, я не могу пообещать то, чего ты хочешь. Но если мы с Маджидом отсюда выберемся, ты тоже. Что будет после этого, я не знаю.

— Нет. Ты должна пообещать, что я останусь с тобой.

— Но почему ты хочешь остаться со мной? Почему не с Маджидом? Он же твой... родитель. Ты должна быть с ним.

Вэл беспомощно повернулась к Маджиду за подтверждением.

— Я... не могу, — покачал он головой.

— Не можешь что? Признать, что ты мать Ремы?

Маджид снова покачал головой.

— Не могу забрать Рему с собой из Города, потому что решил остаться.

— Что? Если останешься, Филакис тебя убьет. Или Брин, или...

— Турок не тронет меня, если останусь по собственной воле. Считает меня очень забавным. Второго такого уродца в его зверинце нет. Что до твоего психованного поклонника, думаю, ему на меня глубоко насрать. Он охотится за тобой.

— Но почему ты выбрал остаться? С чего бы? И как насчет... — Слова стеклянными осколками застряли в горле. — ...меня?

— Если сейчас покину Город с тобой, все кончится тем, что рано или поздно я тебя брошу и вернусь сюда. — Он кивнул на ребенка. — И ее тоже брошу.

— Но я думала...

— Что я люблю тебя? Даже если и люблю, этого недостаточно, чтобы держать меня вдали от Города вечно. Я хорошо себя знаю.

— Выходит, Филакис был прав. Ты лишь лживый потаскун. Ты меня не любишь. Никогда не любил. Тебя волнует только следующая доза, следующая трубка с опием и следующий трах. И зачем я отправилась сюда за тобой?

В свете ламп кожа Маджида выглядела полупрозрачной, напоминая бледный шафрановый шелк. Он попытался встретиться с Вэл взглядом и не смог. Скорее всего бездумно, Маджид одной рукой накрыл гениталии а другой медленно обхватил грудь, словно пытаясь сделать между ними выбор. Затем руки упали и он приобнял Вэл за плечи.

— Я бы хотел любить тебя больше. Хотел бы любить Рему. Но Город позволяет не думать о том, что я есть, не смотреть на себя. Моя потребность в том, что он дает, сильнее моей способности любить кого бы то ни было.

Он начал целовать Вэл, но затем, должно быть, увидел боль и ярость в ее глазах.

— Прости.

— Прости? И это все, что ты можешь сказать? Одно дело, если тебе плевать на меня, но Рема... она ведь твой ребенок, Маджид, нравится тебе это или нет.

— Ты не понимаешь... Город... он важнее вас с Ремой. Он облегчает мою боль, а вам это не под силу.

— Наоборот, из-за него боль только хуже.

Маджид, передернув плечами, отвернулся.

— Я сожалею, что когда-то влюбилась в тебя. Ты этого не стоишь.

— Можешь утешиться тем, что, какой бы ненавистью ты ко мне ни пылала, я ненавижу себя еще сильнее.

— Тогда бросай Город. Возвращайся с нами. Освободись от этого места.

Маджид грустно улыбнулся:

— Это непросто. Если тебе повезет выбраться живой, ты поймешь, до чего трудно жить вне Города, если в нем побывала. Вскоре забудется все плохое. Останутся лишь воспоминания о чувственном восторге, о разнообразии. Ты пожалеешь, что все это покинула. Пожалеешь и потратишь остаток жизни на попытки вернуться.

— Маджид, пожалуйста. Прости за все, что наговорила. Пожалуйста, не надо...

— Не могу. Это выше моих сил.

Он кивнул на троицу в углу, сцепленную причинными местами и ягодицами.

— Знаешь, но даже в этот момент меня тянет к ним присоединиться.

— Тогда борись! Не стоит сдаваться. Ты можешь освободиться от чар Города, главное захотеть.

Маджид покачал головой:

— Если ты в это веришь, значит, и впрямь не понимаешь.

Он двинулся прочь, и вскоре его бледное тело растворилось в темноте.

Вэл бросилась следом.

