Сухой Бор [Андрей Максимович Старцев] (fb2) читать онлайн

Андрей Максимович Старцев Сухой Бор

Роман

Калининград

КАЛИНИНГРАДСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

1979

Старцев А. М. Сухой Бор : роман. — 2-е изд. — Калининград : Кн. изд-во, 1979. — 368 с.

Глава первая

Женщина лежала на снегу, запрокинув голову, на иссиня-белом лице темнели подведенные брови и ресницы. Наверное, она слышала шорох лыж Белозерова, когда он подходил, потому что открыла глаза — они были большие, светло-карие — и сказала невнятно сквозь стиснутые зубы:

— Помогите... Я не могу шевельнуться...

— Ноги целы? — спросил он.

— Не знаю... ужасная боль...

На лбу женщины блестели росинки пота.

Белозеров подумал, что где-то уже видел ее.

— Где болит? — Белозеров опустился на корточки.

Правая нога... будто в огне вся.

Белозеров вытащил складной нож и распорол брючину; видимо, его движения были слишком резкими, женщина охнула и напряглась всем телом, будто он тащил у нее больной зуб. Чуть выше колена расплылся лилово-красный синяк.

— Возможен скрытый перелом, — сказал Белозеров. — Я сделаю шину, потерпите...

Он снял с себя свитер и обмотал им ногу женщины. Затем, срезав с ее лыж ременные крепления и веревочки с палок, он приложил к ноге с двух сторон обломки лыжи и крепко привязал их. Женщина потеряла сознание, лицо ее стало похоже на гипсовый слепок. Белозеров отстегнул крепления, снял лыжи и сделал несколько шагов вверх по склону, пробуя прочность снежного наста; бережно, как младенца, взял женщину на руки и двинулся вперед. Он знал, что лыжня выведет к дороге в город; если повезет, там можно будет остановить машину или сани.

Голова женщины лежала у него на руке, и Белозеров отмечал: ее глаза каждые несколько секунд меняют свой цвет, то вспыхнут золотом, словно подсвеченные изнутри, то потемнеют. Он догадался: они становились почти черными в тени, под ветвями сосен, а золотисто загорались на солнечных проталинах.

Внезапно нога ушла в снег, Белозеров пошатнулся и, теряя равновесие, завалился на бок. Женщина застонала.

— Потерпите еще немного, — проговорил он, поднимаясь. — Пожалуйста.

Она промолчала, а Белозеров подумал, что если бы он не упал, все равно пришлось бы остановиться, руки у него совсем занемели. «Сколько же еще идти?» — подумал он, осматриваясь, и вдруг совсем рядом в просвете между соснами увидел сверкавшее на солнце полотно дороги. По ней неторопливо двигались сани, возница попыхивал папиросой, в морозном воздухе таяли голубоватые облачка.

— Эй, друг! — крикнул Белозеров, выходя на дорогу.

Возница, молодой парень — был он широкоплеч и кряжист, из-под старенькой ушанки лихо смотрел вверх рыжий чуб, — придержал лошадь.

— Слушай, друг, подвези, пожалуйста, женщину до города...

— Глянь-ка на коня, — перебил его возница. — Вон ребра так и ходят, так и ходят, сорок километров гнал, опаздываю к поезду. Пускай твоя баба пешочком, полезно пешочком. Но-о! — тронул он коня.

— Нога у нее переломана, понял? — перехватывая вожжи, сказал Белозеров. — Я тащил ее на себе, понял?

— А, это другое дело, в таком-то разе конешно, конешно. — Возница суетливо спрыгнул с саней. — Где она?

Вдвоем осторожно они уложили женщину в сани на мягкое сено.

Белозеров постоял, провожая взглядом сани. Взмокшую спину и грудь быстро обволакивал ледяной холод. «Не простыть бы», — подумал Белозеров и заторопился обратно.

В овраге он пошел тише, пытаясь представить, как все произошло. Видимо, лыжница решила спуститься со склона и на полном ходу врезалась в присыпанную снегом корягу. Белозеров надел лыжи и пошел вверх, пристукивая палками; поднявшись, оглянулся. Ринуться с такой высоты, отчаянная особа!

Через несколько минут он вышел на магистральную лыжню, твердую и блестящую, как молодой лед.

Вскоре он нагнал жену с девочками.

— Салют, ребята! Вы меня не потеряли?

— Па-апа! — протяжно сказала жена, оборачиваясь на голос. — Ну, разве так мож... — Она осеклась, зеленые глаза сузились, как у кошки. — Что это за новости? Где свитер?

— Да понимаешь, Нина, какая история... У одного тут лыжа сломалась. Пока до города доберется, замерзнет. Я его выручил.

Еще секунду назад Белозеров не собирался кривить душой перед женой и сейчас сам себе удивился, как это получилось.

— Что за человек! Готов все отдать первому встречному.

— Мама, не ругай папу, он у нас хороший! — заступилась Света.

— Ай, спасибо! — Белозеров поднял дочь, чмокнул между синими глазенками, потом еще раз в холодную пунцовую щеку и поставил на лыжню. — Катись, лапушка!

— Завтра же чтобы свитер был в гардеробе, ясно? — сердито приказала Нина и добавила уже другим, мирным тоном: — Через час мы должны быть у Корчемахов, обедаем у них, не забыл?

Белозеров замыкал цепочку. Перед ним шла старшая дочь Маша, рыхлотелая и неловкая, палки у нее опережали лыжи, и она заваливалась то влево, то вправо, с трудом сохраняя равновесие. Время от времени она через плечо взглядывала на отца такими же зелеными, как у Нины, глазами и виновато улыбалась.

— Маша, не отставай! — командовала Света.

Она хоть и шла впереди, но успевала замечать то, что происходит за ее спиной; сама она наступала матери на пятки.

Наконец вышли из леса. На поле среди снега проглянули черные проталины. Небо затянуло серой пеленой. Потянуло ветром с юга.

— Скоро поплывет все, — обернувшись, сказала Нина так, словно это не она только что выговаривала мужу. — Последний раз, наверное, выбрались на лыжах.

— Да уж, теперь скоро, — согласился Белозеров и добавил: — Никакой радости от весны.

— Неужели зима не надоела? — удивилась Нина.

— В грязи утонем, — сказал Белозеров.

— А-а, — отозвалась Нина безразлично. — Шанин ваш что-нибудь придумает...

«Сам всевышний не спасет нас от бездорожья, не то что Шанин», — подумал Белозеров.

Глава вторая

Сегодня Дину перевели из общей палаты в тихую одноместную комнату в конце коридора, с телефоном и радиоприемником.

Когда-то Дина навещала здесь редактора газеты Ивана Варфоломеевича.

«Не иначе переселением я обязана редакции, — подумала она, — и мне наверняка приволокут сюда статьи Ивковича для просмотра... А лучше бы обошлись!»

У нее было состояние человека, который проделал долгий и утомительный путь и прибыл наконец к месту отдыха, где можно забыть о делах, об обязанностях, обо всем на свете.

Полежав, Дина поставила на колени телефонный аппарат и начала набирать номер Бумстроя. Было около четырех часов дня, время «пик» на линиях связи. Дина набирала свой номер, наверное, в сотый раз, но в ответ раздавались короткие гудки.

— Тема для фельетона, — с сердцем сказала она. — Для злого-презлого фельетона, какие Энтин пишет, когда ему наступят на любимую мозоль!

Дина знала, что Иван Варфоломеевич не позволит напечатать о плохой работе телефонной станции ни строчки. Она представила сердитое лицо редактора. Стекла очков зло блестят, но говорит он спокойно: «Разве вы не знаете, что в Сухом Бору работает уже около десяти тысяч человек? Телефонная станция с трудом обслуживает город, а тут еще подключили сухоборскую стройку! Кого прикажете критиковать? Связистов? Они и так рвутся на части! Может быть, Шанина? За то, что не хочет строить новую телефонную станцию? Спасибо, пусть его критикует кто-нибудь другой! Шанин поднимет на ноги горком, обком, столицу, но докажет, что городская газета не права, потому что у него Всесоюзная ударная стройка, а не обоз с лопатами для расчистки мусорных завалов в Рочегодске!..»

Наконец в трубке послышался ровный непрерывный гудок — свободно! Теперь дай бог, чтобы у Дмитрия не было занято.

— Волынкин у себя?

— Председатель постройкома у себя. — Секретарша у Дмитрия опытная, она, конечно, узнала Дину по голосу, но не призналась. — Вас соединить?

— Да, пожалуйста.

— Я вас слушаю. — Голос Дмитрия звучал солидно, холодно, предостерегающе: попусту не отрывать, я занят.

— Салют, председатель! Это я.

— Дина?! — изумленно переспросил Дмитрий и почти закричал, возбужденно и радостно: — Голубушка моя! Выписалась? А я считал, что ты еще неделю пролежишь!

Дина засмеялась.

— Тебе двух недель мало, так я еще две пролежу, очень мне здесь нравится. Что нового?

— Есть кое-какие новости. Первая — вечером выезжаю в Североград на пленум обкома союза. А вторая новость такая, понимаешь ли это, что... — Дмитрий помолчал, видимо, размышлял, стоит ли говорить о ней прежде времени. — Узнаешь, когда увидаемся, — коротко сказал он.

Дина поморщилась от его «увидаемся», но поправлять не стала; она знала, что от этого у Дмитрия надолго испортится настроение.

— Ладно, наберусь терпения. Не забудь сказать тетке, чтобы Володьку взяла из садика.

— Не тревожься.

— Счастливого тебе пути, — пожелала Дина. — Я все-таки надеюсь на днях выйти.

«Что там у него за новость?» — подумала она, положив трубку. И еще она подумала о том, что Дмитрий к ее переводу в палату с телефоном не причастен, иначе он не удивился бы звонку.

Потом она дозвонилась до общежития брата, но Эдика там не было. Вместо него дежурная позвала к телефону Рамишвили, молодого инженера, который жил в одной комнате с ее братом.

— Добрый день, Дина Александровна, — поздоровался Рамишвили. — Эдик задержался на работе, а потом пойдет прямо в институт. У вас что-нибудь срочное? Я могу его разыскать.

— Нет, нет, спасибо. Я позвоню в другой раз.

За окном, на болотистом пустыре, который отделял больницу от жилого массива, рождался туман. Словно бы выползал из-под бурых травянистых кочек белый дымок, затягивая землю молочной пеленой. Кое-где на пустыре еще проступали резкими серыми пятнами ошметки снежных сугробов. Утром они будут еще меньше, чем сейчас, — по ночам снег будто растворяется в тумане.

Стемнело. Дина задернула штору и включила настольную лампу.

...В коридоре послышались шаги, женский голос произнес:

— Сюда, пожалуйста.

Раздался стук, Дина сказала: «Да-да», — дверь широко распахнулась, и вошел незнакомый высокого роста мужчина.

— Здравствуйте, — сдержанно улыбаясь, сказал он.

— Вы... ко мне? — удивилась Дина, натягивая на колени полы старенького больничного халатика.

— А нянечка сказала, что вы меня ждете.

Улыбка на крупном лице мужчины стала ярче, Дина перехватила его взгляд, брошенный на свитер.

— Господи, — сказала она виновато. — Простите. Ведь и вправду жду, но вы... вы совсем не похожи на того, каким я вас видела.

— Я хотел надеть лыжный костюм, но решил, что это неудобно, — пошутил он.

— Ой, что же я держу вас у дверей! Проходите, садитесь.

— Спасибо, я на одну минуту. Как ваша нога?

Дина помедлила с ответом. Ее расстроило его намерение уйти так быстро.

— Перелом? — уточнил он свой вопрос.

— Трещина. До сих пор не пойму, как я ухитрилась разбиться.

— Вы налетели на корягу, я видел ее на обратном пути. Очень больно?

— Было очень... Сейчас ничего, уже хожу потихоньку, — ответила Дина и заторопилась. — Я вам так признательна! Один журналист собирается даже написать о герое очерк — сенсационный, конечно!

— А стоит ли? Я даже жене родной не рассказал об этой истории, — усмехнулся он.

— Такая скромность?

В Динином вопросе прозвучала насмешка; Дина тут же поняла свою бестактность.

Но гость обратил ее слова в шутку.

— Ого! — воскликнул он. — За что это вы меня?

— Простите, — сказала Дина, чувствуя, как у нее начинают гореть щеки; объяснение дала первое пришедшее на ум: — В каждой женщине, как вы знаете, есть капелька яда.

— В вас его наверняка двойная порция, — ответил он ей в тон. — Вы позволите взять свитер? Здесь, кажется, достаточно тепло.

Он вытер платком лоб и шею, и Дина тоже почувствовала, как душен воздух жарко натопленной палаты и как неприятен устойчивый, въевшийся в стены запах лекарств.

— Я заверну, потерпите еще минутку, — попросила она, осторожно опуская больную ногу на пол.

Дина завернула свитер в бумагу.

— Еще раз спасибо. Я так обязана вам...

Он не дал ей договорить.

— Что вы, что вы! Любой поступил бы на моем месте так же. До свидания.

— Всего вам хорошего.

Он вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Из Северограда Дмитрий привез Дине серый плащ с замшевыми застежками — обычная история, теперь будет вылезать из долгов. Выложив подарок, он поднял сияющие глаза на жену: ну, как? «Спасибо», — взглядом поблагодарила Дина. Дмитрий кивнул, ему было достаточно, он не привык к большему.

— А теперь новость, — напомнила она. — Что у тебя за новость?

— Первым секретарем горкома будет Рашов! — со значением ответил Дмитрий.

Дина пожала плечами: что в этом особенного? Еще месяц назад, когда прежнего первого секретаря переводили в обком, в редакции предсказывали выдвижение Рашова.

— Ну и что? — спросила она.

— Как что? Всего тридцать, а уже первый секретарь горкома, это тебе не фунт изюма!

— Что в этом плохого?

— Молодой, зеленый, дров может, понимаешь ли это, наломать будь здоров! — У Дмитрия от волнения покраснели чисто выбритые щеки. — С тобой-то он на дружеской ноге. А другие, кто по работе его знает, за голову хватаются.

«Положим, я дружна не с Рашовым, а с его женой, но и с Валерием отношения неплохие, хотя Рашов Дмитрию не симпатизирует, наверное, сказывается разница в возрасте», — подумала Дина.

И вдруг вспомнила: с полгода назад Энтин пошептал ей, что Рашов на каком-то заседании недобро отозвался о Волынкине. Дина тогда не придала значения «конфиденциальной» информации, к которой Энтин питает особую слабость. Но, может быть, там в самом деле что-то было?

— Ладно, не будем загадывать, — сказала она успокаивающе. — Давай я лучше покормлю тебя с дороги.

— Я с дороги, а ты из больницы, — возразил Дмитрий, обнимая ее за плечи. — Отдохни-ка, сам все приготовлю.

Из гостиной Дина видела, как муж отбивал на столе мясо, крошил лук, резал на дольки маринованный огурец. Дмитрий был счастлив, что может делать это за нее. Дине надоело лежать, она встала с дивана.

Дом Волынкиных смотрит на Рочегду. Весь Рочегодск смотрит на реку, растянувшись вдоль высокого берега узкой, в два-три ряда домов, полосой. Лишь в центральной части от берега к лесу уходят кварталы многоэтажных зданий. Ближе к окраине рассыпаны старые деревянные дома. От реки их оттесняют грузовые участки порта, слипы судостроительного завода, биржи лесоперевалочных баз. За биржами Рочегда поворачивает на восток, и там город кончается. По левому берегу высятся сумрачные ельники, на правом берегу к самой воде подступают заросли ивняка. Они тянутся еще полтора десятка километров, затем начинается Сухой Бор — золотой сосновый лес, в котором раскинулись строительные площадки целлюлозно-бумажного комбината и вырос новый город, также смотрящий на реку.

На Бумстрое работают Дмитрий и младший брат Дины Эдик, там же, скорее всего, работает и Динин спаситель. Если бы он был рочегодский, то наверняка не раз попался бы ей на глаза.

Повесив полотенце на обмотанный белым шнуром гвоздь под старинным медным рукомойником, Дмитрий подошел к Дине, положил ладони на плечи:

— Соскучился...

— Не надо, — отстранилась Дина. — Пожалуйста, Дмитрий!

Глухо донесся стук входной двери, загремела щеколда в двери, ведущей из холодного коридора в теплый. В комнате появилась тетка, держа за руку Вову.

— Прибыли, болящие и командированные? — поздоровалась она. На ее широкоскулом лице тлела блеклая улыбка.

Дина подхватила сына, поцеловала. Вова смотрел на мать большими, светло-коричневыми, как у нее, глазами. Его худенькое, разрумянившееся от радости лицо сияло.

— А ты больше не будешь болеть? — спросил он.

— Не буду, радость моя, не буду, — говорила Дина, перемежая слова поцелуями.

— Ну хватит, хватит, — ревниво сказала тетка, — замучаешь дитя!.. — и, словно спохватившись, выкрикнула: — Валерка-то, Валькин муж, слыхали, первым секретарем партии стал в городе!

— Стал? — спросил Дмитрий. — Уже?

— Ну! Был этот, как его... пленум! И избрали. А ты проездил. Беги-ка, поздравляй свою подружку, вишь, как ей пофартило! У тебя мужик видный, а у ней и того боле, самый теперь главный!

— Надо, надо поздравить, — одобрил Дмитрий.

Глава третья

Дверь открыла Валентина. Одета она была по-домашнему, в старенький халат, высоко взбитые светлые волосы перехвачены голубой лентой, полные руки чуть не до локтей испачканы мукой.

— Диночек, родная! — певуче сказала она, выражая радость лишь словами. Голос ее был ровен, и в нем невозможно было угадать никаких эмоций. — А я уж по тебе соскучилась. — Валентина отвела руки назад, чтобы Дина, целуя ее, не запачкалась. — Проходи, я на кухне, ребята пельменей запросили.

Дина сняла туфли, надела шлепанцы, прошла на кухню.

— Выздоровела? — Валентина протянула ей фанерку.

— Завтра на работу, — ответила Дина, подвигая к себе тарелку с фаршем. — Так рада, надоело дома сидеть. Что у тебя нового? Слышала, у Валерия перемены?..

— Уж эти мне перемены! — без всякой радости сказала Валентина. — Был вторым, пропадал на работе, теперь первым стал — совсем домой, наверное, приходить не будет... — И заговорила о другом: — Навалили на меня классное руководство в самом разболтанном классе. Сколько ни просила директора освободить, он и слушать не хочет. Рассказала Валерию, может, думаю, замолвит словечко. Говорит, улаживай сама: мне вмешиваться неудобно, — закончила она с осуждением.

Но Дина знала, что осуждение это не настоящее. Она чувствовала в интонации Валентины скрытую гордость за мужа. Валя любит Валерия, и он любит ее еще с десятого класса. Дина иногда спрашивала себя, чем объясняется неслабеющая привязанность Рашовых друг к другу, но ответа не находит. Впрочем, она не смогла бы ответить, что привязывает к Валентине и ее самое. Они дружат с той поры, когда сидели за одной партой в начальной школе.

— Мои новости обыкновенные... — помолчав, снова сказала Валентина и достала из холодильника вторую тарелку с фаршем. — Вот твои — это всем новостям новости. Увидел бы он тебя сейчас! — Валентина осмотрела Дину с головы до ног. — Уже и в парикмахерскую успела?

— От врача вышла, дай, думаю, загляну, много ли народу. Повезло, очереди не было.

На лице Валентины появилась снисходительная усмешка; она словно незло осуждала Динину привлекательность.

— Хоть что за человек, расскажи.

— Что за человек... — Дина помолчала. — А я не знаю! Даже не назвался! Хотела нарисовать, не получилось. Никак не могу передать его душевное состояние.

— Да мне душевное и не надо, — засмеялась Валентина. — Экая ты, все тебе надо до души докопаться. Внешне какой он? Роста какого, блондин или брюнет...

— Роста? Под потолок! А волосы — красивые, пепельные такие, приятные.

— Одет как?

— Не розыск ли собираешься объявить?

— Зачем? Без меня найдешь.

— Я? — Дина вспыхнула. — Ты с ума сошла! Для чего он мне нужен?

— Нужен, — твердо сказала Валентина. — Понравился он тебе.

— Городишь ты невесть что! — с сердцем сказала Дина. — Даже если — допустим на минуту! — понравился, как ты можешь думать, что я буду его искать? Да я умру скорее!

Валентина пропустила ее слова мимо ушей, проговорила:

— Дело сделано. — Она имела в виду пельмени. — Теперь можно позвонить Валерию.

Дина сполоснула руки, прошла в детскую, поцеловала старшую, Маришу, — она сидела за столом с букварем в руках. Дина залюбовалась девочкой: в свете настольной лампы густо темнели отцовские брови и ресницы. Вторую девочку, Сашу, круглолицую, беленькую, всю в мать, Дина взяла на руки.

— Посмотрите, тетя Дина, какую мне папа куклу привез, — тихо сказала Саша. — Нравится?

— Очень, — ответила Дина так же тихо, чтобы не разбудить маленького, Витю, спавшего в коляске. — Ну, рассказывайте, как живете?

Девочки наперебой заговорили, проснулся маленький, Дина вытащила его из коляски, сменила пеленки, дала бутылочку с молоком.

В дверях появилась Валентина.

— Так я и думала! Маша, Сашенька, идите за стол, живо! — Дождавшись, когда девочки уйдут, она упрекнула Дину: — Тебе не в газете, в детсаде работать. Что я, сама не справлюсь? Пойдем к столу. Валерий сейчас придет. Узнал, что ты у нас, обрадовался.

— Внимание такой персоны обязывает. — Дина поправила прическу у зеркала.

Пришел Рашов. Он несколько секунд молча стоял перед Диной, не без удовольствия разглядывая ее, потом, обращаясь к Валентине, спросил:

— Жена, я могу сделать этой даме комплимент? — У него был низкий звучный голос.

— Давай. Только не очень длинный, пельмени ждут.

Рашов повернулся к Дине.

— Попадешь в больницу чуть ли не без ног, а выходишь оттуда — и глаз не отвести: помолодела, похорошела. Как это ты ухитряешься?

Дина рассмеялась.

— Спасибо на добром слове.

— Слышал, лежала в палате с удобствами?

— Так вот кто мой благодетель! — воскликнула Дина. — Использовал служебное положение в личных целях, подумать только!

— Это как посмотреть. — Валерий усмехнулся. — В служебных целях ты мне тоже понадобишься.

После ужина Валентина ушла кормить маленького. Облокотившись на валик дивана, Валерий потискал длинными узкими пальцами крутой овальный подбородок.

— Сегодня у меня был редактор, — сказал он. — Вспоминали тебя.

— А что такое?

— Есть важное задание. Не буду подменять Ивана Варфоломеевича, он тебе все объяснит. Попрошу лишь: выложись, напиши так, как пишешь свои лучшие материалы. Это моя к тебе личная просьба.

— Да в чем дело-то?!

— Редактор скажет, — твердо повторил Рашов.

Глава четвертая

Дина, не заходя в отдел, направилась к Ивану Варфоломеевичу. Редактор долго тряс ей руку.

— Вы не представляете, как вовремя выходите на работу, — сказал он, садясь. — Не появись вы еще неделю — не знаю, что и делал бы.

Дина тоже села.

— Не тянет Ивкович? — с сочувствием спросила она.

— Относительно. На заметках руку набил — пишет уже неплохо. — Редактор поелозил ладонью по коротко стриженным стальным волосам, что означало у него раздумье. — Да сейчас заметкой не обойдешься... Дело вот какое. Вызывали в обком Рашова, он вернулся, приглашал меня. Разговор был доверительный, но мне разрешено сообщить его содержание вам. Это нужно, чтобы вы поняли, насколько ответственно задание, которое я вам должен дать. — Полное, гладкое, без единой морщины лицо Ивана Варфоломеевича было непривычно вдохновенным. Он положил очки на стол, прищурился и словно вглядывался в голубую даль за окном. — Мы немало делаем. В городе три десятка предприятий, стотысячное население. Каждый день происходят события, которым газета дает оценку. Мы, журналисты, причастны ко всему, и в этом наша профессиональная гордость. А вчера я почувствовал себя причастным к грандиозной битве, потрясающей весь мир, почувствовал... как бы это выразиться поточнее... материально — да, вот именно, материально! В стране усложнилось положение с бумагой — возросли внутренние потребности, увеличился объем поставок в братские социалистические страны. Сейчас принято решение форсировать пуск одного из пяти строящихся в стране бумажных комбинатов. Рашова вызывали в Североград — он должен выяснить здесь, в Сухом Бору, может ли быть пущен до конца года наш ЦБК^[1]. Вам понятно, что это значит?

Дина нетерпеливо кивнула.

— Рашов должен узнать мнение строителей, ведь сроки пуска зависят от них...

— Узнать мнение Шанина, — уточнила Дина. — В Сухом Бору все зависит от него.

Иван Варфоломеевич надел очки и уставился на Дину.

— Какое совпадение! — проговорил он. — Эту же мысль я высказал Рашову. А он не согласился. Слово Шанина значит много, а решение будет принадлежать коллективу — так мне ответил первый секретарь горкома, ясно? И в этой его позиции суть задания, которое вас ждет. Горком хочет подготовить коллектив Бумстроя к верному решению. Как? Надо напечатать статью о стройке, поставить вопрос о резервах — поставить крупно, предельно остро. Статья должна вызвать большой разговор среди строителей, дать толчок, заставить их критически оценить свою работу. Опубликовать статью нам поручено в течение двух-трех дней...

— Два дня на анализ работы такой махины? Да что вы, Иван Варфоломеевич! — запротестовала Дина. — Чтобы подготовить статью, надо недели две, самое малое!

Иван Варфоломеевич остановил ее:

— Терпение, Дина Александровна. Никто не требует от нас ворошить всю стройку. Статью будем готовить по одному из ведущих объектов — по ТЭЦ-два...

— ТЭЦ-два — это вспомогательная электростанция, — возразила Дина. — Какой же это ведущий объект!

— По ТЭЦ-два, Дина Александровна, — повторил Иван Варфоломеевич. — Рашов считает, что в Сухом Бору нет сейчас объекта важнее, чем ТЭЦ-два. Если эта электростанция не даст ток в ближайшее время, нечего и говорить о пуске комбината до конца года. Поговорите с Замковым, чтобы получше разобраться в этом. Директору строящегося комбината досконально известно значение каждого объекта.

— Рашов действует так, будто Шанин уже дал согласие на ускоренный пуск комбината. А если он будет против?

— Вполне возможно. Возможно и то, что Москва остановит свой выбор не на Сухом Бору, а на другой стройке. Но Рашов полагает, что это будет наш комбинат, и мы должны готовиться к тому, что задача досрочного выпуска целлюлозы будет поставлена перед нами. Вы сомневаетесь?

— Почему же... Может быть, взять с собой Ивковича? — предложила Дина. — Вдвоем быстрее напишем.

— Мысль дельная, — согласился редактор. — Но Ивкович сейчас на судостроительном, а ждать нельзя. Возьмите Энтина.

«Москвич» бежал по песчано-гравийной дороге в широкой просеке между вековыми елями. Дина приспустила боковое стекло. Тугой встречный ветер бросил в кабину свежий запах перепревшей хвои, сырого песка, талой воды.

— Нам предстоит за день выслушать по меньшей мере полтора десятка человек, я называю это — переварить, — говорил Энтин. — Вы представляете — полтора десятка! Для журналиста моих лет это каторжная нагрузка. Я устаю уже от одного интервью. Новый человек всегда ужасно утомляет, вы замечали? А ведь наша работа — это каждый день новые люди. Нервная система журналиста изнашивается как ни у кого. Мы живем меньше, чем люди других профессий. Нас ждет Замковой — что это за человек? Как он ответит на мои вопросы? Старый Энтин едет и готовит свою нервную систему к тому, чтобы переварить директора Замкового...

— Вы же проговорите всю дорогу, а потом никого не сможете переварить, — шутливо заметила Дина; она устала от его болтовни.

Дина редко выезжала в Сухой Бор и знала стройку поверхностно. Редакция получала оттуда корреспонденции Ларионова, секретаря трестовской многотиражки, молодого журналиста — многословного и восторженного. «Только бы удалось найти факты, — думала Дина. — Хорошие, острые факты. Иначе ничего не получится».

«Москвич» круто свернул, полез вверх, выбираясь на широкую бетонную дорогу, и выбежал из леса. Впереди вздымались темно-красные параллелепипеды ТЭЦ-один и ТЭЦ-два, их стометровые трубы величаво высились в голубом небе, усыпанном белыми островами облаков. За электростанциями половину горизонта занимал блок основных промышленных цехов. Слева к нему примыкал полукилометровый корпус главного материального склада, справа — недостроенное здание фильтроотстойных сооружений.

Миновав их, «Москвич» покатил по улице, образованной корпусами цехов подсобных предприятий. Прострекотал за окном миллионом кузнечиков арматурный цех, проревел вибраторами парящий, как вулкан, завод железобетонных изделий. Могучим грохотом дробилок отсалютовал цех инертных материалов, похожий на склонившего голову поджарого дракона.

— Содом и гоморра! — воскликнул Энтин, закрывая ладонями уши.

Пропылив по старому деревянному поселку, «Москвич» остановился у длинного щитового барака с небольшой стеклянной вывеской у двери: «Дирекция строящегося Сухоборского целлюлозно-бумажного комбината».

Замковой принял их немедленно. Выбравшись из-за стола, заваленного бумагами, книгами, чертежами, он колобком покатился навстречу, говоря:

— Н-не часто жалуют нас вниманием товарищи ж-журналисты. Идут в другой д-дом, и п-правильно, судьба стройки реш-шается там!.. — Он кивнул за окно, показывая на барак в узеньком переулочке, где размещалось управление строительного треста. — Мы пока только контролеры, т-только контрол-леры!

На одутловатом лице с тяжелыми мешками под глазами появилось вопросительное выражение. Замковой смотрел на Энтина, — наверное, потому что тот был старше по возрасту, — и Дина молчала, уступая ему право начать беседу.

— Считаете ли вы возможным признать удовлетворительными темпы строительства комбината? — витиевато спросил Энтин и тут же подсказал нужный ответ: — Ведь его строят уже несколько лет, а работ по-прежнему много.

— Городская газ-зета намерена раск-критиковать строителей за низкие темпы? — переспросил Замковой. — Вы с-смелые ребята!

Дине послышались в его голосе иронические нотки.

— Именно это мы намерены сделать, — с вызовом сказала она. — Если, разумеется, для этого найдутся основания.

Замковой перевел взгляд на нее — в глазах мелькнуло любопытство:

— Это с-сложный вопрос. Строители ежегодно осваивают огромные капиталовложения. План вып-полня-ют. Это хорошо. — Он говорил медленно, взвешивая каждое свое слово, прежде чем произнести его. — Это очень хорошо — план. Вы знаете, что многие с-стройтре-сты у нас с планами не справляются. Но вот что п-пло-хо: Шанин все объекты тащит к пуску одной веревкой. Построен комбинат — нажал кнопку, и все з-заверте-лось. Можно так? Конечно. А правильнее все-таки по-другому. Как? Объекты, которые могут дать продукцию до пуска всего комплекса, вводить в эксплуатацию раньше, уже сейчас. В Сухом Бору строятся две электростанции. Одна из них, ТЭЦ-два, могла бы уже д-давать ток, но пока не дает, и неизвестно, когда д-даст. Это плохо. Питать комбинат энергией будет ТЭЦ-один, но для того чтобы закрутить ее генераторы, нужна ТЭЦ-два. И она же должна обеспечить энергией м-монтаж основного технологического оборудования, который не за горами. Это очень п-плохо — задержка ввода ТЭЦ-два!

— Ясно, — сказала Дина. — Но, может быть, у строителей не было возможности пустить ТЭЦ-два раньше и нет сейчас? Не носит ли такая постановка вопроса характера правильного, но нереального пожелания?

— Нет, — ответил Замковой и еще раз повторил: — Н-нет! Все зависит от того, как с-строить. ТЭЦ-два строят слишком медленно. Здесь у меня д-данные о готовности объектов. — Он развернул рулон ватмана, кивнул на ряды написанных черной тушью цифр. — Взгляните: автотрасса, железнодорожная с-станция, кондитерская фабрика, цех прохладительных напитков — эти объекты Спецстроя имеют степень готовности куд-да выше, чем позарез нужная ТЭЦ-два! Заслуга тут начальника Спецстроя Белозерова или вина управляющего трестом Шанина, не знаю, но это — совершенный п-парадокс!

— Что ж, убедительно, — согласилась Дина. — И сколько же, по-вашему, нужно еще времени, чтобы пустить ТЭЦ-два?

Замковой развел руками.

— Как строить. Если нынешними темпами — год. А взяться по-настоящему — можно пустить месяцев через семь-восемь.

«Это значит в ноябре — декабре, — подумала Дина. — И в декабре же надо ввести комбинат...»

— А сколько понадобится времени на монтаж оборудования, чтобы пустить комбинат? — спросила Дина. — После пуска ТЭЦ-два.

— Много. Полгода, даже больше.

«Ничего не выйдет», — подумала Дина.

— П-правда, строительная практика знает примеры, когда заводы сооружались за считанные месяцы. — Замковой усмехнулся. — Но, как говорится, пока праздник с-спас — не для нас.

«А может быть, Рашов и Шанин сделают спас для нас? — с надеждой подумала Дина. — Если есть примеры, значит, их можно повторить».

Поблагодарив Замкового за беседу, Дина и Энтин вернулись в машину.

— У меня родилась идея, — сказал Энтин. — Мы можем построить нашу статью на контрастах: ТЭЦ-два и кондитерская фабрика. Вы понимаете? В конце концов, торты и бисквиты, если не хватает рочегодских, можно привезти из Северограда. А энергию в вагонах не возят.

Они решили разделиться, Дина вышла у ТЭЦ-два, Энтин поехал дальше, на главный материальный склад, где находилась контора белозеровского Спецстроя.

Неподалеку от входа в здание электростанции у стены на бревне сидели трое рабочих, курили. Лица были хмурые, не располагающие к разговору, но Дина остановилась, как можно приветливее спросила:

— С кем мне можно поговорить о строительстве ТЭЦ-два? Я из газеты, писать буду.

Рабочие оживились. Один из них поднялся, — был он широкоплеч и тяжеловесен, словно из камня тесан, — сказал:

— А вот с нами и поговори, коли из газеты.

— Спасибо. — Дина вытащила из сумочки блокнот и ручку. — Фамилию свою назовите.

— Манохин я, бригадир бетонщиков-опалубщиков. — Он помедлил, хмуря загорелый с глубокими залысинами лоб, спросил: — Что интересует-то?

— Как работа идет?

— Загораем больше, чем работаем. Сидим, видишь? Материал не подвезли, делать нечего.

— Часто так?

— Через день да каждый день.

Рабочие — теперь они уже все стояли, обступив Дину, — один за другим начали рассказывать ей о простоях, о плохих заработках, о сорванных сроках выполнения работ — обо всем том, чем живут сегодняшние строители.

— Пожалуй, достаточно, — сказала она, исписав половину блокнота. — Еще один вопрос: — Кто, по-вашему, виноват во всех этих бедах?

— А это тебе скажет Голохвастов, наш старший прораб, поговори с ним, — посоветовал Манохин.

— Где его найти?

— В вагончике, где же еще. Он днями оттуда не вылезает.

Голохвастов сидел в вагончике за грубо сколоченным дощатым столиком в одиночестве. На породистом лице, затейливо изрисованном розовыми склеротическими прожилками, была написана скука. Когда Дина назвалась, он, не поднимаясь с табуретки, отрывисто бросил:

— Слушаю.

В ответ на просьбу Дины рассказать о ходе строительства ТЭЦ-два Голохвастов произнес лишь несколько общих фраз, всем своим видом высказывая безразличие. Дина коротко пересказала беседу с рабочими, заметила:

— Давно ничего подобного не приходилось слышать!

Голохвастов высокомерно усмехнулся:

— Вы, я вижу, уже поработали, товарищ корреспондент, кое-что подсобрали! Только не торопитесь с выводами. В нашем деле всякое бывает: и простаиваем, и без материалов сидим, а виноватого не найдешь. Материалы распределяет Шанин, сколько даст, столько и израсходуешь. А сроков производства работ я и сам, уважаемая, не знаю, где уж рабочим знать!

Дина, не ссылаясь на Замкового, поставила в пример Белозерова, который строит второстепенные объекты, а дела у него идут куда лучше.

Голохвастов взорвался:

— Пожалуйста, не тычьте мне в глаза Белозеровым! Этот пробойный малый обработает кого угодно и своего добьется, но если все начнут рвать куски друг у друга, что это будет за работа?! Есть Шанин, Шанин знает, кому сколько дать!

Дина мысленно согласилась, что рвать куски, пожалуй, действительно не дело.

В конце дня она встретилась с Энтиным в столовой промплощадки.

Энтин потряс перед Диной толстым блокнотом:

— Исписал до корки, представляете? Не знаю, что вы выберете для своей статьи, но для двух репортажей — со строительства автотрассы и с кондитерской фабрики — материал отличнейший! Сначала напечатаем вашу критическую статью, а через неделю пустим репортажи, согласны?

Дина не стала возражать, хотя была уверена, что если они покритикуют Белозерова, то редактор не пустит похвальные репортажи с его же участков в газету: нелогично сегодня ругать, а завтра хвалить.

— На простои люди не жалуются? — спросила она.

— Что вы! Работают, знаете, дорого посмотреть, — восторженно сказал Энтин.

Дина взяла себе оладьи со сметаной и стакан чаю. В ожидании, пока кипяток немного остынет, рассказала о встрече с Голохвастовым, его оценке Белозерова.

— Лучше бы, конечно, контрастировать вашего Голохвастова с кем-нибудь другим, но больше не с кем, второстепенные объекты строит один Белозеров, — вслух размышлял Энтин.

Дина кивнула, взяла стакан; боясь обжечься, отхлебнула крошечный глоток, подняла глаза. Она видела весь столовый зал, людей было немного. Среди них мог быть Эдик, — месяца полтора назад его бригаду перевели с Жилстроя на промплощадку.

— К брату заедете? — спросил Энтин.

— К брату? Его может не быть в общежитии, а терять...

Она замолчала, не договорив. В зал вошло несколько человек. Среди них Дина увидела высокого мужчину в куртке с «молниями» — это был ее спаситель.

Энтин оторвался от плова.

— Увидели знакомого? — Он обернулся.

— Показалось, — сказала Дина, переводя дыхание.

— Значит, к вашему брату мы заворачивать не будем? — переспросил Энтин, снова склоняясь над тарелкой.

— Да, не будем терять времени, — подтвердила Дина. — По дороге все обсудим. Завтра я должна сдать статью в набор.

Глава пятая

Шанин проснулся с той же озабоченностью, с какой уснул вчера, получив письмо от дочери. Не поднимаясь с постели, взял письмо со стола и перечитал, наверное, в десятый раз: «Папа, я получила от тебя после нашей встречи в Москве четыре письма, а мама ни одного. Она очень переживает, хотя старается не показывать этого, и бабушка тоже. Почему ты ей не пишешь»? Лена просила разрешения приехать, она соскучилась по отцу. Как и вечером, Шанину захотелось позвонить дочери, сказать, что он ее ждет, будет счастлив увидеть, сделает все, чтобы ей было хорошо в Сухом Бору. Ни к кому на свете он не был так привязан, как к дочери.

Шанин отложил письмо, встал, начал одеваться; движения были замедленными. Он понимал, что рано или поздно ему придется посвятить Лену в свои отношения с женой. Он давно принял решение сделать это, когда дочь станет взрослым человеком, когда она сможет все понять правильно. Может быть, это время уже пришло, но что-то в душе Шанина протестовало против объяснения с дочерью. «Я напишу, что мои письма предназначаются и для нее, и для матери, и для бабушки, это ее успокоит».

Он шагнул к окну и застыл, захваченный открывшейся его глазам картиной. Почти до синей стены заречного леса простиралась водная равнина. По ней медленно плыли льдины. Под окнами дома льдины двигались величаво и торжественно, миновав его, снова уменьшались в размерах, уходя на запад. У Рочегодска льдины повернут на север, а потом проскользнут под фермами железнодорожного моста, построенного в начале войны Синевым, человеком, который встал между ними, Шаниным и Анной, и который стоит между ними по сей день. О нем Шанин должен бы рассказать дочери, но не может.

Он смотрел на реку и вспоминал, как они стояли с Синевым на берегу этой реки, через которую за четыре месяца предстояло перебросить пятипролетный железнодорожный мост. Такие мосты строят годами. «Мне стоило титанических усилий разыскать в саперном батальоне вас, лучшего моего ученика. Мне так нужен надежный помощник, а вы даже не верите, Шанин! — говорил Синев. В его глазах было разочарование и обида. — Ну что же, будете осуществлять мои идеи. Надеюсь, на это вас хватит». И Шанин был исполнителем, только исполнителем. Синев сам разработал технологию бетонирования быков, сам составил график непрерывного «челнока»; от сарая, где замешивался горячий бетон, сани-самосвалы конструкции Синева спускались к кессонам и, сбросив бетон, сразу же возвращались назад. Менялись люди, менялись лошади, ритм оставался неизменным.

Синев у прямого провода с Москвой. Его спросили, будет ли готов мост к концу мая: из Заполярья выходят эшелоны с углем. Синев медлит с ответом. «Эшелон угля — это вооружение для полка. День без угля — это полк без оружия. Ваш ответ будет известен товарищу Сталину. Отвечайте!» — доносится до Шанина голос из селектора. «Задержки не будет, можете сказать это товарищу Сталину», — говорит Синев. «Что вы делаете, Константин Федорович! — почти кричит Шанин. — Нам нужна отсрочка на период ледохода, на весь паводок, просите отсрочки!» У Синева набухают синие вены на висках, он смотрит на Шанина тяжелым взглядом. «Три недели отсрочки — это минус три дивизии. Надо обогнать ледоход. «Челнок» — на четыре смены. Самосвалы на галоп в обе стороны. Займитесь!»

Синев резко изменился в ту зиму. Когда он преподавал в институте, его любили за мягкость характера и деликатность, ответственность за строительство моста сделала его жестким и категоричным. Он приглашал инженеров на летучки по техническим и организационным вопросам, и здесь можно было спорить с ним, возражать, но после того как решение было принято, в отношениях Синева с подчиненными существовал лишь тон приказа. Для Шанина исключения не делалось. В то утро неожиданно потеплело, и Шанин понял, что с часу на час лед тронется. Продолжать гонять «челнок» означало рисковать жизнью людей. Шанин пошел к Синеву просить разрешения прекратить бетонирование. Синев выставил его из кабинета: «Я отстраняю вас, Шанин. Через час получите приказ».

Прошло более четверти века, но Шанин не знает точно, почему Синев поступил так с ним тогда, и никогда не узнает. Это может знать только один человек на свете — Анна. Но Шанин никогда не спросит ее о Синеве, а сама она никогда не заговорит о нем.

Шанин с силой провел по лицу ладонями, отошел от окна. Есть вещи, о которых лучше не вспоминать — запретная зона. Выпив стакан чаю, Шанин оделся и вышел из дома. У подъезда его уже ждала машина.

Отступив от правила приезжать в управление треста за час до прихода сотрудников, Шанин попросил шофера ехать в затон, к причалам. Он хотел убедиться, что там все в порядке. Он приучил работников с осени думать о ледоходе. В прошлом году из затона при спаде воды вынесло баржу. Баржа была старая, на реке ею уже не пользовались, списали и приспособили для разгрузки штучных грузов. Шанин понизил в должности начальника третьего водного участка, наказал не за грошовый ущерб, а за непредусмотрительность. Такие уроки даром не пропадают, но Шанин хотел собственными глазами видеть, что делается в затоне.

Выйдя из машины у проходной водного района, невысокий, коренастый, он не торопясь шел мимо причалов, поглядывая по сторонам, отмечая, как бьются между деревянными телами барж и стальными корпусами катеров черные холодные водовороты, а посреди затона два речных ледокола утюжат сбившиеся овечьим стадом куски серого льда, как на выходе в русло реки движется ледяное крошево. За Шаниным в отдалении с сосредоточенными лицами шли начальники водных участков,ждали, что скажет, за что отчитает управляющий.

Отчитывать не было нужды, Шанин шагал удовлетворенный, его иссеченное резкими морщинами лицо оставалось непроницаемым. У последнего грузового причала он отпустил водников, остался один. Здесь начиналась самая спокойная часть затона: три года назад Шанин приказал оборудовать ее для индивидуальных лодок. Сейчас лодки лежали на берегу в несколько рядов. «Москитная» флотилия, гордость Дмитрия Волынкина, председателя постройкома. Летом по вечерам на Рочегде от подвесных лодочных моторов стоит такой рев, что хоть уши затыкай.

В нескольких десятках метров от берега за затоном простиралась биржа сырья строящегося комбината, она напоминала желтую всхолмленную равнину, холмы были из речного песка, намытого земснарядами. По ближним холмам ползали бульдозеры, разравнивая их. За холмами вздымались ажурные кабель-краны, похожие на башни для запуска космических кораблей. Блок древесно-подготовительных цехов, который стоял на границе между биржей и промплощадкой, выглядел в сравнении с ними игрушечным. Шанин понаблюдал за бульдозерами, ему показалось, что из шести машин работает только четыре; он не ошибся, кабины двух бульдозеров просматривались насквозь, людей в них не было. Шанин нахмурился; взглянув на часы, он коротким взмахом руки подозвал машину, чтобы ехать в трест.

В кабинете, едва Шанин успел снять пальто, раздался звонок. «На стройку выезжает товарищ Рашов, просит быть на месте». Шанин прошелся по кабинету от стола к двери, толстые ковровые дорожки скрадывали шорох шагов. На стройку едет секретарь горкома — зачем? Что ему здесь делать целый день? Еще вечером Шанин велел вызвать к себе на десять часов утра снабженцев; в двенадцать должен был принять московских корреспондентов, потом намечалось еще два совещания, день был расписан полностью. Приезд Рашова ломал план.

На столе лежали телеграмма и свежий номер городской газеты. Обычно почту Шанину приносили в конце дня, он читал и расписывал ее вечером, когда оставался один; но срочную корреспонденцию Шанин получал немедленно; это правило распространялось и на газеты, в которых были публикации о Бумстрое. Шанин сел в кресло и вскрыл телеграмму; она была от Марголина, неофициального постоянного представителя треста в Москве, телеграммы приходили от него, если что-нибудь не ладилось.

Прочитав телеграмму, Шанин откинулся на спинку жесткого кресла, положил ладонь на левую половину груди, унимая сердце. Марголин сообщал о том, что Госплан уменьшил на тысячу тонн поставку металла тресту. Год тому назад Шанину с огромным трудом удалось добиться, чтобы трест начал получать цемент и металл не по нормам строительно-монтажных работ, а по фактической потребности. Шанину пришлось дойти до заместителя Председателя Совета Министров. Тысяча тонн была как раз та прибавка, которую трест получал за счет льгот. И вот ее отобрали. Отобрали в тот момент, когда металла стройке, сколько ни давай, все мало, потому что идет массовая закладка железобетонных фундаментов под основное оборудование... Что там могло произойти? Видимо, какой-то серьезный потребитель остался без металла. Ресурсы перераспределили, в первую очередь тряхнули, разумеется, льготников.

Шанин приказал немедленно связать себя с Североградом, с начальником главного управления строительства Тунгусовым. Начальник главка, выслушав сообщение Шанина, выругался, пообещал: «Доложу министру. Но особо не рассчитывай, ищи другие пути».

Под другими путями подразумевался обком. Шанин с сожалением вспомнил бывшего первого секретаря горкома, который, не задумываясь, подписывал письма и телеграммы в обком, если нужно было постоять за Бумстрой. «Будет ли так же внимателен к нам Рашов?» — подумал Шанин.

Он развернул газету. Видимо, в ней напечатан очередной обзор Ларионова — Шанин иногда сам просматривал статьи секретаря многотиражки, если тот писал их для других газет.

Однако статья была не ларионовская. Шанин медленно, взвешивая каждое слово, прочитал ее от первой до последней строки, задержал взгляд на подписях. Волынкина и Энтин, штатные сотрудники редакции — милая супруга уважаемого Дмитрия Фадеича, председателя постройкома треста, и отживший свой век газетчик, перебивающийся на двадцатистрочных информациях. Шанин знал наперечет пишущих городских журналистов, их было не более десятка, примелькались.

Так, так... Два редакционных работника приезжают на стройку, гастролируют по объектам, даже не считая нужным показаться управляющему, пишут ерунду, которая появляется в газете, — что бы это значило? «Ищи, кому выгодно», — так, кажется, говорили древние. ТЭЦ-два пока что нужна одному человеку, Афанасию Ивановичу Замковому, директору строящегося комбината, ему не терпится получить хоть что-нибудь действующее. В позапрошлом году он выхлопотал себе деревообделочный комбинат — Шанину приказали передать его, а потом каждую доску сверх нормы, каждую палку приходилось просить у Замкового со слезами. Огромного труда стоило вернуть комбинат. Теперь так же может получиться с энергией: пусти досрочно ТЭЦ и каждый киловатт будешь вымаливать.

Трудно представить, чтобы редактор, не осмотревшись по сторонам, решился опубликовать статью, направленную против Шанина. Было время, когда городская газета позволяла себе такие вольности, но это время давно позади. Редактору втолковано, что если уж центральная пресса отзывается о Сухом Боре как о передовой стройке, то местной газете сам бог велел нахваливать Бумстрой. Уже года два Иван Варфоломеевич, милый человек, ни одного отрицательного слова о стройке не пускает в газету, не посоветовавшись с ним, Шаниным. Что же произошло?

Шанин вышел из-за стола, зашагал по кабинету. В желтых снопах света над ковровыми дорожками клубились пылинки. Шанин подошел к краю стола, нажал белую кнопку; дверь открылась, у порога застыла секретарша.

Шанин раздраженно бросил:

— Пусть ковры или выбивают, или уберут, мне не нужны эти пылесборники!

Секретарша продолжала стоять, продолговатое смуглое лицо выражало напряженное, беспокойное внимание.

— Все! — нетерпеливо сказал Шанин.

Дверь бесшумно закрылась. Шанин опустил шторы, окно у стола оставил незакрытым. Белый шелк приглушил солнце, потускнел лаковый блеск на вишневых панелях стен, пылинки исчезли.

Шанин набрал номер секретаря парткома, поздоровался, мягко спросил:

— Как себя чувствуете? Нормально? Очень рад. Вы не могли бы зайти ко мне сейчас?

Чернаков пришел через несколько минут. Выглядел он неважно, морщинистый лоб отливал желтизной, под глазами лежали тени.

— Выпустили грешную душу, Лев Георгиевич, больше не будут надоедать вам жалобами... — Чернаков старался сохранить бодрый тон. Он болел желудком, лечащий врач запретил ему работать; он нарушал режим, и главный врач городской поликлиники дважды звонила Шанину, просила на него воздействовать. — Функционирую в полную силу.

— Капремонт вам нужен — операция, санаторий, — сказал Шанин, садясь в конце покрытого зеленым сукном стола.

Чернаков сел напротив.

— Прорва работы, не получится, — сказал он. — Вчера от врачей зашел в горком, работники кряхтят, Рашов такие требования предъявляет, ой-ой!..

Он умолк, ожидая реакции Шанина. Однако лицо управляющего трестом осталось бесстрастным. Чернаков так и не понял, одобряет он требовательность Рашова или порицает.

— Валерий Изосимович человек молодой, полон энергии. Сегодня он будет у нас, — сообщил Шанин новость, ради которой пригласил Чернакова; спокойно добавил, что цель визита ему неизвестна.

Услышав о том, что Рашов сообщил о приезде через инструктора, Чернаков недоуменно пожал плечами:

— Зарывается?

— Могли быть какие-то обстоятельства, — нейтрально сказал Шанин. Кивнул на лежавшую на столе газету: — Читали?

Чернаков сделал резкий жест рукой, подтверждая, что статья им прочитана, и одновременно выражая свое отрицательное отношение к ней. Шанину было это приятно, но он не подал виду, лишь выразил удивление, что журналисты к нему, управляющему, не заглянули.

— Ни к вам, ни ко мне, — с досадой откликнулся Чернаков. — У Замкового побывали и отправились на участки. А эти друзья, Голохвастов и Белозеров, обрадовались, выложили все, что надо и чего не надо! Ну,

Голохвастову поделом, у него с планом неважно, а Белозерова за что продернули? — Чернаков взял газету, прочитал: «Не в меру настойчивый начальник Спецстроя А. Белозеров, пользуясь пассивностью других руководителей, получает для второстепенных объектов материалов больше...» Я позвонил Волынкину, спрашиваю: не с твоего ли благословения супруга начала руководить Бумстроем? Он, чудак, на меня обиделся. Я, говорит, в ее газетные дела не лезу и от своих, профсоюзных, держу подальше.

Это было уже похоже на переливание из пустого в порожнее, а Шанин привык ценить время. Он протянул Чернакову телеграмму Марголина. Чернаков сразу не понял, какая угроза для стройки скрывается за ее короткими строчками. 

— Да, неприятно, конечно, — без особой тревоги сказал он.

— Если не удастся отстоять эту тысячу тонн, нам будет очень туго, — уточнил Шанин. — И с планом и со сроками монтажа. Критиковать нас будет уже не городская газета, а центральная печать, обком, министерство.

Он проводил секретаря парткома и остановился у окна; ему пришло в голову, что статья, обеспокоившая его, могла быть напечатана с одобрения Рашова.

Глава шестая

Когда за окном проплыл черный блестящий кузов «Волги», Шанин вышел из кабинета. Он встретил Рашова на низеньком, в три ступеньки, деревянном крыльце. Шанин стоял на верхней ступеньке, Рашов — на нижней. Однако головы их были на одном уровне, настолько рослый, стройный Рашов был выше плотного, коренастого Шанина. Глядя в глаза Рашова, пытаясь угадать его настроение, Шанин сказал:

— Рад видеть вас на стройке, Валерий Изосимович.

Он пожал длинную сухощавую ладонь Рашова, отступил в сторону, пропуская гостя вперед. Рашов кивком головы поблагодарил, но остался на месте, легким движением руки приглашая хозяина идти первым и словно бы давая понять, что ему, молодому человеку, хоть он и секретарь горкома, такая честь чрезмерна.

Шанин вошел первым. В кабинете он уселся за стол, но не там, где сидел, разговаривая с Чернаковым, а сбоку, рядом со своим рабочим столом, на котором стоял телефон. Рашов закурил, положил на стол папиросы, остался на ногах.

— Почти час просидел в машине. Вам звонил инструктор? Извините, сам не смог.

— Пустяки. Мне сказали, вы к нам на весь день? — Шанин незаметно поторопил Рашова говорить о главном.

— Я должен основательно ознакомиться с ходом строительства. — В глазах Рашова вспыхнули острые точки. — Меня вызывал в обком Степан Петрович Рудалев. Надо изыскать возможности ускорения пуска комбината, причем ускорения очень значительного. Стране нужна бумага. Что можно сделать? Обком, лично Рудалев, ждут подробную информацию.

Рашов курил, ждал, что ответит Шанин.

У Шанина было безразлично-почтительное выражение лица. Он мог сказать, что на стройке они ничего не изыщут, здесь он, Шанин, выжимает все. Вне стройки — может быть, но кто станет заниматься этим сейчас? Год спланирован, ресурсы распределены. В главке, у Тунгусова, резервов не найти; Тунгусов сам нет-нет да и оторвет от Сухого Бора кусок для других строек. Дай бог, свое, выделенное по фондам, получить полностью. На металл Госплан уже замахнулся, надо думать, как отстоять!..

Однако Шанин не спешил отвечать, не хотелось бы начинать совместную работу, занимая отрицательную позицию в деле, которое так важно не только для него, Шанина, но и для этого молодого человека. Вишь, дня не пожалел! К тому же он знал, что о его позиции будет сообщено Рудалеву, а когда речь заходит о Рудалеве, члене ЦК, первом секретаре обкома, тут надо сто раз все взвесить, прежде чем сказать свое мнение, особенно если это мнение не совпадает с мнением секретаря горкома. Шанин раздумывал, оценивая Рашова, рассматривая его чисто выбритые щеки, выпуклый лоб, резкий рисунок губ. Симпатичное, волевое лицо; парень, похоже, с характером...

Рашов постукивал пальцами по зеленому сукну стола, в глазах была озабоченность, его тревожило молчание Шанина.

— Может быть, посмотрите объекты строительства? Вам легче будет принимать решение и информировать Степана Петровича, — предложил Шанин, выигрывая время и как бы перекладывая ответственность за решение, независимо от того, каким оно будет, на Рашова.

— Хорошо, — испытующе взглянув на Шанина, согласился Рашов. — А потом продолжим разговор. Стоит пригласить, наверное, директора строящегося комбината?

— И секретаря парткома Чернакова с председателем постройкома Волынкиным, — добавил Шанин, снимая трубку телефонного аппарата.

Управляющего и директора комбината Рашов пригласил в свою машину; Шанин, пряча усмешку, наблюдал, как Замковой, покряхтывая, проталкивается в узкую для него заднюю дверцу «Волги», а затем сел рядом.

Комбинат открылся за поворотом бетонной дороги. На фоне ослепительно белого облака уходили ввысь трубы электростанций и кислотные башни, увенчанные желтыми клубами газа, похожего на дым. С приближением автомашин к комбинату трубы словно отходили в сторону, а башни отдалялись, на первый план выдвигались железобетонные перекрытия блока промышленных цехов, левее поднимались серые стены фильтроотстойных сооружений, справа обозначались древесные цеха.

— Внуш-шительная картина! — воскликнул Замковой, наклоняясь к Рашову. — Просится на плак-кат!

Рашов промолчал, занятый своими мыслями. Шанин усмехнулся: директор бьет на эффект, вымогает восхищение. Не вышло, осечка. Прежний первый секретарь горкома был щедр на похвалу, новое руководство не торопится.

Но смутить Замкового было нелегко. Как только вышли из машины, он пристроился к Рашову, покатился рядом, восторженно размахивая руками.

— Длина промблока около кил-лометра! Наш комбинат — крупнейший в Европе! Он будет выпускать самую дешевую целлюлозу в мир-ре!..

— Афанасия Ивановича теперь не остановишь, запел, — осуждающе сказал Волынкин. — Ходи да слушай его, будто других забот нет.

Вместе с Чернаковым они шли позади. Худощавый, похожий на подростка Чернаков насмешливо снизу вверх посмотрел на Волынкина, посоветовал:

— Не торопись, Дмитрий Фадеич, и тебя еще послушают. Отвалит тебе Рашов по старой дружбе.

Румяные овалы на скулах Волынкина потемнели.

— А я, понимаешь ли это, готов ко всему, как пионер. — Голос его был деланно бодр.

— Ну-ну, — с прежней насмешливостью сказал Чернаков.

Волынкин насупился, замолчал. Чернаков намекал на недавние события, крепко испортившие настроение председателю постройкома. Перед профсоюзной конференцией из горкома позвонил заведующий орготделом и в категоричной форме потребовал представить кандидатуру взамен Волынкина. Чернаков тогда сообщил об этом Шанину, Шанин переговорил с прежним первым секретарем, и Волынкина оставили в покое. По слухам, Рашов придерживался в то время иной точки зрения, высказывался будто бы за замену. Если сейчас Рашов захочет освободить Волынкина, отстоять его будет труднее. Дмитрий Фадеич храбрится, но на душе у него наверняка черным-черно.

— Не дрейфь, Митя, — успокаивая расстроенного Волынкина, сказал Чернаков. — Авось пронесет.

У кромки сушильного цеха Рашов остановился, наблюдая, как монтажники ставили висевшую на тросе гусеничного крана железобетонную колонну в четырехугольное отверстие в горбатом сером фундаменте. Наверное, крановщик был неопытен, колонна опустилась в стороне от отверстия, и рабочие в несколько голосов сердито кричали: «Майна!» «Майна!» Наконец колонна встала на место, монтажники попрыгали с фундамента на землю и, с любопытством оглядев стоявшие на дороге легковые автомашины и приехавших на них людей, начали цеплять к тросу новую колонну, лежавшую обочь фундамента.

Шанин сделал нетерпеливое движение, как бы намереваясь идти дальше, но Рашов продолжал стоять, глядя на выстроившиеся длинными шеренгами колонны, в глазах был вопрос. «Он никогда не видел, чтобы колонны ставили, когда нет еще стен. Это всех удивляет — колонны в открытом поле, — подумал Шанин и предположил: — Сейчас он спросит, почему мы не кладем стены».

Он угадал. Рашов жестом остановил Замкового, продолжавшего свой восторженный рассказ и обернулся к Шанину:

— Здесь ведь можно вести кирпичную кладку.

— Можно, но мы решили сосредоточить каменщиков в одном месте, они все в отбельном цехе, — ответил Шанин. — Сюда перейдут после того, как там закончат.

В отбельном цехе Рашов замедлил шаг, скользнул взглядом по лесам высотой с пятиэтажный дом. Вверху на них работали каменщики, снизу было видно, как они двигались, нагибались, снова распрямлялись во весь рост. В цехе было сумрачно и прохладно, резко пахло бетонной сыростью, небо голубело над головами отчужденно. Шанин предположил, что сейчас секретарь горкома начнет «вникать» в организацию работ — спросит, сколько на Промстрое каменщиков, каков темп их работ, когда начали и когда закончат, — задаст сто ненужных вопросов, на которые надо дать сто ненужных ответов. Но Рашов ни о чем не спросил.

— Помню, приехал сюда, когда все это только начиналось, — тихо сказал он с какой-то непонятной Шанину задушевностью. — До вас еще, Лев Георгиевич... Лес вырублен, корчуют пни, роют котлованы. Не успеют копнуть, вода начинает хлестать. Растерзанная земля — и озера, маленькие, светлые озера среди желто-черных холмов грунта... А раньше тут был сосновый бор. Сухой, золотой, рай для охотников. Я тоже знал сюда дорогу... Стою, представьте себе, смотрю вокруг — и слезы на глазах: что же мы с тобою делаем, лесная мать-земля? Не знаю почему, только мне казалось, что лишь в тех озерках еще жизнь и сохранилась. — Рашов помолчал, взглянул на Шанина. В прищуренных глазах промелькнула усмешка. — Недоумеваете, с чего это расчувствовался Рашов? Дескать, не к лицу секретарю горкома? Я уже тогда устыдился своего настроения. Газеты, журналы, кинохроника шумят: гигант химии! Чудо техники!.. Но что было, то было, незрелость проявлял, признаю. Хотя, знаете, признаю на жестких условиях: если уж сдирать живьем кожу с земли, так во имя того, чтобы побыстрее надеть новую, получше. Пять лет комбинат строим, а конца не видно, куда к лешему! — Уголки резко очерченных губ Рашова опустились. — Правильно требует правительство, надо ускорить пуск!

Шанин мысленно усмехнулся. Рашов уговаривает его строить быстрее! Кем же был ты тогда, молодой человек? В какой роли приезжал сюда? Инструктором горкома?

— Вы, кажется, в то время в горкоме отделом заведовали? — Шанин на всякий случай повысил его в должности.

— Я был начальником паровозного депо, — сказал Рашов. — В завотделы меня сосватали перед вашим приездом. А сюда я попал тогда случайно. Подался по Рочегде в эти места на рыбалку и из любопытства заглянул...

Шанин кивнул, лицо его выражало внимание. Стало быть, из любопытства. Посмотреть, как с земли сдирают кожу. Заглянул летним утром, оставив удочки в лодке. Он, Шанин, приехал в Сухой Бор поздней осенью. Сутками лили дожди, и озера, о которых с умилением вспоминает Рашов, были детищем недомыслия. Ему, Шанину, пришлось содрать три шкуры с работников, прежде чем он научил их строить. Они намеревались закладывать фундаменты, и возводить стены, и вести монтаж по всей километровой длине промблока. Он выбросил их планы в корзину для мусора и собрал силы в кулак на одном конце блока, и сейчас в том конце, в кислотном цехе, идет монтаж, когда в сушильном еще нет даже стен. Строим медленно? Хотел бы он, Шанин, умеющий мертвой хваткой вцепиться в любую возможность, знать, кто способен пустить комбинат быстрее, чем он! Но, может быть, если он примет предложение первого секретаря обкома, по поручению которого приехал Рашов, перед ним откроются какие-то новые перспективы, которые сейчас не видны?

Шанин шагал рядом с Рашовым, испытывая нетерпение от медленной ходьбы. «Что за манера едва тянуть ноги, когда дорога каждая минута! Стоит человеку получить пост, как ему на ноги будто колодки надевают», — раздраженно думал Шанин, однако лицо его оставалось по-прежнему бесстрастно-внимательным.

Замковой снова перехватил инициативу, размахивая руками, восклицал:

— Вы только пред-дставьте, высота отбельного цеха равна четыр-р-рнадцатиэтажному дому! А турмы^[2] вдвое выше. Рочегодск в хорошую погоду как на ладони!

Они добрались до последнего, кислотного цеха. Окинув взглядом огромное помещение с застекленными фонарями, Рашов сказал с удовольствием:

— Вот тут вид более радостный.

Посередине цеха, урча, полз бульдозер, толкая перед собой к выходу землю, битый кирпич, щепки, куски застывшего бетона; на очищенной от мусора площадке двигал стрелу автокран; рабочие в синих комбинезонах укладывали в штабель толстые и длинные винипластовые трубы; под потолком вспыхивал режущий отсвет электросварки.

— Д-да! Д-да! — воскликнул Замковой, его круглое лицо сияло. — Нач-чинается монтаж технологического оборудования! Событие!

Только в этом цехе Рашов и остался довольным увиденным. По древесным цехам, находившимся в таком же состоянии, как и промблок, он прошел, не сказав ни слова. Фильтроотстойные и очистные сооружения, углеподачу, первую ТЭЦ осмотрел тоже молча. А на второй ТЭЦ показал характер. Он долго разглядывал ажурные переплетения металлических ферм над головой, забрался на фундамент главного генератора, легонько постучал носком туфли по толстому закладному болту, спрыгнул и направился в котельное отделение. При виде огромного пустого помещения присвистнул.

— Товарищи дорогие, это же пусковой объект нынешнего года! — воскликнул он. — Даже без учета задачи, которая встает сейчас, вы не имеете права строить ТЭЦ-два так медленно! Газета вас критикует слишком мягко!

Глаза Рашова были подняты вверх, к прорехе в крыше, через которую виднелся кусочек холодного серого неба.

Шанин медлил с ответом. Вперед решительно выдвинулся Замковой.

— Правильно, ТЭЦ-два в плане ввода третьего квартала, — подтвердил он. — Но сомнительно, оч-чень сомнительно!

Он удрученно покачал головой, избегая устремленного на него взгляда Шанина.

Рашов повернулся к Шанину:

— Что вы скажете, Лев Георгиевич?

— Мы делаем все от нас зависящее, Валерий Изосимович.

— Не видно этого, — недовольно заметил Рашов. — Даже фундаменты для котлов не уложены. Не собираетесь ли вы пускать ТЭЦ-два вместе с основными цехами?

— Ваш упрек, Валерий Изосимович, звучит для меня похвалой. — Шанин говорил почтительно. — Если бы мы сумели ввести в эксплуатацию блок цехов одновременно с ТЭЦ-два, нам сказали бы за это большое спасибо.

— Весь вопрос — когда? Электростанцию нужно сдать как можно быстрее. Если и весь блок сдадите, услышите спасибо. А сдадите то и другое через два года...

— Не знаю, Валерий Изосимович, — Шанин пожал плечами. — Я веду строительство так, чтобы все объекты шли равномерно...

— Но пуск ТЭЦ-два в плане ввода этого года! — перебил Рашов. — Мы уже имеем основание спрашивать за срыв задания!

— Валерий Изосимович, вы же умный человек. — Шанин выдержал едва заметную паузу. — Вы же знаете, как делаются эти планы. Экономисты Афанасия Ивановича пишут в главк: надо обязать трест сдать ТЭЦ-два. В главке сидит накрашенная дамочка и механически переписывает их пожелания в приказы. Если работники комбината скажут, запишите Шанину сдать ТЭЦ-один, она и ТЭЦ-один запишет. Я правильно говорю, Илья Петрович? — Шанин обернулся к Чернакову.

Чернаков, улыбнувшись, подтвердил:

— Бывает, спешат, где не нужно...

— Вы в самом деле считаете, что с вводом ТЭЦ-два спешить не следует? — холодно спросил его Рашов.

— У нас электроэнергии пока хватает, Валерий Изосимович, — согнав с лица улыбку, оправдывающимся тоном сказал Чернаков.

— В вашем энергохозяйстве работает шестьсот человек, а ТЭЦ-два со всем подсобным комплектом будут обслуживать триста. Себестоимость киловатта снизится в пятнадцать раз. Секретарю полагается уметь считать, — резко закончил Рашов. — Времена, когда можно было руководить в общем и целом, прошли, Илья Петрович!

Он направился к выходу из цеха, Чернаков и Волынкин двинулись следом. Шанин взял Замкового под руку, придержал шаг.

— Зачем это вам понадобилось, Афанасий Иванович? — спросил он.

— Об-бъективная картина, Лев Георгиевич! Вы же не станете отрицать, что...

— Я вам расскажу притчу о скорпионе и лягушке, — перебил Шанин. — Пожар прижал скорпиона к берегу, он должен сгореть. Вдруг он видит лягушку. «Спаси меня», — попросил скорпион. «Я могу это сделать, — ответила лягушка, — но ведь ты меня ужалишь, и я погибну». — «В этом случае я тоже погибну», — возразил скорпион. Лягушке показалась убедительной логика скорпиона, она взяла его на спину и поплыла. До середины реки скорпион сдерживал в себе инстинкт, потом все-таки не устоял — ужалил лягушку, и оба утонули. Натура взяла верх над здравым смыслом. Если слышали, извините, что старо.

— Вы шу-тник! — Замковой деланно захохотал, лицо покрылось красными пятнами.

— Я был уверен, что притча вам понравится. — Шанин прибавил шагу.

— Я бы хотел взглянуть на подъездные пути, — сказал Рашов, дождавшись его.

Интерес Рашова был Шанину непонятен. Подъездные пути можно построить за три месяца. «Ах, да! Ведь транспорт — его специальность, — вспомнил Шанин. — И молодой человек, говорили мне, исследует какую-то транспортную проблему, кажется, транспорт будущего. Все помешались на будущем», — усмехнулся он про себя.

Дорога к железнодорожной станции шла лесом. Весной, в распутицу, ее разбили, в сушь колдобины затвердели. Машины со стоном прыгали с кочки на кочку, Рашов хмурился. «Надо было ехать кружной дорогой, чтобы по мелочам гусей не дразнить», — подумал Шанин.

Лес раздвинулся, впереди показалась железнодорожная насыпь; дорога круто повернула к строящимся зданиям. Шанин остановил машину.

Из окна высокого здания, похожего на вокзал, выпрыгнул рабочий лет тридцати, пятерней пригладил огненную шевелюру, дерзкими темными глазами скользнул по Шанину, перевел взгляд на Рашова, громко сказал:

— Привет начальству!

Шанин нахмурился.

— Привет, привет, дорогой, — отозвался Рашов в тон рабочему. — Ну, хвастай, что ты тут сооружаешь.

— А вы кто, если не секрет?

— Я секретарь горкома партии. А остальных товарищей вы, надо думать, знаете.

— Вот этого, солидного, впервые вижу, — показав на Замкового, ответил рабочий.

— Директор строящегося комбината товарищ Замковой Афанасий Иванович, — представил Рашов.

— Комбината? — удивился рабочий. — Комбинат еще когда заработает, а директор уже есть! И получает, наверное, прилично?

— Нормально получает. — Заметив, как рабочий многозначительно дернул кривоватым носом, Рашов усмехнулся. — Не согласен? Директору следует платить тогда, когда предприятие работает, так, что ли? Стройте быстрее, вот все и встанет на свои места.

— Я тут недавно, а поэтому претензий не принимаю. — Ответ рабочего прозвучал так, словно если б он приехал сюда раньше, то комбинат давно был бы построен.

— Какая жалость, — шутливо заметил Рашов. — А где до этого был?

— Там, где я был, вам лучше не бывать, гражданин секретарь.

— Понятно, случается. Сейчас как дела идут? Скоро дорогу построите?

Шанин мысленно выругался. Его приводила в неистовство эта демократическая болтовня, для дела бесполезная.

— Мастер где у вас? — нетерпеливо спросил он, вклиниваясь в секундную паузу.

— Мастер где-то здесь, и начальник участка Белозеров... Да вот он сам идет. — Рабочий кивнул в сторону насыпи.

Белозеров, высокий, плечистый, подошел, поздоровался.

— Здравствуйте, товарищ Белозеров. — Рашов пожал ему руку, разглядывая с таким же интересом, с каким минуту назад смотрел на рабочего. — Может быть, вы расскажете, как идет строительство подъездных путей?

— Хорошо! Все у нас хорошо, гражданин секретарь, план даем! — опережая Белозерова, отрапортовал рабочий; похоже, он не был настроен исключаться из разговора.

— Уймитесь, Ласавин, — спокойно сказал Белозеров, и тот отошел в сторону.

— План мы действительно выполняем, но работаем сумбурно, товарищ Рашов.

— Почему?

Белозеров перевел глаза на Шанина, помедлил с ответом.

— Причин много. Нужен бетон, не всегда получаем. Графики нарушаются, работу приходится придумывать, только бы не простаивали люди.

— А я читал в газете, что вас обеспечивают бетоном и другими материалами лучше, чем другие участки, — удивился Рашов. — Читали, что пишут о Спецстрое?

— Нет. Корреспондент на участке был, но что написал, я не видел. Когда напечатано?

— Сегодня.

— Я с утра на объектах — не успел. Чем вызван ваш интерес к подъездным путям? К сроку построим, надеюсь.

— Интерес такой. Отсюда до жилых кварталов километров десять, разумно ли строить вокзал так далеко?

— Вот! — выкрикнул Ласавин, который хоть и стоял в нескольких шагах, но ловил каждое слово. — Рабочие тоже об этом спрашивают!

— Так спроектировано, — сказал Замковой. — С расчетом на будущее. Город вырастет, жилье окажется рядом.

— Это будет через полтора десятка лет. В Москве вокзалы в центре, что плохого? — Рашов покачал головой. — Не додумали, товарищи дорогие. С проектировщиками не вредно и поругаться для общего блага. Вы, Афанасий Иванович, допустили ошибку.

Попрощавшись с Белозеровым и Ласавиным, Рашов направился к машине. Шанин и Замковой шли рядом. Чернаков с Волынкиным приотстали.

— Перепало, понимаешь ли это, — сказал Волынкин, кивая на Замкового. В прищуренных глазах председателя постройкома явно проглядывало удовольствие.

— Когда достается другому, есть шанс, что на тебя уже не опустится тяжкая длань начальства. — Чернаков невесело посмеялся.

Они вернулись в управление треста.

В кабинете управляющего Рашов сел за стол с торца, будто собирался председательствовать; повторил то, что говорил раньше одному Шанину:

— Степан Петрович Рудалев просит подумать, как форсировать строительство комбината. Мне поручено узнать ваше мнение, доложить, можно ли пустить комбинат до конца года.

— Трудная задача! — проговорил Замковой, колыхнувшись на заскрипевшем стуле.

Рашов приподнял над плоскостью стола ладонь.

— Устанавливать директивой новый срок пуска нам не станут. Обком считает, куда лучше, если коллектив стройки проявит инициативу, возьмет обязательства. Надо поднять людей. — Взгляд Рашова был устремлен на Шанина: от управляющего секретарь горкома ждал решающего слова.

Пока они бродили по цехам, Шанин окончательно утвердился во мнении, что требование Рашова невыполнимо. И все-таки Шанин не хотел говорить «нет». Предложение ускорить ввод комбината исходит от первого секретаря обкома Рудалева, а тому оно, конечно, продиктовано свыше. Зачем же ему, Шанину, лишние неприятности? Пусть обязательство будет принято. Не будет выполнено? Всегда можно найти миллион объективных обстоятельств в оправдание этого. Рашову, несомненно, очень хочется услышать положительный ответ. Разумеется, докладывать в обком о том, что указание будет выполнено, гораздо приятнее, нежели говорить о том, что оно невыполнимо. Очень хорошо, он услышит то, что ему хочется. Нет худа без добра, обязательство сослужит службу — легче будет выбивать материалы. Пусковой комбинат, попробуй откажи! Тысячу тонн металла, во всяком случае, тогда уже не отберут.

— Обязательство мы можем взять, — сказал Шанин. И тут же притушил свою ответственность за его выполнение: — Но судьбу строительства будут решать главным образом монтажники. Успех вероятен, если усилить монтажные участки. Плохо с металлом: у нас отбирают тысячу тонн, — он протянул секретарю горкома телеграмму Марголина. — Вы должны помочь нам, Валерий Изосимович.

— Ясно. — Рашов повернулся к Замковому. — Мнение дирекции? 

— За дирекцией дело не с-станет, ответил Замковой. — Поставщики оборудования обгоняют монтажников, а с проектировщиками мы договоримся, чтобы они поднажали.

— Ясно, — снова сказал Рашов и спросил у Чернакова: — Партком?

Чернаков повторил ответ управляющего:

— Ускорение пуска практически в руках монтажных организаций. Если добиться их резкого усиления...

— Партком должен подходить с иной меркой. Ваша забота — люди, — прервал Рашов. — Сумеет ли партийная организация поднять людей? Вот что я хотел бы услышать.

— Будем делать все, что нужно, — ответил Чернаков; желтизну на его щеках омыл румянец.

— Постройком? — Рашов уставился на Волынкина.

— Профсоюз, понимаешь ли это, выполнит свой долг! — Молодцевато заявил Волынкин.

— Соревнование участков, бригад, рабочих — вот ваш долг, Дмитрий Фадеич, — сказал Рашов. — Ну что ж, готовьте проект обязательства, обсудим на партийном собрании, а потом обратимся к коллективу. Если коллектив разделит нашу веру в реальность сокращения сроков строительства, это будет половина победы. Еще одно: ТЭЦ-два надо пустить через три месяца — без этого нечего и говорить о пуске комбината в нынешнем году. Прошу рассматривать пуск электростанции как первоочередную заботу. Не будет сделано — спросим со всей строгостью.

Рашов отпустил Замкового, Чернакова, Волынкина, смял папиросу в стеклянной пепельнице, похожей на вазу, поднялся из-за стола, хмурясь, прошелся по кабинету, снова сел, теперь уже напротив Шанина.

— Лев Георгиевич, вы с Чернаковым и Волынкиным работаете бок о бок несколько лет, что вы о них думаете?

В кабинете потемнело, Шанин взглянул за окно — небо затягивало густой серой пеленой. Шанин встал, одну за другой поднял шторы; он предполагал, что Рашов заговорит о Волынкине.

— Илья Петрович — толковый работник, — спокойно ответил Шанин. — А Дмитрия Фадеевича вы знаете не хуже меня. Я слышал, вы дружите семьями? — обронил Шанин и заметил, как Рашов снова нахмурился. — Дмитрий Фадеевич всю жизнь на профсоюзной работе, знает трудовое законодательство, понимает, что можно, а чего нельзя. Самодеятельность у нас хорошая. С Дмитрием Фадеевичем мы так же, как и с Ильей Петровичем, находим общий язык, раздоров не бывает.

Он не ошибся: Рашов начал разговор из-за Волынкина.

— Вы придерживаетесь старого мнения, — покачав головой, сказал Рашов, — в его голосе звучало сожаление. — Трудовое законодательство, самодеятельность, не мало ли? Сейчас профсоюзному руководителю как никогда нужны глубокие инженерные знания, эрудиция, а у Волынкина семь классов образования, больше он нигде не учился и не учится. Плохой он вам помощник, Лев Георгиевич.

Рашов говорил мягко, он не настаивал, а словно раздумывал вслух. Шанин пожал плечами, как бы говоря, что может быть, конечно, и такая точка зрения, но он придерживается другой.

— Дмитрий Фадеевич умеет разговаривать с рабочим классом. С инженерами я договорюсь и без него.

А соревнованием занимается не только профсоюз — это общая забота.

— Ну что же, — медленно проговорил Рашов. — Пусть все остается как есть.

Глава седьмая

На летучке Ивкович раскритиковал статью о строительстве ТЭЦ-два. По его мнению, не следовало противопоставлять Голохвастову Белозерова.

— Я не понимаю, — цедил он, исподлобья глядя на Энтина, — этот Белозеров что, ворует стройматериалы? Нет, ему их выделяют. Или Белозеров что, сооружает себе из этих материалов дачу? Нет, он строит объекты для комбината. Ах, он строит быстрее других?! Но, простите, за это я привык людей хвалить. Тогда за что же мы критикуем начальника Спецстроя? Сия логика моему уму недоступна, прошу разъяснить.

Несколько журналистов поддержало его. Ивкович, слушая реплики, смотрел на Энтина и саркастически улыбался — левый угол приоткрытого рта уполз вниз, а правый оставался неподвижным. Дина недолюбливала Ивковича за язвительность, но не показывала этого; Энтин не любил откровенно, не скрывая своих чувств. Ивкович платил ему тем же.

Энтин и Ивкович сидели в одной комнате и обменивались новостями, без лицемерия интересовались здоровьем, однако стоило кому-либо из них допустить ошибку в опубликованной корреспонденции, как второй выставлял автора на осмеяние редакции.

Дина расценивала их отношения как скрытое соперничество. Энтин, чьи фельетоны некогда потрясали город, с возрастом начал сходить со сцены; Ивкович, наоборот, лишь расправлял плечи. Он пришел в Динин отдел с судостроительного завода, где занимался нормированием труда. Литературной подготовки не имел и писал весьма коряво, но редактор считал, что газетный стиль — дело наживное, главное — уметь правильно оценить факты, а это Ивкович умеет.

В какой-то миг Дина подумала, что критика Ивковича не лишена логики; ведь и в самом деле — что Белозерову до отставания Голохвастова? Ему важно свои объекты строить хорошо.

— Спорить тут не о чем, — недовольно сказал Иван Варфоломеевич, почесывая дужкой очков литой подбородок. — Газета дает оценку не Белозерову, а руководству треста. Мы, кроме всего прочего, осудили стихийность в распределении материальных ресурсов строительства. Что тут неправильного? Статья одобрена в горкоме, так что спорить не о чем, — повторил он и заговорил о других газетных материалах недели.

Когда вернулись после летучки в свою комнату, Ивкович бросил:

— Я остался при своем мнении.

Он словно приглашал продолжить спор, но Дина промолчала, а Энтин проворчал себе под нос что-то насчет ослиной принципиальности. Ивкович решил пропустить его ворчание мимо ушей.

На том события, связанные со статьей, вероятно, и кончились бы для Дины, если б спустя несколько дней их не продолжил Эдик. Он пришел в редакцию в конце дня, после робкого стука нерешительно вошел в комнату, и остановился у двери. Дина уж не помнила, когда брат появлялся у нее на работе, — пожалуй, когда учился в десятом или даже в девятом классе; он и домой-то из Сухого Бора выбирается в последние годы редко — на часок забежит в воскресенье и снова умчится, поминай как звали. А тут на тебе — приехал в редакцию!

— Что случилось, Эдик?

Ответить не дал Энтин; он по-женски всплеснул руками, восторженно закричал:

— Это же Эдуард Александрович! Как он похож на вас, Дина Александровна! И уже настоящий мужчина, настоящий мужчина!

Эдик смущенно улыбался, на чистых смуглых щеках играл румянец. Дина смотрела на брата оценивающе, с удовольствием: «Мужчина он, конечно, еще никакой, но хорош, одни ресницы чего стоят — как крылышки у большой черной бабочки, — хлоп, хлоп, ими, ах ты, мой красавец!»

— Пойдем в коридор поговорим, — сказала Дина, поднимаясь.

Она предположила, что Эдику нужны деньги на покупку или еще что-нибудь такое, о чем не принято говорить на людях. Но Эдик остановил ее:

— Здесь будем говорить. — И добавил, взглянув на Энтина: — Это и вас касается.

Эдик вытащил из кармана курточки газету, развернул ее, показал Дине статью — ту самую, о ТЭЦ-два.

— Вы тут раскритиковали нашего начальника, так вот — неправильно это. Меня в общежитии ребята поедом едят, знают, что Д. Волынкина — моя сестра. Велели ехать в редакцию и сказать, чтобы опровержение дали. А если, говорят, не дадут, то передай сестрице и Энтину, что мы напишем жалобу в «Североградскую правду».

— Хе-хе, — подал голос Ивкович, левый угол рта у него поехал вниз. — И чем же вы недовольны?

— Тем, что Белозерова надо хвалить, а не ругать! — отрезал Эдик. — Белозеров, по-моему, лучший начальник участка на Бумстрое! Вы разделали еще и Голохвастова, так вот — этого поделом. А критикой Белозерова все возмущены. Белозеров, единственный в Сухом Бору, строит по сетевому графику, то есть по науке. Представляете, что такое сетевое планирование?

Все отрицательно замотали головами.

— Ну, вот пример. Мы штукатурили главный материальный склад. Белозеров отвел бригаде две секции и сказал: «По графику надо уложиться в две недели». А по нормам выработки нужны три! Как быть? Приходится думать, искать резервы. Нельзя, чтоб люди простояли даже минуту. Материал должен быть подвезен вовремя. Нажимай на механизацию, рационализируй... Трудновато, ясное дело. Но зато, когда сделаешь — хорошо. Премия идет. Рабочие довольны. Вот такая вещь наш сетевой график. Понятно теперь?

Никто ему не ответил. В комнате повисла тишина. Дине было трудно поднять глаза на брата, на Энтина и Ивковича.

— Так как? — спросил Эдик. — Будет опровержение?

— Пойдем, Эдик. — Дина вышла из комнаты первой, остановилась в коридоре перед лестницей. — Ты не представляешь, как все это плохо!

— Значит, не будет? — Эдик был расстроен.

— Не знаю, Эдик, не знаю... — Дина потерянно качала головой.

Эдик понял ее состояние, успокаивающе притронулся к плечу.

— Ладно, чего уж! Как-нибудь угомоню ребят, не будет никаких жалоб. Но как ты не разобралась — диву даюсь!

— Ах, да при чем здесь я! — с сердцем сказала Дина. — Я твоего Белозерова в глаза не видела.

— То есть как не видела? — удивился Эдик.

— Я не была на Спецстрое... Скажи ребятам, что эту ошибку мы исправим. Не знаю как, но что-то будем делать. А теперь иди домой. Я приду, покормлю тебя. Иди.

Она вернулась в комнату, спросила Энтина:

— Разве вам ничего не говорили на Спецстрое о сетевом планировании?

— Возможно, даже очень возможно. — Энтин достал блокнот. — Я делаю всегда очень подробные записи, когда беседую с людьми, по-моему, это просто необходимо... Если запись скупая, приходится думать, что она означает, это лишняя нагрузка на мыслительный аппарат, быстрее утомляешься...

Ивкович негромко фыркнул. Он наслаждался ситуацией и не скрывал этого — сидел развалившись, на лице было написано ехидное торжество.

— Записывая мысли собеседника избирательно, рискуешь потерять жемчужину. Когда я за столом осмысливаю записи, сделанные на ходу, мне открываются совершенно неожиданные вещи, которые во время беседы прошли мимо внимания... — не обращая внимания на Ивковича, рассуждал Энтин; перелистав блокнот, объявил: — Вот запись Белозерова. Да, вы правы, Белозеров говорил о сетевом планировании. Я не придал этому значения, у нас ведь была другая цель.

— Вот вы и обнаружили утерянную жемчужину, — съязвил Ивкович.

— Что будем делать? — спросила Дина Энтина.

Ответил вместо него Ивкович:

— Докладывать редактору.

— Зачем докладывать? — Энтин пожал плечами. — Любая критическая заметка у кого-то вызывает недовольство, ну и что? Не вижу предмета для вмешательства. Иван Варфоломеевич свое мнение о статье высказал.

Дина помолчала, думая о том, что в данном случае дело обстоитпо-другому: допущена ошибка, ее надо исправить, но как? Поднимать на щит Белозерова с его новшеством сейчас нельзя, престиж газеты надо беречь.

— Пойдемте к редактору, — решила она. — Он должен знать.

Энтин послушно пошел к двери, стараясь не встречаться глазами с Ивковичем.

Иван Варфоломеевич, выслушав Дину, снял очки, быстро завертел их на дужке, — казалось, сейчас они вырвутся из его руки и шлепнутся об окно. Это означало, что редактор взбешен.

— Ляп! Ваш ляп! — с досадой сказал он, мотнув серебряной головой в сторону Энтина. — Вечно торопитесь! Удивительно, почему Шанин молчит? Хочет посмотреть, как мы станем выпутываться? Исправлять ошибку пока не будем. Статья одобрена горкомом, признать ошибку — значит оказаться в положении офицерской вдовы, которая сама себя высекла. Сделаем иначе — немного подождем и напечатаем несколько репортажей с объектов Спецстроя, в каждом упомянем о научной организации труда. Потом дадим слово начальнику Спецстроя... как его? Белозеров? Пусть он сам расскажет о своем методе. Это деловая сторона вопроса. Теперь об этической: перед Белозеровым придется извиниться. Ославили человека зря, и надо это признать. Извиняться поедет Дина Александровна.

— Почему я? Пусть Энтин.

— Нет! — твердо сказал Иван Варфоломеевич. — Научная организация труда — штука серьезная. Если ваш брат не приукрасил, Спецстроем придется заниматься основательно, и делать это будет промотдел. Познакомитесь с участком, с людьми и не смотрите, пожалуйста, на извинение как на унизительную процедуру. Вы признаете ошибку редакции, а не свою личную, которую, кстати, не совершали.

Когда они вышли от редактора, Энтин попытался успокоить Дину:

— Не за себя же вы будете извиняться! Не расстраивайтесь, Диночка. — Он иногда позволял себе называть ее попросту, как в те времена, когда она была корректором. — Уверен, вам понравится Белозеров, человек он деловой.

Как только Дина спустилась вниз, редакционные заботы растаяли, словно остались за дверью двухэтажного деревянного дома, в котором размещалась редакция.

Шагая по омытому недавним дождем асфальту, Дина подумала, что надо быстро приготовить вкусный ужин для брата.

Дома Эдик был один. Он стоял в гостиной около книжного шкафа, в руках у него был рисунок, тот самый, который Дина набросала в больнице.

— Итак, моя сестра никогда в жизни не видела Белозерова... — Он внимательно рассматривал сестру. — Тогда спрашивается, как ей удалось изобразить его? Не очень, правда, удачно, но тем не менее.

