Зет [Василис Василикос] (fb2) читать онлайн

Зет. Василис Василикос

Предисловие

Роман «Зет» несколько необычен как по содержанию, так и по форме. Автор назвал свое произведение фантастической хроникой одного убийства. Однако речь в нем идет о событиях отнюдь не фантастических. Причем о таких событиях, которые оказали серьезное влияние на политическую обстановку в Греции наших дней.

В годы второй мировой войны греческий народ, поднятый на борьбу Коммунистической партией Греции, самоотверженно сражался против гитлеровских захватчиков за торжество идеалов свободы, независимости, демократии и мира. В героическую летопись греческого движения Сопротивления золотыми буквами вписаны имена героев Акрополя Манолиса Глезоса и Лакиса Сантоса, генерала Стефаноса Сарафиса, легендарного партизана Ариса Велухиотиса, замученной фашистами, но не сломленной коммунистки Электры Апостолу и многих других патриотов Греции.

Но народу Греции не удалось воспользоваться плодами победы над гитлеровской Германией и фашистской Италией. Когда под натиском советских войск, наступавших на Балканах, и под ударами Греческой народно-освободительной армии (ЭЛАС) гитлеровцы были вынуждены покинуть Грецию, на омытую кровью землю древней Эллады в октябре 1944 г. высадились английские войска. Греки встретили их как своих союзников, как своих друзей. Они наивно верили в справедливость англичан и жестоко поплатились за свою доверчивость. Участие Англии в антигитлеровской коалиции нисколько не изменило природы английского империализма. В этом греки вскоре убедились.

Не смущаясь тем обстоятельством, что война с фашистской Германией была далеко еще не закончена, английский империализм в сотрудничестве с теми, кто только вчера верой и правдой служил оккупантам, обратил свое оружие против тех, кто самоотверженно сражался за свободу и независимость Греции. А спустя некоторое время вместе с американским империализмом вверг эту страну в кровопролитную гражданскую войну.

Греческие демократы мужественно пытались отстоять то, что было завоевано в жестокой борьбе с фашизмом. Но силы были неравные. Греция оказалась в тисках реакции, а десятки тысяч ее лучших сынов и дочерей — за тюремной решеткой и за колючей проволокой на островах смерти. В жизни греческого народа начался новый этап борьбы — за восстановление демократических и конституционных свобод, за избавление от иностранной зависимости, за социальный прогресс и мир.

Рост демократических сил вызвал тревогу у греческих правителей. И чтобы запугать народ, власти прибегли к методам политических убийств из-за угла. Об одном из таких убийств и ведет рассказ Василис Василикос в своей книге «Зет».

Речь идет о злодейском убийстве широко известного в Греции и за ее пределами борца за мир, левого депутата парламента Григориса Ламбракиса, совершенном 22 мая 1963 г. Зет — условное имя Г. Ламбракиса, давшее название книге, — символизирует слово «жизнь» (по-гречески «zсῖ» — он живет). Описываемые события не выдуманы автором, не являются плодом его творческого воображения, а действительно происходили в Греции.

«Фантастическая хроника одного убийства» написана на основании материалов следствия, публиковавшихся в греческой печати по делу об убийстве Г. Ламбракиса. Поэтому достоверность фактов и событий, изложенных автором, не подлежит сомнению. В. Василикос скрупулезно собрал все материалы, связанные с убийством Г. Ламбракиса, и с протокольной точностью воспроизвел их средствами художественной литературы.

Но В. Василикос, тонкий, наблюдательный художник, человек с горячим темпераментом, не ограничивается беспристрастным изложением фактов. В книге оживает светлый образ Г. Ламбракиса, посвятившего свою жизнь служению людям, зловещие фигуры его врагов — полицейских чиновников Салоник, выполняющих приказ сверху и не останавливающихся ни перед каким преступлением, их заступников в Афинах, уголовных элементов и подонков общества, находящихся на содержании у полиции. Автор показал ту удушающую атмосферу полицейского государства, каким была Греция в начале 60-х годов при правительстве К. Караманлиса — лидера правой партии Национальный радикальный союз (ЭРЭ). Система тотальной слежки и доносов, открытое насилие над совестью граждан и жестокая расправа с честными людьми, грубое попрание элементарнейших человеческих прав и конституционных свобод — все это было нормой политической жизни Греции.

Книга «Зет», написанная в манере современного романа, отличается широкими обобщениями и в то же время необычайно острыми сюжетными ситуациями. В. Василикос не называет подлинного наименования города, в котором произошло убийство Зет, а также не упоминает настоящих фамилий служебных лиц, причастных к убийству. Автор пользуется обобщающими псевдонимами — Нейтрополь, Генерал, Префект, Прокурор и тому подобные, тем самым как бы подчеркивая, что такого рода явление может произойти в любом буржуазном государстве.

По словам самого автора, его задачей было не просто рассказать об одном конкретном преступлении, но и раскрыть механизм всякого политического убийства нашего времени в странах, где люмпен-пролетариат зависит от полиции, полиция — от политики, а политика — от банков.

Официальные власти всячески стремились скрыть политический характер убийства Г. Ламбракиса, стараясь убедить общественное мнение в том, что он стал жертвой несчастного случая. Однако факты с неумолимой логикой свидетельствуют о том, что Г. Ламбракис стал жертвой организованного заговора, что речь идет о преднамеренном убийстве, призванном внушить страх демократическим силам, заставить их отказаться от борьбы против существующего режима.

Но расчеты греческих властей не оправдались: убийство Г. Ламбракиса явилось той каплей, которая переполнила чашу народного терпения и вызвала столь глубокое возмущение в самых широких слоях народа, что ускорила падение правительства Караманлиса. Чувство страха перед репрессиями было преодолено. В Греции наметился поворот в сторону демократии. В острой борьбе против реакции демократические силы стали приобретать все больший политический вес в жизни страны. Передовая молодежь объединилась в боевую организацию, члены которой с гордостью называли себя ламбракидами.

Книга «Зет» была издана еще до окончания следствия по делу об убийстве Г. Ламбракиса и до суда над его убийцами. Судебное разбирательство началось лишь в конце 1966 г., то есть три с половиной года спустя после совершения преступления. На скамью подсудимых посадили 31 человека. Перед судом прошло свыше сотни свидетелей. В ходе судебных заседаний было неопровержимо доказано, что убийство Г. Ламбракиса носило не случайный характер, а явилось результатом заговора, что непосредственные убийцы Г. Ламбракиса — грузчик Спирос Годзаманис (в книге — Янгос Газгуридис) и маляр Эммануил Эммануилидис (в книге — Вангос Прекас) — были тесно связаны с полицией.

С. Годзаманис в годы оккупации сотрудничал с гитлеровцами, участвовал в погромах в Салониках. Затем он стал членом террористической ударной группы неофашистского Союза борцов и жертв сопротивления Северной Греции. Таково же лицо и его сообщника — уголовника, имевшего несколько судимостей, в том числе за растление малолетних.

Их «фюрер» (в книге — Главнозавр) Ксенофонт Йозмас, бывший квислинговец, приговоренный заочно к смертной казни за сотрудничество с врагом, до 1962 г. находился в тюрьме, а затем был амнистирован. Он обвинялся в подстрекательстве к убийству Г. Ламбракиса.

По делу об убийстве Г. Ламбракиса к судебной ответственности были привлечены верховный инспектор жандармерии Северной Греции генерал Мицу (в книге — Генерал), начальник полиции Салоник полковник Камуцис (в книге — Префект), его заместитель подполковник Диамандопулос и некоторые другие полицейские чины по обвинению в «нарушении служебного долга».

Вся Греция, да и не только Греция, внимательно следила за судебным процессом в Салониках и ожидала примерного наказания убийц. Но этого не случилось. Приговор Салоникского уголовного суда, объявленный 30 декабря 1966 г., оказался удивительно мягким. С. Годзаманис был приговорен к 11 годам тюремного заключения и 5 годам лишения политических прав. Э. Эммануилидис был осужден на 8 лет 6 месяцев тюрьмы и на 5 лет лишения политических прав. Семь человек были приговорены к различным срокам лишения свободы — от 3 до 15 месяцев. А главные организаторы убийства — генерал Мицу, полковник Камуцис и другие старшие полицейские чины — по суду были оправданы.

Демократическая общественность Греции расценила приговор по делу об убийстве Г. Ламбракиса как стремление антидемократических сил реабилитировать полицейское государство, созданное во время пребывания у власти партии ЭРЭ. Фактическое оправдание убийц и организаторов политического преступления означало, по существу, поощрение деятельности террористических организаций и вызвало тревогу у греческого народа.

Насколько обоснованна была эта тревога, показали последующие события: 21 апреля 1967 г. греческая военщина при помощи тайных служб США и НАТО узурпировала власть в стране и установила режим военной диктатуры. Убийство Г. Ламбракиса и военно-фашистский переворот — это звенья единой цепи антинародной политики расправы над демократами, проводимой реакционными силами Греции.

В книге «Зет» есть эпизод, где жестоким побоям подвергается левый депутат парламента Царухас (в книге — Пирухас). Это тот самый депутат, который в мае 1968 г. был избит до смерти полицейскими и скончался в машине, не доехав до Салоник.

«Фантастическая хроника одного убийства» В. Василикоса получила широкую популярность и за пределами Греции. Она издана во многих странах мира. В Париже по ней поставлен фильм, который идет с большим успехом.

Советскому читателю, наверно, небезынтересно узнать, кто же автор книги «Зет». Василис Василикос относится к сравнительно молодому поколению прозаиков современной Греции. Он родился в 1934 г. в Северной Греции в небольшом городке Кавалла. По окончании гимназии поступил в Салоникский университет, где учился на юридическом факультете. Уже в 1953 г. было опубликовано первое произведение молодого В. Василикоса — «Откровения Ясона». Затем вышли в свет сборник рассказов «Жертвы мира» (1956 г.), трилогия: «Растение» (1961 г.), «Колодец» (1963 г.), «Явление ангела» (1966 г.), книги: «Мифология Америки», «Фотографии» (1964 г.), «За стенами» и, наконец, «Зет» (1966 г.).

После военно-фашистского переворота В. Василикос был вынужден покинуть Грецию и в настоящее время проживает в Париже. Но и в эмиграции В. Василикос продолжает оставаться писателем-гражданином своей родины. В числе других греческих деятелей культуры, которым удалось вырваться из стонущей под сапогом военной хунты Греции, он находится в строю борцов против возрождения фашизма, за торжество идей мира, демократии и прогресса.

К. Афанасьев

Часть I. Майский вечер С 7. 30 ДО 10. 30

1

Генерал посмотрел на часы как раз в тот момент, когда докладчик, заместитель министра земледелия, заканчивал свое выступление о мерах борьбы с пероноспорой приблизительно такими словами:

— В заключение подвожу итог: появление пероноспоры предупреждается путем опрыскивания виноградников раствором солей меди, в том числе медного купороса. Классическими препаратами являются бордосская и бургундская жидкости. Последняя носит название бургундской, ибо впервые изготовлена во французской Бургундии, откуда также ведут свое начало поистине превосходные вина того же названия. Первая жидкость, бордосская, получается из одно- или двухпроцентного водного раствора медного купороса, нейтрализованного известью; вторая отличается от первой тем, что вместо извести применяется кристаллическая сода. Вышеупомянутые классические препараты видоизменяются добавлением разных веществ, в частности таких, которые не позволяют жидкости легко смываться дождями...

Генерал, утомленный слишком пространным докладом заместителя министра, в нетерпении выпрямился и положил ногу на ногу.

— Кроме того, широкое применение имеют порошки, содержащие соли меди, так как ими удобно пользоваться, — сказал заместитель министра и отпил глоток холодной воды из запотевшего стакана, который принес швейцар по распоряжению Генерального секретаря министерства Северной Греции, потому что дело было 22 мая 196... года, и вот уже целую неделю стояла такая жара, что оратору грозила опасность потерять дар речи: слова могли застрять в его пересохшем горле.

— В течение года трижды прибегают к опрыскиванию с помощью специальных приборов, называемых опрыскивателями. Первый раз, когда побеги достигают двенадцати-пятнадцати сантиметров. Второй раз незадолго до цветения или вскоре после него и третий раз еще через месяц. Но в дождливый год и в сырой местности опрыскивание должно производиться чаще.

Многих слушателей, например номархов и офицеров жандармерии, давно уже клонило ко сну. Заместитель министра, безусловно, человек сведущий, думали они, но он разглагольствует, как адвокат, впервые выступающий в суде. Он говорит слишком учено, а кроме того, какое им дело до пероноспоры! Видно, заместитель министра не знает, что в Македонии и особенно в Нейтрополе, где он сейчас выступает, виноградарство не играет такой существенной роли, как у него на родине, в Пелопоннесе — избирательном округе, выдвигавшем его кандидатуру в парламент. В Македонии выращивают табак, о котором он так и не сказал ни слова. Что же касается их самих, то они прекрасно справились со своей задачей: понятия не имея о пероноспоре, они объявили в подведомственных им округах и областях, что пероноспора — это зараза, распространяемая восточными странами; таким образом они способствовали борьбе с коммунизмом в сельской местности, потому что нашлось немало крестьян, поверивших им. К сожалению, поверили не все. Но неопровержимым доводом в их руках было то, что пероноспора, истощавшая поля и поражавшая табак, появилась впервые одновременно с коммунизмом. Они были ровесники. И в листовках, которые разбрасывали с самолетов — эти самолеты были предназначены совсем для другой цели, для опрыскивания табачных плантаций, — большими красными буквами было написано, что пероноспора — это коммунистическая зараза.

Только начальники сельскохозяйственных управлений Северной Греции слушали внимательно, чуть ли не с умилением, безукоризненный ученый доклад заместителя министра. А он между тем продолжал:

— При опрыскивании должна хорошо обрабатываться вся листва. Опрыскивание — это предупредительная мера, хотя никогда не следует пренебрегать и ею. Другой вид вредителя из рода пероноспоры — это плазмоспора-нивея, поражающая двусемядольные цветы. Вызываемое ею заболевание предупреждается легким опрыскиванием бордосской жидкостью. Заканчивая настоящий анализ методов борьбы с пероноспорой, горячо благодарю вас за внимание, проявленное к моему докладу.

Раздалось несколько жидких хлопков, и заместитель министра сошел с трибуны.

Тогда с места встал Генерал. Он подождал, пока заместитель министра прошел в зал, и потом, повернувшись спиной к трибуне и лицом к офицерам жандармерии, своим подчиненным, и к немолодым, большей частью толстым и лысым номархам, игнорируя начальников сельскохозяйственных управлений, сказал:

— Пользуюсь случаем добавить кое-что к тому, что в столь изящной форме изложил вам господин заместитель министра. Я намереваюсь поговорить с вами, конечно, о нашей пероноспоре, о коммунизме. На меня возложено командование жандармерией Северной Греции, и поэтому я пользуюсь редким случаем — присутствием в зале представителей высших исполнительных органов власти, чтобы сказать несколько слов об идеологической пероноспоре, бичующей в настоящее время нашу страну. Я лично ничего не имею против коммунистов. С давних пор они вызывают у меня одну лишь жалость. Я всегда смотрел на них как на заблудших овец, свернувших с прямого пути нашей греко-христианской культуры. И всегда я готов был прийти им на помощь, направить их на истинный путь — путь служения родине. Ведь всем нам хорошо известно, что Греция и коммунизм — понятия несовместимые по самой их природе. А кроме того, как против пероноспоры, так и против коммунизма надо вести борьбу, предупреждая их возникновение. Коммунизм — это тоже болезнь, вызванная паразитарными грибками. И как опрыскивание виноградника в трех его стадиях способно предотвратить нападение пероноспоры, так и опрыскивание людей соответствующими жидкостями становится в наше время просто необходимым. В школах проводится первая стадия такого опрыскивания. Там побеги — я воспользуюсь терминологией господина заместителя министра, — правда, несколько больше двенадцати-пятнадцати сантиметров. Второе опрыскивание — мой многолетний опыт командования жандармерией позволяет мне утверждать, что это наиболее трудный процесс, — производится незадолго до появления плодов или вскоре после этого. Здесь, конечно, речь идет о рабочих и студентах, о молодых людях с идеями. Если это опрыскивание прошло успешно, то микробам коммунизма очень трудно, почти невозможно, распространяться дальше и подвергать своему губительному воздействию священное древо греческой свободы. Третье опрыскивание должно производиться через месяц, как указал глубокоуважаемый господин заместитель министра. Замените слово месяц словом пятилетие, и вы убедитесь, что тот же самый принцип имеет силу и в нашем случае. В результате плодородные греческие земли будут давать лишь хорошие, здоровые плоды, а такие бедствия нашей эпохи, как коммунизм и пероноспора, окончательно и бесповоротно исчезнут. Вот что хотел я сказать, вдохновляя вас на трудное дело борьбы — как с пероноспорой, так и с коммунизмом.

В бурных рукоплесканиях потонули последние слова его речи. Заседание окончилось. Номархи, начальники сельскохозяйственных управлений и офицеры жандармерии встали со своих мест, закурили и вслед за своим начальством покинули зал.

В дверях Генеральный секретарь подошел к Генералу и, изогнув спину с такой легкостью, будто у него отсутствовал позвоночник, поклонился и пожал ему руку.

— Куда же вы теперь держите путь? — спросил он.

— На балет Большого театра, — ответил Генерал. — Я получил пригласительный билет и считаю своим долгом пойти на спектакль. Но я заеду за Префектом, он...

— А мне не прислали пригласительного билета, — перебил его Генеральный секретарь, приостановившись в середине длинного узкого коридора, который вел к широкой мраморной лестнице, застланной красным персидским ковром.

— Какое невнимание! — воскликнул Генерал, который, впрочем, едва замечал Генерального секретаря. Ведь сменяется правительство, сменяется и Генеральный секретарь. За долгие годы своей службы Генерал перевидал их с десяток, не меньше.

— Конечно, какое отношение может иметь государственный театр Северной Греции к министерству Северной Греции! — ядовито заметил Генеральный секретарь, спускаясь по лестнице.

— В этом повинно нерадение или небрежение начальника личного стола, — сказал Генерал. — Во всяком случае, я с удовольствием уступлю вам свой пригласительный билет.

— Как можно, господин Генерал!

— Нет, нет. Я предлагаю вам билет, потому что сам не собираюсь идти в театр. Я не сказал об этом раньше, чтобы не услышал этот бывший коммунист, начальник отдела по разведению риса в районе Нейтрополя.

— Неужели он мог услышать? Бывший коммунист?..

— Вот именно. У меня лежит его заявление, где он отрекается от коммунизма и всех его разновидностей.

— Понятно, понятно, — подхватил Генеральный секретарь, провожая Генерала. — Вы не желаете принимать ничего исходящего из страны большевизма, даже если это преподносят вам в форме балета.

— Дело не в том. Мой многолетний опыт научил меня отличать искусство от жизни. Тут нечто другое. — Генерал понизил голос, когда они проходили возле часового, который, стоя в дверях, отдал им честь. — Сегодня вечером, — с видом заговорщика продолжал он, — некие самозванцы, именующие себя сторонниками мира, собираются устроить митинг. Я пойду туда просто как частное лицо, послушаю их речи, познакомлюсь с новыми лозунгами. Не забывайте, господин Генеральный секретарь, что именно нам государство доверило ответственнейшее дело — охранять его от заразных грибков, и поэтому мы обязаны быть вездесущими. Итак, я с удовольствием отдаю вам свой пригласительный билет на спектакль Большого театра.

— Не настаивайте, ваше превосходительство! Я не могу принять от вас билет. Искренне говорю, не могу! Я направлю жалобу директору театра по официальной линии.

Тем временем Генерал уже открыл дверцу своей машины. Согласно уставу ему полагалось иметь шофера, но он предпочитал обходиться без него. Когда он садился в машину, на лестнице здания, где помещалось министерство Северной Греции, появился заместитель министра в сопровождении свиты. Поспешно спустившись по ступенькам, заместитель министра подошел к машине Генерала, когда тот уже включил мотор.

— Разрешите вас подвезти? — предложил Генерал.

— Я спешу на аэродром, — сказал заместитель министра.

— Проехаться по этой дороге для меня одно наслаждение! — воскликнул Генерал. — Садитесь, пожалуйста.

Кто мог отказаться от такого заманчивого предложения, исходящего к тому же от Генерала? Генералы, и в особенности генералы жандармерии, всегда могут пригодиться... Машина направилась к аэродрому.

Проезжая по городу, Генерал отметил, что фонари еще только загораются. Светящиеся рекламы едва различались в легких сумерках. Опускалась ночь, прекрасная теплая майская ночь, готовая сокрыть в своей тьме все таинства, которым предстояло вскоре свершиться... Генерал ощущал глубочайшее удовлетворение при мысли о том, что план великолепно разработан и что теперь он сам создает для себя алиби. И, беседуя с заместителем министра о посторонних предметах, он привез его на аэродром как раз в ту минуту, когда начал вращаться один из пропеллеров самолета «ДС Дакота». Посадка пассажиров уже закончилась, и оставалось только закрыть дверь. Не выходя из машины, Генерал наблюдал, как заместитель министра и сопровождавшие его лица поднимались по трапу в самолет. Заработал и второй пропеллер, воздушный корабль вырулил на взлетную дорожку.

Генерал вернулся в город как раз к началу событий.

2

Сидя на своем месте, за рулем трехколесного мотоцикла, переделанного в открытый грузовичок, Янгос увидел невысокую худощавую фигуру Генерала и несколько воспрянул духом. Он чувствовал, что ему не хватает смелости. По мере того как приближался назначенный час и накалялась атмосфера, какой-то внутренний голос все упорнее твердил ему: «Янгос, не делай этого». Сегодня он впервые услышал этот внутренний голос, сливавшийся с шумом выхлопа, ведь машина его — откуда взять деньги? — до сих пор не имела глушителя.

Да, ему по душе были расправы с красными. Он просто наслаждался ими. Последний раз ему довелось заниматься этим делом три недели назад, на первомайской демонстрации рабочих. Вместе с другими ребятами из своей организации он затесался в ряды демонстрантов и дал им хорошую взбучку. Особенно досталось высоченному парню в очках, который никак не мог понять, почему на него сыплются удары, и то и дело спрашивал: «За что ты меня бьешь?» — «Да просто мне нравится это занятие, очкарик», — отвечал Янгос и отпускал ему новую затрещину. Да, он сражался полицейской дубинкой, продолжением своих рук, руками, продолжением души, всей душой, продолжением уроков Главнозавра, оружием Главнозавра, продолжателя Гитлера — единственного человека, как говорил Главнозавр, который сделал попытку избавить мир от коммунизма.

Но сегодня, сидя в грузовичке, он чувствовал себя как- то странно, точно всадник, неотделимый от лошади. Он любил свою машину и хорошо знал ее. Знал в ней каждую деталь, начиная с руля, кончая выхлопной трубой. Знал все ее повадки. Мотор фольксвагена, который он поставил, вел себя молодцом. Янгос и не думал бояться, что сломается полуось или откажет зажигание. Он полагался на свой грузовичок. Но сегодня ему предстоит совсем другая работа — ему не надо будет орудовать дубинкой и пускать в ход кулаки. Впрочем, ради чего пошел бы он на это, как не ради машины, своего единственного достояния, верного друга в повседневной борьбе за хлеб на пять ртов, считая его самого, пять ртов, которыми наградила его судьба в этой мерзкой жизни?

Ему надо было раздобыть десять тысяч драхм, чтобы расплатиться с Аристидисом, своим компаньоном. Мотоцикл они купили на пару, но пользовался им только Янгос, выплачивая Аристидису определенную долю прибыли. Но постепенно Янгос понял несправедливость этого. Почему Аристидис, хотя он и хороший парень, должен получать даром деньги? Кто постоянно подвергает свою жизнь опасности в скопище грузовиков, автобусов, военных машин, этих убийц на колесах? Кто вечно живет словно на острие ножа? Только он, Янгос. Аристидис сидит сложа руки. Но зато прикарманивает денежки. Поэтому Янгос и решил расквитаться с ним: расплатиться по векселям и целиком завладеть грузовичком и доходами.

Но где раздобыть эти проклятые десять тысяч?

Последний раз он видел такую сумму больше трех месяцев назад. В тот день он задал хорошую трепку своей жене Мариго за то, что она угостила чашкой кофе того проклятого коммуниста, который прокладывал какие-то трубы возле их дома. Янгоса самого при этом не было. Он узнал обо всем, когда вернулся домой. Все утро он был занят перевозкой гробов. Ему не повезло, его вызвал столяр Никитас — он прислал за ним своего глухонемого подмастерья на улицу императора Гераклия, где была стоянка грузовичков, — и предложил перебросить в похоронное бюро несколько гробов, отполированных в его мастерской. «Подумать только, полировать гробы!» У Никитаса не нашлось мелких денег, и он дал Янгосу для размена ассигнацию в тысячу драхм. Янгос разменял деньги у одного подрядчика, оставил себе только тридцать драхм за перевозку, как было договорено, и остальное отдал Никитасу. Домой он вернулся в полдень мрачнее тучи. Похоронное бюро всегда наводило на него тоску. Жена стирала белье. Ребятишки играли на улице в канавах, вырытых рабочими. Когда он ел, обжигаясь, фасолевый суп, Мариго сказала ему, что угостила коммуниста чашкой кофе. «Он работал возле нашего дома, — пояснила она. — И кроме того, мы ж его знаем, правда ведь, Янгос? Когда он бросил копать и закурил, я предложила ему зайти к нам выпить кофе». — «Что ты натворила, потаскуха этакая? — налетел он на жену. — Значит, ты впускаешь к нам всякую сволочь, которая не признает нашего короля? Ты опоганила мой дом, грязная шлюха, а я, выходит, кормлю и пою тебя столько лет для того, чтобы ты угощала тут кофе всяких...» И посыпались оплеухи. Одна за другой. Янгос вцепился жене в волосы. Она подняла вой. С улицы прибежали ребятишки. И им досталось как следует. Мариго прямо в чем была — в линялом мокром халате, в котором она только что стирала белье, — побежала к сержанту жандармерии и нажаловалась ему, что этот скот опять ее избил, что она требует развода и так далее.

Гордость распирала Янгосу грудь при мысли о том, чем кончилась эта история. Подобное чувство испытал он несколько минут назад, когда Генерал приветствовал его легким кивком, словно говоря: «Все в порядке». Итак, его вызвал сержант жандармерии и в присутствии жены стал распекать: подобные вещи, мол, не должны повторяться, иначе он, как представитель закона, вынужден будет за нарушение порядка наложить на Янгоса штраф. Какой штраф, об этом они потолкуют с глазу на глаз, когда уйдет его жена. Мариго ушла, вытирая подолом мокрого халата заплаканные глаза, и они остались вдвоем. Тогда Димис, так звали сержанта, встал и дружески похлопал его по плечу. «Так, так, — сказал он. — Вот это, Янгос, называется преданность родине... Чтобы эти паразиты даже не переступали порога твоего дома. Ты хорошо проучил Мариго. Пусть в другой раз знает, кого угощать кофе, кого нет. У этих женщин, у всех женщин, Янгос, мозги набекрень. Дали им право голоса — и конец порядку в стране. Красных делается все больше и больше... Выпьешь кофейку?»

С тех пор они с Димисом стали закадычными друзьями. И когда вечером они выходили пройтись по улицам своего квартала — этот бедный квартал в центре города выглядел таким же грязным и неприглядным, как какая-нибудь дальняя деревня, — Димис брал его под руку. Иногда даже обнимал за плечи. Три великолепные нашивки касались плеча Янгоса, и он раздувался от гордости. Прикосновение самой ласковой женской руки не способно было привести его в такой восторг. Они шли рядом, и соседи почтительно здоровались с ними, те самые соседи, которые раньше обзывали Янгоса последними словами: сволочью, подонком, бездельником, бродягой, хулиганом! Теперь эти люди, видя, что он в дружбе с жандармом, при встрече приветствовали его. И это доставляло Янгосу несказанную радость.

Вскоре он познакомился с Главнозавром, который стал наставлять его на путь истинный. Сегодня утром, когда он пришел повидаться с Главнозавром, тот пообещал заплатить за его отсидку в тюрьме и раздобыть десять тысяч драхм, чтобы он мог расквитаться с Аристидисом, своим компаньоном, и завладеть полностью «камикадзе» — так Янгос ласково называл свой грузовичок, который был японского производства, — но все это при условии, что он согласится на один «рейс».

Главнозавр здорово насел на него. Одно дело избить человека, а другое — «несчастный случай на улице», как сказал ему Главнозавр. Янгос был способен на все, он не знал преград, но тут он смутился. Какой-то внутренний голос говорил ему: «Янгос, не делай этого». Но Главнозавр, сущий дьявол, змей да и только, повел его в маленькую кофейню, что в галерее, и выложил все начистоту.

— Послушай-ка, Янгос, — начал он. — Я бы сроду не просил тебя ни о чем, если бы не был уверен, что ты ничуть не пострадаешь. Рейс должен состояться. Человек, который приезжает сегодня в Нейтрополь, чтобы выступить с речью, должен ненадолго исчезнуть. А то он у нас в печенках сидит. В Лондоне он организовал выступления против королевы. Он один участвовал в Марафонском марше мира. В парламенте он подбил глаз нашему депутату. А теперь он собирается приехать сюда, чтобы изображать перед нами героя. Мы, македонцы, должны проучить его. Пусть этот тип поймет наконец, что такое Македония.

— А чем занимается этот тип?

— Он депутат.

— Коммунист?

— Да, Янгос. Свежий фрукт. Только что созрел на ветке и уже зазнался. Мы должны этому орлу подрезать немного крылья. Иначе он взлетит слишком высоко, а если такие, как он, придут к власти, они крышками от консервных банок прирежут нас, тебя и меня — всех нас.

— Значит, с помощью «камикадзе»?

— С помощью «камикадзе».

— Когда приедет этот тип?

— Сегодня в полдень. Прилетит самолетом. Прямо из столицы.

— Надо подумать, — пробормотал Янгос и допил кофе, остававшийся в чашке.

— Дело не терпит отлагательства. Ты должен сказать мне сейчас же, немедленно, да или пет. В конце концов, разве ты не состоишь в батальоне смерти нашей организации? Какой же ты герой?

Последние слова Главнозавра задели Янгоса за живое. Он долго смотрел в задумчивости на кофейную гущу, словно силясь прочесть там свою судьбу. Потом, глубоко вздохнув, сказал:

— За этот рейс — он же депутат, не рядовой человечишка — я хочу получить столько денег, чтобы мне хватило расплатиться за машину и отсидку в тюрьме.

— Идет, — согласился Главнозавр и встал с места. — Пошли-ка лучше отсюда, а то твои приятели смотрят на нас. Мы не должны давать повод для подозрений. Сегодня произойдет событие огромной важности.

Он расплатился за кофе, и они вышли из кофейни. Накрапывал дождик. Неожиданный весенний дождичек, капли которого падали на трехколесные грузовички, стоявшие на улице.

— Один только вопрос, прежде чем мы распрощаемся, — сказал Янгос. — Сегодня среда. Вечером все лавки будут закрыты. Как я объясню, почему мой «камикадзе» был в работе?

— Пусть это тебя не тревожит. Получишь конкретные указания в другом месте.

И Главнозавр ушел, а Янгос остался в обществе грузчиков, своих приятелей.

Чтобы не промокнуть, они стояли под навесом у кинематографа. Янгос предложил пойти в соседнюю таверну выпить рецины. Дядя Костас, один из грузчиков, составил ему компанию...

Опрокинув стаканчик, дядя Костас ушел из таверны, а Янгос продолжал пить. С раннего утра, как только он проснулся, его грызла тревога. В половине восьмого он пришел на стоянку своего грузовичка, проторчал там полдня и не получил никакой работы. Ой был вне себя; ему хотелось сорвать на ком-нибудь злость... Вдруг он увидел, что по улице идет начальник участка асфалии в штатском, да, сам Мастодонтозавр.

Янгос плохо знал этого человека. Он видел его раза два, от силы три, и всегда в полицейской форме с белым шнуром и погонами. Сейчас, в штатском костюме, Мастодонтозавр показался ему совсем другим. Полицейским жестом руки подозвал он к себе Янгоса. Тот швырнул на землю окурок, растер его ногой и мрачный — рецина окончательно испортила ему настроение — поплелся к Мастодонтозавру, стоявшему перед большими афишами американского ковбойского фильма, который шел на этой неделе. Обернувшись, Янгос увидел, что несколько знакомых парней наблюдают за ним. Когда он подошел поближе, начальник участка асфалии провел рукой по своим густым усам и коротко бросил:

— Пошли.

— Куда? — спросил Янгос, прижимая к себе покрепче спрятанную под пиджаком дубинку, чтобы она не очень выпирала. Поняв его намерение, Мастодонтозавр одобрительно кивнул. — Чтобы удобней было держать дубинку в руке, я привязал к концу веревку, — сказал Янгос. А когда они проходили мимо таверны, где он вместе с дядей Костасом недавно пил мутную рецину, он спросил развязным тоном: — Выпьем по стаканчику, господин начальник?

— Сегодня тебе нельзя пить. У тебя есть дело, серьезное дело, и голова у тебя должна быть ясной.

Они зашли в кондитерскую и сели за столик. Для Янгоса было огромной честью сидеть за одним столом с начальником участка асфалии. Он заказал сладкий пирог с кремом и корицей, а также два стакана холодной воды. Пирог, еще теплый, лежал на противне, и при виде его у Янгоса потекли слюнки. Хозяин взвесил кусок и разрезал его на четыре части. Подстелив листок пергамента, он положил пирог на тарелку, обильно посыпал его сахарной пудрой с корицей и потом передал официанту. Начальник заказал для себя пирог с сыром и горячее молоко. Так как пирог был еще не готов, он ждал, пока его вынут из печи, но не успел Янгос покончить со своим пирогом, как начальнику уже подали пирог с сыром и молоко.

— Осторожно, все очень горячее, — предупредил официант и, обратившись к Янгосу, спросил, не желает ли тот еще порцию, но Янгос отказался.

— Митинг сторонников мира должен состояться в «Катакомбе», — сказал Мастодонтозавр. — Но им не дадут этого зала. Они соберутся на улице и будут ждать, пока для них найдут другое помещение. А ты появишься там вечером, без грузовичка, и попугаешь их немного.

— Как, мне сразу пустить в ход дубинку? — спросил Янгос, отряхивая сахарную пудру с лацкана пиджака.

— Нет. Ты только попугай их. Тебе до времени не следует мозолить людям глаза. Сегодня ты выделен для Ответственного лица... Остальные участники митинга нас не интересуют.

— А если пойдет дождь?

— Пойдет так пойдет. А тебе что?

— Как бы не забуксовали колеса, я не смогу тогда...

— Дождя не будет!

— А где же состоится их митинг?

— Об этом узнаешь в участке. Прогуляешься возле «Катакомбы», а потом зайдешь в участок, чтобы получить окончательные указания о месте, времени и так далее. Понял? И вот еще что: мне доложили, что во время приезда де Голля ты бросил свой пост и улизнул в таверну. Такая работа сегодня меня не устроит. Я знаю тебя как хорошего, добросовестного парня. Не изгадь нам все дело. Приказываю тебе строжайшим образом. Я буду там и прослежу за тобой. И все начальство там будет. Ведь выбор пал на тебя, а это огромная честь. Понял? У Ответственного лица крепкие кулаки, возможно, тебе придется вступить с ним в драку. Но скорей всего этого не потребуется, то, что надо, сделает за тебя «камикадзе».

— Голыми руками они меня не возьмут. Они погубили моего отца и...

— Ты молодчина. С тобой будет твой кум Вангос. Он заранее подсядет к тебе в грузовичок. Он в курсе дела.

— Где я его найду?

— Он тебя найдет. Но ты передай ему мои слова, потому что у меня нет времени еще раз с ним встречаться. А меня ты сегодня видеть не видел, и я тебя тоже. Договорились?

— Да, господин начальник.

— Я хочу, чтобы сегодняшний рейс прошел успешно. Теперь иди на свою стоянку, и никому ни слова.

Но последний приказ Янгос нарушил. Ощущая у себя под пиджаком крепкую дубинку, он обретал постепенно обычную самоуверенность. Он гордился тем, что все полицейское начальство, которое преследует воров, наркоманов и сутенеров, с надеждой смотрит теперь на него. Придя на стоянку, он не удержался, чтобы не пустить своим приятелям пыль в глаза.

— Человек, которого вы только что видели, начальник участка асфалии. Он угощал меня горячими пирогами. Это большой человек, — добавил он.

— Кто такой?

— Мастодонтозавр.

— Ну и задаешься ты, Янгос, последнее время.

— А что ж он хотел от тебя, Янгос?

— Я ему нужен. А тебя когда-нибудь приглашал начальник участка, угощал тебя горячими пирогами?

— Знаешь, Янгос, лучше не есть горячих пирогов, а то можно обжечься.

— Без меня им не обойтись.

— Зачем тебе это, ты же хороший грузчик.

— Мы не грузчики, мы перевозим грузы.

— Ты, да. Ты можешь заниматься перевозками и за городом. А если нас поймают на этом, то отберут права.

— Если вы попадетесь на каком-нибудь нарушении, я за вас похлопочу.

— Как же ты это сделаешь, Янгос?

— Я позаботился о том, чтобы в полиции у меня было доброе имя. Потому у меня и привилегии.

— Уж лучше сдохнуть на соломе, чем заводить дружбу с полицейскими. Никогда не знаешь, в какую пакость они тебя втравят.

— Что ты говоришь, подонок?

— Катись ты... Вот что я тебе говорю.

— Сам ты катись... сволочь.

— Пошел ты куда подальше... доносчик проклятый!

Янгос в бешенстве вытащил из-за пазухи дубинку и

хотел ударить парня, осмелившегося его оскорбить.

— Успокойтесь, ребята, — вмешался тут дядя Костас. — Перестаньте задираться. Все утро торчим на стоянке — и никакой работы. Мы что, хлеб себе будем добывать или грызться между собой?

В это время на противоположном тротуаре появились двое мужчин, которые спросили грузчиков, кто из них Янгос Газгуридис.

Янгос их не знал. Вид у них был довольно подозрительный, и он сразу окрестил их мысленно «рожами». Одна «рожа» перешла улицу и направилась к нему.

— Ты Янгос?

— Я.

— Нам нужно кое-что перевезти. — Янгос смекнул в чем дело и пошел навстречу этому подозрительному типу. — Пойдем, я тебе объясню.

— Янгос, не ввязывайся сегодня ни во что. Будь осторожен! — бросил ему вслед самый старший из грузчиков.

Вторая «рожа» ждала его за колонной Сельскохозяйственного банка. Как только Янгос подошел к банку, одна «рожа» встала справа от него, другая слева.

— Защитники короля.

— А что это значит?

— Члены общества защитников греческого конституционного короля. Родина — Религия — Семья. — И они, точно по команде, одновременно достали свои удостоверения и сунули ему под нос.

Хотя Янгос не умел читать, по форме книжечек и по изображению на них черепа он понял, что эти «рожи» состоят, по-видимому, в какой-то организации, родственной той, в которую входит он сам.

— Очень рад, — сказал он.

— Сегодня вечером тебе поможет наше общество. Мы даже оскорблены тем, что для КБ выбрали тебя.

— Для какого КБ?

Янгосу было ясно, что этим «рожам» нельзя доверять.

— Хорош тоже, — насмешливо протянула вторая «рожа».

— Прикидывается невинным младенцем. Будто не знает, что такое КБ!.. Чему вас только учат в вашей организации?

— Я, парень, занимаюсь перевозкой грузов, транспортировкой, как мы говорим.

КБ, да будет тебе известно, означает Коммунист — Бандит. Дошло?

— Да.

— Ну так вот, мы пришли прежде всего, чтобы познакомиться с тобой, приглядеться к тебе, ведь мы же защитники короля, а потом мы отчитаемся нашему вождю.

— Какому вождю?

— Нашему! Он приказал нам познакомиться с тобой. Имей в виду, мы будем следить сегодня за каждым твоим шагом. Операция ответственная. Ты, видно, не совсем в курсе дела. Не то, что мы. Но мы на нелегальном положении. Общество наше не признано государством, и наши удостоверения не подписаны в полиции. Мы хотели бы взять эту операцию на себя, но поскольку мы вне закона... Ну, ладно, желаем удачи. — И «защитник короля» снисходительно ткнул Янгоса в бок, но напоролся на спрятанную дубинку и, морщась от боли, отдернул руку.

— Видно, подходящий, — сказала первая «рожа» второй.

— И вооружен до зубов, — сказала вторая «рожа» первой.

— Теперь отправляйся к своему грузовичку и помалкивай, — в один голос сказали оба они Янгосу.

Янгос с облегчением вздохнул, видя, что они удаляются. Он повернул обратно и мрачно зашагал между колоннами галереи. Дождь уже перестал накрапывать, но покрытые брезентом грузовички по-прежнему стояли без дела. Когда он проходил мимо киоска, то услышал оттуда голос, словно отвечавший на его мысли:

— Янгос! Подмастерье Никитаса просил передать тебе, чтобы ты зашел в мастерскую. Нужно что-то перевезти.

Янгос обернулся и увидел, что из киоска, словно из скорлупы, облепленной разноцветными чешуйками — газетами и журналами — выглядывает старикашка, напоминающий в этом ярком обрамлении павлина. Янгос устал, бесцельно пробегав все утропо городу. Пора было хоть немного поработать. Ни о чем другом он и не мечтал. Кроме того, столяр остался ему должен двадцать драхм, и вчера он заходил, чтобы получить долг, но не застал Никитаса.

Когда Янгос шел в столярную мастерскую, его взгляд остановился на больших часах муниципалитета. Было ровно двенадцать. Движение на центральных улицах уже не было таким оживленным, как утром. Он подумал, не зайти ли в таверну, не пропустить ли стаканчик, но предпочел закончить сначала дела со столяром.

РЕСТАВРАЦИЯ - ОБИВКА - ПОЛИРОВКА МЕБЕЛИ - ДВЕРНЫЕ И ОКОННЫЕ РАМЫ

В мастерской стоял знакомый запах политуры и лака. Никитас, наклонившись над столиком, усердно протирал его суконкой. Подмастерье, у которого из-за глухоты с лица никогда не сходило удивленное выражение, шпаклевал в углу кресло.

— Мне передали в киоске, чтобы я зашел, — сказал Янгос с порога.

Никитас вытер руки о белый передник и протянул Янгосу для пожатия мизинец.

— У меня есть две тумбочки, кровать и вот этот столик, который я сейчас покрываю лаком. Вечером все это должно быть доставлено заказчику, в его лавку.

— Сегодня среда. После обеда лавки закрыты.

— Это ничего не значит. Лавочник будет ждать заказ. Ты втащишь мебель через заднюю дверь. Вот адрес.

— Сегодня не могу. Я занят.

— Поезжай вечером. В семь, в полвосьмого.

— Тоже не могу.

— Я должен отправить мебель сегодня. Я обещал лавочнику, а он хороший заказчик. Кстати я отдам тебе и долг, двадцать драхм. Я буду здесь до девяти.

— Вечером я буду занят, — повторил Янгос со вздохом. — Сегодня первый раз в жизни я выкину такой номер... Наверно, даже убью человека.

— Опять ты с кем-нибудь сцепился?

— Ничего подобного. Завтра все узнаешь.

— Почему завтра?

— Потому что произойдет это сегодня, а узнаешь ты обо всем завтра.

— Ничего не понимаю! Что произойдет?

— А тебе какое дело?

— Знаю, Янгос, что тебе ничего не стоит ввязаться в драку. А ведь ты неплохой парень. Смотри, как бы тебе не нарваться на неприятность.

— Я-то думал, что тебе надо перевезти что-нибудь прямо сейчас. Кабы знал, что после обеда, не пришел бы.

В углу мальчишка-подмастерье с вечно удивленной физиономией, как всегда, улыбался, не понимая, о чем говорят хозяин и Янгос.

— Тебе, парень, смешно, да? — набросился на него взбешенный Янгос.

— Оставь беднягу в покое, — взмолился Никитас. — Я взял его в мастерскую из жалости.

Вскоре Янгос вернулся на стоянку.

Теперь не только Генерал здоровался с ним, но и другие начальники при его приближении кивали ему. Сидя за рулем, он с трудом различал их. Уже стемнело; светящихся реклам было мало, и на улице, загораживая витрины, кишмя кишел народ. Янгос не мог отделаться от мысли о десяти тысячах, которые скоро отдаст Аристидису; за отсидку в тюрьме ему тоже помогут расплатиться. И, оседлав свой «трехколесник», он чувствовал себя героем в толпе пешеходов.

Сейчас Янгос был по-настоящему зол, он буквально кипел и лишь искал повод на ком бы отыграться. Час назад возле «Катакомбы» он встретил Мастодонтозавра, который поручил ему сорвать объявление, вывешенное организаторами митинга. Янгос не понял хорошенько, зачем нужно было это делать. Начальник участка сказал ему: «Чтобы они не знали, куда им идти». «Глупости! А что мне до этого?» — подумал Янгос. Он хорошо ориентировался в этом районе. Нахально расталкивая людей, он добрался до большого стенда, установленного посреди мостовой, там, где зеленели островки редкой травы. Он поднял руку и с силой рванул объявление — тем же движением раздевал он прежде проституток. Этот жест насилия вызвал сразу всеобщее возмущение.

— Если хватит смелости, попробуй еще раз, — крикнул кто-то из толпы.

Кровь бросилась Янгосу в голову, но он не должен был — так его инструктировали — ни с кем связываться. Он был выделен для Ответственного лица. Но никогда ни один негодяй не решался еще сказать ему: «Если хватит смелости, попробуй еще раз». Он обернулся и внимательно посмотрел на людей, грозивших ему кулаками. Ничего не стоило схватиться с ними, но он не должен был этого делать. И Янгос пошел к кофейне «Петух», туда, где прежде была остановка автобусов, идущих до Панорамы.

Тут-то он и увидел ее. «И ты здесь, потаскуха?» Это была та самая женщина, муниципальный советник в его районе, избранный левыми. Он так кипел из-за нанесенного ему оскорбления, что ему просто необходимо было отыграться на ком-нибудь. Два раза пнул он эту стерву ногой в живот. Первый раз промахнулся, но второй удар попал в цель. Она согнулась от боли, но удержалась на ногах. Янгос хотел вытащить дубинку, но женщина бросилась бежать и спряталась в ближайшей лавке, на витрине которой были выставлены старинные монеты, иконы и подсвечники. «Все-таки удрала», — в бешенстве подумал он и, ослепленный ненавистью, схватил стул в уличной кофейне и запустил им в антикварную лавку. Стул влетел в открытую дверь и попал в какую-то девушку, а не в ту стерву, в которую Янгос целился. Хозяин кофейни и посетители повскакали с мест и угрожающе обступили его. Антиквар, лысый толстяк, выбежал на улицу, вооружившись палкой. Тогда Янгос понял, что должен немедленно отступить, чтобы не привлекать к себе слишком много внимания. А то, если об этом проведает Главнозавр, он, чего доброго, откажется уплатить по его векселям. Итак, вместо того чтобы разделаться со всем этим сбродом, он предпочел сесть в такси — приближался назначенный час — и отправиться прямо в участок асфалии.

Водитель такси, свидетель этой сцены, всю дорогу мрачно молчал. «Сволочи, — выругался про себя Янгос, — все они из себя что-то строят». Ехать пришлось недолго. Он не отпустил машину, попросив водителя подождать несколько минут.

Знакомый запах, стоявший в участке, подействовал на него успокаивающе. Возбуждение улеглось, словно он принял холодный душ. С приставленным к нему жандармом он доехал опять до «Катакомбы». Толпа уже поредела. Стоянка грузовичков на улице императора Гераклия была поблизости. Янгос пошел туда и, сев в свой «камикадзе», целый час колесил по городу, где поток машин уменьшился, но появилось больше пешеходов. Время от времени он проезжал мимо клуба на перекрестке улиц Гермеса и Венизелоса, где должен был состояться митинг. Он поздоровался с Генералом и несколько приободрился. «Если хватит смелости, попробуй еще раз». Эти слова непрерывно звучали у него в ушах. «У меня хватит смелости, и я попробую, — подумал он. — Только бы скорей начать. Куй железо, пока горячо».

3

Дядя Костас терпеть не мог Янгоса. И сегодня вечером он пришел на перекресток улиц Гермеса и Венизелоса только для того, чтобы посмотреть со стороны на происходящее. Он увидел там ожесточенные лица «инакомыслящих», жандармов в форме и в штатском, которые равнодушно наблюдали за тем, как камни летели в окна Демократического профсоюзного клуба, услышал крики: «Сволочь Зет, ты умрешь!», «Подонки, все вы умрете!», увидел, как многих сторонников мира, идущих на митинг, хватали и избивали в темных закоулках, и поспешил унести оттуда ноги. Дядя Костас приехал домой на автобусе. То, что он подозревал с самого утра, то, что почуял в воздухе, происходило только что у него на глазах, и кто знает, думал он, что еще за этим последует.

Он вспомнил черные дни подполья, ссылки и пытки. Кто-нибудь другой, возможно, не разобрался бы в обстановке, но не дядя Костас, жизнь которого прошла в борьбе за высокие идеи. Под конец он устал, сломился. Да, он не был железным. Многие из его знакомых, лучше его устроенные в жизни и с более крепким, чем у него, здоровьем

Давно уже отреклись от своих идеалов. А он лишь шесть лет назад отошел от борьбы и поклялся именем своих детей никогда не вмешиваться в политику. Ведь чем больше он старел, тем больше слабели его руки. А он был грузчиком, так же как Янгос.

Дядя Костас терпеть не мог Янгоса потому, что тот напоминал ему палачей из концлагерей на пустынных островах. Эти бесчувственные скоты пытались калечить ссыльным души, сажали людей в мешки и бросали в море, избивали, унижали их, чтобы заставить отречься от коммунизма. Точно таким был Янгос, и если бы теперь организовали еще один концлагерь, «Новый Парфенон», он в числе первых вызвался бы работать там.

Да, дядя Костас немало выстрадал, прежде чем поколебалась его вера в высокие идеи, прежде чем он отступил. Такая длительная борьба, столько жертв, столько крови, и опять в стране пришли к власти предатели, коллаборационисты, сотрудничавшие раньше с немецкими оккупантами. Он видел, что те, кто отрекся от своих убеждений раньше, чем он, преуспели в жизни, неплохо устроились. А он по-прежнему с трудом перебивался; дети росли и требовали забот, жена стирала в чужих домах, а он на своем горбу перетаскивал чужое добро. Сколько можно терпеть? И вот приходит день, когда человек сдается. Это случилось с дядей Костасом шесть лет назад.

Янгос сидел у него в печенках. Старый грузчик примерно представлял, чем тот живет и дышит. В отсутствие Янгоса он не раз толковал о нем с другими грузчиками. Любимчик полиции Газгуридис волен был казнить и миловать. В то время как другим разрешалось перевозить грузы только в пределах города, он имел право возить товары куда угодно. Если грузчиков задерживали за какое-нибудь нарушение, им приходилось полностью, до последнего гроша, выплачивать штраф; Янгосу же все сходило с рук — как, каким образом? — и вдобавок он всегда хорохорился. Он был так уверен в своем всемогуществе, что не считал нужным держать что-нибудь в тайне. Не ведая страха, смело выкладывал все.

Так и сегодня утром. Увидев, что Янгос мрачно настроен, дядя Костас спросил, что с ним стряслось. А тот вместо ответа предложил пойти выпить рецины. Дядя Костас тоже любил иногда пропустить стаканчик. Они отправились в таверну, что против рынка Модиано. Когда они шли по улице, старый грузчик нечаянно задел Янгоса и почувствовал под своей рукой что-то твердое.

— Что ты прячешь? Плетку?

Янгос ответил, что у него дубинка.

— А зачем она тебе? У тебя ведь крепкие руки.

— Сегодня вечером, видно, одних рук будет мало. Молчи, не спрашивай лучше. У меня свои дела.

Они сели за столик и заказали пол-литра вина.

— Ну, поехали. Будь здоров!

— Будь здоров! — подхватил дядя Костас, которому физиономия Янгоса казалась сегодня особенно подозрительной, и поэтому он решил выудить из него тайну. — Как же ты все-таки собираешься выручить десять тысяч? — спросил он немного погодя.

И Янгос открыл ему свои карты. Выложил все начистоту.

— Не впутывайся, Янгос, в такие дела, — стал увещевать его дядя Костас. — Ты ведь бедняк, маленький, незаметный человек. А бедняки вечно за все расцлачиваются. Большая рыба заглатывает маленькую...

— Ты что ж, взялся с утра пораньше поучать меня, дядя Костас?

— У тебя, Янгос, жена, дети.

— Если что-нибудь выплывет наружу, значит, ты проболтался. Держи язык за зубами.

Дядя Костас не знал, кто такой Зет. Наверно, это один из депутатов, решил он, которые были избраны в парламент от левых уже после того, как сам он вышел из партии. Хотя голова его была затуманена рециной, он принялся мучительно думать, как предотвратить беду. Больше ничего не пытался он вытянуть из Янгоса, боясь, как бы этот бандит не впутал его в грязную историю. В нем начало пробуждаться прежнее чувство верности тем идеям, которые некогда составляли основу его жизни. Перед ним сидел враг, человек, собиравшийся убить или по крайней мере искалечить его депутата. А дядя Костас, хотя и не состоял ни в какой партии, на всех выборах тайно отдавал левым свой голос, единственное, чем он владел наравне с другими.

— Выпьем еще пол-литра, — предложил Янгос и постучал металлической кружкой по столику.

— Нет, я должен идти разгружать радиоприемники.

Дядя Костас торопился. Он знал, что в магазине, куда его звали иногда работать, он может повидать госпожу Сулу, жену заведующего канцелярией ЭДА в Нейтрополе. А ему не терпелось тотчас, немедленно рассказать ей то, что он услышал от Янгоса.

Он быстро шел по улице, подгоняемый страхом. После клятвы не заниматься политикой это было первое «политическое» дело, за которое он взялся. Он радовался этому, хотя и с тревогой думал об ожидавших его опасностях.

Янгос познакомился с дядей Костасом недавно и ничего не слышал о его прошлом — грузчики держались обычно от Янгоса в стороне и ничего ему не рассказывали. Если бы Янгос знал, что дядя Костас был прежде убежденпым коммунистом, он бы наверняка не проговорился ему.

В душе каждого человека, и особенно бедного грузчика, тлеет искорка, мечта о жизни, не выпавшей ему на долю, о доме, которого он не построил, о грузовичке, разрешение на который ему не удалось приобрести. И от малейшего дуновения ветра искорка эта разгорается, и вновь оживает прошлое.

Дядя Костас дошел до магазина электротоваров. Хозяин, увидев, как он поспешно распахнул стеклянные двери, отрицательно покачал головой, давая понять, что сегодня его услуги не требуются. Но дядя Костас махнул ему рукой — он, мол, пришел не для этого — и поспешил за перегородку, где сидела госпожа Сула, служившая в магазине бухгалтером.

Госпожу Сулу удивил его неожиданный приход. Может быть, потому, что от него разило вином. Дядя Костас попросил ее выйти на минутку, чтобы поговорить по срочному делу. На улице, убедившись, что никто из прохожих не может его услышать, он сказал:

— Сюда должен приехать какой-то человек по имени Зет. Пусть его получше оберегают, а то ему расставили тут опасную ловушку.

— А как ты об этом узнал? — спросила госпожа Сула.

— Люди толковали между собой, а я случайно услыхал. Не говорите никому, от кого вы это узнали, потому что меня запугивали, сказали, если что-нибудь выплывет наружу, то, значит, я проболтался.

— Кто они такие? Где это было? Кто тебя запугивал?

— Больше ничего не могу открыть вам, госпожа Сула. Поймите и меня, несчастного. Я тут ввязался в одно дело, строю для себя незаконно домишко. Два года жду я разрешения на грузовичок, а мне никак его не дают. И потом я просто боюсь этих бандитов. Их целая шайка, они ни перед чем не остановятся. А мне на Макронисосе три ребра сломали.

— Я про тебя буду молчать.

— Не говорите ничего даже вашему мужу. Пусть останется в тайне, откуда вы получили такие сведения. Иначе я пропал.

— Я не скажу про тебя никому, даже своему мужу.

— Я знаю их как облупленных. Знаю, какие они подлецы. Вам не приходится иметь с ними дела, а мы живем бок о бок с этими негодяями и нам виднее... Берегите Зет! Они хотят его убить.

С этими словами дядя Костас ушел.

Теперь, лежа дома в постели и вспоминая сборище распоясавшихся хулиганов перед клубом, где должен был выступать Зет, он нисколько не сомневался, что эта ночь не сулит ничего хорошего. Как и тогда!

— Как и тогда! — повторил он вслух. «Собрали женщин в трауре перед зданием суда, а сами кричали: «Смерть убийцам!». Ничего не изменилось! Восемнадцать лет прошло, и опять повторяется то же самое. То же самое! Ах, где ты, молодость, надежда, что я стану другим человеком!»

— Что ты там мелешь спросонья! — накинулась на него жена, хлопотавшая на кухне. — Сегодня шел дождь, и с потолка каплет. Видно, эта хибара — вся награда мне за многолетнюю жизнь с господином Костасом.

Он повернулся на здоровый бок и уснул.

4

Она была права. Теперь он убедился в этом, видя из окна клуба, как неистовствует на улице толпа. «Его погубят, его убьют; так бросали первых христиан на растерзание голодным львам. А эти голодные львы, что рычат внизу, тощие, ободранные, больные, как могут они кричать в защиту голода и нищеты против мира?» Но не время было предаваться рассуждениям. Момент был слишком опасным. Он ждал, когда выйдет из гостиницы Зет и сопровождавшие его лица.

Он выполнил свой долг. Когда жена позвонила ему сегодня утром по телефону в канцелярию ЭДА и сказала; «Я должна с тобой немедленно повидаться», ему и в голову не пришло, что речь пойдет о сегодняшнем митинге и о Зет. Голос у Сулы был взволнованный. Он подумал, что у нее случилась неприятность. Например, она допустила ошибку в счетоводной книге, или ей угрожает какая-нибудь опасность. «В чем дело? В чем дело?» — испуганно спросил он. «Выходи сейчас же из канцелярии, а я выйду из магазина. Иди по правой стороне улицы». Утром, когда они расставались, все было в порядке. Сейчас стрелки часов приближались к десяти. Что могло произойти за такое короткое время? Он знал свою жену. Ее нелегко было вывести из равновесия. Она отличалась необыкновенной выдержкой. Что же, ну что же такое произошло? Он чуть не упал, поспешно спускаясь по лестнице. На улице он старался не бежать.

— Ко мне пришел сегодня один человек, — заговорила жена, когда они встретились, как было условлено, на правой стороне улицы, у парфюмерного магазина. — Он попросил, чтобы я скрыла даже от тебя его имя, и сказал, что сегодня вечером готовится покушение на Зет. Разве сегодня должен приехать Зет? Я об этом ничего не знала! — Он молчал. То, что жена не знала о приезде Зет, придавало особую убедительность ее словам. — А человек, известивший меня, понятия не имеет, кто такой Зет, — продолжала она.

— Как же он получил эти сведения? Откуда?

— Ты мне учиняешь допрос? Или, может быть, лучше поверишь тому, что я тебе говорю? Надо немедленно принять меры. — И она повернулась, чтобы уйти.

— Подожди, Сула, — сказал он. — Одну минутку.

— Не могу. Хозяин посмотрел на меня с подозрением, когда я выходила из магазина. Тебе ведь известно, что из- за тебя меня могут уволить в любую минуту.

Тогда он, вернувшись в канцелярию ЭДА, тотчас позвонил адвокату Мацасу, скрыв в свою очередь, что узнал о готовящемся покушении от своей жены. Мацас пообещал немедленно сообщить обо всем Прокурору и потребовать гарантии безопасности.

«Где гарантия безопасности? — размышлял он теперь, стоя в клубе у окна. — Его погубят, его убьют». Вдруг камень, сопровождаемый криком: «Сволочь, сегодня ты умрешь!» — пробил стекло и больно ударил его по носу.

5

Адвокат Георгос Мацас, сын Иоанноса, член Греческого комитета борьбы за мир и ослабление международной напряженности, имеющего отделение в Нейтрополе, стоял на улице возле железной двери Клуба торговых работников — в том же здании на третьем этаже помещался Демократический профсоюзный клуб, где должно было состояться выступление Зет, — и радушно встречал участников митинга.

В клубе собирались сторонники мира, которые, подобно первым христианам, отличались неколебимостью, твердостью своих убеждений — черта, свойственная тем, кто верит во что-то, в какую-нибудь идею, в бога. Эти люди верили в мир — стертое слово, но оно приобрело в наши дни новое значение. Мир теперь перестали понимать как пассивное стремление к согласию и любви между народами. Мир требовал поддержки, участия, борьбы с тем, что старалось его нарушить. Поэтому участников митинга не пугали ни вой шакалов, ни налеты хищных птиц — ястребов, коршунов, стервятников, ни угрозы плотоядных — макак, шимпанзе, горилл, которые толпились на тротуарах и перед самым входом в клуб под отеческим оком полицейских и сыщиков из Главного управления безопасности.

Многие сторонники мира пришли сюда прямо из «Катакомбы», где, как они знали по газетам, должен был сегодня состояться митинг. Там они прочли разорванное объявление, что митинг переносится в другое помещение, и направились по новому адресу, тем более что «Катакомбу» от Демократического профсоюзного клуба отделяло всего два квартала. И когда они увидели, что «возмущенные граждане» заодно с жандармами выражают им свое негодование, осыпают их бранью, издеваются над ними и даже не гнушаются побоями, причем делают это нагло и безнаказанно, они поняли, насколько необходим этот митинг.

И Мацас, встречая людей у входа, старался придать им бодрости. Так по крайней мере он пытался противостоять произволу жандармов, которые громко выкрикивали имена идущих в клуб сторонников мира, словно те были принцами и графами, о чьем прибытии возвещали старые глашатаи на приеме у глухих королей. А другие жандармы, в штатском, коварно шипели: «Вспомни про больницу». Или: «Десять лет отсидел и ума не набрался?». В этой обстановке Мацаса можно было сравнить с известным элементом в неисследованном районе Луны. Этот столь знакомый квартал города с магазинами, старыми зданиями, четкими перекрестками и улочками, растекавшимися от Крытого рынка, как ручейки, сегодня изменился, преобразившись в арену, где жаждут крови, в коварный перекресток, в опасный район, заминированный еще в период оккупации.

Ведь не кто иной, как закоренелые преступники периода оккупации, думал адвокат Мацас, собрались сегодня здесь! Вот, например, Главнозавр — видный нацистский деятель, который был оправдан благодаря участию в гражданской войне. Вот Дугрос из батальона Пулоса^[1], приговоренный к пожизненному заключению за сотрудничество с немецкими фашистами; вот Леандрос — тоже предатель, и сколько других, разве всех перечтешь!

Время от времени Мацас покидал свой пост и шел в телефонный автомат звонить Прокурору или Префекту. Что-то невиданное творилось сегодня! Чем больше сгущалась тьма, тем свирепей делались лица окружавших его хулиганов. И ни сыщики, ни полицейские не предпринимали ничего, чтобы помочь людям, которых избивали террористы, эти «инакомыслящие».

— Где Прокурор?

— Не знаю.

— Кто говорит?

— А вы кто такой?

— Мне нужен номер его домашнего телефона.

— Поищите в телефонной книге.

— В телефонной книге его нет.

— А я его не знаю.

И потом:

— Господин Префект?

— Его нет.

— Где он?

— На месте происшествия.

— Но я вам звоню оттуда.

— Он, наверно, не успел еще прибыть. Сейчас появится. Позвоните в участок.

Он позвонил в участок асфалии, и там какой-то офицер отослал его в Отдел немедленного действия. Неужели его принимают за простака? У него на глазах к клубу подходили обезьяны с корзинами, полными камней. Это не могло быть случайным.

Мацас прекрасно знал, что это не могло быть случайным. Как только в газетах появилось сообщение о митинге, за ним и другими адвокатами, членами комитета защиты мира, установили слежку. К нему приставили двух сыщиков. Куда бы он ни шел, те следовали за ним. Ни один его шаг не мог быть незамеченным. Он чувствовал, что лишился свободы. Словно он был торговцем наркотиками, которого сыщики хотели поймать с поличным. Как-то раз он набросился на одного из них, коротышку в клетчатом пиджаке. «Я нахожусь на службе» — вот что услышал он в ответ. Тогда он пошел к своему приятелю, Генеральному секретарю министерства Северной Греции. Тот притворился удивленным. «Если не веришь мне, иди посмотри на них сам». И Мацас потащил его к окну, чтобы показать на улице у дверей министерства своих телохранителей. На двое суток лишившись своей тени, он решил, что жалоба его возымела действие, но позже узнал, что всех сыщиков в эти дни мобилизовали для охраны высокого гостя, генерала де Голля. Потом на углу возле его дома появилась шестиместная черная машина. Она не уезжала оттуда до поздней ночи, пока не гасли последние огни в доме. Он наблюдал за ней из своей комнаты через щелку в ставне. Тогда он вместе с председателем коллегии адвокатов пошел к Префекту. «Очень сожалею, господин Мацас, но мы имеем приказ министерства внутренних дел. Мы должны держать под наблюдением членов комитета защиты мира. Несмотря на все уважение, которое я питаю к вам лично, я ничего не могу поделать».

Это одно из обстоятельств, убеждавшее его, что во всем происходившем сегодня не было ничего случайного. Второе — это поистине странное поведение хозяина «Катакомбы» Зубоса. Хотя с ним договорились о предоставлении помещения сторонникам мира и внесли аванс в размере трех тысяч драхм, вчера в полдень совершенно неожиданно он заявил Мацасу, что ему нужно разрешение полиции и только тогда он предоставит зал. Тщетно Мацас убеждал его, что такое разрешение требуется лишь в том случае, если митинг проходит на улице, а не в закрытом помещении, таком, как зал в его «Катакомбе».

— Не хочу иметь неприятностей. Или принесите мне разрешение, или я не пущу вас в свой клуб.

— Господин Зубос, вы мелете чепуху.

— Я знаю, что говорю.

— Возможно, вы имеете в виду обстоятельства, о которых умалчиваете.

— Я ничего не имею в виду и ни о чем не умалчиваю. Вы, адвокаты, из всего делаете выводы, какие вам удобно.

— Если бы вы предупредили меня за несколько дней, у нас было бы достаточно времени, чтобы подыскать другое помещение и через газеты оповестить об этом народ. Вы понимаете, в какое затруднительное положение вы нас ставите? Люди соберутся сюда со всех концов города и что увидят? Объявление о том, что они должны явиться в другое место. И куда, господин Зубос? Без пяти двенадцать вы говорите, что... Где мы найдем другой зал?

— Это ваше дело. Я возвращаю вам аванс и даю расписку, что готов понести убытки, как сторона, нарушившая условия договора... А теперь идите подобру-поздорову!

— Но так не поступают солидные люди!

— Эх, что вы хотите, господин Мацас! Я то же должен зарабатывать себе на жизнь.

— А кто это отрицает?

— Тогда оставьте меня в покое.

— Значит, на вас оказали давление?

— Кто оказал на меня давление?

— Вы сами знаете кто.

— Я не знаю.

— Почему вы вдруг стали запинаться?

— Мне кажется, господин Мацас, что мы с вами как- то нехорошо разговариваем. Совсем нехорошо. До свидания. — И Зубос встал, собираясь уйти.

— Одну минутку, одну минутку! — закричал ему вслед адвокат.

Но хозяин «Катакомбы» уже исчез. Это навело Мацаса на размышления: за ним самим установлена слежка, а тут еще Зубос отказывается сдать зал. Не подслушал ли кто-нибудь их разговор? Он обернулся и увидел мужчину, который поспешно закрылся от него газетой. Был ли он специально приставлен к нему или это его собственная подозрительность? И вдруг у Мацаса мелькнула новая мысль. Прежде чем оповещать всех о неудаче, он решил обратиться к Продромидису, владельцу театра «Ротонда», который однажды охотно предоставил свой театр для подобного митинга. Мацас позвонил ему по телефону, но тот стал бормотать что-то несвязное.

— Только что, господин Мацас, меня посетили...

— Кто?

— Чиновники из Управления общественных зрелищ и запретили мне сдавать зал, пока он не будет соответствующим образом оборудован.

— А что с залом?

— Стулья не в порядке.

— Наш митинг состоится лишь завтра.

— Сейчас у меня мало обслуживающего персонала, потому что еще не начался летний сезон, и не так-то легко, как вы думаете, привести в порядок стулья. Очень сожалею, искренне сожалею.

— Понятно.

— В прошлый раз, вы помните, с каким удовольствием я предоставил вам театр, ведь и я тоже сторонник мира. Однако теперь...

Положив трубку, Мацас глубоко задумался. Нет, Зубосу не так легко будет от него отвертеться. Надо его разыскать, еще раз поговорить с ним, убедить его. Он позвонил ему домой. Госпожа Зубос сказала, где может сейчас находиться ее муж, и дала номера нескольких телефонов. Мацас звонил всюду, но безуспешно. Он вернулся домой поздно, в половине двенадцатого, вконец измученный. И несмотря на это, проснулся чуть свет. В окно он увидел черную шестиместную машину, продежурившую всю ночь перед его домом.

Рано утром он пошел к Прокурору и попросил его вмешаться и помочь разрешить вопрос о помещении для митинга. И действительно, Прокурор направил отношение Префекту с просьбой «убедить владельца клуба Зубоса предоставить, в конце концов, зал». Но около одиннадцати часов Мацасу пришлось снова отправиться к Прокурору по другому, более важному делу. Теперь он располагал сведениями о готовящемся покушении на Зет. Кто готовил убийство? Каким образом? Это было неизвестно. Какой-то человек услышал о грозящей Зет опасности и рассказал еще кому-то. Так эта весть в конце концов дошла до Мацаса. Но ему не удалось повидать Прокурора, с которым он разговаривал утром по телефону. В том же самом кресле сидел теперь другой прокурор и с сомнением качал головой.

— Ваши жалобы не конкретны, и я не могу предпринять ничего иного, как лишь известить полицию. Сейчас в вашем присутствии я позвоню Префекту и сообщу ему обо всем.

Он набрал номер, но Префекта не оказалось на месте. Тогда он попросил к телефону дежурного офицера и передал ему жалобу адвоката. Затем он повернулся и посмотрел на Мацаса, у которого было очень утомленное лицо. Последнее время адвокаты, подумал Прокурор, наверно из-за безработицы, частенько заняты посторонними делами.

— Во всяком случае, слухи подобного рода не редкость, — сказал он. — Неразумно им верить.

Покинув Прокурора, Мацас принялся снова искать помещение. Ему не оставалось ничего другого, как опять обратиться к Зубосу, но тот точно сквозь землю провалился. А в половине третьего должны были приехать Зет и Спатопулос. Мацасу вместе с другими членами комитета нужно было ехать на аэродром их встречать. Он не знал Зет. Но как только он увидел его, спускающегося по трапу четырехмоторного самолета, он тут же воспрянул духом. Зет был настоящий мужчина, сильный, с высоким лбом, подлинный вождь, чемпион Балканских игр. В одной руке он держал плащ, в другой — портфель. Мацас вспомнил его фотографии, опубликованные в газетах месяц назад, когда во время Марафонского марша мира он шагал один от Марафонского холма до Афин. На фотографиях Зет выглядел очень усталым, измученным. В жизни же он производил совсем иное впечатление. Когда они шли к машине, Зет вдруг повернулся и спросил Мацаса:

— Все готово для сегодняшнего митинга?

— К сожалению, ничего не готово. У нас нет помещения, а народ об этом не знает; люди придут, и мы даже не представляем, куда нам с ними деваться.

Зет и Спатопулос отказались от еды и, оставив чемоданы в гостинице, вместе с Мацасом и еще одним адвокатом тотчас пошли к префекту полиции. Тот принял их хоть и не враждебно, но холодно, как посланцев с того берега. У него был вид американца, который беседует с русскими и следит за выражением лиц и каждым жестом своих противников, вкладывая во все свой особый смысл.

— Господа, — заявил он. — Я буду краток. Дело в том, что зал «Катакомбы» не соответствует своему назначению. У меня здесь, — он достал из ящика письменного стола какую-то бумагу, — заключение компетентной комиссии, в котором говорится о необходимости устранить в клубе недостатки, о чем не позаботился Зубос.

— Но ведь это помещение, господин Префект, использовалось вплоть до апреля, — возразил Мацас. — Как могло случиться, чтобы меньше чем за месяц зал пришел в полную непригодность?

— Как бы там ни было, — продолжал Префект, — самое главное, что в зале нет запасного выхода. — И он пристально посмотрел на посетителей, словно желая убедить их в своей искренности.

— Тогда его нельзя было использовать для увеселительных зрелищ.

— Зрелища не чреваты последствиями, а такие митинги, как ваш, всегда могут разжечь страсти.

— В заключении комиссии, если я не ошибаюсь, говорится только о запасном выходе, а не о грозящей людям опасности. По крайней мере с нашей стороны не приходится ждать никакой опасности.

Лицо Префекта приняло отеческое, то есть полицейское выражение.

— Послушайте, друзья, — сказал он. — У меня нет никаких оснований отказать вам в помещении, и вы не можете иметь ко мне претензий. Я вызову Зубоса и попытаюсь его переубедить. Хотя и очень сомневаюсь в успехе.

— Стоит вам пожелать, господин Префект, и вы всего добьетесь.

— Я питаю к вам уважение, господин Мацас, и не хочу, чтобы вы слишком переоценивали мои возможности. Я лишь один из винтиков государственной машины.

Зет, насколько помнил Мацас, все время молчал. Он считал ниже своего достоинства говорить здесь о покушении, по слухам готовящемся на него. Поверх головы Префекта он смотрел на портреты королевской четы, Павла и Фридерики, разглядывал их рамки.

Лишь к вечеру Мацас узнал от дежурного офицера полиции, что Зубос окончательно отказал, выставив совершенно неправдоподобные причины. Например, будто ой согласился раньше сдать зал в аренду, считая, что он нужен коллегии адвокатов. А если бы, мол, он знал, что помещение требуется этим — как их? — сторонникам мира, он никогда бы не сдал его.

— Но ведь в договоре написано, кому предоставляется зал. Какой вздор он несет!

— Так он сказал мне, господин Мацас, — заключил дежурный офицер, — а я лишь передаю вам его слова.

Мацас разговаривал, сидя в своем кабинете. Телефонная трубка, прижатая к его уху, стала влажной от пота. Он кончил разговор. Не успел он перевести дух, как ему пришлось снова поднять трубку. На сей раз звонил сам Зубос.

— Ну так вот, ключа я вам не дам. — Зубос кипел от возмущения. — Я не дам вам ключа. Ступайте на все четыре стороны. Ключа от меня вы не получите. И никакого договора, ничего. Ключа нет.

— Да что такое случилось, господин Зубос? Негодовать должны мы, а не вы. Вы нам преподнесли хороший сюрприз, оставили нас без крова, и вдобавок еще возмущаетесь.

— Я вам все сказал. Мои нервы не выдерживают. Я потерял сон... А сегодня у меня умер отец. До свидания.

Странно он себя ведет, подумал тогда Мацас. Только теперь все это перестало казаться ему странным. Теперь все нити сходились в одной точке, так же как множество лучевых улиц этого города вели к одному нервному центру: на третий этаж здания, в этот зал, который удалось получить в последнюю минуту, когда положение уже было катастрофическим. Слежка за ним, отказ Зубоса, анонимные сведения о том, что жизнь Зет подвергается опасности, — все эти связанные и не связанные между собой события последних дней, точно рассыпанные по полу в детской кубики, сейчас, в 7 часов 55 минут вечера 22 мая 196... в Нейтрополе становились на свое место, составляя картину, мерзкую картину зверинца, который он видел во всей его неприглядности: ястребы, стервятники, гориллы и орангутанги кричали, дрались, безобразничали на глазах полицейских, будто внезапно ослепших. Но разве больше не существует законов? Отчего полицейские словно окаменели? Почему не следят за порядком?

К Мацасу спустились с третьего этажа и сказали, что зал уже полон и пора приглашать ораторов. Гостиница, где остановились Зет и Спатопулос, находилась как раз напротив клуба. Ему нужно было лишь переправиться через площадь, через это разбушевавшееся море, где мины, оторвавшись от дна, как медузы, плавали на поверхности. Поставив в дверях другого часового, Мацас сделал глубокий вдох и нырнул в толпу.

Он пробирался, затаив дыхание. Вот он оказался на самом видном месте в центре маленькой площади, образованной сходящимися улицами. Он напряг все силы и, увернувшись от пинка, который попытались дать ему в спину, ступил на противоположный тротуар с такой же радостью, с какой потерпевший кораблекрушение хватается за борт спасательной шлюпки. Даже мао-мао не доходят до такой разнузданности, подумал он. Где мы живем? Неужели мы настолько одичали? К чему мы идем?

С этими мыслями вошел он в гостиницу. Зет и Спатопулос сидели там и с нетерпением ждали, когда за ними придут, готовые выйти на арену, где рычали львы.

6

Мертвые молчат. Завернувшись в красивую тогу смерти, они унесли с собой множество тайн, которые не может открыть никакая весна со всеми ее молодыми побегами. Земля чревата разоблачениями, которые не произошли, защитительными речами, которые не успели произнести, ходатайствами адвокатов, заявлениями в суд о пересмотре дела, кодексами, объяснениями различных обстоятельств — все это, как соль, въелось в холодные кости.

Мертвые не знают, как делается История. Они поят ее своей кровью, но им не суждено узнать, что происходит после их смерти. Они не в состоянии оценить свою жертву и от этого становятся еще прекрасней. Первые христиане знали, ради чего они жертвуют собой. Они сознательно шли на муку. Но как в наше время может кто-нибудь говорить, что приносит себя в жертву, если то, во что он верит, — это обычная, самая обычная логика? Где сказано, что справедливость должна уживаться с несправедливостью? Бедность — с богатством? Мир — с войной? Хотя это нигде не сказано, многие, очень многие утверждают это ежедневно словом и делом.

Он не считал себя миссионером. Но он собственными глазами видел бедность и болезни. Такова была его работа. Он знал, что в лучших больницах облегчают страдания. И знал, что при других порядках упрощаются многие из трудноразрешимых проблем нашего времени. Если одна пуля стоит столько, сколько литр молока, а подводная лодка с ракетами «Поларис» — столько, сколько продовольствие, которым можно кормить неделю целый народ — и неплохо кормить, — разве это не абсурд?

Обычная, самая обычная логика, а вокруг мрак. Густой мрак, без вспышек молний, без светлых проблесков у шизофреника. Таков был его взгляд на жизнь, и об этом он хотел говорить людям. Он не был коммунистом. Он стал депутатом от левой партии, потому что это была единственная партия, в какой-то мере отвечавшая его убеждениям. Он и партия слились воедино, как две тени. Он не был теоретиком марксизма, не был человеком, приверженным какой-либо одной теории. Он был открыт всем ветрам и чувствовал, как они беспрепятственно обвевают его. И естественно, предпочитал те, что его согревали.

Он понимал, что человеческие недуги нельзя излечить, помогая лишь отдельным людям. Каждый вторник и четверг он принимал в своей клинике бесплатно множество больных. Но этим он не приносил человечеству никакой пользы. Стоило ему в мировом масштабе сопоставить число больных, которых он лечил, с числом людей, которые не в состоянии были купить даже самое дешевое лекарство, как он приходил в ужас. Так же обстояло дело с благотворительностью. Какой смысл давать какому-нибудь бедняку деньги, если число бедняков на земном шаре от этого не уменьшится? Чтобы изменить мир, надо было изменить систему всей жизни.

Поэтому при самом большом накале страстей, как, например, сегодня, он мог оставаться невозмутимым и гордым, сохранять полное спокойствие. Его невозмутимость не имела ничего общего с бесстрастием. Лишь люди, одержимые какой-нибудь одной страстью, могут быть бесстрастны ко всему прочему. А он не был одержим никакой страстью. Он лишь считал, что логика, обычная логика должна восторжествовать. Чтобы некоторые слова вновь приобрели свой утраченный смысл, а некоторые дела — свое первоначальное значение.

Вопрос был не в том, чтобы принимать или не принимать существующее. Вопрос был лишь в том, чтобы видеть. Видеть, что мир находится под угрозой. Что военщина была всегда глупой и вздорной. Что монополии защищают монополии ради блага монополий.

Он не собирался стать профессиональным политическим деятелем, потому что был профессиональным врачом, и даже одним из лучших. Он был доцентом в университете, в то время как вся страна имела лишь два университета. В юности он занимался спортом и стал победителем на Балканских играх. С годами тело его отяжелело, но мысль, бившая ключом, была теперь гибкой, как некогда его тело. Она стала сильной, гибкой, способной побить рекорд по прыжкам в длину и в высоту.

Он не заблуждался. Он знал, что не одинок. Что для того, чтобы попасть в море, надо непременно влиться в канал. Сколько воды стекается таким образом! Сколько родников не иссякает, потому что никто их не использует, не эксплуатирует. Использование — вот настоящее дело. В недрах земли залегают металлы — железо, медь, олово, золото, застывшие в космических льдах, и приходят люди, которым нужны эти металлы; они извлекают их оттуда, используют. Поэтому нет ничего плохого в использовании, эксплуатации, надо только, чтобы был металл и люди, которым он необходим.

Человек может быть каким угодно, если он живет сам по себе. Но если он хочет воздействовать на людей, на массы, то выбирает средство массовой коммуникации, которое ему ближе всего. Тогда встает проблема выбора, собственно не составляющая проблемы, потому что все тут говорит само за себя.

Если ты не изолирован, как костный мозг, если ты не ослеплен, как вся эта толпа сейчас на улице, если ты не из тех, кто боится, как бы не изменилось что-нибудь в окружающем тебя мире, скажи мне, какое еще содружество людей, чтобы не сказать партия, верит во всеобщий прогресс, а не в преуспеяние отдельных личностей, пытается избавить человечество от голода, лишений и нищеты, добиться перерождения некоторых особей в более благородный вид животных, чтобы они перестали сосать у нас кровь, как пиявки у рыб, брошенных в аквариум?

О, какой прекрасной становится жизнь, когда веришь в людей! Сколько женщин делается похожими на женщин, сколько мужчин — на мужчин — если взять только эти две основные особи, продолжающие жизнь, — а не на те презренные, ничтожные существа, которые беспрерывно размножаются, жалкие, растерянные, поглощенные фантастическими туманными видениями и лунными затмениями. Как прекрасна жизнь, когда ты беседуешь со мной и твоя рука в моей руке.

Мертвые никогда не заговорят, поэтому над ними тяготеет тяжкое обвинение. Ведь они забыли, что есть великая сила — голос. Значит, мы должны говорить за них. Мы должны отстаивать их право на отсутствие.

Человек подвержен страху, если он изолирован. Если вокруг него нет просторов, где можно побродить, морских берегов, где можно поваляться на песке, женщин, которых можно поласкать, и он не способен во лжи найти крупицы правды. Человек подвержен страху, если он мал. Если не может коснуться головой листвы дерева, леса, звезд. Человек подвержен страху, если он свыкся с законом притяжения, законом, так же тесно связанным с нашей планетой, как курица с яйцом. На других планетах, где действуют другие законы притяжения, человеку пришлось бы заново научиться жить.

А любовь всегда остается любовью, если душа не покрылась ржавчиной. Тело, носитель любви, может меняться. Очень жаль, если оно не меняется. Но любовь остается всегда неизменной, закаким бы лицом, за какой бы парой стеклянных глаз она ни скрывалась. Это как жажда воды, жажда того, что опережает нас, рушит преграды и стремится к чему-то иному. Это твой голос, слитый с моим голосом, два голоса, отсутствие голоса, это ты и я, когда мы уже не ты и я, а когда мы в ритме барабанов доисторического времени совершаем действо вечное, как солнце.

Он любил свою жену. Когда она горько плакала из-за его измен, то у нее на шее вздувались голубые жилки, напоминающие корни, по которым он спускался глубоко к истокам созидания.