— Не уходи! Вернись! Тебе не обязательно быть рабом этого места. Ты можешь освободиться.

— Я не могу отправиться с тобой. — Маджид мягко ее оттолкнул. — Но, возможно, ты все-таки права. Возможно, у меня есть способ освободиться.

Он снова отвернулся. Сначала Вэл бросилась следом, в приступе безумия решив отказаться от побега ради возможности быть вместе.

Но тут ее окликнула Рема.

— Пообещай, что меня не бросишь. — В неверном свете факелов девочка протягивала курильницу.

Вэл проводила Маджида взглядом. Его уже и след простыл.

— Обещаю. — Она протянула руку к девочке.

Рема передала курильницу, и Вэл поспешила к ближайшему факелу. С первой попытки фитиль в благовонной баночке фыркнул и погас. Вэл ругнулась и с молитвой попробовала еще раз.

Слишком поздно ее слух уловил наверху звон металла. Спрыгнув с крыши, Брин со свистом взмахнул мечом над их головами. Курильница выпала из руки Вэл и укатилась в темноту. Нырнув за баночкой, Рема заползла на узкий выступ между двумя дубильными чанами.

Вэл отвлеклась, ища девочку взглядом, и вдруг, хватая воздух, сложилась пополам от боли — то Брин ткнул рукоятью меча ей в живот. Сняв с пояса наручники, он приковал ее запястье к металлическому кольцу с факелом и бросил меч. Оттолкнул его ногой подальше от Вэл и отправился на поиски Ремы.

Вероятно не желая поскользнуться на выступах между чанами, он вскоре отказался от преследования девочки и все свое внимание обратил на Вэл, которая пыталась вызволить руку из наручника. Безнадежно. Она в отчаянии огляделась. Вдруг Маджид услышал шум и вернется помочь?

Словно в ответ на невысказанную молитву, Вэл заметила его на высокой крыше соседнего здания.

Маджид наверняка видит, что происходит. Он наверняка найдет способ помочь.

Брин тоже его заметил.

Вэл позвала на помощь. Маджид вроде как посмотрел на нее, но этим и ограничился.

А затем внезапно спрыгнул с крыши.

С дальнего конца террасы донесся сдавленный крик Ремы, почти полностью утонувший в сочном шлепке, с которым Маджид разбился о булыжники внизу.

Даже тени на террасе прекратили совокупляться как одержимые, чтобы проследить за прыжком Маджида. Ненадолго сбросив навеянные сексом чары, они вынырнули из своего похотливого транса. Затем правда собственного положения оказалась невыносимой. Рты снова нашли рты, гениталии прижались к гениталиям. Ночь наполнилась тихим хлюпаньем плоти о плоть, похожим на далекий гул насекомых.

А снизу меж тем донесся целый хор других звуков. Там дико вопили, чавкали и рычали.

Брин сверкнул Вэл жуткой улыбкой:

— Побудь-ка тут.

Он подошел к краю крыши и посмотрел вниз. Это заняло лишь мгновение — во всяком случае, так показалось Вэл, которая, цепляясь за последнюю надежду, пыталась дотянуться до недосягаемого меча.

— Впечатляет, — заметил Брин. — Вивисекторы раздирают его на части, точно бескультурные гости индейку на рождественском ужине. Вот печень... ага, а вот сердце... я сам не распотрошил бы лучше, разве что не так грязно.

Сипло хохотнув, он повернулся к Вэл.

— Знаешь, почему я не убил тебя сразу? Что, невдомек? Ну, я понимаю. К счастью для твоего дружка, он умер при ударе о землю, но ты... Думаю, я буду отрезать от тебя кусочек за кусочком. Ухо там, букет пальчиков сям, сосок-другой... я скормлю их вивисекторам, пока ты жива. И если поработаю с тобой правильно, ты еще долго сможешь наслаждаться тем, как твое тело превращается в завтрак для них. Не исключено, что сама захочешь попробовать.

Он снова посмотрел вниз.

— Знаешь, а они камнем раскалывают череп, чтобы добраться до мозга.