— Ты хочешь сказать, что это Белозеров? — с внезапным волнением спросила Дина.

— Именно это! А что скажешь ты?

Дина быстро опустилась на стул.

— О господи! Ну и история!

— Да что случилось-то?

— Этот человек помог мне тогда, в лесу. — Дина взяла лист и разорвала его. — И он же оказывается Белозеровым!

Эдик мгновенно оценил ситуацию.

— Но ты же не виновата, Дина! — воскликнул он. — Это же все из-за Энтина! Давай я поговорю с Белозеровым, объясню, что и как, а?

Дина отрицательно покачала головой.

— Нет. Я должна сделать это сама... А тебя я прошу, Эдик, никогда и никому не говорить об этом наброске... — Она подошла к плите и сунула разорванный лист в огонь.

Глава восьмая

В длинном узком коридоре в простенках между дверями стояли люди, гудели голоса, раздавался сдержанный смех. Под низким потолком висела серо-голубая пелена табачного дыма.

Выйдя от главного инженера, Белозеров постоял у двери, выбирая, к какой группе пристроиться, направился к Корчемахе, который стоял поблизости с Шумбуровым и Осьмирко. Корчемаха, в два обхвата мужчина, увидев Белозерова, заворковал тенорком:

— Алексей Алексеевич, золотко мое! Сто лет не виделись! — Он энергично тряс руку Белозерова, и в такт тряслись его оплывшие багровые щеки. — Живем через стенку, а встречаемся на планерках... жизнь! — Корчемаха незаметно взглянул на Шумбурова и Осьмирко.

«Вот же охламон! — подумал Белозеров. — Вчера обедал у нас со всем семейством, а сегодня я у него забытый знакомый!» Однако он не удивился и не осудил Корчемаху, а, наоборот, подыграл:

— Не говорите, Яков Карпыч! Не жизнь, а беличья вертушка!

Ни Шумбуров, ни Осьмирко не заметили игры.

— Припрашивали что-нибудь под сетевое планирование? — насмешливо-покровительственно спросил Шумбуров, кивнув в сторону двери, из которой вышел Белозеров. — Просить надо не здесь, просить надо там. — Он выразительно посмотрел в ту сторону коридора, где находился кабинет Шанина.

Белозеров в душе почему-то недолюбливал Шумбурова. Может быть, это чувство вызывалось его внешностью: со смуглого костистого лица угрюмо смотрели черные с косиной глаза, над ними нависало полторы рыжеватых косматых брови — правую бровь наполовину съел когда-то стригущий лишай.

— Был один вопрос, — сухо ответил Белозеров.

— И вопросы там не решают, — сказал Шумбуров с прежней насмешливостью.

Белозеров понял, что он насмешничает не над ним, а над главным инженером.

— У вас еще не отпала охота заниматься сетевым планированием? — спросил Осьмирко, лукаво подмигнув Корчемахе и Шумбурову; его лицо, круглое, как лунный лик, с выгоревшими на солнце и ветру волосами и бровями, сияло мальчишеской веселостью. — Наберешь темп, а тебя за это отстегают!..

Осьмирко был симпатичен Белозерову, потому что умел подшутить над ближним, но делал это необидно.

Белозеров понял намек на статью в газете. Шумбуров и Корчемаха дружно рассмеялись. Белозеров удрученно вздохнул.

— Резанули ножом по сухожилиям. А напрасно. Рабочий класс у меня за сетку горой. Пиши, говорят, в «Правду», пусть она рассудит.

— Зачем в «Правду»? Есть Шанин, — проворковал Корчемаха. — Шанин и рассудит. Сегодня же во втором отделении цирковой программы, которую у нас называют планеркой. Отделение первое — дележ, отделение второе — раздолбеж.

— Дело всем ясно: вы придумали детскую игру, — желчно сказал Шумбуров Белозерову и посоветовал, как приказал: — Бросьте! Пустая трата времени. Рабочему нужна не «сетка», а заработок.

— Ни Шанин и никто другой — время рассудит, — спокойно отпарировал Белозеров.

У Шумбурова подался вперед тяжелый, словно каменный, подбородок. Корчемаха, упреждая спор, рассыпался звонким голосом:

— Главным героем сегодня будет не Белозеров. Эта участь ждет Голохвастова! А вот и он, собственной персоной! — Подождав, когда Голохвастов подойдет вплотную, Корчемаха остановил его: — Василий Васильевич! Что же это вы без вывески? На Бумстрое вас в личность не все знают. Я бы на вашем месте повесил на грудь: «Я — Голохвастов».

Голохвастов невнятно прорычал то ли «варнак», то ли «дурак» и пошел дальше. Корчемаха переключился на Осьмирко.

— А как это вы остались в стороне? ТЭЦ-два ваш объект, и хоть бы слово в газете!

— По отношению к Голохвастову я полуначальник, — ответил Осьмирко, — он меня слушается через день, когда в настроении...

— Зажать! — бросил Шумбуров.

— Голохвастова? Не-ет... — Осьмирко усмехнулся. — У него защита — Шанин. Фронтовые друзья.

— Я слышал, будто они из немецкого концлагеря вместе бежали, — сказал Шумбуров. — Ну и что?

Белозеров взглянул на часы: что-то долго не приглашают к Шанину. В эту секунду дверь кабинета главного инженера открылась, вышел Трескин, высокий, сухощавый, с непропорционально длинной худой шеей. Не проронив ни слова, он направился к приемной управляющего, все почтительно расступились перед ним.

— А сейчас и нам сбор просигналят, — предсказал Шумбуров.

И в самом деле, как только Трескин исчез за дверью приемной, оттуда понеслись в коридор прерывистые звонки.

— Пошли, — сказал Корчемаха.

Они прошли через маленькую приемную и оказались в кабинете управляющего. Шанин сидел за столом, склонившись над бумагами и не обращая внимания на входивших. Они видели лишь его крупную черноволосую голову, но лица всех, кто переступал порог, становились озабоченными и сосредоточенными. Люди негромко здоровались с Шаниным. Он, не поднимая головы, кивал в ответ. Стараясь не грохотать стульями, инженеры усаживались на свои места.

Белозеров сел у окна — это место ему указал Шанин, когда назначил начальником Спецстроя. Окна в кабинете Шанина оставались открытыми и летом и зимой. Белозеров прикрыл окно, оставив щель в ладонь шириной: так не продует.

— Все? — спросил Шанин, наконец подняв голову. Он снял очки и окинул кабинет взглядом скошенных наплывшими верхними веками глаз. — Начнем. Промстрой.

Шумбуров встал, потрогал проплешину на брови, будто хотел спрятать ее, заговорил, глядя перед собой:

— Отставание по бетону триста кубов, не сумели вовремя подготовить фронт, мало опалубщиков. Мы вам докладывали, Лев Георгиевич...

— Ваши доклады я помню, — перебил Шанин, в его резком голосе звучало нетерпение. — Конец говорите.

— Положение выправлено, — с расстановкой сказал Шумбуров. — Мы можем принимать до сотни кубов в день. Корчемаха дает семьдесят — восемьдесят. Прошу вашего вмешательства.

— Промстрою выдавать сто кубометров, — приказал Шанин, посмотрев на Корчемаху.

— Хорошо, Лев Георгиевич, — почтительно ответил Корчемаха.

— Что еще? — Шанин опять смотрел на продолжавшего стоять Шумбурова.

— В кислотном цехе начинаем монтаж систем, но там горы мусора, не подступиться...

— Конец, конец, Фридрих Иванович! — нетерпеливо напомнил Шанин.

— Нужен бульдозер, — сказал Шумбуров.

Шанин кивнул соседу Шумбурова:

— Свичевский, отдайте Промстрою бульдозер с планировки биржи.

Свичевский, маленький, полный, с блестящей, будто полированной, лысиной, которую подпирали большие мятые уши — не уши, а фигурные вареники, как сказал однажды Корчемаха Белозерову, — торопливо поднялся со стула, запротестовал:

— Лев Георгиевич, наш бульдозер нельзя трогать...

— Отдайте, — жестко повторил Шанин. — У вас шесть машин, две стоят без дела. Обойдетесь пятью.

— Лев Георгиевич, вы посмотрели бы...

— От-дай-те! — с нажимом произнося каждый слог, в третий раз сказал Шанин.

— Лев Георгиевич!.. — Свичевский стоял на своем.

— Одну минуту! — Шанин нажал кнопку, вошла секретарша, остановилась у двери в ожидании. — Застенографируйте историческую речь товарища Свичевского. Когда он закончит, разбудите меня.

Свичевский, ворча, опустился на место. Сидевшие в кабинете насмешливо улыбались.

— Все? — спросил Шанин у Шумбурова.

— Все.

— Биржестрой!

Свичевский снова вскочил, достал из нагрудного кармана футляр желтой кожи, вынул очки, надел их, похлопал по боковым карманам пиджака, потом по карманам брюк, вытащил блокнотик, начал искать нужную страницу. Кто-то у двери прыснул.

— Отставание на планировке карт семь дней, — начал докладывать Свичевский.

— Планировку пропустите, — приказал Шанин.

— Это серьезная проблема, Лев Георгиевич...

— Я вам эту проблему решу за три дня пятью бульдозерами, которые у вас остаются, сказал Шанин. — Дальше.

Свичевский помолчал, раздумывая, продолжать войну с управляющим или сдаться, сдался:

— Отставание на бетонировании фундаментов в древесных цехах пятьсот кубов, задержала переделка неправильно залитых фундаментов...

— Что там у вас творится! — бросил Шанин, пожимая плечами. — Евгений Серафимович, почему не следите за Биржестроем, не спрашиваете за брак? — обратился он к главному инженеру.

Трескин сидел спиной к Белозерову, и Белозеров видел, как его длинная шея, четко оттененная полоской воротничка белой рубашки, густо покраснела. В кабинете повисла тишина.

— Начальник Биржестроя стоит перед вами, можете сами спросить с него! — поворачиваясь к Шанину, громко посоветовал Трескин. По напряженному повороту его головы Белозерову показалось, что он хочет сказать что-то еще, но главный инженер молча отвернулся от Шанина.

Шанин спокойно кивнул Свичевскому:

— Продолжайте. Когда сможете наверстать?

— Если Корчемаха даст сто пятьдесят кубов — за две недели. Корчемаха не дает.

Корчемаха поджал губы, промолчал.

— Корчемаха, ты понял? — спросил Шанин. — Биржестрой должен получать сто пятьдесят кубометров бетона в сутки.

Корчемаха колыхнулся, перекладывая руки с живота на колени, запротестовал:

— Лев Георгиевич, да вы разберитесь же хоть раз!..

— Конец говори.

— Резиновые бетономешалки у меня, что ли? Не могу я дать столько бетона!

— Он не может дать столько бетона, — едко повторил Шанин. — Он нас утешил!

Корчемаха не способен выдержать иронию.

— Рожать я его буду, что ли? — тонкоголосо закричал он.

Шанин откинулся на спинку кресла и несколько секунд сидел молча, насмешливо-осуждающе глядя на Корчемаху. На лицах снова появились усмешки, но не такие, как в адрес Свичевского. Корчемаху все уважали. Бесцеремонность Шанина с ним тоже была иная, нежели со Свичевским, — добрее, мягче.

— Корчемаха даст вам бетон, — сказал Шанин Свичевскому.

Происходившее в кабинете вызывало у Белозерова двойственное чувство. Белозеров восхищался умением Шанина диктовать свою волю, его способностью учитывать психологию того, с кем ведется разговор, артистизмом, с которым управляющий делал соучастниками своих решений всех присутствующих. И в то же время в глубине души Белозеров испытывал смутный протест. «Корчемаха назвал планерку цирком, ведь и вправду цирк! — думал он. — Дай сто кубометров, дай сто пятьдесят кубометров, отдуваться за всех должен Корчемаха, и ни слова осуждения Шумбурову, у которого не был подготовлен фронт работ, и упрек Трескину вместо Свичевского за брак... И сто очков против одного: Шанин снова не даст мне бетона, теперь по милости этих деятелей!»

Белозеров докладывал всегда последним из начальников строительных участков. Как только очередь дошла до Подземстроя, следовавшего перед Спецстроем, Белозеров перебрал в уме цифры, которые намеревался сообщить управляющему, — Шанин не терпел многословных докладов. Подземстроевец занял полторы минуты, однако в ту секунду, когда Шанин перевел взгляд на Белозерова, собираясь назвать его фамилию, дверь отворилась, и молодая высокая женщина торопливой скороговоркой спросила с порога:

— Лев Георгиевич, вы разрешите мне посидеть на планерке? Я по заданию редакции. Моя фамилия Волынкина.

«Лыжница, которую я вынес из леса!..» Белозеров окаменел, Глядя на женщину широко раскрытыми глазами. Все в кабинете застыли: ворваться к Шанину во время планерки, что будет? Ничего не было; помедлив несколько мгновений, Шанин любезно сказал:

— Заходите, пожалуйста, Дина Александровна! Очень приятно, что вы послушаете наш разговор, мы как раз собираемся обменяться мнениями по поводу вашей статьи. Очень талантливо написано, но есть неточности... — Шанин поднялся, жестом приглашая Волынкину сесть за зеленый стол.

— Ничего, спасибо, Лев Георгиевич, я здесь посижу, — Волынкина села на свободный стул у двери, не обращая внимания на соседа, которым оказался Голохвастов.

— Пожалуйста, как хотите, — разрешил Шанин и, вновь опустившись в кресло, кивнул Белозерову: — Докладывайте.

Белозеров поднялся.

— На укладке шпал отставание три смены: нет щебенки. Выход нашли, наверстаем. Отставание на автотрассе — восемь смен и на животноводческих фермах — десять смен. Не получаем бетона. Прошу вашего вмешательства, нам нужно...

Шанин отрицательно покачал головой.

— Бетон получать пока не будете. Выполняйте план за счет других работ, у вас много земляных на трассе, выкрутитесь.

— Какие сейчас земляные, Лев Георгиевич? — возразил Белозеров. — Дожди, развезло все.

— Придумайте что-нибудь, — нетерпеливо сказал Шанин. — Бетон идет на главные объекты, ваши коровники подождут.

— Коровники не мои. Бетон должны давать по графику, который утвердил трест! У меня под этот график спланирована «сетка», вы же знаете!

— Учитесь мыслить масштабами стройки, — спокойно посоветовал Шанин. — Ваша «сетка» не самоцель, даже газетчики сумели в этом разобраться. Я не могу оставить без бетона промблок и биржу.

Белозеров несколько секунд помедлил.

— Не могу понять, почему Спецстрой должен страдать... — Его остановил рывок за пиджак сзади. Не оглядываясь, он нащупал мягкое толстое запястье Корчемахи, сжал; Корчемаха охнул, пиджак снова повис свободно. — Страдать из-за того, что кто-то на главных объектах не умеет организовать работу!

Шанин, склонив голову набок, смотрел на него с любопытством. С удивлением, развернувшись на стуле, взглянул Трескин. Лицо Шумбурова покривилось в презрительной ухмылке. Свичевский непонятно улыбался. Несколько человек, встретившись с Белозеровым глазами, поспешно отвели их. Он почти физически ощутил, как между ним и Шаниным, Трескиным, всеми, кто был в кабинете, пролегла тень отчуждения.

— Хозяйственные решения диктуются конкретными соображениями, — сказал Шанин со спокойной доброжелательностью. — Что толку в дорогах, если по ним нечего возить? Надо строить комбинат, за дорогами дело не станет.

Шанин словно бы призывал всех не придавать значения бестактной настойчивости Белозерова, и инженеры вняли ему. С лица Свичевского сошла его загадочная улыбка. Шумбуров снова угрюмо смотрел перед собой, никто не прятал больше от Белозерова глаз. Но Белозерову вдруг самому стало трудно смотреть на сидевших в кабинете людей. Он был так расстроен, что забыл о журналистке, но спустя несколько минут вспомнил и взглянул на нее. Волынкина, показалось ему, была взволнована — щеки горели румянцем, — но словно отрешена от того, что происходило в кабинете: сидела неподвижно, опустив глаза. «Какая красивая женщина», — мелькнуло у него в голове. И тут же его внимание снова переключилось на управляющего. Шанин вытащил из ящика стола телеграмму, прочитал. Помолчал, давая возможность осознать ее катастрофический смысл. Затем заговорил резко, напористо.

Стройка испытывает затруднения с материалами сегодня, еще более серьезные трудности возникнут завтра. Этого можно избежать, если принять предложение об ускорении строительства комбината. Такое предложение сделано тресту горкомом партии, первым секретарем товарищем Рашовым от имени вышестоящих органов. Он, Шанин, считает, что строительство нужно и можно форсировать. Резервы есть. Первый — ликвидация простоев. Газета правильно раскритиковала Голохвастова за то, что рабочие у него бездельничают. Но журналистов следует упрекнуть за узость критики. Они повели огонь по прорабу, а не меньше виноват и Осьмирко, начальник ТЭЦстроя, который обязан позаботиться о бесперебойном материально-техническом обеспечении объекта. Начальник другого участка, Белозеров, снабжением занимается хорошо, даже слишком хорошо, — газета, кажется, это верно подметила. Жаль только, что журналисты не разобрались, почему материалы на Спецстрой поступают бесперебойно, а иногда даже сверх нормы — больше такого не будет! — и кто это разрешает. Если разрешает Корчемаха, надо было воздать в статье должное и ему, не позволительно заваливать материалами коровники за счет основных объектов промплощадки!

Вывод Шанин сделал неожиданный: статья работает вполсилы, а виноваты в этом Голохвастов и Белозеров. Впредь, чтобы избежать подобных случаев, вводится порядок: ни один начальник участка, прораб, мастер не вправе давать интервью газетчикам без разрешения управляющего трестом. Печать — великая сила, и не надо ее подрывать безответственной болтовней. Шанин выразил надежду, что Дина Александровна передаст мнение руководства треста о статье редактору, и встал: планерка кончилась.

Сквозь грохот отодвигаемых стульев Белозеров услыхал насмешливую реплику Корчемахи:

— С этого дня ни один журналист нас не покритикует. Будут ходить к Шанину, а он хоть кому настроит мозги на нужный лад!

Белозеров попытался улыбнуться, не смог, пошел к выходу, низко опустив голову. В приемной кто-то тронул его за рукав. Он поднял глаза, увидел Волынкину.

— Я вас жду, чтобы поговорить... Я все понимаю, но... — У нее было такое выражение лица, будто она чем-то испугана. — Очень прошу, выслушайте меня!

Белозеров пожал плечами: «Что она может сказать? Выразить сочувствие? Мне будет от этого легче?» Он стоял, молча ждал.

— Редакция приносит вам извинения... за статью... Я тоже... приношу личные извинения... Мне так неприятно... — говорила Волынкина рваной скороговоркой. — Вам будет предоставлена возможность выступить, рассказать о сетевом планировании... — Они стояли посередине приемной, инженеры уже ушли, последним вразвалку прошагал Шумбуров, задержавшийся у управляющего. Он на ходу хлопнул ладонью Белозерова по спине, бросил:

— Вот Шанин и рассудил. А вы говорите — время!

Белозеров не ответил. «Да, Шанин рассудил, — подумал он. — Материалы в последнюю очередь, «сетка» по боку... Что мне толку от извинений?» Ему хотелось, чтобы Волынкина отпустила его.

— Я бы хотела изучить ваш метод научной организации труда, — продолжала Волынкина. Она немного успокоилась и теперь говорила ровно, хотя по-прежнему очень быстро. — Пожалуйста, назначьте время, когда к вам можно приехать, посмотреть работу на объектах.

Кажется, она сказала все, но Белозеров продолжал молчать. В ее светло-карих глазах — он помнил, как в лесу они то наливались золотым сиянием, то темнели, — появилась растерянность. Ему стало вдруг ее жалко: ну, что он, в самом деле, ведь она даже личные извинения принесла, надо быть человеком!

— Боюсь, что изучение ничего вам не даст, — мягко сказал он. — Через месяц от моего сетевого планирования ничего не останется.

— Почему?!

— Вы же слышали, что сказал Шанин. Он посадил Спецстрой на голодный паек.

Волынкина несколько секунд раздумывала.

— А как вы раньше получали материалы? Вправду Корчемаха давал?

— И Корчемаха тоже. Мы получали то, что не могли взять по своим заявкам другие участки, обычно во вторую смену.

— Ну, и продолжайте получать! Другие не берут — значит, ваше!

В приемную из коридора заглянул Корчемаха, воскликнул:

— Вот он где! Алексей Алексеевич, машина ждет, пошли.

— Вы очень кстати, Яков Карпыч, — сказал Белозеров, пропустив мимо ушей приглашение. — Давайте спросим, будет он давать материалы сверх нормы или нет, — предложил он Волынкиной, усмехнувшись. — Яков Карпыч, вы не смогли бы начихать на указание Шанина? Все равно ведь остатки во второй смене будут!

— Ты посмотри, что делается! Из-за нее он получил припарку, а теперь стоят и братуются! — проворковал Корчемаха. — И пусть меня громом прибьют, если вы его не подговариваете работать по «сетке»! Или нет, Дина Александровна?

— Подговариваю, — улыбнувшись, призналась Волынкина. — Приходится.

— Не выйдет, — сказал Корчемаха. — С Шаниным такие шутки не получаются. Узнает — бедный будешь!

— Жаль! — искренне подосадовала Волынкина. — Но бывает так, что сегодня нельзя, а завтра, глядишь, будет можно.

— У Шанина так не бывает. Если он сказал «нет» — это надолго, будьте уверены, — заметил Корчемаха; напомнил Белозерову: — Ну, что? Трескин же ждет! — И пояснил Волынкиной: — Мы оба безлошадные, так нас главный инженер после планерок и собраний выручает — увозит по домам на своем «козле».

Белозеров взглядом спросил журналистку: «Могу я уйти?» Ему показалось, что она расстроена, и это останавливало его от того, чтобы сказать ей «до свидания».

— Я совершенно запуталась, — беспомощно сказала Волынкина. — Наша статья, ваша научная организация, голодный паек... Я хочу разобраться, а вы торопитесь уехать!

— Прошу прощения, это не я.

— Вам обязательно нужно, чтобы он ехал с Трескиным? — спросила Волынкина Корчемаху. — Я одна в «Москвиче», можно ведь уехать со мной.

— И чего мы торгуемся, если можно? — удивился Корчемаха. — Правда, я хотел сказать Алексею Алексеевичу пару ласковых слов, именно при Трескине, ну, так подожду, до другого случая. Поехали!

Волынкина села в «Москвич» на заднее сиденье рядом с Белозеровым. Он ждал, что она заговорит, начнет расспрашивать о сетевом планировании, но Волынкина молчала. Встречные машины, шедшие с промплощадки в поселок, освещали кузов ослепительными вспышками, тогда Белозеров видел ее лицо. Оно было бледным и словно застывшим, на черном стекле четко, будто на гравюре, вычерчивался белый профиль — длинные ресницы, прямой нос, слегка вздернутый подбородок.

— Видите, что можно натворить несколькими абзацами в газете, — вдруг сказала Волынкина своей обычной скороговоркой. — Может быть, вы знаете, что надо делать?

— Разве что взорвать шанинскую систему, — усмехнулся он. — Возьметесь?

— Надо сменить Шанина?! — Она поразилась его словам.

— Дело не в личностях. Вместо одного Шанина может стать другой. Я сказал — систему.

— Мне трудно понять, что вы имеете в виду. Шанину дают всякие характеристики, но чтобы взрывать его систему — это я слышу впервые. Разберусь, наверное, со временем — я из тех, кто до всего доходит своим умом. Но мысли не допускаю, чтобы у вас все пошло прахом!

— Почему же? Один раз я уже потерпел неудачу, теперь будет второй, только и всего.

— Потерпели? Когда?

Он молча наблюдал за красными огнями трескинского «газика», бежавшего впереди.

— Было дело... — Ему не хотелось вспоминать прошлое.

Волынкина не стала допытываться.

— Не знаю, что у вас было и кто тому виной, а сейчас виновата я. Я помешала вам — это же чудовищно!

— Не расстраивайтесь. — Он искренне сочувствовал ей. — Не все потеряно, я еще повоюю за свою «сетку», — пообещал он неожиданно для самого себя.

— Спасибо, — сказала она. — Я уверена в успехе.

Он засмеялся.

— Можно подумать, что «сетка» нужна вам, а не мне! Благодарить должен я вас — за моральную поддержку.

— Нет, — серьезно проговорила она. — Просто вы не понимаете меня.

Он действительно ее не понимал. Некоторое время они ехали молча.

— У вас бывают предчувствия? — спросила Волынкина.

— Раньше не случалось. Но сейчас, кажется, есть. — У него было почему-то очень весело и хорошо на душе. — Знаете, какое? Даже если меня ждет неудача, я все равно полезу в драку.

— Как и полагается настоящему мужчине. — Она впервые за всю дорогу улыбнулась.

— Вы опять издеваетесь? — Он вспомнил язвительную реплику, брошенную ею в больнице.

— Честное слово, на этот раз даже в мыслях не было, — сказала она, тихо смеясь. — Вы не представляете, как мне хочется, чтобы у вас все наладилось!

— Я постараюсь. Для вас. — Это была вольность; он не ожидал ее от себя и замер — как Волынкина отреагирует; но она, кажется, не придала значения его словам, и тогда он спросил: — Где я мог видеть вас до встречи в лесу?

Волынкина молчала, и он пояснил:

— Все время думаю о том, что видел вас раньше, но где — не припомню.

— Не знаю, — проговорила она нерешительно. — Если бы мы встречались, я бы запомнила... Нет, не было этого.

— Странно, — сказал он.

— Да.

«Москвич» шел уже городскими улицами. У железнодорожного переезда он остановился — шлагбаум был опущен, на стойках яростно мигали красные фонари. Из «газика», стоявшего рядом, вышел Корчемаха, открыл дверцу, спросил:

— Кончили пресс-конференцию? Пересаживайтесь, Алексей Алексеевич. Нам в другой конец, незачем гонять «Москвич» по всему городу.

Белозеров попрощался с Волынкиной, перебрался в «газик». Корчемаха сел рядом.

— Не дай боже, увидит Волынкин Дину с вами на одном сиденье — рехнется! Хватит с вас обострения с Шаниным.

— Вы считаете, произошло обострение? — спросил Белозеров невинным тоном: от него еще не ушло владевшее им в «Москвиче» веселое настроение.

— Нет, вы посмотрите на него! — воскликнул Корчемаха, склоняясь к сидевшему впереди Трескину. — Он ничего не понимает, он глупое, неразумное дитя! Евгений Серафимович, как убедить этого немыслимого человека не портить себе жизнь?

Трескин зажег спичку, раскуривая папиросу.

— Не надо убеждать. Сам поймет.

— Сметет Шанин за непочтение из начальников в прорабы, тогда поймет! — не унимался Корчемаха.

— Ну, этого-то бояться не следует, — возразил Трескин. — Алексей Алексеевич умеет работать, а за таких Шанин держится.

Белозеров понимал, что Корчемаха для острастки приукрасил опасность. «Любопытно, как относится к решению управляющего Трескин? Он ведь благожелательно принял сетевое планирование. И это он, главный инженер треста, посоветовал выбирать у Корчемахи остатки материалов во вторую смену», — подумал Белозеров и спросил:

— Евгений Серафимович, вы согласны с тем, что Шанин ограничил выдачу материалов Спецстрою?

Красный огонек папиросы у губ Трескина вспыхнул ярче.

— Ты, милый человек, хочешь, чтобы я начал критиковать действия управляющего трестом?

— Нет. Я этого не хочу, Евгений Серафимович.

«Козлик» остановился у переулка, где стоял пятиэтажный дом, в котором жили Корчемаха с Белозеровым.

Белозеров шел по переулку молча. Корчемаха решил, что он продолжает переживать нанесенный ему Шаниным удар, и сказал с досадой:

— Бросьте вы киснуть! С кем не бывало! Сегодня вас с Голохвастовым потрошил, через неделю еще за кого-нибудь возьмется, на то он и Шанин!

Белозеров поднял воротник куртки: начал моросить дождь.

— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, так? — медленно сказал он, взглядывая в лицо Корчемахи. — А если в чужом монастыре устав нехорош?

В небольших глазах Корчемахи появилось напряжение.

— Вы мне нравитесь, Алексей Алексеевич, я ваш друг по-настоящему. И по праву друга скажу: не вам переписывать тот устав — не позволит Шанин, и не лезьте на рожон... Он Зарецкому, что до Трескина главным инженером был, хребет сломал одним замахом. На Шанине держится Сухой Бор, до него тут черт-те что творилось, если на семьдесят процентов план вытягивали, так это достижением считалось. Слушайте Шанина, делайте так, как велит Шанин, и будете чувствовать себя нормально.

— Но вы же позволяете себе возражать ему, Яков Карпыч!

— Так то ж возражать! А вы критикуете — это совсем разные вещи. Возражать и вы возражайте, только не забывайте, что возражаете Шанину.

— А как Шанин относится к Трескину? — спросил Белозеров.

— Этот вопрос мне по душе! — воскликнул Корчемаха. — Вы уже начинаете думать! Очень хорошо относится Шанин к своему главному инженеру, очень, потому что Трескин правильно себя ведет.

— Что значит — правильно?

— Трескин работает, а Шанин решает. Трескин на участках, а Шанин в тресте. Трескин учит людей, а чему их учить, решает Шанин.

Они вошли во двор и у первого подъезда пожали друг другу руки. Белозеров жил во втором подъезде, на третьем, как и Корчемаха, этаже. Иногда по предварительной договоренности они стучали в стену, которая разделяла их квартиры, чтобы одновременно спуститься вниз, когда собирались вместе, семьями, идти в кино.

Глава девятая

Стенные часы пробили шесть. Чернаков закинул руки за тонкую, как у мальчишки, шею, повертел ими, разгоняя накопившуюся в теле за четыре часа заседания оцепенелость, сказал Белозерову:

— Ты еще можешь? У меня с девяти до шести шарики вертятся, потом будто кто горсть песку в них — р-раз! И выключаюсь.

— Отложим? — предложил Белозеров; помимо воли в его голосе прозвучала досада.

— Ладно, давай. — Чернаков почувствовал его досаду. — Не часто и беспокоишь. Говори, что у тебя.

Слушая, Чернаков ставил на подлокотник руку, клал на ладонь голову и, кособоча ее, смотрел на собеседника.

— Замахнулся ты, парень! — сказал он, когда Белозеров кончил. — Шанин отменил «сетки» на Спецстрое, а ты предлагаешь их для основных объектов промплощадки. Силен! А кто будет составлять эти сетевые графики? Главный инженер и его замы не вылезают с участков, на координации с монтажниками сидят. Производственный отдел? У него сметы, расчеты...

— Потому, что дело сложное, я и пришел в партком. — Взгляд Белозерова был упрямым. — Это назрело, понимаешь?

Чернаков собрал на лбу морщины, приподняв узкие темные брови, помолчал, раздумывая.

— С Шаниным надо поговорить, — нашел он наконец выход. — Без него такое дело не решишь. Сходи к нему.

— Меня Шанин слушать не станет, — отказался Белозеров. — Идти надо тебе. Секретарю парткома на полуслове рот не заткнешь, как нашему брату.

Белозеров рассказал о распределении бетона на последней планерке, но Чернаков принял сторону Шанина.

— Что может сделать управляющий, если бетона не хватает? Комбинат-то нужно строить! И на твои «сетки» он смотрит правильно. Сегодня Биржестрой отстал, завтра Промстрой — графики прахом. Какой смысл тратить на них время?

— Пойми же ты, Илья Петрович, нельзя так работать! — начиная сердиться, сказал Белозеров. — Мы узакониваем анархию! Если Свичевский не может наладить работу, ему надо помочь.

— А-а! — отмахнулся Чернаков. — Мы с этим Свичевским возимся как с грудным младенцем, толку-то!

— Значит, надо его заменить, — не отступал Белозеров. — Человек годами путает карты всей стройки, а мы его держим, во имя чего?

— Сегодня Свичевского заменим, завтра — тебя, не то говоришь! Хозяйственные кадры не перчатки, беречь их — партийный принцип.

— Сам себе противоречишь: возимся — толку нет, прогнать — принцип мешает, — едко сказал Белозеров. — Не понимаю тебя, секретарь.

— Хороший ты парень, Алексей... Но Шанин авторитет, и я ему верю. Авторитеты нам нужны. И потом, пойми, сейчас, когда поджимают сроки строительства, затевать какие-то дебаты не очень разумно. — Чернаков вышел из-за стола, налил из графина, стоявшего на подоконнике, стакан воды, с наслаждением выпил. — Во рту пересохло спорить с тобой. У Шанина опыт, десяток строек за плечами. Посмотри-ка лучше метеосводку, подними себе настроение, — предложил он, кладя перед Белозеровым лист голубой бумаги. — Жара в двадцать пять градусов ожидается!

— Позагораем, — усмехнулся Белозеров. — Без материалов...

У него было хмурое, упрямое выражение лица. Чернаков несколько секунд внимательно рассматривал его, потом расхохотался звонко и весело:

— Точно в газете сказано: чрезмерно настойчивый! В кого такой — в папу, в маму?

— В дядю! — сердито бросил Белозеров. — Есть у меня дядя, генеральный директор, — в него!.. — И спросил: — Значит, хороним научную организацию труда?

Чернаков даже головой покрутил. Вздохнув, пообещал:

— Ладно, поговорю с Шаниным... Не сегодня и не завтра — после партсобрания. С утра сажусь за доклад, и, пока не напишу, меня для других дел нет. Хотел я в докладе назвать твою персону как пример выполнения авангардной роли на производстве, теперь нельзя. Наказал ты этой статьей и себя и меня!

— Почему это я наказал?

— Не сумел газетчикам растолковать.

— Я тебе не могу ее растолковать, Илья Петрович, а ты больше заинтересован! Знаешь, что бы я сделал на твоем месте? Капитально разобрался бы, что к чему, и в докладе четко и ясно сказал: сетевое планирование — дело хорошее, надо его применять на всех объектах!

— Знай меру! — начиная досадовать, посоветовал Чердаков. — Сказал, поговорю — значит, поговорю. И тебе советую сходить к Шанину. Планерка — одно, а когда придешь со своей болью — совсем другое... Будь! — Он протянул Белозерову руку.

Когда доклад был написан и перепечатан, Чернаков позвонил Шанину, спросил, можно ли зайти показать его. Шанин ответил, что ждет через пять минут, он должен закончить разговор с Трескиным. Ровно через пять минут Чернаков, миновав заполненную людьми приемную, вошел в кабинет. Шанин поднялся из-за стола, поздоровался, извинился:

— Еще одну минуточку.

Главный инженер докладывал о задержках проектной документации. Шанин мгновенно принимал решения:

— Подготовьте телеграмму министру, я подпишу... Я переговорю с Замковым, дальше...

Чернакову доставляло удовольствие наблюдать за управляющим; он сравнивал его с главным инженером, сравнение было не в пользу последнего. Перед Трескиным лежал лист с пометками, он боялся что-либо упустить. Шанин никогда ничего не записывал, свои обещания, намерения, решения держал в памяти, никогда ни о чем не забывая.

На столе мягко зашуршал телефон, Шанин снял трубку, бросил свое резкое: «Да!» Звонил Рашов: в историю с тысячей тонн металла вмешался Степан Петрович Рудалев, и Госплан отменил решение. Рашов интересовался, как подвигается разработка проекта обязательств и укреплено ли руководство строительством ТЭЦ-два. Шанин поблагодарил за возвращенный металл, сказал, что экономическая служба ведет расчеты для проекта и что он думает, кому поручить пуск ТЭЦ-два.

Шанин передал содержание разговора Трескину и Чернакову.

— Очень приятно, что металл остается за нами, — сказал Шанин. — Мне эта история доставила немало беспокойства.

Трескин посоветовал передать ТЭЦ-два Белозерову, этот парень сумеет пустить ее быстро. Главного инженера поддержал Чернаков. В самом деле, почему не попробовать. Пусть-ка он на ТЭЦ-два развернется со своим сетевым планированием!

— Я подумаю, — пообещал Шанин.

Отпустив Трескина, он просмотрел доклад Чернакова, кивнул; у него осталось неплохое впечатление.

— Небольшое замечание. Вы критикуете работников управления треста — этого делать не следует. Критику надо строить на примерах из жизни участков, судьба строительства решается на объектах, а не в кабинетах. И одно конструктивное предложение, — проговорил Шанин таким тоном, словно речь шла о пустяке. — Может быть, нам проголосовать за обязательства на партийном собрании? Специально народ собирать не хотелось, столько у нас этих заседаний — работать некогда!

— Дело-то очень серьезное — обязательства, Лев Георгиевич, — заколебался Чернаков. — А повестка у нас об авангардной роли... Совсем ведь у этого собрания иная задача!

— Почему иная? Обязательства будут одним из разделов проекта решения. Незачем лишнюю говорильню разводить. В докладе скажете о том, что надо ускорить пуск комбината... Несколько слов, без особой конкретности.

Считая вопрос решенным, Шанин встал и вышел из-за стола, чтобы проводить секретаря парткома. Когда дверь за ним закрылась, Шанин вызвал начальника планового отдела, приказал посадить двух экономистов за подготовку проекта обязательств, смысл которых — закончить строительство комбината до конца года.

— До конца года? Лев Георгиевич, вы не оговорились? — начальник отдела непонимающе мигал короткими белыми ресничками. — Нам надо два года!

— Обязательства представьте завтра к концу дня. — Тон Шанина был категоричен.

— Хорошо, Лев Георгиевич.

...Через два дня плановик положил на стол Шанину две странички отпечатанных на машинке цифр — проект обязательств.

— Все сделано грубо ориентировочно, — предупредил он управляющего.

Шанин бегло просмотрел проект, сделал несколько незначительных замечаний, попросил передать секретарю парткома.

— Лев Георгиевич, вы обратили внимание на то, что сроки в проекте не увязаны с возможностями треста? — нерешительно сказал плановик.

— Возможности создаются, это категория, подвластная человеческой воле, — ответил Шанин и подвинул к себе отложенную папку с бумагами.

Партийное собрание проходило в зале кинотеатра, самом большом зале Сухого Бора. Белозеров сидел рядом с Корчемахой, тот, вертясь в жалобно поскрипывающем под его тучным телом кресле, шепотом острил:

— Видите лозунг: «Шире развернем критику и самокритику»? Думаете, кто-нибудь развернет? Я вам расскажу, как пройдет собрание. На докладе люди затоскуют. Первым выступит секретарь нашей цеховой парторганизации — она передовая. Вам захочется спать... — Сзади зашикали. Притянув к себе Белозерова за локоть, Корчемаха дошептал: — А в заключение Шанин произнесет громовую речь, из которой будет явствовать, что все мы шалопаи и бездельники. Затем мы дружно проголосуем за ввод комбината в эксплуатацию до конца года.

— Шутить изволите!

— Можете мне поверить. Я собственными руками осязал в плановом отделе треста проект обязательства, — заявил Корчемаха.

Белозеров пожал плечами и отвернулся от него.

Слушая доклад секретаря парткома, Белозеров раздумывал, как быть: ему хотелось высказать свои мысли о необходимости научной организации труда, но он робел перед большой аудиторией. Кроме того, он опасался, что Шанин расценит его выступление как фрондирование, а тогда уж вообще надеяться будет не на что. «Ладно, посмотрим, как пойдет собрание, — решил он. — Если кто-нибудь заговорит на мою тему, выступлю в поддержку».

Белозеров слушал, наблюдал за сидевшим в президиуме Рашовым. За ним следили все, новый человек — всегда предмет любопытства, а тут первый секретарь горкома, фигура. Рашов спокойно смотрел в зал, изредка делал пометки в блокноте.

В докладе Чернаков упирал на успехи, а о недостатках говорил вскользь, отчего создавалось впечатление, будто в тресте все хорошо, причем хорошо благодаря хозяйственному руководству, парткому и постройкому. Если же трест чего-то и не добился, то виноваты в этом были уже не администрация, партком, постройком, а низовые работники — начальники участков, прорабы, мастера.

Белозерова до Бумстроя несколько раз избирали членом партбюро на строительстве лесовозных дорог, где, помнил он, при составлении докладов придерживались иного принципа. Даже если дела шли хорошо, главное внимание уделялось недостаткам и вину за них партбюро брало на себя, а когда говорилось о достижениях, то они ставились в заслугу всему коллективу. Если секретарь в докладе слишком уж нажимал на достижения, в прениях его поправляли: нельзя воспитывать в людях самоуспокоенность, некритичность. Здесь, в тресте, было иначе. Белозеров, слушая доклады Чернакова, всегда испытывал неясное беспокойство. И сейчас он даже по сторонам оглянулся, проверяя, нет ли такого же беспокойства у других.

Лицо Корчемахи выражало дремотную скуку. Белозеров перевел взгляд на Рашова. Секретарь горкома хмурился, быстро писал что-то в блокноте не отрываясь. «Он, наверное, скажет об этом, — подумал Белозеров, — нельзя же так, в самом деле!»

Прения протекали вяло. Председательствовавший, заместитель управляющего по кадрам, розовощекий бритоголовый Гронский, улыбаясь, объявил, что желающих выступать очень мало, и призвал записываться. Первым, как и предсказывал Корчемаха, на трибуну вышел секретарь парторганизации комбината подсобных предприятий. Он монотонно проговорил свои десять минут, заняв половину из них рассказом о том, каких успехов добился комбинат, после этого начал перечислять недостающие профили арматурного металла, марки цемента, оборудования, а вывод сделал такой, что партком несколько улучшил свою работу.

— Слыхали, Алексей Алексеевич? Партком несколько улучшил работу, —повторил шепотом Корчемаха. — Я работаю на стройке пять лет и на всех собраниях слышу, что партком улучшил свою работу. Если взять пять раз по несколько, должно получиться совсем хорошо. Но, по-моему, работа парткома остается такой же посредственной, как и пять лет назад. Вы будете возражать?

— Я не знаю, как было пять лет назад, — ответил Белозеров. В душе у него зрело тягостное чувства, которое не позволяло иронически относиться к происходящему.

Как только был назван новый оратор, мастер дорожного участка Крохин, зал оживился.

— Испытанный боец трибуны, — сказал сидевший позади Белозерова Осьмирко, и все, кто его слышал, засмеялись.

Крохин, сверкая голенищами сапог, прошел по проходу к сцене. Белозеров вспомнил, как однажды оказался в кабинете Шанина вместе с Крохиным, который пробился на прием без очереди. Управляющий ему первому сказал нетерпеливо-любезно: «Пожалуйста!» Крохин вытянулся, руки по швам: «Лев Георгиевич, я зашел узнать, не будет ли каких распоряжений?» При этом у него, будто смазанное, лоснилось в масленой улыбке круглое лицо, улыбалась лысина, и даже хромовые сапоги, казалось, сияли радостным желанием угодить Шанину. Это было настолько неуместно и неприлично, что у Шанина на лице скользнула тень недовольства. «Если будут распоряжения, вас разыщут», — холодно сказал управляющий. Крохин, словно холодность Шанина относилась не к нему, пристукнул каблуками: «Есть, Лев Георгиевич!» — и вышел из кабинета молодецким шагом.

Что хотел сказать Крохин с трибуны, Белозеров понять не мог.

— Несмотря ни на что и благодаря того, что мы работаем под руководством Льва Георгиевича, трудящиеся женщины дорожно-эксплуатационного коллектива обещают, а также заверяют в моем лице, — говорил Крохин, — что ни одна ухаба на дороге не будет мешать ездить и возить грузы для стройки. Вычистим всех при помощи того могучего количества техники, какое дала нам наша родная партия и правительство...

— Могучий коллектив — двадцать беременных баб, — прокомментировал Корчемаха.

Как только истекли установленные десять минут, с разных концов зала раздалось:

— Регламент!

Крохин недоуменно посмотрел в зал, просительно улыбнулся в президиум:

— Еще две минуты — закончить...

— Хва-а-тит!

— Да-а-ть! — заглушая голоса, плачущим голосом выкрикнул Корчемаха.

Гронский постучал карандашом о графин.

— Ставлю на голосование. Товарищ Крохин просит две минуты. Кто «за», прошу голосовать. Один Корчемаха. Против? Все, кроме Корчемахи. Товарищ Крохин, освободи трибуну.

— Не дают послушать умного человека, — громко проплакал Корчемаха.

Кто-то в задних рядах приглушенно захихикал.

— И зачем лезет выступать? — с досадой сказал Осьмирко.

— Взял бы да выступил сам, — посоветовал Корчемаха.

— А что толку? Если мне что нужно, я пойду к Шанину, он без речей решит...

— Выступать у нас — не простая штука, — проговорил Корчемаха. — Будешь расшаркиваться, как Крохин, скажут: подхалим. А покритикуешь — всяко может кончиться. Зачем искать неприятности?

— Ну, этого-то я не боюсь, — ответил Осьмирко, задетый за живое. — Не знаю как ты, а я не боюсь.

— А я боюсь, — сказал Корчемаха. — Неприятности жизнь сокращают, наукой доказано.

После четырех выступлений Гронский возвестил:

— Записавшиеся все. Кто следующий? Осьмирко?

— Не готовился.

— Корчемаха?

— Не собирался.

Больше Гронский не называл фамилий, переводил глаза с одного лица на другое, вопросительно вздергивая бритую голову. По залу пронесся легкий смешок, стих, наступила тягостная тишина. Белозерову было неловко смотреть на соседей, и, чувствовал он, они испытывали такую же неловкость. У Чернакова пылало лицо. Шанин смотрел в зал с осуждением. Рашов постукивал кончиками пальцев по столу.

Сделали перерыв. Гронский и Чернаков ходили от одной группы людей к другой, приглашая записаться для выступления. Продолжение прений Гронский объявил бодрым тоном. В зале понимающе заулыбались: список пополнился. Однако речи и последующих ораторов не затронули аудиторию, слушали их по-прежнему плохо, кроме одного — каменщика Героя Социалистического Труда Скачкова. Этот высокий неулыбчивый человек с худощавым лицом, усыпанным черными родинками, выступал на собраниях часто. Несмотря на это, когда он выходил на трибуну, в зале устанавливалась тишина. Белозеров, знавший Скачкова по парткому, объяснял это тем, что каменщик имеет о вещах свое мнение, и для него не важно, совпадает оно с общепринятым или нет.

— Больно весело у нас. Не собрание, а прямо театр телеминиатюр «Тринадцать стульев», — негромко сказал он. — С чего бы? В докладе объявлена задача ускорить пуск комбината, — правда, не сказано, на какой срок, — и надо думать: за счет чего? где резервы? Вот о чем надо говорить, а мы развлечение себе устраиваем!.. Я скажу свое мнение: резервы у нас есть... простои, переделки, ликвидация ручного труда...

На вопрос Скачкова: на какой срок надо ускорить пуск комбината — ответил Рашов.

— Вдвое, дорогие товарищи, — неторопливо выйдя на трибуну, проговорил он басовито и повторил: — Вдвое! Мы должны пустить комбинат до конца года!

Белозеров подался всем корпусом вперед. Значит, Корчемаха не шутил? Но это же нереально! Придется вдвое увеличить число рабочих и линейных работников и, стало быть, удвоить количество жилья. А главное — энергия, ее понадобится в три, в пять раз больше. «Нереально», — повторил он мысленно и взглянул на других инженеров: они что думают?

На лице Корчемахи была милая ироническая ухмылка. Осьмирко хмурил белые детские бровки. За ним кто-то недоуменно покачивал головой. Белозерова будто кто подтолкнул, он сказал во весь голос:

— Нереально!

Рашов уже говорил о необходимости пуска ТЭЦ-два. Когда в зале прозвучала белозеровская реплика, он на секунду умолк, потом ответил:

— Я своего мнения никому не навязываю. Но считаю, что такая возможность есть.

— Что вы делаете, безумный человек! — отчаянно зашептал Корчемаха, сжимая предплечье Белозерова. — Что вы наделали!

Рашова сменил на трибуне Шанин.

— Я не понял, кто сказал «нереально», — начал он.

— Я сказал, — откликнулся Белозеров.

— Сделали большое дело! — обращаясь к нему через зал, едко упрекнул Шанин. — Отмахнуться проще всего. Но стране нужна бумага! Понимаете — стране! На нас надеются. Трудно будет? Да, будет очень трудно! Но я считаю, что эти трудности нам по плечу.

Я вспоминаю нашу парторганизацию три года назад. Нас было в три раза меньше. А сейчас? Громадная сила! — голос Шанина нарастал. — Если все как один возьмемся — перевернем стройку!..

Он говорил горячо и страстно, его резкий кричащий голос обвинял и призывал, стыдил и воодушевлял. Когда он сходил с трибуны, в зале гремели аплодисменты. Все до одного коммунисты проголосовали за пуск комбината к концу года. Белозеров не был исключением. Однако, когда эмоциональный всплеск в его душе угас, он подумал о том, что Шанин, скорее всего, не был на собрании до конца честен. «Страна требует — с этим нельзя не считаться. Но и браться за дело, которое невозможно, — допустимо ли? Кто он? Демагог? — спрашивал себя Белозеров. — Нет, это было бы слишком страшно. Шанин верит в дело, которому посвятил свою жизнь, и работает, не щадя в первую очередь самого себя. В его словах не было фальши... Все так. Но ведь он умный, опытный руководитель и не может не видеть, что выполнить обязательство немыслимо. В чем же дело? Возможно, мне не хватает знаний, чтобы вникнуть в его расчеты? Нет, на Бумстрое все на виду. На что же он рассчитывает?»

— Ничего не понимаю! — сказал он Корчемахе.

Они шли вдвоем к автостоянке, надеясь, что Трескин по обыкновению увезет их в город на своем «газике».

— Чудак вы, Алексей Алексеевич, — ответил Корчемаха, с полуслова понявший Белозерова. — Это же только обязательства! Через полгода, а то и раньше, о них забудут. Можете на здоровье считать обязательство нереальным, нелепым, каким угодно, но зачем об этом знать всему свету! Шанин берет обязательство, Шанину за него отвечать. И не портите себе жизнь!

Глава десятая

Белозеров вошел в кабинет управляющего ровно в пять. Шанин любил точность.

— Напомните мне, что за нужда у вас в бетоне, — любезно сказал Шанин. — Вы так настойчивы, что превращаете мои планерки в профсоюзные собрания. Впрочем, на собраниях ведете себя тоже весьма оригинально. Ничего, что я задержал вас после работы? Днем ни минуты свободной, извините.

— Ну, что вы! Я сам намеревался проситься к вам на прием. И как раз из-за бетона. Но не только.

Белозеров держался свободно — не многие в Сухом Бору позволяли себе так держаться в присутствии управляющего, — но Шанин не испытывал желания поставить начальника Спецстроя на место, как незаметно поступал с другими работниками. Упрямство, которое в последнее время проявлял Белозеров, вызывало у него неудовольствие, но не оно определяло отношение Шанина к Белозерову. «Одет как на дипломатический прием, — отметил Шанин. — Явление на стройке, где даже инженеры ходят на работу в одежде, которую городской интеллигент вытаскивает из чулана лишь для ремонта квартиры!» Шанин молча ждал, пока Белозеров неторопливо сядет. Пригладив ладонями пушистые дымчатые волосы, он спросил взглядом, можно ли начинать. Шанин коротко кивнул, и Белозеров заговорил.

Шанин мог сам рассказать Белозерову, зачем и сколько ему нужно бетона для автотрассы, для ферм подсобного хозяйства, для железнодорожного вокзала — так хорошо знал он положение дел на всех объектах строительства. Но сейчас для него было главным не это. Шанин тонко чувствовал людей, их отношение к себе. От него не укрылся тот критический настрой, который владел Белозеровым на планерке и на партийном собрании, он хотел в зародыше погасить его. Белозеров был членом парткома — его душевное состояние следовало держать под контролем.

— С понедельника вы будете получать бетон, — сказал он. — Я обещаю это потому, что вы сумели убедить, а не потому, что жаловались секретарю горкома.

— Это была не жалоба, Лев Георгиевич, — возразил Белозеров. — Рашов хотел знать наши трудности.

Шанин неодобрительно покачал головой.

— Для секретаря горкома ваши трудности — мелочь, ему незачем их знать. Точно так же, как и ваши сомнения относительно реальности обязательств.

Это были те слова, ради которых он, собственно, и заговорил с Белозеровым о бетоне. Шанин преподавал начальнику Спецстроя урок. Работники треста должны знать, как себя вести с секретарем горкома, чтобы не подставлять его, Шанина, под удар. Развивать свою мысль он не стал, Белозеров умен — поймет и так. Но делалось это между прочим; пригласил Шанин Белозерова для беседы с другой целью. Он хотел присмотреться к этому парню, понять, что у него за душой, как он мыслит, какова его цена. Ему, Шанину, нужны были крепкие люди, на которых он мог бы всецело полагаться. Сейчас ему нужен был человек для руководства Промстроем.

— Что у вас еще? Вы хотели поговорить о чем-то, — прежним любезным тоном сказал Шанин.

— Я хотел бы просить вас снять запрет на выделение материалов объектам Спецстроя сверх нормы, — торопливо, словно боясь, что Шанин его остановит, заговорил Белозеров. — Мы ведь берем то, чего не могут взять другие. Без резерва немыслима научная организация труда, ради которой я разработал сетевые графики...

Шанин слушал Белозерова, думая о своем. Месяц назад с Промстроя поступил сигнал о том, что начальник участка выписывает липовые наряды, а незаконно полученные деньги пропивает с прорабами и мастерами. Все подтвердилось, ревизия обнаружила фиктивные документы. Шанин отстранил начальника от должности, назначил временно исполняющим обязанности Шумбурова. Он же — первый кандидат на утверждение в этой должности, однако против Чернаков. Илья Петрович считает Шумбурова горлохватом, народ таких не любит. Положим, Чернакова он, Шанин, сумеет убедить, но, может быть, действительно назначить начальником Промстроя другого, например, Белозерова?

Когда Белозерова перевели в Сухой Бор, Шанин предложил ему место в аппарате треста. Но Белозеров отказался — согласен на что угодно, только не с бумагами возиться. Шанин назначил его прорабом, а через год дал Спецстрой. До него участок отставал, Белозеров вытащил в передовые. Рискнуть? Инженер грамотный, есть организаторская хватка. Сработаются ли они с Шумбуровым? Или понесут вразнос, колес не соберешь?

Сделать окончательный вывод, принять решение Шанин не торопился.

— Я вас понял, — сказал он, когда Белозеров замолчал. — Каждый участок должен получать то, что ему нужно, и даже с запасом. В принципе вы правы, но бетонный завод дает тысячу кубометров, а участки просят полторы тысячи, где взять?

— Сегодня полторы, а завтра восемьсот. Разрабатывая сетевые графики, надо это учитывать.

Шанин кивнул.

— Я ничего не имею против графиков, они нужны для ориентировки. Но работать по ним нельзя. — Шанин прекратил разговор на эту тему. — Что еще?

Но Белозеров не остановился, он заявил, что на Спецстрое производительность труда рабочих выше, чем в целом по тресту. И это потому, что они приняли научную организацию, не возражают против второй и даже третьей смены...

Шанин кивнул. «Дай любому участку материалы без нормы, и выработка пойдет вверх, не надо никаких сетевых графиков, — мысленно усмехнулся Шанин. — Этот парень не глуп, но увлекается. Романтик, идеалист, назначение его на Промстрой может обернуться ошибкой, там надо делать, а не экспериментировать».

— Мне кажется, мы рассмотрели проблему всесторонне, — нетерпеливо сказал Шанин. — Для сетевого планирования в Сухом Бору условия пока не созрели. Если вы разумный человек, то должны согласиться с этим.

Ему хотелось, чтобы Белозеров признал его правоту. В этом случае романтические завихрения в его голове испарятся, а заодно исчезнет почва и для критического настроя.

— Я рискую потерять репутацию разумного человека, но вы не правы, Лев Георгиевич, — взвешивая каждое слово, медленно проговорил Белозеров. — По сетевым графикам работать у нас можно.

Шанин подумал, что Белозеров не отдает себе отчет в том, чего ему будет стоить упрямство. Он, Шанин, не потерпит инакомыслия. А жаль, хороший парень. Симпатия к Белозерову у него не исчезла. Шанин предпочел бы убедить его, нежели потерять, но как? Вдруг он вспомнил предложение Трескина о передаче Белозерову ТЭЦ-два. Вот и решение! Если Белозеров не внемлет словам, он, Шанин, заставит его согласиться другим способом.

— Будем считать, что высокие договаривающиеся стороны к взаимному пониманию не пришли, — пошутил он. — Мы говорили о том, что у вас было ко мне. Теперь позвольте сказать, зачем я хотел вас видеть. Голохвастов не обеспечивает пуска ТЭЦ-два в нужный срок, вы это знаете из статьи, из выступления Валерия Изосимовича на партсобрании. Решено передать ТЭЦ-два в другие, более надежные руки. Трескин назвал вашу фамилию. Пустить ТЭЦ-два надо через три месяца. Кстати, здесь вы тоже можете разработать сетевой график, и для этого объекта ваши заявки будут удовлетворяться в первую очередь. Если не готовы сразу дать согласие, пожалуйста, ознакомьтесь сначала с ТЭЦ-два. Одного дня достаточно, я надеюсь.

Белозеров, подумав, согласился съездить на ТЭЦ. В черных глазах Шанина мелькнула усмешка, лицо осталось бесстрастным.

— В таком случае до завтра, — сказал он.

За день Белозеров облазил ТЭЦ-два по всем отметкам. Старший прораб Голохвастов весь извелся, гадая, что означает этот осмотр.

Голохвастов пришел на ТЭЦ-два со Спецстроя, где был начальником. В глубине души у него жила обида на Белозерова, который принял Спецстрой — вроде бы дорогу перешел. Белозеров это чувствовал, и сейчас, когда ему предстояло уже второй раз принять от Голохвастова хозяйство, испытывал неловкость.

Белозеров в конце дня попросил Голохвастова собрать мастеров и бригадиров.

— А по какому вопросу? — спросил Голохвастов; на его породистом лице была написана враждебность.

— Я надеюсь, вы не думаете, что я убиваю здесь время оттого, что мне нечего делать? — спокойно ответил Белозеров. — Обо всем узнаете на совещании.

В прорабском вагончике на полу валялись окурки, через разбитое стекло тянуло сквозняком. «Какие сами, такие сани, — думал Белозеров. — Все тяп-ляп!..»

Инженеры, бригадиры, рассаживаясь, переговаривались вполголоса:

— По партийным делам, поди...

— Член парткома...

Когда Белозеров сказал, что ему предлагают принять и через три месяца пустить ТЭЦ-два, люди оживились. В углу кто-то раздельно сказал: «Ха! Ха! Ха!» У Голохвастова глаза округлились, — казалось, он сейчас на самом деле захохочет.

«Если я не сумею их убедить, мне ничего не сделать. Надо, чтобы они поверили», — подумал Белозеров.

— Я могу отказаться, меня не насилуют, — сказал он. — Если возьмусь, но не сделаю... Ну, вы не хуже меня понимаете, что это значит, а я дорожу своей репутацией. По всем статьям здравого смысла лучше отказаться, верно? Так вот, я хочу взяться. По-моему, пустить ТЭЦ за три месяца можно.

— Год, — сказал тот, в углу. — Самое малое.

Теперь Белозеров увидел его: молодой парень с длинными волосами, в цветастой рубашке.

— Вы мастер? Как фамилия? Что ведете?

— Лифонин, котельный цех.

— Понятно, — сказал Белозеров. «В котельном не брались за системные отсеки, отставание против машинного цеха на полгода, о чем они тут думают!» — Сколько у вас народу?

— Сейчас тридцать человек.

— Сколько смен?

— Одна.

— Будете вести работы в три смены, людей получите сколько надо.

— Где вы видели, чтобы на стройках работали в три смены? — едко сказал парень.

Белозеров не ответил на реплику, окинул взглядом лица. Прямо перед ним сидел пожилой рабочий, сосал трубку, в прищуренных глазах под высоким с залысинами загорелым лбом светилось хитроватое любопытство.

«Дядя из тех, которые спешить не любят и не каждому слову верят», — подумал Белозеров и не ошибся. Дядя выдохнул клуб дыма, смял серым, изъеденным бетоном пальцем пепел в трубке, встал.

— Бригадир Манохин я. Извиняюсь, товарищ Белозеров, только вопросик у меня: за счет чего ты собираешься так скоро ток дать?

— За счет научной организации строительных и монтажных работ. НОТ, значит. Слыхал?

Манохин снова сунул в рот трубку, пососал ее, ответил:

— Не шибко я образованный, товарищ Белозеров. Ты бы на пальцах растолковал, что оно такое есть.

Белозеров помедлил, ему казалось, что Манохин насмешничает и его следовало бы, может быть, одернуть, однако сдержал себя, ответил спокойно и доброжелательно:

— Как мы строим сейчас? Трест дает каждому участку людей, стройматериалы, обеспечивает рабочими чертежами. Дает, исходя из своих возможностей. Объект можно строить год, и два, и пять лет — это определяется тем, что выделяет ему трест. Вот такая схема. Теперь о ТЭЦ-два, как ее строить? Если мы решимся пустить ТЭЦ-два за три месяца, надо точно рассчитать, сколько нам потребуется людей, чтобы выполнить весь объем строительства и монтаж, какие для этого нужны материалы, средства механизации, оборудование. Далее, необходимо разработать график, сетевой график, которым были бы определены сроки производства всех работ, их очередность и последовательность. Трест даст нам все, что требуется в установленные нами сроки. Схема, как видите, иная. Такой подход я считаю научным, ясно это?

— Ага, — подтвердил дядя. — А как же тогда твое заявление на партсобрании? Я понял тебя так, что не все можно построить в срок, как начальство хочет?

— Примерно так, — сказал Белозеров. — Но комбинат и ТЭЦ — объекты неравноценные. Для того, чтобы достроить за три месяца ТЭЦ-два, в Сухом Бору найдутся люди, материалы и все другое. Я верю в это и призываю вас разделить мою веру. Мне нужны помощники, а не наблюдатели. Кто боится, тому лучше уйти.

Внутри у него все напряглось. А ну, как ахнут один за другим: говорить ты горазд, не хотим с тобой связываться!

Люди молчали. Голохвастов подался всем корпусом вперед. Длинноволосый парень смотрел в верхний угол вагончика.

«Кто-то должен все-таки начинать. Ну-ка, дядя!»

— Что скажете, например, вы? — Белозеров приглашающе кивнул бригадиру с трубкой во рту.

— Я, например, Берлин брал, — сказал дядя. — Как-нибудь.

— Спасибо. — Белозеров несколько секунд помолчал. — У кого другое настроение? Нет таких? Спасибо.

Он не заметил, чтобы кто-нибудь выражал желание ринуться с ним пускать ТЭЦ. Дядя тоже не заявил об этом прямо, его Берлин — это согласие с середины на половину — посмотрим, дескать, увидим. Но Белозеров сделал вид, что вопрос решен. Главное сейчас — не выпустить инициативу из рук.

— Прошу прорабов и мастеров подготовить расчеты потребности рабочей силы и материалов на эти три месяца. Советую планировать запас времени недели в две-три на случай непредвиденных задержек. Расчеты будут положены в основу сетевого графика. Сдать расчеты товарищу Голохвастову.

— Начало новой эры, — сострил мастер в цветной рубашке, выбираясь из вагончика после совещания.

Белозерова задержал Голохвастов.

— Вы не оговорились насчет сдачи расчетов мне? Пожалуй, мне лучше уйти с ТЭЦ-два. Это и в ваших интересах, люди привыкли считаться со мной.

— Я не оговорился, — в тон ему ответил Белозеров и добавил: — Люди считаются с вами, а вы будете считаться со мной.

Когда Белозеров явился к Шанину, он был принят немедленно.

— Что вы решили? — спросил Шанин.

Он был убежден, что Белозеров или откажется, или попросит увеличить срок до пяти-шести месяцев. А это то, что требуется. Можно будет ткнуть Белозерова носом в угол, заставить поднять руки кверху.

Но Белозеров не собирался ни отказываться, ни просить отсрочки.

— Я понял вас, Лев Георгиевич, так, что ТЭЦ-два получит все необходимое. Если это на самом деле, через три месяца ТЭЦ-два даст энергию.

— Уточните, что именно вы хотели бы получить.

— Людей на три смены. Материалы по потребности и без перебоев. Никто не должен вмешиваться в мои дела...

— Я дам вам широкие полномочия. Ваши указания, касающиеся ТЭЦ-два, будут выполняться так, словно вы мой заместитель.

— Спасибо. В таком случае мне необходимо для разработки сетевого графика послать на ТЭЦ-два двух инженеров из технологического отдела, для обсчета объемов работ двух экономистов, долго я их не задержу, авансовый премиальный фонд, далее, перевести три-четыре бригады с объектов Спецстроя на ТЭЦ-два. Если вы позволите, я отдам эти указания от вашего имени.

— Пожалуйста, — разрешил Шанин. Он предвидел, что за этим последует: горисполком поднимет шум, почему сняли людей с цехов лимонадных напитков и кондитерских изделий; подсобное хозяйство начнет жаловаться на то, что не строятся коровники; Замковой взвоет из-за материального склада; экономисты и технологи заявят, что у них своей работы невпроворот. Белозерову придется туго, но еще хуже ему будет, когда настанет время вести монтаж ТЭЦ-два во вторую и третью смены. Черта с два заставишь монтажников работать ночью! На что этот парень надеется?

— С этой минуты вы полновластный хозяин на ТЭЦ-два и вся ответственность на вас, — сказал Шанин. — Обязательства, которые вы считаете нереальными, могут стать вполне реальными, если вы дадите энергию в срок, помните об этом. Ответственность вы несете не только передо мной, но и перед горкомом тоже, как коммунист.

Шанин смотрел на Белозерова: понимает ли он, что означают для него эти слова? Белозеров кивнул, показывая, что принял к сведению то, что сказал Шанин.

— Кому я должен передать Спецстрой? — спросил он.

— Никому. На ТЭЦ-два вы командируетесь до ее пуска. Спецстрой остается за вами.

У Белозерова взметнулись вверх светлые широкие брови.

— Вы удивлены? — спросил Шанин. — ТЭЦ-два входит в состав ТЭЦстроя, но Осьмирко основное внимание уделяет ТЭЦ-один, которая является ведущим объектом, так как на нее приходится семьдесят процентов капвложений участка. Мы передаем ТЭЦ-два Спецстрою, рассчитывая, что для вас она также станет ведущим объектом. Если вы будете строить только ТЭЦ-два, мне придется сделать вас старшим прорабом. Зачем вам терять в зарплате?

Белозеров согласился.

Прожектер? Шанин следил взглядом за уходившим к двери Белозеровым, походка его была пряма и тверда, и это мешало Шанину вынести окончательный приговор этому человеку. Один раз он, Шанин, ошибся, не поверив в возможность того, во что верил другой человек, Синев. Та ошибка обошлась очень дорого. Но тогда шла война, и то, что должен был сделать Синев, требовалось для победы. Мост, построенный Синевым, в конечном счете сохранил жизнь в сотни, в тысячи раз большему числу людей, чем те, которые погибли во время ледохода. Белозеров хочет повторить Синева? Сейчас другое время, Синев не может повториться. Этот парень расшибет себе лоб о ТЭЦ-два, не иначе.

...Шанин посмотрел на часы, нажал кнопку вызова секретаря, чтобы заказать машину на завтра раньше обычного. Нужно было встретить дочь.

Он нетерпеливо считал проплывающие вагоны. Дочь ехала в пятом, он сразу увидел ее в окне. Лена приникла к стеклу, вглядываясь в стоящих на перроне людей. Заметив отца, она замахала ему руками. Выйдя из вагона, расцеловала его в щеки, в нос и глаза. Шанин гладил ее темные волосы, схваченные на затылке белой гребенкой.

— Как хорошо, что ты меня встретил! Как я рада видеть тебя, папа! — говорила Лена, стуча каблучками рядом с ним. — А Север совсем не такой, как я представляла. Думала, холодище, а тут теплынь!

Сдержанно улыбаясь, Шанин любовался дочерью. Как она повзрослела за то время, что они не виделись! Он ласкал взглядом ее невысокий лоб, тонкие полоски бровей, чистые розовые щеки. Ни на него, ни на мать Лена не похожа, лишь в разрезе глаз, в легком наплыве верхних век смутно угадывается шанинское.

— Ты должна решить, где будешь жить. — Шанин остановился у машины и передал водителю чемодан дочери. — Можно в Рочегодске. В городе тебе будет веселее. А можно в Сухом Бору, со мной, но я всегда допоздна занят. — Он внутренне напрягся, ожидая ответа.

— Если можно, с тобой, папа, — не раздумывая, ответила Лена.

Шанин был счастлив.

По дороге он показал ей Рочегодск, обыкновенный провинциальный городишко. Строящийся комбинат создаст ему славу, его будет знать весь мир. Говоря о комбинате, Шанин думал, что похож сейчас, наверное, на Замкового, с той разницей, что он, Шанин, говорит о комбинате так, словно признается в любви к женщине, а для Афанасия Ивановича славословие — дело обыденное.

— Сейчас ты увидишь стройку, — сказал он, когда машина выбралась на бетонку, и замолчал, предоставляя дочери самой оценить масштабность им содеянного.

— Ох, папа! — прошептала Лена, и для Шанина эти слова значили больше, чем самая громкая похвала.

«Волга» въехала в новый каменный поселок и остановилась у пятиэтажного дома.

Они поднялись на третий этаж. Шанин открыл дверь. Лена подошла к окну.

— Ой, как красиво! И он хотел оставить меня в Рочегодске!

Внизу, отделенная от дома зеленой полосой бульвара, приглушенно блестела широкая река. Вода медленно несла бесконечно длинный плот, охвативший полукругом желтый песчаный остров. На той стороне реки зеленел луг, а за ним, сколько охватывал глаз, голубело лесное море. На опушке еще были видны вершины деревьев, а дали затягивала светло-зеленая дымка. У горизонта она сгущалась до темно-синих тонов и терялась в плотных облаках, медленно надвигавшихся с севера.

Лена обошла квартиру. Небольшая комната — в нише узкая кровать, заправленная узорчатым пледом, рядом стол, на нем стопка книг и настольная лампа, у стены книжный шкаф. Крохотная кухонька, ванная...

— Ты мог бы жить просторнее, папа.

— Мне больше не нужно. Я здесь только сплю.

Шанин растопил колонку: горячей воды в доме еще не было.

Лена ушла мыться, он взял газету, но тут же отложил ее, сидел, ждал. Может быть, его любовь к дочери объяснялась тем, что Лена была трогательно-пряма и доверчива? Его покоряли ее милая бесхитростность и откровенность — она всегда говорила ему не таясь все, что приходило на ум. По редким встречам, по письмам он знал Ленины привязанности, желания и мечты, опасения и заботы. Шанин был доволен дочерью и в то же время тревожился, не слишком ли Лена открыта, не окажется ли она по своей чрезмерной простоте жертвой пошлости — двадцать лет есть двадцать лет.

Поздно вечером они вышли погулять по поселку. Ватное небо висело над сонной землей. На душе Шанина было покойно. Разговор шел об учебе дочери, о планах на будущее.

И вдруг этот вопрос, похожий на удар:

— Папа, почему ты все-таки не пишешь маме? Только, пожалуйста, не повторяй того, что я от тебя уже слышала, я все равно не поверю. Ты извини за откровенность, но я думала, что у тебя другая женщина...

Лена задала свой вопрос будто между прочим, но от Шанина не укрылось глубоко скрытое волнение, владевшее дочерью.

— Тебе придется поверить, что дело обстоит именно так, как я объяснил: я занят и пишу тебе для всех. — Ответ у него был готов давно.

— Но почему именно мне, а не маме?

— Чтобы дать тебе тот или иной совет, маме это не нужно.

Она наконец поняла свою оплошность.

— Да, конечно, мне это не пришло в голову, — сказала Лена и заговорила о другом: — Мне хочется туда. — Она кивнула в лес за рекой. — Отпустишь на денек?

Он был убежден: Лена ему не поверила, но все равно он обрадовался тому, что откровенный разговор откладывается.

— Я скажу, чтобы тебе нашли рюкзак и компас, лес хороший, бор, за лесом дорога, заблудиться здесь невозможно, — ответил он.

Глава одиннадцатая

Расчеты Голохвастов сдал на два дня позже установленного срока. Сделав выборочную проверку, Белозеров убедился, что выполнены они приблизительно, на глазок. Некоторые мастера указали в заявках придуманные цифры.

— Я вижу три беды, — сказал Белозеров Голохвастову. — Вы не приучили людей к точности в выполнении распоряжений — раз. Люди не верят, что от заявок будет какой-либо толк, — два. Вы не дали себе труда вникнуть в расчеты и, несмотря на то, что они потолочные, сдали их мне для обеспечения строительства — три. Если я организую работу по вашим заявкам, все расползется, как гнилое полотно. Не могу понять, что это — нежелание или неумение работать? Будем считать последнее, сужу по Спецстрою.

— Белозеров! — В светлых глазах Голохвастова было бешенство. — Если я оставлен на ТЭЦ выслушивать твои содержательные рассуждения, то я на них плевать хотел, понял?

Белозеров несколько секунд с интересом рассматривал породистое лицо Голохвастова. Они сидели в прорабском вагончике, за окном привычно сыпал мелкий серый дождь.

— Понял, — спокойно сказал Белозеров. — Обещаю прекратить рассуждения, как только люди начнут всерьез заниматься делом. А теперь — конкретно. Заявки я вам возвращаю, а вы верните мастерам, дайте им еще сутки и скажите, что новые я принимать буду сам. Согласны?

Голохвастов молчал. Он сидел, уперев локти в колени, и снизу вверх исподлобья смотрел на Белозерова.

— Ладно, будем считать, что согласны, и перейдем к практическим делам. — Белозеров взял с полки книгу чертежей, развернул лист «Котельный цех. Фундаменты главных котлов». — В машинном цехе фундаменты готовы, начинается монтаж. В котельном — конь копытом не ударил. Проектный расчет — залить фундаменты за два месяца, а нам через три месяца велено дать ток. Какой вывод? Вывод один — залить фундаменты за две недели.

Голохвастов кивнул, в его светлых чуть навыкате глазах появилось удовлетворение.

— Бред, — сказал он. — В клеточку.

— Ага, одна клеточка голубая, другая розовая... — Белозеров похлопал ладонью по книге чертежей. — Здесь расчет на две смены. Мы будем работать в три, ускорение на тридцать три процента. Три недели в кармане. Остальные возможности надо найти.

— Найди. Там тоже не дураки сидят. — Голохвастов имел в виду проектировщиков. — Все, что можно, выжимают.

— Василий Васильевич, пожалуйста, не сердитесь. Знаете, почему Спецстрой при вас не выполнял план? Хотите, скажу? Вы не учили людей думать, искать. И сами не искали — вот главная беда. Указано в типовом проекте: крыша багажного отделения — черепичная, вы и ждете, когда вам дадут черепицу. А ее даже не планируют Сухому Бору...

— Отпусти ты меня, Белозеров, — тоскливо сказал Голохвастов. — Не мучай себя и меня, а?

— Нет! Человек — не перекати-поле. Беритесь за дело. Начните с заявок, через сутки мы должны иметь точный расчет потребной рабочей силы и материалов по каждому цеху и отделению ТЭЦ. Послезавтра начнем верстать сетевой график. Все!

Белозеров надел плащ, вышел из вагончика и пошел к главному материальному складу.

Полукилометровый корпус главного материального склада был окружен бесконечными рядами ящиков и контейнеров. На пропитанных влагой досках чернели, краснели, зеленели изображения звериных голов, шестеренок, елочек, крестиков — знаки зарубежных фирм и отечественных предприятий. Под разгрузкой стояло несколько железнодорожных платформ. Белозеров придержал шаг, наблюдая за тем, как гусеничный кран, покачиваясь от натуги, снимает с платформы очередной контейнер. Один из грузчиков, здоровяк с мокрым от пота чубом, крикнул Белозерову:

— Чего лупишься-то? Скоро склад достроите?

— Скоро. Месяца через два, потерпи, друг.

— Кормите обещаниями! — с сердцем сказал грузчик. — Гибнет добро!..

Он пошел за плывущим в воздухе контейнером, а Белозеров направился в ближнюю секцию склада. Секция была огромная, она не имела перегородок, лишь две шеренги колонн подпирали с обеих сторон выбеленный потолок. Вдоль стен тянулись металлические леса, на них работали девушки. Цех освещали мощные лампы, и Белозерову издали было видно, как девушки медленно вращают наконечниками пневмокраскопультов, покрывая серую поверхность стены белым известковым раствором.

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич!

От лесов подходил Эдик Дерягин, высокий худощавый юноша в синем комбинезоне, испачканном краской.

— Сорок минут потеряли, не было колера. С Матюшиной разругался, а что толку? Завтра то же самое будет. — У юноши было разгоряченное лицо, и рывок головы, которым он швырнул назад русые волосы, был полон внутреннего кипения. — Сделайте вы ее диспетчером, Алексей Алексеевич, не бойтесь. Обойдемся без мастера, еще лучше будем работать, честное слово, ну?

— Не наступай на меня, Эдик. То, что ты предлагаешь, может быть, по всей стране еще никто не пробовал. Дай подумать.

— Ясно же все, Алексей Алексеевич! Посмотрите на экран, сплошь красный и синий цвет. — Эдик увлек Белозерова к большому деревянному щиту, стоявшему на ножках с крестовинами у стены, кивнул на лист ватмана: — Всего-навсего один треугольник остался, это о чем-нибудь говорит?

Белозеров выхватил взглядом жирно закрашенный черный треугольник в ряду красненьких кружочков и синеньких четырехугольничков — перевел глаза влево, нашел в столбце фамилию: Ядрихинская.

— Капа? — удивился он. — Что она натворила?

Эдик не успел ответить, высокий девичий голос пропел:

На верхнем ярусе лесов отплясывала полная светловолосая девушка в ярко-зеленом комбинезоне.

На всех четырех ярусах девушки стояли, глядя на Белозерова с Эдиком. Некоторые из них пристукивали каблучками, подпевая светловолосой.

Эдик сложил ладони рупором, крикнул:

— Ядрихинская, прекрати сейчас же!

Но Ядрихинская не послушалась, продолжала петь;

Эдик засмеялся, махнул рукой.

— Поди сладь с нею!..

С лесов спустилась тоненькая девушка с темным пушком на верхней губе, придававшим ей детскую миловидность, сказала Белозерову:

— Он напрасно это нарисовал. — Девушка ткнула пальцем в черный треугольник на ватмане. — Капа работает не хуже других.

— Если ты считаешь, что пропуск занятий в школе ничего не значит, можешь рисовать ей кружочки, — понижая в ироническом тоне голос, сказал Эдик.

— Ладно, я скажу вам... — Девушка вздохнула, покачала маленькой головкой с гладко зачесанными назад волосами, показывая, что поступает плохо, но иного выхода у нее нет. — Любовь у Капы, ясно?

Эдик приподнял плечи, выражая недоумение.

— Что это за любовь, если человек должен бросить школу?

— Вот у нее такая любовь, Эдик. — Девушка говорила спокойно и уважительно, но Белозеров чувствовал в ее голосе твердость. — Потом Капа выведет на свое, а сейчас ей надо школу временно бросить, понял?

— Надежда, ты звеньевая или адвокат нарушителя? Ты соображаешь, что говоришь?

— Соображаю, Эдик. Капа вынуждена, он ее ревнует. К подругам, к школе. Потом она будет учиться. Вместе с ним. Она и его заставит.

— Идиот какой-то!

— Он не идиот, но он не такой, как ты или я. Надо нарисовать ей четырехугольник, Эдик. Порядок ведь какой? — Надя обращалась к Белозерову. — Нет замечаний у члена бригады — напротив его фамилии рисуем красный кружочек. Если было небольшое замечание — рисуем синий четырехугольник. А вот когда брак или опоздание на работу — ну, тогда уж черный треугольник! За что же Капе-то треугольник? Обидно это!

Эдик взглянул на Белозерова, колеблясь.

— Присоединяюсь к Кучкаревой, — сказал Белозеров.

— Ладно, будь по-вашему, — уступил Эдик.

Все время, пока Надя разговаривала с Эдиком, маляры наблюдали за ними, и Белозеров понял, что то, о чем она просила бригадира, важно не только для нее и для Капы, это важно для всей бригады. Когда Надя взяла в руки кисточку и тюбик с краской, по лесам пронесся вздох облегчения.

— Да, сила этот твой экран немалая, — оценил Белозеров и заговорил о том, что привело его на главный материальный склад: — Твоя бригада переводится на ТЭЦ-два, Эдик. Секцию постарайся закончить за два дня. Если не успеешь — оставим одно звено здесь, а остальные на ТЭЦ.

— Успеем. — Эдик почувствовал по тону Белозерова, что произошло что-то важное.

— Я мог бы найти людей и на других объектах, но мне нужно показать Голохвастову, что такое настоящая бригада и как она должна работать. Учти это, Эдик!

— Будьте спокойны, не подведем.

Эдик полез на леса. Белозеров зашел к мастеру. Матюшина сидела за столиком, на котором стояло зеркало, и все у нее было в лучшем виде, хоть в ресторан приглашай: глаза и брови подведены, губы подкрашены, на длинных тонких пальцах розово переливался перламутр. Белозеров бережно подержал ее пальцы в руке, пригласил пройти вместе с ним к Ядрихинскому.

— Скучно, наверное, вам. Дел немного, с утра часа на полтора да вечером на час, — посочувствовал Белозеров. — Может быть, перевести вас в диспетчеры? Будете собирать у бригадиров заявки на материалы, организуете своевременный завоз — вам веселее, делу польза...

— Вам виднее. Мне все равно.

Они перешли во вторую секцию, точь-в-точь такую же, как и первая, и работали здесь тоже маляры.

— Ядрихинский здесь? — спросил Белозеров.

Матюшина показала рукой на второй ярус. Белозеров окликнул бригадира, попросил спуститься.

Ядрихинский, невысокий, узкоплечий, с реденькой щеточкой усов под вздернутым носом, поздоровавшись, сразу же пожаловался на мастера:

— Не обеспечила колером. Кто за простой платить будет?

— Свое получите, — сказала мастер. — Не беспокойтесь.

— За счет государства? А виновата-то ты, — язвительно сказал Ядрихинский и почесал щетину на подбородке. — За счет государства все горазды платить!

Лицо мастера покрылось красными пятнами.

— Не виновата я ни в чем! Сама ездила за краской, а там очередь, ждала.

— Раньше надо было ехать, не пришлось бы ждать, — смягчая тон, сказал Ядрихинский и обратился к Белозерову: — Лексей Лексеич, просьба: мы секцию заканчиваем, можно перейти в четвертую? Там простор, а в третьей сплошь клетухи.

— Ну да, опять Эдику что похуже, каждый раз так, — запротестовала Матюшина. — Где выгоднее работа, там Ядрихинский, где хуже — Дерягин!

— У Эдика девчонки из общежития, а у меня семейные, кому нужнее заработать? — Ядрихинский ожидал поддержки от Белозерова.

— У меня насчет вашей бригады другие планы, — сказал Белозеров.

Он намеревался и эту бригаду перевести на ТЭЦ-два. У Ядрихинского иной подход к людям, чем у Эдика, все построено на материальном интересе, но работает бригада не хуже. Пусть голохвастовские строители выбирают себе для примера любую, лишь бы дело получше шло.

Выслушав Белозерова, Ядрихинский пообещал:

— Представим все в наилучшем виде, не сумлевайся, Лексеич. — И заторопился на свое рабочее место. — Все у тебя?

— Еще одно, извините, Калистин Степанович, — задержал его Белозеров. — Если я заберу у вас мастера, в нарядах не напутаете?

— Это что? Кто материалами будет обеспечивать, если мастера нет?

— Вот я и хочу сделать мастера диспетчером по материалам. Пусть у нее одна забота останется — обеспечение всех бригад.

— Разумно! — подхватил Ядрихинский.

Отпустив бригадира, Белозеров тут же объявил Матюшиной, что диспетчером она назначается на ТЭЦ-два.

«Если Шанин узнает об этом, мне, конечно, достанется, — думал Белозеров, стоя на дороге в ожидании попутного грузовика. — Ладно, отговорюсь тем, что я использую предоставленные мне права его зама», — решил он, усмехаясь. Белозеров не принимал всерьез шанинского заявления о широких полномочиях строителя ТЭЦ-два, хотя управляющий и объявил о них на планерке. Не принимали их всерьез и другие работники, особенно монтажники. Монтажные участки входили в другие тресты и даже другое министерство, и их начальники не считали для себя обязательными распоряжения не только руководителей строительных участков, но, случалось, и самого Шанина. К начальникам монтажных участков и направлялся сейчас Белозеров, чтобы договориться о совместной работе.

Монтажные мастерские размещались в приземистых зданиях неподалеку от цехов комбината подсобных предприятий. Выпрыгнув из кабины грузовика, Белозеров направился в мастерскую энергомонтажа. Он прошел по длинному помещению, освещенному электрическимилампами, с любопытством понаблюдал, как в пролете рабочие осторожно взламывали деревянные ящики с деталями. Зайдя к Лещенку, Белозеров спросил, что с ними делают после того, как очистят от солидола. Лещенок не понял вопроса, на его интеллигентном лице с черной бородкой отразилось удивление.

— Простите, в каком смысле? — спросил он, но тут же ответил, не дожидаясь разъяснения: — Складывают снова в ящики и везут к месту монтажа. Вы это хотели узнать?

— Именно это, — подтвердил Белозеров. — А если собирать детали в узлы, а уж потом вывозить?

— Какая разница? — Лещенок пожал плечами. — Важен результат, а результат будет тот же.

— Как смотреть. На ТЭЦ-два надо смонтировать четыре котла; если собирать детали из россыпи — это сколько же понадобится времени?

— За полгода, я полагаю, соберем, — не задумываясь ответил Лещенок, не понимая, куда клонит Белозеров.

За полгода!.. А в их распоряжении три месяца на все: на заливку фундаментов, монтаж, подвод систем, опробование и доведение агрегатов до проектной мощности!

Белозеров изложил свой план. Надо начать в мастерской сборку узлов всех четырех котлов. Как только фундаменты будут готовы — а они будут готовы в течение трех-четырех недель, — вести установку узлов в три смены. Котлы должны быть смонтированы в месячный срок.

— Прошу прощения, но это из области ненаучной фантастики, — флегматично сказал Лещенок. Все было так, как и предвидел Белозеров.

— Рано или поздно предположения фантастов становятся реальностью, — возразил он. — В данном случае это следует сделать немедленно — время не ждет.

Белозеров ожидал, что Лещенок выскажет возражения по двум позициям: расчет сделан без учета выходных, а людям полагается отдыхать — первая; участок ведет монтажные работы по другим объектам, кто позволит прекратить работы — вторая.

Белозеров не ошибся. Лещенок сказал, что людей мало, а ждать пополнения нужно месяцы, ничего не выйдет. Это разногласие Белозеров уладил, пообещав дать своих людей. На второе возражение он ответил, посмеиваясь: 

— Вы слышали указание Шанина неукоснительно выполнять мои требования, касающиеся. ТЭЦ-два? Вот я и требую поставить ваших людей на ТЭЦ-два. Что вас смущает?

— Представляете, что после этого начнется? Скандал! — Лещенок колебался.

— А я так рассчитывал на вас! — с горечью воскликнул Белозеров. — Уж вам-то, казалось бы, не надо объяснять, что такое для нас ТЭЦ-два.

Лещенок встал за столом, его узкое лицо, удлиненное бородкой, было торжественно-решительным.

— Ладно, Алексей Алексеевич! Как говорится, кто смел, тот и съел! — И тут же усомнился: — Неужели съедим?

— Обязательно съедим, — заверил Белозеров и поблагодарил: — Спасибо вам.

Он вышел от Лещенка почти счастливым: приобрести такого союзника! Из всех цехов электростанции котельный вызывал наибольшую озабоченность Белозерова. Теперь гора с плеч свалилась. Если начальники других монтажных подразделений окажутся такими же сговорчивыми, как Лещенок, то он, Белозеров, может считать, что дело наполовину сделано.

Однако его удачи на Лещенке начались, на нем и окончились. Начальник Электромонтажа Бекасов, седой краснолицый старик, прервал Белозерова на полуслове: «Фронт работ есть? Нет? Будет — тогда приходите». А когда Белозеров начал говорить о предварительном монтаже узлов, Бекасов порекомендовал ему не лезть не в свое дело. «Как я буду собирать оборудование — узлами или нитками — моя забота», — сказал он и прекратил разговор. У Бекасова был не участок, а монтажное управление, довольно крупное, поэтому он позволял себе не церемониться с руководителями ранга Белозерова. Белозеров ушел от него с испорченным настроением.

Выйдя на дорогу, Белозеров остановился в раздумье. «Что же делать? Если я буду уговаривать каждого монтажника, сколько на это уйдет времени! И не каждый на уговоры поддастся, судя по Бекасову. Нет, это не метод. Самым разумным было бы собраться всем вместе и поговорить, но ко мне монтажники не явятся. Попросить помощи у Трескина? Шанин запрещает своим заместителям, в том числе и главному инженеру, отрывать начальников участков от работы в дневное время, а вечером они к Трескину не пойдут. Обратиться к Чернакову? У него своих дел под завязку. Скорее всего, Чернаков по обыкновению отправит меня к управляющему. Тогда уж, может быть, лучше идти прямо к Шанину?»

Дождь перестал накрапывать, теплый ветер разогнал тучи, проглянуло солнце, начало припекать. Белозеров снял синий суконный берет, расстегнул куртку, медленно двинулся по асфальтовому тротуару, положенному в двух метрах от бетонной дороги.

Он миновал домостроительный цех, на другой стороне дороги стоял барак с вывеской у двери: «Комбинат подсобных предприятий». Контора Корчемахи. «Если боишься ошибиться — посоветуйся с умным человеком, — любит повторять Корчемаха, хотя и добавляет к серьезному афоризму шутку: — А делай все равно по-своему — чужим умом живут только дураки». Белозеров повернул к конторе. Он не разговаривал с Корчемахой после того, как принял ТЭЦ-два, и хотел узнать, как тот расценит его смелость. Скорее всего, выругает, но, может быть, и подскажет что-нибудь дельное.

В конторе директора не было. Белозеров разыскал его в арматурном цехе. Корчемаха менял землю в горшках с кактусами. За его спиной под присмотром девушек-арматурщиц стучали электросварочные автоматы, склеивая из проволоки металлическую сетку. В пролете стоял электрокар, и электрический подъемник укладывал на платформу стопку сеток. Рабочие катили к лебедкам проволочные катушки. Расхаживал с важным видом мастер, молодой человек в теплой нейлоновой куртке, точно такой же, какая была на Белозерове. Он-то и показал Белозерову на Корчемаху, небрежно кивнув головой в ту сторону, где у окна стоял директор.