У нее была белоснежная шея, крепкое тело, светлая душа, голос, зовущий его: «Приди». И глаза, большие глаза, устремленные на него, притягательные, как моря, по которым не плавал никогда ни один корабль или плавало много кораблей — это все равно, — горящие земные глаза, затрагивающие струну в его душе, связанную со струной мира. «Я люблю тебя», — говорил он ей, и при этих тысячу раз повторяемых словах, будто по велению сердца, мир вновь становился прекрасным. И опять, как всегда, каждый вечер, как в то время, когда он еще не знал ее, тот же страх: «Придет или не придет?», такое же сердцебиение, пока наконец она не приходила, не приближалась к нему, скованная, несмотря на свою живость, темноволосая, несмотря на белизну тела. И у рук ее был привкус земли.

С ней он вновь обрел утраченную юность. С ней почувствовал снова, что мир огромен. Учеба, военная служба сузили этот мир. «Ты все больше хмелеешь, — говорила она ему. — Что же будет в конце концов с тобой?» Сначала она была его любовницей, потом стала женой, потом он узнал других женщин, но всегда продолжал любить ее, всегда, и теперь в этом чужом городе ему ее страшно не хватало.

Ах, как прекрасна жизнь, когда веришь в солнце! Ты смотришь на него, и все смотрят. Ты любишь, и все любят. Но ты ешь хлеб, и только ты ешь хлеб, а не твой ближний.

Поэтому он вступил в организацию сторонников мира. Поэтому стал депутатом. Все депутатское жалованье он отдавал организации. И делал это с легкостью. Ведь он знал, что на пустой желудок не станешь любоваться восходом солнца, а когда тебя одолевают телесные недуги, не насладишься любовью; поэтому кто-то должен бороться, пусть даже нелегкими средствами. Иначе людям грозит опасность довольствоваться суррогатами. Жить заблуждениями. Ложными надеждами. Видеть полустертую губную помаду и мечтать о ее губах. Видеть в уголках ее большого совершенного рта два пятнышка губной помады, оставшиеся там по небрежности, и жаждать ее губ, хотя никогда, никогда не удастся их поцеловать.

Его собираются убить, так что ж? Когда он услышал, что жизнь его в опасности, он не только не огорчился, но даже обрадовался. Он был уверен в одном, только в одном: он не станет мешать убийцам. Так, зная силу своих кулаков, он никогда не поднимал руки на полицейских, несмотря на их преследования. Ведь если бы он ударил человека, то уложил бы его на месте. И, как у многих сильных людей, его руки умели только ласкать.

Он встал, готовый идти на митинг.

— Вы не представляете, что творится на улице, — сказал крайне взволнованный Мацас. — Мы должны создать вокруг вас кордон из своих людей.

— Не надо, — возразил он. — Если они настоящие мужчины, пусть нападут на нас открыто.

Остальные присутствующие придерживались иного мнения. С огнем не играют. Вся полиция на стороне террористов. Надо принять действенные меры. Время героизма прошло.

— Кто говорит о героизме? Несмотря на свою наглость, они так трусливы, что не осмелятся даже подойти к нам.

— Они бесчинствуют. И никто им не мешает.

— Идемте.

Он первым направился к двери. Ответил на приветствие хозяина гостиницы, стоявшего в холле. Потом вышел на улицу. Ночь воцарилась над Нейтрополем. На противоположной стороне световая реклама чулочной фирмы ЭТАМ зажигалась и гасла в темпе учащенного сердцебиения. Его сердце билось спокойно. Он набросал предварительно свою речь. Впрочем, когда есть что сказать, нетрудно выступить. Трудно говорить, когда нечего сказать и, несмотря на это, надо говорить.

За ним следовали остальные. Он сделал им знак не отставать. Они благополучно пересекли маленькую площадь, но у входа в клуб трое молодчиков в черных свитерах набросились на него сзади. Они ударили его по голове и ранили в висок. Он услышал голос из толпы: «Позор! Что тут происходит? Как можно нападать на гостей?! Мы же культурные люди!» Опираясь на плечи тех, кто бросился ему на помощь, он вошел в клуб. И когда огромная людская волна устремилась за ним, террористы попытались проникнуть в открытые двери, вторгнуться в святилище сторонников мира. Но после упорной борьбы удалось оттеснить хулиганов и запереть изнутри железные двери. Перед домом на бойне остался только Спатопулос, и Зет долго еще думал о том, что акулы разорвали его на части.

7

— Это всего лишь закуска, — заговорщически сказал Главнозавр Генералу, имея в виду удары, нанесенные Зет. — Еще будет жаркое.

Не произнеся ни слова, Генерал одобрительно кивнул и, напустив на себя равнодушный вид, прошелся по улице. Впрочем, он ни во что не ставил этого червяка, мечтавшего обрести крылья. Но он не мог без него обойтись. Червяк этот заменял ему глаза в вонючем болоте, где водились простейшие животные, амебы, пиявки и жабы. Главнозавра он знал еще со времени оккупации по батальонам Пулоса. Генерал презирал его, но, несмотря на это, ему приходилось принимать его в своем кабинете, угощать кофе, беседовать с ним. И каждый год на новогодний праздник он посещал в Верхней Тумбе организацию Главнозавра и присутствовал при традиционном разрезании праздничного пирога.

Эта организация явилась спасением для Главнозавра. Он бежал из Греции вместе с немцами и в Вене сам себя объявил министром пропаганды в греческом эмиграционном правительстве, а потом, вернувшись на родину, даже чувствовал себя в безопасности, но в конце концов его крепко прижали и, отдав под суд как предателя, сотрудничавшего с Оккупантами, приговорили к пожизненному тюремному заключению. Однако вскоре он вышел на свободу, и болезнь ног, полученная в сырой тюрьме, напоминала ему обморожения во время партизанской войны, когда он вместе с покойным Пулосом проводил карательные операции против эамитов. Он не решался больше нигде показываться и не мечтал уже ни о какой карьере, пока не основал наконец Союз борцов и жертв сопротивления Северной Греции. Тогда из безвестности и позора он всплыл на поверхность и даже приобрел славу, потому что полиция, как добрая мать, приняла своего блудного сына, тем более что Союз борцов и жертв сопротивления Северной Греции ставил своей целью «помогать асфалии поддерживать порядок и спокойствие в нашей стране, всеми возможными средствами защищать права и интересы греков, бороться со всякой антинациональной деятельностью и заговорами, откуда бы они ни исходили, и, наконец, вплоть до последнего дыхания отстаивать завоевания греко-христианской культуры».

Последнее заставило Генерала, несмотря на всю антипатию к предателю, подражавшему немцам, окончательно признать его организацию. Генерал считал, что с тех пор, как было создано государство Израиль, увеличилось количество пятен на солнце, потому что солнце не желало светить евреям. «Вскоре мы будем свидетелями, — говорил он, — рождения греко-христианской мировой державы. Из-за еврейского заговора, а также из-за коммунистической экспансии происходит значительное увеличение солнечной активности и приближается конец света!»

Главнозавр был совсем не глуп. Полиция — это одно, рассуждал он, а государственная власть — другое. Надо пробудить интерес к себе и у представителей государственной власти. Для этого он задумал издавать журнальчик под названием «Греческая экспансия» — на самом деле откровенно прогерманский, как заметил однажды Генерал, — и, хотя хвастался тем, что журнал выходит каждый месяц, за два года появилось всего три номера. Но это было не столь важно. Благодаря своему журнальчику Главнозавр, словно крыса, вгрызся в тайные статьи расходов министерства, которое вело борьбу с коммунизмом, и пожирал средства, остававшиеся от советологов. Если ему говорили, что он занялся издательским делом, чтобы прокормиться, он свирепел, как зверь, и себе в оправдание вспоминал о двух газетах, выпускаемых им в прошлом: еженедельной «Новости Олимпа», выходившей в 1928 году в городе Катерини — там, где коммунисты убили его шурина и племянника, — и «Земледельческом знамени», выходившем в 1935 году. Может быть, он и не сделал карьеры журналиста — жизнь предъявляла ко всем свои требования, — но обычно сходил за журналиста, и сегодня здесь, на площади перед Демократическим профсоюзным клубом, стоял рядом с журналистами.

Существовали и другие общества, подобные обществу Главнозавра, например совершенно невероятная организация «Национальная безопасность — Защитники греческого конституционного короля — Могущество бога — Божественная вера — Бессмертие греков», которую возглавлял майор в отставке из Килкиса, освобожденный от суда по причине идиотизма. Но власть имущие нисколько не считались с ее членами, мелкими хулиганами. Поэтому суд и полиция не делали им поблажек. Что же касается общества Главнозавра, то оно было хорошо организовано и члены его дисциплинированны. Каждый четверг вечером Главнозавр собирал своих людей в Верхней Тумбе в таверне «Шесть палок», принадлежавшей Гоносу — ныне покойному, и проводил с ними беседы. Гонос запирал дверь, стоявший на часах мальчик никого постороннего в таверну не пускал.

Там Главнозавр наставлял своих учеников, и это приносило ему огромное наслаждение. Он говорил о коммунизме. О родине. О религии. О семье. Члены общества, народ очень пестрый, слушали его разинув рот...

— Ну, ты, там, соня, — одернул он на последней беседе какого-то парня, — когда говорит вождь, слушай и набирайся ума, а ты, Янгос, перестань лакать вино...

Гонос подносил вино, а Янгос осушал кружку за кружкой, точно это была вода. Янгос был буян и бродяга, но вождя слушался. Поэтому Главнозавр зачислил его в свой батальон смерти.

— Здесь, у себя, мы можем устроить рай, стоит нам всем вместе взяться дружно за дело. Если ты стараешься на работе и у тебя хороший хозяин, какого рожна тебе еще надо?

— Не всегда, вождь, бывает так, как ты говоришь, — осмелился заметить один из новых членов организации, проходивший испытательный срок.

— Заткнись! Прочти сначала хоть несколько книжек, а потом лезь со своими замечаниями, осел неученый. Почитай «Мою борьбу» Гитлера. А кто такой был Гитлер? — спросил он, обращаясь ко всем слушателям.

— Тот, кто пообещал спасти мир, — донесся голос из угла таверны.

— Молодец. Я рад, что вы не забыли моих предыдущих лекций. Итак, Гитлер — это человек, который хотел уничтожить евреев и коммунистов. Стереть их с лица земли. С евреями он успел расправиться. В качестве примера возьмите наш город, Нейтрополь. Перед войной евреи составляли половину его жителей. А сколько их теперь осталось?

— Бакалейщик на том углу.

— Скажи проще, один. Куда девались остальные? Пошли на мыло. Та же участь ждала коммунистов, но Гитлер не успел... В тот год земля слишком резко повернулась, и лед затушил пламя. Ведь Гитлер считал, что земля не круглая и что в ней вырыты ходы, как в каменоломне. Мы живем на самом дне. Мы обжигающее пламя, которое стремится подняться выше. А наверху лед. И вот пламя добралось до степей России, внезапно скованных морозом, и ко льду примерзли ноги гитлеровских солдат. Потом туда приехали коммунисты на санях и стали резать солдат крышками от консервных банок. В плен немцев не брали, хотя это имело смысл. Их убивали, несчастных, беспомощных, неспособных сдвинуться с места. Я могу сказать, что хорошо знал немцев. Вместе с ними я воевал против коммунистов, которые покушались на целостность Греции...

— Опять, вождь, ты увлекаешься теорией! — перебил его один из новичков. — Я хочу выправить себе разрешение на торговлю яйцами. Уже сколько времени я жду его, а ты все речами нас кормишь. Я, пожалуй, выйду из твоей организации. Вступлю в футбольную команду.

— Я хлопочу, хлопочу, — сказал Главнозавр.

— А где мне раздобыть денежки, чтобы расквитаться с Аристидисом? — вздохнул Янгос. — Ах, подлая жизнь, надо же было родиться бедняком... Гонос, налей-ка еще!

— У меня жена совсем больная и не может никак получить пособие на лечение.

— Мерзавцы! — вспылил наконец Главнозавр. — Я стараюсь вас просветить, а вы все пристаете ко мне со своими просьбами. На что вы сами-то годитесь?

— Орудовать дубинкой, — ответил Янгос.

— Ты — возможно. Другие даже на это не способны. Дунь на них, и они рассыплются.

— Это, вождь, с голодухи. Мы собираем повсюду по грошу, по грошику, как собираем корни дикого цикория. Но про цикорий мы по крайней мере знаем, где он растет, а гроши?

— Если власть окажется в наших руках, вам будет море но колено и вы заживете припеваючи.

— А разве сейчас, когда мы подвыпили, нам море не по колено?

— Нет. К сожалению, пока что власть не в наших руках и правят нами продажные шкуры. Гитлер потерпел крах по той же причине: у него были плохие помощники.

— А что мне делать с кучей яиц? Куры у меня каждый день несутся. Можно мне где-нибудь открыть палатку, чтобы сбывать по дешевке яйца?

— Через несколько дней у вас будет работа. Вы должны разогнать народ, который соберется на митинг. Запасетесь камнями, палками, кольями и приметесь за дело. Потом каждый будет награжден по заслугам. Я там буду и прослежу за вами.

И правда, он так и сделал. Он видел сегодня, как Янгос, самый отчаянный из его парней, на своем грузовичке бесстрашно гонял по улицам. А когда Зет ударили по голове, Главнозавр пришел в неописуемый восторг.

— Прежде чем поймать рыбу, ее глушат, — сказал он Генералу, который на этот раз сделал вид, что ничего не слышит.

8

Слегка оглушенный ударом, он поднимался по лестнице. Ранка на виске не кровоточила. Чувствуя головокружение, он держался рукой за лоб, глаза словно заволокло туманом. Ему казалось, что ступеньки пружинят у него под ногами, теряют твердость, становятся резиновыми. Несколько парней поддерживали его; а на втором этаже, когда ему вдруг померещилось, что он взбирается на Голгофу, они подняли его на руки. Это были крепкие парни, из тех, кому принадлежит мир.

Его ударили на глазах у капитана жандармерии, равнодушно наблюдавшего эту сцену, и Зет даже не обернулся, не посмотрел на озверевших хулиганов. Чтобы унизить их, дать им почувствовать собственное ничтожество, он даже не попытался оградить себя от побоев. В руках у одного из них был какой-то тяжелый предмет, камень или кусок железа, и он понял, что именно этим предметом нанесли ему удар.

Зет не пошел сразу в зал, где его давно уже ждал народ. Он направился в соседнюю комнату, где стоял потертый диванчик, и прилег на него. Головокружение не проходило, и ему хотелось прийти немного в себя. Он попросил покараулить у двери, чтобы его никто не беспокоил, и погрузился в забытье.

Перед его затуманенным взором медленно проплывали какие-то картины. На площади, которую он только что пересек, выйдя из гостиницы, расцвели вдруг померанцевые деревья. На маленькой площади стоял запах жженого дерева. По ней ходил старый садовник с допотопным заступом. «Сын мой, не покидай свой сад...»^[2] Жизнь снова становилась прекрасной, когда он смотрел на нее глазами мальчика. И почему потом наш сад зарос колючками? Почему тля погубила деревья? Как случилось, что забастовало наше сердце?

Площадь во мраке — в висках у него стучало, голова разламывалась на части — внезапно преобразилась. Она стала похожа на яйцо. Яйцо было белым. Жидкий белок просвечивал сквозь скорлупу, образуя на ней странный орнамент. Вдруг яйцо, это огромное яйцо, сделалось красным. Но пасха прошла. Не может быть, неужели сегодня страстной четверг?

Он, маленький мальчик, на коленях у матери; мать со страдальческим, изборожденным морщинами лицом, напоминающим географическую карту земли; деревня, куда он приезжал на пасху, когда учился в столице; мать — глава дома, гордая владычица в своем царстве, ласковая мать, твердившая: «Детка, сыночек мой», и никогда ни одна жалоба не слетала с ее губ; мать-земля, страстной четверг, у него на ладони крашеные яйца, красные, как кровь.

Голова продолжала кружиться, и ему казалось, будто рушится огромная колонна и грозит с минуты на минуту превратить все вокруг в обломки. Зыбкость основ. Он уткнулся лицом в диван и закрыл руками глаза, чтобы не видеть перед собой красной пустыни.

А что теперь?.. Что такое опять? Какие нелепые страшные мысли? Ведь если бы глаза у него были стеклянные, он не смог бы зажать их так сильно пальцами. Если бы он тоже продал свой глаз слепому негру, певцу, за десять тысяч долларов, как писали в объявлении, он не мог бы... Крестьянин. Да. Из окрестностей Волоса. Он заявил, что ему точно выпал выигрыш по лотерейному билету. Сроду не надеялся он на такое счастье. А впрочем, зачем человеку два глаза? И одного вполне достаточно. Он будет видеть меньше убожеств жизни.

Так крестьянин сказал и сделал. Но что это за народ, который продает свои глаза и волосы, чтобы не умереть с голоду? Из волос делают парики для богатых бесстыдниц, таких, как та американка, что приходила несколько месяцев назад к нему в клинику делать аборт; она сняла белокурый парик, и на голове у нее оказались коротко подстриженные темные волосы. Тогда он взял в руки парик и, рассматривая его, задумался о том, чьи это могут быть волосы. Возможно, их продала какая-нибудь красивая белокурая крестьянка из южноитальянской деревни, чтобы выполнить обет, данный мадонне?

И опять площадь. Он изучал анатомию и физиологию. Он знал, что последняя картина, запечатленная в глазах человека перед смертью, остается с ним навсегда. С ней получает он визу на тот свет. И по ту сторону жизни эта картина продолжает жить в клетках мозга, связанных с сетчаткой глаза. Ну а с какой картиной уйдет он сам в мир иной? Может быть, с образом этой площади?

Прекра-а-асные Салоники! Бедная мать. Древние крепости, закрывающие лачуги бедноты. Детишки запускают бумажных змеев. А матери мажут маргарин и повидло на ломтик хлеба. Прекра-а-асные Салоники! Твое море, море, осужденное быть заливом. И твой морской берег в форме подковы — на счастье. Ночи, долгие ночи без твоей любви. Когда вечером ты обряжаешься в бриллианты огней, то внезапно стареешь. У крестьян отобрали поля в Диавата, чтобы господин Том Папас^[3] построил там свой завод. Когда же земледельцы на тракторах вторгнутся в город, захватят его?.. Головокружение? Чепуха... Почему насилие опирается на невежество? Почему все идет шиворот-навыворот? Прекра-а-асные Салоники!

На него, не говоря ни слова, набросились три молодчика в черных свитерах. И он вдруг увидел тысячи звездочек и потом черную полосу мрака, из которой открывались двери в другую полосу мрака, еще более черную, совсем как сажа. Но вот предметы вокруг стали постепенно приобретать свои очертания. Комната, в которой он находился, стала опять комнатой. Он сел, опираясь на спинку дивана. Головокружение почти прошло. «Как быстро!» — с облегчением подумал он и встал на ноги. Он чувствовал себя неплохо, вполне мог выступать.

Зет открыл дверь и, встреченный бурей аплодисментов, вошел в зал, в то время как на улице шакалы и обезьяны продолжали выть и бесноваться.

Он поднялся на трибуну. Посмотрел в зал и увидел лица, устремленные на него глаза, полные напряженного ожидания, глаза, жаждущие, чтобы на них пролилось хоть несколько капель дождя, заглушающих жгучую боль. Он сказал:

— Меня ударили вот сюда! — И указал на висок.

— Позор! Позор! Куда смотрит полиция? Куда смотрят власти? Они только и знают, что преследовать нас! А хулиганам все можно! Сбегайтесь отовсюду псы — виноградник не огорожен!

— Пусть кричат! Давайте закроем ставни.

Тогда несколько человек встали с мест. Для того чтобы закрыть ставни, им пришлось сначала распахнуть окна, и в зал ворвался шум бурлящего моря. Орда на улице неистовствовала. Может быть, дом подожгут, и все собравшиеся в зале сгорят тут, попавшись, как мышь в мышеловку?

— Сволочи, прочь из Греции!

— Зет, ты умрешь!

Он включил микрофон, соединенный с репродукторами, установленными на балконе третьего этажа, и сказал:

— Я требую от префекта полиции, чтобы он обеспечил безопасность моему товарищу Спатопулосу. Жизнь Спатопулоса в опасности! Его похитили! — И потом, обратившись к залу, продолжал: — Спокойствие! Вы должны сохранять спокойствие! Иначе мы ничего не добьемся. — Он достал из портфеля несколько листков бумаги. Читать по написанному он не собирался. Это были лишь наброски, план того, что он намеревался сказать. — Прежде всего я хочу поблагодарить вас за то, что вы пригласили меня выступить здесь перед вами. Мы не одиноки. Сейчас весь народ смотрит на нас. Народ многого ждет от этого митинга. Вы пришли сюда, не посчитавшись ни с чем. Но есть много других людей, которые хотели бы прийти, но не пришли по причинам... — Камень, брошенный с улицы, попал в закрытую ставню, — Пусть они швыряют камни. Отраженно они попадут им самим в голову. Камни поразят их. Как вы сами можете убедиться, в их понимании мир — это нечто агрессивное. А почему?

— Разоружение!

— Долой базы смерти!

— Мы за выход из НАТО!

— Не перебивайте меня. Как вы сами понимаете, мы должны все силы отдать борьбе и лишь тогда добьемся успеха. Мир — это не отвлеченная идея, а практическое дело. Чтобы поддержать мир, нужны человеческие руки. Земля останется обитаемой, только если люди будут жить в мире.

— Демократия! Де-мо-кра-тия!

— Ра-зо-ру-же-ние!

— Не допустим второго Кипра!

— Хватит крови!

— Пуля стоит столько же, сколько литр молока!

— Мир! Мир! Ми-и-ир!

У него опять закружилась голова. Точно легкий прибой разбился о волнорез его лба и отступил в лабиринт головного мозга. Он слышал дружные крики зала, слышал крики ненависти, проникавшие с улицы в разбитые окна; они сливались вместе, создавая хаос звуков. Люди, сидевшие перед ним, представлялись ему сейчас расплавленным металлом, который не успел еще отлиться в стальные колонны. Это была текучая масса, и он — ее предводитель. Что ему было делать?

В такой атмосфере он не мог говорить спокойно. И у сторонников мира кровь кипела. Нельзя было слушать вой волков с улицы и оставаться овцами, запертыми в загоне.

Луна вышла из-за многоэтажного дома, и он увидел ее через щель неплотно закрытых ставен. Ночь, подумал он, черная ночь, которую ты пронзила своей улыбкой, как Белояннис пронзил смерть красной гвоздикой. Ночь, и меня терзает чувство одиночества, отчего, я и сам не знаю. Впервые ощущаю я какую-то приятную слабость, сладкое оцепенение во всем теле. До того как меня ударили по голове, я верил в обыкновенную, самую обыкновенную логику. Теперь что-то сковало меня, и словно ласковый голос зовет меня в мир видений. Как вчера, когда я слушал стихи, записанные на пластинки, и таял от блаженства.

Но я должен говорить, стучало у него в голове, должен о многом сказать. Люди ждут. Они бросили свой дом, пожертвовали своим спокойствием, чтобы прийти сюда послушать меня. Но о чем говорить? С чего начать? Мне о стольком нужно сказать, что я не знаю, с чего начать; и не решаюсь произнести ни слова.

Преследование диких зверей в пустыне, которая на самом деле не пустыня, любовь ко всем и ни к кому в частности — вот переполняющие меня ощущения. Я одинок, и страх растет. В конечном счете каждый человек одинок. Сколько бы мы ни обманывали себя, страдаем мы в одиночку.

— Я передаю вам привет из Олдермастона от Бетти Амбатьелу — ее муж^[4] до сих пор в тюрьме. Я передаю вам привет от всех сторонников мира на земном шаре, которые сейчас мысленно следят за нашим митингом. Мир сегодня — это новая вера. Мы знаем, для того чтобы не верить в мир, человек должен быть по меньшей мере безумным. Мертвые молчат, но, если бы они когда-нибудь заговорили, они могли бы многое рассказать о тех, кто их убил. Они встали бы из могил и спросили: «За что?» Но они никогда ничего не скажут. Поэтому мы должны говорить за них. Мы должны защищать их право на отсутствие. За что? За что? Пуля? В кого? Все мы братья. А братья неразлучны на нашей маленькой земле. Подумайте о том, что существуют и другие планеты. Ради более благородной разновидности живого существа, ради жизни, не оканчивающейся насильственной смертью, ради всего этого я приглашаю вас принять участие в великом марше мира!

— Ми-и-ир! Ми-и-ир!

— Мы за выход из НАТО!

— Фашизм не пройдет!

— Террор тоже!

С улицы сквозь ставни долетали лозунги «инакомыслящих»:

— Сволочи болгары, убирайтесь в Болгарию!

— Гады, все вы сегодня подохнете!

— Зет, ты умрешь!

— Коммунисты, вам крышка!

«Они орут, но сказать им нечего», — мелькнуло у него в голове, и он продолжал:

— Болгары? Какие болгары? Те, что воевали с нами, угнетали нас, отнимали наши земли? Их теперь нет. При изменении государственной системы меняются и люди. Теперь болгары верят в блага мира. Чего же вы там, на улице, разоряетесь?

Не горя к тебе вожделением, думал он, я неудержимо стремлюсь к тебе. Я стремлюсь к тебе, как ручей, жаждущий влиться в реку. В твоих глазах, осененных ночным мраком, корни жизни хранят свою тайну. Я стремлюсь к тебе, потому что ты бесстрашная, ты окровавленный меч, ларец с молниями. Я стремлюсь к тебе, как ребенок тянется к матери. Я, ребенок, и ищу у тебя защиты, чтобы не умереть. В тебе вечный источник жизни. Возле тебя согреваешься и не чувствуешь холода. Того холода, что сковывает тела людей, погибающих при воздушной катастрофе, когда самолет разбивается на грядах снежных гор. Я стремлюсь к тебе, потому что без тебя я кажусь маленьким, жалким, готовым сеять безумие. Сеять безумие там, где его не должно быть, потому что все прекрасно, логично, правильно и естественно... Но о чем я думаю? Где я? Люди ждут продолжения моей речи.

— Разоружение!

— Долой «Поларисы»!

— Долой военные базы!

И на улице:

— Долой болгар!

— Что нужно болгарам в Македонии?

— Сволочи, вы подохнете, как только выйдете на улицу!

В зале:

— Чтобы не было второй Хиросимы!

На улице:

— Мы хотим войны!

— Господин Прокурор, господин Номарх, Генерал, Префект, я прошу защиты у тех из вас, кто находится сейчас на улице. Я бью в набат, возвещающий об опасности!

Никакого ответа. Лишь ночь ловко накинула петлю ему на шею. Если б петля затянулась, она задушила бы его. Ночь, следствие поворота земли вокруг своей оси, и вот что она натворила. «Нет воды. Лишь свет. Улица тонет в свете, и тень от стены точно лист железа»^[5].

О ночь, думал он, почему ты сегодня такая притягательная? Почему ты не принимаешь смертных в свои беспредельные объятия? А вы, звезды, утесы ночного неба, почему вокруг вас не пенятся волны? Кто устал? Кого клонит ко сну?

— Да здравствует мир!

— Мы за выход из НАТО!

9

Лозунги, оглашавшие площадь, довели Генерала до бешенства, он готов был сам подняться на третий этаж клуба и всех там скосить пулеметной очередью. Но эти лозунги великолепно оправдывали действия возмущенных граждан, люмпен-пролетариев из самых бедных кварталов Нейтрополя, собравшихся на перекрестке улиц Гермеса и Венизелоса по приказу Главного управления безопасности. Это понимал и знал Генерал, потому что всякое выступление против левых в вечной борьбе духа с материей прежде всего получало его одобрение. Он со страстью отдавался этой борьбе. Итак, благодаря репродукторам, рассуждал он сейчас, у нас есть прекрасное оправдание: люди, обычно смирные, благонадежные, проходя случайно по центру города, внезапно услышали поджигательные воззвания коммунистов и сочли своим патриотическим долгом провозгласить в ответ свои собственные. Так организовался контрмитинг.

Противоположного мнения придерживался Префект. Он, крайне взволнованный, только что прибыл на место происшествия и настаивал на том, чтобы кто-нибудь поднялся в зал и приказал отключить репродукторы. Но Генерал считал, что разумней сделать это несколько позже. Префект не сразу понял ход его мысли, но так как он был подчинен Генералу и научился не вмешиваться в дела, касавшиеся национальной безопасности, то не возразил ни слова. Зная страсть Генерала к таким делам, он постепенно привык ограничивать свою деятельность сугубо полицейскими функциями, оставляя все прочее, сложное и запутанное, на усмотрение этой лисы.

— Следите, чтобы никто не фотографировал, — предостерег его Генерал и пошел направо по улице.

Префект закурил сигарету.

10

В кузове грузовичка сидел Вангос, педераст, погрязший в мерзости, герой дня, оставившего, как оказалось, свой след в истории. Зажав между колен дубинку, он нервно курил, дожидаясь, когда Янгос постучит в окошечко, отделявшее кузов от места водителя. Вангос готов был в любую минуту ринуться в драку.

Он не слышал лозунгов, не видел людей, не замечал, что творится вокруг. Он знал, что находится под надежной защитой полиции. А это было особенно важно для него, человека, нарушающего закон. Как мог он иначе избежать наказания за педерастию, не бояться ареста и тюремного заключения? Полиция в его представлении была всемогущей. В своем квартале он содержал велосипедную мастерскую и целыми днями терся там среди мальчиков. Он накачивал им мячи, устраивал бесплатное катание на велосипеде или просто-напросто давал ребятам пять-десять драхм, чтобы липший раз потискать их. Дважды сажали его за решетку, но он проводил в тюрьме не больше одного дня. Находились покровители, которые выручали его, так же как он выручал своих покровителей.

После освобождения Греции от немецких оккупантов, когда Вангос почуял, что к власти могут прийти левые, он поспешил записаться в левую молодежную организацию, чтобы быть поближе к тем, кто будет править страной. Но как только он убедился, что чаша весов склоняется в другую сторону, он тотчас присоединился к правым, умолил их не отталкивать его. Он всегда стремился быть поближе к представителям закона и власти. На короткое время он стал даже председателем союза правой молодежи в своем квартале, в Нижней Тумбе. Но его поймали с поличным, когда он пытался совращать мальчиков, и выставили с позором. Враги Вангоса ухитрились вышвырнуть его также из юношеского летнего лагеря, где он был помощником начальника. У него не оставалось никакого другого прибежища, кроме полиции. По крайней мере с ней он старался быть в дружбе.

И тут Вангос добился полного успеха — однажды был даже назначен в личную охрану королевы. Как величайший дар бога, он хранил фотографию, где был увековечен рядом с королевой. Каким счастьем было для него идти по следам, оставляемым королевскими каблучками, дышать воздухом, сохранявшим аромат королевских духов. Женщины вообще его не интересовали, но королева — дело другое. Она нечто большее, чем женщина. Она символ добродетели. Ах, как он молил бога, чтобы во время ее турне произошли какие-нибудь беспорядки, и он мог бы отличиться! Но, как обычно, все обошлось благополучно. Крестьяне, кланяясь до земли, уступали королеве дорогу, когда она шла своей гордой и энергичной походкой. Всюду букеты, подарки, сувениры, женщины в народных костюмах, звон колоколов, речи мэров, выступления официальных лиц, девочки с бантами в волосах декламировали стихи и подносили королеве охапки цветов с греческих полей. Этот день, венец своей жизни, он навсегда сохранил в памяти. Словно ему выдали диплом за трудную службу, за ублажение власть имущих. И эта честь выпадает лишь тогда, когда уже не ты просишь об услуге, а тебя просят об услуге. Когда тебе поручают охранять власть предержащих. Ничего другого в жизни для Вангоса не имело ценности. А когда приехал де Голль, Вангосу опять оказали доверие: его назначили командиром отряда для охраны этого носатого. И сегодня выбор пал именно на него, а также на Янгоса, его кума, парня хорошего, хотя и слишком своенравного.

Закурив вторую сигарету, Вангос предался сладостным воспоминаниям о жизни в летнем лагере, о своих юных подопечных и не успел опомниться, как раздался условный стук в окошечко. Он вскочил на ноги, проверил, на месте ли его пистолет, зажал в руке дубинку и приготовился к бою. Вскоре он почувствовал, что грузовичок мягко тормозит и наконец останавливается. Прежде чем выпрыгнуть из кузова, он увидел санитарную машину, которая, ослепляя светом фар, мчалась прямо на их «камикадзе», но в двух метрах от него остановилась. Янгос слез с сиденья и подошел к Вангосу.

— Кого будем бить? — спросил Вангос.

— Одного раненого.

— До смерти?

— Пока не потеряет сознание.

Оглядевшись по сторонам, Вангос узнал магазины и понял, что они находятся на улице Иона Драгумиса, возле Новой улицы Александра Великого. На секунду ему показалось слишком большой дерзостью орудовать дубинкой в самом центре города. Но вскоре санитарную машину плотным кольцом окружили какие-то люди — среди них он узнал Зверозавра и Джимми Боксера — и скрыли лежавшего внутри раненого от глаз прохожих. Вангос вместе с Янгосом подошли к задней двустворчатой дверце и, распахнув ее, нырнули в санитарную машину.

Там лежал мужчина среднего роста с окровавленной головой; в скупом свете, проникавшем с улицы в раскрытую дверцу, он казался очень бледным. Раненый из последних сил пытался обороняться и напоминал муравья, который, перевернувшись на спину, старается ухватиться за что-нибудь лапками. Янгос держал мужчину за ноги, а Вангос бил его дубинкой по голове. Но по-видимому, он плохо целился, потому что тело раненого продолжало дергаться. Вангос приготовился нанести еще один удар, но промахнулся и угодил в стенку машины. Раненый закричал:

— Помогите! Помогите!

Чтобы прекратить этот крик, Вангос зажал ему рот рукой. Раненый укусил его за пальцы, и Вангос взвыл от боли.

— Паршивый пес никак не подохнешь, — прорычал он и вдруг увидел за стеклом испуганное лицо водителя, который, застыв от изумления, смотрел на него. Потом он увидел фельдшера, который довольно лениво пытался оттащить Янгоса от беззащитной жертвы. А раненый точно прирос к носилкам, его невозможно было от них оторвать. С большим трудом удалось наконец выволочь его из машины.

— Наподдай еще этой сволочи!

— Наподдай предателю!

— Еще! Еще!

Вангос и Янгос сделали свое дело. Теперь Зверозавр и Джимми Боксер могли продолжать. Вангос видел, как те, потирая руки, подошли к раненому, который в полубессознательном состоянии лежал на мостовой.

— А ну, поезжай, — приказал Вангос водителю.

Фельдшер закрыл изнутри заднюю дверцу, и санитарная машина тронулась с места. Янгос сел за руль своего «камикадзе», а Вангос залез в кузов. Оттуда он наблюдал сцену, как двое верзил расправлялись с раненым, подбадриваемые дружными криками «возмущенных граждан»: «На-под-дай пре-да-те-лю!.. Еще! Еще!» Потом они, оставив на земле избитого, пошли прочь.

В это время грузовичок тронулся, и, перед тем как он завернул за угол, Вангос успел заметить, что несколько человек наклонились над недвижимым телом, но сомнительно было, удастся ли им поставить пострадавшего на ноги.

11

Человек, который при поддержке двух своих собратьев, шатаясь, с трудом брел к Пункту первой помощи Красного Креста, чудом выжив после линчевания на улице Иона Драгумиса, был депутат ЭДА Георгос Пирухас, сын Василиса, остановившийся проездом на один день в Нейтрополе.

Он вполне мог не находиться в этом городе и тем более не присутствовать на митинге сторонников мира. Но вчера в Афинах, когда он и Зет остались вдвоем в комнате после прослушивания стихов, записанных на пластинки, Зет вдруг сказал: «Завтра я уезжаю в Нейтрополь, чтобы выступить на митинге». Пирухас неодобрительно поморщился. «Ты что?» — спросил Зет. «Я молчу... Не говорю, чтобы ты не ехал туда. Но ты должен быть осторожен. Я сам из тех мест и знаю тамошний народ. Послушай мой последний совет, не допускай, чтобы они напали на тебя, стукни разок кого-нибудь и ты». — «Георгос, — возразил Зет, — если я ударю человека, то ему крышка. А я этого совсем не хочу». Не сказав Зет ни слова, Пирухас в тот же вечер выехал поездом в Нейтрополь. Он с утра находился в городе и знал обо всем: что с трудом нашли помещение для митинга, что, по слухам, на Зет готовится покушение, что возле «Катакомбы» произошли беспорядки. И хотя вечером Пирухас должен был уехать в Каваллу, он отложил поездку, чтобы быть возле Зет.

Он восхищался Зет. Восхищался его героизмом и самоотверженностью. Когда полгода назад Пирухас заболел и вынужден был приехать в Афины, чтобы лечь в больницу, Зет помогал ему, как брату, звонил куда надо, и сразу перед ним открывались все двери. Люди питали к Зет огромное уважение. И безграничное восхищение этим человеком, который отличался подчас подкупающей наивностью в житейских делах, перешло у Пирухаса в отцовскую привязанность. Он считал своим долгом защищать и охранять своего младшего товарища.

Раз его избили, когда он шел в клуб, думал Пирухас, после митинга непременно ему устроят засаду. Зная гордость и бесстрашие Зет, он хотел предупредить его, чтобы тот не выходил один на улицу, и потом вместе с группой здоровых парней охранять его по дороге в гостиницу. И пусть только тот попробует отказаться, тогда он, его друг, задаст ему хорошую трепку и заставит согласиться.

Пирухас вышел из канцелярии ЭДА, где он долго просидел у телефона, боясь пропустить какую-нибудь новость, и вместе с Токатлидисом, единственным человеком, который тоже был в канцелярии, пошел в Демократический профсоюзный клуб. Он недавно вышел из больницы, и сердце у него пошаливало, но он не обращал на это внимания. Инстинктивно он чувствовал, что ему надо торопиться в клуб. Он надеялся, что депутатский значок в петлице поможет ему добраться туда.

Канцелярия ЭДА находилась недалеко от места, где проходил митинг. Как только Пирухас вышел на улицу Гермеса, он услышал вдали вопли разъяренной толпы. По телу его пробежала дрожь. На этот раз, подумал он, львам бросили отравленные куски мяса. Чем ближе он подходил, тем явственней слышал крики. Никогда не предполагал он, что люди способны на такую дикую ярость. Кучки хулиганов, стоявших на каждом углу, и молодчики, беспрепятственно курсировавшие между ними, составляли сеть, готовую опутать вылетевшую на волю птичку. Хотя Пирухас был довольно хилый, так как не успел еще окрепнуть после болезни, он бесстрашно нырнул в толпу, пытаясь добраться до дверей клуба. Сначала никто не обращал на него внимания, и он шел по минному полю, как минер, хорошо знающий свое дело. Он был возмущен всем происходящим, но в то же время чувствовал себя униженным и подавленным. Глядя по сторонам, он старался запечатлеть в памяти физиономии собравшихся здесь негодяев, потому что о сегодняшних происшествиях намеревался рассказать на заседании парламента.

Как депутат он хотел поговорить с Префектом и спросил какого-то полицейского, где его найти. Полицейский ответил, что недавно видел тут поблизости Префекта, одетого в штатское. Но в темноте Пирухас не смог его разыскать. И, ловко маневрируя между жандармами, которые смешались с хулиганами — ведь во время грозы тучи льнут к самой земле, и тогда кажется, что молния сверкает не в вышине, а пробивается из расселин земли, — он пробрался почти к самым дверям клуба. Там стояли на страже неизвестно чего младший лейтенант, сержант жандармерии и простой жандарм. Пирухас решил, что присутствие этих людей поможет ему беспрепятственно проникнуть в здание. Репродукторы на балконе молчали, но на дом обрушивался дождь палок, камней и кусков железа.

Вдруг Пирухаса ударили по голове, и все поплыло у него перед глазами. Кровь ручьями потекла по его впалым морщинистым щекам. Он обернулся и увидел высоченного, широкоплечего парня, который приготовился нанести ему еще один удар своими стальными кулачищами. Прежде чем лишиться чувств, Пирухас с удивлением взглянул на младшего лейтенанта, сержанта и жандарма, немых свидетелей этой сцены, которые стояли не шевелясь, точно монументы в городском парке.

— Почему вы его не арестовываете? — закричал он.

— Тише! — раздался краткий ответ офицера.

— Как это тише? Мне разбили голову! Я депутат! Депутат!

И тут он почувствовал, что силы его покидают. Подхватив Пирухаса под мышки, Токатлидис втащил его в клуб. Он достал из кармана носовой платок, чтобы стереть раненому кровь с лица, как вдруг увидел, что у входа остановилось такси. Тогда он решил, что самое лучшее отвезти Пирухаса на Пункт первой помощи. Однако не успел он выйти на улицу, как трое хулиганов, с угрозами обступив водителя такси, отогнали машину от клуба. И на этот раз жандармы даже не шелохнулись.

Теряя сознание — кровь продолжала струиться у него из раны, и сердце едва билось, — Пирухас прошептал:

— Пусть кто-нибудь сбегает наверх и предупредит Зет, чтобы он не выходил один на улицу. Это каннибалы. Они растерзают его.

В это время мимо клуба случайно проезжала санитарная машина, и Токатлидис, остановив ее, попросил водителя отвезти раненого депутата на Пункт первой помощи. Машину тут же окружили десятка два чудовищ. Мужчина с зонтом закричал:

— Санитарная машина для людей, а не для выродков! И он указал острым концом зонта на дверь, за которой лежал раненый.

Мужчина этот с красиво уложенными волосами был изящно одет, и его можно было принять за английского лорда или по крайней мере за дирижера.

Токатлидис и еще двое подняли Пирухаса и потащили к машине. Зонт угрожающе раскачивался перед ними. Тогда Пирухас обратился к капитану жандармерии, верзиле в очках, стоявшему неподалеку:

— Неужели вы не видите! Они опять готовы наброситься на нас!

Тут капитан вынужден был сказать мужчине с зонтом:

— А ну-ка, пройдите отсюда! — Он не попытался даже задержать его или хотя быотчитать.

Щеголь удалился, изрыгая угрозы и проклятия.

Пирухаса, окровавленного, в полубессознательном состоянии, уложили в машине на носилки. Токатлидис и два его помощника хотели поехать вместе с ним на Пункт первой помощи, по им не разрешили.

— Это же просто необходимо. Иначе его линчуют. Разве вы не видите, что хулиганы готовы напасть на него?

— При нем есть фельдшер, — отрезал капитан в очках.

Санитарная машина загудела, разгоняя стаю взбесившихся человеко-зверей, и тронулась. Но за ней, словно по сигналу ринулась целая ватага хулиганов; одержимые жаждой крови, они с обеих сторон колотили по стеклам, стучали по капоту машины.

Стоявший на другой стороне улицы Генерал удовлетворенно улыбнулся. С Пирухасом еще со времен оккупации у него были свои счеты. Они дрались тогда не на жизнь, а на смерть друг против друга во враждебных партизанских отрядах. Но теперь на земле восторжествовала справедливость. Он был генералом, а тот депутатом, отданным на растерзание стае ядовитых пресмыкающихся.

Видя, что санитарную машину окружила банда громил, напоминавших чемпионов по кетчу, Токатлидис бросился было на помощь Пирухасу, который мог стать добычей этих взбесившихся наймитов, но на голову ему посыпались удары, полетел дождь камней, кто-то подставил ему подножку, и он вынужден был вернуться в клуб, спрятаться за железную дверь — единственную защиту.

Когда перестала наконец выть сирена и началась настоящая бомбардировка камнями, депутат, который остался один в санитарной машине с разбитыми стеклами, был оглушен ударами камней по капоту машины и ослеплен красным светом, падавшим также на озверевших хулиганов, сгрудившихся вокруг него; депутат понял: приближается его последний час. Все произошло молниеносно, так что он не успел даже собраться с мыслями.

Он только что вышел из больницы и должен был опять попасть туда. Но он был уверен, что его не довезут живым и прикончат по дороге. Он приехал спасти своего друга Зет, а пострадал сам. Пусть лучше на нем выместят свою злобу бандиты, лишь бы они не тронули Зет! Зет может принести больше пользы, чем он. Сам он сделал все, что было в его силах. В 1935 году включился он в борьбу. Сидел в тюрьме, потом принимал участие в Сопротивлении, воевал с немцами и греческими коллаборационистами, был ранен, затем сослан, выжил, несмотря ни на что, и последние пять лет был депутатом парламента от сельского района, где с каждым годом табачные плантации приходили все в больший упадок, и от промышленного города, где с каждым годом оставалось все меньше рабочих. Он делал что мог и не считал себя незаменимым человеком. Кто-нибудь другой, наверно, продолжит его дело. А без Зет нельзя было обойтись. Тот со свежими силами вступил в борьбу, был крепок телом и чист душой. Он, с его самоотверженностью и знаниями, мог принести еще много пользы. «Пусть лучше я умру вместо него», — подумал Пирухас, и сознание его замутилось.

Тут вдруг ему почудилось, что у него на глазах линчуют негра. Об этом он часто читал в газетах. Толпа гонится за черным человеком, которого обвиняют в том, что он изнасиловал белую женщину — хотя на самом деле ничего подобного не было, — его окружают где-нибудь в поле или на стройке, и он становится жертвой обезумевших расистов. И внезапно Пирухас почувствовал жалость к неграм, у которых была такая страшная смерть, куда более мучительная, чем казнь на электрическом стуле.

Он дотронулся рукой до лица — кровь по краям раны уже засохла. Ему вспомнилось милое лицо дочери — студентки агрономического факультета, ее блестящие глаза. Если бы она знала, где сейчас ее отец, что с ним! Завтра она прочтет об этом в газете и горько заплачет. Какое было бы счастье, если бы завтра он сам смог прочитать газету!

Не видя бандитов, он чувствовал, что они плотным кольцом окружили его. Вдруг эта санитарная машина напомнила ему старые брошенные кузовы грузовиков, у которых вместо колес цементные подпорки, — жалкие лачуги бедноты, теснящейся по окраинам больших городов в соседстве с цыганскими шатрами. Санитарная машина не двигалась. Ее точно замуровали в стене, как заделывают кирпичами окна, преграждая путь солнцу.

У Пирухаса не было сил обороняться. «Пришел мой последний час», — подумал он. И потом увидел, как распахивается задняя дверца и появляются два чудовища из Апокалипсиса. Больше Пирухас ничего не помнил. Очнулся он на Пункте первой помощи, когда ему перевязывали раны, и поразился, что до сих пор жив.

12

Зверозавр, или иначе Варонарос, дрался на совесть; он насытился кровью, получил полное удовлетворение. Вытирая руки о свои широченные штаны, он повернул назад, к клубу, чтобы отделать как следует кого-нибудь еще. Когда он увидел, что избитого Пирухаса поднимают с земли, то закричал без особой угрозы, больше для порядка:

— Зачем вы отбираете у нас эту сволочь?

— Мы, македонцы, уже вправили ему мозги, — услышал он голос рядом с собой.

Узнав Джимми Боксера, Варонарос одобрительно кивнул ему.

— Да, ведь это всего лишь полчеловека. Чего его бить- то? — заметил он.

— Полчеловека или не полчеловека, а он ихний депутат.

Варонарос прикусил язык. Он не знал толком, что значит депутат. И, по правде говоря, даже не пытался узнать. Сегодня, в среду, так как магазины в полдень закрылись, он раньше обычного вернулся домой. У него было дело: он собирался вечером пойти на рынок принять инжир, который должен был привезти ему из Миханионы комиссионер Георгос. Свежий инжир утреннего сбора. Его надо было накрыть мешковиной, смочив ее как следует водой для того, чтобы фрукты сохранились до завтра свежими и прохладными. А потом он сможет вернуться к своим щеглам, зябликам и соловьям. На заднем дворе дома у него было множество певчих птиц. Он подолгу возился с ними. Но около семи, когда он отдыхал, лежа в кровати, пришел Леандрос. Варонарос не очень-то жаловал этого Леандроса, но пригласил его зайти в комнату.

— Тебя ищет начальник участка.

— Чего это я ему понадобился? Мне некогда.

— А если бы ты не был ему нужен, неужели я заявился бы к тебе только для того, чтобы полюбоваться на твою рожу?

— Я сейчас пойду на рынок, Георгос должен привезти мне инжир.

— Все это ты выложишь начальнику.

— Скажи ему, что не застал меня.

— Вот так так! Значит, ты хочешь, чтобы мы без тебя шли с вилами на волка?

— А кто на этот раз собирается приехать?

— Знаю только, что есть какое-то срочное дело.

С тяжелой душой поплелся Варонарос следом за Леандросом в участок асфалии. Приглашения Мастодонтозавра никогда не сулили ничего хорошего. Всегда, почти всегда, его вызывали, чтобы избить кого-нибудь. Наверно, и на этот раз его пошлют драться, устраивать беспорядки. А Варонарос отличался добродушием, присущим почти всем толстякам. Избивать людей не стоило ему особого труда, но и не доставляло никакого удовольствия.

— Добро пожаловать, Голиаф. Садись.

Начальник участка, одетый в штатское, нервно курил, сидя за письменным столом. Варонарос опустился на стул, который, казалось, вот-вот развалится под его грузным телом.

— Послушай, сегодня... прямо сейчас я отвезу тебя в своей машине на митинг. Там будут и другие ребята.

— Господин начальник, — взмолился Варонарос, — вечером мне обещали привезти из Миханионы инжир, и я должен быть на рынке.

— Рынок в ста метрах от того места, где я тебя высажу, не больше.

— Но если я буду занят «делом», то не смогу отлучиться на рынок. А инжир, господин начальник, вещь очень нежная. Его трудно хранить, он портится так же легко, как рыба. К тому же я за него уплатил вперед. Человек, который доставит мне инжир...

— Варонарос, — перебил его начальник, — для того, чтобы торговать инжиром, надо иметь место на рынке, ларек.

— У меня есть ларек, господин начальник.

— Знаю, Варонарос, что ты пользуешься ларьком вдовы Загорьяну. Но иметь ларек — это не значит иметь разрешение на торговлю. Дошло до тебя?

— У вдовы есть разрешение.

— Это, дурак, мне известно! Но кто дал ей такой документ? Кто его подписал?

— Вы сами, господин начальник.

— Если у тебя есть хоть капля ума, ты должен понять, что я же могу забрать это разрешение или не продлить его под каким-нибудь предлогом. — Варонарос задумался. — Явишься ты на митинг?

— А можно не приходить?

— Я хочу, чтобы сегодня ты поработал на совесть.

— Разрешите никого не бить, господин начальник. Уж больно у меня душа к этому не лежит.

— Послушай, Варонарос, раз вызвался, нечего увиливать. Янгос, Вангос, все давно уже там. — Он замолчал, пристально глядя Зверозавру в глаза, а потом продолжал: — Впрочем, я узнал, что в последнее время ты спелся с одним коммунистом, который покупает у тебя фрукты. Может, Варонарос, ты к ним переметнулся? Может, и ты стал...

— Вот вам крест, ничего подобного! Я просил его, чтобы он ко мне не ходил. А он все ходит. Легко ли отделаться от покупателя? Всякий имеет право купить у тебя фрукты. Но я с ним ни в какие разговоры не вступаю. Делаю всегда вид, что мне некогда.

Начальник улыбнулся:

— По твоему тону чувствую, скрываешь ты что-то от меня. Ну, хватит, мы и так опаздываем.

Из участка они вышли втроем и направились к машине. Начальник сел за руль, Варонарос рядом с начальником, Леандрос на заднее сиденье. Варонарос с интересом осматривал машину. Игрушечный медвежонок, подвешенный на переднем стекле, подпрыгивал на выбоинах, пока они тряслись по немощеным улицам бедного квартала. Наконец они выехали на асфальт.

— Кого будем бить? — спросил Варонарос.

— Да тут один тип должен приехать из Афин, будет выступать с речью о мире. Коммунисты готовят ему торжественный прием. Мы его проучим как следует, а то последнее время этот тип больно задается.

— С чего это он стал задаваться, господин начальник?

— Потому что он здоровенный детина с крепкими кулаками. Чтобы избить его, нам нужны сильные ребята, такие, как ты.

Варонарос с восторженной улыбкой наблюдал за прыжками медвежонка.

— Этот тип подучил свою девку порвать платье на пашей королеве в Лондоне.

— Как, он осмелился тронуть нашу королеву? Он получит по заслугам!

— Дурак ты, сам он не трогал ее. Он подучил одну там... А в парламенте он подбил глаз нашему депутату.

Варонарос почесывал свое толстое брюхо. Мысли его были заняты инжиром. Автобус из Миханионы обычно приходит в десять минут девятого. Пока Георгос дотащится с корзинами от автобусной станции до рынка, пройдет четверть часа; значит, будет примерно полдевятого. Вот если б ему удалось в это время сбежать от начальника! Он бы принял на рынке инжир, прикрыл его мешковиной и побрызгал водой.

— Сколько времени? — спросил он.

— Без четверти восемь. А что?

— Так просто, интересуюсь.

— Ты все думаешь об инжире?

— Нет.

— Если сегодня ты будешь в форме, я продлю вдове Загорьяну разрешение на торговлю.

Начальник затормозил и высадил Варонароса и Леандроса возле площади.

— Я поеду поставлю где-нибудь машину, — сказал он, — а сам приду пешком по другой улице. С тебя, Варонарос, я глаз не спущу.

Варонарос смешался с горланящей толпой. Он не кричал, не швырял камни, стоял тихо, пока кто-то не шепнул ему:

— Вон Пирухас. А ну, раздави эту тлю.

И он, глупый, подумал, что это и есть тот самый тип, о котором говорил начальник. Но он ошибся. Разве этот был силачом, здоровенным детиной? Нет, он оказался жалким сморчком.

Когда Варонарос шел по улице вместе с Джимми Боксером, он узнал от него, что избил совсем другого человека. Тот тип, важная персона, не вышел еще из клуба. Но скоро выйдет.

— Когда же? — спросил Варонарос.

— А я почем знаю!

Варонарос решил, что успеет сбегать на рынок. И, расставшись с Джимми, свернул в переулок.

Рынок Модиано, совсем пустой, напоминал огромное кладбище. Пахло рыбой и мясом. В витринах были выставлены замороженное мясо, овощи. Он поздоровался со сторожем, который мыл крытую галерею, и, подойдя к своему ларьку, увидел, что корзины с инжиром уже стоят там. Их оставил комиссионер, поскольку ему было заплачено вперед. Не теряя ни минуты, Варонарос отпорол полотно, которым сверху была обшита корзина, и взглянул на товар: свежий крупный инжир из Миханионы, каждый ряд переложен фиговыми листьями, чтобы плоды не помялись в дороге. Он не утерпел, попробовал инжир — тот таял во рту — и съел его вместе с кожурой. Потом высыпал содержимое одной корзины на расстеленную мешковину. Затем второй, третьей. Все. Сравнял фрукты рукой, не переставая. жевать; листья выбирать он не стал, потому что это заняло бы слишком много времени. Завтра он продаст всю партию по хорошей цене покупателям, знающим толк. Он закрыл сверху инжир мешковиной, которую полил водой, взяв резиновый шланг у сторожа, опустил железную решетку и запер свой ларек... Опасаясь, как бы начальник не заметил его отсутствия, Зверозавр, придя к клубу, тихонько смешался с толпой чудовищ.

Расставшись с Варонаросом, Джимми Боксер продолжал свой путь. Сегодняшней схваткой он тоже не был удовлетворен. Он был боксер — отсюда его прозвище — и считал, что положить человека на обе лопатки — это вид спорта. А тут ни с того ни с сего тебя выпускают бить первого встречного, который понятия не имеет о боксе. Довольно противное и бессмысленное занятие.

Но что ему оставалось делать? Хотя он работал грузчиком, работа бывала у него далеко не всегда. Захватив ремни, каждое утро шел он в порт и стоял там вместе с другими грузчиками, дожидаясь, когда его позовут разгружать судно. В Нейтрополе мертвый порт. Пароходы пристают редко, а рабочих рук много. И когда подворачивается какая-нибудь работенка, приходит староста и подбирает людей по своему усмотрению. Сначала Джимми не знал, не понимал, почему он простаивает без дела. Он негодовал, бранился и не солоно хлебавши уходил из порта. Но на следующий день был опять там, и в ведро и в дождь ждал, а вдруг... Как-то Вламис, самый старый из портовых рабочих, тертый калач, открыл Джимми глаза:

— Ты ведь в России родился?

— Да.

— В Батуми?

— Да.

— Э, Джимми, значит, в их глазах ты коммунист. Поэтому тебя и обходят.

— А чем я виноват, что родился в Батуми?

— Никто не говорит, что ты виноват. Но для них ты человек подозрительный. Если хочешь, я им скажу, что ты согласен, и тогда для тебя начнется другая жизнь. Станешь прилично зарабатывать.

— На что согласен-то?

— Не беспокойся. Будут давать тебе разные поручения.

— Скажи, что я согласен. Руки у меня крепкие. Желание работать есть.

На следующий день к нему подошел один субчик из порта и стал говорить о коммунистической опасности, угрожающей стране, о левых, которые режут людей крышками от консервных банок; к этому он присовокупил, что здесь, в Нейтрополе, жить особенно опасно, потому что при первом удобном случае с севера примчатся болгары и всех передушат — ведь им нужен выход к морю. «Ты портовый рабочий и должен понимать, как ценно иметь флот... Поскольку мы нуждаемся в людях с крепкими руками, — сказал он в заключение, — а ты к тому же боксер, в некоторых случаях ты будешь полезен...»

Джимми с готовностью согласился. Из слов этого субчика он почти ничего не понял, но вскоре почувствовал, что положение его в порту изменилось. Теперь ему первому давали работу. Он выручал за неделю в пять-шесть раз больше, чем раньше. Джимми присвоили условный номер семь и вызывали на такие митинги, как сегодня, где он отпускал несколько аперкотов, хотя, если говорить по- честному, ему не нравились такие кулачные расправы, и спортом он по-прежнему считал лишь настоящий бокс.

Преследуя санитарную машину, он оказался в другом квартале, а вернувшись к клубу, где проходил митинг, присоединился к нескольким грузчикам из порта, которые, жуя сушеный горошек, швыряли камни в окна и орали во всю глотку.

13

Ему сказали, что Пирухаса ранили возле клуба, что затем его жестоко избили и увезли на Пункт первой помощи. Он знал, что у Пирухаса слабое сердце. Когда тот лежал больше двух месяцев в афинской больнице, он заботился о нем как мог. Итак, Пирухас выведен из строя. Спатопулос исчез куда-то. Теперь очередь за ним. И все- таки у него не было страха.

Сейчас с трибуны он должен был особенно горячо и убедительно говорить о мире. Все, что он изложил уже, приведя различные цифры, слова великих людей и вождей, было неплохо, но не передавало его чувств. Он не отличался красноречием. Ему было не так-то легко выражать свои мысли. Что-то душило его, затягивало петлю на шее, в горле стоял ком, а с губ готов был сорваться протест и, минуя пределы этого города, этой страны, этого мира, устремиться к другим планетам.

Ведь жить стоило. Он ни за что не хотел умирать. Он не признавал биологической смерти, хотя ежедневно сталкивался с ней в своей работе. Внезапно им овладела бесконечная тоска. Ослабевший от головокружения, которое накатывалось на него волнами, замурованный в этом тесном зале с закрытыми ставнями, среди людей, внимательно слушающих его, он почувствовал себя одиноким. Он был избит толпой, как первомученик Стефан, которого неверующие забросали камнями, и среди неверующих первым и лучшим был Савл, который позднее, после того как на пути в Дамаск ему явилось видение, раскаялся и стал апостолом Павлом, глашатаем новой веры, свергавшей идолов...

Он не видел сейчас ее глаз, никогда не принадлежавших ему, и не слышал ее голоса — голоса той, что, наверно, спокойно кормит сейчас детей у себя дома; какая тоска по родным местам, по камушкам на берегу моря, в котором он не поплавал в детстве, по родной деревне, прилепившейся к склону горы; деревня была точно маленькая челюсть, из которой по одному выпадали зубы — дома, и оставались только огородные чучела и в опустевших дворах печи, где уже никто не выпекал деревенский пшеничный хлеб; в шесть утра доили коз, — он был тогда совсем еще ребенком, — вечером в кофейне крестьяне толковали о том, что, мол, лодочники теперь обходятся без весел; речушка, маленькая, игрушечная, была колыбелью его первой любви; они выросли, так и не встретившись потом, и речушка высохла, камушки в ее русле теперь белеют, точно кости мертвецов.

А я стал тем, чем стал, не видя ее глаз, и никто так и не узнал, как я любил ее, и она уехала, поселилась в другой стране; вышла замуж, родила детей и вернется в родные края, на родную землю, только старухой, старушкой; какая это была ночь, какая ночь, когда нас позвали к таинственным ручейкам и научили тому, что теперь мы должны забыть, чтобы узнать о другом, о чем нам никогда не говорили, — об этой беспросветной нищете, и я, маленький мальчик, у огромного нищего, человечества, выпрашиваю подаяние; идет дождь, а женщина в таверне прикалывает к груди гардению в золотой обертке, и потом — в праздничные дни — стреляют пушки на холме Ликавитос, и воздушные шары устремляются в поднебесье; их много, они летят ввысь, но твоя слабая рука держит их, и они опускаются на огнедышащие жерла пушек; играет музыка, твой взгляд возвращает меня вспять на десять лет, ты смотришь, и глаза у тебя неподвижны; тогда ты была совсем девочкой, и я любил тебя, восторгался тобой и хотел, чтобы ты стала моей. Когда успело лицо твое покрыться морщинками, а мои волосы поредеть? Почему мы так сдали? Какое беспредельное счастье ощущал я, когда ты была рядом со мной, и больше никого не было, и ничто нас не тревожило; такое же беспредельное счастье ощущаю я и теперь благодаря Идее, которая вмещает в себя все и вся; а я — на море туч, потому что я не хочу умирать.

С самого утра, с тех пор как он проснулся, он чувствовал на душе какую-то тяжесть. Уходя из дому, он поцеловал жену и детей, взял с собой их фотографии, чтобы показать друзьям в Нейтрополе, но в самолете все время сам смотрел на них, растроганный мыслями — чего до сих пор никогда с ним не было — о своей семье, о неизбежном зле. Вне семьи жизнь не замыкалась в заранее установленные социальные формы. Вне ее существовала другая притягательная сила. Его борьба и дело не были похожи на борьбу и дело какого-нибудь политика. Ему была чужда холодная логика, ведущая к компромиссам, с которой все, кроме героев, в итоге выживают. Его бурные чувства приводили к решительным поступкам, не к отрицательным — он не избивал, не увечил людей, — а к положительным: он убеждал людей, указывал им путь.

Нет, не может быть, он не одинок. До него тысячи людей, теперь уже мертвых, не успели даже подумать обо всем том, о чем он сейчас думает, связать между собой разные картины жизни, прежде чем все живое будет сдано в архив вечности. В детстве он любил переводные картинки. Потом переводные картинки превратились в настоящие. И он мечтал. Ему хотелось объехать на корабле весь свет, побольше повидать. Месяц назад он один дошел от Марафонского холма до Афин с греческим знаменем в руках, отшагал один, да, один, сорок два километра. Марш мира. Борцов за мир. Ради мира на этой земле. Чтобы не повторился Вьетнам. Чтобы не повторилась Хиросима. Слово мир, выложенное из хлеба, из французских булок. В то воскресенье состоялась экскурсия на пароходике «Радость» на остров Эгина; остров опять был оккупирован немцами, на сей раз туристами; матери борцов Сопротивления ожидали в приемной свидания со своими сыновьями, двадцать лет просидевшими в тюрьме, а немцы, теперь уже одетые по-другому — вместо сапог и автоматов у них были шорты и фотоаппараты, любовались солнцем, которое спешило закатиться, словно возмущенное несправедливостью жизни. И вдруг старуха в трауре из Каламаты узнала его: «Ах, доктор, нескончаемы мои муки и горе. Сыночка повидать я приехала сюда. В чем он провинился? Шестнадцать годков было ему в ту пору. Что он тогда понимал?» — «Verflucht!.. Sehr gut!.. Neßkaffee!^[6] Храм Афэи!» И возвращение на «Радости», ставшей печалью. Как можно перенести все это?..

— Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божьими, — сказал он тогда.

В это время в зале появились два жандармских офицера, просивших выключить репродукторы.

— Меня ударили вот сюда. — Зет указал им на свой рассеченный висок.

— Мы гарантируем вам безопасность при выходе из этого здания, — пообещали они. — Вас будет сопровождать отряд полицейских. Не беспокойтесь.

— Я беспокоюсь не о себе. Я беспокоюсь обо всех тех, кого вы видите в этом зале.

— Меры будут приняты. Но пока есть приказ выключить репродукторы.

— Репродукторы нельзя выключить. Многих, очень многих сторонников мира, которые пришли к клубу, мы вынуждены были не пустить в зал, потому что вместе с ними ворвались бы хулиганы. Эти люди сейчас на улице. Они должны слышать то, что здесь говорится.

— Это возбуждает оппозиционно настроенную толпу.

— Долг полиции — разогнать ее. Митинг идет у нас. Не у них. Куда смотрят полицейские? Они явились сюда, чтобы охранять или предавать нас?

— Но, господин депутат...

— В последний раз я призываю Прокурора, Генерала, Префекта, Номарха и Министра защитить жизнь Спатопулоса. Судьба его до сих пор неизвестна.

14

Префект влетел в гостиницу, где сидел перепуганный Спатопулос.

— Ваши единомышленники, господин Спатопулос, считают, — сказал Префект, — что вас похитили и истязают, как в гангстерском фильме. Поэтому разрешите, пожалуйста, мне сопровождать вас, мы пойдем в клуб, а то репродукторы без конца повторяют воззвания господина Зет.

— Что здесь творится? — возмущался Спатопулос. — Где мы находимся? В Катанге?

— Воззвания Зет возбуждают людей.

— Почему вы не вмешиваетесь? Почему не разгоняете толпу?

— Уже начали ее разгонять.

Когда они шли по площади, Спатопулос услышал, как полицейские говорили:

— Теперь, ребята, расходитесь, завтра его прикончите... Подайтесь немного назад.

А когда они были на пороге клуба, за их спиной раздавались голоса:

— Может, здесь есть еще дверь и через нее они сбежали от нас?

— Сволочи, вы умрете!

— Зет, ты умрешь!

— Что здесь творится, господин Префект? — повторил Спатопулос более решительным тоном. — Вы разве не слышите, что они кричат? Почему вы их не арестовываете? Куда смотрят люди, облеченные властью?

Спатопулос поднялся на третий этаж и вошел в зал, где выступал Зет.

15

Он пришел, подумал Зет при виде Спатопулоса. Он, как Лазарь, вернулся с того света. До этой минуты я считал, что он пропал, погиб. А он вернулся. Но что с теми, кто никогда не вернется и не пришлет нам никакой весточки? Со всеми мертвыми, которые оставляют след в нашей крови и никогда не требуют от нас того, что мы требуем от них. У ночи нет тайн: это огромный черный прямоугольник, такой, как дверь. И те двое офицеров настаивали на том, чтобы мы выключили репродукторы, потому что репродукторы пронзают ночь, оставляя в ней брешь.

Я должен говорить. Люди, сидящие передо мной, требуют, чтобы я говорил. Но когда Лазарь воскрес, он сказал только: «Я хочу есть». Эти слова значат: я начинаю жизнь сначала. Я голоден. Я снова требую справедливости, равенства, мира.

В ручей забрели две коровы. Солнце стоит высоко в небе, и я не могу придумать, куда укрыться от его яркого света. Что еще мне сказать? Я не знаю. Когда телефон долго не звонит, то кажется, что все о тебе забыли. И все- таки ты, нет, не ты, а твой образ живет в воспоминаниях женщин, в мечтах юношей. Если меня убьют, я стану для других таким вот образом. Лицом без тела, которое будет искать правосудия, закрепившись в памяти других людей.

Впечатления сегодняшнего дня осели в фильтре мозга, который сейчас не способен больше фиксировать происходящее. А тут возникает новая ситуация, и, когда видишь, что она назрела, делается страшно.

Сладостна любовь, и самое сладостное, когда ты отдаешься мне, и пульсируют все жилки у тебя на шее. Когда ты растворяешься во мне и я пользуюсь этим. И ты море, бурное и спокойное, вечное и непостоянное в своих настроениях, быстрый ручеек, лощина, где токуют тетерева; ты и я — мир.

Жандармские офицеры пришли, осквернили этот зал, требуя чего? Они что-то приказали и ушли. Но брешь все увеличивается, и мне страшно. Ощущение, ранее не изведанное, как бы мне не превратиться в фотографию. А все идет к тому. За что?

В арсенале мертвых фотографии громоздятся одна на другой. Они рассекают время, как кили кораблей — морские волны. Но море вечно, а кили далеко не вечны.

О чем я говорил? Сидящим в зале ни о чем. Я говорил сам с собой. Да, жизнь прекрасна, когда нет телефонов и твоя рука в моей руке, а вздувшиеся жилки у тебя на шее — ответ на мои поцелуи. Да, жизнь прекрасна, когда люди не умирают от белокровия.

Я не отличаюсь красноречием; Поэтому я не могу выразить всех мыслей и чувств, что бурлят во мне, переполняют меня. Слова лишь символы, но чувства мои подлинны. Я не нахожу подходящих слов, чтобы сказать, как я люблю тебя, сказать, что я не могу жить без тебя, мир.

Чулки и штанишки сохнут, развешанные на проволоке; тонкие защипки портят их...

Кто ты такая?

Я человек, запертый в этом зале. Я не могу говорить. Люди пришли послушать меня, а я почти ничего не сказал им. Народ теперь не верит словам. Он верит наглядным картинам, и такой картиной, фотографией стану я для народа. В виде фотографии войду я к людям в дома.

Это, конечно, возможно только при современном уровне техники. Все, кто считает, что духовное развитие не зависит от научного прогресса, делают огромную ошибку... Но опять начинается головокружение, и я вижу: большое красное яйцо величиной с площадь, красное, как Красная площадь в Москве, разбивается, и оттуда вылупляется птенчик — хотя у моей матери в руках яйцо было вареное, — вылупляется птенчик и взлетает к облакам. Он поднимается в атмосферу, стратосферу, ионосферу. Признайся, пташка, что ты там ощущаешь?.. Что-то давит мне на мозг, что-то давит на сердце. Все зависит от одного телефонного разговора, который состоится у меня вечером после этой пародии на речь... Самолеты отрываются от земли... И свершается возмездие, когда нас уже нет в живых. Вот невезение!

Приди. Приди еще раз, и я скажу тебе несколько слов. Оставь сомнения, приди. Я тоже оставлю сомнения и скажу тебе несколько слов. Мне недостает тебя. Жизнь прекрасна, когда у всех есть еда и питье, когда все могут хмелеть.

— Что творится здесь?

— А чего вы от нас хотите?

— Чтобы вы разогнали толпу.

— Не бойтесь.

— Дело не в том, боюсь я или нет.

— А в чем же тогда?

— Собравшиеся в клуб люди должны спокойно разойтись.

— Они уедут на автобусах. Мы позаботимся об этом.

— Я возражаю.

— Почему?

— Потому что автобус — ловушка. Хулиганам легче будет закидать нас камнями. В нашем положении мы научились опасаться всего.

Тело покрывается холодным потом, и затем на арену выступают гомосексуалисты. Целые армии мужчин, которые уже не могут быть мужчинами. Письма, не доставленные тем, кто стал уже легендой. Земля вопиет. Вопиет несправедливость. Я не хочу превращаться в фотографию.

Террористы медлят. Пирухаса они избили, не посчитавшись с его больным сердцем. Прекра-а-асные Салоники!

А теперь пустота. Спокойной ночи... Сжимается мир, сжимается сердце. Вся беда в том, что я не привык к страху.

— Выходите, соблюдая порядок.

— Мы не осажденные в Месолонги.

— Вам не угрожает никакая опасность.

— А камни?

Мы оттеснили толпу.

— Куда?

— За вашу гостиницу.

А теперь прощай, любовь моя. Любовь — это то, чего не было, не существовало. Ты там, а я здесь. Всегда найдется какое-нибудь оправдание для нас обоих.

16

Поравнявшись с часовой мастерской, Янгос наклонился над витриной, забранной решеткой, чтобы посмотреть, который час. Но все часы показывали разное время. Он доехал до углового магазина, где на фасаде красовались выставленные для рекламы большие часы; они были точно электрический сигнал, предупреждающий людей о грозящей им опасности. Было двадцать пять минут десятого. В половине десятого ему было приказано находиться в условленном месте. Он опоздает минуты на три. Янгос постучал в окошечко, и там показалась физиономия Вангоса.

— Кум! — громко крикнул Янгос. — Нам пора ехать.

И, переключив на предельную скорость, погнал машину. Он не хотел возвращаться той же дорогой, боясь примелькаться людям. И поэтому предпочел сделать крюк и с Новой улицы Александра Великого выехать справа на улицу Аристотеля, оттуда на улицу Эгнатия, потом скрыться в узких проулочках рынка Капани, где он знал каждый камень, и, наконец, вынырнуть в условленном месте на улице Спандониса, которая окольным путем вела к площади, где неистовствовала толпа.

Он был сейчас в сравнительно тихой части города. Тут попадалось мало прохожих, мало машин, и, несмотря на обилие освещенных витрин, улица оставалась темной. Конечно, не настолько, чтобы включить фары. Среди царившей вокруг тишины трудно было представить, что творится в двух кварталах отсюда. Хотя Янгос ехал с такой скоростью, что многое ускользало от его внимания, он успел разглядеть парочку, которая шла, обнявшись, по тротуару, какую-то веселую компанию, глазевшую на витрину магазина Ламбропулоса, нескольких моряков с американского миноносца, бросившего якорь в порту, а у светофора, дожидаясь зеленого света, он видел мальчонку с пирамидой свежих салоникских бубликов на лотке. Он хотел купить один — у него даже слюнки потекли в предвкушении удовольствия, — но побоялся пропустить зеленый свет. Вблизи моря, затаившего сегодня свое дыхание, город жил, как обычно, спокойной вечерней жизнью.

Потом Янгос свернул налево и выехал на улицу Аристотеля. При резком повороте Вангос отлетел к другому борту грузовичка. Уверенный, что Янгос все равно его не услышит, он отругал вслух своего кума, тот, мол, нисколько с ним не считается. И затем, ухватившись обеими руками за борт, стал смотреть на белые стрелки, нарисованные на асфальте, которые, мелькая перед глазами, сливались вместе и напоминали ему торпеду подводной лодки; он видел в кино, как такая торпеда летит на флагманский корабль неприятеля.

Янгос поравнялся теперь с кофейней «Петух», перед которой избил сегодня женщину. Недалеко отсюда был клуб «Катакомба», где он сорвал объявление. На фоне зелени бульварчика, протянувшегося посередине улицы, щит, куда было прикреплено объявление, болтался, как скелет бумажного змея, зацепившегося за проволоку.

И тут же, повернув голову в другую сторону, как это делают на парадах, приветствуя представителей власти на трибуне, Янгос увидел сквозь пелену мрака стоянку грузовичков на улице императора Гераклия. Над ней, словно немое проклятие, возвышалась громада табачной фабрики. Лишь кинематограф «Электра» был освещен, но и его огни не могли рассеять нависшую над домами тьму. В такое позднее время на стоянке не было, конечно, ни одного грузовичка. Вокруг громоздились ящики, мешки с цементом, какой-то хлам — все то, что завтра станет полезным грузом для его приятелей. Улица, по которой он сейчас ехал, шла перпендикулярно к улице императора Гераклия, промелькнувшей перед ним, как молния, вдохновляя его на предстоящую операцию. Сегодняшний рейс и впредь обеспечит его работой.

Теперь мимо него пробегали каменные столбы многоэтажных зданий, выстроившихся по обе стороны улицы Аристотеля. Их своды при беглом взгляде сливались, образуя бесконечно однообразную стену. На перекрестке улиц Аристотеля и Гермеса он посмотрел налево и увидел вдалеке маленькие фигурки, которые напоминали перешедшие в наступление пешки на шахматной доске. Он смутно услышал голос, доносившийся из репродуктора, но слов не разобрал. Янгос мог бы и отсюда выехать на улицу Спандониса, но боялся, что кто-нибудь заметит его и потом выдаст. Поэтому, следуя указаниям Главнозавра, он направился к улице Эгнатия. Миновав канцелярию ЭДА, он попал в поток машин, но не сбавил скорости — ему было сейчас на все наплевать, кроме предстоящей операции.

Там, где сходятся улицы Аристотеля и Эгнатия, Янгос вытянул в сторону левую руку, и регулировщик со своего возвышения махнул ему, что путь открыт. Справа был участок асфалии, куда он заходил сегодня после происшествий у «Катакомбы». И, чуть не задев на ходу деревянный помост регулировщика, он снова взял влево, потом вправо и понесся по узким вымощенным плитами проулочкам рынка Капани, который знал как свои пять пальцев.

По тому, как подпрыгивал грузовичок, Вангос понял что они въехали в Капани.

Рынок был пуст. Огромные брезенты закрывали товар. Лишь кое-где горели фонари. В витрине мясной лавки были выставлены аппетитные свиные отбивные. Янгосу в нос ударили запахи маслин, оливкового масла, свежей клубники — сезон ее уже наступил, — помидоров, которые были ему пока что не по карману, — в июле, когда их цена упадет до трех драхм за килограмм, он сможет их поесть, — свежих огурцов, килограмм которых стоил столько же, сколько задняя нога говяжьей туши. Перейдя на вторую скорость и свернув несколько раз налево и направо, он увидел наконец магазин, где торговали дамскими сумочками, чемоданами и шляпами, — магазин, выходивший на маленькую улочку Спандониса. Он обогнул его и последние три-четыре метра, оставшиеся до площади, проехал с выключенным мотором. Несколько знакомых ему субъектов, как видно, давно уже ждали его; их лица выражали нетерпение. Янгос спрыгнул на землю и прикрыл номер своего грузовичка куском мешковины, который прихватил с собой специально для этого случая. Чтобы понадежней привязать тряпицу к дощечке, ему не хватило бечевки. Но, во всяком случае, номера не было видно.

— Ты запоздал, — проворчал ему один из субчиков.

— Нам пришлось повозиться с каким-то другим типом.

— К счастью, тот еще не кончил речь. Теперь садись за руль — и ни шагу отсюда. Нога на педали. Будь в полной готовности, ясно?

Янгос не любил, когда им командовали, но на этот раз проявил полное послушание. Теперь перед ним было уже не меньше десяти жандармов, но он почти никого из них не узнавал, потому что все они, одетые в штатское, стояли спиной к нему, образуя надежную стенку: так выстраиваются футболисты, когда противник с близкого расстояния готовится бить штрафной. Поэтому, даже возвышаясь над их головами, Янгос не видел, что происходило впереди, и слышал лишь смутный гул голосов.

Не может быть простым совпадением, подумал он, что все сосредоточилось в одном квартале: участок асфалии, «Катакомба», его стоянка, клуб, где проходил митинг, гостиница (Янгос сейчас оказался рядом с ней), в которой остановился тот человек, канцелярия ЭДА — все было поблизости. Улицы в этом квартале перекрещивались между собой, образуя прямые углы. Только одна улица шла дугой, маленькая, асфальтированная улица Спандониса, на которой он сейчас находился. И Янгос, как шахматный слон, двинется отсюда по диагонали и среди пешек, ладей и коней, расставленных на доске, устремится на короля противника.

17

Иосиф держался в стороне от всякой политики. Недалеко от министерства у него была небольшая мебельная мастерская, и он мирно работал там, никому не мешая. В среду вечером, несмотря на то что все мастерские закрылись, он продолжал работать, заканчивая стол в форме почки, который ему нужно было сдать послезавтра бакалейщику, жившему неподалеку, в том же квартале. Этот бакалейщик неожиданно разбогател, когда по соседству с ним вырос целый ряд многоэтажных домов, и жена его захотела, как она выразилась, сменить старую рухлядь в своей квартире на новую мебель, которая пойдет со временем в приданое ее дочери, ставшей уже невестой. И она сделала мебельщику большой заказ.

Но около половины восьмого Иосифу стало невмоготу. От запаха дерева разыгралась астма. Он решил тогда пройтись к морю, отдышаться немного на берегу. Он брел по городу, погруженный в свои мысли. Миновал Караван-Сарай и вышел на улицу Венизелоса. Издали он увидел толпу и решил, что произошел какой-нибудь несчастный случай. Стоя на тротуаре и дожидаясь, когда загорится зеленый свет, он оказался неподалеку от какого-то господина.

— Что случилось?

— Не знаю, — ответил тот.

— Какая-нибудь демонстрация?

— Сейчас увидим.

Зажегся зеленый свет, и они перешли дорогу. Но Иосиф пересек улицу Венизелоса и зашагал по левой ее стороне, а его случайный собеседник, не попрощавшись с ним, пошел по правой.

Чем ближе подходил Иосиф к толпе, тем лучше видел, что происходило. Люди дрались и швыряли камни в какое- то здание. Зачем? Вместо того чтобы остановиться, он шел дальше, подстрекаемый любопытством. В нарядной витрине магазина «Адамс» его внимание привлекла кукла, выставленная там почему-то голой. Вдруг на стекле витрины Иосиф увидел отражение двух парней, которые схватили какого-то человека, пытавшегося от них вырваться, и, подставив ему подножку, повалили на землю. Потом один из парней стал пинать его ногами. Тогда распростертый на асфальте мужчина вцепился своему врагу в голень и с силой, которую придает людям сознание того, что они страдают невинно, отбросил его прочь. Но второй парень, повыше ростом, на этом не успокоился. Он снял широкий ремень с тяжелой металлической пряжкой — такие ремни носят обычно моряки — и, наклонившись над поверженным, принялся хлестать его по голове.

Посмотрев по сторонам, Иосиф убедился, что всюду происходило примерно то же самое. Ему почудилось, что он наблюдает одну какую-то сцену, многократно отраженную рядом зеркал. И вдруг он почувствовал, что его хватают за лацкан пиджака. Он повернул голову — вернее сказать, его заставили повернуть голову — и оказался лицом к лицу с каким-то ужасным типом, похожим на наркомана. Тот изо всей силы тянул его за лацкан, словно хотел разорвать потертый пиджак.

— Где твоя булавка? — спросил он, и Иосиф почувствовал на своем лице его зловонное дыхание.

— Какая булавка?

— Так ты не знаешь?

И, отпустив Иосифа, он двинул его кулаком в живот. Иосиф согнулся от боли. Помимо астмы, его давно мучила язва.

— За что вы меня бьете? Что такое я сделал?

Тем временем его окружили какие-то люди. Кто-то «пощекотал» его между лопатками, но, когда он попытался обернуться, чей-то локоть, заранее подставленный, заехал ему прямо в лицо.

У Иосифа пошла кровь из носа.

Да что же это творится?

— Господин полицейский! — закричал он. — Господин полицейский!

Стоявший поблизости полицейский повернулся к нему спиной и сделал вид, что ничего не слышит. Очередной удар пришелся Иосифу по позвоночнику. Он рухнул на землю и последнее, что увидел, это как кто-то ломал стул и его обломки, импровизированные дубинки, распределял между людьми, тянувшими к этому человеку руки. Тут Иосиф потерял сознание.

Он очнулся на Пункте первой помощи, когда ему зашивали рану над бровью. Он ощущал страшную боль. Кто его доставил сюда и как, он не знал, не помнил. Все тело у него ломило. Домой он добрался на такси.

Время шло, а Иосиф никак не мог заснуть и с тревогой думал, что завтра не сможет закончить столик, который ждет бакалейщица. Его одолевали мрачные мысли. На Пункте первой помощи он слышал разговор о каком-то Зет, человеке, ему совершенно неизвестном, о каких-то сторонниках мира. А кто не был сторонником мира? Этот добрый Иосиф не мог поверить в распятие на кресте. Около полуночи, когда вдалеке пропел первый петух, в дверь постучали. Последнее время он жил один: три года назад умерла его жена, дочки повыходили замуж, а сын уехал в Германию работать на заводе. Поэтому ему ничего не оставалось, как встать с постели и идти самому открывать дверь. Он спросил:

— Кто там?

Полиция.

Дрожа от страха, Иосиф отпер дверь.

— Следуйте за нами.

— Куда?

— В полицию.

— Одну минутку, я только оденусь.

— Да нет, не надо, можно в пижаме... Накиньте пальто и садитесь в машину.

Он повиновался, превозмогая боль.

В полиции его провели прямо к Префекту, который предложил ему сесть. Префект производил впечатление очень вежливого человека.

