Сын сенбернара [Игорь Сосновский] (fb2) читать онлайн
- Сын сенбернара 239 Кб, 17с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Игорь Сосновский
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Игорь СОСНОВСКИЙ Сын сенбернара
РАССКАЗ
В детстве собаки были моей страстью. Сколько помню себя, я всегда хотел иметь собаку. Но родители противились, мой отец был строгим человеком и если говорил «нет» — это действительно означало нет. И все-таки несколько собак у меня было. Первая пришла сама. Я чинил во дворе велосипед, привезенный мне отцом с войны. Это был его единственный трофей — он отдал за него две банки американской тушенки и буханку хлеба — весь паек, выданный на неблизкую дорогу домой; но мать уверяла, что и «одной банки хватило бы за глаза!..». Велосипед был старый, разбитый; падал я с него немало, потому что у него соскакивала цепь, постоянно заедало руль и переднее колесо имело неисправимую «восьмерку»… Я чинил велосипед по нескольку раз в день. — Это хорошо, мальчик научится работать руками, — одобрял отец. — Руками? — едким голосом переспрашивала мать. — Если так пойдет дальше, у него скоро ни рук, ни ног не останется!.. Так вот, я чинил во дворе велосипед, и вдруг что-то живое ткнулось под мою коленку. Я обернулся и увидел беспородного жалкого пса с висюльками засохшей грязи на шерсти… Я почесал ему за ушами — он преданно взвизгнул; но его неподвижный хвост не подтвердил добрых чувств. И расставленные циркулем задние лапы тоже показались мне подозрительными. Я отошел на три шага и позвал: — Ко мне! Это походило на грузовик с тяжелым прицепом — пес дернулся вперед мордой и грудью, и уже потом стронулась с места неживая задняя половина его туловища… Он попал в беду и собачьим чутьем угадал человека, готового помочь. Родители были на работе; я привел пса в комнату и поставил перед ним свой ужин — пшенную кашу, заправленную редкими крупинками свиного сала. Он вяло повозил носом по тарелке. По всему было видно, что аппетита у него нет и ест он, чтобы не обидеть меня. Я разогрел воду на примусе и выкупал пса в корыте для стирки белья. Он оказался шоколадного цвета и, пока стоял или лежал, смотрелся вполне прилично. За плечами у него была несладкая жизнь, о чем свидетельствовал длинный глянцевитый рубец, спускавшийся по правому боку к животу. Это был шрам… Но мать, разглядев его, испуганно ахнула: — Лишай! И отец неуверенно подтвердил: — Да, лишай… Им прекрасно было известно, каким бывает настоящий стригущий лишай. За год до этого я перестрадал им. Вначале в волосах пробились плеши формой и размером с двухкопеечную монету. А после того как голову обогрели невидимыми лучами, она приняла вид переспелого помидора — красного, гладкого, надутого и в трещинах. Мать очень переживала мое облысение и уверения отца, что «для мужчины это не страшно», принимала воинственно. Уставившись на его основательно повылезшую шевелюру, она оскорбительно заявляла: «Напрасно ты так думаешь!» Волосы на моей лысине все же взошли. Но родители с той поры панически боялись всякой живности… И хотя они знали, как выглядит настоящий стригущий лишай, отец подтвердил: «Да, лишай» — и жестким голосом продолжил: — Сейчас же убери собаку из квартиры! Спорить было бесполезно. Пес потащился за мной к дверям, и когти его задних лап оставили белые царапины на свежевыкрашенном полу. Теперь ахнул отец: — У собаки поврежден позвоночник! — Ну и что? — ощетинился я. — Ничего, — сказал отец, — можешь покормить ее. — Она не хочет есть. — Только не трогай ее руками! — закричала мать. У меня уже созрел план. В прихожей я сдернул с вешалки отцовский ватник, и когда мы с псом добрались до беседки, чудом сберегшейся в нашем дворе в военные годы, я расстелил ватник в дальнем от входа углу. Пес лег и шершавым языком лизнул мою