Корчемаха весь ушел в работу — брал горсть серой земли из стоявшего у ног ведра и высыпал на подоконник, подсыпал черного торфа из другого ведра, размеривал и сгребал в горшок, осторожно приминая пальцами вокруг корней кактуса.

Кактусами были уставлены все окна. В простенках стояли кадки с фикусами и пальмами, и Белозеров остро позавидовал Корчемахе, и мастеру, и рабочим, что вот они смогли превратить свой внешне неказистый цех в оранжерею, а ему и его строителям, вечно кочующим с одного объекта на другой, об этом можно только помечтать. «Глазу приятно, воздух чище, производительность выше... Умница Яков Карпыч!» — думал Белозеров, стоя позади Корчемахи, не решаясь отвлечь его от дела.

Тот сам обернулся, — наверное, почувствовал взгляд Белозерова, — обрадовался:

— Золотко! — От избытка чувств он даже обнял Белозерова. — Удивляетесь, что садовничаю тут? Ага, ага, сбежал из конторы, спрятался! Трясу горшки и думаю, как жить дальше. Нету жизни, нету!.. «Бетон, Корчемаха, дай. Железобетон, Корчемаха, дай». Все дай и дай. А чтоб дать, надо где-то взять. То и делаю сейчас — изобретаю, где взять...

Белозеров рассказал о своей заботе. Корчемаха, выслушав, вместо сочувствия и совета начал ругаться, размахивая толстыми руками.

— Кто вас тянул в этот хомут? Весь Сухой Бор ахает: или он с ума сошел, этот Белозеров? Взялся пустить ТЭЦ за три месяца!

— Вы же знаете, Яков Карпыч, срок установил Шанин, — попробовал остановить его Белозеров.

— Шанин! Шанин! — звенел рассерженным тенором Корчемаха. — Повесьте меня на кабель-кране у Свичевского, если Шанин сам верит в этот срок! Шанин с вами играет как с котенком, а вы ушами хлопаете. Ой, дурень! Ой, дурень!

— Мне нужно это. Вы представить себе не можете, как нужно, Яков Карпыч! Шанин дает мне материалы по потребности. Вы слышите: по потребности?! Я мечтаю об этом с института. Поверите ли, не могу спать. С того дня, как принял ТЭЦ, ложусь в постель и вместо сна считаю, сколько людей надо поставить на бетонирование фундаментов котлов...

— Дите! Чистое дите, — пробормотал Корчемаха.

Он подозвал мастера, и втроем они унесли в крохотную кладовку удобрения и остатки земли.

Белозеров с удивлением отметил, что ключ от кладовой Корчемаха положил к себе в карман. Тот угадал его мысли, спросил:

— Вы знаете, что кактусу нужно? Нет? А я знаю. Они у меня в цехе растут быстрей, чем в Кара-Куме. Недоудобришь — желтеет, переудобришь — желтеет. Это целая наука, Алексей Алексеевич! Поглядите, какие красавцы! Не арматурка, а ботанический сад. — Они вышли в пролет, Корчемаха остановился, горделиво развел руками. — Где вы еще такое увидите на стройке? Нигде! Из-за этой зеленой фантазии арматурщики дают по две нормы в смену!

— Элемент научной организации труда, — пошутил Белозеров.

— Может, и элемент, — сказал Корчемаха. — Только такой элемент, с каким никогда не опозоришься. Не то что с вашим.

Он снова начал кричать:

— Вы с ума сошли, если хотите жаловаться на Бекасова! Когда вы приходите просить у меня того-сего сверх нормы, почему я не отказываю? Да потому, что хорошо к вам отношусь! А если б относился плохо? Шиш с маком! То же с Бекасовым. Сегодня пожалуетесь, а потом три года будете плакать. И еще неизвестно, как примет вашу жалобу Шанин. Он с монтажниками цапаться не очень-то любит. А как Бекасова заставить на вас работать, надо подумать. Думайте вы, и я тоже пошевелю мозгами. Видите мое «дахау»?

В полусотне метров от арматурного цеха, из которого вышли Белозеров и Корчемаха, раскинулся временный полигон железобетонных изделий. Над продолговатыми холмами из желтых опилок, похожими на силосные бурты, клубился густой белый пар.

— Ни в плане, ни в фонде зарплаты этого крематория у меня нет, а пришлось соорудить, потому что, Корчемаха, железобетон дай. Как и вы, не сплю ночами, только думаю не о том, сколько людей поставить, а как людям платить, чтобы за фонд не выскочить. Выскочу — премия долой. Меня самого рабочий класс в тот крематорий отправит.

Они расстались. Корчемаха пошел на полигон, Белозеров вернулся на дорогу. У газетной витрины, стоявшей на обочине тротуара, он остановился. Его внимание привлек репортаж, напечатанный в городской газете. «В Сухом Бору, на кондитерской...» — так он назывался. Автор репортажа А. Энтин хвалил строителей кондитерского цеха за дружную работу, называл фамилию Белозерова. «Исправляют ошибку, — усмехнувшись, подумал Белозеров, — спасибо!» Он пробежал глазами по подписям других статей. Подписи Д. Волынкиной нигде не было, удивился: зачем ему это?

Сзади чей-то негромкий приветливый голос сказал:

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич!

Белозеров обернулся, на тротуаре стоял Скачков.

— Виктор Иванович! Добрый день! — Белозеров отошел от витрины, пожал ему руку. — Что за нужда ведет к Корчемахе?

— А без нужды. Смена у меня вторая, вот и пошел бродить по Сухому Бору, да и забрел сюда... Возьмете, так с вами пойду.

— Я на ТЭЦ-два. Если хотите, пожалуйста.

— Тем более, если на ТЭЦ-два! — обрадовался Скачков. — Сколько разговоров об этой ТЭЦ-два, что просто невозможно не посмотреть.

Глава двенадцатая

Когда Дина приехала из Сухого Бора и рассказала о том, какие выводы из статьи о ТЭЦ-два сделал Шанин на планерке, журналисты поняли, что получили от управляющего Бумстроем очередной щелчок по носу. Энтин считал, что редактор должен пойти в горком и пожаловаться на Шанина; нельзя же так обращаться с газетой! Однако Иван Варфоломеевич не решался. «У этой плети семь хвостов, и неизвестно, сколько достанется на нашу долю, — сказал он. — Шанин ведет себя неправильно, но и мы допустили просчет». Исправляя этот просчет, он принял меры к реабилитации незаслуженно обиженного Белозерова — ускорил опубликование репортажа Энтина о строительстве автотрассы Сухой Бор — Рочегодск.

А вскоре редактор встретился на сессии городского Совета со Скачковым, с которым с давних пор поддерживал дружеские отношения, и услышал от него последние сухоборские новости: начальнику Спецстроя поручили пустить за три месяца ТЭЦ-два, но Белозеров опасается, как бы его не подвели монтажники.

Вернувшись с сессии, редактор пригласил к себе Дину и велел, не откладывая, ехать к Белозерову.

— Насколько я понял, Белозерову приходится туго, — пояснил он. — Форсированный пуск ТЭЦ-два — это и наша забота.

Дина выехала в Сухой Бор утром. У дверного проема в котельный цех ТЭЦ-два она встретила старого знакомого Манохина. Бригадир сидел на штабеле досок у стены, попыхивая трубкой. Похоже было на то, что бетонщик опять страдал без дела.

— Загораете, не подвезли материал? — спросила Дина, подстраиваясь тоном голоса и словечком загораете под возможное критическое настроение Манохина.

— А уж вторые сутки загораем, товарищ Волынкина, всей бригадой. Раньше у Голохвастова загорали без работы, а теперь горим на работе. Ни минуты передыху!

Из проема выбежал молодой смуглый рабочий, крикнул: 

— Манохин, в цех давай! Щит ставить начинаем!

Молодой рабочий исчез. Манохин торопливо встал и зашагал к проему, говоря Дине на ходу:

— Вы к Белозерову идите, он все расскажет.

Дина пошла к вагончику. Из открытой двери доносился голос — она узнала несильный глуховатый голос Белозерова. Он с кем-то разговаривал, — стало быть, находится в вагончике не один — это почему-то обрадовало Дину. Однако она ошиблась: Белозеров говорил по телефону. Когда Дина вошла, Белозеров приподнялся, кивнул ей рукой, показал на скамью и тут же снова сел, плотнее прижав трубку к уху.

Дина решила, что он обрадовался: при ее появлении у него словно вспыхнули глаза, — но вскоре ей начало казаться, что ему нет до нее никакого дела. Он кого-то о чем-то просил, ему отказывали, он убеждал, что отказывать ему нельзя, потому что люди больше суток не вылезали из котельного цеха и сотворили чудо.

— Это тот момент, когда решается самый главный вопрос, — кричал Белозеров, — будут мне верить люди или нет, вы понимаете? Если они мне поверят, то будут выкладываться, чтобы пустить ТЭЦ за три месяца. И я ее пущу, вы понимаете? Психологический перелом. Не выйдет — я сгорел. Или — или, вы понимаете? Отдайте распоряжение и приезжайте сюда. Шанин через вашу голову не отменит, не его стиль. Или сюда приедет, или к себе вызовет, тогда будем отбиваться вдвоем.

«Он забыл обо мне, — думала Дина, слушая разговор, — бетон да бетон. А что же я? Я для него не существую...»

— Вы недовольны тем, что я так долго говорил? — спросил Белозеров, кладя трубку. — Извините меня, но это был очень важный для меня разговор. Может быть, самый важный за всю жизнь.

Дина почувствовала, что краснеет: «Заметил! Понял!..»

— Ну, что вы... — пробормотала она.

— Звучит громковато? — Он улыбнулся. Дина перевела дыхание: он говорил о другом. — Ведь если я сейчас потерплю фиаско, мне придется поднять руки.

— Не спешите, — посоветовала она. — Поднять руки никогда не поздно.

— О, я вижу, вы решили взяться за дело! — воскликнул Белозеров и засмеялся. — Если так, мне не страшен серый волк.

Дина поняла вдруг: его шутливое настроение связано не только с выпрошенным бетоном, но и с тем, что она находится в конторке.

— Редакции стало известно, что у вас осложнения с монтажниками. Расскажите, пожалуйста, что произошло. Мы хотим вам помочь.

— Будет статья? — уточнил Белозеров.

— Да.

— Тогда я молчу.

— Почему?

— Вы ведь слышали запрет Шанина.

— Ах, да! — Дина была раздосадована. — Значит, я приехала напрасно?

Белозеров помолчал, раздумывая. Ей показалось, что он колеблется.

— Вы можете написать о другом. И Шанин будет не в претензии, я думаю, — посоветовал он со скрытым сожалением.

— А что такое?

— Это лучше видеть, — сказал он.

Они вышли из вагончика, направились к ТЭЦ.

— А как с сетевым планированием? — вспомнила Дина. — Видно, не до него стало после того, как вам ТЭЦ-два передали?

— Что вы, наоборот! Я потому и взялся достроить ТЭЦ, что могу вести работы по «сетке», — возразил он. — Мы можем взглянуть на сетевой график, если хотите.

— Еще бы!

Белозеров рассмеялся.

— Даже так?

На стене машинного цеха висел большой щит из фанеры, выкрашенный в голубой цвет, и на нем на разных уровнях чернели кружочки, через которые, то опускаясь, то взмывая вверх, проходила красная линия. В кружочках ярко желтели цифры, а между кружочками неровными лесенками зеленели рубленые строки текста. Сверху было написано: «Комплексный укрупненный сетевой график строительства и монтажа ТЭЦ-два».

— Не картина Репина, конечно. Взгляните сюда. — Белозеров показал на край щита, где было написано: «Котельный цех». — Видите, в кружочке цифра семь? Это означает, что графиком предусмотрено котлован под фундамент котлов вырыть за семь дней. А мы сделали быстрее — за шесть. За шесть, представляете?! В машинном цехе на котлован затратили почти месяц. — В его голосе звучала гордость. — Сейчас начнется бетонирование. Я как раз туда и веду вас, в котельный цех.

Они вошли в огромное, пахнущее глиной и сырыми досками помещение. Посередине его зиял котлован, в глубине которого черно блестела вода.

— Котельный по-прежнему очень сильно отстает от машинного цеха, и нам надо ликвидировать разрыв. Как? Решение подсказал вон тот дядя. — Белозеров показал глазами на Манохина. — Он, между прочим, Берлин брал. — Белозеров улыбнулся. — Так вот, дядя изготовил опалубку не в котловане, как это обычно делается, а на поверхности. Пока копали котлован, успели и с опалубкой. Сейчас ее начнут устанавливать, вон щит поднимают на тросах.

Манохин и еще один рабочий, тот молодой, который выбегал звать его с перекура, завели тросы под новый щит. Молодой, задрав голову, пронзительно свистнул. Вверху из кабины подферменного крана высунулась лохматая голова, кивнула, тросы натянулись, щит рывком поднялся и, потрескивая, поплыл над котлованом.

Манохин взметнул вверх узловатые руки и закричал:

— Не рви, не рви ты там, в душу, в пресвятую богородицу!.. — Куда девалась его медлительная степенность.

Крановщик, не слушая его, споро катил кран, подводя к месту. Но Манохин продолжал ругаться; наверное, так ему было легче переносить напряжение ожидания, не сорвется ли щит с тросов. Когда подняли следующий щит и он тоже начал потрескивать, все внутри напряглось и у Дины. Это состояние у нее прошло лишь после того, как рабочие уложили последний щит.

Затем появились два самосвала с бетоном. Они въехали в цех задним ходом, девчонка в голубой косынке — Дина не заметила, откуда она взялась, — взмахом красного флажка остановила сначала одну, потом другую машину у среза котлована, железные кузова вздыбились, и бетон посыпался вниз. Самосвалы ушли, на ходу опуская пустые кузова, и через несколько секунд появилась другая пара, потом третья, четвертая, пятая... Казалось, кто-то невидимый управляет их движением, так размеренно они появлялись.

Дина поделилась этим впечатлением с Белозеровым.

— Да? — Он повернулся к ней; у него было счастливое лицо. — Спасибо.

— За что?

— О, вы даже не представляете, что для меня все это значит! — Он помолчал, наблюдая, как в цех вползают новые самосвалы. — Я вам говорил, как быстро нам удалось вырыть котлован, а теперь мы положим бетон в считанные дни. В считанные дни, вы понимаете? Если, конечно, ничего не случится...

— А что может случиться?

— Возможно, вы это увидите, — нахмурившись, сказал он. — А вот и предвестник такой возможности. — Белозеров кивнул на Корчемаху, выбиравшегося из кабины самосвала.

— О, Дина Александровна! — воскликнул Корчемаха, переводя дыхание. — Какими судьбами? Давненько вас не видел! А вы, оказывается, еще умнее, чем я предполагал! — отвалил он комплимент Белозерову. — С такими тылами нам ничто не угрожает.

— Я тут ни при чем. Чистая случайность, клянусь вам!

— Я ничего не понимаю, о чем вы, — сказала Дина. — Не секрет?

— Не секрет, — в один голос ответили Корчемаха и Белозеров.

Дальше говорил один Корчемаха:

— Сейчас сюда приедет Шанин и будет ругать. Особенно меня. Но если представитель прессы успеет замолвить словечко в мою пользу, может, ничего и не случится.

В том же шутливом тоне Корчемаха выпытал у Дины цель ее приезда в Сухой Бор. Динины слова о том, что о заботах строителя ТЭЦ-два редактору сказал Скачков, вызвали у него особый интерес.

— Ваша работа, Алексей Алексеевич? — спросил он Белозерова. — Вы настроили героя, только честно?

— Честно: нет. Он спросил, как дела идут, я сказал, что тревожусь за монтаж...

— И вы хотите напечатать, что монтажники не понимают Белозерова? — обратился Корчемаха к Дине. — Боже вас упаси! Обозлятся, еще хуже будет. На этих ребят у нас управы нет. Надо действовать иначе.

Он выдвинул идею «завлечения» монтажников: надо их собрать за круглым столом, и пусть каждый скажет, какое содействие его участок окажет Белозерову. Беседа должна быть опубликована в газете. Монтажники не позволят, чтобы их считали болтунами, и выполнят монтаж в срок.

Дина нерешительно взглянула на Белозерова. В его смеющихся глазах было одобрение проекта Корчемахи.

— Хорошая мысль, — похвалил он. — И беседу надо начать с заявления Скачкова. Дескать, передовой рабочий, депутат городского Совета встревожен пассивностью монтажников. Это объясняется трудностями, которые они испытывают, напишете вы, тем не менее они полны желания бросить все силы на ТЭЦ.

— Они их бросят, это говорит Корчемаха! — торжественно подтвердил тот и вдруг произнес осевшим голосом: — Шанин.

За разговорами они не заметили появления управляющего. Он стоял на краю котлована, невысокий, коренастый, с заложенными за спину руками. В его фигуре не было ничего начальственного; не зная, кто он, можно было подумать, что забрел сторонний человек и любопытствует от нечего делать.

Шанин перевел взгляд в сторону и кивнул, приглашая подойти. Корчемаха отступил на шаг, пропуская вперед Белозерова и Дину. Но Шанин, когда они подошли, не удостоил их вниманием, дождался Корчемаху, сказал спокойно, без нажима:

— Вы будете иметь крупные неприятности. — Посмотрел на Белозерова, похвалил: — «Челнок», неплохо.

После этого он пожал Дине руку, спросил ее о здоровье, повернулся и ушел из цеха. Они видели, как он сел в «Волгу» и уехал. Первым пришел в себя Корчемаха, пробормотал: «Я так и знал, что схлопочу себе!» Белозеров вытащил платок, вытер лицо, шею.

— Не сумела я вас выручить, — сказал Дина. — Растерялась,

— Он не отменил, бетон наш, — проговорил Белозеров. — А что такое «челнок»?

Они гадали, что бы это могло быть, пока Корчемаха не вспомнил: какой-то «челнок» применяли на строительстве моста через Рочегду в войну, — об этом рассказывал, кажется, Свичевский; потом начали гадать, что ждет Корчемаху. Сошлись на том, что ничего с ним не случится, и развеселились снова.

...В конце дня в парткоме состоялась беседа за «круглым столом». Председательствовал Чернаков. Все произошло так, как рисовали Дине Корчемаха с Белозеровым. Начальники монтажных участков, кроме Бекасова, выразили готовность немедленно приступить к работам. Бекасов сказал, что в строительный мусор его ребята не полезут, им нужны абсолютно чистые помещения.

Чернаков попытался нажать, Бекасов вскипятился:

— Я делаю нервы. Вы можете себе вообразить, чтобы нервы собирали в мусоре?

После беседы Белозеров был обеспокоен, как бы Бекасов не сорвал пуск ТЭЦ в срок.

— Так он же и будет виноватый, а не вы, — успокоил его Корчемаха. — Что и требуется!

Белозеров промолчал.

Они все втроем подошли к редакционному «Москвичу».

— Если вы в Рочегодск, могу подвезти, — предложила Дина. — Только я ненадолго заеду к брату.

Белозеров поблагодарил и отказался: ему нужно было еще заглянуть в молодежное общежитие. Корчемаха сказал, что у него дела на комбинате подсобных предприятий.

— В таком случае сначала вас подвезем, а потом уж я поеду к брату, — сказала Дина и кивнула на дверцу. — Прошу!

— Хотел пройтись пешком, да разве откажешься! — обрадовался Корчемаха, но прежде чем сесть самому, пропустил в машину Белозерова: — Вам раньше выходить.

Дорогой Корчемаха успел рассказать пару анекдотов и попросить Дину опубликовать репортаж о бетонировании фундаментов котлов ТЭЦ-два по возможности до очередной шанинской планерки.

— Рука у него легче от этого не станет, но, может, ударит не так больно. Посовестится: газета хвалит, а он лупит.

Когда Корчемаха вышел, Дина спросила Белозерова, что за нужда ему быть в общежитии.

— Комсомольское собрание.

— У меня брат в общежитии живет.

— Я знаю, что в Сухом Бору работает ваш муж, а о том, что у вас здесь брат, я слышу впервые. Кто он?

Дина шутливо упрекнула:

— Вот как плохо вы знаете свои кадры! А ведь мой брат — ваш союзник, яростный защитник сетевого планирования! Вниманием редакции к вашей персоне вы в немалой степени обязаны ему.

— Даже так? — удивился Белозеров. — Вдвойне любопытно: кто же это?

— Эдуард Дерягин. Бригадир на вашем Спецстрое.

— Что вы говорите?! Он ваш брат? А я себя спрашиваю, где видел вас раньше? Оказывается, вы похожи на Эдика!..

— Эдик похож на меня, — поправила Дина. — Мать не может быть похожа на сына.

— Мать?

— Ну да, я ему как мать. Мы с ним вдвоем, родителей у нас нет, — сказала Дина и подумала, что не имеет права так говорить: у нее есть муж и сын. Но она не поправилась.

Белозеров не удивился ее словам и сказал так, словно у нее действительно никого не было, кроме Эдика:

— Эдик отличный парень. Я очень люблю его.

«Москвич» подъехал к общежитию. Дина и Белозеров вышли из машины, пошли к подъезду.

— Эдик живет на третьем этаже, — сообщил Белозеров; Дина кивнула — она знала это. — А мне в красный уголок, на первом... Спасибо вам за помощь, — поблагодарил он, останавливаясь на крыльце. — Приезжайте через недельку посмотреть, как монтажники будут выполнять свои обещания.

Сказано было все, что полагалось, теперь следовало открыть дверь и разойтись по этажам, но ни Белозеров, ни Дина не брались за дверную ручку. Они стояли и молчали.

«Мне не хочется расставаться с ним, и он не хочет расстаться со мной, — подумала Дина. — Как было бы хорошо, если бы он поехал сейчас в город, мы бы еще побыли вместе... А что, если я проявлю настойчивость?»

— Я буду ждать вас, — сказал он.

— Может быть, вы поедете потом, после собрания, в город? — спросила она. — Я подожду вас, если нужно.

— Мне бы очень хотелось поехать с вами, — проговорил он. — Но сегодня никак не могу. Обязательно надо заглянуть на ТЭЦ перед третьей сменой.

Он посмотрел на часы, поклонился Дине и открыл дверь.

«Если бы очень хотел — поехал бы», — думала Дина с обидой, поднимаясь по узкой лестнице. Щеки у нее пылали.

Эдик был в комнате один — стоял готовый идти на собрание, наглаженный и начищенный, словно жених.

Дина выложила на стол пирог с рыбой, который испекла специально для него, присела на минутку, пригласила на выходной в Рочегодск.

Эдик отказался: он договорился поехать с соседом по комнате, Виталием Рамишвили, недавно назначенным главным инженером Промстроя, за реку, на озера, порыбачить.

— Приеду в другой раз, — пообещал он, отламывая кусок пирога. — Не сердись, сестричка.

— Ладно, приезжай, когда захочешь, — разрешила Дина.

В машине по дороге домой Дина подвела итог сделанному за день. Она могла быть довольна собой: в блокноте у нее был репортаж о бетонировании фундамента в котельном отделении и беседа за «круглым столом». Несколько раз ее мысли возвращались к Белозерову, она была уязвлена его отказом поехать с нею в Рочегодск. «Незачем мне все это. У меня семья, у него семья. Незачем» — думала Дина, глядя через ветровое стекло в бегущий навстречу зеленый сумрак соснового леса.

Глава тринадцатая

Эдик подошел к двери, ведущей в котельное отделение, и остановился. Помещение было ярко освещено. Внизу, на нулевой отметке, монтажники выкладывали шамотным кирпичом стену ближнего котла. Скользнув по ним взглядом, Эдик поднял глаза вверх, в пустую сумеречную высоту. Скоро сюда перейдет его бригада. Надо было подумать о том, как лучше организовать здесь отделочные работы. Эдик умел работать экономно; однако с тех пор как начальником участка стал Белозеров, ему постоянно приходилось думать, как выполнить задание на день, на час, хотя бы на десяток минут быстрее, чем устанавливалось нормами.

Высота стен почти сорок метров; да тут только на установку лесов уйдет две недели! Он заглядывал в котельный не первый раз, прикидывал, примерялся, но ничего путного в голову не приходило. Вздохнув, Эдик направился к лифту, поднялся в помещение щита управления.

Девчата из его третьей смены уже работали, — стоя на подмостках, накатывали на стену валиками голубую краску.

Вторая смена ушла, лишь одна звеньевая Надя Кучкарева задержалась, ждала бригадира.

— Все в порядке, Эдик, кроме одного, — колера осталось часа на три, не больше, — сказала Надя. — Ничего нельзя было сделать.

Эдик распрямился, словно подброшенный пружиной (он расшнуровывал туфли), и закричал:

— Хорошенькое «все в порядке»! Колера на три часа, а потом что? Ну, Надежда! Ну, Надежда!

— Дослушай меня, Эдик. — Надя говорила спокойно, лишь игравший на щеках густой румянец выдавал ее волнение. — Нашу заявку колерная удовлетворить не смогла. В двенадцать ночи обещал подвезти. Чего кричать?

— Сразу сказала бы, тогда бы и не кричал, — успокаиваясь, проговорил Эдик.

— Я сразу и сказала.

— Ладно. Иди отдыхай.

Эдик взял валик, залил в ванночку краску и, поднявшись на подмости, включился в работу. Одно удовольствие накатывать стены. Опускаешь валик в краску, быстро поднимаешь вверх и, плотно прижимая к стене, катишь вниз. Остались пролысины? Надо прокатить еще раз. Пролысины получаются, если краски на валике мало. Но стоит начать елозить валиком на одном месте, производительность сразу падает. Поэтому очень уж экономить краску — себе в убыток. Опять же, нельзя окунать валик в краску слишком сильно: заляпаешь весь пол, а она, краска, денег стоит. Надо уметь взять ее на валик ровно столько, чтобы не стекала на пол и не было пролысин.

Руки Эдика отточенными движениями погружали валик в ванночку до незримой отметки, полосы краски ложились на стену ровные, блестящие, без крапинки пролысин. Капа Ядрихинская, работавшая рядом, прицокивая языком, приговаривала: «Ай да молодец наш бригадир! Самородок. Кому-то такое золотко достанется?» Самой Капе достался Ласавин, веселый рыжий бетонщик с железнодорожных объектов. Как у Капы идут сердечные дела, так она и малярит. На прошлой неделе рассорилась с милым — весь пол уляпала краской.

Время от времени Эдик посматривал на часы: стрелки приближались к двенадцати. Эдик уже не мог сосредоточиться. Когда в шахте, постукивая, шел на подъем лифт, ему казалось, что это поднимают колер. Но лифт проходил выше, и у Эдика внутри все обрывалось.

В половине первого Эдик положил валик на подмость и соскочил на пол. Заглянул в бочку с колером — его оставалось на час работы, не больше.

— Капитолина, я спущусь к мастеру, — сказал он.

Внизу перед входом в лифт стояла Надя Кучкарева. Увидев ее, Эдик остолбенел.

— Надежда?!

— Я, — подтвердила Надя. — Ну, что ты смотришь на меня как на привидение? Я была сейчас в колерной. Пришла со смены, привела себя в порядок и решила туда сходить. Пришла, а там темно. На энергопоезде что-то случилось. Колерщики собираются по домам. Я говорю: подождите. Села на попутную машину и к тебе. Ждать они будут час, потом уйдут. Что будем делать?

— Пойдем, — сказал Эдик.

Он зашагал к вагончику, где находился дежурный мастер. Лифонин спал, положив голову на скрещенные на столе руки, вывернутое вбок лицо озаряла улыбка.

— Маму видит, — съязвил Эдик.

Лифонин проснулся. Выслушав Надин рассказ, он почесал заросший длинными волосами затылок, зевнул.

— Если нет энергии, что я могу поделать? Двигайте, ребята, спать.

— Не пойдет, Коля, — сказал Эдик. — Надо сделать энергию на колерную.

— Сделай. — Лифонин застегнул ворот красной рубашки. — Ты все можешь, вот и сделай.

— Я бы на твоем месте поехал на энергопоезд, — сказал Эдик. — Если ток есть у нас, значит, он может быть и в другом месте.

— Железная логика, — похвалил Лифонин. — Только дежурному мастеру не разрешается оставлять объект.

— Но хоть позвонить на электропоезд ты можешь? — выходя из себя, закричал Эдик.

— При условии, что со мной будут говорить нормальным тоном, — отрезал Лифонин. — Не хватало еще, чтобы каждый... орал на мастера!

— Ну-ка, уймитесь! — приказала Надя. — Подеретесь, чего доброго... Эдик, может, нам позвонить Белозерову?

— Сами еще ничего не сделали! Пойдем, Надежда! — скомандовал Эдик.

Выйдя из вагончика, Эдик и Надя побежали к проходной. Когда проходная осталась за спиной, Эдик вдруг рассмеялся.

— Интересно, а при коммунизме идиоты будут?

— Наверное, — предположила Надя.

Эдик остановился.

— Электриками я займусь один. А ты, Надя, лови попутную машину и отправляйся в колерную. Держи колерщиков, пока не дадут энергию.

— А если не дадут?

— Дадут, — твердо сказал Эдик. — Не могут не дать.

Разыскав дежурного инженера, — он сидел в крошечной, не больше пассажирского купе, комнатке, — Эдик изложил ему цель своего визита. Инженер, высокий молодой брюнет с впалыми щеками, изредка отрывал взгляд от висевших перед ним на щите приборов, чтобы посмотреть, на нежданного ночного посетителя, и снова впивался в них глазами.

— Все понял, — сказал он, когда Эдик кончил. — Из колерной мне уже звонили. Ничего нельзя сделать.

— Я не из колерной, а с ТЭЦ-два, — уточнил Эдик. — И если нельзя, значит, пока ничего не поняли.

— В помещение дежурного посторонним заходить воспрещается, мой золотой, — сказал инженер. — Потому что дежурному запрещено заниматься вещами, не имеющими прямого отношения к исполнению им служебных обязанностей. Но я сделаю небольшое отступление от инструкции, чтобы объяснить, почему ничего сделать нельзя. Видите вот тот прибор величиной с суповую тарелку? — спросил инженер, кивнув на манометр в верхней части щита. — Обратите внимание на стрелку. Она на красной черте. Вы знаете, что это значит? Какое у вас образование?

— Я учусь в нашем заочном на третьем курсе, — сказал Эдик. — Что такое «на красной черте», знает каждый семиклассник.

Инженер на несколько секунд оторвал взгляд от приборов, внимательно посмотрел на Эдика.

— Допустим. Теперь мы должны уяснить, почему стрелка дрожит на красной черте. Вы о теории вероятности представление имеете?

— Безусловно, — подтвердил Эдик.

— Современный четырехмоторный самолет не теряет способность лететь, даже если три двигателя у него выйдут из строя. По теории вероятности аварии из-за двигателей у него исключены. Трудно предположить, чтобы все четыре мотора вышли из строя одновременно, даже три из четырех. Вы согласны?

Эдик с готовностью кивнул. Сейчас важно было расположить к себе дежурного.

— Тем не менее, вопреки теории вероятности, из четырех энергоблоков нашего поезда три вышли из строя. И я дрожу, как эта стрелка: четвертый выдержит или нет? Вы меня поняли?

— А почему вышли из строя сразу три? — спросил Эдик.

— Поезд давным-давно надо останавливать на капитальный ремонт, но нельзя, нужна энергия. — Инженер достал из пачки сигарету, прикурил от окурка, сказал: — Идите, мой золотой, спать. Спасибо за то, что поболтали со мной.

— Вы очень интересно рассказываете, — изобразив на лице предельно восторженную улыбку, похвалил Эдик дежурного. — Только уйти ни с чем мне нельзя. Вы сами убедили.

— Как так? Я, кажется, убеждал вас в обратном.

— Мы рвемся на части, чтобы скорее пустить ТЭЦ, — сказал Эдик. — На вашем энергопоезде далеко не уедешь, теперь и я это вижу. Моя бригада отделывает щит управления, это что-то вроде вашей дежурки, только побольше раз в сто. Через два дня мы должны отделку закончить. Но если вы не дадите энергию на колерную — не закончим. Задержится монтаж приборов, оттянется пуск. Как же я могу уйти от вас ни с чем?

Инженер развел руками.

— Я бессилен что-либо сделать, как бы ни хотел, — вздохнул он. — Скоро начнет работать ваша ТЭЦ? Мы ее пуска ждем, как манну небесную.

— Будем простаивать — откуда же скоро? — сказал Эдик со злостью из-за напрасно потерянного времени.

— А я слышал, вы там чудеса творите, — печально проговорил инженер. — Столько разговоров! Научная организация, сетевой график... Значит, липа?

— Удивительное дело! — воскликнул Эдик. — Все думают, что достаточно разграфить кусок фанеры и все пойдет как по маслу — сетевой график действует! А по графику надо работать. Ра-бо-тать!

— Но ведь для ТЭЦ-два людей, материалы, все на свете дают без ограничения? Или это неправда?

— Я прошу вас выделить немножко энергии для колерной. Можете вы это сделать?

Дежурный не ответил — он подался всем корпусом вперед, рука легла на цепочку разноцветных кнопок на белой панели: на большом вольтметре в центре щита стрелка медленно отходила влево. Потом она, вздрогнув, остановилась и двинулась назад. Инженер вынул из кармана платок и промокнул проступившие на лбу капельки пота.

— Это ответ на ваш вопрос, — сказал он. — Блок на пределе.

— Это ответ и на ваш вопрос, все ли нам выделяют, — в тон ему проговорил Эдик. — Мы тоже постоянно на красной черте... А что там произошло? — он кивнул на прибор.

— Включался дополнительный потребитель. На питании сейчас ремонтно-механический завод, арматурный цех, завод железобетонных изделий и ваша ТЭЦ-два. Кто-то пытался пустить крупный электромотор, хотя мы всех предупредили: новые мощности не подключать.

— Нам надо очень немного. — У Эдика вновь проснулась надежда. — В колерной два небольших моторчика. Если отключить ненадолго ремзавод, то... — Он замолчал, просительно глядя на дежурного.

— То завтра мне придется искать новую работу, — закончил инженер.

— У нас был случай, — сказал Эдик. — Корчемаха оставил без бетона все участки, чтобы удовлетворить ТЭЦ-два. И ничего, работает.

— Очень сожалею. — На лице инженера было искреннее сочувствие. — Вы мне симпатичны, но помочь ничем не могу. Сейчас на ремзаводе изготавливают детали для аварийных энергоблоков, к утру их надо пустить, иначе остановится все строительство. Простой вашей бригады по сравнению с этим, знаете!.. Я не имею права остановить ремзавод, даже если выйдет из строя четвертый энергоблок. Мне разрешено пустить дизеля, а вы говорите: отключить!..

— Дизеля? — переспросил Эдик. — Какие дизеля?

— Дизель-генераторы. Неприкосновенный энергетический резерв Шанина. — Видя недоумение на лице Эдика, инженер пояснил: — Шесть отличных новеньких машин, сверкающих медью и лаком, стоят неподалеку отсюда. Здание опечатано, ключи хранятся в сейфе у главного энергетика. Он может дать указание включить дизель-генераторы, но лишь в чрезвычайной ситуации.

— Значит, если главный энергетик прикажет пустить дизель, вы будете обязаны выполнить?

— Вы хотите попросить главного энергетика об этом небольшом одолжении? — сыронизировал инженер.

— Совершенно верно, — подтвердил Эдик. — Спасибо за идею.

— Рад служить, мой золотой.

С проходной промплощадки Эдик позвонил в город, на квартиру Белозерова.

— Я попробую, — сказал Белозеров. — Жди моего звонка у Лифонина.

Когда Эдик явился в вагончик, Лифонин сидел с поднятой телефонной трубкой в руке.

— Пришел Дерягин, — сообщил он в трубку и протянул ее Эдику. — Тебя.

— Все в порядке, Эдик, — сказал Белозеров. — Главному энергетику как раз нужно было проверить один дизель под нагрузкой. — Он помолчал, добавил: — Между прочим, шуметь об этом на всех перекрестках не обязательно. Помнишь, я тебе говорил о Корчемахе?

— Выговор за бетонирование фундаментов котлов?

— Вот именно. Разрешение на дизель — это одолжение не мне с тобой.

— Я понимаю. Они сами говорят, что ждут нашу ТЭЦ, как манну небесную.

— Совершенно верно. Спасибо за настойчивость, Эдик. — Белозеров положил трубку.

Эдик подмигнул Лифонину — зло на него уже прошло — и выскочил из вагончика. Стоя в машинном отделении в ожидании лифта, Эдик с тревогой подумал: «А ну, как девчонки израсходовали весь колер и разошлись по домам?»

Но все было нормально, девчата спали. Одна Капа бодрствовала.

— Долгонько, бригадир. Не к милой ли бегал? — с ехидцей спросила она. — А где колер?

— Скоро привезут, — сказал Эдик, доставая из кармана пиджака бумажный сверток с бутербродами. — Хочешь? Ну, тогда поспи. Я разбужу, когда привезут.

Спустя час он стоял на подмости, ритмичными движениями прокатывая валик по стене. Полосы колера ложились ровные, блестящие.

Глава четырнадцатая

Эдик и Рамишвили шли по затравевшей дороге, петлявшей между кустами ивняка, направляясь к луговым озерам, в которых водились щуки. Внезапно впереди в кустах мелькнула и тут же исчезла невысокая тоненькая девушка в брюках, с рюкзаком за спиной и сачком в руке. Они переглянулись и прибавили шагу.

— Диверсантка, — шепотом сказал Эдик. — В рюкзаке у нее взрывчатка, а взорвать собирается силосную яму, которую мы как шефы заложили в прошлом году в соседнем колхозе.

— Или шпионка, — предположил Рамишвили. — В рюкзаке скорее всего не взрывчатка, а радиостанция. Сачок — это направленная антенна. Выброшена с заданием собрать сведения, сколько намерен колхоз заложить силоса в нынешнем году.

— Что будем делать?

— Надо обезвредить. Ты забегай вперед и начинай заговаривать зубы, а я подберусь сзади. — Рамишвили поднял с дороги палку. — Я с детства мечтаю поймать шпиона.

Дорога сделала очередной поворот, и их ослепило солнце. Оно только что выбралось из-за горизонта и висело над пригорком, густо-алое, огромное на бело-голубом небесном фоне. И прямо к солнцу, закрывая снизу маленькую, а затем все большую часть его, поднималась девушка с сачком. Было в этой картине что-то сказочное. Парни остановились и молча смотрели на девушку, пока она не скрылась за пригорком.

Парни взбежали на пригорок, но на его склоне уже никого не было.

— Ты вправо, а я влево, — скомандовал Эдик. — Догонишь, крикни!

Дорога, по которой шел Эдик, метров через сто превратилась в еле заметную тропинку, а потом и вовсе пропала на старой вырубке, будто лишаями покрытой пятнами мха и поросшей редкими кустами. Девушки нигде не было видно, и Эдик хотел уже повернуть назад, как вдруг она вышла ему навстречу из-за кустов. От неожиданности оба они растерялись. Наверное, Эдик был смешон, потому что как только девушка пришла в себя, то тотчас засмеялась и спросила:

— Вы разбойник, да?

— Не совсем, — весело ответил он ей в тон. — У меня другая специальность. Но одинокимипутешественницами я, случается, интересуюсь.

— И часто?

— Пока м-м... первый раз.

— Что же вас интересует?

— О, совершенный пустяк! Я выясняю, откуда они, почему им не спится в такую рань и, конечно, как их зовут.

— Ничего себе пустяк! — Девушка округлила глаза. — Вы требуете целого отчета. Ну, раз уж это неизбежно, я готова отвечать. Скажите только, перед кем я отчитываюсь. — Она смотрела на Эдика с таким же любопытством, как и он на нее.

— Бдительный советский гражданин, — бойко представился Эдик.

Она рассмеялась.

— Я так и подумала...

Издали донесся голос Рамишвили:

— Эди-ик!

— Иди к озеру! — прокричал Эдик в его сторону. — Я нагоню.

— Кто это?

— Тоже специалист по шпионам.

— О, любопытно. Я бы и с ним хотела познакомиться.

— Ни в коем случае. Славу разоблачения я намерен оставить за собой.

Они пошли к дороге. Эдик узнал, что девушку зовут Лена, она студентка, биолог. Сейчас у нее каникулы, и она приехала на Север к отцу. Сегодня чуть свет отправилась ловить бабочек: это тема ее научной работы в кружке.

— Разве можно по нашим лесам в одиночку? — с упреком сказал Эдик. — Здесь тайга такая, что месяц иди и человека не встретишь.

— У меня компас, — пояснила Лена. — А вы?

— Не заблужусь ли?

— Нет. — Она снова рассмеялась. — Я тоже хочу знать, кто вы?

— С удовольствием соврал бы о себе что-нибудь увлекательное, не ожидай меня разоблачение.

Эдик кивнул вперед, где на развилке дорог стоял Рамишвили. Когда Эдик с Леной подошли, Рамишвили буднично спросил:

— Поведем в милицию? Или запрем в сарае в деревне и вызовем милиционера?

— Эдик, защитите!

— Она охотится за бабочками, — сказал Эдик. — Если ее задержать, представляешь, какой ущерб понесет энтомология?

Во взгляде Рамишвили проглянуло уважение.

— Сами избрали специальность? Просто нельзя представить, чтобы вы занимались чем-нибудь другим.

До самого озера парни состязались в остроумии. Лене нравилась их болтовня, но в то же время, видел Эдик, она еще продолжала опасаться их, совершенно не знакомых ей людей.

У озера Лена сказала с упреком:

— Обо мне вы все выведали, а о себе ни слова...

— Тайны тут нет, — заверил Эдик. — Просто, по-моему, мы для вас неинтересные люди.

— Что такое ты говоришь! — перебил Рамишвили. — О вас когда-нибудь писали в газетах? — спросил он у Лены. — Никогда? То-то! А об Эдике писали уже раз десять.

— Вот видите! Вы меня настолько заинтриговали, что я теперь совершенно потеряю покой!

— Мы строители.

Эдик сказал об этом с затаенной гордостью, но одновременно и с опасением, что девушка будет разочарована. Однако Лена обрадовалась.

— В самом деле? Из Сухого Бора, да? — оживленно переспросила она. — Я в Сухом Бору буду весь отпуск!

— А кем работает ваш отец в Сухом Бору? — спросил Эдик.

Лена поколебалась.

— Он управляющий трестом. Шанин его фамилия, может быть, слышали?

Эдик усмехнулся, Рамишвили изобразил на лице испуг.

— Хорошо, Эдик, что мы не сдали ее в милицию, было бы дело!

— А что? — не поняла Лена.

— Вы знаете, как у нас в шутку называют Сухой Бор? — Эдик лукаво улыбнулся. — Шанинград. Ваш папа для нас, как... — он поискал сравнение, — как господь бог.

— Я буду молиться на вашего бога, — засмеялась Лена и подняла сачок на плечо.

— А можно вас увидеть в Сухом Бору? — спросил Эдик.

— Почему же нельзя? У нас дома телефон, позвоните.

Глава пятнадцатая

В пятницу Белозерову позвонила жена и потребовала, чтобы в субботу он был дома: накопилось много всяких дел. И вообще, что это за муж у нее — люди ходят в кино, в театр, на пляж, а она который выходной, как соломенная вдова, сидит в четырех стенах!..

— Ладно, постараюсь, — не очень твердо пообещал Белозеров; он намеревался за субботу и воскресенье изучить проектную документацию на углеподачу ТЭЦ-два.

— Никаких «постараюсь». Ясно? — отрезала Нина.

— Ясно, — подтвердил Белозеров, хотя мог не делать этого: в трубке уже пикали отбойные гудки.

Он положил трубку и несколько секунд молча смотрел на сидевшего по другую сторону стола Ласавина.

— Вот такие дела, синьор, — сказал Белозеров и спросил: — Принимаем историческое решение?

— Вы про что, начальник? Про мое бригадирство или про свою супругу, извиняюсь? — уточнил Ласавин.

Белозеров усмехнулся: надо же, понял! Звонок Нины прервал их разговор. Белозеров предложил Ласавину принять бригаду на строительстве железнодорожной станции. Не от хорошей жизни предложил: часть рабочих вместе с бригадиром пришлось направить к Лещенку на предварительный монтаж блоков паровых котлов для ТЭЦ-два. Оставшиеся работали с прохладцей. Сумеет ли Ласавин наладить дело, никому не ведомо, но другой кандидатуры не было, и Белозеров решил рискнуть.

— О бригадирстве, — ответил он. — Хочу назначить вас, но не люблю жалеть об ошибках.

— Ошибки не будет, начальник, — успокоил Ласавин. — У меня насчет работы порядок. Я имел неприятности по другой линии.

— Значит, приняли, — решил Белозеров и протянул Ласавину руку. — Желаю успехов.

Ласавин руку пожал, но не ушел.

— Насчет вашей супруги, начальник, — сказал он, настойчиво глядя в лицо Белозерову дерзкими глазами. — Я извиняюсь, что лезу не в свое дело, но вы домой на субботу поезжайте, это надо.

— Да?

— По своему опыту сужу, начальник. Именно на этом имел неприятности. Пришлось приложить руку к красоте бывшей супруги. Так что советую.

Ласавин выпрыгнул из вагончика через все ступеньки и пошел, насвистывая, к дороге.

Белозеров окликнул Голохвастова, стоявшего с Лифониным на углу ТЭЦ.

— Василий Васильевич, отпустите меня, пожалуйста, домой на завтра, а?

— С каких это пор? — спросил Голохвастов. У него было красное лицо, и Белозерову показалось, что он выпивши. — Но если нужно мое разрешение — валяй!

— Ваше разрешение мне нужно в том смысле, — сказал Белозеров, — что вы остаетесь и все идет нормально.

— Только так, то-олько так! — подтвердил Голохвастов, сияя улыбкой. — Езжай, все будет хорошо!

«Он рад, что остается один», — подумал Белозеров.

Белозеров проснулся оттого, что скрипнула дверь.

— Просну-улся! Па-апочка наш проснулся, — насмешливо-ласково пропела Нина, подходя к кровати и подавая ему газеты. — О тебе тут опять пишут, вот почитай!

Она села в ногах, наблюдала за мужем, пока он читал. На ее лице была умиротворенность.

— Который раз пишут! Может, зарплату прибавят?

Белозеров дернулся. Конечно, он получает не ахти как много, но, леший возьми, никто же в семье не ходит голодный, все одеты и обуты! «Корчемаха получает больше, чем ты», — сказала Нина в прошлый приезд. Да, Корчемаха получает больше, но Шанин получает больше Корчемахи, а кто-то наверняка получает больше Шанина. Это постоянная, болезненная тема. Что бы он ни говорил, Нина всегда делает вывод: «Не умеешь устраиваться».

Он сдержал раздражение.

— Если бы «Правда» похвалила, тогда, может быть, и прибавили бы, — сказал он. — А городскую Шанин не читает.

— Не юродствуй. Газеты пишут не обо всех. А если уж кого хвалят каждую неделю, тому могли бы дать должность поденежнее. Корчемахи в прошлом году всей семьей ездили в Одессу, снимали дачу на Большом Фонтане. А я еле-еле наскребла, чтобы девчонок отправить к бабушке в деревню, — добивает Нина мужа. — Чем мы хуже Корчемахов?

— В Одессе жарко, и дети тонут в море. А в деревне молоко и свежий воздух, — вяло парирует Белозеров. — Нашла чему завидовать.

В прихожей зазвонил телефон, Нина выбежала из спальной. «Если она не прекратит насчет зарплаты, мы разругаемся, как в прошлое воскресенье, — подумал Белозеров, — а она не прекратит, это точно...»

— Я уезжаю, — сказал он, когда Нина вернулась. — Дел у меня в Сухом Бору!..

Кажется, придумано неплохо. У Нины вытянулось щекастое лицо, она мгновенно забыла о зарплате.

— Да ты что, поимей совесть! Пока все дома не переделаешь, не выпущу!

— Па-апочка, не уезжай! — подхватила Света, обнимая его.

— Ладно. Все сделаю, — пообещал он, довольный тем, что уловка удалась. — Встаю, и за дело.

— Позавтракай сначала, — посоветовала Нина. Провожая его на кухню, она снова пела насмешливо-ласково: — Накормим нашего папочку, наглади-им, начисти-им... Он для нас кое-что поделает, а мы его за это завтра на пляж возьмем, — с Корчемахами поедем, это они сейчас звонили, приглашали, — в Сухой Бор успеет...

И она кормила мужа, чистила его, заглядывая в глаза, не отходя ни на шаг, не давая старшей дочери показать книги, которые прочитала за неделю, а младшей похвастаться новыми игрушками. Любящая жена, которая хочет, чтобы муж дышал ее любовью, ее вниманием, ее счастьем. И Белозеров дышал, но в какой-то миг почувствовал, что начинает задыхаться.

— Не надо, Нина, я сам все сделаю, — сказал он, взяв у нее корзину, чтобы наколоть и принести снизу, со двора, чурок для ванной; Нина вышла за ним следом.

Он колол чурки, а жена, сидя на бревне в халате, рассказывала о работе. Она преподавала в железнодорожном техникуме, все у нее шло хорошо. «У нее всегда все идет хорошо, — слушая ее, думал Белозеров, — со всеми она умеет найти общий язык, мне бы такую натуру...»

— Как дела у тебя? — спросила Нина.

— Нормально. Все нормально.

Раньше Белозеров делился с женой своими горестями, но откровенные разговоры кончались тем, что она начинала выматывать душу: «Не умеешь жить, не умеешь приспосабливаться, не умеешь ладить с людьми...» Теперь он предпочитает о своих делах молчать.

В Рочегодске воскресный день, когда погода позволяет выбраться на пляж, — праздник. За лето выпадает три-четыре таких воскресенья, но, случается, и ни одного. В этом году теплые дни пришлись на июнь. Катер не успевал перевозить людей через реку.

Белозеровы с Корчемахами выбрались на пляж поздно, устроились подальше от берега.

Берег звенел тысячами голосов. Стучали волейбольными мячами, став в круги, парни и девчата. Ближе к ивнякам расположились группами семейные.

Белозеров лежал на солнцепеке, набросив на голову полотенце. На его спине яростно топталась Светланка, проверяя прочность отцовских ребер. Белозеров, покряхтывая, терпел, пока она не начала с разбегу прыгать на него. Нина дала ей шлепка и отправила к Маше, сооружавшей с сыном Корчемах крепость из песка.

Белозеров перевернулся на спину, надвинул полотенце на глаза, замер, наслаждаясь жарой и покоем.

Нина долго молчать не способна. Сначала она зашевелилась на песке, и Белозеров, не глядя, определил, что жена легла на бок и приподняла голову, опираясь на локоть. «Сейчас начнет», — подумал он, и точно, Нина спросила:

— Как там Шанин?

Белозеров чувствовал, что Нина смотрит на него, но не открыл рта: ей ведь безразлично, кто поддержит разговор, лишь бы заговорили. И тема Нине не важна, она могла бы спросить о чем угодно — суть была не в значении сказанных слов, а в том, чтобы они были сказаны.

Ответил Нине Корчемаха.

— Шанин всегда Шанин. Мудр, как Соломон, хитер, как лиса, имеет хватку тигра, реакцию электронного устройства и смотрит на сто лет вперед. Алексей Алексеевич имел неосторожность выразить несогласие с Шаниным — за это он поручил ему пустить ТЭЦ-два. Гениальный шанинский ход! Он ее в срок не пустит, получит фитиль и больше не будет рыпаться, признает непререкаемый авторитет Шанина.

— Алексей, что у тебя произошло? — в голосе Нины была тревога.

Белозеров повернулся в сторону Корчемахи:

— А если я пущу ТЭЦ?

— Вы безумно храбрый человек, — оценил Корчемаха. — Если вы пустите ТЭЦ, я предсказываю вам головокружительную карьеру. Я сам этим займусь, — торжественно объявил он, вытаскивая из песка бутылку пива. — Я сделаю из вас фигуру.

Белозеров подставил стакан.

— Можно полюбопытствовать, как вы это сделаете?

— Болтун! — сказала Корчемахе его жена.

Нина прислушивалась к разговору с напряженным интересом.

— Я буду вас наставлять, как малое дитя, — серьезно ответил Корчемаха. — Наставление первое: никогда не перечьте Шанину и не предлагайте того, что ему не нравится. Что бы ни было у вас на душе, на лице должно быть написано: «Ура Шанину!»

— Корчемаха, я прожила с тобой двадцать лет и не знала, что ты такой мудрый, — съязвила жена. — Теперь я понимаю, как ты из телефониста стал директором. Ты мне противен, карьерист и подхалим Корчемаха!

Корчемаха вытер майкой пот на плечах.

— Ганка, я еще мудрей, чем ты думаешь, — засмеялся он. — Я сделал карьеру не у Шанина, а у Афанасия Ивановича Замкового. Я каждый месяц предлагал ему новшества и не стеснялся возражать. «Мыслящий и принципиальный человек», — говорил обо мне Афанасий Иванович, и он сделал меня сначала мастером, а потом начальником цеха. К Шанину я перешел уже зрелым руководителем, — иронизируя, подчеркнул он. — И до сих пор не знаю, зачем мне понадобилось. Околдовал Шанин, это он тоже умеет, учтите, Алексей Алексеевич...

— Вы себе противоречите, — сказал Белозеров. — По-вашему, Шанин поручил мне пустить ТЭЦ с воспитательной целью. Я терплю фиаско, Шанин доволен, все весело смеются. Так? Но если я фиаско не терплю, значит, Шанин не может быть доволен? Как же вы в таком случае организуете мне карьеру? Через голову Шанина?

На лице Корчемахи появилось недоуменное выражение, он всплеснул руками и воскликнул:

— Ваша правда, Алексей Алексеевич, ваша святая правда! Как же я до этого не додумался! Давно не встречал людей, которые видят, дальше, чем я! Вот голова так голова! Как у Шанина! Значит, полный отбой, никаких пусков в срок, задержать, сорвать! Шанин должен быть доволен!

— Алексей, ТЭЦ не пускать, ясно? — приказала Нина.

— Ни в коем случае, — сказал Белозеров. — Я не дурак!

Лежать было уже невмоготу, по шее, по плечам ползли струйки пота.

— Окунемся? — предложил Белозеров.

Его никто не поддержал, Белозеров пошел к реке один. У воды он постоял, глядя на противоположный берег. Там от ажурного здания речного вокзала спускалась террасами вниз широкая лестница, по ее сторонам зеленели тополя. Вправо на полкилометра раскинулся березовый парк, а за ним тянулись стушеванные сизой дымкой склады речного порта, серели новые жилые пятиэтажные дома. Влево от вокзала продолжал жить старый город — деревянные избы, до окон вросшие в землю, спускались почти к самой воде.

По реке шел, сверкая никелевыми обводами надстроек, белый теплоход, за его кормой оставался сияющий пенный вал. У вокзала теплоход круто сбавил ход и, развернувшись против течения, плавно пристал к синему дебаркадеру. Рейсовый — «Рочегодск — Сухой Бор». Белозеров иногда возвращается домой на этом теплоходе. Времени тратишь больше, зато какая красотища — плыть по Рочегде!

Белозеров вошел в воду, мелкие волны обжигали тело. Он набрал полную грудь воздуха и, бросившись в набегавшую от теплохода волну, поплыл. Течение было сильным, стремительным, оно быстро сносило Белозерова вниз. Выбравшись на берег, он медленно зашагал назад по плотному мокрому песку.

Неподалеку от воды стояло несколько женщин и мужчин. Белозеров узнал в одном из них Рашова. Рашов тоже узнал его, приветливо кивнул, и сразу обернулась стоявшая рядом с ним полная молодая женщина с пышной прической светлых волос. Она внимательно посмотрела на Белозерова, что-то сказала Рашову. Выражение лица у нее было недоуменное, наверное, она спрашивала, кто это. И в этот момент Белозеров разглядел, что стоявшая к нему вполоборота женщина в синем купальном костюме была Волынкина. В груди у него похолодело, и ноги на несколько секунд перестали чувствовать опору. Волынкина тоже лишь сейчас увидела его. Они на мгновение встретились взглядами. Он поклонился ей, она ответила чуть заметным наклоном головы и не сразу, она словно бы насиловала себя, здороваясь; тут же повернулась и пошла к кустам ивняка.

— Дина! Еще будешь купаться? — спросила вдогонку пышноволосая женщина, стоявшая рядом с Рашовым.

— Позже, — прозвучал ответ.

Под левую ступню попал осколок разбитой бутылки, Белозеров охнул, присел. Когда боль утихла, он еще раз окунулся: выйдя на берег, опустился на горячий песок: идти к Нине и Корчемахам не хотелось. «Что произошло? Почему она не признала меня своим знакомым?» — думал Белозеров о Дине. Он предположил, что, может быть, сказал ей что-нибудь обидное, когда она приезжала в Сухой Бор, но ничего не смог вспомнить. «Странно! Очень странно!»

Его размышления прервал громкий возглас:

— Алексей Алексеевич!

Белозеров поднял голову. Перед ним стоял Эдик Дерягин с бутылками пива и лимонада в руках.

— Увидел вас, и вот... — сказал Эдик и замолчал, видимо затрудняясь объяснить, зачем окликнул Белозерова.

Но Белозерову ничего и не надо было объяснять: на тонком чернобровом лице юноши было все написано — и как ему хорошо сейчас, и как он хочет, чтобы хорошо себя чувствовали все на свете.

— Здравствуй, Эдуард. Присаживайся.

Эдик отказался:

— Не могу, ждут меня. — Он приподнял бутылки. — У нас целая компания: Рамишвили — вы знаете его, сестра, девушки... Пойдемте к нам! — оживленно предложил он. — У нас весело!

— С удовольствием бы, но меня тоже ждут, — ответил Белозеров. — А мы там загораем, — он махнул рукой в сторону ивняка. — Приводи свою веселую компанию, если будет настроение.

Он приглашал из вежливости, не придавая значения словам, но юноша обрадовался:

— Обязательно приведу!

Когда Белозеров вернулся к своим, Корчемахи спали. Девочки играли в ивняке — из кустов доносились их голоса. Нина лежала, закрыв лицо от солнца раскрытой книгой.

— Я уже решила, что ты в Сухой Бор сбежал, — сказала она насмешливо, поднимая голову. — А что прихрамываешь?

— Осколок бутылки, — виновато пояснил он.

— Не в этом дело, — с досадой бросила она. — Просто ты иногда почему-то забываешь, что ходишь по земле.

— Может быть, и так, — согласился Белозеров, всматриваясь в дальний ивняк, где сидела Дина. «Не потому ли она сердится на меня, что я не поехал в тот вечер из Сухого Бора на ее машине? Если бы она знала, как я жалел, что отказался! А другой причины нет», — решил он. — Может быть, и так! — повторил он громко, с вызовом; его вдруг охватило беспричинное, безудержное веселье. — Разве плохо, если человек способен отрываться от земли? Отлично!

Он сделал сальто-мортале, встал на руки и двинулся вокруг натянутой на палках простыни.

— Сумасшедший, — сказала Нина, с улыбкой глядя на него. — Что с тобой сегодня?

Эдик пришел с Надей Кучкаревой, Рамишвили и еще одной девушкой, которую Белозеров не знал. Для него была сюрпризом дружба Эдика с Надей. Он подумал, что лучшей пары для Эдика, пожалуй, и не сыскать: Надя умна и хороша. А эта незнакомая девушка, видимо, подруга Рамишвили, — тоже неплохое сочетание. Наверное, Эдик по взглядам Белозерова разгадал его мысли, потому что многозначительно улыбнулся и сказал:

— Вы неправильно оцениваете расстановку сил, Алексей Алексеевич. — Он лукаво подмигнул и повел головой в сторону Рамишвили и Нади, которые стояли рядом.

— В розницу продаешь, разбойник?! — Рамишвили вытаращил небесно-голубые глаза, в жесте обвинителя выбросил вперед руку и произнес, обращаясь к Белозерову: — Надю видишь? Этот разбойник привел Надю в общежитие и сказал: «Виталий, Наде нужна консультация по математике». Я дал одну консультацию, и мне захотелось дать вторую. Разве можно с такой девушкой остановиться на одной? Я пошел к Наде домой и дал консультацию по месту жительства, как профессор из бюро добрых услуг! Но это был подвох! Когда я окончательно сел на якорь около Нади, эта лиса Дерягин раскрыл свои карты! Он пригласил меня на рыбалку и познакомился на моих глазах с Леной! Вы понимаете? Надя — рай в шалаше, а Лена, дочь Шанина, — министерский портфель в сундуке, карьера! И я ничего не могу поделать, у меня Надя, без которой я уже жить не могу! Изверг! Душегуб! В костер его! На дыбу!

Проснулся Корчемаха, строго спросил:

— Что такое? Откуда люди?

Жена пошептала ему что-то на ухо, он мгновенно сел, на лице засверкала улыбка.

— Какие дамы почтили нас визитом! — заворковал он. — Где шампанское и бисквиты? — Он расшвырял песчаный холм в изголовье, вытащил из норы бутылку портвейна и две бутылки пива. — Слышало мое серденько, ой слышало, что праздник будет!

Корчемаха налил стаканы, протянул Лене и Наде. Девушки заупрямились. Корчемаха запричитал тонким голосом:

— Вот он пришел, мой смертный час! Одна цыганка сказала: «Если нальешь двум хорошеньким девушкам по рюмке, а они не станут пить, значит, собирайся, Яков Карпович, на небеси, надевай саван, конец скоро!» А у меня и савана сейчас с собой нет! Может, выпьете, девоньки? Не могу я явиться туда без савана, это ж нарушение небесной формы одежды!..

Нельзя было допустить, чтобы веселый пузатый Корчемаха вознесся прямо с пляжа на небо. Девушки согласились выпить.

— Учись-ка! — шепнула Нина Белозерову, кивая на Корчемаху. — Вон как стелется перед дочкой вашего Шанина, то-то и ходит в директорах!.. — И без всякого перехода добавила: — А мне Надя больше нравится.

Белозеров пожал плечами: нравится, значит, нравится.

Корчемаха угостил еще свою жену и Нину, потом передал бутылку Эдику: руководи. Сам он пил пиво.

— Алексей Алексеевич! — Эдик протянул стакан Белозерову. — Наша очередь.

— За что пьем, Эдик?

— За пуск ТЭЦ-два, может?

— Ну, до пуска еще далеко. Не будем за ТЭЦ, Эдик. Лучше за вас, молодежь!

Белозеров выпил, Эдик выпил вслед за ним. Тут же Эдик налил портвейн Рамишвили. Рамишвили взял стакан, но пить медлил.

— А почему далеко до пуска ТЭЦ-два? — спросил он, глядя на Белозерова.

— Говорят, что пустить ее за три месяца — это... это... — Белозеров переводил взгляд с Нины на Корчемаху, словно ожидая от них подсказки, — немыслимое дело.

— Немыслимое дело? — Рамишвили поставил стакан на песок. — Что же это вы так? Вчера дали слово, а сегодня, похоже, отказываетесь от него?

— Что вы имеете в виду? — Белозеров был невозмутим.

— Да вот это самое! С некоторых пор в Сухом Бору только и разговоров, что о вас: «Белозеров! Белозеров!» На Промстрое чуть не до драки спорят, кто вы: новатор или авантюрист? Шумбуров цедит: «Сор-ве-ется, видали таких!» Молодые инженеры, наоборот, верят в вас. А вы? Давно хотелось познакомиться поближе, но вот познакомился и хоть убегай — сплошное разочарование!

— Не надо так круто, — посоветовал Белозеров. — Я, может быть, пущу ТЭЦ.

— Что значит «может быть»?

— Н-ну... посоветуюсь с женой. — Белозеров усмехнулся. — И с друзьями.

— Посоветуется с женой, сделает наоборот, и ТЭЦ-два даст энергию, — проворковал Корчемаха и отхлебнул из своего стакана пива.

Глава шестнадцатая

В дверь вагончика заглянул Эдик.

— Можно, Алексей Алексеевич? — Получив разрешение, он добавил: — Я не один.

Эдик поднялся по ступенькам, держа за руку начальника Энергомонтажа Лещенка. Впечатление было такое, будто Эдик тащит его силой. Узкоплечий и длинноногий Лещенок с бородкой и острым носом, на котором взблескивали очки, был похож на тощего, сердитого журавля.

— Перестаньте же, Эдик! — с досадой сказал Лещенок, выдергивая ладонь. — Ведете себя, как пятиклассник!

— Не выражайтесь, профессор, — посоветовал Эдик. — Не надо переводить наш принципиальный спор в плоскость личных отношений.

В двери появился Ядрихинский, снял заляпанную краской кепчонку, сел в угол.

— Интересно, — ответил он на немой вопрос Белозерова и замолчал.

— Вот видите, Алексей Алексеевич, — сказал Эдик. — Калистин Степанович тоже ждет положительного решения, а профессор упирается.

— Да в чем же все-таки дело? — нетерпеливо спросил Белозеров. Он корректировал график монтажа котельного цеха и не хотел отрываться от дела, которое казалось ему важнее всего.

— Вы, Алексей Алексеевич, просили нас подумать, как отштукатурить котельный цех побыстрее. Вот я и ломал голову над этим несколько дней. На обе бригады — мою и Ядрихинского — требуется, если жать в три смены, две недели. А по графику отведена неделя. Что делать? Высота стен — почти сорок метров. Представляете, какие леса нужны и сколько на них уйдет времени? Надо обойтись без лесов, тогда справимся. Вместо лесов — люльки. Нужен мостовой кран, а профессор Лещенок не дает. Это честно?

Лещенок уже успокоился и приобрел интеллигентный, вполне профессорский вид, хотя профессором Эдик называл его по другой причине: начальник Энергомонтажа преподавал в вечернем политехническом институте, где Эдик учился.

Вольность в обращении объяснялась тем, что Лещенок был дружен с Рамишвили, и они все трое были на короткой ноге.

— Видите, какой крутой вывод: «нечестно», — сказал Лещенок. — Дерягину нет дела до того, что мостовой кран нужен мне самому для монтажа котлов, который я веду в три смены. Не могу я ему дать кран.

— Не эгоист ли? — возмущенно воскликнул Эдик. — Лишь бы ему было хорошо!

Белозеров решительно отодвинул график в сторону.

— Пойдемте!

Он быстрым шагом двинулся в котельный цех.

— Это все напрасно, Алексей Алексеевич, кран я не отдам, — торопливо повторил Лещенок, едва поспевая за ним. — Топор подари Феде, а сам — в зубы медведю. Спасибо.

Белозеров промолчал. Войдя в котельный цех, он широко расставил ноги и задрал голову вверх. В высоте медленно катился подферменный кран, с него свисали тросы с крюками на концах, приближаясь к штабелю экранных труб. У штабеля стояли двое монтажников. Они подцепили крюками небольшую секцию, раздался свист, и секция, поднявшись, поплыла к тому месту, где монтировался котел.

— Видели, Алексей Алексеевич? — язвительно спросил Эдик. — Это называется монтаж! Поднимают в час по чайной ложке! Я ему предлагаю...

— Не горячитесь, Дерягин! — перебил его Лещенок. — Я и сам знаю, что кран поднимает сотню труб, но как их собрать? Мы собираем с помощью крана уже на котле.

Похоже, Лещенок был прав. Но по-своему прав был и Эдик: оштукатурить цех без лесов — это же находка!

— Да, хорошо бы что-нибудь придумать, мечтательно проговорил Белозеров.

— Придумано уже, Алексей Алексеевич! Но он даже договорить не дает! — негодующе воскликнул Эдик. — Я что предлагаю? Дать ему автокран или гусеничный. Трубы можно монтировать и с ним. А мостовой кран освободится для нас!

— Что вы скажете? — спросил Белозеров Лещенка.

— Что ж, пожалуй... Можно попробовать... — ответил тот.

— Ура! — закричал Эдик. — Победа!

Но как только он умолк, за спиной Белозерова раздался сипловатый голос Ядрихинского:

— Раствор-то вверх на такую высоту не подать, насос не потянет. Не с чего радоваться...

Эдик опустил голову. Белозеров яростно стукнул кулаком по красному кирпичу стены.

Ночью Белозерову приснился растворонасос — маленький, плотно свитый клубок металлических труб, обросших щетиной из ржавой проволоки. У него было свиное рыло, похожее на наконечник пожарного шланга. Оно членораздельно хрюкало сиплым голосом: «Не подам, не подам!..» — и пыталось боднуть Белозерова, а он убегал, задыхаясь и холодея от ужаса. Потом, распластав руки, он долго летел в густых зеленоватых сумерках и вдруг оказался на крыше ТЭЦ-два. Там стоял Скачков. Он сказал Белозерову: «Да вы не расстраивайтесь, Алексей Алексеевич, мы его сейчас заставим». Затем он увидел, что Скачков держит в руке на весу растворонасос за ржавый щетинистый загривок и короткими спаренными движениями с призвоном простукивает разводным гаечным ключом по рылу. Простукивая, он приговаривает: «Не можешь вверх — гони вниз...» Он подмигнул Белозерову, исчез, а в отверстии появилась Дина Волынкина. У Дины было отчужденное, непонятное выражение лица, в золотистых глазах таял испуг...

«Я, наверное, помешаюсь, пока пущу эту ТЭЦ», — пробормотал Белозеров, проснувшись.

Было семь утра. Белозеров тихо, чтобы не разбудить жену, встал. Позавтракал и отправился на вокзал. «Рассказать кому-нибудь — не поверит, — думал он, шагая по пустынной улице. — Впрочем, Менделеев ведь открыл периодическую систему во сне...» Спустя минуту он вспомнил о Дине: «Снится, вот так-то!..»

Вагончик у ТЭЦ-два был пуст. На ступеньках сидел Ядрихинский.

— Василия Васильевича не видели? — спросил Белозеров. Старший прораб должен был дождаться его и доложить, как прошла третья смена.

— Может, в цехах? — предположил Ядрихинский. — Если, конечно, не загулял опять.

Белозеров нахмурился и поднялся в вагончик. Ядрихинский последовал за ним, по обыкновению сел у двери.

— Поближе, поближе, Калистин Степанович, — нетерпеливо сказал Белозеров. С удивлением вспомнил: — Постой, вы ведь во второй смене. Что за нужда приходить с утра?

— Соображение, Лексей Лексеич, у меня вот какое. Что, ежели растворонасос на крышу поднять?

— Не приснился вам? — деловито спросил Белозеров.

— Кто? — не понял Ядрихинский.

— Растворонасос.

— Нет, — покачал тот головой. — Я не вижу снов. Даже не представляю, какие они.

— Бывают интересные, — сказал Белозеров. — Оформите вашу идею как рацпредложение. По-моему, это выход.

— И еще. — Ядрихинский положил на стол чертежик. — Люлька-подмост для работы на высоте.

— И это продумано! Очень хорошо. Прочности хватит? Высота вон какая? Надо дать на заключение, — решил Белозеров. — Вот и оппонент! Заходи, Эдик!

Он протянул вошедшему Эдику чертеж, пояснил, в чем дело. Эдик пробежал глазами по карандашным линиям, сказал:

— Если сварить из углового железа, будет прочная.

Но как бы из-под ног не уходила. Может, сделать не подмости, а кабину? Как у лифта.

— А что, башка у него работает, — сказал Ядрихинский. — Тогда пусть лифт он оформляет как рационализацию.

— Идея ведь ваша была. Впрочем, оформите совместно, — посоветовал Белозеров. — Все, ребята! — сказал он. — Мне надо не только ваши идеи претворять в жизнь, своих дел под завязку.

Ядрихинский не пошевелился, словно не слышал. А если один сидит, то и второй с места не сдвинется.

— Морошно, — проговорил Ядрихинский, показывая глазами на окно, за которым начинал моросить мелкий дождь. — Может, отделать тебе, Лексеич, кабинет на ТЭЦ?

— Обойдется, — отмахнулся Белозеров. — До благоустройства ли сейчас, Степаныч?

— Ну, ну. — Ядрихинский надел кепчонку, пошел к выходу. Эдик выпрыгнул из вагончика вслед за ним. Белозеров снял трубку, намереваясь позвонить насчет гусеничного крана для Лещенка.

В дверях появился Голохвастов. Лицо испитое, но, кажется, трезв.

— Добрый день. — Голос был трубный.

— Добрый день. — Белозеров безучастно смотрел в окно, предоставляя Голохвастову начать разговор первым.

После прошлого загула он хотел поговорить со старшим прорабом, но тот оборвал на полуслове: «Я не мальчик, Белозеров, и нотации твои мне надоели. Если я тебя не устраиваю, давай расстанемся. Между прочим, я к тебе не набивался». Может быть, и стоило последовать его совету, но Белозеров решил не отступать.

— Слышал, хотите штукатурить котельный без лесов? — спросил Голохвастов.

Белозеров молча смотрел в окно.

— Мысль хорошая, — одобрил Голохвастов. — Можно несколько дней сэкономить. Кто придумал?

Белозеров снова не ответил. Голохвастов разгадал белозеровскую тактику, его лицо побагровело.

— Сколько тебе лет, Белозеров? — хриплым голосом спросил он.

— А что?

— Тридцать пять — тридцать шесть, не больше. А мне пятьдесят, понял?

— Понял, — сказал Белозеров спокойно, почти доброжелательно. — Есть такая притча. В старину некий адмирал начал выговаривать командиру корабля за упущения по службе. Командир был самолюбив и вспыльчив, он сказал: «Господин адмирал, не вам меня учить, я тридцать лет плаваю на корабле!» Адмирал ответил: «Мой сундук плавает пятьдесят лет, но он остался сундуком, господин капитан первого ранга!» Надеюсь, вы тоже меня поняли?

Голохвастов медленно бледнел, в светлых чуть навыкате глазах кипела холодная ненависть.

— За такие вещи бьют морду!

— Не советую, — все тем же тоном сказал Белозеров. — В армии у меня был разряд по боксу. — Он помолчал, рассматривая склеротические прожилки на щеках Голохвастова, продолжил: — Первый раз я вам спустил. Вы не поняли доброго отношения. Теперь будете строго наказаны. Не одумаетесь — разжалую в мастера, на посмешище всей стройке.

— Но-но, не очень. — Голохвастов рычал. — Нос не дорос. Разжаловать старшего прораба может лишь управляющий.

Белозеров пропустил его слова мимо ушей.

— Все! А сейчас прошу выехать к Свичевскому за гусеничным краном. Две трети кранов — на Биржестрое, пусть поделятся. Если Свичевский упрется — можете пустить в ход вашу дружбу с Шаниным, в данном случае это уместно.

Голохвастов неторопливо, сохраняя достоинство, двинулся к двери. Победа? Как бы то ни было, это первый случай, когда Белозеров сказал слово последним. Раньше Голохвастов всегда находил способ показать, что хоть и вынужден подчиниться, но не считает Белозерова авторитетом.

Да, это победа, очень маленькая, но победа. Если выбить из него амбицию, Голохвастов перестанет чувствовать себя обиженным и бросит пить — из-за этого ведь пьет! О деле начнет думать Голохвастов, работать начнет. «Доложу-ка я об этом случае Шанину, и посмотрим, чем кончится», — решил Белозеров.

Теперь можно было пойти по цехам, посмотреть, как идет дело в бригадах. Поднявшись на второй этаж, где размещались помещения будущего управления ТЭЦ, он увидел, что во всех комнатах работают девушки.

— Надя! Кучкарева! — окликнул он звеньевую, затиравшую стену в коридоре. — Это что за новости? Кто вас перевел сюда? И почему вы в первой смене? Вы должны работать во вторую на распределительном устройстве. Что за партизанщина?

Надя спрыгнула вниз.

— Четыре вопроса одним залпом, и все сердитые? Партизанщины никакой нет. Мы были во второй смене и есть. А сюда пришли сами, вроде как на воскресник.

— Кто разрешил?

— Да не спрашивали мы ни у кого. Сами решили.

Белозеров пошел искать бригадиров. Оба были в в будущем кабинете начальника электростанции, затирали стены.

— Перешли на двенадцатичасовой рабочий день? Что хочу, то и ворочу? У Эдика ветер в голове, но вы-то, Калистин Степанович! Никак не ожидал! — укоризненно сказал он.

— Я спасибо ждал, а он на-ко! — Ядрихинский растерянно заморгал белесыми ресничками: — Нарушили чего?

— Нельзя работать в две смены. На воскресник извольте получить разрешение профсоюза. Законы же существуют!

— А-а, это! — Ядрихинский успокоился. — Сам-то, Лексеич, в сколько смен работаешь?

— При чем тут сам! Мне, как говорится, господь бог велел.

— Никому он ничего не велел. И, между прочим, у меня душа болит не меньше твоей за ТЭЦ. Я тоже строю ее не за грамоту. Так-то, Лексей Лексеич!

— Ладно, извините, — примирительно сказал Белозеров. — Спасибо, конечно, только не так надо. Зачем голову мне туманить? «Морошно...» — повторил он слово, сказанное Ядрихинским в вагончике.

— За туман меня ругайте, Алексей Алексеевич, — сказал Эдик из-под потолка. — Я уговорил. Вы понятия ни о чем не имеете — и вдруг пожалуйста: «Въезжайте в отдельный кабинет!» А рядом с кабинетом — комната для мастеров, красный уголок... Блеск! Испортили вы все, Алексей Алексеевич, — с грустью закончил Эдик. — Был праздник, нет праздника.

— Виноват, ребята, — сказал Белозеров. — Больше не буду!

Он собирался уходить, но Эдик остановил его.

— Когда котельную штукатурить будем?

— Возможно, в ночную смену. Днем установим растворонасос. Задумано так, во всяком случае.

— Начинать буду я, — объявил Эдик.

— В третью смену? Не допущу. Свалишься, чего доброго, — сказал Белозеров.

— Ничего со мной не случится.

Они пришли оба, Эдик и Ядрихинский, в двенадцатом часу ночи, отработав свои смены на отделке помещений. У обоих были серые от усталости лица.

Они вошли в кабину, Белозеров махнул рукой: «Вира!» Над головой заскрипел трос в шкиве, кабина медленно поплыла вверх. Ограждение было по грудь. Эдик высовывался наружу, поглядывая на свисавший шланг с наконечником. Белозеров смотрел вниз, расстояние от земли быстро увеличивалось, и ощущение высоты заставило его ухватиться за брусья ограждения.

— Фу, леший! Голова кружится, — сказал он, переводя глаза вверх. — Может, ремни приспособить, как у верхолазов?

— Это потом... — Эдик встал на цыпочки, вытянулся, пытаясь достать наконечник.

Крановщик подвел кабину к шлангу.

— Порядок! — сказал Эдик, втаскивая шланг. — О сигналах договорились так: один раз дерну — включай, два — выключай. Ну что? — Он вопросительно посмотрел на Белозерова.

Белозеров кивнул: давай! 

Эдик дернул за шланг, прошло несколько секунд, шланг затрепетал, из наконечника ударила серая тугая струя.

— Пошла, милая! — крикнул Эдик и прочертил снизу вверх по красной кирпичной стене широкую серую полосу, затем сверху вниз, вплотную к первой, провел вторую, и третью, и четвертую; наконечник упруго бился в его руках, словно хотел вырваться.

— Хорошо! — кричал Эдик. — Мы еще краскопульты затащим в кабину! Мы еще на покраске недельку сэкономим! Хорошо-о-о!..

Глава семнадцатая

Чуть выше Сухого Бора на Рочегде — песчаный остров. Его продолговатая маковка поросла тонкоствольными березками и осинками, а берег вкруговую и насплошь забил непроходимый ивняк. Весной, в разлив, остров опускается под воду, на виду остаются одни лишь деревья; с середины лета, когда начинается пора мелководья, он как бы поднимается над рекой, соединяясь с сушей неширокой песчаной перемычкой: по ней можно перейти на остров.

С западной стороны острова, на отмели, застряло несколько пакетов сплавных бревен. Стремительное течение снесло неумеху-плотовода со стрежня, хвост плота выбросило на песок, тут он и остался до следующего половодья, которое все, что плохо лежит, подберет и унесет в далекий Ледовитый океан...

На эти бревна и забрались Эдик и Лена. Перед их глазами расстилалась речная гладь, серебрившаяся всплесками под дуновениями ветерка. Зеленой стеной уходил вдаль высокий левый берег, с которого на Рочегду взирали многоэтажные дома нового поселка, правый же припадал к воде желтой песчаной полосой, а дальше в синей дымке поднималась зубчатая полоса леса.

— Вот и уезжаю, — сказала Лена со вздохом.

— Да. — Эдик тоже вздохнул.

— Проводишь меня?

— Я поеду в Рочегодск, приду на вокзал.

— Я познакомлю тебя с папой.

— Ни в коем случае.

Эдик отказал Лене твердо и спокойно.

Лена была поражена.

— Как? Ты не хочешь? Почему?

— Кто он и кто я, — сказал Эдик. — Узнает — тут же запретит дружить. Маляр-штукатур — экая находка!

— Глупости. — Лена успокоилась. — Ты понятия не имеешь, какой у меня отец.

— Все отцы, все мамы и даже тетки одинаковы, — остался при своем Эдик. — Моя тетка выдала Дину за Волынкина, а сколько за нею бегало парней!

Эдику не хотелось говорить Лене о своем настроении. В глубине души он не верил в то, что она снова приедет в Сухой Бор. То есть приехать-то она, может быть, и приедет, но не из-за него. Он считал, что всерьез Лена будет выбирать друга на другой улице. Чем ей не пара, например, Виталий Рамишвили? Разве Эдику сравниться с ним? Главный инженер участка, на виду.

— Как хочешь, — сказала Лена.

Ему показалось, что она обиделась. Однако он промолчал. Лена натянула на волосы красную резиновую шапочку, сделала стойку и, оттолкнувшись ногами от бона, головой ушла в воду. Когда растаял всплеск, Эдик увидел сквозь зеленую толщу воды желтый расплывчатый силуэт ее тела. Лена вынырнула в двух метрах, плеснула на него.

— Трусишка!

Эдик прыгнул к Лене, но она успела нырнуть, ее красная шапочка показалась далеко от бона. Эдик поплыл туда, Лена спокойно ждала. Когда он сделал последний рывок и вытянул вперед руки, она снова исчезла; вынырнув, прекратила игру. Он почувствовал это, и его охватила робость. Он уже не мог обрызгать, коснуться Лены. Ничего подобного он никогда не испытывал к девушкам из своей бригады.

Со своими девчонками было до обыденности просто, с Леной все усложнялось.

Теченье снесло их к концу бона. Лена повернула к нему.

— Устала? — спросил он, выбираясь на бревно.

— Немножко, — ответила она, хотя грудь ее ходуном ходила от частого дыхания. Передохнув, она сказала, показывая взглядом на дальнюю гряду облаков:

— Какое поразительное сочетание цветов...

Облака снизу были задеты огненно-ярким багрянцем, сверху розовые отсветы солнца смешивались в них с разбавленным аквамарином небес, а в середине они сияли первозданной белизной.

— Красиво, — согласился он.

— В Москве небо не такое, — заметила она и тут же поправилась: — Не в Москве — я как-то не обращала внимания, какое небо в Москве, — в Подмосковье... Там больше сини...

«Так и должно быть: вспомнила Подмосковье, скучает, — подумал он. — Уедет, на том все и кончится... Можно представить, сколько у нее знакомых, и не мне, даже не Виталию с ними тягаться...» От этих мыслей, приходивших к нему снова и снова, в его душе зрела самолюбивая обида, и она, эта обида, требовала действий. У Эдика вдруг появилось острое желание показать этой московской барышне, дочке высокопоставленного папаши, что он тоже не лыком шит, что и он может обойтись без нее. Эдик встал и, не сказав ни слова, зашагал, насвистывая, к пакетам.

Лена осталась на месте.

Эдик подошел к одежде, взял майку, намереваясь надеть ее, но не надел, решив еще раз окунуться. Он нырнул, выплыл, снова вскарабкался на пакет, искоса взглянул туда, где сидела Лена. Рядом с нею уже стояли двое неизвестно откуда взявшихся парней, — наверное, приплыли с берега. Эдик отвернулся, но не удержался, снова посмотрел в сторону Лены и увидел, что она идет к нему, а парни смотрят ей вслед.

— Зачем ты это сделал? — Губы у Лены вздрагивали.

В душе Эдика будто что-то перевернулось.

— Прости меня, — сказал он охрипшим голосом. — Клянусь тебе, больше этого никогда не будет!

Она долго и внимательно рассматривала его, словно видела впервые.

— Ты должен мне это объяснить, — попросила она, успокаиваясь. — Если я не пойму, что это, я не уверена, что смогу простить. Со мной никто никогда так не поступал.

Ее непосредственность подействовала на него сильнее, чем самый злой укор; он почувствовал, что краснеет, как провинившийся школьник.

— Я и сам не очень хорошо понимаю... — пробормотал он. — Может быть, это потому, что, как я слышал, люди, росшие без родителей, непомерно самолюбивы и мнительны? Я замечал, моя сестра иногда принимает решения по минутному настроению, а потом жалеет. Наверное, у меня тоже так. Мне показалось, что... — ему было трудно говорить, он с усилием выдавил: — Что я для тебя — развлечение на лето, а потом все кончится.

— Смешной ты, —сказала Лена взрослым спокойным тоном. — Не в родителях дело, просто надо уметь управлять собой. Ты обидел меня своим отказом познакомиться с отцом, но я виду не подала. Ты же не имел повода обижаться на меня — придумал обиду и оскорбил меня. Разве так можно?

Эдик готов был провалиться сквозь землю. Если бы Лена сейчас ушла, оставив его одного, он бы принял это как должное: поделом!

— А насчет летнего развлечения... — Лена нагнулась за платьем, он не видел ее лица. — Я хочу попросить у папы разрешения приехать снова в Сухой Бор. Можешь мне написать, узнать — в каком месяце.

Эдик молчал, потрясенный.

Глава восемнадцатая

После работы Белозеров занял очередь на прием к Шанину. Людей в приемной было много, и он решил сходить в универмаг. Нина просила посмотреть, нет ли в Сухом Бору детских шубок. Универмаг размещался в большом двухэтажном здании в пяти минутах ходьбы от управления треста. Белозеров прошел по торговым залам. Шубок в продаже не было.

На город опускалось прозрачное предвечерье. Солнце зависло между верхушками труб ТЭЦ-один и ТЭЦ-два. Подожженные его лучами облака ало полыхали, казалось, в небе неторопливо клубятся огнища пожара.

Белозеров остановился у окна и смотрел на огненные облака, на теплую зелень деревьев в сквере, на людей, которые шли по улице. Вдруг он заметил Волынкину. Она стояла неподалеку от входа в универмаг вполоборота к Белозерову, профиль лица казался незнакомым, свободный в талии плащ, в котором он никогда не видел Дину, скрадывал линии ее фигуры. Он не сразу узнал Дину, ему подсказало, что это она, что-то неподвластное сознанию. Ему захотелось, чтобы Дина повернулась к нему лицом, и она, словно выполняя его желание, повернулась. Ее взгляд скользнул по первому этажу, остановился на двери. Белозерова Дина не заметила.

 Она кого-то ждала, этот кто-то был в магазине.

— Привет передовому строителю! — К Белозерову подошел Волынкин. Узкое лицо с румяными овалами на скулах было покровительственно-добродушным. — Какие проблемы решаем? Вид, понимаешь ли это, как у мыслителя Вольтера!

— Здравствуй, Дмитрий Фадеевич, — поздоровался Белозеров. — Вольтер, насколько я знаю, не был склонен к лирическому созерцанию, а я предаюсь именно этому занятию: любуюсь облаками.

— Ладно, не будем компроментировать Вольтера, — бодро согласился Волынкин. Белозеров отметил, что он сказал «компроментировать». — Спустимся с облаков на землю. Как у Спецстроя с планом? Полугодие, квартал, месяц? Все сделал?

— Думаю, да.

— Почему так нетвердо? Не похоже на Белозерова! Белозеров вздохнул, покосился в окно. Дины там уже не было.

— От моего Спецстроя скоро останутся рожки да ножки, — сказал он. — Половину бригад раздергал: кого перевел на ТЭЦ, кого отдал монтажникам. Людей мне трест подбросил, но неподготовленных, пока выучим да сколотим новые бригады, будет туго. План мне сейчас делает ТЭЦ-два, без нее я бы горел.

— Другие уже горят, если еще не сгорели. — Волынкин озабоченно покрутил головой. — Плохо, брат! Плановики дали предварительную сводку за июнь. Дела аховые, отстаем. Шанин рвет и мечет, приказал включать в отчеты по участкам все, что можно. План, понимаешь ли это, должен быть! Так что ты еще живешь, милок, если тебя ТЭЦ выручает. Пустишь-то скоро? Говорят, сорвешь срок? Или нет?

— Если вы поможете, не сорву. — Белозеров усмехнулся: предпостройкома не любит, когда к нему обращаются за помощью.

Как и следовало ожидать, Волынкин насторожился.

— Чего надо-то?

— Переходящее знамя постройкома для лучшей бригады, строящей ТЭЦ-два. Присуждение раз в неделю.

Волынкин просветлел, но все равно возразил:

— Это зачем же так часто? Хотя бы раз в месяц, что ли!

— Эффект не тот. У меня темпы!

— Ладно. Но документы будешь готовить сам. Что в документе главное, знаешь?

— Содержание, надо полагать?

— Подпись, милок, подпись! — Волынкин покровительственно похлопал Белозерова по плечу. — Ты принесешь проект постановления, а я подпишу. Была бумага — стал документ. Вручай знамя, кому хочешь! Ну, бывай здоров, Вольтер!

— Мне тоже пора идти, — сказал Белозеров.

Но Волынкин, словно не слыша его, протянул руку, и Белозерову пришлось ее пожать. Они попрощались, но не расстались. Волынкин шел впереди, а Белозеров позади. Белозеров думал о том, что сейчас увидит Дину, — он в течение всего разговора ни на секунду не забывал о ней. Он понял, что она ждет своего мужа, должна быть где-то здесь, — и заволновался, даже замедлил шаги: может быть, ему лучше побыть в магазине, пока они уйдут? И в этот миг он ее увидел. Дина стояла у лестницы и смотрела на него.

Волынкин что-то сказал жене, наверное, пригласил идти, потому что сам сделал шаг к выходу.

Однако Дина осталась на месте. Дождавшись, когда Белозеров подошел, она скороговоркой сказала ему: «Здравствуйте», — и лишь после этого направилась к двери. Но теперь остановился Волынкин; ему хотелось посмотреть, с кем жена поздоровалась. Увидев Белозерова, он нехотя улыбнулся и решил их познакомить, хотя не мог не знать, что Дина встречалась с Белозеровым на ТЭЦ-два.