Едва Брин опять отвернулся к кровавой вакханалии, как Вэл ногой подтащила к себе меч и кое-как подняла его с земли, чуть не вывихнув прикованную руку.

Брин резко обернулся. В широкой улыбке обнажились треугольные зубы.

— Думаешь, я испугался? Ты в ловушке и никуда не денешься. Мне только и нужно, что обойти тебя сзади и отнять меч. Ты даже повернуться не сможешь. Тебе меня не ударить.

Он шагнул вперед.

— Стой где стоишь! — рявкнула Вэл.

Брин склонил голову набок, словно оценивая эту демонстративную, но тщетную храбрость.

— Меч тебе поможет разве что заколоться. Но, по-моему, у тебя кишка тонка.

Вэл глубоко вздохнула, собираясь с духом.

Сила духа... да, на то, чтобы осуществить задуманное, нужна сила духа.

— Эх ты, глупая сука, так и не поняла правду. Я ведь действительно тебя любил.

— Знаешь что, Артур, мне очень нравится твоя новая внешность. Хорошо отражает суть. Теперь снаружи ты так же отвратителен, как и внутри.

Брин поцокал языком:

— О, до чего ты жестока! Впрочем, за это я тебя и люблю. Всегда чуял в тебе склонность ко злу. Мы с тобой похожи. Тебя это расстраивает? Не нравится мысль, что мы духовные близнецы, оба кровожадные хищники?

Он придвинулся.

— Однажды тебе надоело бы трахаться направо и налево и ты начала бы убивать. Это было лишь вопросом времени. Вставила бы себе в дырку бритву и держала бы трофейные члены в витрине, как иные — ордена.

— А как поживает твой член, Артур? Все еще на что-то способен или непоправимо изжарился в огне?

— Скоро узнаешь.

Сейчас или никогда.

Вэл изо всей силы рубанула мечом по прикованному запястью. При встрече с костью клинок со звоном запнулся, а затем пошел дальше, словно через теплое масло. На землю,хлеща кровью, плюхнулось нечто вроде перчатки. Из самой руки в ошеломленное лицо Брина ударил красный фонтан. Он отпрянул. Вэл бросилась в атаку и воткнула меч ему в живот.

Брин, закричав, вцепился в клинок, а Вэл навалилась на него всем своим весом.

Попятившись, Брин поскользнулся на луже блестящей слизи. Земля ушла у него из-под ног, меч выскочил из раны. Вскрикнув, он упал спиной в дубильный чан. Один раз вынырнул и, ухватившись за край, попытался выбраться, но Вэл вогнала клинок ему в рот. Брин снова плюхнулся в зловонную жижу и больше не всплывал.

Лишь теперь она осознала всю серьезность своего положения и, зажав фонтанирующее запястье, осела на колени в ширившуюся лужу крови. Мир пульсировал черно-красным, как поток лавы, в ушах шумело.

— Не умирай! Не умирай! — закричала Рема.

Промчавшись мимо нее, малышка сунула курильницу фитилем в факел. Фитиль не занялся.

«Мне конец», — подумала Вэл.

И вдруг зеленое пламя устремилось вперед прожорливыми змеями и вскоре из слабого и трепетного выросло в яркое и мощное, а там и в целую раскаленную, ослепительную стену, превратившую ночь в день.

— Поторопись, — сказала Рема. — Пусть огонь закроет рану, иначе умрешь от потери крови.

Схватившись за руку девочки, Вэл проползла несколько шагов, а затем с трудом встала на ноги.

Сделала глубокий вдох и следом за Ремой бросилась в огонь.

Эпилог

Стоя рядом с Ремой, Вэл смотрела, как гроб опускается в землю.

Рема потянула ее за протез, прикрепленный к левому запястью.

— Теперь мы обе без матери.

Вэл кивнула.

— Они были не очень хорошими матерями, верно?

— Да.

— Но больше не смогут причинить нам боль?

— Ну, разве что мы им позволим.