— Иосиф Заимис, сын Леона?

— Да, так.

— По профессии мебельщик?

— Да, так.

— Документы у тебя, Заимис, в порядке, — продолжал Префект. — Тебе нет никакого смысла портить их. Понимаешь, что я имею в виду?

— Не совсем.

— Я хочу сказать, что ты не подашь жалобу по поводу того, что на тебя напали на улице неизвестные люди. Ты хороший человек, и полиция тебя ценит. Ведь ты понимаешь, что произошло недоразумение. Тебя приняли за другого. Это облегчает наше положение. И потом учти: что бы тебе ни понадобилось, я всегда к твоим услугам. — Никогда еще такой большой человек, как префект полиции, не разговаривал так с Иосифом. Что скрывать, тот был польщен. И разрешение на мастерскую, и многое другое — все было в руках Префекта. — Ты свободен. Извини, что тебя больного побеспокоили в столь поздний час, но завтра могло быть уже поздно. Нас бы опередили другие. Завтра ты обо всем прочтешь в газетах и поймешь, почему я тебя вызывал. А теперь иди.

Иосиф вернулся домой совершенно сбитый с толку. Теперь уже пели все петухи в его квартале. И он ждал утра, первых газет, чтобы понять наконец, что же такое произошло.

Человек, который, расставшись с Иосифом на перекрестке, пошел по правой стороне улицы Венизелоса, — его звали Захариас — увидел, что ему навстречу идет мужчина с широкими сросшимися бровями и вдруг останавливается возле магазина швейных машин «Зингер». Захариас не знал, что происходило неподалеку, кто кого избивал, зачем швыряли камни, почему ножками стульев, точно просфорой, оделяли христиан. Из чистого любопытства он тоже остановился и стал наблюдать за мужчиной со сросшимися бровями, который сделал еще несколько шагов ему навстречу и оказался внезапно окруженный какими-то людьми.

— Господин Префект, — обратился к нему один из них, — мы будем караулить здесь хоть до рассвета, дождемся их и всех разделаем под орех.

Мужчина со сросшимися бровями покровительственно похлопал по плечу этого смельчака, назвавшего его господином Префектом, и сказал:

— Ну, хватит... Ты не очень-то разбираешься в обстановке. Я без тебя знаю, что надо делать. — И он пошел дальше в сопровождении небольшой свиты.

Захариас был чрезвычайно удивлен. Он попал в эту часть города случайно, возвращаясь с рынка Богоматери, что в Котельщиках, куда ходил каждую среду вечером, когда магазины были закрыты, и покупал там у оптовых торговцев скобяные товары. Его заинтриговал услышанный случайно разговор, и он спросил у парня с тонкими усиками, стоявшего тут же на тротуаре:

— Кто этот, со сросшимися бровями?

Парень с изумлением уставился на него:

— Как! Вы не узнали господина префекта полиции?

— А-а-а, — протянул Захариас.

— Кстати, а вы что тут делаете?

— Я случайно проходил мимо.

— Желаю вам добра и не советую совать нос куда не следует. У вас что, руки чешутся или вы по больнице соскучились?

Погрозив ему пальцем, усач удалился. Захариас прошел несколько метров и опять остановился. Впереди около сотни людей тузили друг друга, швыряли куда-то камни. Вдруг к дерущимся подбежал какой-то субчик и шепнул что-то на ухо приземистому парню. Тогда тот сделал знак своему соседу, и они вдвоем подскочили к мужчине, который стоял спокойно в стороне, наблюдая за происходящим, и принялись его колошматить. Кто они были такие? Что за пантомима разыгрывалась здесь? Кого избивали? За что?

— Ваше удостоверение.

Захариас с готовностью показал свое удостоверение личности.

— Нет, не это, — сказали ему. — Другое.

— Какое еще? — в недоумении спросил Захариас.

— Тогда проваливай отсюда, чтобы не нарваться на неприятность.

— Да что тут такое происходит?

— Нам что, отчитываться перед тобой?

Захариас перешел на другую сторону улицы и вскоре встретил своего земляка Вангелиса, с которым не виделся много лет.

— Построил себе дом? — принялся расспрашивать его Вангелис.

— Да, в два этажа. Слава богу! В деревне ты совсем не бываешь?

— Думаю в этом году съездить на лето. Когда поспеет виноград. А ты собираешься?

— Нет, что ты! Больно далеко до Крита. Я не был там лет двенадцать.

— Как жена? Ребятишки?

— Хорошо. А твои как?

— Тоже хорошо. Старшая дочка кончает гимназию...

— Скажи, что тут сейчас происходит?

— А я почем знаю! Не разбери поймешь. Хотел у тебя спросить.

— Да я случайно здесь оказался. Пошли скорей, а то как бы нам не впутаться в какую-нибудь неприятную историю.

Они хотели обойти толпу хулиганов, как вдруг Вангелиса оттащили в сторону и стали избивать. Захариас попытался заступиться за него, но ему тоже досталось как следует.

— Чего лезешь?

— Он ни в чем не виноват.

Захариаса пнули в живот. Вангелису разорвали карманы пиджака, и на землю посыпались мелкие монеты, которые он не осмелился поднять.

Тогда Захариас решил немедленно пойти к Прокурору и свернул на улицу Гермеса. Было, наверно, около половины десятого. Он был возмущен до глубины души, увидев в действии законы джунглей. Прокуратура оказалась закрыта. Этот мирный человек, кипя негодованием, тут же направился в редакцию газеты «Новости Нейтрополя». Войдя в стеклянную дверь, он поднялся по лестнице в редакцию. Там сидело несколько человек, отделенных друг от друга стеклянными перегородками. В небольшой комнатке стучал телетайп, нарушая царившую вокруг тишину.

Захариас подошел к пожилому редактору.

— На углу улиц Гермеса и Вонизелоса творится бог знает что. Хулиганы и жандармы в штатском безжалостно избивают всех подряд.

— Да, мы знаем; к сожалению, это так, — вяло ответил редактор, не выпуская из рук шариковой ручки.

— Но надо что-то предпринять, иначе произойдет катастрофа.

— К сожалению, ничего не предпринимается,

— Как греческий гражданин, я протестую.

— Чем я могу быть вам полезен?

— Вот, пожалуйста, на меня ни с того ни с сего набросились на улице и избили.

— Жалуйтесь мэру. Здесь редакция газеты.

И, склонившись над письменным столом, покрытым пластиком, редактор продолжал писать.

Захариас другой дорогой вернулся домой.

18

— Борьба за мир в Греции, — продолжал Зет, — начиная с момента ее зарождения, с пятидесятых годов, была всегда суровой борьбой. Еще на первом митинге сторонников мира в Пирее и на всех последующих полиция закрывала и теперь закрывает глаза на действия наймитов, которые беспрепятственно проникают в зал, швыряют в ораторов урны, орут, неистовствуют, угрожают, и при этом префект полиции, сидящий тут же в первом ряду, не делает ничего, чтобы усмирить хулиганов. После митинга за разоружение на острове Лесбос убили человека по не выясненным до сих пор причинам. А солдата, который в военной форме принимал участие в афинском митинге за мир, отдали под трибунал, отправили в Триетнес, отдаленный форпост на границе Греции с Албанией и Югославией, и там во время учебной стрельбы он погиб: жертва несчастного случая, как сообщили официально. Но почему наших противников так раздражают борцы за мир? Почему их не беспокоят такие общества и организации, как Союз политических заключенных и ссыльных, Общество борцов за права человека, молодежная организация партии ЭДА, профсоюзные организации, и только движение борцов за мир и ослабление международной напряженности, движение, поддерживаемое во всемирном масштабе лидерами различных партий, для них все равно что красная тряпка для быка? Причина проста: все прочее, чисто греческое, местное, предназначенное для внутреннего употребления, не интересует наших союзников, этих великих покровителей, которые всегда разыгрывают из себя перед нами друзей, а тайком всаживают нож нам в спину; пример тому Малая Азия, а теперь Кипр...

— Кипр — Греции!

— За са-мо-о-пре-де-ле-ние Кипра!

— Кипр — Греции!

— Наши западные союзники и их здешние пособники, отличающиеся чрезмерным усердием, свойственным всякому рабу, который готов на преступление, лишь бы угодить своему господину, так что важный господин вынужден даже выговаривать ему за чрезмерную жестокость, — эти западные союзники и их здешние вассалы рассматривают борьбу за мир как нечто затрагивающее непосредственно их интересы, потому что мир на земле грозит гибелью монополиям, которые базируются на сохранении и расширении военного производства. В течение последних восемнадцати мирных лет велось около восемнадцати локальных войн, которые не разрастались из страха перед всеобщей катастрофой, из страха, умеряющего пыл милитаристов, сильных мира сего.

— За вы-ход из НАТО!

— Чтобы не повторилась Хиросима!

— Хле-ба! Хле-ба!

— «Мои соседи по этой планете», — обратился к людям в одной из своих речей президент Кеннеди. Это хорошо сказано. Ведь, в то время как открываются врата в космос, глупо нам держать двери закрытыми, словно мы живем в прошлом веке. Наука делает гигантские шаги вперед, и ее достижения должны повлиять на общественную совесть всего человечества. Мир сегодня не делится уже на Запад и Восток. Противоположная точка зрения — пройденный этап. Теперь в электронный микроскоп мы видим все иначе, не так, как раньше — в обычный микроскоп. Благодаря электронному микроскопу мы можем наблюдать, например, такое явление: если проделать в листе бумаги два отверстия и пропустить через них тело соответствующей величины, то оно пройдет не последовательно через отверстие А, а затем Б, а одновременно через оба отверстия. Следовательно, наш мозг, привыкший воспринимать это явление иначе, должен синхронизировать, усвоить данное научное открытие, осознать его большое значение и сделать мерилом жизни. Антикоммунистическая борьба — это борьба методом противоборства в самой грубой форме. Я говорю сейчас с вами как врач. Ежедневно я наблюдаю за состоянием здоровья населения в нашей стране. У нас не хватает больниц. Не хватает врачей. Горные деревни совершенно отрезаны от мира. Нет элементарной медицинской помощи в стране, где родился Гиппократ, в стране двадцатого века. А когда нет самых элементарных вещей, как можно говорить о цивилизации? Как жить людям? Если бы половина государственного бюджета шла не на военные нужды, а на школы и другие учебные заведения, на сельское хозяйство, промышленность, медицинское обслуживание и спорт, разве мы не жили бы лучше? Разве бы мы не избавились от проклятия эмиграции, опустошающей деревни и города? Вот в чем смысл борьбы за мир и вот почему сегодняшний митинг и я в особенности настолько раздражают наших противников, что они подкупили террористов, чтобы освистать нас. Но если бы хулиганы, собравшиеся на площади, могли прочитать две-три строчки и понять их смысл, они бы убедились, что кричат сейчас вопреки их собственным интересам. Ведь все они бедняки, оборванцы, поденщики без постоянного заработка; они обречены всю жизнь маяться, потому что есть люди, заинтересованные в существовании этого люмпен-пролетариата; из его рядов вербуют они молодчиков, способных на отчаянные поступки, и, посулив им материальную помощь или еще какую-нибудь подачку, крепко держат в своих руках. Сегодня мы еще раз могли в этом убедиться. Друзья мои, против нас выступают достойные жалости людишки, которые никогда не узнают, что мы боролись ради их блага. Поэтому меня лично они не раздражают. Они напали на меня, человека им совершенно неизвестного, и я не сопротивлялся, потому что они действовали по указке своих хозяев. Они понятия не имеют, кто такой я, кто вы. Они готовы на все, лишь бы выудить подачку у своих высоких покровителей. У этих бедняков есть дети, которые не ходят в гимназию, больные жены; у них гнилые зубы, язва желудка, туберкулез, патологический страх. Повторяю вам, они достойны жалости. Поэтому не слушайте их криков. История не топчется на месте, и когда-нибудь они тоже ступят на ее стезю. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божьими.

19

Каждое слово Зет било точно пощечина по сухому худощавому лицу Генерала. Он стоял на прежнем месте, иногда для разминки прохаживался туда-сюда по тротуару; взгляд его был прикован к репродуктору, напоминавшему рупоры, которые в годы оккупации будоражили своими боевыми лозунгами целые кварталы в городе. Он терпеливо ждал, когда люди начнут выходить из клуба. Но при словах «Блаженны миротворцы...» дрожь пробежала у него по спине. Разве допустимо, чтобы изречение богочеловека, плоти от плоти святой Марии и всемогущего бога, произносили поганые уста неверующего?

«Вследствие значительного выброса солнечного вещества, — размышлял Генерал, — происходит таяние льдов на полюсах и может меняться наклон земной оси». Подобные мысли приносили ему облегчение, отвлекая внимание от репродуктора.

Префект же, напротив, все больше и больше нервничал. Ведь на него падет ответственность за попытки сорвать митинг. Эти сволочи, бандиты, подонки, собравшиеся сегодня на площади, чтобы освистать Зет, явно переборщили. «Им нельзя давать слишком много воли, — подумал он, — а то они сядут нам на голову». Результаты были налицо: хотя хулиганов оттеснили назад, образовав перед дверьми клуба свободное пространство, они продолжали бесноваться. Они стали просто невменяемы, и теперь приходилось сдерживать их. Генерал не отвечал за то, что могло произойти при выходе коммунистов на улицу. На Генерала не возлагалась ответственность за соблюдение порядка и законов. Что бы ни произошло, виноват прежде всего окажется он, Префект. И, пораскинув своим куцым умом, он решил, что ему следует принять некоторые меры, предписываемые уставом жандармерии, например послать несколько офицеров, чтобы они пригнали необходимое количество автобусов со стоянок на Вардарской площади и у министерства. Тогда сторонники мира смогут спокойно уехать отсюда. Он побаивался крепких парней, собравшихся в клубе, бетонщиков, грузчиков, которых не так-то легко запугать. Если они вступят в драку, то произойдет настоящее кровопролитие. А ведь разделаться хотели не с ними.

— Сволочь Зет! Заплатишь за Пападопулоса!

— Вон из Греции!..

— Зет, ты умрешь!

20

Джип, в котором сидел младший лейтенант жандармерии, двинулся с площади, где проходил митинг, и помчался с бешеной скоростью. Через три минуты он был на Вардарской площади. Диспетчерская будка стояла напротив конной статуи полководца. Диспетчер был занят своим делом: готовил путевые листы предстоящих автобусных маршрутов.

— Вы должны передать мне все автобусы, имеющиеся у вас в наличии, — открыв дверцу, сказал ему младший лейтенант и вылез из джипа.

— В наличии у нас нет ни одного автобуса, — уныло посмотрев на него, ответил диспетчер.

— Я вижу одни, а вон другой.

— Первый отправляется через две минуты. — И, засунув свисток в рот, он дал сигнал отправления.

Водитель, сидевший на улице вместе с кондукторами и еще одним водителем, удивленно взглянул на свои часы и потом закричал диспетчеру:

— Чего торопишься, Мицос?

— Поезжай, поезжай! — И диспетчер махнул ему рукой.

— Ваши документы. Неповиновение офицеру жандармерии во время исполнения служебных обязанностей.

— Господин младший лейтенант, я не могу предоставить вам ни одной машины. Давайте позвоним по телефону главному инспектору движения. Что он прикажет, то я и сделаю.

— Вы понимаете, что такое военная реквизиция? А мы сейчас все равно что на войне!

Диспетчер снял очки и с любопытством посмотрел на офицера. «Не иначе как спятил», — подумал он.

Между тем водитель, бросив на землю недокуренную сигарету, занял свое место за рулем, нажал на рычаг, закрывающий автоматически обе двери, и автобус тронулся.

Младший лейтенант вне себя от возмущения сделал ему знак остановиться и тут же приказал шоферу джипа догнать автобус и задержать его. Пассажиры запротестовали.

— Мы спешим домой. Уже девять часов!

Диспетчер позвонил главному инспектору.

— Господин инспектор, — сказал он, — сюда прибыл офицер жандармерии и хочет реквизировать все автобусы. У меня только два, и один из них уже отправлен.

— Уступи ему, Павлос. Ко мне тоже явился капитан жандармерии и забрал четыре автобуса. Им, видно, они нужны позарез.

— Хорошо, один я ему дам. Второй не могу.

— Высади пассажиров и отдай оба. А потом измени немного расписание, чтобы не было большого окна.

Диспетчер положил трубку и вышел из стеклянной будки. Помахав рукой водителю, чтобы он открыл ему переднюю дверь, он влез в автобус и попросил пассажиров выйти, сказав, что этот рейс «по непредвиденным обстоятельствам» отменяется, и те, кто успел взять билеты, должны сохранить их для следующего рейса. Кое-кто поворчал, посетовал, что это, мол, не дело. «Вот, были бы трамваи!».

И все в конце концов вышли. Лишь один пассажир, слепой нищий, не тронулся с места; он стал наигрывать на аккордеоне «Пусть кудри твои будут спутаны» и снял кепку, чтобы собрать подаяние.

— А ну, дядя Костас, вылезай, — обратился к нему диспетчер. — Все уже сошли. Вылезай и ты.

— Твои документы, — потребовал у нищего младший лейтенант.

— Зайдите завтра, тогда покажу. Я всегда тут.

Водители и кондуктора заняли свои места в автобусах,

младший лейтенант сел в джип и, приказав водителям следовать за ним, поехал к клубу. Пустые автобусы с погашенными фарами, проносящиеся по темным улицам, были похожи на огромные тухлые пасхальные яйца, и люди на остановках, поеживаясь от холода, видели, как они мчались мимо них и исчезали вдали, словно обманчивые видения. Примерно то же самое ощущали пассажиры, оставшиеся ждать следующего автобуса на Вардарской площади.

Полицейский джип возглавлял колопну. Доехав до Профсоюзного демократического клуба, автобусы пристроились к четырем другим; все шесть машин, вытянувшиеся в ряд, напоминали притихшие заводы, покинутые рабочими. Водители и кондуктора вышли на улицу посмотреть, что происходит, и ужаснулись при виде страшного зрелища.

Младший лейтенант, подойдя к Префекту, доложил, что приказ выполнен.

21

Пора было закрывать митинг. Стрелки часов приближались к десяти. Люди, сидевшие в зале, пришли туда в половине девятого. Они спешили домой, ведь завтра, в четверг, рано утром им надо идти на работу. Строителям приходилось вставать до восхода солнца. Усталые, но прекрасные лица, светившиеся жизнью, изборожденные ее плугом. Бедные, но мудрые люди. А на улице бедные и невежественные.

Ах, как прекрасна жизнь, когда сливаешься с пей и ее еще не замутили водяные пары и не отравили нефтяные испарения. Как прекрасна жизнь, когда вспыхивает забастовка и все руки отказываются взяться за работу, словно это сто рук, принадлежащие одному телу. Тело, слитое из тысячи тел, приобретает иные масштабы. Оно становится бессмертным! Горе тем, которые умирают, так и не осознав, что они — это сменяющие друг друга клетки на коже Идеи. Что, погибая, они оставляют после себя другие клетки, продолжающие жить, и кожа дышит тогда более широко открытыми порами, горе тем, которые уходят подыхать в одиночку, как слоны, а не готовы к тому, чтобы испустить дух на улице, на остановке автобуса, на демонстрации или в депо.

Может быть, смерть ждет нас повсюду, думал Зет, лишь бы мы не ждали повсюду смерти. Ведь тогда мы превратились бы в смазку, необходимую для сцеплений в механизме страха. Может быть, смерть подстерегает меня, как машина на повороте извилистой улицы; лишь бы мне, выходя из дому, не думать об этой машине и извилистом пути, потому что тогда я не смогу шагать своим обычным шагом. Мне придется опираться на плечи людей, как жалкому калеке на костыли.

Солнце восходит каждый день помолодевшее над помолодевшим миром. Это солнце, эликсир жизни, ждем мы утром на рассвете, и нам недостает его в сумерки. Я отсчитываю единицы времени, значит, они принадлежат мне, а не кому-то другому...

Рабочие должны раз и навсегда понять, что если строят для них дома более чистые и просторные, чем прежде, то их самих не перестают при этом эксплуатировать. Они должны раз и навсегда понять, что единственный способ освободиться от эксплуатации...

В детстве я мечтал стать летчиком, чтобы летать высоко, в облаках, чтобы жить рядом с солнцем. Потом я стал врачом, потому что так захотели родители. Мой старший брат остался в деревне, другой уехал в чужие края. В семье хоть кто-то один должен получить образование, и жребий пал на меня. Но всегда меня тянуло в головокружительную высоту. И миф об Икаре был моим любимым мифом...

В Икарии, где он проходил военную службу, ему довелось увидеть воочию людские беды и язвы. Большие язвы, окна в жизнь, через которые проникал чистый воздух, хотя на краях собирался гной...

А когда я женился, я полюбил жилки у нее на шее; и она глухо рыдала в моих объятиях, потому что я изменял ей. Жизнь прекрасна, когда каждое мгновение человек готов умереть. Когда ночь прорастает в него своими корнями и высасывает его кровь. Никто не скажет, что я не устоял перед искушением сбежать от тех, кого бесило мое присутствие. Сочинители могут писать что угодно, потому что мысль свободна в отсталой стране. В отсталой стране гонению подвергается тело. Тело, вытесняющее определенное количество воздуха. Поэтому меня преследовали во время марша мира, на который я вышел один. Великое множество людей пишут о мире. Слова для них — дым. Но тело нечто неизменное — это реальность. А у моего тела — я знаю прекрасно малейшее сокращение его мельчайшего мышечного волокна — есть оболочка, депутатская неприкосновенность. Поэтому сегодня меня избили не очень жестоко, поэтому меня не прикончили.

Пре-е-екрасные Салоники! Вы еще храните что-то от византийского мистицизма; как на ипподроме, теперь застроенном многоэтажными домами, в древние времена желтые и зеленые беспрестанно боролись друг с другом, так и сегодня здесь, в клубе, собрались мы, красные, а на улице — зеленые, которые орут, словно на ипподроме, когда лошадей выпускают на беговые дорожки после возбуждающих уколов.

Я должен уступить трибуну Спатопулосу, чтобы он сказал несколько слов. Наконец-то он пришел. Я не могу все время ораторствовать. Людям пора по домам. Да, пора. Но вопрос, как нам уйти отсюда. Я надеюсь, что у полиции хватит ума не допустить кровопролития. Во всяком случае, я не хочу, чтобы кто-нибудь из сидящих в зале пострадал хоть немного.

Трибуна для меня — своеобразная отдушина. Я рад, что меня выслушали, но не знаю, что еще говорить. Борьба за мир, хочу я сказать, — это действие. Когда отказываешься платить налоги, идущие на военные расходы, или притворяешься сумасшедшим во время призыва в армию, то борешься за мир. Мир — это не образ богородицы, чью икону привозят на фронт, чтобы вдохновить солдат на бой. Это статистическая таблица, с цифрами, с фактами. Прежде всего это не теория, а действие.

Твоя рука в моей руке. Микрофон действует благодаря электрическому току. И потом свет меркнет «и тень от стены точно лист железа». Несчастная Греция, твоя земля пропитывается кровью все новых и новых жертв, которые при прогрессивных муниципальных деятелях становятся улицами и площадями. Несчастная Греция, тебе не выпало счастья видеть хоть один день справедливости.

Лампочки мигают. Может быть, сейчас перерезают провода. Чтобы мы погрузились во мрак и не знали, какую расправу нам готовят. Лампочки мигают — так моргают маленькие дети, когда хотят спать, больше всего на свете хотят спать.

И если жизнь в юности была проституткой, теперь она приобрела достаточно мудрости, чтобы быть постоянной. Скажи, что жизнь прекрасна, и все, кто здраво рассуждают, прекрасны. Скажи, что я приду и посижу возле тебя, если ты заболеешь. А когда ты заплачешь, я стану твоей подушкой и осушу тебе слезы. Да, жизнь прекрасна, прекрасна, когда твоя рука в моей руке или линии на ладонях сливаются, как у прокаженных, так что их нельзя уже различить.

22

Он с самого начала присутствовал на митинге и теперь, когда Зет закончил свою речь, решил не отходить от него ни на шаг. Когда Зет вошел в зал с рассеченным виском и сказал: «Вот, что со мной сделали за то, что я приехал к вам», — слезы затуманили Хадзису глаза.

У него, Хадзиса, или Тигра, как его называли, не было постоянной работы, не было ни гроша за душой. То строитель, то штукатур, то водовоз, то чистильщик обуви — он жил по-своему, как умел, и всегда посещал такие митинги. Глядя на этого приземистого лысого человека, трудно было предположить, что у него крепкие, как сталь, мускулы. А когда возникали беспорядки, он участвовал в драке не по чьей-нибудь просьбе, а из чувства долга.

Какой долг? По отношению к кому? Он и сам не знал. Хадзис ни перед кем ни в чем не отчитывался. Он самостоятельно выбирал путь в жизни. Так и сегодня: он пришел на митинг издалека, из Нижней Тумбы. У него не нашлось даже драхмы и шестидесяти лепт, чтобы приехать на автобусе. По дороге он видел роскошные машины, богатые витрины с разной снедью — все блага цивилизации, к которым он не мог подступиться, а о том, чтобы наслаждаться ими, не приходилось и мечтать. Но это его не трогало. Он никому не завидовал. По натуре он был аскетом.

Сегодня вечером он должен был пойти к одному подрядчику, который сочувствовал левым и обещал обеспечить его работой на целую неделю. Но он предпочел отправиться на митинг сторонников мира. После того как Месяц назад Зет один отважился выступить в марше мира и после того, как он расправился в парламенте с правым депутатом, Хадзис, не зная его, безгранично им восхищался. Он понимал, что Зет беззащитен и даже не пытается обороняться, хотя враги и целятся в него.

Поэтому теперь, когда Зет, закончив речь, собирался выйти на улицу, в этот ад, Хадзис самого себя назначил его безыменным телохранителем. Ему льстило, что он будет рядом с таким героем. И он занял пост возле двери, через которую должен был выйти Зет.

Со своего наблюдательного пункта он видел, как Зет идет по проходу в зале и густые ветви рабочих рук превращаются вдруг в ласкающие его олеандры. Все старались до него дотронуться, подержаться за его пуговицу, чтобы потом долго помнить об этом прикосновении. А Зет, с трудом пробираясь среди настоящего фейерверка рук, улыбался, здоровался, иногда говорил словечко-другое.

Стоя в дверях, Хадзис ждал его. Зет приближался, а за ним вставал во весь рост народ — так расправляется согнувшееся дерево, чувствуя крепость своих корней. Лица сливались воедино. Море лиц. Хадзис, человек с фантазией, воспринимал все окружающее образно. У него был дар истинного певца, превратившего свою лиру в лук для врагов. Так и теперь, ему казалось, что Зет — это броненосец, вышедший из защищенной от ветра гавани в бурное море, а он, маленький, неприметный Хадзис, — буксир, который уверенно поведет за собой большой корабль, чтобы тот не пострадал, наскочив на торпеду или подводные камни.

Следом за Зет шли члены Греческого комитета борьбы за мир и ослабление международной напряженности. Возле трибуны несколько человек снимали со стены большие плакаты, чтобы завтра служащие нашли свой клуб в том виде, в каком они его оставили.

К Зет подошла какая-то старушка и громко обратилась к нему:

— У меня, доктор, болеет сын. Что мне делать? И денег нет. Нечем заплатить врачу.

Остановившись, Зет посмотрел на нее и сказал:

— Приведи своего сына завтра утром ко мне в гостиницу. Я посмотрю его. Уеду я не раньше, чем в полдень.

Мужчина, стоявший поблизости, набросился на старушку:

— И не стыдно тебе, бабушка, приставать с пустяками к нашему вождю! Для чего мы сюда собрались?

Но старушке вовсе не было стыдно. Она хотела попросить, чтобы он исцелил и ее страдания.

Теперь Хадзис видел Зет совсем близко, на расстоянии метра, не больше. Ссадина у него на виске украсилась синяком: словно он отмечен смертью, подумал Хадзис. Зет сопровождали члены комитета, в большинстве своем адвокаты. Возле двери кто-то сказал ему:

— Господин депутат, лучше бы вам не выходить первому, а то как бы не повторилась та же история.

— Пусть они только попробуют, пусть подойдут еще раз, — вскипел Зет и стал спускаться по лестнице.

Хадзис шел за ним по пятам. Когда его попытались отстранить, он увернулся и продолжал спускаться, не отставая от Зет ни на шаг. Маленький и гибкий, он ловко прокладывал себе путь в толпе. Заметив его, Зет остановил на нем взгляд, и голубые глаза Хадзиса загорелись. Наэлектризованный взглядом Зет, Хадзис теперь нисколько не сомневался, что перед ним прирожденный вождь, которого столько лет он безуспешно искал, чтобы служить ему, ведь почти все герои погибли во время Сопротивления и остались одни политиканы и теоретики, не похожие на настоящих вождей.

Зет пробирался вниз по лестнице, где было полно людей, не поместившихся в зале. Они сидели на ступеньках, отрезанные от внешнего мира, и испуганно поглядывали на железную дверь; она то сотрясалась под натиском набегающих волн «негодующих граждан», то приоткрывалась, впуская жандармского офицера, у которого в голове словно была запрятана кинопленка, а в глаза вставлены объективы киноаппарата, снимавшего замурованных здесь сторонников мира, наверно для будущих расследований, допросов и пыток. Иногда с улицы долетал крик: «Выходите, и все вы умрете!», иногда в щелку попадали небольшие камешки, словно извергало гальку море, которое разбивалось о камни, обдавая брызгами мол. Сидевшие на лестнице люди были напуганы — ведь полиция Нейтрополя не смогла справиться с двумя сотнями хулиганов, — но, когда приближался Зет, они приободрялись и, прижимаясь к стене или к перилам, освобождали ему дорогу — так расправляются и свежеют окуренные серой листья, когда их омывает весенний дождь. Лица этих людей с плотно сжатыми ртами выражали теперь решимость, словно они почувствовали внезапное облегчение, как больной после укола пантопона при сильной боли!

«Какой он красивый, — думал Хадзис, стараясь не отставать от вождя. — Красота его тела должна лишать покоя женщин. Его ум покоряет сердца. Благодаря своим знаниям он внушает больным уверенность, что они попали в надежные руки».

Теперь Зет был уже у самого выхода. Сквозь частую железную сетку, которой была защищена дверь, Хадзис, стоявший на нижней ступеньке, видел, что хулиганы немного отступили и впереди мелькает несколько полицейских фуражек. Твердой рукой Зет отодвинул засов, и дверь со скрипом отворилась.

Так из одного мира дверь открылась в другой мир. И лишь он один, прекрасный и гордый, осмелился переступить порог. Его появление было встречено молчанием, просто-напросто потому, что никто не знал его. До этого «негодующие граждане» кричали: «Зет, ты умрешь!» Они кричали то, что им было приказано. Если бы вместо его имени им назвали другое, они выкрикивали бы другое имя. Они стучали в чужой дом.

Хадзис шел слева от Зет. Он увидел на противоположной стороне улицы Генерала и Префекта. В ту же минуту, по-видимому, их заметил и Зет, потому что он легким спортивным шагом направился к ним. Хадзис подсчитал, что Зет сделал шесть шагов, пересекая улицу, в то время как ему самому понадобилось для этого сделать десять. Таким широким шагом, мерой его широкой души, отличался его вождь. Он догнал Зет, от которого не отставали несколько адвокатов.

Сопровождая своего вождя, Хадзис был наверху блаженства, он чувствовал себя маленьким и незначительным рядом с ним, в его тени, падавшей на границу тротуара и мостовой. Он смотрел сбоку на Зет, лицо которого полыхало в отблесках красных лампочек, украшавших витрину магазина «Пчела».

— Господин верховный инспектор жандармерии... — Голос Зет прозвучал резко.

Услышав обращение к себе, Генерал повернулся спиной и исчез, как привидение в спектакле; можно было подумать, что здесь недавно был не он сам, а его призрак. Хадзису показалось странным такое исчезновение Генерала. Словно он боялся заразиться от Зет, наглотаться каких-нибудь болезнетворных микробов.

— Господин верховный инспектор, — повторил Зет.

Но Генерал стоял уже на углу улиц Гермеса и Венизелоса и равнодушно смотрел в сторону моря.

— Господин Префект, — обратился тогда Зет к префекту полиции. — Я решительно протестую против этих безобразий. Что тут происходит? Куда смотрят власти?

— Если бы вы, господин Зет, не включили репродукторы, на площади не собралась бы толпа. Вы бы спокойно провели свой митинг, а нам в полном составе незачем было бы являться сюда.

— Но полицейские поддерживают этих крикунов, вместо того чтобы разогнать их, арестовав кое-кого. Я боюсь, как бы не возникли беспорядки, когда сторонники мира будут выходить из клуба.

— Именно поэтому я распорядился, чтобы сюда пригнали автобусы. — Префект указал на шесть автобусов с погашенными фарами, стоявших у противоположного тротуара. — Сторонники мира уедут на них в полной безопасности.

Тогда Зет, явно обеспокоенный, что-то тихо сказал членам комитета. Те дружно согласились с ним. Потом он опять обратился к Префекту:

— Сторонники мира пришли сюда как свободные граждане и так же уйдут. У них нет основания удирать в автобусах.

Теперь Хадзис понял, какую ловушку готовил им префект полиции: набившись в автобусы, люди, лишенные возможности обороняться, жестоко пострадают при нападении. Однажды был уже такой случай, он помнил отлично. А может быть, без всякой задней мысли Префект считал, что так он скорей обеспечит безопасность участникам митинга? Как бы то ни было, но после отказа вождя Хадзис почувствовал облегчение.

Обернувшись, он увидел, как из дверей клуба небольшими группами выходят люди, словно через предохранительный клапан понемногу просачивается пар, чтобы уберечь котел от взрыва. По двое, по трое сторонники мира покидали клуб и расходились по улицам. Регулировали клапан полицейские, неизвестно зачем задерживавшие выход людей из здания.

Зет и его спутники направились к гостинице, которая находилась на другой стороне площади, наискось от того места, где они стояли. В глубине улицы Гермеса неярко освещенная церковь святой Софии напоминала бонбоньерку на королевской свадьбе. Один из адвокатов взял Зет за руку. Хадзис шел позади, держась чуть левее. Вдруг он увидел, что несколько парней в черных свитерах угрожающе приближаются к ним. Зет их тоже заметил, резко отстранив своего спутника и повернувшись спиной к гостинице, он закричал какому-то воображаемому представителю власти:

— Опять они! Почему вы их не задерживаете? Куда смотрит полиция?

В ту же секунду со стороны гостиницы из-за угла пулей вылетел грузовичок. Человек, стоявший в кузове, ударил Зет какой-то тяжелой палкой по голове. Пошатнувшись, Зет упал. Грузовичок подмял его под колеса и еще с полметра протащил за собой по асфальту, обагрившемуся кровью.

— Позор!

— Держите его!

— Заметьте номер!

— Убили нашего Зет!

— Позор!

— Смерть убийцам!

23

Он шел из швейной мастерской, где работал подмастерьем, той мастерской, что против Караван-Сарая; нитки и обрезки материи прилипли к обшлагам его рукавов. Он направлялся к Новой улице Александра Великого, чтобы сесть в автобус, идущий до поселка Феникс, где он теперь жил.

Всего восемь месяцев назад обрел он наконец кров. И то благодаря своим покровителям. Правым он не был, но прикидывался правым, чтобы ему сделали предпочтение при распределении квартир в этом новом рабочем поселке, построенном возле Нейтрополя по пути на аэродром, по обе стороны от шоссе — гибельном месте для ребятишек. Но это его не смущало. Стандартные многоэтажные дома, обсаженные деревьями, были чистые, удобные. Ни у кого не было причин завидовать соседям. Итак, закончив в мастерской подшивать брюки, которые надо было на следующий день сдать заказчику, подмастерье спешил домой, как вдруг полицейский попросил его свернуть в сторону, на другую улицу.

— Но я тороплюсь на автобус!

— Идет митинг ЭДА. Прошу вас, у меня приказ никого не пропускать здесь.

Подмастерье повиновался. Он был благонадежным гражданином. Хорошо зная этот район, он мог и другим путем дойти до остановки. Он вышел на улицу Соломоса и, держась правой стороны, добрался до улицы Спандониса. Там в глубине он увидел стоявший грузовичок и позади пего несколько мопедов. В кузове грузовичка сидел какой-то мужчина. А впереди, образуя заслон, выстроились четыре человека, и невдалеке от них маячил младший лейтенант жандармерии и двое жандармов. Подмастерье шел, не обращая на все это внимания, и, когда он был уже в конце улицы, за его спиной вдруг раздался голос:

— Трогай! Чего сидишь? Они идут!

Он тотчас обернулся. По-видимому, это крикнул младший лейтенант, ближе всех стоявший к нему. И тут подмастерье увидел, как водитель нажимает на педаль, заводит громко фыркающий мотор, а выстроившиеся перед грузовичком люди, точно в балете, отпрыгивают в стороны, и машина с бешеной скоростью, которую может взять прямо с места лишь мотоциклист-акробат в цирке, мчится к перекрестку.

Вскоре раздался оглушительный шум, кто-то упал, потом послышались крики: «Позор! Держите его!»

Младший лейтенант, в ужасе схватившись за голову, сказал стоявшему рядом с ним жандарму:

— Что же это такое? Я и не представлял себе, что может стрястись такая беда!

Жандарм рассмеялся:

— Не стыдно тебе, тоже мне герой!

Подмастерье ничего не понял. Среди его клиентов было немало жандармских офицеров. Он с симпатией относился к ним, с удовольствием подгонял на них форму. До него дошло только, что грузовичок раздавил человека, но кто это был, он понятия не имел. И, припомнив поговорку: пойди потом докажи, что ты не верблюд, он бросился бежать сломя голову.

А на следующий день, прочтя в газете, кого убили, он пошел к Прокурору и дал показания о том, что слышал слова: «Трогай! Чего сидишь? Они идут!», добавив, что крикнувший это человек указал пальцем водителю грузовичка на намеченную жертву.

24

Он не понял, как это произошло. И знал наверно, что никогда не поймет. Такие минуты похожи на звезды, которые падают, оставляя после себя светящийся след, необъяснимый, как и их падение. Откуда берутся эти звезды? Где исчезают?

О темная ночь, недобрая ночь, скрывающая демонов! Хорошо зная Зет, он, адвокат, крепко держал его за руку и вел прямо в гостиницу. Он чувствовал, как у Зет сжимаются кулаки от едва сдерживаемой ярости, и во избежание непредвиденного не выпускал его руки. После разговора с Префектом Зет был страшно возбужден, его возмутили равнодушные слова и надменное лицо Префекта, в то время как вокруг, куда ни посмотри, сотни людей, над которыми чинили расправу, взывали к справедливости, и для того, чтобы Зет не сделал невольно какого-нибудь поступка, о котором поздней пожалел бы, адвокат крепко держал его за руку, провожая в гостиницу.

Они пересекли маленькую площадь, закиданную камнями, и полоски на рукавах их пиджаков сливались в одну полосу, а руки казались одной огромной рукой. Все обстояло благополучно, и адвокат уже прикидывал, сколько шагов осталось до гостиницы, как вдруг увидел, что к ним приближаются три вестника ада, те самые наглецы в черных свитерах, которые напали на Зет перед началом митинга, а теперь, с наступлением темноты, вели себя еще наглее. Зет тоже увидел их и вскипел. Нет, он не позволит им еще раз напасть на себя. Он вырвал свою руку из руки адвоката, пытавшегося его удержать, и, обернувшись, закричал:

— Опять они! Они приближаются! Куда смотрит полиция?

А потом? Потом раздался оглушительный шум, словно взорвалась старая мина на тихой лужайке, где до тех пор лишь мирно мычали коровы, и никто, ни один человек не подозревал, что после оккупации остались не взорвавшиеся мины — мины и люди, которые теперь совершают преступления, подготовленные еще двадцать лет назад, хотя поражение гитлеровцев готовы уже праздновать почти во всех странах, но только не в Греции, где до сих пор живут их сообщники — всемогущие акулы, киты, ихтиозавры, птеродактили, пиявки и комары анофелес. Он не мог понять, как это произошло, но видел своими глазами: четыре человека, стоявшие стеной, вдруг расступились, и страшный зверь, грузовичок с погашенными фарами, стремительно понесся прямо на них. Он успел отскочить. Если бы он держал Зет за руку, тот был бы спасен. А Зет не успел даже пошевельнуться; ничего не замечая, он смотрел в другую сторону, туда, где только что разговаривал с Префектом, как вдруг человек, стоявший в кузове грузовичка, ударил его дубинкой. Больше адвокат ничего не видел, потому что в глазах у него потемнело от ужаса и он невольно представил себя самого на месте Зет.

На мгновение ему померещилось, что он, а не Зет лежит сейчас на мостовой в луже крови. И он подумал: как при пулевом ранении первые несколько секунд чувствуешь не боль, а какое-то приятное тепло во всем теле, так, должно быть, и при падении — сначала кажется, что ты стоишь на ногах, а кто-то другой распростерт на земле. Но, быстро опомнившись, адвокат наклонился, пытаясь рассмотреть номер машины, которая немного протащила за собой Зет, подобно копям Ахиллеса, волочившим по полю сражения мертвого Гектора. Однако номер был закрыт.

Крики людей заглушили на минуту яростный рев грузовичка, который вопреки установленным правилам помчался в обратном направлении по улице с односторонним движением и исчез, словно падающая звезда.

— Убийцы!

— Позор!

— Вы погубили нашего Зет!

Несколько человек, устремившись за машиной, попытались было остановить ее, но безуспешно, потому что она мчалась с бешеной скоростью, увлекая их за собой, пока они наконец совсем от нее не отстали.

О темная ночь, недобрая ночь, скрывающая демонов!

Тогда — все произошло в течение двух-трех секунд, как он понял впоследствии, — отведя взгляд от лежавшего на мостовой Зет, он увидел, что трое парней, тех же или других, похожих на них, угрожающе подступают к Спатопулосу. И, подумав, что должны спастись хотя бы те, кто остался в живых, а может быть, — он не стыдился признаться в этом — из инстинктасамосохранения он схватил Спатопулоса за плечо и втолкнул в дверь гостиницы. Через минуту туда вбежали и остальные адвокаты. Смертельно бледные, они тяжело дышали и чувствовали себя виноватыми и в то же время невиноватыми. Они надеялись, что по крайней мере на этот раз их жизнь вне опасности.

25

Но он, сам себя определивший в телохранители Зет, не струсил. Прежде чем услышать гул, он увидел руку, указывавшую на его вождя. Но, будучи небольшого роста, Тигр не смог разглядеть бешено мчавшегося на них грузовичка и поэтому не успел отстранить Зет, спасти его. Рядом с ним на землю упал человек, только что зажегший божественный огонь в его глазах. Колеса глухо прокатились по телу спортсмена, бывшего чемпиона Балканских игр, и Тигр весь подобрался, готовый погнаться за убийцами и схватить их.

Несколько человек с криком бросились к машине, стараясь уцепиться за кузов. Но они вынуждены были отказаться от своего намерения, потому что грузовичок несся с головокружительной скоростью. Тигр же понимал, что стоит ему уцепиться за борт, как человек, покачивающийся в кузове, переломает ему пальцы. И поэтому он решил прыгнуть в машину; будь что будет: или он упадет на мостовую и расшибется, или прыжок окажется удачным — и тогда... На его счастье, безрассудный прыжок оказался удачным. Теперь в грузовичке их было трое.

Вангос тотчас бросился на Тигра, который, не успев опомниться, еще нетвердо стоял на ногах и не сумел защитить лицо от ударов. Но, вспомнив о поверженном вожде, Тигр собрался с последними силами и решил не сдаваться врагу, который чувствовал себя хозяином положения и бил без промаха.

Вангосу удалось повалить Тигра, но, как только он наклонялся над ним, его встречали удары в живот и даже в голову. Тогда он полез в карман за пистолетом. Тигр хотел приподняться, но Вангос опять повалил его. При резком повороте грузовичка, летевшего пулей, Тигр изо всей силы пнул своего противника ботинком в пах, и тот, потеряв равновесие, пошатнулся и отклонился назад, чтобы опереться о борт; тут Тигр успел вскочить на ноги и, схватив руку Вангоса, сжимавшую пистолет, так сильно вывернул ее, что раздался звериный вопль и пистолет упал на мостовую.

Приободрившись, Тигр кинулся опять на врага и боднул его головой в живот. Но Вангос ухитрился вытащить откуда-то дубинку. Вскоре, однако, сраженный метким ударом, он опять оказался обезоруженным. Они продолжали молча бороться; лишь изредка, при появлении встречной машины, Тигр взывал о помощи.

Сначала все машины шли им навстречу, потом они влились в поток, двигавшийся в одном направлении с ними. Но никто из водителей, казалось, не замечал, что в кузове грузовичка идет ожесточенный бой, «до последнего дыхания», как писали в афишах о кетче. Тигр кричал, но никто не слышал. Сытые люди с равнодушными лицами спокойно сидели за рулем, в то время как он, простой токарь, напав на след самого мерзкого политического преступления — у него уже не оставалось никакого сомнения на этот счет, — с риском для жизни старался задержать убийц. Он видел: в ситроене рядом с толстяком сидит блондинка, склонив голову ему на плечо, и щекочет рукой его жирный затылок. Нервическая дамочка из высшего общества ведет свою новенькую машину; она то и дело поглядывает в висящее перед ней зеркальце и поправляет в прическе несколько волосков, ускользнувших от внимания парикмахера. Священник развалился возле моряка, сидящего за рулем с сигаретой в зубах; рассеянно глядя вдаль, поп поглаживает своей пухлой святой рукой моряка по бедру. Таксист, продувная бестия, выставив локоть из окошка, пытается обогнать грузовичок, и радио у него орет на всю улицу. А вот мещанская супружеская пара: жена сидит за рулем, а муж сияет от счастья, гордясь тем, что жена его не отстает от моды, оба они заливаются смехом, глядя на дерущихся мужчин в кузове встречного грузовичка; им кажется, что перед ними разыгрывается акробатический этюд. Все эти картины молнией проносились перед глазами Тигра, который не успевал их осмыслить. Лишь значительно позже, в больнице, где ему залечивали раны и у него времени было хоть отбавляй, он вспомнил все эти равнодушные маски, которые в каком-то нейтральном пространстве, изолированные друг от друга мчались к цели, совершенно бессмысленной и никак не связанной с его собственной целью.

Раны нанес ему не тот, кто бил его в кузове, враг не слишком опасный; вопреки всяким ожиданиям Тигру очень скоро удалось вывести его из строя приемами джиу- джитсу. Раны нанес ему тот, что сидел впереди, водитель грузовичка. Но каким образом?

Обезоружив и нокаутировав Вангоса, Тигр выбросил его на мостовую. Вангос перекувырнулся, пополз по асфальту — чудо, что он не попал под колеса — и с трудом добрался до тротуара. Через минуту Тигр потерял его из виду, потому что грузовичок продолжал мчаться. Не мешкая, но и не располагая богатым опытом героев кинофильмов, Тигр ударом кулака разбил стекло, отделявшее кузов от места водителя, и, схватив кусок стекла, нацелился в затылок Янгосу... Левой рукой он крепко держал его за голову, а правой пытался пропороть шею. Однако Янгос резко затормозил, при этом машина накренилась вправо, и Тигр на секунду разжал левую руку, выпустив своего врага, спрыгнувшего на землю. Но правая рука Тигра застряла в разбитом стекле, осколки которого через разорванный рукав впились ему в локоть. Он не мог пошевельнуться. Новенькая дубинка сверкнула под огнями рекламы кинематографа «Титания», возле которого остановился грузовичок, и, обрушившись Тигру на голову, оглушила его. До слегка затуманенного сознания Тигра дошли чьи- то слова, прозвучавшие поблизости:

— Это коммунист, преступник. Он убил человека!

«Наверно, про меня, — подумал он, — вряд ли про водителя». И тут второй удар сразил его. Теперь уже он был не в кузове, а лежал на мостовой. Не отрывая головы от асфальта, он увидел, что к нему приближаются сапоги, какие носят обычно регулировщики уличного движения, и пара ботинок, как видно солдатских. Но, повернувшись на спину, он понял, что это был по регулировщик, а пожарный в форме, с каской на голове. И тут же он впал в беспамятство.

26

Его задержал желтый свет, когда он был уже готов миновать перекресток. Служба в жандармерии — он был шофером Генерального секретаря министерства Северной Греции — научила его слепо повиноваться законам. Так всякий другой шофер при желтом свете продолжал бы ехать, а он, к счастью, остановился и, пока горел красный свет, смотрел по сторонам: прохожих было немного, а перед гостиницей «Космополит» стоял джип Жаброзавра, хорошо ему знакомый, потому что он частенько видел его во дворе министерства. Водитель джипа в штатском помахал ему рукой. Жандарм опустил стекло и услышал строгий приказ:

— Проезжай!

В то же мгновение раздался пронзительный женский крик: «Позор!» И перед жандармом молниеносно промчался грузовичок, в кузове которого ожесточенно дрались двое мужчин. Регулировщик уличного движения засвистел им вслед, но грузовичок не остановился и, развивая все большую скорость, въехал на улицу Венизелоса, где, как известно, было обратное одностороннее движение. И тогда площадь, казавшаяся раньше почти безлюдной, вдруг наводнилась толпой. И жандарм поехал дальше, осторожно ведя машину, чтобы никого не задеть. Люди вокруг кричали. Кто-то застучал по капоту его фольксвагена. Он опять опустил стекло.

— Возьмите, пожалуйста, Зет в свою машину, — обратился к нему незнакомый человек, с трудом переводя дух. — Его очень тяжело ранили. Он при смерти.

Жандарм не спеша вышел и, открыв заднюю дверцу, откинул назад переднее сидение; в машину внесли раненого, рядом с ним сели двое каких-то мужчин. Хотел сесть и третий, но ему не хватило места. На сиденье расплылось пятно крови. Жандарма испугал вид полулежавшего гиганта, который с трудом дышал, а изо рта его стекала красная пена. Вместо того чтобы включить зажигание и нажать на стартер, он нажал другую кнопку, и заработали дворники, очищающие стекло. Перед глазами у него все запрыгало.

— Кто это? — обернувшись, спросил он у сопровождающих раненого.

— Наш Зет. Езжай как можно быстрей. На Пункт первой помощи.

— Что с ним такое?

— Эти сволочи его погубили. Скорей! Скорей!

— Какие сволочи?

— Хулиганы и жандармы.

— Я тоже служу в жандармерии, — сказал он, поглядев на них. — И как видите, делаю все, что могу.

Сопровождающие замолчали. Слышно было только, как глухо стонал Зет и кровь капала на дерматиновую обивку сиденья.

— Сигналь! Езжай быстрей!

— Сигнал не работает.

— Черт бы его побрал!

— Это не моя машина. Я взял ее напрокат.

Жандарм действительно взял сегодня этот фольксваген напрокат в одной конторе всего на два часа. Он назначил свидание Кице, знакомой одной знакомой, номер телефона которой дал ему приятель. А для того, чтобы они могли побыть наедине, он нанял фольксваген. И чуть было не опоздал на свидание. Доклад заместителя министра о пероноспоре тянулся больше часа. А потом встал Генерал и произнес целую речь. К счастью, жандарму не пришлось отвозить заместителя министра на аэродром — его посадил в свою машину Генерал. Вот почему он не упустил Кицу.

— По этой улице мы бог знает сколько времени будем тащиться до Пункта первой помощи!

— Но здесь не такое большое движение!

— Быстрей!

И тут жандарм слегка задел какую-то машину. Это случилось по его вине. Пришлось остановиться.

— Поезжай, — набросился на него один из сопровождающих. — Пусть запишут твой номер! А не то человек умрет! Умрет!

— Из-за вашей спешки, — проворчал жандарм, — я теперь должен буду заплатить тому парню за ремонт.

Другой шофер, осмотрев свою машину, убедился, что она не особенно пострадала — только на задней дверце осталась вмятина, — и подошел к жандарму, чтобы узнать, кому принадлежит машина.

— Я везу раненого, умирающего, — сказал ему тот.

Заглянув в окошко, шофер увидел Зет и кивнул, потом записал на коробке сигарет номер фольксвагена.

Ну и денек! Неожиданности подстерегали жандарма на каждом шагу! Он увез Кицу в пустынное местечко возле Кавтадзоглио и прямо в машине стал ее обнимать, но она вдруг заупрямилась. «На первый раз хватит», — заявила она. Ей, видите ли, хотелось выйти замуж, и поэтому она не желала заводить любовные шашни без видов на будущее. «Почему ты считаешь, что без видов на будущее?» — спросил он. «Ведь ты же еще студент», — сказала она. «Я вот-вот должен получить диплом. И в армии я уже отслужил». Он скрыл, где работает, потому что многие девушки боятся жандармов. Хотя есть и такие, которым жандармы нравятся, так как они чувствуют себя с ними в безопасности. А что представляет собой Кица, он не успел разобраться и потому скрыл от нее правду. Они зашли в загородную таверну и выпили пива. Но часов в девять он вдруг забеспокоился и собрался уезжать. Девушке он сказал, что должен вовремя сдать машину, и обещал позвонить. «А у тебя разве нет телефона?» — спросила она. «Нет», — ответил он. Кица достала губную помаду, сняла с нее крышечку и написала помадой на клочке бумаги номер телефона, по которому можно звонить ей в служебное время. И, потеребив ремешок своей сумки, висевшей через плечо, она убежала. Только тут он заметил, что ноги у Кицы кривые...

Раненый тяжело дышал. Сопровождающие поддерживали его голову, чтобы она не билась о сиденье. Наконец жандарм благополучно добрался до Пункта первой помощи, затормозил у дверей, и два санитара приняли Зет. Тут уже обо всем были осведомлены и успели подготовиться к приему раненого. Жандарм услышал, как врач распорядился, чтобы записали номер машины, и, напуганный этим, поспешил сесть в фольксваген и скрыться. Немного погодя он принялся искать на улице водопроводный кран, чтобы отмыть кровь с сиденья и вернуть хозяину машину в том виде, в каком он ее получил.

27

Фольксваген, куда положили пострадавшего, только успел тронуться, как Динос, обернувшись, спросил сыщика, попыхивавшего трубкой:

— Что случилось? Кого сбили?

— Какого-то парня лет семнадцати.

— Но это тот самый грузовичок, что стоял здесь совсем недавно. Неужели вы его не видели? — Сыщик предпочел промолчать. — Тот же самый, — не унимался Динос. — Он пронесся стрелой и скрылся. Конечно, тот же самый.

Сыщик отошел от него. Только что они в самом дружелюбном тоне беседовали об их общем знакомом, младшем лейтенанте жандармерии, которого месяц назад перевели в Превезу; сыщик рассказывал о нем последние новости. Почему же, как только он коснулся несчастного случая, сыщик точно воды в рот набрал? Почему поспешил ретироваться?

Динос еще со студенческих лет знал этого сыщика. Ни одно студенческое собрание, ни одна демонстрация протеста по поводу Кипра не обходилась без этого человека, никогда не расстававшегося с трубкой, а Динос в те годы был одним из самых активных студентов. Но потом — призванный на военную службу, он не успел получить диплом и теперь сомневался, получит ли его когда-нибудь, — он открыл свой магазин, занялся посредничеством по купле-продаже сельскохозяйственных машин и продуктов, и ему уже некогда было ходить на собрания. Впрочем, этого не следовало делать и в интересах торговли. Ведь все зависело от полиции. Ей ничего не стоило, придравшись к чему-нибудь, закрыть его магазин. А город был маленький, все знали друг друга. Сегодня, например, здесь, в центре, он встретил знакомого полицейского — надзирателя из своего квартала, переодетого в штатское.

Сначала полицейский озабоченно ходил туда-сюда по тротуару; потом он отчитал владельца мотороллера за то, что он и еще один мотоциклист мешают двум автобусам с погашенными фарами проехать по площади, хотя незадолго до этого мотороллер и мотоцикл носились тут, не подпуская к перекрестку ни одной машины, и полицейский не делал им никаких замечаний. Он отдал распоряжение пропустить только автобусы. Затем квартальный, перейдя улицу, поравнялся с Диносом, поздоровался с ним, сегодня уже во второй раз — первый раз утром, когда Динос открывал свой магазин, — и подошел к грузовичку, не меньше получаса стоявшему перед гостиницей «Космополит». Динос не слышал, о чем он говорил с водителем. Впрочем, это его ничуть не интересовало. Он видел только, что грузовичок вскоре уехал с площади и остановился за гостиницей на улице Спандониса. Но и это отметил он машинально. Если бы он не узнал полицейского в штатском, то не обратил бы внимания на маневры грузовичка. Но вдруг, минуты две назад, эта машина, сорвавшись неожиданно с места, сбила какого-то человека и скрылась на улице Венизелоса, причем ни один из полицейских, даже знакомый ему квартальный надзиратель, не предпринял ничего, чтобы ее задержать.

Диноса поразило, с каким безразличием отнесся к этому происшествию сыщик с трубкой, стоявший возле джипа Жаброзавра. Он даже не повернул головы, не взглянул туда, где скрылся грузовичок, — никакой реакции, никакой попытки остановить его. Напротив, когда Динос спросил: «Кого сбили?», он ответил совсем безучастно, можно даже сказать цинично: «Какого-то парня лет семнадцати». И когда Динос заметил ему, что это тот самый грузовичок, который только что стоял возле них, сыщик равнодушно показал ему спину. Что же здесь происходит? Или он, Динос, просто глупо ведет себя, сует нос куда не следует? Неужели полиция потворствует таким преступлениям? За что же убили человека? Кого? Как?!

Динос шел в гости к своему приятелю послушать новые пластинки, джазовую музыку, и проходил по этой площади, когда из репродуктора, установленного на улице, донесся голос: «Внимание, внимание, через несколько минут перед вами выступит Зет».

Из любопытства Динос остановился, ему хотелось услышать хотя бы начало речи. Он стоял возле гостиницы «Космополит» вместе с директором гостиницы, одним знакомым торговцем и хозяином соседней кондитерской, который, бросив недопеченные пончики, вышел на улицу; все они с изумлением прислушивались к крикам разъяренной толпы: «Пусть эти сволочи убираются!» «Смерть Зет!» и тому подобное. Диноса удивили первые слова выступавшего депутата: обращение к Номарху, Генералу, Префекту и прочим представителям власти, требование взять под защиту Спатопулоса, жизнь которого была в опасности. Это обращение взволновало Диноса. Он вдруг понял, что не случайно вопят и безобразничают здесь «инакомыслящие» граждане. Но его успокаивало то обстоятельство, что весь жандармский корпус собрался в этом квартале и в любой момент мог вмешаться. Однако время шло, и он убеждался, что жандармы ничего не предпринимают. Они никому ни в чем не препятствовали, никого не задерживали. Лишь два-три раза потеснили назад хулиганов, которые особенно громко орали, и все.

Динос так и не услышал речи Зет. Ее заглушили бурные аплодисменты и лозунги, выкрикиваемые сторонниками мира. Он остался на площади, к черту пластинки! Тут происходило сегодня такое, чего он не видел даже в свои студенческие годы.

А вскоре он оказался свидетелем потрясшей его сцены: грузовичок сшиб человека, люди безуспешно пытались остановить машину, цепляясь за борта кузова, и три адвоката в панике бросились к гостинице, словно спасаясь от разрывавшихся поблизости бомб. И потом холодный ответ сыщика с трубкой навел Диноса на размышления. Он повернул обратно и пошел домой, так как знал, что в подобных случаях самое безопасное — держаться от всего подальше. К тому же через месяц должна была состояться свадьба, он выдавал замуж сестру. Его собственная юность давно уже была погублена, раздавлена сельскохозяйственными машинами.

Динос жил в двух кварталах отсюда, поблизости от церкви святой Софии. Он вернулся домой, поел баклажанов, приготовленных еще вчера его матерью, и снова вышел на улицу. Его мучило любопытство, хотелось узнать, кого все-таки сбил грузовичок. Толпа на площади поредела; люди толклись там теперь, как жалкие статисты, сменившие на подмостках звезд экрана. Динос подошел к одной группе и спросил:

— Что тут случилось, ребята?

— Этот господин интересуется, что здесь случилось, — сказал какой-то мрачный субчик другому, похожему на главаря.

— А что вам угодно? — спросил главарь.

— Извините...

— Да, пожалуйста. — И он нагло захохотал.

— Я хотел узнать...

— А не пойти ли тебе, сыночек, к себе в домочек, — пропел третий хулиган.

— Ничего особенного не случилось, — вмешался первый. — Мы прикончили тут одного коммуниста.

И, раздувшись от гордости, как индюк, он загоготал, а следом за ним покатилась со смеху и вся компания.

— Мы сделали из него Афанасия Дьякоса^[7], — сострил кто-то из них.

— Мы, македонцы, хорошо его проучили.

Окаменев от изумления, Динос смотрел вслед удалявшейся шайке. «Негодяи, — возмущался он, — для них нет ничего святого». И тотчас, моментально сориентировавшись, он направился к Пункту первой помощи. Но и там ему оказали холодный прием. Швейцар просто-напросто не впустил его.

— Что случилось? Кого привезли к вам?

— А вы кто такой? Журналист?

— Нет, я самый обыкновенный гражданин. Греческий гражданин. Хочу узнать, что случилось.

— Ничего не случилось. Ничего серьезного. Ранен один молодой человек.

Разочарованный тем, что ему не удалось ничего больше выяснить, Динос хотел уже уйти, как вдруг к Пункту первой помощи подошел мужчина, весь окровавленный, в разорванной рубашке, и попросил, чтобы ему перевязали раны. Приглядевшись к нему, Динос с изумлением узнал в нем того самого человека, который сидел в кузове грузовичка, стоявшего перед гостиницей «Космополит», и переговаривался со знакомым ему квартальным надзирателем. Динос никак не мог связать между собой эти факты.

Возвращаясь домой, он невольно свернул на ту же самую площадь. Теперь она была совершенно безлюдна. Несколько мужчин, смахивающих на жандармов в штатском, маячили в полутемных соседних улицах. А там, где грузовичок сбил неизвестного, на мостовой лежали два букета красных гвоздик. «Так чистый, невинный, ты удаляешься на тот свет», — подумал Динос, считая, что погиб юноша лет семнадцати.

28

До передачи поста оставалось всего двадцать минут, а он взял на заметку лишь пять нарушителей. Плохой урожай за целый вечер дежурства в самом сердце Нейтрополя, думал регулировщик уличного движения, правой рукой делая знак отправления фиату, остановившемуся вопреки правилам на бойком месте перед кондитерской Агапитоса. А новый начальник Управления уличного движения был на редкость придирчив. Он считал, что регулировщик никуда не годится, если взял на заметку мало нарушителей. Но сегодня, как на беду, их попалось немного. Если бы этот фиат задержался еще секунд на пять, он записал бы его номер. Но, когда регулировщик уже полез в карман за своей книжечкой, фиат тронулся.

Последнее время он, в своей красивой форме, пользовался успехом у женщин, сидящих за рулем. Вот и сейчас какая-то дама помахала ему рукой из окна машины; провожая ее взглядом, он увидел, что на улице Карла Дила к кинематографу «Титания» со всех сторон сбегается народ. Он решил, что произошла автомобильная катастрофа, и припустился туда, пронзительно свистя. Когда он подбежал к толпе зевак, стоявших плотной стеной, из-под их ног, словно мышь, выполз на четвереньках лысый мужчина среднего роста — насколько мог заметить регулировщик — и, схватившись рукой за голову, завопил:

— Меня изувечили, изувечили!

Это был, очевидно, пострадавший при автомобильной катастрофе, который выскочил из машины и теперь вопил во всю глотку. Регулировщик не обратил на него особого внимания. Сначала он должен был осмотреть столкнувшиеся машины. Пробравшись через густую толпу любопытных, он оказался наконец на месте происшествия и увидел, что у тротуара стоит грузовичок с заглохшим мотором, а на крыле его сидит какой-то тип, похожий на грузчика, и переругивается с обступившими его прохожими.

— Он первый начал!

— Ты огрел его по голове!

— Сволочь, жаль, что он не окочурился!

— Ты... Ты... Ты...

— Проваливайте, пока я не разукрасил вам физиономий!

— Что тут происходит? — спросил регулировщик.

— Ничего, господин регулировщик.

— Как это ничего?!

— Да я вот сцепился с моим свояком, съездил ему по роже, а он мне. — И грузчик приготовился сесть за руль.

— Погоди, — преградил ему путь регулировщик. — Покажи мне свои права и разрешение на перевозку грузов.

— С удовольствием, — сказал Янгос я достал из внутреннего кармана прозрачный футлярчик.

Регулировщик внимательно изучил документы и готов был уже вернуть их, но тут вмешался пожарный в форме, державший под руку свою жену:

— Извините, господин регулировщик, но я оказался свидетелем их драки. Этот человек ни с того ни с сего выхватил из-за пазухи дубинку и стал колошматить лысого по голове, ну а тот свалился замертво. — И, с трудом вертя головой в тяжелой каске, он принялся искать глазами пострадавшего.

Тем временем регулировщик обратился к толпе зевак:

— Нечего глазеть! Расходитесь, дайте нам делать свое дело. А ну, пошевеливайтесь. Не загораживайте дорогу!

Толпа поредела.

— Дубинка при нем, — заметил пожарный.

Регулировщик обыскал Янгоса и отобрал у него дубинку, совсем новенькую, — такие недавно выдали жандармам.

Тут Янгос понял, что влип. Сначала форма пожарного его успокоила. Ведь пожарный, этот дурак, решил он, очевидно, не в курсе дела. Ему невдомек, что из любви к родине отлупил он, Янгос, этого паршивого коммуниста, пиявку, что присосалась к нему и Вангосу и чуть было не сорвала все их планы. И регулировщик, наверно, не семи пядей во лбу и тоже ничего не знает. Но, в конце концов, что ему до мяуканья этих котов? Надо срочно смыться отсюда. Он спрячется в участке и пусть тогда попробуют до него добраться. Пока регулировщик разговаривал с пожарным, Янгос, делая вид, что у него занемела поясница, слез с крыла и собрался пуститься наутек по улице Карла Дила, чтобы, свернув в Капани, через заднюю дверь проникнуть в участок. Но регулировщик, видно, разгадал его намерения и вцепился ему в плечо.

— Ну-ка, пошли, — сказал он.

— А машина?

— Постоит здесь. Никто ее не тронет.

И он повел Янгоса в приемную жандармерии. Хорошее местечко, подумал Янгос. Окажись там какой-нибудь знакомый жандарм, и конец этой комедии. Но приемная была закрыта. Им удалось проникнуть лишь в коридор.

Тогда регулировщик попросил пожарного дойти до ближайшего киоска, и позвонить в Отдел немедленного действия, чтобы оттуда прислали машину за нарушителем порядка, виновным в нанесении побоев и нарушении правил уличного движения, добавил он. Пожарный вышел на притихшую улицу. В приемной оставались регулировщик, Янгос, жена пожарного и два его приятеля. Каждые полторы минуты гас свет, и здание погружалось во мрак. Чтобы следить за Янгосом, регулировщику приходилось то и дело нажимать на кнопку выключателя.

— Эй, — вдруг подозвал его Янгос. — Поди-ка сюда, я хочу тебе кое-что сказать.

— Чего тебе?

— Хочу кое-что сказать... Хочу сказать...

— А я не хочу тебя слушать. Скажешь это кому-нибудь другому.

Регулировщик подумал: «Ну и нахал». А Янгос размышлял: «Дурак же ты! Где тебе знать, что я в дружбе с твоим начальником. Нас с ним водой не разольешь». Свет опять потух, и регулировщик снова зажег его. Потом Янгос, подойдя к нему, прошептал:

— Я смоюсь, а ты будто меня и не видел.

— Что ты мелешь? — Регулировщику показалось, что он ослышался.

— Я смоюсь, — повторил громче Янгос. — Сейчас я больше ничего не могу тебе объяснить. А ты сделай вид, что прохлопал меня.

— Ни с места, а то я тебя, бродяга, обработаю в лучшем виде.

— Знаешь, кого ты назвал бродягой, господин регулировщик? Ты еще в этом горько раскаешься. Как твоя фамилия?.. Учти, у меня есть сильная рука. Я позабочусь, чтоб тебя убрали с этой работы.

— Да кто ж ты такой? — спросил изумленный регулировщик.

Конец их перебранке положил ослепительный свет фар машины из Отдела немедленного действия.

29

Вангосу не особенно понравилось, что в дверях Пункта первой помощи он столкнулся с мужчиной, которого раньше видел возле гостиницы «Космополит». Сидя в кузове грузовичка, он больше получаса наблюдал, как тот, не шевелясь, стоял на улице и, не отрывая глаз от репродуктора, слушал речь Зет; голову он наклонил к правому плечу, и вся его напряженная поза выражала сосредоточенное внимание. Что ему было надо на Пункте первой помощи? Кого он здесь искал? Но вскоре Вангос перестал о нем думать.

Он сам пришел на Пункт первой помощи по совету знакомого журналиста. Вангос не особенно пострадал в драке, и ссадины его не нуждались в какой-нибудь специальной обработке, но журналист подзадорил его: «Пусть освидетельствуют твои раны, чтобы не только левые имели основание жаловаться». Он вел отдел судебной хроники в газете «Македонская битва». А Вангос страшно интересовался всякими юридическими вопросами и хвастался тем, что не пропустил ни одного достойного внимания суда. Хорошей картине в кино он предпочитал увлекательный судебный процесс. В шумных коридорах старого суда свел он знакомство с этим журналистом. В глубине души Вангос надеялся, что, если когда-нибудь его настигнет карающая рука правосудия, тот не станет писать о нем в своей газете и не сделает его имя посмешищем в родном квартале. Ведь «Македонская битва» издавалась правой партией, и все, с кем Вангос имел дело, читали именно ее.

Когда его выбросили из кузова грузовичка, он оказался как раз возле редакции «Македонской битвы» и тут же вспомнил о своем знакомом. Он видел, как, проехав немного, грузовичок остановился неподалеку и его тотчас окружил народ. Несколько любопытных, подойдя к Вангосу, спросили, что с ним случилось. Тогда он испугался, как бы левые, проведав обо всем, не отделали его по первое число. Кроме того, его смущало, что он не успел получить дальнейших указаний от Мастодонтозавра, а сболтнув лишнее, рисковал испортить дело. Ведь все было предусмотрено заранее, но только не то, что кто-нибудь может прыгнуть в кузов. «Надеюсь, Янгос расправится с этим подонком», — подумал Вангос, но сейчас, когда грузовичок стоял всего в пятидесяти метрах от него перед сверкающим огнями кинематографом «Титания», он сильно сомневался в этом.

Вот почему, не зная, где скрыться, пока уляжется суматоха, он вспомнил о журналисте и решил его разыскать. Вход в редакцию был ярко освещен. Возле дверей громоздились рулоны бумаги, похожие на дорожные катки, которые завтра будут прокладывать дорогу новому дню. А по фасаду здания проходила лента, соединенная с телетайпом, расцвеченная точечками огоньков; на ней можно было прочитать последние новости. Растолкав людей, которые, вытянув шеи, читали ползущие по ленте буквы, и почистив немного запачканный в драке костюм, Вангос поднялся по лестнице.

Журналист писал, сидя за письменным столом; в комнате находилось еще несколько сотрудников редакции. Поглощенный работой, он не сразу понял, кто перед ним, хотя физиономия посетителя показалась ему знакомой. Тогда Вангос сам пришел ему на помощь:

— Вы ведь бываете в судах и...

— А-а-а, конечно... Да, да. Припоминаю тебя. Но почему ты в таком ужасном виде? Что с тобой стряслось?

— Что со мной стряслось? — вздохнул Вангос. — Сегодня у нас была стычка.

— Какая стычка?

— С коммунистами. Они устроили митинг за мир. Приехал Зет из Афин. А что делать нам, патриотам? Сидеть сложа руки? Мы отлупили их как следует. Немного и нам досталось. А потом проезжавший мимо грузовичок налетел случайно на Зет.

— Случайно?

— А что? Разве не так? Почем я знаю, откуда он мчался? Наверно, перевозил что-нибудь. На улицах Гермеса и Венизелоса творилось черт-те что. Зет ранили. Ничего серьезного. Его отправили на Пункт первой помощи. Так ему, впрочем, и надо.

— Ну а чем я могу быть тебе полезен? — спросил журналист, не занимавшийся политическими вопросами. — Ты хочешь подать жалобу, выразить свой протест? Я в твоем распоряжении.

— Упомяните мое имя среди тех, кто отделал Зет, когда он шел на митинг. Так я хотел бы, а то ребята сочтут меня трусом.

— Какие ребята?

— Да вы знаете, те, что обычно участвуют в драках.

Журналист с удивлением посмотрел на него.

— Во всяком случае, советую тебе пойти на Пункт первой помощи, — сказал он, чтобы отвязаться от Вангоса. — Пусть освидетельствуют твои раны, чтобы не только левые имели основание жаловаться. А завтра прочти газету. Ты у меня будешь одним из первых героев.

Минут десять провел Вангос в редакции и надеялся, что толпа в центре уже рассеялась. На Пункт первой помощи он приехал в такси. Встреча с Диносом привела его в некоторое замешательство, но он совсем растерялся, когда, выйдя на улицу с залепленным пластырем лицом и локтем, густо намазанным йодом, увидел дожидавшийся его полицейский джип.

Прежде чем он успел задать хоть один вопрос, его впихнули в машину и повезли куда-то.

— Ты срочно нужен. Куда ты запропастился, сволочь этакая? — набросился на него сержант жандармерии. — Значит, так, сделали дело, а потом поднимаем шумиху? Положение скверное. И ты виноват, что не расправился с тем типом, который прыгнул в кузов. Недотепа! Трус! Умеешь только шляться по редакциям и хвастать своими подвигами! Дурак! Хочешь нас всех подвести под монастырь? Да?

Из всего этого потока брани Вангоса поразило лишь то, что в полиции успели проведать о его посещении редакции.

30

Передав Янгоса патрулю, регулировщик вздохнул с облегчением и ушел из приемной жандармерии. Он разогнал любопытных, продолжавших стоять возле «Титании», позвонил в Управление уличного движения, чтобы забрали грузовичок с улицы Карла Дила, и только тогда вернулся на свой пост, на перекресток улицы святой Софии и Новой улицы Александра Великого. В это время кончился предпоследний сеанс в кино, и в центре стало оживленней. Он не успел оглянуться, как пришел его сменщик. Было половина одиннадцатого, и регулировщик спокойно отправился восвояси. Дома он переоделся, поужинал и в четверть двенадцатого лег спать. По минут через пятнадцать к нему явился полицейский и сказал, что его срочно вызывает префект полиции. Регулировщик поспешно оделся и, проклиная все на свете, поспешил в префектуру.

31

Хотя Янгос ехал в участок в сопровождении патруля, он чувствовал огромное облегчение. Наконец-то он попадет в родную атмосферу. Ну и намучился он с этими простаками, которые понятия не имели о том, что произошло. Его огорчало только, что он бросил свой «камикадзе» на улице Карла Дила. Ведь ради него пошел он на все. А теперь он вынужден был оставить машину прямо на улице без всякого присмотра! Несмотря на заверения регулировщика, что завтра он сможет получить обратно свой грузовичок в Управлении уличного движения, он расстраивался при мысли, что тот стоит жалкий, заброшенный, как забытая всеми лошадь, которая оживает, лишь почувствовав всадника на себе.

Перед поворотом на улицу Гермеса он спросил командира патруля:

— Господин сержант, можно нам вернуться назад, чтобы кто-нибудь из патрульных забрал машину. Как только освобожусь, я помою ее.

Командир патруля сказал, что ему не положено заниматься этим, и по радиотелефону доложил своему начальнику, что задержан нарушитель порядка и что его препровождают в участок. Янгосу не понравилось, что его назвали «нарушителем порядка». Не в его характере было терпеть подобные оскорбления. Он выругался про себя, пожалев, что впутался в эту историю. И почему, спрашивается, не все полицейские оповещены заранее, что сегодня Янгос Газгуридис совершает подвиг во имя блага нации? И как с ним унизительно обращаются, словно с последним преступником!

Но ничто его так не угнетало, как мысль, что его дорогой «камикадзе» попадет в чужие руки. Людей он не любил, но к своей машине был привязан всем сердцем. Он украшал ее флажками, начищал до блеска, ухаживал за ней, как за любимой девушкой. А сегодня... Сегодня... Что он ни творил раньше, разъезжая по городу, все сходило ему с рук, а сегодня, когда он выполнил важное задание, выискались людишки, которые отобрали у него грузовичок, разлучили его с ним. Ну и порядки! Какой позор!

Он немного успокоился, лишь когда переступил порог участка. Командир патруля передал дежурному офицеру Янгоса, его водительские права и дубинку. Затем козырнул и ушел.

В участке Янгос увидел своих старых знакомых: Коцоса, Манентаса, Баирактариса и даже Зисиса, которого очень давно не встречал. Только три человека, сидевшие на скамейке, были ему не знакомы. Наверно, какие-нибудь взломщики, решил он, хотя вид у них был довольно почтенный. Но у него хватило ума воздержаться от лишних разговоров с жандармами в присутствии посторонних лиц. Сначала дежурный офицер записал с его слов некоторые данные для составления официального протокола, а потом довел его до кабинета, на котором была табличка: «Заместитель начальника участка асфалии».

Приоткрыв дверь, Янгос увидел, что там собственной персоной восседает мрачный Мастодонтозавр.

— Господин начальник... — начал он.

Но тот, приложив палец к губам, жестом приказал ему войти и закрыть дверь. Насупленное лицо Мастодонтозавра смутило Янгоса.

— Что случилось? — озабоченно спросил он.

— Прежде всего садись, — сказал начальник участка и протянул ему пачку сигарет.

Янгос сел и закурил

— По непредвиденным обстоятельствам, Янгос, положение осложнилось. — Мастодонтозавр встал из-за стола и принялся нервно ходить по кабинету. — По совершенно непредвиденным обстоятельствам.

— Разве я плохо выполнил задание?

— Да нет, прекрасно. Если бы этот дьявол не прыгнул в кузов, все было бы блестяще. Вы с Вангосом успели бы удрать, а происшедшее можно было бы рассматривать как самый обычный несчастный случай, и мы еще долго разыскивали бы вас. Теперь все сорвалось, пиши пропало. Вас задержал непосвященный человек.

— Непросвещенный?

— Непосвященный, Янгос. А у нас с тобой семьи, мы их содержим. Теперь нам надо как можно безболезненней выпутаться из этой истории.

— Все понятно, — сказал Янгос, которого огорчило расстроенное лицо Мастодонтозавра.

— Надо мной, как ты знаешь, есть начальник, а над ним — другой, еще выше.

— Вы большой человек и поэтому для меня самый высокий начальник.

— Не о том речь. Я хочу дать тебе кое-какие советы, хотя времени у нас в обрез. Не успеешь оглянуться, как явятся прокурорчики снимать с тебя показания. Ты скажешь им вот что... Возьми карандаш и бумагу. Записывай.

— Ведь я не умею ни писать, ни читать.

— Совсем забыл. — Мастодонтозавр помолчал минутку, рассеянно глядя на электрическую лампу. — Если бы Вангос сумел разделаться с тем дьяволом, что прыгнул в кузов, у нас теперь не было бы никаких осложнений. Вот идиот, дубина, трус! — Он в сердцах стукнул кулаком по столу.

— Я мог расправиться с ним в два счета, — сказал Янгос. — Разок огрел бы его дубинкой так, что он не скоро встал бы. Если бы мы схватились с ним не в центре города, я бы его отделал. Но нас обступил народ, и какой- то пожарный помешал мне.

— А где сейчас Вангос? Где он шатается? Если ваши показания не совпадут, то дело дрянь. Где носится этот паршивый пес? Я послал за ним джип на Пункт первой помощи. Если прокуроры явятся раньше, чем он, мы пропали.

— Не пошел ли он к «Беженцам»?

— Что за беженцы?

— Это таверна. Там отличная рецина.

— Не думаю. Но где-то, видно, застрял этот подлец. С минуты на минуту его доставят сюда.

Янгос никогда раньше не видел начальника в таком смятении. Мастодонтозавр закуривал и тут же гасил сигарету, жадно затягивался, его взгляд рассеянно блуждал по комнате.

— Жена ждет меня около института, — вздохнул он. — Она даже не представляет себе, какие неприятности свалились нам на голову!

Янгос же ничуть не волновался. Он не способен был сделать никаких выводов из слов начальника и не подозревал, что тот подвергается опасности. Иначе бы он тоже испугался. Но Янгос считал, что полиция неуязвима, и ни один закон не распространяется на нее, так как она сама следит за соблюдением законов. Он не знал, что одни люди создают законы, другие следят за их соблюдением, но это не освобождает их от ответственности при совершении преступлений. Участок асфалии, где он сейчас находился, казался ему неприступной крепостью, как таверна Гоноса, где вождь держал речь и никто из посторонних не мог проникнуть туда.

— А что это за троица торчит там в вестибюле? — спросил вдруг Янгос.

— Какая троица?! — воскликнул удивленный Мастодонтозавр.

Он приоткрыл дверь и увидел трех адвокатов, которые сидели на скамье, наблюдая за тем, что происходило в участке. «Это совершенно недопустимо, — подумал он, глубоко возмущенный. — Вражеские шпионы у нас в тылу». Выйдя в вестибюль, он обратился к адвокатам:

— Порядок на улице восстановлен. Вы можете идти.

— Мы ожидаем господина капитана жандармерии, — сказал сидевший в середине адвокат, известный своими левыми взглядами.

— Теперь мы окончательно влипли, — возвратившись в кабинет, пробормотал себе под нос Мастодонтозавр. — Видели они, как ты входил сюда? — спросил он Янгоса.

— А я почем знаю? Должно быть, видели.

— Но они же тебя не знают.

— Конечно, не знают.

— Тогда все в порядке, — с облегчением вздохнул он. — А если завтра в газете появятся фотографии и они тебя узнают по ним?

— Хорошо, что я сразу почувствовал к ним недоверие, — сказал Янгос, — и рот на замок... Да кто же они такие?

— Адвокаты. Они принимали участие в митинге, и им все известно. Мы, Янгос, пропали, окончательно пропали! Нас ничто не спасет. Давай сядем в мою машину и удерем в Германию.

— Если бы у меня был паспорт, — посетовал Янгос, — я давно бы удрал.

32

Они чувствовали себя в участке, как три галки в стае ворон.

Адвокаты наблюдали за всем и записывали. Они не знали, что Зет смертельно ранен. Двое из них вместе с адвокатом Хадзисаввасом одни из первых ушли с митинга. На улице Эгнатия к ним прицепились какие-то хулиганы и стали угрожать им:

— Сволочь Хадзисаввас, ты умрешь! Катись в Болгарию, лысый!

Хадзисаввас нырнул в первую попавшуюся дверь — это оказалась гостиница «Стримоникон», где он и спрятался, чтобы переждать бурю. Два его приятеля ускорили шаг. По пятам за ними шли хулиганы. Возле обувного магазина адвокаты встретили своего коллегу, который тоже был напуган происходящим. Он занял место сбежавшего Хадзисавваса. Чувствуя себя уверенней втроем, они продолжали путь. Но орангутанги и гориллы были в ударе и не отставали от них, как чайки от рыбачьей шаланды. Они то угрожающе размахивали кулаками перед самыми их лицами, то кричали из-за спины:

— Мы вас, сволочи, разорвем на части! Куда вы идете? До самого дома мы вас проводим!

А адвокаты, культурные люди, не могли вступить с хулиганами в драку. К счастью, им встретился возвращавшийся в участок отряд жандармов во главе с капитаном жандармерии.

— Господин капитан, оградите нас от преследования этих террористов. — И они указали на хулиганов, шедших за ними следом.

Но те при виде жандармов сразу присмирели и приняли вид мирных запоздалых прохожих.

— Кто вас преследует? — спросил капитан.

— Да вот они.

— Пойдемте вместе с нами, — сказал капитан и поставил адвокатов в середину отряда.

На углу улиц Эгнатия и Аристотеля, пока они ждали на переходе, когда загорится зеленый свет, какая-то обезьяна, ловко проскользнув между жандармами, ударила по голове одного из адвокатов.

— Вы видите, до чего они обнаглели, даже вас не боятся! — повернувшись к капитану, возмущенно воскликнул пострадавший. И, отыскав в кармане мелкую монетку, он приложил ее ко лбу, чтобы не вскочила шишка.