— Супруга моя, — проговорил он, обращаясь к Белозерову; жене сказал: — А это наш работник, начальник Спецстроя.

Волынкина протянула руку:

— Дина.

— Алексей, — назвался Белозеров, — мы ведь знакомы... — добавил он.

— Да, да, — подтвердила Дина, краснея.

— Спасибо за «круглый стол». Так вы хорошо описали беседу, — проговорил Белозеров.

— А помогло? Лучше стали работать монтажники? — Дина оживилась. Его слова дали ей возможность оправиться от смущения.

— Да, многие хорошо работают. Неплохо бы теперь об этом написать.

Ему показалось, что Дина обрадовалась предложению, но принять его медлила.

— Если понадобится помощь — звоните, — сказала она наконец. — А хвалить пока подождем.

— Мы опаздываем, — напомнил Волынкин с беспокойством.

Дина, кивнув Белозерову, пошла к выходу.

«Она не хочет приезжать, — думал Белозеров, идя по переулку. — Но у нее уже нет и той холодности, которая была, когда мы увиделись на пляже... Как она ко мне относится? Догадывается о чем-нибудь или нет?»

В приемной управляющего осталось двое — Шумбуров и Свичевский. Очередь Белозерова была за Свичевским.

— С нуждами? — спросил Шумбуров, когда Белозеров сел на стул, и, не дожидаясь ответа, назидательно сказал: — Правильно, с нуждой надо идти сюда, Трескин не поможет. Теперь, кажется, и вы это понимаете?

Видимо, Шумбуров был не прочь продолжить разговор о Трескине. Белозеров такого желания не испытывал, но ничего не ответить было бы бестактно, поэтому он нехотя отговорился:

— Смотря какая нужда. С одной надо идти к Шанину, с другой — к Трескину. — И в свою очередь спросил: — Вы тоже по делу? Или личное?

— К Шанину без дела не ходят, — выговаривая каждый слог, сказал Шумбуров и неторопливо почесал проплешинку на брови.

— Я имел в виду: может быть, в отпуск проситесь? Лето ведь, — уточнил Белозеров. «Одно удовольствие — поговорить с тобой, — подумал он. — Такой веселый товарищ!»

— Отпуск — это тоже дело, — с прежней назидательностью ответил Шумбуров. — Но у меня другое: хочу припросить линейного персоналах Рабочих на участке все больше, а прорабов и мастеров столько же.

Смотреть за людишками некому, спросить не с кого. А в результате план трещит... — Шумбуров, угрюмо сдвинув свои полторы брови, пошел в кабинет Шанина, из которого только что вышел посетитель.

— У вас тоже плохо с планом? — спросил Белозерова Свичевский. Он лихорадочно листал блокнотик. — У меня июнь семьдесят процентов! Если Шанин не скорректирует — не знаю, что и будет!..

— Да почему всего семьдесят? — спросил Белозеров с беспокойством, он и сочувствовал начальнику Биржестроя, и досадовал, что тот сработал июнь так плохо. — Причина какая?

— Миллион причин! — с горячностью воскликнул Свичевский, выпрямившись на стуле, затем по-стариковски сгорбился, устало махнул рукой. — Не идет, и все тут!.. — Он снова уткнулся в блокнот.

Спустя несколько минут из приемной вышел Шумбуров, застегивая поношенный брезентовый плащ.

— Представьте себе, Шанин обещал подбросить мне мастеров! Вот что значит знать, к кому идти! — В его густом голосе звучало самодовольство.

Шумбуров ушел. Из приемной в коридор выскочил Свичевский.

— Не ходи! — посоветовал он Белозерову, — пытаясь попасть и не попадая рукой в рукав плаща. — Он сегодня зверь, а не человек!

Белозеров помог Свичевскому одеться и пошел к двери кабинета.

Указав на стул за зеленым столом, Шанин сказал:

— Пожалуйста.

В его голосе еще слышались резкие нотки, но на лице не было ни малейшего признака недавней бури.

Белозеров попросил утвердить Матюшину в должности диспетчера — он не сказал о том, что уже давно решил ее судьбу. Его беспокоило, как бы Шанин, узнав об эксперименте, не учинил ему разгром за «самовольничанье»: нарушать штатную дисциплину управляющий никому не позволял.

— Это вы о той девушке, которая занимается на ТЭЦ-два снабжением? — уточнил Шанин; он, оказывается, все знал! — Я не стал вмешиваться, когда узнал о вашем очередном «новшестве», поскольку дал вам широкие полномочия на ТЭЦ, но думаю, что вы торопитесь. Вы ведь считаете, что уже можно целиком полагаться на сознательность рабочих и вводить чуть ли не самоуправление, так? — Шанин достал из стоявшего за спиной ящика, разделенного на ячейки, папку с наклейкой: «Производительность труда». — На стройке двадцать два процента работающих не выполняет норм выработки. На отдельных работах еще больше — двадцать четыре. Это в условиях, когда мы имеем мастеров.

— Это ни о чем не говорит, — возразил Белозеров. — В бригадах Дерягина и Ядрихинского, которые вела Матюшина, нет рабочих, не выполняющих норм. И таких бригад на стройке немало.

— С Матюшиной, раз уж вы решили без меня, оставьте как есть, но в принципе эти ваши идеи для Сухого Бора не подходят, — пропустив его слова мимо ушей, сказал Шанин. — Для тех строек, где опытные, устойчивые кадры, — может быть, а нам — рано. Советую выбросить из головы.

Не получил Белозеров поддержки от Шанина и по второму пункту своего разговора — относительно Бекасова.

— Надо ли нам навязывать Бекасову свою волю? — спросил Шанин с сомнением. — Вы на него наваливаетесь: делай не так, а вот так, но ведь он специалист, понимает, как надо вести монтаж! Пусть работает, как считает нужным. Что еще?

Белозеров помедлил: может быть, не стоит говорить о Голохвастове? Разговор с Шаниным не получается, не испортить бы и последнее дело. Однако решился.

— Я могу перевести его от вас, — сказал Шанин, выслушав Белозерова. — Я начинаю строить вторую очередь, у меня не хватает линейных работников.

— Нет, — возразил Белозеров. — Голохвастов завалил дело на Спецстрое, вы дали ему ТЭЦ-два. Здесь он себя тоже не проявил — даем новое место. Это неправильно, Лев Георгиевич. Надо воспитывать людей.

— Хорошо, напишите мне докладную, — приказал Шанин. — Я подумаю, что с ним делать. Что еще?

— Все.

Шанин молча, не вставая, протянул Белозерову руку.

Глава девятнадцатая

В редакцию пришло письмо из Сухого Бора. Прочитав его, Иван Варфоломеевич вызвал к себе Дину и молча протянул ей тетрадный лист. Дина пробежала глазами по корявым строчкам. Рабкор просил покритиковать начальника Промстроя Шумбурова, который, случается, не хочет утверждать наряды на выполненные работы, хотя главный инженер Рамишвили их подписывает. В результате старательные рабочие получают такую же зарплату, как и те, кто отлынивает от работы. Два руководителя не могут договориться, а страдает дело: на участке плохо организован труд, многие бригады простаивают из-за несвоевременного завоза материалов. Некоторые прорабы и мастера неуважительно разговаривают с людьми — это тоже идет от Шумбурова...

— Что вы скажете? — спросил Иван Варфоломеевич, когда Дина кончила читать.

— В общем, повторение того, что я видела на ТЭЦ-два при Голохвастове, — сказала Дина. — Но надо печатать.

— Повторение и продолжение, — уточнил редактор. — Без той вашей статьи о ТЭЦ-два едва ли было бы это письмо. А вот надо ли печатать, стоит подумать. Что из себя представляют Шумбуров и Рамишвили — мы не знаем. Не дай бог промахнуться, как с Белозеровым. Изучите это дело. Когда все будет ясно, зайдите, обсудим, что делать, — печатать или послать в трест для принятия мер.

Одного из руководителей Промстроя, Рамишвили, Дина знала. Он жил в общежитии в одной комнате с Эдиком. Отличный парень, немного несдержанный, горячий, но влюбленный в Сухой Бор, в стройку. Надо посмотреть, что из себя представляет второй — Шумбуров.

Вернувшись в кабинет, Дина достала подшивку бумстроевской многотиражки: а вдруг попадется что-нибудь и о Шумбурове. Однако ничего не попалось. В заметках с Промстроя рассказывалось о бригаде Героя Социалистического Труда Скачкова, которую перевели сюда недавно, но рабочие быстро освоили и ведут кладку стен сушильного цеха ударными темпами. Другие материалы носили информационный характер. Представления о том, как начальник, прорабы руководят строительством, они не давали.

Дина просмотрела сводки о выполнении участками месячных планов — Промстрой шел ровно, из месяца в месяц — сто процентов, ни больше, ни меньше. В июньской сводке она отыскала глазами показатели Спецстроя. Белозеров выполнил план на сто два процента. Это было меньше, чем в предыдущие месяцы, но все равно больше, чем на других участках. В последней графе были напечатаны показатели выполнения июньского плана в целом по тресту. Дина взглянула на них, уже закрывая подшивку, и не поверила глазам: трест не выполнил план!

— Женя, Бумстрой провалил июнь. Вы знаете? — обеспокоенно спросила она у Ивковича.

— Не может быть! — откликнулся Ивкович. — В статье Ларионова сплошные фанфары.

Дина набрала номер инспектуры госстатистики. Увы, многотиражка не ошиблась.

— Вот так, — едко сказала Дина. — Хорош Ларионов! Пора бы вам, Женя, привыкнуть к стилю этого нашего сухоборского собкора! Пойдите в секретариат и заберите статью, — распорядилась она. — Если отправлена в набор, вернуть.

Статья Ларионова была сдана в запас. Это был обзор работ на стройке, в котором все подавалось в превосходной степени. Дина была настроена вернуть его автору, но Ивкович, готовивший обзор к набору, запротестовал, побежал к редактору. Иван Варфоломеевич поддержал его, и статья пошла в секретариат. Теперь отдел оставался без запаса, а это означало, что Дине придется на ночь сесть за стол: Ивковичу в темпе материал не сделать.

— Я возьму домой очерк о судостроителях. — Она раскрыла папку с авторскими материалами. — Творение квелое, но все же есть, за что уцепиться. В набор отправлю утром. А вы, Женя, с утра займитесь административным зданием лесозаготовительного комбината. Это будет самое красивое здание в Рочегодске, расскажите о нем читателям. Постарайтесь до обеда сделать репортаж.

— Не знаю, успею ли, — проворчал Ивкович. Он не переносил приказного тона, но выразить неудовольствие в полный голос не посмел, чувствуя себя виноватым.

Дина промолчала.

— Если не успеете, сдайте в секретариат свой портрет, Женечка, — съехидничал Энтин. — Портрет такого красавца мужчины, несомненно, украсит газетную полосу.

— Поновей что-нибудь придумайте, — посоветовал Ивкович.

Зазвонил телефон, Дина сняла трубку, услышала негромкий глуховатый голос:

— Здравствуйте, Дина Александровна. Вас беспокоит ТЭЦ-два...

Но еще до того, как услышала фамилию, Дина уже знала, что это Белозеров, — по голосу, по волнению, которое передалось ей. Боясь выдать себя, она ответила с нарочитой сухостью:

— Как же, помню. Слушаю вас.

Наверное, она перестаралась. Его голос тоже вдруг словно высох:

— Простите, мне показалось, что вы были искренни, когда предлагали помощь в случае затруднений. Видимо, я ошибся...

— Нет, нет, что вы! — не дав ему договорить, воскликнула Дина. Она испугалась, что он положит трубку, и для нее потеряло значение то, что о ней могли подумать Энтин и Ивкович. — Я сделаю все! — с горячностью пообещала она. — Мне надо к вам приехать?

— Не знаю... Пожалуй, нет, — ответил он неуверенно. — Но я хотел бы посоветоваться с вами.

— Может быть, вы приедете в редакцию? — предложила она. Если Энтин и Ивкович что-то заподозрили, то ее приглашение должно было погасить их любопытство.

— Хорошо, — согласился Белозеров. — Но я могу только после работы. Не поздно?

— Я завтра дежурю, так что, пожалуйста, можете приехать завтра, когда вам будет удобно.

Поздней ночью, кончив править очерк, Дина тихонько открыла дверь в спальню, в темноте сняла в гардеробе свои летние платья и, вернувшись на цыпочках в гостиную, разложила их на диване, обдумывая, какое из них надеть завтра. «А сделаю-ка я себя лет на двадцать! — подумала Дина, останавливаясь на «мини», которое в Рочегодске было редкостью. — И еще надо зайти в парикмахерскую — времени перед дежурством хватит».

Дина поставила утюг и погладила платье. Вернувшись в гостиную, она села на диван и вдруг подумала, что все это — ее сборы, ее радости и волнения — страшно нелепо и не нужно ни ей и никому на свете. Вот она сидит в просторной, хорошо обставленной комнате, за дверью спит близкий ей человек, пусть немолодой, но любящий ее, готовый для нее на все, в кровати посапывает сын — это ее семья, ее дом, этим она живет, и ничто другое не должно тревожить ее сердце. Не глупо ли выглядят все эти ее приготовления?

Но на следующий день, по мере того как сокращалось время, отделявшее ее от встречи с Белозеровым, она все больше думала о нем.

В четыре часа Дина могла уйти домой: сотрудник, которому предстояло дежурить по номеру, имел право на отдых перед читкой полос. Но у нее оставался недоправленным репортаж Ивковича, который следовало сдать в запас, и она не любила оставлять дело незаконченным. Дина заколебалась: что же все-таки делать? «Если готовиться к встрече с Белозеровым, то надо все отложить и бежать в парикмахерскую...» Но тут ей позвонила Валентина и спросила: «Не забыла, что сегодня день рождения Саши?» — «Конечно же, забыла! — остро радуясь вмешательству случая, ответила Дина. — У меня сегодня дежурство, но уж для Саши-то минутка найдется».

Сделав прическу — теперь уже не для Белозерова, а для Рашовых — и купив в магазине подарок, Дина зашла к друзьям. Ровно в семь она вернулась в редакцию.

Полос еще не было, и Дина решила поработать над отложенным репортажем. Дело у нее не пошло, она ни о чем не могла думать, кроме того, что вот сейчас откроется дверь и войдет Белозеров. Она попыталась представить, как это произойдет. Он поздоровается, она ему ответит и пригласит пройти. Когда он сядет, она спросит, что случилось. Белозеров расскажет ей о своих заботах, она даст совет, если сумеет, и он уйдет. Так это должно было быть.

Открылась дверь. Вошла выпускающая, молодая женщина с коричневой родинкой на верхней губе, принесла из типографии первые две полосы.

— Печатники просили не задерживать, — сказала она. — Очень просили, Дина Александровна! — повторила она, видя, что Дина медлит с ответом.

— А что такое?

— Хотим пораньше освободиться. Нам посулили машину на завтра, за черникой-голубикой поедем... Уж, пожалуйста, не задерживайте!

— Хорошо, я постараюсь, — пообещала Дина, ругая себя: явится Белозеров, что она будет делать? — Четвертая и первая полосы скоро будут?

— Скоро, скоро! — торопливо ответила выпускающая. — Через час подам!

— Хорошо, спасибо, — сказала Дина, расстраиваясь еще больше. Теперь у нее было совсем безвыходное положение.

«Придется извиниться и перенести разговор», — подумала она, и в этот момент Белозеров вошел в комнату. Дина объяснила ему ситуацию:

— Так случилось, что я должна срочно читать полосы. Право не знаю, как и быть! Заставлять вас ждать неудобно и отложить чтение нельзя. Может быть, встретимся завтра?

Белозеров молчал. Дина взглянула на него внимательнее и лишь сейчас заметила в его иссиня-серых глазах восхищение. Похоже, он даже не слышал ее слов. Она вдруг вспомнила о своем наряде, о прическе и вспыхнула.

— Проходите, пожалуйста. — Дина опустилась на стул. — Что у вас случилось?

— Когда вы освободитесь, сможете уделить мне полчаса?

— Конечно! — немедленно согласилась Дина. — Но столько ждать!

— Пустяки, — сказал Белозеров. — Вы занимайтесь своим делом, а я посижу. Можно за этим столом? — Он кивнул на стол Энтина.

Дина не возражала, он сел.

Дина начала читать полосу, но смысл того, что она читала, почти не доходил до нее. Каждую строчку приходилось пробегать глазами дважды и трижды. Белозеров сидел не шевелясь. Дине были видны крупные, бронзовые от загара кисти его рук, покойно лежавшие на столе. Поднять глаза выше она не смела, но все равно знала, что он неотрывно смотрит на нее. «Нет, под его взглядом не сосредоточиться, — подумала она. — Можно пустить такого «козла», что весь город будет ахать».

— Хотите почитать завтрашнюю газету? — нашла она ему занятие. — Это внутренние страницы. Я читаю одну, а вы читайте другую. Читайте внимательно, если заметите ошибку, сделайте пометочку. Когда прочитаем — поменяемся.

Вот теперь было хорошо. Белозеров не только не мешал, а даже помогал. Они вычитают полосы в две пары глаз, качество гарантировано.

Белозеров не пропустил ни одного «козла», во второй полосе нашел несколько лишних запятых, не замеченных Диной. «Ну да, он спокоен, а во мне все дрожит», — подумала Дина. Подписав в печать вычитанные полосы, Дина спустилась на первый этаж, где размещалась типография. Ей не хотелось, чтобы выпускающая, поднявшись наверх, увидела Белозерова. Оттиски последних полос пришлось ждать долго, но она дождалась. Когда вернулась в комнату, Белозеров что-то выстукивал одним пальцем на энтинской пишущей машинке. Он закончил печатать свой текст после того, как они вычитали четвертую и первую полосы номера, и Дина снова ушла вниз.

— Положите это куда-нибудь, — протянул он ей сложенный вчетверо лист бумаги, когда она вошла в комнату. — Прочитаете завтра, ладно?

Не поднимая глаз, она взяла лист, сунула в нижний ящик стола, под стопу черновиков.

— А теперь займемся вашим делом, — сказала Дина.

Оказалось, Белозерову по-прежнему не удавалось заставить Бекасова ускорить монтаж управляющих и распределительных устройств электростанции. Шанин в поддержке отказал. Но если в ближайшие дни не начать монтировать электрооборудование полным ходом, то пуск ТЭЦ будет сорван.

Дине было приятно, что Белозеров обратился за помощью к ней.

— Я готова немедленно ринуться в драку с Бекасовым и даже с самим Шаниным, — горячо сказала она. — Если это вам поможет.

— Вот именно, если поможет, — с необидной иронией заметил он. — Может быть, как раз наоборот. Шанин поймет, откуда ветер дует, и едва ли это кончится для меня добром.

— Волков бояться — в лес не ходить, — решительно возразила Дина. Ее волнение улеглось. Белозеров перестал быть человеком, который что-то для нее значил; перед нею сидел посетитель, ждущий помощи. — Чего вы опасаетесь?

Он усмехнулся.

— Одного: как бы мне не помешали пустить ТЭЦ.

— У вас какая-то странная логика, — сказала она. — Как может помешать то, что должно помочь? Не совсем понятно.

Белозеров нахмурился.

— Вы помните, что сказал Шанин о вашей статье, в которой упоминались Голохвастов и я? Что статья сработала лишь вполсилы, а виноваты в этом Голохвастов и Белозеров. Почему бы Шанину после опубликования вашей следующей статьи о монтаже не объявить, что у Белозерова ничего не получается и ТЭЦ-два у него надо отобрать?

— Вы думаете, он может это сделать?! — Дина была изумлена.

— А почему бы и нет? — Белозеров пожал плечами. — Ну, может быть, не так откровенно. Предлог найдется: хуже пошли дела на других объектах Спецстроя или что-нибудь в этом роде.

— Мне кажется, вы преувеличиваете. — Дина смотрела в глаза Белозерову. Она удивлялась: неужели этот заурядный человек, у которого от одного упоминания имени Шанина начинают трястись поджилки, мог заинтересовать ее? — Надо быть посмелее, — посоветовала она.

— Если дело только за смелостью, я готов. — На чисто выбритых загорелых щека Белозерова проступила краска. — Считать меня трусом, думаю, вам не придется.

«Оскорбился», — поняла Дина. Ей стало стыдно от того, что она подумала о нем плохо.

— Нет, нет, — поспешно сказала она. — Если вы не хотите, зачем же! Может быть, у вас есть другой вариант, как действовать?

Он не спешил с ответом — молча глядел в окно на тускло светившийся на противоположной стороне улицы фонарь. Дина тоже молчала, сочувствуя ему, желая помочь и не зная, как это сделать. Что она могла? Ее оружием было перо; это было сильное оружие, но сейчас оно казалось неприемлемым. В Сухом Бору пути перекрыл Шанин, он сказал «нет». И никто на Бумстрое не решится теперь сказать «да». Ей, Дине, ничего не сделать.

— Мне кажется, все сложности были бы быстро преодолены, если бы вмешался Рашов, — заговорил Белозеров. — Вы не имеете влияния на секретаря горкома? Может быть, не очень хорошо просить вас об этом, но другого выхода нет, извините меня. Рашов единственный в Рочегодске, кто способен повлиять на Шанина, как и на любого другого человека, если он коммунист и работает в городе.

— Конечно, — согласилась Дина. — Как это мне сразу в голову не пришло! И попросить Рашова для меня не составит никакого труда. Но почему вы сами не хотите к нему обратиться?

— Да это то же, что и статья в газете! Шанин уже предостерег меня, чтобы я не лез со своими трудностями к секретарю горкома, и второй раз прощения мне не будет.

— Что ж, тогда, пожалуй, действительно лучше, если вы останетесь в стороне. — Белозеров восстановил в душе Дины поколебленное уважение к себе, и она готова была принять все его заботы и все удары на себя. — Я постараюсь вас не упоминать.

Белозеров прижал руку к сердцу, шутливо-церемонно поклонился.

— Моя благодарность не померкнет в веках, Дина Александровна!

— При условии, если Бекасов начнет работать, — в тон ему добавила Дина, доставая из папки жалобу на Шумбурова. — Мне тоже нужна ваша помощь. Прочитайте, пожалуйста, это и прокомментируйте — мы должны отреагировать.

Он прочитал письмо, кивнул.

— Если люди простаивают не по своей вине, им пишут в нарядах «липу», чтобы поднять заработок. А фонд зарплаты не резиновый: если кому-то прибавил, значит, у кого-то надо срезать. Следствие плохой организации труда. Именно против таких вещей воюет сетевое планирование.

— А что из себя представляет Шумбуров как руководитель?

— Боюсь быть необъективным, — сказал Белозеров.— Не люблю этого человека.

— Все равно, я бы хотела знать ваше мнение, — настойчиво попросила Дина.

— Еще раз повторяю: могу быть необъективным, но, по-моему, это руководитель вчерашнего дня. Хватит, пожалуй?

— Хватит, — согласилась Дина. — Значит, письмо следует напечатать?

— Думаю, да. Но имейте в виду: Шанин благоволит к Шумбурову.

— А! — Дина с сердцем отмахнулась. — На вашего Шанина смотреть — печатать скоро нечего будет! — Она встала. — Кажется, все обсудили?

Белозеров подошел к вешалке, взял Динин плащ, помог ей одеться. Они вышли из комнаты молча и молча спустились по гулкой деревянной лестнице во двор. У калитки они простились. Дина не захотела, чтобы он ее провожал.

Глава двадцатая

Утром Рашову позвонил Рудалев. Первый секретарь обкома редко звонил на места, его просьбы и указания обычно передавали работники аппарата. То, что Рудалев звонил сам, означало особую важность разговора.

— Здравствуйте, Валерий Изосимович. Я познакомился с отчетами о работе строительных трестов в июне. Бумстрой с планом не справился. Вместо повышения темпов наблюдается снижение. Как же мы сможем пустить комбинат к концу года?

— Мы знаем о срыве с планом, Степан Петрович, и очень этим обеспокоены, — сказал Рашов. — В ближайшие дни я намерен поехать в Сухой Бор и разобраться, в чем там дело.

— Да, да, очень хорошо, — одобрил Рудалев. — И сами побывайте на стройке, и актив пошлите. Когда разберетесь, прошу приехать в Североград, подумаем, что предпринять.

Рашов немедленно направил в Сухой Бор работников горкома. Чернакову было предложено срочно подготовить заседание парткома с сообщениями начальников участков о ходе строительно-монтажных работ на основных объектах, доклад он поручил сделать Замковому. Рашову хотелось, чтобы руководители подрядных и субподрядных организаций поспорили с заказчиком: в споре, как известно, рождается истина. Если с докладом выступит Шанин, спора не будет. Шанин обойдет острые углы, сроки ввода цехов назовет самые радужные, но оговорит десятками «если» — если дадут цемент, если не подведут монтажники, если, если, если...

Через день Рашов тоже выехал в Сухой Бор. Взяв с собою Чернакова, направился на промплощадку. Осмотр объектов начал с биржи сырья. Обошел кабель-краны, спросил у монтажников, много ли еще с ними работы. Услышав, что работы осталось начать да кончить, собраны только остовы, хмыкнул, сказал Чернакову:

— А со стороны ведь можно подумать, что они готовы древесину таскать!

На блоке древесно-подготовительных цехов Рашов задержался. В отделении подготовки щепы оглушающе грохотали компрессоры, рабочие отбойными молотками взламывали готовые фундаменты рубильных машин. Рашов хотел разобраться, по чьей вине допущен этот брак. Свичевский, вытирая платком вспотевшую лысину, заявил, что ошибку совершили проектировщики. Куратор блока, молодой инженер, не возражал, но говорил, что если бы строители внимательно изучили проектную документацию, то могли бы обнаружить неувязку в чертежах.

— Сколько теряете времени на переделке, считали? — с досадой спросил Рашов.

— Месяца два, — ответил Свичевский.

— Чтобы внимательно прочитать чертежи, достаточно двух часов, вы не дали себе труда на это и потеряли два месяца. Головотяпство и безответственность! — резко отчитал его Рашов. — Как будете наверстывать?

— Примем все меры, Валерий Изосимович, — заявил Свичевский, не задумываясь ни на секунду.

— Великие специалисты обещать и заявлять! — недовольно сказал Рашов Чернакову, садясь в машину. — Разберитесь с этой историей и накажите виновных! Потеря времени — это одно, а сколько станет государству переделка? Десятки тысяч рублей! Самым строгим образом наказать! — повторил он.

— Хорошо, Валерий Изосимович, — отозвался Чернаков. — У строителя всегда так: одно не клеится, другое не вяжется, чего-то не хватает. А требуем ведь без скидок. Отсюда и реакция: «Примем меры, сделаем все возможное!» Психология — от бытия, — объяснил он легкость, с которой Свичевский заверял секретаря горкома.

— Вывод какой? — спросил Рашов.

— Ну, какой... Конечно, снижать требований мы не можем...

— На одних требованиях далеко не уедешь, — проговорил Рашов. — Надо добиться, чтобы все клеилось и все вязалось. Это забота не только Шанина, но и парткома. Влезайте в производство поглубже. Вот вывод, который вы должны для себя сделать, Илья Петрович.

На ТЭЦ-два Рашов попросил разыскать Белозерова или прораба. Белозеров, сказали ему, уехал в монтажные мастерские, явился Голохвастов. Угрюмо поглядывая на секретаря горкома, Голохвастов доложил, что в основном сроки производства работ выдерживаются.

От прошлого посещения ТЭЦ-два у Рашова осталось в памяти ощущение холодной пустоты. Он помнил, что через дыру в крыше огромного помещения просвечивало небо.

То, что Рашов увидел в цехе сейчас, его обрадовало. Помещение было ярко освещено. Перед Рашовым стояли две высоченные, до самого потолка, квадратные башни, опоясанные трубами и площадками, в глубине помещения выкладывалась третья, а рядом зачиналась четвертая.

— Вот здесь дело подвинулось! — удовлетворенно воскликнул Рашов. — Прямо-таки здорово подвинулось!

Из котельного они перешли в машинный цех. Там перемены тоже были большие. Монтажники подводили к подшипникам статор одного из турбогенераторов. Статор другого генератора, черный, массивный, уже собранный, был на месте, наполовину уйдя в металлический остов машины, и рабочие закрывали его сверху тяжелыми, выпуклыми чугунными секциями.

— По сетевому графику работают, — сообщил Чернаков и показал на большой щит, стоявший у стены.

Рашов подошел к щиту, пробежал глазами по рядам кружков, по строкам текста. Снизу до половины щита в кружки были воткнуты голубые флажки. Это означало, понял Рашов, что работы, указанные в кружках, выполнены. Лишь в ряду, под которым было написано «Распределительное устройство» и «Щит управления», флажки в кружках были черного цвета.

— Надо понимать, отставание? — спросил Рашов у Голохвастова, показывая на черные флажки. — Чем объясняется?

— Мало людей дает Бекасов, работы ведет в одну смену, — пояснил Голохвастов.

— Покажите, что там делается, — попросил Рашов.

Его провели в светлое, чистое помещение щита управления. У стен стояли металлические каркасы, на желтом кафельном полу сидели, согнувшись над небольшими коробками, четверо рабочих-электромонтажников. В коробках лежали жгуты тоненьких разноцветных проводов. Рабочие сидели по краям большой синей светокопии и, поглядывая в нее, неторопливо их разбирали.

Поздоровавшись с рабочими, Рашов извинился за неосведомленность — не специалист в электротехнике, — попросил рассказать, что они делают. Один из рабочих, высокий, седой, объяснил: на светокопии — схема щита управления, они собирают эту схему; когда коробки будут подготовлены, их вмонтируют в каркасы, провода подведут к контрольно-измерительным приборам. По проводам к приборам будут поступать импульсы от механизмов, генераторов. Дежурный по щиту сможет видеть, какова сила тока, напряжение...

— Дело серьезное, — оценил Рашов. — И сколько же нужно времени, чтобы смонтировать весь щит?

— Много, товарищ Рашов, — ответил монтажник. — Четверым нам год потребуется, не меньше. Честное слово, стыдно ходить через машинное отделение, мы единственные с черными флажками на графике! Не хватает людей, рабочих рук мало.

— Как же так? — Рашов обернулся к Голохвастову. — Или вы собираетесь пускать ТЭЦ-два без щита управления?

Голохвастов молчал. Рашов перевел взгляд на Чернакова.

— Вам об этом известно, Илья Петрович?

— Мы полагались на Бекасова, он даже через газету обещал уложиться в срок, — виновато сказал Чернаков.

После осмотра ТЭЦ Рашов поручил Чернакову затребовать объяснение от Белозерова, пригласить Бекасова в партком, разобраться и немедленно принять меры.

В «Волге» он вспомнил о словах электромонтажника.

— Заметили, сказал: стыдно? Белозеров это умно придумал — вывесить график для обозрения!

— Умный парень, — согласился Чернаков. 

— Для каждого бы объекта такой щит с флажками, не додумались! — В басовитом голосе Рашова была досада. — Ох, тяжелы мы на подъем, Илья Петрович!

— У нас за наглядную агитацию Волынкин отвечает, — попытался оправдаться Чернаков. — У него деньги, в его ведении художественные мастерские.

— Оно и видно, — насмешливо бросил Рашов. — Волынкин отвечает! Хоть один плакат мы с вами видели на промплощадке? Ни за что он у вас не отвечает!

Рашов винил не Волынкина, а Чернакова. Чернакову это не нравилось. Каждый должен заниматься своим делом, считал он, но возразить не решался, зная, что своим возражением вызовет еще большее неудовольствие Рашова.

В поселке Рашов отпустил Чернакова, напомнив о завтрашнем заседании парткома.

Вызвать полемику на парткоме Рашову не удалось. Замковой в докладе предпочел воздержаться от критики строителей, так как дирекция строящегося комбината постоянно задерживала рабочие чертежи, хотя и не по своей вине — ее подводил проектный институт. Начальники участков обвиняли монтажников. Монтажники доказывали, что они делают все, что требуется, а если чего и не делают, то по вине строителей.

Рашов был обозлен. Какие выводы может он сделать, если ни один начальник участка не осмеливается твердо сказать, когда сдаст свои объекты!

— Товарищ Осьмирко, — обратился Рашов к начальнику ТЭЦстроя, — из вашего сообщения, я понял, что монтажники медленно ведут установку оборудования на электростанции номер один. В то же время товарищ Бекасов утверждает, что электромонтажные работы задерживают строители. Мне бы хотелось понять, кто же из вас прав?

— На ТЭЦ-один работает полтора десятка электромонтажников, — сказал Осьмирко, переводя настороженный взгляд с Рашова на Бекасова. — А у меня фронт для ста человек.

— Так. Товарищ Бекасов. — Рашов приглашающе кивнул начальнику Электромонтажа.

— Мои люди ведут работы по всей стройке. Я разрываюсь на части. А сегодня мне велено организовать три смены на ТЭЦ-два. Что прикажете делать? Чтобы всех ублаготворить, нужно триста человек, а у меня их вдвое меньше, — сказал Бекасов. — И я не могу просить у своего треста людей, потому что, если я выполню монтаж на всех объектах за два месяца, мне потом нечего будет делать. Постоянного фронта работ для трехсот человек нет.

— Значит, надо быстрее готовить постоянный фронт работ! — Рашов обрадовался, что из положения, которое кажется начальникам этих двух участков безвыходным, выход есть. А поскольку распутывается узел на ТЭЦ-один, то и на других объектах можно что-то сделать, чтобы ускорить работы, надо лишь как следует ими заняться. — Дело за вами, товарищ Осьмирко.

— За мной дело не станет, я пожалуйста. Пусть мне дают на ТЭЦ-один по сорок кубов бетона в сутки.

— Надо дать ему сорок кубометров, — сказал Рашов, обращаясь к Шанину.

Шанин почтительно кивнул.

— Я посмотрю, Валерий Изосимович, что можно сделать.

— Не получится ли так, как с фундаментами рубительных машин? — сыронизировал Бекасов. — Бетона Свичевскому дали по потребности, а фундаменты все равно отстают на два месяца.

Это была история, в которой Рашов вчера разбирался. О Биржестрое он ничего не сказал, но Свичевский все равно подал голос:

— Ошибка проектировщика! Фундамент сделали, а потом пришлось рубить.

На болезненном лице Чернакова появилась насмешливая улыбка.

Шанин ничем не выразил своего отношения к реплике Свичевского. Он понимал, чего хочет Рашов. Но секретарь горкома не сможет сказать Рудалеву ничего более определенного, чем сказал он, Шанин, Рашову, узнав, с какой целью тот проверяет ход строительства и собирает актив треста: «Мы делаем все от нас зависящее, Валерий Изосимович, но точный срок ввода назвать невозможно. Я прилагаю титанические усилия, чтобы ускорить строительство, Однако недопонимание наших задач Минмонтажом, скверная работа проектировщиков и поставщиков сводят мои усилия на нет», — говорил он. И более точного ответа дать никто не сможет — его невозможно дать.

— Поднимите ответственность проектировщиков! — резко сказал Рашов Замковому. — Ошибки в проектах не должны убивать стремление сдать объекты быстрее. А парткому надо записать в своем решении: в месячный срок создать на ТЭЦ-один стабильный фронт для монтажников. Если не выполнят, наказать виновных!

Шанин мысленно усмехнулся. Записать в решение требование Рашова можно, и это будет сделано, Замковой поднимет ответственность проектировщиков — напишет приказ об усилении контроля за качеством чертежей. Он, Шанин, добьется усиления монтажных организаций. И все это — постановление, приказ, настойчивость управляющего — будут направлены на то, чтобы ускорить строительство, на то, чего он, Шанин, добивается ежечасно и ежеминутно, ради чего он работает по шестнадцать часов в сутки. Но строительство как шло, так и идет, и будет идти своим стодневным шагом; не постановления и приказы определяют его темпы.

Искоса Шанин наблюдал за Рашовым. Рашов больше не вмешивался в ход заседания, молчал, по лицу видно — был недоволен. Шанин читал мысли секретаря горкома. Обсуждение идет к концу; все, кто мог внести ясность, мог помочь определить сроки строительства, — все эти люди выступили, но ясности по-прежнему нет. Рашов будет мучиться в поисках, как доложить Рудалеву, но едва ли он что-нибудь придумает...

Шанин верно угадывал настроение Рашова. Секретарь горкома был расстроен: три дня убить на то, чтобы разобраться, и не получить ни малейшей ясности! Может быть, он, Рашов, избрал неправильный путь к истине? Он вновь и вновь анализировал каждый свой шаг, каждое решение. На участок были направлены знающие люди. Написанные ими справки дают представление о том, что сделано и что еще надо сделать на каждом объекте. Рашов пробежал глазами лежавшую перед ним справку с ТЭЦстроя: «При хорошей работе монтажников и комплексном поступлении оборудования можно подготовить электростанцию номер один к пуску за шесть-семь месяцев, однако...» Если бы не эти проклятые «однако», без которых не обходится ни одна справка! После каждого «однако» две-три страницы неурядиц: оборудования нет, монтажников мало, простои, задержки, прогулы... При хорошей работе — шесть-семь месяцев. А при плохой? Раза в полтора-два больше? Это середина следующего года вместо декабря! Степан Петрович Рудалев исходит из обязательства треста, значит, обязательство — не более, как пустая бумажка? Тот инженер, который заявил, что обязательства нереальны, строитель ТЭЦ-два, Белозеров, — вон у окна сгорбился, выходит, он прав? Значит, начальник второстепенного участка сумел увидеть то, чего не увидели управляющий трестом, секретарь парткома, председатель постройкома? Любопытно, что это было — проявление способности правильно оценивать обстановку или же лихой выкрик?

Рашов незаметно рассматривал Белозерова. Лицо довольно-таки топорной работы, но открытое и приятное. Лет тридцать пять, не больше. Надо посмотреть учетную карточку, откуда он, что собой представляет. Выступать он, похоже, не собирается — смотрит в окно, будто его не касается то, о чем говорят. Интересно, а какой срок пуска комбината он считает вероятным?

— Хотелось бы послушать товарища Белозерова, — предложил Рашов.

Белозеров нехотя поднялся, пригладил волосы, они снова тут же распушились, спросил:

— Почему именно меня?

— Помнится, вы утверждали на партийном собрании, что записанные в обязательствах сроки ввода комбината нереальны, — сказал Рашов. — А как считаете сейчас?

— Я не пророк, товарищ Рашов, — ответил Белозеров. — Вы спрашиваете о комбинате, а я не смог бы ответить даже, когда будут сданы в эксплуатацию объекты Спецстроя.

— Почему?!

— Я могу разработать точнейшие графики производства работ, авыполнить их не смогу, потому что планированием и снабжением занимается трест, — сказал Белозеров. — Я предполагаю получать сто тонн бетона, а мне дают пятьдесят. Я прошу двести тысяч штук кирпича, а мне дают сто тысяч. Я живу одним днем, как я могу заглянуть на полгода, даже на месяц вперед? Все держит в своих руках трест. Я не могу без треста переместить мастера, поставить уборщицу, повысить рабочему разряд, уволить прогульщика, все решает трест, и только трест. А чтобы решить в тресте самый пустяковый вопрос, нужны дни и недели, — у нас около сорока участков! Наверное, я скажу обидную вещь для товарища Шанина: трест, управляющий не верят нам, начальникам участков, не верят в нашу способность правильно решать вопросы. Трест думает за всех, решает все и вся, так было, когда в трест входило десять участков с двумя тысячами рабочих, так остается сейчас, когда трест стал в пять раз больше. Да, я утверждаю: стройка с каждым месяцем становится все менее управляемой. Организация строительства лишена научной основы — в этом, по-моему, корень всех бед.

В зале стояла тишина; астматическое дыхание Замкового было единственно уловимым шумом; негромкий глуховатый голос Белозерова, казалось, взрывался в зале. Шанин всматривался в лица, пытаясь понять, что означает эта внимательная тишина, одобрение или неприятие того, что говорил Белозеров; у Шумбурова на губах застыла ироническая усмешка, Осьмирко согласно кивал головой, Корчемаха склонил голову к плечу и смотрел на Белозерова снизу вверх с осуждением.

Шанин сказал мягко, заинтересованно:

— Что же вы предлагаете?

Белозеров помолчал.

— Может быть, участки укрупнить? Создать десяток строительно-монтажных управлений с широкими правами?

— В условиях трест-площадки... — Шанин думал вслух. Он не хотел говорить «нет», но не мог сказать «да». — При одном заказчике... Едва ли это целесообразно, надо подумать.

Рашов постукивал пальцами по зеленому сукну стола.

— Больше нет желающих выступать? — спросил Чернаков.

Никто не откликнулся, он предоставил слово Шанину. Шанин сказал лишь несколько фраз: строители свое дело в основном сделали, сейчас судьбу пуска комбината решают монтажники. Если руководители монтажных организаций проникнутся ответственностью, добьются в ближайшее время удвоения-утроения мощности участков, комбинат может быть пущен.

— Вы будете выступать, Валерий Изосимович? — Чернаков повернулся к Рашову.

— Прошу прощения, — сказал Рашов, — мне бы хотелось знать мнение председателя постройкома о реальности пуска ЦБК.

Никто не понял, почему он заинтересовался мнением именно Волынкина. В зале сидели Чернаков, Трескин — и вдруг Волынкин!

— Если монтажники, понимаешь ли это, возьмутся, горы свернем, Валерий Изосимович! — отчеканил Волынкин.

— Я выступать не буду, — сказал Рашов Чернакову.

Глава двадцать первая

— Значит, вы считаете, что целлюлозы в Сухом Бору в этом году не будет? — По лицу Рудалева скользнул веселый оранжевый луч, четко обозначив сетку морщин вокруг глаз.

Из-за косяка в кабинет заглядывало шедшее на закат солнце. Рудалев сидел в свободной позе в мягком кресле в углу кабинета. От Рашова, сидевшего в таком же кресле, его отделял журнальный столик. В пепельнице лежала гора окурков: Рудалев много курил.

— Хорошо, что вы говорите об этом прямо, Валерий Изосимович. В создании мифа о досрочной сухоборской целлюлозе есть и ваша вина. Должен заметить, вы не сумели разобраться в истинной ценности обязательств треста. 

— Для меня история с обязательствами непонятна до сих пор, Степан Петрович, — сказал Рашов. — Не могу поверить, чтобы Шанин, опытнейший строитель, менее ясно представлял себе перспективу, чем начальник участка Белозеров. Когда мы предложили Шанину взять обязательства, он должен был сказать «нет». Тем не менее он сказал «да». Почему?

— Партийный руководитель должен уметь объяснить любое непонятное явление, иначе мы не оправдывали бы своего назначения. — В уголках губ Рудалева появились жесткие складки. — Было время, когда сказать «нет» иногда означало потерять доверие. Сейчас это время позади, но в психологии людей оно живет.

Он кивнул, приглашая Рашова говорить.

— Мне кажется, Степан Петрович, что у руководителей Бумстроя не совсем правильные взаимоотношения. — Рашов говорил медленно. — Шанин подмял под себя всех. Секретарь парткома неопытен, председатель постройкома просто слаб. Необходимо ввести в руководящее ядро свежие силы. Я бы предложил сменить Волынкина, выдвинуть на этот пост инженера, имеющего свое мнение и способного отстаивать его перед Шаниным.

Рудалев долго разминал туго набитую сигарету.

— Почему именно Волынкина? — спросил он наконец. — Волынкин делает ошибки? Натворил что-нибудь? Насколько я знаю, это опытный профсоюзный руководитель.

— Извините, Степан Петрович, но это не более как видимость: видимость опытности, видимость значимости, видимость деятельности! — Тон Рашова был резок и непримирим. — Видимость, за которой ничего нет. Ошибок он не делает — потому что вообще ничего не делает! Помните у Ленина: не ошибается лишь тот, кто ничего не делает?

— У Ленина акцент иной.

— Я знаю, — сказал Рашов. — Но разве Ленин прощал безделье без ошибок?

Рудалев коротко кивнул, и Рашов подумал, что первый секретарь обкома согласился с его предложением о замене Волынкина. Но кивок Рудалева означал другое.

— Нет ничего сложнее в нашем деле, чем кадровые вопросы. Решать их надо с холодной головой и чистым сердцем, — проговорил Рудалев, и Рашов понял, что его короткий кивок предназначался не ему, Рашову; секретарь обкома кивнул себе, своим мыслям, какому-то своему выводу. — Если в решение кадровых дел привносится личный элемент, это всегда плохо кончается, Валерий Изосимович. Я бы просил помнить вас об этом.

— Степан Петрович, у вас сложилось впечатление, что я необъективен? — спросил Рашов. Он не мог допустить, чтобы Рудалев неправильно понял его настойчивость и резкость. — Уверяю вас, это не так.

Рудалев снова кивнул — теперь он давал понять, что принял слова секретаря Рочегодского горкома к сведению.

— У них что, скоро профсоюзная конференция?

— По-моему, ждать конференции не следует. Можно сделать по-другому — собственное заявление, например.

— Если вы твердо убеждены, что вопрос назрел, — решайте, — сказал Рудалев. — Но имейте в виду, что с Шаниным сработается не каждый. Замена профсоюзного руководителя может дать как положительный, так и отрицательный результат. Посоветуйтесь с членами бюро горкома, с парткомом стройки, прежде чем действовать. Не торопитесь, за спешку в нашем деле приходится платить дорогой ценой. И помните, мы обязаны беречь Шанина, нам нужен его талант, хозяйственный размах. — Рудалев посмотрел на часы, недовольно махнул головой. — Все у вас, Валерий Изосимович? Вопрос у меня: какой же срок пуска комбината следует узаконить?

— Когда я задаю этот вопрос Шанину, — сказал Рашов, — он отвечает: если мне дадут по потребности металл и цемент, если монтажные тресты будут выполнять мои заявки, если проектный институт своевременно будет поставлять документацию, если, если, если... К сожалению, и я ничего другого не могу сказать, Степан Петрович.

— А если будут удовлетворены все шанинские «если»? — спросил Рудалев и усмехнулся: игра слов получилась сама собой.

Рашов поколебался.

— Думаю, в марте — апреле следующего года комбинат может быть пущен. Раньше едва ли...

Рудалев смял сигарету в пепельнице, лицо было озабоченным. Рашов ждал его выводов.

— Не расцените мое решение как неверие в вашу способность разобраться в ситуации, но прежде чем доложить правительству о том, что мы не дадим целлюлозу, я попрошу выехать в Сухой Бор Тунгусова. Пусть начальник главка еще раз взвесит возможности ускорения пуска комбината, у него больше опыта, он лучше знает Шанина. Дело слишком серьезное, вы должны меня понять, Валерий Изосимович.

— Я понимаю, Степан Петрович, — спокойно сказал Рашов. — Когда его ждать?

— Тунгусов сейчас в Усть-Полье, там очень сложно, — ответил Рудалев. — Бумстрой в июне выполнил план на девяносто девять процентов — плохо. А Усть-Полье — всего на шестьдесят, то есть и того хуже.

Рудалев надолго замолчал. Рашов подумал, что для него сухоборская целлюлоза, может быть, не столь важна, как нефтехимия Усть-Полья, и кто знает, нет ли у первого секретаря обкома еще каких-то забот, перед которыми меркнет тревога и за Усть-Полье. Ибо на первом секретаре лежит ответственность за развитие огромного края, именуемого Североградской областью.

— Через одну-две недели Лука Кондратьевич вернется и сразу же поедет к вам, — ответил наконец Рудалев на вопрос Рашова.

О разговоре в обкоме Рашов подробно рассказал секретарям горкома. Все вместе попереживали: упрек первого секретаря обкома — дело необыденное. Обменялись мнениями о том, как все-таки быть с Волынкиным. Третий секретарь Уторова, медлительная женщина с тяжеловатым лицом, считала, что его следует немедленно освободить. Она ведала в горкоме кадровыми вопросами и вносила перед прошлой профсоюзной конференцией в тресте предложение о замене Волынкина. Рашов, тогда второй секретарь, поддержал ее, но первый с нею не согласился, и дело до конца довести не удалось. Уторова чувствовала себя виноватой перед Рашовым и уязвленной.

— Даже предлог искать не надо, за что ни возьмись — все плохо! — напористо говорила она. — Давайте поставим отчет о соревновании и снимем. Нечего церемониться!

— Пригласите его ко мне, — негромко попросил Рашов. — Завтра, в десять утра.

Он проводил секретарей до двери и позвонил, чтобы принесли учетную карточку Волынкина. Но смотреть ее не стал, положил на стол, зашагал взад-вперед по малиновой дорожке, поводя в раздумье узкой сухощавой ладонью по смоляным волосам, словно приглаживая их.

До разговора с Рудалевым он был твердо убежден, что Волынкина надо заменить. Сомнение, прозвучавшее в словах секретаря обкома, поколебало его уверенность. Рашов слишком высоко ценил ум и опыт Рудалева, чтобы пропустить его предостережение мимо ушей. И хотя во время разговора Рашов его отклонил, сейчас, расхаживая по кабинету, он спрашивал себя: «Может быть, мы действительно слишком требовательны к Волынкину? Ведь, в конце концов, не он первая фигура на стройке, и главный спрос за нереальное обязательство с Шанина, а не с председателя профсоюзного комитета...» Но тут же Рашов возражал себе: «Значит, один отвечает за все, а другие остаются в стороне? Так нельзя, это непартийный подход? «Профсоюз выполнит свой долг», — так заявил Волынкин, когда мы весной решали у Шанина, брать ли обязательства. Но это были лишь слова, ничего заметного постройком не сделал. И не сделает, пока им руководит Дмитрий Фадеевич. Вся жизнь Волынкина — это слова, фразы, лозунги, за которыми никогда не следовало дело. Эту характеристику я услышал десять лет назад и не имел случая убедиться, что она не верна...»

Рашову вспомнилось: после окончания института он около года работал мастером в паровозном депо. И чуть ли не каждый месяц его, молодого коммуниста, посылали на предприятия для всевозможных проверок. Потом он понял, что горком партии его самого проверял: на что способен? Принципиален ли в оценках? Тогда-то судьба и свела его с Волынкиным. Дмитрий Фадеевич был председателем рабочкома лесоперевалочной базы, а Рашов участвовал в комплексной проверке базы перед отчетом директора на бюро горкома. Предприятие отставало, и активисты изучали методы хозяйственного руководства, технологию производства, работу общественных организаций. Рашову достался профсоюз. По случайности незадолго до этого ему пришлось проверять завком судостроительного завода, и он мог сравнивать. Рашова поразило, насколько плохо вел Волынкин дело. Рашов заметил: «Дмитрий Фадеевич, вы бы хоть из любопытства заглянули к соседу, поучились работать!» Волынкин обиделся: «Ты, милок, молод делать мне замечания!»

Секретарем партбюро базы была нынешний секретарь горкома Уторова; Рашов изложил ей свои впечатления. Она и дала характеристику Волынкину: «Человек фразы, а не дела. На собраниях лозунгов набросает, а потом сидит, читает газеты. Членскими взносами да путевками в санатории — больше ничем не занимается». Рашов спросил, почему не освобождают, если плохой работник? «Кому плох, а кому — лучше не надо. С директором базы Волынкин живет душа в душу, звука поперек не произнесет. Для директора такой председатель — клад!» — объяснила ему Уторова.

Видимо, она была права. Когда директор лесоперевалочной базы перешел на Сухоборский деревообделочный комбинат, он перетащил за собой и Волынкина. Роль у Дмитрия Фадеевича на новом месте осталась прежняя — председатель профсоюзного комитета. Это ведь не зря: пошел на неудобства, связанные с ежедневными переездами из города, при молодой-то жене! Из прихоти на такие жертвы идут только дураки, а Дмитрий Фадеевич — не дурак, значит, была причина.

«Сейчас такая же психологическая ситуация: всевластный Шанин, и при нем — со всем согласный Волынкин, — думал Рашов. — А задача горкома — создать новую психологическую ситуацию. Такую ситуацию, при которой даже шанинское «да» сделало бы невозможным принятие нереальных обязательств. Сильный Шанин — хорошо, но сильный коллектив — во сто крат лучше...»

Рашов сел, перелистал учетную карточку, отложил. Волынкин должен уйти. И все-таки Рашов многое дал бы, чтобы не быть причастным к смещению Дмитрия Фадеевича. О Волынкине хорошего мнения секретарь обкома, но и это не главное. Оно, это смещение, усложнит отношения Валентины и его самого с Диной. Рашов был искренне привязан к подруге жены и, хотя сам годами не заглядывал к Волынкиным, всегда радовался, если Дина забегала навестить Валентину. Дружба жен не привела к дружбе мужей, как это иногда бывает. И причина была не в деловых качествах Волынкина. Сдержанность Рашова объяснялась другим: он не смог принять того, что Волынкин на двадцать лет старше Дины. Конечно, это их личное дело, тем не менее Рашов жалел Дину, считая ее обойденной судьбой. И Дина, и Волынкин догадывались о его отношении. Дина по-дружески прощала, Дмитрий же Фадеевич таил обиду...

На следующий день, ровно в десять утра Волынкин молодцевато спросил от двери:

— Разрешите, Валерий Изосимович? — Он прошел к столу, держась с достоинством, первым протянул руку, улыбнулся: — Как говорят в армии, по вашему приказанию прибыл.

Рашов показал на мягкое кресло, глядя в глаза Волынкину, сказал:

— Буду говорить с вами прямо, Дмитрий Фадеевич, как с коммунистом. Горком считает, что вам пора передать руководство профсоюзом стройки в другие руки.

Волынкин побледнел, внезапно охрипнув, возразил:

— Горком? Я тоже, понимаешь ли это, член горкома и не помню, чтобы этот вопрос обсуждался.

— Секретариат горкома, — поправился Рашов. — Постараемся вас не обидеть. Подберем другую работу, без потери в зарплате, будем ходатайствовать о персональной пенсии.

— Значит, не обидите. — Левое веко Волынкина билось в частом тике. — Спасибо. Чем я должен ответить на вашу заботу?

Рашов покачал головой, выражая неодобрение тону, настроению Волынкина.

— Я думаю, вы должны подать заявление с просьбой освободить вас от обязанностей предпостройкома.

— Не подам, товарищ Рашов, — сказал Волынкин. Голос его прерывался. — Я дисциплинированный коммунист, но сам на себя, понимаешь ли это, рук накладывать не буду! Чем вызвано освобождение, можете сказать?

— Секрета тут нет, Дмитрий Фадеевич. По нашему убеждению, пришло время, когда профсоюз на Бумстрое должен возглавить специалист, инженер.

— Вы акцентрируете внимание на моем образовании, а образование — это еще не все! — бросил Волынкин.

Можно было считать разговор законченным; если с человеком, желая ему добра, говорят по-хорошему, а он упирается, пусть это будет на его совести. Рашов помолчал, потом остро взглянул в лицо Волынкину.

— В русском языке нет слова акцентрировать, Дмитрий Фадеевич. Правильно: акцентировать.

Волынкин растерянно поморгал, потом отрезал:

— Я институтов не кончал! Когда другие учились, я работал.

— А многие и работали, и учились, Дмитрий Фадеевич. — Рашов раскрыл учетную карточку. — Вот ваши последние двадцать пять лет: председатель горкома профсоюза коммунальников, председатель рабочкома леспромхоза, постройком горстройуправления, рабочий комитет лесоперевалочной базы, деревообделочный комбинат, объединенный постройком Бумстроя. Не такие уж это обременительные должности, чтобы нельзя было при желании получить хотя бы среднее образование! Сейчас у рабочего-то семь классов — и то редкость, а вы ведь величина!.. Очень советую, Дмитрий Фадеевич, все взвесить и написать заявление. Поверьте, желаю вам только добра.

— Спасибо, товарищ Рашов. — Волынкин встал, губы его вздрагивали от обиды. — Я могу идти?

— Ну, зачем же так, Дмитрий Фадеевич, — укоризненно покачал головой Рашов. — Вы свободны. Подумайте денек и завтра сообщите мне решение, буду ждать.

Он протянул руку. Волынкин не заметил ее, повернулся, пошел к двери.

Ни на другой, ни на третий день Волынкин своего решения не сообщил. Это была недисциплинированность, но Рашов не придал ей значения — он увидел за нею твердость Волынкина. «Считает, что мы неправы, — подумал Рашов с уважением. — Это обязывает меня сделать все, чтобы нам не в чем было упрекнуть себя».

Он вызвал Уторову, объявил:

— Будем готовить на бюро горкома вопрос об организации соревнования на Бумстрое. Доклад поручите Волынкину. Проект постановления за вами.

— Освобождение Волынкина в проекте указать?

— Подождем, — ответил Рашов. — Посмотрим, как он поведет себя на бюро.

Рашов сам утвердил список активистов, направляемых в Сухой Бор для проверки. Когда проверка была закончена, Рашов прочитал не только итоговую справку, подготовленную Уторовой, но ознакомился и со всеми первичными материалами.

«Нет, он не изменился, это все тот же Волынкин, которого я десять лет назад проверял на лесобазе», — сделал Рашов вывод и отбросил всякие сомнения относительно того, как решить его судьбу.

Кроме отчета Волынкина, Рашов вынес на рассмотрение бюро предложение о передаче нового административного здания лесозаготовительного комбината под поликлинику. Это было смело, замахнуться на детище крупнейшего в Североградской области лесопромышленного объединения — великолепный дворец с портиком и пилястрами. Когда Рашов изложил свою идею, члены бюро растерянно переглянулись. Председатель горисполкома Нифанин, маленький сухонький старик, с сомнением покачал головой. Конечно, поликлиника нужна! На редкой сессии городского Совета не заходит разговор об очередях в лечебных учреждениях. Мысль разместить поликлинику в новом здании он как-то сам высказал в шутку. Но одно дело шутить, а другое — принимать решение.

— Это было бы великолепно, — сказал он, и в его голосе прозвучали мечтательные нотки. — Да только не отдаст комбинат. До Москвы дойдет, а не отдаст...

— Вынесем решение, пусть попробует не выполнить! — резко возразил Рашов.

— Нашего решения недостаточно, — заметила Уторова с извиняющейся улыбкой. — Комбинат не городская организация. Нужно решение обкома.

— Решения обкома не требуется, достаточно, если обком поддержит наше решение, — сказал Рашов. — А какие есть основания думать, что обком не поддержит?

Он переводил взгляд с одного члена бюро на другого, остановился глазами на Шанине. Лицо Шанина было бесстрастным; он знал, что следующим на бюро пойдет вопрос о соцсоревновании на стройке. Если он, Шанин, скажет сейчас «нет», другие члены бюро могут тоже не поддержать Рашова, ибо его, Шанина, хозяйственный авторитет непререкаем. Кто лучше него может судить о таких делах, как передача сооружений одного хозяина другому! Но это усложнит борьбу за Волынкина, которую он предвидел. Шанин с силой растер лицо ладонями, разгоняя кровь.

— Я думаю, нам следует поддержать Валерия Изосимовича, — сказал он. — Управление нашего строительного треста размещается в бараке, почему управление комбината должно занимать дворец?

После того как за передачу здания под поликлинику высказался Шанин, дело можно было считать решенным. Через минуту Рашов объявил второй вопрос повестки дня: «О социалистическом соревновании на стройке. Докладчик Волынкин».

Доклад еще раз убедил Рашова в правильности уже принятого им решения. Предпостройкома не сделал даже попытки признать нереальность обязательств, признать свою личную ошибку; не было в докладе анализа организации соревнования и на участках. С трибуны летели лозунги:

— Мы сооружаем гигант химии, каких еще нет на свете!.. Пустить комбинат быстрее — наш долг!.. Коллектив самоотверженно и героически принял высокие обязательства! Но нам мешают выполнить их... — Волынкин оторвал глаза от листа, держа палец на том месте, где кончил читать. — Монтажники, понимаешь ли это, мешают: участки малочисленные, а нам надо вести работы в три смены, как на ТЭЦ-два. — Он снова перевел глаза на лист. — Но строители приложат все силы! Страна получит целлюлозу и другие продукты: бумагу, картон и мешкотару...

Когда встала со своего места за столом Уторова (она делала содоклад), ее лицо было пропитано язвительной иронией.

— Не скоро мы еще получим мешкотару и прочую целлюлозу, Дмитрий Фадеевич, — сказала она, называя Волынкина, но глядя поочередно то на Шанина, который сидел за тем же столом, то на Чернакова, пристроившегося у окна. — Трест взял обязательство, значит, обязательство должен иметь каждый монтажник, каждый бетонщик, каждый маляр, штукатур и так далее, по всему списку профессий. И каждый должен знать: для пуска комбината мне нужно выполнять норму на столько-то. И раз в месяц, в декаду, в смену надо считать и говорить каждому: ты работал так-то, выполнил норму на столько-то. А позаботиться о том, чтобы так было, должна профсоюзная организация, постройком. Так вот, ничего подобного на Бумстрое нет. Ни обязательств у рабочих нет, ни подведения итогов нет. Нашумели на весь свет, а ничегошеньки-то и нет!

Ее язвительный рифмованный каламбур вызвал улыбку на лицах Нифанина и редактора городской газеты. Шанин ничем не выразил своего отношения к словам Уторовой. Секретарь парткома судостроительного завода Едемский, хмурый, до бровей заросший волосами блондин, взглянул на Волынкина с удивлением и нарисовал в маленьком блокнотике кружочек; нарисовал и затушевал его — таких кружочков в блокнотике было уже полстраницы.

— А дело-то ведь касается серьезного, целлюлозу ждет страна. Это большая, государственная политика! — сказала Уторова другим тоном. Каждое слово было теперь весомым, словно налитым свинцом. — Надо товарища Волынкина освободить как необеспечившего руководство профсоюзом в ответственный период строительства.

Уторова села. Едемский посмотрел на нее с выражением удивления на хмуром лице и нарисовал в блокнотике четырехугольник. У Шанина лицо осталось бесстрастным. Редактор тоже хмурился. Нифанин поводил седой головой, словно разминая шею.

— Кто будет выступать? — спросил Рашов. — Пожалуйста, Лев Георгиевич.

— Аграфена Денисовна права, у нас очень много недостатков. — Шанин говорил не торопясь. — Они есть и в организации строительства, и в организации соревнования. Но заслуги профсоюза огромны. Гигант химии близок к пуску — это результат соревнования. Обязательство мобилизует строителей и монтажников, люди работают слаженно, трест выполняет план...

— Простите, Лев Георгиевич, — перебил Рашов, голос его был корректен. — Члены бюро должны иметь объективную картину: с июньским планом Бумстрой не справился.

— Были трудности временного характера. В июле мы исправим положение, план семи месяцев будет выполнен, — сказал Шанин прежним спокойным тоном. — Освобождать Дмитрия Фадеевича нет оснований: он знает дело, понимает психологию рабочего человека. Предложение Аграфены Денисовны кажется мне чрезмерным.

После Шанина попросил слова Едемский.

— Я тоже не вижу необходимости снимать Волынкина, — сказал он, хмуря брови. — Не проворовался, не пропил своего честного имени, тянул лямку... Вдруг — пошел вон! Так нельзя, Валерий Изосимович.

Больше желающих выступать не было, Рашов заговорил сам.

— Лев Георгиевич утверждает, что люди на стройке работают слаженно. Факты говорят о другом. — Он развернул газету. — Вот опубликована рабкоровская заметка с Бумстроя, видели? Поразительные вещи творятся. Два ответственных работника — начальник участка Шумбуров и главный инженер Рамишвили — устроили чуть ли не скандал. Один подписывает наряды, а другой их не утверждает. За этой дрязгой наблюдают сотни людей. Я допускаю, в таком огромном коллективе могут быть неурядицы. Но как к ним относиться? История с нарядами не привлекла внимания Волынкина, а ведь речь идет о зарплате, о дисциплине, об уважении к рабочим! Волынкину следовало вытащить этого Шумбурова на постройком и пропесочить, чтоб на всю жизнь запомнилось. А Дмитрий Фадеевич не придал скандалу значения. Наш инструктор спросил у него, как он его расценивает. Вы знаете, что ответил председатель постройкома? «Дело не стоит выеденного яйца, и не надо делать из мухи слона». У Волынкина нет нужной для профсоюзного руководителя остроты зрения, партийной принципиальности, вот в чем корень зла! Я привел один небольшой факт, но отсутствие этих качеств дает о себе знать во всем. И эта беда у него не единственная. На стройке работает около десяти тысяч человек, большинство со средним и высшим образованием, а у Дмитрия Фадеевича даже низшее не закончено. Надо освободить, товарищи дорогие.

— Максим Горький тоже не кончал университетов, — сказал Едемский. — У нас предзавкома не инженер и даже не техник, ничего, работает...

— Горького давайте не будем трогать: не всякая аналогия ведет к истине. А ваш предзавкома заканчивает речной техникум, — ответил Рашов. — Дмитрий Фадеевич, вы хотите что-то сказать?

— Я, понимаешь ли это, не согласен! — Волынкин был желт, его глаза напряженно и зло целились в Рашова. — Я, понимаешь ли это, жаловаться буду!

Рашов объявил голосование. Четырьмя голосами против трех при двух воздержавшихся бюро горкома поручило парткому треста в месячный срок решить вопрос об освобождении Волынкина от должности председателя постройкома.

Глава двадцать вторая

Несколько дней после бюро Шанин был сам не свой. Он вспоминал ход бюро, каждую брошенную в адрес треста реплику, сочувствовал Волынкину. За его освобождение голосовало менее половины членов бюро! «Этак вопросы не решаются! — раздраженно думал Шанин. — Если Дмитрий Фадеевич обжалует решение, как он пообещал Рашову, оно наверняка будет отменено». Шанин припомнил историю с газетной заметкой, нажал кнопку, приказал секретарше вызвать к себе Шумбурова и Рамишвили, помолчав, добавил:

— Пусть явится и Голохвастов.

Шанин намерен был воздать всем троим по заслугам. Первые двое увековечили свои имена в газете, — он, Шанин, популярно растолкует им, как работать, чтобы впредь в газетах о них писали хорошо. И за Голохвастова пора взяться всерьез. Откладывать больше нельзя, может создаться впечатление, что управляющий спустил: докладная Белозерова лежит уже давно.

Шанина всегда раздражало, если на столе лежали бумажки; но сегодня утром он вытащил докладную из стола и положил перед собой. Она каждую секунду напоминала о том, что необходимо решить дело Голохвастова. Шанин принимал людей, проводил совещания, приказывал, наказывал, подстегивал, но какая-то часть его мозга была занята Голохвастовым, подобно тому, как глаза постоянно видели на столе докладную.

Может быть, все-таки перевести на другой участок? Нет, Белозеров прав, считая, что это не метод воспитания. Однако и понижение в должности до мастера, чего требует Белозеров, не пройдет. Он, Шанин, не позволит обойтись с Голохвастовым как с алкоголиком. Вася не пьяница; видимо, временная утечка бодрого духа, это с ним случается. В концлагере Вася сник первый, зато когда появилась надежда на побег, он показал, на что способен.

Шанин расхаживал по кабинету и видел мысленным взором ряды двухэтажных нар, изможденные лица военнопленных. Он слышал обессиленный шепот Голохвастова, соседа от стены, сержанта-сапера, здорового парня, превратившегося в скелет. «Загнемся, майор, как пить дать... Так, может, ускорить это дело, а? Камешек в охранника, и на тот свет!» Он, Шанин, в те месяцы сжался в стальную пружину и ждал случая бежать. Случая не представлялось: охрана в лагере была продумана с педантичной тщательностью, куда ни повернись, всюду на тебя смотрели автоматы. Охрана и капо считали его смирившимся и не били, не оставляли на ночь на морозе, как поступали со многими. В его голове созревал план восстания. Если охрану нельзя обмануть, значит, ее надо смять. Он уже представлял, как это будет: военнопленные забрасывают камнями посты на угловых деревянных башнях («Камешек в охранника». Люди бредят этим!), замыкают ток в колючей проволоке ограждения и перелезают, преодолевая его ряд за рядом. Пусть даже половина военнопленных погибнет, вторая половина вырвется, уйдет в леса, чтобы пробиваться к своим, драться с фашистами...

Он отдавал себе отчет, сколь трудно будет осуществить этот план: лагерь находился в Восточной Пруссии неподалеку от Кенигсберга. Тем не менее начал искать единомышленников. Занялся немецким языком — его знал второй сосед по нарам, высокий лысый поляк Янек Залевски. Васю Шанин в свой план не посвятил, считая, что сделать это никогда не поздно. Он присматривался к русским постарше, пытаясь угадать по осанке, по манерам, кто из них командир, политработник. К лету была создана организация. Однако поднять восстание не удалось: комендант узнал о заговоре. Большинство руководителей было казнено. Залевски повесили. Шанин остался жив, хотя его били и пытали; о его участии в заговоре знали всего трое.

Янек был повешен, но ему Шанин в немалой степени обязан успехом побега: на нарах, под соломенной трухой, он до раскрытия заговора нацарапал карту Восточной Пруссии. В молодости Янек работал по найму у юнкеров, знал города, дороги и считал, что если удастся вырваться из лагеря, то уходить надо лесами на юг, в Польшу. Шанин воспользовался советом Янека, когда они с Васей бежали. Их послали в группе военнопленных на работу в юнкерское поместье. Они чинили канавы осушительной сети на полях, таскали в подвалы ящики с фруктами. Тогда-то Вася и показал, какое в нем живет упорство. Он первый сказал: «Сейчас или никогда». Из имения, связав конвоира, они ушли в леса. Его, Шанина, немцы взяли снова, раненного в ногу, это было на польской границе, а Васе повезло — он ушел к польским партизанам, затем перебрался через линию фронта. И вот сейчас он, Шанин, должен выставить Голохвастова на осмеяние всей стройке? Этого не будет! У Шанина есть другой метод воспитания, проверенный, безотказный.

В назначенное время Голохвастов появился в кабинете с Шумбуровым и Рамишвили. Шанин показал промстроевцам на стулья у стены, Голохвастова кивком головы позвал к столу; не приглашая сесть, дал прочитать докладную.

— Что прикажете с вами делать?

Голохвастов молчал, на его породистом лице было написано недовольство, и Шанин понимал, чем оно вызвано: он предпочел бы вести разговор с глазу на глаз. Но именно этого не хотел Шанин. Он лишал Голохвастова возможности говорить с ним, управляющим, как с человеком, с которым они когда-то вместе так много пережили.

Голохвастов молчал, и тогда заговорил Шанин.

— Если небо дарует человеку жизнь, оно совершает благое дело, не так ли? — спросил Шанин; в его голосе слышались раскаты отдаленного грома. — Если судьба дарует жизнь дважды, — напомнил Шанин о побеге, гром грохотал совсем рядом, — то уж, наверное, не для того, чтобы ее обладатель был посмешищем! Так или не так?!!

И с последними словами гром разразился: от бешеного удара кулаком по столу подпрыгнул телефонный аппарат. Шанин громоздил одно на другое ругательства, задыхаясь от желания найти слова еще убийственнее и не находя их. Выплеснув гнев, он несколько секунд сидел молча, прижимая некрасивые короткие пальцы к прохладной поверхности стола, чтобы унять их дрожь. Затем взял докладную, сложил ее вдвое и разорвал.

Голохвастов попытался что-то сказать, Шанин оборвал его:

— Вы мне больше не нужны.

Он перевел глаза на Шумбурова и Рамишвили, словно съежившихся от тех ругательств, которые сыпались на Голохвастова. Шанин пригласил их пересесть за стол. Это могло означать, что с ними он намерен вести спокойный деловой разговор. Лица у Шумбурова и Рамишвили просветлели. Шанин усмехнулся, безлично бросил:

— Каждый увековечивает себя, как может.

Шумбуров и Рамишвили решили, что это относится к Голохвастову. На их лицах появились осторожные, нерешительные улыбки.

— Один поджигает Александрийскую библиотеку, другой веселится в рабочее время, третьи зарабатывают славу, как чеховский герой, — попал под лошадь, и о нем написали в газете, — тем же тоном проговорил Шанин. — Расскажите, что вы там натворили, — приказал он Рамишвили.

Теперь они поняли, что попали в ловушку, и опустили головы. У Шумбурова чуть побледнели кирпичные по цвету и прочности скулы.

— Начальник участка отказался утвердить наряды на выполненные работы, хотя там все было правильно... — начал Рамишвили.

Больше Шанин не дал сказать ему ни слова. Он знал историю с нарядами не хуже, чем сам Рамишвили: сначала газетчики, а затем Рашов на бюро историю эту обглодали и обсосали, сделав из нее выводы и прогнозы на сто лет вперед.

— Там все было правильно, — повторил Шанин вслед за Рамишвили. — И если так считает главный инженер участка, этот великий поборник справедливости, гениальный ум, равного которому нет в Сухом Бору и даже во всем Рочегодске, — заявил Шанин, накаляя голос, — то поразительно, как мог начальник участка, какой-то там начальник участка, который, ясное дело, и в подметки не годится своему главному инженеру, посметь не утвердить наряды!..

Шанин умолк, глядя на Рамишвили прищуренными глазами; в них были укор, упрек, насмешка, издевка. Шанин ждал, что скажет в ответ на его вызов этот мальчишка, скажет или промолчит? Шумбуров промолчал бы: бит не однажды, и знает, что доказывать управляющему — себе дороже. Нет, Рамишвили, однако, заговорил.

— У нас действует принцип оплаты по труду. Кто дал право лишать рабочего заработка?

— Я дал, — спокойно ответил Шанин. — Я дал начальнику участка фонд зарплаты и право его расходовать. Расходовать, но не перерасходовать, ясно? Потому что перерасходовать фонд зарплаты нельзя. Могу прочитать вам популярную лекцию на эту тему, надо?

— Не надо, — сказал Рамишвили.

— Для вас это азбучная истина, — констатировал Шанин. — Очень приятно. Вы знаете сами и можете растолковать кому угодно, что если заработная плата растет быстрее, чем производительность труда, то общество начинает проедать себя, оно будет беднеть, прекращается его прогресс. Так?

— Так, — сказал Рамишвили.

— Очень эрудированный товарищ, — вновь констатировал Шанин с удовольствием в голосе. — Так какого же... вы занимаетесь демагогией? — Шанинский голос вдруг загремел, заставляя бледнеть, ежиться, оседать на стульях Рамишвили и Шумбурова, словно бил Шанин не словами, а плетью, занося ее высоко над головами и со свистом опуская на головы. Шанин выбивал из Рамишвили самонадеянность, непочтение к старшим, выбивал, не выбирая выражений. Под конец кинул пряник: — Я сделал вас главным инженером участка, могу сделать главным инженером треста, все зависит от вас. — Сыграл на контрперспективе: — Но можно стать и мастером над беременными бабами у Крохина, это тоже в ваших руках. Все! Можете идти!

Шумбурову он не стал устраивать разноса, сказал корректным тоном:

— Начальник, на которого жалуются подчиненные в газету, в министерство, прокуратуру, в Верховный Совет, куда угодно, ни черта не стоит, ясно? Начальник, который позволяет, чтобы ему возражал мальчишка — главный инженер, стоит еще меньше. Наведите порядок в своем хозяйстве или его наведут другие, без вас.

Шумбуров был оскорблен, проплешинка на брови побелела.

— Я готов.

Шанин склонил голову к плечу, укоризненно качнул.

— Фридрих Иванович! Нам с вами за пятьдесят, и мы-то уж понимаем, что швыряться такими словами не стоит. Давайте не будем!

Выкричавшись, утихомирив бушевавшие в душе раздражение, Шанин несколько успокоился. Он принимал людей, решал десятки вопросов, давал десятки указаний, подписывал десятки бумаг, но этими заботами жила лишь половина его мозга, вторая половина анализировала возможные последствия решения бюро горкома о Волынкине. Если оно будет выполнено, на место Дмитрия Фадеевича придет новый человек, и кто знает, к чему это приведет. Хорошо, коль умный парень, способный прислушиваться к мнению более сведущих людей, а вдруг пришлют демагога вроде Рамишвили, этого защитника обиженных? Вместо того, чтобы заниматься делом, ему, Шанину, придется доказывать, что белое это белое.

Шанин вновь зашагал по кабинету. Ему вспомнился эпизод — это было спустя два или три месяца после его приезда в Сухой Бор. Трест выполнил план, выполнил чуть ли не впервые (в тресте тогда было меньше двух тысяч человек!). Шанин, Волынкин и еще несколько человек: Замковой, Корчемаха, — поехали на пленум райкома (не в город, а в район входил тогда трест). На переправе застряли (катеров у треста еще не было, ездили на «газике» и на лодке перебирались в райцентр). Волынкин сходил в лавку, принес водки, разлил в стаканы (попросил в избе у лодочника), произнес тост: «За то, чтобы всегда ездить в райком с выполненным планом. Уж очень скверно, когда критикуют!» Шанин стакан не взял: «Не пью, организм не принимает. А вы пейте, — призывал он всех, — не стесняйтесь!» Но все чувствовали себя неловко, он обидел их отказом. Волынкин заметил осуждающе: «Служба, значит, одна, а радости врозь». Он держал тогда себя на равных с управляющим, говорил, что думал, и вот так он понял Шанина. И все его так поняли. Шанин решил доказать, что они неправы, — ему нужно было доказать это. Он выпил, а потом корчился от боли в желудке и, обессиленный, уснул на траве и проспал начало пленума. Замковой и Корчемаха оставили его, а Волынкин ждал, пока проснется, опоздал вместе с ним, вместе с ним выслушал упрек Гронского, который был тогда первым секретарем райкома... После того случая прошло много времени, и работали они с Волынкиным душа в душу, и служба у них была одна, и радости и беды одни, никогда Волынкин не пошел против его воли, не учинил каверзы.

Шанин сел за стол, несколько секунд сидел неподвижно, потом набрал номер Чернакова.

— В конце месяца сдается новый дом. Меня одолевают очередники. Я бы попросил вас вместе с Дмитрием Фадеевичем прикинуть, кому из них дать квартиры.

— До того ли ему, Лев Георгиевич? — У Чернакова был удивленный, непонимающий голос. — Да и нам надо подумать, куда его пристроить.

— Он ведь собирается жаловаться, кажется? Успеем с пристройством, все еще может быть, Илья Петрович. У вас в запасе месяц, спешить некуда. Пожалуйста, посмотрите список с Дмитрием Фадеевичем.

Шанин положил трубку. Он знал, что Чернаков расскажет о его звонке Волынкину. Волынкин поймет, что это значит...

Глава двадцать третья

У Волынкина после бюро было такое состояние, словно его хотели лишить жизни. Являясь на работу, он говорил секретарше, что принимать никого не будет, и уединялся в кабинете, равном по размеру шанинскому, только стены были не вишневые, а под молодую светлую сосну. Часами сидел, навалившись на стол. В стекле на столе желтело отражение: глаза ввалились, сошли с желваков румяные овалы, седина с удлиненных висков продвинулась за уши...

Волынкин решал, что делать, как жить дальше. Он был убежден, что с ним обошлись несправедливо. Надо было жаловаться, но у него в груди холодело от мысли, что он должен против кого-то идти. Никогда в жизни всерьез Волынкин никому не перечил, а если все же появлялось в отношениях с кем-то непрошенное противоречие, то оно само собой как-то улаживалось. «Может, и сейчас не стоит лезть на рожон?» — думал он.

Потом к нему прорвался Крохин. У него начинался отпуск, и он не мог ждать: нужна была путевка.

— Звоню три дня — не соединяют! Пришел — не пускают! Ты что это прячешься? — кричал он, но маленькие глазки, глубоко запрятанные под плоским лысым черепом, охваченным полувенцом курчавых рыжеватых волос, улыбались.

Крохин был членом постройкома и держался с председателем запросто. Волынкин понял, что Крохин еще не знает о беде, и вдруг посвятил его в свои мысли и колебания — так хотелось кому-то излиться, высказать обиду.

— Это что ж получается? — язвительно сказал Крохин, выслушав Волынкина. — Диплом есть, значит, все ладно, диплома нет — катись колбаской? Я тоже без диплома, и мне укладывать чемодан? Что-то Рашов перегибает. Пиши, Митя, жалобу, тут и раздумывать нечего!

— А может, подождать, посмотреть, понимаешь ли это, какую работу предложат? Хорошую ежели, так не рыпаться.

— Что говоришь, Митюха? Тебя вся область знает! Дерись! Тому, кто дерется, цена-то больше! — Глазки Крохина зло сверкали. — Сними меня с работы — не представляю, как бы и домой явился да бабе с сыновьями сказал. Подумать страшно!

Он ударил Волынкина в самое больное место. В Сухом Бору знали, что жена предпостройкома намного моложе его, красавица, всегда на виду и что Дмитрий Фадеевич побаивается, как бы ее кто не увел.

Ответить на реплику Волынкин не успел, зазвонил телефон.

— Сейчас, Илья Петрович, — сказал он в трубку и начал копаться в бумагах, в беспорядке лежавших по всему столу. — Приглашают в партком, понимаешь ли это, со списком на заселение нового дома. Только мне сейчас и делов, что списки утрясать!.. Я сбегаю, а ты посиди, я ненадолго.

Вернулся Волынкин повеселевший: глаза словно выбрались из ям поближе к переносью. Бумаги он не положил, а хлопнул обеими руками на стол.

— Дело решенное, понимаешь ли это, пишу жалобу! Сам Шанин не велел спешить. Илье Петровичу сказал, что все, дескать, может перемениться. — Он вынул чистый лист бумаги, взял из массивного бронзового прибора перо. — Сочинять будем вместе. Свой ум хорошо, а ежели есть ум и у друга, то еще надежней.

Когда жалоба была написана, Крохин посоветовал:

— Жене покажи, пусть подшлифует, писатели мы с тобой аховые. Увидят запятую не там, где надо, сразу вывод, грамотеха не та,правильно освободили... И начинай готовиться к комиссии — проверять ведь будут жалобу твою, знаешь законы. Поговори с членами парткома, постройкома: обидели, мол, незаслуженно...

Вечером за Волынкиным по обыкновению подошла машина. Постройком своего транспорта не имел, и Шанин установил, чтобы Волынкина увозил домой и привозил на работу первый заместитель управляющего Друкер. Полный барственный Друкер сидел рядом с шофером молча. Он уже знал о решении бюро и чувствовал себя неловко: утешать? как тут можно утешить? — поэтому сделал вид, что понятия ни о чем не имеет, едет и думает о делах. Волынкин тоже сделал вид отрешенной задумчивости.

Он думал о том, что должен показать письмо Дине, но все в нем противилось этому. Он не мог представить себе, что скажет жене, как будет смотреть ей в глаза. Дмитрий Фадеевич придерживался правила держать жену подальше от своих забот, тем более забот черных. Так сложилось еще в те времена, когда он, сорокалетний мужчина, овдовев, женился на восемнадцатилетней девушке. Она смотрела на него снизу вверх, таким значительным человеком он ей казался, и он поддерживал это представление о себе — для нее у него всегда все шло лучшим образом. С годами многое изменилось. Дмитрий Фадеевич стал в чем-то чувствовать превосходство Дины — в чем именно, он не смог бы сказать, — это еще более побуждало его держать жену подальше от своих горестей. И вот сейчас ему предстояло сказать Дине, что он терпит крах; эта мысль была невыносимой.

Волынкин вошел во двор, он жил в собственном доме, большом, обшитом досками, три окна весело смотрели на реку. Из-под крыльца, загремев цепью, выбрался пес, приветственно гавкнул хозяину. Дверь была на замке, Дина еще не пришла с работы; это обрадовало Волынкина. Он взял под тряпичным ковриком на крыльце ключ, медный, массивный, переступил выскобленный добела порог.

Волынкин переоделся по-домашнему, натаскал дров и затопил печь в гостиной (Дина любила, чтобы в доме было тепло) и плиту на кухне; начистил картошки, вытащил из холодильника мясо и отбил котлеты.

Дины все не было, Дмитрий Фадеевич съел котлету и вышел на крыльцо покормить собаку. Возле дома через дорогу у крыльца стоял пожилой человек в валенках. Он помахал Волынкину рукой. Дмитрий Фадеевич поздоровался и подумал, что можно показать жалобу соседу; он учитель и приходится дальним родственником, так что болтать направо и налево не станет. А Дине пока лучше ничего не говорить.

— Я, понимаешь ли это, голову ломаю, с кем посоветоваться, — сказал он, пожимая соседу руку. — А чего ломать, лучше тебя никто не посоветует! Лишних ушей у тебя дома нет?

Он показал соседу жалобу, тот, прочитав, ошеломленно посмотрел на Волынкина.

— Вот так-то оно, — жалобно сказал Волынкин. — Но мы еще посмотрим! — добавил он бодро и попросил: — Ты, милок, получше посмотри, как там с запятыми-то, все ли правильно?

Переписав еще раз жалобу, Дмитрий Фадеевич сходил на почту и отправил ее. Положив квитанцию в карман, он пробормотал: «Рубикон, понимаешь ли это, перейден». До последней минуты Дмитрий Фадеевич в глубине души продолжал сомневаться, надо ли жаловаться. Теперь он почувствовал какое-то тревожное облегчение.

Когда он вернулся, Дины все еще не было. Не отпирая двери, Дмитрий Фадеевич пошел к тетке за сыном; он надеялся, что, может быть, встретится там с женой. Но тетка спросила:

— Все на тебе ездит, сама-то где?

Он сразу сник. Тетка, заметив это, поддела:

— Смотри, Митя, молода жена — слаще красна вина... Доносишься с нею!

Дмитрий Фадеевич подхватил на руки сына и молча вышел.

— Куда она ушла? — спросил Вова. Взгляд его больших светло-коричневых — Дининых — глаз был настойчив.

— Я бы сам хотел это знать, — грустно признался Дмитрий Фадеевич, целуя сына в худенькую щечку.

Вова почувствовал его настроение, сказал:

— Она скоро придет, не плачь. — Он сказал эти слова таким же тоном, каким сотни раз говорил их, успокаивая сына, отец.

— Хорошо, понимаешь ли это, не буду, — пообещал Дмитрий Фадеевич и снова поцеловал Вову.

Он уложил сына спать, разобрал свою постель, но не лег, а сел в кресло возле окна, погасив свет. Он сидел и ждал, и для него не имело в эту минуту значения ни возможное смещение с должности, ни жалоба, которая могла сохранить ее за ним. Он сидел и ждал, все в нем было напряжено, вот сию минуту лопнет что-то в душе и вырвется наружу криком... Дмитрий Фадеевич услышал вдали торопливый стук каблуков: это шла Дина, он за квартал узнавал ее. Дмитрий Фадеевич лег в постель и сделал вид, что спит.

В конце дня Дину вызвал к себе редактор. Она предположила, что он даст ей очередное задание, но причина была другая. Иван Варфоломеевич сказал, что ему звонили из обкома, из сектора печати, и подробно расспросили о ней, Дине Волынкиной, — сколько лет, состоит ли в партии, какое образование... Похвалили ее сухоборские материалы — добротно сработаны!

— Заметили тебя, Дина, приятно, — говорил редактор, поглядывая на нее сквозь очки; настроение у него было размягченное, и обращался он к Дине на «ты», чего не делал с тех пор, как назначил заведовать отделом. — Так и должно быть: нам, старикам, сходить со сцены, вам, молодым, расцветать. Спросили мое мнение о тебе, я говорю: талант! Лучший, можно сказать, кадр в редакции!..

— Ой, что вы, Иван Варфоломеевич, — запротестовала Дина; ей было радостно услышанное, и в то же время она испытывала неловкость от столь откровенной похвалы редактора, обычно не очень щедрого на доброе слово. — Куда мне до лучшего! Фельетоны пробовала писать — не получается. Пишу медленно, вон Энтин за день репортаж выдает, а я?

— И не надо тебе делать из себя Энтина с суточной оперативностью, — возразил редактор. — Фельетон Энтина надо прочитать до середины, чтобы появился интерес: а что там дальше? А вот когда я читаю твою статью, то мне уже с первого абзаца хочется узнать, куда ты поведешь и какой вывод сделаешь. Я слежу за ходом твоих рассуждений. Захватывающих ситуаций нет, а читать все равно интересно. Вот это и есть талант, по-моему. Не удаются фельетоны и очерки? Не беда! Каждому, как говорится, свое. Хорошая статья или репортаж стоит фельетона. Смотри, мы напечатали твой репортаж о бетонировании в котельном цехе, потом дали беседу за «круглым столом» с монтажниками, и что же? В редакцию посыпались письма от судостроителей, лесокатов, даже от колхозников, все спрашивают: как идут дела на ТЭЦ сейчас? Читателей беспокоит судьба электростанции, и посеяла в их душах беспокойство ты, Дина, автор материалов. Не каждому журналисту это удается! — Иван Варфоломеевич надолго замолчал, чуть исподлобья глядя на Дину, закончил неожиданно: — Попросил я обком, чтобы послали тебя в высшую партийную школу. Это перспектива дальняя, а ближайшая — поедешь на стажировку в областную газету.

Дина была взволнована и растеряна. Она, в общем-то, привыкла к доброму отношению редактора. Когда-то Иван Варфоломеевич заставил ее пойти в вечернюю школу, после десятилетки назначил корректором, потом литсотрудником, завотделом.

Придя в отдел, Дина сняла новые лаковые туфли, обула старенькие, для дождливой улицы, надела плащ, набросила на голову косынку. Можно было уходить, но Дина медлила; она стояла посреди комнаты и искоса поглядывала на телефонный аппарат.

На днях звонил Белозеров. Поздоровавшись, он сказал, что просьб у него никаких нет, просто захотелось еще раз сказать спасибо: Бекасова будто подменили, так его прижали Рашов с Чернаковым.

«Вы не сердитесь за записку? — спросил он, закончив рассказ о Бекасове. — Всплеск настроения, сам от себя не ожидал. Не сердитесь, пожалуйста, ладно?»

«Ладно, не буду, — пообещала она, сдерживая смех. — Больше не всплескивайтесь!»

«Никогда в жизни! — весело заверил он и спросил: — Когда вы дежурите?»

«Не скоро. А что?» — Дина позволила себе поболтать; никто не обращал на нее внимания, Энтин что-то рассказывал Ивковичу.

«Я выучил наизусть номер, который мы с вами вычитывали. По-моему, это лучший номер в истории газетного дела, — сказал он. — Мне хотелось бы выучить еще один, вычитанный так же тщательно».

«Из этого ничего не выйдет, — отказала Дина, посмеиваясь. — Разве что снова появится угроза срыва пуска ТЭЦ».

«Немедленно останавливаю все работы!»

«Если так, мне придется ехать критиковать уже вас... — предупредила она шутливо и вдруг услышала тишину; Энтин и Ивкович смотрели на нее, прислушиваясь к каждому слову. — Так что не советую, — закончила Дина холодно и серьезно. — До свидания».