Всю зиму, последовавшую за возвращением Вэл из Города, Летти медленно угасала от рака. Тихий и агрессивный, он начался с лимфатических узлов и, все больше пожирая тело, под конец пустил метастазы в кости. Незадолго до своей смерти она разговаривала с призраками и бормотала во сне о месте, где сам воздух вызывает оргазм и суровый изможденный жрец с высоты своего трона наблюдает за неслыханным развратом.

Из-за слепоты Летти умерла, так и не узнав о полученном Вэл увечье. Впрочем, Вэл и не хотела, чтобы мать узнала.

Похороны подошли к концу. Вэл попрощалась с немногочисленной родней и друзьями Летти. Затем вместе с Ремой вернулась из Тарранта в Нью-Йорк, где рейсом «Британских авиалиний» вылетела из аэропорта Ла-Гуардия в Глазго. Оттуда они самолетом местного перевозчика отправились в Скрабстер, город близ Терсо на северном побережье Шотландии.

По дороге Вэл поймала себя на том, что оценивающе наблюдает за людьми, сплетая знакомые фантазии. Помимо нее, в салоне сидел темноволосый мужчина с золотой кожей, казавшейся обмазанной медом.

Пожилая женщина с чувственным влажным ртом и тройной нитью жемчуга вокруг шеи. Юноша с ирокезом и руками пауэрлифтера.

Глядя на них, она чувствовала давнюю неудовлетворенность, душевную пустоту, невыразимое, всепоглощающее желание чего-то большего. Сбежать. Отвлечься, забыться иллюзией.

Большее...

Она отогнала эти мысли прочь. Ее ждет новая жизнь. Новое начало.

В Скрабстере Вэл с Ремой сели на Сент-Ольский паром и доплыли им до порта Стромнесс — двухчасовое путешествие по неспокойному Северному морю. Облокотившись на перила, они ели пирожки с мясом, которые купили в баре под палубой, и кормили кусочками хлеба чаек.

Рема утерла ладонью жирные от пирожка губы.

— Куда отправимся после Оркни?

— Может, и никуда. Может, полюбим эти края и решим остаться.

— Жить на одном и том же месте?

— Ну, попытка не пытка.

— И надолго тебя хватит?

— Не знаю.

Она почувствовала себя совсем юной, беглянкой из дома, девушкой, которая никогда не бывала во внешнем мире сама по себе. На мгновение подкатил страх. Вэл вспомнила парня с мускулистыми руками, представила вкус его кожи, запах. А та женщина с чокером из кремового жемчуга и карминно-красными губами... какой оказалась бы она?

Они предстали перед мысленным взором, но не такими, как в аэропорту Уик, а в виде цветовых тонов и геометрических узоров, мешанины текстур и оттенков. Сливово-красный для вожделения, холодный кобальтовый для осторожности, серый для намека на недавнюю утрату в аспидных глазах женщины.

Рема бросила последний кусок пирожка чайкам и повернулась к Вэл.

— А что, если ты здесь заскучаешь?

— Попробую снова рисовать. Всегда втайне об этом мечтала. Когда-то у меня неплохо получалось. Давным-давно. Ты еще даже не родилась.

Приближался туманный берег острова Оркни. Вэл с Ремой уже видели серый силуэт возвышающегося над городом холма Бринки-Брей, очертания портовых крыш, стапелей и причалов — точь-в-точь как на картине из отцовского кабинета, когда Вэл впервые увидела ее целую жизнь назад.

— Пошли за багажом. Мы почти на месте.

Она взяла Рему правой рукой, а левой нащупала предмет в кармане пальто. Вэл обнаружила, что предпочитает касаться его пальцами протеза. Они не чувствовали изгибов и завитков, поэтому контакт казался менее интимным, менее опасным. И все же, лаская курильницу, Вэл воображала, что та до сих пор испускает очень слабый аромат плотского искушения.

Покинув Город, Вэл несколько раз пыталась избавиться от нее. Боялась, что однажды не устоит перед соблазнами, которые она предлагает. Зажжет огонь, войдет в него и даст себя поглотить.

Можно даже прямо сейчас выбросить курильницу в темные морские глубины. Метнуть высоко и далеко и больше никогда не мучиться ее грязными соблазнами. Вот он, прекрасный шанс навсегда похоронить ее в пучинах бурного Северного моря.