— Пошли, пошли, — поторопил их капитан. — В участке никто не осмелится даже подойти к вам.

Действительно, в участке никто не подошел к адвокатам, никто не обратил на них внимания. Они сидели на скамье и ждали. Через четверть часа капитан спустился по лестнице и приказал жандармам:

— Все к канцелярии ЭДА!

И жандармы, бросив в урны недокуренные сигареты, подтянули ремни и всем отрядом направились к выходу.

— Значит, будут уличные беспорядки, — обеспокоенно заметил первый адвокат.

— Зет рассвирепеет и покажет им, где раки зимуют, — сказал второй.

— Хорошо, что мы здесь, — добавил третий. — Есть надежда, что лев не растерзает тебя, только когда ты сидишь в его логове.

— Какое безобразие творится сегодня!

— А завтра я направлю куда следует жалобы.

— Что тут скажешь, меня ударили по голове на глазах у капитана, а он не сделал хулиганам никакого замечания, даже рта не раскрыл!

Вдруг первый адвокат увидел, что в вестибюль входит Мастодонтозавр в штатском. Два других адвоката не знали его. Первый шепотом объяснил им, кто это такой. Мастодонтозавр был чем-то озабочен и так торопился, что, не обратив внимания на адвокатов, прошел прямо в кабинет, на двери которого было написано: «Заместитель начальника участка». Вскоре командир патруля привел в участок какого-то поджарого мужчину с усиками. Тот, казалось, хорошо знал тут все закоулки и был на короткой ноге с жандармами, потому что приветствовал их так, будто они недавно расстались. Он был похож не на жандарма, переодетого в штатское, а скорей на тех хулиганов, что преследовали их на улице. Когда на следующий день адвокаты по фотографиям, опубликованным в газете, поняли, что это был Янгос Газгуридис, они пожалели, что не проследили внимательно за его поведением в участке. А пока что мужчина с усиками скрылся в кабинете заместителя начальника. Вскоре мимо них прошел, спотыкаясь, еще какой-то человек с лицом, заклеенным пластырем и локтем, помазанным йодом. Он направился в тот же кабинет.

Да что же, наконец, происходит? Какое злодеяние замышляется?..

33

— Наконец-то! — воскликнул начальник участка асфалии, увидев входящего в кабинет Вангоса. — Куда ты запропастился? Где шатался? Где тебя подобрал джип?

— На Пункте первой помощи.

— Я уже говорил тут Янгосу, что дела обстоят далеко не блестяще. Мы должны любым способом замести следы. — Вангос побледнел. — Вам надо договориться между собой, какие вы будете давать показания.

— А как Зет? — спросил Вангос.

— Вот-вот отдаст концы, — сказал Мастодонтозавр. Вангос удовлетворенно потер руки. — Итак, вы скажете следующее: мол, вы, Янгос и Вангос, сидели вместе в таверне и выпивали. Придумайте только, в какой забегаловке вы были, чтобы говорить одно и то же.

— У Фаниса.

— У «Беженцев».

— Нет, у Однорукого. Кто-нибудь из завсегдатаев «Беженцев» может наябедничать, что нас там не было. А у Однорукого все свои.

— Прекрасно, — согласился начальник. — Вы были у Однорукого и пили рецину.

— Нет, узо. Там не бывает хорошей рецины. У Однорукого она всегда мутная и чем-то воняет.

— Значит, узо. Вы пили до без четверти десять, а потом в подпитии поехали домой. Ты, Янгос, сидел за рулем, а ты, Вангос, сзади, в кузове. Регулировщик уличного движения не пропустил вас по улице Венизелоса, потому что там шел митинг. И поэтому вы через рынок, где не было ни души, выехали на улицу Спандониса и, считая, что впереди тоже никого нет, неслись, слышишь, Янгос, неслись очертя голову, потому что ты, Янгос, когда выпьешь, любишь гнать вовсю. Вдруг раздался какой-то треск, но тормозить было уже поздно. Ты не успел заметить, сбил кого-нибудь или нет. Ведь ты был пьян в дым и даже не помнишь, как очутился на улице Карла Дила, где машину остановили прохожие. Точно сквозь туман, ты увидел, что к тебе подходит регулировщик; удирать от него ты и не думал, а сам сдался ему. Он вызвал патруль, и тебя доставили в участок.

— А я? — спросил Вангос.

— В этой неразберихе ты чуть раньше выпрыгнул из кузова, потому что испугался, как бы тебя не прикончил псих, который непонятно как — да ведь и ты был мертвецки пьян, — оказался вместе с тобой в кузове... Тогда вас смогут обвинить только в том, что вы нарушили правила уличного движения — на улице Венизелоса, по которой вы ехали, обратное одностороннее движение — и что Янгос пьяный сидел за рулем.

— А у меня отберут разрешение на грузовичок? — спросил Янгос.

— Не бойся. Завтра ты получишь свою машину и все прочее, — добавил многозначительно начальник. — Сегодня ты переночуешь здесь, участок — твой настоящий дом, а завтра вернешься к жене. Ты же, — обратился он к Вангосу, — поскорей уноси отсюда ноги. По официальным сведениям ты еще не арестован. Поэтому ты будешь скрываться как можно дольше.

— Одно только меня беспокоит, господин начальник, — сказал Вангос. — Этот черт, что прыгнул в кузов, непременно нас выдаст. Надо его прикончить.

— Это не твое и не мое дело, — отрезал начальник. — Мне поручено позаботиться только о тебе и Янгосе. Теперь иди, и никто не должен знать, что ты был сегодня вечером здесь.

— А та троица, что сидит в вестибюле?

— Им ничего не известно.

— О, меня осенило! — воскликнул Вангос, вытаскивая из кармана оправу для очков. Он нацепил ее на нос, втянул голову в плечи и совершенно преобразился. Похлопав ласково по плечу куманька, который, глядя на этот маскарад, покатывался со смеху, Вангос вышел из кабинета.

34

Немного погодя три адвоката увидели, как мужчина с усиками покинул кабинет заместителя начальника. Туда он вошел встревоженный и мрачный, а теперь казался веселым и беззаботным, как птица. Он подкрался сзади к одному из жандармов и зажал в ладонях его голову. Жандарм обернулся и, узнав своего приятеля, захохотал. Потом мужчина с усиками скрылся в глубине коридора и больше не показывался.

Вскоре в участок вернулся капитан жандармерии — он недолго отсутствовал, потому что возле канцелярии ЭДА не было никаких беспорядков, — и любезно предложил проводить адвокатов. Они вышли наконец на свежий воздух, что уже показалось им счастьем. Свод ночного величественного неба красиво закруглялся, как и свод турецких бань на другой стороне улицы.

Адвокаты разошлись по домам.

35

Этой ночью, коварной и нескончаемой, Хадзис искал для себя убежище. Как только он покинул Пункт первой помощи, то понял, что за ним установлена слежка. Он нисколько не сомневался, что от него как от единственного свидетеля этого мерзкого преступления постараются во что бы то ни стало избавиться. Но он был стреляный воробей. От пшиков он сбежал, перемахнув через забор. По безлюдным переулкам Хадзис пробрался к Старому вокзалу и залез в пустой вагон. Голова у него страшно болела от удара дубинкой. Он с удовольствием проглотил бы несколько таблеток аспирина, но сейчас, когда ближайший дом был от него не менее чем в двухстах метрах, об этом не приходилось и мечтать. Впрочем, он знал, что его ищут повсюду. Когда поезд тронулся, Хадзис крепко спал. Проснувшись, он долго не мог понять, где находится. Он сел на лавке. Боль усилилась, и он чувствовал себя совершенно разбитым, как после хорошей попойки. Поезд был теперь уже в получасе езды от Нейтрополя. Хадзис вышел в Плати на платформу и спросил начальника станции. В кармане у него не было ни гроша.

36

Вместо того чтобы идти домой, он снова направился в редакцию газеты. Знакомый журналист очень удивился, увидев Вангоса, пришибленного и жалкого, похожего на краба с вырванными клешнями.

— Что случилось? — спросил он.

— Зет подыхает.

— А зачем ты нацепил эти очки?

— Чтобы никто меня не узнал. Я пришел попросить вас не писать ничего обо мне. Я не хочу, чтобы меня впутывали в эту историю. Зет-то помирает.

— А какое отношение имеешь к этому ты?

— Я — никакого. Но если мое имя появится в «Македонской битве» и вы напишете, что я ударил Зет, когда он шел на митинг, начнутся допросы, будут из меня вытягивать всякие показания, а я этого не хочу.

— Хорошо. Я вычеркну тебя. Но больше сегодня не приходи сюда, я скоро уйду из редакции.

Пожелав журналисту спокойной ночи, Вангос удалился. Добравшись до Нижней Тумбы, он заскочил к жене своего кума предупредить ее, что у Янгоса срочное дело и он не придет ночевать. И потом — Вангосу очень нравилось его новое обличье, благодаря которому он считал себя неузнаваемым в ночной тьме, — он поспешил в лесок, но не нашел там объектов для наблюдения. Из-за прошедшего дождя парочек в лесу не было. Немного погодя совершенно неожиданно он столкнулся на улице со своим приятелем Стратисом и сказал ему, что идет из центра, где были беспорядки. Вид Вангоса вызвал у Стратиса недоумение, но он промолчал. Вангос зашел к себе домой, разостлал постель, чтобы родные считали, что он ночевал дома, и ушел искать мальчика.

37

В кабинете Префекта атмосфера была весьма накаленной, когда туда вошел регулировщик уличного движения. Беспрерывно заливался телефон, и Префект, страшно взволнованный, говорил со всеми полунамеками. Несколько раз звонили из Афин, из министерства внутренних дел, чтобы узнать свежие новости. То и дело в кабинет входил адъютант и докладывал о новом посетителе.

— Я вызвал тебя для того, чтобы ввести в курс дела, — сказал Префект регулировщику. — Человек, которого ты передал патрулю, водитель грузовичка, не какой-нибудь случайный нарушитель порядка, вступивший на улице в драку. Ты задержал одного из наших людей. А вот тот, второй, — видный коммунист.

— Но...

— Можешь не оправдываться. Ты выполнил свой долг, с чем тебя и поздравляю. Дело не в этом. Завтра, возможно, тебя вызовут дать показания, при каких обстоятельствах ты его задержал. Знай, что бы ты ни сказал, все должно отвечать интересам полиции. Ты свободен.

Сидя в кресле, Генерал молча слушал наставления, которые Префект давал регулировщику, и слегка кивал головой.

— Послушай, дружище, — обратился он к регулировщику. — Ты из каких мест?

— Из Арнеа.

— Есть у тебя родители?

— Да.

— Братья, сестры?

— Одна сестра, незамужняя.

— Так вот, советую тебе про дубинку помалкивать.

— Но я уже написал о ней в своем рапорте.

— Имей в виду, ты разговариваешь с Генералом.

Регулировщик тотчас вытянулся как по команде «смирно».

— Вольно. Сегодня вечером хорошенько обдумай слова господина Префекта. Нам всем без исключения угрожает еврейско-коммунистическая опасность. Значительное усиление солнечной активности...

Его прервал телефонный звонок. Звонили опять из Афин.

— Нити распутываются, — сказал Префект в трубку, не дожидаясь ухода регулировщика. — У нас все на мази... Нет, еще не приехали. Скорей всего, они смотрят балет... Очень скоро. Мое почтение.

Регулировщик отдал честь и вышел из кабинета. В коридоре дожидался приема человек в пальто, накинутом поверх пижамы.

38

В буфете, который находился в конце узкого и длинного коридора, Янгос съел кусок жареного мяса. Он был голоден как волк. Потом он заглянул в вестибюль и увидел, что трое незнакомцев уже ушли оттуда. На скамейке сидел теперь мальчишка, торговец бубликами, и жалобно всхлипывал. Его поймал полицейский, высыпал на землю бублики, а его самого притащил за шиворот в участок. У него отобрали даже пустой лоток — мальчишка указал пальцем на запертую дверь комнаты, где хранились лотки мелких разносчиков, не имевших разрешения на торговлю. Потом он утер кулаком грязный нос. Он был на площади, где произошли беспорядки, да разве там много наторгуешь? Поэтому он пошел к театру, где после окончания балета надеялся распродать все бублики. Но его задержали. За что? Мальчишка плакал навзрыд.

39

Спектакль приближался к концу. Ромео, думая, что Джульетта лежит мертвая, принимает яд и, сделав два фуэтэ, покачнувшись, падает на сцене; благодаря высокому мастерству и изяществу русский танцор прекрасно передает трагедию самоубийства из-за несчастной любви. Он лежит, а его вытянутая рука некоторое время еще трепещет, как лебединая шея. Но вот Джульетта, прекрасная в своем воздушном одеянии, приподымается, пошатываясь, и видит мир, который считала потерянным для себя навсегда. Она встает на ноги и, веселая, делает два фуэтэ, воспевая свою радость, которой не суждено долго продлиться. Наконец Джульетта видит Ромео. Нервными подпрыгивающими шажками на пуантах приближается она к нему, склоняется, сгибается над ним и тотчас выпрямляется, как ветка, которую нагнули и потом внезапно отпустили. Обеими руками закрывает она лицо. И музыка глубокими, низкими, страдальческими звуками сопровождает ее душевный надрыв. Из партера видна только дирижерская палочка, которая кокетливо высовывается из оркестровой ямы, как перископ подводной лодки из воды. Ах, зачем было Джульетте просыпаться? Зачем она встала? Лучше бы ей пребывать в вечном сне без сновидений. Русская балерина, несмотря на свою строгую отточенную технику, сеет в публике дрожь подлинного волнения. И вот теперь она готовится покончить с жизнью. Она не видит ни проблеска света. Солнце померкло. Нет больше радости. Какой веселой, какой оживленной была она совсем недавно! Кто бы мог думать, что любовь Ромео и Джульетты так кончится? Она танцует вокруг своего мертвого возлюбленного, замыкая его в невидимое кольцо своей нежности, и прожектор старательно следует за ней, оставляя Ромео в тени. (Если бы у осветителя была возможность провести еще одну репетицию, то он лучше запомнил бы все на Джульетты и, наверно, без всякого напряжения держал бы ее в центре круга. Но балет приехал вчера и успел провести всего одну репетицию.) Теперь балерина летает, исполняя танец смерти. Музыка звучит глуше. Джульетта тоже выпивает яд и сама начинает грациозно клониться к полу, следуя неумолимому закону притяжения, с которым она как балерина должна всегда бороться. Но теперь она уже не балерина, которая гнется и падает, а Джульетта, которая встает на колени, потом прикасается к лицу Ромео — театр замер, не слышно ни звука, — одну руку, кажущуюся более длинной, чем другая, кладет ему на плечо, еще некоторое время, стоя на коленях, изгибается с удивительной грацией, пока ниточка наконец не обрывается и она не падает мертвая на грудь своего возлюбленного.

Последние аккорды сливаются с непрерывно нарастающими аплодисментами. Постепенно просыпаются огоньки под ромбическими абажурами. Медленно закрывается красный бархатный занавес. Огни разгораются, словно пробужденные продолжительной овацией. Занавес с трудом открывается, точно красные полные губы, склеенные избытком губной помады, и вот вся труппа Большого театра по русскому обычаю рукоплещет боготворящим ее зрителям. Знатные вельможи и плебеи в театральных костюмах раскланиваются перед публикой. На авансцену выходит сначала третья, потом вторая пара, и когда наконец там появляются Ромео и Джульетта, зрители, стоя, кричат: «Браво!» — и бросают им розы; Джульетта и Ромео, нагнувшись, подбирают их; два огромных букета летят с разных сторон на сцену. Артисты выходят раз семь. И потом занавес окончательно закрывается, а публика начинает расходиться.

Дамы в роскошных туалетах, украшенных драгоценными камнями и сшитых у лучших афинских портних по парижским моделям, умиленно вздыхают:

— Просто чудо!

— Мне больше понравился Он!

Мужчины в темных костюмах толпятся в фойе. На сегодняшней премьере все высшее общество Нейтрополя.

— Я что-то не вижу Дени!

— Она в антракте ушла домой. Знаешь, как трудно носить ребенка, у нее все время позывы к рвоте.

Мужчины приветствуют друг друга. Закуривают после столь долгого воздержания. Здесь Номарх, Мэр, Министр Северной Греции, Командующий войсками. Нет только Архиепископа и Генерала. Первого нет, куда ни шло! Но второй?! Ах, да, в театр удалось попасть и Генеральному секретарю министерства; интересно, где он раздобыл пригласительный билет? Тут артистические круги города. Пожилой художник, который ловко пишет портреты с господ табачных торговцев. Бывшая балерина, содержащая теперь балетную школу.

— Мне стыдно признаться, просто стыдно признаться, что когда-то и я танцевала.

Оптовые торговцы. Импортеры тракторов. Директор заводов Тома Папаса. Землевладельцы. Землеграбители. Люди, которые делят свою жизнь между этим городом и центральной Европой. Они получают в гардеробе свои пальто, оставляя номерки с небольшими чаевыми, и спускаются по мраморной лестнице, ведущей к ярко освещенному театральному подъезду. Некоторые не могут устоять перед искушением зайти в туалет.

— Где ты сшила платье?

— У Кьюки. А ты?

— Мое от Фалии, из Афин.

— Но оно превосходно!

— Благодарю тебя.

Многие оставляют на память программы. Мужчины поддерживают дам на крутых ступеньках.

— Второй акт мне не понравился.

— А мне понравился умирающий лебедь.

— Это же не «Умирающий лебедь», а «Ромео и Джульетта» Прокофьева.

— Говори что хочешь, но все-таки это был лебедь. Ромео — лебедь.

— Красавец!..

Вот две пожилые дамы, ведущие в нейтропольской газете светскую хронику. С ними здороваются все женщины.

— Какая прекрасная традиция балета в их стране!

— Она не погибла вместе со старым режимом и приходом социализма. Танец у них в крови.

— Режим тут ни при чем.

Приветствия, рукопожатия, поцелуи. В сборе все высшее общество, интересующееся искусством.

— Это незабываемый вечер.

— Я лишь в последний момент смог раздобыть билеты. Все были распроданы после полудня.

— А я купил у спекулянта.

— И подумать только, что это второй состав балета Большого театра! Вот увидеть бы первый!

Теперь одни садятся в собственные машины, другие нанимают такси. Одни покупают горячие бублики, другие идут в ближайшую кофейню «До-ре». Люди непрерывно выходят из театра, который был сегодня переполнен. К толпе зрителей присоединяются музыканты с инструментами в чехлах.

— Палочка дирижера казалась соломинкой для лимонада.

— В его руках она напоминала муслиновую ленту.

— Невропатолог сказал, что кризис у нее пройдет после приема валиума.

— Я стала придерживаться новой диеты. Потеряла три кило за неделю.

— Не может быть!

— А как Александрос?

— Он на днях женится. Пойду к нему на свадьбу. Знаешь, на ком?

— С гордостью могу сказать, что он познакомился со своей невестой в моем доме.

— Пикантная девушка. Держится удивительно просто. Имеет такие деньги и не позволяет себе никаких причуд.

— Прекрасная пара! Знаешь, в чем только у них расходятся вкусы?

— В чем?

— Он готов каждое воскресенье ездить на охоту. А ей это занятие не по душе.

Свет в театре погас. Последние зрители уже вышли на улицу и теперь стоят на больших мраморных плитах тротуара. Театр и Белая башня, расцвеченные огнями, смотрят друг на друга.

— Завтра мы собираемся на джоккер. Приходи, составь нам компанию.

— Приду. Я соскучилась по картам. Не играла целых три дня.

Несколько юношей и девушек садятся в машину. Они едут в «Качели» потанцевать. Два банковских служащих говорят об опротестованных сегодня векселях. Господин министр, распрощавшись со знакомыми, уезжает на министерской машине. А два прокурора, ведя под руку своих жен, идут в сторону кладбища. Возле них останавливается полицейский джип. Тогда они, отправив жен домой одних, тотчас садятся в него и мчатся к Префекту.

40

В префектуре они застали Генерала и Префекта.

— Как балет? — спросил Генерал.

— Почему вы нас не уведомили раньше?

— Мы не могли вас найти.

— Что произошло?

— Несчастный случай на улице, — сказал Префект. — Пострадал депутат ЭДА господин Зет.

— Виновник задержан?

Хотел ответить Префект, но его опередил Генерал.

— Еще не задержан, но куда он денется? Его несомненно арестуют.

Префект побледнел. Как мог Генерал так грубо солгать? Зачем он это сделал? Странный человек.

— Пострадавший в тяжелом состоянии?

— Не знаю.

Прокуроры поспешили в больницу АХЕПАНС^[8], куда перевезли раненого. Они но представляли себе размеров несчастья и думали, что смогут допросить пострадавшего. Но, придя в больницу, они увидели человека с размозженной головой, по сути дела уже мертвеца.

Когда они вернулись в префектуру, им представили Янгоса, который рассказал то, что велел ему начальник участка.

— Значит, когда мы были тут в первый раз, — возмущенно заявил Генералу один из прокуроров, — вы уже знали, что виновник арестован, и скрыли это от нас.

Генерал стал решительно возражать.

— Я ничего не знал.

— Но неужели ваши подчиненные не доложили вам об этом?.. А где же ты был, Янгос, с половины одиннадцатого?

— В участке.

— То есть в камере предварительного заключения?

— В какой камере предварительного заключения?! Я ел в буфете жаркое.

— Ну вот, пожалуйста! Генерал, вам предъявят обвинение в умышленном укрывательстве виновного. Ведь вы ничем не помогли прокурорскому надзору. Зет при смерти, а вы не посадили убийцу в камеру предварительного заключения и не надели ему наручников.

Тут вмешался капитан жандармерии.

— Господин Прокурор, в. камеру предварительного заключения, — сказал он, — свалены лотки разносчиков, у которых нет разрешения на торговлю; кроме того, там не горит электричество, и вообще это помещение не отвечает своему назначению. Разве весь участок асфалии не является лучшей камерой предварительного заключения?

— А вы, господин Префект, не знали о том, что виновный арестован?

— Пока говорил Генерал, я предпочитал молчать, а раньше, признаться, не успел сообщить Генералу об аресте этого человека, кроме того, я не был уверен, что дежурный офицер не ошибся и задержал настоящего виновника.

В двадцать минут четвертого прокуроры допросили Янгоса и записали его показания. Первый прокурор заставил его открыть рот и подышать на него. В протоколе он записал: «Я не почувствовал, чтобы от задержанного пахло спиртными напитками». Таким образом отпал довод, что Янгос был пьян, когда сшиб на грузовичке Зет. Потом прокуроры отдали распоряжение, чтобы был арестован также спутник водителя. Приказ передали в участок Нижней Тумбы, где жил Вангос; жандарм пошел к Мастодонтозавру и разбудил его. Начальник участка пошел к Вангосу, чтобы «арестовать» его, но не застал того дома. А позже Вангос сам наведался в участок и на другое утро «добровольно передал себя в руки полиции», как было напечатано в газетах.

41

Хадзису во что бы то ни стало нужно было вернуться в Нейтрополь. Он был единственным свидетелем-очевидцем, он единственный мог помочь судьям и журналистам найти настоящих виновников. Но у него не было денег. Экспресс Афины — Нейтрополь проходил через Плати в пять тридцать. Сейчас была половина четвертого. Поэтому Хадзис поспал немного на скамье пустынного вокзала. Он проснулся, когда едва забрезжил рассвет. Широкое поле было точно противень в печи Вселенной с горящими углями звезд, и, казалось, на нем начало уже подниматься тесто зари. Скоро, наверно, испечется белая булка, и рабочие первой смены купят эту булку в пекарне, чтобы, сдобрив ее несколькими маслинами и брынзой, позавтракать на заводе. Поскольку Хадзису мерещились такие картины, он понял, что голоден.

Долго прятался он за цистерной, снабжающей водой поезда; ее огромная кишка висела подобно слоновьему хоботу. Хадзис ждал экспресс, чтобы доехать на нем без билета до Нейтрополя. Вскоре поезд пришел, но с опозданием на двадцать минут, — светящееся чудовище, у которого все, кроме головы, было погружено в сон. Состав долго стоял, дожидаясь, пока его примут. Хадзис видел красные и зеленые огни семафора, слышал гудки и мерное пыхтение тепловоза. Он проворно вскочил в последний вагон — не хватало только, чтобы он, Тигр, который прыгнул на ходу в грузовичок, мчавшийся со скоростью сто километров в час, не сумел прыгнуть в вагон поезда, ползшего как черепаха.

В пути он смотрел, как просыпалась равнина — первые буйволы и женщины с мотыгами шли на поля. Густой туман, словно иней, лег на бескрайний ковер клевера. Потом декорация сменилась, появился запах фабричной копоти, и Хадзис увидел рабочих на велосипедах, женщин, детей, а затем окраины города и вокзал. Мучительными для Хадзиса были ветер и угольная пыль; когда он отпустил наконец железные поручни, за которые держался всю дорогу, руки его дрожали, но он был опять в Нейтрополе, там, где ему следовало быть. На вокзале, наклонившись над пассажиром, который сидел с газетой в руках, он прочел в «Македонской битве» сообщение о своем вожде, набранное большими буквами.

Он ни за что не хотел поверить в то, что Зет может умереть.

Часть II. Поезд гудит в ночи

Поезд, поезд, мчащийся без остановок, бездушная машина, темный вагон, и потом вагон 3ет-4383, где заперт он, покрывающий то самое расстояние, которое покрыл на самолете три дня назад, и все это время, то есть сто майских часов, длилась его агония, и все это время понадобилось его душе, чтобы подготовиться к уходу из тела после падения на мостовую, потому что изгнание души произошло настолько неожиданно, что она с трудом поверила в него; в другом вагоне родственники, жена с вздувшимися на шее жилками, брат, тот, что не получил образования, и мать с лицом, картой земли, думающая о земле, которая примет ее ненаглядного сына, ее героя; и потом рота жандармов, которые настороже и готовы предупредить всякие беспорядки в этом траурном поезде; они сидят, распространяя вонь на весь вагон, зажав автоматы между колен, и глазеют в окно на пейзаж, не видный через запертую дверь его вагона, где он едет с севера на юг, заключенный навеки в гроб, а душа его теперь сопровождает поезд, как самолет, летящий медленно, чтобы не обогнать состав, бабочка-самолет, окропляющая поля, чтобы предохранить их от пероносиоры, и зеленые побеги колышутся под тенью ее крыльев, приносящих скупую прохладу сухой земле, давно жаждущей дождя, радующейся даже ласковому прикосновению тени; как рука, скользящая по руке так, что пальцы не переплетаются между собой, иначе это означало бы братство, кровь и революцию; нет, это лишь ласковое бесплотное прикосновение крыла, которое чуть пробуждает спящую в венах кровь, и земля — фессалийские луга, поля Македонии, реки Бралос, Пеней, Сарандапорос, города Фивы, Левадия, — земля знает, что вскоре примет его тело, сорок первого героя^[9], и все-таки кровь, думает крылатая душа, кровь земли, ее воды, следуя своим океанографическим законам, скопившись, подмывают снизу фундамент, готовя великую революцию, поэтому-то и отдан строжайший приказ машинисту «нигде ни одной остановки», и из службы связи при премьер-министре целый штаб следит за исполнением приказа, получает донесения от местной жандармерии и соответствующим образом руководит продвижением состава, сообщаясь с машинистом посредством радиосвязи, и все расписания перечеркнуты, нет встречных поездов и следующих в том же направлении — все отменены, чтобы беспрепятственно прошел этот поезд, чтобы не остановился в каком-нибудь порту, где моряки, проститутки и грузчики могут устроить бунт; наложив в штаны от страха, правители не знают, как скрыть свой позор; точно в сказке, когда мальчик крикнул: «Король голый!» — и они растерялись: столько понадобилось хлопот, чтобы убедить короля, что он в самом дорогом наряде, что он самый красивый, что по-прежнему безгранична любовь к нему народа, и вдруг из-за крика мальчишки полный провал, и тогда, не найдя другого выхода, ради собственного спокойствия они предпочли избавиться от свидетеля своей лжи, ведь мало было ему сказать: «Король голый!», он осмелился еще раздеть королеву, заставил кого-то потянуть ее за рукав, там, в Лондоне, и поэтому поезд идет теперь по земле людей, замерших внезапно при вспышках молний, по земле людей, ждущих с минуты на минуту сигнала; но в конце концов все устраивается — беспорядков не происходит даже на похоронах, дан сигнал: «Спокойствие!», прежде всего чтобы не было больше кровопролития, потому что еще не пришло время, и политики мирно ведут свою игру, рассчитывая на конечный успех, хотя они и упустили удобный момент, его смерть, в то время как его противники, пока он еще был в агонии, тщетно пытались скрыть свой позор.

«Правда о кровопролитии, вызванном коммунистами в Нейтрополе. Депутат Зет случайно попал под колеса грузовичка во время нелегальной демонстрации коммунистов, которой он руководил. Полиция предложила развезти коммунистов по домам в автобусах, но те отказались и, организовав демонстрацию, направились к канцелярии ЭДА... Ранение капитана жандармерии, который пытался защитить депутата Пирухаса, подвергшегося нападению... Участие правительства, предоставившего военный самолет хирургу, который вылетел к пострадавшему депутату Зет».

И поезд прогудел, прежде чем скрыться в тоннеле, откуда он вскоре выехал, волоча за собой подземный, мрак, а душа — самолет, потеряв из виду тело, дрожала в эти ничтожные секунды; ее большое цветистое крыло трепетало и колебалось, словно ослабло сцепление, — душа хрупкая, смертная, душа ленивая, больная или одинокая, бабочка, которая, выйдя своевременно из куколки, отдавала свой шелк людям, чтобы, сделав крепкие нитки, они связали свои мечты наподобие воздушных шаров и чтобы бросили якоря, связанные этой ниткой, на грудь своих глубоких снов; но душа успокоилась, заметив, как показываются из тоннеля сначала ноздри дизеля, потом темный вагон, потом его вагон, запертый на засовы, потом окна, залитые слезами родственников, потом мешок с зелеными гусеницами, жирными обитательницами деревьев, — если бы этот вагон с жандармами треснул, то черви заполонили бы мир, — и он, неспособный ничего видеть, теперь из-под своего чешуйчатого крыла видел все — эту землю, его землю, землю его родины, матушку-землю, мудро создаваемую веками, вековой пейзаж, декорацию, такую красивую, что люди, должно быть, вечно страдают от ее красоты, вечно проливают кровь, защищая ее от орд варваров, полчищ неофашистов, и никогда при этом не добиваются справедливости, а получают лишь привет от гор и благословение солнца; он видел, как деревья, точно на молитве, стоят на прибрежных камнях, напоминая женщин, прядущих на порогах домов; он видел чайку, которую вспугнул поезд, пройдя возле самых волн у виллы Москов, при выходе из тоннеля; он видел деревни, спрятавшиеся в горных лощинах так, что человеческий глаз не может их различить, деревни, пустующие из-за эмиграции; вскоре он увидел и Олимп, заснеженный в разгар мая, а против него Оссу, ссорящихся друг с другом, как два партизанских отряда во время оккупации; в венецианском замке на мысе Платамон — замке, заброшенном много веков назад, теперь жилище галок, охраняющих море, где плавают пираты, миноносцы 6-го американского флота, там душа, желая немного отдохнуть, проникла в трещину стены, вытеснив зеленую ящерицу; он видел мраморную поверхность моря, исчерченную ветром, тоскующую о парусе, божественное море против Олимпа; некоторое время душу обвевал морской ветер, ведь говорят, пока тело не отошло во мрак, душа блуждает беззаботная, а потом, когда тело возвращается к своей первоначальной субстанции, она отдается во власть воздуха, делится на молекулы, и они в свою очередь превращаются в молекулы кислорода, которые вдыхают живые люди; и душа знала, что в своем последнем путешествии в последний раз видит она замок, некогда столь любимый ею, — из заднего окна машины, мчавшейся по извилистой дороге, этот замок, венчающий небольшую горную цепь, казался вращающимся диском, — поэтому и сейчас она замерла, забыв обо всем, но гудок поезда позвал ее за собой в Темпи, пропеллер завертелся, бабочка взлетела, не оставив в трещине стены никакого следа своего пребывания, даже не вырезав даты, она снова уступила место зеленой ящерице, возмущенной, насильственным вторжением в ее владения, и душа полетела вслед за телом, которому было чуждо все это, вслед за телом, ужасно страдавшим, жестоко израненным, — как можно смириться с тем, что гудрон улицы стал венком на его волосах; но, вероятно, это совсем не так, потому что:

«На голове у Зет в височно-теменной области был обнаружен перелом черепа, вызванный не падением и вследствие этого ушибом об асфальт, а ударом в то время, когда Зет был еще на ногах, в вертикальном положении, ибо только в таком случае возникают повреждения мозга в точке, противоположной удару. У Зет были обнаружены серьезнейшие повреждения мозга, появившиеся после кровоизлияния в левую половину черепной коробки, в то время как перелом, следствие удара, был справа в височно-теменной области; а при переломе, вызванном ударом о твердую поверхность, такую, как асфальт, повреждения мозга на противоположной стороне никогда не обнаруживаются».

А поезд гудел и ехал по земле людей, где жизнь остановилась, и лишь начальники железнодорожных станций и стрелочники в тот день были в настоящей панике, и впервые за столько лет безупречной службы на железной дороге, думал начальник станции возле Папапули, с ним случилось такое: хоть телефоны звонили и все служащие докладывали, что траурный поезд прошел через их станции «без происшествий», только этот начальник станции возле Папапули, с утра пораньше позавтракавший курицей, которую переехал вчера экспресс, только он не успел заранее подготовиться и перевести стрелку, и поэтому траурный поезд пошел по другому пути, чуть не наскочил на товарный состав, но машинист вовремя затормозил, и поезд, проехав еще каких-нибудь двести метров, остановился; хотя гроб был привинчен, он качнулся в своей надежно запертой крепости; родственники прилипли к окнам; один чемодан упал с верхней полки; и гусеницы- жандармы так склеились друг с другом, что брало сомнение, отклеются ли они когда-нибудь; тут жандармскому офицеру на минуту померещилось, будто начался саботаж и хотят выкрасть труп; он немедленно дал своим подчиненным условный сигнал, и, как только поезд остановился, склеенные между собой жандармы стали отклеиваться и выпрыгивать из вагона на обе стороны железнодорожного полотна, но тут же увидели, что поезд трогается и идет задним ходом, а машинист делает им знак снова садиться, и тогда они поняли, что никакая враждебная сила им не угрожает; душа же, видя сверху эти неполадки, улучила момент, чтобы отдохнуть в фессалийской равнине на вязе, у подножия которого молодой пастух играл на свирели, завораживая змей, а начальник станции, убедившись, что поезд пошел по правильному пути, вздохнул с облегчением и позвонил куда следовало, усиливая гудение телефонных проводов, проходящих над Пенеем, гордой зеленой рекой, равнодушно взирающей на равнину, которая и после своего освобождения живет по-прежнему в кабале, и только река, думала душа, мечта фессалийцев, дает свободу мечтам, унося их к морю, только река, мечта равнинной жизни, расшитая вербами и платанами с плавающими в глубокой воде корнями, прежде чем влиться в море, вздрагивает и трепещет, как юноша; так и душа, прежде чем раствориться в облаке, может размышлять, покинув мертвое тело, и видеть картину мира, с которым вскоре предстоит ей расстаться. Теперь душа спустилась ниже, пролетела над Темпи, пролетела над Национальным шоссе и сахарным заводом, перед воротами которого стоял целый хвост грузовиков, полных сахарной свеклы, и достигла вокзала в Ларисе, через который поезд пронесся стрелой; мальчик, торговавший кислым молоком, в недоумении застыл с протянутой рукой, он не понял, почему крестьяне, подняв над головой вилы, угрожающе размахивают привязанными к ним красными платками, и подумал, что едет какой-нибудь министр из крупных фессалийских землевладельцев, которые часто становятся министрами, чтобы отстаивать свои интересы, и, возможно, поэтому маленький торговец еще больше надеялся, что поезд остановится; но тот пролетел пулей, оставив после себя лишь дым и связку выброшенных из окна газет, которая разорвалась у ног мальчика, как ручная граната, утренних газет, где сообщалось:

«В любом случае, как бы ни изучались и сквозь какую бы призму ни рассматривались события в Нейтрополе, никто не сможет оспорить, что они являются следствием поистине наглой коммунистической провокации. В противном случае разве жители Нейтрополя тронули бы кого-нибудь из коммунистов, собравшихся на митинг? Если бы не репродукторы, откуда неслись крайне провокационные лозунги, разве пришли бы в негодование от подстрекательства красных ораторов почитающие закон жители Нейтрополя, оказавшиеся возле здания, где проходил митинг? Но несмотря на все это, если бы коммунисты не попытались организовать демонстрацию во главе со смертельно раненым депутатом-коммунистом, разве произошли бы дальнейшие роковые события?

Ведь все это случилось именно после того, как руководители коммунистического митинга вопреки запрету решили организовать демонстрацию. Навстречу демонстрантам выехал грузовичок Янгоса Газгуридиса и, спускаясь по улице Спандониса, налетел на колонну людей, пусть даже преднамеренно, не случайно, как это утверждают коммунисты и члены партии Союз центра. Однако возникает вопрос: откуда знал Янгос, что коммунисты организуют демонстрацию и как мог он именно в это время напасть на них, ринувшись с улицы Спандониса на своем грузовичке? Разве не побоялся бы он, что его схватят и линчуют коммунисты? Но даже если предположить, что поступок его был предумышленным — как уже говорилось, красные убили его отца, — как же удалось ему, устремившись на толпу демонстрантов, нацелиться именно на депутата ЭДА, хотя тот и шел впереди?

Коммунизм в нашей стране, кровавый коммунизм, в недалеком прошлом проливший целые реки греческой крови, пытается воспользоваться этим случаем не только для того, чтобы подорвать репутацию нашего государства за границей, но и чтобы вызвать волнения внутри страны. Мы полагаем, что при данных обстоятельствах правительство должно принять решительные меры. Прежде всего надо НЕМЕДЛЕННО РАСПУСТИТЬ антиправительственное общество «Бертран Рассел» и организацию «спекулянтов миром», которая используется сегодня воинствующим коммунизмом в качестве боевого оружия».

Тело, заключенное в вагон, как в тюрьму, не видит ничего. У него нет памяти. Оно лишилось памяти в среду вечером, без двух минут десять, когда наступила клиническая смерть. С этой минуты все органы и чувства Зет перестали функционировать. Тело, его прекрасное тело атлета, продолжало существовать само по себе, как колеса в перевернувшейся машине, потеряв всякую связь с тормозами и коробкой передач — все при катастрофе превратилось в обломки, — продолжают сами по себе вертеться в воздухе. Так вот и тело, оно тяжело дышало, изумляя врачей. А врачей было много. Некоторые приехали из-за границы. Из Венгрии, Германии, Бельгии. Они были бессильны помочь. Их поражало, что организм еще жил, в то время как все его мозговые и нервные центры вышли из строя. Организм отказывался умирать. Умирать было рано. У тела, лишенного головы, была своя жизнь. Потом тело это перестало противиться смерти. И теперь оно спокойно совершало свой путь к могиле. Душу возмущало не то, что она вынуждена была покинуть тело и наблюдать за его вскрытием. Конечно, приятного мало — выбросить свой костюм, пришедший в негодность, и видеть, как его кромсают на части у тебя на глазах. Но она прошла уже через это. Ее возмущало другое: ведь один судебно-медицинский эксперт «с самого начала, еще до вскрытия, заявил, что независимо от данных, полученных при вскрытии, исключается, что перелом был вызван ударом, полученным тогда, когда Зет находился в вертикальном положении. Единственной причиной перелома может быть удар о такую твердую поверхность, как асфальт». Грустная работа у судебно-медицинских экспертов. Но смерть далека от политики. Одно дело — допустить профессиональную ошибку, рассуждала душа, а другое дело — заниматься мелкой политикой на трупе. Пусть мелкая политика останется уделом живых. Для мертвых пусть существует только большая политика. А этот судебно-медицинский эксперт, явившийся из Афин без всякого приглашения, прислал вскоре из столицы своему коллеге в Нейтрополь заключение для подписи. Но последний вместе с двумя другими врачами придерживался противоположного мнения, Он считал, что перелом был вызван ударом по голове, и не подписал бумаги. Тогда афинский эксперт вынужден был составить другое заключение, где он писал, что допустим случай «перелома в результате удара тяжелым предметом по голове, но я лично такую версию отвергаю» Все это удручало душу.

Поезд бешено мчался. Он несся через равнины и горы, и казалось, что движется засов, закрывая большое серьезное дело. Но засов был похож на те сломанные пряжки, что с одной стороны застегиваются, а с другой расстегиваются. Ведь никакое дело не мог закрыть летевший без остановок поезд. Дело оставалось открытым, как широкие ворота в разгар лета. Поезд гудел и несся стрелой, словно чувствуя за собой вину. Родственники с ужасом думали что готовит им грядущий день. Жена ничего не видящими глазами смотрела в окно. Ее мысли были прикованы к соседнему вагону, где, точно в темнице, был заперт он, без света, без воды, без пищи, в то время как жандармов кормили обедом... Он был мертв, а его убийцы спали спокойным сном. Она поднялась со скамьи, но не в состоянии была сделать ни шагу. Поезд превратился в тюрьму на колесах. Силы покидали ее. Она задыхалась. Не подать ли сигнал опасности? Но она не могла отделаться от преследовавшей ее картины: он в маске, дышит с трудом, пульс его постепенно слабеет, а вокруг врачи, ужене верящие

в чудо... Горы сменялись горами, поля — полями. Но она ничего не видела.

Лишь где-то высоко над уровнем моря поезд остановился, дожидаясь встречного. По-видимому, не успели изменить расписание. Там, высоко в горах, жандармы вышли из вагона и рассыпались по откосу. Там, в горах, в высоких горах, примостившись на проводах, душа ждала, чтобы появились откуда-нибудь клефты^[10] и выкрали ее тело. Чтобы вышли из-за кустов герои Сопротивления во главе с Арисом Велухиотисом и, сразившись с жандармами, отняли ее тело. Чтобы подняли его на горную вершину, украсили цветами и погребли на самом высоком орлином утесе, а потом зажарили баранов, раздобыли вина и всю ночь плясали (старик Димос на пару с Левентояннисом) и, захмелев, стреляли в воздух, как палят пушки на холме Ликавитос во время королевских похорон; и тогда тело обретет свое место в Греции и ему по дедовским обычаям будут возданы подобающие почести; но ведь теперь партизан в горах не найдешь, они живут в городах... Гудок созвал жандармов, которые разбежались по кустам, и они сели в вагон. Встречный поезд прошел, наконец их состав мог тронуться. Тело не ощутило толчка ни при остановке, ни при отправлении и не почувствовало запаха горного тимьяна. Тело было похоже на третьего механика в судовом трюме, который во время плавания при неисправности машины не видит ни одного порта и не дышит горьковатым морским воздухом.

На одной из станций, когда поезд вышел опять на просторы равнины, дизель заменили паровозом. И тогда душа- бабочка, одинокая, ленивая, а может быть и больная, окуталась дымом. Ее прекрасные нежные краски пожухли, крылья отяжелели. Огорченная, она стала искать пристанища. Ей хотелось спрятаться под кожу, где ничто не могло ее коснуться. Смеркалось, а душа всегда боялась мрака. Последние три ночи она провела без крова, и ее ни на минуту не покидал страх. Но сколько она ни взывала к телу, оно безмолвствовало, и это приводило ее в отчаяние. Его батареи, антенны — все вышло из строя. Теперь это была все равно что глухонемая калека, никуда не годная пишущая машинка, отнесенная вместе со всяким хламом на рынок в Монастираки. Вот что ощущала душа, когда начал гаснуть огонь солнца.

Поезд проходил по полю, где стебли злаков просыпались и оживали с заходом солнца. Они поднимали свои головки, когда мерк дневной свет. А с появлением ветра, который заполнил пустоту, оставленную после себя великим благодетелем — солнцем, зашелестели зрелые колосья: вставай, любовь моя, пляши до утра. Их шепчущие волны, как морской прибой, разбились о мол железнодорожной линии. Точно разнеслись глубокие вздохи женщины, отдающейся звездам. При виде такой красоты душа еще больше опечалилась.

Старушка потянула за цепь — открыла шлагбаум, преграждавший путь. Через переезд прошел трактор. Теперь редкие деревни редкими огнями светились у подножия гор. Наступила глубокая ночь. Станции мелькали во мраке, как кадры цветного фильма на фоне темной стены. Поезд не делал ни одной остановки. Он мчался и бешено свистел. Поезд, гудящий в ночи, поезд, поезд, вагон Зет- 4383, машинист Иосиф Константопулос, помощник машиниста Саввас Полихронидис, поезд, поезд и немое тело, дверь, замкнутая в ночи, и тело, словно сожженное молнией дерево, и тело, которое не смогут уже воскресить ее ласки, одинокое, без души, покоится в гробу из каштанового дерева, в добротном гробу.

«Греция — мы не устанем твердить это — нуждается во внутреннем спокойствии и равновесии. Враги завидуют нашему прогрессу, и многие иностранные государства хотели бы видеть, как мы низвергаемся в пропасть анархии. Обычно, чтобы ускорить крушение, они взывают к господину Папандреу, жаждущему власти. Но как ни сильна эта жажда, руководитель партии Союз центра не может не понимать, что он оседлал не коня рыцаря демократии, а взбесившегося быка коммунистической анархии».

Поезд разрывал ткань ночи, а Дама смотрела, как ее пудель безуспешно пытался зарыть свои испражнения — ведь пол не земля. Но нужно было убрать эту грязь, портившую красивый рисунок паркета. Дама нажала на кнопку звонка, который был на ее письменном столе, вызвала служанку и приказала ей убрать за собакой. Потом, взяв пуделя к себе на колени, она продолжала писать:

«Люди, преданные национальным интересам, искренне огорчены смертью Зет, ибо уважение к человеческой жизни — основная характерная черта идеологии тех, на кого теперь возводят наглые обвинения, на кого возлагают ответственность за смерть Зет. В действительности крайне левые и те, кто стоит за ними, считают равным образом виновными всех верноподданных греков, а также то, что составляет надстройку национального буржуазного христианского общества: нашу церковь, систему образования, армию, асфалию, правосудие... Неразумно поступает господин Папандреу и иже с ним, раздувая клевету и нападки крайне левых...»

Пудель заерзал у нее на коленях. Дама перестала писать и строго посмотрела на него. В это время в комнату вошла служанка с пластмассовым совком. Она подобрала колбаски и обрызгала паркет дезинфицирующей жидкостью. Дама поднялась со стула и, не выпуская собачонки из рук, потыкала ее мордочкой в пол. Пудель, ощерившись, попытался впиться зубами в запястье хозяйки, но та, хорошо зная собачий нрав, тут же отпустила его. Потом Дама вернулась к письменному столу и продолжала писать, в то время как поезд проходил вблизи Татои:

«Если проанализировать настроения крайне левых, то нетрудно установить, что их нисколько не огорчает происшедшее. Если бы не уважение к покойному, мы бы сказали, что даже радует. Ведь теперь у них есть свой «человек», своя «жертва», свой «герой». А такого именно человека левые и хотели заполучить: блестящий ученый, отличный спортсмен, прекрасный супруг и нежный отец, молодой вдохновенный политический деятель, энтузиаст, не входящий в коммунистическую партию, прославившийся как борец за мир, а не за политику Кремля.

Спекуляция на его прахе, трескучие фразы в эти тяжелые минуты, плач и плакальщицы, письма «портних» и «рабочих-строителей» — все это отражает картину и разные способы эксплуатации нынешней трагедии...»

Душа вздохнула над Татои, где королевские владения надежно ограждены, чтобы оттуда не удрали фазаны. Она увидела дворец, куда гудок поезда проник, как змея, обращающая в камень того, кто на нее посмотрит; увидела сосны, которые плакали, проливая слезы — капли смолы, и заплакала сама, потому что королевские владения были надежно ограждены. Планеры на аэродроме в Татои мучительно напомнили душе о большом полете, который предстояло вскоре совершить ей самой. Но тут вдалеке показались Афины, море мерцающих огней, свечи, зажженные, чтобы принять ее тело; Афины были там, за дымовой завесой Элевсины, за элевсинскими мистериями, которые будут всегда тайной, тем более что тела исчезли, не оставив после себя ни письменных свидетельств, ни барельефов, ни других изображений; Элевсину можно было узнать по дымовой трубе с голубым пламенем фильтров, а также по толстым металлическим бочкам, напоминающим серебряные доллары под увеличительным стеклом; прекрасные Афины были напротив древнего Саламина, где приставали к берегу все корабли, не заплатив пошлины, рядом с верфями Скарамангаса, славящимися низкой заработной платой; воздух там всюду был загрязнен, и после столь долгого пребывания на воле чешуекрылая душа задрожала, поняв, что сказке конец, что она достигла места своего назначения. В эту минуту ей захотелось быть такой же, как тело: бесчувственной и ко всему безучастной.

У нее не было оснований жаловаться, думала душа, глядя на силуэт иллюминированного Акрополя, — она знала, что это фрагмент спектакля «Звук и свет», — ведь очень многие до нее не успели дать людям ничего из того, что несли в себе. Она же по крайней мере смогла дать нечто, и это, наверно, останется после ее исчезновения, превратясь в символ. Она смотрела на милые старые улицы, на кварталы, где каждое дерево стояло точно на страже, на лачуги в предместьях, построенные вопреки закону, на жилища в обнесенных стенами кузовах грузовиков, без воды, без света, хотя все вокруг было электрифицировано.

— Нелепо притязание родных и друзей Зет, чтобы покойник был выставлен для всенародного прощания в маленькой церкви святого Элевтерия возле улицы Метрополеос.

— Такос, ты звонил архиепископу?

— Да, звонил.

— И что он сказал? Уступил он им?

— Он говорил что-то невразумительное. И мне это совсем не поправилось. Ему звонили из королевского дворца, но, видно, и тут он не пожелал объясниться начистоту.

— Позвони ему еще раз. Он должен дать нам вполне определенный ответ. Скажи ему, что начнутся беспорядки, что прольется кровь, что сожгут церковь, что... Скажи ему что угодно, лишь бы убедить его! Я позвонил бы ему сам, но я не удержусь и наговорю такого, чего он никогда в жизни не слышал. Позвони ему сам».

Эти руки не коснутся больше человеческого тела. Они превратятся в воду, станут плодородной почвой для цветов. Руки, которые держали раньше ланцет и бесплатно исцеляли людские недуги. Это лицо не окунется больше в море. Эти губы тебя больше не поцелуют. Замурованное тело, письмо без адресата, возвращающееся к своему отправителю, к матери-земле. Тело с застывшей в жилах кровью. Никакой циркуляции. Как кадр на экране, запечатлевший лишь одну сценку, выхваченную из шумной жизни улицы. Сценку, где люди словно замерли.

«В комнату вошел секретарь и шепнул что-то на ухо архиепископу. Тот кивнул.

— Я возьму трубку в соседней комнате, — сказал он и прибавил, обращаясь к родным и друзьям Зет: — Опять о том же.

Он вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся. Опустившись в кресло, пробормотал со вздохом:

— Опять о том же. Мне передали пожелание одного очень высокого лица, которое я не хотел бы огорчать. Я спрашиваю себя: если все эти люди, занимающие столь ответственное положение, крайне обеспокоены, значит, на то есть основания. Значит, могут произойти нежелательные волнения. При последнем телефонном разговоре мне сказали, что ожидается кровопролитие, что жизни сотен людей угрожает опасность. На мне лежит огромная ответственность. Я в чрезвычайно затруднительном положении, чада мои.

— Ваше преосвященство, — сказал тогда двоюродный брат Зет, — не произойдет никаких беспорядков. Вы можете быть спокойны. Впрочем, если вы откажетесь предоставить церковь святого Элевтерия, то ваш отказ возмутит народ и получит соответствующую оценку за границей. Речь идет о человеке, погибшем с христианской проповедью на устах, с проповедью мира и любви».

Май — жестокий месяц. Плоды земли вновь возвращаются в землю. Нет больше молодых всходов. Теперь всё, налившись и отяжелев, как колосья, возвращается к своей исходной точке. Всему конец. Даже память исчезает. Возможно, она будет жить в других людях, напоенная другой кровью. Его память, память души и тела, иссякнет, погаснет. И все же нет, нет, думала смертная душа. Не может, не должен прийти всему конец. Там, где падет один герой, встает народ. Я не могу, не должна умереть. Когда, как умереть? Я не знаю. И ты, дорогое, любимое тело, будешь помнить меня. Будешь помнить меня вечно, потому что я очень любила тебя. Будешь помнить меня. Ты, тело, радовавшееся морю, когда солнце тебя утомляло, желавшее любви даже помимо моей воли, ты, тело, не забудешь меня. Когда ты будешь покоиться в земле, вспомни, как я тебя любила, и ты никогда не умрешь. Любовь моя, если бы я могла сейчас взять тебя за руку! И ты, тело, говорило бы со мной, смотрело на меня. Я устала. Как, почему всему приходит конец? Прежде чем я успела на тебя налюбоваться, прежде чем я свыклась с мыслью о разлуке с тобой. Ты слишком неожиданно покинуло меня; я хочу обнять тебя, а натыкаюсь на острые углы и слышу завывание ветра. Я без тебя как пустая цистерна.

«Некоторое время архиепископ сидел в задумчивости. Потом, обратившись к представителю ЭДА, сказал:

— Вы мне ручаетесь, что не произойдет никаких волнений?

— Мы даем вам слово, ваше преосвященство, что с нашей стороны будет соблюдаться полный порядок. Если порядок будет нарушен, то только по подстрекательству правительства и полиции.

— Прекрасно! Я уступаю вам церковь святого Элевтерия, и да поможет вам бог!»

Тело, которое любили и боготворили на спортивном поле и у костра, тело, при самом страшном отчуждении настолько близкое мне, всего один вечер побудь со мной, а потом я разрешу тебе уйти. Но меня изгнали так внезапно! Никогда не думала я, что ты можешь принадлежать другой. Что же теперь будет? Как мне недостает твоих рук, только твоих рук, их трепета! Без тебя я одинока. Я буквально не нахожу себе места. Ничто меня не радует, ведь я не верю в переселение душ. Я тоже исчезну, превращусь в пар, в воздух, колеблемый птицами во время их перелетов. Ужасно одиночество, когда я без твоих нервов, бесчувственная, не могу взорваться от негодования. Твои нервы — это нитки теплого свитера, который распустили. Я носила этот теплый свитер, и мне принадлежал мир. Ты обнимал своими руками людей, жизнь, и мне было уютно. Теперь ты уйдешь. Теперь ты уйдешь. А я останусь одна.

Одиннадцать часов пятьдесят шесть минут. Приближается железнодорожный состав особого назначения, и его гудок скорбным эхом отдается под сводами вокзала. Машинист тормозит, останавливает поезд. Народ толпится, толкается, пытаясь пробраться вперед, к двери закрытого товарного вагона, превращенного в катафалк Зет.

С двери вагона срывают печать. Гроб, засыпанный цветами, покрывают национальным флагом и переносят на другой катафалк, ставят в машину. И море людей расступается, дает дорогу мертвому депутату.

Минута молчания. Потом слышится тихое рыдание и тут же громогласное «ура!».

— Зет, герой, ты не умер!

— Зет, ты всегда будешь с нами!

Вокзал сотрясают рукоплескания, а затем звучит национальный гимн, исполняемый тысячью уст.

К вагону Зет-4383 железнодорожный служащий прикрепляет табличку: «Вход запрещен ввиду дезинфекции».

Траурная процессия движется медленно, и душа ликует, видя сверху, что великое множество тел защищает ее тело. Сверху все люди со знаменем в центре кажутся одним телом, как на плащанице.

Улицы преображаются. Огни превращаются в свечи, тающие вдали вместе с шествием. А полицейские, сопровождающие гроб, похожи на воинов, что с оружием в руках обрамляют крестный ход.

Его везут в церковь, к улице Метрополеос. Там его оставят до воскресенья, дня воскрешения из мертвых. И народ все более тесным кольцом окружает покойного, чтобы его не выкрали римские солдаты.

Кайафа — господин вездесущий. Он говорит по радиотелефону со всеми патрульными отрядами полиции, отдает приказы. После того как гроб без всяких происшествий доставлен в церковь святого Элевтерия, Кайафа, страшно обрадованный, провожает до дому Понтия Пилата. По дороге они беседуют о предстоящем воскресенье. «Должны быть приняты строжайшие, драконовы меры». — «Будет мобилизована вся полиция, — заверяет Кайафа, — со слезоточивыми газами, пожарными шлангами и тому подобным». — «Я очень беспокоюсь», — говорит Пилат. Они прощаются около трех часов ночи, желая друг другу приятных снов.

Но и на этот раз они ошиблись, потому что во время воскрешения из мертвых не произошло никаких происшествий, никаких неожиданностей. Единственной неожиданностью было невиданное доселе обилие цветов. Сама весна явилась на похороны. Она вторглась в город и, пройдя по предместьям, на три часа оккупировала центр Афин.

В Аттике не осталось больше цветов.

— Бессмертный!

— Он жив!

— Довольно крови!

— Он жив! Жив!

Такие возгласы не давали римлянам повода для беспокойства. А несметным числом гвоздик, даже красных, войны не сделаешь. И революции тоже. Но полицейские были наготове. И одинокая душа, пребывавшая в несказанной тоске, обрела наконец некоторое утешение. Ее утешило не то, что народ толпится на улицах и площадях вокруг церкви, а то, что он слит воедино. Если бы отсутствовал один человек, его отсутствие, конечно, не было бы заметно. И если бы даже отсутствовали десяток, сотня, тысяча людей, народ, пришедший воскресить своего героя, остался бы единым, могучим. Этим утешалась душа. Если ее тело послужило для того, чтобы соединить в одно неразрывное целое бесчисленное множество человеческих атомов, то ей не о чем сожалеть. Она проиграла, но другие значительно выиграли. И идея мира, ради которой тело пожертвовало собой, приобрела вдруг здесь плоть и кровь. Ощущением шествовавшего по городу бессмертия прониклись сердца людей. Море неисчерпаемо, полно неиспользованных подводных богатств. Его не убудет, если, сидя в лодке, вычерпнуть из него ведро воды. Море — это нечто бесконечное.

Так между двумя бесконечными пространствами душа продолжала свой путь воскрешения. Теперь она прекрасно знала, что тело не умерло, раз столько народа сплотилось воедино вокруг его гроба. Она знала также, что бессмертие — это жизнь в памяти других людей. А на протяжении всей церемонии похорон в воздухе стоял возглас: «Он жив!» Никто не может утверждать, что умирают идеи. Умирают лишь отдельные, стоящие вдали от общественной жизни личности, которые с изумлением обнаруживают однажды, что их частная жизнь приближается к концу. Тогда они впадают в панику и рыдают. И чтобы они успокоились, их отправляют в психиатрическую больницу. Нет смерти, когда народ встает во весь рост, равняясь на твой гроб.

Впереди шла молодежь с венками. Каждый венок несли двое юношей и две девушки. За ними с букетами роз и гвоздик следовали члены комитета защиты мира и общества «Бертран Рассел». Затем пирейский оркестр. Огромный стяг с эмблемой разоружения несли юноши из пирейского отделения общества «Бертран Рассел». Перед машиной, на которой был установлен гроб, шли спортсмены с кубками покойного, чемпиона Балканских игр. По пути всего траурного шествия люди с балконов домов бросали на улицу цветы. Граждане всех сословий и всех возрастов выстроились вдоль улиц Метрополеос, Филэллинов, Сингру и Анапаусеос. Крики: «Да здравствует Зет!», «Довольно крови!», «Он жив!», «Мир — Демократия!» — передавались из уст в уста, точно бесчисленная масса людей была наэлектризованным проводом; эти крики сопровождали похоронную процессию на протяжении всего долгого пути до самого кладбища.

Там удрученная душа остановилась, как бумажный змей, прекративший свой полет, когда, взмыв в небо, он вдруг застревает где-то в вышине, неподвижная точка на фоне солнца, а мальчик стоит на земле с извивающейся веревкой в руке, которая, точно удочка, заброшенная в глубокую реку, изогнувшись, касается дна, но не дает представления о глубине — доказывая еще раз, что наверху и внизу все едино, — там остановилась душа в ожидании, пока опустят в землю мертвое тело, чтобы самой подняться ввысь после того, как его примет земля, чтобы самой уйти в вышину, наверх или вниз — тело и душа всегда едины, — но вдруг ей, замершей над огромным телом остановившейся процессии, понадобилось спуститься, чтобы получше разглядеть старушку в трауре, которая, вырвавшись из толпы, истерически рвала на себе волосы, а когда гроб стали опускать в могилу, заголосила:

— Проснись, Зет, мы тебя ждем, проснись!

Это вызвало общее волнение, потому что старая женщина простыми словами выразила настроение всего народа. И душа горько вздохнула, зная, что не может произойти то, о чем так наивно молила старушка, просто-напросто потому, что тело не спало, а уже разложилось, пришло в негодность, потеряло свою форму, потому что дом был окончательно разрушен.

Большие комнаты, где они жили вместе, с окнами, открытыми ветру и солнцу, просторные комнаты, где не было ни единого паука, никакого намека на плесень, — этот дом, ее тело, опускали в землю. В этих комнатах на протяжении многих лет она наблюдала по утрам, как вставало солнце из-за силуэтов соседних домов, из-за лесной чащи волос женщины, которая проводила тут ночь. Здесь душа свила себе гнездо, устроила свой очаг, создала дом, милый ей и другим. Теперь на его месте гулял ветер. Дом вытеснял прежде определенное количество воздуха, частицы которого снова сцепились между собой. Дом, пришедший в негодность, уходил в землю, туда, откуда появились первые материалы для его постройки; обломки, оставшиеся после сноса, не подлежащие продаже, возвращались в землю. И горе души было беспредельным, когда она видела, как земля присваивает себе ее очаг, большие комнаты, открытые окна, этот дом — улица храма Тезея, 7.

Так, в эту последнюю минуту, думала удрученная душа, я теряю тебя и больше никогда не увижу, не услышу твой голос, передававший то, что я чувствовала, не коснусь прекрасного тела, твоих рук, обнимавших кипарисы, не смогу ощущать твои нервы — провода для электрификации мира; так я теряю тебя, и не говори, будто неправда, что мы жили. Вдруг земля, поглощающая тебя, заглотит и меня. Я поднимаюсь выше, сама того не желая, лечу все выше и выше. Мы исчезаем.

Корабли с севера, вы уплыли бесследно, огонь, ты сжег, не оставив после себя золы, а ты, мой дом, мое теплое гнездышко, давал мне новую веру в жизнь; мои ноги — подпиравшие вселенную колонны, сотканные из света руки, глаза без моего отражения; почему, почему ты уходишь с такой болью, с таким страхом, с такой тоской? Небесные часы остановились, а я все поднимаюсь помимо своей воли, как опускаешься ты, тело, помимо своей воли, и нет больше никакой надежды, что я обрету тебя снова, я знаю, что нет, и не хочу уходить, хочу остаться хотя бы подле того, что ты любило, там, где мы жили вместе, в картинах, украшавших наш дом, в трещинах стены, хочу остаться возле улиц, где мы жили, но не могу: ведь я поднимаюсь, улетаю, я растворяюсь в воздухе и не знаю, какими словами выразить тебе, мой дом, моя любовь, как мне недостает тебя, как ужасно мне тебя недостает; нет такого вина, которое дало бы мне забвение в хмелю; я знала тебя и не знала, если бы я знала тебя лучше, то не дала бы тебе уйти; я брежу, потому что все хуже различаю, что происходит внизу, подо мной, там все больше растет толпа, люди, собравшиеся проводить тебя, превращаются в черное пятно, кляксу на карте земли, которую я покидаю и не хочу покидать, потому что прекрасны колосья перед жатвой: твои волосы, когда их гладишь, похожи на колосья, и прекрасен твой большой рот, созданный для поцелуев; сейчас мне постыдно тебя не хватает, я браню тебя и ненавижу, ты недостойное, раз тебя убили, ничтожное, дом, капитулировавший при перестройке города и не вставший на свою защиту, ты, легкомысленное, если ты можешь исчезнуть без всяких угрызений совести, не послав на прощание привета через колонию звезд, ты, глупое, даже не почувствовало, что тебе будет меня недоставать, и ты не знаешь, что я без тебя сирота, а я знаю, что ты этого не знаешь; ах, почему я потратила с тобой столько драгоценного времени, почему не подыскала для себя другого пристанища, чтобы долго жить; ты не представляешь, как замечательно не существовать никогда и как страшно перестать существовать, если тебя не покидает жажда жизни; я ничего не вижу под собой, кроме фотографии воды и суши в зачаточном состоянии, не вижу ни Афин, ни Греции; подобно воздушному шару, я не представляю, куда лечу, кто оборвал мою нитку, и я лечу; почему, скажи мне, почему я лишилась руки, ласкавшей меня, почему, скажи мне, почему я лишилась твоего смеха, где ты, что с тобой, я исчезаю, и мне хотелось бы знать, как исчезаешь ты, как ты себя чувствуешь в этом мраке, в этой сырости, где под землей скрыты железные дороги, проложенные в туннелях, я хотела бы знать, какой жар в том аду тебя донимает; вокруг меня обилие света, которое ничем не отличается от обилия мрака, а я, я потеряла связь с миром, сюда не достигают волны Герца, но все же мир существует, существует, и не существуем только ты и я, только ты и я, мой дом со шторами, с большими финиковыми пальмами, со всем тем, что нас объединяло; так что же со мной теперь будет, никогда я не была слишком сентиментальной, я исчезаю, но не исчезает то, что я чувствую к тебе, а это страшно, хоть бы забыть тебя, хоть бы не страдать, я исчезаю, и здесь ведь не небо, здесь огромные птицы спят на толстых воздушных подушках, здесь другая прозрачность воздуха, другая глубина, другая плотность, и все-таки больше чего бы то ни было мне недостает сейчас твоего голоса, больше чего бы то ни было мне недостает твоего смеха, твоего задора, твоих больших рук, в которых прекрасно умещался весь мир. А когда теряешь обнимающие тебя руки, теряешь и весь мир.

Я ненавижу тебя. Всегда я тебя ненавидела. Всегда я тебе завидовала. Ведь без оливковых деревьев даже виноградники кажутся сиротами. Ведь без скал даже море словно перестает быть морем. Ведь без твоих зубов мои губы превратились в двух червяков. Без тебя я ничто. Я ненавижу тебя, мой милый дом, за то, что ты меня предал. Я ненавижу тебя, потому что сегодня ты опоздал на свидание. Никогда не поверю, что ты не придешь. Никогда не поверю, что ты отменил свидание. И знаешь почему? Потому что у меня нет даже возможности покончить жизнь самоубийством. И поэтому до тех пор, пока я совсем не разложусь, я буду носить внутри звук твоего смолкшего голоса, хаос моего времени. Здесь, в вышине, страшно жгут лучи солнца. Жгут и опаляют мои крылья. Теперь я таю. Какое наслаждение! Наконец-то я исчезаю. Забываю тебя. Да, так внезапно. Кто ты? Где ты? Я, смутно помню, как-то раз... Нет, не может быть, это был кто-то другой, не ты. На земле? Ты имеешь в виду вон ту планету? Да, конечно, а как же. Хорошо, спасибо. Да. Да. Понятия не имею. Что ты говоришь? Не понимаю. Понятия не имею. Я никогда не знала тебя. Какое наслаждение исчезнуть! Какое облегчение! Когда-нибудь, возможно. Нет. Ты, тело, ты, бунтарь, предало меня. Ты первое ушло и оставило меня без крова. И я стала проституткой и забыла тебя в борделе Большой Медведицы. Я забыла тебя; впрочем, так тебе и надо. Ты меня предало. Ты меня предало. Я потеряла тебя и сама пропала. Я не знаю тебя.

«Во время вчерашних похорон депутата Зет не было ни беспорядков, ни столкновений с полицией. А почему? Потому что партия ЭДА решила, чтобы похороны прошли без инцидентов, и отдала соответствующие распоряжения. Значит, когда ЭДА не стремится к беспорядкам, беспорядков не происходит. А когда провоцируются столкновения с полицией, они провоцируются так, как того хочет ЭДА, их организует ЭДА, их создает ЭДА. Вот какой напрашивается вывод из похорон Зет».

Часть III. Бездна, которая разверзлась в результате землетрясения...

1

Наступила жара. Нейтропольцы продолжали спокойно заниматься своими делами. Не было спокойно лишь в той части города, где находилась больница АХЕПАНС. И хотя ворота стадиона были закрыты, площадь перед ним и улица, ведущая к больнице, были полны народа. Здесь должны были провезти на вокзал гроб, чтобы оттуда отправить в Афины. Мы хороним нашу юность, думал два дня назад молодой студент, когда на этой улице перед наглухо запертыми воротами стадиона расставался навсегда со своей любимой. А теперь он пришел сюда проститься с мертвым героем, и эти двое похорон слились в его представлении.

Юношу утешал сопровождавший его друг. В наши дни происходят такие значительные события, говорил он, что человеку, не желающему отставать от жизни, нельзя падать духом.

— А тебе нравится растравлять свои душевные раны, — продолжал он. — Ты сам себя накручиваешь. Мэри для тебя лишь предлог. Даже если бы вы не расстались, ты все равно нашел бы причину для страдания.

И студент слушал его, ему было приятно слушать подобные речи. Но, лишившись любимой, он никак не мог утешиться, особенно в такое утро, как сегодня. Весна, бросив грузила в море, шла ко дну. Сети погружались в глубину синих вод, пока на поверхности от них не остался лишь ободок, темный на светлом фоне. Гнетущее чувство не покидало юношу с тех пор, как он расстался с Мэри. А все произошло так глупо! Здесь, перед железными воротами стадиона, мрачными, немыми, мертвыми!.. И вдруг он услышал позади себя крик:

— Я ранен!

Он мгновенно обернулся и увидел мужчину, лежавшего неподвижно посреди мостовой, но в потоке стремительно мчавшихся машин — на площади Синтривани всегда было большое движение — он не мог различить ту, что его сшибла. Сразу забыв о своих собственных переживаниях, студент побежал к ближайшему телефону — оттуда после университетских лекций он звонил обычно Мэри, и, набрав номер ИКА^[11], попросил, чтобы выслали санитарную машину за тяжело раненным на площадь Синтривани. Через несколько минут пришла санитарная машина, в нее положили пострадавшего и увезли в городскую больницу.

2

Он шел к Прокурору — во второй раз решил он обратиться к властям, — и тут его ударили по голове. В первый раз он разговаривал со Следователем. Весь день он боролся с собой и в конце концов не выдержал. В тот проклятый четверг, когда он прочел в газете, что Янгос сшиб на своем грузовичке депутата, все в нем восстало. Он один знал правду. Накануне Янгос сказал ему: «Сегодня первый раз в жизни я выкину такой номер... Наверно, даже убью человека». И сделал это. Тогда Никитас еще не знал, умрет ли Зет, но что из того?

«Уже наступила клиническая смерть. По существу, Зет — это тело без головы. Тело живет. Мозг мертв».

Он прочел газету в своей мастерской. Новость поразила его как гром среди ясного неба. Ему надо было во что бы то ни стало работать: вчерашний заказ не был выполнен, а бакалейщик ждал мебель; ради этого он и вызвал вчера Янгоса, но тот. видите ли, не мог заниматься перевозкой, у него оказалось более важное дело, убийство человека, а Никитас не мог найти другой грузовичок, потому что была среда, магазины рано закрылись, и стоянка, где обычно можно было нанять машину, опустела; ему необходимо было работать, но руки его словно одеревенели, и газета упала на пол. Глухонемой подмастерье, подбежав, поднял ее и с обычной улыбкой протянул хозяину. Но Никитас отстранил парня, идиотская улыбка которого впервые взбесила его. Он стал метаться из угла в угол по мастерской, не находя себе места. При взгляде на полированные гробы из орехового дерева ему делалось жутко. Нет, он должен что-то предпринять. Не может он один знать правду и сидеть да помалкивать. Чем тогда отличается он от своего подмастерья? На его лице тоже застынет навсегда идиотская улыбка.

Никитас не принадлежал ни к лагерю левых, ни к лагерю правых. Он не принадлежал ни к какому лагерю. Читал он, конечно, правые газеты, ведь что ни говорите, у него была своя мастерская и поэтому уйма врагов. Позавчера в доме напротив кто-то собрался открыть такую же мастерскую, как у него. Никитас заволновался, побежал в полицию, и в конце концов ему удалось сорвать планы конкурента. Но из-за этого он терзался теперь еще больше.

Только что в газете он прочел о несчастном случае на улице. А он знал, что Янгос вчера вечером собирался убить человека. Как мог он молчать в таком случае?

Ему казалось, что этот день никогда не кончится. На плечи его словно легла непосильная тяжесть. Никто, кроме него, ничего не знал. В полдень он купил афинские газеты. Во всех красовалась фотография Янгоса с усиками. Янгос — подонок, хвастун, полное ничтожество — стал вдруг известен всей Греции. Никитас ему позавидовал. Если бы он пошел к Следователю и рассказал то, что было ему известно, его фотография появилась бы тоже в завтрашней газете. Скромный столяр внезапно бросает свою обычную работу и становится знаменитостью, как... Конечно, не как Янгос, которому принесло известность совершенное им преступление. Его, Никитаса, прославит на всю Грецию благородный поступок. Когда в полдень он шел домой, то смотрел на людей, равнодушно проходивших мимо него, и представлял себе, как после сделанных разоблачений он, всем известный и знаменитый, войдет в автобус, идущий к Сорока Церквам, и пассажиры предупредительно будут уступать ему место.

Мать приготовила для него к обеду шпинат с рисом. Увидев, что он ест без всякого аппетита, поглощенный чтением газеты, она озабоченно спросила:

— Что с тобой, Никитас?

— Ничего, — ответил он, даже не взглянув на нее.

— Зачем ты накупил сегодня столько газет?

— Хочу прочесть об одном преступлении.

— О каком преступлении? Отец убил свою дочь?

— Нет.

— Братья рассорились, не поделили земли?

— Нет.

— Какой-нибудь ненормальный из сумасшедшего дома...

— Нет.

— Какое же преступление, сынок?

— Один мой знакомый вчера в нашем городе убил депутата парламента.

— Господи боже мой! А откуда ты его знаешь, Никитас?

— У него есть машина, и я вызываю его, когда мне нужно что-нибудь перевезти.

— Сынок, какой же это депутат?

— Коммунист.

— Тогда и поделом ему.

— Перестань, мама. Чем этот человек виноват? Он приехал сюда, чтобы выступить на митинге, а Янгос, которого я знаю, напал на него из-за угла.

Мать надела старые очки и склонилась над газетой. Сначала она рассмотрела фотографии, а потом прочла по слогам заголовок: «Несчастный слу-чай на ули-це. Постра-дал де-пу-тат ЭДА...»

— Ешь, сыночек, а люди пусть себе бесятся. К чему тебе лезть на рожон?

Никитас вытер салфеткой рот и встал из-за стола.

— Есть еще сладкое, — сказала мать. — Погоди, принесу.

Но он не стал ждать. Он и дома не находил себе места. Никитас пошел опять в мастерскую. Углубленный в свои мысли, молча проработал он до самого вечера. Домой он вернулся поздно. Там его ждала сестра. Видно, ее вызвала мать, обеспокоенная поведением Никитаса.

— Я все раздумываю, — сказал Никитас сестре, — пойти ли сообщить обо всем Следователю или лучше молчать? — И он поделился с ней своими соображениями.

— Ты что, с ума сошел? — набросилась она на него. — Хочешь всех нас впутать в эту грязную историю? Хочешь, чтобы мой муж, государственный служащий, потерял место? Зачем тебе это надо? Разве ты дал мне приданое? Я сама нашла себе мужа. Мы живем с ним душа в душу. А теперь... И не смей думать об этом. Слышишь, Никитас? Впрочем, так ему и надо, этому депутату. В газетах пишут всякую чепуху. Партия ЭРЭ не способна на преступления. Она способна только на хорошие дела.

— Ну, ладно, ладно, хватит, — пробормотал он. — Любишь ты шуметь.

Сестра ушла, предварительно обрушив на него всевозможные проклятия. Больше всего его задело, что она обозвала его эпилептиком. Он никогда не страдал эпилепсией. Однажды в детстве у него был какой-то припадок после того, как ребята на улице ударили его по затылку. Но эпилепсией он никогда не страдал.

Никитас лег спать. Он страшно устал, хотя днем в мастерской не особенно надрывался. Долго лежал он и думал. Свет Никитас погасил, чтобы мать не догадалась, что он не спит. Он словно балансировал на вертящемся шаре, на одной половине которого было написано: «Иди», а на другой: «Не ходи». Когда шар вращался быстро, обе половины сливались вместе. У Зет осталась жена и двое детей. Он был врачом, доцентом, образованным человеком. Зачем понадобилось этому хвастуну Янгосу лезть не в свое дело? Ну и подлец! Наконец Никитас заснул и увидел сон. Будто Янгос перевозит для него мебель; стол и стулья падают с машины и убивают людей. А в ответе он, Никитас, потому что мебель принадлежит ему. Потом в полдень он ложится в мастерской отдохнуть, как всегда, когда у него много работы. Вдруг дверь открывается, на пороге стоит Янгос с пистолетом в руке и говорит: «Выбирай для себя гроб! — И показывает на те самые гробы, полировкой которых он тогда занимался: — Предатель!» — «За что ты меня, Янгос, за что?» — «Не тяни. Скорей. Ну, раз, два, три...» Никитас вскочил с кровати. Он был весь в поту. Наконец-то рассвело. Он побрился, надел свой выходной костюм и, явившись добровольно к Следователю, дал показания о том, что было ему известно.

Теперь на его тени точно выросли два рога. Два человека следили за ним. Куда бы он ни шел, они не отставали от него ни на шаг. А потом появилась машина без номера. Он нарочно делал большие прогулки по центру города, а машина на расстоянии двадцати-тридцати метров следовала за ним. Однажды к нему пришли адвокаты, члены комитета защиты мира, и сказали, что он сделал большое дело. Что он своими показаниями раз и навсегда исключил возможность «несчастного случая». Что он должен держаться. Как бы его ни запугивали. Ради блага Греции. Ради всеобщего блага.

Он согласился с ними. Но как ему жить дальше?.. В своей мастерской он теперь боялся появляться. Целыми днями слонялся он по улицам. Никитасу казалось, что стоит ему где-нибудь остановиться, присесть на минутку, как он тотчас попадет в ловушку. Тут вон настоящего депутата избили, а другого даже прикончили, неужели ему не устроят засаду? Устроят непременно, вопрос только — когда. Но он не сдавался. Он был крепкий орешек. Чем больше упорствовали враги, тем больше упорствовал и он.

Наконец его вызвал к себе Прокурор. Сегодня утром Никитас отправился к нему. Он вышел из дому и, чтобы обмануть преследователей, совершил настоящую прогулку по верхней части города, выпил кофе в кофейне «Мелодия», где прежде играл в тавли, затем, встав из-за столика, огляделся по сторонам и впервые за последние дни не обнаружил поблизости таинственной машины. Он прошел по улице святого Димитрия и, миновав кладбище Благовещенья, вышел на проспект, ведущий к прокуратуре. Он шел справа по тротуару в группе студентов, среди которых были и будущие священники, как вдруг на площади Синтривани увидел толпы людей и ряд машин на углу, битком набитых полицейскими в касках, зажимавшими в коленях винтовки, похожие издали на большие пасхальные свечи. Он спросил, что происходит, и ему сказали, что скоро здесь провезут останки погибшего депутата. Никитас почувствовал гордость, ведь он первый отодвинул камень и вытащил на свет отвратительного червяка. И, приободрившись в присутствии такого множества полицейских, он стал пересекать площадь с фонтаном.

Он шел быстро и не успел опомниться, как возле него остановилась грузовая машина; из нее, точно клешни краба, высунулись две руки и, схватив его за ворот пиджака, подтянули к самому кузову; оглушенный ударом по голове, он успел только крикнуть: «Я ранен!» И тут ему померещилось, что из фонтана полилась алая кровь, потом вода в нем сделалась зеленой, голубой, белой, красной, как в балете, который показывали на Международной выставке, затем последовал второй удар, от которого земля дала трещину, и оттуда забила черная струя.

Никитас пришел в себя в огромной палате на сорок коек, где он был единственным больным. Пахло больницей. Над его кроватью висела табличка, очевидно для записи температуры. Он почувствовал, что на голове его лежит какой-то тяжелый предмет, и, ощупав его, догадался, что это пузырь со льдом. Но он никак не мог понять, почему все остальные кровати пустуют. Если бы хоть одна живая душа была поблизости, он мог бы поговорить, узнать, что с ним произошло.

Голова у Никитаса болела. Неужели ему проломили череп? Но в таком случае, наверно, шла бы кровь. Нет, к счастью, голова уцелела. Но надолго ли? А что, если это тюремная больница? Если все про него забыли? Если все теперь радуются, что он здесь?

Никитас принялся кричать. Никто не шел. Он попытался встать на ноги, но понял, что сил на это у него не хватит. Тогда он подполз к окну и увидел, что больничный сад полон полицейских. Он с трудом добрался до кровати и улегся на нее, чуть не уронив пузырь со льдом на пол. Страшная боль не унималась. Он вспомнил две руки, как клешни краба, высунувшиеся из машины. Кто это был? За что его?.. И почему ни один полицейский даже не пошевельнулся? Провезли ли наконец гроб? Может быть, вся собравшаяся на улице толпа прошлась по нему, и из-за этого у него теперь нестерпимо болят кости? Значит, сестра его была права? Значит, ему не следовало давать показания?

При мысли об этом все в нем восставало. Он еще дешево отделался, но промолчать он не мог, нет. Разве вправе был он пройти мимо такого преступления? Героем он никогда не был, но он никому не позволит затронуть свою честь... Тут вдруг дверь, как в детективном романе, сама собой распахнулась, раздался чей-то повелительный голос, и в палату вошел какой-то мужчина в сопровождении целой свиты и, присев на кровать Никитаса, отрекомендовался Генералом.

— Как это, мой дорогой, ты ухитрился упасть на улице и разбиться? — были первые его слова.

— Вы смеетесь надо мной?! — вполне искренне воскликнул Никитас.

Генерал ехидно посматривал на пузырь со льдом, этот тюрбан, красовавшийся на голове у больного. И Никитас в свою очередь глядел на воспаленные глаза посетителя и две маленькие складочки в уголках его рта, удерживали, словно прищепки грязное белье на веревке, ироническую улыбку. Вдруг он встрепенулся, узнав наконец Генерала, маленького царька в городе, и приподнялся в кровати.

Наклонившись над ним, Генерал внимательно осмотрел его, отыскивая следы ушибов, и, словно не замечая их, сказал шутливо:

— И ты еще будешь утверждать, что тебя избили?

Хотя пузырь со льдом приятно охлаждал голову, Никитас почувствовал, как кровь прилила к его лицу. Он не мог поверить, что Генерал пришел сюда лишь ради того, чтобы посмеяться над ним. А он лежит один в палате на сорок коек, неизвестно в какой больнице, да к тому же еще под охраной полицейских! Э, нет, слишком дорого обошлась ему эта история! Он продолжал смотреть в лицо Генералу, который буравил его своими колючими глазками, отыскивая в нем хотя бы малюсенькую трещинку, чтобы залезть в душу. Оба они молчали. Наконец Генерал встал, открыл окно, «чтобы хоть немного проветрилось», как он заметил с выразительным жестом, означавшим, что только так очищается голова от всякой мути, а потом, подойдя снова к постели своей мягкой лисьей походкой, покровительственно похлопал Никитаса по плечу и пробасил:

— Ты же наш парень, как мог ты сделать такое?!

Никитас понял намек. У него был кум, офицер жандармерии, и это, безусловно, знал Генерал. Но чем он виноват, если все его родственники приняли сторону Янгоса? Ему, Никитасу, известна правда — правда, которая всю жизнь давила бы его тяжелым камнем, если бы он не отбросил этот камень прочь от себя.

— Ну, возвращайся подобру-поздорову в свою мастерскую, — бросил перед уходом Генерал, — принимайся за работу и забудь все. Мы подыщем для тебя квартиру получше.