Она положила трубку и как ни в чем не бывало сказала Энтину: «Так чем там у вас закончилось? Мне не дали дослушать, а любопытно!..»

Сейчас телефон молчал, и было странно ожидать, что он зазвонит ни с того ни с сего. Дина положила лаковые туфли в нижний ящик стола и вытащила записку, хранившуюся под стопой черновиков. «Я не встречал женщины прекраснее вас», — было напечатано в ней.

Положив записку на старое место, Дина отошла от стола и прислонилась плечом к косяку у окна. Она поняла вдруг, почему не уходит из редакции: ей не хочется домой. Не хочется и можно не идти: Вова у тети, а Дмитрию почему-то не до нее, Дины. У него все эти дни скверное настроение, по обыкновению он прячет неприятности и в дом допоздна не заходит. Распилил завезенные с весны бревна, наколол дров, подправил штакетник; ищет занятие от Дины подальше.

Стоял вечер, тучи ушли, из-за пятиэтажного дома выбралась яркая луна. Дина видела через окно пустынную улицу и угол старого парка. Это был парк ее коротенькой юности. Сейчас молодежь отдыхает в новом парке, у Дома культуры железнодорожников, а сюда заходят лишь пенсионеры. Сколько вечеров проведено здесь! Днем Дина носила из редакции в типографию и обратно оригиналы, гранки и газетные полосы, а вечерами пропадала на танцах, пока Иван Варфоломеевич не заставил учиться. Потом вышла замуж и совсем забыла думать о парке; лишь сейчас вспомнила. За спиной звякнул телефон, Дина вздрогнула. «Белозеров», — предположила она.

Это был он.

— Вы можете уйти сейчас из редакции? — спросил Белозеров, и Дина почувствовала в его голосе дрожь. — Я жду вас в парке на главной аллее, это рядом.

— Что-нибудь случилось? — спросила Дина.

— Да. Я вас жду, — повторил он.

«Что у него могло случиться? — думала Дина, быстро, почти бегом спускаясь по лестнице. — Опять с монтажниками? Но об этом он мог сказать по телефону...»

Она перебежала дорогу, вошла через узкую боковую калитку в тополиную темноту парка и торопливо двинулась вперед. Выйдя на центральную аллею, она взглянула направо — там никого не было, — повернула голову налево и увидела Белозерова. Он стоял в нескольких шагах.

Они пошли по аллее. Навстречу им, прогуливаясь, двигалась пара. Он был невысок и узкоплеч, Дине показалось, что это Ивкович. Только встречи с ним и не хватало! Белозеров заметил ее беспокойство, свернул в боковую аллею. Она вывела их на детскую площадку. По окружности стояли скамьи и не было ни души.

Белозеров сел, и Дина села рядом с ним. Из-за кустов вывернулись двое подростков, один черкнул лучом фонарика по лицам. Белозеров мгновенным движением прикрыл лицо Дины рукой. Подростки, захохотав, убежали. Белозеров опустил руку, пробормотал:

— Дурачок.

Она ждала, когда он заговорит о своем деле.

— Я шел по улице и увидел вас у окна, — сказал Белозеров. — Позвонил из парка...

— Вы могли бы рассказать по телефону, что случилось, — проговорила Дина срывающимся голосом.

— Это нельзя сказать по телефону. — Белозеров не замечал ее состояния. Он взял ее безжизненную руку и поцеловал. Долго молчал, потом проговорил негромко и четко: — Дина. Ди-на...

— Что? — прошептала она.

— Ничего. Давай удерем отсюда, — сказал он, поднимаясь. — В конце парка есть тропа к реке. Пусть эта встреча не обернется тебе горем. Слушайся меня, пожалуйста.

— Хорошо, — покорно отозвалась Дина, вставая со скамьи. — Буду слушаться.

Они уединились на заброшенной вышке.

— Здесь тебя никто не увидит, — сказал Белозеров Дине. — Здесь очень хорошо, — поспешно добавил он, словно извиняясь за то, что привел ее сюда. — Правда ведь?

Белозеров показал рукой в сторону лугов на той стороне реки и желтых неясных огней за лугами.

Дина не ответила. Она стояла у боковой стойки вышки, прямая и неподвижная, и, наклонив голову, смотрела вниз, на призрачные лунные переливы на речной стремнине.

Молчание показалось Белозерову бесконечным. «Почему она молчит? — спросил он себя в смятении и предположил: — Наверное, я ей неинтересен... Она согласилась прийти сюда, а теперь жалеет. Сейчас она скажет, что должна уйти», — решил он. Он стоял и обреченно ждал, когда она это скажет.

Дина вздохнула — тайно, словно прячась, — и, подняв голову, взглянула на него. В ее глазах был испуг, и нерешительность, и ожидание. Белозерова будто подтолкнул кто-то — он сделал шаг вперед и обнял Дину. Он целовал ее, а она прятала от его губ лицо и шептала: «Не надо! Не надо!»

Потом ей удалось высвободиться. Луна зашла за облако, и Белозеров не мог видеть лица Дины. Он решил, что она оскорбилась, и спросил:

— Ты обиделась?

— Нет, — ответила Дина. Затем добавила: — Но лучше не надо этого.

— Ты любишь мужа? — Он протолкнул комок в горле.

Дина ответила непонятно:

— Он — муж. — И спросила сама: — А вы свою жену любите?

— Нет, — ответил Белозеров. И повторил: — Нет, конечно.

Глава двадцать четвертая

Начальник главного управления строительства Тунгусов был вызван к Рудалеву в тот же день, когда приехал из Усть-Полья. Пожав руку, Рудалев пригласил его сесть возле журнального столика. Это означало, что разговор предстоит длинный и серьезный; Тунгусов давно изучил привычки первого секретаря обкома. Выдвинув энергичным рывком кресло из угла, Тунгусов сел.

Рудалев хотел знать, можно ли ожидать в Усть-Полье перемен к лучшему. Тунгусов обрисовал положение на стройке: все поры пронизывает неорганизованность, во всех звеньях разболтанность, хаос! Нет хозяина! Усть-Полью нужен Шанин! Он имел в виду не конкретно управляющего Бумстроем Шанина, а сильного, волевого руководителя, который взял бы в руки молодой, еще не слаженный строительный организм и заставил его работать в полную силу.

— Да где его взять-то, второго Шанина?!

Рудалев кивнул, соглашаясь с тем, что Шанин руководитель немалых достоинств. Однако утверждение Тунгусова о единственности Шанина вызвало у секретаря обкома возражение: «Это вы напрасно!» Рудалев советовал Тунгусову поехать в Сухой Бор, присмотреться к главному инженеру, руководителям ведущих объектов: возможно, среди них встретится работник, способный поднять Усть-Полье.

Одновременно Рудалев просил Тунгусова выяснить, насколько реальна возможность досрочного пуска Сухоборского комбината. Рашов считает, что надежд никаких нет.

У Тунгусова было позарез дел в главке — полторы недели отсутствовал! — но отклонить просьбу первого секретаря обкома он не мог. «Хорошо, Степан Петрович, завтра я вылечу в Сухой Бор и через три дня сообщу вам свое мнение». Он положил напружинившиеся руки на подлокотники кресла, спрашивая взглядом, закончен ли разговор. Рудалев остановил его:

— Еще одно. В конце года в Москве должно состояться Всесоюзное совещание строителей. Нет ли резона раньше провести свое, областное совещание?

Рудалев поручил Тунгусову вместе с заведующим отделом строительства обкома Бабановым подумать, как его организовать.

— Хорошо! — отчеканил Тунгусов и, встав, толчком поставил кресло на место.

По объектам сухоборской стройки начальника главка сопровождал Трескин.

— Не вы со мной, а я с вами, — сказал ему Тунгусов.

У Тунгусова был расчет: не зная, кто он такой, люди будут заниматься делом, решать с Трескиным свои проблемы. А это как раз то, что ему требовалось. Тунгусов хотел знать, что из себя представляет Трескин, насколько он авторитетен и требователен. Начальнику главка было известно, что главный инженер треста раньше работал начальником производственно-технического отдела. Из его канцелярской карьеры отнюдь не следовало, что он подготовлен к руководству огромным строительством, но чем черт не шутит, когда бог спит!..

Тунгусова ждало разочарование.

На Биржестрое прорабы доложили Трескину о браке; барабаны в окорочных ваннах не ложились на подшипники, были смещены по оси подушки фундаментов. Трескин потребовал рабочие чертежи; забыв о Тунгусове, минут десять орудовал логарифмической линейкой, просветлел: есть выход из положения! Сказал прорабам, что им следует сделать, и заявил начальнику главка: «Можно ехать на другие объекты». И все. Тунгусов представил себе, какой разнос устроил бы бракоделам Шанин. А он, Тунгусов, и разносом не ограничился бы, создал бы комиссию, издал приказ, вкатал по выговору, сделал денежный начет. Трескин же нашел выход из положения и рад!

Когда объехали основные объекты, он спросил Трескина, можно ли, по его мнению, пустить комбинат досрочно?

— Теоретически — да, — ответил Трескин, смущаясь под испытывающим» взглядом угольно-черных тунгусовских глаз. — Конечно, это очень сложно... Пока трудно сказать наверняка.

В его голосе отсутствовала твердость, и Тунгусов решил, что Трескин — нерешительный, бесхарактерный человек.

— А практически?

— Не берусь что-либо утверждать, — ответил Трескин, стараясь не смотреть на начальника главка. — Лучше спросить у управляющего.

— Главному инженеру надобно иметь и свое мнение! — отрезал Тунгусов.

Трескин пожал плечами, отмолчался. Это окончательно убило у Тунгусова к нему интерес: если имеет мнение, да боится высказать — грош цена; а не имеет — и на грош не потянет.

На рыбалку выбрались рано. Небо было серое, не понять — то ли затянули его светлые облака в вышине, то ли до сих пор не рассеялись еще сумерки долгой белой ночи.

Голубой полуглиссер, задрав нос, рассекал стеклянную поверхность реки, оставляя за кормой расходящиеся к берегам полосы. Поднявшись вверх по течению километров на десять, катер резко сбавил ход и свернул в неширокую протоку с заросшими ивняком высокими берегами. Крохин встал на переднем сиденье, держась за выпуклое ветровое стекло. Он еще вчера по поручению Шанина облюбовал место для рыбалки и сейчас боялся проскочить мимо. Место было отличное: ивняк на левой стороне отступал, между водой и крутым береговым откосом лежала полоса земли, поросшей осокой.

— Прибыли! — сказал Крохин, обращаясь к Тунгусову. — Есть бредешок, есть сетка, спиннинг, удочки. Как предпочитаете? Лучше всего, конечно, бредешком. По-над берегом неглубоко, ежели пройтись, то вот она и уха! — Его маленькие глазки, лысина, лицо сияли желанием угодить начальнику главка.

— Не суетись, — недовольно поморщился Тунгусов. — Ухой займись сам, а нам с Шаниным дай по удочке.

— Будет сделано, Лука Кондратьевич! — отчеканил Крохин, делая вид, будто не заметил недовольства Тунгусова. — Поднимитесь на бережок, красота тут какая! Мы с мотористом в момент все приготовим!..

Тунгусов и Шанин, хватаясь руками за траву, выбрались по крутому откосу к ивняку, продрались сквозь заросли. Вид, открывшийся их глазам, был великолепен. На запад уходила светло-зеленая луговая равнина, там и сям на ней ютились приземистые изумрудные рощицы; по правую руку вдали тянулась полоса леса, она была цвета густо разведенной синьки, а по левую, за рекой, смутно желтел в белесой утренней дымке размытый вешними водами высокий глинистый берег Рочегды.

— Часто выбираешься? — спросил Тунгусов, покосившись на Шанина. Он имел в виду рыбалку, природу, красу раннего утра — все то, ради чего они находились на лугу.

— Редко, — коротко ответил Шанин.

Этих слов было достаточно, чтобы они поняли: в их отношении к подобным вещам ничего не изменилось. Тунгусов не понимал людей, которые могли обходиться без рыбалки и охоты, а Шанину всегда было жаль попусту тратить время, в дни отдыха он любил читать.

— Лука Кондратьевич, Лев Георгиевич, все готово! — подал голос Крохин. — Пожалуйте сюда! И удочки, и спиннинги оборудованы!

Когда они вернулись на берег протоки, Крохин, находившийся на полуглиссере, оттолкнулся веслом, сказал:

— А мы отойдем, чтобы не пугать вам рыбу, и поставим сеточку и бредешок. Уха будет знатная, не сумлевайтесь!

Удочки лежали на траве с размотанными лесками, с наживкой на крючках — осталось забросить и ждать клева.

— Где добыл этого холуя? — берясь за удочку, поинтересовался Тунгусов, не выражая, впрочем, недовольства тем, что Крохин так расстарался.

— Сам добылся, — усмехнулся Шанин. — Не будь Крохина, я бы потчевал тебя одной строительной информацией.

— А уж это извини-подвинься! — отрезал Тунгусов. — Я без помощников отработаю тебе такие снасти, что закачаешься! Крохин, Свичевский, еще кто? — язвительно спросил он. — Любишь угодников, смотрю я!

— Клюет, — спокойно сказал Шанин, указывая взглядом на поплавок тунгусовской удочки, от которого по воде пошли мелкие круги.

Тунгусов замер. Дождавшись, когда поплавок ушел под воду, рывком дернул удочку, она прогнулась упругой дугой. Тунгусов ахнул и начал медленно вываживать рыбу, а Шанин схватил сачок.

— Щука, Лева! — В приглушенном голосе Тунгусова звучал мальчишеский восторг.

Вытащить ее ему, однако, не удалось. У самого берега щука стальной лентой взметнулась над водой, сверкнув чешуей, ударила хвостом по воде и рванулась на глубину. Растерявшийся Тунгусов не успел отпустить удочку, леса натянулась, как струна, и лопнула.

— Сте-е-ерва! — застонал Тунгусов, бессильно опуская удилище, но тут же с воодушевлением выкрикнул: — Как-кая она! С метр, не меньше! Видел? Ну, следующая не уйдет! — пригрозил он и взялся за другую удочку.

Вторую щуку он и в самом деле вытащил, но была она гораздо меньше первой. А потом пошла мелочь: подлещики, караси, язики. Шанин, как и Тунгусов, стоял в воде, ему рыбалка не доставляла никакого удовольствия. Он пытался угадать, зачем приехал начальник главка. Вчера Тунгусов целый день пробыл на объектах, вечером листал личные дела начальников участков. Дойдя до дела Свичевского, уколол: «Долго будешь держать этого дурака?» Утром чуть свет отправился на рыбалку. Не за этим же он приехал? Скоро ли он заговорит о своей настоящей цели? Приезд Тунгусова растревожил Шанина, как-то так случалось, что Тунгусов оказывался причастным к тем событиям, которые особенно круто ломали жизнь Шанина — не к тому ли и сейчас идет?

В институте Тунгусов ухаживал за Анной. До смешного случая с ботинками у него было несколько свиданий с Аней. Но на том у них все и кончилось.

После института Тунгусов получил назначение в Наркомат обороны. Встретились они, Тунгусов и Шанин, уже во время войны.

Это было на строительстве моста через Рочегду. Тунгусов возглавлял комиссию, которая расследовала причины гибели людей во время ледохода. Шанину казалось безумием идти на риск. Начальник строительства Синев шел. Если бы он остановил работы, строительство задержалось бы месяца на три. Тем не менее Шанин за три дня до ледохода, хотя и был отстранен от обязанностей главного инженера, предложил Синеву эвакуировать хозяйство на высокий берег, к барачному поселку. «Бетонирование подводной части должно быть закончено до ледохода, — ответил Синев, — фермы смонтируем по высокой воде. Не мешайте мне, Шанин».

К тому времени, когда начались первые подвижки льда, «быки» были подняты на высоту, которой достигает вода в годы среднего паводка. Но Синев считал, что паводок будет максимальным, и работы не прекращались.

Начался ледоход. Синева не было, он уехал в речной порт, там ремонтировались плавучие краны. За Синева оставался Свичевский, прораб левого берега. Когда лед тронулся, Свичевский растерялся, скомандовал всем выбраться на берег, это было ошибкой. Тем, кто находился на «быках», надо было оставаться на местах и туда же надо было поднять возчиков бетона. Погибли бы лошади, и только. Но люди, услышав команду Свичевского, бросились на лед; многим добраться до берега не удалось...

Синев все взял на себя. Перед отъездом в Москву он восстановил в правах Шанина. До сих пор Шанин не понимает, что им руководило; Синев отстранил его от обязанностей на три дня, на те самые три дня, когда «челнок» каждую секунду мог пойти под воду. Может быть, Синев боялся, что Шанин вопреки его приказу остановит бетонирование? Или было что-то другое? На вокзале, провожая Синева, Шанин хотел спросить его об этом, но не спросил: показалось неуместным задавать вопросы человеку, которого, возможно, ждал трибунал.

Синев был спокоен; на худом выскобленном лице застыло задумчивое, рассеянное выражение, которое Шанин знал по институту: Синев, углубленный в себя, немного не от мира сего, занятый какими-то своими мыслями. Казалось, его не интересовало, что будет с ним в Москве, он ни разу не вспомнил о трагедии на Рочегде. Но так только казалось. После долгого молчания он произнес: «Главное — поезда с углем пойдут в срок, все остальное не имеет значения». Слова предназначались не для собеседника; словно спохватившись, Синев заговорил о другом. Шанин понял, что Синев судит себя.

Спустя несколько недель эту же мысль почти дословно повторил инженер-подполковник Тунгусов. Он вывернул наизнанку и Синева, и Шанина, и Свичевского, вынес свой приговор: всех можно отправить в штрафной батальон: Синева — за то, что не прекратил бетонирование до начала ледохода; Шанина — за то, что позволил в такой момент отстранить себя от работы; Свичевского — за то, что дурак. «Но Синева простят, — добавил Тунгусов, — потому что он все-таки построил мост, значит, Москва получит уголь и начнет клепать больше пушек, чем сейчас, — это главное. А если простят Синева, не судить же прораба!»

Тунгусов оказался прав: Синева не судили, он остался в Москве, в главном управлении инженерных войск. Шанин узнал об этом, когда вернулся из Словакии в последние месяцы войны. Тогда же он узнал о том, что Анна вышла замуж за Синева. И тогда же инженер-полковник Тунгусов в ответ на яростную просьбу Шанина отправить его на фронт спокойно сказал: «Погеройствовал, и хватит. Будешь строить завод — установка свыше!»

Над ивняком поднялось солнце, огромное, раскаленное, как кузнечная поковка. Клев прекратился, лишь пупыри продолжали тревожить поплавки, вызывая сонную рябь на воде.

Стало тепло. Тунгусов сбросил ватную телогрейку, сел на нее, с наслаждением вытянув на траве ноги, сказал:

— Пока твой Крохин возится с ухой, поговорим. Не возражаешь?

— Не возражаю, — отозвался Шанин, присаживаясь рядом. — О чем будем говорить?

— Например, о том, что твое обязательство пустить комбинат — милый треп.

Высказав свое мнение, Тунгусов замолчал, ожидая, что ответит Шанин. Шанин ничего не ответил, спросил:

— Еще о чем?

— Еще о том, что я должен доложить об этом Рудалеву и мало тебе не будет, понял?

— Понял, — невозмутимо подтвердил Шанин. — Вся программа?

— Пока вся. — Тунгусов снял резиновые сапоги и, развернувшись на телогрейке, опустил босые ноги в воду; по его полному моложавому лицу разлилось блаженство. — Очень это тебе было нужно?

— Очень, — подтвердил Шанин.

— Одно удовольствие — поговорить с тобой, Левушка, — констатировал Тунгусов. — Могу избавить от неприятностей, переходи в Усть-Полье, — предложил он.

— Спасибо, — сказал Шанин. — Я и в Сухом Бору поработаю.

— Смотри, — разочарованно и одновременно предупреждающе проговорил Тунгусов. — Почет-то какой! Усть-Полье не твоему комбинату чета. И все неприятности по боку! Даем новое назначение, и просчет с обязательством превращается в неприятное воспоминание о вчерашнем дне в биографии выдающегося строителя Шанина.

— Обком может не пойти на перевод, — усомнился Шанин.

— Это моя забота! — отрезал Тунгусов. — Ты понятия не имеешь, что такое Усть-Полье. Ну?

Шанин наблюдал за поплавком; с насадкой, должно быть, играла крупная рыба, хитрая и осторожная. Поплавок ходил из стороны в сторону, так ни разу и не встав дыбом: рыба, наверное, обгладывала червяка, не беря крючок.

Шанин имел понятие, что такое нефтехимический комбинат в Усть-Полье, — объем капиталовложений в четыре раза больше, чем в Сухом Бору. Но в Усть-Полье лишь создается подсобная база, строительство наверняка растянется на десяток лет, а в Сухом Бору уже не за горами готовая продукция. Шанин увидел мысленным взором дымящиеся трубы электростанций, окутанные клубами пара трубопроводы, суету тепловозов на подъездных путях, грохот транспортеров на эстакадах, полет собранной в пакеты древесины между кабель-кранами. В Сухой Бор его послали за год до пуска домостроительного комбината, который он строил, а на тот комбинат перевели с незаконченного гидролизного завода. Он, Шанин, создает, затрачивая миллиарды единиц нервной энергии, но за всю жизнь ни разу не мог сказать себе: это мое создание, плод моего ума и моей воли. Полной радости творца он еще ни разу не испытал, неужели и сейчас должен лишить себя этой возможности? Стало быть, цель Тунгусова — сосватать его, Шанина, на Усть-Полье. Даже невыполнением обязательств припугнул! Решает все план. Дашь план — значит стоящий работник; за план прощают любые просчеты. Пусть докладывает Тунгусов Рудалеву. Потреплют ему, Шанину, нервы, ну и что? Мало ему их трепали!

— Могу отдать на Усть-Полье Трескина, — предложил он. — Умница, дело знает.

— Мне нужен организатор, а не теоретик-канцелярист! — отрезал Тунгусов. — Трескина, достроите комбинат, заберу к себе начальником производственного отдела. Так что, не идешь? — в упор глядя на Шанина, спросил он.

— Нет, — сказал Шанин.

— Не пожалел бы.

Шанин пожал плечами: все в руце божией. Но в уголках его губ проступили жесткие упрямые линии, и Тунгусов подумал, что он настроен совсем не так фаталистично, как хочет показать. Тунгусов достаточно хорошо изучил натуру Шанина и знал, что за его мнимой готовностью к жертве таится неукротимая воля борца.

— Не хочешь — не надо, — сказал Тунгусов, помимо желания в его голосе прозвучало уважение к шанинской твердости; исправляясь, он добавил с досадой: — Как говорится, была бы честь!.. — Привстав, он резким движением руки развернул телогрейку, лег, закрыл глаза. — Подремлем! — Однако дремать не стал, спросил: — Может, есть кто получше Трескина? Имей в виду, нужна не дырке затычка, а фигура.

Шанин молчал, Тунгусов открыл глаза, покосился на него: раздумывает? Или считает, что отвечать — время терять? Но по лицу Шанина понять это было невозможно.

— Хороших работников за здорово живешь не отдают? — предположил Тунгусов. — А ты приподнимись над Сухим Бором. Кроме всего прочего, мы еще и коммунисты, Левушка.

— Никого не вижу. Я рекомендую — я отвечаю, — сказал Шанин. — Фигуры для Усть-Полья у меня нет.

— Задачка! — Покряхтывая, Тунгусов перевернулся на живот, щелкнул ногтем по торчавшей перед носом жухлой осочине, прогоняя ткавшего серебряную сеть паучка. — Был в Москве, зашел в Госстрой к ребятам — еще в Наркомате обороны вместе работали, вроде свои парни: «Выручайте, говорю, нужна кадра!» Что, думаешь, ответили? «У тебя шесть трестов, Лука, стыдись! Мы, говорят, в некоторых областях на голом месте начинаем раскручивать такое строительство, что ахнешь». Вот так, Лева! Да, у меня шесть трестов. Твой не из последних, и у тебя некого выдвинуть, ха! Рудалев считает, что этого не может быть, — может, правильно считает?

— Можешь взять любого, — разрешил Шанин. — Личные дела смотрел, кого выбрал?

В другой ситуации Тунгусов удовлетворился бы отрицательным ответом Шанина: нет так нет, на «нет» и суда нет. Но сейчас ему нужно было решать вопрос не откладывая, и он начал перебирать одного за другим начальников участков Бумстроя: что это за человек? требовать умеет? в коллективе какая обстановка? Ни об одном руководителе Шанин не дал вполне положительного отзыва: тот неважный администратор, этот не умеет строить взаимоотношения с подчиненными... Для начальников ведущих участков Тунгусов потребовал подробных характеристик. У Осьмирко слабый характер — в чем это проявляется? Сколько было случаев, когда Осьмирко не сумел заставить прорабов выполнить свои требования? У Шумбурова характер тяжелый — как это понимать? Часто он скандалит со своим главным инженером? Шанин воздерживался рекомендовать Шумбурова, но говорил о нем более уважительно, чем о других работниках, и Тунгусов начал склоняться к мысли, что, возможно, именно его следует послать в Усть-Полье. Но вдруг замолчал, в лице появилось напряжение.

— Имя — Фридрих? Знаю его! Работал твой Шумбуров управляющим трестом на Урале, с треском выгнали. Я в министерстве тогда сидел, шуму было! Хам каких мало, сняли за нетерпимое отношение к людям! Я еще вчера, когда личные дела смотрел, удивился: как так, руководил трестом, а теперь на участке сидит? Решил, что в семье что-нибудь, переженился и удрал от Урала подальше, бывают такие типусы. А оно вон что! Говоришь, неплохо работает?!

— Умеет жать масло, — подтвердил Шанин.

— А с людьми как?

— Заносит. Поправляю.

— Поправлять ты умеешь. — Тунгусов усмехнулся. — Кто еще остался? Свичевский? Этого мне даром не надо, и удивляюсь, зачем он тебе нужен? Я его дважды выгонял с руководящих должностей, Шанин пригрел, ха!

— У тебя Усть-Полье проблема, а у меня каждый участок был проблемой, когда приехал в Сухой Бор, — ответил Шанин.

— После того как ты приехал, я Бумстрою столько инженеров дал, что на два треста хватило бы, — заметил Тунгусов. — А в начальниках по-прежнему Шумбуровы ходят... Шумбуров, Свичевский, Крохин — не многовато ли держишь около себя всякого барахла? — И предупредил с официальной ноткой в голосе: — Смотри, Лев!

Шанин спокойно пообещал:

— Буду смотреть.

Он поднялся, взглянул в ту сторону, где орудовал у костра Крохин: тот уже снимал уху с огня.

Глава двадцать пятая

Изредка прерывая звонкий перестук пишущей машинки, Энтин бросал на Дину короткие испытующие взгляды. Ей казалось, что он хочет о чем-то ее спросить; подумалось, что, может быть, Энтин каким-либо чудом узнал о свидании с Белозеровым — он почему-то всегда обо всем знает.

Дина внутренне подготовилась дать отпор, если Энтин позволит себе вольность: «Я предпочла бы не отвечать на неуместный вопрос, но если вы очень хотите, пожалуйста: это правда». Отпираться Дина не собиралась: или говорить правду, или не говорить ничего — этого правила она придерживалась всегда.

Дина безжалостно кромсала ларионовский обзор — очередной панегирик о гиганте химии в Сухом Бору, который «с каждой неделей все ближе к пуску, потому что уже почти на всех основных объектах начали монтаж основного оборудования...» Все ближе! С каждой неделей! До пуска комбината пыхтеть еще многие месяцы, а Ларионов неделями начал мерить, фанфарон!

Дина жирно зачеркнула эти строчки, начала писать: «Строители и монтажники работают напряженно, но еще далеко не все резервы...», и в этот момент Энтин сказал:

— Диночка, я восхищаюсь вами. Уметь так держать себя — это, знаете, подвиг!

Дина несколько секунд сидела не шевелясь, — не скажет ли Энтин еще чего, — потом медленно подняла голову.

— Я вас не понимаю.

На обрюзгшем лице Энтина появилось изумление.

— Как, вы не знаете? Простите, я не мог даже предположить...

— Да что случилось-то?

— Ай-ай, как же это я, старый дурак! — Энтин прятал глаза от Дины.

Она вдруг испугалась.

— Вы все-таки можете сказать, что произошло?!

— Извините, Диночка, за роль невольного вестника горя... Дмитрия Фадеевича сняли с работы. Неужели Рашов не мог защитить? Да вы не расстраивайтесь, была бы шея, хомут найдется! Иногда новую должность дают с зарплатой даже больше, таких случаев сколько угодно, — закончил Энтин и снова склонился над пишущей машинкой.

Дина дописала предложение, отнесла статью машинистке и вышла из редакции: иногда она позволяла себе в минуту душевного ненастья побродить по городу.

Небо было затянуто низкими облаками, и, наверное, мог пойти дождь, но Дина, занятая своими мыслями, не захватила плаща. Она шла и думала о муже. Лишь сейчас до нее дошло, какая беда свалилась на Дмитрия. Она давно замечала, что он не в себе, но не придавала этому значения. Как-то спросила, что с ним, однако, он ничего не сказал. И вот, оказывается, у мужа беда, а она, Дина, в это самое время целый вечер любезничала с Белозеровым! Явилась домой среди ночи, нанесла Дмитрию предательский удар в спину — вот что она сделала, если называть вещи своими именами. Это Дмитрию-то, который умрет, если она ему велит. Дмитрию, который поставил на ноги Эдика и помог ей стать человеком!

Пошел дождь, летний, крупный. Дина укрылась под козырьком стеклянной автобусной остановки. Под навесом стояли две старухи — одна, высокая, тощая, рассказывала второй, маленькой и пухленькой, прибранной, как на свадьбу:

— Ребеноцка с собой, а мужа бросила и хвостонула в Норильск с другим, а муж-то — золото! В гости к нам придут, за стол сядем, дак он и тут с ей глаз не сводит, какая она у его. В кольцах да в браслетах, да в серьгах, а уж что платье, что туфли — из моды вон! А у самого пиджак блестит, как жиром смазан, все на ее тратил, дак вот она его как отблагодарила!..

Говорила старуха быстро, громко, захлебываясь словами. Наверное, она была в восторге от того, что может осудить другого, а ее уже никто не осудит — не за что. И так скверно стало на душе у Дины от ее недоброй радости, от чьей-то непорядочности, от собственного неблагородства, что она заплакала. Но, не желая показывать этого старухам, вышла из-под козырька и подставила лицо дождю, чтобы капли смешались со слезами.

«Схожу к Рашовым, — решила она, проплакавшись; раскаяние требовало действий. — Узнаю, что с Дмитрием, и попрошу Валю, чтобы Валерий заступился. Не может быть, чтобы Дмитрий что-нибудь натворил, уж я-то знаю его!»

Успокоившись, Дина вернулась в редакцию. Энтина уже не было. Обзор Ларионова лежал на столе перепечатанный, Дина вычитала его, подписала и отнесла в секретариат. Вернувшись, она села за стол и посмотрела на часы. Было пятнадцать минут седьмого. Зазвонил телефон.

— Здравствуйте, — ответила Дина на приветствие Белозерова и, перебив его, проговорила холодно и четко, разделяя слова: — Извините, я очень тороплюсь! У нас была какая-то совершенно ненужная встреча, мы должны о ней забыть и никогда не вспоминать. Спасибо, что вы позвонили, мне нужно было это вам сказать. До свидания.

Его молчание было бесконечным.

— Вы поняли меня? — напомнила о себе Дина. Она сама не знала, какого ждала ответа.

— Да. — Голос Белозерова был бесцветен. — Я вас понял. До свидания. — Он положил трубку.

— Вот и все, — удовлетворенно сказала Дина вслух; внутри у нее что-то беззвучно кричало и корчилось от боли. — Теперь можно идти к Вале.

Валентина встретила Дину как обычно — в халате с закатанными до локтей рукавами — и с порога пожаловалась:

— Разругалась с Валерием. Будто привязанный в своем горкоме — ни одного вечера дома не вижу! Позвонила и разругалась.

— Переживе-ешь — протяжно ответила Дина, снимая туфли. — Такую беду пережить не трудно... — Проговорив это, Дина подумала, что как-то намекает Вале на свои беды, и поправилась: — У людей не такое бывает. С ребеночком вон женщина в Норильск убежала, золотого мужа оставила...

Она рассказала историю, услышанную от старухи на автобусной остановке.

— Может, и мне удрать? От Валерия? — засмеялась Валентина. Она увела Дину в спальную, достала из нижнего ящика платяного шкафа старую общую тетрадь с конспектами институтских лекций и вытащила из нее свежий лист. — Прочитай-ка, что мне написали!

Кто-то писал Валентине: «Видеть вас, слышать вас — счастье, моя жизнь — это вы...» Письмо было написано прямым угловатым почерком и без подписи.

— Счастливый человек! — сказала Дина, прочитав письмо.

— Ты о ком? — не поняла Валентина.

— Об авторе, — ответила Дина. — Кто он?

Валентина отозвалась безразличным тоном:

— Не знаю. Даже не представляю, кто бы это мог быть!

Дина была уверена, что Валентина знает: женщины всегда знают такие вещи. Но Валентина не скажет этого даже ей, Дине, такой характер.

— Несчастный человек! — сказала Дина противоположное тому, что утверждала минуту назад.

— Счастливый... Несчастный... Ребус какой-то, — сердито проговорила Валентина. — Ты можешь без выкрутасов?

— Да нет тут никаких выкрутасов, Валек. Любит человек — разве не счастье? Сам пишет: счастлив. А несчастный потому, что тебе чихать на его счастье. Вот и будет он со своим счастьем один на один, а это уж, по-моему, несчастье хуже не придумать. Валерий для тебя был и будет единственным, уж я-то знаю. Не нужен тебе никто, кроме Валерия, от таких, как он, в других не влюбляются. Валерию скажешь?

— Не-ет!.. — Валентина засмеялась, ее полное лицо пылало веселым довольным румянцем. — Зачем? Вообразит невесть что...

Они перешли в гостиную.

Из детской выбежали ребята, Дина расцеловала их. В прихожей звякнул звонок, и послышался густой голос Рашова.

«Как мне с ним заговорить, — подумала Дина, внутренне напрягаясь. — Поймет ли? Вдруг сочтет, что я попрошайка, вот стыдобища-то! Может, он сам заговорит о Дмитрии? Ну да, он должен, ведь он мой друг, как и Валентина! А если все-таки нет, тогда уж придется мне самой...»

— А-а, Дина у нас добрый вечер, — сказал Рашов обычным приветливым тоном, каким говорил с ней всегда, и в том, что он сейчас говорил этим тоном, Дина почувствовала неестественность.

— Добрый вечер, — ответила она и, пытаясь помочь Валерию преодолеть эту неестественность, спросила: — Какие новости в горкоме?

Рашов не принял помощи:

— Какие могут быть новости в горкоме... Новости в газете, у тебя.

Дина на мгновение встретила его взгляд, хмурый и твердый, и поняла, что он не будет говорить с нею о Дмитрии и она тоже не сможет начать этот разговор.

Она поднялась с дивана, прошла в детскую и пробыла несколько минут с ребятами, чтобы Рашовы не поняли, зачем она приходила, и не обиделись, что уходит так скоро. Но Валентина все равно удивилась, когда Дина начала надевать туфли.

— Очень жаль, но — время... — Дине удалось ответить ей ровным голосом. Она заглянула в гостиную. — Всего хорошего.

По лицу Рашова шли красные пятна.

— Тетя Дина, приходите! — попросила Маша громко.

И Саша повторила:

— Приходите, тетя Дина!

Дина улыбнулась им одними губами, на миг приложилась щекой к виску Валентины и вышла на лестницу.

Глава двадцать шестая

К Шанину зашел Чернаков, вид у него был возбужденный.

— Лев Георгиевич, вы были правы, когдасказали, что все может измениться с Волынкиным! — заговорил он с порога. — Позвонили из горкома: освобождение Дмитрия Фадеевича пока приостановить!

— Пока? — голос Шанина был спокойным. — Что значит пока?

— Будет разбираться обком.

— Хорошо, подождем, — сказал Шанин, ничем не выражая своего удовлетворения.

Только Чернаков успел уйти, раздался длинный звонок — междугородная. Шанин взял трубку:

— Да!

— Лев Георгиевич, здравствуйте, с вами говорит Бабанов из обкома, — слышал Шанин приглушенный расстоянием голос.

— Здравствуйте, Константин Константинович. Давненько не звонили, забываете нас!

— Завтра я вылетаю к вам с группой готовить на бюро обкома вопрос о ходе строительства комбината, — сообщил Бабанов. — Попутно мне поручено разобраться с жалобой вашего предпостройкома.

— Будем рады! — отозвался Шанин; в душе у него таял комочек холода. — Я распоряжусь, чтобы для вас подготовили гостиницу.

Шанину было не впервой отчитываться в высоких инстанциях. Его слушали коллегии министерств, советы главков, бюро горкомов и райкомов, исполкомы всех рангов, в зависимости от того, где и что он строил. Его могли упрекать, критиковать, предупреждать, но не более, потому что главное он всегда делал. Главным было выполнять план. «Когда план вып-полняется, то и ДОСААФ хорошо работает», — острит Афанасий Иванович Замковой, друг-враг Шанина.

И вот сейчас, когда в Сухой Бор вылетает комиссия обкома, с планом у него не клеилось. В середине года что-то нарушилось в огромном механизме стройки. Была сорвана июньская программа в целом по тресту — такого не случалось с момента приезда его, Шанина, сюда. Иногда заваливали план два-три, даже половина участков, но чтобы трест не справился, чтобы Шанин не вытянул, такого не помнили в области. Из Москвы, из Северограда посыпались телеграммы и письма с требованием объяснить провал. Шанин позвонил в министерство, в обком, убедил, что невыполнение плана — явление частное, он тут приболел, выпустил вожжи из рук, это сказалось. «И на старуху бывает проруха, положение будет выправлено», — заверял Шанин.

Он принимал срочные меры: до тех пор, пока участки не войдут в суточный график, запретил начальникам, главным инженерам, прорабам и мастерам уезжать домой до окончания второй смены. Почувствовав затаенное сопротивление инженеров, Шанин учинил разгром на одном из участков. Вечером он лично обзвонил все участки, на одном из них, на Фосстрое, начальника не оказалось на месте, выяснилось, что тот принимает дома гостей. Шанин направил на Фосстрой комиссию.

«Я располагаю сведениями, что там занимаются приписками».

Приписки были обнаружены. На любом участке найдется мастер, который разок-другой в месяц припишет, потому что не сумел обеспечить рабочих раствором или бетоном, чаще всего не по своей вине. Под тяжелую руку Шанина попал молоденький мастер, работавший первый год после окончания техникума; Шанин не пощадил его, направил разнорабочим в бригаду. Начальник участка был лишен права работать в тресте. Трестовская многотиражка опубликовала о нем фельетон...

Жесткость, неумолимая требовательность Шанина дали лишь кратковременный эффект. В первой декаде июля суточная выработка на участках поднялась, потом снова пошла вниз. Особенно отставали ведущие участки. Что происходило, Шанин понять не мог. На планерках он досконально влезал в дела каждого участка, раскладывал по полочкам, кто что должен делать, а на следующий день диспетчеры докладывали, что его указания выполняются не всеми участками. Начальники оправдывались, сваливали вину на подсобные предприятия, снабженцев, базу механизации, монтажников. Шанин перестроил организацию недельных планерок: отказавшись от общетрестовских, стал поочередно выезжать на основные участки. Теперь он видел не только начальников участков, но и прорабов, и мастеров, мог влиять на строительство каждого объекта. На второстепенных участках планерки проводили заместители управляющего. Шанину казалось, что руководство приблизилось к участкам, управление строительством стало более конкретным и действенным. Однако вскоре Шанин вернулся к старой организации; занимаясь то одним, то другим участком, он начинал терять контроль за стройкой в целом, общая картина строительства оказывалась разорванной на куски.

В конце июля стало ясно, что месячный план снова выполнен не будет, это могло повлечь невыполнение и семимесячного плана — запас, созданный в январе—мае, был слишком незначителен, чтобы закрыть брешь.

Сейчас Шанин решал, что следует предпринять, чтобы у Бабанова не сложилось неблагоприятное впечатление о тресте с первого знакомства.

Шанин пригласил к себе Чернакова, Волынкина, своих заместителей.

— Театр начинается с вешалки, железная дорога с вокзальной кассы, — сказал он, золотые зубы сверкали предостерегающе. — Если я два часа стою в очереди за билетами, то начинаю думать, что порядка нет на транспорте вообще. А на самом деле кассирша до утра принимала гостей, не выспалась и вместо двух минут тратит на пассажира десять. Но я уже сделал вывод, попробуй меня переубедить! Заведующий отделом обкома приедет в гостиницу, увидит монтажника, который тискает в коридоре уборщицу тетю Машу, и вот вам у Бабанова настрой: черт-те что творится в этом тресте! — Он спросил у Трескина: — Евгений Серафимович, вы в производственном отделе давно были?

— Вчера. — Трескин не понял, почему управляющий спросил его об этом, на высоколобном усталом лице проглянула настороженность.

— Пройдемте на минутку, — любезным тоном пригласил Шанин всех находившихся в кабинете.

Когда они перешли через коридор в комнату производственного отдела, Шанин указал на папки и рулоны ватмана, лежавшие на канцелярских шкафах.

— Зачем мы строим комбинат? Бумаги накопили столько, что можно отгружать вагонами! Разрешите? — Он взялся за спину стула, на котором сидела молодая женщина в золотых очках.

Приставив стул к шкафу, Шанин встал на него и одним взмахом руки сбросил бумаги на пол. Потом соскочил, поставил стул к другому шкафу и очистил его верх. Так он обошел все шкафы, устлав пол бумагой, папками и рулонами. По комнате гуляли облака серой пыли.

Сотрудница в золотых очках терла пальцами тонкий нос, не выдержала:

— Пчхи!

— Будьте здоровы, — пожелал ей Шанин, идя к выходу. — Производственный отдел — сердце треста, — сказал он, остановившись в коридоре. — Если столько мусора в сердце, что там? — Шанин кивнул в сторону выхода. Все поняли, что он имеет в виду участки. — Я вас не задерживаю, — не дожидаясь ответа, заключил он и вышел в приемную.

Шанин знал, что помощники сделают выводы, завтра каждый участок будет готов оказать обкомовской комиссии подобающую встречу.

Бабанов, немногословный, суховатый, с худощавым лицом, украшенным густо-черными запорожскими усами, заставил работать на свою группу добрых полсотни активистов. Они изучали положение дел на объектах. Были выслушаны руководители от мастеров до заместителей управляющего трестом и директора комбината, составлено множество справок, графиков и таблиц.

Шанин отвел Бабанову кабинет главного инженера. Изредка Бабанов напоминал о себе телефонными звонками: «Лев Георгиевич, я просил справку о средней выработке по профессиям, что-то задерживают, не откажите в любезности поторопить товарищей»; «Нельзя ли подготовить справку о поступлении на стройку молодых специалистов и их использовании? Распорядитесь, пожалуйста...»

Однажды в конце дня он заглянул к Шанину.

— Лев Георгиевич, вы никогда не интересовались, чем объясняется выполнение плана Спецстроем? Единственный участок, который не имеет срывов! Я хотел бы туда съездить.

Шанин немедленно вызвал машину, поехал с Бабановым сам. По дороге Шанин дал краткую характеристику Белозерову: дельный инженер, думающий, но иногда случается завихрение мозгов. Шанин рассказал о предложении Белозерова упразднить мастеров.

— Вот вам пример подобного завихрения.

— Не скажите, Лев Георгиевич, — возразил Бабанов. — Предложение не лишено смысла. Место инженера — в конструкторском, проектном, технологическом бюро. Его дело — инженерное творчество. У нас же десятки тысяч специалистов — чистой воды администраторы и канцеляристы.

Шанин снял предмет спора:

— Теоретически вы, может быть, и правы. А практически, если убрать мастеров, завтра в Сухом Бору все развалится.

Белозеров провел Шанина и Бабанова в машинный цех.

Здесь было светло, сияли белым серебром дюралюминиевые листы пола, медно блестели ободки приборов на щите. На просторном деревянном столе около щита лежали плоские коробки со жгутами тонких разноцветных проводов внутри. Двое рабочих копались в них, заглядывая в схему, разостланную на том же столе.

— Включение приборов в сеть — тонкая работа, — сказал Белозеров. — Монтажники высшего разряда, а все равно не обходится без ошибок, прямо беда. И приборы поступили не все.

— Когда думаете пустить? — спросил Бабанов; он знал это из справок, из бесед с работниками треста, но ему хотелось услышать слово человека, который непосредственно строил электростанцию.

— Через месяц, — ответил Белозеров. — Правда, приборов пока нет, но надеемся получить.

Его уверенность понравилась Бабанову.

— Это хорошо, что вы убеждены в своих силах, — похвалил он.

— А вот и апартаменты наши. — Белозеров ввел их в пахнущий свежей краской коридор. — В моем кабинете — занятия, — пояснил он, останавливаясь у одной из дверей, из-за которой доносились взрывы хохота. — Сейчас перерыв, можно попросить перейти всех в прорабскую. 

— Не надо! — остановил его Бабанов. — Послушаем, что их там так развеселило.

Они вошли в просторный кабинет. На скамьях у стен сидели люди. Шанин присел к столу молча, скрывая неудовольствие: сейчас Бабанов начнет переливать из пустого в порожнее. Бабанов назвался, спросил, над чем рабочие смеются. Один из них, дюжий, с высокими залысинами над загорелым лбом, посмеиваясь, повторил рассказ:

— Был у нас на ТЭЦстрое плотник Иван Мозжухин, страшный выпивоха. Сколачивал он подмости на сороковой отметке — это значит сорок метров над землей, — оступился и полетел вниз. Разбиться бы ему, известное дело, на осколки, да нет, повезло, упал на кучку мусора — щепки, земля, стекловата... Упал и лежит, не шевелится. А тут как раз был главный инженер участка, увидел он это, за сердце схватился, ни жив, ни мертв. Главный инженер за технику безопасности отвечает, ему тот перелет мог должности стоить. А Иван уже сидит на своей куче и говорит: «Ты, дорогуша, не расстраивайся, я живой, хоть и побитый. А дашь на поллитра, так и вовсе поправлюсь». И что бы вы думали? Главный вытащил трешник: «Возьми, дорогой, купи!» — да еще и расцеловал Мозжухина за то, что живой остался!

Под черными усами Бабанова в хохоте обнажились крупные зубы, смеялся он громко и заразительно, даже Шанин, впервые видевший заведующего отделом обкома в столь непривычном для него состоянии, чуть улыбнулся.

— Ха-арош Мозжухин, но наказал он главного инженера мало! — с удовольствием сказал Бабанов. — Ну, ладно, — сминая смех, сказал он. — Что же это у вас за учеба?

Пояснил Белозеров:

— На участок пришло много новых рабочих, строительных профессий не знают, приходится учить.

— А почему не на курсах? Трест имеет специальные курсы.

— Время, товарищ Бабанов, — сказал Белозеров. — Курсы — два-три месяца, а у нас время не ждет.

— Ну, что ж, послушаем, чему вы учите.

Бабанов, пристроившийся на скамейке, все сорок минут молчал, не обращая внимания на Шанина, который посматривал на часы. Сама по себе лекция Белозерова, посвященная маркам цемента и его применению, для Бабанова не представляла интереса. Его занимали люди, прежде всего начальник участка Белозеров. Когда занятия кончились и рабочие разошлись, он еще с полчаса продержал Шанина, разговаривая с начальником участка.

Белозеров вышел из-за стола: он чувствовал себя неловко. Сел на скамье напротив Бабанова; выслушивал вопрос, несколько секунд обдумывал.

— Почему бы не обучать рабочих непосредственно в бригаде? — переспрашивал Белозеров. — Главное обучение там и проходит, а здесь, так сказать, теория, то, чего они могут не узнать даже от бригадира. Для меня важно и другое: я за время этих занятий получаю представление о новых людях. Разный приходит народ, и если не знаешь, кто чем дышит, расплачиваешься браком. Часто ли приходят новые люди? Обычно текучка на участке небольшая, но в последнее время приняли много народу. Часть наших людей передана монтажникам, иного выхода нет. Приняли пополнение, но замена неравноценная: отдали лучших, а получили необученных. Еще одна беда: на ТЭЦ-два строительная часть в основном сделана, так Спецстрою приказали направить две бригады на Промстрой. Пришлось отдать, а бригады-то передовые!

— Зачем же отдали передовые? — с досадой спросил Бабанов; он все больше проникался расположением к этому парню, который все делает продуманно, а тут прошляпил.

— Шумбуров отбирал, а он знает, кого взять! Забрал бригады, которые я представлял ко Дню строителя для занесения на доску Почета. Отдел кадров внес их в приказ по тресту, и приказ подписан — попробуй не отдай! — Белозеров с робкой надеждой взглянул на Шанина: может, вернет бригады?

Но Шанин похвалил Шумбурова:

— В его руках пуск комбината, ему нужны опытные рабочие, он поступил правильно.

«У правильности, как у палки, два конца, — подумал Белозеров. — То, что управляющему кажется правильным, мне выходит боком». Однако доказывать все это Шанину в присутствии работника обкома казалось Белозерову неуместным.

— Вы правы, Лев Георгиевич, Белозеров — инженер дельный, — сказал Бабанов на обратном пути в машине.

Откинувшись на подушку сиденья, он устало молчал до самого управления. Шанину был приятен его отзыв.

Каждое слово Бабанова имело значение; за каждым словом Шанин угадывал направление его мыслей, старался предугадать выводы. Ему, Шанину, отчитываться на бюро обкома, и чем лучше он будет знать, что думает Бабанов, тем прочнее будут его позиции. Но Бабанов был не очень-то разговорчив.

— Завтра я намерен собрать членов парткома и постройкома, меня интересует их мнение о Волынкине, — сказал Бабанов, когда они вышли из машины. — Просил бы и вас, Лев Георгиевич, присутствовать.

— Непременно, Константин Константинович, — ответил Шанин.

Он все эти дни ждал, когда Бабанов займется жалобой; наконец-то!

Они разошлись по кабинетам.

— Вы, видимо, знаете, товарищи, что горком решил освободить Волынкина от должности, — сказал Бабанов, оглядывая сидящих в кабинете людей. — Дмитрий Фадеевич обжаловал это решение в высших инстанциях, считая, что с ним обошлись несправедливо. Я уже беседовал с членами бюро горкома, хотел бы знать также ваше мнение. Вы работаете с товарищем Волынкиным, как говорится, бок о бок, кому, как не вам, судить о его деловых качествах. При нашем разговоре присутствует товарищ Рашов, я думаю, ему будет полезно узнать ваше суждение. Прошу.

Бабанов сделал жест, приглашая желающих высказаться. Стояла тишина, люди кто хмуро, кто сосредоточенно смотрели перед собой. У Шанина выражение лица было по обыкновению бесстрастным. Рашов оглядывал активистов с любопытством. Он надеялся, что если не все, то большинство из них согласится с решением бюро, он был убежден в целесообразности освобождения Волынкина.

— Прошу, — повторил Бабанов.

Поднялся невысокий человек.

— Крохин я, член постройкома. — Он посмотрел на Рашова, сидевшего с Бабановым и Шаниным за столом, словно в президиуме, сказал с извиняющейся улыбкой: — Я знаю Дмитрия Фадеевича более двух десятков лет. По-моему, нельзя с ним так. Товарищ Рашов перестарался, есть у Валерия Изосимовича такое неуважение к заслуженным кадрам, потому как молодой он еще руководитель. И я думаю, отменить надо решение, пусть работает Дмитрий Фадеевич.

Рашов нахмурился, уголки его губ опустились. Собственно, ничего непонятного не произошло: Крохин из той же когорты, что и Волынкин. Возглавлял горкомхоз, наладить дело не сумел, пришлось освободить. Похоже, пользуется случаем, чтобы нанести ответный удар. Ладно, один голос не много значит.

Но второй голос тоже был в защиту Волынкина. Он принадлежал заместителю управляющего по кадрам Гронскому. Розоволице улыбаясь, Гронский вспоминал:

— Вместе с Дмитрием Волынкиным еще до войны — о-ой, сколько времени прошло! — комсомолили. И всю жизнь он на профсоюзной работе, а теперь, значит, с треском, м-да!.. Ведь это наши кадры. Получается, сами себя бьем. Не надо бы так, Константин Константинович!

И выступлению Гронского Рашов дал свою оценку. Судьба Гронского сходна с судьбой Волынкина. Был секретарем райкома, а несколько лет назад дали отставку, причина та же — не учился, обогнала жизнь. Гронского объединяет с Волынкиным неприятие его, Рашова, молодого работника; тут есть своя закономерность. «Вот начнут выступать другие, и все станет на место, — думал Рашов. — Не может быть, чтобы никто не понимал совершенно очевидных вещей!»

Последующие два выступления поставили его в тупик. Начальник ТЭЦстроя Осьмирко, инженер из лучших, осторожно взглянув исподлобья на Рашова, буркнул:

— Пусть работает! Волынкина потеряем, а кого приобретем? Неизвестно!..

Ему тонкоголосо поддакнул Корчемаха:

— Пусть, пусть работает, он же свое дело знает!

Рашов переводил взгляд с Осьмирко на Корчемаху, пытался понять, что движет ими. Умные же люди! Скорее всего, подлаживаются под Шанина, зная его отношение к Дмитрию Фадеевичу.

— Кто еще? — спросил Бабанов. Подождав несколько секунд, кивнул Белозерову: — У вас какое мнение?

Рашов обрадовался: хорошо, что Константин Константинович спрашивает Белозерова, этот парень не станет кривить душой. Белозеров ответил коротко:

— Оставить.

Рашов не сдержался:

— Товарищ Белозеров, Волынкин несет ответственность за обязательства, против которых вы выступали. Как же вы можете занимать такую позицию?

Белозеров выпрямился на стуле, сказал:

— Когда я заявил, что обязательства нереальны, Волынкин не прислушался, это верно; к моим словам тогда вообще никто не прислушался, в том числе и вы, и управляющий, зачем же винить одного Волынкина? — Он помолчал. — Можно допустить, что Дмитрия Фадеевича надо освободить, но как? Я — член парткома. Придет время, партком отчитается, может быть, вместо меня изберут другого. И в этом не будет ничего особенного. А теперь представьте, что члена парткома решили освободить до перевыборов. Сразу пересуды: что он натворил? Я против того, чтобы Волынкина лишили доброго имени.

Бабанов спросил еще мнение Скачкова, тот встал, порозовев от волнения, коричневые родинки словно растворились.

— Я не все уяснил с обязательствами, подумать надо, а насчет Дмитрия Фадеевича я, как все: не надо его трогать пока с места.

Рашов сидел, захватив голову в ладони, в голове толчками пульсирующей крови упрямо билось: «Нет, я прав! я прав! прав!» Когда Бабанов предоставил ему слово, он заявил, что не может согласиться с мнением активистов. Во взгляде Бабанова Рашов читал неодобрение, но не обращал на это внимания.

— Хорошо, товарищи, — сказал Бабанов. — Картина ясна. Спасибо за прямоту. Решение по жалобе примет бюро обкома. Думаю, долго ждать не придется.

Отпустив людей, Бабанов пригласил Рашова погулять по набережной, уж очень хорош вечер! Они вышли на берег, постояли. На горизонте просматривались трубы и корпуса электростанций, четко вырисовывались кислотные башни, над фильтроотстойниками плавно двигались стрелы кранов.

— Красотища, а? — взволнованно сказал Бабанов. — Мы спорим, деремся, а дело наше деется.

Они пошли по тропке над обрывом.

— Не поняли вас, значит, — мягко усмехнувшись в усы, сказал Бабанов, возвращаясь к разговору о Волынкине.

— А все-таки я прав. В главном-то я прав, черт возьми! — воскликнул Рашов.

Бабанов нахмурился, ответил жестко, тоном, каким еще не говорил с Рашовым:

— А правы ли? Волынкин устарел, по-вашему, но и мы с вами со временем устареем, придется уступить место тем, кто сегодня в октябрятах. Так что же, всех, кто вступил в возраст, прогонять? Если вы считаете, что в интересах дела Волынкина надо сместить, сделайте это необидно, тактично, с уважением. Партия, Валерий Изосимович, никогда не считала палку средством политического руководства массами. Наш метод — убеждение. А вы сделали для себя вывод о непригодности Волынкина — и отсюда пошли ломить стеною... Раньше у вас этого не было, что случилось? В бюро горкома опытные, проверенные люди. Почему не поправляют вас в ошибках? Или вы не считаетесь с членами бюро? Если так — страшно! Партийный руководитель, который прислушивается только к себе, — в перспективе ничто. Зазнайство для руководителя — смертельная болезнь. Степан Петрович говорил мне, что предостерегал вас от ошибки, вы не приняли во внимание его предостережения и вот поплатились.

Рашов слушал Бабанова с чувством непонятной самому себе вины.

— Я попытаюсь разобраться во всем этом, — угрюмо пообещал он, глядя под ноги.

— Помню, выдвинули меня в секретари обкома комсомола, — продолжал Бабанов. — Эх, головушка-то и закружилась!.. Сладко командовать, чувствовать себя всех умней! Как-то на инструктора — не хватало парню собранности — грохнул кулаком по столу из-за пустяка. Он пошел ко второму секретарю, рассказал. Тот обзвонил членов бюро: первый погибает, спасай, ребята! Вваливаются ко мне в кабинет толпой: «Открывай бюро, экстренное дело!» — и начали вправлять мне мозги. Я сначала на дыбы, а потом дошло. «Простите, говорю, ребята, заскок случился». На всю жизнь запомнил...

Был такой случай с Бабановым или не был, Рашов испытал к нему в эту минуту чувство глубокой благодарности за сердечную товарищескую поддержку.

— С обязательством этим мы разберемся, — возвращаясь к прежней теме, сказал Бабанов, голос его снова пожестчал. — Чернаков, Волынкин, конечно, виноваты, но дело не в них, они приняли на веру то, что сказал Шанин. А почему приняли, вы не задумывались? Вы знаете биографию Шанина?

— Знаю.

— Я на всю жизнь запомнил, — может быть, вы тоже читали, — как-то сообщалось в газетах о восстании в одном из концлагерей в центре Германии, кажется, под Мюнхеном, во время войны. Узники замыкали своими телами ток в колючей проволоке, сотни людей погибли, но многим удалось бежать. Потрясающая история! Шанин — один из организаторов того восстания. Из бежавших осталось в живых с десяток человек, остальных охрана затравила собаками или вернула в лагерь и сожгла в печах. Шанин бежал из плена трижды, представляете, что это значит? Какая сила духа! Такому человеку нельзя не верить. Он для Волынкина и Чернакова высший авторитет, слово которого — вне сомнений. Мы должны уметь видеть и понимать это, Валерий Изосимович. Но вам — не удалось, простите за прямоту.

Рашов подумал, что то, о чем говорил Бабанов, идет от другого человека, от Рудалева. Не слова, не выводы, а подход к фактам, метод анализа. Рудалев, как никто другой, умеет видеть сущность явлений. Если бы не это, он, Рашов, может быть, попытался бы возражать Бабанову, но спорить с Рудалевым он считал непозволительным и потому промолчал.

Они повернули в поселок, на дороге стояла ждавшая их «Волга»...

Спустя несколько дней Бабанов сообщил Шанину и Чернакову, что обком отменил решение бюро горкома об освобождении Волынкина. А вскоре комиссия обкома, закончив работу, вылетела из Сухого Бора в Североград.

Глава двадцать седьмая

В субботу Белозеров со Скачковым собрались в лес по грибы. «Даве был, волнух — лопатой греби, час побродил — корзина. А подальше выберемся — и груздечков наберем», — обещал Скачков. Белозеров согласился без раздумий. Он сутками не вылезал с ТЭЦ-два и устал настолько, что его пошатывало на ходу. Нина поехать не смогла, у нее в техникуме шли приемные экзамены.

Дверь открыл Скачков. Он провел гостя в комнату, познакомил с женой, миловидной, светловолосой, худенькой. Та назвалась:

— Клавдия Ивановна, — и тут же ушла, но через минуту вернулась, проворно поставила на стол пельмени:

— Подкрепитесь-ка!

Скачков, усадив гостя за стол, прочитал открытку — получил ее перед приходом Белозерова, — сказал:

— Приглашают выступить перед киносеансом. В кино пойдем завтра, Клаша.

— А что же, пойдем, — ответила Клавдия Ивановна и напомнила: — Насчет школы не забыл? Директорша приходила, спрашивала: не запамятовал ли? Новую школу открываем, Виктор строил, — сообщила она Белозерову. — Виктор строил, а я нянечкой буду работать, уже моем все, начищаем...

— Каждый день приглашают, — сказал Скачков. — Поначалу, куда ни зовут, ходил, а потом решил малость похитрить. Ну, и опростоволосился... Как-то пригласили на праздник улицы — придумали недавно праздник такой. Открытка пришла: «Явка ваша обязательна, товарищ Скачков», — и подпись: «Уличный комитет». Откуда взялся этот комитет, понятия не имею, никогда не слышал о такой организации. А у меня другая забота: попросили в деревне за рекой сложить стены нового магазина. В отпуске я начал строить, да малость не успел и пообещал за два-три выходных доделать. Ну, так вот, поеду-ка я, думаю, в деревню, поработаю, а улицу без меня отпразднуют. Уехал, дак по сей день спина холодеет, как вспомню, что получилось. Комитет этот, оказывается, венок из цветов приготовил мне на шею как главному строителю улицы, и все сорвалось, вот конфуз-то!..

— Теперь опять идет, куда бы ни пригласили. Мы дома уж почти не видим его, днем на работе, вечером выступает.

— А я все думаю, мне по гроб жизни не рассчитаться за Золотую Звезду, как ни работай, сколько ни выступай, — сказал Скачков.

Он сказал это очень серьезно, и Белозеров подумал: «Моральная сила Скачкова в том, что он, Герой, считает награду не венцом достигнутого, а чем-то таким, что должен еще отработать». Думая об этом, Белозеров испытывал сложное чувство: тут было и восхищение чистотой этого человека, который такой же, как ты, и в то же время не похож на тебя, и непонятная робость, вызванная, наверное, подсознательным пониманием его морального превосходства над тобой, и желание стать лучше, чтобы быть достойным его уважения и дружбы.

В прихожей, у двери, стояли две пары резиновых сапог и три плетенных из тонких ивовых прутьев корзины.

— Клаша, ты смотри, может, не ехать тебе? — переобуваясь, спросил Скачков. — Грибов я наберу, место разведанное... 

Клаша не ответила, опустила свою корзину, которую уже взяла в руки.

— А, Клаша?

Скачков поднял голову — и изменился в лице. Белозеров тоже взглянул на Клашу. У нее в глазах стояли слезы.

— Лишняя я, дак могу не ехать, — пробормотала она.

— Что ты, что ты, Клашенька, — испуганно сказал Скачков. — Не лишняя, устала ведь за день, целый день хлопотала в своей школе. А если хочешь, поедем, поедем!

Белозеров сел на заднее сиденье мотоцикла, Клавдия Ивановна заставила его пересесть в коляску, села на сиденье сама, обхватила мужа за талию, у нее было счастливое лицо. Скачков ехал на небольшой скорости и все оборачивался к жене, проверяя, хорошо ли ей ехать. «Как у них все ладно, — думал Белозеров. — А я почти не бываю дома, и меня не тянет к Нине. Девочек вспоминаю, а Нина никогда не приходит на ум. Я готов отдать полжизни за минутный разговор по телефону с Диной, в ней мое настроение, мое счастье»...

Они отъехали от Сухого Бора километров двадцать, Скачков свернул с дороги на едва заметную лесную тропу и остановил мотоцикл. Лес по обе стороны был смешанный, пахло низинной сыростью и хвоей.

Скачков обвел рукой полукруг.

— Вот тут она, та самая грибная целина. Кружи да кружи на пятачке. Аукать давайте почаще, чтобы не растеряться.

Как-то само собой получилось, что Белозеров и Скачков отошли друг от друга, но снова оказались рядом. Белозеров снял первую волнушку, влажную и розовую, потом попался маленький точеный рыжик, и грибы пошли один за другим, маленькие, с наперсток, и крупные, с блюдечко, и средней величины. Они рассыпались между елями один от другого на два-три метра, а то и совсем рядышком, присядь, срежь шляпку, положи в корзину, сделай шаг и снова срезай... Белозеров брал гриб за грибом, укладывая ровным слоем на дно корзины, и Скачков так же споро срезал грибы.

— Ребята Фадеича поддержали, и я не возражал, а как-то на душе тишины нет, будто ошибку сделали, — сказал Скачков. — Или нет?

— Решал каждый за себя, я сказал Бабанову то, что думал, — ответил Белозеров, срезая крупный оранжевый рыжик и любуясь им.

— Я тоже, да не все, что думал... — Скачков срезал такой же прекрасный гриб, но положил его в корзину не глядя, мысли были заняты другим. — Ежели одного Волынкина видеть и ничего больше не замечать, так будто бы все правильно. А вдумаешься — нет, не так. Видимость-то одна, а сущность со-овсем другая...

Скачков замолчал. Белозеров решил, что он сказал все, проговорил:

— Извините, Виктор Иванович, не понял.

— Я и сам не все понимаю, а когда чего не понимаю, покоя не нахожу, характер такой дурной! Должен всегда дойти до полной ясности... — Скачков посмотрел на Белозерова, его худощавое лицо было строго. — У Рашова основа такая: состарел Фадеич. Шанин не согласен, а почему? Шанин тоже состарел, думаю.

Белозеров даже встал с корточек, настолько неожиданным были для него слова Скачкова. Скачков тоже выпрямился и говорил, глядя в упор на Белозерова, будто хотел убедиться, что сказанное им понятно и принято:

— Я недавно иду мимо барака, где трест, у Шанина окна открыты, и слышно, как он ругает кого-то. Ну, лешак пронеси, такого я не слыхивал! Начальник снабжения чегой-то проворонил, вроде бы металл да цемент, и Шанин его чистил... Со мной в доме, в одном подъезде, секретарша его живет, я у нее спрашиваю, чего это Лев Георгиевич ругался, так она засмеялась и говорит: «Разве это ругался! Вот когда он в Сухой Бор приехал и все по-своему ставил, тогда ругался — в обморок люди падали, у кого нервы худые...»

— Кричать — это лишнее, а спрашивать с людей он обязан, порядок в тресте должен быть, — заметил Белозеров.

— Да, спрашивать надо, — согласился Скачков. — Но как? Я недавно кино смотрел, старое, про царя Ивана Грозного. У него так: что не по нему — голову долой. Думаю, правильно? А и правильно! Время такое было. И время было, когда кричать приходилось, не всегда понимали по-хорошему люди. А сейчас время другое, добрее человек должен быть, мягче, потому — все для него, для человека!...

Он прислушался к тишине, негромко крикнул:

— Ау!

— Ау, ау, — успокаивающе отозвался неподалеку впереди голос Клавдии Ивановны.

— Вы только не подумайте, что я против Шанина, — продолжал Скачков, делая шаг в сторону и приседая, чтобы срезать волнушку. — На парткоме сижу с ним рядом, слушаю, вижу: Шанин рвется на части не из самолюбия какого, ему дело надо, он делом-то и живет.

— Значит, получается, все правильно, Виктор Иванович. Ради дела и покричать не грех, туда и вывели, — усмехнулся Белозеров.

— Нет, на свое я еще не вывел, — возразил Скачков. — Сколько ночей мой партком заседает, — он выразительно приложил длинные пальцы к высокому узкому лбу, — хочу понять, где антимир. Слыхали про миры и антимиры?

— Слышал, как же, — отозвался Белозеров, он снова не понимал Скачкова.

— Если есть в природе мир, значит, должен быть и антимир, наука говорит. Если Шанин состарел, значит, он вчерашний день, а кто сегодняшний? Есть! Есть день сегодняшний!..

— Любопытно! Что же вы имеете в виду под этим днем? — Белозеров снова выпрямился.

— А чего любопытно-то, — не поднимая головы, ответил Скачков. — Слежу я за одним человеком, вот уж не любит кричать, хоть и спрашивает как положено. Шанин — тот лупит направо и налево: «Поворачивайся! Поспешай!» А этот, мой, сегодняшний который, по-другому: «Думай! Ищи!» Хотят одного, а требуют разное...

Скачков несколько грибов срезал молча, спросил:

— Сами-то вы как, Алексей Алексеевич, об этом думаете?

— В столь широком философском плане, как вы, Виктор Иванович, я не пытался рассуждать, — медленно ответил Белозеров. — Наверное, вы правы... Лично мне по душе ваш сегодняшний день. Шанинский метод я не принимаю, но это, может быть, уже свойство характера.

— Характер, он тоже сегодня не тот, что вчера, — сказал Скачков.

Вдалеке раздалось еле слышное «ау-ау!» Скачков и Белозеров откликнулись почти одновременно.

— Выйдет, не заплутается, — ласково усмехнувшись, проговорил Скачков и продолжал: — Ко мне недавно приезжал корреспондент из журнала. Занимается он социологическими исследованиями. Так вот, спрашивал у меня, как изменилась психология строителя-рабочего за последний десяток лет. «С двумя бригадирами, говорит, беседовал я, и оба думают по-разному». Один бригадир считает, что эта самая психология стала хуже. Десять лет назад бригадир мог сказать, что сегодня, мол, будем работать не восемь часов, а подоле, нужда такая есть, и никто ему слова поперек: надо — значит, надо, сознательность у всех была. А теперь, дескать, чтобы задержаться, надо каждого по имени-отчеству попросить, да еще доказать, что иначе никак нельзя, а то уйдут по домам. Никакого понимания у людей нету... Другой бригадир считает, что наоборот: сознательность у строителей повысилась. Было же ведь время, дескать, что среди смены уйдут рабочие на поселок к пивной бочке и стоят там час-другой. А сейчас такого уже нет, иная психология у людей, выкладываются они на работе на все сто процентов, был бы материал да техника не подводила... «Скажите мне, — говорит корреспондент, — кто же из них прав?» Тут-то я и задумался, потому как в том, что первый бригадир считает, правда есть, и у второго ее не меньше... Так я ему и оказал: «Оба правы, да только правда та не вся». А вся правда в чем? А вот в чем. Сейчас вечер у каждого — золотое время. Телевизор надо посмотреть, в спортивную секцию сбегать, половина рабочих держит моторные лодки, дачи строит, мода нынче на дачи пошла, а сколько учится! У меня в бригаде вся молодежь: кто вечерник, кто заочник, кто солист, кто гармонист. Вечером, бывает, надо задержаться на работе, так язык не поворачивается просить, да и остается не каждый — не потому, что несознательный, а дело его ждет, не может он...

— Это ты рассказываешь, как с корреспондентом разговаривал? — спросила Клавдия Ивановна, появляясь из-за деревьев.

Увлеченные беседой, они не заметили, как она подошла к ним.

— С ним, — подтвердил Скачков и продолжал: — Психология, говорю, по-моему, в том, сколько рабочий за смену делает, его выработка, производительность. Было время, трехэтажный дом строили два года, а сейчас пятиэтажный за несколько месяцев. Потому что техники много, делаешь быстро и не выматываешься. Хотя не все гладко и сейчас. С похмелья кто на работу придет — бригада ему от ворот поворот, а все равно убыток, человека-то на работе нет! Или материал вовремя не завезут — простой. Набирается потерь. «Вы бы, — говорю я корреспонденту, — написали, может, помогло бы». — «Это, отвечает, не по моей части. Мелкие неурядицы — тема для многотиражной газеты, а я из журнала, у нас другая задача». А парень хороший, жизнь правильно понимает.

— Насчет психологии строителя я с вами, Виктор Иванович, согласен, — сказал Белозеров. — Но вы имеете в виду психологию передового рабочего, а в Сухом Бору немало людей, которым сознательности все-таки еще не хватает. Я в последнее время почти перестал заниматься Спецстроем, некогда из-за ТЭЦ, и вот результат: на некоторых отдаленных объектах выработка у рабочих упала. Все-таки еще есть люди, которые работают не за совесть, а за страх. Пока начальник теребит мастеров, а мастера теребят рабочих — дело идет нормально, но стоит контроль ослабить, и начинается вольница.

Скачков, выслушав Белозерова, удивился:

— Мне говорили, у вас бригады на отделочных работах без мастеров, значит, неправда?

— Почему же, правда. Противоречия тут нет. Без мастера работают всего две бригады — лучшие на участке. За другими пока нужен глаз...

— Ой, мужчины, смотрите-то! — воскликнула Клавдия Ивановна, голос ее звенел от восторга.

Деревья впереди поредели, и за ними открывалась мшистая поляна. На нее падали косые лучи зависшего в вершинах деревьев солнца. Мох, располосованный тенями, то влажно темнел, то блестел тусклым серебром, и по этим теням и серебру пятнистым ковром густились грибы. Казалось, красноголовые подосиновики двигаются на Белозерова и Скачкова несметными полчищами: бросайся навстречу, срезай, наполняй корзины, радуясь небывалой удаче.

— Да-а, — уважительно произнес Скачков. — Не много раз за жизнь видывал такое!

Белозеров же встречал столько грибов лишь однажды. Тот единственный случай отпечатался в его памяти с четкостью новой монеты. Двадцать пять лет назад он напал на такое же богатое место в лесу. Мать хотела поехать в Ленинград к мужнину брату, рассчитывая выменять там на сушеные грибы кое-какую одежду, и страшно обрадовалась поляне: с десяток корзин грибов можно набрать, экая удача! Он, мокрогубый, пришел в веселое неистовство от возможности сечь хворостиной направо и налево головы грибам, как отец фашистам. Он визжал, свистел, орал, пока мать не одернула: «Не к добру, Олеша, перестань!» Когда вернулись, почтальонша вручила матери похоронную: отец погиб в Прибалтике. В беде той Белозеров долго винил себя — озорством на грибной поляне накликал...

Глава двадцать восьмая

Перебирать грибы Белозерову пришлось самому. Нина, накормив мужа, засела за письменные работы абитуриентов. Расположилась Нина на кухне за обеденным столом. Всякий раз, откладывая проверенную тетрадку, она поворачивала голову в сторону Белозерова и взглядывала на него.

Ей всегда доставляло удовольствие посмотреть на мужа и всякий раз оценить его, словно он был недешевой и нужной вещью. Иногда она с пристрастием оглядывала его, отмечая, насколько ладно сидит на нем пальто или костюм, или решая, не пора ли покупать обнову. А сейчас в ее глазах было удовлетворение от того, что вон он, понимая, как ей некогда, взял на себя домашние заботы — привез хороших грибов и сам же их к варке-засолке готовит. Все-таки ей можно позавидовать, что у нее такой муж!

Белозеров сидел на табурете в одних трусах, сунув босые ноги в шлепанцы, — от неостывшей плиты тянуло теплом, — перед ним стояла корзина с грибами и две большие эмалированные кастрюли. Беря из корзины пахнущий лесной сыростью гриб, он ножом счищал с него прилипшие хвоинки, ошметки рыжих полуистлевших листьев и осторожно укладывал в кастрюли: рыжики и волнушки — в одну, а моховики, подосиновики и подберезовики — в другую.

Он замечал ласково-насмешливые взгляды Нины, но делал вид, что ничего не видит, молча чистил гриб за грибом. Нина тоже молчала.

Проверяла контрольные работы Нина тщательно: добросовестность была чертой ее характера. Но Белозеров знал, что промолчать весь вечер она все равно не сможет. И точно, проверив половину тетрадей, Нина сказала:

— Надо браться за дрова. Тянуть больше нельзя: скоро дожди польют.

Белозеров только вздохнул. Ему эти дрова были сейчас настолько ни к чему, что хоть убегай из дому: на ТЭЦ-два работы ведутся с адским напряжением, и если он не появится там завтра, хоть этот день и выходной, в настроении людей наверняка будет сбой. Но он не возразил жене: если сказать ей слово поперек, то она вспылит, и вечер будет испорчен. Лучше подождать до утра, а может быть, ночью позвонят с ТЭЦ.

Он неопределенно покивал головой. Нина решила, что он согласен. Она снова взялась за тетради, но просмотрела лишь одну и проговорила:

— Глаза не смотрят и голова кружится, так устала.

Бросив на Нину короткий взгляд, с налитых щек сошел привычный густой румянец, — он посоветовал:

— Оставь до утра. Встанешь пораньше — доделаешь.

— Утром и так вставать чуть свет — обед готовить. Я чаю попью. Ты будешь пить?

Он отказался. Нина поднялась со стула, включила электроплитку, поставила чайник. За посудой к буфету она пробралась, прижимаясь к стене, — пройти мешали корзины и кастрюли с грибами, — провела пальцами по обнаженным плечам Белозерова.

Он остался безучастным к ласке.

— Не любит меня папочка.

Нина сказала эти слова спокойно, без обиды, словно то, о чем она говорила, касалось не ее самое, а другого, безразличного ей человека. Белозерова спокойствие жены удивило — оно было не в натуре Нины, — он изменил молчанию, спросил:

— Какой вывод?

— Выводы поздно делать, — ответила Нина с прежним спокойствием. — Двое за стенкой...

Он кивнул: можно было не спрашивать. «Разумеется, она должна была ответить именно так. Для нее все дело в детях, — подумал он, но тут же поправился: — Нет, не в детях, а в том, что она меня любит. Если бы не любила, наверное, смотрела бы на эти вещи по-другому. Просто она, сама того не понимая, подменяет основу, на которой построена ее уверенность в прочности наших отношений»...

Нина, стоя у плиты, убежденно развивала свою мысль:

— С годами в редкой семье сохраняется любовь друг к другу. На смену чувству приходит привычка и ответственность за воспитание детей. Может быть, любовь продолжает жить в сердце одного, а другой руководствуется соображениями долга и порядочности, какая разница? — Нина несколько секунд помолчала, спросила: — Ты хочешь возразить?

— Нет.

— Мне показалось... — Нина сняла чайник, приготовила себе чай. — Бывает, конечно, с ума сходят... Все на свете бывает...

Она отломила кусочек печенья, положила в рот и потянула полными губами чай из белой с розовым ободком чашки.

— Бывает, это верно, — подтвердил он и вдруг спросил, холодея: — А вот если бы твой муж сошел с ума, интересно, как бы ты поступила?

Нина поперхнулась, прокашлявшись, укоризненно бросила:

— Придумал, чем шутить!

— Извини.

Белозеров сунул нож в щелку в борту берестяной корзины и, встав со стула, открыл нижний ящик буфета: нет ли сигарет? Он курил лишь в компании, если пили что-нибудь крепкое, или если был очень расстроен. Сигареты нашлись, он задымил.

Нина быстро допила чай, поставила посуду на край стола и раскрыла очередную тетрадь. Но прежде чем начать читать, повернулась к Белозерову и язвительно сказала:

— Вдохновил! Явится, когда все уже спят, испортит настроение и чуть свет укатит! А ты тут молоти, как каторжная, — день отработай, потом всех накорми, обстирай, обштопай и садись на ночь за тетради! Муж называется!

Белозеров бросил недокуренную сигарету в приоткрытую дверцу плиты и, виновато вздохнув, принялся за работу.

«Напрасно я так, — раскаивался он. — Тем более что предмета для раздоров нет. Дина ясно дала мне это понять,запретив звонить... И упрекает Нина меня справедливо: семья держится на ней...»

Он дочистил грибы. Вместе молча прибрали кухню и пошли в комнату. Проходя через прихожую, Нина открыла дверь в детскую — посмотреть на девочек. Белозеров заглянул через ее плечо. Маша спала, натянув одеяло до носа, Света разбросалась, в полумраке белели худенькие голые коленки.

— Дай я поправлю, простынет, — шепотом сказал Белозеров.

Нина отодвинулась, понаблюдала, как он закутывает дочь в одеяло, проговорила:

— Все равно сбросит. Сбросит, свернется в клубочек, ножки под себя, — и так будет спать.

Белозеров обрадовался тому, что жена подала голос: решил, что размолвка позади. Но он ошибся; разобрав постель, Нина отошла к письменному столику, села на стул.

— Если ты действительно сошел с ума, — она подчеркнула последние слова, — держать не буду. Можешь уходить, следом не побегу и в парторганизацию жаловаться не стану.

Лицо у нее было белое, зеленоватые глаза косили от волнения.

— Ты напрасно придала такое значение моим словам, — пробормотал Белозеров; он чувствовал себя преступником. — Я никуда не собираюсь уходить. Просто так спросил...

— Я говорю серьезно. Мысли не допускаю, чтобы стала препятствовать, если у тебя кто-то появился! Любишь другую — уходи.

— Да нет у меня никого, — сказал он, теперь уже твердо, с досадой. — Нет, понимаешь?

Она долго испытующе смотрела ему в глаза, стараясь понять, говорит он правду сейчас или правдой было то, что она предположила, когда услышала слова, потрясшие ее.

Белозеров выдержал взгляд, Нина будто бы успокоилась, стала раздеваться.

Сморенные усталостью, они уснули сразу. Среди ночи Белозеров вдруг проснулся, словно его кто-то толкнул. Не понимая, что произошло, он несколько мгновений лежал не шевелясь, потом понял: Нина плакала. Его душу заполнила острая жалость к жене; он шептал ей ласковые, успокаивающие слова, поглаживая по мокрым от слез щекам, убеждал, что ничего не случилось, что она сама придумала свое горе. Нина притихла, забылась. И как только Белозеров остался один на один с собой, перед ним возникло лицо Дины. Оно было смутным, расплывчатым, лишь большие светло-карие глаза он видел четко, словно на картине.

— «Я действительно сошел с ума, — думал он. — Что же мне делать? — Но тут же сказал себе: — Все уже сделано, все решила Дина». Закинув руки за голову, Белозеров смотрел в серый сумрак, заполнявший комнату, и убеждал себя, что все хорошо, а в душе ртутным серебром стыла холодная заводь тоски...

Утром Белозеров встал по обыкновению рано. Надев старый костюм и резиновые сапоги, он спустился во двор. После того, что произошло, уехать в Сухой Бор ему казалось невозможным. Открыл дровяник, взял пилу-лучковку и топор.

Из всех домашних работ пилка дров ему была больше всего по душе. Руки радуются нагрузке, глазам в удовольствие следить за разлетающимися белым веером опилками, грудь ходит, как кузнечный мех, голова свежа, будто лесной родник. И колоть березовые дрова приятно. Ставишь кругленький толстенький катыш на бревно, приподнимаешь топор на полметра, с размаху бьешь острием по белому срезу, и катыш разваливается на две части. Надо только ударить обязательно по центру среза. Если не попадешь и ударишь сбоку, лезвие топора увязнет, и его придется вытаскивать, долго расшатывая поскрипывающее топорище. Целый кубометр Белозеров переколол, ни разу не промахнувшись.

Утро было хмурое — над землей нависали тяжелые темные тучи, — но по предосеннему свежее, бодрящее прохладой чистого, чуть влажного воздуха. И мысли у Белозерова были хмурые, но чистые: он утверждался в правильности принятого ночью решения и словно бы очищался от замутившего его разум непрошенного чувства к Дине Волынкиной.

Во двор спустилась Нина, постояла около мужа, наблюдая за его работой. Он мельком взглянул на жену: как она? О слезах напоминали лишь легкие припухлости под глазами; настроение у Нины, кажется, было нормальное.

— Может быть, в кино сходим? — предложила она. — Забыла уж, когда и были.

— Ладно.

С улицы во двор зашел рослый парень с огненной шевелюрой, остановился, огляделся по сторонам. Ласавин. Карман оттопырен, ясное дело: купил спиртное и ищет укромный уголок.

— Алкоголики проклятые, — сказала Нина, глаза у нее сузились. — Я ему сейчас покажу.

Белозеров жестом остановил жену.

— Ласавин, вы кого ищете?

Ласавин узнал Белозерова, изобразил на лице радостное изумление:

— Вас! Вас, начальник! Давно разыскиваю, наконец-то! — Он приблизился к Белозерову, бросил на Нину пристальный взгляд. — Есть интерес побеседовать по производственному вопросу, но, как говорится, тет-а-тет, извиняюсь перед вашей супругой.

— Оставь нас, пожалуйста, — попросил Белозеров жену,

Нина поджала губы. Уходя, бросила:

— Пожалуйста, покороче!

Ласавин проводил Нину взглядом.

— С характером, извиняюсь, супруга... Дело у меня такое, что получил я бригадирскую получку и очень мне хочется пригласить вас в ресторан «Север».

— Покурим, — сказал Белозеров, садясь на бревно и протягивая Ласавину «Шипку». — Прошу.

Ласавин широким жестом выхватил из кармана красную коробку, открыл перед Белозеровым:

— Курим «Столичные»! Пожалуйста!

— Спасибо. — Белозеров спрятал «Шипку», вытащил сигарету из коробки. — Значит так: в ресторан мы с вами не пойдем...

— Правильно! — перебивая его на полуслове, воскликнул Ласавин. — Я всегда поражаюсь вашей мудрости, начальник! На кой черт терять несколько часов, если можно управиться за несколько минут! Чуток есть, — он хлопнул себя по карману, — мало будет, еще сбегаю. Сейчас раздобудем стаканчик и...

— Вы нахал, Ласавин, — спокойно сказал Белозеров. — Подите прочь.

Ласавин не шевелился, лицо его бледнело, в нем появилось что-то жалкое.

— Если у вас появится намерение услышать комментарий к моему заявлению, я к вашим услугам на ТЭЦ-два, милости прошу.

Белозеров поднялся, поставил на конец бревна чурку, поднял топор.

— Извините, начальник, я не думал... — виновато сказал Ласавин. — Я от всей души...

— Врете! — жестоко оказал Белозеров и с размаху вогнал топор в торец лежавшего в штабеле бревна. — Вы понятия не имели, что я живу в этом доме. Зашли, чтобы раздобыть у жильцов стакан и выпить — вот это правда.

— Начальник!... — перебил Ласавин, в его голосе были угрожающие нотки.

— Ах, вы недовольны? Вы оскорбились? — Белозеров с убийственной иронией растягивал слова. — Позвольте мне все-таки не извиняться. Для людей, которые пьют под углом, у меня нет других характеристик. Вы меня обманули, Ласавин. Помните разговор при назначении бригадиром? «Жалеть не придется, начальник», — ваши слова?..

— Бригада работает хорошо, — вклинил Ласавин.

— Вы обманули отличную девушку, — не слушая его, продолжал Белозеров, — Капу Ядрихинскую, которая в угоду вашей прихоти даже школу бросила...

— Чего это я обманул? У меня других девчонок нет.

— Даю слово: если увижу хотя бы навеселе, бригадиром вы не будете. Разжалую при всем честном народе, включая Капу. А теперь — до свидания! — Белозеров взялся за топорище, с силой нажал, выворачивая его из торца.

Но Ласавин продолжал стоять на месте.

— Получил, вы знаете, сколько? Что мне, солить эти деньги?

— Пригласите Капу в ресторан, по-человечески отдохните, — посоветовал Белозеров, чуть смягчаясь. — А вообще, советую жениться. Гарантирую: хватать денег не будет. Счастливо, синьор!

Ласавин медленно пошел к калитке.

В конце дня Белозеров с Ниной пошли в кино. Они опоздали, сеанс уже начался. Контролер, поворчав, все же пропустила их в зал.

Белозеров любил кино. Обычно, следя за экраном, он забывал обо всем, но сейчас что-то мешало ему сосредоточиться. Он понял — что, когда сеанс кончился: он увидел Дину. Она шла к выходу по соседнему проходу. Белозеров сразу выхватил глазами в людском потоке ее прическу. Наверное, Дина почувствовала его взгляд, потому что повернула голову сначала в одну, затем в другую сторону. Он встретился с нею глазами, и с этого момента потерял реальность зрительный зал, исчезли люди, двумя медленными потоками двигавшиеся к дверям, остались лишь он и Дина. Их разделяло не менее полутора десятков метров, но Белозеров видел выражение ее золотистых глаз, в них были радость и испуг.

Потом она исчезла в дверях, и Белозеров вернулся в привычный мир.

— Где ты витаешь? — Нина теребила его за рукав. — Третий раз спрашиваю: кино понравилось?

— Хорошее кино, — пробормотал Белозеров жене, а себе пообещал: «Завтра позвоню Дине».

Придя домой, он лег на диван, взял в руки газету. Скользнул глазами по заголовкам, не понимая смысла. В прихожей звякнул телефон, послышался голос Светы:

— Але-е.

Видимо, телефон молчал, потому что Белозеров услышал стук положенной трубки. Но через минуту звонок раздался снова, и Света опять сказала:

— Але-е? — Повторила громче: — Але-е! Але-е!

— Из автомата звонят, наверное, — сказал Белозеров в прихожую.

Света залезла на диван, села на отца верхом.

— Папа, она позвонит теперь с другого автомата?

— Кто?

— Тетенька, которая два раза звонила.

— Не знаю, доченька. Почему ты думаешь, что это была тетя? Это мог быть и дядя.

— Я не хочу, чтобы это был дядя.

— Почему?

— Тебе всегда звонят дяди, и ты после этого уезжаешь. А я не хочу.

Белозерову вдруг пришла мысль о том, что это могли быть звонки Дины. Он бережно снял с себя Свету и, выйдя в прихожую, набрал ее номер.

— Да-а, — сразу ответила Дина.

Во входной двери щелкнула задвижка замка; Белозеров положил трубку, не сказав ни слова.

— Пытаешься дозвониться до ТЭЦ? — спросила Нина, протягивая мужу хозяйственную сумку. — Такой хлеб продают сегодня — прямо паром пышет!

«Дина была в кино одна, без Волынкина, — думал Белозеров, унося сумку на кухню. — Наверное, из кино она зашла в редакцию и позвонила».

Глава двадцать девятая

Многоэтажный корпус из стекла и стали, занимавший по фасаду целый квартал, сверкал, весь залитый лучами яркого утреннего солнца. В правом крыле была проходная, и к ней шли люди. Людской поток заполнял всю улицу, это напоминало демонстрацию, и Белозеров подумал, что, может быть, когда-то именно здесь собирались рабочие, чтобы идти к Зимнему дворцу просить у царя лучшей доли. И возможно, на этой же улице вооруженные рабочие строились в колонны, готовясь штурмовать Зимний. Белозеров испытал почтительную робость перед людским потоком, и одновременно его не покидало состояние праздничной приподнятости, вызванное чувством общности с этими людьми. «Да, это вполне могло быть, — думал он. — Надо спросить у дяди, что здесь было до революции...»