Не исключено, что когда-нибудь так и будет.

Но не сейчас, подумала она, гладя Рему по голове здоровой правой рукой. Не сейчас.

Об авторе

Люси Тейлор — американская писательница родом из Ричмонда, работающая в жанре ужасов. В числе ее произведений романы Dancing with Demons, Nailed, Saving Souls, Eternal Hearts и «Безопасность непознанных городов», за который она получила несколько наград, включая премию Брэма Стокера и награду Международной гильдии ужасов в номинации «Лучший дебютный роман» в 1995 году и премию Deathrealm в номинации «Лучший роман» в 1996-м. Сборник ее рассказов The Hesh Artist был номинирован на премию Брэма Стокера («За исключительные достижения в художественной прозе») в 1994 году. Произведения Тейлор обычно не содержат сверхъестественных элементов, тяготея к психологическим триллерам о крайних проявлениях человеческих отношений. Жасмин Сейлинг назвала Тейлор «королевой эротического хоррора». В онлайн-указателе Locus Index to Science Fiction (под руководством журнала Locus) несколько ее работ также охарактеризованы как эротический хоррор. Рассказы писательницы включены во все пять томов международной хоррор-антологии Exotic Gothic. Люси Тейлор — бакалавр философии. Писательскую карьеру она начинала с путевых очерков.

Примечания

1

«Unnatural Acts and Other Stories», на русский не переводилось. — Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

«Deathrealm».

(обратно)

3

Левым берегом (фр. rive gauche [рив гош]) в Париже называют половину города, расположенную южнее Сены. Кроме географического обозначения, выражение «левый берег» в Париже также связано со стилем жизни, манерой одеваться или особым внешним видом. Расположенные здесь шестой и пятый округа, бывшие в прошлом — начиная с первой половины XX века — кварталами парижской богемы, художников, писателей и интеллектуалов, лучше всего передают тот стиль, что сегодня называют «бобо» — от сочетания «богемная буржуазия».

(обратно)

4

Кудзу, или пуэрария дольчатая (лат. Pueraria montana var. lobata), — вид растении из рода пуэрария семейства бобовых. Известен тем, что способен оплетать целые многоэтажные дома, полностью скрывая их под собой.

(обратно)

5

Репербан — знаменитая улица в Гамбурге, в районе Санкт-Паули. Центр ночной жизни, квартал красных фонарей.

(обратно)

6

Таймс-сквер — площадь в центре Манхэттена. Одна из самых посещаемых достопримечательностей мира. Некогда на ее месте находился квартал красных фонарей.

(обратно)

7

При «крещении» корабля, когда он впервые спускается на воду, американцы по традиции разбивают о борт бутылку шампанского.

(обратно)

8

Бог из машины (в пер. с лат.) — об искусственной, неправдоподобной развязке произведения; о случайном лице, благоприятно влияющем на исход события. В античном театре на сцене с помощью машины появлялся бог, который своим вмешательством приводил пьесу к развязке.

(обратно)

9

Жа Жа Габор (1917-2016) — американская актриса.

(обратно)

10

Ирландский волкодав — порода охотничьих собак. Одна из самых больших собак в мире. Рост в холке 81-86 см.

(обратно)

11

Рене Лалик (1860-1945) — французский ювелир и стеклянных дел мастер, один из выдающихся представителей ар нуво, много экспериментировал со стеклом.

(обратно)

12

Катамит — мальчик, состоящий в половой связи со взрослым мужчиной.

(обратно)

13

Предплюсна — совокупность небольших костей стопы.

(обратно)

14

Касба — арабское название для цитадели.

(обратно)

15

Детская игра, в которой нитью (веревкой, шнурком), надетой на пальцы, образуют различные узоры (фигурки).

(обратно)

Оглавление

Люси Тейлор «Безопасность непознанных городов»

Предисловие

Пролог

Часть первая 

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

Часть вторая

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

Эпилог

Об авторе

*** Примечания ***