И он ушел, оставив букет чертополоха, недававший Никитасу покоя. Помимо всего прочего, Генерал нагнал на него страху, не сказав ничего конкретного. Немного погодя пришла медицинская сестра, чтобы сменить пузырь со льдом, затем явился судебно-медицинский эксперт, тот самый, который настаивал на том, что Зет не ударяли дубинкой, а что он «ушибся о мостовую». Сначала он поставил больному термометр — у него была температура 37, 8, — осмотрел ушибы и под конец сказал, что все это пустяки и что через несколько дней Никитас сможет опять работать, главное, чтобы он не навлекал больше на себя неприятностей.

— То есть? — спросил Никитас.

— Вы сами знаете, что я имею в виду, — ответил врач.

— Значит, меня не ударяли по голове?

— Вы поскользнулись и упали.

— Тогда я сниму пузырь со льдом.

— Нет, пожалуйста, не делайте этого.

— Одно из двух, господин доктор: или меня ударили по голове и нужен пузырь со льдом, или ничего подобного не было, и тогда пузырь не нужен.

Врач тоже заронил ему в душу сомнение. «Неужели все они косо смотрят на меня»? — думал с тоской Никитас. Он стал уже забываться тяжелым сном, но тут явился Прокурор, третий по счету посетитель. Тот самый Прокурор, к которому он шел давать показания, когда на него напали.

— Сколько лет состоите вы в партии? — ни с того ни с сего спросил его Прокурор.

— В какой партии?

— В левой.

— Я никогда не был ни в одной партии. Если я непременно должен где-то числиться или кому-то сочувствовать, то знайте, что я болею за футбольную команду ПАОК.

На другой день Никитас прочел в газетах о том, что он «сам себя избил».

«Конец мифу о нападении с целью убийства. Вопреки его утверждению никакого нападения не было. Он упал на мостовую, даже не ударившись. Студент, доставивший его в больницу, дал прокурору исчерпывающие показания: «Я шел по улице, как вдруг услышал шум и, обернувшись, увидел, что на дороге лежит человек...» Когда его посетил судебно-медицинский эксперт, он курил и читал газету. Кроме того, его сестра, Роксани Коривопулу, утверждает: «Мой брат не был избит. Скорей всего, у него закружилась голова и он, споткнувшись, упал». И его мать: «С детства он был выдумщиком».

Никитас схватился за голову, ему показалось, что он сходит с ума. Теперь у него действительно начались какие- то психические расстройства. Он воображал, что все вокруг составили заговор против него и пытаются представить его просто-напросто фантазером. Значит, его не избили? Значит, он сам упал во время припадка эпилепсии? Что еще могла подразумевать сестра, высказавшись таким образом? Боясь потерять репутацию, она, конечно, не осмелилась говорить с журналистами открыто, но именно это имела она в виду, теперь он ничуть не сомневался. Голова у него шла кругом. Он опять взял газету и где-то в конце страницы прочел заметку, набранную мелким шрифтом:

«Стало известно, что два врача, которые первыми осмотрели Зет и нашли у него сотрясение мозга... со вчерашнего дня подвергаются сильному нажиму, их заставляют объявить диагноз ошибочным, и профессора, расходящиеся с ними во мнении, характеризуют их как врачей, недостаточно квалифицированных».

И вдруг он увидел ее. Да, свою мать. Она пришла с кульком фруктов и еще какой-то снедью. Она испекла специально для него, так она сказала, пирог со шпинатом, его любимое блюдо.

Что с тобой, мое дитятко, мой сыночек? Вот ведь какое несчастье с нами стряслось! Все соседи тебе кланяются Желают скорейшего выздоровления. Наш дом теперь точно двор проходной. Журналисты, фоторепортеры... Ах, сынок мои, гордость моей жизни, опора в старости, как повернулся у тебя язык сказать, что тебя избили? Ты никогда в жизни даже букашки не обидел, за что же тебя станут бить? по мне приходили всякие люди и говорили разное. А я заявила, что никто не может избить моего Никитаса Помнишь, сынок, в детстве ты как-то раз решил, что тебе раскроили голову а на самом деле ты просто поскользнулся и упал. Помнишь? Ты вообразил, что ребятишки на улице погнались за тобой, чтобы отнять у тебя мячик. А когда ты бежал, то упал и расшибся. Со слезами бросился ты ко мне, Никитас, сынок мой, и пожаловался, что тебя побили. И тогда и теперь никто не думал трогать тебя, сынок мой. Почему ты выставляешь нас на посмешище людям? Скажи, что ты поскользнулся! Чтобы мы наконец успокоились. Чтобы увидели светлые дни. В их руках власть, а ты очертя голову в пекло лезешь! Или, может быть, ты заодно с красными, которые в декабрьские дни убили моего свекра? Ты сроду не был заодно с ними. Я рассказала журналистам о твоей работе и об увлечении футболом. Они приходят и выспрашивают у меня все про тебя. Хотят видеть твои детские фотографии, а я им говорю: «Когда он был маленьким и не хотел есть, я рассказывала ему сказки». Да вот хотя бы о волке, который напал на овец. Тогда ты раскрывал рот, и я засовывала туда ложку с супом. «А, значит, он любит сказки?» — говорят они. А я им: «Он, мол, всегда любил сказки...» Никого у меня нет на свете, кроме тебя, мальчик мой. Вспомни о моем ревматизме. Я уже собралась вместе с тетушкой Кулой ехать в Элевтерес погреться на горячем песке. Если я теперь не поеду, то зимой намучаюсь. Неужели ты хочешь, чтобы я заболела во время дождей? Ведь ты знаешь, что в Нейтрополе всю зиму идет дождь! Ах, что тебе стоило сказать, что ты поскользнулся, наступил на какую-нибудь корку, чтобы все наконец успокоились?

— Кто тебя прислал сюда, мама? Моя сестрица?

— Я сама пришла, сынок. Не хочу, чтобы ты попал в тюрьму.

— Я-то не попаду. А вот другие туда отправятся с моей помощью. Прошу тебя, мама, помолчи, а то у меня голова болит.

— Съешь яблочко.

— Не хочу.

— Подумай и обо мне, несчастной старухе.

— Мне очень тяжело. Все вы делаете из меня сумасшедшего. С тех пор как я здесь, у меня нет ни минуты покоя. А теперь...

Мать ушла, и тут же на смену ей явилась Роксани.

— Значит, делаем заявления в газету? — стал выговаривать ей Никитас. — Печемся только о своих интересах?

— А что ты хочешь? Разрушить мою семью?

Роксани была в розовом платье из ситца в крупные цветы. В руке она держала модную сумочку. Сестра всячески старалась показать, что с братом у нее нет ничего общего.

— Ты всегда был ненормальный, — сказала она. — Меня ты презирал с детства.

— Нет, это ты меня презирала. Ты была на два года старше и обращалась со мной, как с младенцем.

— Разве ты сводил меня хоть раз в кино или пошел со мной прогуляться? Вечно ты шлялся со своими красотками, а я сидела дома и вышивала. Когда кто-нибудь из твоих дружков спрашивал, как я поживаю, ты злился. Ты думал, что он собирается за мной поухаживать, и еще надежней запирал меня дома. Как я тосковала по отцу! Он был куда добрей. По крайней мере разрешал мне ходить в кино. А ты никогда... Ну вот, я вышла замуж, живу счастливо и не собираюсь возвращаться в твой дом, а ты ни с того ни с сего решил разрушить мою семью. Я уже сказала тебе и не устану повторять: ты врун. Спутался с какими-то янгосами, подлецами и негодяями. С кем поведешься, от того и наберешься. Неужели до тебя не доходит?

— Скажи мне, Роксани... Но сначала успокойся. Сядь сюда.

— Почему ты сегодня не брился? Хочешь, чтоб тебя принимали за мученика?

— Сядь, — повторил ласково Никитас. — Так, прекрасно. И не реви. — Она достала платочек из сумки и вытерла слезы. — А теперь ответь мне: если бы к тебе пришел человек и сказал, что его жизнь в опасности, неужели ты не сделала бы ничего для его спасения? Не предупредила бы его близких? Не сообщила бы в полицию? И я сделал ничуть не больше. Я рассказал то, что знал, желая помочь людям.

— Кому? Левым?

— Разве ты не понимаешь? Полицейским! Чтобы они выполнили свой долг. И судьям. Хотел помочь всем.

— Ты оказал услугу только этим сволочам, коммунистам. Таким, как Никос — агитатор в нашем квартале. Видел ты когда-нибудь, чтобы он сделал добро человеку? Он только умеет впутывать людей в неприятности. Коммунисты на тебя нажимают, я уверена. Как только ты сделал свое заявление, ты попал к ним в лапы. Я ненавижу их.

— Роксани, видно, ты меня совершенно не знаешь или просто мелешь чепуху.

— Ты сам мелешь чепуху!

В это время в палату неожиданно вошел молодой блондин с умным лицом, представившийся как журналист из Афин.

— Я расскажу вам, что произошло с моим братом, — обратилась к нему все еще взволнованная и всхлипывающая Роксани. — Ведь вы сами не знаете, что пишете в газетах.

— Вы присутствовали при том, что произошло?

— Нет, но это не имеет значения. Скорей всего, моего брата никто и не думал избивать. Могло произойти что-нибудь одно из двух: или он случайно споткнулся, или у него закружилась голова и он упал на мостовую. А если его избили, то левые, чтобы поднять шумиху.

Никитас заговорщически подмигнул журналисту: пусть, мол, Роксани выскажется.

— Вы настаиваете на этом? — спросил журналист.

— Я уверена, что права, — продолжала Роксани. — Невозможно представить себе, чтобы в партии ЭРЭ оказались преступники, способные на такие мерзости. Господин Караманлис стремится к порядку, к прогрессу. Нарушают порядок другие.

— Если не ошибаюсь, вы сейчас поддерживаете версию полиции, которая пытается выставить вашего брата сумасшедшим. Полиция не располагает данными, чтобы обосновать эту странную версию. Может быть, у вас они есть?

— Какие данные?

— Есть у вас свидетели, которые могут подтвердить, что ваш брат, споткнувшись, упал на мостовую?

— Нет, у меня нет.

— Тогда как же вы можете выдавать его за сумасшедшего?

— Я не говорю, что он сумасшедший. Нет, нет. Просто своим упрямством он может кого угодно свести с ума.

— При чем тут упрямство?

— Ведь он упорно настаивает на том, что его избили.

Тут Никитас, не выдержав, вмешался в разговор:

— Роксани, ты не все сказала господину журналисту. Ты умолчала, например, о том, что ты член женской организации ЭРЭ в районе Сорока Церквей и что твой муж государственный служащий.

— Я член ЭРЭ и не скрываю этого! — став пунцовой, закричала Роксани. Схватив свою сумку и ни с кем не попрощавшись, возмущенная, она выбежала из палаты.

— Я не вынесу больше, — приподнявшись в кровати, заговорил Никитас, как только сестра его со злостью захлопнула за собой дверь. — Нервы мои не выдержат. Вот уже три дня тянется эта история. Все точно сговорились и стараются сделать из меня сумасшедшего, но я не поддаюсь. Когда тебя принимают за сумасшедшего, то вскоре сам начинаешь верить в это. Но тут дело обстоит иначе: они все считают себя вполне разумными людьми, а мне представляется, что я единственный здравомыслящий человек среди этих безумцев. Они на каждом шагу подставляют мне подножки, стараются доказать, что я плету всякую чушь, что подтасовываю факты, как мне выгодно. Но я не гонюсь ни за какой выгодой. А они гонятся. И я не с ч и - таю их сумасшедшими, а просто знаю, что они сумасшедшие. Поэтому я мог бы не волноваться. Но от долгого лежания нервы мои расстроены. К тому же меня замучали страшные головные боли: точно вот здесь, через голову, проходит ток. Не привык я валяться в постели. Я места себе не нахожу. И одному в палате мне страшно. Мне страшно, потому что знаю: чем больше буду упорствовать я, тем больше будут упорствовать они... Поглядите, пожалуйста, стоит ли за дверью часовой. Меня все время преследуют кошмары, мне мерещится, что часовой оставил свой пост, а тогда сюда могут ворваться негодяи, которые хотят меня линчевать. — Журналист открыл дверь, но часового не обнаружил, — Опять его нет. А ведь я просил, чтобы меня ни на минуту не оставляли без присмотра. Очень просил. Как вы проникли сюда?

— Вместе с молочником.

— Как?

— Молочник принес для больных простоквашу. Сторож впустил его. А я вслед за молочником проскользнул в калитку. «Кто вы такой?» — спросил меня сторож. Я честно сказал. «Воспрещается», — сонно пробормотал он. Но я сделал вид, что не расслышал, и быстро зашагал к больничному корпусу. Сторож поленился за мной гнаться, да к тому же в темноте почти ничего не было видно. Потом в коридоре я налетел на капитана жандармерии, который сидел на стуле как истукан. Я спросил его, можно ли мне пройти в палату, но он ничего не ответил. И я грешным делом подумал, не умер ли он. Подошел к нему, похлопал его по плечу. Он слегка мотнул головой. Здесь, в Нейтрополе, насколько я заметил, люди суровые, хмурые, неразговорчивые. Наконец я оказался в палате. Мне хотелось бы от вас непосредственно узнать, что произошло. Вечером я отошлю репортаж в газету.

— Напишите правду, прошу вас, — сказал Никитас. — Иначе я не могу. Мое последнее желание — напишите об этом, пожалуйста, — насолить моим родственникам, матери и сестре. С самого детства, после того как умер отец, я взял на себя заботу об этих двух женщинах. Годы шли, ничего не менялось. И только теперь впервые я понял, что такое совесть. Я был бы последним подлецом, если бы не пошел к Следователю. Разве не так? Всю ночь я не спал, пока не принял этого решения. Но, после того как я решился, ничто не способно было меня поколебать. Когда дело касается серьезного, я становлюсь упрямым как осел... А теперь меня преследует страх. Ночью особенно. Хотя и горит свет, я глаз не могу сомкнуть. С подозрением прислушиваюсь к каждому звуку, к каждому шороху. Я чувствую себя приблизительно так — напишите об этом, — как солдат, который лежит один в палате под присмотром дежурного санитара, лежит один, потому что все его товарищи убиты в сражении. И ради их памяти он должен выжить. Чтобы воздать им должное. Так же и я. Вчера здесь был Прокурор и сидел на том стуле, где сидите сейчас вы. Он попросил меня описать ему Янгоса, который заявил, что сроду в глаза меня не видел. Я сказал Прокурору всего два слова, а он мне в ответ: «Целый час он распространялся — Прокурор имел в виду Янгоса, — доказывая, что не знает тебя. И все же не убедил меня окончательно. А ты двумя словами доказал мне, что вы знакомы». Вы понимаете, что я хочу сказать? Ничего в жизни не скроешь. Правда в конце концов восторжествует... Генерал меня терпеть не может. А что плохого я ему сделал? Разве я не стараюсь помочь ему найти и других виновников? Разве я не прав?.. Нет, я не морфинист, не наркоман. Мальчишкой два раза меня сажали в тюрьму за мелкие кражи. Но я крал из-за голода. С тех пор я не знаю, что такое тюрьма. А все хотят выставить меня отъявленным негодяем. Мне некуда отступать. Вперед, всегда вперед — и будь, что будет... Напишите, что я не коммунист. И никогда им не был. Не принадлежал ни к какой партии. Политика меня ничуть не интересовала. Вот вам доказательство: всего три месяца назад выправил я себе избирательную книжку, и мне стыдно признаться, но я еще ни разу не голосовал. Моя первая ошибка, что я никогда не задумывался, кто нами правит. Вторая ошибка, что я, не зная, куда мне пойти, кому рассказать о Янгосе, обратился в ту партию, которой сочувствовал погибший депутат. Так я прослыл сторонником левых. Да где же мы живем, наконец? В Чикаго — царстве Эль-Капоне, как писали в одной местной газете? Посреди улицы тебя хватают за шиворот и оглушают ударом по голове. А потом стряпают грязную клевету, будто ты сам ушибся! Нет! Как греческий гражданин, я требую от полиции, чтобы она меня защитила. Чтобы были найдены виновные. Тогда я почувствую доверие к ней... Нет, не уходите, пожалуйста. Не бросайте меня одного. Уже стемнело, а в темноте у меня такое ощущение, будто меня душат, затягивая петлю на шее. Часовой ушел. И я один. Сядьте. Я знаю, вы занятой человек, но вы просили меня рассказать вам все. И я рассказываю. Я так измучился, так исстрадался за какие-нибудь два-три дня! Я рассказываю вам все. Почему за мной следили? Неужели преступление было организовано заранее? А если это так, то мне, конечно, спасения нет. Я с самого начала боялся, что меня ждет судьба Зет, и, выйдя от Следователя, пошел прямо к Прокурору, чтобы просить у него защиты. Но я не застал его на месте и передал через секретаршу свою просьбу. Секретарша, хорошенькая девушка, смотрела на меня с любопытством. Последнее время все смотрят на меня с любопытством. Только вы, господин журналист, — такое у меня впечатление — считаете, что я в своем уме. Другие сторонятся меня как прокаженного... Посидите еще немножко. Мы можем попросить, чтобы нам подали кофе. Здесь есть звонок для вызова медицинской сестры, правда, он не работает. Я в полной изоляции. Вы понимаете? Надеюсь, что завтра-послезавтра я выйду из больницы и смогу взяться за работу. Ведь я не кончил еще полировать гробы — подумайте, гробы, какое дурное предзнаменование! А мне нужно сдать их. Как день ото дня меняются люди! Просто удивительно! Сегодня я не похож на того, каким был вчера. Завтра, безусловно, я буду совсем другим. И я отвыкаю... Отвыкаю от того немногого, что мне было дорого. Хватит. Я утомил вас. Конечно... Вот свою мать я совершенно не понимаю. Почему? Я люблю ее, но не понимаю. С сестрой мы не понимали друг друга с самого детства. Это меня нисколько не трогает. Но мать? Мать?!

Журналист встал, спрятал записную книжку в карман и, открыв дверь, увидел в коридоре жандарма, сидевшего на стуле.

— Часовой пришел, — сказал он Никитасу. — Теперь вы в безопасности. Я могу идти. Спасибо вам за ваш рассказ. Завтра утром купите афинскую «Проини» и прочтите ее. Вы молодец.

— Но мне не на что купить газету, у меня нет ни гроша, — сказал Никитас.

— Возьмите немного денег, просто так, на мелкие расходы. — И он оставил мелочь на тумбочке.

Никитас хотел отказаться, ему стало неловко. Но вдруг у него снова началось головокружение, и он, точно сквозь туман, видел, как журналист уходит из палаты.

Через два дня Никитас поправился и мог наконец вернуться домой. Выйдя из палаты, он заблудился и свернул не в тот коридор. Открыв какую-то дверь, он попал в палату к Вангосу, который, лежа на кровати, читал газету; нога у него была в гипсе. Никитас не был с ним знаком, видел только его фотографии в газетах, но не узнал его. Он поспешно извинился и закрыл дверь.

А Вангос его узнал. Если бы не гипс, он припустился бы за столяром и где-нибудь в темном углу — в больнице было много коридоров и закоулков — придушил бы его, эту «вторую гадину», так чтобы никто ничего не пронюхал.

3

Судебно-медицинский эксперт внимательно осмотрел гипсовую повязку.

— Старый переломчик на пятке, — сказал Вангос.

— Снимите гипс, я осмотрю ногу, — приказал врач фельдшерам. Но перелома он не обнаружил ни на пятке, ни на лодыжке. — Мне надо ознакомиться с историей болезни, — заявил он.

Ему принесли карту, где было написано, что Вангос поступил в больницу ввиду болезни сердца. Почему же тогда его лечат от перелома пяточной кости? И к тому же мнимого. Да, тут дело нечисто. Странные улыбки, недомолвки... Наконец-то судебно-медицинский эксперт все понял.

— Ну, отлежался тут и хватит, — сказал он Вангосу. — Теперь иди к Следователю.

Этому делу дали ход адвокаты. Они направили в больницу судебно-медицинского эксперта, потому что Вангос поступил туда без его заключения, со справкой полицейского врача. Вот почему на этот раз судебно-медицинский эксперт ничего не мог сделать, не мог покрыть ничьей вины. Он вынужден был послать к Следователю для допроса сообщника Янгоса, которого больше недели полиция ловко прятала.

На следующий день после убийства прямо с утра Вангос, как было условлено, «добровольно» явился в участок асфалии. А оттуда с подложным врачебным заключением его отправили в городскую больницу с предписанием строгой изоляции. И все для того, чтобы они с Янгосом не подверглись перекрестному допросу, на котором Следователь мог их легко изобличить. Хитрость эта вполне удалась: ведь только теперь, когда Янгос уже восьмой день сидел в тюрьме, Вангоса ввели в кабинет Следователя.

Сначала Вангос по недоразумению оказался без адвоката. Адвокат Янгоса, взявший на себя защиту их обоих, увидев, что подоплека этого дела нечистая, отказал своим клиентам «ввиду исключительной занятости». Потом нашелся другой адвокат, с которым Вангос проговорил несколько часов, потребовав предварительно от Следователя двое суток сроку для подготовки к допросу.

«По истечении сорока восьми часов сегодня, 30/V 196..., в 5 час. 30 мин. был приведен на допрос вышеупомянутый обвиняемый, который в присутствии вышеозначенных лиц заявил, что он ознакомился с протоколами судебного дела и желает дать показания. Вместе с ним пришел его адвокат...

— Предъявлялись ли вам раньше какие-нибудь обвинения?

— Да. Меня судили за изнасилование, незаконное ношение оружия, кражу и за оскорбление действием, всего четыре раза.

— Теперь вы обвиняетесь в том, что 22 мая в Нейтрополе вы вместе с другим обвиняемым по тому же делу — Янгосом Газгуридисом совершили умышленное убийство человека, а именно Зет, и умышленно нанесли телесные повреждения Георгосу Пирухасу, избив вышеупомянутого Пирухаса так, что жизнь его находится в опасности, а его физическому и психическому состоянию на длительное время нанесен серьезный урон; вышеперечисленные ваши действия являются дерзким и наглым выпадом против общества. Что вы можете сказать в свое оправдание?»

Хорошо, что адвокат растолковал ему предварительно, в чем его обвиняют, потому что Вангос не понял ни слова из обвинительного акта. Точно он был написан не по-гречески, а на каком-то другом языке специально для того, чтобы больше запутать его, Вангоса. С самого начала ему не понравился Следователь, который был очень молод, выглядел совсем мальчишкой, но своим взглядом, словно ножом, насквозь пронзал собеседника. К тому же он производил впечатление добросовестного и честного человека. Человека неподкупного. И это особенно тревожило Вангоса. Впрочем, адвокат предупредил его: «Он крепко тебя прижмет, и придется тебе изворачиваться, как угрю».

Целые девять часов тянулся допрос. И чего только Вангос не наговорил! Он рассказал всю свою жизнь. Что он родился и вырос в Нейтрополе и с 1931 года живет в Нижней Тумбе. Он не покидал родного квартала, за исключением тех случаев, когда уходил в солдаты, попадал в тюрьму или уезжал в летний юношеский лагерь. Он любит Нижнюю Тумбу и знает в ней каждый камень. Бедный квартал, бедняк и он сам, но там живут хорошие люди. О них забыло правительство, но он не затаил против него зла, потому что всегда был добрым гражданином. Ему приходилось также покидать Нижнюю Тумбу, когда он, заболев, ложился в больницу. Чаще всего из-за сердца. Да, у него больное сердце. Он не переносит сильных волнений. Пусть это будет записано в протоколе. О школьных годах Вангос распространялся недолго. Ему еще повезло: он кончил четыре класса начальной школы. Потом он вынужден был зарабатывать на хлеб, кормить младших братьев и сестер, потому что отец у него умер. Впрочем, он не брезговал никакой работой. Ведь он всегда отличался трудолюбием. Конечно, его мечтой было учиться. И если бы он учился, то не оказался бы в таком дурацком положении, как теперь, и ему не предъявили бы совершенно невероятных обвинений, о чем он смутно уразумел из обвинительного акта. Если бы он учился, получил образование, то умел бы отличать хорошее от дурного и избежал бы в своей жизни многих ошибок, за которые ему приходилось расплачиваться... А потом наступили черные дни оккупации. Голод. Два его дяди умерли от истощения прямо у него на глазах. Упали на улице, раскинув руки, и больше не встали. В то время даже птиц не было в небе. Их прогнали немецкие самолеты. Он ставил недалеко от дома в овраге силки, но птицы не попадались. Чтобы избежать судьбы своих дядей — с самого детства он был хилым, болезненным, — он поступил в немецкий трудовой отряд и там добывал себе пропитание. Но работа была тяжелой, у него не хватало силенок, он недолго выдержал и ушел из трудового отряда. За это немцы его арестовали и без всякого суда и следствия целый год продержали в концлагере Павлоса Мелоса под Нейтрополем. Он сидел там, пока не ушли последние немцы, взорвав предварительно порт, и в город не вступила греческая освободительная армия. Выйдя из лагеря, он записался в резервные части ЭЛАС^[12] — тогда еще он не имел представления о том, что это такое, — стал ответственным работником в организации Национальной солидарности Нижней Тумбы и затем его назначили вторым секретарем ЭПОН^[13] по организационным делам в том же районе. В то время он был в какой-то растерянности; год провел он в концлагере и, очутившись на свободе, не сразу разобрался в обстановке. Когда же он раскусил этих левых, когда своими глазами увидел, кому они собираются продать Грецию, он тут же порвал с ними. Это произошло в 1946 году. После выборов, перед плебисцитом. Он сбежал от левых не из страха, что игра проиграна. Просто он возненавидел их и раскаялся в своем прошлом. Но, несмотря на это, его арестовали в 1949 году, когда он был призван в армию, и сослали заодно с коммунистами на остров Макронисос. Там неожиданно он оказался вместе с теми, с кем сотрудничал прежде, и эти люди не могли простить ему, что он от них отрекся. Ну до каких же пор будут его преследовать? В концлагере начальники считали его левым и подвергали пыткам, через которые проходили остальные заключенные. А левые считали его предателем, шпионом, приставленным к ним для слежки. Ему некуда было податься. К счастью, его спасло покаяние: подписав заявление, он с радостью отрекся от коммунизма и всех его разновидностей и вырвался наконец из этого ада. Все могут убедиться, что он человек порядочный и никому не желает зла, ведь, когда ему предложили остаться на Макронисосе и выполнять обязанности палача, пропагандиста или кого-то там еще, он отказался, да, отказался, потому что не мог смотреть на чужие страдания. После службы в армии он получил свидетельство о благонадежности. Пройдя через все муки, он понял, что не должен вступать ни в какую партию, ни в какую организацию. Подальше от всего этого. Он дал такую клятву и остался ей верен. Вот что он имел в виду, когда говорил раньше, что избежал бы многих ошибок, если бы был образованным. Он потерял десять лет жизни. А какой толк? Кто оценил его жертву? Его единственной наградой были тяжелые страдания, оскорбления и нажитая болезнь сердца. Ему приписывают, что раньше он был председателем молодежной организации ЭРЭ в Нижней Тумбе или — это уже совсем неслыханно — что он входит в общество, как его? — «Божественная вера — Бессмертие греков — Могущество бога». Но все это ложь.

С Янгосом они соседи и называют себя кумовьями — его брат был шафером на свадьбе у сестры Янгоса. Отсюда их дружба. Конечно, у Янгоса есть свои недостатки, но, как говорится, «полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит». Разве не так? У кого нет недостатков? Но Янгос — парень что надо. Обзавелся машиной. А что есть у него самого? Только малярная кисть; с ее помощью он добывает себе пропитание. Ходит в кофейню «Парфенон», где собираются маляры, берет чашечку кофе и ждет, как и прочие, чтобы какой-нибудь подрядчик дал ему работу... С кистью и ведерком он никогда не расстается. День ест, день вовсе не ест. А вот Янгосу хлеб обеспечен. У него собственный грузовичок. Ведь это же сила. По правде говоря, кто крепко стоит на ногах, того и уважают люди. А бедняка все топчут, точно он последний червяк.

Наконец он дошел до сути дела. Как для того, чтобы рассказать о своей жизни, он начал с самого детства, так и для того, чтобы изложить события 22 мая — то, что непосредственно касалось его обвинения, — он должен был начать издалека. Всю ночь накануне ему не спалось. У него разболелась нога, которую он ушиб две недели назад на стройке во время работы. Раньше она его не беспокоила. Но во вторник погода была сырая и его страшно донимала боль. Поэтому на следующее утро, то есть в среду (если ему не изменяет память, в тот день накрапывал дождичек), он поплелся прямо в хирургическое отделение городской больницы, чтобы выяснить, что с ногой. Разрыв сухожилий? Растяжение связок? Или, может быть, что-нибудь посерьезнее? В приемной оказалась целая очередь. Он пришел рано, чтобы попасть поскорей к врачу, а ушел чуть ли не в половине двенадцатого. Было уже поздно думать о работе, и он поехал в Нижнюю Тумбу к себе домой. Врач сказал ему, чтобы он зашел через несколько дней за рентгеновским снимком. А когда он явился, то узнал, что кость у него дала трещину. Вот из-за чего целую неделю провалялся он потом в больнице... В среду после полудня он поспал, а в десять минут шестого явился в знакомую кофейню в надежде получить работу на завтра. Вдруг (он не помнит точно, просидел он за столиком четверть часа или меньше) ему захотелось — пусть его извинят — помочиться. И, выйдя из кофейни, он отправился в ближайшую общественную уборную.

— А почему вы не воспользовались уборной в кофейне «Парфенон» и пошли в общественную уборную, которая находится довольно далеко от кофейни, на улице Баланоса?

Вернее говоря, он ушел из кофейни не для того, чтобы помочиться, принялся объяснять Вангос Следователю. Он, дурень такой, вспомнил вдруг, что сегодня среда, магазины закрыты, кому же понадобятся его услуги? Поэтому он решил вернуться домой — вот как обстояло дело. Нет, он вышел не для того, чтобы помочиться. Ведь уборная есть, конечно, и в кофейне, но беда в том, что хозяин всегда ворчит, когда маляры пользуются его уборной, каждый раз нападает на них: «Неужели дома у вас нет сортира?» Нет. Он потащился на площадь Суда, на конечную остановку автобусов, идущих в Нижнюю Тумбу.

— Когда я проходил мимо общественной уборной — прошу, чтобы это было записано в протоколе, — мне захотелось помочиться. Доносившийся оттуда запах вызвал у меня такое желание. Кроме того, я страдаю частым мочеиспусканием, но это уже другой разговор. Итак, я вышел из уборной — там работает одна старуха, моя знакомая, тетушка Аммония, как мы зовем ее в Нижней Тумбе, — и вижу: в таверне на улице Баланоса, что против уборной, сидит, как вы думаете кто? Да мой кум Янгос. «Янгос, — говорю я ему, — неужели ты не нашел себе местечка приятней, расселся там, где больше всего воняет?» Он поманил меня и предложил выпить вместе. А еще прибавил, что ходит в эту таверну, потому что там хорошая рецина. Янгос сидел за столиком, выставленным на тротуаре, и невдалеке красовался его «камикадзе»; видите ли, была среда и все лавочки в Капани уже закрылись. У меня, правда, был свой расчет: раз у него нет сегодня работы, подумал я, когда мы покончим с рециной, он подкинет меня на своем грузовичке в Нижнюю Тумбу, и мне не придется тратиться на обратный билет. «Янгос, — заявил я сразу, — денег у меня нет». — «Я угощаю, — сказал он. — Не беспокойся, дружище». Такой уж человек Янгос. За разговорами о семейных делах мы выдули литра полтора и закусили вареными яйцами с хлебом. «Куманек, эта рецина ударяет в голову», — предупредил я его. «Брось, она совсем слабенькая», — возразил он. Янгос пить не умеет. А я тем более. Однако счет нам подали чуть ли не на тридцать шесть драхм, когда мы собрались уходить из таверны, так как туда набежали цыганки с горланящими ребятишками. Я испугался, как бы к нам не переползли от них вши. И вообще, я не переношу цыганок. Когда я их вижу, мне кусок в горло не лезет.

Итак, оттуда приблизительно в половине седьмого они пошли в другую таверну, к Однорукому. И как угораздило их заказать там узо? Сдуру, конечно, ведь нельзя мешать спиртные напитки. Они опрокинули еще пять-шесть стопок по пятьдесят граммов.

— И тут Янгос расчувствовался, разревелся, — продолжал Вангос, — оттого что никак не мог скопить денег, чтобы откупить целиком грузовичок у своего компаньона Аристидиса, а я стал его утешать и тоже пустил слезу. На этот раз Янгос уплатил вроде бы шестьдесят три драхмы, и мы оба, в стельку пьяные, сели в грузовичок. В таверне нас предупреждали: «Ребята, вы так накачались, что нельзя вам вести машину, нарветесь на неприятность». Но мы не послушались. Янгос сел за руль, а я разлегся в кузове, мне только того и надо было. Подложил под голову руки вместо подушки и задремал. По-настоящему я не спал, а только закрыл глаза и блаженствовал. Не помню, долго ль мы ехали, как вдруг я почувствовал, что меня основательно тряхнуло. Я решил, что мы попали в канаву или произошло что-нибудь еще в этом роде, так высоко я подлетел. Не успел я привстать и посмотреть в чем дело, как в кузов прыгнули два каких-то типа и стали меня бить. «За что, ребята? Что случилось?» — заорал я, закрыв руками лицо, чтобы они по крайней мере хоть физиономию мне не разукрасили. А Янгосу я крикнул, чтобы он остановился. Но тот, видно, из-за рева мотора ничего не слышал. На какой улице мы находились, не знаю, потому что на меня напали, когда я лежал в кузове. Пинки я сносил стоически, так, кажется, говорят? Ни пистолета, ничего такого не было у меня при себе... Я вот хочу купить водяной пистолетик моему племяннику, да все денег не выкрою, так где уж мне иметь настоящий пистолет?.. В конце концов, когда я неизвестно как очутился на мостовой и, чтобы избавиться от этого кошмарного наваждения, тряхнув головой, поглядел по сторонам, то увидел, что нахожусь на улице Аристотеля возле гончарной мастерской Филиппоса, там, где делают кувшины, цветочные горшки и всякую всячину. Тут ко мне подходит какой-то старичок, прямо сказочный гном, и показывает пальцем в направлении площади Аристотеля, туда, где летние кинотеатры. Правда, они еще не открылись. Я не понял, что ему надо, и тогда он сделал мне знак следовать за ним. Мы плелись по улице, я же, весь растерзанный, в синяках, сгорал от стыда и старался спрятать лицо от прохожих. Вскоре мы вышли к берегу моря. Там возле гостиницы «Медитеранне» — шикарные машины, нарядная публика, все высшее общество, а мы кто? Голь перекатная... Тут добрый гном указал мне на красный свет Пункта первой помощи. Я зашел туда, меня осмотрел фельдшер, смазал йодом раны, заклеил их пластырем и выдал мне бумагу, вот эту. — Вангос положил на стол Следователю справку Красного Креста. — Часов у меня нет, и потому не знаю, который был час, когда я вернулся домой. Я хотел пойти к Янгосу, но был здорово пьян, и все тело у меня ломило, поэтому я уснул на диване, даже не раздевшись. Утром пораньше я купил газету, чтобы посмотреть, не пишут ли о нашем вчерашнем приключении. И что же я вижу? Большая фотография Янгоса. Якобы он на своем грузовичке задавил депутата Зет. Впервые услышал я это имя. Меня прямо смех разобрал. Понятия не имел я ни о Зет, ни о митинге, который вроде был вчера в нашем городе. В каких-то темных целях напечатали эту ерунду. Тогда я счел своим долгом пойти в участок асфалии и честно рассказать что со мной стряслось. Все с начала и до конца выложил я господину капитану жандармерии, а тот отвел меня в комнату к дежурному офицеру, и с той минуты я считаюсь арестованным как соучастник преступления и не видел никого, кроме моего адвоката.

— Значит, вы не знали Зет?

— Нет, я его не знал.

— Были ли какие-нибудь недоразумения между вами и Зет?

— Нет, не было.

— Было ли у вас какое-нибудь основание для того, чтобы совершить преступление, убить Зет?

— Нет.

— Нет, нет, — вмешался адвокат. — Он не совершал преступления.

В протокол внесли оба ответа.

Потом Следователь долго сидел, глубоко задумавшись. Он вертел в руке серебряный нож для разрезания бумаги и рассеянно водил глазами по комнате. После продолжительного молчания он поднял голову, взглянул на Вангоса с широкой улыбкой, выражавшей полное доверие, и сказал:

— Все, что вы изложили, совпадает с показаниями Янгоса, а поскольку вы не виделись с того вечера, когда пьянствовали вместе в таверне, у меня нет причины не верить вашим словам. Но одна ваша фраза навела меня на глубокие, очень глубокие раздумья, и, если она подтвердится, я соответствующим образом поверну все следствие. Я считаю, что вы коммунист.

Боже мой! Господин Следователь, что вы говорите?! И это после всего, что я претерпел от коммунистов! Да я не рассказал вам еще почти ничего о Макронисосе.

— Ваше прошлое, Вангос, меня не интересует. Впрочем, с ним легко познакомиться по вашему досье. Меня интересует другое — ваш теперешний образ мыслей, и по одной только фразе, которая, несомненно, случайно вырвалась у вас, я заключил, что вы заодно с красными.

— Какая фраза, господин Следователь?

— Я записал ее. Вот, пожалуйста: «Там возле гостиницы «Медитеранне» — шикарные машины, нарядная публика, все высшее обществе, а мы кто? Голь перекатная». И потом вы вдруг замолчали, поняв, что сами себя выдали.

— Клянусь, я ненавижу коммунистов.

— Оставьте при себе ваши клятвы.

— Я ненавижу их! Поэтому стоит мне кого-нибудь из них увидеть, как я готов...

— Слова нас не интересуют. Только дела. Мы требуем доказательств. Ведь такую фразу способны произнести лишь коммунисты, лишь они так думают.

Вангос рассвирепел. И прежде чем адвокат успел ему помешать, он выпалил:

— Я член организации, цель которой бороться с коммунизмом и всеми его разновидностями. Она называется «Общество борцов и жертв Национального сопротивления Северной Греции». У меня есть удостоверение.

— Покажите ваше удостоверение, — сказал Следователь.

— Я сбегаю за ним домой, сейчас, немедленно. Эмблема — череп. Главнозавр...

Таким образом Следователь поймал нить дела, ведущую к «высокопоставленным лицам», и отправил Вангоса в тюрьму, где он составил компанию Янгосу.

4

На молодого журналиста произвело глубокое впечатление признание главного свидетеля обвинения, которого он посетил в больнице. «Во всех людях, впутанных против своей воли в это темное дело, — думал он, — есть что-то особенное, глубоко волнующее. К сожалению, мы, журналисты, не можем писать о том, что мы видим, что мы чувствуем, ведь наши читатели далеки от этих ужасных событий. Но если когда-нибудь мне будет суждено написать о моей беседе с Никитасом, у меня, конечно, найдется, что рассказать: человек, старающийся ни во что не вмешиваться — а он именно такой, — внезапно чувствует, что совесть его восстает, и, вооружившись мечом, он вступает в сражение с хаосом. Да, с хаосом. Ведь тут речь идет о хаосе. Я столько дней проторчал в этом городе, с его мертвым портом и какой угодно, только не Белой башней, и не смог сделать ни одного вывода. Замешана в деле Зет полиция или нет? Очевидно, замешана, но в какой мере?»

Между тем допросы, словно ледоколы, пробивали путь в этом ледовом море равнодушия. Ведь за исключением отдельных лиц, проникшихся сочувствием к делу покойного депутата, прочие были не только безразличны, но даже враждебно настроены. Они рассуждали приблизительно так: почему вы, афиняне, постоянно стремитесь нас опорочить? Вы не живете в Нейтрополе, значит, ничего о нас не знаете. Вы приезжаете сюда ненадолго в качестве туристов, находите еду хорошей и народ ужасным, вам нравится Верхний город и не нравится климат, вы осмеиваете Новый театр и кинофестиваль, а потом уезжаете, оставляя нам после себя ощущение еще большей пустоты. Вы с вашей критикой нам не нужны. Нам нужны люди, которые будут жить среди нас. Наши люди.

Все это вовремя понял умный журналист и нашел даже в какой-то мере правильным. Но он не мог простить рассуждающей так части нейтропольцев, потому что она защищала интересы лишь своего класса. Ведь мысли эти принадлежали, конечно, представителям буржуазии. У других нейтропольцев не было даже такой роскоши, как шовинизм. Их поглощали заботы о хлебе насущном. Но класс, отказывавшийся признать убийство Зет, вызывал у журналиста наибольшую неприязнь. Буржуазию страшно напугало, что столько люмпен-пролетариев всплыло внезапно на поверхность. Поздно вечером в «До-ре» и в других кофейнях журналист видел своих сверстников — молодых врачей, адвокатов, коммерсантов, банковских служащих, агентов торговых фирм, — и, что самое удивительное, в разговоре они упорно держались одной линии. Не высказываясь ни за, ни против, они просто-напросто отказывались обсуждать дело Зет. Но почему? Что их смущало? И вскоре он понял причину: убийство Зет всколыхнуло и вынесло на поверхность людей, принадлежащих к другому классу, — грузчиков, портовых рабочих, янгосов и вангосов. Когда какой-нибудь буржуа видит таких подонков, то притворяется, что не замечает их. Даже если он и нуждается в них, то, боясь подвергнуть свой класс смертельной опасности, он старается держать их в тени. Если же он скажет, что в обществе не должно быть этих отверженных, значит, не должно быть и буржуа. Поэтому после появления на сцене люмпен-пролетариев представители буржуазии отказывались вести разговор о деле покойного депутата. Зет, точнее говоря, убийство Зет, по их мнению, было позорным клеймом, чем-то вроде пятна на скатерти. И они стремились не вывести пятно, а прикрыть его тарелкой, стаканом, вилкой — это же так просто, — лишь бы пятна не было видно и хозяйка дома, заметив непорядок, не улыбнулась бы с молчаливым осуждением.

И все-таки следствие велось небезуспешно. Каждая открывающаяся карта попадала на свое место и помогала сложить пасьянс. Все шло как по маслу и постепенно обнажались скрытые пружины этой темной истории. А ответственность за все падала на одного человека: талантливого Следователя. Он был молод. Это имело большое значение. Дело Зет, как быстро разобрался журналист, было в конечном счете делом молодого поколения. Ведь и сам Зет тут был, можно сказать, младенцем в возрасте двух лет, не больше. И во всей этой истории скрывалось нечто задевавшее прежде всего молодежь.

После того как выяснилось, что Главнозавр, Генерал и вся полиция были главными вдохновителями боя быков, при котором бык, предназначенный для заклания, получая последний смертоносный удар шпагой, все сильней истекает кровью и затылок его делается все больше похожим на лошадиную гриву, пока наконец этот последний удар не ставит животное окончательно на колени, — после того как следствие обнаружило «раны от гвоздей», молодой журналист решил, что и он должен действовать в том же духе. Итак, он ринулся в великий бой, вооружившись упорством, пренебрегая множеством опасностей и не забывая о Пулке, молодом американском журналисте, который хотел добраться до горной вершины, где расположился генерал Маркос со своей штаб-квартирой, но в конце концов оказался на дне грязного Салоникского залива с непереваренными крабами в желудке, крабами, которых он съел в приморской таверне «Люксембург» (а может быть, это были омары?). Из своей машины или спрятавшись на улице за углом, журналист стал потихоньку снимать своим «Кодаком» людей, связанныхс террористическими организациями, которые существовали при снисходительном попустительстве полиции на деньги министерства, отпускаемые неизвестно по каким статьям. Он отыскивал их адреса в темных закоулках, подвалах, где фотовспышка была поцелуем Иуды, но в конечном счете иуды необходимы для того, чтобы скорей произошло искупление.

Таким образом, одна за другой накапливались фотографии в темных камерах для проявления, которые их надежно скрывали (так таил он позорные моменты своей жизни, монеты, изъятые из обращения; лишь нумизмат мог их оценить, приобщить к коллекции, для прочих они не представили бы никакого интереса, и такое коллекционирование показалось бы им чистым безумием, чем-то непонятным: ведь это были редкие фотографии, свидетельствующие о жизни, на которую давит тяжелый пресс монополий; фотографии, зафиксировавшие моменты исключительные и настолько неповторимые, что мы, ознакомившись с ними, почувствовали бы себя ворами), пока он не собрал шестнадцать штук; на семнадцатой фотоаппарата не стало: хулиганы из Верхней Тумбы набросились на журналиста и разбили его «Кодак». Чудом спасся он сам, а «Кодак», сделав свое дело, мог теперь умереть — так право на смерть имеют лишь те, кто выполнил свою миссию. И тогда журналист отнес их все, все шестнадцать, в больницу АХЕПАНС тому, кто выжил, Георгосу Пирухасу (и этот депутат был трагической личностью в истории; он хотел быть на месте Зет, чья миссия не была завершена, и поэтому он, Пирухас, не имел права умереть). Больной внимательно просмотрел фотографии и, остановившись на портрете Варонароса, воскликнул:

— Этого я никак не ожидал! Ты, дружок, молодчина!

Да, это был он — среди кошмаров той ночи Пирухасу все же удалось запомнить Варонароса. Впрочем, его наружность еще раньше депутат сам описал журналисту. И тот по особым приметам разыскал в ларьке на рынке Модиано, этого мелкого торговца, звероподобного гиганта. И так как, не привлекая внимания Варонароса, он заснял его потихоньку снизу, ноги на фотографии казались огромными, несоразмерными с туловищем, ноги — скалы, морские мысы, и между ними зажата корзина...

Больной депутат в полном смятении искал на тумбочке свои очки. Ему никак не верилось, что на фотографии увековечен укусивший его Зверозавр, что он здесь, у него перед глазами, и, повернувшись к журналисту, он растроганно, по-отечески сжал ему руку. С тех пор как Пирухасу сообщили о смерти Зет, его не покидало мучительное чувство, что он выжил по ошибке. Как ни странно, он и сам не хотел поправляться. Но теперь впервые в нем проснулась жажда жизни. Он единственный мог выступить в защиту своего покойного друга. Взяв с тумбочки авторучку, он с явным трудом стал что-то писать; выступавший у него на лбу пот скрывали бинты, увенчивающие голову. Впервые после своего ранения удалось ему вывести несколько слов. Внизу на фотографии осталось белое поле. И там под ногами палача заложил он мину: «Вот мой убийца. Я мог бы узнать его в тысячной толпе. Он избивал меня на глазах не менее чем пятнадцати полицейских и потом в санитарной машине. Я обнаружил его благодаря одному журналисту».

От этого ничтожного усилия Пирухас совсем ослабел. Он уронил голову на подушку. Его дочь, с волнением наблюдавшая за этой сценой, дала ему сердечные капли. Он почувствовал себя несколько лучше. Завтра утром фотография с его подписью будет опубликована на первой странице афинской газеты «Проини». То, что не сделало Главное управление безопасности, сделали журналисты. Они играли роль полицейских. Полицейские играли роль воров. Но у Главного управления безопасности всюду были свои наушники. И в эти дни больница АХЕПАНС с ее длинными узкими коридорами и тихими палатами преобразилась в лабиринт, где все безуспешно пытались добраться до логова Минотавра. Вышеозначенное учреждение было подробно информировано о фотографиях журналиста, неизвестно лишь каким образом — может быть, за электрическими лампочками были запрятаны микрофоны или подкуплены санитарки? Вот почему через несколько часов один из сотрудников управления посетил пострадавшего депутата и показал ему фотографии каких-то темных личностей, подозреваемых в том, что они нанесли ему ранение. Пирухас изучил их всех — взломщиков, наркоманов, сводников, не имевших никакого отношения к происшедшим беспорядкам, потому что они выступали всегда против полиции и не нуждались в ее покровительстве, в то время как террористов и хулиганов, составлявших совсем иную категорию, на фотографиях не было.

— К сожалению, я никого из них не могу опознать, — возвращая фотографии, сказал Пирухас сотруднику Главного управления безопасности.

5

На рассвете к нему пришли и разбудили его. «Опять я понадобился этим сволочам», — выругался про себя Варонарос. Но на этот раз его не повели в участок к Мастодонтозавру, а повезли совсем в другую сторону, к центру города. Его ждал сотрудник Главного управления безопасности, накануне вечером посетивший Пирухаса.

— Дела твои обстоят неважно, — сказал он, как только Варонарос вошел к нему в кабинет. — Сегодня одна афинская газета опубликует твою фотографию, а под ней будет написано, что ты избил депутата. Пирухас сам опознал тебя по фотографии. Но ты должен все опровергнуть. Ты пойдешь в больницу АХЕПАНС, где он находится на излечении, четвертое отделение, тридцать вторая палата, и заявишь протест, скажешь ему напрямик: он, дескать, не знает, что говорит, а ты не имеешь никакого отношения к тем событиям и прочее — в общем, все, что придет тебе в голову. — Посмотрев на него мутными глазами, Варонарос кивнул; он не любил, когда его будили чуть свет. — Теперь слушай внимательно, — продолжал сотрудник управления. — Вся хитрость вот в чем: ты пойдешь туда не сейчас, а подождешь до десяти. В это время первый самолет компании «Олимпиаки» доставляет нам афинские газеты. Вот тогда-то ты и пойдешь в больницу. И создастся впечатление, что раньше ты ничего не знал, никто тебе ни слова не говорил. Просто ты увидел свою фотографию на первой странице, прочел сам или попросил кого-нибудь прочитать подпись, возмутился и добровольно — заметь, это слово — ключ ко всему, — добровольно пошел выразить свой протест. Понял?

Варонарос утвердительно кивнул.

Он вернулся домой. Жена сварила ему кофе. Ее удивил его хмурый вид.

— Куда ты таскался ни свет ни заря? — спросила она.

— Дела, — ответил он односложно.

Его жена, так же как братья и сестры, не сочувствовала тем, у кого на службе он состоял. Но родственники относились к нему снисходительно, зная, как трудно заработать деньги, к тому же, не имея разрешения на торговлю, он вынужден был выплачивать определенную долю вдове Загорьяну, владелице ларька.

Около восьми Варонарос пришел на рынок и там, стоя за прилавком, то и дело с нетерпением поглядывал на большие уличные часы. Он неточно взвешивал фрукты, неверно давал сдачу. Ровно в десять он закрыл ларек и поехал на автобусе в больницу АХЕПАНС. Там он попросил разрешения повидать депутата Георгоса Пирухаса, четвертое отделение, тридцать вторая палата, но ему ответили, что больного осматривает врач и что придется подождать. По той же самой причине в вестибюле сидел и ждал Следователь. Варонарос его не знал и не обратил на него никакого внимания. И Следователь тогда еще не знал Варонароса. Вскоре сестра милосердия пригласила их пройти к больному.

Войдя в палату, Варонарос разразился негодующей речью. Он заявил, что не имеет никакого отношения к фотографии, напечатанной сегодня в афинской газете. Пирухас и Следователь в недоумении уставились на него.

— В какой газете?

— Не знаю, как она называется. Да та, что пришла из Афин. Я там с корзиной, зажатой между ногами, смахиваю на гангстера. Грамоте я не обучен, — продолжал он с жаром. Второй класс начальной школы не кончил, и заголовки в газетах читаю по слогам. Поэтому я сроду газет не покупаю. Но сегодня, ровно в десять, мимо моего ларька проходил газетчик. «Не знал я, что ты хулиган», — сказал он мне с укором. «Это я хулиган?» — с удивлением спросил я. Тогда он достал какую-то газету из связки, что держал под мышкой, развернул ее и сунул мне под нос мою фотографию. Я прямо обомлел. В первый раз довелось мне видеть себя в таком жалком виде... Парень тот работает в агентстве печати Куцаса, у него киоск на углу улиц Венизелоса и Эгнатия. Каждый день утром проходит он мимо меня, и мы всегда здороваемся... Я тут же побежал к своему брату — он человек грамотный, рассказал ему все в подробностях, и он посоветовал мне обратиться в Главное управление безопасности и узнать там, где вы находитесь. Я так и сделал, а потом приехал сюда. Ну, так вот, господин Пирухас, я тебя вижу впервые. Как это ты берешься утверждать, что видел меня раньше?

Следователь не мог скрыть своего волнения. Его потрясла наглость Зверозавра. Благодаря его признанию внезапно обнажился прекрасно налаженный механизм, действовавший с точностью часов. Лишь одно колесико в нем соскочило и нарушило всю систему. Карты спутало дьявольское совпадение, одно из тех, что позволяют раскрыть многие великолепно подготовленные преступления. Это совпадение заключалось в том, что именно сегодня первый самолет компании «Олимпиаки» опоздал на час и афинских газет, поступавших обычно в киоски в десять часов утра, в то время не было еще в продаже. Следователь знал это: когда он совсем недавно заказал в кофейне утренние афинские газеты, ему ответили, что они опаздывают «из-за тумана на аэродроме Эллинико».

— Ну, так ты меня знаешь? — приставал Варонарос к

Пирухасу.

— Где-то я встречал тебя прежде, — с насмешкой проговорил депутат.

— Посмотрите на него повнимательней, — обратившись к больному, сказал тогда Следователь, — потому что до суда вы его больше не увидите.

И он тотчас приказал полицейским, охранявшим в больнице Пирухаса, арестовать Варонароса и препроводить куда следует для допроса.

Тут гигант расплакался. Все его огромное тело сотрясалось от рыданий. Он плакал как ребенок.

— Это действительно я, он узнал меня! — всхлипывая, твердил Варонарос.

Но как только он вышел из больницы и столкнулся с журналистами, приготовившимися его фотографировать, он поднял руки над головой и дерзко заявил:

— Нет, это сделал не я. Он меня не узнал. Он все перепутал. Это сделал не я. — И потом попросил заснять его в красивой позе, чтобы он выглядел привлекательным.

Адвокат Янгоса и Вангоса, ставший теперь также защитником и Варонароса, потребовал у Следователя двое суток для подготовки своего клиента к допросу. И по истечении этого срока, когда Следователь заканчивал составление обвинительного акта, Варонарос не казался ему уже таким дерзким и вызывающим, как раньше. Он производил впечатление несчастного, раскаявшегося, приниженного человека, будто сделали его фотографию с максимальным уменьшением.

Его прошлое не было столь богато событиями, как у двух других обвиняемых. Он с трудом зарабатывал себе на жизнь — ведь у него не было разрешения торговать на рынке Модиано. Разрешение имел его компаньон Маркос Загорьянос, и восемь лет они проработали вместе. Ларек Маркоса выходил на улицу Гермеса между центральным и правым входом на рынок. Варонарос торговал яйцами, фруктами и овощами. Доходы он делил прежде с Маркосом, но тот был добрым человеком и не притеснял своего компаньона. Маркос, упокой бог его душу, жил по заветам церкви. Между прочим, он был хорошим певчим. Имя Христа не сходило с его уст. Должно быть, он попал в Конце концов в рай. Таких хороших людей, как он, бог берет поближе к себе. Но он, Варонарос, хотел выхлопотать для себя разрешение на торговлю. Он подал прошение три года назад, когда префектом полиции был теперешний Генерал, но в просьбе ему отказали. Два его брата слыли коммунистами. Поэтому в полиции его тоже считали левым. Но сам он не состоял ни в какой партии. Он даже не мечтал о своем собственном ларьке. Нет. Он просил, чтобы полиция с согласия Маркоса разрешила бы им на пару держать ларек, тогда бы он почувствовал почву под ногами. Точно он сердцем чуял — Варонарос готов был разреветься, — что бедняга Маркос скоро отправится на тот свет. В полиции ему не дали такой бумаги, а продлили разрешение на имя Маркоса Загорьяноса. И вот в этом году в четверг на страстной неделе, когда Маркос пел в церковном хоре и старался изо всех сил тянуть псалом, сердце его не выдержало. Наследниками его стали старуха мать и жена Захаро.

Теперь он, Варонарос, работает на них. Они хорошие женщины, верующие, соблюдают траур, ходят ко всенощной, но прикарманивают половину его денег. А почему бы им так не поступать? Он еще раз попытался выправить в полиции документ также и на свое имя, и опять разрешение продлили только на имя вдовы Загорьяну. До сих пор он работает, не имея никакого договора с Захаро. Она вправе — хорошо, что она богобоязненная женщина, не делает этого, — она вправе всегда, в любую минуту сказать ему: «А теперь проваливай». Вот правдивая история его жизни, и как может он быть в ладах с полицией, когда она все время вставляет ему палки в колеса?

Главнозавр? Да, он его знает, но плохо. В его организацию он никогда не входил, потому что придерживается правила не вступать ни в какие организации. Главнозавр для него скорей просто человек, который помог ему в нужде. Как помог? В один прекрасный день Главнозавр пришел к нему домой, увидел, в какой дыре он живет — ведь в комнате с потолка каплет прямо на голову, — и говорит: «Варонарос, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе переселиться в хорошую квартиру. Главное — попасть тебе в списки на получение жилья. Тогда дойдет и до тебя черед. Ведь и уехать на заработки за границу нельзя, если ты не включен в соответствующий список. Тут я уж похлопочу за тебя». Действительно, однажды Главнозавр за руку отвел его к самому главному начальнику Организации социального обеспечения. Главнозавр вообще производит впечатление человека с огромными связями, вхожего ко всяким большим людям. Он описал начальнику его бедственное положение. Вот и вся его помощь. Так он, Варонарос, попал в списки очередников на получение квартиры в общественных домах «Феникс» на улице Воциса. На собрания, устраиваемые Главнозавром, и на прочие он сроду не ходил.

Ах, да. Честно говоря, Главнозавр помог ему еще в одном деле. Правда, немного трудно объяснить, как именно он помог ему. У него, Варонароса, есть одна страсть: он держит певчих птиц. Да, трудно поверить, что у него, этакого медведя, подобная страсть. За домом в маленьком дворике у него устроены клетки для соловьев, мухоловок, стрижей, зябликов, дроздов, канареек, трясогузок и скворцов. Некоторые птички сидят в отдельных клетках, а те, что одной породы, живут вместе. Они щебечут, поют — там, во дворике, весна круглый год. Он ловит пташек сачками и силками в Шейх-Шу, куда повадился ходить Дракон. Из-за этого Дракона он нарвался однажды на неприятность. Что тут поделаешь... Он очень любит также и голубей. На заднем дворе у него нет места для голубятни. А у его сестры небольшой участочек поблизости, в полкилометре от Нижней Тумбы, там он и построил голубятню для своих пташек. Тогда сосед сестры стал писать жалобы, что залезли, мол, на его землю, и вот здесь-то ему снова помог Главнозавр, но как, каким образом, этого он не знает. Просто однажды сосед куда-то исчез и больше не появлялся... В эту пору голуби производят на свет потомство. Птенцы вылупляются слепыми. Они пьют жидкую кашицу из материнского зоба и едят мягкую пищу. Взрослые голуби, наоборот, любят все твердое и столько пьют, что чуть не лопаются. Как они пьют воду, просто загляденье! Полюбоваться ими заходил изредка даже Следователь. Люди считают, что это хорошие птицы, добрые, спокойные. Не тут-то было! Один готов съесть другого. Когда их кормишь, они широко расставляют крылья, чтобы не подпустить других голубей. И не ладят между собой. Они весело воркуют, только когда случаются. Режет ли он их? Такая мысль никогда даже не приходила ему в голову. Он держит голубей так просто, ради забавы. Выпускает их на волю и смотрит, как они гоняются друг за дружкой в небесной синеве, играют, резвятся, опускаются на чужие крыши, а потом, вернувшись в свою голубятню, садятся в гнездышко и засыпают.

Да, он слишком увлекся и просит прощения. Хватит болтать... Что он делал вечером в среду 22 мая? Ровным счетом ничего, потому что лавки были закрыты. Он ушел из своего ларька в половине третьего, поспал дома и в половине восьмого снова притащился на рынок, потому что ему должны были привезти инжир из Миханионы. Машина приходит в четверть девятого, но он явился заранее. Этот инжир он закупил в лучшей усадьбе Миханионы, а чтобы собрать его, нанял человека. Его-то и ждал он на рынке. Всего на несколько минут бросил он ларек, чтобы посмотреть, что творится на улице; оттуда долетали крики: «Убирайтесь в Болгарию!» — и громкоговоритель разорялся вовсю. Газет он не читает, и поэтому откуда ему было знать, отчего расшумелся народ. Впрочем, подобные происшествия его мало трогают. Пусть другие лезут на рожон. У него свои дела. Он вернулся в свой ларек и увидел, что инжир уже привезли. Тогда он рассыпал его, побрызгал водой и немножко отложил для себя в кулек. Домой в Верхнюю Тумбу ему надо было ехать на автобусе. Но, дойдя до остановки, он узнал, что сегодня из-за уличных беспорядков машины не ходят. Поэтому если кто-нибудь и видел его в районе митинга, то он просто-напросто стоял на остановке. Потом он сел в автобус на улице Колумба, доехал до своего квартала и пошел в кофейню к Китайцу. Было четверть десятого, и его приятели пили там узо. По радио передавали кабацкие песни. Он выпил вместе с друзьями. Даже угостил их инжиром — это прекрасная закуска, потому узо ему ничего не стоило, за него расплатились другие. О чем они говорили? О воскресном матче.

Нет, Янгоса он вовсе не знает, а Вангоса знает только по стадиону ПАОК — когда ему не на что купить билет, тот проводит его на матчи без билета. Он выставляет свидетелями всех, кто в тот вечер сидел с ними в кофейне и слушал кабацкие песни. Но надо, чтобы Пирухас еще раз посмотрел на него и убедился, что путает его с кем-то.

Так, в компании с Янгосом и Вангосом Варонарос сел за решетку в то самое воскресенье, когда состоялся ответственный футбольный матч, первый в его жизни ответственный матч, который ему пришлось пропустить. И он был безутешен также и потому, что не мог пойти в свою голубятню и посмотреть на слепых, только что вылупившихся птенчиков.

6

Он чувствовал, что на плечи его лег непосильный груз. В начале своей карьеры Следователь был полон страстного желания служить справедливости. Но судебное дело, целиком свалившееся на него, по крайней мере на первых порах, напоминало снежный ком. Чем дальше, тем трудней становилось его положение. Виновен был не один человек, не два, а десятки людей. Не мог же Следователь объявить виновным все общество, всю государственную систему! Чтобы добиться победы, нельзя было переходить сразу во фронтальное наступление. Он должен был завоевывать область за областью, начиная с наименее укрепленных районов.

Теперь он уверился в одном: весь город был причастен к преступлению. Какой бы камень он ни сдвинул, в какую дверь ни постучал — всюду находил он ниточку, клубок ниток, связанный с делом Зет. Он не мог раньше представить себе, что такое множество лиц, на первый взгляд не имеющих отношения друг к другу, составляют одну шайку; что под прикрытием законности существует тайный, прекрасно налаженный механизм, действующий по законам темного царства.

К чьей бы одежде Следователь ни прикоснулся, он марал себе руки. Его мучил вопрос, выдержит ли он до конца. За свою жизнь он не страшился. Но он видел, как увеличивается пропасть между ним и окружающими. Дело продвигалось вперед, обрастая все новыми шипами, оставлявшими на коже Следователя кровавые царапины. Под мундирами скрывались ехидны. Откуда взялась такая нечисть? Он не был силен в теории, но постепенно убеждался, насколько глубоко прогнило это общество, если так много людей оказались замешаны в одном преступлении, которое можно было совершить, наверно, гораздо проще.

Было лето. Стояла ужасная жара, невыносимая из-за испарений Салоникского залива. Пришло время отпусков. Но он заявил своему начальнику, что отказывается от отпуска в этом году: он не мог бросить дело, не распутав клубка. Он должен был прийти к определенным выводам. Чтобы понесли наказание не только темные личности, гориллы и амебы, но и некоторые представители хищников.

Идя напролом, он, конечно, рисковал потерять место. Поэтому он очень осторожно отдирал бинт от гнойной раны. Он знал, что держит все нити в своих руках, и решил не отступать ни перед кем и ни перед чем.

Следователь понимал, что теперь глаза всей Греции прикованы к нему. Люди ждали, чтобы он вытащил змею из норы. Но змея оказалась такой огромной, что, вылези она на поверхность, нора ее поглотила бы всю землю. Боа, удав, не вылезал, не мог вылезти на солнечный свет, потому что сросся со своей порой. Их невозможно было отделить друг от друга. Но Следователь не отступал.

Между тем Нейтрополь у него на глазах становился все меньше и меньше, сжимая его в своем страшном кольце. Следователь чувствовал, что задыхается здесь. А он так радовался прежде, получив назначение в Нейтрополь, который считал большим городом. Теперь Нейтрополь казался ему ужасной дырой. На улицах некоторые знакомые перестали здороваться с ним, а кое-кто лишь холодно кивал ему. Это были представители класса, искавшего в его лице защитника, а не обвинителя. Они не могли примириться с тем, что молодой, ничего из себя не представляющий следователь смотрит на столпов общества, опору государственной власти, как на подозрительных личностей.

Из-за жары работать было невыносимо трудно. Днем он включал два вентилятора в своем кабинете; ночью не смыкал глаз, перебирая все в памяти и боясь что-нибудь упустить. Он жил последнее время в страшном напряжении и не знал, на сколько его хватит. Лишь мать, которая терпеливо поджидала его каждый вечер дома и проявляла о нем исключительную заботу, придавала ему мужество в ожесточенной борьбе с дикими зверями джунглей, чудовищами и уродами, которых он дал обет извести.

7

Жара не донимала его в больнице АХЕПАНС, которая была нужна ему не столько для лечения, сколько для спасения от преследователей. Наверно, впервые в своей жизни спал он на такой мягкой кровати, на таких чистых простынях, и сестры милосердия были необыкновенно предупредительны, как горничные в дорогих отелях. Изредка он ходил навещать Пирухаса, который лежал в том Же коридоре через несколько палат от него. Но Хадзис был мрачно настроен. Дело Зет уплыло из его рук, и он не в состоянии был ничего предпринять. Он сделал что мог, прыгнув на ходу в грузовичок. Теперь в игру включились умные люди, вооруженные знаниями, образованием, тем, чего ему не хватало.

Мысль, что вождь погиб у него на глазах, причиняла ему нестерпимую боль. Хадзис запомнил его таким, каким видел за несколько минут до смерти: вот он, сильный, красивый, спускается по лестнице, отодвигает засов железной двери. Огромная волна вырывает его из дружеских рук, которые должны были создать вокруг него надежный заслон, и тогда никто не посмел бы его тронуть... А потом все погребла ночь... Как жить дальше ему, Хадзису? По газетам он следил за развитием событий. Но следствие топталось на месте, не могло уловить некоторые нити. Он же, поймав эти нити, не в состоянии был ничем помочь Следователю.

Хадзису недоставало Зет. Страшно его недоставало. Он любил представлять себе все образно, и ему казалось, что вождь — это великолепная пробка в бутылке, полной удушливых газов. Пробка вылетела, и все вокруг теперь отравлено газами... Хадзису недоставало красивой мужественной поступи Зет и особенно его бесстрашия. Ему недоставало этого прекрасного человека, меча среди перочинных ножей. Каскада волн в час отлива. Хадзис смотрел в окно на новые университетские здания, купол обсерватории и легковые машины перед больницей. Он размышлял о бренности жизни. Грош ей цена, раз она может так легко оборваться. Но то, что после смерти человек не пропадает бесследно, кое-чего стоит. Голова у Хадзиса разламывалась от боли, когда он напряженно думал. Он обратил внимание на то, что в газетах не упоминалось о дубинке Янгоса, из-за которой страдал он от головных болей. Дубинки не было в материалах следствия. Почему? Кто ее скрыл? Куда она исчезла?

8

«Я содержу деревообделочную мастерскую в Нейтрополе на улице... дом номер... Дубинки я изготовляю только по заказу жандармерии. Так, если мне не изменяет память, до сегодняшнего дня мне довелось дважды принимать участие в аукционе, который устраивает Главное жандармское управление центральной Македонии, и изготовлять каждый раз около пятисот дубинок. Иногда какой-нибудь жандарм заходит ко мне в мастерскую и заказывает дубинку, которую я ему бесплатно делаю. Последнее случается редко не чаще, чем раз в месяц. Я никогда не принимал заказов от частных лиц и никогда с этой целью ко мне не обращались частные лица с запиской от полицейских властей. Но приблизительно месяц назад в мою мастерскую явились три гражданина и попросили меня сделать им три дубинки. Не зная, кто они такие и желая от них отвязаться, я сказал, чтобы они принесли мне записку из жандармерии. Эти неизвестные мне граждане ушли и больше не показывались. Дубинки я изготовлял длиной сорок сантиметров с отверстием на конце для продевания ремня. Вышеупомянутые дубинки, сделанные мной для Главного жандармского управления, я покрасил в темно-коричневый цвет. Те же, что я раздавал бесплатно жандармам, я не красил; они сохраняли естественный цвет того дерева, которое шло на их изготовление».

9

Раздался телефонный звонок. Журналиста спрашивал какой-то человек из Нейтрополя. Он сразу насторожился.

— Кто это говорит?

— Вы меня не знаете. Мое имя Михалис Димас, я рабочий нейтропольского порта. Мне необходимо повидать вас.

У журналиста мелькнула мысль, не ловушка ли это. После разоблачения Варонароса несколько раз ему угрожали расправой.

Неизвестный говорил по телефону, слегка запинаясь.

— Зайдите в редакцию газеты.

— Я первый раз в Афинах и не знаю, где она находится.

— А откуда вы сейчас говорите?

— С площади Омония.

— Прекрасно. Найти редакцию очень легко. Идите по Университетской улице к площади Синтагма. Справа вы увидите вывеску газеты. Второй этаж, комната восемнадцать.

— Сейчас приду.

Журналист предупредил швейцара, что вскоре его будет спрашивать человек, внушающий ему опасение, и попросил внимательно оглядеть его и подробно расспросить.

Сам он был не из трусов. Но после того, как, разоблачив Варонароса, он направил следствие по новому пути, у него появились веские основания считать, что от него хотят избавиться. Своего коллегу он попросил присутствовать при разговоре с неизвестным.

Через полчаса в комнату вошел мужчина лет тридцати пяти, бедно одетый, с глубоко запавшими глазами; жалкий и измученный, он напоминал загнанного зверя. Тепло пожав журналисту руку, он сел на стул. Журналист заказал для него кофе.

— Господин Антониу, — начал посетитель, — я приехал сюда из Нейтрополя, чтобы повидать вас. Хоть я не слишком учен, но слежу по газетам за вашими смелыми розысками по делу Зет. Надо отдать вам должное. Вы стоящий человек, а вот я просто слякоть. Спасая свою шкуру, я бросил жену и ребенка, покинул родной квартал, Верхнюю Тумбу. Там сущий ад. Шайка точно с цепи сорвалась. После того как сцапали заводил, дружки их жаждут крови. Слова сказать нельзя. А если не идешь у них на поводу, горе тебе. Пришел твой конец. Не знаю, как это передать вам. Вот наступает вечер, я запираю на засов двери дома, жену и маленькую дочку сажаю в заднюю комнату, а сам стою на часах, чтобы эти бандиты не выкинули какой-нибудь номер. А позавчера вечером стряслась беда. Они рано собрались в кофейне у Китайца. И я зашел туда пропустить стаканчик. «Последнее время ты корчишь из себя младенца невинного», — заявил мне Гитлер. Гитлером мы называем в порту Халимурдаса за его жестокость. «Вы убили Зет, — пробурчал я. — Не думайте, что вам удастся прикончить еще кого-нибудь». Тут он вскочил со стула и кинулся на меня. К счастью, в кофейне нашлось несколько человек, не входящих в банду; они вмешались и разняли нас. Я не хотел сразу уходить. Ведь кофейня не их вотчина. Я сел за столик и стал потягивать рецину. Вижу, Гитлер с ненавистью то и дело поглядывает на меня. Даже зубами скрипит. Он знает, что мне об ихней шайке многое известно и что в любой момент я могу их выдать. Домой я приплелся в скверном настроении. Запер дверь на ключ и на засов. Жена с дочкой легли спать, а позже, не знаю точно, который был час, вдруг слышу, колотят ко мне в дверь. Это был Гитлер, он орал: «Если ты мужчина, а не тряпка, выходи сейчас же, Димас. Мы поговорим с тобой с глазу на глаз. Выходи, если не трусишь». Он, видимо, был пьян. У нас телефона нет, в полицию не сообщишь. Я решил, пусть себе кричит. Жена и дочка проснулись напуганные. Прижались ко мне. Особенно малышка. «Кто это, папа? Кто это?» — лепечет она и всхлипывает. А Гитлер не унимается. Я бы вышел к нему, господин Антониу, моя мужская честь была задета, но, скажу вам по совести, я боялся, что он вооружен пистолетом. Два раза видел я у него пистолет. Первый раз, когда старый совет «Орла» — это футбольная команда нашего квартала — передавал свои полномочия новому совету. У нас были, как это называется... перевыборы. И Гитлер, казначей старого совета, выложил на стол пистолет, точно хотел сказать: кто осмелится, пусть потребует у меня отчета в деньгах. Конечно, никто об этом не заикнулся, и его снова выбрали казначеем. Все его боятся. Второй раз я собственными глазами видел у него в руках пистолет, когда он лупил Аглаицу. Аглаица живет в нашем квартале, и про нее говорят, ну, как бы это... что она доступная женщина. Так вот, однажды вечером Гитлер решил ее проучить. Он схватил Аглаицу за волосы и рукояткой пистолета стал ее безжалостно бить, как бьют осьминога. Я прибежал и разнял их. Это было еще до известных событий, и нас с Гитлером тогда не разделяла кровь. Аглаица плакала, вся тряслась, бедняжка. Она живет с одним моряком. Он приезжает к ней редко и остается всего на два-три дня. Из плавания он привозит ей разные подарки, и в прошлом году на рождество Аглаица подарила моей дочке японский кораблик с настоящими огнями, которые гаснут и зажигаются. Гитлеру не понравилось, что я увидел у него оружие, он спрятал пистолет, а Аглаице наподдал так, что она растянулась на полу. Потом плюнул в нее и хотел уйти. Но Аглаица приподнялась и говорит ему, пусть, мол, он знает, она на него пожалуется, у нее и свидетель найдется, то есть я, и тогда ему не отвертеться от тюрьмы. Но Гитлер лишь рассмеялся. Он не боится жалоб, ему ничего не стоит с помощью Мастодонтозавра замять любую неприятность. Он только сказал ей с издевкой, что ей в отделе морали — там у него есть свои люди — выправят свидетельство как проститутке, поскольку она живет невенчанная с моряком. Услышав такие оскорбления, Аглаица грохнулась на пол без сознания. Гитлер ушел, а я стал приводить ее в чувство. Вот какой он человек. Поэтому-то позавчера я к нему не вышел. Страшно мне было. Я понимал, что где-нибудь в темном закоулке — в Верхней Тумбе, как вы знаете, тьма кромешная, уличных фонарей почти нет — он может мне подло отомстить. Вот отчего я струхнул и, одолжив у своего тестя пятьсот драхм, сел в автобус и прикатил к вам. Ведь только вы, сдается мне, можете прибрать этих бандитов к рукам и даже посадить на скамью подсудимых. Меня они боятся, потому что я их знаю как облупленных, сам раньше входил в их шайку.

— Если бы я был прокурором, — сказал Антониу с улыбкой, — я мог бы это сделать. К сожалению, я всего-навсего журналист и могу лишь писать об известных мне фактах, да и то далеко не всегда. — И он окинул Димаса изучающим взглядом. — Но где же кофе? — вздохнул он и набрал номер телефона кофейни, что была в галерее. — Я же просил вас два кофе не очень сладких в восемнадцатую комнату. Сколько еще ждать? — Потом он обратился опять к своему посетителю, который, немного успокоившись, с любопытством оглядывал комнату, барабаня пальцами по столу: — Ну, расскажите, расскажите мне все, как будто я врач. Потом я дам вам лекарство. Но сначала я должен обстоятельно ознакомиться со всеми симптомами болезни. Что это за банда, о которой вы говорили, кто в нее входит, кто ею руководит?

— Я работаю в порту грузчиком, но часто сижу без дела. Чтобы получить постоянную работу, надо иметь сильную руку. В порту работают братья Бонацосы, Ксаналатос, Ятрас, Кирилов, Джимми Боксер и Гитлер. У Янгоса, Варонароса и Вангоса, членов той же шайки, другая работа.

— Мне это известно.

— Ну так вот, их собирает у себя в кабинете начальник участка асфалии и дает им разные поручения. Что это за поручения, вы знаете лучше меня.

Мальчик принес кофе, поставил чашки на письменный стол и, получив с Антониу деньги, ушел.

— Помню такой факт, — продолжал Димас. — В шестьдесят первом году они избили одну женщину, депутата партии Союз центра, которая приехала в Нейтрополь и собиралась выступить в Верхней Тумбе. Они такие подлецы, что способны избить даже женщину.

— А почему вы об этом молчали? Почему не сообщили в полицию, в редакцию газеты или еще куда-нибудь? — спросил журналист.

Грузчик внимательно посмотрел на него:

— Что я, спятил, господин Антониу? Разве я не знаю, что все это делается с благословения полиции? Разве я не видел, как этот молодчик Янгос разгуливает по улице под руку с сержантом жандармерии Димисом? Разве меня не вызывали в асфалию, чтобы и мне дать задание? И потом, разве я обеспечен постоянной работой? Куда мне воевать с ними! Я перебивался временной работой в порту, а это значит, что в любой день мог получить от ворот поворот. А у меня крошечная дочка и столько расходов! Как решиться босому пойти по колючкам? Но после убийства Зет терпение мое лопнуло. Я им как-то высказался. За это меня и наказали. Посадили в порту на половинный заработок. Не спрашивайте, как это получилось. Я и сам но понимаю... Только теперь, когда я нарвался на неприятность, у меня хватило смелости прийти к вам и выложить всю правду об этих подонках. Имейте в виду: они ничего не боятся. И не потому, что очень храбрые. Нет. А потому, что знают: полиция на их стороне. Ах, как я обрадовался, когда кое-кого из них упрятали за решетку! Другие из их шайки, услышав об этом, долго не верили. Говорили, что это сделано для отвода глаз и что Янгос, Вангос и Варонарос скоро будут опять на свободе. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Журналист утвердительно кивнул.

— Пейте кофе, а то остынет, — сказал он с добродушной улыбкой.

Димас залпом выпил всю чашку. Потом достал пачку сигарет и протянул журналисту.

— Спасибо, я не курю, — сказал Антониу.

— Ну так вот, в последний раз нас собирали из-за де Голля, — продолжал Димас. — Теперь, задним числом, до меня дошло, что то собрание было генеральной репетицией перед другими, последовавшими потом событиями. В отделение Главного управления безопасности в Верхней Тумбе явились все. Начальник участка асфалии разбил нас на группы по десять человек в каждой и назначил руководителей. Я попал под начало к Гитлеру. Потом нам выдали булавки с цветными головками — желтыми, красными и зелеными. Мы должны были приколоть их к лацкану пиджака так, чтобы торчала только головка, и по ней мы могли узнавать друг друга.

— Булавки? — переспросил журналист и, схватив записную книжку, стал лихорадочно записывать что-то. — Другими словами, дело о булавках?

— Да. У меня до сих пор сохранилась эта булавка, — сказал Димас. — Если бы я знал, что она вас заинтересует, захватил бы ее с собой. Во всяком случае, дома она у меня есть. Кто-то на собрании спросил, почему мы должны охранять де Голля? И жандарм в штатском ответил, что на него могут напасть коммунисты. Коммунисты, мол, ненавидят де Голля за то, что во время последней войны он предал их, и ищут только удобного случая расквитаться с ним. Однажды они так обнаглели, что стали строчить из пулемета прямо по его машине, но там были особые стекла, которые и пуля не берет. Греческое правительство не желает, дескать, ссориться с великими державами. Граница близко, болгары могут тайно ее перейти и напасть на де Голля. «Поэтому глядите в оба, — наставлял он пас, — и прежде всего следите за окнами домов». Я стоял на посту не возле жилого дома, а перед зданием Электрической компании с восьми утра до половины восьмого вечера, голодный, усталый. Домой вернулся чуть живой и набросился на жену. А в чем она, бедняжка, виновата? Потом я дал себе клятву в другой раз быть умней и под каким-нибудь предлогом вовремя смыться... Может, я вас утомил?

— Вы сами, наверно, устали. Для меня это ценные сведения. Но скажите — это, конечно, останется между нами, я вас никому не выдам, — в тот вечер вы присутствовали при беспорядках?

— Я скажу вам все, господин Антониу, положа руку на сердце, потому что люблю правду. Положение у меня трудное. Нельзя работать в порту, жить в квартале, где все зависит от твоих связей, и прикидываться простачком. Накануне я возвращался домой в шесть вечера. Когда я вышел из автобуса, ко мне подкатился один молодчик и передал приказ начальника участка явиться завтра в пять часов вечера к «Катакомбе» на улице Аристотеля, чтобы помочь разогнать митинг. Я повесил нос. Опять то же самое! Только что отделались от де Голля, и вот, пожалуйста! Я возьми да и брякни ему, что не пойду, пусть, мол, так и передаст начальнику. «Михалис, не сходи с ума, — стал он меня урезонивать. — Если я это передам, ты погорел. Согласись, пойди, помозоль глаза начальнику, а сам ничего не делай. Найди предлог сбежать оттуда». И он уговорил меня. Вечно остаюсь я в дураках, подумал я, что же мне теперь на рожон лезть? И действительно, на другой день в два часа я ушел из порта, не заработав ни гроша. Это был один из тех дней — к счастью, такие выпадают не очень часто, — когда нет работы и от этого разбирает тоска. Может быть, поэтому я и пошел к «Катакомбе». Жена против таких вещей, и, чтобы в пять часов улизнуть из дому, я наврал ей, что пойду в типографию за бумажными пакетами, потому что не успел раздобыть их в полдень. Эти бумажные пакеты нужны жене, она служит на складе удобрений. Но тут она сказала мне, что сегодня среда и типография уже закрыта. А я возразил ей, что там все равно должны работать. Под этим предлогом я и удрал из дому. Когда я ехал в автобусе, то заприметил возле участка асфалии машину начальника. Это показалось мне подозрительным. А ошибиться я не мог, потому что эту машину, единственную в нашем квартале, я прекрасно знаю. В центре я сошел и припустился к «Катакомбе». Я был свидетелем, как Янгос бил женщину, паразит такой. Меня заметили, и это меня успокоило. Потом я наблюдал издали, как Янгос сорвал объявление и сел в такси, которое промчалось по улице Аристотеля, потом, вынырнув с другой стороны, проехало мимо меня и скрылось куда-то. Немного погодя я сбежал оттуда, смотался в типографию за бумажными пакетами и позже, проходя мимо клуба, где должен был состояться митинг, опять увидел их всех: Бонацоса, Ксаналатоса, Кирилова, Варонароса, Джимми Боксера и Гитлера; они орали, швыряли камни и дрались. Когда начальник участка остановил на мне взгляд, я сделал вид, что тоже кричу, а потом ловко выскользнул из толпы и удрал домой. Какая-то подлость готовилась в тот вечер. Я это чуял. И не очень удивился, когда на другой день узнал, что произошло. Я видел всю шайку в действии; все были в сборе. Но поскольку запрятали за решетку Янгоса, потом другого негодяя Вангоса и глупого индюка Варонароса, я набрался смелости и стал с презрением смотреть на молодчиков из их банды. Тогда они пригрозили, что разделаются со мной. И после того случая, о котором я рассказал вам вначале, я подумал: куда мне идти, не обратиться ли к журналисту, разоблачившему Варонароса, не рассказать ли ему обо всем? Вот я и приехал в Афины. Но мне страшно, господин Антониу. Не знаю, что делается сейчас там, в Нейтрополе.

— Значит, по-вашему, именно начальник участка асфалии отдал приказ расправиться с Зет?

— Этого я утверждать не могу. Он собрал людей, как обычно. А откуда поступают приказы, понятия не имею.

— Да вы ничего не бойтесь. Вот что вам надо сделать: завтра утром вы пойдете к прокурору, здесь, в Афинах, и сообщите ему все, что вам известно об этой шайке. А вечером мы отправимся с вами в Нейтрополь. Понятно? Я повезу вас на своей машине. Вам нечего бояться. Сходите к Следователю, он, как видно, человек решительный, и расскажите ему все. Понятно? Отныне вы под моим покровительством.