Белозеров стоял на тротуаре, рабочие двигались неторопливо по четыре, пять и шесть человек в ряду, переговариваясь или молча. В походке, в выражении лиц было достоинство и серьезность. «Идут и идут, сколько же их? — думал Белозеров. — Две, три, пять тысяч? И эта проходная, наверное, не единственная».

Наконец поток поредел, а затем как-то сразу оборвался, из-за подстриженных деревьев вынырнуло еще несколько человек, и улица опустела. «Вот это дисциплинка! — воскликнул мысленно Белозеров. — И сознательность и все что хочешь! Семь часов — и у проходной уже ни одной души, все на заводе! Не чета нашему Сухому Бору, у нас опоздания не диво...»

Он вошел в проходную и спросил у женщины-вахтера, не проехал ли на завод генеральный директор. Женщина окинула Белозерова с ног до головы недоверчивым взглядом.

— Ждите там, — сказала она, кивнув на улицу.

Белозеров вышел к резным металлическим воротам, и в ту же минуту к ним подошла сверкающая черным лаком кузова легковая автомашина. Ворота раскрылись, но проехать машине Белозеров не дал. Он сошел с тротуара и встал перед нею. Шофер дал сигнал, «Волга» возмущенно рявкнула. Белозеров не пошевелился. Он смотрел в ветровое стекло на седого пожилого человека, сидевшего рядом с шофером, и улыбался.

Из проходной выскочила женщина-охранник.

— Вы с ума сошли! — крикнула она Белозерову. — Отойдите сейчас же!

Дверца «Волги» открылась, из нее выбрался седой пассажир.

— В чем дело? — резко спросил он, взгляд его глаз был пронизывающ и суров, затем в них мелькнуло удивление. — Лешка?!

— Слава богу, узнал, — засмеялся Белозеров. — Я уж думал, в милицию отправишь.

Они обнялись, дядя долго не разнимал рук, глаза его влажно блестели.

— Спасибо! Никак не ждал! Ну, молодец! — с паузами восклицал он, а сам все прижимал к себе племянника.

Отпустив машину и оформив пропуск, дядя повел его к себе. Услышав, что племянник с делом, всего на один день — прилетел самолетом утром, а вечером самолетом же улетает, — дядя попросил немного подождать. Белозеров сказал, что хотел бы побродить. Он спустился на второй этаж и повернул в бесконечно длинный коридор. Ему хотелось получить хоть какое-то представление о том, что составляло предмет деятельности генерального директора объединения приборостроительных предприятий, основателя одной из первых промышленных фирм в стране, доктора наук, лауреата, депутата Верховного Совета, Героя Социалистического Труда Панфила Алексеевича Белозерова.

Он шагал по коридору, обе стены которого были стеклянные, за ними виднелись бесчисленные ряды чертежных досок. Около них стояли и сидели молодые и пожилые мужчины и женщины, одетые в белые халаты.

Потом чертежные доски сменились письменными столами, а когда коридор повернул налево, появились лаборатории, за стеклом засверкали хромом и медью неведомые аппараты.

Когда Белозеров вернулся в приемную, секретарша, пожилая чопорная дама, сказала, что генеральный ждет его. Белозеров прошел в кабинет и сел в кресло. Дядя говорил кому-то по телефону:

— Вы правы, вопрос не пустяковый, но почему вы думаете, что я оставлю свои дела и сломя голову начну заниматься вашими? К кому вы обращались, прежде чем звонить мне? Ни к кому? Плохо! У генерального директора не хватит времени заниматься снабжением каждого цеха, для этого есть заместители и отделы. Если там не решат, милости прошу ко мне. — Дядя положил трубку и тут же снова поднял ее, набрал трехзначный номер. — Мне позвонили с восьмого завода, просят помочь с заготовками. Почему звонят мне, а не вам? — Он сделал паузу, слушая ответ, недовольно сказал: — Невоспитанность — одна сторона дела, есть и другая. Вам не кажется, что он не верит в вашу способность решить вопрос? Разберитесь и сделайте так, чтобы меня не заставляли вас подменять! — Он положил трубку и, обращаясь к Белозерову, сказал: — Я обязан прежде всего думать, видеть перспективу. Если я позволю себе поддаться текучке, объединение через два года прогорит.

— Ну, так уж и прогорит, — усмехнулся Белозеров.

— Не в смысле банкротства, разумеется. Попробуй-ка посадить сейчас рабочий класс на один тариф, оставить без премий, без тринадцатой зарплаты! Я сейчас изучаю, какие требования к нашей продукции предъявит рынок, и мировой и внутренний, через пять лет, надо готовиться, иначе можно остаться без покупателей.

— Время заставило думать, — сделал вывод Белозеров. — У нас в строительстве пока еще больше по старинке.

— Это мы и на себе испытываем, — оказал Панфил Алексеевич. — На сооружение цеха уходят годы, куда это годится? Темп! Темп! — Он пристукнул ладонью по полированной поверхности стола, еще и жестом подчеркивая, насколько важен высокий темп в хозяйственной жизни, перевел разговор: — О себе расскажи. Семья, дети, работа, кто, что, как? Когда мы с тобой последний раз виделись? На похоронах твоей матери, восемь лет назад. Мог бы и приехать! Рассказывай.

Белозеров рассказал о семье, о детях, своей работе. В глазах дяди был спокойный интерес. Когда племянник замолчал, он похвалил:

— Чувствую, мыслишь широко, многое видишь, молодец! — Но тут же упрекнул: — По уму — не в начальниках участка ходить надо.

— Да я о карьере не хлопочу.

— И я не о карьере говорю, — сказал Панфил Алексеевич, глаза у него похолодели. — Делать надо то, на что способен. Если не дают — то почему? Строптив? Распутен? Небрежен? Я в твои годы был парторгом ЦК на заводе с двадцатью тысячами рабочих.

— Ты не меняешься, дядя! — Белозеров улыбнулся. — Всегда тебе надо до сути докопаться! Был я одно время главным инженером управления на строительстве лесовозных дорог. Попытался внедрить научную организацию труда, а конкретно — оперативное сетевое планирование. Слышал о таком, наверное?

— Давным-давно на всех заводах объединения внедрено, — ответил Панфил Алексеевич. — Дальше что?

— Дальше так. Я предложил начальнику управления передавать все стройматериалы для обеспечения четырех механизированных колонн из пяти. Выгода в чем? Эти четыре колонны смогли бы работать в полную силу, без минуты простоев. А пятую следовало ликвидировать. По расчетам у меня все получалось. Но он и слушать не захотел. Схлестнулись, а кончилось тем, что он посоветовал мне поехать на прием к психиатру. Надо было, пожалуй, драться, да я не стал: обязан был начальству выдвижением из мастеров в прорабы, из прорабов в начальники колонны, а потом и в главные инженеры. В общем, не хотелось выглядеть неблагодарным, человеческая слабость, так сказать. Возможно, жизнь и заставила бы начать борьбу, но обстоятельства сложились иначе. Как раз в то время главк дал указание направить инженера-строителя из нашего управления на Бумстрой. Я и попросился к Шанину, прельстился возможностями. Шанин фигура тоже крупная, держит все в кулаке, вокруг него кипение, шум, грохот, а у тебя в кабинете тишина, как в санатории.

— У меня такой порядок. Иного не приемлю. Работает система, моя забота — следить, чтобы она работала без перебоев. Каждый занимается своим делом, любой вопрос может быть решен без меня. Если не решается — значит какое-то звено системы не срабатывает. Вот тогда-то я и вмешиваюсь, чтобы заставить его работать.

— Значит, если система работает без перебоев, у тебя каникулы? — пошутил Белозеров. — Легко живешь, дядя!

Панфил Алексеевич принял шутку, улыбнулся. Белозеров подумал, что жестковатость его лицу придает темная щелочка между передними зубами, крупными и белыми.

— Решения принимаются... — начал дядя, но в этот момент зазвонил телефон, стоявший отдельно от множества других за дядиной спиной, и он снял трубку.

На этот раз разговор был длинным, причем теперь слушал дядя, прижимая плечом трубку к уху: руки были заняты, он делал на листке коротенькие пометки.

«А теперь на проводе его начальство, — подумал Белозеров. — А начальство не оборвешь на полуслове ни при какой самой совершенной системе». Эта мысль его развеселила, и он стал смотреть на старшего Белозерова уже не снизу вверх, чувствуя его превосходство, а как на близкого человека, родного дядю, и его сердце окатила светлая волна благодарного чувства к этому человеку за все то, что он для него, Белозерова-младшего, сделал в жизни — помогал его матери, нажимал на него, чтобы он закончил десятилетку, поступил в институт...

— Я все понял, — сказал в трубку дядя. — Предложения подготовлю. А насчет иностранцев — прошу освободить, нет времени. — Он ненадолго умолк, хмыкнул, переспросил: — Сам его величество интересовался? Придется ехать!

Положив трубку, дядя извинился перед племянником:

— Исполком. Едет из Москвы высокая делегация, просят быть на приеме... На чем мы остановились? Вспомнил. Решения принимают в пределах системы, а систему-то перестраиваю я! Не перестраивать, не совершенствовать нельзя — требование жизни. Каждое мое решение — шаг в неведомое. Хочешь, скажу, над чем думаю? — Панфил Алексеевич наклонился к Белозерову, понизил голос, хотя никто не мог их слышать: он как бы подчеркивал огромную значимость того, что собирался сказать племяннику. — Восемь заводов входит в объединение, на каждом директор, главный инженер, аппарат, а потом идут цеха. Так вот, я хочу всех директоров с аппаратом уп-разд-нить! — Он сделал резкий жест рукой, словно смахнул со стола что-то лишнее. — В объединение будут входить цеха. Узкая специализация, кольцевая связь! Посоветовался с одним коллегой, с другим. «Что ты, что ты, говорят, как можно без директоров!» А я думаю: можно! — Панфил Алексеевич выпрямился, смотрел на племянника испытующе: — Что ты скажешь?

Белозеров молчал.

— То-то, — удовлетворенно сказал дядя. — Всю жизнь мне говорят: «Что ты, что ты, Белозеров!» А я свое делаю.. Думаешь, за умение цыкать на замов дали? — Дядя покосился на лацкан пиджака, где тускло блестела Золотая Звезда. — За это не дают!

— Без директоров... — задумчиво произнес Белозеров. — Сколько на твоих заводах, тысяч пятьдесят работает? Мне тоже хочется сказать: что ты, что ты! Можно ли из одного центра обеспечить хорошее управление целой армией?

— Можно! — твердо ответил Панфил Алексеевич. — В новых условиях заинтересованному работнику не нужен контролер. Лишнее звено в управлении только мешает, сдерживает развитие производства. Я уверен, что выиграю, и сделаю это. Приезжай года через три — убедишься!

— Неприятностей ты на этом деле наживешь, дядя! Сместить восемь директоров!

— А вот с этим я считаться не привык, — сказал Панфил Алексеевич, и жестковатинка в лице проглянула особенно явственно. — Буду убеждать. Надеюсь поймут, раньше удавалось... Доказательство имею, хочешь? Двадцать пять лет на руководящей работе, двадцать пять лет — член парткома, и ни разу не получил на выборах ни одного голоса против. Как думаешь, почему? Видят люди, что думаю не о себе, а о пользе народу. Прощают, если и обижу кого... Ну, ладно, это я по-родственному с тобой разоткровенничался. О себе скажи: на новом месте научную организацию сумел внедрить? В наше время без нее далеко не уедешь, будь ты хоть семи пядей.

— Пытаюсь, — ответил Белозеров. — И приходится нелегко, скажу тебе честно.

Он рассказал о своем эксперименте на ТЭЦ-два.

— Мой приезд к тебе вызван тоже этим экспериментом. Откажешь — и я стою на грани провала, — закончил он.

— Что нужно?

— Приборы. Дубли в цехах установили, а на главный щит монтировать нечего, заказчик не учел в заявке, — пояснил Белозеров. — Обращались к тебе с просьбой помочь — ни ответа ни привета: похоже, твоя система и тут действует! — с усмешкой сказал он. — Вот послали меня в надежде, что родственные связи спасут.

— Усмехаешься напрасно! — проговорил дядя. — Пожарные ситуации создают головотяпы, пусть они за них и отвечают. Ворота нашей фирмы закрыты для толкачей, каждый получает только то, что ему положено по фондам, и в установленные планирующими органами сроки, ни одного прибора ни на час раньше!

— Я так и представлял себе, — сказал Белозеров; внутри у него все похолодело.

— Только потому, что у тебя эксперимент, а я по себе знаю, что это такое, сделаю тебе исключение, — сказал Панфил Алексеевич. — А на родственные связи ты рассчитывал напрасно.

— Что тебе нужно? Дай заявку. — Дядя посмотрел список. — Если есть сверхплановые запасы — получишь. За счет других потребителей не дам. — Он набрал номер. — Говорит генеральный. Вам передадут заявку строящегося Рочегодского ЦБК, проверьте, что есть на складе сверх суточной отгрузки. Результат доложите мне лично.

Он вызвал секретаршу, передал ей заявку:

— Отправьте срочно. — Затем снова обернулся к племяннику, спросил: — Значит, две девчонки? Жаль, кончаются Белозеровы. Мы последние два мужика из Белозеровых, и оба без сыновей. Жаль!

— Дядя, ты любил кого-нибудь, кроме жены? — спросил вдруг Белозеров. — Я имею в виду женщину?

— Сейчас без ума! — воскликнул Панфил Алексеевич. — Любимая женщина у меня — ух! Дня прожить не могу! Съездим домой — познакомлю.

Белозеров сообразил:

— Внучка?

— Внучка, — подтвердил дядя. — Жена да она, а больше, представь себе, за всю жизнь ни к одной женщине слабости не питал. Спрашиваешь-то почему? — Он испытывающе заглянул в глаза племяннику. — Может, сам — того? Лишнее это, по-моему, как считаешь?

Раздался звонок, Панфил Алексеевич взял трубку, выслушал доклад.

— Заявка может быть удовлетворена, — сказал он Белозерову, опуская трубку.

Вышел из-за стола, обнял Белозерова за плечи, чуть тиснул.

— Здоров! Весь в отца!

Глава тридцатая

Вернувшись в Рочегодск и вручив жене и девочкам ленинградские подарки, Белозеров тут же, несмотря на их возражения, выехал в Сухой Бор.

Был выходной день, притом веселый, солнечный, нарядный. В кабинете начальника электростанции сидел Голохвастов. Этого Белозеров никак не ожидал.

— Что-нибудь случилось?! — с тревогой спросил он, забыв поздороваться.

— С приездом, прежде всего, — сказал Голохвастов, усмехаясь.

— Здравствуйте, Василий Васильевич, — успокаиваясь, исправился Белозеров. — Значит, все нормально?

— Было тут одно дело, — проговорил Голохвастов; в его светлых навыкате глазах блестела улыбка, и у Белозерова совсем отлегло. — Сначала скажи, как с приборами? Потом все доложу.

— Отгружены, — ответил Белозеров, удивляясь и непривычному тону старшего прораба, и его интересу к приборам.

— Ну, и отлично! — воскликнул Голохвастов с удовлетворением. — А что было — пойдем покажу. На углеподаче.

Они вышли из ТЭЦ. Возле угледробилки — большой бетонной коробки — Голохвастов остановился.

— Прикинь, какая тут высота. — Он указал на верхнюю кромку. — А теперь взгляни на конвейер!

Белозеров посмотрел на фундаментальные сваи угольного конвейера и ахнул: они были метра на два ниже люков.

— Не в люки подавать уголек, а из люков на конвейер, — съязвил Голохвастов. — Подкинули нам подарочек проектировщики!

— А вы говорите «было»! — сердито упрекнул Белозеров. — Тут работы на две недели, самое малое. Давно обнаружили?

— Два дня назад. Обход делал, как раз сваи здесь начали ставить.

— Что же не переделываете? Два дня потеряли! — с сердцем воскликнул Белозеров.

— Да не горячись ты, горячка, — добродушно сказал Голохвастов. — Я тоже сразу так подумал, а потом нашли более экономичное решение. Будем поднимать конвейер не по всей длине, а только у бункера, электромоторы придется усилить, но это не проблема.

— Что ж, пожалуй, — подумав, сказал Белозеров. — Кто решал?

Они медленно пошли назад.

— Трескин, Замковой, Шанин. Всех на ноги поднял, уже заказаны сваи, — с довольной улыбкой пояснил Голохвастов.

— Спасибо. — Белозеров был удивлен: от кого-кого, а от Голохвастова такой расторопности не ожидал.

После вызова к Шанину Голохвастов не разговаривал с Белозеровым недели две, потом немного отмяк, но чтобы совсем забыть — медведь в лесу подох, не иначе!

— Ладно, чего там, — буркнул Голохвастов, глядя в сторону. — Можно было тебе свинью подложить, да я не из таких.

Он коротко взглянул на Белозерова, проверяя, понял ли он намек. Белозеров понял.

— У меня не было иного выхода, — сказал он. — Когда-нибудь вы согласитесь, что это было нужно для вас же.

— Век не забуду, — усмехнулся Голохвастов.

До угла корпуса они дошли молча. «Отмяк Василий Васильевич, наконец-то!» — думал Белозеров.

— Василий Васильевич, ходят легенды о ваших приключениях с Шаниным. Что тут правда?

— А вот сюда тебе, Белозеров, соваться не следует, — ответил Голохвастов, и на его холеном белом лице появилось холодное высокомерное выражение.

«Рассчитался по высшей ставке!» — оценил Белозеров, но не обиделся, решив, что прошлое для Голохвастова является предметом особой гордости, к которому он не каждого пускает близко.

— Как угодно, — сказал он. — Что в цехах?

Голохвастов удивился тому, что Белозеров столь спокойно реагировал на грубость, затем испытал нечто вроде уважения: вот это характер! Все его колебания отразились на лице, и Белозеров усмехнулся.

— Судя по вашему молчанию, можно предположить, что в цехах тоже нормально, — сказал Белозеров.

— Да, — с готовностью подтвердил Голохвастов. — В цехах все в порядке, кроме Лифонина. У этого, как обычно, бестолковщина.

«Что ж не помог?» — хотел спросить Белозеров, но не спросил, чтобы не разрушить тот добрый настрой, который наметился в его с Голохвастовым взаимоотношениях.

Из двери были хорошо видны освещенные мощными электрическими лампами ракетоподобные котлы. Белозеров видел их снизу доверху, огромные, вздымавшиеся почти в сорокаметровую высь. Неподалеку от него на тросах висела металлическая площадка, обнесенная леерами. Стоя на этой площадке, работницы укладывали на ребристую стену котла желтоватые пласты стекловаты. Женщин на площадке было много, и Белозеров видел, что работать им тесно. Под площадкой висел второй помост, с которого рабочие прикрывали маты металлическими листами обшивки. Рабочим тоже было тесно. Снизу, поднимая тюки стекловаты, ползла третья площадка — грузовая. У других котлов рабочих не было видно. «Какая инертность мысли! — подумал Белозеров со злостью. — Бестолковщина, иначе не назовешь! Чего проще — вести изоляцию двух котлов одновременно, нет, не додумался!»

Белозеров увидел среди работниц Капу Ядрихинскую, крупнотелую, беловолосую, она, наклонившись, прикрепляла проволокой подушки из стекловаты, уложенные на стену котла. Рядом стояла Надя Кучкарева, высокая и тоненькая. Она тоже заметила Белозерова и, наверное, сказала об этом Капе. Капа оторвалась от своего занятия, обернулась и громко, с вызовом сказала:

— С приездом, товарищ начальник! После дороги в баньке небось попарились? Мы тоже как в баньке!..

Работницы засмеялись. Белозеров пообещал:

— Сейчас что-нибудь придумаем.

Белозеров прошел в прорабскую. Лифонин был там — сидел за книгой стихов. Когда в двери появился Белозеров, он захлопнул книгу и привстал.

— Коля, вы не обидитесь, если я вас немножко покритикую? — как можно мягче спросил Белозеров; если заговорить с Лифониным резким тоном, он сразу набычится. Белозеров подбирал ключи к мастеру, пробуя один подход за другим. — Вы напрасно не организовали работу сразу на двух котлах. Тесно же людям работать.

— Да? — без выражения в голосе отозвался мастер, поправляя воротник своей ярко-красной рубашки.

Белозеров не без раздражения подумал, что ему давно следовало бы выбросить эту рубашку. Она запомнилась Белозерову с первой встречи. Тогда Белозеров решил, что этот парень из тех длинноволосых, которые бродят с гитарами по улицам и кроме себя никого и ничто на свете не любят.

Белозеров надеялся за две недели вывернуть ему мозги наизнанку. Но вот проходят уже месяцы, а парень по-прежнему в коллективе сбоку припека, работает хуже всех и душа на запоре.

— Да, Коля, — подтвердил Белозеров тем же мягким тоном. — Изолировщикам тесно, и они недовольны. Что вы можете сказать?

— Очень сложно пристроить помосты ко второму котлу, — сказал Лифонин. — День надо провозиться, не меньше.

— Два часа, — уточнил Белозеров. — И работа пойдет в два раза быстрее.

— Куда спешить, — буркнул Лифонин.

— Вы знаете, что надо спешить, Коля, особенно вам, — уже еле сдерживая себя, оказал Белозеров. — Машинный цех готов к сдаче, дело за вами, вы держите пуск ТЭЦ.

Лифонин молчал. «Не расшевелить мне эту вещь в себе. Избавиться от него, что ли? — подумал Белозеров. — Надоело возиться!»

— Сдадим ТЭЦ, на какой объект вы бы хотели пойти? — спросил он. — Или вернетесь на ТЭЦстрой, к Осьмирке?

— Нет, — глядя исподлобья, ответил Лифонин. — На Промстрой пошел бы, можно?

— Воля ваша, — сказал Белозеров, удивляясь. — Вам нравится Шумбуров?

— Да.

И хотя минуту назад Белозеров в сердцах испытал желание расстаться с Лифониным, его откровенное настроение уйти со Спецстроя задело: обычно люди, с которыми он работал, переходили на другие участки неохотно. «Ладно, была без радости любовь, разлука будет без печали, — подумал Белозеров. — Посмотрим, каково тебе будет работать с Шумбуровым».

— Как хотите, я возражать не буду, — сказал он. — А сейчас отправляйтесь к плотникам и распорядитесь немедленно оборудовать для изоляции второй котел. Даю вам два часа.

Белозеров перешел в свой временный кабинет, находившийся рядом с прорабской, сел за стол и развернул график. Электростанция будет пущена в установленный Рашовым и Шаниным срок; заминка с углеподачей не задержит, это эпизод. Таких эпизодов было много — наверстали.

С полчаса Белозеров просидел над графиком. Может быть, на свежую голову заметит какую-нибудь прореху? Нет, все было в порядке, осталось, как говорит Афанасий Иванович Замковой, «п-пуговицы пришить». Надо сделать еще рывок, и можно поднимать пар в котлах. Сейчас требуется одно — не позволить людям расслабиться, не начать праздновать победу раньше времени...

Как только Белозеров сделал этот свой вывод, его мысли переключились на Дину. «Куда она могла уехать? — думал он. — На целый месяц!»

Он звонил ей в редакцию несколько раз, но трубку снимала не Дина, а ему не хотелось подавать голос, чтобы не запомнили другие сотрудники. Но когда была подписана командировка в Ленинград, Белозеров решил спросить Дину. «Дины Александровны нет, и не будет месяц, — ответил картавый мужской голос. — А вы по какому вопросу?» Белозеров предпочел положить трубку, а позднее ругал себя за то, что поторопился: надо было выведать, почему Дины не будет так долго?

«Схожу в общежитие и узнаю у Эдика», — решил он и, свернув график в рулон, вышел из-за стола.

В дверь робко постучали, заглянул Ласавин.

— Разрешите, начальник?

Белозеров не удивился тому, что Ласавин на ТЭЦ: слышал его голос в котельной. Но вот уж к себе с визитом никак его не ожидал! Пьян, что ли? Нет, кажется, трезв.

— Заходите, давно не виделись, — позволил Белозеров. — Чем обязан?

— Я насчет того случая... Во дворе у вас, помните? Извините, начальник! Не по себе мне малость.

— Только малость? — Белозеров смягчился, но виду не подал. — Если малость, вы пришли напрасно.

— В общем, ладно, чего там... — не поднимая глаз, пробурчал Ласавин. — Не будет этого больше. Завязано!

— Другое дело, — одобрил Белозеров. — Капа помогла или сами?

— Сам, начальник. Капа ничего не знает. — Ласавин нерешительно взглянул на него, попросил: — Вы ничего ей не говорите, ладно?

— Обещаю.

Ласавин достал из кармана сигареты, протянул Белозерову.

— «Шипка», ваши любимые.

Белозеров взял сигарету, спросил:

— Вам в поселок? Мы можем пойти вместе.

Ласавин замялся.

— У меня кое-какие дела, начальник, я задержусь. Белозеров мысленно усмехнулся, протянул руку:

— Счастливо вам.

— Будьте здоровы, начальник!

Ласавин истово потряс ладонь Белозерова, отступил в сторону, пропуская его вперед. Белозеров широким движением руки обнял Ласавина за плечи, мягким толчком заставил переступить порог первым.

— Светские манеры вам не идут, Саша.

Он впервые назвал Ласавина по имени и поразился: у того дрогнули губы, и на лице образовалось выражение ребенка, которому вручили долгожданный подарок.

— До свидания, — еще раз попрощался Белозеров, окунаясь в полусумрак машинного зала.

— До свидания... Алексей Алексеевич, — ответил Ласавин. Он тоже назвал Белозерова по имени-отчеству первый раз.

«Счастливый день? — усмехаясь, думал Белозеров. — Не так уж плохо: два — один в мою пользу! А с Лифониным ничего все-таки не получилось, жаль!»

Он вышел из ТЭЦ и повернул к проходной.

Белозеров постучался в комнату Эдика, ответа не последовало. Из-за двери доносились возбужденные голоса, он открыл дверь и вошел. Посередине комнаты стояли Шумбуров и Рамишвили, они не обратили внимания на Белозерова, у обоих были красные возбужденные лица. Шумбуров, выпятив массивный подбородок, говорил, почти кричал хрипловатым голосом:

— Что вы знаете о том времени? Ничего! А я говорю: работать было легче. Мое слово было законом, рабочий из кожи лез, чтобы выполнить распоряжение. А теперь? Я вынужден кланяться, а не распоряжаться. Я не начальник, а проситель! Вот до чего дошло!

Он умолк, и сразу же звонко заговорил Рамишвили:

— Вы правы, я знаю о том времени меньше, чем вы. Но что за опоздание на работу людей наказывали строго, это я знаю. Вы хотите, чтобы это снова вернулось? Это вам нужно? Вам нужно, чтобы люди боялись?!.

У окна, дымя в приоткрытую форточку, стоял Ядрихинский. На кровати сидел Эдик. Белозеров кивнул им, снял шляпу, присел на стул у двери.

— Порядок нужен, а не болтовня, — жестким тоном бросил Шумбуров. — Это еще Ленин оказал.

Снова зазвенел Рамишвили:

— Историю делают массы — это тоже ленинское! И из-под палки историю не делают, нужен сознательный творец!

— Э, молод ты мне доказывать, зелен еще, — презрительно отмахнулся Шумбуров. — С мое поработаешь с народом, тогда поймешь. — Он протянул руку Белозерову, поздоровался. — Все спорят, доказывают... Ораторы, Цицероны! В деле только не видно.

Рамишвили тоже пожал руку Белозерову, ответил:

— Слово тоже есть дело, Ленин говорил!

— А что это у вас за философский спор? — спросил Белозеров. — По какому случаю?

— Зашел по делу к своему главному инженеру, — Шумбуров кивнул на Рамишвили. — Я вчера отдал распоряжение бетонщикам поработать в выходной — нужда была, — и он ездил посмотреть, что сделано. Ясное дело, не все. Я и сказал, что исполнительная дисциплина у нас никуда не годится, — что тут еще скажешь? А он мне твердит, что на одних приказах далеко не уедешь, надо, дескать, уметь убеждать рабочий класс. Сколько месяцев вместе работаем, столько дискутируем. А убеждать-то некогда, надо работать!

— Это беда наша, что некогда, — возразил Рамишвили. — Если не убедишь массу, ничего не добьешься.

— Переучили вас, — желчно сказал Шумбуров. — Много знаете. А понимать — ничего не понимаете. Масса! 

Рамишвили церемонно наклонил голову.

— Я решительно не могу отказаться от марксистского подхода к роли личности и масс в историческом творчестве. И доказывать правоту Маркса и Ленина, извините, не считаю нужным.

— А тут и не надо ничего доказывать, — сказал Шумбуров. — Моя философия не противоречит Марксу и Ленину. Что такое наши массы? Это и Шанин, и мы, и еще две с половиной сотни миллионов. Только Шанин один на тысячи, Алексей Алексеевич один на сотни, Эдик один на десятки, а смотреть на всех вместе — масса!

Рамишвили вынул из кармана пиджака расческу и начал причесывать и без того отлично лежавшие смоляные волосы — он показывал, что не желает больше тратить время попусту.

Шумбуров счел себя победителем, удовлетворенно усмехнулся, взглянул на часы и пошел к двери.

— Простите, Фридрих Иванович, — сказал Белозеров. — Я бы тоже хотел высказать несогласие с вашими взглядами.

Шумбуров остановился, в его глазах блеснула насмешка.

— Ну, давай, давай!

— Вы утверждаете, что не противоречите Марксу и Ленину, — заговорил Белозеров. — А я возьму на себя смелость заявить, что в вашей философии нет ничего от учения классиков марксизма. Ленинская концепция: массы — класс — партия — вожди. Ваша схема: воля сильная — воля послабее — безвольные люди, некие марионетки. В ленинской постановке вожди выдвигаются массами постольку, поскольку они выражают материальные и духовные устремления масс. В вашей постановке волевые люди садятся на шею безликой массе, как на верховую лошадь. По Марксу и Ленину общество развивается в соответствии с объективными законами и ближайшее будущее человечества — коммунизм. Вы отдаете общество во власть сверхчеловеков, которые могут вести его туда, куда им заблагорассудится. Сознательное историческое творчество масс заменяется трудом из-под палки ради куска хлеба насущного. Не говоря уже о том, что теория волюнтаризма не научна, она в нашем обществе не может быть принята ни одним здравомыслящим человеком, потому что ничего, кроме отвращения и протеста, не вызывает. Разве не так?

Белозеров обращался не к Шумбурову, а к Эдику и Ядрихинскому, ради которых и ввязался в спор.

— Так! — Эдик стукнул кулаком по никелированной спинке кровати. — Именно так! На Промстрое у них порядок: прораб ткнул пальцем — иди и вкалывай. Через месяц узнаешь, как план сделал: выполнил — хорошо, не выполнил — тоже ладно. А вот у нас на Спецстрое по-другому. Я еще только получаю объект, а мне уже говорят: «Закончить надо тогда-то, в этом случае план выполнишь так-то, заработаешь столько-то». Я задание сам до тонкости знаю и девчонкам рассказываю, что от нас требуется. Поэтому лучше лишку времени прихватим, а без нормы не уйдем. А насчет приказов — в армии это надо, а на работе — лучше по-другому.

— Приятное обхождение, — сказал Ядрихинский, — вещь, само собой, нужная, да не в ней дело-то. Главное — как платят за работу. Ты на меня и кричи, и командуй — приказывай, только заплати как следует, работать буду на совесть. А чего толку, ежели обходиться будешь хорошо, а ничего не заплатишь.

— Против заработка возразить нечего, Калистин

Степанович, — согласился Белозеров. — Собственно, вы оба вместе уже сказали, чем определяется отношение людей к труду, или, если говорить масштабно, участие в историческом творчестве: сознательность — раз, материальная заинтересованность — два. И только так. А отнюдь, — глядя на Шумбурова, с ударением проговорил Белозеров, — не повелениями.

— А-а! — Шумбуров отмахнулся. — Слова, слова!

Он похлопал по рту ладонью, изображая зевоту, и повернулся к комнате спиной. Когда дверь за ним закрылась, Рамишвили сказал:

— Ай да спасибо! Хорошо вы его осадили, Алексей Алексеевич!

— Если он и на практике придерживается своей философии, можно себе представить, каково с ним работать! — сказал Белозеров. — Не приказ, а способность думать, научно организовать труд — вот что нам нужно.

— Добыли приборы? — встрепенулся Рамишвили.

— Все в порядке. — Белозеров усмехнулся: «Вот как он понимает: приборы в данную минуту и есть научная организация! Молодец!»

— Вай-вай, моя дорогая, вай-вай, золотая! — Рамишвили прошелся по комнате в горском танце, круто остановился посередине и погрозил в закрытую дверь кулаком: — Мы вам покажем!

Затем взял чайник, ушел за кипятком. От форточки, выбросив сигарету, оторвался Ядрихинский, обратился к Эдику:

— Ну, дак как? Согласен?

— Ладно, пусть будет по-вашему, — сказал Эдик; по тону голоса было слышно, что он недоволен.

— Договорились! — Ядрихинский оживился, надел кепчонку и, попрощавшись, ушел.

— О чем это вы? — поинтересовался Белозеров.

— Обычная история! — раздосадованно проговорил Эдик. — Как только моей бригаде достается помещение для работы получше, чем ему, так сразу: «Давай поменяемся!»

Вернулся Рамишвили, заварил чай, посадил Белозерова за стол. Угощая его и Эдика чаем, он намазывал для Эдика хлеб маслом, подкладывал, приговаривал:

— Кушай, моя радость! Кушай, о бесценныйповелитель двух десятков воль! Ибо если ты не будешь кушать, маляры объединят свои мелкие, недостойные воли и сбросят тебя с высоты, на которую ты успел забраться в двадцать лет!

Белозеров, слушал его, посмеивался; он знал, что Рамишвили считал себя обязанным Эдику жизнью. Однажды на танцплощадке какой-то парень посоветовал Рамишвили не подходить к девчонке, с которой он танцевал. Девушка эта Рамишвили не так уж и нравилась, но из принципа он решил не уступать. Кончилось дело дракой. Против Рамишвили было трое, ему крепко намяли бока, могло быть и хуже, если бы не Эдик. Он выбил из рук хулигана нож.

— Хорошо с вами, ребята, — проговорил Белозеров, отодвигая стакан. — Еще бы сидел, да дело не ждет. Эдик, ты в город сегодня не собираешься? Я хотел попросить, чтобы ты сестру пригласил на ТЭЦ: есть кое-что интересное для газеты.

— Ее нет в городе, — сказал Эдик. — Дмитрий Фадеевич взял отпуск, и они уехали на Кавказ.

— Ах так, — как можно безразлично Сказал Белозеров. — Ну что ж, вернется — тогда и напишет.

Глава тридцать первая

Поздно вечером Шанину позвонил на квартиру Тунгусов. Начальник главка упрекнул управляющего за невыполнение восьмимесячного плана («Обещал сделать — обманул? Подраспустил вожжи, братец! Шевели своих шумбуровых, квартал надо сделать кровь из носу!»). В конце разговора будто между прочим обронил:

— К бюро готовишься? Бабанов показал мне справку, серьезный документ. Подумай, с чем явишься, с пустыми руками не приезжай. — И помолчал, давая Шанину время осмыслить предупреждение.

Мгновенно вспыхнувшее беспокойство Шанин скрыл в полушутливом ответе:

— Бог милостив.

— На бога надейся, да и сам не плошай. О бюро знают в Госплане, Минбумпроме и Минмонтаже, хотят присутствовать. А от нечего делать на такие мероприятия не просятся, понял?

«Угрозы сильнее, чем я предполагал, — подумал Шанин. — Видимо, задержка с пуском комбината затрагивает и эти уважаемые ведомства. С них ведь тоже спрашивают в правительстве, и они попытаются отыграться на мне. Как бы не так!

Лежа в постели, Шанин мысленно повторил весь разговор с Тунгусовым, взвешивая и оценивая каждое слово: каким тоном оно было сказано, что за ним кроется, какие выводы следует из этого сделать. Постепенно он сосредоточился на слове «шумбуровы». Лука Кондратьевич произнес его без нажима, оно не имело отличной от других слов эмоциональной окраски, и все-таки Шанин был обеспокоен: почему начальник главка не сказал «осьмирки» или «трескины», а назвал руководителей «шумбуровыми»? Не значит ли это, что у Тунгусова сложилось скверное мнение обо всех кадрах, которых он, Шанин, выдвинул к руководству в Бумстрое? Или, может быть, тунгусовокое определение взято из справки Бабанова? Если так — еще хуже: на бюро обкома ему, Шанину, могут предъявить обвинение в неправильном подборе кадров. Придется доказывать, что Бабанов ошибается, но удастся ли это доказать? На стройке немало инициативных, преданных делу инженеров, они работают главными инженерами участков, прорабами, мастерами. Если понадобится, он, Шанин, назовет десятки фамилий. Есть они и на первых ролях: тот же Осьмирко, Белозеров, — Белозерова надо назвать первым, этот парень сумел доказать свое. На ТЭЦ-два начались пуско-наладочные работы, скоро она даст энергию...

Время было спать, Шанин приказал себе отключиться от забот, но снова подумал о Белозерове. Да, этот парень доказал свое, он достроил ТЭЦ за три месяца, во что он, Шанин, не верил, во что невозможно было поверить, настолько невыполнимой представлялась задача. Если бы Шанин знал наверняка, что ТЭЦ-два будет пущена так скоро, многие вопросы он решал бы иначе. Прежде всего, он намного энергичнее добивался бы пополнения монтажных участков.

Потеряна уйма времени, и потерянного уже не наверстать. Ему следовало поднять на ноги Минмонтаж три месяца назад, и сейчас люди уже ехали бы в Сухой Бор. А он лишь в последние дни начал бить в колокола громкого боя — поздно!

Как он мог ошибиться в Белозерове? Нет, не в Белозерове. Он, Шанин, всегда был хорошего мнения о Белозерове как о работнике, отдавая должное его настойчивости, умению добиваться выполнения плана. Суть ошибки в неправильной оценке белозеровских методов организации строительства. Кажется, есть смысл присмотреться к новшествам молодого человека, поддержать, дать им ход на стройке. Но только ли в методах дело? Методы и новшества изобретают люди. Синев разработал свою технологию строительства моста, Белозеров по-своему строит ТЭЦ. Шанин не поверил в то, что делал Синев, не поверил и в то, что предложил делать Белозеров. Это одна и та же ошибка, повторенная дважды. Поверь он в Белозерова, и обязательство, за которое придется нести ответственность на бюро обкома, было бы куда реальнее. Может быть, оно было бы реальным на все сто процентов, может быть, его удалось бы выполнить.

В приоткрытое окно ворвался надсадный рев тяжелого грузовика: наверное, лихач шофер завернул с ночного бетонирования домой выпить стакан чаю. Шанин на секунду включил лампу, чтобы взглянуть на часы. Шел второй час ночи. «Спать, спать», — приказал себе Шанин и начал отсчитывать: «Один, два, три, четыре...» Если считать, представляя в уме очертания каждой цифры, можно быстро уснуть — так он засыпал в молодости, возвратившись ночью со свидания, взволнованный и счастливый.

Но уснуть снова не удалось, его поразила мысль о том, сколь близко отстоят одна от другой эти разделенные годами вехи его жизни: первые свидания с Анной и разрыв с нею после возвращения на Родину; строительство моста на Рочегде и строительство комбината в Сухом Бору; ошибочный совет Синеву и нереальные обещания Рашову и Рудалеву. Шанин перестал вызывать в памяти светящиеся образы цифр и подумал о том, что совершенные им добрые дела, которых немало, и ошибки, которых в тысячу раз меньше, но которые, все-таки есть, это проявление его, Шанина, натуры.

А потом он подумал, что, может, и в неправильном совете Синеву, и в неприятии белозеровских графиков проявилось какое-то одно качество его характера. Он не понимал, какое именно, но чувствовал, что связь между ними существует.

Копание в самом себе было противно Шанину, он снова зажег свет. Потеряно уже два часа сна, завтра он будет как разваренный кислый щавель, а ему нужна свежая, хорошо отдохнувшая голова, вызов на бюро может последовать в любую минуту, и никто не спросит, готов Шанин отчитываться или нет. «Спать!» — вновь приказал он себе, но мысли вырвались на простор, как стая птиц. Шанин думал, что в чем-то Синев превосходил его, и это «что-то» было не интеллект, не знания, не организаторская хватка. Он, Шанин, не однажды доказывал, что тоже способен совершать невозможное, как совершил на Рочегде Синев, как совершает на ТЭЦ-два Белозеров. Теперь это было нечто другое — что же?

Голова и плечи Шанина лежали на высоко взбитой подушке, перед закрытыми глазами было полное напряженного ожидания худощавое лицо Синева. Синев задал свой излюбленный вопрос: «Товарищи военные инженеры, товарищи мастера, я изложил сущность проблемы, кто может предложить пути ее решения, у кого есть идеи?» Но уже в следующую секунду перед мысленным взором Шанина встало лицо Белозерова, хмурое, чуть растерянное. Такое оно у него было, когда Шанин поехал на электростанцию, куда Корчемаха гнал бетон, прекратив его подачу Шумбурову, Свичевскому и Осьмирке. «За партизанщину я всыпал Корчемахе, — думал Шанин, — а Белозерова похвалил за «челнок». Он того заслуживал. Любопытно, он тоже спрашивает у мастеров, есть у них идеи? У самого Белозерова идеи есть, правда, не всегда стоящие. Он поторопился с предложением упразднить мастеров, это несомненно. Едва ли что даст и организация строительно-монтажных управлений вместо участков, о чем Белозеров говорил в парткоме. Пока я держу участки в своих руках, они работают, а передай управлениям — вся работа может пойти к чертям собачьим!»

Шанину удалось наконец уснуть. Проснулся он позже обычного.

Торопливо позавтракал: он не позволял опаздывать на службу другим и никогда не задерживался даже на минуту сам.

— Доклад отпечатан, — доложила секретарша, когда он проходил через приемную. — У вас на столе.

— Спасибо, — коротко и резко сказал Шанин. У него было скверное, раздраженное настроение. Повесив в шкаф плащ, Шанин стоя просмотрел лежавший на краю стола машинописный текст, затем, отложив его, зашагал по кабинету. Отчет объяснял, почему трест работает в последнее время плохо, но не было сказано, что он, Шанин, намерен предпринять, чтобы трест работал лучше. Неожиданно ему пришло в голову отвергнутое ночью предложение Белозерова; что, если все-таки попробовать? Вместо нескольких десятков участков организовать семь-восемь СМУ? Нужного эффекта это, конечно, не даст, но кое-чего он, Шанин, добьется. Во-первых, укрепляются позиции перед бюро: дав объяснение отставанию, он тут же предложит кардинальное средство для его преодоления. Во-вторых, будут ликвидированы мелкие участки, которыми ему некогда заниматься. В-третьих, поднимется зарплата у начальников и главных инженеров подразделений, усилится их материальная заинтересованность, а стало быть, и рвение в работе.

Подойдя к столу, Шанин нажал кнопку.

— Возьмите бумагу, будете стенографировать, — сказал он вставшей у двери секретарше.

В Североград Шанин приехал под конец дня. Прямо с вокзала направился в гостиницу: чувствовал себя плохо — то ли устал, то ли простыл в вагоне. Из номера позвонил Бабанову и Тунгусову. Бабанов попросил заглянуть до бюро, ознакомиться с проектом постановления и справкой. Тунгусов проводил какое-то совещание, он сказал своим резким голосом: «Вечером жду дома», — и положил трубку.

Через полтора часа он напомнил о приглашении:

— Долго тебя еще ждать? Давай бегом!

Шанин хотел извиниться и сказать, что не придет, но не успел рта раскрыть, как в трубке послышались отбойные гудки: Тунгусов счел разговор исчерпанным. Шанин оделся и вышел на улицу.

Тунгусов, встретил его, повел не в комнату, а на кухню, где жарил картошку с салом. В крошечной кухоньке было чадно, Шанин прошел к открытому окну, сел. Поворачиваясь от плиты к гостю, Тунгусов сердито морщился.

— Здоров? Выглядишь неважно, — сказал Тунгусов.

— Устал, — ответил Шанин.

— Устал, значит, работал, — одобрительно сказал Тунгусов. — А работать тебе, милый друг, надо.

В его словах был какой-то скрытый смысл. Шанин не стал уточнять, какой именно: Тунгусов сам расшифрует. Они помолчали, перешли в гостиную, посредине которой сиротливо стоял стол в окружении стульев, жался к стене скромный буфетик.

— Один остался, брат Лев Георгиевич, — с непривычно грустной усмешкой сказал Тунгусов и посверлил Шанина остро блестевшими черными глазами. — Соломенный вдовец, как и ты. Отделил дочь с мужем, хотят жить самостоятельно. На днях уехали. Дети нужны родителям, родители детям — не очень. Так-то, брат Лев Георгиевич, — повторил он слова, звучавшие в его устах столь же непривычно, как и весь тон излияния. — Коньяк? Сухое?

— Сухое. Полрюмки.

— Эх ты, позор мужского достоинства!

Они чокнулись без тоста, склонились над тарелками. Тунгусов снова налил рюмки: себе коньяк, Шанину сухое.

— Когда все-таки думаешь пускать комбинат? — глядя на гостя в упор, спросил он.

— Через сто лет, — невозмутимо ответил Шанин.

— Крепок орешек, — одобрительно сказал Тунгусов. — А Госплан требует крови, кто-то должен ответить за то, что пуск комбината срывается. — Он взял свою рюмку, сверху стукнул по рюмке Шанина, выпил, закусил, пояснил: — Не исключено, что придется сократить тиражи журналов и газет, уменьшить издание литературы. Дело большой политики, представляешь, что значит?

— Ничего хорошего, — сказал Шанин.

— Да, — согласился Тунгусов. — И кто-то должен за эту ситуацию ответить. Надеялись на Сухой Бор, авось даст бумагу. Не дал. На днях звонили Рудалеву, попросили капитально разобраться и наказать, если наши виноваты. Госплан считает, что виноваты мы. Трудно сказать, чем кончится это дело. Рудалев противник палочных методов, но на него давят, с этим не считаться нельзя. Все будет зависеть от того, как ты себя поведешь на бюро.

Разлив чай, Тунгусов достал из книжного шкафа шахматы. У них уже давно выработалась привычка за чаем играть в шахматы.

— Насчет Усть-Полья не передумал? — спросил Тунгусов. — Еще не поздно. Говори «да», немедленно звоню Рудалеву, и отчет на бюро превращается для тебя в пустую формальность: Шанин сделал доклад, выслушал критику и поехал на другую стройку. Мило и весело! Ну?

— Подожду, — сказал Шанин.

— Получишь фитиль — пеняй на себя, — предостерег Тунгусов.

— Конечно, — согласился Шанин, делая очередной ход. — На кого же мне пенять?

Утром Шанин, готовый к любым неожиданностям, был в обкоме. В коридоре перед дверью в зал заседаний группами стояли люди, негромко переговаривались, в лицах, в голосах чувствовалось напряжение: ждали приглашения на бюро. Шанин пожал руки Рашову и Замковому, стоявшим у окна. Замковой потряс его ладонь крепко и приветливо; в пожатии Рашова ощущался чуть заметный холодок. Шанин мысленно усмехнулся. Из соседней группы с Шаниным раскланялся полный седовласый главный инженер проектного института. Шанин подошел к нему, тот представил начальника отдела Госплана и начальника управления Минмонтажа.

Наконец пригласили в зал.

Шанин поздоровался с членами бюро, сидевшими за большим столом, с заведующими отделами обкома, те сидели за столом поменьше, с Рудалевым, который, стоя за своим председательским столиком, ждал, пока рассядутся приглашенные. Все знали Шанина, все перебывали в Сухом Бору, все приветливо кивали ему в ответ.

— Пожалуйста, Лев Георгиевич, — сказал Рудалев, садясь. — Десять минут.

Шанин отметил, что Рудалев обратился к нему по имени-отчеству, — так не обращаются к тому, кого ждет разгром. Отчет начал дипломатической фразой: «Трест работает крайне плохо...» С этой фразы Шанин начинал отчеты и когда дела в тресте шли неважно, и когда трест перевыполнял план. Затем перечислил: мы не справились с тем-то и тем-то, не обеспечили того-то и того-то... Говоря это, Шанин следил за выражением лиц членов бюро. Кажется, члены бюро были удовлетворены: докладчик правильно, самокритично оценивает свою работу.

«Но кое-что у нас сделано», — перешел Шанин ко второму тезису отчета и перечислил достижения: освоены такие-то капиталовложения, заканчиваются работы на ТЭЦ-два, в ближайшие дни электростанция даст ток... И снова видел, что идет по верному пути: члены бюро выражением лиц, глазами соглашались, что не все в тресте плохо. Сотни миллионов рублей освоены, шутка сказать! ТЭЦ пускают, — значит, конец уже скоро, лиха беда начало!..

Когда Шанин заговорил по третьему тезису: «После длительной и сравнительно ритмичной работы трест перестал выполнять план...», — лица членов бюро приняли новое выражение. Члены бюро словно бы спрашивали: чем же ты это объяснишь? Возьмешь вину на себя или свалишь на объективные причины? Шанин объяснил так: «Численность рабочих в тресте за последние два года утроилась. Однако за количественными изменениями не последовало качественных. Структура треста, организация управления строительством остаются неизменными. Невыполнение плана, несмотря на все усилия руководителей треста и участков, — сигнал к тому, что пора перестроить организацию строительства». Излагая программу объединения мелких участков в крупные строительно-монтажные управления, Шанин пристально вглядывался в членов бюро, но понять, удовлетворены ли они, не мог.

Шанину не задали ни одного вопроса, к которому он не был бы готов.

— Почему не упомянули в отчете о невыполнении обязательств по пуску комбината? — деликатно поинтересовался моложавый, несмотря на седую голову, председатель облисполкома.

— Если мы не справляемся даже с планом, что же тут говорить? — спокойно ответил Шанин. — Обязательства провалены.

— Как же могло случиться, товарищ Шанин, что вы взяли столь нереальные обязательства? — спросил редактор «Североградской правды».

Шанин выдержал паузу. От ответа на этот вопрос зависело, как пойдет бюро дальше. Если он сделает промах, его изобьют.

— Инициатива исходила сверху. Возможно, это наш просчет, но мы считали неправильным отклонить ее, — сказал Шанин. — Хотя обязательство и не выполнено, тем не менее оно свою положительную роль сыграло, так как мобилизовало коллектив. Без обязательства мы и через полгода не могли бы рассчитывать на пуск комбината.

Кажется, он не ошибся. Члены бюро переглянулись, председатель облисполкома покрутил седой головой: «А и ловок же ты, братец!» Тунгусов незаметно повел подбородок книзу, словно бы голову опустил, но Шанин понял, что Лука Кондратьевич одобряет ответ. Лишь по лицу Рудалева пробежала тень, и он впервые сделал пометку на лежавшем перед ним чистом листе бумаги. Нахмуренное лицо первого секретаря обкома обеспокоило Шанина, он подумал, что, может быть, не сумел найти точного ответа.

Конечно, Шанину досталось на бюро, иначе не стоило бы его вызывать с отчетом, отрывать от работы. Но он избежал разгрома. Критикуя Шанина, члены бюро не забывали бросить камешек и в Госплан, и министерства, а это уже совсем не то, когда лупят тебя одного. Самое неприятное, что ему пришлось выслушать, это резкое выступление Рудалева, очень резкое, непривычное для Шанина.

— Вспышкопускательство! Не просчет, а безответственность и трусость! Обязательство взяли потому, что побоялись сказать правду. Товарищ Шанин усматривает выгоду: на стройку обратили-де внимание, улучшилось ее обеспечение. А вред вы видите? Подорвали у строителей уважение к соревнованию, обманули государство, усложнили положение с бумагой в стране!..

Столь же резко критиковал Рудалев и Рашова.

— Товарищ Рашов не сумел разобраться в истинной ценности обязательств, не принял во внимание критического голоса начальника передового участка, который набрался смелости выступить против. Товарищ Рашов вместе с управляющим трестом товарищем Шаниным несут личную ответственность за все то, что произошло в Сухом Бору.

«Ага, круг еще шире! — думал Шанин, слушая Рудалева. — Теперь и Рашов, хорошо!»

Не пощадил первый секретарь обкома Рашова и за решение освободить Волынкина.

— Нам нет нужды, товарищ Рашов, устраивать закулисные перевороты, — говорил Рудалев. — Плох тот руководитель, который боится пойти к массе, чтобы сказать ей правду, который ищет обходные пути, чтобы осуществить свои намерения, даже если эти намерения самые что ни на есть правильные!

В постановлении бюро записано указать и Шанину, и Рашову...

Глава тридцать вторая

На следующий день утром Шанина пригласили к Рудалеву. В кабинете секретаря обкома уже сидели Бабанов, Тунгусов, Рашов и Замковой.

— Вчера после бюро я говорил с Москвой, — сообщил Рудалев, слегка хмурясь. — Просил разрешения отложить пуск комбината до апреля будущего года, однако обстановка такова, что это невозможно. Мощности должны быть введены в действие не позднее февраля. Правительство надеется, что мы сумеем это сделать. Хотелось бы послушать товарища Шанина, что нужно для этого?

Шанин поймал себя на том, что любуется Рудалевым. Высоколобое лицо отмечено неброской, но какой-то законченной красотой. Даже шрам на изгибе лба к виску, след кулацкой пули, кажется необходимым: убери — будет чего-то не хватать.

Жизненный путь Шанина не раз соприкасался с путем Рудалева. Первая встреча произошла вскоре после войны, когда Шанин был главным инженером на строительстве гидролизного завода в Забайкалье, а Рудалев работал там секретарем райкома. Спустя несколько лет они встретились снова: Шанин строил деревообрабатывающий комбинат, а Рудалев возглавлял отдел в крайкоме. Потом их пути разошлись надолго: Рудалев учился, работал в ЦК, уехал в Североград... Не был ли секретарь обкома причастен к тому, что Шанину предложили возглавить строительство Сухоборского комбината? Правда, у него был выбор, и второе предложение представлялось не менее заманчивым: главным инженером на одну из великих волжских строек. Но он предпочел Сухой Бор. И в его решении сыграло не последнюю роль то обстоятельство, что в Североградской области первым секретарем обкома был Рудалев. Рудалев верит в него, Шанина, а это всегда важно. Большое доверие завоевывается большими делами. На каком бы посту ни работал Шанин, он никогда не давал Рудалеву повода думать о себе плохо. Став управляющим трестом, он подтвердил свою ценность, перевернув сухоборскую стройку, вытащив ее из развала...

— Ваше раздумье означает сомнение? — мягко спросил Рудалев. — Меня заверили, что стройка получит все необходимое, абсолютно все, — подчеркнул он. — Но если вы не верите в реальность названного срока, можете отказаться. Решайте.

— Если стройка получит абсолютно все, комбинат будет пущен, — ответил Шанин. — Но вы не представляете, Степан Петрович, как много нам нужно. Конец третьего квартала, все ресурсы исчерпаны!

— Послушаем Луку Кондратьевича. — Рудалев повернулся к начальнику главка.

Тунгусов перебросил торс с подспинной подушки стула к столу, убежденно заговорил резким сильным голосом:

— Страна без резервов не живет, у правительства найдется все, что нужно! Но Шанину одному ничего не добиться, ему не под силу раскачать центральный снабженческий аппарат. Нужна помощь обкома. И просить у правительства, выжимать из министерств надо больше, чем требуется для Сухого Бора! — Черные глаза Тунгусова сверкали. — Заявки на металл, цемент, трубы надо, пользуясь случаем, удвоить и утроить. Не часто бывает, чтобы нашим запросам открывали зеленую улицу!

Видимо, кто-то придерживался иной точки зрения, потому что Тунгусов словно бы спорил, напористо и грубовато. Этот кто-то был Рудалев.

— Мы не можем пойти на обман государства, — сказал он, в его глазах появился холодный блеск. — Будем просить только то, на что имеем право.

— Это не обман, — напористо возразил Тунгусов. — Я не собираюсь копить запасы в кладовой. У меня шесть трестов, и все сидят на голодном пайке металла и цемента.

— Это другой вопрос, — остановил его Рудалев. — Сейчас речь о Сухом Боре.

Шанин соглашался в душе со скрупулезной честностью секретаря обкома, хотя ему было ближе и понятнее то, чем руководствовался Тунгусов. Область вела огромное строительство, но заявки главка на материалы почти никогда не удовлетворялись. Сколько раз Тунгусов перераспределял между другими трестами материалы, выделенные для Сухого Бора. На первых порах Шанин бунтовал. Тунгусов осадил его: «Ну да, ты у меня будешь ходить в героях, а другие хоть пропади, хорош друг!..»

После непродолжительной паузы Рудалев заговорил снова:

— Обстановка чрезвычайная. Сегодня же летим в Сухой Бор, оттуда — в Москву. За это время надо подготовить заявки в Госплан и министерства. Не позже чем через месяц стройка должна иметь необходимые материалы. Посчитайте, сколько надо дополнительно людей. Лесозаготовительные объединения получат указание переадресовать в Сухой Бор сборные щитовые дома, предназначенные для леспромхозов. Вы, Афанасий Иванович, — Рудалев взглянул на Замкового, — должны подготовить предложения по ускорению разработки проектной документации, в Москве добьемся решения и этой проблемы. Наконец, последнее... — Рудалев остановил взгляд на Шанине. — Лев Георгиевич, месяц, который мы имеем для подготовки к развернутому наступлению, вы должны использовать для отдыха и лечения. Вы плохо выглядите. Для вас уже готова путевка.

Возражать Рудалеву Шанин не хотел, но и принять его предложение не мог.

— Оставить стройку в такое время... — начал он.

— В Сухой Бор на этот месяц командируется заместитель начальника главка, — сказал Рудалев.

Шанин кивнул: он соглашался с секретарем обкома, отдых ему необходим, но месяц будет потерян, а сколько бы он успел сделать за этот месяц!

Вылетая в Сухой Бор, Рудалев хотел получить представление о настроении коллектива Бумстроя. Слово Шанина есть слово Шанина, но не менее важно, что скажут инженеры, рабочие. Если при посещении стройки у него не сложится впечатления, что комбинат можно пустить в феврале, он скажет об этом прямо: Центральный Комитет партии и правительство должны знать истину, как бы горька она ни была. Заодно выяснится, что происходит с Шаниным, вдруг он и сейчас покривил душой. Если так, придется пойти на крайние меры.

Откинувшись на мягкую спинку сиденья, Рудалев перевел глаза на Шанина. Тот полулежал в кресле с закрытыми глазами, иссеченное резкими складками лицо было непроницаемо. Спит или бодрствует, доволен или сердит, не поймешь, всегда одинаково бесстрастен. Рудалеву вдруг вспомнился разговор о нем в ЦК несколько лет назад. Он, Рудалев, просил направить Шанина в Сухой Бор, а заместитель заведующего отделом строительства ЦК Гаранин сомневался, потянет ли? Оба они хорошо знали Шанина по Сибири: Гаранин в первые послевоенные годы работал в крайкоме партии. Время как будто подтвердило, что прав Рудалев, а не Гаранин: Шанин тянул свой нелегкий воз без срывов. И вдруг эта совершенно неожиданная история с обязательствами и провал плана. Что произошло с Шаниным? Может быть, прав все-таки Гаранин?

Самолет тряхнуло. За стеклом рваными полосами серой ваты проносились облака; за весь полет под крылом не было ни метра просвета. «Хорошо, если не придется приземлиться на полпути, — подумал Рудалев. — Когда-то мы ведь с ним, — подумал он о Шанине, — по-настоящему познакомились в Сибири как раз во время непогодного сидения. Летели с краевой партконференции, самолет сел в Минусинске, и три дня ждали, когда перестанет пуржить. Тогда-то Шанин и рассказал мне о побеге из лагеря смерти...»

Цепкая память Рудалева хранила детали этого потрясающего рассказа... Преодолев с толпой узников ограждение из колючей проволоки, Шанин куда-то бежал, стараясь уйти подальше от лагеря; позади раздавались выстрелы, и треск мотоциклетных моторов, и лай собак. Ему удалось пробежать несколько километров, и он уже начал надеяться, что, может быть, сумеет спастись. Но когда стало рассветать, он увидел, что находится в предместье какого-то большого города: вперед пути не было, а позади продолжали истерично лаять собаки. Шанину попался ручей, он вошел в воду и побрел по течению. На берегу стояли каштаны. Он залез на вершину и, спрятавшись в листве, переждал, когда утихнет шум преследования. Эта картина: Шанин, прячущийся в ветвях подобно Робинзону, — почти зримо представлялась Рудалеву. Он словно видел обросшего черной бородой человека в полосатой одежде с номером на груди, затаившегося на дереве...

В Минусинске между ними, Рудалевым и Шаниным, зародилась духовная близость. Друзьями они не стали, Шанин никого не пускает к себе в душу. Но именно тогда он, Рудалев, проникся к Шанину доверием, и позже не было случая даже на секунду в нем разочароваться. Шанин всегда работал и вел себя безукоризненно: человек — алмаз, настоящий коммунист. У Рудалева ни разу не появилось повода усомниться в его словах, решениях, действиях. Он, Рудалев, не считал нужным контролировать Шанина, а для горкома Шанин слишком крупная фигура, чтобы всерьез контролировать его — не это ли привело к нереальным обязательствам?

Рудалев напряженно вспоминал, почему сомневался в Шанине Гаранин. «Шанин привык за всех думать и все решать в одиночку, — вот что говорил Гаранин. — А в Сухом Бору от него потребуется учить думать других, учить решать командиров рангом ниже. Способен ли на это Шанин?» И еще одно непонятно: почему против нереального обязательства выступил только один человек — начальник второстепенного участка Белозеров? Надо посмотреть, что из себя представляет этот Белозеров, почему остальные промолчали? Побоялись выступить против Шанина? Чепуха! Вероятно другое, а именно: безразличное, наплевательское отношение к соревнованию; и если этим больны командиры огромной стройки — надо бить тревогу, надо говорить об этом в ЦК, надо делать большие выводы...

Еще в Северограде Рудалев попросил Чернакова доложить коммунистам стройки о решении бюро обкома. Чернакову предстояло сообщить и о том, что задача ускоренного пуска комбината с повестки дня не снята. Рудалев считал, что если об этом скажет он сам, секретарь обкома, то коммунисты могут понять так, будто это дело решенное и говорить уже не о чем: получил директиву — выполняй, а выполнишь или нет — время покажет. Такое восприятие было крайне нежелательно.

«Партком должен призвать коммунистов к четкой и принципиальной оценке возможностей коллектива, — подчеркнул в беседе с Чернаковым Рудалев. — Если у людей имеются сомнения, пусть скажут об этом прямо, нам незачем пускать пыль в глаза друг другу».

Самолет лег на крыло, Рудалев повернулся к иллюминатору. Внизу зеленела тайга, серой подковой изогнулась Рочегда, в подкове густой россыпью темнели крыши домов. Рочегодск.

Доклад Чернаков сделал в объективно-осторожной форме. Он будто бы и признал нереальность обязательств, но конкретных виновников не назвал: все, дескать, в ответе.

— Поспешили мы, очень уж хочется пустить комбинат быстрее! Всем нам урок на будущее: надо лучше считать, чтоб впредь не получалось вспышкопускательства! — Чернаков оторвался от текста и со смущенной улыбкой взглянул на Рудалева, словно извиняясь за то, что перехватил у того непривычное, но острое словцо.

Замковой передал Рудалеву записку. Рудалев подумал, что она предназначена для него: коммунисты нередко обращаются на собраниях к секретарю обкома с вопросами. Но записка адресовалась председательствующему. «Очень убедительно прошу дать слово после доклада. Крохин». Прочитав ее, Рудалев усмехнулся: «Убедительно, да еще и очень! Наверное, что-то важное хочет сказать», — подумал он, передавая записку Гронскому.

— Задача пуска комбината в ближайшие месяцы, — говорил Чернаков, — по-прежнему требует своего решения. Мы должны четко и определенно сказать сейчас, возможно ли это и за счет чего...

— Выступления подготовлены? Очень важно, чтобы высказалось как можно больше коммунистов, — сказал Рудалев, наклоняясь к Гронскому.

— Да мы поручили начальникам участков, другим товарищам подготовиться, Степан Петрович, — доложил Гронский, почтительно склоняя весело розовевшую под светом люстры лысину к секретарю обкома. — Первому дадим слово Крохину, раз уж он очень просит.

Гронский пробежал глазами по рядам, увидел в центре зала пышную шевелюру Белозерова рядом с кирпичным ликом Корчемахи, они о чем-то переговаривались.

Понаблюдав за ними, Гронский осуждающе покачал головой. «Чего доброго, Корчемаха на весь зал резвиться начнет. Могли бы и помолчать в присутствии Рудалева!» — думал он с досадой.

Гронский не ошибался. У Корчемахи действительно было развеселое настроение. Корчемаха не знал, что Осьмирко уже готовится выйти на трибуну, и уговаривал его выступить:

— Ты только представь, какая выгода: сам первый секретарь обкома будет слушать! Послушает и скажет: «Вот какая умница! Давай я его, скажет, в Усть-Полье пошлю!» Там, я слыхал, хозяина нет. Построишь Усть-Польский гигант — и в министры. Вся Украина будет судачить: «Слышали, какая фигура наш Осьмирко?» В Москве жить будешь, дачу дадут...

— Помолчи, слушай! — взмолился Осьмирко. — Можешь ты хоть раз в жизни помолчать?

— Конечно, могу, — успокоил его Корчемаха. — Но не сегодня, когда мой земляк Осьмирко должен сделать заявку на министерское кресло!

Он ждал реакции, но Осьмирко не отвечал, между белесыми мальчишескими бровями лежала сердитая складка. Корчемаха махнул на него рукой и повернулся к Белозерову.

— Умрет начальником ТЭЦстроя! — сказал об Осьмирке; спросил: — А вы выступаете, Алексей Алексеевич?

— Звонили из парткома, но я не знаю, — ответил Белозеров. — От меня ведь пуск комбината больше не зависит. Сдам ТЭЦ-два и навалюсь на лимонадное производство.

— Даю голову на отсечение, выступать вам придется! Или я уже не Корчемаха. А первый на трибуну полезет Крохин. Секретаря нашей парторганизации скрутила хвороба, он не может, а Крохин не пропустит случая показаться областному начальству.

Корчемаха угадал: первому слово было и вправду предоставлено Крохину.

— Большие и тяжелые задачи, о которых мы услышали от Ильи Петровича, нам посильные, — сказал Крохин, на его круглом лице сияла улыбка. — Мы с ними справимся, если нам не будет мешать, как, например, товарищ Рашов, который в ответственный момент начал преследовать испытанные кадры профсоюзного руководства нашей Всесоюзной ударной стройки...

В зале установилась мертвая тишина. Крохин хорошо подготовился к выступлению. Против обыкновения его текст на этот раз был написан заранее и отпечатан на машинке. Крохин задавал тон, потом, по его расчетам, должны были выступить другие. Важно было задать тон. Крохин надеялся, что кто-нибудь по доброте человеческой на собрании присоединится к его критике Рашова. А это и требуется: если один-другой выступит, то Рудалев сделает вывод: не тот человек Рашов...

В открытую атаку Крохин решился пойти после длительных колебаний. Он учел, казалось, все: и то, что к нему, Крохину, хорошо относится Шанин, а за спиной Шанина стоит начальник главка Тунгусов, с которым управляющий «на ты и за руку»; и то, что Шанин поддерживает Волынкина. Значит, его, Крохина, Шанин в обиду не даст; опасности никакой, счеты с Рашовым свести можно.

Расчет Крохина оправдался: вышедший после него на трибуну Трескин уже не мог не сказать о Рашове и Волынкине.

Положенные десять минут Трескин говорил о просчетах в проектной документации, случаях низкого качества строительных работ, браках, особый упор сделал на материально-техническое снабжение («если это дело коренным образом не улучшить, то ускорении строительства нам не добиться»), но речь закончил критикой действий секретаря горкома.

— Насчет Дмитрия Фадеевича... — кладя листы с текстом речи в карман пиджака, сказал он в раздумье. — Я тоже думаю, что Валерий Изосимович проявил ненужную поспешность. Обидел человека, вот и пришлось обкому нас поправлять. Конечно, нехорошо получилось!

Рудалев, сидя за столом, хмурился.

Во время перерыва он отвел Рашова за портьеру сцены, спросил удивленно:

— Чем вы их так разозлили?

— Черт их знает! — Рашов нервно разминал папиросу, пальцы вздрагивали.

— Думаю, вам следует признать перед собранием ошибочность своих действий, Валерий Изосимович, — посоветовал Рудалев.

— Не понимаю, почему я должен это признавать, — угрюмо сказал Рашов. — Готов где угодно повторить, что Волынкина необходимо освободить от руководства постройкомом.

— Это другое дело, — сказал Рудалев.

Рашов молчал.

— Упрямство может стоить вам поста секретаря горкома, — предупредил Рудалев.

— Я за пост не держусь! — резко ответил Рашов. — Я неплохо чувствовал себя на транспорте, могу вернуться туда снова.

— Обком не может позволить себе терять кадры на случайностях. — Голос Рудалева был жесток и требователен. — Я настаиваю, чтобы вы признали перед собранием ошибку, товарищ Рашов. Ваша амбиция неуместна!

На лице Рашова пятнами проступила краска.

— Выступить вам надо сейчас, унять страсти. Люди успокоятся и будут говорить о деле. — Рудалев спокойно поискал глазами, куда положить окурок, потушил, сунул в спичечный коробок. — Именно сейчас, время дорого, Валерий Изосимович.

Ошибку свою Рашов признал после того, как дал оценку работе парткома по выполнению обязательств. Его самокритичность понравилась коммунистам. Они ждали, как будет реагировать секретарь горкома на критику: признает или обойдет. Рашов публично признал ее, сделав это коротко и деловито. И деловитость его тоже пришлась по душе людям, так и должно быть, у него забот много, за заботами где-то и промахнешься, бывает, — было написано на лицах.

Чувство освобождения от тяжкого и неприятного бремени испытал Рашов, заявив о том, что допустил ошибку. Даже в тот момент, когда он, сев за стол после перерыва, сделал в блокноте, в продуманном заранее плане выступления пометку-тезис («Ошибка — наука на будущее»), что-то сопротивлялось в нем признанию. Он скорее выполнял требование первого секретаря обкома, чем искренне раскаивался. И лишь вернувшись с трибуны на свое место за столом президиума и уловив, как изменилось отношение к нему зала, понял, что должен был сделать это. И обрадовался тому, что это уже сделано, что коммунисты вернули ему свое уважение.

А потом, когда выступил каменщик Скачков, и вообще все стало на место, Скачков уже ни слова не сказал о Рашове, а начал с критики Шанина, Чернакова и Волынкина. 

— Больно велик в обязательствах просчет, как считали-то? А может, и вовсе не считали наши руководители? И Волынкин в том числе. Для виду пошумели... — Скачков выступал по обыкновению без бумажки, часто умолкая. Его худощавое лицо было взволнованным. — Не могу только понять, кому и для чего эта потемкинская деревня понадобилась!

Рудалев удовлетворенно кивнул: теперь оба — и Рашов, и Волынкин — получили свое, всем сестрам по серьгам. Секретарь обкома был рад, что истинную оценку Волынкину дал авторитетный человек, Герой Труда.

— Комбинат мы пустим в феврале, если будем на всех объектах работать так, как Белозеров, — оборачиваясь к президиуму, проговорил Скачков; он понимал, чего первый секретарь обкома ждет от него. — Сумел ведь Белозеров построить ТЭЦ-два, кто в это верил-то? Один кричит да требует, другой думает да делает. Белозеров — из последних.

Скачков постоял, вспоминая, не забыл ли еще что сказать, решил, что сказано все, и пошел к заднему ряду президиума, где было его место.

— Белозеров из последних, а из первых кто? — крикнул кто-то. — Скажи-ка!

Скачков обернулся к залу.

— Не на вору ли шапка горит?

Рудалев улыбнулся его ответу.

Вслед за Скачковым за пуск комбината в феврале высказался Осьмирко.

— Я тоже считаю, товарищ Рудалев, что дело это реальное, — объявил он, еще не дойдя до трибуны. — Как и Скачков, меня убедил в этом Белозеров, который ТЭЦ-два достраивает за меня. — В зале раздались смешки, Осьмирко согласно кивнул. — Правильно, есть над чем смеяться. А мне грустно. Когда пустить ТЭЦ-два поручили Белозерову, я обрадовался, что не на меня этот крест повесили. Был убежден: немыслимо в такой срок управиться. Оказалось, можно. Белозеров пригласил меня на митинг передачи ключей эксплуатационникам — что ж, пора: дым из трубы ТЭЦ-два уже идет!

Гронский объявил выступление Свичевского.

— Комбинат пустить быстро можно... — начал Свичевский с места.

— Поднимитесь на трибуну, — предложил Гронский. Свичевский остался на месте.

— У меня говорить очень мало... Я хочу сказать, что комбинат пустить быстро можно, если Корчемаха на биржу бетон будет поставлять так, как Белозерову на ТЭЦ-два. Половину участков оставили без бетона, только б Белозерова ублажить. Все у меня.

— Вот же злыдень! — тонкоголосо крикнул с места Корчемаха. — Я могу завалить ему всю биржу бетоном!

Гронский заставил Корчемаху выйти на трибуну.

— Проблемы бетона больше нет, у меня бетономешалки простаивают. И пусть Свичевский хоть неделю поработает так, как Белозеров! Так он же не умеет. Сколько можно заливать конструкции, а потом рубить из-за ошибок! — сердито кричал Корчемаха, тряся тройным подбородком. Успокоившись, он заверил: — А насчет пуска комбината — подсобные предприятия не подведут!

На место его проводили аплодисментами.

— Белозеров-то будет выступать? — опережая Гронского, поднявшегося объявить следующего оратора, спросил молодой голос из зала.

— Будет, будет, — успокоил Гронский, делая предупреждающий знак Белозерову.

Но до Белозерова выступили еще два монтажника. Они тоже считали, что пуск комбината в феврале возможен, если, конечно, они получат подкрепление в людях.

— Нач-чинал демагог, а заканчивают те, кто строит, — поворачиваясь к Рашову, сказал Замковой. — Такого делового собрания в тресте я не прип-поми-наю!

Рашов тоже думал в эту минуту, что в настроении людей произошел перелом, сейчас они не проголосовали бы за нереальный срок, как сделали несколько месяцев назад. Каждый осознал, что он лично, а не только Шанин, Чернаков, Волынкин, отвечает за пуск комбината, и именно поэтому можно надеяться, что комбинат будет пущен.

— Слово имеет товарищ Белозеров.

Белозеров, выйдя на трибуну, прижал волосы, несколько секунд молча смотрел в зал, покусывая нижнюю губу.

— Если я правильно понимаю, от меня хотят услышать, как удалось достроить ТЭЦ-два за три месяца? — негромко сказал он.

— Именно! —подтвердил молодой голос.

— За десять минут ответить сложно, тема объемная, хватило бы на несколько лекций, — пряча волнение в легкой усмешке, проговорил Белозеров. — Но попытаюсь. Как мне кажется, три условия определили успех. Первое — это высокосознательное отношение к делу рабочих. Иногда приходилось конфликтовать из-за того, что люди, отработав смену, не хотели уходить домой. Второе — четкое планирование работ. Мы нарисовали сетевой график и вывесили его, чтобы все могли видеть, какие работы и в какие сроки следует сделать. График торопил. График поднимал ответственность каждого строителя, заставлял искать резервы. — Белозеров помолчал. — Может быть, прозвучит слишком громко, но я скажу, что ТЭЦ превратилась в творческую лабораторию. Весь коллектив ее строителей — это своеобразная, постоянно действующая творческая бригада. Каждый думал над какой-то проблемой, решение которой позволило бы сэкономить неделю, день, час...

Белозеров отвернул рукав пиджака и посмотрел на часы.

— Чтобы не злоупотреблять вашим вниманием, я не стану приводить примеры творческого решения проблем, которые возникали на каждом шагу, — продолжал он. — Поверьте на слово, их было множество, этих решений. Скажу о третьем условии. Это — моральное и материальное поощрение строителей. Каждую декаду мы вручали лучшей бригаде переходящее Красное знамя постройкома, а за второе и третье места — красные вымпелы цехового комитета профсоюза. Если работа выполнялась в срок или досрочно, люди получали премии... Вот такие три условия, — оказал он. — Ну, о том, что работы велись в три смены при непрерывной рабочей неделе, вы, я думаю, знаете. Отмечу только, что число рабочих во всех сменах было одинаковым. Несмотря на это, мы не знали перебоев в снабжении, спасибо за это Корчемахе и снабженцам. Хорошо помогло то, что у нас был человек, который собирал заявки на материалы, сообщал в подсобные предприятия и следил, как этизаявки выполняются. — Откуда этот человек взялся, Белозеров счел разумным не сообщать. — И еще о монтажниках. Всем спасибо, но одного хочу выделить. — Белозеров поискал глазами Лещенка, нашел его интеллигентную бородку у стены под черными отверстиями киноаппаратной. — Если бы мне за электростанцию полагалась грамота, я бы зачеркнул в ней свою фамилию и написал: «Награждается начальник Энергомонтажа Лещенок». — Даже с трибуны ему было видно, как лицо Лещенка зарделось. — Спасибо сердечное, Петр Петрович! — Белозеров помолчал, думая о том, что должен особую благодарность высказать и Дине, но не решился объявить ее имя на весь зал; сказал: — Мы благодарны также нашим газетам, городской и многотиражной, которые часто и со знанием дела писали о строителях ТЭЦ.

Редактор городской газеты, сидевший напротив трибуны с блокнотиком на коленке, поднял голову и благодарно кивнул Белозерову, а Белозеров подумал о том, что редактор наверняка передаст эти его слова Дине, и она поймет, что он, Белозеров, сказал эти слова для нее.

Его выступление зал слушал, затаив дыхание. Люди понимали, что на любом участке можно организовать трехсменную работу, вести дело на научной основе без суеты и толкотни.

— А насчет ввода в феврале, — сказал Белозеров, — вот какое сомнение...

Он на секунду умолк, Рудалев насторожился, на лице Шанина появилось непривычное беспокойство, по залу пронесся шумок: опять сомнение?

— Нереально опять, что ли? — крикнул кто-то.

— Нет, этого я не думаю... — ответил Белозеров. — Я думаю вот о чем: для ТЭЦ-два у треста находилось все. Выполнять сетевой график было можно. А есть ли у нас все для пуска комбината? Надо-то много!

Он вопросительно взглянул на Рудалева, снова пригладил волосы и пошел в зал.

Поднялся Рудалев.

— Отвечаю на вопрос товарищей Трескина и Белозерова. Стройка будет иметь абсолютно все, что необходимо для пуска комбината. Я повторяю то, что мне сказали в правительстве. В начале года вы обещали дать целлюлозу в декабре — это был просчет. На днях мне предстоит доложить Госплану, будет ли целлюлоза в феврале. Из того, что я слышал на собрании, можно сделать вывод: будет. Поэтому правительство даст все, пусть это вас не тревожит. — Он сел, обернулся к сидевшему позади Бабанову. — Белозеров сказал, что мог бы прочитать цикл лекций, обратили внимание? Надо попросить его сделать это в политехническом институте. И еще он обязательно должен выступить у нас на областном совещании строителей. Проследите.

Гронский объявил выступление Шанина. В зале снова воцарилась тишина. Шанин выступал энергично, страстно; делая рукой короткие отрывистые жесты, словно заколачивая молотком гвозди в трибуну, он критиковал инженеров, коммунистов за неумение организовать строительство и нетребовательность, за прогулы и простой рабочих, за плохое использование техники.

«Не растерял ораторский дар Лев Георгиевич, молодец!» — думал, слушая его, Рудалев. После Сибири ему не приходилось слушать свободных импровизаций Шанина. На пленумах и областных совещаниях управляющий Бумстроем читал заранее написанные тексты, а в этом случае простора эмоциям не дашь. Другое дело сейчас, когда он выкладывал все, что думал и чувствовал. Рудалев ждал, скажет ли Шанин о нереальных обязательствах, проанализирует перед партийным коллективом свою ошибку или обойдет молчанием. Шанин сказал обо всем, но анализом заниматься не стал.

— Сейчас, когда обязательства сорваны, — гремел он, — наша задача заключается не в том, чтобы искать, кого забросать черепками: Шанина, Волынкина или еще кого-нибудь! Суть не в этом! Сейчас самое важное — не сорвать новый срок пуска комбината!

По настроению зала Рудалев чувствовал, что с Шаниным согласны. Что, в самом деле, толку копаться в этой истории, когда впереди прорва работы! Но сам Рудалев считал, что управляющему следовало бы быть более самокритичным.

Закрыв собрание, Чернаков объявил о митинге, который намечен на завтра.

В эту ночь котлы и генераторы должны были принять промышленную нагрузку. От Белозерова ничего больше не зависело, но он не поехал домой, чтобы быть свидетелем того, ради чего в последние месяцы не знал ни минуты покоя.

Он плохо себя чувствовал, наверное, оттого, что переволновался на собрании, а может быть, сказывалась усталость этих месяцев. К тому же в цехах было жарко и душно, особенно в котельном; трубопроводы парили, а вентиляция почему-то еще не работала. По спине Белозерова текли струйки горячего пота. От острого приторного запаха сохнущего изоляционного клея подташнивало.

Он стоял у щита четвертого котла, наблюдая за энергетиками и наладчиками, которые с потными, разгоряченными лицами метались между задвижками и приборами. Потом наступил момент, когда люди перестали бегать; и в этот момент Белозеров услышал нарастающий гул, будто приближался издали, грохоча реактивными двигателями, могучий воздушный лайнер.

К Белозерову приблизился молоденький котельный машинист — он стоял у того же щита, наблюдая за приборами, — и что-то сказал. Белозеров его не услышал и недоуменно пожал плечами. Тогда юноша поднялся на цыпочках и прокричал в ухо Белозерову:

— Вы идите к главному щиту! Все туда ушли! К главному щиту идите, слышите?

Белозеров пошел к лифту и поднялся в зал щита управления. У стены, рядом с входом стояла большая группа людей; впереди, отделившись от них, словно командир, — Замковой. Он приветственно кивнул Белозерову и, повернувшись своим шаровидным корпусом, стал смотреть на приборы на щите, протянувшемся через весь огромный зал. Туда же были устремлены глаза всех других людей, и Белозеров, пристроившись к ним сбоку, тоже настроился следить за приборами. Но он почти ничего не видел. От обилия света, от блеска выкрашенных в масляную краску стен, от сияния стекол и оправ приборов у него заболели глаза, и все перед ними поплыло. «Как они могут смотреть? Неужели они не понимают, что здесь можно ослепнуть?» — подумал Белозеров о стоящих рядом с ним людях с прежним удивлением. Но затем его глаза привыкли к свету, и приборы словно вынырнули из белого сияющего тумана. Он увидел тонкие нервные стрелки на приборах; они то застывали на секунду на месте, то, вздрогнув, начинали двигаться вправо или влево. Затем все одновременно остановились, прошла секунда, вторая, третья, а они не шевелились. Замковой отвернулся от щита к людям и начал пожимать им руки. Он и Белозерову крепко пожал руку и что-то сказал, но Белозеров не понял что — слова доносились до него как через слой ваты. Потом к нему подошел незнакомый молодой человек с небольшими впадинками на щеках.

— Вы — Белозеров? — опросил он. — Я много о вас слышал.

Белозеров молча смотрел на него.

— Я дежурный инженер, а раньше работал на энергопоезде. Ко мне как-то приходил ваш бригадир, ему нужна была энергия для колерной. Очень симпатичный парень!

Белозеров покивал, показывая, что разделяет и разговорчивое настроение инженера, и его оценку Эдика, хотя не понимал, зачем тот все это говорит. Ему хотелось отойти в сторону и лечь на пол, такая слабость была во всем теле.

Инженер направился к щиту, а Белозеров вспомнил, что в кабинете начальника электростанции — уже переставшем быть кабинетом начальника Спецстроя — на днях поставили диван, и спустился вниз. Дверь была заперта, но у Белозерова был ключ, потому что, приезжая из города, он по-прежнему оставлял плащ в этом кабинете. Он вошел, включил свет, снял пиджак, лег на диван и словно провалился.

Проснулся Белозеров от сильного озноба, посмотрел на часы. Была половина одиннадцатого. Зубы выбивали дробь, и все тело сотрясалось. Он встал и начал делать руками резкие движения, чтобы согреться. Припомнил ночь и усмехнулся: «Вот до чего доработался, на ногах уже не мог стоять!» Озноб все не проходил, и Белозеров спустился в котельный цех в надежде согреться. Но в цехе на полную мощность были включены вентиляторы, и между котлами гулял ветер. Стоявшие на вахте машинисты смотрели на Белозерова с удивлением. Он почувствовал себя лишним и вышел из здания ТЭЦ.

Накрапывал мелкий реденький дождь. Белозеров застегнул до самого верха пуговицы плаща и направился в сторону проходной. «Наверное, в кабинете было очень холодно, так я промерз! — думал он. — Чего доброго, заболел. Хотя теперь, если я заболею, то уже не страшно, ТЭЦ-то работает!.. А может, уехать домой? — спросил он себя и тут же отказался от этого намерения: — Нет, нельзя, скоро митинг».

Белозеров вышел на площадь. Она уже была заполнена народом. Белозеров двинулся в обход: Чернаков предупредил, что его место на трибуне. Белозеров подошел к трибуне, на ней уже находились люди. Он рассмотрел Рудалева, Рашова; крайняя стояла Надя. Она улыбнулась Белозерову. По площади уже перекатывался усиленный микрофонный голос Чернакова, объявляющего митинг открытым.

Белозерова перехватил молодой незнакомый журналист из городской газеты. Насморочно пошмыгивая горбатым носом, он долго и нудно выспрашивал фамилии рабочих и кто на сколько процентов выполнял нормы выработки. На трибуну Белозеров поднялся, когда Замковой заканчивал речь.

— ...И вот этот день нас-ступил, электростанция д-дает ток! Спасибо! Спас-сибо, товарищи строители!

Не в силах удержать переполнявший его восторг, Замковой схватил в объятия стоявшего рядом Чернакова, отпустил, раскинул руки, готовясь обхватить Шанина, но, наткнувшись на его насмешливый взгляд, сделал шаг к Белозерову, обнял его и звонко чмокнул в пуговицу плаща.

Белозеров стоял позади Шанина: через его голову он видел всю площадь. Людей пришло много — не меньше, чем Первого мая или в День строителя, и над толпой краснели лозунги: «Привет строителям ТЭЦ-два!», «Введем комбинат в строй досрочно!» Белозеров подумал: «А срок-то Илья Петрович не указал. Побаивается, видимо, как бы снова не сорвалось!..»

Замкового сменил у микрофона Шанин, а потом выступила Надя. И хотя Надино выступление было главным, ради чего Белозеров пришел на митинг, он его почти не слышал. Тело сотрясалось в ознобе, из груди рвался кашель, и Белозеров изо всех сил сдерживался, чтобы не нарушить тишину трибуны, не привлечь к себе внимания. Потом он понял, что ничего не сможет сделать, отступил на два шага от Шанина и разразился в кашле. Человек, рядом с которым он теперь стоял, обернулся. Это был Рашов.

Он покачал головой и приложил фаланги пальцев к шее Белозерова.

— Я так и подумал, — пробормотал он и добавил громче: — Вам надо немедленно в постель, у вас температура не меньше тридцати восьми...

Договорить ему не дал Чернаков.

— Валерий Изосимович, даю вам слово, — предупредил он, трогая Рашова за рукав. — Прошу приготовиться.

— Никуда не уходите, поедете со мной, — сказал Рашов Белозерову. — Я отвезу вас в город, в больницу.

Он сделал шаг вперед, и его место заняла Надя.

— Ну, как я? — спросила она у Белозерова; ее смуглое лицо горело румянцем.

Белозеров кивнул: все, дескать, нормально, Надя тут же отвернулась к площади и стала смотреть в толпу. Белозеров проследил за ее взглядом и увидел Рамишвили. Он делал Наде знаки руками, видимо, выражал восхищение ее выступлением.

Белозеров еле стоял на ногах, так ему было плохо. Наконец Рашов закончил речь.

— Еще одну минуту, — сказал он Белозерову и подошел к Рудалеву.

Поговорив с ним, он вернулся к Шанину:

— Мы с Ильей Петровичем завезем Белозерова в больницу, а потом уже — на аэродром.

«Волга» Рашова стояла за углом ограждения Дворца культуры. Подойдя к ней, Рашов открыл заднюю дверцу для Белозерова. Белозеров сел и отодвинулся подальше, оставляя место для Чернакова. Когда машина тронулась, он запрокинул голову на мягкий верхний бортик сиденья и впал в забытье.

Очнулся он от того, что машину тряхнуло; она свернула с бетонки на лесную грунтовую дорогу. Рашов и Чернаков о чем-то говорили, но их голоса доносились до Белозерова с провалами.

— ...Бабанов обратил внимание: ни одного срыва, — гудел Рашов. — Теперь ТЭЦ-два. Что это — случайность? Вам эта мысль не приходила в голову, Илья Петрович? Когда вы узнали о методе Белозерова?

— Если не ошибаюсь, мне говорил о сетевом планировании сам Белозеров, — неуверенно сказал Чернаков. — Но я, помнится, готовился к докладу на партсобрании, и заняться этим делом было некогда. Я посоветовал пойти к Шанину, — сказал он тверже. — Да, именно к нему.

— Ай-яй-яй, Илья Петрович, дорогой мой человек! — с горечью, растягивая каждое слово, проговорил Рашов. — Какой просчет! Какое недомыслие, простите! К вам пришел начальник участка, член парткома, и вы его отправляете к управляющему, будто он сам не знает туда дороги! И даже не поинтересовались, что же дальше?!

Чернаков нахмурился.

— ...Не сердитесь, Илья Петрович, я не хочу вас обидеть... — продолжал Рашов. — Может быть, вам и не понравится то, что я скажу, но уж не обессудьте. Вот мы с вами пережили важные события. Взяли обязательства — и провалили их. Сняли Волынкина — и восстановили его. Бумстрой слушали на бюро обкома — и кто-то наказан. Прошло партийное собрание в тресте — и приняты серьезные решения. В масштабах коллектива стройки — события исключительные, я бы сказал исторические! Но вот что странно. На собрании вы не дали своей оценки ошибке с обязательствами. Сейчас выясняется, что от сетевого планирования вы отмахнулись. Это, простите, что же за позиция?!

Рашов замолчал, и было непонятно, то ли он ждет ответа Чернакова на свой резкий сердитый вопрос, то ли дает время Чернакову, чтобы тот осмыслил упрек.

