Избранное [Борис Абрамович Галин] (fb2) читать онлайн

Избранное

НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ

Вся многолетняя, интенсивная, творческая, партийно целеустремленная, художественно своеобразная деятельность Бориса Галина проходила на переднем крае Истории — не повседневности, не бытовщины, а именно Истории в самом высоком смысле слова.

Наша Советская страна — молодая, и в этом счастье страны и счастье каждого из нас. Но молодость страны теперь исторична. Для новобранцев Советской Армии героические события Отечественной войны — битва под Москвой, блокада Ленинграда, взятие Берлина — не личные воспоминания, как для меня, фронтовика, а главы учебников, страницы мемуаров и романов. Что ж тут толковать о первой пятилетке, о суровом и прекрасном времени Магнитки, Кузнецка, Днепрогэса, Горьковского автозавода, Уралмаша, — старина, правда, советская, но все-таки самая несомненная!

Молодой читатель, начавший сейчас читать том избранных произведений выдающегося мастера художественного очерка Бориса Абрамовича Галина, обязательно ощутит этот историзм повествования, это дуновение ветра былых времен, эту, я бы сказал, выборочность событий, изображенных писателем.

В предисловии к очерку-портрету строителя тракторного гиганта на Волге Иванова «Мечта», открывающему книгу, Галин говорит: «Бывают в жизни события, которые при своем свершении захватывают не горстку людей, а интересы и энергию широких масс, навсегда укрепляясь в душе и памяти народной».

Только большие события, по духовному смыслу наступательно коммунистические, и вдохновляли писателя. Добавлю, что творчество таких писателей, как Галин, и помогало в течение полувека историческим событиям закрепиться навсегда в душе и памяти народной.

И здесь необходимо сказать о газете, условно говоря, о газетных «университетах», которые прошли Борис Галин и все мы, писатели старших поколений.

«Газета! Суровый и умный учитель!» — восклицал Борис Николаевич Агапов, мастер очерка и убежденный патриот очеркового жанра, в те годы работавший очеркистом — разъездным корреспондентом газеты «За индустриализацию».

Вспомним «Комсомольскую правду» того давнего времени. Мы, комсомольцы двадцатых годов, любили и ценили свою газету, задорно-боевую, смелую в постановке проблем, подлинно молодежную по вниманию к нашим интересам и запросам и принципиально литературную. Какие бурные споры в ячейках вызывали выступления «Комсомолки», сколько писем то с одобрением, то с протестами, то с сомнениями посылали мы в редакцию!

Молодой журналист Галин — писателем его называть было еще рано — попал в коллектив талантливых очеркистов: назову Я. Ильина, Е. Кригера, З. Чагана, Е. Строгову, А. Крылову, М. Розенфельда, Г. Киша. Они были не только наблюдателями, но и мыслителями, не только разведчиками, но и исследователями. Первенствующее место среди них занимал Я. Ильин, не по годам политически возмужавший, пишущий с неистовым темпераментом и литературным блеском.

Некоторые наши газеты на определенных этапах были не только политическими учреждениями, но и лабораториями нового стиля, новых жанров литературы. Помимо «Правды» и «Комсомольской правды» я бы назвал, к примеру, «Красную звезду» поры Отечественной войны.

Почему я назвал «Комсомолку» газетой принципиально литературной? И потому, что там печаталась по воскресеньям «Литературная страница», которую редактировал Иосиф Уткин, и потому, что в газете обильно публиковались стихи и рассказы комсомольских поэтов и писателей — А. Безыменского, А. Жарова, М. Светлова, Я. Шведова, М. Колосова… И потому, что «Комсомолка» обязательно «встревала» в литературные споры, дискуссии тех лет, воинственно отстаивая свою точку зрения. И потому, что редактор Тарас Костров и сотрудники, прежде всего очеркисты, равнялись на литературу, мерили себя, свои произведения от строки до строки мерками тогдашней советской литературы. Закономерно, что они, оставаясь журналистами, преображались творчески в писателей.

Если мы не представим себе этого, то не поймем, почему так тянулся к «Комсомольской правде», верной помощнице «Правды», великий Маяковский. Поэт дружил с очеркистами, незамедлительно откликался на любое задание редакции и выполнял его в срок. Стихотворные фельетоны, «шапки», лозунги Маяковского гармонично сливались с другими материалами газеты.

Литературоведы достаточно подробно изучали стихотворения Маяковского, напечатанные в «Комсомолке», но они даже не коснулись вопроса, как влиял поэт на очеркистов газеты, на того же, скажем, Галина, в повседневном рабочем общении, в литературной «шлифовке» номера, как он поощрял новаторство молодых, как помогал советом и личным примером в освоении мастерства.