щеку. Нос у него был сухим и горячим. — Утром что-нибудь придумаем, — пообещал я. Я проснулся, когда за окном только начинало сереть. Но на влажном от утренней сырости ватнике пса не было… Он умер. Узнал я об этом недели через две. Мужчины, по вечерам сражавшиеся в беседке в домино, пожаловались дворничихе, что дурно пахнет. С их помощью она подняла две доски в полу беседки, и из подполья извлекли то, что осталось от моего пса. В ту ночь, оставшись без меня, он сделал подкоп. Когтями и зубами разрыхлил слежавшуюся землю у задней стены беседки, а потом рыл глубже и глубже, втискивая в образовавшийся лаз изувеченное туловище, — заживо хоронил себя. Он хотел умереть, никому не доставляя хлопот. И я поразился собачьему благородству.Вторую собаку я поймал на улице. Я нес из магазина полученный по карточкам хлеб и встретил овчарку без ошейника. У меня и в мыслях не было завладеть ею — уж слишком она была великолепна: серая, остромордая, с тяжелым хвостом, породисто опущенным к земле. Но я кинул ей кусочек хлеба, она опасливо обнюхала его и съела. А следующий кусочек, лязгнув зубами, схватила уже на лету. Овчарка была голодна, а у меня был хлеб; я скормил ей граммов шестьсот — всю мою и половину маминой нормы, — и мы подружились. Она даже не зарычала, когда я надевал ей на шею свой брючный ремень. Я был счастлив. И я был бы еще счастливее, если бы не хозяин овчарки и не мои брюки: он мог появиться в любой момент и заявить о своих правах, а брюки были куплены на вырост и без ремня не держались. Поэтому мой путь был через проходной двор и пролом в заборе; овчарка степенно трусила рядом, а я озирался и судорожно подхватывал сползающие брюки. У мамы — на зависть соседкам — сохранился довоенных запасов шелковый шнур, на котором она сушила самое ценное из выстиранного белья. Он был длинным, и я убедил себя, что ничего страшного не произойдет, если отрежу от него немного для ошейника и поводка. Однако овчарке требовался сторож! Если уж человеку везет, то везет до конца: нам встретился Лёдик. При виде овчарки у него разгорелись глаза, но он взял себя в руки и вяло поинтересовался: — Откуда? — Поймал! — гордо ответил я. И Лёдик спросил о том, о чем и должен был спросить: — Она злая? — Еще какая! Я не был уверен в этом — овчарка вела себя с равнодушной покладистостью. Но Лёдику я не мог ответить иначе. Это был почти взрослый озорной битый парень; мы, младшие, немало терпели от него. Но счастливые люди не помнят зла: я доверил Лёдику овчарку и остаток буханки. А когда вернулся со шнуром под рубашкой, овчарка, хлеб, мой ремень и Лёдик — все исчезло. Еще на что-то надеясь, я обыскал все близкие и дальние улицы. Бежал и ревел как маленький… И потому, представ наконец перед родителями, вид имел достаточно жалкий. — Ты до сих пор не ходил за хлебом! — ужаснулась мать. У меня был заготовлен ответ. Как-то в магазине я присутствовал при такой сцене: женщина, стоявшая передо мной, желая, видимо, помочь продавщице, оторвала от своей хлебной карточки талончик, но, когда подошла ее очередь, оказалось, что талончик она потеряла, и продавщица наотрез отказалась выдать ей хлеб. Вот я и рассказал это происшествие с небольшой поправкой: жертвой был я. Но отец взглянул на карточки и удивился: — Как же ты оторвал талончики, если они отрезаны ножницами?.. И что у тебя за пазухой? Он запустил руку мне под рубашку, и оттуда как змея выполз позабытый мной шелковый шнур. — Ой! — вскрикнула мать шепотом. — Ой! — повторила она громче. Лицо у нее стало белым и неживым. — Как ты мог? И отец растерянно выдохнул: — Не ожидал, солдат! Они думали, что я хотел повеситься, а мне показалось невыгодным разуверять их… Лёдик объявился на третий день. Он привел в наш двор инвалида на костыле, ткнул в меня пальцем и плачущим голосом сказал: — Этот хозяин! Выяснилось, что Лёдик продал инвалиду овчарку, а она убежала. У инвалида было багровое, будто ошпаренное лицо в кустиках черной щетины и белые сумасшедшие глаза: он утверждал, что собаки убегают исключительно к хозяевам и требовал или овчарку, или деньги. Вот-вот должны были идти с работы родители; я испугался и, чтобы погасить скандал, предложил инвалиду свое единственное достояние — велосипед, привезенный мне отцом с войны. А когда мой верный товарищ, металлически постанывая и дребезжа, навсегда скрылся за воротами, со мной случилась истерика. — Отдай овчарку! — вопил я. — Отдай овчарку!.. Лёдик же, после ухода инвалида вернувший себе прежнюю наглость, угрожающе шипел: — Тише, псих! Какая овчарка? Тебе что — снятся по ночам овчарки? Я не успокаивался, и он закрыл ладонью мой рот; я укусил его за пальцы, и он, стиснув укушенные пальцы в кулак, раскровенил мне губы и нос. После той истории со шнуром родители смотрели на меня как на больного. И когда я пожаловался, что на тридесятой улице на меня напали хулиганы и отобрали велосипед, мать приняла это с завидным спокойствием, а отец огорчился, но сдержался. — Ты хоть защищался? — Он взглянул на мою разбитую физиономию. — Вижу, вижу… Ну не горюй: мужчину шрамы украшают! Умный человек, отец поверил, что хлебные талончики я потерял, а велосипед у меня отбили в жестоком бою… И я удивился слепоте родительской любви.
Третью собаку мне подарила девочка. Она жила в одном доме с сенбернаром. Это был огромный белый пес с каштановыми пятнами и мордой добродушного великана. Наблюдая его, я всегда вспоминал сказку Ганса Христиана Андерсена о храбром солдате, которого ведьма опустила в дупло дерева, и он попал в подземелье, а там на сундуках сидели собаки: у первой глаза были как чайные чашки, у второй как мельничные колеса, у третьей — еще больше. У сенбернара глаза были как чайные чашки. А девочка была тоненькая, с пушистыми светлыми волосами. Когда на ней было зеленое платье, она казалась мне одуванчиком на тоненьком зеленом стебельке. Стоило мне увидеть ее, мое сердце начинало ужасно громко биться. — Почему ты покраснел? — спрашивала она. Я молчал. Не мог же я ей объяснить, что мне стыдно оттого, что всем слышно, как стучит мое сердце. Но она, по-моему, и сама это понимала… А когда девочки не было рядом, я думал о ней: и одновременно я думал о сенбернаре — ведь они были соседями. В мой день рождения девочка принесла мне белого щенка. — Это сын моего соседа — сенбернара, — сказала она. — Я его тебе дарю! Мы жили в коммунальной квартире, а в комнате наискосок от нашей у меня была добрая заступница и покровительница — одинокая старушка Евдокия Карповна. Я обратился к ней за помощью, и она разрешила поселить щенка в своем сарае. Я ему там устроил замечательный дом. Сделал из бросовых досок большой ящик, а его дно и стены обил ватином от маминого старого зимнего пальто. У нас с Евдокией Карповной был заговор: родители считали, что щенок принадлежит соседке, а я из любви к старушкам и собакам помогаю ей ухаживать за ним. И поскольку мой лишай уже отошел в прошлое, относились они к этому терпимо. Я назвал щенка Протазаном. Я не знал, что означает это слово, но оно показалось мне звучным и приличным сыну сенбернара. — Протазан! Протазан! — звал я. Но он не шел ко мне, а убегал, и я бежал за ним. Как-то девочка была у меня в гостях, и мы вместе вывели Протазана на прогулку. — Кто тебе больше нравится, — спросила она, — я или эта собака? Я хотел быть честным и поэтому задумался. Но девочка не стала дожидаться ответа — она обиделась и ушла. Потом, когда мы с ней помирились, я сказал, что она мне нравится больше, а Протазана я люблю как ее подарок. Она не слишком поверила, но услышать ей это было приятно. А спустя три месяца после того, как я стал