— Партийный руководитель не может быть наблюдателем, — заговорил он снова. — Профессия руководителя — жестокая профессия, Илья Петрович. И по отношению к людям, и по отношению к себе. Приятно говорить людям приятное, черт возьми! А мы обязаны говорить и горькие, неприятные слова, причем, наверное, чаще неприятные. А вы, мне кажется, боитесь, Илья Петрович.

— Ну, это уж вы слишком! — с обидой возразил Чернаков.

— Дай бог, — пробасил Рашов. — Буду рад, если ошибаюсь... — Он снова помолчал. — Парторганизация, партком — это моральный судья всего происходящего в коллективе, а секретарь — рупор комитета, выразитель коллективного мнения. Когда к вам пришел Белозеров со своими идеями, вы обязаны были в них вникнуть — раз. Оценить реальность их осуществления и практическую ценность — два. Вынести на обсуждение парткома — три. Выслушать возражения управляющего — четыре. Вникнуть в эти возражения, взвесить, кто прав и что лучше: поддержать или отвергнуть? — пять. Вы «за», а управляющий не согласен? Решайте большинством, на то и партком. Большинство на его стороне? Не страшно, со временем тех, кто ошибается, жизнь поправит, а ваш авторитет возрастет. Но ведь вы ничего, совершенно ничего не сделали, вы даже не вникли! Спихнули на управляющего — и делу конец!

Голоса отдалились и словно бы слились, затем Белозеров почувствовал на своем лбу чью-то ладонь и услышал голос Чернакова:

— Совсем плох. Пышет, как от печи.

— Сейчас из лесу выберемся, а там пять минут до больницы, — отозвался Рашов и спросил: — Что ты скажешь мне, Илья Петрович? Всю дорогу я говорил, а хотелось бы и тебя послушать!

Обращением на «ты» он как бы подчеркивал неофициальность разговора. Но Чернаков ответил с горячностью.

— Да что говорить-то? Принимаю, Валерий Изосимович. Дело не в боязни, как вы решили. Я всего два года на стройке, а до этого что? Инструктор горкома, партшкола... А проблемы-то передо мной встали, ого! Не успел разобраться. Буду поправлять.

Рашов остался недоволен.

— А вот такая торопливость в заверениях ни к чему. Не очень верится!

Чернаков не обиделся.

— Это не торопливость, — сказал он. — Я над этими событиями думаю днями и ночами. Честно признаюсь: до бюро обкома на все сто был уверен, что Шанин прав. Потом заколебался — Рудалев расшатал своими выводами.

— А насчет Волынкина, значит, не согласны со мной? — Белозеров уловил в голосе Рашова явную усмешку.

— Нет, — твердо ответил Чернаков. — Может быть, пересмотрю свои позиции, но сейчас не согласен. Кстати, обком тоже вас не поддержал, Валерий Изосимович.

— Обком не согласен с формой освобождения Волынкина. В содержание обком не вникал, — заметил Рашов.

Чернаков промолчал.

— Ладно, оставим этот вопрос открытым, — проговорил Рашов, и Белозерову послышалось в его голосе уважение к неподатливости Чернакова. — А вот и город, — добавил он.

— Алексей, сможешь пройти до приемного покоя? — спросил Чернаков. — Или вызвать носилки?

Белозеров помотал головой и начал выбираться из кузова. Перед глазами все плыло, но он поборол слабость и, пошатываясь, пошел к подъезду. Рашов и Чернаков шли по сторонам.

— Здравствуйте, я — секретарь горкома Рашов, — сказал Рашов, когда они остановились перед столом, за которым сидела женщина в белом халате. — Товарищ Белозеров — начальник Спецстроя из Сухого Бора. Передайте главврачу мою просьбу положить его в спецпалату. До свидания, товарищ Белозеров. Поправляйтесь!

— Оклемаешься, я к тебе загляну, — пообещал Чернаков. — Будь!

— Пойдемте, — сказала женщина в белом халате.

Она взяла Белозерова под руку и повела куда-то по коридору.

В Москве Рудалев, Тунгусов, Шанин и Замковой затратили несколько дней, чтобы решить все вопросы. После этого Рудалев улетел в Североград. Тунгусов задержался в Москве, чтобы утрясти вопросы помельче. Шанин должен был выехать на следующий день в санаторий.

Вечером они возвращались из Госплана. Машина шла центральными улицами, часто останавливаясь у светофоров, Шанин, откинувшись на подушку, смотрел на бесконечный людской поток, двигавшийся по тротуару.

— Не люблю Москву, — сказал Шанин. — Идут, идут, идут.... Куда? Зачем? Если в Сухом Бору идут люди утром, я знаю: на работу, идут вечером — с работы. Куда, зачем идут эти? Каждый день. Из года в год. Бессмысленность.

— А я люблю старушку, — отозвался Тунгусов; потаенная нежность, прозвучавшая в его голосе, была непривычна и удивительна Шанину. — Поверишь, три-четыре месяца не побываю — тоскую, как по женщине...

— Что за нужда была ехать на Север, — сказал Шанин. — Сидел бы да сидел себе в министерстве.

— Натура у меня не аппаратчика, брат Лев Георгиевич, — ответил Тунгусов. — Ты куда сейчас?

— В гостиницу.

— К жене не поедешь?

Шанин промолчал.

— Ясно, — сказал Тунгусов. — Значит, едем ко мне. Дело сделано, но не закруглено. А надо закруглить — пропустить по рюмке и сыграть в шахматы. Как?

— Я обещал позвонить дочери, — сказал Шанин. — Хотели встретиться.

— Ну так и встречайся на здоровье! У меня на квартире, — решил Тунгусов. — Заодно и я посмотрю, что у тебя за дочь!

Тунгусов похоронил жену, когда работал в Москве, и это было одной из причин, почему он перешел в Североградский главк. В квартире осталась старшая дочь, молодая замужняя женщина; сейчас она была с семьей в Крыму на отдыхе, и Тунгусов жил дома один.

Позвонив на квартиру Лене, Шанин попросил Тунгусова не касаться при ней его, Шанина, семейных дел. Тунгусов буркнул: «Мне-то какое дело до твоей семьи!» Он знал, что у Шанина что-то произошло с женой, но что именно — не интересовался, чувствовал: Шанину вопросы на эту тему неприятны.

Лена приехала скоро, помогла им накрыть стол. Тунгусов вытащил из буфета коньяк, сухое и шампанское — у всех троих были разные вкусы. Он ухаживая за дочерью Шанина, без устали рассказывал смешные истории из своей жизни.

Шанин тонко иронизировал над Тунгусовым, припоминая его студенческие грехи и промахи.

— Если я не путаю, ты был метким охотником за чужой обувью, — улыбаясь, заметил Шанин после того, как Тунгусов вспомнил веселый случай из своей министерской деятельности.

— Как за чужой? Воровал я, что ли? — удивился Тунгусов.

Лена тоже с удивлением перевела глаза с Тунгусова на отца.

Шанин, посмеиваясь, рассказал: в студенческие годы он как-то в выходной после обеда проснулся, начал одеваться и обнаружил, что куда-то пропали ботинки. Всю комнату перевернул — нет! Под соседней кроватью, тунгусовской, нашел развалюхи. Подошва на веревочке, но делать нечего — обул. Вышел, увидел в сквере напротив общежития знакомую кепку, а рядом косынку... Зашагал по улице туда-сюда, пытаясь подсмотреть, во что обут кавалер, а он прячет ноги под скамью и на Шанина ноль внимания...

— Вспомнил! — засмеялся Тунгусов и, обращаясь к Лене, продолжал рассказ уже сам: — Потом этот злодей исчез. Я вздохнул: слава богу! Как вдруг он берет сзади за плечо и этаким елейным голосом спрашивает: «Лука, ты случайно не знаешь, куда девались мои ботинки?» — «Нет, говорю, не знаю, — и добавляю: — Ты же видишь, я очень занят». — «А можно тебя на минуточку... Извините, говорит, барышня».

— Послуш... ай... те... — прерывающимся от смеха голосом перебила его Лена. — Я эту историю знаю, мне ее мама рассказывала!

— Значит, ты позоришь меня не первый раз? — с шутливым возмущением спросил Тунгусов, обращаясь к Шанину. — Сейчас рассказал дочери, а раньше, значит, жене?

— Да нет же! Барышня, с которой вы сидели в сквере, — это и есть моя мама!

Тунгусов отвалился на спинку стула:

— Лева, это правда?

Шанин с силой растер лицо ладонями.

— Не было случая тебе сказать...

— Ладно! Я не в обиде, — засмеялся Тунгусов. — Черт возьми, я хочу восстановить знакомство! Ты должен свезти меня к Ане.

— Хорошо, мы это как-нибудь потом сделаем, — ответил Шанин с ударением на слове потом.

Тунгусов вспомнил предупреждение Шанина, замолчал; в лице Лены появилось напряжение. Замешательство продолжалось всего несколько секунд; Шанин, улыбнувшись, вспомнил новый эпизод из студенческих лет, Тунгусов откликнулся свежим анекдотом.

Они просидели допоздна, сыграли коротенькую партию в шахматы, пока Лена мыла посуду.

На остановке такси Лена спросила, был ли Шанин в Подольске.

— Заеду после «Золотых песков», — пообещал он. — Сейчас не удалось, был очень занят.

Ему показалось, что Лена поверила. Или, может быть, искусно сделала вид, что верит?

— Съездим вместе, хорошо? — попросила она.

— Конечно, — согласился он.

Глава тридцать третья

Когда Чернаков спустя несколько дней навестил Белозерова, в палате у него была Нина. Они встретились как старые друзья и полчаса предавались воспоминаниям. Белозерову оставалось лишь молча слушать. Ему Чернаков сказал всего несколько слов, но очень важных: после выздоровления его ждет командировка в Североград, приглашает Бабанов. Зачем — Чернаков не знал.

— Вызов высокого начальства таит в себе неожиданности, иногда приятные, чаще наоборот, но всегда волнительные, — сказал он, морща в улыбке желтое лицо. — Тебе, по-моему, неприятностей ждать нечего.

Он ушел.

— Никак не могу представить Илью большим начальником! — сказала Нина. — А он ведь считается большим, да?

— Немалым, — подтвердил Белозеров, усмехнувшись. — А почему не можешь?

— Никогда не считала его личностью. Сравни с Рашовым! Тот в другой школе учился, а его все ребята знали. Понимаешь, Илья был какой-то... — Нина напряженно потирала руки. — Стандартный, что ли! И комсорг, и отличник, а все не то. Чего-то не хватало. Росточка маленького, чересчур старательный, чересчур исполнительный... В общем, не котировался он у нас, а почему — не знаю. Просто или человек — личность, или нет, это нельзя объяснить. Рашов личность, ты личность, а Илья — нет.

Белозеров засмеялся, сжимая грудь ладонями: когда он набирал много воздуха в легкие, они болели. Чего-чего, а такого комплимента в свой адрес от жены он не ждал.

— Даже я? Спасибо!

— А как же? Пошла бы я за тебя замуж, будь ты середняк!

— А принципиальность-то у Ильи была в школе или нет? — пропустив ее слова мимо ушей, спросил Белозеров.

— Принципиальность? На своем стоять умел.

— Вот это в человеке главное. Если умеет стоять на своем — значит, уже личность.

— Бывают такие ослы, что не дай господи! Упрется — ничем не сдвинешь.

— Я о другом.

— А хоть о третьем. Где-то надо настоять на своем, а где-то и уступить.

Белозеров закрыл глаза.

— Ну, ладно, отдыхай, я пойду, — заторопилась Нина; уже от двери сообщила: — Надоели звонки по телефону. Снимаешь трубку — молчание.

— Да? — Белозеров даже голову приподнял, но тут же снова опустил: — Не обращай внимания. Надоест — перестанут.

— Завтра приведу девчонок, просятся.

— Приводи.

— Пока, папочка.

— Пока.

Нина закрыла дверь. Белозеров продолжал лежать не шевелясь. Итак, снова звонки... Дина? Но ее нет в городе. Она уехала на Кавказ вскоре после того, как он увидел ее в кинотеатре. Тогда же был первый немой звонок — ее звонок, как думал он тогда. Дина, видимо, хотела сказать ему о своем отъезде, но не смогла. Для него не имело значения то, что она не смогла; важно было то, что она хотела сказать. Значит, он ей не безразличен. Так думал он, и эти мысли, наполняли его жизнь радостью. А сейчас оказывается, что звонит все-таки кто-то другой, поскольку Дина на юге. В этом случае остается в силе ее просьба не звонить ей больше: «У нас была какая-то ненужная встреча...» Стало быть, Дина сказала те свои страшные слова не из-за дурного настроения, вызванного неприятностями мужа. И стало быть, ему, Белозерову, следует раз и навсегда признать: «Я ей не нужен».

«Повтори-ка еще разок! — ожесточаясь, приказал он себе мысленно и произнес вслух снова по слогам: — Я ей не ну-жен. — И тут же, словно подброшенный пружиной, в ярости сел на постели. — Но она, она! Она мне нужна! Я ее люблю, люблю!!»

Он сидел на кровати в той самой комнате, в которой лежала с разбитой ногой Дина. Не хватает лишь, чтобы Дина приехала выразить сочувствие, она ведь ему обязана, почему бы ей не проявить внимание к больному! Ах как бы это было мило с ее стороны! Не менее мило, чем его собственный визит к ней за свитером! Черт бы побрал этот свитер! Черт бы побрал все овраги на свете! Черт бы побрал эту проклятую ТЭЦ-два! Он вышвырнет Дину из головы, вытравит о ней память и позвонит: «Дина Александровна, прошу извинить, хочу сказать, что у меня больше нет потребности вам звонить».

Его взгляд остановился на телефонном аппарате, он снял трубку, набрал номер.

— Редакция? Скажите, пожалуйста, когда будет товарищ Волынкина?

— Теперь не скоро, очень не скоро, — ответил картавый голос.

Белозеров понял, что говорит с Энтиным, швырнул трубку.

Спустя некоторое время его ярость прошла. «А какое это имеет значение? — спросил он себя; но уже через минуту подумал: — Да нет же, не так все, не так... Если меня любит женщина, но я не люблю ее, то я не чувствую себя ни счастливым, ни несчастным. Если я люблю женщину, а она меня нет, то я счастлив и несчастлив одновременно. Что же лучше? Пожалуй, последнее, — лучше такое счастье, чем никакого. Значит, я не должен прятаться от своего чувства, мне надо нести мою боль, мое счастье, какое бы оно ни было, с благодарностью судьбе? И несчастье не в том, что я люблю без взаимности, несчастье — разлюбить, перестать быть счастливым? Да, это и есть истина: несчастье самому разлюбить. Любовь во мне, моя любовь — это я сам, и разлюбить — значит потерять себя. Останется пустота; так когда-то было. Я не жил, а сейчас я снова живу, я снова бываю счастлив и несчастлив, в душе страдания и радость, тоска и свет, отчаяние и надежда... Так и буду жить... Думать, ждать случайных встреч, читать ее заметки в газете, пока это не пройдет...»

Он думал о том, что Дина могла уже вернуться. Но Энтин сказал: «Теперь очень не скоро». Что это значит? Может быть, нервы у Волынкина расшатались настолько, что он продолжил отдых и лечение еще на месяц?

Ему захотелось снова позвонить в редакцию, но он подавил в себе это желание.

В тот же день, когда Белозеров, выздоровев, появился в Сухом Бору, его вызвал к себе Друкер, замещавший управляющего.

— С нетерпением ждем вас, — сказал он, по-шанински протягивая Белозерову руку через стол; рука у него была полная, мягкая, тяжелая, в манжете белой нейлоновой рубашки сияла в солнечном луче янтарная запонка в золотой оправе. — Зачем-то вызывает Бабанов, звонил дважды. — Друкер подражал Шанину, но это подражание было чисто внешним: по натуре он был прост и общителен и с инженерами держался на равных. — Так что сделайте галоп за билетом и отправляйтесь в Североград. 

— Кого оставить за себя? — спросил Белозеров.

— Да кого хотите!

— Голохвастова можно?

— Если не боитесь, что он пропьет Спецстрой. — На барственном лице Друкера появилась брезгливая усмешка.

— Он не пьет. И, думаю, больше не будет.

— Я не возражаю, — по-шанински нетерпеливо сказал Друкер и снова протянул руку через стол.

Белозеров оформил командировку и уехал в город за билетом. Вечером он должен был сесть на североградский поезд.

На вокзал его никто не провожал. У Нины были уроки, а девочкам он не разрешил выходить на улицу: накрапывал дождь, и было по-осеннему холодно. По дороге Белозеров свернул в старый парк. На аллее было безлюдно. Деревья стояли мокрые. Белозеров прошел на детскую площадку, постоял, вспомнил встречу с Диной. Ему нестерпимо захотелось узнать, когда все-таки она вернется и почему «теперь уже не скоро».

Он вышел из парка к будке телефона-автомата и, поставив чемодан на пол, набрал Динин номер.

— Вы не можете сказать, когда вернется товарищ Волынкина из отпуска?

— Товарищ Волынкина из отпуска уже вернулась. Она в Северограде, на стажировке в областной газете, — ответил Энтин. — Ее замещает товарищ Ивкович, пригласить его к телефону?

Белозеров молчал.

— Алло! Вы меня слышите? Алло!

Белозеров повесил трубку. Но уже в следующую секунду начал шарить по карманам, ища двухкопеечную монету. Найдя ее, он снова набрал тот же номер, спросил, слегка волнуясь:

— Простите, еще один вопрос: она уехала в Североград неделю назад?

— Совершенно точно, — прокартавил Энтин.

В душе Белозерова клокотала бешеная радость.

Бабанов встретил Белозерова как старого знакомого. Поинтересовался его здоровьем, даже о семейных делах расспросил: где трудится жена, сколько детей, какого возраста. Потом полюбопытствовал, на каких должностях Белозеров работал до Сухого Бора, где учился. Услышав, что он закончил Североградский политехнический институт, Бабанов обрадовался: «Очень хорошо!» Он попросил Белозерова прочитать для студентов этого самого института цикл лекций. Когда Белозеров выразил сомнение, не рано ли ему учить других, Бабанов засмеялся, показав из-под усов крупные с желтизной зубы, похвалил: «Скромность — бесценное качество коммунистов, Алексей Алексеевич!»

Эта просьба оказалась не единственной. Лекции он должен был написать так, чтобы их можно было выпустить отдельной брошюрой в областном издательстве.

— Пожалуйста, пишите как можно подробнее, не скупитесь на цифры и примеры, — просил Бабанов. — Не нужно думать, что ваши лекции совершат переворот в строительстве, но если из пяти прочитавших их инженеров хотя бы один сумеет повести дело так, как оно велось на ТЭЦ-два, вы будете вправе сказать себе: я не зря старался!..

Кроме того, Белозерову предстояло написать статью для областной газеты. Напечатать статью планировалось в день открытия областного совещания строителей, на котором Белозеров должен выступить. И наконец, Белозерову поручалось разработать сетевой график строительства санатория в Лявле — курортном городке на озере неподалеку от Северограда. Белозерову поручалось организовать строительство санатория по графику.

— Мы хотим сделать этот объект образцово-показательным, — пояснил Бабанов и закончил: — Вот такая программа. Что вы можете сказать?

— Какой смысл говорить? Надо браться за дело, раз нужно.

Бабанов рассказал, как проехать в Лявлю, где Белозерова уже ждали, и с чувством потряс на прощанье руку.

Выйдя из обкома, Белозеров, ощущая холодок в груди, из ближайшего автомата позвонил в редакцию. Ему не повезло: Дины в редакции не было, она уехала в командировку до конца недели. Он спросил, где Дина остановилась в Северограде. Этого в отделе не знали: кажется, у кого-то из родственников или знакомых...

Белозеров сел в трамвай и поехал на автобусную станцию. Автобусы на Лявлю шли каждый час; вскоре он был уже на месте.

Комната Белозерова находилась в деревянном коттедже на втором этаже. Коттедж стоял на песчаном холме в окружении вековых сосен. Между высокими стволами виднелось озеро, к берегу одна за другой плыли белопенные полосы волн.

Белозеров вставал в шесть утра, делал зарядку и садился за стол. До десяти писал, потом завтракал и отправлялся на стройку. Узнав, что Белозеров за три месяца пустил электростанцию, объем работ на которой был в несколько раз больше, чем на строительстве санатория, строители признали его авторитет и выполняли рекомендации безоговорочно.

После обеда он снова садился за стол и работал до десяти часов вечера с коротким перерывом на ужин. Подготовка лекций шла споро: Голохвастов по просьбе Белозерова прислал в Лявлю все расчеты, графики, отчеты по ТЭЦ-два.

В воскресенье после завтрака Белозеров решил прогуляться и спустился к озеру. По берегу медленно шли парами и в одиночку прохожие. Одна из женщин была одета в демисезонное пальто песочного цвета и серую шапку, точно так же одевалась Дина весной. Белозеров прибавил шагу: в Лявлю на выходной день приезжали горожане, почему бы среди них не оказаться Дине! Женщина обернулась, и Белозеров увидел, что это не Дина.

Неожиданно Белозеров решил поехать в Североград. Он вышел на дорогу и сел в автобус. Определенной цели у него не было. Он побродил по улицам, вспоминая студенческие годы, зашел на почтамт написать письмо Нине.

У деревянного барьерчика стояли люди. Он окинул их безразличным взглядом, задержал глаза на рослой девушке в прямом коричневом плаще. Черные волосы девушки были уложены в высокую прическу; точно так же укладывала волосы Дина. Белозеров не видел ее лица, но все в ней: линия плеч, посадка головы, нежный рисунок высокой шеи — было, показалось ему, Динино. «Бред, — сказал он себе, — на пляже были Динины пальто и шапка, здесь Динины прическа и фигура... Бред!»

Белозеров купил набор для письма и присел к большому круглому столу, стоявшему посередине зала. Когда вытаскивал из конверта бумагу, у него дрожали пальцы. Девушка по-прежнему стояла у окошка выдачи корреспонденции до востребования. Вот она кивнула и пошла к выходу. В руках у нее ничего не было. Белозеров увидел ее профиль. Это была Дина.

Несколько секунд он продолжал сидеть, в ушах звенела кровь. Потом вскочил и опрометью бросился к двери, оставив на столе бумагу, конверт, авторучку. Дина медленно удалялась от почты. Белозеров пошел за нею; если бы она оглянулась, он не смог бы, наверное, выговорить слова, так был взволнован.

Услышав шаги, Дина обернулась, выражение глаз было жестким; видимо, она подумала, что ее преследуют, но в следующий миг в них отразился испуг, Дина побледнела, с губ слетел легкий вскрик. Она остановилась и смотрела на Белозерова широко раскрытыми глазами.

— Вы... здесь, — слабым голосом сказала она и повторила тверже: — Вы здесь?

— Да, — сказал он и торопливо добавил: — Я здесь в командировке.

Они медленно пошли куда-то к окраине, он не знал — куда, это был Динин путь.

Она молчала, он заговорил снова:

— Вот, брожу по городу и думаю о вас... — Во время свидания на вышке он называл ее то на «вы», то на «ты» и сейчас тоже почему-то не мог обратиться к ней просто, может быть, потому, что она назвала его на «вы». — Зашел на почту — и вдруг вы!

Дина взглянула на него, ему показалось, что она хочет что-то сказать и не решается. Он ждал.

— Я надеялась получить письмо от вас, — проговорила она тихо.

— От меня? — переспросил он. — Но я даже не знал, где вы!

— Это можно было узнать у Эдика... или в редакции... Не понимаю, что со мной происходит... — Дина шла, опустив голову, словно рассматривая носки туфель. — Я вам звонила, когда уезжала на юг... И когда приехала — снова звонила. И все неудачно... Куда вы пропали?

Его переполняло счастье.

— Вы в самом деле приехали сюда не из-за меня? — спросила она. — Вы меня разлюбили?

Белозеров взял ее руку, прижал к щеке, рука была влажная от дождя и прохладная.

— Это как сон, — сказал он. — Я знал, что встречу, и все равно не верю...

Они снова шли молча, переживая то огромное и значительное для них, что еще час назад казалось невозможным, а теперь стало реальностью, волнующей, радостной и тревожной.

— Куда мы идем? — спросил он.

— Я здесь недалеко живу, — ответила Дина. — У родственников.

— Тебе обязательно нужно идти к ним? — Не замечая, он снова назвал ее на «ты». — Сегодня воскресенье, мы могли бы что-нибудь придумать.

— Мне тоже очень хочется побыть с тобой, — она тоже перешла на «ты». — Но не могу, завтра надо сдать статью, а она не готова... Между прочим, пишу о стройке — побывала в Усть-Полье. Ты недоволен шанинской организацией, но посмотрел бы, что там творится... Это мой первый материал на практике, хочется написать получше.

Они встретились на следующий день.

— Я сдала статью об Усть-Полье и получила новое задание: разыскать приехавшего из Сухого Бора передового строителя Белозерова и помочь ему написать статью. Как тебе это нравится? — сказала Дина.

— Это больше, чем я решился бы просить у бога. Я стану верующим, можно?

— В другой раз. С завтрашнего дня я работаю на тебя. Тебя устроит читальный зал Дома политпросвещения? В редакции шумновато.

— Может быть, у меня, в Лявле? — предложил он. — Это рай на земле.

— Нет, Леша. Не сердись, но я не смогу поехать в твой рай. Работать мы будем в городе, — сказала она твердо, глядя ему в глаза. — А в Лявлю, если хочешь, можно поехать побродить у озера.

— Пусть будет так, — согласился он.

...Удивительные это были дни. Белозеров открыл то, что составляло в последние месяцы, как ему казалось, высший смысл его жизни: он узнал, что любим. Женщина, которую он любил, была с ним. Его душа была переполнена этим.

Он удивился, как много ему удается сделать. Он читал лекции в институте и продолжал готовить новые; быстро подвигалась вперед брошюра; организацию работ на строительстве санатория он в считанные дни перевернул.

— Знаешь, мне кажется, что я мог бы за три месяца написать диссертацию о научной организации труда, — сказал Белозеров однажды Дине. — Может быть, я сумел бы написать даже роман. Я не знаю, есть ли у меня талант, но если бы ты была рядом, я бы написал! Вот что такое ты для меня.

Они сидели в кафе на берегу озера, за окном сыпал дождь. Буфетчица поставила на стол кофе и ушла. Кроме них, никого в зале не было.

В глазах Дины была серьезность. Она молчала, и он спросил.

— Ты ничего не скажешь в ответ?

— Я не настолько хорошо знаю тебя, Леша, чтобы соглашаться или возражать. Мне приятно это слышать, но насколько реально твое желание, не берусь судить.

Он и не ждал от нее восторгов. Дина вообще не склонна к высоким излияниям, или, может быть, она все еще прислушивается к нему, хочет понять, что он такое. Они ведь очень мало знают друг о друге, о характерах и склонностях. Лично ему и не нужно ничего знать, он ее любит, и этим сказано все, но это он так считает, а Дина, возможно, думает иначе.

Они виделись каждый день в городе или в Лявле, чаще в городе. Белозерову приходилось ездить туда сначала на лекции, а затем на совещание строителей, которое длилось несколько дней. Освободившись, он звонил Дине в редакцию. Они вместе ужинали и шли в кино, в театр или, если не было дождя, сидели в укромном уголке парка.

Белозеров хорошо выступил на совещании, о нем говорил в своем докладе начальник главка Тунгусов. Фамилию Белозерова назвал в речи на совещании Рудалев. Имели успех лекции. В областной газете была напечатана статья. Все это было ему очень приятно, но по сравнению с тем, какое счастье приносили встречи с Диной, не было главным.

Расставшись с Диной, он отсчитывал часы: скорее бы ночь! Ночью просыпался: скорее бы утро! А утром не мог дождаться вечера, чтобы с замирающим сердцем набрать номер Дининого телефона и наконец услышать ее голос.

Дина должна была уехать из Северограда домой раньше Белозерова. Чем меньше оставалось дней до ее отъезда, тем он становился угрюмее и неразговорчивее. Белозеров думал о том, что в Рочегодске Дина снова отдалится. Дина спрашивала, что с ним. Белозеров уверял, что все хорошо. Не добившись ответа, она тоже замкнулась, ушла в себя. Иногда молчание становилось невыносимым. Белозеров злился на себя и ничего не мог с собой поделать.

— Если ты не хочешь объяснить, это сделаю я, — однажды, когда они сидели в кафе, сказала она. — Ты жалеешь, что встретил меня. Ты мог бы проводить время себе в удовольствие, а вынужден все вечера быть со мной, разве не так?

Белозеров покачал головой.

— Не так. — Неизвестно почему, ему вдруг сделалось хорошо и легко на душе; может быть, от нелепого предположения Дины, он почувствовал в нем ее любовь. — Совсем даже не так.

— А как? — Голос ее был резок и требователен, в золотистых глазах были недоверие и обида.

«Если я скажу сейчас хоть одно слово невпопад, — подумал он, — Дина уйдет и не вернется».

— Я прошу тебя только об одном: верь мне, — сказал он. — Верь, больше ничего не надо. Я люблю тебя.

— Почему мне так плохо, Леша? — жалобно спросила Дина. — Ты можешь объяснить?

— Ты тоже любишь меня. И у нас осталось три дня, а потом пустота. И мне тоже больно от этой мысли. Не знаю, можно ли за это благодарить, но я хочу сказать тебе спасибо. — Он нагнулся и поцеловал ее руку.

Дина не ответила. Он не был уверен, что она услышала его спасибо и заметила его поцелуй, она вся ушла в себя, в ней шла какая-то внутренняя борьба. Он почувствовал это по сжатым губам. Потом в ее глазах он прочитал непонятную ему решимость и вызов, крутой подбородок был вздернут.

— Едем, — сказала она. — К тебе. Быстрее!

— Но ты через полчаса собираешься уехать домой! — воскликнул он; он еще не понимал того, что она сказала.

Она нетерпеливо повторила:

— Быстрее!

Не дожидаясь, пока он расплатится с буфетчицей, Дина пошла к выходу, и лишь теперь до него дошел смысл происходящего. Автобус подошел тут же, они вошли, народу было немного. «Это должно быть не так, она не должна этого делать», — думал Белозеров. И он знал, что, если остановить ее, она оскорбится и никогда не повторит того, что делает сейчас.

В холле их встретил невысокий мужчина в очках, преподаватель из лесного техникума, сосед Белозерова по столу.

— А вы с дамой, как хорошо! — воскликнул он, поднимаясь с кресла. — Знаю, что возвращаетесь в это время, и жду, и вот наконец вы!.. У меня день рождения, приехала супруга, войдите в бедственное положение!

Они пили коньяк, шутили.Белозерову было покойно оттого, что рядом сидит оживленная, разрумянившаяся Дина, он еще не видел ее такой веселой и обаятельной, его переполняла любовь к ней. Около одиннадцати Дина посмотрела на часы, встала.

— Очень жаль, но мне пора, — сказала она.

Как Белозеров ни упрашивал ее остаться, она не согласилась.

Белозеров проводил ее до остановки. Она обняла, поцеловала его, улыбнулась — улыбка была какая-то бескровная — и, сделав прощальный жест рукой, быстро вошла в автобус.

На следующий день Дины в редакции не оказалось. Он отправился на главпочту, туда, где встретил ее. Его ждало письмо, он вскрыл его, на листе бумаги было несколько слов: «Прощай. Навсегда прощай. Приедешь — не ищи встреч, не звони. Ничего не может быть. Дина».

Глава тридцать четвертая

— А теперь дай-ка я на тебя получше посмотрю! — скороговоркой сказала Дина сыну, раздеваясь. Она прямо с вокзала зашла за ним в садик и привела домой.

Вова, сняв пальтишко и шапку, отошел на середину комнаты. Он решил, что должен показать матери свой шерстяной костюмчик.

— Красный весь, видишь! — с гордостью проговорил Вова.

Костюмчик был куплен прошлой зимой, но сын, видимо, забыл об этом и считал, что мать его еще не видела. Дина схватила сына в охапку, посадила на колени, прижала к сердцу: «Ах ты мой красный, мой прекрасный, мой самый лучший, любимый, золотой и еще не знаю какой!» Вова прижимался к ней; в садике он, когда мать поцеловала его, застеснялся — истинный мужчина! 

— А папе ты скажешь, что приехала? По телефону? — спросил Вова, когда она отпустила его. — Он говорит, мы тебя заждались и соскучились...

— Сначала мы посмотрим, что у нас творится, как вы тут без мамы хозяйничали, а потом и решим, звонить или не звонить папе. — Дине не хотелось приближать встречу с Дмитрием.

Она обошла дом, везде было прибрано и чисто, в холодильнике лежали продукты. Дина быстро приготовила обед.

После обеда она уложила Вову на свою кровать и прилегла рядом. Вова сразу уснул. Дине ни о чем не хотелось думать и спать тоже не хотелось, она лежала и слушала тихое посапывание сына и отдаленные шумы города: осторожное погукивание судов в порту, перестук колес маневровых поездов на станции, гудение машин на соседней улице. У нее было состояние человека, сделавшего неимоверно трудное дело, от которого надо отойти, отдохнуть, прийти в себя. Такое состояние она однажды пережила, это было двенадцать лет назад, когда умерла мать.

Дине тогда только-только исполнилось семнадцать, а Эдику не было еще десяти. После того как маму похоронили, а рухлядь перевезли к тетке и они с Эдиком переехали к тетке, Дина впала в какое-то оцепенение. Она не могла заставить себя пойти в школу, ей не хотелось ни о чем думать, никого не хотелось видеть, не хотелось жить. Она уходила в комнату, которую тетка отвела ей с Эдиком, ложилась на кровать и неподвижно лежала, пока тетка чуть ли не силком отправляла ее из дому. Как тогда, так и сейчас душа Дины не выдержала, нужен был покой.

Дина лежала на высоко взбитой подушке, что-то теплое согревало ее щеку, и она поняла, что в окно смотрит солнце.

Потом перестал посапывать Вова, и Дина, по-прежнему не открывая глаз, догадалась, что сын проснулся. Несколько минут он будет лежать не шевелясь, пока не поймет, что мать не спит.

— Мам, а ты позвонила папе? — шепотом спросил Вова. — Он приедет?

Так всегда: сначала он спрашивает об отце, потом уже вспоминает обо всем остальном.

— Приедет, приедет. Оденься, возьми в холодильнике пироженку, скушай и поиграй.

Она слышала, как сын, пыхтя, одевается, ест пирожное, возится с заводным лягушонком. «Если бы сын не любил так сильно отца, может быть, все было бы иначе, — думала Дина. — Нет, все равно ничего не было бы. Дело не только в Вове, а еще и в детях Алексея, у него двое. И он их любит; если бы не любил, наверное, давно ушел бы из семьи. Дети есть дети. Она не имеет права лишать их отца, ничего не может быть, ничего, ничего...»

В обычное время пришел с работы Дмитрий. Дина поднялась, начала собирать на стол. Муж расспрашивал, как прошла стажировка, на радостях сбегал в магазин, принес бутылку шампанского, коробку конфет.

— Праздник, понимаешь ли это, для нас с сыном. Вова каждый день спрашивал, когда да когда мама приедет. А я себе места не нахожу с того дня, как из санатория раньше срока уехала!

— Я сто раз тебе объясняла: из-за стажировки. Время стажировки было согласовано; редактор вообще не хотел отпускать меня в отпуск, ты же знаешь, — сказала Дина.

В ее голосе прозвучало раздражение. Дмитрий начал оправдываться:

— Да я ведь без претензий. Я к слову, к слову!.. Приехала неожиданно, я думал, телеграмму дашь... — говорил он, раскручивая сильными пальцами проволоку на пробке и поглядывая на Дину. — А выглядишь неважно, бледная вся, — круто меняя тему, сказал он вдруг.

Дине почудился намек, она язвительно переспросила:

— Неужели вся? Может, ограничимся хотя бы лицом?

Дина в упор смотрела мужу в глаза, в них появился испуг. Второй раз она видела в них это выражение. Первый раз, когда Дмитрий спустя много дней начал разговор о ее позднем приходе домой после встречи с Алексеем на берегу. Тогда она тоже, мгновенно ощетинившись, ответила резко и насмешливо: «Мне запрещено отлучаться из дому? Может, увольнительную выписывать, по-солдатски?» И сейчас Дмитрий испугался ее тона.

— Бледная, потому что дорога, наверное, вымотала... Чего сердиться-то?

— Голова болит, — ответила Дина.

— Поедим, и ложись отдыхай. — Дмитрий беззвучно выпустил газ из бутылки, разлил шампанское в высокие хрустальные бокалы. — Ну, с приездом тебя, голубушка! Ты приехала, а я тоже скоро уезжаю, и тоже в Североград, на пленум...

Дина кивнула, выпила бокал до дна; заметив удивленный взгляд мужа, сказала:

— Может, пройдет голова...

Она не умела пить, в компании за вечер две-три рюмки по половинке с трудом осилит. С Алексеем за две недели она выпила, пожалуй, больше, чем с Дмитрием за год.

— Ну-ну, попей, попей, — согласился Дмитрий. — И поешь как следует.

Она ела и пила, надеясь, что вино сделает настроение веселым и легким, но чувствовала, что вот-вот заплачет.

— У тебя как дела? — спросила Дина, пересиливая желание встать и уйти, выплакаться. — Кончилась нервотрепка с работой?

— Все в порядке, — не раздумывая ответил Дмитрий, но голос его был не тверд. — Поправили Рашова, отвяжется...

— И слава богу, — сказала Дина, думая о том, что ничего не кончилось. Если Рашов в чем-то убежден, то рано или поздно все равно выведет на свое. Но ей не хотелось утешать мужа.

Утром, по дороге в редакцию, Дина думала о том, что через несколько дней вернется Белозеров и попросит о встрече. Она была уверена в этом, но твердо решила отказать.

Прошла неделя. Белозеров не звонил. Дина заволновалась: может быть, с ним что-то случилось?

Вечером, во время дежурства, она вышла к семичасовому поезду, но Белозеров не приехал. Через два часа Дина встретила второй поезд, его снова не было. Оставался последний, одиннадцатичасовой. Дина заколебалась, идти встречать или нет, она решила позвонить Эдику, возможно, у него удастся что-либо узнать.

— Как дела, братик? Что нового?

— Да ничего, все как обычно, — ответил Эдик.

— Ну-ну, очень рада. Значит, ничего нового?

— Да, все по-прежнему, — подтвердил Эдик и вдруг воскликнул: — Ой, чуть не забыл! Сопромат сдал, можешь поздравить.

Дина поздравила, шутливо спросила:

— Теперь жениться можно, как говорят студенты? 

— Повременю пока, — серьезно ответил Эдик.

— Ну, ладно. Я решила позвонить, а сама думаю: не на собрании ли? Не всегда тебя застанешь.

— Мне сейчас не до собраний: семинар по политэкономии на носу.

— Желаю успеха на семинаре, — сказала Дина. — До свидания брат.

— Салют, сестра.

Дина вышла на улицу, падал снег, дорога, тротуар и деревья были белые. Снежинки в свете уличных фонарей опускались плавно и торжественно, и все вокруг казалось торжественным и просветленным этой снежной белизной. Дина медленно шла по тротуару, снежинки цеплялись за ресницы, щекотали нос, пытаясь рассеять ее скверное настроение.

В последнем поезде пассажиров было немного и Дина сразу увидела Белозерова. Отойдя за угол багажного отделения, она пропустила его вперед. Он шел небыстрым широким шагом, глубоко засунув руки в карманы теплой куртки и опустив голову, то ли думая о чем, то ли пряча лицо от снега. Они прошли через виадук, их разделяло полтора десятка метров. Пока дошли до переулка, в котором стоял его дом, расстояние сократилось втрое: Дина незаметно ускорила шаг и почти нагнала Белозерова. На углу — старый одноэтажный деревянный дом. Сейчас он минует его, повернет — и все.

— Леша...

Белозеров остановился, замер — послышалось? — медленно, не веря себе, обернулся.

Он целовал ее в губы, в глаза, в лоб, щеки, потом он нес ее по безлюдным улицам засыпающего города на руках, как тогда, в лесу... Она смеялась и просила опустить ее, тяжело же! Он принес ее в старый парк, к детской площадке; поставив на ноги, перевел дыхание, вытер лицо платком.

— Наверное, мне следует спросить, почему там ты поступила так странно, — сказал он. — Но мне кажется, я понимаю это, и спрошу о другом: как ты живешь?

— Как живу... — повторила она. — Так и живу: работаю, воспитываю сына и не думаю о тебе.

— Приятное занятие, — похвалил он. — Я занимаюсь тем же.

— Поэтому и не позвонил?

— Поэтому.

— И вообще не позвонил бы? — спросила Дина с обидой оттого, что для него это было так легко и просто.

Он почувствовал обиду, привлек Дину к себе.

— Ты не представляешь, чего мне стоило не звонить! Еще день-два, и я бы наверняка не выдержал.

— Видишь, как получается: то от тебя убегаю, то сама разыскиваю...

Белозеров засмеялся тихо и счастливо.

— Сегодня я говорю: о небо, будь благословенно! — В его голосе звучала шутливая торжественность.

Белозеров проводил Дину до дома. Окна были не освещены, он спросил:

— Тебя не ждут?

— Некому ждать, — ответила она, останавливаясь у калитки. — Волынкин в Северограде, сын у тети. Я дежурила сегодня.

— Можно посмотреть, как ты живешь? — попросил он. — Мне очень хочется. Я всегда пытаюсь это представить... Как ты работаешь по вечерам, как собираешься по утрам в редакцию... Смешно, да?

— Нет, — серьезно сказала Дина; она колебалась, потом открыла калитку. — Проходи.

Он снял куртку и берет, повесил на вешалку, помог ей снять пальто, потом положил ей руки на плечи и привлек к себе. Она почувствовала, как крутыми толчками бьется в его груди сердце...

Глава тридцать пятая

Из Болгарии Шанин приехал в Москву. Устроившись в гостинице, тут же позвонил Марголину. Марголин, высокий, гладко выбритый старик, появился через полчаса.

— Здравствуйте, здравствуйте, с возвращением. Как отдохнули? — чуть задыхаясь, сказал он и, не дав ответить, спросил: — Вы решили ездить в отпуска по заграницам? Матушка-Русь вас уже не устраивает?

Он был в хорошем настроении, стало быть, мог шутить и балагурить без конца. Шанин чуть суше, чем следовало, ответил:

— Зачем же, вполне устраивает... — и перешел к делу: — Я хотел бы знать, как выполняются наши заявки, что сделано?

Марголин переменил тон, рассказал, что сухоборской стройкой в Москве занимаются всерьез, но пока удовлетворены не все заявки. Марголин работал в Сухом Бору заместителем управляющего, два года назад вышел на пенсию и уехал к детям в Москву. Имея в виду обширные знакомства и снабженческий опыт, Шанин упросил Марголина за небольшую плату представлять трест в центральных ведомствах.

Проводив Марголина, Шанин решил задержаться в Москве. «Впрочем, — подумал он, — надо узнать, как идут дела в Сухом Бору, может быть, следует немедленно лететь туда». Шанин заказал разговоры с Друкером и Тунгусовым, остановился у окна, нетерпеливо ждал вызова. Наконец телефон зазвонил. Из разговора с Друкером Шанин понял, что хотя дела в тресте идут неважно, тем не менее ничего такого, что требовало бы срочного приезда управляющего, не было.

Тунгусов, выслушав Шанина, также не стал возражать против его задержки в Москве.

— Долго не засиживайся. Устрой, кому следует, по концерту и возвращайся! — приказал он.

Был конец дня, ехать куда бы то ни было по делам уже не имело смысла. Шанин начал звонить в ведомства, договариваясь о встречах на завтра. Ему повезло: он получил согласие на прием от всех, к кому считал необходимым попасть.

Когда рабочий день кончился, Шанин вызвал Подольск, квартиру. Ответила жена. Очень спокойно, чуточку суховатым голосом Шанин спросил, как она поживает, здорова ли мать. Объявил, что приедет; жена не удивилась, сдержанно ответила, что очень рада, будет ждать.

Последним в этот день был звонок в общежитие университета. Шанин не надеялся, что застанет дочь, и звонил на всякий случай, но она оказалась дома.

— Папа? Наконец-то! Ты должен был приехать вчера, я уже два дня не выхожу из комнаты!

— Как обычно, ты перепутала. Чем занимаешься? Можешь приехать? Через час? Долго. Возьми такси, я разрешаю.

Он спустился вниз, чтобы встретить дочь. Не торопясь прогуливался по тротуару, в омытом дождем полированном граните цоколя отражалась его приземистая фигура. Он был в плаще и неизменной, порядком выгоревшей фуражке, надвинутой на лоб.

К подъезду подкатила «Волга», остановилась, Шанин увидел за стеклом милое улыбающееся лицо дочери. Он открыл дверцу, отдал водителю деньги.

Выскочив из машины, Лена чмокнула его в щеку, засыпала вопросами и восклицаниями:

— Почему не дал телеграмму? Боже, какой ты черный, прямо негр! Ты долго пробудешь в Москве? А в театр мы с тобой сходим? Я очень хочу с тобой куда-нибудь сходить, все равно куда!

— В Подольск поедем, — сказал он.

— В Подольск? — переспросила дочь, в ее голосе что-то дрогнуло. — Хорошо, папа, поедем в Подольск.

Он почувствовал, что дочь обрадовалась и в то же время она словно сомневается в чем-то.

В Подольск они поехали на такси. Навстречу машине плыли подмосковные перелески. На землю опускались сумерки. Чем ближе подходила машина к Подольску, тем сильнее становилось в душе Шанина желание отложить встречу с женой. Каждый раз ему приходится перебарывать себя, чтобы не повернуть назад. Последний раз он был у жены больше года тому назад. Больше года! Снова — чужие люди...

Уже после того, как он получил назначение в Сухой Бор, Анна Ивановна переехала из старого деревянного домика на окраине в квартиру с удобствами в центре города. Это еще больше отдалило от нее мужа. В старом доме, где Шанин начинал семейную жизнь, ему были дороги стены, свидетели лучших дней его жизни с Анной. Здесь все было чужим. В прихожей Шанин замешкался, забыв, на какую из двух вешалок должен повесить свой плащ; повесил на ту, которая была ближе к входной двери. Лена перевесила на другую.

— Сюда, папа.

На голос вышла Анна Ивановна.

— Лена?

Увидев мужа, Анна Ивановна заволновалась, полные белые щеки покраснели. Она сказала очень тихо:

— С приездом.

— Здравствуй, Аня. — В голосе Шанина не было сердечной теплоты, он был просто любезен, по-дружески любезен. — Ну, как вы тут живете?

— Все так же... Проходи в комнату.

Он прошел в комнату, поздоровался с тещей, Марьей Акимовной, спросил о здоровье. Сел на краешек дивана, посочувствовал ее хворям. Это самые мучительные минуты; потом все станет на место. А сейчас он должен сидеть и говорить о вещах, которые неинтересны ему, общих интересов в семье давно нет.

Пока текла никчемная беседа, Шанин отметил, что жена располнела и подурнела. В волосах появилась густая седина, виски стали совсем белые, большие черные глаза, которые казались ему в молодости наполненными огнем, — тихи и печальны.

Они пили чай, разговор немного оживился, оживление вносила Лена, которая рассказывала о своих делах. Потом она вспомнила, что должна что-то срочно передать подружке, и ушла в соседний дом.

— Увез бы ты нас к себе, Лев, — сказала Марья Акимовна. Она полулежала в кресле, без кровинки в лице и кистях рук, она показалась ему похожей на старика.

— Север, перемена климата, нельзя вам там жить, — отказал Шанин и попросил, глядя на жену: — Я бы отдохнул.

— Да, да, ты же с дороги. — Анна Ивановна с готовностью поднялась из-за стола. — Я приготовлю тебе комнату.

После ее ухода в гостиной несколько минут стояла тишина. Марья Акимовна с усилием повернула голову к Шанину, долго смотрела на него выцветшими глазами без бровей и ресниц. Ему было трудно выдерживать ее взгляд.

— Неправ ты, Лев... — Голос старухи был тих и невнятен. — Где доброта твоя, ты же добрый был... Двадцать лет прошло, а все простить не можешь... Прощать не ее надо, она чиста... Ты должен просить прощения, ты, ты...

Последние слова Марья Акимовна говорила шепотом, на придыхании: тх-ы... тх-ы... У нее не было сил говорить громче.

Вернулась Анна Ивановна, позвала:

— Пойдем, я провожу тебя в твою комнату.

Он пожелал Марье Акимовне спокойной ночи, пошел за женой. Его комната... Они верят, что рано или поздно он вернется в Подольск.

— Отдыхай.

— Спасибо.

Анна Ивановна принесла настольную лампу, поставила ее так, чтобы свет падал от изголовья поверх подушки, как он любит.

— Кажется, все.

— Да, больше ничего не нужно, спасибо.

Он подошел к книжному шкафу. Анна Ивановна не уходила. Он стоял к ней спиной и чувствовал, что она смотрит на него, чувствовал мольбу в ее глазах. Это повторяется каждый его приезд.

Она ждет: может быть, он скажет ей еще что-нибудь, кроме вежливого любезного спасибо? Если бы он сказал, подошел к ней, приласкал, рухнула бы стена, которая разделяет их, не было бы больше страданий. Но он не может сказать этих слов, у него не поднимается рука для ласки.

— Спасибо, — повторил он. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответила она почти шепотом.

Тихонько щелкнул ролик в дверях.

Анна ушла к Синеву в начале лета 1944 года. В те дни Шанин, переодетый в поношенную форму рядового немецкой армии, пробирался из Мюнхена в Италию. Это был единственно возможный для него маршрут: в кармане солдатского кителя лежали документы, свидетельствовавшие о том, что полк их хозяина дислоцирован в Милане. Из Италии, казалось Шанину, он сможет пробраться на Родину. Он мечтал увидеть Анну и сына: он был убежден, что она ждет его, ведь он остался цел и невредим; это не могло быть просто так, это для чего-то нужно было.

«Анна ждет меня, я должен вернуться», — повторял Шанин, избежав очередной опасности. А опасности подстерегали его снова и снова. В Италии он был схвачен при попытке уйти в горы: взяли чернорубашечники в поселке, куда он забрел ночью, спрыгнув на разъезде с поезда. Снова был концлагерь, была каторжная работа в каменном карьере, было бегство, третье по счету. Ему и на этот раз удалось добыть одежду и документы — теперь офицера вермахта. Он сел на поезд, шедший на Восток. «Анна с Сережкой ждут меня, — повторял он как молитву, — я должен вернуться». Под Братиславой половина состава пошла под откос: был заминирован путь. Шанин остался жив. Через неделю он прибился к отряду словацких партизан. «Черный Лев», — так называли его словаки за смелость, отвагу и хитрость. Он был всего лишь командиром подрывной группы, но немцы оценивали его голову наравне с головой командира отряда, седого полковника старой чехословацкой армии. Каждый раз, вернувшись с операции, Шанин шел к полковнику и просился на Родину: «Я пустил на воздух уже пять эшелонов с танками и солдатами и заслужил, чтобы ты удовлетворил мою просьбу. Отпусти!» Полковник отказывал. Для него было важно, что человек борется с фашизмом, а где — в Словакии или в России — не имело значения. Для Шанина это имело значение: он хотел знать, что с женой и сыном. Он хотел, чтобы они знали, что он жив.

Разрешение вернуться на родину Шанин получил в начале 1945 года. Он перелетел через линию фронта на транспортном самолете и вскоре был в Москве.

Когда Марья Акимовна сказала, что Сережа умер, а Анна вышла замуж за Синева, он не поверил. Это было противоестественно: зачем же он остался жив, зачем вернулся? Он не захотел встретиться с Анной. Единственное, чего он хотел, — уйти на фронт. Судьба должна была исправить ошибку. Может быть, он добился бы своего, если б им распоряжался не Тунгусов, а кто-нибудь другой. Шанин выработал для себя тот предельно спрессованный ритм времени, которого придерживался потом всю жизнь: в семь утра подъем, холодный душ для бодрости, стакан горячего чая и — работать. Работать до изнеможения, до восьми, до десяти, до одиннадцати часов вечера, до такого состояния, что, как только щека касается подушки, сознание отключается мгновенно. Ни минуты для ненужных, изнуряющих душу мыслей об Анне: никаких воспоминаний о Синеве. Их имена, все, что связано с ними, — запретная зона.

Гордость не позволяла ему доискиваться до первопричин, которые побудили Анну оставить его. Свои выводы о них он сделал много лет спустя, когда душевные раны почти зарубцевались. Он любил Анну, ни одна другая женщина не затронула его сердце за все пятьдесят пять лет жизни. Но и Анна любила его не меньше, он знал это.

Может быть, Синев любил ее? Он начал преподавать в том году, когда Анна была на первом курсе. Тогда же, видимо, увлекся ею. Но Анна подружилась с Шаниным, ему, преподавателю, было неловко вступать в соперничество со студентом.

Так это или не так, проверить было невозможно. Прошло два года после того, как он, Шанин, пропал без вести, а для Анны погиб: ей прислали на него похоронную. «Ждать нечего, надо устраивать жизнь», — так, видимо, рассуждала Анна. И она вышла за Синева. Шанин не мог простить жене того, что она не дождалась даже конца войны. Мало ли что случается, она не имела права так поступать.

Мария Акимовна приезжала к Шанину и рассказывала: Синев поддерживал Анну, когда она переживала двойное горе — смерть сына и мужа. Она не могла не ответить на доброту и заботу Синева, это надо понимать. Он должен вернуться к ней, любила и любит она его одного, Шанина. Если так, почему Анна не оставила Синева, когда он, Шанин, вернулся из Словакии? Почему она написала ему лишь год спустя, после того как Синев погиб в авиационной катастрофе?

«Ой, Лев, Лев, ну что ты говоришь, разве можно так: сегодня муж погиб, а завтра тебе писать. С какими глазами писать бы тебе стала! — говорила Марья Акимовна. — И позднее не могла написать: гордость не позволяла. Ты явился из плена и даже увидеться с нею не захотел, а у нее гордости нет, что ли?»

Марья Акимовна убедила Шанина вернуться к Анне.

Может быть, со временем и рассосалась бы боль, но однажды Анна во сне произнесла имя Синева. Шанин ничего не сказал жене, но начавшее было отходить сердце вновь закаменело; ничего не изменило и появление на свет Лены...

Дверь открылась, Лена спросила вполголоса:

— Папа, ты спишь?

— Заходи.

Он улыбнулся дочери, отложил книгу, сделал вид, что слушает ее, но мысли продолжали перемалывать прошлое. «Не Анна должна просить прощения, ты должен просить прощения», — сказала Марья Акимовна сегодня. «За что я должен просить прощения? За то, что прожил двадцать лет в одиночестве?» Он был уверен в своей правоте. «Но, может быть, это не так? — спросил он вдруг себя. — Может быть, я действительно несправедлив к Анне?»

— Папа, ты меня совсем не слушаешь!

— Извини, задумался. Продолжай, я буду внимательнее.

— Когда мне мама рассказала, я думала, не перенесу! Подумала даже, что напрасно вытянула из мамы эту вашу тайну, лучше бы мне не знать ничего! Я долго думала, должна ли говорить с тобой, а сегодня решила: должна! Это, наверное, очень трудно — простить такое, но, может быть, ты сумеешь, папа? Почему ты молчишь, папа?

Лена смотрела на него, и в темных глазах была мольба; такое выражение он видел у Анны.

— Тебе еще рано вмешиваться в наши отношения, — ласково сказал Шанин. Он не был готов начать этот разговор немедленно, хотя понимал, что теперь его уже не избежать.

— Нет! — голос Лены вдруг стал непривычно твердым и требовательным. — Это не ваши отношения! Это и бабушкины, и мои отношения, да, да, и мои! Я хочу понять тебя, папа!

Он выдержал пронизывающий взгляд дочери, пообещал:

— Хорошо, мы поговорим с тобой, Лена. Завтра. А сейчас я устал, извини.

— Хорошо, папа, — медленно выговаривая слова, согласилась она. — Я подожду до завтра.

На следующий день Шанину не удалось поговорить с дочерью: встречи с руководителями управлений и отделов допоздна задержали в министерстве. Вечером он позвонил ей из гостиницы.

— Надеюсь, ты на меня не сердишься? И билет уже в кармане, завтра улетаю. Поэтому либо ты приедешь меня проводить, либо разговор придется отложить до другой командировки.

Он надеялся, что, может быть, Лена не сможет приехать. Но она, не раздумывая, согласилась.

— Буду ждать тебя в три часа у входа в ресторан на аэровокзале, — спокойно сказал он. — Пообедаем и поговорим.

Шанин по-прежнему не был готов к разговору с дочерью и радовался тому, что у него еще есть время для раздумий. Чем больше Шанин думал над тем, что скажет Лене, тем отчетливее понимал: у него нет веских доводов. Ему всегда казалось, что, когда он начнет наконец этот разговор, самым разумным будет вместе с Леной проанализировать наиболее горькие факты из своей семейной жизни. Лене достаточно узнать их, и ее отношение к действиям отца определится самой собой. Последний упрек Марьи Акимовны вызвал у него сомнения в целесообразности этого пути. Хорошо, если дочь примет сторону отца, а если нет? А он не мог допустить, чтобы между ним и дочерью пролегла хоть тень отчуждения. «Пожалуй, лучше уйти от конкретностей, — подумал он. — Пусть разговор носит отвлеченный характер. Лена так или иначе успокоится, да и я буду избавлен от копания в душе Анны, в собственной душе».

До обеда в день отъезда Шанин пробыл в Госплане, затем заехал в гостиницу за чемоданом и отправился на аэровокзал.

Лена уже была там.

— Решила приехать пораньше: ты ведь мне не жених, чтобы я заставила тебя ждать, — шутливо объяснила она свое нетерпение, поцеловав отца в щеку.

— Ты уверена, что женихи ждут с большим нетерпением, чем отцы? — ответил Шанин в том же шутливом тоне, но уже с подтекстом: он начал разговор.

Они прошли в полупустой зал ресторана, сели за столик у окна. Шанин решил предоставить инициативу дочери; ему казалось, что это ее хоть немного свяжет и он сможет незаметно направлять беседу в нужное русло. Обмениваясь ничего не значащими фразами, дождались, пока официант принес холодные закуски и минеральную воду. Шанин наполнил водой бокалы.

Сделав глоток, Лена сказала:

— Может быть, я чрезмерно настойчива, но мне бы хотелось закончить тот вечерний разговор, начатый в Подольске. Любое незавершенное дело тяготит, правда ведь?

«Умница», — мысленно похвалил Шанин, подтвердил:

— Конечно. Мне давно следовало посвятить тебя в эту историю, да все как-то не получалось. Твое желание понять родителей естественно, но я не очень уверен, что тебе это вполне удастся.

— Почему? — Лена опустила бокал.

— Мы люди разных эпох.

У Лены на лбу прорисовалась морщинка.

— И что же? Мы люди одной формации, это главное.

— Да, конечно, это главное, — согласился Шанин. — Но не забывай, что ты родилась после Великой Отечественной войны, а я — до Октябрьской революции. «Человек человеку друг и брат» — девиз твоего времени. А время моего детства и моей молодости провозглашало другой лозунг: «Кто не с нами, тот против нас!» И мы воспринимали этот лозунг, умели быть верными в дружбе и не умели прощать врагов...

— Папа, но ведь ты любил маму! — перебила Лена. — Неужели ты и ее причисляешь к врагам?! — От волнения на ее шее проступили красные пятна.

— Вот видишь, ты меня не поняла, как я и предполагал, — мягко проговорил он. — Я хочу сказать, что сейчас человеческие поступки оцениваются иначе, нежели во время моей молодости.

— Возможно, — помедлив, отозвалась она и повторила еще раз: — Возможно... Но я не могу себе представить, чтобы ты мог быть таким жестоким. Ладно, допустим, что дело во времени. Но сейчас — сейчас, папа, когда то время далеко позади, — разве ты вправе так сурово обращаться с мамой? Можешь ты согласиться, что сейчас уже не должен относиться к ней плохо?

Шанин помолчал.

— Да, Лена, я могу согласиться с этим, — твердо ответил он и подумал: «Жаль, что наш разум и наши чувства не всегда совпадают». Он был доволен, что хотя разговор и приобрел вдруг нежелательную остроту, но к осложнениям все же не привел.

— Для меня очень важно, папа, что ты говоришь это. — Она впервые за весь разговор посмотрела ему в глаза прямо. — Не знаю, что бы я стала делать, если бы ты ответил иначе.

— Я понимаю, — сказал Шанин. — Наши поступки редко определяются нашими желаниями, человек предполагает, жизнь располагает. Но мне не хочется тебя огорчать, и я буду стараться не давать тебе повода для этого.

Он следил за выражением лица дочери: осознает ли смысл его слов? Но Лена, решив, что отец капитулировал, думала уже о чем-то другом. Шанин мысленно усмехнулся.

— Папа, я еще летом, когда уезжала из Сухого Бора, хотела попросить разрешения навестить тебя снова, но не решилась. А мне очень хочется. — Она смотрела на него вопросительно.

— Буду рад, — сказал он. — Напиши, когда надумаешь приехать.

Глава тридцать шестая

На вокзале в Рочегодске Шанина ждала легковая автомашина. Выбравшись за город, она понеслась по бетонке. Через полчаса в утренней дымке смутно обрисовались трубы электростанций, этажерка кислотных башен. Шанин наклонился лицом к ветровому стеклу, жадно смотрел вперед. Вот где его настоящий дом! Эта стройка, которая для него и счастье и забота! Ему не в радость был курорт, полной жизнью он живет лишь в этом кипящем котле, в Сухом Бору.

От поселка к проходной строительной площадки непрерывной лентой двигался людской поток. Шанин взглянул на часы, через две минуты начиналась первая смена. Он сделал резкий жест рукой.

— Остановите!

Машина взвизгнула тормозами. Шанин вышел, встал в трех метрах от тротуара. Люди проходили перед ним, будто на смотру, и если кто натыкался глазами на его взгляд, тот делал рывок, прибавляя шагу. Низко забасил гудок на ТЭЦ-два, рабочий день начался. Но для тех рабочих, которые продолжали идти перед Шаниным, он еще не наступил. Им понадобится еще пять — десять минут, чтобы дойти до объектов, потом пять — десять минут они будут разбирать инструмент, добираться до своих рабочих мест. Потом пять — десять минут раскачка, перекур, обмен новостями, — полчаса рабочего времени псу под хвост! Промелькнули лица двух мастеров с Биржестроя. Чего же ждать от рабочих, если не торопятся мастера? Начальник Теплоизоляции шествует с невинным видом. А чего ждать от мастеров, если начальники участков приходят на работу с опозданием?!

Шанин жестом подозвал начальника Теплоизоляции, поставил рядом. Взглядом показав на тротуар, бросил с гневом и болью:

— Развал! Доруководились! План проваливаем? Еще бы не проваливать!

Флегматичный начальник Теплоизоляции пожал плечами.

— Я вчера был во второй смене, домой пришел в двенадцать ночи. Кстати, мой участок план выполняет, вашу претензию принять не могу.

«Найдите мне на стройке хоть одного, который примет», — подумал Шанин и круто зашагал к машине.

— В трест!

Проходя мимо двери Друкера, Шанин пригласил его к себе. Открыл все окна настежь, включил вентилятор. Сев за стол, вызвал секретаршу, начал диктовать: на десять часов вызвать главного инженера и его заместителей, на двенадцать — зама по кадрам, на тринадцать — Чернакова и Волынкина, на четырнадцать — начальника управления комплектации с заместителями, на пятнадцать — руководителей подсобных предприятий, на семнадцать — начальников отделов треста...

Друкер сидел за столом чуть хмурый в ожидании неизбежных упреков, но довольный тем, что с него снимается тяжкий груз управления стройкой.

— Покажите директивные материалы министерства, главка, все другие, какие есть, — продолжал Шанин, обращаясь к секретарше. — Приказы по тресту за время моего отпуска, оперативную сводку. Принимать никого не буду.

Отдав распоряжения, Шанин повернулся к Друкеру, спросил любезно, с добрым расположением:

— Ну, как вы тут живете?

Привыкший к стилю Шанина, Друкер докладывал без единого лишнего слова. Шанин не перебивал, не торопил. Послушав минут пять, раскрыл папку, но просматривать почту не стал. То, что говорил Друкер о причинах невыполнения плана (Друкер сказал: «недовыполнения»), больше подошло бы для какой-нибудь малокомпетентной комиссии. «Сказались осенние дожди! Техническая документация поступает с запозданием!» Экое откровение. Но Шанин ничем не выразил своего неудовольствия, слушал молча, лицо оставалось бесстрастным. Он не сдержался, лишь когда услышал, что на состоявшемся недавно областном совещании строителей Тунгусов критиковал сухоборцев.

— А вы? — спросил Шанин. — Что вы?

— Н-ну, что мы? — Друкер пожал полными плечами. — Критику надо признавать.

«Признавать! Он даже не защищался, что за дурацкая скромность!»

— Надо нападать, всегда надо нападать! — с досадой бросил Шанин.

Он и не рассчитывал, что помощники сумеют вести дело без него. Срывы могут быть, срывы бывают и у него, Шанина, но выполнить план декады на восемьдесят пять процентов, это надо суметь! Друкер незаменим, когда надо решать финансовые вопросы, но организация строительства не его амплуа. Не хватало материалов? Добирай на грунте, фундаментов и траншей в Сухом Бору на пять планов! Шанин поинтересовался, как идет дело с поставкой щитовых домов. Друкер ответил, что дома завезены, но сборка ведется медленно, принимать людей пока нельзя. И тут все рвется!

Главный инженер и его заместители доложили о крупных браках в сушильном цехе и на окорочном узле древесной биржи. Шумбуров отступил от проектных допусков, пришлось рубить фундаменты сушильных машин, это удовольствие обойдется тресту в несколько десятков тысяч рублей убытка. Трескин вмешался поздно, болел. А на окорочном узле биржи в гидролотки положили бетон низких марок, мастер напутал в заказе. Свичевский не проверил, подмахнул. Трескин пытался запретить бетонирование, Свичевский заявил, что спросят не с Трескина, а с него.

— Я разберусь, — пообещал Шанин.

Заместитель по кадрам Гронский, докладывавший после Трескина, был в панике: санитарная инспекция пригрозила закрыть три общежития, так как они сверх всяких норм перенаселены; на верхних этажах жилых домов нет воды; столовые работают с большой перегрузкой. Удивляться нечему: за последние две недели в трест прибыло около тысячи монтажников; если положение в ближайшие дни не будет выправлено, можно ждать чего угодно, вплоть до тифа. Инспекция предупредила его, Гронского, о личной ответственности, но что он может сделать?

Гронский просил управляющего принять срочные меры ускоренной сборки щитовых домов, ведь люди продолжают приезжать.

— Нельзя ли поручить это дело Белозерову? — спросил он. — Пусть Белозеров разработает график и соберет за неделю.

— Я подумаю, — сказал Шанин.

Обед Шанину принесли в кабинет. К концу обеда пришли Чернаков и Волынкин. Шанин извинился, при них допил кофе. Пожаловался, что с утра его потчуют одними неприятностями, и конца этому не видно. Чернаков расценил слова управляющего как упрек за плохое хозяйствование в его, Шанина, отсутствие.

— Да, хорошего мало, — согласился Чернаков, но тут же поправился: — Хотя не все плохо. На областном совещании нас похвалили за сетевое планирование. Сам Рудалев отметил белозеровские графики как новое слово в строительстве, похвалил его статью в «Североградской правде»... Вы, Лев Георгиевич, приняли тогда правильное решение передать Белозерову ТЭЦ-два, а я вот, честно признаться, не сумел разобраться в этой штуке!

Шанин кивнул, спросил, как поживает Дмитрий Фадеевич.

— Выглядите неважно, не больны?

Волынкин за весь разговор не произнес еще ни слова, на обострившемся лице застыло какое-то жалкое выражение. Услышав вопрос Шанина, он просветлел, ответил:

— Все в порядке! А выгляжу неважно, понимаешь ли это, от забот. Комбинат надо пускать, ответственность-то какая!

— Ничего, пустим, — успокоил Шанин, подумав, что мучают Дмитрия Фадеевича заботы не о комбинате.

«Скорее всего, нелады в семье», — почему-то предположил он.

— Что нового в горкоме? Как Валерий Изосимович? — спросил Шанин, обращаясь к Чернакову.

Чернаков ответил, что готовится пленум, тема — повышение творческой активности рабочих и инженерно-технических работников. Рашов попросил обеспечить выступление Белозерова на пленуме. Но Белозеров отказывается: дескать, все, что было за душой, уже выложил — на областном совещании и в газете, — не хочет мозолить глаза людям.

Шанину понравилось, как ведет себя Белозеров, но он не показал этого, спросил, давно ли был Валерий Изосимович в Сухом Бору?

— Не заезжал давненько, — ответил Чернаков. — Видимо, ждал вашего возвращения. Сейчас, надо полагать, пожалует.

— Отчеты и выборы в профсоюзах начинаются, — сказал Волынкин, беспокойно глядя на Шанина.

— Валерий Изосимович — человек умный, сумеет сделать правильные выводы из критики на бюро обкома, — сказал Шанин.

Проводив Чернакова и Волынкина до двери, Шанин пригласил в кабинет новую группу работников, уже ждавших своей очереди в приемной. Совещания продолжались допоздна. В конце дня Шанин попросил секретаршу найти статью Белозерова, напечатанную в «Североградской правде»; когда она принесла газету, Шанин положил ее под папку приказов и продолжал выслушивать доклады.

Он не выражал своего отношения к тому, о чем ему говорили. Если к нему обращались с просьбой, жалобой или советом, обещал посмотреть, подумать, разобраться. Он ничего не хотел решать сразу, у него была другая цель: узнать, чем жила стройка во время его отпуска, чтобы снова взять в руки нити управления ее огромным механизмом, выработать систему мер, осуществив которые, он смог бы завершить строительство комбината к февралю. Закончив последнее совещание, Шанин вышел из-за стола и прошелся по кабинету, разминая затекшие от многочасового сидения ноги. Шанин планировал завтрашний день. С утра он займется щитовыми домами: «Дожили! Санитарная инспекция начала руководить трестом!» Потом проедет по объектам промплощадки. Вечером соберет начальников и директоров и выскажет свое мнение об их работе; сегодня он их слушал, завтра они его послушают. Шанин был намерен выработать к вечеру программу действий для себя и для руководителей участков и служб. Кровопускание, которое он собирался учинить, это лишь половина дела. Надо ясно и четко сказать, что люди должны делать, чтобы пустить комбинат.

Шанин снова сел за стол — ознакомиться с директивными материалами. Он читал их «по диагонали». Ничего нового Шанин не обнаружил. Директивы требовали от него, от его коллег в Североградской области, от управляющих всеми строительными трестами страны ускорить, усилить, улучшить, повысить. Отложив папку, Шанин взялся за статью Белозерова, отметил, что ее размер непривычно велик: четыре колонки сверху донизу. Он хотел и ее просмотреть с пятого на десятое, однако увлекся и прочитал от строчки до строчки.

«Вы стоите перед высокой стеной. Вам нужно перебраться через нее на другую сторону. Может быть, никому этого не удавалось сделать, а вы должны, должны во что бы то ни стало. Не трудно представить себе состояние людей, перед которыми подобная задача встает. Именно такое состояние было у нас, когда нам поручили пустить за три месяца ТЭЦ-два Рочегодского ЦБК...» Статью с эдаким интригующим началом после первого абзаца не отложишь, и даже не содержанием захватила она его: все, что он читал, было ему, в общем-то, известно. Шанина поразило, с какой страстной убежденностью Белозеров доказывал: то, что он сделал на ТЭЦ-два, может быть сделано каждым грамотным и заинтересованным коллективом на любом объекте, если создать условия. Это был не тот человек, которого знал Шанин — настойчивый до глупого упрямства, склонный к авантюризму, — за газетными строками угадывался мыслитель и борец.

И, как это в последнее время бывало не однажды, Шанину вспомнился Синев. Он ознакомил Шанина со своей объяснительной запиской по поводу гибели людей. Они сидели вдвоем в синевском кабинетике; Синев вопросительно смотрел на Шанина: «Как вы оцените мое творение?» На лице Синева была непривычная смущенная улыбка. Он писал, что ему удалось построить мост в такой короткий срок, какого еще не знала мостостроительная практика. Излагал принципы своей технологии: всесторонний научный расчет; не угасающее ни на час техническое творчество; самоотверженный труд. Лишь в самом конце записки, в нескольких строках Синев признавал, что за заботами о сокращении сроков строительства моста упустил из виду технику безопасности и что он — лично он, Синев, и никто другой — несет ответственность за гибель людей. Он просил не выплеснуть вместе с водой и ребенка: его, Синева, судьба — ничто в сравнении с теми принципами, которые он разработал. Как бы с ним ни поступили, созданная им организация строительства не должна быть перечеркнута. «Попробуйте, Константин Федорович», — одобрил Шанин. Он решил, что Синев, выпячивая свои заслуги в разработке новой технологии, пытался смягчить кару, которая его ждала. Так Шанин решил тогда. Сейчас он подумал, что, видимо, ошибался, как ошибся в Белозерове, полагая, что тот откажется достраивать электростанцию. Белозеров пренебрег опасностью всеобщего осмеяния в случае провала, пошел на риск потери репутации, чтобы получить возможность доказать свою правоту. Дело для него выше личного интереса. Выше оно было и для Синева. Да, вне всякого сомнения, Синев в своей записке искренне беспокоился за свои принципы, махнув рукой на собственную судьбу. Синев и Белозеров похожи друг на друга, вот почему стоит Шанину подумать об одном, как немедленно вспоминается и другой.

Шанин взглянул на часы: половина одиннадцатого. Он оделся и вышел на улицу. Валил сырой снег, на дороге под светом фонарей тускло блестели лужи. Шанин направился к поселку. Он шагал, расстегнув пальто, заложив руки за спину, и продолжал свой мысленный монолог. Но теперь он думал не о Синеве и Белозерове, а о себе, о том, что для него, Шанина, дело тоже превыше всего. Однако что-то в нем запротестовало против того, чтобы он ставил знак равенства между собой, Синевым и Белозеровым. «Если бы тогда на моем месте был Белозеров, — подумал Шанин, — взял бы он обязательства? Нет, — решил Шанин, — Белозеров не взял бы.Почему? — задал он себе новый вопрос. — Белозеров человек другого склада ума, — ответил Шанин и тут же потребовал от себя уточнения: — Что значит другого? Какого?» На этот вопрос ответа у него не было; но именно на этот вопрос, казалось ему, он должен был ответить во что бы то ни стало.

Навстречу Шанину промчалось несколько самосвалов. Они напомнили вечер накануне его отъезда в Болгарию. Вместе с Рудалевым они прогуливались по набережной Москвы-реки у стены Кремля, и там тоже изредка проносились с шелестом автомашины. Шанин попытался еще раз убедить Рудалева в несвоевременности отпуска, а Степан Петрович стоял на своем.

«Отдых необходим вам, Лев Георгиевич, не только для того, чтобы набраться сил, — говорил Рудалев. — Я хочу, чтобы вы подумали над тем, что происходит в Сухом Бору. Я верю, вы сумеете объективно оценить, почему появилось нереальное обязательство. Не скрою, меня беспокоит ваша личная позиция. Признать ошибку еще не значит сделать невозможным ее повторение.

Кстати, вы признали ее только на бюро обкома, а на собрании не сделали этого. Вы должны найти корни ошибки. Это, подчеркиваю, должны сделать вы сами, по обязанности коммуниста и руководителя, которому мы доверяем. Меня многое настораживает в этой истории. Не допускаю мысли, чтобы нереальность обязательств увидел лишь один человек, Белозеров. Но ведь сказал только он. Почему? Безответственность большинства командиров стройки? Невероятно. Слепая вера в ваше слово? Если это так, то кого вы воспитываете? Нельзя, чтобы за огромный коллектив думал и решал один человек, даже если этот человек Шанин. Прошу вас понять меня правильно, Лев Георгиевич...»

Шанину нечего было тогда возразить. В отпуске он много размышлял, но к какому-либо выводу и там не пришел. Сейчас он как бы продолжает тот разговор с Рудалевым, ищет ответ на вопрос: в чем корни ошибки?

Снова промчался самосвал. Шанин подумал, что машины идут с насосной станции. Трескин докладывал, что работы на станции ведутся в три смены по сетевому графику: надо как можно скорее подать воду на верхние этажи общежитий и жилых домов поселка.

Ведет работы Спецстрой. «Белозеров попросил полтора месяца — успеет», — сказал Трескин.

Белозеров достроил за три месяца ТЭЦ-два, Белозеров намерен за полтора месяца построить насосную станцию. Гронский просит поручить Белозерову строительство щитовых домов. О Белозерове думает он сам, Шанин, пытаясь понять, чем Белозеров похож на Синева и что отличает его, Шанина, от них обоих. Не слишком ли много для одного человека?

Утром Шанин изменил намеченный вчера план на день. Вызвав секретаршу, он отдал распоряжение пригласить к себе Белозерова и заказать переговоры с Рудалевым и Тунгусовым.

— Все! — нетерпеливо сказал он: Галя стояла с блокнотом, ожидая указаний о совещаниях, которые он всегда отдавал по утрам. — Меня ни для кого нет!

— Хорошо, Лев Георгиевич. — Секретарша качнула столбом черных волос, пошла к двери.

Шанин доложил Рудалеву о том, что прибыл в Сухой Бор, приступил к исполнению обязанностей. Рудалев напомнил: комбинат должен дать целлюлозу в установленный срок во что бы то ни стало, посоветовал больше опираться на Рашова. В конце разговора дал еще один совет:

— Как можно шире используйте опыт скоростного строительства, накопленный на ТЭЦ-два. Вы знаете, что Белозеров по нашей просьбе выступал с лекциями в институте? Мне рассказали, что слушали его не только студенты, но и преподаватели, ученые. Отзываются все очень хорошо. Это мнение специалистов, примите его во внимание, Лев Георгиевич.

Тунгусов, услышав голос Шанина, обрадовался, не дал сказать и слова:

— Приехал? Ну, давай, крутись! Сводки с Бумстроя идут ни к черту! Не тянут твои «шумбуровы», ясно? Гони их в шею, подведут они тебя под монастырь! — И Тунгусов тоже вспоминал о Белозерове: — Прислало мне издательство на рецензию его рукопись о сетевом планировании в строительстве. Вот на кого опираться тебе надо! Передай Белозерову, что рукопись его Тунгусов прочитал, рецензию написал «ура-ура!».

И Рудалеву и Тунгусову Шанин сказал, что он продумывает меры по ускорению хода работ и одной из мер считает именно широкое внедрение сетевого планирования. Решение это он принял ночью, в бессонницу, снова явившуюся к нему нежеланной гостьей...

Завершался период перестройки в сознании, в душе Шанина, той перестройки, которая началась разговором с секретарем обкома в Москве и продолжалась до последнего дня, до ознакомления со статьей Белозерова. Это не было формальной уступкой Шанина; если он с чем-то не соглашался, то стоял на своем до конца. Ночью он признал правоту Белозерова в скрытом от глаз споре, начавшемся между ними весной. Шанин не думал о себе, о том, что должен поступиться самолюбием; для него всегда было и сейчас оставалось главным дело. В интересах дела следует дать простор белозеровским методам? Шанин даст им простор. Он заставит шумбуровых работать по сетевым графикам. Но прежде чем объявить о своем решении, Шанин хотел еще раз оценить белозеровскую организацию работ. Кроме того, ему хотелось сделать окончательный вывод о том, что же такое Белозеров, и закрыть проблему Синев — Белозеров — Шанин, если таковая существовала.

Белозеров вошел минута в минуту в назначенное время. Шанин предполагал, что, узнав об интересе управляющего к сетевому планированию, Белозеров не сможет скрыть торжества.

Но Белозеров не выразил даже удовольствия. На крупном обветренном лице сохранялось выражение спокойной деловитости.

— Если вам это интересно, пожалуйста, Лев Георгиевич, — сказал он своим глуховатым голосом и посмотрел на часы; видимо, ему не хотелось терять время.

— Я слышал, вы стали знаменитостью, пока я отдыхал: читаете лекции, пишете книги... — Шанин пощекотал нервы Белозерову.

— Да уж, — усмехнулся Белозеров. — Обязывать стали: «Выступай, и никаких разговоров!» Только мне и забот!..

«Кажется, не успел заболеть», — решил Шанин.

Они поехали сначала на железнодорожную станцию, потом на строительство животноводческого городка. Шанин хотел видеть все; бывает, вокруг одного объекта поднимут шум-бум, а другие в загоне. «На показуху у нас мастера!» Но работа везде шла одинаково слаженно.

Насосную станцию строили на берегу Рочегды. Стены были уже готовы, рабочие настилали кровлю. Внутри тоже шли работы — отделка стен, монтаж насосов.

— Рабочих столько, сколько можно поставить, чтобы все же не мешали друг другу, — сказал Белозеров. — Три смены, непрерывная неделя.

Шанин кивнул, ему не нужно было разъяснений. Он заметил висящий на стене фанерный лист, разрисованный линиями и утыканный флажками, подошел поближе.

— Это график, — пояснил Белозеров. — Красный флажок — уложились в срок. Черный — отставание.

Черных флажков Шанин на листе не увидел, они лежали в коробке, приколоченной к фанере внизу.

— Хорошо, — похвалил Шанин. — Поехали.

— Больше ехать некуда. Лимонадный цех на днях сдали.

— Поехали, — повторил Шанин, садясь в машину, и приказал шоферу: — На строительство щитовых домов. — Повернувшись к Белозерову, сказал: — Вы пишете в «Североградской правде», что работу по сетевому графику можно организовать на любом объекте. Но каждый ли руководитель способен ее организовать? Вам это удается, а другим удастся ли?

— Я писал иначе, — возразил Белозеров. — Я писал, что по сетевому графику может работать каждый грамотный и заинтересованный коллектив. Но если вы прикажете перейти на сетевое планирование, например, Шумбурову, едва ли это выйдет.

— Почему?

— Шумбуров в это дело не верит, для него оно — детская игра. Он признает один метод: нажим! А сетевое планирование — это поиск.

— Можно заставить искать.

— Из-под палки такие дела не делаются. Разве что переубедить, но переубедить Шумбурова... Не знаю, возможно ли это.

— А Свичевский? Он смог бы?

— Нет, — не задумываясь ответил Белозеров.

«Похоже, он примерил свои сетевые графики к начальникам всех участков», — подумал Шанин.

— Как же так? Получается, что внедрять ваши методы некому! — Он смотрел на Белозерова с любопытством.

— Вы связываете сетевое планирование на Промстрое и Биржестрое обязательно с Шумбуровым и Свичевским, это... — Белозеров помедлил, договорил: — Прошу прощения, это формальная логика. Если нет надежды на Шумбурова, значит, надо поручить кому-то другому.

— Вы считаете, на Промстрое есть кому поручить? — Шанин был весь внимание. — Назовите.

— На каждом участке есть люди, которые смогли бы научно организовать работу: Рамишвили, Осьмирко, Лещенок, Голохвастов...

Голохвастов? Шанину показалось, что он ослышался. Белозеров называл все новые фамилии, но Шанин уже не слушал.

— Вы сказали: Голохвастов? — уточнил он. — Василий Васильевич?

— Да, — подтвердил Белозеров. — А что?

— Вы, кажется, были им недовольны?

— Был, — подтвердил Белозеров. — Но он очень изменился. Другим человеком стал... Мы приехали, Лев Георгиевич.

Шанин вышел из машины, Белозеров последовал за ним. Вдоль дороги тянулись бетонные фундаменты, около них штабелями лежали щиты сборных домов. Поодаль шла их сборка, там было людно, шевелили стрелами автокраны, устанавливая щиты на фундаменты.

— Если передать строительство вам, как вы к этому отнесетесь? — сказал Шанин. — Надо скорее подготовить дома к заселению.

— Может быть, поручить Голохвастову? — предложил Белозеров. — У него сейчас нет объекта. Помогает мне, хотя со Спецстроем я теперь могу и один управиться.

— Вы уверены, что он сумеет?

— Абсолютно.

— Пришлите его ко мне.

Шанин приказал шоферу отвезти Белозерова на Спецстрой, пешком направился к управлению треста. Итак, Василий — другой человек. Повторение пройденного? В лагере Голохвастов скис, но, когда пришло время, он расправил крылья. И здесь произошло нечто подобное?

Кажется, личность этот Белозеров незаурядная, надо отдать ему должное. Точно так же считает Тунгусов. Что это? Проблема расширяется: Синев — Белозеров — Тунгусов — Шанин?..

В управлении его уже ждал Голохвастов. Шанин спросил, правда ли, что Василий Васильевич стал поклонником планирования по-белозеровски?

— Хорошая штука, — подтвердил Голохвастов, глядя на Шанина с опаской: кто знает, куда он клонит. — Я — за «сетку» горой.

Его заявление сняло последние сомнения Шанина. Если даже незадачливый строитель Вася Голохвастов высказывается за эти графики, значит, раздумывать нечего. Но освобождать Шумбурова он не будет. Нет уж, он, Шанин, заставит Шумбурова полюбить сетевое планирование, а снимать не станет.

Однако случилось так, что отношение к Шумбурову ему пришлось круто изменить.

Вскоре после Голохвастова в кабинете Шанина без предупреждения появился Рашов. Это ломало план Шанина, настроившегося ехать на промплощадку, тем не менее он с привычной любезностью встретил секретаря горкома, спросил о здоровье, о новостях. Рашов ответил, что самая важная новость такая: он каждую ночь видит Льва Георгиевича во сне и хотел примчаться на стройку, как только прослышал о его приезде, но сдержался, дал оглядеться. Шанин столь же любезно спросил, не хочет ли Валерий Изосимович проехать по участкам? Рашов поблагодарил, сказал, что экскурсия в его программу не входит.

Шанин уловил насмешливую нотку в словах секретаря горкома, насторожился.

— Мне бы хотелось знать ваши намерения, Лев Георгиевич, — сказал Рашов уже без тени насмешки.

Шанин пожал плечами, он не считал нужным посвящать Рашова в свои намерения, да они еще хорошенько и не определились, эти намерения. Рудалев, правда, советовал опираться на Рашова: «Он может помочь», — но, если на чистоту, чем он может помочь? Придумает интересную повестку дня для партсобрания? Пожалуйста, он, Шанин, ничего против не имеет. Пусть Рашов идет в партком и наставляет Илью Петровича, а ему, Шанину, надо делать дело.

— Все разболталось, расползлось, пока был в отпуске, дисциплина ослабла... — Шанин приподнял над столом ладонь, сжал в кулак. — Буду наводить порядок, как Иван Калита на Руси.

Рашов постучал кончиками пальцев по зеленому сукну. Шанин видел, что секретарь горкома не удовлетворен ответом, но не добавил ни слова: ему не хотелось терять времени на переливание из пустого в порожнее. Рашов вздохнул, взглянул на Шанина, серые глаза блестели остро, непримиримо.

— Лев Георгиевич, нам надо понять друг друга, — сказал он. — Так трудно работать. Это не работа, а игра в кошки-мышки. Спрос за комбинат и с вас, и с меня один. Сорвем пуск — отвечать вместе, давайте и строить вместе.

— Как вы можете говорить такое, Валерий Изосимович! — воскликнул Шанин. — О своих планах я не распространяюсь подробно лишь потому, что влезать в наши мелочи секретарю горкома нет нужды, у вас много других забот.

— Значит, не хотите понять, — сказал Рашов с сожалением.

— Да нет же, если надо, пожалуйста! — почти сочувственно сказал Шанин. — Что вас интересует?

— Прежде всего, перестройка структуры треста, — ответил Рашов и напомнил: — Бюро обкома поддержало ваше предложение об организации строительно-монтажных управлений вместо участков.

— Я думаю, с этим торопиться не стоит, — сказал Шанин. — Мы отвлечемся от основной задачи — завершения строительства.

Рашов не согласился.

— По-моему, лучше провести реорганизацию немедленно. Вы сказали, что за время вашего отпуска стройка расползлась. Это ведь не случайно! Сухой Бор не может держаться лишь на требовательности управляющего трестом. Надо перестраиваться, Лев Георгиевич! Создание управлений не самоцель. Я полагаю, что это должны быть самостоятельные организации с широкими правами и высокой степенью ответственности за результаты работы. Сейчас, что бы ни случилось в Сухом Бору, спрашивают с вас. После перестройки спрос будет в первую очередь с начальников управлений. Я намерен поставить на бюро горкома вопрос об утверждении начальников СМУ. Нужно, не откладывая ни на один день, решить, кого мы выдвинем на эту работу.

— Это будет не так легко, Валерий Изосимович, — заметил Шанин. — Я не смогу назвать кандидатов на все управления — одного, двух, не больше.

— Если не найдем в тресте, подберем лучшие кадры из городских организаций.

Тон Рашова был настойчив. Шанин помолчал, он взвешивал, дадут ли строительно-монтажные управления тот результат, которого ждет Рашов. Шанин твердо знал: если он принимает решение, значит, это правильное решение. Будут ли столь же правильны решения начальников СМУ? В этом Шанин не был уверен.

— Мне надо подумать. Я отвечу вам немного позже, — проговорил он.

— Это постановление бюро обкома, — снова напомнил Рашов.

— Оно будет выполнено, — пообещал Шанин и повторил: — Разумно ли перестраиваться сейчас, я должен решить.

Его непреклонность отбила у Рашова охоту продолжать разговор. Сославшись на то, что он должен встретиться с Чернаковым, Рашов ушел, пожелав Шанину все-таки не откладывать назревшую перестройку.

Продолжил разговор с Шаниным о создании строительно-монтажных управлений секретарь парткома. Чернаков зашел вечером. Шанин только что вернулся с промплощадки, был в раздраженном состоянии. Он специально задержался на основных объектах, чтобы посмотреть, как работает вторая смена, но никаких вторых смен ни у Шумбурова, ни у Свичевского не было.

— Надо ломать эту организацию! — сказал Чернаков; голос его был непривычно жесток и категоричен, Шанин даже удивился: «Что с ним произошло?» — И Шумбурову, и Свичевскому пора дать отставку! Промстрой с Биржестроем объединить в одно управление, кинуть туда Белозерова, пусть внедряет там свои «сетки». Тогда я поверю, что комбинат в срок закрутим. Пока на Бирже сидит Свичевский — говорить не о чем!

«Синев — Белозеров — Тунгусов — Чернаков?.. — подумал Шанин. — И Рашов, несомненно... Это там, а здесь? Шанин — Шумбуров — Свичевский? Лука Кондратьевич посоветовал бы присовокупить еще Крохина», — усмехнулся он.