В начале первой пятилетки лучшие очеркисты «Комсомолки», обретя идейную и литературную квалификацию, перешли на работу в «Правду», в другие газеты, — первым в 1929 году ушел в «Правду» Я. Ильин, через год — Б. Галин.

Тогда в «Правде» был могучий творческий отряд: Мих. Кольцов, А. Зорин, А. Колосов, И. Рябов; систематически печатались фельетоны и зарубежные очерки И. Ильфа — Е. Петрова. Здесь было у кого учиться!

Много лет успешно работал в «Правде» Галин, сперва подмастерьем, затем мастером.

Огромное значение в становлении молодого писателя, в формировании его художнического облика имел А. М. Горький. Легендарный Алексей Максимович! Знание им творческих кадров было поистине уникальным: он читал наши еще такие несовершенные произведения в газетах, в журналах, в рукописях, он их редактировал, он писал молодым авторам письма, иногда сердитые, чаще всего благожелательные, он отечески пестовал четвертое, как тогда говорили, поколение советских писателей: первым считалась группа старейшин, начавших печататься еще до революции; второе — рожденное Октябрем и гражданской войной; третье — вошедшее в литературу в годы нэпа и, наконец, четвертое, в котором полноправно состоит Борис Галин, сформированное первыми пятилетками; конечно, эта классификация не официальная, а так сказать, литературно-бытовая.

Показательно, что еще в 1932 году, беседуя с работниками журнала «Наши достижения», Горький в числе «наиболее талантливых писателей-очеркистов» упомянул Галина, — значит, читал его газетные очерки, запомнил.

Инициатива Алексея Максимовича была поистине фантастической!..

Он создал и до последнего дня жизни редактировал журнал «Наши достижения» — счастье нашей литературной юности. Он учредил «Историю фабрик и заводов» и в ней первой книгой издал работу Я. Ильина и Б. Галина «Люди СТЗ», серии «Жизнь замечательных людей», «История молодого человека», «Библиотека поэта», журнал «Колхозник», альманах «Год шестнадцатый» (от Великого Октября шестнадцатый, то есть 1933!..). И в первой книге альманаха Горький напечатал очерк Галина «Мечта». Вот оно, исполнение мечты молодого писателя: Алексей Максимович прочитал его рукопись, опубликовал в своем, горьковском альманахе!..

«Мечта» — это портрет строителя тракторного завода на Волге Василия Ивановича Иванова, от его лица идет повествование в некоторых главах. Иванов, бывший балтийский матрос, коммунист, участник гражданской войны, упорно, смиренно учился у американских промышленников, и прежде всего у Форда, умению строить и организовывать крупное конвейерное производство. Вернувшись на Волгу, Иванов возглавил многотысячный коллектив строителей и в рекордно короткие сроки воздвиг тракторный гигант.

Неукротимо волевой, выдающийся организатор, как мы говорим, массовик, плоть от плоти и кровь от крови народа, с цепким умом, — такой человек, конечно, понравился Алексею Максимовичу.

Образ Иванова, художественно монументальный, психологически глубокий, и сейчас нисколько не устарел, а в некоторых аспектах стал еще актуальнее, — скажем, в воззрениях Василия Ивановича на культуру и этику труда.

К. А. Федин, внимательно следивший в течение десятилетий за творчеством Галина, неоднократно с одобрением высказывавшийся о его книгах, назвал Иванова «индустриальным героем» и говорил еще в 1933 году, что этот образ во всех отношениях новый в советской художественной литературе.

Вернемся к «Людям СТЗ». Горький возлагал на эту книгу большие надежды, полагая, и обоснованно, что она безоговорочно продемонстрирует неограниченные возможности «Истории фабрик и заводов» для познания истории индустриализации страны и для художественного изображения героев первой пятилетки.

Ответственно могу сказать, что без доброжелательной творческой и организационно-редакторской помощи Алексея Максимовича Ильин и Галин не завершили бы так быстро и успешно трудоемкую работу, не издали бы в 1933 году известную, ныне уже классическую книгу «Люди СТЗ».

Тридцать два строителя тракторного завода, разумеется, при тактичном литературном содействии писателей, рассказали о своих трудовых буднях и праздниках, о своих замыслах, своих бедах и удачах. В сборнике не было, так сказать, беллетристических «декораций». Герои стояли на авансцене, лицом к читателю. Они говорили правду и только правду. Читатели отчетливо слышали их голоса, различные по тембру, по интонации… Герои оставались сами собою — героями жизни, и потому в читателях возникало полнейшее к ним доверие. Ничего канонического, идущего от романа-эпопеи, в книге не было.