владельцем щенка, мать отвела меня к врачу. У Протазана был аппетит, достойный сына сенбернара, он съедал мои завтраки, обеды и ужины, и я похудел на несколько килограммов. Родители испугались, что у меня плохо с легкими. Но врач заверил, что с легкими полный порядок, а худею я оттого, что расту. Я рос, а Протазан удлинялся, и лапы у него были низкими и кривыми. Евдокию Карповну это натолкнуло на мысль, что женой папы сенбернара была такса. Но она тут же засомневалась: «Таксы — умные собаки, а Протазан глуп». Я с ней не согласился. Протазан не был глупым, он был неуравновешенным: то ластился ко всем, а то вдруг начинал рычать и скалить зубы. И еще, возможно, так повлияла на него жизнь в сарае — он не любил детей. Малыши, инстинктивно чувствовавшие его неприязнь, завидев Протазана, разлетались как воробьи… Мой отец, заступившись за нас, чуть не подрался с отцом мальчика, которому Протазан прокусил до крови руку. После этого он твердо заявил соседке: — Вы не пограничница и не охотница; особых богатств в вашем сарае, как мне известно, тоже не имеется. Собака для вас — развлечение. Но она мешает людям, и вы должны ее убрать! Мой сын теперь к ней и близко не подойдет! Евдокия Карповна уважала моего отца и никак не желала с ним ссориться. Но ей было жалко меня. Она растерялась, вечером пугала: «Вызову собачью будку!» — а утром — наоборот: «Сарай мой! Захочу и заведу крокодила!» Собачью будку не пришлось вызывать. Соседку навестила подруга из села — такая же одинокая старушка. Протазан гостью чем-то подкупил. Евдокия Карповна убедила меня расстаться с ним. «В селе ему будет лучше, — утверждала она, — а здесь его могут зверски отравить!» Она так и сказала: «Зверски отравить!», и это доконало меня. А еще до того, как я отдал Протазана, мы окончательно поссорились с девочкой, подарившей мне его. Я ее разочаровал. Мне было больно слышать об этом, а ей захотелось сделать мне еще больнее, и она призналась, что Протазан никакой не сын сенбернара, а приблудный щенок: но я бредил этим дурацким сенбернаром, и она решила сделать мне приятное, потому что тогда еще не знала, какой я плохой. — Ты думала, что я хороший, и поэтому обманула? — ошеломленно спросил я. — Ты не умнее своего Протазана!.. Девочка оскорбленно застучала каблучками прочь от меня. Она была уверена в своей правоте… И я удивился странностям женской логики.
Четвертую собаку я купил на собственные деньги. Был промозглый мартовский вечер, я возвращался с работы домой, и на трамвайной остановке мое внимание привлек высокий мужчина с горбом на груди. Горб шевельнулся, шарф на шее мужчины вспучился, и под его подбородком возникла бородатая морда маленького фокстерьера. Это выглядело забавно; я приблизился, мужчина тоже придвинулся и неожиданно предложил мне купить фокстерьера. Я ответил, что вряд ли наскребу даже трешку; его лицо страдальчески сморщилось: — Утром предлагали десять рублей, а позавчера я заплатил за него двадцать пять… Эх, — он махнул рукой, — все равно берите! — Зачем же я буду вас грабить? — запротестовал я. — Нет уж, вы, пожалуйста, возьмите! — испугался мужчина. — Я с ним целый день ношусь. Я отдал три рубля, и фокстерьер перекочевал под мое пальто, а мужчина поведал мне, как он дошел до жизни такой. Его дочь мечтала иметь собаку, и он приобрел фокстерьера. — Это замечательная порода! — пылко воскликнул мужчина. — С фокстерьерами охотятся на львов. Да, да, на львов! Большие собаки обычно трусливы, а фокстерьерам неведом страх. Они первыми нападают на льва, и тогда большие собаки следом!.. Мне стало ясно, что передо мной заядлый собачник, и я подумал, что просьбу дочери он выполнил с большой охотой. — Зачем же вы отдаете его? — Он плакал. — В голосе мужчины послышались слезы. — Он маленький и плакал ночью. А жене это не