— Валерий Изосимович тоже настойчиво ставит вопрос о создании СМУ.

— Я знаю, он заходил в партком, — подтвердил Чернаков. — Правильно ставит! Внедрение белозеровских «сеток» и создание СМУ — это и есть целлюлоза в феврале!

Шанин с силой провел ладонями по лицу, разгоняя кровь.

— Вы правы, — сказал он.

Начальников участков, директоров предприятий, руководителей отделов и служб треста Шанин собрал утром следующего дня. Это было необычно: управляющий никогда не проводил широких совещаний в рабочее время сам и запрещал проводить их другим. Отступление от незыблемого правила словно подчеркивало важность совещания. Прежде всего, Шанин дал понять работникам, что он вернулся. Он метал громы и молнии. На опозданиях теряются сотни рабочих часов! Начальники участков позволяют себе приходить на работу с опозданием! Месячный план снова провален, справились только ТЭЦстрой и Спецстрой! Городская газета сообщает о вводе в строй лимонадного цеха — вот какое великое достижение! Крича, иронизируя, Шанин заставлял бледнеть, краснеть, злиться начальников участков, отделов служб — он выбивал из них инертность, мертвечину, застой в мозгах, в крови. Шанин приказал Гронскому проверить состояние табельного учета на участках; начальнику отдела труда и заработной платы — сделать хронометраж по основным профессиям; начальникам участков — принять меры дисциплинарного воздействия к рабочим и мастерам, которые опоздали в последние три дня на работу, копии приказов представить ему, Шанину.

— О вашем опоздании будет поставлен в известность трест Теплоизоляции, — кивнул Шанин опоздавшему на работу начальнику участка этого треста. — А теперь о главном. Начальникам строительных и монтажных участков поручается разработать сетевые графики завершения строительно-монтажных работ на каждом объекте. Предусмотреть трехсменную работу, непрерывную рабочую неделю. Графики по каждому участку будут рассматриваться здесь, — он показал взглядом на свой стол. — Через пять дней. И второе. В ближайшие дни будет осуществлена некоторая перестройка структуры треста.

После совещания Шанин затребовал личные дела начальников и главных инженеров участков. Приняв решение о перестройке, он начал с обычной энергией крушить то здание, которое создавал годами. Ему нужно было определить сейчас, кого из своих инженеров он должен рекомендовать бюро горкома для руководства строительно-монтажными управлениями. В стопе аккуратных картонных папок сверху лежало дело Осьмирко. Шанин открыл его, пробежал глазами по листу анкеты: «Из крестьян... Член КПСС... Московский строительный институт...» Закрыл, отодвинул в сторону. Бумаги, подшитые в папке, документально подтверждали, что начальник ТЭЦстроя закончил такой-то институт, прибыл в Сухой Бор в таком-то году, работал в таких-то должностях. Но для Шанина сейчас важно было не это. Важны были деловые качества Осьмирко, а их Шанин знал без анкет и характеристик. Он взял другое дело — Белозерова, но его смотреть не стал, потянулся за третьим.

На папке значилась фамилия Свичевского. Шанин отметил: папка вдвое толще, чем предыдущие, и усмехнулся. Ему вспомнилось, как перед переводом в Сухой Бор, он, Шанин, приехал в Москву представляться министру, и министр, сухощавый, седой, немногословный, при нем начал листать его личное дело, такое же объемистое, как это. Просмотрев, министр сказал: «Одни представления к орденам и грамотам — неужели без выговоров работали? В строительстве это редко кому удается!» У Свичевского были сплошь выговоры — за брак, за нарушения техники безопасности, за волокиту с внедрением рацпредложений... После осмотра объектов Биржестроя Шанин тоже пригрозил Свичевскому выговором, тот ответил: «Одним больше, одним меньше, какая разница?»

Перелистав дело Свичевского, Шанин положил его рядом с папками Осьмирко и Белозерова, взял новое — Шумбурова. Оно не было толстым: начальник Промстроя умел работать без взысканий. Но Лука Кондратьевич считает Шумбурова балластом. «Не много ли балласта держишь?» — спросил Тунгусов тогда, на рыбалке. Насчет Свичевского спорить не приходится, а что касается Шумбурова, это надо доказать. Мало ли что у него было на Урале — не ангел, живой человек! Сейчас-то он дело делает. Если Шанин сочтет необходимым, Шумбуров получит СМУ, это решает управляющий, не начальник Главка. Но что-то мешало Шанину положить папку Шумбурова поверх личного дела Белозерова. Вдруг Шанин понял: мешает Белозеров. Молодой человек не верит в то, что Шумбуров сумеет организовать работу так, как надо, такое же мнение у Чернакова. А если у управляющего не будет единой с секретарем парткома точки зрения, то бюро горкома может не утвердить Шумбурова начальником СМУ. Значит, ему, Шанину, предстоит вступить в борьбу за Шумбурова. «Ради чего?» — спросил себя Шанин. Он положил папку Шумбурова поверх личного дела Свичевского и почувствовал какое-то странное облегчение. «А ведь я должен был сделать это раньше», — подумал он.

Когда все дела были пересмотрены и разложены на две стопы, Шанин вызвал секретаршу.

— Всех этих товарищей, — он кивнул на ту стопу, где лежали папки Свичевского и Шумбурова, — вызовите ко мне. Принимать буду по одному.

Шанин набрал номер Рашова.

— Я уже решил, кого не стоит выдвигать к руководству строительно-монтажными управлениями, — сказал он. — Кого стоит, я хотел бы до бюро горкома обсудить с вами, Валерий Изосимович.

— Конечно, конечно, — обрадованно пробасил Рашов. — Более того, нам в горкоме следует до бюро побеседовать с этими товарищами.

Спустя четверть часа секретарша доложила:

— Свичевский.

Пока Свичевский шел от двери к столу, Шанин неожиданно вспомнил его появление в Сухом Бору. Это было три года назад. По старому знакомству Свичевский пришел к нему, Шанину, на квартиру и чуть ли не на коленях умолял назначить начальником участка: «Жена болеет, куча детей, и остался без работы. В другом тресте тоже возглавлял участок, но не поладил с руководством, а теперь хоть вешайся!»

Шанин посочувствовал и назначил Свичевского начальником Биржестроя.

Сколько раз он намеревался уволить Свичевского и каждый раз опускал руку. Так и шло: трагедию на Рочегде спустил Тунгусов, браки на Биржестрое спускал Шанин, — люди мы, человеки!..

Свичевскому Шанин объявил о том, что Биржестрой принято решение ликвидировать.

— Очень жаль, но назначить вас ни начальником, ни главным инженером СМУ мне не удастся, — сочувственно сказал Шанин. — Если устроит, я попытаюсь выкроить для вас должность старшего прораба. Увы, ничего другого нет.

Свичевский сидел на стуле у стены, развернув плечи, при последних словах Шанина у него внутри словно осела пружина, державшая его в распрямленном состоянии.

— Старшим прорабом? — спросил он. — За что?

— Если не хотите, мы можем дать вам хорошую характеристику, — предложил Шанин. — Строек много.

— Старые заслуги ничего не стоят? — спросил Свичевский, в его голосе звучала горечь. — Все забыто?

Шанин с силой растер лицо ладонями, ответил:

— Больше я ничего не могу вам предложить. Подумайте до завтра и позвоните, что вы решили. До свидания.

Как только он вышел, в дверь заглянула секретарша:

— Шумбуров. Можно, Лев Георгиевич?

— Пусть войдет, — разрешил Шанин.

Шумбурову он был намерен предложить такой же выбор.

Глава тридцать седьмая

Белозеров и Дина встречались в старом парке.

Они стояли среди деревьев в стороне от аллей и тропинок, прижавшись друг к другу. Ни он, ни она не могли задерживаться больше чем на полтора-два часа, и ни он, ни она не решались пойти к кому-либо из знакомых. Они не знали, что будет с их любовью завтра, но не встречаться уже не могли.

Несколько раз Белозеров пытался заговорить с Диной об их будущем. Она немедленно останавливала его. «Там видно будет», — говорила Дина.

У нее осложнились отношения в семье. Спала она теперь на диване, ссылаясь на нездоровье. Почувствовав неладное, Волынкин пожаловался тетке. Клавдия Григорьевна немедленно бросилась ему на помощь. У Клавдии Григорьевны не было своей семьи. В молодости она прожила полтора года с мужем-пьяницей, которого выгнала; позднее, случалось, к ней прибивались мужики, но долго ее характера никто не выдерживал.

Клавдия Григорьевна по-своему любила Дину и Эдика, но держала в строгости, требовала беспрекословного повиновения и судьбу их устроила, не спрашивая желания и согласия. Дину, когда ей исполнилось восемнадцать, выдала замуж за Волынкина, нестарого еще вдовца, человека во всех отношениях положительного и хозяйственного. Волынкин хотя и был по натуре экономен и расчетлив, тетку не забывал, в праздники одаривал богатыми подарками, снабжал дровами. В благодарность тетка и после свадьбы не считала для себя зазорным присмотреть за племянницей, при случае поучала зятя, как надо обращаться с молодой женой.

Клавдия Григорьевна еще летом заметила перемену в настроении Дины. От всевидящих глаз Клавдии Григорьевны не ускользала ни ее мечтательная рассеянность, ни то, что она, как никогда раньше, стала следить за своей внешностью.

Клавдия Григорьевна отправилась к племяннице. Дина была дома.

— Бесстыжая! — набросилась она на нее. — Запомни, Дмитрия в обиду не дам! Обидишь, опозоришь — на себя пеняй! Ославлю на весь свет, в твою же газету напишу, чтоб все, все, все знали! Заелась ты, девка, вот что! Забыла, как латаную сорочку носила! Один раз говорю, ты меня знаешь, не умею зря словами швыряться! Не уймешься — на себя пеняй!

Дина, ни слова не говоря, оделась, ушла из дому, хлопнув дверью. Долго бродила по улицам, зашла к Рашовым.

— Господи, Диночек! — обрадовалась Валентина; увидев Дину при свете, всплеснула руками: — Что с тобой? Нездорова?

— Немножко, — ответила Дина.

Из детской вышел Рашов.

— Дина у нас? Очень кстати, как раз думал о тебе.

— Что за нужда? — спросила Дина.

— Есть нужда, — ответил он; достал из кармана и протянул Дине письмо. — Анонимка, почитай-ка!.. Сегодня Уторова принесла мне: «Надо, говорит, разбираться». — «Что вы, не верю и не поверю никогда, лично эту женщину знаю». — «Знаю, что знаете, говорит, потому и пришла к вам...»

Дина с трудом разбирала корявый почерк. «Работник газеты, — читала она, — человек, который всех учит с ее страниц, а как себя ведет? Встречается в парке с чужим мужиком, а свой муж на стройке. С кого же нам теперь пример брать, если работник газеты ведет себя как легкомысленная женщина?»

Дина сложила бумагу вчетверо и аккуратно вложила в конверт. Она села на диван, откинулась на спинку и закрыла глаза; у нее не было сил сопротивляться, объяснять, оправдываться.

— Динок, тебе плохо? На тебе лица нет, выпей, — Валентина протянула ей стакан.

Дина выпила глоток.

Рашов опустился на диван рядом.

— Валя, оставь нас, пожалуйста, — попросил он жену. Валентина вышла.

— Это правда, Дина?

Дина молчала.

— Значит, правда, — сказал он. — Не укладывается в голове, ты — и вдруг такое!

— А какое такое? — шепотом спросила Дина. — Для меня это такое, может, весь свет, умирать с ним буду...

— Любишь?

Дина не ответила.

Он долго молчал, сказал решительно:

— Двум смертям не бывать, одной не миновать. Уходи от Волынкина!

— Дети... — все так же шепотом сказала Дина. — Мой Вова, у него двое... Не знаю, смогу ли перешагнуть...

— Да-а, — протянул Валерий. И добавил: — Ну-ну.

Он взял у нее письмо и разорвал на две половины.

— Будем считать дело закрытым. — Вздохнув, сказал с горечью: — Сколько судеб человеческих сломано из-за ошибок, поспешности, глупости! Как уберечь от этого? Можно ли научить всех людей быть счастливыми?

Белозерову в контору, размещавшуюся теперь на железнодорожной станции, позвонил Корчемаха:

— Слышали, нет? Шанин пригласил Свичевского и объявил, что он на начальника СМУ не потянет! И Шумбурову сказал то же самое! Каковы новости? Что творится, что творится!

— Небольшая революция, которая давно назрела, — сказал Белозеров. — Все логично.

— Это для вас логично, а для Шанина? Какая у него в голове революция? Или Шанин перестал быть Шаниным? Ничего не понимаю!

Как только Белозеров положил трубку, раздался новый звонок: Чернаков срочно вызывал его в партком.

А еще через час Белозеров был уже в кабинете первого секретаря горкома партии Рашова.

Выйдя из-за стола, Рашов пожал ему руку, указал на кресло и произнес:

— Есть мнение выдвинуть вас на должность начальника строительно-монтажного управления номер один. Это нынешние Промстрой и Биржестрой. Они будут объединены. Справитесь?

И Белозеров ответил:

— Да.

У Рашова вздрогнули ресницы, приподнялись смоляные дуги бровей. «Ого! Этот парень от скромности не умрет!» Рашов пытался перехватить и прочитать взгляд Белозерова, но это не удавалось. Белозеров смотрел на него, но не в лицо, а куда-то ниже подбородка — на шею или на галстук.

— Почему вы так уверены, что справитесь? — спросил Рашов и проверил пальцами, в порядке ли галстук.

Белозеров сказал безразлично:

— Если сомневаетесь, не выдвигайте.

Он вскинул взгляд, смотрел в упор, и теперь Рашов видел то, что раньше ускользало от него: у Белозерова умнющие глаза, нижние веки подтянуты кверху, отчего кажутся припухшими, к вискам убегают тоненькие морщинки, они придают лицу выражение доброты и покоя, без них оно выглядело бы, наверное, хмурым и неприветливым. «Какое славное, симпатичное лицо, это на первый взгляд кажется — топорная работа», — подумал Рашов.

— Да вы не сердитесь, — сказал он уже совсем другим тоном, мягко и доброжелательно. — Просто никто так не говорит, вот и хочется узнать, откуда у вас эта уверенность в себе.

Белозеров ответил сухо, официально:

— Я не умею работать плохо, товарищ Раш-шов... — Он запнулся (Рашов увидел, как глаза насмешливо блеснули), сказал казенным голосом: — А вообще, опыта не имею, но если доверите, постараюсь оправдать.

— Постараетесь? Ну-ну, постарайтесь! — Рашов засмеялся, потом добавил: — Удивительна наша способность привыкать к стандартам! Услышишь непривычное слово — и уже настораживаешься!

Он пожелал успехов, на прощание предупредил:

— Когда пригласим на бюро, вы все-таки не рубите сплеча: «Справлюсь». Сочтут за нескромность, зачем вам такая репутация!

Белозеров кивнул, взгляд его снова был далек.

«Влюбился, наверное, мужик», — усмехнулся Рашов. Неожиданно ему пришла в голову мысль о том, что Белозеров, может быть, и есть тот человек, которого любит и из-за которого страдает Дина. «А впрочем, почему именно Белозеров? Какие ребята за ней ухаживали!»

Рашов нажал кнопку вызова секретаря, не поднимая головы от анкеты, сказал:

— Пусть зайдет Осьмирко.

Из будки телефона-автомата Белозеров позвонил Дине и спросил:

— Можешь выйти?

— Да.

— Через десять минут. Где обычно.

— Да.

Белозеров засунул руки поглубже в карманы пальто — было морозно, — пошел в старый парк.

Дина уже ждала его. Она стояла на краю детской площадки под заснеженными ветвями коряжистой сосны, порозовевшая от мороза, в ее глазах Белозеров прочитал вопрос и тревогу. Белозеров зарылся лицом в пушистый мех Дининой шапки, стоял молча, вдыхая тонкий аромат духов.

— Помнишь мою записку? — спросил он. — О том, что я восхищен тобой?

— Было такое, — подтвердила Дина. — Хочешь сказать, что поторопился?

Белозеров, не видя ее лица, чувствовал, что тревога в ее глазах растаяла и она улыбается.

— Хочу сказать, что сейчас мое восхищение еще сильнее.

— Спасибо. — Дина рассмеялась. — Ты вызвал меня для того, чтобы сообщить это?

— Тебе мало? — Он поднял голову и округлил глаза, изображая изумление.

— Чтобы услышать такое, женщина побежит на край света... — Дина прижала его ладони к своим щекам. — Но женщина может и испугаться, если ее вызывают в необычное время: не случилось ли что? Тебе не приходило это в голову?

— Нет, — признался он.

— А почему ты в городе? — спросила Дина.

— Швырнуло революционной волной. Как звучит?

— Торжественно и непонятно. Где и какая произошла революция?

Белозеров рассказал о событиях в Сухом Бору.

— Леша, но ведь это же победа! — воскликнула Дина. — Твоя победа, Леша!

— Не надо так, — попросил он. — Не делай из меня нового Шанина.

Дина покачала головой, не соглашаясь.

— Это иначе, — сказала она. — Ты как-то спросил меня — помнишь, мы ехали с Трескиным и Корчемахой из Сухого Бора на «газике», — не возьмусь ли я взорвать систему Шанина. Тогда взорвать ее казалось фантастической задачей. Но ведь то, о чем ты сейчас говоришь, это именно взрыв! И взорвал ее ты, Леша!

— Все правильно, кроме одного; не я, а мы. Ее взрывала ты — своими статьями. Взрывал Скачков — своими выступлениями. Рашов — тем, что помогал тебе и мне. Корчемаха — тем, что давал бетон сверх нормы. Трескин. Лещенок. Эдик... Не возгордись: ты занимаешь особое место. Если бы не было тебя, я не уверен, что начал бы борьбу.

— Чего не сделаешь ради женщины! — пошутила она.

— Я говорю правду, — сказал Белозеров серьезно. — Между прочим, ринуться в драку с Шаниным я пообещал тебе тогда же, на «газике». Но вот чего не понимаю: я тебя еще не любил тогда, зачем же мне это понадобилось? — Он помолчал. — Или во мне уже родилось предчувствие, что любовь придет?

Дина оставила его вопрос без ответа, сказала, немного помолчав:

— Суть в том, что помогали тебе многие, но начал все-таки ты.

— Э! Тысячи людей каждый день что-либо начинают. Бороться с Шаниным! Да без вас меня на месяц не хватило бы!

— Может, ты и прав, не знаю... — Дина посмотрела на часы, попыталась высвободиться из его объятий. — Мне пора, Леша.

— Еще минуточку, — попросил он. — Постоим еще хотя бы минуточку.

Она кивнула, уступая.

— Мне придется заниматься теперь основными объектами — это сложнее ТЭЦ-два, — а значит, сутками не вылезать из Сухого Бора, неделями не ездить в город... — Он опять помедлил, нерешительно спросил: — Будешь приезжать ко мне?

— Там видно будет. — Дина осторожно разняла его руки, подставила щеку для поцелуя. — Я буду приезжать к брату.

Белозеров стоял и смотрел Дине вслед. Перед тем как скрыться за деревьями, она обернулась и помахала ему рукой. Он снял шапку и подбросил вверх, выражая ей свою признательность за то, что приходила, и, может быть, счастье оттого, что она есть.

Спешить было некуда. Белозеров зашел в детский сад, взял Свету. У Светы были санки, он долго катал ее по заснеженному скверу.

— Пойдем домой, Свет, — сказал он, устав. — Что мы будем делать дома? Есть у нас что-нибудь хорошее дома, дочь?

— Есть! — закричала Света. — Мама хорошая есть у нас!

— Я нашу хорошую маму не дождусь, — проговорил Белозеров. — Но ты можешь ей сказать, что папа будет теперь получать такую же зарплату, как Корчемаха. Сделай ее счастливой.

— Ну ты, милок, понимаешь ли это, и жернов! Видал всяких, но таковского впервой!

Волынкин откинулся — он сидел на стуле у стены, хотя шел уже десятый час, на его лице не замечалось ни тени усталости, скулы приятно розовели.

— Угу, — поддакнул Белозеров.

Он ушел в изучение чертежа, лежавшего перед ним на столе. Чертеж надо было подписать в производство, а он казался Белозерову чрезмерно усложненным. Белозеров искал способ упростить конструкцию.

— Шанин зверь до работы, но ты его перешиб, — продолжал Волынкин. — А на воскресенье домой поедешь?

— Может быть.

— Жена-то молодая у тебя?

— Жена? — Белозеров повернулся к Волынкину. — Не старая, а что?

— А ничего, понимаешь ли это... Просто так, — ответил Волынкин.

Но Белозеров знал, что спрашивает он о жене не просто так. Волынкин словно хотел и не смел спросить, кто бы мог быть тот человек, который внес разлад в его семейную жизнь. Однако, боясь выглядеть смешным, он не решался на излияния, сменил тему разговора.

— Стенгазету надо выпускать, пиши передовую заметку, — сказал он, но, заговорив о стенгазете, взорвался: — Председателю постройкома запретили заходить в собственный кабинет! Председатель постройкома при начальнике СМУ назначен проводить собрания, выпускать стенгазету и боевые листки!

В запале Волынкин изрядно передергивал, никто ему не запрещал заходить в свой кабинет, а на собрании в СМУ он присутствовал впервые. Белозеров был на парткоме, когда Рашов сказал председателю постройкома: «Я не думаю, что профсоюзная работа на стройке пострадает, если вы будете меньше сидеть в кабинете и больше быть среди рабочих. Текущими делами пусть занимается заместитель. Ничего же не случается, когда вы уходите в отпуск?»

Вот так было сказано. С той поры Дмитрий Фадеевич дни проводит на Промстрое, а по вечерам приходит в кабинет к Белозерову, чтобы отвести душу.

— Не тот стал Дмитрий Фадеевич, — продолжал сетовать на свою судьбу Волынкин. — В молодости, понимаешь ли это, когда перебросили меня с комсомола на профсоюз, был я председателем коммунальников. Сказал Волынкин — закон! Директор не смел перечить. Если начинали мы с директором цапаться, за меня горой и партком, и горком, потому что знали Волынкина! А когда был я председателем на лесозаготовках...

Дмитрий Фадеевич любил предаваться воспоминаниям. Белозеров успел усвоить весь его послужной список. Там было много всяких профсоюзов, и с каждым у Волынкина связано приятное, о чем дорого рассказать.

— Согласен ты, когда Волынкина, который всю жизнь отдал советским профсоюзам, приглашает товарищ Рашов и говорит: «Уходи!»? Правильно это?

— Неправильно, — сказал Белозеров. — Но он ведь больше этого не говорит?

Белозерову не хотелось обижать Волынкина. Где-то в глубине души у него таилась неприязнь оттого, что этот человек мешает ему быть с Диной. Но это было личное, это надо было исключить. А вообще-то Волынкин неплохой человек. Хотя, если оценивать вещи принципиально, Сухому Бору во главе профсоюза нужен был бы, конечно, инженер.

— Сегодня не говорит, а завтра может сказать, — уныло проговорил Волынкин.

«Может, очень даже может!» — подумал Белозеров и почувствовал, что ему нестерпимо общество Волынкина. Он встал.

— Надо пройтись по цехам.

— Еще куда тебе! Шел бы ты, милок, спать. За всем на свете не успеешь!

— А потом и спать, — сказал Белозеров, приглашая Волынкина взглядом тоже встать.

Дмитрий Фадеевич нехотя поднялся.

— Ну, ладно, пойдем.

По цехам он все же не пошел. Когда вышли на улицу, сказал: «Последний вечерний поезд на Рочегодск уходит в половине одиннадцатого. Если этим не уехать, придется ждать до часу ночи, а тогда уж совсем незачем являться домой!» — и повернул к проходной.

Стояла морозная ночь, в небе сверкали звезды. Белозеров подымил сигаретой, слушая угасающий скрип снега под сапогами Волынкина, невесело усмехнулся: «Ситуация! Муж и любовник...» Первые дни, когда на Промстрое появился Волынкин, он чувствовал себя так, словно провинился перед ним, и не мог смотреть ему в глаза. Потом это состояние прошло, и в душе появилось какое-то сложное чувство. Может быть, это была зависть от того, что он, Белозеров, лишен возможности видеть Дину, а для Волынкина это так же просто, как видеть собственный пиджак. К зависти примешивалось чувство негодования: «Дина любит меня, она не любит Волынкина, но остается с ним, почему?»

«Черт-те что! Какая-то совершенно дурацкая история! — мысленно воскликнул Белозеров. — Уехать бы куда-нибудь за тридевять земель, — подумал он вдруг. — Если бы я уехал, один уехал, приехала бы ко мне Дина?»

Его передернуло от морозного озноба, он бросил сигарету и пошел по цехам. Везде шли работы. В промывном и очистном цехах трудились в основном монтажники, а в отбельном — строители. Совмещенные графики подготовки цехов к пуску были разработаны так, чтобы монтажники работали днем и вечером, а строители ночью.

В сушильном цехе Белозеров задержался. Его интересовала бригада Дерягина. Вот уже несколько смен она осваивала укладку метлахской плитки.

Увидев в цехе начальника управления, Эдик бросился к нему чуть не бегом.

— Пошло, Алексей Алексеевич! — Его голос вздрагивал от радостного возбуждения. — Вы знаете, я уже начал веру терять, что такое: полнормы, полнормы! Стыдно же, из передовых не вылезали, и вдруг! А сегодня пошло!

— Молодцы, — похвалил Белозеров. — Что еще нового?

— Да больше ничего особенного. Сестра звонила, обещала завтра приехать.

Белозерову показалось, что Эдик смотрит на него испытующе.

— Хорошо, кланяйся ей, — отозвался он как можно безразличнее. Кажется, удалось: в глазах Эдика будто что-то погасло. — А теперь давай займемся делом. Время дорого.

Белозеров постоял, глядя, как Эдик разравнивает бетон с помощью металлической рейки на колесах. Рейку эту он придумал сам, ходил в механическую мастерскую, добился, чтобы сделали побыстрее. Опытные плиточники говорят, что вручную бетон разравнивается ничуть не медленнее, но Эдик доказал, что с линейкой производительность выше. У него все построено на расчете.

Подошел Лифонин, поправил ворот рубашки. Белозеров отметил, что рубашка на мастере шерстяная, с просторным воротом, но он все равно его одергивает, это уже вошло в привычку. Лифонин снова работает под началом Белозерова. Когда Шумбуров уходил на объекты второй очереди старшим прорабом, перейти с ним никто не пожелал, в том числе и Лифонин.

— На первом этаже можно начинать отделку, — обратился он к Белозерову. — Какая бригада пойдет? Видимо, бригада Ядрихинского. Точно вам скажет Рамишвили, расстановкой бригад занимается главный инженер.

Мастер кивнул.

— Быстро клепают ребята, — похвалил он, показывая на монтажников. — Начали барабан во вторую смену, а уже ставят на место. Предварительный монтаж. Здорово!

Белозеров мысленно присвистнул: «Это же Лифонин комплименты отвалил! Значит, лед тронулся?»

Над сушильной машиной на талях раскачивался барабан, монтажники заводили его в гнездо. За две смены — барабан; за месяц — машина, целая сушильная машина, до последнего винтика! Все идет отлично, по плану.

Глава тридцать восьмая

Белозерову стало известно от Рамишвили, что при распределении нарядов на декаду между Дерягиным и Ядрихинским произошла ссора. Он не придал этому значения, — мало ли что бывает!

Однако вскоре позвонил Чернаков, спросил, что это за история на Промстрое, о которой говорит весь Сухой Бор?

— Не знаю, Илья Петрович, видимо, кто-то раздувает огонь, — ответил Белозеров. — Бригадиры слегка обменялись «любезностями», обычная история.

— Слегка? — обрадовался Чернаков. — Ну, дьявол, а Шанину и мне напели! Ладно, будь!

На том разговор и закончился. Тем не менее Белозеров был расстроен. Следовало ожидать, что при случаеШанин тоже даст свою оценку конфликту бригадиров. А Шанин — не Чернаков, уж если что скажет, то мимо ушей ни у кого не пролетит. На всякий случай Белозеров решил выяснить подробности.

Он прошел в цех регенерации и спустился на первый этаж. В узком коридоре тускло светил ряд лампочек, скрытых в колпаках из толстого матового стекла. Стенами коридора были толстые металлические трубопроводы, они источали холодную ржавую сырость. В ближайшие дни здесь предстояло начать малярные работы. При распределении объектов этаж достался Ядрихинскому. Он попросил Дерягина взять этот участок себе. Эдику подобные просьбы надоели, и он впервые отказался. Тогда Ядрихинский потребовал от прораба увеличить расценку. Прораб не мог, не было фонда. В их разговор вмешался Эдик. Он сказал, что торговаться из-за копейки — позор для рабочего. Ядрихинский отрезал, что у Эдика учить других нос не дорос.

«Конечно, Эдик это здорово сказал: «Торговаться из-за копейки — позор для рабочего». А прав все-таки Ядрихинский, — думал Белозеров, вглядываясь в щель между толстыми трубопроводами: за ними тянулись трубы различных диаметров, между которыми мог пролезать не каждый. — Безусловно, за малярку на этом этаже надо платить по повышенным расценкам. Ползать на брюхе между трубами — удовольствие ниже среднего, и заработаешь меньше, чем на отделке стен в обогретом помещении».

Вернувшись в контору, Белозеров вызвал Эдика, попросил объяснить выходку.

Эдик покраснел.

— Виноват я, Алексей Алексеевич. Если надо, готов извиниться.

— Надо или не надо, это ты сам решай, — недовольно сказал Белозеров. — А вообще, прежде чем говорить, полагается думать.

Ядрихинского приглашать не пришлось: пришел сам. Сев у двери, сказал:

— Дочка меня, Лексеич, послала. Да и сам я очень на свадьбу приглашаю, не обидьте. Ждем обязательно с женой.

— Спасибо, тронут вниманием. — Белозеров вышел из-за стола, присел с ним рядом. — Капа?

— Капа. Дак как?

— Как можно не прийти к вам, Калистин Степанович? — проговорил Белозеров. — Непременно с женой?

— С женой надо, Лексей Лексеич, — настойчиво сказал Ядрихинский, вставая.

Белозеров остановил его.

— Извините, задержу на минуту. Как же это у вас так получилось с Дерягиным?

На морщинистом лице Ядрихинского появилось отчуждение.

— Тебе, Лексеич, сюда касательства иметь не надо. Наше с Эдиком дело, сами разберемся. — Еще раз предупредил: — Свадьбу-то в субботу играем. И ждем с супругой.

Ядрихинский простился. Белозеров был обескуражен: вот как! Его попросту просили не соваться в чужие дела! Но он не обиделся на бригадира. «Самое главное — Эдик готов извиниться, — подумал Белозеров. — И если он это сделает не по принуждению, а от души, то еще раз докажет, что у него умная голова и доброе сердце. А мне и в самом деле не следует вмешиваться в эту историю, сами уладят».

Приглашение Ядрихинского на свадьбу обязательно с женой было некстати Белозерову. Он переселился в комнату в общежитии; предлог был простой — надо быть постоянно рядом с объектами. Нина, конечно, не может не понимать, что дело не только в объектах, она наверняка чувствует, что с ним что-то происходит. И хорошо, что она это понимает, все идет к своему закономерному концу. Но если он ее сейчас пригласит, Нина истолкует это в свою пользу. И не выполнить просьбу Калистина Степановича нельзя, это его кровно обидит.

Белозеров позвонил домой в слабой надежде, что Нина сама откажется приехать на свадьбу. Как бы не так, Нина обрадовалась. Она была готова идти, ехать, лететь куда угодно — женить, разводить, хоронить, — только бы вдвоем с этим отщепенцем — мужем, удравшим от семьи. «Приеду, подарок привезу и платье надену новое, накопила денег с приличной зарплаты мужа и сшила. Не подведу тебя, папочка!» — сказала она.

Белозеров встретил Нину на автобусной остановке. Мороз был не сильный, и они решили идти к Ядрихинским пешком. Те жили в деревушке, в двух-трех километрах от поселка. Тропинка вилась в снегу над береговым откосом. Белозеров больше молчал, Нина рассказывала о домашних делах, о детях. «Машу избрали классной старостой и командиром чего-то там октябрятского, не то десятки, не то пятерки, звездочки, вот чего! Она постоянно в хлопотах, звонит кому-то, дает поручения, что-то планирует, умора! Света пять раз за вечер подойдет: «Мама, послушай, как я выучила стихотворение, поручили в детсаде». Такая ответственная девица! Я боялась, что шалтай-болтай вырастет, но, кажется, нет...»

Белозеров размышлял о том, что, как ни странно, кажется, он рад приезду жены, но эта радость не имеет ничего общего с той радостью и волнением, которые дают ему встречи с Диной. «Нет, я рад не Нине, — подумал он, — я рад слышать от нее, что дома все в порядке, что у Маши и Светы все нормально. Я всегда скучаю по девчонкам и хочу знать, как они там...» И еще он подумал о том, что в жизни нельзя раздваиваться, это тяжело и непорядочно. «Вот сейчас бы сказать: уходить от тебя собираюсь, — все решено, раз и навсегда». Но в груди у него похолодело, и он понял, что сейчас ничего такого не сможет сказать жене.

Они вошли в деревню. Избы были старые, лишь у нескольких домов белели новые шиферные крыши, стены покрывали доски, окна весело глядели раскрашенными наличниками. Белозеров прикинул, в котором из них живет Ядрихинский: при активной любви к деньгам бригадир, конечно, сумел отделать себе избу! Но он ошибся. Во дворе старой-престарой, покосившейся, черной от времени избы стояли Эдик, Рамишвили, Надя и еще одна девушка, которую Белозеров не сразу узнал.

«Эдик — гость! Это после ссоры-то с Калистином Степановичем!» — удивился Белозеров.

— Алексей Алексеевич, сюда! — позвал Рамишвили.

Белозеровы свернули во двор, поздоровались.

— О! Вы считаете, на свадьбу стоило ехать так далеко? — пошутил Белозеров, узнав в девушке Лену Шанину.

Эдик взглянул на него с укоризной. Но Лена не растерялась.

— Я поехала бы и дальше! Это первая свадьба в моей жизни.

— Можно ли надеяться еще одну свадьбу в вашей жизни отпраздновать вместе? — сострил Рамишвили.

Намек был слишком откровенным, чтобы Лена на него не отреагировала.

— Если нас вместе пригласят, почему же! — воскликнула она.

Все засмеялись.

В дверях избы показался принаряженный Ядрихинский. Привычно потрогав жиденькие волосики усов, Ядрихинский пригласил гостей в избу. В комнате было много людей. Ядрихинский сказал о них Белозерову: «Свои, деревенские». Членов семьи представил Белозерову каждого. Семья была большая: кроме невесты, трое ребят — школьников. Жена Ядрихинского, полная, с отекшим лицом, больная женщина, не смогла встать — сделала движение и тут же осела, застонав. Потом за весь вечер она не сказала и двух десятков слов, ни разу не улыбнулась; свадьба плясала рядом, словно не касаясь ее. Хозяйкой в доме была мать Ядрихинского, сухонькая, шустрая старушка с таким же, как у сына, маленьким личиком. Она следила за порядком и делала все быстро, незаметно, ловко. «Теперь понятно, почему изба у него такая невидная: прокорми-ка, одень, обуй такую ораву!» — подумал Белозеров.

— А что же невесту прячете? — спросил он у Ядрихинского.

Ответила его мать:

— А уж обыцей такой, обыцей! Все вот соберутся, тогда и явится с женихом наша нареценная, как солнышко ясное!

Невеста пришла скоро. Рослая, полногрудая, беловолосая, она была под стать рыжекудрому разодетому жениху Ласавину, который вместе с невестой церемонно поклонился всему столу, а потом отдельно Белозеровым.

После первой рюмки Нина тихо сказала:

— Сегодня я напьюсь.

Белозеров промолчал.

— Ты тут никого не завел? — спросила Нина. — Подсознательное беспокойство. Давно, между прочим.

Огонь, горевший в ее глазах с момента встречи, потускнел. «Сейчас она по-мужски выпьет три-четыре рюмки, — подумал Белозеров, — и разойдется. Будет плясать, будет петь, всех покорит, всех увлечет, но глаза останутся такими же: уголья, подернутые сизой пленкой». О желании напиться он слышал от Нины не впервые. А если Нина пожаловалась, да еще словно между прочим, значит, на душе у нее черт знает что творится.

Белозеров сделал вид, что не расслышал ее вопроса.

— Налей мне бражки, — попросила она.

— Бражка очень сильно действует, — предупредил он. — Если пить водку и брагу, сразу дуреешь.

— Значит, будем дуреть.

Наливая из высокого коричневого кофейника желтовато-белую жидкость, Белозеров думал: «У Нины нет чего-то, за что я мог бы любить ее. Хотя, впрочем, никто не знает, за что он любит или не любит... Человек Нина неплохой, она поймет меня, может быть, отдаст мне Свету. Я с ума сойду без Светы!» Он взял рюмку, чокнулся с Ниной.

Но выпить им не дали. Рамишвили закричал:

— Граждане, нас хотят опередить! Мы протестуем!

Рамишвили налил браги в стаканы Лены и Эдика, Надин и свой, провозгласил:

— Горько!

Жених с невестой, смущаясь, поцеловались.

Гости пили брагу и водку. В избу входили старухи, они выстраивались за спинами гостей у стен и шушукались. Лена спросила, кто они такие, почему их не угощают. Эдик ответил, что на Севере так принято, это деревенские, которых не пригласили на свадьбу. Они пришли посмотреть на жениха и невесту, на гостей, посмотрят и уйдут.

К Белозерову подошел Ядрихинский.

— С вами хочу выпить, Лексей Лексеич! Уважаю и ценю потому что! — он стукнул свой стакан о рюмку Белозерова, опрокинул его в рот, крякнул. — Понимаете вы рабочего человека, душу его человеческую понимаете, и за это я вам от имени рабочего класса спасибо выношу.

Он глотал концы слов, похоже, был пьян. Белозеров попытался остановить его, но Ядрихинский повысил голос:

— Нет, Лексей Лексеич, ты мне не перечь! На работе ты сказал, и я иду в огонь и воду, а здесь — ты слушай меня! Ты есть начальник уважительный и справедливый, зазря никого не обидишь, не как некоторые... — поднял голову, в упор посмотрел на Эдика. — Которые только еще учатся на инженера, а уже могут назвать человека рвачом и все такое прочее!

«Ну, кажется, начнется сейчас!» — Белозеров выбрался из-за стола.

— Душно в избе, Калистин Степанович, проводите меня, пожалуйста, на воздух.

«Пусть изольет душу, выкричится на улице». Белозеров взял Ядрихинского под руку, вывел во двор. Была уже ночь, в небе играли серебряные сполохи северного сияния, стояла тишина.

— Благодать какая, — сказал Белозеров. — О чем угодно можно говорить, только, уж извините меня, Степаныч, не об обидах.

— Эдьку не прощу: обидел! Разве я рвач? — продолжал с горечью Ядрихинский. — Я дома рвусь, глаза вылезают!

— Пригласил зачем? — с упреком спросил Белозеров. — Забыть обиду надо, а ты подогрел себя и объясняться! Нехорошо.

— Дочка это... Без Эдика, говорит, свадьбу играть не буду. Любят они его все в бригаде. Я и сам уважаю, светлый он изнутри. Я молодой тоже такой был. В газете мои портреты печатали, и на съезды как ударник ездил. Все было да сплыло, Лексей Лексеич!.. Разругались когда мы с Эдиком, я на реку пошел, сел на бережок и думаю: может, Эдька-то прав, всамделе рвач я? Он же вот не стремится к копейке, а ему тоже небезразлично: деньги-то всегда деньги, что хошь на них покупай, наслаждай себя жизнью!

Из избы доносилась музыка и дробный перестук каблуков. Ядрихинский продолжал говорить, изливая душу. Они не заметили, как из избы вышли Эдик и Рамишвили. Эдик подошел к Ядрихинскому, сказал, дотронувшись до плеча:

— Я виноват перед вами, Калистин Степаныч, беру свои слова обратно, извините за обиду!

Голос Эдика был пьян и возбужден, в нем звучало искреннее раскаяние, оно обезоружило Ядрихинского. Тот занукал:

— Ну, ну, ладно, давай...

Они с Эдиком обнялись и поцеловались.

Белозеров был рад тому, что Ядрихинский простил Эдика, и тоже поцеловал Ядрихинского — жиденькие усики остро кольнули щеку, — потом Эдика и Рамишвили.

Целоваться к Белозерову лез уже Ласавин, который оказался на улице. И его Белозеров поцеловал с удовольствием. «Что-то у него было в прошлом, но это уже позади. Рано или поздно все проходит, все остается позади!»

— Учиться будем? — спросил его Белозеров, вспомнив давний спор между малярами, когда Эдик нарисовал Капе треугольник, а Надя считала, что это неправильно.

— Будем! Вместе с Капой будем — за ручку, как дети, пойдем, она в десятый класс, а я в пятый, гражданин-товарищ Алексей Алексеевич!

Все продрогли и гурьбой пошли в избу. В сенях Ядрихинский придержал Белозерова.

— Скажу еще два слова тебе. Может, не в лад — извини! От сердца я, потому что в неприятность мне слушать, как твое имя полощут, говорят, будто с женой у тебя нехорошо и другую ты себе завел. Обидно мне это, не должно быть на тебе мусора, Лексеич! Потому и пригласил с супругой, хотел посмотреть, что за человек она у тебя. Хороший человек, Лексеич! А если другая на сердце, дак решай, туда или сюда, не двоись, супруга твоя тоже другого найдет, одна не будет. Я себе, бывает, пособолезную... Да что поделаешь?! Не уйдешь ведь от калеки, она моим теплом-то, может, и жива! А ты можешь, Лексеич, у тебя все по-человечески будет, поймут!

Они вернулись в избу. Плясали все, и молодежь, и старики, за столом сидела жена Ядрихинского, в глазах у нее была боль.

Перед Белозеровым остановилась Нина, сказала ему:

— Мы все тут с ума посходили!

Рамишвили подхватил ее под руку, они снова пошли в круг.

Когда устали от веселья и, опрокинув «посошок», вышли на улицу, было уже утро. Но на морозе снова приободрились и стали петь песни. Белозеров молчал. После разговора с Ядрихинским все у него в душе вздыбилось.

— Ну вот, а папочка наш скис, — сказала Нина, придерживая шаг и пытливо заглядывая мужу в глаза. — Кого-то вспомнил, да?

— Устал я немного, — ответил Белозеров и попросил: — Не надо отставать.

Глава тридцать девятая

Нежданно-негаданно в Сухой бор приехал Тунгусов. «На денек», — сказал он Шанину и тут же объявил, что хочет посмотреть комбинат. Не спеша прошел по объектам, оценивающе посматривая по сторонам. На обратном пути Шанин предложил взглянуть на общий вид стройки.

Они вышли из машины и поднялись на невысокий холм рядом с цементохранилищем. Панорама стройки предстала перед ними во всем великолепии. Шанин знал, что у нового человека при взгляде отсюда на комбинат захватывает дух. Блок основных цехов напоминал огромный корабль: сушильный цех представлялся полубаком, кислотная башня выглядела трубой. Корабль этот жил, из стены-борта вырывались клубы белого пара, над башней вился желтоватый газ. Левее открывалась ТЭЦ-два, ее дымок спокойно плыл в сером небе.

— Смотрится неплохо, наворочал! Молодец!

Тунгусов черкнул пронзительными угольями глаз по фигуре Шанина и снова обернулся к комбинату. Он словно сопоставлял их, управляющего и махину новостройки.

Шанину импонировало то, что начальник главного управления видел в содеянном его заслугу, хотя, может быть, это и было неправильно. Но таков был Лука Кондратьевич, он имел дело с управляющими, и если что-то делалось хорошо, то это делал управляющий, и если что-то делалось плохо, то плохо делал опять же управляющий, и Тунгусов выговаривал ему: «Ты прошляпил, ты провалил, ты не вытянул!..»

— Молодец! — повторил Тунгусов. — Дашь в феврале целлюлозу — представлю к ордену!

В другой стороне столь же хорошо виден был новый жилой поселок, вдали вставали кварталы пятиэтажных домов, но это было вдали, а поблизости, рядом с холмом, слагаясь в геометрические кварталы, стояли низенькие щитовые бараки. Их-то и рассматривал теперь Тунгусов, на его лице появилась брезгливо-снисходительная усмешка.

— Много ты нашлепал этих лежачих небоскребов, — сказал Тунгусов. — Тысячи две в них живет?

— Больше, — ответил Шанин. — Около трех.

— Лет пять будешь переселять.

— Нет, — возразил Шанин. — Это монтажники, они уедут. Попробую снести.

— Будут стоять, пока не сгниют, — заверил Тунгусов. — Попомни мое слово.

Шанин промолчал. Он и сам знал, что нужда в жилье в ближайшие годы меньше не станет: началось строительство второй очереди комбината.

— Пошли, — сказал Тунгусов.

Они спустились к дороге. У машины стоял Белозеров.

— Я больше не нужен? — спросил он.

— Нужен, — ответил Тунгусов.

После обхода блока промышленных цехов он приказал Белозерову следовать за собой и словно забыл о нем. «Тунгусов прихватил его для того, чтобы продолжить разговор о правах начальников СМУ», — предположил Шанин. Белозеров во время обхода цехов сказал, что трест по-прежнему оставляет за собой решение многих вопросов: кадровые («Мастера не могу принять или уволить»), штатные («Уборщицу в расписании предусмотреть не имею права»)... Шанин был настроен отбить притязания Белозерова, все в Сухом Бору делается и будет делаться так, как он, Шанин, считает нужным.

Тунгусов пошел пешком, кивнув водителю: двигайся, дескать, за нами. Шанин шагал рядом, Белозеров — на расстоянии в десяток метров позади.

— Как идут дела у этого твоего Белозерова? — спросил Тунгусов, будто продолжал ранее начатый разговор.

— Начальник главка любит, когда работники признают ошибки? — сказал Шанин. — Так вот, я не верил в этого человека и, похоже, ошибался. Чернаков с Рашовым настояли, чтобы его назначили начальником Промстроя. Тянет. Передовое СМУ.

— А почему не верил?

Шанин рассказал о белозеровском прожекте: предлагал работать без мастеров, сплошная сознательность, а в сущности стихия, авантюризм!..

— Хм. — Тунгусов не одобрил вывода Шанина, но и не оспорил его. — А как Белозеров сумел в передовые выйти? При Свичевском и Шумбурове у тебя на Промстрое и Биржестрое черт знает что творилось, и вдруг передовое СМУ! Это как он сумел?

— Думающий парень, теперь вижу.

— Чернаков и Рашов оказались проницательнее тебя, — сказал Тунгусов. — Ты видел одни прожекты, а Рашов с Чернаковым ум и организаторский дар.

— Рашов тоже, случалось, ошибался, — попытался Шанин защищаться.

— Если ты имеешь в виду историю с председателем постройкома, то я согласен с Рашовым. Для Сухого Бора твой Волынкин не фигура, и ты напрасно за него держишься, — резко выговорил Тунгусов. — Для руководства профкомом такой махины этот поддакиватель не годится!

Шанин пожал плечами.

— С Волынкиным я комбинат построил.

Тунгусов не отреагировал на реплику, заговорил о белозеровском предложении упразднить мастеров.

— Не такое уж это прожектерство! Смысл идеи — производственное самоуправление, и придумал ее не Белозеров, а молодые рабочие, Белозеров лишь поддержал, тебе следовало бы это знать, даже я знаю! А почему поддержал, ты не пытался понять?! Я вот пытаюсь, и любопытные мысли приходят. Самоуправление записано в Программе партии, тут оригинальности особой нет...

— Знаю, — теребил Шанин. — Но не рано ли?

— Погоди. Молодежь пытается применить программное положение так, как понимает его, вот что важно.

— Не рано ли? — повторил Шанин.

— Пусть рано, что ж. А попробовать стоит. Тебе через сколько на пенсию?

Шанин взглянул на Тунгусова с удивлением.

— Скоро. И что?

— О смене надо думать, друг дорогой. Нельзя убивать в молодежи самостоятельность. Торопятся? Пусть убедятся сами, это школа, им коммунизм достраивать. Белозеров, как видишь, сумел разобраться, что к чему, а ты нет.

— Я хозяйственник, — ответил Шанин. — Политика не мое дело.

— Хозяйство и политика нераздельны, Ленин учил, — отрезал Тунгусов. — И ты это знаешь, не прикидывайся. Кстати, не предложи Рашов с Чернаковым поставить Белозерова на Промстрой, сидел бы он у тебя сто лет на второстепенных объектах! Какого руководителя мог прохлопать! И может, не только Промстроя!..

— Как так?

— А так. Хотим его у тебя забрать, с этим я и приехал. Сняли управляющего Усть-Польским трестом, нельзя было больше тянуть. Нужно решать наконец вопрос капитально. Мы с Бабановым вошли с предложением выдвинуть Белозерова, доложили секретарям обкома, дело-то знаешь какое! Рудалев дал согласие наполовину...

— Что значит наполовину?

— Не торопись! — одернул Тунгусов. — Наполовину значит так: Рудалев поручил мне еще раз присмотреться к Белозерову и узнать твое мнение. Что ты скажешь?

— Авантюра!

Тунгусов остро взглянул в лицо Шанина, спросил:

— Можно узнать, почему?

Шанин выразительно приподнял плечи: это нуждается в объяснении?

— Спасибо, понял. — Тунгусов долго шел молча, потом проговорил: — Четверть века, почитай, знаю я тебя, Шанин...

Шанин ждал продолжения.

— И всегда ты был для меня немножко загадкой. Крупный организатор, опытный специалист и все такое, но чего-то я в тебе не понимал. А сейчас возьму на себя смелость заявить: понял.

Шанин напряженно молчал.

— Болен ты неверием в людей.

— Есть доказательства? — поинтересовался Шанин безразличным голосом.

Тунгусов знал, что безразличие его ненастоящее.

— Есть. Синев, раз.

— Так.

— Белозеров, два.

— Так.

— Ты привык верить в себя и полагаться на себя. Я слышал, ты даже запретил своим работникам давать интервью журналистам. Дикость какая! К тому, что у тебя есть, прибавить то, о чем я говорю, эх, сколь сильнее ты был бы!

— Не дано. Я человек простой.

— Брось, — посоветовал Тунгусов. — Это не для меня. Так вот, ты все-таки подумай над нашим вариантом, может, это не такая уж авантюра. Будь моя власть, я бы и раздумывать не стал. Но Рудалев хочет знать, что скажешь ты. Рудалев верит тебе, не обмани. А может, тебе Белозерова не хочется отдавать? — Тунгусов взглянул на Шанина. — Пусковой период, ведущие объекты и все такое прочее, а? Так ты скажи, мы ведь понимаем! Обещаю: пока не пустишь комбинат — не трону Белозерова. Как-нибудь перекручусь, недолго уж! Ну?

— Я не привык кривить душой, — сказал Шанин. — Я рекомендую Белозерова, я несу ответственность за свою рекомендацию. Рудалеву мое мнение нужно не для коллекции.

— Это-то верно, — согласился Тунгусов. — Рудалев не хочет ошибаться.

— Я тоже. У Белозерова за душой второстепенный участок и три месяца работы в СМУ. А ты собираешься дать ему Усть-Полье! Завалит, кто виноват? У Рудалева память хорошая.

— Ладно, я не насилую, нет так нет, — смягчил натиск Тунгусов. — А все же подумай, я подожду. Уж больно толково проявляет себя этот Белозеров! Подумай, а, Лева? — попросил он по-приятельски. — Сидит во мне вера в него! И Бабанов настроен точно так же! Не зря же это, а?

— Подумаю, — пообещал Шанин.

— Вот и хорошо, — обрадовался Тунгусов. — Взвесь все «за» и «против», поговори с ним, приглядись, может, и изменишь свое мнение... А теперь я хочу потолковать с ним самим, можешь садиться в свою «Волгу», — разрешил он и остановился, ожидая Белозерова.

— Вперед вышел, опытных начальников обогнал, как сумел? — спросил он, когда Белозеров поравнялся с ним.

— О себе говорить... — сказал Белозеров нерешительно. — Удобно ли?

— Удобно, — подтвердил Тунгусов. — Жене неудобно, а начальнику главного управления удобно и даже нужно.

— Хорошо, — согласился Белозеров, — ничего особенного. Во-первых, если что-то не клеилось, не орал, а разбирался, в чем дело, и помогал. Во-вторых, старался сохранить стабильность в организации, кадрах, методах руководства. Люди привыкают, не надо их отвлекать непрерывными новшествами.

— Противоречишь себе, братец! Стоишь за стабильность, а сам помешался на перестройках!

Белозеров ответил не сразу.

— Это разные вещи. Я против дерганья людей неизвестно чего ради. Но если перестройка назрела, если существующие формы организации устарели, перестройку надо делать.

— Если так, правильно, — одобрил Тунгусов. И без всякого перехода объявил: — Есть намерение взять тебя из Сухого Бора на другую работу, посерьезней. Как смотришь?

— Смотря что делать, — ответил Белозеров. — Если работа канцелярская, откажусь. Не люблю с бумагами возиться.

— Работа не канцелярская, — ответил Тунгусов. — Живое дело. Большое дело.

— Можно подумать. Здесь, в Сухом Бору?

— Нет, место другое. Не хочется уезжать?

— Да нет... Просто так.

— Хм! — Тунгусов пристально взглянул на Белозерова, отрезал: — Просто так ничего не бывает!

Белозеров промолчал. Тунгусов спросил:

— Как дела в СМУ? Комбинат в феврале пустите?

— Промблок и биржа к февралю будут готовы.

— Если будут — пустите. — Тунгусов удовлетворенно кивнул. — Из Лявли привет тебе, от строителей санатория.

Белозеров оживился.

— О! Как у них там?

— Подвигается. Графики твои привились. Здесь последователей много?

— Управляющий приказал внедрить на всех объектах.

— А если бы не было приказа? — Тунгусов насторожился.

— Думаю, было бы так же, — помедлив, ответил Белозеров.

— Не хвастаешь? — Тунгусов косым взглядом пристально рассматривал лицо Белозерова. — Хвастовство — шутка скользкая!

— Да причем тут хвастовство! — с досадой воскликнул Белозеров. — Я же не себе в заслугу приписываю это дело! Без графиков нельзя достроить комбинат в срок, а достроить все хотят! Вот о чем речь!

Тунгусову понравились и горячность Белозерова и его ответ.

— Значит, когда придет время, мы продолжим разговор о другой работе, — сказал он. — А пока достраивай комбинат.

Тунгусов пожал Белозерову руку и отпустил его.

Глава сороковая

Шанин болезненно пережил заявление начальника главка о том, что он, Шанин, болен неверием в людей. Это был первый случай, когда Лука Кондратьевич отчитал его столь резко и безапелляционно, хотя по форме будто бы и дружески. Шанин дорожил расположением Тунгусова, знал, что в трудную минуту тот не оставит, выручит, защитит. Они всегда понимали друг друга. Вдруг обнаружившееся противоречие испугало Шанина. Может быть, он не принял бы его упрек так близко к сердцу, если бы мнение Тунгусова не совпало с тем, что пришлось в Москве выслушать от Рудалева, а по возвращении в Сухой Бор — от Рашова.

Свой вывод о том, что успех в деятельности коллектива определяется не волевым нажимом руководителя, а его умением организовывать труд на научной основе и высокой творческой активностью каждого работника, Рашов повторил в докладе на пленуме горкома партии. Соблюдая такт, он не назвал фамилии Шанина, не сослался на Бумстрой. Но Шанин знал, что Рашов говорит о нем.

Шанин сидел в президиуме, а Белозеров — в центре зала заседаний. Зал был невелик, и Шанин хорошо видел крупное разгоряченное лицо Белозерова. Его выступление имело успех, участники пленума долго аплодировали. Когда он вернулся на место, Корчемаха, сидевший рядом, пожал ему руку. Что-то сказала Белозерову на ухо Дина Волынкина, сидевшая позади, — наверное, похвалила: он улыбнулся смущенно и довольно.

«Он может улыбаться, — подумал Шанин, — сегодня его день». Шанин подумал об этом спокойно, без досады, но и без зависти, словно был посторонним человеком, к которому успех Белозерова не имел отношения. «И завтрашний день тоже его, — мысленно рассуждал Шанин, — потому что, если я не дам ему рекомендацию на Усть-Полье, это еще ничего не значит. Тунгусов и Бабанов могут обратиться к Рашову и Чернакову, а они не задумываясь выскажутся в пользу Белозерова. Может быть, я неправ, продолжая сомневаться? — спросил себя Шанин. — Может быть, я теряю способность быть объективным? Людям свойственно к старости становиться консерваторами... Может быть, дело в моем возрасте, я уже не вижу в людях, в частности в Белозерове, какие-то качества, которые видят Тунгусов, Рашов, Бабанов?»

Ему захотелось вдруг спуститься в зал, сесть с Белозеровым рядом, послушать, о чем он перешептывается с Корчемахой и Волынкиной, окунуться в мир его забот, радостей, волнений, понять, что он за человек в мельчайших желаниях, в самых сокровенных мыслях. Это желание было так сильно, что, когда Рашов объявил перерыв, Шанин спустился в зал, спросил Белозерова:

— Вы обедаете в буфете или идете в ресторан? Меня не возьмете в компанию?

— Когда я приезжаю в город, то обедаю дома, — ответил Белозеров; тут же, вспыхнув, исправил бестактность: — Может быть, согласитесь разделить мою домашнюю трапезу? Не знаю, что там есть, но первое-второе, наверное, найдется.

— С удовольствием! — согласился Шанин. — Я уже забыл, когда ел домашний суп.

Дома у Белозерова никого не было, он пошарил в холодильнике, в духовке, в буфете, сказал с извиняющейся улыбкой:

— Суп не обнаруживается, Лев Георгиевич, жена меня не ждала.

— А что есть? — с холостяцкой откровенностью поинтересовался Шанин; услышав, что есть котлеты и компот, кивнул: — Устроит!

Пока Белозеров разогревал котлеты, он осмотрел квартиру. Ничего особенного: две комнаты, скромно обставленные, в одной детская, во второй все остальное — спальня, гостиная, библиотека... Шанин заглянул в книжные шкафы, увидел ряды томов подписных изданий, книги по строительству, по научной организации труда в промышленности.

— Здесь черпаете свои идеи? — спросил Шанин, когда Белозеров зашел в комнату, чтобы пригласить его к столу.

— Где же еще, — подтвердил Белозеров. — Здесь да в журналах, в экспресс-информации.

Обедали на кухне. На столе стоял графинчик с водкой. Шанин пить отказался, Белозерову разрешил:

— Вы отработались, можете, а мне нельзя.

Белозеров застеснялся, потом налил, выпил. Поели с аппетитом; компота Шанин опорожнил два стакана.

— Возмещаю. — Он показал глазами на графин, сверкнув в улыбке золотыми зубами. — Чтобы вы не считали меня неуважительным гостем.

— Принимается, — в тон ему сказал Белозеров.

Шанин расспросил о семье: кто жена, какого возраста дети. Посочувствовал Белозерову, что тому приходится много времени пропадать в Сухом Бору.

— Жена не в претензии?

— Привыкла, — коротко ответил Белозеров.

Шанину понравилось, как Белозеров ведет себя. «Хороший парень», — подумал он, идя в горком. Но он и раньше не считал Белозерова плохим парнем. Просто это были разные вещи: считать работника неплохим парнем и рекомендовать этого парня в руководители огромной стройки.

Чернакова, когда он поднялся из буфета в зал заседаний, остановила Уторова, попросила после пленума зайти к Рашову.

— Ненадолго. Надо решить один вопрос.

— Только меня приглашает?

— И Шанина.

— Хорошо, зайду.

Чернаков прошел к первому ряду, сел.

— Чего надо Аграфене? — с беспокойством спросил Волынкин; он сидел рядом.

Чернаков сделал безразличный жест рукой.

— Да ничего особенного...

Волынкин успокоился, отвернулся к соседу.

Недавно Чернаков попросил протоколы заседаний парткома за последние годы, перечитал записи выступлений председателя постройкома. Волынкин брал слово не часто и говорил коротко: «Присоединяюсь к мнению, высказанному товарищем...» И даже если ссылка на чье-то мнение отсутствовала, то все равно это было повторение чужих мыслей, обычно шанинских. «Вот такие пироги, — сказал себе Чернаков, перевернув последний лист протокола. — Полип он, наш Дмитрий Фадеевич. Присосался к Шанину и едет на его мыслях, на его авторитете и на его поддержке. А ведь руководителю профсоюзной организации, так же, как и мне, секретарю парткома, не дано приспосабливаться. Мы оба должны иметь мужество самостоятельно мыслить и смело свои мысли высказывать».

После пленума Шанин с секретарями горкома спустился на второй этаж, в кабинет Рашова. Вслед за ними вошел Чернаков. Дождавшись, когда все сели, Рашов объявил:

— Речь пойдет о Волынкине. Будем рекомендовать его снова или нет?

Шанин высказался за то, чтобы оставить Волынкина.

— Вы же видели, Валерий Изосимович, сколь велик авторитет Дмитрия Фадеевича. Перед Бабановым все защищали его.

— Как вы считаете, Илья Петрович? — Рашов смотрел на Чернакова.

Шанин был убежден, что секретарь парткома тоже выскажется против замены и на том разговор о Волынкине закончится. Но Чернаков после недолгого молчания предложил дать Дмитрию Фадеевичу другую работу.

— На пост председателя предлагаю выдвинуть Рамишвили. Принципиальный, молодой коммунист, прошел школу у Белозерова.

«Что с ним произошло?» — подумал Шанин о Чернакове.

— Это Рамишвили газета критиковала за то, что не мог найти общего языка с Шумбуровым, — напомнил Шанин.

— Из двух спорящих прав бывает один, — пробасил Рашов. — Спор Шумбурова с Рамишвили уже разрешен: первый переведен в прорабы, а второму доверили пост главного инженера ведущего СМУ. Как у него в СМУ дела идут?

— Белозеров хвалит, — ответил Чернаков.

— Ну, вот его и порекомендуем. Если, конечно, партком убежден, что ошибки не будет.

— У меня сомнений нет.

Теперь они оба, и Рашов, и Чернаков, вопросительно смотрели на Шанина, ожидая его слов.

Неожиданно Шанин сдался. Он подумал, что Волынкина отстоять не удастся, раз уж даже Илья Петрович не хочет защищать его. «А что касается Рамишвили... Может быть, во мне и сейчас говорит все та же боязнь молодых людей?»

— Пусть будет так, — сказал он.

На другой день Шанин пожалел о своем согласии. Позвонил Тунгусов, известил о том, что в Москве созывается Всесоюзное совещание строителей.

— Тебе будет предоставлено слово для выступления. Блесни, понял? Правительство хочет знать мнение строителей, почему у них медленно растет производительность труда. Будут большие люди.

Из сообщения Тунгусова Шанин сделал вывод, что предложение готовиться к выступлению следует рассматривать как знак особого доверия. Пожалуй, он поторопился сдать позиции перед Рашовым. Но слово свое он сказал. «Для дела, пожалуй, хуже не будет, — успокаивал он себя, думая о Волынкине и Рамишвили, — а дело прежде всего». Этой мыслью он подвел черту всему, что было связано с Волынкиным, и переключился на другие заботы.

Неприятности преследовали Шанина. Новое огорчение было связано с Леной. Она приехала в Сухой Бор на каникулы, но Шанин ее почти не видел. В канун отъезда дочери он ушел с работы пораньше в надежде провести несколько часов с нею. Лена сказала, что снова должна уйти.

— Папочка, ты не сердись, ладно? — ласкаясь к нему, говорила Лена. — Ну, я должна идти, понимаешь... Я обещала, меня ждут.

Он сидел в кресле, просматривал свежие газеты, а Лена стояла рядом, поглаживая ладонью шершавую от пробивающейся щетины щеку отца. Дочь чувствовала отцовское недовольство.

— Так можно объясняться с дальним знакомым, а я твой отец. — Шанин сложил газету и положил ее на стол. — Ты прилетаешь на десять дней, и каждый вечер у тебя какие-то дела. Как отец я могу знать, что это значит? «Я обещала, я должна» — это для меня не звучит. Кому обещала? Кому ты успела задолжать?

Хотя жесткий смысл своих слов он смягчал ласковой мягкостью тона, Лена воспринимала именно жесткость вопросов и с каждой произнесенной им фразой краснела все больше...

— Папа, ты, может быть, думаешь что-нибудь плохое... — пролепетала она, в ее больших темных глазах была растерянность. Такой он не знал свою дочь, он привык видеть ее всегда уверенной в себе и откровенной; в его душе шевельнулось недоброе предчувствие. Лена преодолела замешательство и продолжала спокойно и твердо: — Я давно собиралась тебе сказать, да все не решалась. Я давно дружу с одним парнем с твоей стройки, вот... Вечера мы проводим вместе. Верь мне, ничего плохого... Сегодня мы идем в компанию... Он очень хороший, настоящий.

— Я знаю многих инженеров, дочь, — сказал он. — Ты назовешь его имя?

Лена медлила.

— Я надеюсь, он не женат? — спросил Шанин очень спокойно; все в нем напряглось.

— Нет, папа... И он не инженер... — ответила Лена; ему показалось, что она говорит об этом виновато. — Ты должен его знать, его портрет в галерее передовиков стройки, как раз напротив окна, у которого ты сидишь. Дерягин, Эдуард. Он маляр, бригадир маляров, точнее. Мама уже знает.

Закрыв за дочерью дверь, Шанин заметался по комнате, пытаясь унять гнев, обиду, боль, потрясавшие его душу. Вот как, мама знает, моральная поддержка обеспечена, отца можно поставить в известность задним числом, просто и мило! С отцом она не захотела поговорить, прежде чем сделать себя кому-то должной, его отцовские советы ничего не стоят! Маму устраивает дружба дочери с маляром, мама знает, мама успела благословить!

Устав ходить, он сел, взял газету, заставил себя читать. Но через минуту его мысли снова вернулись к Лене. Это же несерьезно, это детское увлечение, надо немедленно написать Анне. Нет, он скажет ей все в Москве, когда приедет на совещание. Пусть она научится наконец правильно смотреть на вещи, правильно оценивать людей! Без поддержки матери Лена окажется в моральной пустоте, она увидит, что делает глупость, увлечение пройдет.

«Нет, это не увлечение, — откладывая газету, сказал себе Шанин. — Из детского увлечения не летают за тридевять земель. Чем мог так захватить ее этот Дерягин? Лена чувствует людей. Что он за человек?» Шанин напряг память, воссоздал портрет, висящий напротив окна кабинета. Ничего особенного, ни заметного интеллекта, ни высоких чувств, обычное рядовое лицо. Или художник не сумел увидеть и передать душу этого человека?

Шанин подошел к телефону, набрал номер телефона квартиры Гронского.

— Миллион извинений, Пал Иваныч. Вы не сможете мне сейчас сказать, что из себя представляет Дерягин, бригадир маляров? Из какого он СМУ?

— У Белозерова работает, передовой бригадир. А что? Случилось что-нибудь?

— Мне нужно несколько фамилий для выступления в Москве, — сказал Шанин. — Дерягина мы, кажется, отмечали?

— В галерее Почета портрет висит. Бригада коммунистического труда. Кажется, в институте учится, это уточню, скажу завтра. Можно называть.

Шанин положил трубку.

«Учится в институте, это уже кое-что...» Шанин принял ванну, лег; в ожидании дочери взял томик Данте.

Лена вернулась вскоре после полуночи, подошла к отцу, нагнулась, поцеловала в щеку.

— Ты ведь не сердишься на меня, правда? Я тебя очень-очень люблю!.. А какие у него замечательные друзья, папа!

— Друзья-то ладно. Сам он каков, ты мне не рассказала.

— Он не такой, как все. Будет инженером, учится в институте, заочно. Как только их СМУ получит объекты второй очереди, так его сделают прорабом, это уже решено. Нет, я тебе не то говорю. Главное ведь не в том, кем он работает: прорабом или бригадиром. Он чистый очень... Я верю Эдику как тебе, как маме. Он не может обмануть.

Шанин успокоился, но успокоение было неполным. Дочь, похоже, нашла свое счастье, но это было не то счастье, которого желал бы ей Шанин. Всю жизнь по стройкам, как он? Нет, он предпочел бы, чтобы у дочери судьба сложилась иначе.

— Пригласила бы, познакомила, — сказал он домашним тоном. — Что же скрываешь, если он у тебя такой необыкновенный.

— Не идет он, папа. Стесняется. Я звала — и слышать не хочет...

Познакомился Шанин с Дерягиным в поездке по дороге в Москву.

Дерягин оказался высоким, худощавым юношей. Застенчиво краснея, он забрался на верхнюю полку, вытащил из чемоданчика толстый учебник и до обеда не повернул головы вниз. Пойти в ресторан Осьмирко уговорил его с трудом, от ста граммов для аппетита он отказался.

Шанину пришлось поддержать инженера.

— Выпейте, — приказал он. — Скромность тоже хороша в меру.

Приказ смутил юношу еще больше. Он послушно опорожнил рюмку, принялся за еду. «Слава богу, вилку держать умеет», — мысленно усмехнулся Шанин. Он вспомнил далекий, как молодость, эпизод из своей жизни. Он первый раз пришел к Ане домой, Марья Акимовна посадила обедать, подала отбивную котлету с гречневой кашей. Он съел сначала кашу («По-солдатски, Лева? Чтобы ничего не оставалось, правильно», — заметила Марья Акимовна), потом принялся за котлету, мучил ее ножом, держать нож в левой руке было неудобно, а без ножа ничего не получалось, мясо тянулось, как резина, соскакивало с вилки. «Лева, попробуйте взять вилку в левую руку, а нож — в правую», — посоветовала Мария Акимовна.

Аня, вспоминая потом эту историю, хохотала...

«Парень умеет держать вилку, а вот как у него получится все остальное, — думал Шанин, поддерживая никчемный разговор с Осьмирко о достоинствах и неудобствах вагона-ресторана. — Совершенно не могу представить себе, что этот человек значит для моей дочери столько же, сколько я, отец, что он войдет в мою семью как равный и мне придется считаться с его желаниями и привычками».

Глядя на заснеженные деревья, мелькавшие за окном, Шанин незаметно наблюдал за Дерягиным. Шанин не мог сказать себе, что тот ему не нравится, но и симпатии к нему он не чувствовал. «А он должен быть мне симпатичен, я должен буду заставить себя уважать его. Я выйду на пенсию, и мне придется жить с ними, с Леной и с ним. Это будет еще не скоро, через пять или даже через десять лет, но рано или поздно это будет, время летит, как лес за окном...»

— Вы можете еще посидеть, если хотите, — сказал Шанин, кивком подзывая официанта. — А я пойду, хочу еще раз просмотреть выступление.

Осьмирко заказал себе пива, а Дерягин задерживаться не стал. Вернувшись в купе, он присел внизу на краешек постели Осьмирко, снова раскрыл книгу. Читая отпечатанный на машинке текст, Шанин изредка бросал на него короткие взгляды; видел, что Дерягин старается сосредоточиться, но это ему не удается.

— Может быть, вы отдохнете, — предложил Шанин. — После водки работать трудно.

— Ничего, у нас в общежитии это бывает, — густо покраснев, сказал Дерягин.

Его откровенность понравилась Шанину. Он положил рукопись в папку, отвернулся к окну. Дерягин, перестав чувствовать на себе внимание Шанина, успокоился. Теперь он, посматривая в учебник, что-то записывал в общую тетрадь, лежавшую на колене, — похоже, решал задачу. «А может быть, он стоит тех эпитетов, которыми украсила его Лена? Парень в самом деле не похож на тех остолопов, которые убивают время на танцы и пьянки», — подумал Шанин.

— А знаете, Эдуард, — вдруг сказал Шанин, — к нам вы напрасно не хотите зайти.

Дерягин поднял голову. До него не сразу дошел смысл шанинских слов, а когда дошел, он снова по-мальчишески густо покраснел, в широко открытых глазах мелькнуло замешательство, но уже в следующую секунду он взял себя в руки.

— Вы правы, — просто сказал он. — Как-то трудно заставить себя. Психологический барьер. Но, конечно, надо было.

И снова его ответ, откровенный и рассудительный, понравился Шанину. Он спросил, кто у Эдуарда родители и как попал на стройку. Тот ответил, что отец был речник, утонул, мать работала сборщицей на заводе, умерла. В Сухой Бор поехал по комсомольской путевке.

— Вы уверены, что сумеете дать Лене счастье? — любезным тоном спросил Шанин.

В глазах Дерягина появилась настороженность; ответил он твердо:

— Да.

— Как вы себе это мыслите? — Шанин ничем не выдал иронии, которую вложил в свой вопрос.

Но Дерягин почувствовал ее, в глазах появился холодок.

— Счастье — понятие относительное, — почти дерзкосказал он. — Каждый понимает его по-своему.

— Как же понимаете его вы? — напирал Шанин.

— Например, жить в Москве — это еще не обязательно счастье, — тем же дерзким тоном сказал Дерягин. — Сама же Лена считает, что это не главное, и я с нею полностью согласен.

— А что главное? — Шанин был настроен вывернуть молодого человека наизнанку.

— Что? — переспросил Дерягин. — Лена, например, гордится вами, человеком, который давно мог бы быть в Москве, но предпочитает строить город в тайге. И она утверждает, что вы счастливы. Разве это не так?

— Я — другое дело, — сказал Шанин. «Умен, хорошо отпарировал», — подумал он. — Так сложилась жизнь.

— Да, в прошлом, а сейчас?

— Настоящее — результат прошлого, — отговорился Шанин.

— Неточно, — сказал Дерягин. — Настоящее человека есть производное от его прошлого плюс от усилий его разумной воли.

Шанин похвалил:

— Хорошо сказано.

В его голосе слышалось уважение: вывернуть наизнанку молодого человека не удалось.

На совещании Шанин выступил в первый день на вечернем заседании. Все уже устали и слушали плохо, но выступление не осталось незамеченным. Фамилия Шанина упоминалась в «Правде» и в «Известиях».

Тунгусов поздравил:

— Молодец, оправдал!

Шанин вздохнул с облегчением, кажется, полоса неприятностей и огорчений позади. Но вечером в день окончания совещания ему позвонили в гостиницу, незнакомый голос сказал:

— Простите за беспокойство, Лев Георгиевич, звонят из горкома. Тяжелая весть: умерла Марья Акимовна. Вас просят быть завтра дома.

Кончина Марьи Акимовны глубоко потрясла Шаниных. Марье Акимовне было за восемьдесят, и она давно перестала играть активную роль в семейных делах, но во всем, что в семье делалось, чувствовалось ее присутствие. Может быть, это определялось ее известностью: за ее подписью в газетах и журналах появлялись статьи и воспоминания о великом времени революции, к ней приходили пионеры, приезжали журналисты. Она никогда не навязывала ни Шанину, ни Ане, ни внучке своего мнения. Воздействие на мир семейных интересов было результатом отношения Марьи Акимовны к жизни, к людям вообще, результатом того светлого миропонимания, которое было ей присуще.

Находясь в размолвке с женой, Шанин не допускал мысли о том, чтобы обзавестись новой семьей. Он знал, что и Анна остается одинокой, хотя год проходит за годом. Кто-кто, а он-то мог не сомневаться, что в предложениях недостатка не было. И если Анна все-таки не вышла замуж, то наверняка лишь потому, что мешала Марья Акимовна. И в том, что Лена разделяет взгляды Дерягина на счастье, — а может быть, это он разделяет ее взгляды? — тоже можно предполагать влияние Марьи Акимовны. Она, конечно, не выдавала Лене формул, как жить. Но Марья Акимовна всегда понимала счастье именно так. Она провела молодость в Сибири, в ссылке, все отдав народу, революции, партии...

И вот теперь Марьи Акимовны нет. На столе лежит газета, в черной рамке напечатан некролог.

Анне плохо, бледное нездоровое лицо распухло от слез. Она сидит, облокотившись на край стола, в наклоне головы, в сгорбленной спине, во всем полном теле безысходность, смерть Марьи Акимовны придавила ее. Если все эти дни боль не оставляет Шанина, для которого Марья Акимовна была больше идеей, нежели живым человеком, то каково Анне, для которой Марья Акимовна была не только матерью — она была другом, спутником в несчастье, опорой в жизни.

Острая жалость захлестывает душу Шанина. Он кладет ладонь на пухлое запястье жены, говорит мягко, сердечно:

— Не надо, Аня, возьми себя в руки...

Она забыла, когда он был добр с нею, рыдания душат ее. Шанин отпаивает жену водой; успокоившись, она смотрит на него с робкой надеждой, спрашивает:

— Долго еще строить твой комбинат? Попросись в Москву, много ли нам надо, Лена взрослая...

«Она ждет меня, — думает Шанин, — она надеется, что я вернусь, что я буду для нее опорой, другом». В его душе плавится затвердевшая, как монолитный бетон, обида.

— Прости меня, Лев, — слабым голосом говорит Анна. — Я все понимаю, но нельзя же всю жизнь... Всю... жизнь...

В ее заплаканных глазах мольба, слезы текут по щекам, блестящими капельками они катятся от уголков глаз к морщинкам у рта.

— Я вернусь к тебе, Аня, — говорит он.

Глава сорок первая

За окном играло солнце. Оно заставляло сверкать снег на Рочегде, окутывало белые заречные луга в сияющую морозную дымку, трепетало в длинных ледяных сосульках, висевших за окном. По сосулькам ползли вниз тяжелые медлительные капли, и в каплях тоже отражалось солнце, маленькое и яркое.

Белозеров приоткрыл форточку, отломил у ближней сосульки влажный кончик длиной с мизинец, взял в рот. Дина сказала:

— Мой сын за такие вещи гуляет в угол. Тебя тоже поставить?

Ее слова прозвучали спокойно, и смысл слов был будничный, покойный, и это потрясло Белозерова. Они не виделись почти месяц: он рассказал ей о разговоре с Ядрихинским на свадьбе, и Дина перестала ездить в Сухой Бор, чтобы не компрометировать его. Он просил о встречах, Дина осталась непреклонной. Но когда Волынкин уехал в Североград, она сама позвонила и сказала, что можно встретиться.

Белозеров приехал с твердым намерением переговорить с Диной о будущем. Они должны наконец обсудить, как им быть. Неопределенность тяготила его, он считал противоестественным, что они не вместе. Белозерову было трудно сделать последний решающий шаг, но он был готов его сделать. Ему нужно было лишь услышать, что и Дина согласна.

Она остановила его после первых же слов:

— Не надо, Леша.

Он отошел к окну, пытаясь понять, что означает ее нежелание говорить о самом важном для них.

— Ну, пожалуйста, давай поговорим серьезно, — снова попросил он.

Дина не ответила, даже не обернулась; она убирала посуду после завтрака.

Белозеров вздохнул, закурил.

Дина медленно протирала тарелки полотенцем. Она знала, что он начнет этот разговор. Ничего на свете Дина не желала так сильно, как сказать ему «да» и тем раз и навсегда решить свою и его судьбу. Чем больше она узнавала Белозерова, тем сильнее любила его. И объяснялось это не какими-то особыми человеческими качествами Белозерова. Он был обычен, пожалуй, более обычен, чем другие близкие ей люди. Куда привлекательнее муж Валентины — Рашов с его броской внешностью, глубоким умом, высоким положением в городе. Даже Волынкин внешне был более ярок, чем Белозеров. Правда, то время, когда Дина по-девчоночьи гордилась седыми висками и должностью мужа, давно позади. От привязанности, которая была у нее в первые годы замужества, ничего не осталось.

Ей нравится все в Белозерове — его манера говорить, хмуриться, улыбаться, его походка, жесты, глаза, волосы — все, все; она его любит, и этому нет объяснения. И все же Дина по-прежнему не решалась на крутую ломку, на которой он настаивал. В ее душе не угасало опасение, что его любовь к детям окажется сильнее любви к ней и он очень скоро вернется к семье. Ведь когда отпала нужда в круглосуточном бдении на блоке цехов комбината, он расстался с общежитием и снова живет в городе. «Нет, уж лучше пусть все остается так, как есть, чем потом всю жизнь жалеть о неправильном решении», — думала Дина.

— Хорошо. Я попытаюсь угадать. Можешь ты хотя бы головой кивнуть? — спросил он. — Ты жалеешь мужа. Человек в беде, как можно его оставить, так?

Дина медленно покачала головой.

— Волынкин ни при чем. Если хочешь знать, с тех пор, как мы стали с тобой встречаться, я сплю на диване. И Волынкин совсем не чувствует себя в беде, если ты имеешь в виду его смещение. Он воспрянул духом, снова такой же бодрый и румяный, сто лет проживет, дай бог нам с тобой.

— Значит, дело не в муже, — констатировал Белозеров. — Ты боишься людских пересудов, выговора и всего прочего, что связано с развалом семьи, это?

— Ничего я не боюсь, Леша. Оставь. — Дина открыла дверцу буфета, сложила посуду. — Очень тебя прошу, не спрашивай больше.

— Буду, — упрямо сказал он. — В конце концов, я имею право знать, почему женщина, которую я люблю, не хочет быть со мной.

Дина села на краешек дивана, поежилась словно от озноба, натянула на колени юбку.

— Ну, ладно, — сдалась наконец она. — Все это закончилось бы и без этого разговора, но если ты так хочешь... Скоро ты уедешь отсюда. — Она взглянула на Белозерова, улыбнулась; улыбка была пустая, искусственная. — И там тебе все представится иначе, чем здесь. Ты разберешься, кто тебе дороже, и, я уверена, выберешь семью. Я не хочу, чтобы ты связывал себя обещаниями.

— Во-первых, никто еще не сказал, что я еду...

— Леша, ты прекрасно знаешь это. Ты сам говорил, что все руководители управления уже получили объекты второй очереди, кроме тебя. Тунгусов говорил о переводе, Шанин не дает назначения... Тут и гадать нечего.

— Но почему ты так уверена, что я выберу не тебя?

Дина пожала плечами, по ее мнению, это само собой разумелось.

— Пройдет несколько месяцев, и я уйду из твоего сердца. Останутся дети, дети не уходят.

— А если я все-таки позову тебя, ты приедешь? Если меня действительно переведут в другой город, на другую стройку, все равно куда?

— Не знаю... — Дина помедлила, повторила твердо: — Не знаю, Леша.

— Значит, снова Волынкин? Вот этого я не понимаю.

— Волынкина больше не будет, — голос Дины прозвучал с непривычной для нее жесткостью. — До лета работаю, потом уеду на учебу, это уже решено. Не знаю, приеду я к тебе или нет, но к Волынкину не вернусь, это точно.

— То есть ты хочешь, чтобы решило время? — предположил он. — Ты хочешь меня проверить? Пусть так. — Он был согласен на все, только бы не конец. — Обещаю тебе: буду ждать, пока ты закончишь школу и приедешь ко мне. Ты приедешь?

Дина грустно усмехнулась.

— Это годы, Леша. Зачем тебе лишать себя радости на годы? Будем считать, что ты мне ничего не обещал.

Он подошел к Дине, опустился на колени и прижался к ней.

Белозеров вошел в сушильный цех, остановился. В глубине огромного помещения виднелись две сушильные машины, одна из них работала.

Шла первая, пробная варка целлюлозы. Медленно вращались дышащие теплом полутораметровые цилиндры, по ним, провисая, тягуче ползла широкая суконная лента, на ленте лежал слой истекающей водой серой рыхлой целлюлозной массы. Машина была окутана паром, как паровоз на подъеме. У наката суетились сушильщики. Целлюлоза, напоминавшая на выходе из машины беловатый картон, не хотела наматываться на барабан, рвалась, и сушильщики — молодые рабочие и работницы с потными лицами — торопливо отбрасывали влажные и почти сухие ее куски на площадку перед Белозеровым.

К площадке подходили люди, наклонялись, выбирали кусочки целлюлозы посуше и побелее и внимательно рассматривали: так вот она какая! Это были строители из второй смены, которые хотели собственными глазами увидеть целлюлозу, ту самую целлюлозу, ради которой они год, или два года, или пять лет назад приехали в Сухой Бор.

Белозеров стоял и смотрел на машины, на сушильщиков, на строителей. Комплекс цехов, которые он достраивал, стал называться сульфит-целлюлозным заводом. Бригады одна за другой ушли на объекты второй очереди или были расформированы из-за того, что многие рабочие перешли на комбинат. Вон возле наката стоит, срывая с барабана и отбрасывая в сторону куски целлюлозы, белоголовая сушильщица Капитолина Ласавина, бывший маляр третьего разряда Капа Ядрихинская, а подальше у щита с приборами дежурит лаборантка Надежда Рамишвили, бывшая звеньевая маляров Надя Кучкарева. Сдав цеха эксплуатационникам, получили новые объекты прорабы и мастера, лишь Белозеров остается в неведении, чем будет заниматься завтра...

Он вспомнил вчерашний разговор с Диной, ее предсказание: «Ты уедешь отсюда» — и подумал, что, наверное, действительно уедет. Его охватило предчувствие, что он уедет очень скоро, может быть, он видит сушильный цех в последний раз и, сам того не ведая, прощается с ним.

У сушильной машины появился Скачков. Он тоже взял из кучи большой белый кусок целлюлозы, оторвал от него кусочек величиной с ладонь, поломал, помял, понюхал, бросил, оторвал новый, теперь с ученическую тетрадку, сложил вдвое и сунул в карман. «Клавдии Ивановне покажет», — догадался Белозеров. Скачков почувствовал его взгляд, обернулся, посыпанное родинками худощавое лицо заулыбалось, он подошел, протянул руку.

— Главному строителю привет и поздравления! — торжественно сказал Скачков. — Сделано дело-то?

— Можно считать, что сделано.

— Теперь куда?

Белозеров пожал плечами.

— Не говорят. 

— Всех начальников СМУ, которые были на первой очереди, уже определили. Заходил давеча в партком, дак Илья Петрович сказал. А куда вас, он не знает. Значит, и сами вы не знаете?

— Не знаю, Виктор Иванович.

— Ну, ладно. — Скачков пожал Белозерову руку, ушел.

Белозеров проводил его взглядом: у него было такое чувство, будто он и Скачкова видит в последний раз. Из-за сушильной машины показался Корчемаха, вероятно, шел из отбельного цеха и тоже взял кусочек целлюлозы, заметил Белозерова, повернул к нему.

— Стоял он дум великих полн, — по-своему поприветствовал Корчемаха Белозерова и спросил: — Слышали, Трескина забирают в главк? Я подумал, не вас ли на его место, так нет же, Осьмирко, чтоб ему было пусто, хоть он и земляк! А куда вас — весь Бумстрой гадает. Может, вы знаете, да в секрете держите, а?

— Честное слово, не знаю. 

— Вот же история! И что вы думаете делать?

— Ждать, что еще.

— Характер у вас! Я бы уже сто раз у Шанина спросил куда.

— Придет время, скажет.

— Афанасия Ивановича видели? — переключился Корчемаха на новую тему. — Сидит у щита управления на стульчике, как Наполеон. Если не видели — сходите, это стоит посмотреть.

— Посмотрю.

— Ну, ладно, — закончил разговор Корчемаха теми же словами, что и Скачков, и развернул свой дюжий торс к двери.

В то самое время, когда Белозеров уходил из сушильного цеха, Шанин разговаривал по междугородному телефону с Тунгусовым. Начальник главка поздравил его с пробной варкой целлюлозы:

— Домучил? Ну и молодец! Наваливайся на вторую очередь! С Белозеровым что решил? Назначение не дал?

— Как вы просили, Лука Кондратьевич, придерживаю.

— Ладно. Был снова разговор у Рудалева. Я настаиваю послать Белозерова в Усть-Полье, а Рудалев в ответ: что Шанин? Вот я у тебя тоже спрашиваю: что ты? Изменил мнение о Белозерове?

— Да.

— Что, что? Изменил?!

— Я сказал: да.

— Согласен, что потянет Усть-Полье? Браво, Левушка! Значит, я могу доложить Рудалеву, что Шанин со всей ответственностью рекомендует Белозерова на должность управляющего Усть-Польским стройтрестом, так?

— Да.

— Ну, спасибо! Сегодня же пошли его в Североград самолетом, завтра представлю в обкоме и сразу направлю в Усть-Полье, у меня там горит! Все понял?

— Да.

— Очень разговорчивый ты сегодня: да, да, да! Будь здоров.

— До свидания, Лука Кондратьевич.

Закончив разговор, Шанин вызвал машину, проходя через приемную, приказал срочно вызвать в трест Белозерова. Поехал на сульфит-целлюлозный завод, ему хотелось увидеть пробную варку целлюлозы. Поднявшись в сушильный цех, он быстрым шагом прошел к машине, поздоровался с наладчиками, постоял, наблюдая за движением суконной ленты между цилиндрами. К нему подошел Замковой, лицо было желтее обычного, мешки под глазами казались синими. Шанин участливо спросил:

— Вы не больны, Афанасий Иванович?

— Здор-ров, Лев Георгиевич! В такие ночи не заб-бо-левают, набираются энергии на с-сто лет, — ответил Замковой высокопарно.

— А! — понял Шанин. — Вы всю ночь в цехе? И зачем вам это нужно? Генералы ротами не командуют.

Замковой, увлеченный происходящим, не заметил иронии в его голосе.

— Ррра-разве можно уйти из цеха в такие ис-стор-рические часы! Сутки, сутки не выхожу!

— Поздравляю вас, Афанасий Иванович, — пряча усмешку, любезным тоном сказал Шанин и пошел к выходу.

— С-спасибо! Вас поздравляю, Лев Георгиевич, стро-строителей поздравляю! — кричал Замковой вслед.

На пути Шанину встретился Белозеров. Шанин взял его под руку.

— Вам сообщили, что я просил срочно приехать ко мне?

— Нет, я был в цехах, Лев Георгиевич. А что такое?

— Вас вызывает начальник главка, надо лететь самолетом, сегодня же. Видимо, домой попадете не скоро, возьмите с собой все необходимое.

— Что значит не скоро?

— Вам все скажут в Северограде, — нетерпеливо ответил Шанин. — Доеду с вами до треста, а потом машина отвезет вас домой и в аэропорт.

Через несколько минут шанинская «Волга» тронулась с места, направляясь к проходной комбината. Шанин и Белозеров сидели рядом на заднем сиденье, молчали. «Коллега», — подумал Шанин.

Он подумал об этом серьезно и уважительно, как не думал о Белозерове никогда.

Примечания

1

Целлюлозно-бумажный комбинат.

(обратно)

2

Турмы — башни.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

*** Примечания ***