В предисловии к изданию Горький сказал: «Не опасаясь «перехвалить» я убежденно скажу об этой книге: одна из наиболее интересных и оригинальных книг, которые явились в нашей литературе за пятнадцать лет».

Оригинальных!.. Так Алексей Максимович специально подчеркнул литературное новаторство книги «Люди СТЗ».

Журнал «Наши достижения», книга «Люди СТЗ», серия «История фабрик и заводов» оказали плодотворное, не декларативное, а чисто практическое воздействие на литературный процесс.

Социалистический творческий труд сделался генеральной темой журнальных и газетных очерков, коллективных сборников, романа Л. Леонова «Соть», повести К. Паустовского «Кара-Бугаз», очерковых книг Н. Тихонова «Кочевники» и В. Ставского «Станица». Не забудем, что Я. Ильин написал о тракторном заводе роман «Большой конвейер», на мой взгляд недооцененный и незаслуженно сейчас не переиздающийся.

Теперь труду было посвящено или все полностью, или в преобладающей части очерковое творчество Бориса Галина. Трудовая жизнь безбрежной Советской страны изучалась писателем неутомимо, во всех социальных «срезах».

Уже в следующем за портретом В. Иванова очерке «Линия жизни» читатель узнает, увидит, как в казачьем крае на Хопре посланец партии, нижегородский рабочий Малышев создавал первый колхоз «Ленинский путь» на черноземном массиве в тридцать тысяч гектаров. В Малышеве клокотало то же бесстрашие, каким был так богато награжден Иванов, да и боролся он за линию артельной жизни с таким же упорством, с каким Иванов строил СТЗ.

Очерк оперативный, написан в 1930 году, напечатан в «Правде» и не претендует на художественное обобщение, но это страница Истории Родины.

Естественно примыкает к прологу сборника — к «Мечте» и «Линии жизни» — «Высота — 22 тысячи метров», реквием первым, трагически погибшим русским стратонавтам Федосеенко, Васенко и Усыскину. Трое отважных первыми из первых штурмовали стратосферу. Пусть сегодня, в эру безраздельного торжества советской космонавтики, молодежь не забудет предшественников нынешних покорителей вселенной. Действительно, они первыми поднялись так высоко в советское небо на стратостате, пожалуй, по нашим современным технико-космическим понятиям кустарного изготовления. В бортовом журнале после их гибели нашли запись: «Красота неба… Земли».

Галин написал о красоте их души…

Надо с удовлетворением сказать, что Галин лаконично, в действительно избранных очерках, — некоторые художественно сильные произведения остались за пределами сборника, — ярко показал нам типические черты людей тридцатых годов с их чистыми мечтами о завтрашнем дне социализма.

Прежде чем обратиться к военным очеркам писателя в цикле «Сороковые», я хотел бы поделиться с читателями воспоминаниями о радостных днях снятия блокады Ленинграда в январе 1944 года. То бушевали метели, то наступала оттепель с лужами на фронтовых дорогах. Бои были на редкость упорными, гитлеровцы яростно защищались, особенно на участке Пушкин — Красное Село.

Именно здесь я, ленинградский фронтовик, 900 дней провоевавший в блокаде, встретил специального корреспондента «Красной звезды» Галина. В боевой обстановке, в зоне вражеского огня писатель держался удивительно стойко.

Летом этого же года я встретил Галина в боях по освобождению Выборга, и опять он шагал под огнем с привычной солдатской выдержкой.

Почему надо об этом вспомнить? Потому, что Борис Галин был «белобилетником». Юный типограф, он попал ненароком в колесо печатной машины, и ему вырвало мышцы руки. Мобилизации в действующую армию, таким образом, Галин не подлежал. В газете «Красная звезда» он был вольнонаемным, не имел воинского звания, но все время находился на фронте, на переднем крае.

Отсюда-то основательность, добротность фронтовых очерков, написанных с обилием реалистических деталей, с доскональным знанием военного быта и психологии солдата. В этом благотворно проявилась «въедливость» писателя при сборе материала. Даже в оперативных военных корреспонденциях Галин не уклонился от своих методов очеркового творчества.

Военный цикл можно прочесть как летопись боев, то неудачных, то удачных, а после Сталинградской битвы — только сокрушительных, вплоть до взятия Берлина.