понравилось, и дочь приняла ее сторону. Вы знаете, что она мне сказала? Она сказала: «Папа, давай лучше купим золотых рыбок…» А я так привязался к нему! — Ну и оставили бы его себе. Мужчина почему-то обиделся и простился с фокстерьером и со мной подчеркнуто холодно. Я с жалостью и презрением смотрел вслед его понурой фигуре: он был как те большие трусливые собаки, и перед ним не было достойного примера. В своей однокомнатной квартире на пятом этаже без лифта я мог (при желании, конечно) поселить даже гремучую змею… А все потому, что сделал осмотрительный шаг. Я женился не на той девочке, в которую был влюблен, а на той, которая была влюблена в меня. Мы учились в параллельных десятых классах; она ходила за мной по пятам, и, не дожидаясь окончания школы, мы зашли в загс и расписались. Мои родители были против нашего брака. И вполне возможно, что им бы удалось меня отговорить. Но мы прежде поженились, а потом поставили их в известность. У нас скоро родился сын, а через три года дочь. И я перестал вспоминать о том, что хотел иметь собаку… Но фокстерьер, вторгшийся в мою жизнь, напомнил мне об этом. И я обрадовался ему, как радуются вновь обретенному другу детства. Дочь назвала его Чарли. Сын настаивал на другом имени. Но дочь расплакалась, и я сказал: — Уступи, ведь ты мужчина. Сын уступил. Бывшего хозяина фокстерьера в детстве, наверное, тоже учили уступать девочкам, и ничего хорошего из этого не получилось. Первую неделю Чарли скулил по ночам, и мы с женой уходили на работу невыспавшиеся и нервные. А когда возвращались, квартира имела такой вид, словно в ней побывали грабители. Фокстерьер оказался отчаянным трудягой и выдумщиком. Особый прилив рвения в нем вызывала обувь: одну свою комнатную туфлю я много месяцев спустя обнаружил в моторе холодильника. Сын, не отличавшийся в школе примерным поведением, утверждал, что Чарли съел его дневник. И я вынужден был поверить, так как лично наблюдал фокстерьера, дожевывавшего титульный лист флоберовской «Мадам Бовари». В конце концов обувь из-под вешалки переехала на шкаф, и все остальное, что было Чарли по зубам, жена подняла выше. И теперь наша квартира приняла такой вид, как будто мы с минуты на минуту ожидаем наводнения. Прошел первый пыл, и дети стали изобретать самые правдоподобные отговорки, чтобы не идти с Чарли гулять. Это делали мы с женой: она выгуливала фокстерьера утром, а я по вечерам, после работы. За два квартала от нас был пустырь, на котором собирались собаки со всего микрорайона. Чарли общался с ними, а я степенно беседовал с их хозяевами. Все они были люди зрелые, и, если в нашей компании вдруг оказывался мальчишка, мы воспринимали это как отклонение от нормы. В сиреневых сумерках собаки боролись, играли в догонялки; слышались притворное рычание и звонкий — не от злости, а от избытка веселой энергии — лай. А потом выкатывалась луна, и собаки становились серебряными. Под сизым небом серебряные собаки переплетались в клубки, разбегались в танце. И казалось, что башни домов, угрожающе посверкивающие электрическими глазами, приостановили свое наступление на пустырь, зачарованные этим идиллическим действием. Я не сердился на детей, уклонявшихся от прогулок с Чарли. Я жалел их. Они с младенчества привыкли к африканским гиппопотамам и арктическим белым медведям, доставляемым телевизором на дом. И все же Чарли удалось поразить воображение моих детей. Было жаркое лето; он оставался дома один и — с табуретки на стул — взобрался на подоконник распахнутого окна кухни. А внизу у подъезда сидел на скамейке наш сосед Витя. — Чарли! — крикнул он. Витя любил фокстерьера и хотел просто поприветствовать его. Но Чарли, победителю львов, был неведом страх; он решил, что в нем нуждаются, и прыгнул с пятого этажа. После этого я долго ходил сам не свой, и вся