Михалис Димас улыбнулся.

— Но как тогда мне работать в порту? Там полный произвол. Двинут лебедкой по голове, а потом скажут: несчастный случай.

— Не бойтесь. Вы можете не работать в порту. Пока что будете служить у меня. Договорились? — И журналист дружески похлопал его по плечу.

— Спасибо вам, господин Антониу.

— Так вот, завтра утром приходите сюда. Ареопаг рядом. Я вас туда отведу. А в половине третьего мы поедем в Нейтрополь.

Димас ушел. Не теряя времени, Антониу направился в кабинет главного редактора, который в это время разговаривал по телефону с Нейтрополем.

— Там полная неразбериха, — положив трубку, бросил он молодому журналисту.

— Скоро все прояснится, — многозначительно сказал Антониу. — Я напал на след преступников. Их целая шайка. Один из них сознался во всем. Завтра я еду в Нейтрополь. В пятницу оставьте место на первой полосе: дело о булавках.

— Что это такое? — спросил главный редактор, почуяв сенсацию.

— Увидите, увидите. Потерпите денек.

— Молодчина! — воскликнул он. — Поезжай. Только будь осторожен.

— Опасно вести машину, остальное все ерунда, — сказал на прощание молодой журналист.

На следующий день в половине третьего маленький фиат, в котором сидели Антониу и Димас, выехал на Национальное шоссе Афины — Ламия.

10

Изокна машины Михалис Димас смотрел на шоссе, недавно залитое асфальтом, на белые стрелки, кружки, которые пробегали под колесами и сливались позади в одну линию. Ему никогда еще не приходилось совершать такого большого автомобильного путешествия. На душе у него было легко. В маленьком фиате рядом с журналистом он чувствовал себя в безопасности. Он не один возвращался в свой город. Ему нечего было бояться.

Почти всю дорогу они молчали. В Ламии они сделали остановку и поели пирога с сыром. В семь часов журналист включил радио. Передавали последние известия. «Из главной Королевской канцелярии сообщили, что состоится поездка королевской четы в Лондон... Министр внутренних дел господин Раллис отбыл в город Нейтрополь, чтобы, находясь там в правительственной резиденции, осуществлять непосредственное наблюдение за ходом дела Зет. Правительство, заявил господин министр, сделало все возможное для спасения жизни пострадавшего, поручило высшим судебным органам контроль за ходом дела и приняло все меры для облегчения их задачи; оно разрешило любые выступления на эту тему в религиозном и даже политическом аспектах, в то время как оппозиция, кощунственно воспользовавшись смертью человека для партийной пропаганды, дает ложную информацию, искажает факты, подстрекает лжесвидетелей, клевещет на нашу страну за границей и систематически мешает делу правосудия... По решению министерства сельского хозяйства в текущем году установлена самая низкая цена на шелковичные коконы в размере тридцати трех драхм за килограмм... Зарубежные новости. Президент Кеннеди с улыбкой встретил в Белом доме журналистов, пришедших поздравить его с сорокашестилетием. «Вы сегодня выглядите как будто несколько старше», — ошеломил президент шуткой представителей печати, не успевших поздравить его с днем рождения. Далее день господина Кеннеди прошел в обычных занятиях... Разные сообщения. Союз по эксплуатации государственных трехколесных мотоциклов Аттики выражает решительный протест ввиду того, что в некоторых органах печати появились публикации, содержащие нападки на мотоцикл и связывающие его с виновником гибели депутата Зет, частным владельцем трехколесного мотоцикла-грузовичка, не имеющим никакого отношения к миролюбивому классу людей, занимающихся перевозкой грузов на государственных мотоциклах... Сводка погоды...»

Антониу включил другую станцию. Димас, храня молчание, смотрел в окно. Уже успело стемнеть. Фары машины отбрасывали желтые снопы света. В кювете виднелся опрокинутый грузовик. Когда Лариса осталась позади, сердце у Димаса тревожно сжалось. Теперь уже деваться было некуда: фиат приближался к Нейтрополю. И чем ближе он подъезжал к городу, тем больше рос страх Димаса. По радио передавали какую-то музыку. Антониу вел машину, борясь со сном. Когда они остановились возле Темпи, чтобы заплатить пошлину за проезд, Димас подумал, не открыть ли дверцу и не скрыться ли в темноте. Сбежать куда угодно, но только не возвращаться в неприглядную Верхнюю Тумбу с ее бедными домишками, общественными уборными, оврагами, полными мусора и нечистот. Только бы не пришлось снова появиться в кофейне у Китайца — гнезде террористов.

Журналист еще раз заверил Димаса, что тому нечего бояться. И когда наконец показался город с огнями, отражающимися в заливе, он представился Димасу огромной пастью землечерпалки, вычерпывающей без конца грязь со дна моря, воды которого от этого не становятся глубже.

11

Следователь пригласил к себе тех, кого назвал ему Димас. И все они пришли, вереница жалких людей, которые, подобно мелкой рыбешке, вели растительный образ жизни на дне водоема, затянутого грязным илом, и — что самое ужасное — не пытались выбраться оттуда, потому что не видели перед собой никакого пути. Никто из них, судя по их показаниям, не присутствовал при беспорядках.

— Я, — сказал Бонацас, — в тот день был в бакалейной лавке Струмцаса, где работаю по вечерам, когда не занят в порту. Поскольку в среду вечером лавка не торгует, я остался там вместе с хозяином, чтобы навести порядок. Мы вытащили во двор бочки с маслинами и оливковым маслом, брикеты брынзы, мешки с фасолью, горохом, консервы, разные банки и принялись за уборку. Я вымыл пол и натер его до блеска. Потом приволок товары обратно. В лавке нет ни одного окошка, и еще целых два вечера до среды я бился над тем, чтобы проделать окно в задней стене. Покончив с уборкой, я принялся за окно. Проем стал таким большим, что в дом легко мог влезть вор и обчистить лавку. Поэтому на всякий случай я заделал проем железной решеткой. Потом я зарядил свежей приманкой мышеловки, разбросал по углам яд, чтобы вывести тараканов, выгнал во двор кошку и опустил решетку на дверь. Примерно в полдесятого я вернулся домой чуть живой от усталости и завалился спать. Если я очень устаю, то храплю, заливаюсь, и жена сказала мне на другое утро, что не могла глаз сомкнуть из-за моего храпа.

— А я, — сказал его брат, — как только кончил работу в порту, помылся под краном, устроенным специально для нас, потому что мы часто бываем перепачканы цементом. Часов в семь я сел в автобус, который идет с улицы Эгнатия, и поехал в Нижнюю Тумбу. Сел я не на улице Аристотеля, а на улице Венизелоса, так как, здорово умаявшись, боялся, что не найду ни одного свободного места. Целый день таскал мешки с цементом на корабль, отплывавший в Волос, где после землетрясения идет большое строительство. Добравшись до Нижней Тумбы, я пошел в кофейню к Китайцу. Мне захотелось послушать мои любимые песни, и я бросил в джук-бокс — есть там такая машина — двухдрахмовую монету, но машина проглотила ее и никаких песен не последовало; поэтому я потребовал от хозяина, чтобы он бросил вторую монету. Потом за компанию с ребятами я пропустил несколько стаканчиков и в половине десятого, едва держась на ногах, приплелся домой.

— Я, — сказал Ксаналатос, — не присутствовал при беспорядках. Из дому я ушел в пять и приблизительно до половины восьмого в кофейне «Мимоза» резался в карты с Василисом Николаидисом. Я без конца его обыгрывал, и у меня пропала охота продолжать игру. Тогда я вышел из кофейни и, перейдя на другую сторону улицы, увидел моего приятеля портного; у дверей своей мастерской он играл в тавли с зубным врачом. Этот зубной врач в прошлом месяце сделал мне пять пломб, и за две я ему остался должен. Подсев к ним, я до десяти вечера с интересом следил, как они сражаются. Оба они отличные игроки, и это захватывающее зрелище. Я даже побился об заклад с врачом на одну пломбу, что портной его обставит, и выиграл пари. Поэтому теперь я должен вдвое меньше. Часов в десять я отправился домой.

— Я тоже, — сказал Гитлер, — при беспорядках не присутствовал. Я прочищал у себя дома водопроводную трубу. Попозже, когда солнце стало уже садиться, я пошел на стадион, где тренировалась команда «Орел»; я у них постоянный казначей. В воскресенье должна была состояться встреча с «Прогрессом» из Каламарии, и я хотел посмотреть, в форме ли наши ребята. Чтобы не смущать их — они, надо сказать, меня здорово боятся, — я устроился подальше, на верхней трибуне. Там ко мне подсел Стратис Мецолис — он разводится с женой, а меня на суде выставляет свидетелем — и стал говорить о предстоящем процессе, об алиментах, о ребенке и прочем. Чтобы немного отвлечь этого чурбана — любит он эту суку, а она видеть его не желает, — я повел его к Китайцу. Мы сели за столик, заказали выпивку, и тут вваливается Варонарос со свежим инжиром из Миханионы. В кофейне оказалось еще два наших приятеля... В десять мы разошлись.

— Я, Джимми Боксер, и не думал бить Пирухаса, а, наоборот, помог какому-то младшему лейтенанту отправить его на Пункт первой помощи. Весь вечер провел я в Строительной компании портовых грузчиков «Святой Константин», где беседовал с профсоюзными деятелями, потому что и мы хотим иметь крышу над головой. А когда вышел оттуда, вижу: на углу улиц Иона Драгумиса и Метрополеос лежит человек. Понятия не имея о том, что случилось, я поднял его с помощью младшего лейтенанта, который случайно проходил мимо. Если бы Пирухас не был тогда в беспамятстве, он вспомнил бы меня теперь, а не возводил напраслину, будто я его избил. Так вот, ты его добром, а он тебя колом, говорила мне еще в детстве моя бабка, родом из Батуми.

— Я, Митрос, пекарь, отсыпаюсь всегда после полудня, потому что встаю в три часа ночи и пеку хлеб, чтобы накормить народ. Работа у меня тяжелая, а летом совсем невыносимая. Когда люди спят, я работаю, точно ночной сторож. В среду, как обычно, я заснул в три часа дня и проснулся в полдевятого. Потом вместе со своими дружками Фосколосом и Гидуполосом я пошел в кофейню и просидел там до без четверти десять. К сожалению, пить я не могу, потому что у меня больная печень. Когда вы сказали мне сейчас, что я присутствовал при беспорядках, то словно обухом по голове ударили. Если человек занят по горло своей работой, ему недосуг совать нос в чужие дела. Зет я не знал и знать не желаю.

— Я, Кирилов, что бы ни делал, все равно останусь человеком с запятнанным прошлым. Ведь восемь лет я просидел в тюрьме вместе с Главнозавром за сотрудничество с немцами, и репутация у меня с тех пор подмоченная. В тот вечер по дороге из порта, помню отлично, я пошел к старой почте, той, что на углу улиц Аристотеля и Эгнатия, так как у меня разорвался ботинок и мне понадобился сапожник, который сидит там в колоннаде. Его будочка оказалась закрыта, и я решил тогда навестить жену покойного брата. У нее киоск неподалеку, перед гостиницей «Тессаликон», рядом с остановкой автобуса «Улица Колумба». Я спросил ее, как идут дела, а она мне в ответ: «Неплохо», но только, мол, у нее вечный страх перед машинами, потому что сидит она у самой мостовой и боится, как бы автобус или военный грузовик не въехал на тротуар и не задавил ее. Поэтому, чтобы не торчать в киоске, она хочет сдать его внаем и получать половину дохода. Распрощавшись с ней, я пошел к остановке автобуса, идущего на улицу Воциса, где я живу. Я видел толпу, слышал крики, но даже не подумал останавливаться. На политике я погорел, и что же мне опять лезть в политику? Это занятие для людей неискушенных, а не для таких, как я, кто хлебнул в жизни горюшка... Когда я вернулся домой, мы с женой решили навестить нашу соседку Зою, которая после операции грыжи только что вышла из больницы. Накануне, двадцать первого мая, в день Константина и Елены у ее дочурки были именины, но мы к ней в гости не ходили, а тут могли убить сразу двух зайцев. У Зои собрались родственники и кое-кто из соседей. В десять мы разошлись по домам.

— Я, Георгос, комиссионер, с конечной остановки автобусов из Миханионы прибежал на рынок Модиано к Варонаросу, но не застал его. Инжира было всего сто пять кило, и я перетащил его сам в пять приемов. Варонароса я так и не видел. Не знаю, где он был в тот вечер.

— Я, Никос, человек без определенных занятий, действительно видел в тот вечер Варонароса в кофейне у Китайца. По радио передавали легкую музыку и Казандзидис пел «Люди меня обидели» — песню, которая очень нравится Варонаросу. Я запомнил это, потому что Варонарос подозвал Китайца и попросил его погромче запустить радио. Мы с Варонаросом давно уже в дружбе. Оба болеем за команду «Орел». Ему трудно играть в футбол, слишком уж он толстый, но иногда, чтобы спустить жирок, он подменяет помощника судьи.

— Я, Петрос Палтоглу, член комитета ЭДА Верхней Тумбы, слышал от брата Варонароса, что на вопрос: «Где ты был вчера?» — Варонарос ответил: «Лучше не спрашивай, эти подлецы вызвали меня...» Кто такие «эти подлецы», что значит «вызвали», его брат не объяснил мне.

— Я, младший брат Варонароса, не имею с ним никаких принципиальных разногласий, хотя про нас идет совсем другая молва: будто я сочувствую левым, а брат мой вообще сам по себе. Поэтому между нами и не может быть никаких разногласий. Мне известно, что он добивается разрешения на ларек и что все зависит от Мастодонтозавра, который собирает у себя в участке людей. Своего брата я знаю как облупленного. Он трус и просто из трусости никогда не решился бы избить человека. Больше всего на свете боится он полицейских.

— Я, Китаец, — мне дали такую кличку, потому что я участвовал в корейской войне, попал в плен к китайцам и потом бежал от них, — я, Китаец, не помню, был ли в среду вечером Варонарос в моей кофейне. Посетители приходят и уходят, а мне, что прикажете, обслуживать их или переписывать поименно? Люди усталые, после работы, ко всему придираются. Только и знают «принеси, подай»... Варонарос не должен мне ни драхмы.

— Я, Эпаминондас Стергиу, рабочий-строитель, заявляю следующее: накануне беспорядков к нам в дом пришла Тула, портниха (брат у нее грузчик, как Янгос), и стала кричать — так как Корина, моя жена, туга на ухо, — что слышала от брата, будто в среду после полудня, когда магазины уже закрылись, он предложил Янгосу пойти вместе домой, а Янгос отказался, сославшись на то, что вечером его ждет одна работенка, и, распахнув на груди рубаху, показал ему полицейскую дубинку. По словам Тулы, он прибавил: «Наверно, я даже убью человека». Тогда я посоветовал портнихе, она наша соседка, уговорить брата пойти к Следователю и дать показания обо всем, что ему известно — ведь это поможет следствию, — но она мне ответила, что ни брат ее, ни она не желают нарываться на неприятности. «Впрочем, ты сам видишь, — прибавила она, — как пострадал столяр, осмелившийся дать показания. Бедняку до бога высоко, до царя далеко».

— Я, Тула, портниха, никогда не слыхала от своего брата, будто Янгос проговорился ему, что убьет человека. Эпаминондасу я рассказала только, что Янгос похвалялся перед моим братом своей дубинкой. Я не обзывала Янгоса ни пьяницей, ни бродягой. Мы с братом не хотим иметь неприятностей. Если Корина глухая, то Эпаминондас слышит гораздо больше, чем ему говорят. Вот и все, что я хотела здесь сказать.

— Я, Главнозавр, осуждаю всякое преступление, потому что преступление не является средством политического убеждения. В таверне покойного Гоноса я собирал членов своей организации и выступал перед ними с речами о благороднейших идеалах человека, о родине, религии и семье — одним словом, пытался их просветить... Да, я известный антикоммунист. Но лишь с моего согласия член нашей организации имеет право что-либо предпринять... Что же касается удостоверений, то в них нет ничего символического. И если одни буквы написаны черным, а другие красным, то лишь потому, что в моей пишущей машинке двухцветная лента и соответствующий переключатель плохо работает. Поэтому иногда случайно проскакивают красные буквы... Моя газета «Греческая экспансия» была ежемесячной, но последние два года выходила нерегулярно... Наша организация, как недавно основанная, архива не имеет... В тот вечер я был на месте беспорядков в качестве журналиста. Свои впечатления я описал в последнем номере «Греческой экспансии», который уже набран в типографии... Между прочим, я считаю, что для Греции прямой интерес поддерживать дружбу с Западной Германией. Я против англичан и за американцев, но при условии, чтобы последние были похожи на немцев или имели немецкую кровь. В Германии я не живу, потому что болею душой за свою родину. Но я собираюсь совершить большое путешествие по этой стране, чтобы повидать там греческих эмигрантов и вдохнуть в них идеи грекохристианской культуры... Итак, я требую, господин Следователь, чтобы вы положили конец моим гонениям — это уже не первый случай — и, вынеся справедливое решение, восстановили мою репутацию и репутацию моей многострадальной семьи.

— Я, вдова Гоноса, после смерти мужа — у него были торжественные похороны, собрались все: Главнозавр, Генерал, Мастодонтозавр — прибрала в таверне и бумаги, которые попались мне под руку, сожгла в печке. Был ли это архив Главнозавра, я не знаю, потому что читать не умею. Одно только помню, там были нарисованы какие-то черепа и кресты с загогулинами на концах.

— А я, Апостолос Никитарас, резник, зять покойного Гоноса, по совету моего тестя старался держаться подальше от Главнозавра, чтобы не терпеть убытки в своем деле. Ведь в Верхней Тумбе большинство людей сочувствуют левым. Я, Апостолос Никитарас, говорю правду.

12

Они хотели застать его врасплох в Орэокастро, в деревне под Нейтрополем. На этот раз молодой журналист прихватил с собой своего коллегу. Пока Следователь, отдирая одну доску за другой, разрушал заслоны, скрывавшие преступление, и видел перед собой все более густые завесы мрака, а глубины оставались по-прежнему неисследованными — ведь вся эта гнилая дощатая обшивка, состоящая из террористических элементов, была лишь фасадом башни бурь (но как попасть в заколдованную башню, если все двери там ведут в никуда: пройдя через первую дверь, выходишь ко второй, потом к третьей и так до тех пор, пока неожиданно не окажешься снова под открытым небом, но только с противоположной стороны, не там, где вошел), — пока Следователь был занят этим, журналисты-сыщики успели напасть на след другой дичи, по-видимому очень ценной для следствия, — на Стратиса Панайотидиса, члена ЭРЭ в Верхней Тумбе; о нем соседи отзывались как о человеке, который «многое знает и при желании может многое рассказать». Антониу первому удалось выяснить, что поздно вечером в тот день, когда было совершено преступление, Стратис встретил Вангоса на одной из улиц Верхней Тумбы. «Откуда ты тащишься в таком странном виде?» — полюбопытствовал Стратис. «Лучше не спрашивай, там, в центре, уличные беспорядки», — ответил Вангос. «А с каких это пор ты носишь очки?» Вангос тотчас же снял их. «Да ну, я надел их просто так, — сказал он, — чтобы меня никто не узнал. Неудобно в такой поздний час возвращаться домой». Вот что услышал позавчера от Стратиса молодой журналист. Когда сегодня он еще раз зашел к Стратису, чтобы получить от него и другие сведения, ему сказали, что тот уехал в Орэокастро помогать своему дяде строить дом. Тогда Антониу решил вместе со своим коллегой поехать на машине в деревню и застать там Стратиса врасплох. Что из всего этого выйдет, они не знали; ночная встреча Стратиса с Вангосом казалась довольно подозрительной. В Орэокастро к ним вышла тетушка Стратиса и заявила, что племянника ее нет дома, что вчера он уехал в Нижнюю Тумбу навестить свою мать, у которой случился сердечный припадок. И потом добавила, что он собирался в Нейтрополе зайти в Главное управление безопасности разузнать новости. Но тут в разговор вмешался ее муж:

— Что ты городишь всякий вздор! Какое управление?

Журналисты многозначительно переглянулись.

— Молчи лучше, ты же правая рука жандармского начальника в Орэокастро, — выпалила она.

— Ступай к себе на кухню, — приказал ей рассерженный старик и потом сказал журналистам: — Мой племянник Стратис не имеет к делу Зет никакого касательства... Он помогает мне строить дом.

— А знает он Янгоса Газгуридиса? — спросил Антониу.

— Как не знать! Они ведь выросли вместе. Однолетки.

— Племянник не рассказывал вам, о чем он говорил с Вангосом, когда повстречался с ним ночью?

— Нет. Я не слышал даже, что он встретил Вангоса.

Журналисты готовы были уехать не солоно хлебавши — может быть, Стратис и не был загадочным сфинксом, — как вдруг он собственной персоной вышел из-за кустов, ведя под руку свою больную мать. Увидев фиат перед домом, Стратис встревожился.

— Это опять вы?

— Да, мы, — сказал Антониу. — Ты солгал нам, будто не знаешь Янгоса. А твой дядюшка утверждает, что вы выросли вместе.

— Я не говорил, что совсем с ним не знаком. Я сказал, что плохо его знаю. А если мы выросли вместе, это еще не значит, что мы друзья.

Стратис усадил мать на стул в тени дерева.

— Войдите в дом, — пригласила тетушка, стоявшая на пороге. Длинные косы у нее были уложены венком вокруг головы. — Зачем жариться на солнце.

Журналисты вошли в дом. Сели на скамейку в большой комнате, убранной вышитыми домотканными дорожками.

— Так где же ты был сегодня? — спросил Антониу.

— Я ни перед кем не отчитываюсь.

— Не заходил ли ты случайно в Главное управление безопасности?

Стратис побелел. Он сердито посмотрел на родственников. Неужели в его отсутствие они выложили все журналисту?

Тетушка поставила на стол ореховое варенье.

— Нет, не заходил, — ответил он наконец. — Что мне там делать?

— Почему ты скрыл от своего дяди, что двадцать второго в полночь встретил на улице Вангоса?

— Да я же говорил вам про это, дядя. Неужели вы забыли?

— Нет, Стратис, ничего подобного ты мне не говорил.

— Мне кажется, я в кофейне рассказал вам про свою встречу с Вангосом. Не помню хорошенько. Во всяком случае, у меня не было никакой причины скрывать это.

— А что еще ты слышал от Вангоса? — продолжал Антониу задавать вопросы.

— Что его преследует полиция.

— Это нечто новое. Позавчера ты сказал мне, что, судя по его словам, он возвращался из центра, где произошли какие-то беспорядки. О полиции ты не упомянул ни слова.

— Да просто запамятовал.

— А если его преследовала полиция, то с какой стати явился он сам на рассвете в участок асфалии Верхней Тумбы?

— Может, у него там есть какой-нибудь дружок.

— Ты что-то крутишь, Стратис, — заметил Антониу.

— Стратис, а не плясал ли и ты на той свадьбе? — вырвалось вдруг у тетушки.

Оба журналиста с удивлением посмотрели на нее. Под «свадьбой» она подразумевала, конечно, убийство. Тут неожиданно заговорила мать Стратиса, до сих пор хранившая молчание:

— В тот вечер, когда были беспорядки, Стратис ходил смотреть балет.

— Какой балет? Большого театра? — спросил второй журналист.

— Какой?! Он был в «Патэ» на турецком балете.

— Да, — подтвердил Стратис, бросив благодарный взгляд на мать, которая выручила его. — Я видел там два представления. Мне очень понравился танец живота.

— А как тебе разрешили остаться на второе представление? Ты заплатил еще за один билет? — На лице Стратиса отразилась растерянность. — Балет — это не кино, — стал объяснять ему Антониу, — даже турецкий. Когда первое представление кончается, зрителей выпроваживают из зала, как во всяком театре.

— А я просидел на двух представлениях. И никто меня не выгонял. Спросите билетерш в «Патэ», они меня знают. В двенадцать я возвращался домой и тут-то встретился с Вангосом.

— Однако не считаешь ли ты, Стратис, — сказал Антониу, — что ты должен все это сообщить Следователю?

— Не думаю, чтобы это кого-нибудь интересовало.

— Ты ошибаешься. Это интересует, и даже очень интересует, Следователя. Мы едем в Нейтрополь. Место в машине есть. Хочешь поехать с нами?

— Мне нечего скрывать. Я еду.

На следующий день в газетах появилась фотография свидетеля Стратиса Панайотидиса, которого препроводили к Следователю не полицейские, а журналисты!

13

Когда Следователь ложился спать, он видел их, бредущих во мраке. На фоне потрескавшихся стен под сырым потолком, откуда все время сбегали капли, он видел искаженные ужасом лица жертв франка, в то время как фраки были палачами-невидимками. Он видел их, людишек, случайно запутавшихся в стальной сети, рыб, попавших в невод, сплетенный из великолепного конского волоса. Следователь посадил их в тюрьму не ради них самих, а чтобы с их помощью добраться до высокопоставленных лиц. Но доберется ли ой до них? Или, как те смелые альпинисты, что пытаются достичь неприступных горных вершин, он падет жертвой своей страсти к альпинизму? «Где-то должна быть горная хижина, — думал он. — Где-то должен гореть костер, чтобы я мог возле него обогреться». Он был так же твердо уверен в том, что его в конце концов сместят, как и в том, что однажды ему предстоит умереть.

И если он верил в людей, то для того, чтобы не ощущать пустоты, вихря, водоворота, который остается после внезапной гибели человека. Зет погиб, и вокруг Следователя образовалась пустота, закрутился водоворот. Но какой грязной, рассуждал он, должна быть вода в нем! «В свежей юной воде» — ему нравилось это выражение — пустота заполняется естественным образом; частицы воды, живые клетки и небесные отражения восстанавливаются, как клетки в мозгу у юноши. А в гнилой воде — таким было общество, которому он служил, — камень пробивает толщу грязи, и со дна несет хуже, чем из тюремной параши.

Он взялся за дело Зет, надеясь обогатить свой довольно скудный опыт — так путешественник, отправляясь в дальнее плавание, стремится расширить свой кругозор. А теперь его донимала морская болезнь. Он даже тосковал по суше, оставшейся позади. Вид всего, начиная с еды и кончая каютой, начиная с капитана и кончая кочегаром, вызывал у него рвоту. Этот корабль «Либерти» был старой, проржавевшей посудиной, державшей всех в рабстве. Корабль дал течь, а как мог он заткнуть пробоину?

Но он не в силах был отступить. Его закружил водоворот. Настигнутый смерчем, он пытался остаться беспристрастным наблюдателем. На него давил сверху огромный пресс, вес которого с каждым днем увеличивался. Дойдя до полного изнеможения, он едва стоял на ногах.

Теперь навсегда он должен был отказаться от девушки, милое личико которой вносило свежую струю жизни в следовательский кабинет, где скопились вороха сухих протоколов. Позавчера он встретил случайно на улице знакомого офицера. И тот со всей решительностью, которую придает человеку военный мундир и которая входит потом в его кровь и плоть, сказал ему: «Пусть они сами подставят под нож свои головы! Ты один хочешь вытащить змею из норы? Сто двадцать лет рабства, кабалы, духовного растления, а ты сейчас, когда только начинаешь свою карьеру, хочешь...»

Нет, он не был согласен со своим приятелем. У каждого поколения есть свои жертвы. Пусть и он станет жертвой своего поколения. Да, он постарается вытащить боа из его вековой норы. Ведь вековечной может быть нора, но не змея. Боа должен умереть. Его неожиданно ударят кинжалом в голову, за ухом, извлекут у него из-под языка мешочек с ядом, и он сдохнет.

Об этом думал Следователь в долгие часы бессонницы. Он не ожидал получить Нобелевскую премию за свои труды. На Нобелевскую премию может рассчитывать молодой химик, сделавший какое-нибудь научное открытие. А Следователь не собирался открывать ничего нового. Он должен был проделать разрушительную работу, дело неблагодарное и жестокое! Однако это его не останавливало.

При чем же тут эти людишки, думал он, с общим знаменателем не пятьдесят, не сто и не тысяча драхм, а всего лишь десять? При чем тут они? Где высокопоставленные лица? Где власть имущие? Обрекши амеб на мучения, эти позвоночные потягивали ледяное виски с содовой на тенистой веранде и беседовали с хозяйкой дома, которая с тысячью «пардон» за свое опоздание только что вернулась с фестиваля в театре Ирода Аттического.

В карты Следователь не играл. И это очень мешало ему вести светскую жизнь. В какой бы дом он ни пришел, куда бы его ни пригласили — что ни говорите, жених, — всюду увлекались картами. Поэтому он никуда не ходил, и пустота вокруг него все увеличивалась.

14

«Я забываю твое лицо, — думал Пирухас. — Постепенно твое лицо стирается в моей памяти, твой дорогой облик заслоняют новые лица. Что же будет? Ты постепенно исчезаешь. Лишь твои глаза сверкают в окутывающей тебя тьме. Что же будет? Я так любил твою походку; когда ты шел, я чувствовал, что мир принадлежит мне. Я не жду уже твоего телефонного звонка. Но вся беда в том, что человек не может смириться со смертью. И это самое ужасное. Нам некогда беспрестанно скорбеть о безвременно ушедших. Я забываю тебя, хотя в моей душе что-то противится этому, восстает, превращается в меч, в лес пронзающих меня мечей. Но и забыть тебя не могу. Я живу в твоем последнем приюте, больнице, построенной на деньги наших соотечественников, переселившихся в Америку. Ты погружаешься в небытие, и я вместе с тобой. Ни у тебя, ни у меня нет надежды. Ты оживший мертвец. Я живой, но я умираю.

Я хотел бы увидеть тебя в каком-нибудь фильме. Чтобы от тебя, как от батареи, зарядились мои клетки. Нам остались только твои фотографии. И мне придется в своем воображении дополнять их твоими жестами, походкой. Нет ни одной магнитофонной ленты, которая могла бы воскресить для меня твой проникновенный голос.

Понимаешь, мы исчезаем. Сколько лет у меня еще впереди? Впрочем, это не имеет значения. На поглотившую тебя черную землю я возлагаю венок, всю свою любовь. На эту вот землю. Ради новой весны, чтобы в мае вновь расцвели гвоздики.

Я страдаю. Ничто не может заполнить оставленную тобой пустоту. Говорят, там, где ты упал, асфальт проливает слезы. Проливаю слезы и я. А что из того? Слезы — это соленая водичка.

Какие частицы воздуха удержали в себе твой взгляд? В какие пещеры спрятался твой голос? Я лишился слуха. Мои уши не воспринимают ничего, кроме рева грузовичка. Бесконечный грохот, подобный треску пулеметов и стуку компрессоров.

Мне недостает тебя. Я знаю, что нет возврата. Ты будешь жить лишь в нашей памяти. Сколько проживем мы, столько проживешь и ты...

А я, несмотря ни на что, иду на поправку. Прежде ты так пекся о моем здоровье. Но теперь сердце мое бьется в другом ритме.

Каково тебе среди мертвой тишины?

Никогда я не думал, что переживу тебя. Жизнь принадлежит тебе, твердил я постоянно. Сейчас я не могу никак отвлечься от своих мыслей. Ночь. Жара гасит звезды на небе. Все словно пропиталось салом, как кожа слона. Меня больше нет. Я разомлел от жары...

Нет, в наших жилах кровь, а не вода, поэтому мы любим тебя. А то, что дорого людям, не умирает. Быть бы мне на твоем месте, и лучше бы ты думал так сейчас обо мне. Нет, нет, человек не умирает, когда тысячи уст кричат: «Бессмертный!» или хотя бы одни лишь мои уста».

Вот о чем думал Пирухас, когда пришла его дочь и сказала, что подписан ордер на арест студента Карекласа, известного деятеля ЭКОФ^[14], одного из тех, кто участвовал в его избиении. Она узнала об этом от своей соседки, которая была на митинге сторонников мира. Однажды — Зет тогда был в агонии, а отец в бессознательном состоянии, — дочь Пирухаса увидела Карекласа возле больницы и спросила его: «Что тебе здесь надо?! Ты чуть не оставил меня сиротой!» — «Ну, ну, не кричи, — испуганно пробормотал он. — Сейчас я уйду». Потом он стал подсылать к ней людей, уговаривавших ее не подавать на него жалобу; он боялся, что отчим его рассвирепеет и запретит ему продолжать занятия в университете. Двое студентов сказали ей, что Кареклас не принимал участия в контрмитинге. Но третий студент слышал в лавке от подручного мясника, что Кареклас хвастался своими подвигами во время беспорядков. На днях, в воскресенье вечером, когда она была одна дома, раздался звонок и явился какой-то незнакомый человек, сообщивший ей, что именно Кареклас избил ее отца возле клуба. Незнакомец ушел, так и не открыв своего имени, чтобы не навлечь на себя неприятностей. А к соседке, той, что была на митинге, пришла, как ни странно, мать Карекласа и умоляла не выдавать ее сына, иначе его жестоко изобьет отчим, и умолчать о ее визите, иначе ее самое изобьет сын. Мать зарыдала, а соседка пожаловалась, что Кареклас, живший на той же улице, давно не дает ей проходу, осыпает ее постоянно оскорблениями и особенно измывался над ней, когда муж ее был в ссылке. И пора, мол, ему взяться за ум, продолжала соседка, иначе он станет скоро отъявленным негодяем.

После того как удалось проникнуть в алтарь храма, где скрывались убийцы, и тех стали по одному упрятывать за решетку, оставшимся на свободе судьба не предвещала ничего доброго. Одним из таких преступников был этот наглейший член ЭКОФ, готовый всегда затеять драку. Скопилось достаточно улик, чтобы посадить его на скамью подсудимых. Свидетели сообщили о нем куда следует. Сам Кареклас, конечно, все отрицал. Он заявил Следователю, что дочка Пирухаса влюблена в него и, решив, будто он не отвечает ей взаимностью, захотела ему отомстить, тем более что ей известны его крайне правые взгляды. Ее побуждения, дескать, вполне понятны и никого не могут обмануть. В тот вечер, когда произошли беспорядки, у него было назначено свидание с другой девушкой, и, вместо того чтобы выплеснуть ему в лицо серную кислоту, дочь Пирухаса совершила еще большую подлость: обвинила его в том, что он избил ее раненого отца.

И пока дочка, сидя у его изголовья, меняла ему компрессы на голове, Пирухас думал о террористе Карекласе, оказавшемся к тому же и клеветником.

15

Между тем в Нейтрополе, красе Салоникского залива, жизнь, полная летней неги, шла своим чередом. Сквозь решетки тюрьмы Геди-Куле Янгос смотрел на город, убаюканный полуденным ветром, дувшим с залива. Этот ветер приносил с собой в тюрьму, стоявшую на горе, чистый воздух без примеси цементной пыли, запорошившей новую часть города. Из другого окна Янгос мог разглядеть свой квартал под огромной подковой нового стадиона. Дважды пытался он покончить жизнь самоубийством, но неудачно. Про него все забыли. Он считал, что большие люди принесли его в жертву, и вспоминал мудрые слова дяди Костаса, сказанные им в ту среду на стоянке грузовичков на улице императора Гераклия: «У тебя, Янгос, жена, дети. Не ввязывайся. Большая рыба заглатывает маленькую». Жизнь продолжалась без него. В нем никто не нуждался. Его «покровителям» надо было только, чтобы он молчал отныне и вечно, и при желании им легко было этого добиться.

Вангос нашел в тюрьме то, чего ему всегда недоставало: возможность отоспаться. Он спал без конца. Вангос потолстел, округлился и изредка, чтобы не забыть, как держат в руках кисть, белил тюремные стены.

Варонарос, напротив, похудел. И сердце его готово было разорваться, когда по воскресеньям он слышал крики и шум, долетавшие со стадиона, где проходили футбольные матчи.

Главнозавр, который тоже угодил в Геди-Куле, напоминал учителя, провалившегося на экзамене вместе с учениками.

А в Нейтрополе жизнь шла своим чередом. В театре, расположенном в парке, давали «Птиц» Аристофана. В Баксе-Цифлики состоялось открытие нового пляжа. В Тагарадес, по пути в Миханиону, землю срочно делили на участки, чтобы распродать греческим рабочим, возвращающимся из Германии. Для постройки большого завода Том Папас продолжал отбирать у крестьян поля возле Диавата. Люди купались в море, женились и умирали. Танцевали в «Качелях» и скучали в «До-ре». Один сумасшедший сбежал из городской психиатрической больницы. Море выбросило труп неизвестного. Дракон до сих пор не был пойман. Дамы-патронессы из общества слепых каждый день играли в карты. Веранды по вечерам поливали, и после поливки на тротуарах стояла вода, будто это дома помочились. Луна в Арецу стала тусклой, словно покрылась плесенью. Кемпингов в этом году открылось сравнительно мало. И наконец, прокурор Ареопага вынес решение, что жандармерия несет ответственность за нарушение долга, граничащее с преступлением.

16

— В случае дальнейшего оскорбления корпуса греческой королевской жандармерии я вынужден буду покончить жизнь самоубийством. — Он достал из внутреннего кармана мундира маленький плоский пистолет и приставил его к своему седому виску, держа толстый палец на спусковом крючке.

Самидакис растерялся: нешуточное дело — услышать такое от Супергенерала.

— Хорошо, я подпишу, — согласился он.

Супергенерал вздохнул с облегчением.

— Ну и прекрасно. Теперь я вижу, что ты истинный критянин.

Четыре часа продержал он Самидакиса в своем кабинете, убеждая изменить показания. В последнее время жандармерия подвергалась постоянным нападкам, и не хватало только, чтобы выплыло наружу, что жандармы выстригли этому студенту клок волос.

— Ты должен сказать, что постригся сам.

— Как это? Почему?

— Из-за жары.

— Наголо?

— Потому что у тебя выпадают волосы. Где твой парикмахер?

— Возле Арки.

— Мы можем заставить его заявить, что у тебя действительно выпадают волосы.

— Но, господин Супергенерал...

— Называй меня просто дядюшкой...

— Но... дядюшка... Выпадение волос...

Вот что произошло накануне вечером: исполнилось два месяца со дня убийства Зет, и Самидакис вместе с другими студентами пришел на место гибели героя, чтобы в память о нем оставить там букетик цветов. Угол улицы Спандониса постоянно охранялся жандармами в штатском, которые прятались в подворотнях ближайших домов и в магазинах. Студенты знали об этом. Они хотели бросить цветы на мостовую и убежать. Но Самидакис не учел, что его слишком широкие мокасины могут пристать к расплавившемуся от жары асфальту. В тот момент, когда он наклонился, чтобы отодрать прилипший к мостовой ботинок, какой-то жандарм прошелся ножницами по его голове. Он выстриг у студента большой клок волос, и плешь нечем было прикрыть. Она сияла на макушке, напоминая просеку в лесу на горах, вырубленную для того, чтобы уберечь деревья от огня неосторожных пастухов. У Самидакиса на голове красовался пробор шириной по крайней мере в два сантиметра. Ему не оставалось ничего другого, как обриться наголо. Потом, положив руку на Евангелие, он дал показания, что клок волос ему выстригли жандармы за то, что он бросил несколько роз на мостовую — там, где был убит Зет.

В полночь за ним пришли, чтобы отвести его в участок. Домохозяин, знавший эту историю, сказал, что Самидакиса нет дома. Но жандармы ворвались в комнату и подняли юношу с постели.

— Будьте поосторожней с мальчиком, у него больное сердце, — сказал им хозяин.

В участке асфалии Самидакиса отвели в кабинет, где за письменным столом восседал Супергенерал, ради такого случая прибывший в тот же вечер специальным самолетом из Афин. В завтрашних газетах ни под каким видом не должно было появляться сообщение, что жандарм остриг студента. Мог разразиться грандиозный скандал. Жандармерия и так немало страдала от нападок коммунистов. Если к выводу прокурора Ареопага прибавилось бы еще и это, то позора не удалось бы избежать.

— Добро пожаловать! Ты знаешь, кто я такой? — Супергенерал так приветствовал студента, будто они были на короткой ноге.

— Я знаю вас по газетам, — ответил Самидакис.

— Прекрасно. А теперь представь себе, что я твой крестный, и честно расскажи, как это произошло.

— Я дал об этом показания.

— Я хочу услышать из твоих уст.

Самидакис изложил всю историю.

— Не может быть! — воскликнул Супергенерал.

— Что не может быть?

— То, о чем ты рассказываешь, произойти не могло.

— Я вас не понимаю.

— Скоро поймешь. — И, нажав кнопку, Супергенерал приказал соединить его с Афинами.

Студенту стало не по себе.

— Сейчас ты побеседуешь со своим дядей.

У Самидакиса действительно был дядя в Афинах, генеральный секретарь одного из крупных министерств.

— Да, дядя, это я. Как себя чувствует тетушка?.. Да, меня обстригли. Не может быть? Как это не может быть? Никто меня не опутывал. Нет, я не член общества «Бертран Рассел». И общества «Зет» тоже. Сказать правду? Да я же говорю правду! Другую правду? Двух правд не бывает!

Так как шнур у трубки был довольно короткий, он вынужден был разговаривать по телефону, изогнувшись над письменным столом, и эта раболепная поза была ему неприятна. Положив трубку, он с удовольствием распрямил спину и прошелся перед столом, посматривая с разных сторон на Супергенерала, поглаживавшего усы с видом богатого русского помещика. Дядя говорил с ним исключительно строго; такой тон появился у него после того, как он стал опекуном осиротевшего племянника. Под конец Афины было плохо слышно, и пришлось прервать разговор.

— Ты давно не ездил в Астрахадес? — спросил его Супергенерал.

Астрахадес — деревушка на юге Крита, откуда они оба были родом.

— Я не был там с тех пор, как умер мой отец, — холодно ответил студент.

— А я лет пять, — сказал Супергенерал. — Сегодня мне прислали оттуда груши. От них пахнет чем-то родным. Гм! — Открыв ящик письменного стола, он достал одну грушу и протянул студенту. — На, съешь.

— Я не хочу.

— Съешь и изменишь свои показания.

— Ради груши изменить показания?

— Не ради груши, — возразил Супергенерал, надувшись как индюк, — а ради Крита, где родилась эта груша, так же как ты и я. Мы, критяне, Самидакис, не похожи на прочих греков. Мы особый народ. У нас свой язык, свои традиции. Мы дали миру Теотокопулоса^[15].

— И Казандзакиса^[16].

— Он был безбожником и коммунистом, — заметил Супергенерал. — А мы, критяне, не коммунисты. Этой заразе никогда не был подвержен наш остров. Еще Венизелос^[17] боролся с коммунистами, хотя... В заключение я хочу сказать, что мы должны друг друга поддерживать. Остальные греки завидуют нам. Настоящая цель коммунистов — подорвать престиж греческой королевской жандармерии. Глупый жандарм, который посреди улицы выстригает прядь волос у студента Нейтропольского университета, ведет себя, конечно, как варвар, а это при некотором обобщении может означать, что весь жандармский корпус состоит из варваров. С помощью дела Зет враги стараются запятнать незапятнанную честь жандармерии. Родина моя, я наложу на себя руки! Болгарам не истребить нас!

Супергенерал расплакался, как младенец. Его адъютант стал нервно крутить на пальце обручальное кольцо. Самидакис окончательно растерялся. И когда Супергенерал достал пистолет и приставил его к своему виску, присутствующим показалось, что он приветствует кого-то вышестоящего. Студент провел рукой по свой бритой голове, и, уколовшись о короткие жесткие волосы, нахмурился.

— Ну, ладно, — пробурчал он. — Я согласен, но при одном условии.

— Все, что хочешь, малыш.

— Через несколько месяцев мне надо идти в армию. Сейчас я солгу, что остригся по собственной воле, но вы мне дадите подписку, что на Коринфском пункте новобранцев меня не остригут наголо во второй раз.

Супергенерал от восторга подпрыгнул на стуле. Он вытер платком слезы, выступившие на глазах, и высморкался так громко, что задрожали стены участка асфалии. Потом в кабинет принеслипротокол, где были записаны старые показания Самидакиса, и разорвали у него на глазах. Студент подписал новые показания. В тот день он ночевал в участке, чтобы спастись от преследования журналистов.

17

Журналист позвонил к ней в квартиру. Она открыла дверь.

— Я не смею надеяться, госпожа Зет, услышать от вас хоть слово. Понимаю, что напрасно побеспокоил вас, но мне хотелось бы узнать...

«Сейчас мне страшно не хватает твоего лица, твоего лица — географической карты земли, как ты говорил о лице своей матери; мне не хватает твоих глаз, чтобы быть красивой, твоих губ, чтобы любить свои губы. Сейчас мне не хватает всего тебя. Сорок дней прошло с тех пор, сорок два дня прошло с тех пор, как ты перестал меня узнавать; я приехала туда, в больницу, подошла к твоей постели и увидела, что врачи всеми средствами пытаются оживить мертвый мозг в живом теле. Но только теперь я осознала, что ты постепенно растворяешься в моей памяти. Я помню твои отдельные черточки, а всего тебя не могу уже представить себе. И прежде я расставалась с тобой на целые месяцы, но знала в душе, что увижу тебя снова, поэтому твое столь долгое отсутствие искупалось радостью предстоящих встреч. А теперь...»

— Как вы объясните тот факт, что за дело вашего мужа взялись адвокаты-коммунисты?

«Я знаю, что все происходит теперь в мире, который стал для тебя уже далеким, который не может больше тебе принадлежать, раз ты умер. Иначе все было бы просто: один жест, одно слово, одна размолвка, один поцелуй в лодке, одно судорожное движение, одна сигарета, и все стало бы человечным, бесконечно человечным. Мы бы поняли друг друга, и люди поняли бы нас. Теперь меня никто не может понять, и тем больше не понимает, чем дальше ты уходишь от меня, от моей скорби и превращаешься для других в символ, в знамя».

— Вас не трогает посмертная политическая спекуляция на имени вашего супруга?

«Я знаю, что ты всегда желал этого. Из вполне естественного честолюбия. Ты часто повторял: «Горе тем, кто ни к чему не стремится». Но поверь мне, одно дело стать героем при жизни, и другое, совсем другое, когда мечты твои сбываются после смерти. Ведь я осиротела, когда тебя приобрел мир».

— Не собираетесь ли вы поступить на службу?

«По утрам ко мне в окно проникает какое-то новое солнце, потому что я не вижу больше тебя рядом со мной. Темная линия ночи — это яд. Где состоится наше следующее свидание? В какой точке горизонта?»

— Не думаете ли вы написать когда-нибудь книгу о пережитом вами?

«Ночь, словно саван, окутывает тебя. Она скрывает твои морщинки, проступавшие только после бритья. Те тончайшие черты лица, благодаря которым человек отличается от тысяч себе подобных. Прежде всего исчезнут твои поры, поглощавшие воздух. Потом родинка. Затем складочки возле носа. Краски и линии на географической карте поблекнут, точно она плохо напечатана, и синева моря сольется с зеленью гор».

— Были у вас с мужем когда-нибудь ссоры из-за идейных разногласий?

«Я живу без тебя, а это значит — я не понимаю, что со мной происходит, и не хочу понимать. Постепенно тупею. Кровь густеет, медленно течет по моим венам. Я живу без тебя, а это значит — я лишена всего. Свет на твоем пути — мрак в моем доме. Для других ты возвестил солнечный восход, а для меня погасил луну».

— Как вы проводите время здесь, в уединении?

«Теперь я ищу в воздухе частицы, сохранившие память о том, что ты здесь проходил. Ищу твои любимые улицы, дома, по которым скользил твой взгляд. Я не могу, как принято выражаться, быть на высоте положения и утешиться после твоей гибели. Меня не трогает ни то, что говорят и пишут о тебе, ни ход следствия. Сидя у адвоката, я неотступно думаю об этом. А потом — зияющая пустота, пустота, заполненная тобой».

— Ваш супруг был нежен с вами?

«Мне ужасно недостает тебя. Я тоскую. И теперь, когда ты не можешь быть со мной, все постоянно напоминает мне о тебе; какую газету я бы ни раскрыла, всюду пишут о тебе. Но несмотря на это, я страшно одинока, потому что только твое живое присутствие могло бы меня убедить, что ты в представлении людей не стал призраком, который служит им защитой от собственных слабостей».

— Намереваетесь ли вы в будущем выйти еще раз замуж?

«Теперь, как ни странно, я уже не ревную тебя к другим женщинам, которых ты любил. Напротив, я разыскиваю их, стараюсь познакомиться с ними. Мне кажется, что мы сумеем тебя воскресить, соединив вместе наши воспоминания. Если мы сольем воедино капельки тепла, что храним от тебя, то сможем разжечь наш очаг. На улице сейчас жаркое лето, а в душе у меня такой холод!»

— Долго еще вы будете соблюдать траур?

«Я говорю сама с собой, глядя на стену. Я сняла с нее твой портрет. Теперь, когда Греция наводнена твоими фотографиями, я вправе — разве не вправе? — видеть тебя в движении, а не застывшим в холодной рамке. Манна для других — для меня пустыня».

— Вы молчите по собственному желанию или ввиду чьего-то запрета?

«Ты пристально смотришь на меня. Мне не дают покоя воспоминания о последнем дне, о том утре, когда ты собирался ехать в Нейтрополь и боялся из-за кофе опоздать на самолет. Все остальные воспоминания, как ни странно, погасли или оживают лишь после мучительного напряжения памяти».

— Ваша драма — самая главная карта в руках коммунистов. Что вы скажете по этому поводу, ведь вы же не коммунистка?

«На улице звонят колокола. Воскресенье. Мне кажется, что ты на каком-то острове, а я опоздала на единственный пароход этого рейса и сегодня не смогу приехать к тебе. И как ждать целую неделю, пока не наступит следующее воскресенье и не пойдет другой пароход? Мне кажется, что я стою на переезде, железнодорожный сторож опустил шлагбаум, разъединив нас, и длинный состав грохочет по рельсам, поезд со столькими вагонами, сколько лет я не увижу тебя. Лишь иногда в просветах между вагонами мелькнет твоя фигура — ты ждешь меня с той стороны».

— Вы получаете пенсию?

«Не знаю, любил ли ты меня. Но я должна, как это ни трудно, сохранить тебя в памяти живого. Без твоих поцелуев я ощущаю внутреннюю пустоту. Поцелуи и объятия других приносят облегчение, но не восполняют то, чем ты был для меня».

— Благодарю вас, сударыня. Будьте здоровы.

«Ты ведь презирал всякие сентиментальности. Поэтому мне нора кончать. Мне помешал приход какого-то глупого журналиста из правой газеты. Я не знаю, где ты находишься, и не могу отправить тебе это письмо. Через много лет я прочту его нашим взрослым детям, и в памяти моей воскреснет то время, когда я прекрасно помнила тебя и цеплялась за свои воспоминания; я прочту это письмо, когда потеряю тебя навеки, когда ты станешь улицей, площадью, книгой, пьесой, фильмом, выставкой картин, а на меня, старуху, будет возложен печальный долг присутствовать на вернисаже».

18

Неизвестное лицо, которое до той минуты оставалось неизвестным — было известно только, что человек этот заявил Прокурору, будто левые предложили ему авансом деньги за убийство правого депутата в ответ на убийство Зет, — объявилось само, назвавшись Пурнаропулосом из деревни возле Килкиса.

— У меня нет денег, — сказал Пурнаропулос журналистам, — и нет ни клочка земли. Поэтому раз в два-три месяца я приезжаю в Нейтрополь и продаю свою кровь.

— Как ты ее продаешь?

— Я становлюсь возле центральной больницы и предлагаю свой товар. Крови у меня больше, чем нужно, а хлеба меньше, чем нужно, чтобы сохранить эту кровь. Поэтому я и продаю ее. В больнице меня знают и используют по мере надобности. Если больной в тяжелом состоянии с моей группой крови, мне дают хорошую цену.

— А почему бы тебе по доброй воле не пойти в Красный Крест?

— А почему мне по доброй воле терпеть убыток? Недаром говорится: один помирает, а другой на этом деньгу наживает. Так поступаю и я. А если продаешь свою кровь, когда она нужна кому-нибудь позарез, то получаешь за нее неплохо. Та же история с билетами на стадионе перед началом матча.

— Это же спекуляция, черный рынок!

— Красный рынок. А вы чего хотите? Один парень из нашей деревни продал глаз и сразу стал на ноги. А что плохого в том, что я загоняю понемногу свою кровь? Впрочем, и туристы занимаются тем же. Они приезжают сюда без денег, сдают кровь и идут слушать бузуки... Ну так вот, когда в последний раз, двадцать восьмого мая, я торчал перед больницей — сторож оповестил врачей и сказал мне, что скоро меня позовут, потому что на операционном столе лежит тяжелый больной со второй группой крови, — возле меня остановилась черная машина и из нее вылез человек в темных очках; приведись мне встретить его сегодня, я б его ни за что не узнал.

— А машину узнал бы?

— Тоже нет.

— Почему?

— Потому что сам я из деревни и не разбираюсь в машинах. Вот если бы речь шла о лошади, я бы ее опознал и в большом табуне, где сотни две голов. А машины все одинаковые, разве не так? У них четыре колеса и один руль.

— Ну, ладно, ладно. Продолжай.

— Так вот, человек этот спрашивает меня, не я ли продаю свою кровь. Я говорю: «Да»—и тут же смекаю, что я ему срочно нужен. «Яннис, — думаю, — ты взял быка за рога». Но очкарик предлагает мне напиться чужой крови.

— Он принял тебя за вампира?

— Я не больно разбираюсь, что это за вампиры. Он сказал, если я соглашусь обделать одно дельце, то заработаю столько денег, сколько стоит сто литров крови по самой высокой цене. Я прямо глаза вытаращил. По правде говоря, доверия он мне не внушал. «Неужели тебе не нужны деньги, дружок?» — спросил он. Я кивнул, что нужны. «Ну, так вот, ты их заработаешь». Тогда он изложил вкратце, что от меня требуется: я, мол, должен убить какого-то караманлисовского депутата. И имя его он назвал.

— А каким способом убить?

— Этого он не сказал. Но я возразил, что люблю Караманлиса, он, дескать, молодчина и наш, македонец; возможно, он туговат на ухо, но глаз у него острый. Нашей деревне он помог сделать колодец и пообещал на будущий год провести электричество, если мы снова будем за него голосовать. Поэтому как могу я убить человека из нашего лагеря?

— А человека из другого лагеря ты мог бы убить?

— За всю свою жизнь я букашки не обидел. Я продаю свою кровь, и только. Вот газет я не читаю. Если бы умел читать да знал все новости, понял бы, для чего это ему надо. Сразу вник бы в суть дела.

— В суть какого дела?

— За дурака вы меня принимаете или сами вы дураки? Мы прикончили ихнего парня, а они хотят прикончить нашего. Я мог бы сказать тому очкарику, что он по ошибке постучал не в ту дверь, но предпочел с риском для жизни раскрыть до конца тайну. Я сделал вид, что согласен.

— Значит, не читая газет, ты все-таки разобрался в сути дела?

— Д не такой уж дурак... Потом он предложил мне сесть в его машину. Я сказал больничному сторожу, что зайду завтра. Мы доехали до улицы Аристотеля. Очкарик попросил меня подождать немного в машине, пока он подымется в контору к одному человеку, с которым должен меня свести. От нечего делать я смотрел в окно и вертел дверную ручку, как вдруг случайно нажал какую-то кнопку, и стекло само собой опустилось. Я прямо ошалел: ну и роскошная машина. Когда я высунул голову из окна и оглядел улицу, то увидел, что огромная вывеска ЭДА закрывает собой целый балкон. Тут я струхнул. Охота была наживать неприятности! Коммунисты крышками от консервных банок зарезали в деревне двух моих двоюродных братьев. А я человек бедный, но честный. Я понял, что это и есть та самая, с позволения сказать, контора, о которой сказал мне очкарик, и, открыв дверцу, смылся. Не теряя ни минуты, я побежал в Главное управление безопасности.

— Ты знаешь, где оно находится?

— Язык до Константинополя доведет, неужели трудно найти Главное управление?

— А раньше ты бывал там?

— Нет. Оттуда я полетел к Прокурору и рассказал ему обо всем. Но только попросил не открывать моего имени, чтобы у меня не было осложнений с...

— А почему вы не договорились, чтобы за тобой следом шел полицейский? Он поймал бы этих подстрекателей на месте преступления, когда они вручали бы тебе деньги.

— Чего мне совать нос не в свое дело? За хлеб я плачу собственной кровью.

— Не помнишь, что еще говорил тебе этот очкарик?

— Он сказал: правые — все равно что пероноспора, опустошающая мое поле. А я ему в ответ, что у меня нет поля. И еще он сказал: сделай то, о чем тебя просят, а когда мы придем к власти, земля будет справедливо распределена между всеми крестьянами.

— Ты, господин Пурнаропулос, допустил один промах, — заявил ему Антониу. — Машина, где автоматически опускаются и поднимаются стекла, есть в Нейтрополе только у одного человека. А он известный террорист, из ваших мест, из Килкиса. Придется тебе посидеть в тюрьме за клевету. Ты ведь понимаешь, кровь не водица.

19

«Увядание следует за расцветом. Но как можно увянуть, не достигнув расцвета? А с тех пор, как тебя не стало, я увядаю. Сегодня я перечла свое позавчерашнее письмо и почувствовала, что должна его продолжить, так как сказала тебе не все.

Ночь, спускавшаяся с гор, была великолепной, когда мы встречали ее дома. Мы раскрывали перед ней все окна, чтобы ей было сладко с нами, а потом, когда нам хотелось, мы прогоняли ее прочь. Любовь и музыка, музыка и любовь — все было наше, помнишь? Теперь — это мучительное «теперь», от которого я не могу отделаться ни на минуту, — теперь ночь осаждает и душит меня в моем вдовьем платье, подарке твоих убийц.

Дни и ночи меня неотступно мучил вопрос: почему убили именно тебя, а не кого-нибудь другого? Почему тебя, ведь ты был не коммунистом, а гуманистом в широчайшем смысле этого слова, сторонником мира, как многие люди? Пока наконец позавчера я не прочла письмо Полинга президенту Кеннеди: там очень забавно излагается твоя биография, и среди прочего он пишет, что правые убили тебя за идею сотрудничества с левыми силами. Левых они знают и не боятся. Страх им внушают такие люди, как ты, постепенно идущие на сближение с левыми. Расправой с тобой они пытались. терроризировать их. Им удалось убить тебя, говорит в заключение Полинг, но не удалось остановить бурный поток, рожденный тобой.

Сегодня я начала готовиться к переезду. Перебираюсь временно к своему брату. Не могу больше жить на улице храма Тезея, дом номер семь. Каждая скрипучая доска причиняет мне боль, точно нарыв на теле. Я получила книгу, которую ты заказывал. Каждый день приходят посылки, письма, стихи о тебе и доводят меня до отчаяния. Выносить все это у меня не хватает мужества. Твой сын вернулся сегодня с улицы сам не свой. Он с ребятами катался на роликах, и кто-то из них ему пригрозил: «Я убью тебя, как убили твоего отца». А он-то думает, что ты в Лондоне. Мальчик прибежал и спрашивает меня, не случилось ли там с тобой какое-нибудь несчастье. Я стала его успокаивать, но под конец и у меня на глазах выступили слезы.

В комнатах все перевернуто вверх дном; посторонние люди входят в мой дом, как в храм, а я покидаю гнездышко нашей любви; ноги у меня дрожат, и я не знаю, как показаться мне людям на глаза. У меня такое ощущение, что я нагая. Ночи напролет я беседую с тобой.

Это письмо полно сентиментальных излияний. Я уверена, ты возненавидишь меня, если прочтешь его. Но и я ненавижу тебя за то, что ты мне не пишешь. Я приняла две таблетки снотворного и надеюсь вскоре заснуть. Мне тебя страшно недостает. Кровать для меня слишком просторна, а гроб для тебя слишком тесен. Нет какого-нибудь среднего решения? Не можем ли мы сделать так, чтобы моя смерть и твоя жизнь стали более сносными? Люди, возлагающие цветы на твою могилу, топчут мое сердце. Ведь отныне и навеки я связана с тобой узами, которые не способен разорвать никакой развод. За это я ненавижу тебя еще больше».

20

Мысль об этой скале преследовала его, точно кошмар. С тех пор как гора погребла под собой деревню Микро Хорье возле Карпениси, Хадзис ждал, что в один прекрасный день скала обвалится и на его дом. Он жил в убогом домишке, полученном в приданое его женой, на самой окраине города, там, где вздымалась суровая, неприступная гора. Словно проклятие, нависал выступ ее над крышей, и жена постоянно твердила, что надо чем-нибудь подпереть его. Но у Хадзиса никогда не было денег, и он не мог ничего сделать.

В марте этого года однажды ночью во время сильного ливня Хадзис услышал какой-то подозрительный треск. Он читал раньше о деревне Микро Хорье, где воды подмыли подножие горы, обрушившейся на дома. Вот почему Хадзис испугался и, чувствуя ответственность перед детьми, на следующий день своими руками стал готовить три цементных столба, которые должны были отвести угрозу от его дома.

Хадзис не знал строительного дела. С помощью своего друга бетонщика, он заготовил формы и заполнил их цементным раствором. Раствор затвердел, и когда он отодрал опалубку, то увидел, что скалу теперь поддерживают три огромные руки. Он трудился целых два месяца. Никто ему не мешал, все кругом знали, сколько трудов вложил он в это дело. И соседи говорили: «Молодец Тигр, давно бы так». Тогда еще Хадзис был маленьким человеком.

Скала перестала ему угрожать, но вскоре возникла более страшная угроза. Хадзис приобрел вдруг известность. Он прославился как человек со стальными мышцами, который прыгнул на ходу в кузов грузовичка и нашел нить в лабиринте ночи, погубившей Зет. С тех пор два раза грозили его прикончить, за ним неотступно следили, и к тому же он жил в таком пустынном месте, что ночью ничего не стоило...

Но беда стряслась совсем внезапно и не ночью, а утром: в девять часов трое чиновников с двумя рабочими постучали к нему в дверь. Чиновники представились как сотрудники городского Архитектурного управления и потребовали, чтобы Хадзис предъявил разрешение на возведение столбов на не принадлежащем ему участке. Он ответил, что у него нет разрешения, но ему пришлось подпереть скалу, чтобы она не оторвалась от горы и не погребла его, как жителей Микро Хорье.

Господ из Архитектурного управления не тронули его слова. Они олицетворяли закон, а закон гласил, что на чужой земле без соответствующего разрешения никто не имеет права поставить ни одного столбика. Поэтому, к их сожалению, они обязаны немедленно убрать подпорки. И они приказали рабочим тотчас приступить к делу.

Хадзис поднял крик. Виданое ли дело! Если снесут столбы, скрепленные со скалой цементом, то рухнет и скала. Неужели они хотят завалить его домик? И кому мешают три столбика на далекой пустынной окраине города? Кто прислал сюда этих чиновников? Никто. Значит, они пришли сами. Но почему столько времени они не показывались, а теперь вдруг явились... Теперь, когда все знают, что он задержал убийц Зет. Тут чиновники заткнули уши. Они не желали слышать ни слова о политике. Им, служащим номархии, ни по каким вопросам не разрешалось высказывать собственное мнение. Тем временем рабочие, вооружившись ломами и кирками, принялись за работу. Два месяца ушло у Хадзиса на то, чтобы воздвигнуть столбы. Два часа, не больше, понадобится рабочим, чтобы снести их.

Хадзис побежал в соседнюю кофейню и позвонил по телефону адвокату Мацасу. Он рассказал ему о своей беде. Мацас пообещал немедленно принять меры.

Не прошло и часа — первый столб уже рухнул, и теперь рабочие разбивали второй, — как перед домиком Хадзиса, подняв тучу пыли, остановился лимузин Номарха. Шофер вышел, открыл заднюю дверцу, и тогда во всем своем величии появился господин Номарх.

— Что тут происходит? — спросил он.

— Эти столбы возведены без разрешения, — ответил старший чиновник из Архитектурного управления.

— Тотчас прекратите снос.

— Мы получили приказ, господин Номарх.

— Я его отменяю.

Между тем все жители квартала — старухи, ребятишки, женщины и мужчины, которых эта весть застала в кофейне, — столпившись вокруг, наблюдали за происходящим, готовые в любую минуту вмешаться. После известных событий Тигр как-никак стал героем, гордостью квартала. Номарх обвел собравшихся взглядом; он увидел женщин в темных платках, старух с веретенами, безработных мужчин, ожидавших разрешения на выезд в Германию, — тесное кольцо примолкших людей. И почувствовал некоторое замешательство. Шофер был занят тем, что разгонял малышей, которые трогали грязными ручонками блестящие бамперы лимузина.

— Приказываю, — громко сказал Номарх, — немедленно прекратить снос. И пусть община не позже чем через час приступит к строительству. Скала должна быть укреплена бетоном. И местность сразу преобразится. Повторяю: не позже чем через час. Родина обязана поддерживать таких народных героев, как Хадзис. А действия Архитектурного управления были по меньшей мере неосмотрительны.

И после этого поистине опереточного финала он попрощался с Тигром, пожав ему руку, и сел в машину. Это был тот самый Номарх, который в день убийства пальцем не пошевельнул, чтобы спасти жизнь Зет, хотя был извещен о готовящемся покушении тем же самым адвокатом, легендарным Мацасом. Но после роспуска террористической организации Главнозавра — это произошло позавчера — и после сегодняшнего приказа он чувствовал себя как добрый христианин, раздавший воскресное подаяние.

«Это только начало, — подумал Хадзис, когда народ разошелся. — Здесь, в горах, где я живу, скоро начнется охота на зайцев и куропаток, а разве на охоте не бывает несчастных случаев?»

21

На Следователя нажимают. На Следователя оказывают большое давление. Кольцо вокруг него сжимается. Следователь — это не спасение от тюрьмы, а путь в нее. С тех пор как он посадил в тюрьму Геди-Куле также и Мастодонтозавра, он стал бревном в глазу чудовищ.

Забегали сильные мира сего. Министр внутренних дел, прочно осевший в правительственной резиденции. Супергенерал. Прокурор Ареопага. Личный советник премьер- министра. Встречи, телефонные разговоры, нажим. Трещины срочно замазывают известкой, но правда, по крайней мере на этой стадии, проступает сквозь слой известки. Прокурор Ареопага обеспокоен: «Когда же наконец вы покончите с делом Зет? Мне обещали, что оно будет завершено в течение июня, а теперь уже август. Вы меня обманули. Чем вы, в конце концов, занимаетесь? Разве вы не понимаете, что, допрашивая все новых и новых свидетелей, вы рискуете окончательно запутаться?»

Следователь знает все. На него оказывают нажим. На него оказывают двойной нажим. И те, кто сидит наверху, и народные массы, видящие в нем единственного защитника. Следователь не спит по ночам. Он работает по восемнадцать часов в сутки. У него уже составилось свое мнение, но он не имеет права его высказать. Он должен добиться того, чтобы стены заговорили сами.

«Почему вы отдали приказ об аресте, почему подвергли предварительному заключению офицера жандармерии? Разве мы не договорились, что вы посадите в тюрьму офицеров только в том случае, если им будет угрожать обвинительный приговор? А между тем господин прокурор сообщил мне, что имеются улики лишь для отстранения, а не для осуждения Мастодонтозавра. Как бы то ни было, я не могу более подробно говорить с вами об этом по телефону. Вы не понимаете, какой вред наносят ваши действия государственному аппарату».

Следователь молодой, красивый, сильный. Это надежда на излечение от сепсиса. Мечта, причаленная к берегу. Дверь, ведущая в тюрьму. Нет ни воды, ни света. Следователь роется в темной норе. «Я выполняю свой долг». Терпение. Он работает. Он ткет полотно, а потом придут торговцы и назначат цену. Полотно должно быть плотным, способным защищать от холода... Сантиметр за сантиметром тянет следователь нить; двумя иглами кладет стежок за стежком; китайскими палочками для еды захватывает рисовые зерна одно за другим. И каждый стежок строго следует за другим, каждая рисинка тащит за собой другую.

У Следователя стетоскоп огромный, как луна, которая глядит во время матча на стадион, освещенный прожекторами. Тысячи зрителей вовлечены в происходящую там борьбу. Кто из них заплатил футболистам, чтобы они плохо играли? Кто их тренировал? Кто держал пари за спиной у игроков? Следователь рассматривает темный снимок, рентгеновский снимок преступления: надо определить границы черных пятен, каверн. Чтобы не оставалось никаких сомнений.

Стихи Кавафиса «Первая ступенька» написаны не про Следователя. Он уже поднялся на первую ступеньку, но этого ему мало. Он должен взобраться выше, на самый верх. Странное ощущение, когда знаешь, что народ несет тебя на плечах. О, крепкий аромат ответственности! Он чуть ли не пьян от усталости и упорства. Следователь — это пропуск в тюрьму Геди-Куле.

«Попытка выставить следователя как сторонника левых. Депутат ЭРЭ, известный своими сверхправыми взглядами, делает заявление в парламент, в котором требует от министра юстиции, чтобы он ознакомил парламент с досье следователя, ведущего в Нейтрополе дело Зет, господина...»

Следователь заявляет: «Крепость надежно защищена». Следователь смелый, умный. Если он считает, что лучше избежать ответа, то отделывается словами: «На этот вопрос невозможно ответить». Когда Супергенерал представляет список свидетелей, которых надо вызвать на допрос, Следователь отклоняет его список, говоря, что составит по этому поводу собственное мнение, изучив предварительно все источники. Один источник связан с другим. Разрытая почва оседает. Кролики прокопали подземные ходы, которые сообщаются между собой и ведут к центру земли. Следователь — это водолаз в маске с двумя кислородными баллонами.

«Прокурор Ареопага высказал следователю свою точку зрения: он считает, что при нападении на Зет преследовалась цель ранить, а не убить его. Что за странные сообщения мелькают в печати относительно каких-то новых данных? Обнародуйте эти сведения, и мы успокоимся!»

Следователь — это вьюнок, обвивающий палку. Растение тянется вверх. Чем выше палка, тем больше оно разрастается. Его рост невозможно остановить. Вьюнок грозит затянуть всю комнату. Следователь — это виноградная лоза: среди листьев висят ягоды, кислые зеленые виноградины, которые осенью созреют и дадут сладкий сок. Следователь — это человек, разбирающий пол в доме, построенном на костях мертвых предков. Следователь — осквернитель праха.

«Следователь — всякий следователь — не может быть причислен к сонму двенадцати олимпийских богов и святых христианской церкви; ему не свойственна непогрешимость, исключительная привилегия римского папы, ревниво им оберегаемая. Следователь — такой же человек, как все мы. Это вполне конкретный человек, появившийся на свет от конкретных родителей; в его крови и в психике помимо его воли заложены какие-то наследственные черты; возможно, в молодости его волновали определенные идеи, и от его индивидуального характера зависит, поддастся ли он своим врожденным слабостям. Таков следователь, всякий следователь».

Следователю некогда предаваться волнениям, страху и безысходной тоске. Он неотделим от корабля, как штурвал — от руля. Следователь — это садовник, очищающий сад от сорняка. Следователь — это цветок, распускающийся в траурном обрамлении осени, как цветы в Южной Америке; накануне зимних морозов он предвещает грядущую весну.

22

«Зимой я тебя не увижу, но хочу, чтоб ты знал, как я буду тосковать по тебе. Зимой по крайней мере рано темнеет, а ночью ты ближе мне. Эти же летние дни бесконечны. Черное платье не защищает меня от обжигающих лучей солнца.

Моя любовь к тебе не перейдет на твоих детей. Моя любовь к тебе станет дымом. Он подымется из одинокой трубы высоко, высоко, туда, где мое небо граничит с твоим.

Я — пустой стадион. На нем стираются белые линии. В центре заброшенная яма с песком, куда ты падал при прыжке. Песок оседает, когда его не взрыхляют. Песчинки слипаются между собой. Я не знаю, когда состоятся следующие Балканские игры.

Ты больше не занимаешься прыжками, и яма кажется мне пересохшим водоемом. Тебя нет, чемпиона по прыжкам. Я берегу твои тренировочные костюмы, чтобы не забывать очертаний твоего тела. Храню твои спортивные ботинки, чтобы не забывать размера твоих ног.

Я погибаю. Без твоего голоса весь мир делается маленьким. Моя душа — подбитая чайка на песчаном морском берегу, где плещется зеленая вода, кишащая морскими ежами. Как мне ходить по земле?

По мере того как ты удаляешься, сливаясь с морским горизонтом, я вижу только твою мачту с флагом...

В остальном я живу сносно... С помощью твоих хирургических инструментов я воскрешаю прикосновение твоих РУК.

Когда-нибудь в другой раз я напишу, как я открываю в тебе новые черты, обращаясь к памяти других людей. Я одинока. Не знаю, сколько еще выдержу я одиночество. Не знаю, может быть, лучше помнить тебя, находясь среди людей. В одиночестве развивается эгоизм. Начинаешь думать, что все кругом чем-то тебе обязаны. Ведь когда ты на людях, рапа быстрей затягивается, рубцуется и, как после промывки песка, в результате остается чистое золото.

Я смертельно скучаю. Жду, когда завершится день с его будничными заботами и ночь раскроет своя беспредельные объятия. Только тогда я оживаю. И уже не иду на компромисс со смертью. Да, это так. Расставание все гда сулит смутные надежды. Смерть — это нечто несвершившееся.

Поэтому я и страдаю. Ведь я еще полна неизрасходованной нежности к тебе. Ведь не все еще сбылось. Пусть даже наша жизнь была не совсем гладкой. Меня нисколько не трогает, что мы не были идеальной парой, что мы осмеливались иметь разногласия, что мы не скрывали правды под оболочкой лжи.

Это помогает мне жить. И если я становлюсь романтичной, то потому, что мне тебя действительно недостает. Потому что я действительно хотела бы понять, что нас разделяло. Потому что мне действительно нравилось страдать возле тебя. Но бумажный змей улетел внезапно в поднебесье, и я осталась с веревкой в руке».

23

Черная машина со странным номером, которая носится по улицам, преследуя свидетелей и журналистов. Другая машина, устремляющаяся на тротуар, чтобы подмять под себя адвоката, но тот, увернувшись, ухитряется в конце концов спастись от нее. Где изготовляются такие таблички? Зарегистрированы ли эти номера в Главном управлении уличного движения? Грузовик, из которого высовываются две руки и «в назидание» избивают Никитаса. Мопеды, разъезжающие 22 мая перед клубом, где происходит митинг. Санитарные машины, которые, появившись точно из-под земли, доставляют пострадавших на Пункт первой помощи и потом скрываются в неизвестном направлении. «Камикадзе» Янгоса. И наконец, фольксваген с жандармом за рулем, подобравшим на улице Зет, — все это наводило на размышления молодого журналиста, у которого постепенно складывалось впечатление, что для убийства Зет и сокрытия следов преступления в тот вечер был брошен в бой чуть ли не целый моторизованный полк.

Если убийцам не повезло и они вынуждены были один за другим вылезать из кустов, как ребятишки, играющие в прятки: «Выходи, я тебя вижу; палочка-выручалочка, выручи меня», то в этом была заслуга Тигра. У журналиста крепло убеждение, что следствие идет по верному пути, иначе не выплыли бы наружу многие темные обстоятельства дела Зет.

Был летний вечер, жаркий и липкий, как обычно в Нейтрополе. Поглощая жареные мидии в прибрежной таверне у Стратиса, журналист напряженно думал; ему казалось, что он уловил наконец основную нить заговора. Прежде чем явиться на митинг, Генерал посетил министерство Северной Греции. Там он прослушал доклад заместителя министра сельского хозяйства о пероноспоре. На докладе присутствовал и Генеральный секретарь министерства Северной Греции. Генеральный секретарь был тесно связан с членами ЭКОФ, как журналист установил недавно по фотографиям. Генерал же был тесно связан с террористами. Члены ЭКОФ и террористы участвовали в контрмитинге. Водитель фольксвагена был личным шофером Генерального секретаря. Значит, заговор составлялся в министерстве Северной Греции. Лекция о пероноспоре была лишь ширмой. Теперь журналист должен был выяснить, где раздобыл жандарм фольксваген. Так, выступая в роли частного детектива, в роли, которая пришлась ему по душе, потому что расширяла узкие рамки его профессии, он пустился в новое приключение.

Журналист пошел на Пункт первой помощи и, ознакомившись с регистрационной книгой, к своему удивлению обнаружил, что там нет ни слова о фольксвагене. Тогда он принялся наводить справки во всех конторах подряд, дающих напрокат легковые автомобили. Он говорил о столкновении фольксвагена с другой машиной, называл дату, точное время. На него смотрели как на идиота, но он упорно продолжал поиски. Антониу знал, что в этом «случайном» обстоятельстве один из ключей к тайне. Наконец, изрядно уставший, но не унывающий, он отыскал нужного ему человека. Журналист повторил всю историю сначала, и мужчина, сидевший за железным столиком, выслушав его, рассмеялся.

— Да, да, конечно, помню. Но по телефону вы заявили мне, что отказываетесь от всякой компенсации. — Антониу понял, за кого его принимают, но промолчал, ожидая продолжения. — Да, да, — повторил хозяин конторы, — я прекрасно все помню. На вас налетел жандарм, перевозивший Зет. Не так ли?

— Именно так.

— Сначала вы требовали компенсации, потом, что самое любопытное, отказались от нее, а теперь опять хотите получить деньги. Ну что ж, вы правильно делаете.

— Как фамилия жандарма?

— Я уже называл ее вам.

— А я забыл.

— Одну минуту.

Хозяин конторы порылся в бумагах, извлек какой-то конверт и назвал имя жандарма. Так подтвердилось показание свидетеля Героса. что это был шофер Генерального секретаря министерства Северной Греции.

— В четыре часа дня у меня взяли машину. В контору приходил не жандарм, а Мераклис, посредник, с которым я иногда сотрудничаю; он берет у меня напрокат машины и передает их клиентам. В шесть часов жандарм получил у Мераклиса фольксваген и в девять обещал вернуть. Но из-за известных прискорбных обстоятельств вернул в десять.

— А что из себя представляет этот Мераклис?

— Человек не больно состоятельный. Денег у него нет. Но зато есть связи в министерстве Северной Греции. Вот он и перебивается кое-как. Да лучше я отведу вас прямо к нему. Он-то и обязан помочь вам возместить убытки. Пойдемте. Это в двух шагах отсюда. — На улице хозяин конторы продолжал с жаром: — Дело Зет! Мне кажется, что, сами того не подозревая, мы все в него впутаны. Такое впечатление остается после чтения газет. Разве не так? У меня по крайней мере такое впечатление. А что вы думаете по этому поводу? Вы кто по профессии?

— Журналист.

Хозяин конторы, потрясенный, остановился посреди тротуара и словно окаменел. На него налетела какая-то старушка и выронила из рук пакетик с фруктами. Оба мужчины, одновременно наклонившись, стали подбирать рассыпавшиеся персики.

— Вы журналист? Значит, вы должны знать лучше меня...

— Я ничего не знаю. Я пришел к вам как раз для того, чтобы уточнить кое-что.

— О, прошу вас, не упоминайте моего имени, — взмолился хозяин конторы. — Я так боюсь неприятностей! Я с трудом свожу концы с концами. Сын и дочка у меня учатся в Женеве в школе переводчиков. Огромные расходы! А теперь, когда все подряд покупают машины, почти никто не берет их напрокат. Я не оправдываю даже затрат на содержание конторы. К тому же туризм у нас не развит так, как в Афинах...

Тут они дошли до конторы посредника. Мераклис был на месте и говорил по телефону. Он знаком пригласил их сесть и, решив, что ему привели нового клиента, прикрыв рукой трубку, предложил выпить кофе.

Но хозяин и журналист отказались от кофе. Закончив телефонный разговор, Мераклис спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Господин журналист хочет поговорить с тобой, — дрожа от страха, сказал хозяин.

— Что ему надо?! — воскликнул обеспокоенный посредник, не осмеливаясь даже взглянуть на журналиста.

— Мне хотелось бы выяснить некоторые туманные обстоятельства... — начал Антониу.

— У меня приказ Главной канцелярии не давать никаких справок.

— Главной канцелярии министерства или Главного управления безопасности?

— Главного управления безопасности.

Журналисту достаточно было этой справки. Он посетил Следователя и сделал ему соответствующее заявление. А потом поместил заметку о Мераклисе в своей газете. Тот выступил с опровержением. Он, дескать, не упоминал Главное управление безопасности. Состоялся суд; за клятвопреступление Мераклиса приговорили к семимесячному тюремному заключению и препроводили в Новую тюрьму. На суде обнаружилось, что до убийства Зет у него была всего одна машина марки «Шкода», за которую он никак не мог расплатиться, а сразу после убийства он приобрел новую машину марки «Веспа» стоимостью в пятнадцать тысяч драхм. Где за одну ночь раздобыл он столько денег? А также стало известно, что он тесно связан с министерством Северной Греции и что к нему в контору зачастил жандарм, тот самый, который заявил после падения кабинета Караманлиса, когда служебное правительство готовилось к новым выборам: «Если Костас^[18] победит на выборах, горе Следователю». Но это жандарм сказал значительно позже. А пока что в Салоникском заливе билось в судорогах лето и, как обычно, шла подготовка к открытию сентябрьской выставки, а пока что газеты правой партии начали печатать детектив о том, как левые с помощью бывшего эласита Вангоса убили Зет, и тому подобное.

Выполнив свой долг, молодой журналист распрощался с Нейтрополем, где царил полный хаос, и вернулся в Афины.

24

Генерал свободно передвигается. Генерал делает заявления в печати. Генерал тайно уезжает куда-то. У него одна лишь забота — остаться неразоблаченным и спасти свою шкуру. За ним тянутся нити, уводящие в бесконечность. Многие из них рвутся, и Генерал чертыхается. Одна оторвавшаяся нить — это Никитас, другая — Варонарос, сказавший в тюрьме: «Чего они теперь меня мучают, они же сами вызвали меня к себе?» Янгос держит язык за зубами. Вангос наслаждается отдыхом. На свободе пока еще Джимми Боксер. Он попытался сбежать из Нейтрополя, но возле Орестиады был задержан. Свое присутствие там он объяснил тем, что разъезжает по стране в качестве боксера.

У Генерала, в прошлом командующего королевской гвардией, большие связи. Все усилия Генерала направлены на одно: покрыть виновных. Генерал заявляет, что в случае смещения Префекта он сам из солидарности выйдет в отставку. Префект смещен, но Генерал и не думает покидать свой пост. Без него все может рухнуть. На обвинения, которые сыплются отовсюду в адрес жандармерии, он отвечает, что всю ответственность берет на себя. Но Генерал по закону не несет ответственности. Когда в газетах его разоблачают как соучастника преступления, он говорит: «Почему же тогда от нас требуют, чтобы мы арестовали остальных злоумышленников? Как нам действовать против нас самих?»

Нейтрополь для Генерала — это шахматная доска. Белая башня — ладья; купол Ротонды — слон; порт — клетка «г», где стоит конь. Все это двоится, отражаясь в водах залива, и получаются две ладьи, два слона, два коня. Нет короля и королевы. Но пешек много. Генерал искусно передвигает их. Противнику помогают журналисты, не имеющие никакого отношения к шахматам, но и сам он играет неплохо. Каждый раз, когда Генерал теряет пешку, он чуть не лопается от злости. Он не привык проигрывать. Внезапно он обнаруживает, что ему нечем атаковать противника. Тогда он тайно отбывает в Афины. Просит там влиятельных лиц продолжить его игру. Нервы у Генерала расшатаны. Ему мерещится, что в эти печальные дни его преследует злой дух, что сионистская мафия вступила в союз с коммунистами. И вот Генералу, который надеялся стать Супергенералом, предлагают подать в отставку ввиду его преклонного возраста. Наконец он попадает в разряд обвиняемых. Следователь вызывает его для дачи показаний. Генерал понимает, что потерпел крах.

Часть IV. Показания на допросе

1

— Я потрясен. Я возмущен, господин Следователь. Разве мог я предположить, что жестокая судьба обрушит на меня такой удар, когда я достигну вершины служебной иерархии и буду стоять всего одной ступенью ниже Супергенерала? Меня, Генерала, обвиняют теперь в том, что я «преднамеренно содействовал непосредственным виновникам преднамеренного убийства человека...». А как я содействовал? «Своим присутствием на месте преступления, обещанием оказать помощь после совершения преступления, сокрытием следов преступления, а также тем, что не преследовал и не задерживал виновных и скрыл орудия преступления». И это кто? Я, человек, который всю свою жизнь отдал родине. Теперь я стал убийцей. Э, нет, не пройдет!