наша семья была в трауре. На работе сочувствовали моему горю; а одна милая сослуживица предложила в утешение ученого бульдога. Без Чарли в нашей квартире стало пусто, и я с благодарностью согласился. В воскресенье за завтраком я торжественно объявил об этом семье. Дочь захлопала в ладоши, а сын заявил: — Мы назовем его Чарли! Но на лицо жены набежало облачко неудовольствия. — Мало того, что я выбиваюсь из сил, обслуживая вас всех, — бранчливо сказала она, — мне еще снова придется быть нянькой при собаке! — Мы будем тебе помогать, — примирительно произнес я. — Если ты это сделаешь, я уйду из дома! — Ты поступишь так, как сочтешь нужным. — Я старался казаться спокойным, но во мне все кипело от злости. Я пошел за бульдогом и в такт шагам думал: «Пусть уходит! Это будет замечательно, если она уйдет!.. Да никогда она не уйдет…» Но что-то уже сломалось в нашей жизни, и прежняя уверенность в любви жены была поколеблена. «Уйдет?» — «Не уйдет?» — это было так, словно я отрывал лепестки ромашки. Я позвонил сослуживице по телефону и извинился: «Дети еще помнят Чарли, они и слышать не хотят о другой собаке». А дома я объяснил, что бульдог заболел чумкой и мне не решились выдать его в таком состоянии. Сын и дочь поверили, но жена посмотрела на меня недобрыми насмешливыми глазами. Я вспомнил бывшего хозяина фокстерьера, мой разговор с ним и подумал, что петух до тех пор петух, пока не попадет в кастрюлю, а в бульоне он уже куриное мясо… И я удивился слабости сильного пола.
Больше собак у меня не было. Но жена ушла. Она ушла к другому мужчине, предварительно разделив наше имущество и наших детей: себе взяла дочь, а мне оставила сына. И другой мужчина увез ее вместе с моей дочерью за тридевять земель. Мне было жалко детей. Но еще больше мне недоставало ее. Всю свою сознательную жизнь я был женат, и меня это здорово тяготило. Но, освободившись не по своей воле от брачных уз, я ощутил себя той лошадью, которая ходила в ярме и ненавидела это ярмо, а когда его с нее сняли, ей незачем стало жить, и она умерла. Один умудренный опытом друг уверял: — Это потому, что ушла она, а не ты. В тебе говорит мужское самолюбие. Но о каком мужском самолюбии могла идти речь, если после того, что произошло, я отправил своей — уже бывшей — жене письмо, в котором просил ее вернуться. Она ответила зло и непримиримо. Настолько зло, что у меня затеплилась надежда: неужто она и в самом деле раскаивается? Но после каждой ее фразы рефреном следовало: «Он любит меня…» Я обвинялся во всех смертных грехах. Были, конечно, и справедливые упреки. Но были и такие, как если бы рыжего посадили в тюрьму за то, что он брюнет. И, поразмыслив, я пришел к выводу, что возврата нет, она устала любить меня и насовсем ушла к тому, который полюбил ее. Теперь я мог завести собаку. И даже нескольких собак. Сын не стал бы возражать. Но мы с ним были неприспособленными людьми. Два раза в месяц пировали в ресторане — на большее моей зарплаты не хватало, а в остальное время питались кое-как, всухомятку или в случайных столовых. Я не имел права обрекать собаку на такое существование. К тому же собак становилось все больше и больше, и мне все меньше хотелось иметь собаку. Попадались настоящие монстры; они походили на медведей, зубробизонов, на движущиеся кактусы и еще бог знает на что, но только не на собак. А хозяева, влекомые поводками, выступали так гордо и самодовольно, словно это у них был тигриный окрас. Стремительное увеличение собачьего поголовья представлялось мне явлением закономерным. Жить стало легче. У людей накопился большой запас душевной теплоты; так почему же не поделиться ее избытком с «меньшим братом»! Но на моих глазах владелец королевского пуделя, тощий, неопрятный мужчина, обрычал бабушку с внуком за то, что мальчик дал пуделю конфету. Он