В тот вечер — он точно не помнит, в котором часу, по именно в тот вечер, так как была среда и магазины были закрыты, а он, забыв, что была среда, пошел покупать кальсоны, но так и не купил их, поэтому он хорошо помнит, что это было в тот вечер, хотя с тех пор прошло уже три месяца, а с возрастом, как известно, память слабеет, — итак, в тот вечер он вышел в штатском костюме, ведь не мог же он пойти покупать кальсоны в генеральской форме (он страдает геморроем, и швы на кальсонах для него вопрос первостепенной важности, вот почему он не мог дать своему адъютанту такое поручение, а супруги его не было дома, она ушла на чай в благотворительное общество), — именно в тот вечер в министерстве состоялась лекция о мерах борьбы с пероноспорой. Он сам вырос в деревне — отец его занимался земледелием — и очень интересуется сельскохозяйственными вопросами, а потому, когда его пригласили на лекцию, прочитанную на высшем уровне, о современных методах борьбы с пероноспорой, он с интересом прослушал ее. Ведь, в сущности, он остался крестьянином. У него есть небольшой участок землинедалеко от Каваллы, и его хобби — выращивание табака. На лоне природы он отдыхает душой. Его работа связана с таким умственным напряжением, что только копание в земле приносит ему отдохновение. На склоне лет человек возвращается к истокам своей жизни, завершая таким образом ее круг и точно вычерчивая большой нуль. Он не случайно сказал «нуль», именно нулем, да, именно нулем чувствует он себя сейчас. Происходя из низших, но самых здоровых слоев общества, он достиг Эвереста служебной иерархии, а теперь «коммунисты, подрывающие основы нации», хотят сбросить его с пьедестала. Но это им не удастся. Он ни в чем не виновен. Он не отрицает, напротив, даже гордится тем, что сделал целью своей жизни борьбу с коммунизмом, а также с сионизмом, двумя родственными болезнями, угрожающими греко-христианской культуре. К сожалению, широкие массы не знают, насколько родственны эти раковые опухоли. Но сейчас он не собирается пускаться в пространные рассуждения. Он изложил Следователю некоторые положения, чтобы пояснить, куда направлена стрелка его компаса; он хотел только сказать, что, борясь с этими враждебными силами, камнями-близнецами, «путем их трения добывал он огонь и тепло».

Лекция о пероноспоре задела его за живое. За обедом он поел осьминога с луком — это очень тяжелое блюдо, но жена прекрасно готовит его, — потом поспал, а когда он спит после обеда, то встает с тяжелой, как котел, головой и должен выпить по крайней мере две-три чашечки кофе, чтобы прийти в себя. Вот почему он перепутал дни недели и отправился в среду после обеда на рынок покупать кальсоны. Лекция о пероноспоре пробудила в нем воспоминания о сельской жизни, когда он ставил силки и ловил птиц в Неа-Карвали, в овраге за деревней, вместе со своим другом Зисисом, «несчастной жертвой славянских коммунистов», и поэтому он встал с места и сказал несколько слов о коммунистической заразе, бичующей Грецию. Как?! Неужели это известно Следователю? Откуда? Это же профессиональная тайна! Значит, среди слушателей оказались шпионы? Или, может быть, он узнал об этом от того «отрезвевшего», который руководит теперь выращиванием риса на полях вокруг Нейтрополя? Во всяком случае, сам он после окончания лекции поболтал немного лишь с министерской уборщицей, которая мыла пол, когда он спускался по лестнице. Он давно знает эту женщину, прежде она работала в полиции. Ее мужа растерзали красные шакалы. Она давно уже просила его об одном одолжении — ведь он, Генерал, всегда помогает простым людям... Почему он так часто бывает в министерстве Северной Греции? Потому что Генеральный секретарь его друг. Этот молодой человек, вдохновляемый чистыми идеями греко-христианской культуры, сочувственно выслушивал его теории о пятнах на солнце, пятнах противоположной полярности. Потом он посадил господина заместителя министра в свою машину и повез его на аэродром. Они задержались по дороге, так как под колеса попала курица, и господин заместитель министра чуть не опоздал на самолет. Он сам ничего не мог поделать: шоссе было скользкое, и если бы он резко затормозил, то машина перевернулась бы или налетела на стоящий у обочины трактор. Господин заместитель министра сельского хозяйства, будучи председателем общества по охране животных, попросил его остановиться, чтобы посмотреть, жива ли несчастная жертва. Он выглядел взволнованным и бросил на него осуждающий взгляд. Ему даже в голову не пришло, что виноватой может быть курица, сама угодившая под колеса. Он, Генерал, никогда не верил в приметы, но скоро станет суеверным. Курица явилась дурным предзнаменованием. Через несколько часов его обвинили в покушении на жизнь красного депутата. Но он хочет рассказать обо всем по порядку.

Вернувшись в город, он зашел к себе на службу за билетом на спектакль Большого театра. На билете не было написано, в котором часу начинается представление. Он попросил своего адъютанта позвонить в театр, и тот узнал, что начало без четверти десять. То есть в десять, подумал он. Было только девять часов, и в его распоряжении оставалось еще немного времени. Он позвонил жене и сказал, чтобы она была готова к половине десятого, что он заедет за ней на машине. Потом позвонил префекту полиции, чтобы предложить ему, если он не возражает, вместе отправиться в театр. Дежурный офицер ответил, что Префект недавно выехал в город и находится возле клуба на углу улиц Гермеса и Венизелоса, где собрались на митинг сторонники мира. Так он впервые услышал о митинге и решил поехать к клубу за Префектом.

О, да. Он ждал этого вопроса. Как он, такой ярый противник коммунистов, согласился посетить русский балет? Он решил пойти в театр, конечно, не ради танцев — слава богу, он еще не совсем спятил. Он пошел в театр, чтобы посмотреть на артистов, которые будут сосредоточены безусловно в левой части сцены, изучить их лица, движения. Иными словами, чтобы выполнить свой служебный долг...

Итак, он оставил свою машину возле рынка Модиано и отправился пешком разыскивать Префекта. Какой-то жандарм, узнав его, вытянулся, как по команде «смирно», и доложил, что Префект находится в гостинице «Космополит». Он пошел туда. Префект раздраженно объяснялся с каким-то мужчиной. Почувствовав себя увереннее в его присутствии, Префект продолжал: «Господин Спатопулос, когда сегодня в полдень вы явились в мой кабинет вместе с другими членами комитета защиты мира, то сказали мне, что вы кристально честный человек. Сейчас вы ведете себя нечестно. Вы хотите во что бы то ни стало произвести сенсацию. Слышите громкоговоритель? Народ вне себя. Передают, что вас похитили. Может быть, вы откроете окно своей комнаты и объявите людям, что никто вас не трогал и что вы не подвергаетесь никакой опасности? Или хотя бы позвоните туда, где идет митинг». Спатопулос стал говорить, что в городе, мол, творится безобразие, что на улице настоящие джунгли. Он, Генерал, молча слушал его. Он смотрел на своего противника Спатопулоса и ощущал нарастающую боль в животе. Ему казалось, что осьминог, съеденный за обедом, оживает у него в желудке и своими щупальцами, точно острыми ножами, впивается ему во внутренности. Префект с готовностью согласился пойти с ним вместе к клубу. Так они и сделали.

Они вышли на улицу и увидели, что толпа человек в сто пятьдесят выражает свое возмущение лозунгами, которые распространяются через репродуктор, вызывающе установленный на балконе Демократического профсоюзного клуба. Значит, враги опять воспользовались репродукторами, подумал он. Греческий коммунизм уступает в гибкости иностранному. Заграничные коммунисты посылают к нам свой балет, чтобы убедить нас, что жизнь в красном раю — сплошные танцы, а наши коммунисты до сих пор используют для своей пропаганды репродукторы — как во времена оккупации... Во всяком случае, он сразу понял: и речи быть не могло о том, чтобы ехать в театр. Он, конечно, не был обязан оставаться на месте происшествий. Но если, скажем, врач, отправившись со своими друзьями повеселиться в таверне или совершая прогулку на пароходе, скрывает свою профессию, в то время как человек рядом внезапно заболевает и нуждается в его помощи, то у такого врача нет ни стыда ни совести. Точно так же и он. Ведь он ставит свой долг превыше всего. Это зеленый маяк в море кровавых преступлений. По этому он вернулся к себе на службу и сообщил по телефону жене, что по причинам высшего порядка посещение балета Большого театра отменяется. Долг, родина превыше всего! Потом он позвонил по телефону Генеральному секретарю и сказал, что у него есть два билета на балет и, если тот хочет, пусть пришлет за ними швейцара из министерства. Господин Генеральный секретарь действительно хотел получить билет, и не столько для себя, сколько для жены своего приятеля, бывшей балерины, которая из кожи вон лезла, чтобы попасть на балет, и поэтому будет безмерно счастлива. Потом он, Генерал, снова вернулся на место происшествий. Это было приблизительно в десять минут десятого. Возможно, в двадцать минут. В самом начале он заявил, что не может точно указывать время.

Да, конечно, он пришел к профсоюзному клубу уже после того, как избили Пирухаса. Неужели Пирухас утверждает, что видел его там? Он, конечно, не мог его видеть, ему просто померещилось. У Пирухаса навязчивая идея, ему кажется, будто он, Генерал, преследует его еще со времен оккупации, когда оба они участвовали в партизанском движении, но сражались на противоположных склонах гор: тот в рядах подонков из ЭАМ^[19], а он в рядах патриотов. С тех пор, стоит завязаться какой-нибудь драке, Пирухасу непременно чудится, что все это затеял его враг, Генерал. Этому ненормальному следует обратиться к психиатру. Как бы то ни было, но он, Генерал, гордится тем, что внушил Пирухасу эту навязчивую идею.

Несомненно, во всем были виноваты репродукторы. Стоит человеку запустить погромче радио, как сосед пишет на него жалобу, или вот, например, проезжает по улице машина, рекламируя через репродуктор новый фильм, и прохожие негодуют: подумайте только, откуда взялся этот крикун в самом центре города! А когда сидящим в зале посоветовали отключить репродукторы, они усилили звук.

Зет он не знал. Даже по газетам. Газет он не читает. Он вообще против греческой печати, находящейся в столь плачевном состоянии. Когда кончились речи и песни, какой-то мужчина, подойдя к Префекту, показал ему синяки, украшавшие его лоб, и весьма раздраженным тоном заявил, что сторонники мира пришли сюда как свободные граждане и уйдут так же. Эта наглая фраза до глубины души возмутила его, Генерала. И он предпочел удалиться, боясь, как бы у него не вырвалось какое-нибудь бранное слово, и, вместо того чтобы быть беспристрастным свидетелем, он не уподобился бы собравшимся в клубе плебеям, рабочим-строителям. Позже он узнал, что этот наглец и был Зет.

Отойдя от Префекта, он оказался возле дверей профсоюзного клуба. В это время под присмотром полицейских сторонники мира небольшими группами покидали здание. Он присоединился к последним, чтобы узнать, каковы их впечатления от митинга и до какой степени подпали они под влияние анархиста Зет. Так, никем не узнанный, шел он в толпе по улице, как вдруг услышал рев мотоцикла. Обернувшись, он увидел, что трехколесный грузовичок сшиб человека и, протащив его за собой несколько метров, с головокружительной скоростью скрылся на улице Венизелоса, где обратное одностороннее движение. Он не придал значения этому происшествию и продолжал идти дальше, прислушиваясь к разговорам сторонников мира. На улице Эгнатия люди начали расходиться, и поэтому сбор информации стал затруднительным. У стоянки такси он повернул назад и пошел по другой стороне улицы. Немного погодя он встретил Префекта, очень встревоженного, и сказал ему, что какой-то прохожий попал под машину. «Мы влипли. Кажется, это Зет», — ответил Префект.

Первой его мыслью было, что произошел несчастный случай. Но и тогда ответственность ложилась на них, на него и на Префекта, потому что коммунисты, которые, вероятно, подстроили несчастный случай, чтобы вменить нам его в вину, — это было второй его мыслью, — так или иначе воспользуются случившимся. Надо было хладнокровно обдумать положение. Взяв Префекта под руку, он довел его до рынка Модиано и посадил в свою машину. Они проехались по ближайшим улицам, чтобы посмотреть, все ли в центре спокойно. В машине они обсуждали, как им надлежит реагировать в будущем на провокационные выступления коммунистов. Префект страшно волновался. Надо было его успокоить. Это был его долг как друга и начальника. Поэтому во время автомобильной прогулки он провел небольшой сеанс психотерапии. В конце концов ему удалось убедить Префекта, что не следует ничего бояться и что его присутствие на месте происшествия, пусть даже случайное, значительно облегчает положение. Он сам будет поддерживать его до конца. Без четверти одиннадцать они приехали в префектуру полиции, а вскоре туда явились прокуроры.

Следователь: Как вы считаете, Генерал, в котором часу прибыли в префектуру полиции два прокурора?

Генерал: В котором часу явились прокуроры суда первой инстанции в префектуру полиции я не могу определить даже приблизительно по той причине, что не я вызывал их. Поэтому могу лишь вывести соответствующее заключение, сопоставляя разные факты. Кроме того, с тех пор прошло более трех месяцев, и мне изменяет память, когда речь идет о вопросах, непосредственно меня не касающихся. А я ведь не был обязан оповещать прокуроров, это не входило в мою компетенцию.

Следователь: Независимо от того, входило это или нет в вашу компетенцию и имело ли отношение к делу, в котором часу вы узнали о присутствии прокуроров в префектуре полиции?

Генерал: Утверждая, что я действительно видел прокуроров в префектуре полиции, повторяю, даже приблизительно не могу определить час их прибытия.

Следователь: Через сколько времени после своего прихода прокуроры обратились к вам с вопросом, арестован или нет виновник ранения Зет, а вы заверили их, что виновник этот, куда бы он ни скрылся, будет непременно задержан.

Генерал: Я не могу определить это даже приблизительно по ранее указанным причинам.

Следователь: Как вы полагаете, с какой целью посетили прокуроры в столь поздний час префектуру полиции?

Генерал: Прокуроры, несомненно, хотели получить информацию относительно ранения Зет и, конечно, узнать, арестованы или нет виновные.

Следователь: Раз и по вашему мнению прокуроров прежде всего интересовало, задержаны или нет виновные, значит, соответствующий вопрос они должны были задать вам и Префекту непременно тотчас после своего прихода. В таком случае, как вы можете объяснить ваш предыдущий ответ, что вы не в состоянии определить время, прошедшее с момента прихода прокуроров до той минуты, когда вам задали этот вопрос?

Генерал: Я не могу знать мыслей прокуроров, которые они не высказали вслух. Ведь не исключено, что, подобно многим людям, прокуроры тогда подозревали, что преступление организовано полицией или, во всяком случае, произошло при ее попустительстве, поэтому они сначала хотели услышать, что мы им скажем, и умышленно медлили ставить вышеупомянутый вопрос.

Следователь: Как, по вашему мнению, не объясняется ли в данном случае подозрение прокуроров в организации преступления полицией тем, что вы своевременно не сообщили им, задержаны или нет виновные?

Генерал: Да, по-моему, подозрение прокуроров в том, что полицейские власти участвовали в совершенном преступлении, отчасти можно понять, если сообщение об аресте виновных было неоправданно оттянуто.

Следователь: Были или нет какие-нибудь обоснованные причины для оттяжки этого сообщения?

Генерал: Были.

Следователь: Имелось ли у обоих прокуроров какое-нибудь основание подозревать, что полиция замешана в преступлении?

Генерал: На этот вопрос лишь прокуроры могли бы дать исчерпывающий ответ. Я погрешил бы перед лицом истории, если бы даже подумал, что у них могли быть такие подозрения.

Следователь: Говоря «полиция», я имею в виду не всю полицию, а вас лично.

Генерал: Спросите их самих.

Следователь: Не замечали ли вы прежде, что прокурорский надзор с недоверием относится к полицейским властям Нейтрополя?

Генерал: Ничего подобного я никогда не замечал.

Следователь: Был ли в тот вечер в префектуре полиции помощник прокурора апелляционного суда?

Генерал: В тот вечер не помню. Но я хорошо помню, что в один из этих дней, не могу сказать, в какой именно, я лично приветствовал в кабинете Префекта помощника прокурора апелляционного суда и беседовал с ним; не помню о чем, по предполагаю, что разговор должен был вертеться вокруг событий, связанных с ранением Зет. Не исключено, что встреча эта имела место ночью двадцать второго мая.

Следователь: Слова «не помню» противоречат словам «не исключено».

Генерал: Во всяком случае, Префект сообщил прокурорам об аресте виновного, но это произошло в мое отсутствие, минут через пять, самое большее через семь после того, как в моем присутствии был поставлен соответствующий вопрос.

Следователь: Разрешите мне опять заметить, что «отсутствие» и «присутствие» два противоположных понятия. В вашем присутствии был задан вам вопрос, и в вашем отсутствии на него ответил другой человек. Почему он побоялся ответить при вас?

Генерал: Я и сам не понимаю. Видно, он но хотел ставить меня в неловкое положение.

Следователь: Может быть, он подозревал, что вы хотите скрыть нечто, нечто такое, о чем даже он не знал, и поэтому хранил молчание?

Генерал: Только сам Префект может ответить на ваш вопрос.

Следователь: Может быть, вы как старший по чипу приняли на себя его обязанности, а он всячески старался угодить вам? Может быть, вы лишили его права вмешиваться в вопросы безопасности? Ведь как иначе объяснить тот факт, что он, зная об аресте виновного, не возражал вам, когда вы сказали, что виновный еще только будет задержан.

Генерал: Судя по тому, что я слышал позже от Префекта, в ответ на сообщение об аресте виновного прокурор Продромидис выразил ему свое недовольство. Он встал со стула и, бросив гневный взгляд на Префекта, сказал ему буквально следующее: «Уже второй раз вы поступаете так со мной». Он имел в виду случай, когда во время предвыборной кампании 1961 года полицейский убил какого-то коммуниста, убил неумышленно — такое решение вынес потом уголовный суд. И тогда тоже прокурор был поставлен в известность об этом факте с неоправданным опозданием.

Следователь: Значит, у него были основания для подозрения. В первом случае неумышленное убийство, во втором — несчастный случай на улице...

Генерал: Я наложил бы на себя руки, если бы мне не казалось, что вся наша беседа лишь грубый фарс.

Следователь: К сожалению, в последнее время так много разговоров о самоубийствах высших полицейских чинов, что это перестало уже быть оригинальным. А где вы находились в этот семиминутный отрезок времени между вашим присутствием и отсутствием в кабинете Префекта?

Генерал: У меня начались колики в желудке из-за того, что за обедом я съел осьминога. Он был перемороженный.

Следователь: Впервые слышу о том, что осьминог может быть перемороженным.

Следователя срочно вызвали куда-то. Он ушел, отложив допрос до вечера. Генерал удалился вслед за ним, проклиная в душе сионистское движение и его представителей. Если бы Следователь оказался масоном, то...

Вечером Генерала подстерегала новая опасность: отсутствовал его защитник. Он волновался: что же теперь будет, вдруг он допустит какую-нибудь оплошность. Адвокат его, как и он сам, был масоном и даже более высокого ранга, поэтому только в его присутствии Генерал чувствовал себя в какой-то мере уверенно. Казалось, Следователь на этот раз решил довести дело до конца.

Следователь: Кто был во главе полиции вечером двадцать второго мая?

Генерал: Не могу ответить на ваш вопрос, поскольку, повторяю, в тот день я как верховный инспектор жандармерии не являлся командующим. Понятия не имею, кто согласно соответствующему приказу префектуры был поставлен во главе полиции.

Следователь: В материалах следствия имеется копия приказа. Во главе полиции был поставлен Помощник префекта. Но в районе митинга вместе с ним находился и Префект. Кто из них в таком случае несет ответственность?

Генерал: Поскольку этот приказ не был отменен на месте другим, устным приказом находившегося там же Префекта, всю ответственность за поддержание порядка несет Помощник префекта, хотя согласно уставу жандармерии это не исключает общей ответственности и Префекта как лица, независимо от места своего пребывания непосредственно отвечающего за порядок.

Следователь: Каким образом могла произойти отмена приказа?

Генерал: Отмена могла произойти двояко, в абсолютно четкой форме, письменно или устно.

Следователь: Если Префект не принял на себя фактически всей ответственности за поддержание порядка, то чем объясняете вы его дальнейшее присутствие в районе митинга?

Генерал: Митинги в закрытом помещении, такие, как данный митинг сторонников мира, обычно проходят под надзором соответствующего районного участка асфалии и специальных служб Управления безопасности. Как правило, для наблюдения за порядком назначается небольшой полицейский отряд. Насколько мне известно, Префект имеет обыкновение, когда ему позволяют служебные дела, лично посещать места, где проходят небольшие митинги, чтобы иметь собственное представление о положении дел. То же самое произошло вечером двадцать второго мая. Это нельзя истолковать как доказательство того, что он принял на себя ответственность за поддержание порядка. Прибыв в район митинга, он оставался там до конца; это вполне естественный и, можно даже сказать, неизбежный поступок, потому что Префект оказался на контрмитинге инакомыслящих.

Следователь: Если все обстояло так, как вы говорите, то есть митинг сторонников мира был одним из тех митингов, которые привлекают внимание только соответствующего районного участка асфалии, в таком случае чем объясните вы появление приказа под номером 39/25/8712, согласно которому предписывалось быть в полной боевой готовности:

а) двум капитанам и сорока рядовым Первого полицейского управления;

б) всему составу Четвертого участка асфалии;

в) одному капитану, еще двум офицерам и двадцати рядовым Третьего полицейского управления;

г) всей первой роте Четвертого батальона жандармерии.

Генерал: Как вам известно, владелец клуба «Катакомба» категорически отказался предоставить свой зал сторонникам мира. Благодаря исключительной энергии Зет митинг мог состояться под открытым небом даже без соответствующего разрешения властей. Я предполагаю, что этим была продиктована необходимость привести в готовность соответствующее количество полицейских, способных без труда разогнать собравшихся на митинг.

В дверь постучали, и в кабинет вошел адвокат. Генерал сразу приободрился. До сих пор он сидел как пришибленный, напоминая попавшего в капкан зверя. Теперь он непринужденно откинулся на спинку стула и слегка распустил ремень, потому что от газов у него распирало живот. Адвокат по-масонски приветствовал его и постучал пальцем по своему портфелю, точно говоря, что там у него есть нечто чрезвычайно важное. Потом Генерал попросил у Следователя воды и, бросив в нее щепотку питьевой соды, выпил залпом целый стакан.

Следователь: Раз вы пришли к клубу, где проходил митинг, чтобы разыскать Префекта и поехать вместе с ним на балет Большого театра, и ради служебных интересов сочли необходимым остаться там, отменив посещение спектакля, почему во имя служебных интересов вы не выяснили, кто же несет ответственность за поддержание порядка и безопасности в районе митинга?

Генерал: Я слышал, как Префект отдавал офицерам приказы сдержать натиск инакомыслящих. Но я не могу сказать, что бездействовал Помощник префекта или что он не отдавал соответствующих распоряжений своим подчиненным.

Следователь: Как это вы до сих пор не потрудились узнать, кто же, наконец, нес ответственность?

Генерал: Я мог бы ответить на этот вопрос, если бы был в тот день назначен командующим. Но я находился в районе митинга как простой наблюдатель.

Следователь: И как простой наблюдатель что вы отметили?

Генерал: С удивлением выслушал я заявление Помощника префекта, что после появления Префекта он слагает с себя ответственность, хотя прежний приказ и не был отменен. Как мне кажется, Помощник префекта допустил оплошность, решив, что появление Префекта равноценно снятию ответственности с него самого. Очевидно, он ложно истолковал то, что было санкционировано уставом жандармерии. То есть появление префекта полиции в районе митинга и его действия не могут быть истолкованы вопреки уставу жандармерии как принятие им на себя ответственности за поддержание порядка на данном митинге.

Следователь: Поскольку Префект объективно не был ответственным лицом, а Помощник префекта субъективно считал себя неответственным, то полицейские силы в тот вечер остались без командующего. Я спрашиваю вас, что предприняли вы в такой ситуации?

Генерал: Прежде всего заявление Помощника префекта о том, что он в присутствии Префекта слагает с себя ответственность, я услышал не в тот вечер, а позже, во время одного из разговоров с ним. Впрочем, повторяю еще раз, я не могу утверждать, что бездействовали Префект, его помощник или кто-либо другой, обязанный поддерживать порядок. Положение, которое я наблюдал, нельзя было охарактеризовать как бездействие со стороны полиции. И нельзя было сделать вывод, подобный вашему, что полицейские силы остались без командующего. Все офицеры, переходя с места на место, пытались по мере сил сдерживать толпу.

Следователь: Принимая во внимание огромную толпу инакомыслящих, нападение на Зет перед входом в клуб, его речь на митинге, нападение на Пирухаса и других граждан, бомбардировку камнями зала и выкрики, — принимая все это во внимание, как вы, при наличии вашего огромного опыта работы в полиции, не расценили положение как чрезвычайно серьезное?

Генерал: Если положение можно было бы определить как чрезвычайно серьезное, тогда согласно девятому пункту устава жандармерии я действительно был бы обязан принять на себя лично командование. Но такие нарушения порядка, как вышеупомянутые, обычное явление на митингах. Бывали даже такие случаи, когда присутствовавших на митинге прокуроров коммунисты забрасывали камнями, и все-таки положение не могло быть расценено как чрезвычайно серьезное. В данном случае следовало бы это сделать, если бы мы предвидели, что будет тяжело ранен Пирухас и смертельно ранен Зет. Но как можно было это предвидеть? Признаюсь, в нашей практике мы очень редко встречались с нападением на санитарные машины Красного Креста. За все время моей работы в полиции я помню только один случай, когда во время партизанской войны бандиты напали на санитарную машину. И опять-таки, если бы я стоял на углу улицы Спандониса и видел, как мне навстречу несется трехколесный мотоцикл с кузовом, разве пришло бы мне в голову, что это умышленное нападение на меня? Такие средства политического убийства не слыханы в эпоху, когда человек осваивает морские глубины и готов полететь на Луну.

Следователь: Таково и мое мнение.

Генерал: Впрочем, приняв на себя лично ответственность за поддержание порядка, я не сделал бы более того, что сделал Префект. В Нейтрополе в течение шестьдесят первого, шестьдесят второго и первой половины шестьдесят третьего годов состоялось тысяча пятьсот сорок митингов в закрытых помещениях, большей частью коммунистических, на которых никогда не обходилось без небольших беспорядков. Спрашивается, если бы на всех этих митингах я принимал на себя инициативу, разве не были бы осуждены на долговременное бездействие префект полиции и подчиненные ему офицеры? Отстранение от командования без серьезного на то основания равноценно оскоплению и известным образом отражается на общественных интересах.

Следователь: По мнению многих лиц, если бы в тот вечер вы приняли на себя командование, то благодаря вашему авторитету и большому служебному опыту достигли бы лучших результатов.

Генерал: Нет. Хотя мне и льстит вышесказанное, я должен заметить, что служебный опыт зависит главным образом от длительности службы офицера. А Префект служит в полиции на пять лет больше, чем я. Следовательно, у него и опыта больше. О нем всегда отзываются как о прекрасном офицере, и он действительно прекрасный офицер, несмотря на то что в данном случае он проиграл сражение. Это офицер с огромным авторитетом.

Следователь: Были ли в районе митинга транспортные средства полиции: машины, мотоциклы и так далее?

Генерал: Не помню.

Следователь: Когда был ранен Зет, попытался ли кто-нибудь из полицейских задержать виновного?

Генерал: Как мне сообщили, пытались многие. Кто и каким образом, я не спрашивал.

Следователь: Знали вы раньше Янгоса Газгуридиса?

Генерал: Очень возможно, что я знал его раньше, но только в лицо, то есть мне были неизвестны его паспортные данные, ведь речь, очевидно, идет о человеке, которому в прошлом я оказывал некоторые услуги. Впрочем, из уважения к жандармерии я всегда понимал свою миссию гораздо шире, чем обычная служба, и постоянно старался помочь всем, обращавшимся ко мне с различными просьбами, даже если при этом я вынужден был иногда использовать свое влияние и связи в обществе. Вот чем завоевал я любовь народа, тем более что я помогал людям независимо от их политических взглядов и даже сторонникам левых. Таким образом я направлял несчастных и заблудших на путь служения родине и вместе с тем доказывал, что государство, одну сторону деятельности которого я представляю, сочувствует нуждающимся гражданам.

Следователь: Принимал ли Янгос участие в охране генерала де Голля?

Генерал: Не исключается, что он принимал участие в охране генерала де Голля, потому что для этого были использованы все антикоммунисты, предлагавшие свои услуги.

Следователь: И за это потом вы угощали их в приморском ресторане в Ареце жареной рыбой?

Генерал: Абсолютная ложь, ничего подобного не было. Этим, видно, похвастался Янгос, чтобы козырнуть знакомством со мной, человеком, занимающим высокое положение в городе и в обществе.

Следователь: А Главнозавра вы знаете?

Генерал: Однажды, четыре года назад, я получил приглашение на новогодний праздник организации греческого сопротивления. В государственных интересах я счел целесообразным присутствовать на нем, потому что праздничная церемония должна была происходить в Верхней Тумбе, как известно бедном квартале, где левые имеют некоторое влияние. Главнозавр, о котором идет речь, вызвал у меня симпатию, представившись как командир национального сопротивления, поскольку и я в период немецкой оккупации командовал партизанским отрядом. Однако как- то раз он прислал мне экземпляр своей газеты под названием «Греческая экспансия»; из-за этой воинственной газеты прогерманского содержания я заинтересовался его личностью и установил, что он коллаборационист, офицеришка из нейтропольских батальонов Пулоса, против которых я воевал в годы оккупации. Он продолжал посещать меня в моем служебном кабинете, и из соображений благопристойности я, конечно, не прогонял его, но был с ним очень сдержан и холоден.

Следователь: Во время вашего пребывания в районе митинга видели вы, как швыряли камнями в окна клуба?

Генерал: Нет. О бомбардировке камнями я был уведомлен дня через два, возможно, даже несколько позже. Мне тогда сообщали, что в окна клуба бросали и куски асфальта, отодранные от тротуара.

Следователь: Судя по вашим словам, голос из репродуктора был слышен на улице вполне отчетливо, что же в таком случае вы предприняли, когда Зет, назвав по имени также и вас, обратился с призывом спасти ему жизнь?

Генерал: Этого призыва я не слышал, хотя и не исключаю, что он имел место. Помимо всего прочего, я основываюсь на том, что Зет был человек гордый, смелый, мужественный и не стал бы взывать о спасении своей собственной жизни, даже подвергаясь опасности.

Следователь: Как, по вашему мнению, были ли лозунги, распространяемые через репродукторы, так зажигательны, что могли собрать толпу инакомыслящих?

Генерал: Лозунги действительно были зажигательные. Во всяком случае, по личной инициативе или подстрекаемые кем-то...

Следователь: А кто, как вы полагаете, подстрекал инакомыслящих, кто собрал их на площади?

Генерал: Я не в состоянии ответить на ваш вопрос. Не могу этого знать.

Следователь: Не был ли отдан соответствующий приказ районными отделами Главного управления безопасности?

Генерал: Не знаю, поскольку не распоряжаюсь такими делами и не вмешиваюсь в них. Во всяком случае, по-моему, это исключается.

Следователь: А как вы объясните тот факт, что двое жандармов, одетых в штатское, были сфотографированы репортерами в тот момент, когда, размахивая руками, они вместе с другими гражданами выражали свое возмущение митингом сторонников мира?

Генерал: Я полагаю, что эти жандармы, забыв о своем долге и совершая серьезное нарушение дисциплины, если не уголовное преступление, участвовали в выступлениях против Зет по собственной инициативе. Ведь я не могу допустить, чтобы офицер или даже разумный рядовой толкнул этих жандармов на подобный поступок, выставляющих их на посмешище.

Следователь: Видели вы возле клуба Мастодонтозавра?

Генерал: Да, я видел его; он был в штатском. Во всяком случае, насколько помню, я не разговаривал с ним.

Следователь: Он стоял вместе с полицейскими?

Генерал: Я не обратил внимания.

Следователь: В списках офицеров, вызванных для поддержания порядка, не упоминается имя Мастодонтозавра. Как он оказался там?

Генерал: В бытность мою префектом полиции была разработана целая система, при которой отделы Главного управления безопасности, предназначенные для борьбы с коммунизмом, могли действовать в любой части города. Если это до сих пор остается в силе, Мастодонтозавр был вправе находиться в районе митинга, если считал свое пребывание там целесообразным и отвечающим интересам службы.

Следователь: Какого рода службу имеете вы в виду?

Генерал: Слежку, наблюдение за людьми и их действиями.

Следователь: А теперь последний вопрос. Я вас очень утомил, понимаю, но следствие должно получить детальные сведения. Как, по-вашему, можно объяснить все происшедшее?

Генерал: С радостью отвечу на этот вопрос. Занимаясь долгое время астрологическими изысканиями, я научился по движению планет и по пятнам на Солнце предсказывать заранее некоторые события. Я могу определить закономерность явлений, происходящих во Вселенной, и телеологически обосновать их. Иногда я определяю какое-нибудь явление, сопоставляя его с другим явлением, на первый взгляд совсем иного порядка. Так, более месяца назад, исходя из даты создания государства Израиль и учитывая коммунистическую заразу, подтачивающую нацию, я пришел к мысли о фронтальном наступлении врагов на греко-христианскую культуру. Их составляющая на земной поверхности совпала с Нейтрополем. Умножив дату на семь и разделив на возраст пресвятой девы, родившей младенца Иисуса, я увидел, что из глубин океана всплывает число двадцать два. Затем, при наведении телескопа на Луну и правый верхний угол Большой Медведицы, появилось число десять. Что и требовалось доказать. Я предсказал событие, действительно имевшее место двадцать второго мая в десять часов пополудни.

И довольный собой, Генерал поднялся со стула. Тут же встал его адвокат. Простившись со Следователем, они вышли из кабинета. На улице их обступили репортеры. Целых семь часов тянулся допрос, и журналисты жаждали узнать новости. Молча отстранив их, Генерал и адвокат удалились.

Ночь закинула свою петлю над заливом. Для торжественной встречи Генерала на улице собрались крестьяне с плакатами. Повелительным полицейским жестом Генерал приказал им расступиться. Со стороны выставки в воздух взлетели фейерверки. В дверях театра появились известные киноактеры, приглашенные на фестиваль, приуроченный, как всегда, к открытию выставки. Генерал с адвокатом пошли в кофейню, где их ждал Префект. Когда они сели за столик, Префект спросил, как прошел допрос. Генерал заказал двойной коньяк. Они подробно обсудили, как им следует вести себя впредь. Завтра очередь Префекта предстать перед Следователем, и его показания не должны противоречить показаниям Генерала.

— Лучше нам уйти отсюда, — сказал Генерал, — чтобы не давать лишнего повода для разговоров.

Вдруг в кофейне сверкнул блиц. Префект вскочил с места и кинулся за фотографом, но тот успел исчезнуть в ночном мраке. Тогда Префект бросился его разыскивать. Он метался по узким кривым улочкам пустынного квартала, где нетрудно было заблудиться. Фотограф то и дело нажимал на кнопку фотовспышки, и темная улица на секунду озарялась волшебно белым светом, а очертания немых зданий, точно чудовища, всплывали во тьме. Стоило сверкнуть белой молнии, как Префект устремлялся за ней, но поймать ее так и не смог. Отдуваясь, он вернулся в кофейню.

Всю ночь Генерал беспокойно ворочался в постели. Его неотступно преследовало лицо Следователя, и он часто вздрагивал, точно по телу его пропускали электрический ток. Ему не давали покоя дымчатые очки, за которыми не видно было глаз Следователя. Генерал считал, что такие очки носят те, кому есть что скрывать, робкие люди, страдающие комплексом неполноценности. Какая слабость у Следователя? Где его ахиллесова пята? Генералу казалось, что он съел морского окуня и ему в горло впился крючок, попавший к рыбе в желудок. Этот крючок до крови раздирал ему горло. Тогда еще он не мог даже предполагать, что через три дня ему предстоит отправиться отдыхать в тюрьму.

2

Если Префект в чем-нибудь и уступал Генералу, так это в изворотливости. Генерал был угрем, Префект — каракатицей. А каракатицу выдает коричневый след, который она оставляет за собой. Дожидаясь вызова Следователя, Префект от волнения чуть не получил язву желудка. Впервые пожалел он, что рядом с ним нет верной подруги. Он не был женат и никогда не жалел об этом. Наконец его вызвали к Следователю. Перед дверью следовательского кабинета Префекта сфотографировал какой-то журналист. И решив, что это тот самый, который дразнил его ночью своей фотовспышкой, разъяренный Префект кинулся на журналиста, вырвал у него из рук аппарат, а его отвел к прокурору, требуя, чтобы засветили пленку, так как съемка была произведена без разрешения.

— Если меня посадят в тюрьму, — заявил он журналисту, — публикуйте какие угодно фотографии. Но до тех пор ни одной, слышите, ни одной, иначе я с вами разделаюсь.

Мысль о том, что он попал в категорию обвиняемых, приводила его в ужас. Ему казалось, что он жрец, которого другой жрец ведет на заклание. И до него вдруг дошло, через какие муки прошли все его жертвы.

Префекту предъявили те же самые обвинения, что и Генералу. Пять страниц, написанных на машинке. Префект все отрицал и, прежде чем изложить события так, как сам их понимал, сказал, что он тридцать шесть лет прослужил в полиции, на протяжении всех этих долгих лет честно, добросовестно выполнял свой долг и самое большое удовлетворение получал не столько от благожелательных отзывов о нем служебного начальства, сколько от признания его заслуг со стороны общества.

— Последние неприятности, связанные с событиями двадцать второго мая, — продолжал Префект, — конечно, огорчили меня, но я был несколько утешен тем, что отовсюду, где я когда-либо служил, ко мне посыпались слова сочувствия, все выразили готовность помочь мне. Прослужив многие годы, я занимал всегда ответственные посты. Мне приходилось сталкиваться с многочисленными трудностями, но я всегда успешно справлялся с ними. Я имел дело с огромными демонстрациями рабочих и студентов, представителей разных политических партий, и благодаря моему методу — методу убеждения — мне всегда удавалось добиться спокойного роспуска всех собраний без применения насильственных мер, так что даже кровь из носа ни у кого не пошла. Наверно, благодаря этой тактике, вытекающей из особенностей моего характера, меня любили все люди, независимо от их политических убеждений.

После этого краткого вступления Префект перешел к сути дела. Он рассказал обо всем, что произошло двадцать второго мая начиная с полудня: об отказе Зубоса предоставить зал, о посещении его кабинета членами комитета защиты мира и самого Зет, о неудобствах зала «Катакомбы», затем о телефонных звонках Мацаса, о приказе привести полицию в боевую готовность, о новом звонке Мацаса, просившего, чтобы полицейские охраняли вход в профсоюзный клуб, о полученном им сообщении, что инакомыслящие нарушают порядок, и, наконец, о его решении выехать в район митинга посмотреть самому, что там происходит. Он сел в свою служебную машину и примерно в половине девятого был уже на углу улиц Гермеса и Венизелоса. Он слышал распространяемые через репродукторы подстрекательские лозунги коммунистов: «Долой базы смерти!», «Долой «Поларисы»!», «За выход из НАТО!», «Мир, амнистия!» — и ответные крики инакомыслящих: «Прирезать вас надо!», «Сволочи болгары!», «ЭДА в Болгарию!»; он слышал, как сторонники мира, прильнув к окнам и выйдя на балконы, кричали собравшейся толпе: «Шпионы, продажные твари, коллаборационисты!», а с улицы им отвечали камнями и кусками асфальта; но он решил, что ситуация не чревата опасностью и не следует применять насильственные меры для разгона контрмитинга, то есть что имеет место обычная перепалка между политическими противниками. Потом он отдал приказ, чтобы прибыло подкрепление полицейских, потому что нельзя было поручиться, что безопасное положение не перейдет в опасное.

Когда через репродукторы объявили, что неизвестна судьба Спатопулоса, он послал жандарма к нему в гостиницу, но вскоре, не дождавшись возвращения жандарма, пошел туда сам. Он позвонил по внутреннему телефону в номер Спатопулоса и разговаривал с ним в довольно резком тоне. Спатопулос спустился в вестибюль. Тут в гостинице появился Генерал, который заметил ему, Префекту: «Напрасно ты стараешься его переубедить, все они такие». Он сам проводил Спатопулоса до клуба. Позже, когда ему сказали, что тот перед началом своей речи выразил ему благодарность, он даже расчувствовался.

Сторонники мира отказались отключить репродукторы, по он подумал, что не стоит применять к ним насильственные меры, ведь он немного бы выиграл, добившись таким путем выполнения приказа и рискуя при этом вызвать сопротивление участников митинга и беспорядки; он же хотел, чтобы «даже кровь из носа ни у кого не пошла», а потому не стал препятствовать и репродукторы остались включенными на полную громкость. Однако сам он не слышал воззваний Зет, возможно потому, что в это время хлопотал об автобусах для участников митинга; впрочем, вскоре Зет от этих автобусов отказался. Потом где-то сзади раздался рев мотоцикла, и, обернувшись, он увидел человека, распластавшегося на мостовой.

Он совсем забыл рассказать о Пирухасе; тот шел сам к санитарной машине, никто ему не помогал, а инакомыслящие, собиравшиеся его избить, были оттеснены полицейскими,которые образовали плотное кольцо вокруг санитарной машины и охраняли ее, пока она не тронулась; лишь позже узнал он, что этот депутат был избит, но, кстати сказать — это излюбленное выражение Префекта, — Пирухас тогда находился уже в районе, который не контролировала полиция, на расстоянии целых четырех кварталов от профсоюзного клуба.

Но пора вернуться к Зет. Человек, во весь рост растянувшийся на мостовой, находился в точке, образуемой пересечением мысленного продолжения левого тротуара улицы Венизелоса и северного тротуара улицы Гермеса, на перекрестке вышеназванных улиц и улицы Спандониса.

Тут какой-то мужчина прыгнул на ходу в кузов грузовичка, и он, Префект, предполагая, что это полицейский, переодетый в штатское, перешел на противоположный тротуар, откуда легче было разглядеть номер грузовичка, но ему не удалось этого сделать, потому что машина с головокружительной скоростью пронеслась мимо и въехала на улицу Венизелоса, где, как известно, обратное одностороннее движение. Затем к нему подошла группа полицейских, часть из них была в форме, часть в штатском; он отдал приказ: «Бегите за грузовичком» — и вслед им послал одного служащего из Главного управления безопасности, лицо которого было ему знакомо. Тот действительно пустился вдогонку, но с тех пор как сквозь землю провалился. Потом он направился туда, где на мостовой лежал человек, и увидел, как его погружают в фольксваген, сложив ему на животе руки, чтобы не прищемить их дверцей. Он спросил, кто пострадал, и ему ответили: «Зет». Тогда он подумал: «Лучше бы несчастный случай произошел с кем-нибудь другим, потому что из-за Зет с его особой миссией в Нейтрополе поднимется страшная шумиха». То есть его первой мыслью при виде случившегося было, что это несчастный случай, ведь если бы речь шла об умышленном преступлении против Зет, как мог бы он подумать, что лучше пострадал бы кто-нибудь другой, кто-нибудь из сторонников Зет, в окружении которых он шел.

С такими мыслями он, Префект, ходил взад и вперед по тротуару, стараясь предупредить новые беспорядки. Примерно через десять минут полицейский сообщил ему, что водитель грузовичка задержан и уже препровожден в участок асфалии. Вскоре он встретил на улице Генерала и сказал ему о ранении Зет, но умолчал об аресте виновного, хотя задержание виновного — обстоятельство немаловажное, считая, что тому и так все известно. Позже выяснилось, что Генерал не имел ни малейшего представления о случившемся. Приблизительно в половине одиннадцатого на машине Генерала они проехали по соседним улицам, чтобы посмотреть, не возникли ли где-нибудь еще беспорядки. Почти все время они молчали. Оба были напуганы мыслью о том, что коммунисты отыграются за этот несчастный случай. Затем он отправился в префектуру и по служебным делам два раза звонил по телефону в Афины, но, кстати сказать, вместо того чтобы разговаривать с Афинами самому, передавал трубку Генералу. Не теряя времени, он послал капитана жандармерии в театр за Прокурором. Спектакль еще не кончился, и капитану пришлось подождать у входа; но он встретил не одного, а двух прокуроров и обоих посадил в джип и привез в префектуру.

И тут произошло недоразумение. Один из прокуроров спросил о виновном. Но, прежде чем он, Префект, успел открыть рот, Генерал сказал ему дословно следующее: «Он еще не арестован, но, куда бы ни скрылся, будет непременно задержан». Его удивил и обеспокоил ответ Генерала. Удивил, ибо он подумал, как может Генерал не знать об аресте виновного. Обеспокоил, ибо он подумал, что получил в районе митинга неточные сведения. Он буквально сорвался с места, прибежал в кабинет адъютанта и позвонил в участок асфалии. Дежурный офицер доложил ему, что виновный задержан, а он категорическим тоном приказал ему: «Смотрите за ним!», имея в виду, что следует принять строгие меры для охраны виновного.

Потом он распорядился, чтобы офицер переправил к префектуре грузовичок Янгоса, и вернулся в свой кабинет, где уже не было Генерала (не переварившего слишком сильно замороженного осьминога). Он сообщил прокурорам, что виновный находится в участке асфалии, и тогда второй прокурор вне себя от возмущения вскочил со стула и закричал: «Вы прячете его от меня! Уже второй раз вы поступаете так со мной».

— Я промолчал, — заключил Префект, — считая, что не обязан давать ему объяснения, раз Генерал, а не я сказал, что виновный еще не задержан.

Следователь: Странно, как могло это произойти: регулировщик уличного движения, задержавший Янгоса, ничего не знает о совершенном им преступлении, а в участке, хотя Янгос еще не успел появиться там в сопровождении патруля, уже известно, что убийца Зет арестован, и вас оттуда тотчас извещают об этом?

Префект: События столь огромной важности молниеносно передаются из одной полицейской службы в другую. Более подробного объяснения не могу вам представить.

Следователь: Через десять минут после ранения Зет полицейский, имя которого осталось неизвестным, сообщил вам, что человек, арестованный на улице Карла Дила, то есть на расстоянии полукилометра от места происшествия, и есть виновный, сбивший на грузовичке Зет. Где этот полицейский находился раньше? Ведь если он был в районе митинга, он не знал бы, что Янгос задержан. Если же он находился там, где был задержан Янгос, он не мог знать — как не знали ни регулировщик, ни пожарный, — что арестован именно тот, кто сбил Зет. Следовательно, анонимный полицейский, должно быть, явился из какого-то другого места, некоего центра, где было известно, что два на первый взгляд совершенно различных происшествия тесно связаны между собой. И таким местом может быть только участок асфалии.

Префект: Не могу знать, откуда анонимный полицейский имел такую информацию. Во всяком случае, вести о подобных событиях передаются с молниеносной быстротой и...

Следователь: Если вести передаются с молниеносной быстротой, почему же Генерал не узнал ничего до половины первого?

Префект: Упоминая выше об источнике информации, вы назвали вероятный, предполагаемый источник. Ничего конкретного не могу к этому добавить.

Следователь: А почему в таком случае вы вызвали к себе в полночь регулировщика? Зачем он вам понадобился?

Префект: Чтобы выяснить окончательно, он или кто- то другой задержал Янгоса. Ведь журналисты начали уже передавать сообщения в газеты, что виновный задержан гражданами. И чтобы поддержать престиж полиции, я хотел...

Следователь: Понимаю. Скажите, вас известили в полдень, что существует план убийства Зет?

Префект: Ко мне не поступало никаких заявлений относительно того, что жизнь Зет подвергается опасности. На следующий день я узнал от своего адъютанта, что ему по этому поводу звонил Прокурор, но, кстати сказать, он забыл передать мне об этом, считая опасения Прокурора смехотворными. Однако для порядка адъютант сообщил обо всем в Главное управление безопасности, и в агентстве аэрофлота «Олимпиаки» были приняты надлежащие меры.

Следователь: Слышали вы, как Зет через репродукторы просил защиты лично у вас?

Префект: Ничего подобного я не слышал. Если такое воззвание действительно передавалось, я был бы рад услышать его, потому что оно дало бы мне повод для применения соответствующих мер безопасности.

Следователь: Когда Зет, выйдя из клуба, подошел к вам и сказал, что его жизнь в опасности, заверили вы его, что никакой опасности не существует?

Префект: Ни в чем подобном я никогда еще никого не заверял.

Следователь: Был ли контрмитинг организован заранее?

Префект: Не думаю. Хотя речь идет о людях, возможно даже неграмотных, не исключаю, что они друг от друга узнали о прибытии Зет и решили собраться на площади и выразить ему свое возмущение.

Следователь: Ваше мнение об этом преступлении?

Префект: Место имеет коммунистический заговор. Находившийся в кузове грузовичка бывший эласит — коммунист подговорил своего приятеля и кума Янгоса Газгуридиса убить Зет для того, чтобы опорочить полицию. Но, кстати сказать, никому, кроме как самим себе, они не навредили.

3

«Когда я вместе с господином префектом полиции прибыл на место происшествия, обстановка там, по общему признанию, была далеко не благоприятной. События развивались стихийно и бурно. Число собравшихся перед профсоюзным клубом росло с каждой минутой, вернее, с каждой секундой. Этому значительно способствовали распространяемые через репродукторы лозунги, оскорбительные для собравшихся на площади, коих вначале было относительно немного; такие воззвания возбуждают обычно умы и вызывают стечение людей, стремящихся из протеста выразить неодобрение или просто побуждаемых любопытством, которым, к несчастью, мы, греки, щедро наделены».

Он видел, как они проходили перед ним, жалкая вереница гусениц, растянувшихся по мостовой; ведь он, Следователь, вскрыл пакет, и оттуда вывалился клубок гусениц, цепляющихся друг за друга, но теперь они вышли из-под защиты заплесневевшего участка асфалии и других служебных контор, досье и приказов в выцветших папках; во главе шествия под номером один следовал надменный Генерал, под номером два Префект, затем прочие офицеры жандармерии — зигзагообразно извивающаяся колонна, которая, сама того не подозревая, образовала на асфальте огромную букву «Зет».

«Стороннему наблюдателю может показаться, будто произошло то, что не должно было произойти, или не произошло то, что должно было произойти. Но в подобных случаях принятие или непринятие какой-либо меры расценивается не объективно, а субъективно и, кроме того, с точки зрения целесообразности. Ведь несвоевременное или неосмотрительное действие, не учитывающее всех обстоятельств, может привести к противоположному результату, как это особо отмечается в статье двести девяносто шестой устава жандармерии. Я должен особо сказать об арестах; в уставе, статья двести шестьдесят первая, параграф пятый, говорится, что следует избегать арестов, когда речь идет о незначительном проступке или об угрозе нарушения порядка. Да будет мне позволено заметить здесь, что никто бы не пытался возложить на полицию ни малейшей ответственности, если бы не случилось несчастья с депутатом Зет. Что же касается избиения депутата Пирухаса, то заявляю, я этого депутата не знаю даже в лицо. Помнится, полицейский сообщил мне, что Пирухас не был ранен, а что с ним случился сердечный припадок и его в санитарной машине Красного Креста отправили на Пункт первой помощи».

Он видел, как они проходят перед ним на темном фоне его кабинета, изолированные от людей, вызванные по одному на допрос, и их мозг, серое вещество, словно прилипает к стене и сливается с ее темным фоном. Они проходили перед ним стандартные, как полицейская форма, в которую были одеты, ничем не отличающиеся друг от друга, выстроенные в ряд по уставу жандармерии. И Следователь, вооружившись линейкой, убедился, что все они независимо от звания одинаковой толщины, одинаковой высоты, и душа его омрачилась.

«Насколько это было в рамках моей служебной компетенции... после демонстрации Зет своих синяков, я заверил его, что подобное повториться не может и, спустившись по лестнице, занял опять свой пост перед входом в здание... Когда Пирухас шел к санитарной машине, точнее говоря, к ее задней двустворчатой дверце, — он почему-то не попросил разрешения сесть рядом с водителем, — в это время, очевидно, сотрудник Красного Креста — не помню, был ли он в белом халате, — открыл заднюю дверцу и Пирухас или кто-то из его сопровождающих крикнул: «Долой убийц!»; услышав это, человек десять возмущенных граждан двинулись с расположенной напротив остановки автобусов, идущих в Нижнюю Тумбу... Решив, что грузовичок и его водитель будут безусловно задержаны, я успокоился... Потом один из полицейских сказал мне, что мы не должны забывать и о случае в греко-советском обществе...»

Он видел, как они проходят перед ним и оставляют на его письменном столе «этого я не помню», «этого не знаю», «об этом не могу судить», «нет, нет, нет...», все отрицают, ссылаясь на провалы памяти, и ему казалось, что он имеет дело с фотоаппаратом, где нет пленки и весь механизм рассчитан на дураков. Но он, Следователь, фиксировал совершенно конкретные обстоятельства дела, которые смывали своей «слюной» гусеницы, тьма-тьмущая гусениц, не оставляющих после себя никакого следа, кроме «слюны» — жидкости вязкой, точно смола у сосны, чьи иглы колют, как самые ужасные угрызения совести, и только гусеницы ухитряются скользить по иголкам, ничего не ощущая, потому что у этих бесчувственных существ нет ни костей, ни нервов. Они абсолютно стандартны и меняют форменную одежду два раза в год, а у офицеров, кроме того, имеется парадная форма на случай коронации и похорон. И они словно не замечают вокруг себя ни обилия цветов, ни обилия венков.

«После прибытия новых полицейских отрядов мы, как обычно, в соответствии с обстоятельствами применяли меры, отвечающие полицейской тактике, то есть прибегали сначала к просьбам, а когда это не действовало, к угрозам, потом к ненасильственному разгону толпы и затем к насильственному и следили за тем, чтобы не вызвать недовольства и возмущения граждан; наконец нам удалось с огромным трудом ценой сверхчеловеческих усилий рассеять собравшихся на площади и создать таким образом вокруг здания клуба безопасную зону протяженностью от ста до двухсот метров. Зона эта была полностью очищена от людей и всякого транспорта, включая ручные тележки... Янгос Газгуридис содержался под стражей в канцелярии участка, — как мне доложил кто-то, не помню, кто именно, — потому что в камере предварительного заключения была испорчена электрическая проводка и, кроме того, там хранились лотки торговцев бубликами, преследуемых за нарушение санитарных норм...»

Он видел их в темной лаборатории на рентгеновских снимках, видел кости без мяса, кровь, струящуюся по жилам уставов, и сердце, бьющееся в ритме звонка служебного телефона; это было божество с сотней рук, которые переплетались, как ветви деревьев, приводились в движение одним нервным центром и подчинялись командующему, некой высшей силе, что все направляла и называлась... Тут Следователь прикусил язык.

«Прежде чем закончить настоящую докладную записку, да будет позволено мне излить горечь, переполняющую мою душу, ведь на протяжении тридцатилетней службы в полиции я ни разу не получил ни одного дисциплинарного взыскания, а теперь на закате лет злая судьба уготовила мне столь жестокое испытание. Меня утешает лишь вера в то, что справедливый суд, господин Следователь, оправдает меня. С почтением...»

«Сегодня после полудня Следователь и Прокурор в полном единодушии заготовили приказ об аресте и предварительном заключении четырех офицеров жандармерии, а именно: Генерала, Префекта, его помощника и капитана. Они обвиняются в пособничестве предумышленному убийству и умышленному нанесению опасных увечий, в преступном злоупотреблении своей властью, а также в нарушении долга».

4

Издание приказа о заключении в тюрьму высших офицеров жандармерии сопровождается обычно довольно странными формальностями. Сначала бумагу отправляют в канцелярию заместителя министра внутренних дел, оттуда Супергенералу и затем, в случае если обвиняемые находятся в другом городе, пересылают префекту местной полиции. Так как этот приказ был заготовлен в субботу, воскресенье он пролежал без движения, в понедельник был послан в Афины и только в среду вернулся в Нейтрополь.

В соответствии с установленным порядком обвиняемые явились в префектуру полиции, где и «были уведомлены...». Бывшему префекту, который увидел, что другой человек сидит за его служебным столом и изображает из себя префекта, на секунду почудилось, будто сам он лишился рассудка. На стекле стола, хранившем еще отпечатки его пальцев, лежал нож для разрезания бумаги, подарок афонского игумена. А когда новый префект встал с места, чтобы проводить арестованных до двери, в глаза бывшему префекту бросилась вмятина на кресле, соответствующая размерам его собственного зада. Все в кабинете напоминало о нем. Разве мог он входить сюда как посторонний человек?

Четверо обвиняемых попросили, чтобы их отправили в тюрьму Геди-Куле, но новый префект отказал им в просьбе, сославшись на то, что имеет право содержать их только в военной тюрьме, да и то лишь при наличии соответствующего решения. А пока что, продолжал он, согласно уставу жандармерии ой обязан препроводить их на гауптвахту в Главное управление безопасности. Там их ждут комнаты, специально для них приготовленные и снабженные всеми удобствами. Потом обвиняемые попросили, чтобы их отпустили на несколько часов домой для сборов и прощания с родными.

Генерал был страшно расстроен. Сотрудники префектуры, всегда дрожавшие перед ним, теперь, не замечая его, равнодушно проходили мимо. Даже буфетчик не отнесся к нему с должным почтением. Он подошел к Генералу и шепнул ему в утешение: «Все утрясется. Что поделаешь!» Но по глазам буфетчика Генерал понял, что тот его больше не боится.

Генерал вернулся домой. Беспрерывно звонил телефон. Последние дни, когда он ждал ареста, журналисты своими телефонными звонками буквально сводили его с ума. Казалось, они измываются над ним, чтобы окончательно его доконать. Сейчас опять звонил один из журналистов. Генерал сразу узнал его по голосу.

— Как, по-вашему, что я должен взять с собой? Несколько пар пижам, бритвенный прибор и много книг... Да, я буду писать исследование к вопросу об упрочении греко-христианской культуры... О чем именно? Переосмысление суда над господом нашим Иисусом Христом...

— Не кажется ли вам, что вы жертва судебной ошибки, подобно Дрейфусу? — спросил журналист.

Как могли сравнить его с евреем коммунистом! Эта свинья просто издевается над ним! Генерал бросил трубку.

У Префекта был свой маршрут. Он отправился в церковь Божьей Матери, что возле Арки, и, поставив свечку, помолился от всей души. Ему хотелось поплакать. И он поплакал в церковном полумраке. Потом он пошел на Благовещенское кладбище и помолился на могиле своего предместника, префекта полиции города Нейтрополя, которому всем был обязан: у него он учился, будучи помощником префекта, а когда в позапрошлом году старик умер от разрыва сердца, в жизни его образовалась пустота. Купив букетик цветов, он возложил его на могилу и, опустившись на колени, запричитал:

— Дорогой мой Спирос, теперь на старости лет предстоит мне посидеть в кутузке! Хорошо, что тебя уже нет в живых и ты не увидишь моего позора. О, если бы у меня хватило мужества наложить на себя руки!.. Ну и следователь попался мне, Спирос! Он совсем запутал меня! Я не хотел сдаваться... Неужели я должен за все отвечать, когда ни больше ни меньше как сам Генерал при сем присутствовал и наблюдал за происходящим? А я не знал, что должно произойти, дорогой мой Спирос, клянусь на твоей могиле, не знал и, как только почуял, послал человека предупредить водителя грузовичка, чтобы тот не трогался с места, но было уже поздно, грузовичок помчался и... теперь здесь, над твоим последним приютом, плачу я горькими слезами! Ах, Спирос! Я тебе многим обязан. Единственное, чему ты меня не научил, — это как уберечься от лисиц, которые портят виноградники!.. Спирос, я не перенесу всего этого! Придай мне сил! Виноват, во всем виноват Генерал!..

Чьи-то рыдания прервали его на полуслове. Обернувшись, он увидел неподалеку женщину в трауре, которая, обливаясь слезами, тоже беседовала с покойником.

Новости, как гром среди ясного неба, поразили Нейтрополь. Приложения к газетам и журналам, воззвания, объявления на улицах, казалось, затмили венгерский цирк и кинофестиваль. Солнце в тот день точно переродилось, думал молодой журналист, снова приехавший в Нейтрополь по случаю фестиваля, оно стало солнцем правосудия. С раннего утра дежурил он перед кабинетом Следователя, но ни Следователь, ни Прокурор не показывались до самого полудня. Оба они, запершись у себя, совещались.

Около двенадцати к ним в кабинет ворвался адвокат Генерала.

— Их арестовали, — испуганно пробормотал он и моментально скрылся.

Антониу вместе с другими журналистами ждал появления этих легендарных лиц, Следователя и Прокурора, которые осмелились, несмотря на нажим и угрозы, подорвать устои государственной власти. Первым показался Следователь. Он потащил журналистов в кофейню, расположенную в Галерее. Хотя за последнюю неделю ему пришлось проделать огромную работу, он не выглядел усталым. Вкратце рассказал он, на каком основании подвергнуты предварительному заключению четыре офицера жандармерии и потом исчез со словами: «До свидания, господа». Большое впечатление произвело на Антониу невозмутимо спокойное лицо Следователя. Лицо, которое ни разу не исказила гримаса, на котором не дрогнул ни один мускул, оставалось все время застывшим и слегка оживало, лишь когда Следователь поправлял на носу дымчатые очки. Прокурор, кругленький и добродушный, сказал: «Вам все изложил Следователь, мне нечего к этому добавить». Обманчивая маска добродушия и железный кулак, подумал про него молодой журналист, знавший теперь всю подноготную о следователях, прокурорах и судьях.

Вечером по городу распространились листовки.

«Гордый Генерал... Ваша борьба была борьбой нашей нации, борьбой за продление жизни греческого народа. Несколько убогих деревянных табуретов, чужая крыша над головой, единственный сын — тоже жандарм, защитник родины, множество высших знаков отличия и орденов, дарованных Вам благодарной Родиной, — это Ваши заслуженные награды за Честь, Доблесть и Верность долгу. Генерал, Вы пожертвовали всем. Теперь Вы жертвуете и своей личной свободой. В оковы можно заключить тело, но душу — никогда. Верноподданные студенты».

Вскоре новые листовки закрыли слой предыдущих:

«Патриоты, демократы! Четыре офицера, соучастники подлого убийства первомученика, борца за мир Зет, стали уже обитателями тюрьмы и составляют одну компанию с янгосами, вангосами, варонаросами, главнозаврами и мастодонтозаврами. План подлого убийства зародился наверху, в высших сферах, там он разрабатывался, оттуда направлялся. Кто прячется за спиной Генерала и ему подобных?»

Пачки этих листовок, как сообщала на следующий день газета «Македонская битва», были найдены в канцелярии ЭДА. И затем следовало:

«Пусть несчастные не забывают, что, помимо следствия — одного следствия, — существует и народное мнение. Когда на выборах победит патриотически настроенная партия, настанет время...»

При торжественной раздаче фестивальных наград места Генерала и Префекта в первом ряду партера в государственном театре оставались незанятыми.

Часть V. Год спустя

1

Я живу точно в твоем спектре, думал Пирухас. Куда бы я ни повернул голову, куда бы ни посмотрел, всюду вижу твое лицо. Руки у меня опустились из-за скудности фактов. Как сталактиты, неподвижно повисли они над материалами твоего судебного дела. Я раскрываю газету и сразу ищу, есть ли что-нибудь новое, касающееся тебя. Раньше печатались сообщения о подготовке судебного процесса над твоими убийцами. Потом и они потонули в потоке газетных будней.

Я весь в твоей власти. Твой взгляд меня обволакивает. Теперь я хорошо тебя знаю и могу сказать, что я не любил тебя никогда, но ты привел в движение весь мой механизм: мозг, сердце и тело были отданы тебе в услужение. Я экран, который казался большим, пока на нем не появился ты. Теперь я понимаю, что должен стать огромным, как Вселенная, чтобы вместить тебя целиком. Но ты все равно будешь капля за каплей переливаться через край. И эти капли на моем пути — знаки, которые я оставлю после себя другим людям, чтобы они по ним нашли тебя и вознесли еще выше. Ведь, по правде говоря, я качал уже выбиваться из сил.

Сначала я выздоровел благодаря тебе. Так как я живу отраженным светом, то, украв у тебя свет, некоторое время казался более ярким. Затем, двигаясь по орбите времени, по которой все мы следуем, я стал постепенно хиреть. Я погас. И сейчас я нахожусь в той точке нашей планеты, где исчезла луна. А мне неизвестно, когда наступит следующее полнолуние.

Разделяющее нас расстояние я измеряю окурками от сигарет. Что бы я ни делал, ты, к счастью, от этого не меняешься. Другие — да. Ты — нет. Ты прочно обосновался во мне, как бессмертный метеорит в музее, странный камень темной окраски, который упал когда-то на поле, где я сажал табак, и сохранил весь блеск, подаренный ему бесконечностью. Подобно молнии, он чуть не спалил меня. Он проделал в земле большую воронку, и, если внимательно присмотреться, ее и теперь еще можно различить, особенно когда во время дождя в ней собирается вода. Только тебя там нет. Пришли специалисты, космологи и землекопы, и извлекли тебя, рассмотрели под своими объективами, классифицировали и, навесив ярлычок с датой твоего падения на землю, заперли тебя в стеклянную витрину музея, как театральный костюм покойной знаменитой актрисы. Но когда внимательно разглядываешь этот костюм, обернутый в холодный целлофан, то чудится, что манжеты до сих пор хранят что-то от жеста ее руки. Все изгибы, вздутия и углубления на твоей гранитной поверхности, уже застывшие, подобно изваянию в неподвижности смерти, говорят о питавшем тебя во время падения пламени, о шпорах огня, сжимавших твои невидимые теперь бока, — так лишь обтесанный мрамор способен передать трепетную мысль ваятеля.

Я выпускаю тебя из моих опытных рук, опытных рук «выжившего депутата», и ты все дальше уходишь в область, которую я назвал бы областью снов. Твое лицо мелькает среди кошмаров даже при моем пробуждении, которое тоже кошмар, потому что тебя больше нет. Ты существуешь в снах, потому что сны — плод нашей фантазии. Хотя твое имя треплют на допросах, меня это не трогает, ведь я чувствую себя перед тобой предателем и очень завидую тебе. Мои нервы обнажены, я страшно подавлен. Но как только я открываю глаза и не вижу тебя, мой милый странник, я ощущаю невосполнимость потери и ненависть к тому, что пригвоздило меня к койке провинциальной больницы.

И вот я продвигаюсь вперед, сбрасывая постепенно груз. С каждым рассветом я убеждаюсь, что расстояние между нами увеличивается. Я уже не знаю, как мне до тебя добраться. Твое лицо, маяк в ночи для путников, рождает во мне чувство одиночества, как у сторожа маяка. Иногда я гашу маяк, и тогда корабли разбиваются о скалы. Я питаюсь за счет потерпевших кораблекрушение, которые никогда не заговорят. Но то, что я болтаю, — гипербола, ложь, так как я с точки зрения объективной реальности не центр мира. В то же время, с точки зрения моей внутренней сущности, я некий центр по отношению к другим людям. Я лишь тот, кто обожал твое лицо и заполнял пустоту, оставленную тобой, чтобы свистеть в ней, как ветер. Этот свист, романтический свист, похож на гудки поездов. Но романтизм неуместен в наше время. Звуки теперь стали более резкими и ритмичными, и их не запишешь на пяти нотных линейках с известными ключами. Звуки теперь, при записи фонографом, образуют, наверно, короткие, отрывистые, не связанные между собой черточки, углы, скрещения — нечто асимметричное, где свободно может отдохнуть ласточка и запутаться бумажный змей, оставив нам в наследство свой остов. Этот остов и есть я, а ласточка — мое сердце.

Рассуждая так, я получаю право или повод не приближаться к тебе в действительности, не вступать в полк людей, окружающих твой идол. Ведь нет сомнения, что для других ты превратился в фотографию. В твоем портрете многие видят самих себя, а для меня ты пара глаз, которые, увлажняясь, похожи на море, а высыхая, на бассейны личного пользования.

В бреду мне мерещится, что я нужен тебе, так как у тебя есть свои человеческие потребности. И готов броситься тебе на помощь, но руки и ноги у меня точно в путах, которые я не могу разорвать. Тогда я просыпаюсь, обливаясь потом, и думаю с облегчением, что тебя нет на свете.

Я говорю «с облегчением», и пусть это не кажется тебе странным, потому что в глубине души я не хочу меняться. Мне нравится моя хижина на маяке, на скале, обрывающейся в море. Я люблю эту скалу. И умру вместе с ней, а не с тобой. Но ты дал мне ощущение беспредельности. Есть люди, которые сражаются на передовой, когда другие, отстав, ухаживают за ранеными героями. Я принадлежу к тем, кто позади, хотя такое не по душе тебе, настоящему герою. Мне следовало бы прежде жить иначе, тогда и теперь я был бы другим. Но нам дана одна жизнь, и у меня страх перед отпущенной мне жизнью.

Мысли падают в тишину двора, как спелые груши. Я долго молчал, и за это время окреп мой голос. Но сам я все равно никуда не гожусь. Часы сломаны и часто останавливаются. То и дело приходится осторожно заводить их, чтобы слишком резким движением окончательно не вывести механизм из строя — так обращаются с испорченным водопроводным краном, который нельзя сильно закручивать, потому что резиновая прокладка стерлась и из крана вдруг снова начинает неудержимо литься вода.

Все это, как ты уже убедился, относится не к тебе, а только ко мне и тебя ничуть не должно трогать. Меня это трогает с тех пор, как ты сам заставил меня заговорить с тобой. С тех пор как между нами установилась какая-то связь. Чувствую ли я себя хорошо, чувствую ли отвратительно, впадаю ли в отчаяние — все в зависимости от тебя. Но мы не можем существовать вместе, потому что принадлежим к разным мирам: ты к миру живых мертвецов, а я к миру живых, но мертвых людей.

Порой мне снится, что я нужен тебе и ты бранишь меня за эгоизм, так как я слишком поглощен своими страданиями. И тогда я, проникаясь любовью к тебе, вспоминаю какие-то мелочи, составляющие или не составляющие нашу жизнь: как однажды я дал тебе прикурить, как мы слушали стихи, записанные на пластинки, как ты мог ударить человека и не ударил.

Вот то немногое, что я хотел поведать тебе, вырвавшись ненадолго из своей больничной палаты. Я вылавливаю тебя из океана газет сетью моего сердца. Подумай, сколько чернил, сколько негативов ушло на тебя! Если бы все это обратилось в кровь, ты жил бы вечно. Но все равно ты будешь жить вечно, потому что кровь, твоя кровь, превратилась в свет.

2

Он не находил себе места в Нейтрополе. Город казался ему маленьким, тесным, полным опасностей. Большому кораблю — большое плавание, говорил он себе и людям. С тех пор как Городское архитектурное управление безжалостно снесло три возведенные им подпорки, он понял, что «несчастный случай» на охоте не за горами. Поэтому он наконец решился: бросил жену, мать, детей и уехал в Афины. Там в безликости большого города Хадзис чувствовал себя спокойней. Там он не подвергался опасности. Там его единомышленники были сильней «тех».

Из дела Зет он вывел собственное заключение и всем излагал его, считая себя авторитетом в этом вопросе. Благодаря его прыжку в мчавшийся грузовичок пало правительство, развалился жандармский корпус, заметались прокуроры и судьи, общество исторгло трупы, свои мертвые клетки. Он пришел к выводу, что Зет никогда бы не осмелились убить в Афинах. Ведь в столице — теперь, живя здесь, он ежедневно убеждался в этом — было больше простору, иные порядки, не оканчивающиеся тупиками улицы, прозрачный воздух, здесь негде было прятаться подозрительным теням, все отражалось в ясном небе, и облака не липли к земле, как в его родном городе, где в тумане вынашивались темные планы. И как ни одна стихийная угроза не нависла над скалой Акрополя, так ни одна политическая угроза не простирала свой меч над головами афинских статуй. В Нейтрополе «опасность, идущая с Севера», служила прекрасным предлогом для всякого шантажа. «Нас погубят болгары! Придут красные! Вооружайтесь! Разрушайте! Опустошайте!»

Но Хадзис чувствовал себя в Афинах песчинкой, затерянной в море. Поток людей на площади Омония, бородатые туристы с рюкзаками за спиной, обилие реклам, ускоренный темп жизни — все это в сравнении с размеренным ритмом жизни Нейтрополя вызывало у него иногда тоску по родному городу. Он с нежностью вспоминал о нем, несмотря на все его опасности и провинциальную скуку; с нежностью вспоминал о своем квартале, о матери, жене и детях.

Как бы то ни было, письма матери доставляли ему огорчения. Она без конца писала о счетах, которые из-за безденежья они не могут оплатить, молчаливо обвиняла его в том, что он изменил общей судьбе смертных и избрал бесполезное бессмертие. Хороша слава, хороши лавры — она гордилась своим сыном, — но у них дома нет ни крошки хлеба. Может быть, он слишком зазнался? Почему все его превозносят, но не дают ему ни гроша? А если дают «там», то почему он ничего не посылает «сюда»? Кто заготовит дров в лесу, чтобы они не мерзли зимой? У ребят нет башмаков. Его дочка в этом году пойдет в третий класс начальной школы, а ранец купить ей не на что.

Из-за этих кое-как нацарапанных, полных обиды писем матери — жена его с утра до ночи работала в чужих домах и никогда ему не писала — Хадзис чувствовал себя виноватым. Но он не сдавался. Стоя на стороне левых, он знал, что такое история. Тигр понимал, что он в опорках вошел в историю, что он один из ее творцов.

Но самое горькое письмо пришло от матери, когда в газетах появилась его фотография, где он был снят вместе с премьер-министром. Он и столяр Никитас ходили на прием к премьер-министру, как это вправе делать все граждане. И этот добрый почтенный старец, с умными глазами и всегда готовой шуткой на губах, спросил Хадзиса, как он прыгнул на ходу в грузовичок. Тогда Хадзис стал рассказывать всю историю в подробностях, которые в его представлении несколько изменились со временем от частого повторения, подобно тому как от долгого использования постепенно стирается пластинка и, покрываясь царапинами, издает хриплые неприятные звуки, когда иголка, даже новая, перескакивает через несколько кругов. Но премьер-министр слушал его с интересом, как ребенок, увлеченный сказкой. «Тигр, ты просто чудовище!» — воскликнул он, когда Хадзис кончил. Потом он подарил ему «Черную книгу выборов 29 октября 1961 года» — тогда в голосовании участвовали деревья и мертвецы, — написав на ней: «Герою Хадзису». Правые газеты сообщили, что «старик» якобы сказал Хадзису и Никитасу: «Вам обоим многим обязана демократия. Мы должны о вас позаботиться, создать вам спокойную жизнь, найти легкую выгодную работу. Вы будете заняты несколько часов в день, потому что вам необходимо учиться. Вы нужны обществу». И тому подобное. Доброжелатели показали эти газеты матери Хадзиса, и она, конечно, женщина темная, увидев на фотографии своего сына рядом с премьер-министром, послала в Афины еще одно письмо. И на этот раз Хадзис ей не ответил, не желая ее огорчать. На самом деле ничего подобного «старик» им не говорил. Кроме того, что в случае необходимости он всегда готов им помочь. И тут же они с Никитасом ушли, потому что перед кабинетом премьер-министра скопилось много народу и на прием посетителей отводилось очень мало времени. В дверях они столкнулись с членами делегации из Диавата, которые приехали в Афины выразить свой протест против присвоения новых земель Томом Папасом. В других газетах писали, что Хадзис ходил к премьер-министру просить помощи и защиты. Тогда Хадзис продиктовал своему адвокату открытое письмо, которое заканчивалось такими словами: «Герои, как написал мне на «Черной книге» господин премьер-министр, никогда не просят помощи и защиты. Пусть это имеют в виду всякие там писаки». Единственное, что он сделал, — это продал в газеты свою фотографию, и то не столько ради денег, сколько ради славы.

И вот Хадзис бродил по улицам столицы, которые без конца реконструировал; от случая к случаю работал на какой-нибудь стройке, чтобы получить хоть немного денег; поднимался и опускался по эскалаторам на площади Омония и ездил в Пирей поглазеть на пароходы — привыкнув в Нейтрополе к соседству моря, в Афинах он скучал без него. Хадзиса дразнили разносившиеся вокруг запахи шашлыка, пирогов и ливера — возле площади Омония было много заведений, где готовили эти блюда, — запахи жареных поросят с хрустящей корочкой, бифштексов, тефтелей, жареной картошки; его раздражали богатые витрины и потоки машин. А в кармане у него никогда не было ни гроша. Но последнее обстоятельство его мало тревожило. Он считал, что миссия его еще не окончена, так как до сих пор дело Зет грозит бедой всей Греции. С неослабевающим интересом следил он за ходом этого дела и отмечал новые факты, один за другим всплывавшие на поверхность, — мины, оторвавшиеся от подводной сети. Следователя и Прокурора он сравнивал с осьминогом, который пытался обвиться вокруг омара, олицетворявшего высоких лиц, причастных к преступлению. Хадзис никогда не ел дорогого омара, в то время как вяленый осьминог был его любимой закуской к узо. Хотя омар вступает в бой во всеоружии: рога, панцирь и колючки надежно защищают его нежное слабое тело, а отвратительный запах отпугивает врагов, Хадзис знал, что осьминог, обвив омара и пустив в ход свои щупальца, может добраться до его мяса.

В первое время Хадзис был полон оптимизма. Он жил еще в Нейтрополе, когда вышли экстренные выпуски газет с сообщением, что заключены в тюрьму четыре офицера жандармерии. В тот день вечером он выпил на радостях вина и отправился на выставку, где смотрел, как ракеты, взлетев в небо, начертали в вышине его имя. Но не прошло и двух недель, как тех же самых офицеров в принятом позже постановлении сочли «преждевременно арестованными». Клетку открыли, и галок выпустили на свободу. Потом состоялось совещание, которое должно было вынести окончательное решение о преступлениях 22 мая. В нем участвовали Следователь и двое судей, освободивших четырех «галок». Таким образом, двое выступали против одного. Казалось, положение безнадежное. Тогда Пирухас и вдова Зет подали прошение об отводе двух судей. Но и Генерал не упустил случая: выйдя из тюрьмы, он тоже подал прошение об отводе Следователя как пристрастного к нему лица.

Эти прошения рассматривались на одном судебном заседании. Хадзис отправился в суд. Там он увидел Янгоса и Вангоса в парных наручниках, Варонароса, Главнозавра и Префекта. Когда Вангос заметил, что репортер приготовился его сфотографировать — а Вангос, насколько было известно Хадзису, терпеть не мог, чтобы его фотографии появлялись в газетах, — он бросился на него, забыв, что связан с Янгосом, который от резкого толчка потерял равновесие и упал бы наверняка, если бы его не поддержал Варонарос. Хадзис отметил, что Варонарос сильно сдал; он уже не был, как прежде, воплощением силы и крепости, а казался совсем беззащитным, огромной мишенью для стрел «врагов». Главнозавр, который на этот раз держался особенно вызывающе, исхудал и высох, как спичка. И только Префект, как видно, не унывал; он улыбкой ответил на приветствие жандарма в штатском, стоявшего у двери. Так как в зал ломились террористы, рассмотрение прошений об отводе происходило при закрытых дверях.

Как узнал позже Хадзис, об отводе судей просили по следующим причинам:

1. Судьи, которые освободили офицеров и должны были вынести решение по существу вопроса, в этом решении с насмешкой отозвались об убитом депутате Зет.

2. Они пристрастно подошли ко всему, что касалось движения борцов за мир.

3. Они с недоверием отнеслись к свидетелям-очевидцам, усмотрев в их показаниях намерение обвинить во всем полицию.

4. По их мнению, воззвания Зет о том, что жизнь его подвергается опасности, были сделаны им из соображений пропаганды, хотя через полчаса Зет был действительно убит.

5. Они умолчали об избиении Пирухаса и о том, что нападение на него было совершено в санитарной машине.

6. Они исключали, что контрмитинг был заранее организован, хотя многие из обвиняемых офицеров косвенно подтверждали этот факт.

7. Они оспорили показания двух прокуроров о том, что полицейские прятали Янгоса в участке асфалии.

8. Они отвергли показания одного свидетеля под предлогом того, что заранее не выяснены его политические убеждения.

9. Они отстаивали странную точку зрения, что задержание или незадержание преступных элементов входит исключительно в компетенцию полиции.

10. Один из судей был масоном и по масонской иерархии стоял ниже Генерала, а следовательно, не мог отнестись объективно к масону с более высокой орденской степенью.

В конце концов прошение об отводе судей, несмотря на все основания, было отклонено вместе с прошением Генерала об отводе Следователя.

Затем суд перешел к допросу обвиняемых. Янгос и Вангос, как и прежде, утверждали, что произошел «несчастный случай», так как они были в нетрезвом виде. Другие обвиняемые заявили, что в тот вечер не были на месте происшествия, и полицейские подтвердили их слова. Пирухас настаивал на том, чтобы было продолжено следствие и дело вернулось к Следователю, потому что в последнее время обнаружились новые данные, такие, например, как инструкция министерства «об отражении коммунистической опасности национальными организациями»; документ этот за двадцать дней до преступления был послан в Нейтрополь Генеральному секретарю министерства. Но и предложение Пирухаса не было принято.

«И вследствие этого поверенные гражданского иска покинули зал суда, мотивируя свой уход тем, что три прошения об отводе были отклонены, хотя ради обеспечения беспристрастного отношения к делу правила уголовного судопроизводства предписывают отвод судьи, который возбуждает подозрения тяжущихся сторон. А в данном случае судьи не только возбудили подозрения, но ряд фактов изобличал их в пристрастии, хотя оба они при этом не сочли себя ни в малейшей мере оскорбленными».

«Враги упорно сопротивляются», — думал Хадзис, который стал чуть ли не адвокатом-самоучкой и жаждал непосредственно наблюдать за ходом судебного процесса. Он прочитывал в газетах все, что относилось к делу Зет, и, одолжив у одного студента несколько юридических справочников, самостоятельно изучал их.

Когда после закрытия выставки и фестиваля жизнь в Нейтрополе, как обычно, замерла, в газетах появились сообщения о докладной записке Хлороса, который писал онажиме, оказанном на Следователя и судей прокурором Ареопага, заявлявшим: «Прислушайтесь к господину такому-то. Он очень хороший человек». Таким образом подтвердилось заявление заместителя прокурора Ареопага о «своеобразных и исключительных трудностях расследования дела», заявление, с которым он выступил месяца два- три назад в парламенте. Содержание докладной записки Хлороса было известно немногим, желавшим довести ее до сведения широких масс. И тогда правая оппозиция, испугавшись, обвинила Хлороса в том, что он ездил в Нейтрополь, чтобы повлиять на судей. И ответ его, который произвел впечатление разорвавшейся бомбы, гласил следующее: «Я никогда не считал возможным искажать и затемнять мнение ниже меня стоящих лиц, а также воздействовать на него. Это свойственно другим. И другие особенно ценят в людях такую способность». Вот что побудило поверенных гражданского иска воскликнуть единодушно: «Докладная записка господина Хлороса должна быть опубликована!»

Наконец было принято решение «по существу дела», и оно разочаровало всех, в том числе, конечно, и Хадзиса. В тот день он прочел газеты всех партий и направлений, и каждая толковала этот документ на свой лад. Наиболее оптимистичные журналисты писали, что теперь следствие должно заняться высокопоставленными лицами. Некоторые останавливались лишь на одном пункте решения и задавали вопрос, действительно ли перелом черепа Зет произошел в результате удара дубинкой. Другие ликовали по поводу того, что нет приказа о новом предварительном заключении офицеров жандармерии и что таким образом фактически с них окончательно снимаются обвинения, на основании которых Следователь посадил их в тюрьму. Нашлись такие, кто пошел еще дальше и напал на Следователя за то, что «на допросах стряпались ложные показания и искажалась истина». Это решение пересмотру не подлежало, так как на суде, который должен был когда-нибудь состояться — если он вообще состоится, — «четырем офицерам жандармерии предъявили бы обвинение в «нарушении долга», а не в «пособничестве умышленному убийству человека». Продолжить следствие предлагалось лишь для выяснения следующих моментов: 1) получил ли Зет удар дубинкой в то время, когда его сбил грузовичок; 2) каким был контрмитинг, стихийным или организованным; 3) контролировался ли полицией район, где был ранен Пирухас; 4) кто отвечал за нарушение общественного порядка.