бы и укусил, но бабушка была боевой, и собралась толпа. Мужчина поднимал над головой (чтобы всем было видно) желтый металлический кружок на красной шелковой ленте и, брызгая слюной, кричал, что пуделю-медалисту преднамеренно хотели испортить желудок. А бабушка наступала и тоже кричала: — Не к собакам, а к людям надо быть добрее! Ее поддержали, и мужчина стал пятиться. Но пудель не хотел уходить: он жизнерадостно потряхивал смоляной кудрявой челкой, шлепал тяжелыми ушами и тянулся к мальчику, угостившему его конфетой. Он был замечательно красив, и я лично, не задумываясь, отдал бы ему все имеющиеся в мире медали. А его хозяин был вылитая цепная дворняжка, у которой отобрали кость; и в гибкой его спине, и особенно во взгляде было это — дворняжечье — злобное и трусливое, что надо бы укусить, да вдруг стукнут. Среди этих двоих пудель был главным. Человек носил при себе собачью награду, гордился ею, преданно оберегал пуделя-медалиста… И я удивился противоестественности такого союза.
Пятая собака, о которой я хочу рассказать, принадлежала девочке, чьи волосы в детстве представлялись мне схожими с пухом одуванчика. Той самой девочке, в которую я был влюблен и которая подарила мне «сына» своего соседа-сенбернара. Мы жили на одной улице, ходили в одну школу, и моя бывшая жена (тогда она еще не была моей женой) училась с девочкой в одном классе. Они были подругами. В то далекое время девочка сказала мне, что у моей будущей жены некрасивые ноги. А моя будущая, жена утверждала, что девочка задавака, имеющая в голове одних мальчиков и никаких способностей к математике. Мы окончили школу и расстались на много лет. А когда увиделись снова, девочка была уже замужней женщиной. Она сильно располнела, и теперь можно было не опасаться, что ветер унесет ее за синие моря и высокие горы. Но я ее сразу узнал, и моя жена узнала, и она нас узнала. А ее мужа мы не узнали, так как он был не из нашей школы и познакомилась она с ним в институте. Он оказался приятным, дельным парнем. И мы стали встречаться семьями. Но мы бывали чаще у них, чем они у нас, потому что у нас были сын и дочь, а у них была просторная квартира и не было детей. Моя детская влюбленность давно прошла. Но взрослая женщина осталась для меня девочкой, в которую я когда-то был влюблен. И поэтому я позволю себе называть ее по-прежнему девочкой, а не каким-нибудь вымышленным именем. Иногда я ловил на себе ее затуманенный воспоминаниями вопрошающий взгляд. И мне казалось, что она воображает, как бы могли сложиться наши отношения, если бы она в свое время не разочаровалась во мне. Муж девочки относился к ней с трогательной заботливостью. Он был радушным хозяином и отличным кулинаром; сам любил поесть и с заметным удовольствием кормил других. В их доме не переводились симпатичные гости и было шумно и весело. Засиживались допоздна. А уже под занавес являлся бесцеремонный Эдик и требовал испечь на металлических югославских палочках очень вкусную картошку. — Ну и нахал же ты! — привычно возмущалась девочка. А хозяин, добродушно посмеиваясь, шел на кухню, и застолье начиналось снова. Однажды девочка очень к месту рассказала о «сыне» сенбернара, и эта давняя история стала предметом непрекращающихся остроумных шуток. Меня они приятно будоражили, но мою жену раздражали. И от этого ли (а возможно, мысленно сравнив меня с мужем подруги, она пришла к неутешительному для себя выводу), но в ее отношении к хозяйке дома проскальзывало нечто от прежнего школьного соперничества. С преувеличенным сочувствием жена сообщила мне, что девочка и ее муж в самом начале супружества отказались от ребенка, а теперь, если бы и захотели, уже не могут иметь детей. Я не посчитал это большим несчастьем; и разочарованная жена высказала предположение, что у девочки роман с Эдиком. Но