Из всего этого Хадзис сделал вывод, что принятое решение, не приостанавливая судебного дела, затягивало его, спускало на тормозах; а пока документы будут пересылаться из одного учреждения в другое, из суда в суд, люди потеряют живой интерес к убийству Зет, которое в конце концов затмится каким-нибудь новым потрясающим событием.

А Хадзис проявлял нетерпение. Он хотел поскорей предстать перед судом и рассказать о своем прыжке в грузовичок Янгоса. Он хотел увидеть воочию положительные результаты своего поступка.

Но вот опубликовали наконец докладную записку Хлороса, и она произвела впечатление камня, упавшего в воду, которая казалась раньше спокойной и прозрачной, потому что в нее налили растительного масла. Хадзис знал, что рыбаки льют в море масло, смешанное с песком, чтобы лучше видеть в глубине, когда они ловят гарпуном осьминогов. А через несколько дней прокурор Ареопага обратился к министру юстиции с оправдательным письмом, явно подтверждающим докладную записку Хлороса. Не отвергая ни одного из пунктов докладной записки, где он обвинялся во вмешательстве и попытке оказать давление, прокурор Ареопага по-своему трактовал их. То есть в своем оправдательном письме он не отрицал ни того, что пытался натолкнуть Следователя на толкование, что Зет собирались проучить, ни того, что он предложил расчленить следствие на четыре части, выделив физических виновников преступления, моральных виновников, полицейских и участников контрмитинга. Итак, если бы согласились с тем, что Зет всего-навсего собирались проучить, то дело об этом преступлении разбили бы на четыре независимых друг от друга судебных дела. И тогда Янгос и Вангос, как физические исполнители, получили бы по нескольку лет тюремного заключения, Главнозавр и Мастодонтозавр понесли бы наказание как морально виновные, полицейские, как не имеющие отношения к преступлению, отвечали бы за невыполнение служебного долга, а участники контрмитинга, тоже как не имеющие отношения к преступлению, несли бы ответственность за нарушение спокойствия в городе. Таким образом, высокопоставленные лица не попались бы в сети следствия. А позже они, наверно, помиловали бы Янгоса с Вангосом, и все бы кончилось прекрасно, тем более что ни тот ни другой никогда бы не проболтались. И тогда дело Зет было бы похоронено с церковными почестями. Прокурор Ареопага ничего не отрицал. Глядя со своей колокольни, он лишь произвольно истолковывал факты. Но в письме к министру он допустил один промах: зарвавшись, он сообщил, будто Никитаса никто не избивал, а студент не был острижен жандармом. Он упомянул и о безбожной политической спекуляции делом Зет и осудил свободную публикацию в печати всяких сообщений, связанных со следствием. Но ведь именно журналисты помогли следствию, рассуждал Хадзис. Как им не печатать того, что они сами раскапывают? При другом следователе разбирательство дела давно бы прекратилось. Но этот Следователь оказался крепким орешком и испортил врагам всю музыку. Благодаря его упорству и смелому прыжку Хадзиса обман не удался. Следователь расправил плечи и стал выше тех, кто превосходил его по возрасту, опыту и чину.

«А за что дают ордена генералам на войне? — думал Хадзис. — Этими орденами прикрывают они свою трусость. И ничего больше. Герои встречаются в роте, будь то капитан, сержант или простой солдат. Они бросаются в огонь, а потом их славу присваивают себе другие».

Наконец министр юстиции наложил взыскание на прокурора Ареопага и, обвинив его в нарушении судейской клятвы, отстранил на полгода от должности.

«Кризис, не знающий себе подобного, потряс наше общество, — писал один старый юрист. — Идет беспощадный бой вокруг одного из величайших преступлений века. Кто победит: правосудие или коллаборационисты? Господа...»

Потом Хадзис переехал в Афины, и после первых оказанных ему почестей о нем точно совсем забыли. Приближалось рождество. Магазины, как трюмы больших кораблей, были забиты товарами, город украсился разноцветными лампочками, на улицах появилось много слепых с аккордеонами, крестьяне из горных селений приехали в столицу продавать рождественские сосны, наступили холода, а Хадзис бродил еще более чужой среди чужих людей, еще более бедный среди бедных. Прежние покровители стали избегать встреч с ним. Они не желали больше давать ему деньги и говорили, что подыщут для него какую-нибудь работу, если он хочет, пусть, мол, идет к токарному станку. Но Хадзис не мог вернуться к старому. Он чувствовал на себе печать истории. А покровителям его надоело слушать без конца одно и то же: как он прыгнул на ходу в грузовичок, что сделал с Вангосом... «Пистолет, дубинка, Янгос, ноги пожарного...» Жизнь шла своим чередом, а он стоял на распутье.

Хадзис подолгу торчал на площади Тахидромиу. Каждое утро видел он там штукатуров и маляров, выстроившихся в ожидании работы с высоко поднятыми кистями. Все его знали, угощали его кофе и подшучивали над ним. Настали серые зимние дни, утром мороз пощипывал щеки, и люди мерзли без перчаток. Салеп, горячий напиток, приносили с площади Омония на площадь Тахидромиу.

Однажды в такое утро — Хадзис уже не первый месяц болтался в столице — он увидел проститутку, которая выходила из дешевой гостиницы. Он заговорил с ней.

— Мне кажется, я тебя где-то встречала, — заметила вдруг проститутка.

Она привела его к себе... Потом сварила кофе.

— Ты сам откуда?

— С севера, — ответил он. — Из большого бедного города.

— У меня оттуда много хороших клиентов, — сказала она. — Раньше, когда я была в форме, то ездила туда на время выставки. И по вечерам стояла обычно где-нибудь в Лададика, за портом. Может, там я с тобой повстречалась, не помню.

— Наверно, ты знаешь меня не по Нейтрополю. Я Хадзис. Тот самый, который вскочил на ходу в грузовичок и задержал убийц Зет.

— Убийц доктора! — воскликнула женщина, запахнув поплотней свой вишневый халат. — Доктора, который лечил бесплатно народ!

Она рассказала, что ее тетушка из Пирея ездила каждый год пятнадцатого августа на остров Тинос и все свои сбережения приносила в дар всемилостивой богородице, моля ее об исцелении, но болезнь не проходила; в конце концов ее вылечил бесплатно за два месяца Зет, и с тех пор его фотография красуется у нее в комнате среди икон.

— Но за что же его убили? Такой прекрасный человек, — вздохнула проститутка.

А Хадзис только этого и ждал. Он стал рассказывать ей, как он прыгнул на ходу в грузовичок, что сделал с Вангосом... «Пистолет, дубинка, Янгос, ноги пожарного...»

Афины казались Хадзису беспредельными. Красивый город, полный неожиданностей. Как-то раз его пригласила в свой дом богатая дама, жившая в Колонаки. Она поддерживала левых, потому что ее муж, не уступавший ей по богатству, был правым, а она старалась делать все ему наперекор. Богатая дама проявляла интерес к простым людям из народа, которые, несмотря на свою бедность, верили в высокие идеи. Ее шофер доставил Хадзиса из его жалкой лачуги в Колонаки. Впервые попал Хадзис в этот аристократический афинский квартал. Там жили совершенно другие люди. Выйдя из машины, он увидел витрину, где в корзинках спали крохотные собачки. Собачки той же породы встретили его пронзительным лаем в прихожей, когда служанка открыла ему дверь. Хадзис растерялся. В таком огромном доме ему никогда еще не приходилось бывать: с седьмого этажа все Афины были видны как на ладони. В гостиной его приветствовала хозяйка дома в платье такого же цвета, как халат у той проститутки; она была надушена крепкими духами, от которых слегка кружилась голова. Тепло пожав Хадзису руку и усадив его за стол, она пожелала услышать от него подробный рассказ о прыжке в грузовичок.

— Я хочу все знать об этом убийстве. Подумать только, если бы не вы, преступникам удалось бы скрыться.

Но Хадзис упорно молчал и только пил воду. Перед прощанием дама ловко сунула ему в руку конверт. На улице ой открыл его, там оказались деньги. Он послал их на рождество домой и таким образом избавился ненадолго от слезных писем матери.

Вскоре для Хадзиса настали опять голодные дни. Теперь он мог лишь мечтать о горячем торте, пироге с сыром, вкусных пирожках, шашлыке и рубце. А когда наступают холода, надо есть посытней. Поэтому Хадзис купил ящичек, ваксу, щетки, разноцветные кремы, срезал со стула в кинотеатре «Розиклер» кусок бархата и, вооружившись всем этим, встал возле мэрии. Другие чистильщики посмеивались над ним:

— Без тебя, говорят, не может обойтись демократия!

— Молодец Тигр! Ты герой. Никому не поддался!

— Вытащил змею из норы, а сам в нору угодил.

— Хадзис, герой, ты свалил Караманлиса!

Однажды к Тигру явился мужчина в темном пальто и сказал, что хочет поговорить с ним. Он повел Хадзиса в ресторан и угостил его обедом.

— Ну а теперь перейдем к делу, — начал он, закурив сигарету. — Я тебе кое-что растолкую, потому что ты должен разобраться в обстановке. Ты коммунист, и я коммунист. Но партия ЭДА прогнила насквозь. Это буржуазная партия. Когда надо из кого-нибудь сделать героя, они предпочитают взять буржуя, а не человека из народа, такого, как ты. Зет был буржуй. О марксистской диалектике он понятия не имел. Добрый, гуманный человек, но совсем не подходящий для того, чтобы по нему равнялась вся молодежь. Дошло до тебя?.. В Греции нищета, голод. Нужны коренные перемены, а не постоянные компромиссы и всякие махинации. Я говорю тебе это, чтобы ты понял: героем должен стать ты, а не Зет. Но ты им не подходишь. У тебя нет буржуазно-демократического нутра Зет и его достоинств. Поэтому тебя сбросили со счетов. Я знаю все закулисные интриги и отвечаю за свои слова...

— Не касайся святого, — сказал Хадзис. — Я не силен в политике. А Зет я люблю и верю в него. Он мой вождь.

Зима прошла для Хадзиса в бесконечных трудностях и огорчениях. С наступлением весны стало как будто немного легче. В марте знакомый шофер отвез его на грузовике в Нейтрополь повидать родных. Хадзису показалось, что все они очень изменились: дети стали совсем большими, мать стала совсем дряхлой, жена совсем чужой, а квартал стал совсем маленьким... Как ему жилось в Афинах? Здесь ему теперь уже нечего бояться... Но дома он чувствовал себя как в тюрьме.

— Теперь ты сделался знаменитым, — сказала ему мать, — но почему ты не разбогател и не можешь вызволить нас из нужды?

Тщетно пытался он объяснить ей, что в его случае одно не связано с другим. Старуха не могла ничего понять. Ей нужны были деньги. Она считала, что сын напал на золотую жилу. Под конец она попросила его передать привет от нее премьер-министру, когда они снова встретятся, и напомнить ему о пособии по бедности, которого она ждет много лет. Хадзису настолько было тяжело дома, что он с радостью уехал опять в Афины.

Весна приобрела для него особый смысл благодаря маршу мира. Счастливое совпадение: воскресенье, день марша, который должен был начаться в Марафоне и закончиться в Афинах, пришелся на 22 мая. Левые газеты давно готовились к этому событию. «Первая весна после смерти Зет снова пришла на землю. Греция поминает великого покойника. Героя, борца за мир. Героя, прославившегося на весь свет». Фотографии Зет, календарь его жизни, семейный альбом. Праздничная атмосфера. Единственное, что не понравилось Хадзису, — это заявление премьер- министра, который, конечно, не осмелился запретить марш мира, но и не поддержал его. Пытаясь охладить пыл народа, он заявил, что поход, организованный левыми, будет представлять не огромное большинство греческих сторонников мира, а их жалкое меньшинство из лагеря левых. И Хадзис недоумевал, как мог тот же самый человек год назад, выступая от имени оппозиции, осуждать запрещение марша мира, а теперь, выступая от имени правительства, заранее предрекать его неудачу. Как мог он в прошлом году клеймить преступление и называть правительство «кровавым», а в этом году не промолчать, хотя бы из уважения к той же самой крови? Что это за штука такая политика, думал Хадзис, если для нее нет ничего святого? Или, может быть, все буржуазные партии похожи друг на друга, и то одна берет верх, то другая, как двое крестьян, делящих мула, а народ тащит их на своем горбу, догадываясь о смене седока по увеличению груза? Хадзис университетов не кончал и с трудом разбирался в подобных вопросах. Будучи коммунистом, он, наверно, понимал, что в его партии многое уязвимо, но зато он видел водораздел, то, что отделяло его партию от других. Те, как их ни назови, Мэри или Катина, были проститутками. Вот о чем думал Хадзис, пока не пришло воскресенье, день второго Марафонского марша мира.

В потемках еще до восхода солнца он сел на Американской площади в автобус и занял место рядом с водителем. Его встретили рукоплесканиями. Это подняло его настроение. Автобус ехал с зажженными фарами. Шоссе на протяжении сорока двух километров до самого Марафона было узким, и, если навстречу попадалась машина, водитель снижал скорость, чтобы избежать аварии. Когда они приехали к Марафонскому холму, там было немного народу. Но потом собралась огромная толпа. После окончания приветственных речей, выступлений и чтения стихов на рассвете они выступили в поход.

Хадзис шел в первых рядах вместе с официальными лицами. Через некоторое время он остановился и, глядя со стороны на это торжественное шествие, почувствовал восторг и гордость. Два часа шли мимо него люди разных возрастов со всех концов страны. Они несли флаги, портреты вождя с подписями «Бессмертный», «Он жив». Пели и танцевали, но лица их при этом оставались строгими. Лица мореходов, первых христиан. И тогда Хадзис понял величие жертвы. Подло убитый Зет, подумал он, пробуждает уснувшую и окрыляет бодрствующую совесть. Он протягивает ей руку, бросает канат, чтобы она могла причалить к берегу. И Хадзис гордился тем, что внес свой вклад в общее дело. Марш мира ничем не отличался от религиозной процессии. Зет ничем не отличался от святых, в которых верила мать Хадзиса.

Перед ним проходили юноши, девушки, старики, калеки (один из них укрепил на своем костыле лозунг: «Пусть не будет больше войны!»), ремесленники, рабочие-строители, землекопы, торговцы, пекари (они выложили слово «мир» булками), люди с Крита, Пелопоннеса, Додеканеса, из Фракии и Македонии. Шествие не прекратилось, даже когда полил дождь. На одном перекрестке в ряды сторонников мира влилась свадебная процессия. В другом месте — там, где во время войны греки-патриоты были расстреляны немцами, — помянули усопших. Перед глазами Хадзиса, подернутыми слезами восторга, мелькали руки идущих, похожие на ветви маслины, а их ноги казались ему высокими столбами, подпирающими небесный свод. В прошлом году вождь шагал один. В этом году тот же путь проделывали тысячи ног. Чем отличалось это чудо от чуда Христа, накормившего пятью хлебами и двумя рыбками пять тысяч голодных недалеко от Мертвого моря?

Хадзис помнил, как Зет, произнеся речь, спустился по лестнице клуба и, отодвинув засов железной двери, долго смотрел на улицу, в джунгли, которые расступились, образуя лужайку, где охотники подстерегали оленя. Потом человек, который зажег молнию в его голубых глазах, зашагал своими огромными шагами, шесть шагов он, десять — Хадзис, и крикнул: «Вот они, снова идут! Куда смотрит полиция?» С этими словами он рухнул на землю, сбитый грузовичком. Хадзис помнил его черный портфель, полосатый костюм, след от асфальта — венок на его голове...

И сумерки в тот день долго не наступали. Солнце задержалось на Саламине, чтобы увидеть процессию во всем ее великолепии. Жители Афин, выйдя на балконы, рукоплескали паломникам, поднявшим над головой развернутые знамена.

В ту ночь Хадзис спал спокойно.

Но со временем ощущение величия Марафонского марша погасло в нем. Занесенный судьбой в столицу и обреченный на голод, он стал опять чужим в чужом городе. Лето минуло, и однажды осенним вечером, когда воздух в Аттике делается золотистым и сладким, как мед, на углу улицы, перед ацетиленовой лампой торговца каштанами, он встретил случайно Никитаса.

3

Никитас приехал в Афины почти одновременно с Хадзисом, подобно ему вынужденный спасать свою жизнь. После того как столяр вышел из больницы и, страшась нового нападения, попросил, чтобы к нему приставили для охраны полицейского, ни один заказчик не переступил порога его мастерской. Отчаявшись, он покинул Нейтрополь. В отличие от Хадзиса он не стал болтаться в столице без дела. Прежде всего он подыскал работу в столярной мастерской и таким образом обеспечил себе пропитание. Вместе с Хадзисом ходил он к премьер-министру, но это ничего не изменило в его жизни. Никитаса порадовало только, что он заткнул за пояс свою сестрицу. Теперь не у нее, а у него были высокие связи. Ее партия потерпела поражение, а его партия пришла к власти. Но он не затаил зла против сестры. И когда премьер-министр спросил, нуждается ли в чем-нибудь Никитас, тот попросил его лишь об одном, чтобы зятя его не прогнали со службы.

Он жил так же, как прежде: после работы шел домой или в кино, а по воскресеньям бывал на стадионе. В этом году на соревнованиях команда ПАОК заняла второе место. Если бы «Олимпиакос» проиграла одну игру, то ПАОК стала бы претендентом на кубок.

Никитас старался держаться подальше от всего, связанного с делом Зет. Он не сочувствовал до конца партии, усыновившей героя, и постепенно впадал в апатию. По привычке продолжал он следить за газетами; его рассердили пристрастные ложные выводы прокурора Ареопага и обрадовало решение отстранить его на полгода от дел. Но когда его разыскал какой-то журналист, Никитас не пожелал с ним разговаривать, сославшись на то, что ждет начала суда.

В один прекрасный день перед ним предстал искуситель в образе префекта нейтропольской полиции, который спускался по лесенке в его мастерскую. Никитас встревожился. Сросшиеся брови Префекта пробудили в нем воспоминания обо всех прежних несчастьях. Он припомнил вдруг Генерала, Янгоса, больницу, страх, что его убьют. Но, приглядевшись получше к высокому гостю, Никитас понял, что тот очень изменился, стал похож на попа-расстригу: лицо, которое под камилавкой казалось бледным и отрешенным от мирской суеты, теперь смахивало на физиономию простого торговца; сбросив расшитую рясу, этот человек лишился былого величия. Значит, военные фуражки и короны совершенно преображают людей или это действие времени? Ведь прошел целый год, и почему, подобно всем смертным, Префект не мог измениться?

— Как поживаешь, Никитас? — спросил он. — Как дела? Ты, оказывается, тоже в Афинах. Все мы стали беженцами. — Никитас пододвинул ему стул. — Ты удивляешься, как я сумел тебя разыскать? Я знаю Георгоса, твоего хозяина. Позавчера случайно встретил его на улице, и он сообщил мне, что ты у него работаешь. «Да, Никитас хороший парень, — сказал я ему. — Зайду его повидать». Вот я и пришел. А теперь, кто старое помянет, тому глаз вон... Ну как, успел ты жениться?

— Нет еще.

— Я тоже. Женитьба, конечно, дело хорошее, но когда мужчина в летах, как я, например, то уже не стоит связываться. Смолоду женись или... Я, видишь ли, столько работал, что недосуг мне было о себе подумать. Все силы отдал служению родине. И что, в конце концов, из этого вышло?

— Вы не виноваты, господин Префект.

— Называй меня лучше Бровач. Я уже не префект полиции. Меня загнали в Холаргос заведывать военным складом; надо же чем-нибудь заниматься. Дело Зет стоило мне карьеры и даже больше того: я стал посмешищем в обществе, хотя ни в чем не провинился. Да, я стал жертвой.

— Все так про вас говорят, — заметил Никитас.

— И ты стал жертвой, — продолжал бывший префект. — Зачем ты связался со сволочами? Сам знаешь, кого я имею в виду. Террористов и коммунистов. Ты был человеком работящим, не интересовался политикой, пока тебя не впутали...

— Я уже выпутался, — возразил Никитас, которого совсем не обрадовало посещение Бровача. — Когда состоится суд, я выступлю на суде и — кончено дело.

— Можешь ты пожаловаться на меня лично? Причинил я тебе какие-нибудь неприятности до или после того происшествия?

— Я вас знать не знал и видеть не видел.

— В газете я прочел, что тебе посулили золотые горы. Обещали дать хорошую работу, деньги. Где все это? Георгос сказал, что ты едва сводишь концы с концами.

— Им наплевать на меня.

— Согласен с тобой... Так что же в результате ты выиграл?

— Я потерял десять лет жизни.

— Вот видишь. Коммунисты выиграли, потому что приобрели героя, партия Союз центра достигла власти, правая партия отошла от дел и наверняка отошла бы и без того происшествия, потому что восемь лет у кормила правления — срок немалый. В конце концов, никто не пострадал, кроме тебя, меня и еще кое-кого.

— Да, это так.

— Скажи, видишься ты хоть изредка с Тигром?

— Нет.

— Если ты случайно встретишь его, зайди вместе с ним ко мне на службу, выпьем кофейку. Хочу сделать вам одно интересное предложение. Вот тебе мой телефон. — Бровач достал из кармана листок бумаги и записал номер. — Перед тем как прийти, позвони мне. Для нас есть возможность раз и навсегда разделаться с этой историей, к тому же без особого труда. Вы возместите свои убытки, а я, горемыка, добьюсь справедливости.

— Какая возможность?

— Скажу в другой раз. Теперь я знаю, где ты работаешь, и приду тебя навестить.

И бывший префект ушел, оставив загадку неразгаданной. Действительно, он сдержал слово и как-то раз вечером, когда мастерская уже закрывалась, зашел за Никитасом и угостил его в Панкрати мороженым. О той «возможности» Бровач даже не вспомнил. Они поговорили только о ПАОК, у которой были шансы на получение кубка. Оказалось, что бывший префект был тоже болельщиком ПАОК, и даже с давних пор. Он снова оставил Никитасу номер своего телефона, на случай если старая бумажка потерялась.

И вот, чертово совпадение, не прошло и недели, как Никитас увидел на улице возле продавца каштанов Хадзиса, лысина которого блестела при бледном свете ацетиленовой лампы. Он подошел к Тигру сзади и положил руку ему на плечо. Тот подскочил, как настоящий тигр. После посещения премьер-министра они ни разу не виделись.

Они зашли в ближайшую закусочную и заказали апельсиновый напиток — Хадзис газированный, Никитас простой. Там было тесно, всего два столика, но гул огромного холодильника вполне мог заглушить их разговор.

— Я искал тебя, — сказал Никитас, — но не знал, где найти. Два раза приходил я на площадь Тахидромиу, но тебя там не было. Дело вот в чем. Ко мне дважды наведывался бывший префект. Он оставил мне свой номер телефона. — Никитас достал из бумажника листок с номером.

— Что ему от нас надо? — спросил Хадзис.

— Он хочет нас видеть, поговорить об одном дельце. Разве поймешь, что у него на уме? Мне кажется, он темнит.

— А вдруг где-нибудь возле его дверей нас подловит фоторепортер, а потом нам пришьют, что мы с ним встречались тайком?

— Не знаю, Хадзис. Но сдается мне, он сильно помягчел.

— Дрожит он, вот отчего и помягчел.

— Что мы потеряем, если увидимся с ним?

— Правильно, мы ничего не потеряем, — согласился Хадзис.

— Я позвоню ему, скажу, что мы зайдем завтра.

— Разок можно к нему сходить... Ох!

— Что с тобой?

— Живот распирает! От газировки, — объяснил Хадзис.

На следующий день вечером, стараясь никому не попадаться на глаза, они проскользнули в ворота военного склада. Им не пришлось объяснять, кто им нужен, потому что часовой был заранее предупрежден. Он повел их не по главному коридору, куда выходили двери многих комнат, а по тихому боковому; они спустились по лесенке и оказались перед кабинетом бывшего префекта полиции.

Бровач встретил их с распростертыми объятиями. В особенности обрадовался он Хадзису. В углу стоял еще какой-то мужчина, и Бровач отрекомендовал его как «человека, которому можно полностью доверять».

— Вот и собрались мы все вместе, трое беженцев, несправедливо пострадавших из-за дела Зет. Нам надо организовать партию, — пошутил Бровач.

— Рабочие и служащие всех стран, соединяйтесь! Так мы будем теперь говорить, — рассмеявшись, сказал Хадзис.

— Да, да, — с глупой улыбкой подхватил Бровач. — В единении сила... Может быть, хотите закурить? — Никитас не курил. Хадзис взял сигарету. Бровач поднес ему зажженную спичку. — Как дела?

— Как сажа бела, — ответил Хадзис. — Одно горе горькое.

— Нравятся тебе Афины? Привык здесь?

— Тут хорошо. Всюду хорошо. Были бы деньги. А нет их, так всюду худо.

— Да, конечно, — подтвердил Бровач. — С Никитасом мы уже беседовали. Теперь я хочу послушать твои новости.

— У меня нет ничего нового, — сказал Хадзис. — Все старое. Жду суда, чтобы выступить на нем и успокоиться. Но поскольку я боюсь не дожить до тех пор, то записал на магнитофон все, что собираюсь рассказать, и поэтому, даже если меня укокошат, этим ничего не добьются. Вот мое завещание.

Бывший префект нахмурился.

— Значит, вот что ты придумал! А какой тебе от этого прок?

— Не от всего бывает прок, господин Префект.

— Я не хочу, чтобы вы меня называли префектом. Я не префект. Теперь уже я никто. Мне дали здесь местечко кладовщика. Ну так вот, послушайте меня. Я пригласил вас обоих, чтобы сказать вам... То есть спросить вас... Сколько вам нужно денег, чтоб вы заткнулись раз и навсегда? Сколько нужно денег, чтобы вы изменили свои показания? Ведь вы два главных свидетеля обвинения. Если вы возьмете обратно свои показания, я заживу хорошо, а вы еще лучше.

— Вы совершаете сейчас тяжкое преступление, — заявил Хадзис. — Благодаря вам все мы угодим в кутузку и просидим там еще дольше, чем Янгос и Вангос.

— Знаю, — произнес Бровач с наигранно драматическими нотками в голосе. — Но положение у меня лично безвыходное. Я скоро сойду с ума. На этот отчаянный шаг я решился, так как мне известно, что вы погибаете от нужды. Вас обошли, и другие пожинают плоды ваших трудов.

— Да, вы правы, — сказал Хадзис, и посмотрел в огромные, как на византийских иконах, глаза Никитаса, потупившего тут же взгляд.

— Отдай мне магнитофонную пленку, дорогой Тигр, и возьми взамен все, что пожелаешь. Ты станешь богатым, а я восстановлю свою репутацию в обществе. Я ни в чем не виноват, клянусь богородицей, я ни в чем не виноват. И когда состоится суд, это будет доказано. Я ничего не боюсь. Но тут затронута моя честь, вы же понимаете. Тридцать шесть лет службы не зачеркнешь одним росчерком пера.

— Сколько дадите? — спросил Хадзис.

— Два миллиона драхм. Поделите между собой. На долю каждого придется по миллиону.

Никитас подпрыгнул на месте.

— Ваш письменный стол надо отполировать, — пробормотал он. — Переправьте его ко мне в мастерскую, я сделаю это для вас.

— Надо подумать, — протянул Хадзис. — Сейчас мы вам ничего не можем сказать. Так ведь, Никитас?

Никитас утвердительно кивнул. Потом, точно сговорившись, они одновременно бросили взгляд на незнакомого мужчину, с ничего не выражающим лицом стоявшего неподвижно в углу.

Бровача прошиб пот, он отдувался, сидя на стуле.

— Вы сразу разбогатеете, — продолжал он. — Уедете за границу. Кто вас там знает, кто вас там видел? И заживете на славу.

— Прежде чем отправиться за границу, мы отправимся в тюрьму за клятвопреступление, — заметил Хадзис. — Следователю мы говорили одно, а теперь будем говорить другое?

— Вы заявите, что вас заставили дать Следователю ложные показания, что вы жертвы принуждения. В конце концов, ведь в этом есть доля правды, — прибавил он. — Не так ли?

— Через два дня мы дадим вам окончательный ответ, — сказал Хадзис.

— В эти два дня придется установить за вами наблюдение, — пригрозил Бровач. — Этот господин, — он указал на молчаливого субъекта, — будет за вами следить. Смотрите, не подложите мне свинью. — Он достал из ящика письменного стола пистолет. — Никогда в жизни я им не пользовался. Ни в кого не стрелял. Это будет первый и последний раз. Одна пуля в предателя, другая — себе в висок.

— Хватит самоубийств, — отрезал Хадзис. — Вы будете третьим офицером жандармерии, который... не покончит жизнь самоубийством.

— Тигр, ты это брось. Пусть тот, кто хочет предать, знает заранее — я предпочитаю изъясняться начистоту, — что его ждет судьба Освальда.

Хадзис и Никитас ушли от бывшего префекта тайком через задний ход, так же как и пришли к нему.

— Здесь что-то неладно, — заговорил Хадзис.

— Какой ему смысл расставлять нам ловушку? Он сам первый в нее и попадется.

— Если нас троих упрячут в кутузку, то кому скорей поверят, тебе, мне или ему? На ком остановят свой выбор, на столяре, токаре или бывшем префекте полиции? Прежде всего влипнем мы.

— Не хватает только, чтобы новые беды свалились мне на голову, — сказал Никитас.

— Сейчас так или иначе мы у него на подозрении, — сказал Хадзис. — Весь вопрос в том, кто кого первый схватит за горло.

— Два миллиона — сумма немалая, — сказал Никитас.

— Беда в том, что слишком большая, — сказал Хадзис. — Если бы он назвал меньшую сумму, я бы скорей поверил. А если он не лжет, то тем хуже. Подумай, как им выгодно наше молчание.

— Кому это им? — спросил Никитас.

— Тем, кто прячется за спиной Бровача. Как ты думаешь, есть у него на самом деле такие огромные деньги? С его жалованьем пять тысяч в месяц он должен жить столько, сколько живет динозавр, чтобы скопить два миллиона.

— Все ухитряются жить не тужить. А мы чем хуже? Для некоторых Зет — это праздник и песня. Старик стал премьер-министром и думать о нем позабыл... А нам что делать?

— Никитас, ты не знаешь, что такое история, поэтому так рассуждаешь. Когда обстановка изменится, мы оба станем историческими личностями, войдем в школьные учебники. Наши рожи, твоя и моя, будут увековечены. Для чего еще живет человек как не для того, чтобы оставить потомкам свое доброе имя? Маркс сказал...

— Теперь, Хадзис, ты будешь учить меня уму-разуму? Да я просто так размечтался, подумал...

Беда была в том, что Хадзис размечтался. Ему представилась его мать в большой квартире со всеми удобствами. Нажмешь кнопку, и все к твоим услугам, как он видел в кино. Отбросы и очистки перемалывает машинка в раковине. Холодильник с тремя полками. Аптечка, полная лекарств для старухи матери. Два телефона. А у ребят уйма игрушек, велосипеды, поезда, качели... Летом он повезет свою семью за город, к морю. Снимет дом и... Его жена, у которой больная поясница и синие вздувшиеся вены на ногах от стирки белья на чужих людей, покупает во всех магазинах Европы красивые вещи. Коробки, коробки, коробки...

— Так что же ты думаешь? — спросил Хадзис.

— Считай, что ты играл в какую-нибудь азартную игру и не добрал одного очка, — сказал Никитас. — Считай так, иначе свихнешься. Я предпочитаю умереть, отдать всю кровь по капле, но совестью своей не поступлюсь. Мне просто хотелось поддеть тебя на удочку.

— А мне тебя, — сказал Хадзис. — Столяра и токаря не подкупишь. Да здравствует честность! — И он заплакал.

Когда Хадзис вернулся в свою темную каморку, ему показалось, что Зет смотрит на него гипнотизирующим взглядом, глазами, застывшими в бессмертии. Площадь перед клубом, рев грузовичка, вой шакалов — все ожило в его памяти. Как мог он допустить даже мысль о предательстве, о предательстве человека, которого он боготворил, за которым инстинктивно пошел следом, точно пес? Как мог он?.. Когда Зет раскрывал свои объятия, в них умещался весь мир. Когда он улыбался, затихал дождь... Хадзис сел на край деревянной кровати и обвел взглядом сырой подвал, кишмя кишевший тараканами. Потом он выдвинул ящик стола, и оттуда посыпались на пол письма матери. Последнее время у нее появилась навязчивая идея, что она опасно больна, и старуха хотела, чтобы ее обследовали врачи, но денег на это не было. «Тем лучше, — подумал Хадзис, — скорее отмучается». Он собрал письма, целую пачку писем, и сжег их в жаровне... Наступила ночь. Хадзис слышал только шаги запоздалых прохожих у себя над головой. Он, погребенный глубоко в земле, был все- таки жив, и никому не удалось его подкупить.

Дома Никитас почувствовал себя приблизительно так же, как в то утро, когда прочел в газете об убийстве Зет и понял, что должен пойти к Следователю и дать показания. Вдруг ему почудилось, что на голове у него лежит пузырь со льдом. Его обступили призраки матери, сестры и Генерала. «Ты же наш парень, как мог ты сделать такое?» — «Он упал и ушибся. С детства он был выдумщиком. Болел эпилепсией». Настоящая западня. Но теперь в нем окончательно проснулась совесть. Он не ощущал, как прежде, смертельной усталости. Никитас не был левым и не сочувствовал ни партии Союз центра, ни другим партиям. Он был столяром, который любил поработать как следует и потом сходить в кино, а в воскресенье посмотреть футбольный матч. Но этого же не купишь ни за какие деньги. Голова у него разламывалась. Перед сном он выпил таблетку аспирина.

Через два дня они опять пришли к бывшему префекту. Тот же самый подозрительный тип, словно филодендрон, торчал в том же самом углу комнаты.

— Здорово, ребята. Здорово...

— Денег-то маловато, — сказал токарь.

— Мы хотим каждый по два, — сказал столяр.

— Вы что, спятили?! — воскликнул Бровач. — Хоть раз в своей жизни видели вы такую уйму денег?

— Иначе дело не пойдет. Очень сожалеем, — сказали оба в один голос.

— Эка, куда хватили, ребята. Ну и занесло вас, — урезонивал их Бровач.

— Мы все ставим на карту, господин Префект. Разве этого мало?

— Последняя цена?

— У нас не такой товар, чтоб торговаться. Мы продаем вам свою жизнь, — сказал Хадзис.

— Каждому еще по двести. Идет?

— Все зависит от того, что нам придется говорить, — сказал Никитас.

— Ты, — Бровач повернулся к Хадзису, — скажешь, что задержал Янгоса с помощью полиции. Что Зет чуть живого положили в фольксваген, а там его прикончили коммунисты. Что в больнице, где ты лечился, тебя посетил член ЭДА и просил дать показания, будто Вангос в грузовичке был вооружен пистолетом. Ты можешь ограничиться этим, и мы будем тобой вполне довольны. Видишь, мы не стремимся лишить тебя славы. Ты прыгнул на ходу в грузовичок. Ты выдержал бой. Но, думаю, гордость твоя не пострадает, если ты скажешь, что тебе помогли полицейские. Что же касается прочего...

— А откуда я могу знать, что коммунисты прикончили Зет в фольксвагене, если сам я в то время был в кузове грузовичка?

— Скажешь, что слышал от других. А ты, — Бровач повернулся к Никитасу, — скажешь, что действительно знал Янгоса и нанимал его перевозить мебель, но что в то утро он не проболтался тебе, как ты утверждал раньше, будто в первый раз за свою жизнь выкинет такой номер... наверно, даже убьет человека.

— Откуда же я взял это? С неба?

— Нет, к тебе пришел один левый деятель и подучил тебя сделать такое заявление. Кроме того, ты скажешь, что в тот день, когда везли останки Зет из больницы АХЕПАНС на вокзал, ты сам упал на мостовую, а потом утверждал — подученный теми же самыми учителями, — будто тебя избили, чтобы тебе не повадно было жаловаться Прокурору.

— Существует вполне авторитетное заключение, что меня избили.

— А ты будешь стоять на своем. Теперь слушайте внимательно оба, вы скажете также, что премьер-министр, когда вы ходили к нему, заявил вам буквально следующее: «Даже если бы вы ничего не сделали из того, что мы наметили для вас в деле Зет, мы бы все равно свергли правительство».

— Этого я не могу сказать, — возмутился Никитас. — Кто я такой, чтобы возводить напраслину на самого премьер-министра?

— Дело о клятвопреступлении легко аннулировать с помощью двадцати тысяч. Вы свергли Караманлиса, вы и посадите его обратно.

— Хорошо, — согласился Хадзис, — мы скажем все, что вы требуете. Но что будет, если кто-нибудь из арестованных расколется и выложит правду? Мы все тогда влипнем.

— Никто из арестованных не расколется. Им совсем неплохо в тюрьме.

— Я читал в газете, что Янгос чуть не покончил с собой, приняв люминал.

— Он выкинул этот номер, чтобы выйти ненадолго из тюрьмы и побывать в Нижней Тумбе, — объяснил Бровач. — Ему не терпелось посмотреть на свой грузовичок.

— А если расколется Мастодонтозавр?

— Он железный... Ну как, согласны?

— Когда мы получим деньги?

— Как только подпишете показания. Я их для вас приготовил.

— Наличными?

— Нет, чеки.

— Так не пойдет, — возразил Никитас. — Лиры. Только золотые лиры. В мешочках.

— Теперь принято расплачиваться чеками.

— А если они не имеют обеспечения в банке?

— Вы что, за авантюриста меня принимаете?

— Мы, господин Префект, вас очень уважаем. Куда уж больше!

— А заграничные паспорта? — спросил Хадзис. — Вы выхлопочете их для нас?

— Это я беру на себя. — Бровач выложил на стол свой пистолет. — Будьте осторожны. Эти дни все должны решить. И не забудь, Тигр, принести мне магнитофонную ленту. — Вдруг лицо его показалось Хадзису и Никитасу чрезвычайно внушительным: сросшиеся брови, тяжелый взгляд. Молчальник в углу раскрыл свой портфель. — Послезавтра здесь же, в восемь, — прибавил Бровач.

Хадзис и Никитас ушли никем не замеченные: им пришлось перелезть через забор, потому что в тот день был праздник жандармерии и двор военного склада был ярко освещен.

До вторника, назначенного для встречи, оставалось два дня. За это время Хадзис успел купить чистую магнитофонную ленту и позвонить «куда следует», чтобы бывшего префекта поймали «с поличным».

Во вторник Никитас тщательно вымыл руки, чтобы они не пахли политурой, побрился, переоделся и в половине девятого встретился с Хадзисом возле табачного магазина Папаспироса. Там они сели в такси и поехали в Холаргос.

Бровач и молчальник уже ждали их. Окна были закрыты листами синей оберточной бумаги, чтобы с улицы не было видно, что происходит в комнате. Хадзис тут же отдал магнитофонную ленту. Бровач выдвинул ящик письменного стола и хотел достать заранее заготовленные показания, как вдруг дверь сама собой отворилась и на пороге появился новый шеф жандармов, при смене правительства назначенный вместо Супергенерала; он был в сопровождении своего адъютанта. Бывший префект вскочил и вытянулся как по команде «смирно».

— Господин Бригадный генерал... — пролепетал он.

Бригадный генерал, как смерч, ворвался в комнату, пробежал из угла в угол и, взглянув на Хадзиса, Никитаса и молчальника, вставших при его появлении, приказал своему адъютанту увести их в другую комнату. Адъютант вежливо предложил им последовать за собой. Бригадный генерал и бывший префект остались одни в кабинете.

— Полковник, кто они такие?

— Свидетели по делу Зет.

— Что им здесь надо?

— Они приходят меня навещать.

— Сколько раз они были у вас?

— Всего три раза.

— Чего они хотят?

— Это мне не удалось пока выяснить. Я пытаюсь вывести их на чистую воду. Что-то есть у них на уме. Думаю, хотят получить деньги.

— Они вас шантажируют?

— Это не то слово.

— Что же тогда?

— Они подозрительно мечутся, это факт. Прощупывают, с кого они могут побольше содрать. Они уже содрали с левых и с партии Союз центра. Теперь пытаются содрать с нас.

— А почему вы тут же не сообщили об этом мне?

— Я хотел получить вещественные доказательства.

— Вы обязаны были, согласно вашему служебному долгу, немедленно доложить мне обо всех обстоятельствах дела, а не докладывать с опозданием что-то нечленораздельное, как вы делаете это сейчас.

— Тайна не проникнет в печать.

— Они сами сообщат журналистам.

— А не можем ли мы посадить их за решетку, обвинив в попытке шантажа?

— Где улики?

— К сожалению, я сделал глупость, не записав на магнитофоне наши беседы, которые в достаточной мере могли бы их изобличить.

— Разве журналисты, столь враждебно настроенные к вам, поверят, что именно так обстояло дело и что вы не пытались их подкупить?

—Клевета! Тот, кто посмеет утверждать подобное, дорого заплатит за это.

— Оставьте свои угрозы, полковник. Тут все зависит от фактов и существа дела. Вот, пожалуйста, я вместе со своим адъютантом в вечернее время наношу вам неожиданный визит и ловлю вас с поличным: вы беседуете с двумя лицами, с которыми ради престижа жандармерии не должны даже здороваться.

— Не знаю прямо, что сказать вам, дорогой Бригадный генерал.

— После подачи рапорта будет произведено расследование. Приветствую вас.

Бывший префект весь покрылся холодным потом. Его предали, ему расставили сети. Но кто из них? Хадзис, конечно, Хадзис. Вдруг лицо его расплылось в счастливой улыбке: у него в руках магнитофонная лента. Поэтому, если убрать Хадзиса, после него не останется никакого дерьма. Он, Бровач, может сам уничтожить ленту.

Бригадный генерал вошел в соседнюю комнату, где сидели Хадзис, Никитас и молчальник. Он приказал своему адъютанту обыскать их. У Никитаса в кармане была обнаружена записка с номером телефона Бровача. У Хадзиса — письмо от матери. В портфеле молчальника — чек на пятьдесят тысяч драхм. Бригадный генерал начал с него:

— Кто вы такой?

— Мое имя Константинос Христу, живу в Килкисе, майор жандармерии в отставке.

— Чем занимаетесь?

— Глава распущенной организации «Защитники греческого конституционного короля — Могущество бога — Божественная вера — Бессмертие греков — Родина — Религия — Семья».

— Почему она распущена?

— Ее обвинили в незаконном использовании королевской эмблемы, в притязании на власть и потому распустили.

— А вы не были арестованы?

— Был арестован, но после суда отпущен на свободу.

— Почему вас отпустили на свободу?

— По причине моего идиотизма.

Бригадный генерал с удивлением посмотрел на него и, улыбнувшись, повернулся к Хадзису и Никитасу:

— Что вам нужно было от полковника Бровача?

— Нам ничего. Это он хотел с нами поговорить.

И Хадзис рассказал, как было дело. Никитас прибавил, что бывший префект, посетив во второй раз столярную мастерскую, водил его в Панкрати и угощал мороженым.

На другой день в правой газете появилась заметка:

«На самом деле, принимая Бригадного генерала, Бровач не дрожал и не запинался... Вернувшись через несколько минут в кабинет, Бригадный генерал обратился к нему с такими словами:

— Я должен исполнить печальный долг. Поступили сигналы, что вы предложили им два миллиона драхм за изменение показаний.

Бровач спокойно ответил:

— Это подлая ложь. В тот день ко мне на службу зашел случайно майор Христу. Я задержал его, чтобы он мог быть свидетелем нашего разговора. Эти два человека предложили мне войти с ними в сделку, а я выставил их за дверь, сказав, что мое оружие — правда. И мне нечего было им предлагать.

Впрочем, в лживом репортаже, стандартном для всех левоцентристских газет, делается попытка выставить бывшего префекта дураком. Мелкие интриганы недооценили, конечно, не только находчивости, но и опыта работы уважаемого офицера жандармерии».

Ночью Бровач сидел у магнитофона и тщетно пытался извлечь из него хоть какие-нибудь звуки. Лента Хадзиса была чиста и не тронута, как только что выпавший снег.

4

Я пробираюсь сквозь толщу фактов и всплываю на поверхность, думал молодой журналист. Подобно водолазу, я выхожу после погружения на берег, едва дыша, с глазами, покрасневшими от соленой воды, потому что я держал их открытыми в глубине моря, стараясь обнаружить, увидеть то, что поможет мне вычертить карту твоей затонувшей Атлантиды. В конце концов мне удалось сделать ряд фотографий. Они плохо проявлены. Предметы кажутся темными. Люди точно тени. Но это меня не волнует.

Меня волнует другое: ведь я не предал тебя и не забывал ни на минуту, хотя в этой водной пустыне, оставаясь порой без кислорода, я готов был забыть о многом. Под толстым слоем воды в полном мраке благодаря тебе мое сердце неистово билось. Все прочее — дело хороших или плохих журналистов. Я не с ними. Я с тобой, сладкая мука смерти.

Покончив с твоим делом, я скорей тебя забуду. Прежде всего я хочу забыть тебя. Избавиться от твоей отягчающей красоты. Улететь в нейтральное пространство, где тебя нет. Отдохнуть. Я не могу раздуть мертвый огонь и предпочитаю живой, хотя в сравнении с тобой он пепел.

Твое лицо на географической карте земли, так говорил я когда-то. Теперь я говорю: твое лицо на неизученной карте неба. Я называю тебя весной, потому что без тебя царит осень. Я называю тебя солнцем, потому что без тебя царит мрак.

Но я, Антониу, должен собрать последние данные и наклеить их на уникальный стенд, историю последствий твоего убийства. Я должен рассказать тебе в венгерском враче Ласло Золтане, который заявил недавно, что тебя ударили ломом. Хотя он не присутствовал при вскрытии — его просто-напросто не пригласили, — по рентгеновским снимкам он не нашел на твоем теле серьезных повреждений, которые мог бы причинить, проехав по тебе, грузовичок с двумя людьми. У тебя не было ни ран, ни переломов костей. Только ссадины. Следовательно, от чего же ты умер? Он считает причиной смерти две гематомы, обнаруженные им самим в твоем черепе во время операции. Эти внутренние гематомы с двух сторон головы не могли возникнуть от удара о мостовую. Итак, что же произошло? Он готов дать соответствующие показания следователю под присягой, заявил врач, при условии, конечно, что его пригласят для дачи показаний. Он помнит тебя до сих пор, хотя прошло много времени. «Зет?! — воскликнул он. — О, конечно, как я могу его забыть!» Он произнес твое имя, слегка исказив, с иностранным акцентом, что несколько раздосадовало меня. Мы не любим, когда что-нибудь привычное, близкое нам оказывается чуждо другим. Я сжился с тобой — последние полтора года я только и знаю, что пишу о тебе, — и поэтому не переношу, когда люди лишь смутно, неясно помнят тебя.

Точно случайно, точно по наущению дьявола, в те дни, когда Золтан сделал свое заявление, я напал на след третьего лица, того, кто, по-видимому, ударил тебя ломом. Человек этот из Килкиса и входит в ударную группу местного политического деятеля члена ЭРЭ. Он вместе с несколькими «храбрецами» приезжал 22 мая в Нейтрополь. На завтра весть о твоем смертельном ранении дошла до его родного города, до Килкиса, и там распространился слух, что этот человек убил Зет, ударив его железным ломом по голове.

Ты знаешь, что слухи, особенно в маленьких провинциальных городках, где даже у стен есть уши, не возникают ни с того ни с сего. Молва эта вызвала такое негодование, что третий преступник вынужден был переселиться из Килкиса в Неа-Санта, деревню близ Нейтрополя, заселенную выходцами с Черного моря. И там с помощью того же политического деятеля ему заготовили документы для отъезда в Германию. Но за границей он прожил недолго. Работая на заводе, он подорвал здоровье и вернулся обратно в Грецию. Тут-то я его и обнаружил и поместил об этом официальное сообщение в газете. Он был у Следователя без адвоката. Его показания остались в тайне; мне до сих пор неизвестно, что рассказал он Следователю.

Почему ты молчишь? Почему? Сколько стоит в Некрополе междугородный телефонный разговор? Скажи нам. Скажи нам, и мы оплатим его для тебя. Поговори с нами. Но мертвые молчат. Кара молчания тяготеет над ними.

Я беседую с тобой в таком тоне, потому что не сумел удержаться на почтительном расстоянии от тебя и писать в газету свои репортажи так, как будто ты никогда не существовал. Да. Я стремлюсь к тебе, как виноградная лоза тянется к своей подпорке, чтобы взобраться еще выше. Я стремлюсь к тебе, как красавица стремится взглянуть в зеркало, чтобы расцвести еще больше. Я стремлюсь к тебе, потому что я стремлюсь к тебе. Ни перед кем я не обязан отчитываться. И чем больше я стремлюсь к тебе, тем яснее понимаю, что никогда не смогу тебя достичь, так как ты по ту сторону границы, так как ты ослепляющий свет.

Репортаж для меня — спасение, чтобы не выйти на улицу и не закричать о тебе во весь голос. Журналистика — это броня, защищающая меня от опасности стать тобой. И неплохо, что есть такая броня. Это даже полезно. Хотя ты по своему характеру был моей полной противоположностью, человеком действия и поэтому куда более правильным.

Впрочем, меня это не трогает. Я пока что живой. Живой и могу убить тебя в себе, чтобы ты стал мне еще ближе. Сосуществование в одинаковых временах и пространствах случайно. Сосуществование во времени Х и в пространстве Х не случайно. И хотя я знаю, что никогда не увижу тебя, ты существуешь, да, существуешь в большей мере, чем окружающие меня предметы.

Между тем обстоятельства твоего дела все больше запутываются, и мы не в состоянии разобраться в том, что ты оставил нам в наследство. Пять дней назад в помещении Главного управления безопасности Нейтрополя, в печи взорвалась ручная граната и уничтожила документы, связанные с твоим делом. Сперва объявили, что виновата во всем уборщица. Но вскоре это предположение отпало и осталось множество недоуменных вопросов. Как могло случиться, почему такие важные документы оказались заперты в шкаф по соседству с печкой? И какие это были документы? Сохранились ли копии? Подобные происшествия сплошь да рядом обнаруживаются и остаются навсегда загадкой, потому что никто не может докопаться до правды, если правда в руках людей, не желающих ее открыть. А тут еще вторая попытка самоубийства Янгоса! Прошел слух, что он принял тридцать две таблетки люминала. Но при промывании желудка, сделанном ему немедленно, выяснилось, что он не принимал никаких ядов. Тогда он сознался, что выпил четыре или пять таблеток, которые дал ему врач от бессоницы, как средство, успокаивающее нервную систему. Что же касается количества принятых таблеток, то оно соответствовало предписанию врача. Янгос заявил также, что хотел умереть, так как отклонили его прошение о переводе из уголовной тюрьмы в исправительную...

А как ты теперь поживаешь?

Я копчу дымом от сигарет свои легкие. Очень много курю. И пью вино. Ты необходим мне. Твое лицо выплывает точно из ночи и несет с собой сияние ущербных звезд, звезд, которые устали подавать любовные знаки людям и удалились на край неба, где свили себе гнездо из золотой паутины.

С чувством облегчения заканчиваю я этот отчет. Больше я не буду иметь с тобой дела. Я возвращусь к тому, что составляет мою будничную жизнь, ко всему тому, что ради тебя я надолго забросил. Я вернусь в порт, сохраняющий привкус океана. Я вернусь к жизни, сохраняющей привкус твоей смерти. О моей собственной смерти я, к сожалению, не смогу никогда написать.

5

Все это происходило, пока не «раскололся», да, не «раскололся», начальник участка асфалии, он же Мастодонтозавр.

Он не мог больше терпеть. Вот уже два года сидит он в тюрьме. Он, носивший полицейскую форму, сидит за решеткой вместе с такими подонками, как Янгос, Вангос, Варонарос и Главнозавр. Почему же других офицеров жандармерии выпустили на свободу? Когда ты на свободе, рассуждал он, то можешь действовать и обеспечить себе свободу. Но когда ты в тюрьме, то ничего не можешь сделать, чтобы выйти из нее. Кто еще позаботится о тебе?

С ним несправедливо обошлись. Почему он должен быть козлом отпущения? Еще когда он был слушателем жандармской школы, с ним плохо обращались. Считали его темным, малограмотным, посылали на тяжелую работу. Чтобы взять реванш, он женился на образованной женщине, преподавательнице английского языка в институте. Но ничего от этого не изменилось. Его назначили начальником участка асфалии Нижней Тумбы, словно бы в городе, а на самом деле в самой глухой деревне. Из чувства солидарности с другими офицерами он охотно согласился дать Следователю ложные показания. Но после того, как с ним нечестно поступили, засадили его в тюрьму и думать о нем забыли, он ожесточился. В один прекрасный день он решил написать докладную записку, рассказать всю правду. До сих пор, сколько он ни взывал о помощи, в полицейской крепости ему отвечали молчанием или отказом. Своей докладной запиской он пробил брешь в стене. Устремившаяся в брешь вода грозила затопить крепость. Но не прошло и месяца, как пало правительство партии Союз центра, и после государственного переворота воцарилось прежнее молчание. В докладной записке излагались почти все обстоятельства дела.

В то утро 22 мая он, Мастодонтозавр, назначенный дежурным офицером в Главном управлении безопасности, должен был согласно уставу позаботиться о доставке продовольствия. Вместе с каптенармусом он пошел на рынок Модиано закупить рыбы, потому что согласно уставу по средам дежурные жандармы едят рыбу.

Было без десяти минут десять. Торговец на рынке сказал им, что рыбу привезут с саламинского базара не раньше, чем в четверть одиннадцатого. Свежую рыбу, точнее говоря, ставриду, потому что согласно уставу рыба должна быть свежей, а не мороженой. Тогда он решил, оставив на рынке каптенармуса, сходить в кассу заплатить за телефон; счет в тот месяц был больше обычного, так как его супруга два раза звонила своим родным на остров Крит. В кассе на улице императора Гераклия рядом с кинотеатром «Электра» оказалось много народу, и он готов был уже вернуться на рынок, чтобы не упустить хорошую рыбу, как вдруг услышал у себя за спиной голос: «Здравствуйте, господин начальник». Обернувшись, он увидел в дверях Янгоса. «Как вы сюда попали?» — подойдя к нему, спросил Янгос. «А ты как сюда попал?» — в свою очередь спросил он. «Тут рядом стоянка моего «камикадзе», — объяснил Янгос. — Вон, видите?» И Янгос указал на свой грузовичок. «А я пришел заплатить за телефон, но очередь очень большая, — сказал он. «Дайте мне счет, я заплачу», — с готовностью вызвался Янгос, но он, Мастодонтозавр, конечно, отказался, сославшись на то, что срок платежа еще не подошел и что, кроме того, он хочет уточнить стоимость междугородных переговоров, так как счет в этом месяце показался ему слишком большим, возможно, из-за какой-нибудь ошибки. «Не выпить ли нам по чашечке кофе, господин начальник? — предложил тогда Янгос. — В галерее есть кофейня». «Нет, спасибо, — ответил он, — сегодня я дежурный и жду, пока с острова Саламина привезут ставриду». «Известное дело, — сказал Янгос, — говорят, что привезут в десять, но никогда не привозят раньше одиннадцати». Его удивило, что Янгос знал все эти подробности. «У вас в запасе уйма времени, давайте выпьем кофе, я угощаю», — настаивал Янгос. «Я пил утром кофе в Главном управлении безопасности», — возразил он.

В тот день он ночевал в здании Главного управления, потому что, как упоминал выше, был дежурным офицером. Его дежурство продолжалось сутки, с полудня вторника до полудня среды, то есть того дня, когда произошли беспорядки. Так вот, во вторник вечером старший лейтенант жандармерии Маврулис отдал по телефону приказ во все отделения Главного управления, чтобы на следующий день в семь часов вечера всех благонадежных граждан, имеющихся у них в распоряжении, отправили к клубу «Катакомба» и чтобы те «известным образом» — то есть камнями, кулаками, криками «Сволочи болгары!» и тому подобным — выразили свой протест. сторонникам мира. Позже, вечером, в Главное управление зашел сам Маврулис и спросил, выполнил ли он его приказ. Он ответил, что не получал никакого приказа, потому что из-за дежурства в Главном управлении не был в своем участке. Тогда Маврулис попросил его позвонить тотчас в Нижнюю Тумбу, что он и сделал. Его соединили с участком, и он в присутствии Маврулиса приказал жандарму оповестить пять-шесть человек — он не назвал их поименно, — чтобы завтра они явились на контрмитинг. Потом он позвонил своему агенту в Сикиес — он не будет называть его имени, потому что этого человека ни в чем не обвиняют и нечестно было бы впутывать его в дело Зет, — и попросил его прийти со своими ребятами к «Катакомбе». — «Что будет? Пирушка?» — спросил агент. «Да», — ответил он. «Пирушка» на их жаргоне означает беспорядки. Всем этим он, начальник участка, хочет сказать, что контрмитинг возник не случайно и что это сказки, будто лозунги, распространяемые через репродукторы, собрали народ.

После этого небольшого отступления он возвращается опять к событиям среды. Он отказался выпить с Янгосом кофе, потому что находился в центре города, а дьявол, говорят, вездесущ, и, если кто-нибудь из начальства увидел бы, что он сидит в кофейне с таким типом, как Янгос, ему не избежать бы замечания. Так вот, он попрощался с Янгосом и вернулся на рынок, куда еще не привезли ставриду. Затем он послал каптенармуса на Главный почтамт опустить письмо, и, пока ждал его возвращения, появился еще один грузчик, который пользовался той же стоянкой, что и Янгос, и тоже предложил ему выпить с ним кофе. Для этих молодчиков, объяснил он, большая честь — посидеть в кофейне за одним столиком с начальником участка. Он опять отказался, сославшись на то, что незадолго до этого отказал Янгосу. «Соблаговолите, господин начальник, — настаивал тот. — Окажите мне честь. Угощу вас пирогом». — «Пожалуй, я выпью молока, — согласился наконец он, — последние дни у меня побаливает живот». — «Подождите одну минутку, — попросил грузчик, намереваясь куда-то отлучиться. — Если мне попадется Янгос, привести его?» — крикнул он, обернувшись. Зная, как обидчивы эти плебеи, он, Мастодонтозавр, ответил: «Ладно, приведи». Поэтому вскоре они уже втроем сидели в кафе.

Когда он ел пирог, Янгос показал ему кончик дубинки, спрятанной у него за пазухой, и пояснил, что с утра таскает ее с собой, потому что вечером она ему понадобится. И когда он, Мастодонтозавр, посоветовал ему быть осторожным и не выкидывать таких глупостей, как некий Одиссей, его знакомый, который сломал ногу одному парню из Пилеи, а потом вынужден был уплатить тридцать тысяч штрафа. Пусть Янгос ведет себя осмотрительно и никого не трогает, ведь если на него пожалуются, то его могут засудить. И еще он добавил, чтобы Янгос не слушал Главнозавра, этого полоумного. Итак, он подчеркивает, что Газгуридис еще до встречи с ним знал о контрмитинге. Кто же сказал Янгосу про сторонников мира? Кто снабдил его дубинкой? Если бы следствие занялось выяснением этих вопросов, возможно, оно нашло бы выход из лабиринта.

Тем временем на рынок, должно быть, уже привезли рыбу. Он расплатился и вышел из кафе. Днем он не видел больше Янгоса и столкнулся с ним только вечером, когда тот вместе с другими благонадежными гражданами выходил из участка. Он не знает почему, но приказ собраться у «Катакомбы» был отменен Маврулисом и получен новый приказ созвать всех в асфалию. Вечером, сдав дежурство, он заглянул к себе в участок и увидел, что в отделении Главного управления безопасности, расположенном в том же здании, полно народу. Благонадежные граждане не помещались в зале и толпились в коридоре, как в суде во время сенсационного процесса.

До него долетели слова, которыми Маврулис заканчивал свою речь: «Я все сказал, а теперь расходитесь по нескольку человек, не больше, чтобы не бросаться людям в глаза». Он не слышал, чтобы Маврулис говорил: «Цельте в Зет». Об этом он узнал позже от своих коллег. Благонадежные с шумом высыпали в коридор — видно было, что Маврулис здорово распалил их, — и устремились к выходу, увлекая его за собой. Они его не узнали, потому что он был в штатском. В толпе он заметил Янгоса. Он, Мастодонтозавр, поспешил выйти на улицу и направился к «Катакомбе». Возле клуба висело большое объявление, извещавшее сторонников мира о том, что митинг состоится в другом месте. Тут он повстречал Леандроса и Варонароса; с ними был еще какой-то тип. Подойдя к нему, они спросили, куда им теперь идти, то есть где встать на пост, а он ответил, что они больше не нужны и могут отправляться домой. Это было сказано больше для Варонароса, которого он считал тогда левым и опасался, как бы в случае беспорядков его не избили правые. Лишь позже узнал он, что в тот вечер Леандрос привел Варонароса в участок Нижней Тумбы, где, как известно, его, начальника, не было по причине дежурства. Следовательно, как имеют наглость обвинять его в том, будто он «в течение суток, накануне 22 мая, развивал соответствующую деятельность», то есть созывал людей на контрмитинг, когда все эти двадцать четыре часа его не было в участке? Лжет он или нет, нетрудно установить по книгам дежурства Главного управления. Нет, он не видел, как возле «Катакомбы» Янгос сорвал объявление и ударил ногой женщину. Но если бы он даже и видел это, он не мог бы ему помешать и предпринять что-либо, потому что в тот вечер офицеры жандармерии получили категорический приказ никого не задерживать. Таким образом, участникам контрмитинга предоставлялась полная свобода действий.

Он пошел на контрмитинг, подчиняясь соответствующему приказу. Впрочем, там были все, кроме дежурного офицера, сменившего его в Главном управлении. Он не знает, почему его имя не включили в затребованный Следователем список офицеров, находившихся на месте беспорядков. И не понимает, почему скрыли имя еще одного капитана жандармерии, сославшись на то, что «по важной причине имя его должно остаться в тайне». Что замышляли его начальники, почему вели такую игру, он не может сказать. Его огорчает лишь то, что ему по их наущению приходится за всех расплачиваться.

Да, офицеры вели себя на контрмитинге совершенно пассивно. Действовал только Маврулис. Он бегал туда- сюда, указывал террористам на коммунистов, и террористы тут же расправлялись с ними, составлял небольшие отряды и указывал каждому одного коммуниста, которого следовало избить после окончания митинга. Некоторые офицеры утверждают, что покинули место происшествия, пока еще шел митинг, но это наглая ложь, так как согласно уставу ни один офицер не имеет права уйти раньше, чем разойдутся граждане и будет получен приказ Главного управления. Об этом могут дать исчерпывающие сведения начальники отделений Главного управления.

Как только окончилась речь Зет, Префект, чрезвычайно раздраженный, распорядился, чтобы разогнали участников контрмитинга. И полицейские действительно стали очищать площадь. Он, начальник участка, пошел вверх по улице; он тоже призывал людей разойтись. В разговор он ни с кем не вступал, кроме адъютанта Генерала, которого принял за самого Генерала, потому что они очень похожи. Генерал был неподалеку. Нет, с ним он не разговаривал. Ни Янгоса, ни Вангоса он не видел. И не обратил внимания, стоял ли на улице Спандониса грузовичок. Впрочем, зачем ему было смотреть туда, если он был не в курсе дела? Но он был свидетелем всех хулиганских выходок террористов: видел, как они швыряли камни, слышал их ругань. Он даже слышал вполне отчетливо воззвание Зет о том, что жизнь его в опасности.

Когда Зет смертельно ранили, он сам был возле клуба. До него донесся рев грузовичка, он заметил, что один человек стоит в кузове, а другой падает на мостовую, побежал туда, поняв, что произошел несчастный случай, спросил, кто пострадал, и какой-то прохожий ответил: «Расправились с нашим Зет, убили его». Он не стал ничего предпринимать, потому что недалеко от фольксвагена, куда положили раненого, стояли Генерал и Префект. А присутствие начальства согласно уставу лишало его права самостоятельно действовать.

После окончания митинга, примерно в половине одиннадцатого, он сел в свою машину и поехал в участок асфалии, чтобы составить обычное донесение о том, каких коммунистов из своего района он видел на митинге. И там опять он повстречал Янгоса. «Что ты здесь делаешь?» — поинтересовался он. «Я ехал на своем грузовичке и сшиб кого-то, вот меня и задержали да приволокли сюда», — сказал Янгос. В участке сидели также два знакомых ему адвоката. Он зашел в кабинет, на дверях которого было написано «Заместитель начальника участка асфалии», и составил там донесение, а когда хотел уйти — он торопился, потому что у него было назначено свидание с женой, — на пороге столкнулся с Янгосом, который спросил его: «Господин начальник, мой грузовичок зарегистрирован. Так что же, отпустят меня или нет? А если будут держать, то где, здесь или в Управлении уличного движения?» — «Не знаю», — сухо ответил он. Потом вручил свое донесение дежурному офицеру, поспешно спустился по лестнице и покинул участок. То, что он пробыл там всего минут десять, подтверждает один из тех двух адвокатов.

Он вернулся домой, поужинал и лег спать. В половине третьего ночи его разбудил жандарм. «Господин начальник, — сказал он, — вас просят срочно прийти в участок. Вас вызывают к телефону». — «Кто это звонит так поздно?» — спросил он, с трудом продирая глаза. «Из префектуры», — ответил жандарм. Он встал, оделся и пошел в участок. «Начальник участка Нижней Тумбы слушает, — отрапортовал он, взяв трубку. — Вы меня спрашивали?» — «Василис, говорит Маврулис. Что ты так долго копался, я жду тебя бог знает сколько времени». — «Что случилось?» — «Дело вот в чем: префектура срочно требует Вангоса Прекаса из Триандрии. Прихвати с собой жандарма, хорошо знающего Триандрию, разыщи Вангоса и приведи его в свой участок, потому что я уже был у него дома, но его не застал». — «Арестовать Прекаса?» — «Нет. Приказ: найти и доставить в участок».

Вместе с тем самым жандармом, который поднял его среди ночи с постели, он разыскал Вангоса Прекаса и, как было ему сказано, привел в участок. О «добровольной явке» Вангоса он читал в утренних газетах, но все это ложь. Приказ о доставке Вангоса отдал ему Маврулис, а не другой офицер, как утверждал он сам во время следствия. Все это знают, и все лгут. И Генерал и Префект. Почему они хотят выгородить Маврулиса, ему не известно. А также не известно, кто отдал Маврулису такой приказ.

Потом его послали в участок, чтобы он подучил Янгоса и Вангоса говорить Прокурору, будто они засиделись в таверне и, когда, вдребезги пьяные, ехали домой, налетели на Зет. И что за чудо, он обнаружил, что те оба выучили уже эту сказку назубок. Тогда зачем же его посылали в участок? Возможно, для того, подумал он, чтобы устроить им генеральную репетицию перед встречей с Прокурором. И еще одно чудо он услышал от них самих, что они уже выложили все Прокурору еще до рассвета. Так зачем же все-таки его посылали в участок? Тогда он не мог этого понять, а теперь твердо знает: чтобы впутать его в грязную историю. Сослуживцы сделали все, чтобы свалить на него вину.

Это предположение подтвердили три факта, о которых он узнал много позже. В тот вечер один из полицейских начальников посетил участок. Нижней Тумбы и спросил у дежурного офицера, не был ли здесь раньше он, Мастодонтозавр. Дежурный офицер ответил, что заходил Маврулис. «Маврулис меня не интересует. Я спрашиваю о Мастодонтозавре», — заявил начальник. Это первое. Второе: когда он, составив донесение, собрался уйти, в участок прилетел весь взмыленный Маврулис. Сначала он пытался помочь Янгосу сбежать, но когда убедился, что сделать ничего не может, так как за ним наблюдает дежурный офицер, по-видимому не посвященный в тайну, то отвел Янгоса в камеру предварительного заключения и научил, какие ему надо давать показания. Что он, дескать, был пьян и так далее. И наконец, в парикмахерской Главного управления он получил сведения, что в ту среду вечером Маврулис зашел в комнату к офицерам жандармерии и заявил им, указывая на зал, где собрались благонадежные граждане, перед которыми ему предстояло выступить: «Увидите, что произойдет сегодня». Тогда один офицер, зная неуравновешенный характер Маврулиса, заметил: «Будь осторожен, убьют кого-нибудь, а мы не оберемся неприятностей». Маврулис как-то по-своему истолковал его слова, и разгорелась ссора. Дело, конечно, дошло бы до драки, если бы их не разняли присутствовавшие.

Из всего вышеизложенного следует вывод: вместо него за решеткой должен сидеть Маврулис, а он, Мастодонтозавр, должен быть на свободе.

Вот то немногое, что он хотел сообщить о своих коллегах. Теперь пусть ему позволят сказать два слова о тех, кого держат с ним вместе в тюрьме.

С Янгосом он познакомился опять-таки благодаря Маврулису. Однажды вечером Маврулис оповестил его, что коммунисты доставили в Нижнюю Тумбу листовки и что он распорядился уже устроить засаду возле их домов. Он даже сделал ему выговор по телефону за то, что он, начальник участка, не знает о случившемся. Тогда он сам пошел в дом своего агента и встретил там Янгоса, который в ту ночь дежурил на улице. Впрочем, переполох был поднят напрасно, потому что в Нижней Тумбе не появилось ни одной листовки. Еще раз он видел Газгуридиса во время приезда де Голля. И в последний раз, как-то утром, когда Маврулис попросил его свести с Янгосом одного человека из Каламарьи, который хотел поддержать этого грузчика деньгами, потому что оба они пострадали от коммунистов. Что это был за человек, может сказать Маврулис.

О Вангосе он слышал только как о темной личности, умеющей втираться в разные компании.

Варонароса он считал активным коммунистом. Однажды в 1962 году он купил у него двух канареек, поскольку тот занимается ловлей певчих птиц.

Главнозавра он выставил из своего кабинета, когда тот пришел похваляться, что члены его организации охраняли генерала де Голля. Он пригрозил переломать Главнозавру руки и ноги, если он еще раз сунется к нему, а тот в ярости завопил: «Я тебя поставлю на место!» У них были настолько натянутые отношения, что Главнозавр, состоя на учете в участке асфалии Нижней Тумбы, визировал удостоверения членов своей организации в другом участке. И слава богу, а то теперь ему приписали бы, что он давал указания Главнозавру; ведь его обвиняли по «делу о булавках» — о не существовавшей никогда «шайке с булавками», хотя на самом деле эти булавки раздали охранникам де Голля только для того, чтобы они могли узнавать ДРУГ друга.

Закончил он так:

«Естественно, возникает вопрос, почему до сегодняшнего дня я не представлял на рассмотрение правосудия фактов, касающихся лично меня. К сожалению, мне следовало идти по пути Пломариса, который, отделившись от группы обвиняемых офицеров и разграничив ложившуюся на них ответственность, взял себе адвоката, хотя кругом говорили, что нас всех амнистируют, если мы будем держаться вместе. Пломарис заявил тогда, что он не какой-нибудь бандит, чтобы ждать амнистии от правительства, и пошел своим путем. Если бы я поступил, как он, то не расплачивался бы теперь так дорого. Ведь есть неопровержимые доказательства, что другие люди пытаются свалить на меня вину, чтобы выйти сухими из воды. А главный принцип справедливости — это справедливое распределение ответственности.

Ваш покорнейший слуга Мастодонтозавр»

6

Постепенно я открываю свое лицо, думала его жена, свое настоящее лицо, которое столько времени, с того дня как ты умер, пряталось под разными масками. А кто такой ты? У тебя два глаза, нос, рот, шея.

Начав с шеи, я подбираюсь к твоему рту. И целую его. Твои губы — два песчаных откоса в бескрайнем океане, в котором тонет мой рот. А зубы твои — белые мышки; я любила их, одинокие фонари на морском берегу; если посмотреть на них сбоку, то, сливаясь, они точно образуют цепочку фонарей, белых фонарей во тьме твоего нёба и горла, поглощавшего воду стаканами. От твоих зубов я добираюсь до щеки, обожаемой, чистой, хотя она и мертвая, щеки, которая приняла столько поцелуев на Первом кладбище. Я не пессимистка. Я славлю тебя всего на этом празднике моего сердца. Твоих глаз я не хочу касаться. Я отказываюсь от них. Я отказываюсь от них, как от губительного сна.

Теперь я знаю, кто ты такой. Ты тот, кто ушел, и поэтому я буду всегда любить тебя.

Никого, вероятно, не интересуют мои чувства. Кроме меня. А без меня нет тебя. Это так просто. Чудно только, что без тебя нет и меня. Ты умер из-за роковой случайности. Я живу благодаря такой же случайности. Нас ничто не разделяет. Я живу для того, чтобы думать о твоей смерти.

Когда я вижу, как юные девушки идут по твоим стопам, я лучше осознаю твое бессмертие, потому что эти девушки, родив завтра детей, передадут новорожденным чувство, которое они питали к тебе.

Неорганические вещества переживают органические. Документы, материалы следствия, судебные протоколы — боже, как мертво все это! Мне кажется, что я служащая в отделе регистрации актов гражданского состояния. А тебя нет. Я скажу тебе только одно: я не могу думать о тебе здраво. Реально ты для меня не существуешь. Ты где-то далеко, там, где облака громоздятся друг на друга, в сети звезд.

Я чувствую себя богохульницей, отступницей, арестанткой. Наверно, должно произойти землетрясение, чтобы я пришла в себя и увидела, как вокруг рушатся здания, в прочность которых я верила, умирают люди, в долголетие которых я верила; увидела мир, перевернутый с ног на голову, хотя я считала, что он крепко стоит на ногах; тогда я пришла бы в себя и поняла, что причитания и сетования — удел людей иного сорта. Что будничная жизнь — это реальность. Что раз я предаю тебя ежедневно, я не достойна тебя.

Но нет. От всей души я кричу: «Нет!» Есть прибежище для мечты. Есть прибежище, где смерть может оцепенеть. А ты и я...

Вместе с тобой и мне приходит конец. Если я перестану тосковать по тебе, то перестану существовать. Если я внезапно увижу тебя перед собой, то растеряюсь, потому что я уже привыкла любить тебя только по фотографии.

Я говорю себе: надо бросить тебя. Но в глубине души не верю, что это возможно. Некоторое время я еще буду воспроизводить каждую черточку твоего лица. Так фотографы ретушируют фотографии покойников.

Но скажи, почему ты не хочешь со мной знаться? Почему не приходишь вечером в комнату с остановившимися часами? Я любила тебя в мою первую весну, не зная, что такое пост, воздержание, невозможность быть вместе. Ты был моей первой любовью. Второй не бывает.

Приди в эту пещеру, приди, широко раскрыв объятия. Возьми страстную женщину, вдову, хрупкую смертную душу, монахиню — возьми меня.

7

Старые коллеги, жандармские офицеры, предали Мастодонтозавра. Следователь поодиночке вызывал их на допрос. У них у всех было одно и то же заболевание: они страдали потерей памяти.

— Я, — сказал Маврулис, — заявляю: неправда, что... Тем более неправда... как утверждает начальник участка асфалии Нижней Тумбы... совершенно фантастично... скорей всего, неправда... также неправда... Впрочем, я не мог отдать приказ начальнику участка, потому что я по должности на шесть рангов ниже его.

— Я, — сказал второй офицер, — вовсе не присутствовал на вышеупомянутом митинге сторонников мира. В то время я и мои сослуживцы были заняты расследованием преступления так называемого Дракона. Двадцать второго мая около шести часов вечера меня вместе с Гевгенопулосом послали на розыски вышеупомянутого Дракона. Мы прошли по улицам святой Софии, Гермеса, Венизелоса, Драгумиса, по Новой улице Александра Великого до кондитерской «Флока», что напротив магазина Лампропулоса. На обратном пути возле старого здания торговой инспекции мы встретили Пломариса. «Что у нас нового? Что слышно?» — спросил его Гевгенопулос. «Ничего», — ответил Пломарис. Потом на рейсовом автобусе мы доехали до рощи Шейх-Шу, где, как известно, действовал вышеозначенный Дракон. Там мы встретили Паралиса, которого я спросил, есть ли какие-нибудь новые сведения о Драконе. Мы дошли пешком до таверны «Пентелис», что поблизости от Кавтандзоглио, оттуда через час добрались до центра города и расстались с Гевгенопулосом около его дома. Когда Мастодонтозавр хотел выставить меня как свидетеля, я сказал ему: «Какой же я свидетель, если мы с Гевгенопулосом не присутствовали при беспорядках, а были в том месте гораздо раньше».

— Я, — сказал третий офицер, — во время беспорядков и раньше находился там, где мне положено: охранял министерство Северной Греции и следил, чтобы коммунисты не организовали какой-нибудь диверсии.

— Я, — сказал Пломарис, — в тот день в четыре часа тридцать пять минут после полудня пошел к себе на службу, чтобы произвести вечернюю поверку жандармов. Дежурный офицер сообщил мне, что по случаю митинга сторонников мира я и мой коллега Кукос назначаемся в наряд и каждому из нас придается пятеро жандармов. В нашу обязанность входило не наблюдение за левыми, а предупреждение воровства и прочих уголовных преступлений в районе, где проходил митинг, и мы обязаны были явиться в штатском. Услышав об этом внеочередном наряде, я страшно разозлился — конечно, в душе, — считая, что для него не требуется столько людей — два офицера и десять жандармов! В это время в участок зашел Маврулис. Я был, как говорилось выше, в запале. «Опять загоняете нас на митинг. Это дело Главного управления безопасности», — заявил я ему. Маврулиса нетрудно вывести из себя, он любит покричать. «Значит, только нам заниматься борьбой с коммунистами?» — набросился он на меня. «Чего ты разошелся? Разве я коммунист?» — вскипел я. Вот все, что было сказано, хотя Мастодонтозавр утверждает совсем другое. А как доказательство того, что мы с Маврулисом тогда не сцепились, могу прибавить: потом, насколько мне помнится, я угостил его кофе.

— Я, — сказал пятый офицер, — ничего не знаю... Не знаю, кто... Неправда, что... Не знаю, были ли... Мастодонтозавр не особенно преследовал коммунистов. Он относился к ним довольно снисходительно: коммунистам — мелким собственникам давал разрешения на торговлю и не возражал против выдачи паспорта коммунисту Платонасу Одипоридису, который выехал в Россию для лечения порока сердца.

— Я, — сказал шестой офицер, — в среду, поскольку рынок был закрыт, занимался на улице вылавливанием воров и розысками Дракона. В участок я зашел лишь через несколько дней по своему личному делу, для встречи с человеком, продающим квартиру, которую я хочу купить. Относительно происшедших событий я, конечно, перекинулся парой слов с капитаном. Но явная ложь, будто я сказал, что меня интересует Мастодонтозавр, а не Маврулис.

— Я, — сказал седьмой офицер, — в тот вечер был на службе, и за мной зашел капитан в отставке Пулопулос, чтобы вместе со мной пойти в гости к Костасу, священнику церкви Явления Богородицы, у которого накануне были именины, а также к одной знакомой по имени Элени, которая накануне тоже была именинницей. Так как и мою жену зовут Элени, я не мог их вовремя поздравить. Проходя по улице Гермеса, я действительно видел Мастодонтозавра, приветствовавшего меня такими словами: «Добрый вечер, господин Полихронос». — «Добрый вечер», — ответил я, садясь в автобус. Неправда, будто я сказал ему: «Пусть их как следует вздуют». Было всего полвосьмого, и митинг еще не начался. В конце концов, мы с Пулопулосом никого не застали дома, ни священника — он ушел на крестины, ни тетушки Элени — она решила сходить в кино. Но мы просидели у нее дома до половины двенадцатого, дожидаясь ее возвращения.

— Я, — сказал восьмой офицер, — знаю, что Гевгенопулос был на митинге, по крайней мере вначале, и даже купил ремень с медной пряжкой в киоске недалеко от профсоюзного клуба.

— Я, — сказал девятый офицер, — утверждаю, что неправда... А также неправда, будто я видел, как Маврулис вертелся волчком на площади, где был митинг, и указывал на коммунистов.

— Я, — сказал десятый офицер, — прочитав объявление о переносе митинга в другое место, не смог туда пойти, так как был в штатском и направлялся в ресторан «Серраикон», где пообедал жареным зайцем, приготовленным хозяином специально для меня.

8

«Следователь уехал учиться в Париж как государственный стипендиат. Прокурор умер от болезни сердца. Хадзис и Никитас попали в тюрьму, обвиненные бывшим префектом в клевете. Офицеры жандармерии были переведены в тихие провинциальные городишки, где много зелени и мало дел. Наступила осень 196... года. Три с половиной года мы тоскуем по тебе. Три с половиной года король Константин изучает приемы японской борьбы. Он начал с джиу-джитсу, потом занимался дзюдо и вот уже год, как постигает тайны замечательного карате. Вот уже год, как сменилось правительство. Последнее время я чувствую себя какой-то опустошенной. Я живу в той же самой комнате и вижу напротив тот же самый дом. На балконе третьего этажа прежде каждый день сидела старушка и смотрела в бинокль; недавно она умерла. Теперь этот дом красят. Рабочие с утра до вечера распевают песни. Противоположный флигель, крытый нагревающейся на солнце черепицей, разделяет со мной одиночество. Начинающийся судебный процесс прояснит, возможно, многое, возможно, немногое. Значение имеет не столько результат, сколько сама процедура. Остается установить, кто ударил тебя ломом. Кто приказал тому, который приказал другому, который приказал третьему ударить тебя ломом. Балконы на той стороне улицы красят в красный цвет. Я дрожу. Зуб на зуб не попадает. Больше я не буду писать тебе писем».

Василис Василикос

Фантастическая хроника одного убийства

Перевод с греческого Р. Титовой

Москва. Издательство «ПРОГРЕСС», 1970

Примечания

1

Предатель, во время второй мировой войны сражавшийся в Греции на стороне немецких оккупантов. Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Из стихотворения известного греческого поэта Костиса Паламаса «Отцы».

(обратно)

3

Американец греческого происхождения, миллионер, сторонник фашистского переворота 21 апреля 1967 года в Греции.

(обратно)

4

Антонис Амбатьелос, общественный деятель, возглавлявший профсоюзную организацию моряков, был брошен греческим реакционным правительством в тюрьму и много лет провел в заключении.

(обратно)

5

Из поэмы Я. Рицоса «Греки».

(обратно)

6

Черт возьми!.. Очень хорошо!.. Растворимый кофе!.. (нем.)

(обратно)

7

Афанасий Дьякос — герой революции 1821 г. в Греции, убитый турецкимизавоевателями.

(обратно)

8

Больница, содержащаяся на средства состоятельных греков, проживающих в Америке.

(обратно)

9

«Сорок молодцев из Левадии» — народная песня времен турецкого владычества.

(обратно)

10

Борцы за свободу в горах Греции во время национально-освободительной войны против турецких завоевателей.

(обратно)

11

Организация социального обеспечения.

(обратно)

12

Греческая народно-освободительная армия.

(обратно)

13

Единый всегречсский союз молодежи.

(обратно)

14

Реакционная студенческая организация.

(обратно)

15

Доминикос Теотокопулос — настоящее имя художника Эль-Греко (ум. в 1625 г.).

(обратно)

16

Никос Казандзакис (1883—1957) — греческий писатель.

(обратно)

17

Элевтериос Венизелос (1864—1936) — греческий политический деятель, лидер либеральной партии.

(обратно)

18

Караманлис.

(обратно)

19

Греческий национально-освободительный фронт, боровшийся в годы второй мировой войны с гитлеровскими оккупантами.

(обратно)

Оглавление

Зет. Василис Василикос

Предисловие

Часть I. Майский вечер С 7. 30 ДО 10. 30

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

Часть II. Поезд гудит в ночи

Часть III. Бездна, которая разверзлась в результате землетрясения...

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

Часть IV. Показания на допросе

  1

  2

  3

  4

Часть V. Год спустя

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

*** Примечания ***