я всегда несколько идеализировал женщин и бурно отверг это подозрение. А уже после того, как моя жена перестала быть моей женой, я открыл, что и девочка не питала к своей бывшей однокласснице особых симпатий. Она призналась, что ей с самого начала было известно, чем все кончится: — Я тебя еще в десятом классе предупреждала, что она тебе не пара. Ты должен радоваться ее поступку, на удивление разумному! Я старался радоваться, но актер из меня был неважный. И муж девочки, умный человек, улавливал, что скрывается за внешней бравадой. Не она, а он пригласил прокатиться на их машине в Прибалтику. Но был сентябрь — школьный месяц, а сын после отъезда матери очень сильно привязался ко мне, и я не решился его оставить. Не она, а он предложил мне отдохнуть вместе с ними на Черном море. Но сыну требовался к выпускному вечеру новый костюм, и путевка в дорогой дом отдыха оказалась мне не по карману. А они не были обременены детьми и жили в собственное удовольствие. И совершенно естественным было, что в их квартире появился чудесный ирландский сеттер. Его им просто-таки навязали родственники, уезжавшие на три года работать за рубеж. Они были в растерянности. Кто с ним будет гулять? Кто ему будет готовить пищу? И чем вообще его нужно кормить?.. Вспомнили о «сыне» сенбернара, и я был приглашен на консультацию, как большой специалист по собакам. Девочка даже неуверенно предложила: — Может, ты его заберешь себе?.. А? Но говорила она неискренне, сеттер уже овладел ее сердцем. Он был шелковый, рыжий, с длинной мордой потомственного аристократа и янтарными, грустными от мудрости глазами… Место ему определили на кухне. И у них скоро все вошло в колею. Они накупили массу литературы о собаках, делали все по науке. Я присутствовал при купании Тотошки. В ванну налили какой-то особый шампунь, и сеттер задирал морду, жмурился и совсем по-ребячьи плакал, когда пена попадала в глаза. А потом девочка повязала ему голову веселой окраски теплым платочком и закутала в детское одеяло. — Откуда? — удивился я. — Купила. Правда, смешно? Они ушли вместе на кухню готовить для Тотошки хитрую кашку. А сеттера оставили у меня на руках. Я держал его, как держат младенца — он пребывал в неестественном вертикальном положении, но вел себя тихо, только зябко подрагивал. И если бы не клеенчатый собачий нос, высовывавшийся из-под платочка, можно было бы и вправду решить, что это младенец. В сделанном девочкой не было ничего неразумного, щенков после купания нужно укутывать, иначе они простужаются. Но как она это делала!.. Они все реже приглашали гостей. Да и некуда было — сеттер переселился из кухни в главную комнату. И все же на день рождения девочки мы собрались прежней компанией. Именинником был Тотошка. Хозяева наперебой делились: какой он ласковый, какой умный, какой плутяга!.. Сеттер расхаживал тут же; все понимая, он совался в тарелки, слюнявил гостям платье. И бесцеремонный Эдик, давно не пробовавший картошки, испеченной на металлических палочках, ляпнул: — А «мама» он не говорит? В комнате стало тихо. Мы услышали, как с костяным стуком бухнулась именинница лбом о крышку стола. Она глухо рыдала в скатерть… Тотошка, обеспокоенный выходкой хозяйки, полез к ней целоваться. А муж боялся дотронуться до девочки: он потерянно топтался возле ее стула и тонким голосом, адресуясь то ли к сеттеру, то ли к Эдику, выкрикивал: — Пошел вон!.. Умоляю тебя, пошел вон!.. Не знаю, возможно, это причуды воображения, но с того дня рождения, когда я вижу человека с собакой, меня так и толкает подойти к нему и спросить: — Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?..
Последние комментарии
29 минут 18 секунд назад
32 минут 57 секунд назад
43 минут 26 секунд назад
49 минут 35 секунд назад
51 минут 41 секунд назад
54 минут 47 секунд назад