Однако привлекательнее увлечься глубоким, правдивым изображением гуманизма советских воинов. И полковник Сидоров, и танкист Гусаковский, и генерал Аршинцев, и фронтовики Рябошапка, Гурко, и сын В. И. Чапаева Александр, такие ожесточенные в бою, — в глубине души добрые люди. Это покажется странным в разговоре о фронтовиках, но это так — добрые, отзывчивые.

Показательно, что Галин всегда старается изобразить трудовое прошлое своих героев, пусть скупо. В этом коренится глубокая мысль: труд — самое святое в жизнедеятельности советского человека, война нам была навязана извне, даже в разгаре сражений фронтовики жили мечтою о мирных днях — о семье, о трудовом призвании.

В очерке «Песня о Макаре Мазае» запомнится читателю волнующий эпизод: на завод «Азовсталь» вернулся после демобилизации капитан артиллерии, бывший обер-мастер мартенов Васильев, трижды раненный в боях. В цехе уже работала одна восстановленная после подрыва ее гитлеровцами мартеновская печь. «Кучерин предложил офицеру синее стекло:

— Посмотри плавку…

Васильев вынул из кармана гимнастерки синее стеклышко. Сталевары удивились: как он сберег это синее стекло в простенькой деревянной оправе?.. Стало быть, он ушел с ним на войну, и оно, синее стекло сталевара, всюду было с ним».

Какой прекрасный символ верности своему заводу, своему мартену это контрольное синее стеклышко!

Своеобразный трудовой пафос военного цикла придает фронтовым очеркам Галина непреходящее философское значение.

Мастерство писателя проявилось в том, что в сюжетных рамках газетного «подвала» он смог показать нам всю жизненную судьбу героя. В таких неизбежно трудных условиях, на газетном «пятачке» Галин достигал художественно-психологических обобщений.

…Война победоносно окончена. Началась демобилизация фронтовиков. На Западе после первой мировой войны возникла литература «потерянного поколения». Оказалось, что демобилизованные солдаты никому не нужны: их рабочие должности заняты, их ратные подвиги забыты. После второй мировой войны появилась новая волна все той же литературы «погибшего поколения». Полное трагическое повторение судьбы уцелевших в бою, но исчезнувших из памяти эгоистического общества!.. У нас не было и быть не могло «погибшего поколения». Переход страны от дней войны к дням мира был трудным, голодным, суровым, но оптимистическим. Солдаты истосковались по работе! Народ вернулся к мирному бытию. И на переднем крае трудового фронта вместе со своими героями был писатель.

Почитаем начало послевоенного очерка «В одном населенном пункте»:

«Весною сорок пятого года меня демобилизовали из рядов Советской Армии. Получив проездные документы, я, капитан запаса, поехал в Донбасс, куда меня пригласил мой бывший командир полка Василий Степанович Егоров — он работал секретарем райкома партии».

Как все обыденно, деловито, естественно. Ни нотки парадности!.. И надо вчитаться в очерк, чтобы ощутить «чувство фронта» в послевоенной судьбе и подполковника запаса, и капитана запаса, — ныне партийных работников.

Конечно, к решению этой темы Галин был подготовлен отлично, еще до военной поры. В сущности, это всегда была его личная, выношенная и внутренне глубоко продуманная тема.

Кстати, напомню, что очерк «В одном населенном пункте» появился в журнале «Новый мир» впереди художественной прозы и стихотворений, вопреки традициям. Это была принципиальная позиция и писателя, и журнала в повышении авторитета темы труда и авторитета очерка как жанра.

Пропагандист Пантелеев, один из героев этого очерка, помог автору всеми художественными средствами — и движением сюжета, и напряжением, идейно-содержательным конфликтом, и размышлениями, и пейзажными зарисовками — показать возрождение разрушенного фашистами Донбасса.

Пожалуй, Пантелеев часто высказывает симпатии и привязанности самого Галина, но остается при этом самостоятельно существующим, психологически ёмким образом.

Чем занимается «райштатпроп» — районный штатный пропагандист? В Советской Армии есть понятие — «политическое обеспечение боя». Так вот, Пантелеев занимается «партийным обеспечением» счастья народа. Я говорю преднамеренно возвышенно. Какое там счастье, если в полуголодном Донбассе шахты и заводы разрушены, а люди живут еще в землянках!.. И все же Егоров, и Пантелеев, и другие партработники ставят перед собою самые дерзновенные задачи. Они все время стараются слить воедино производственные дела с нравственными принципами того, что публицисты и лекторы называют советским образом жизни. Пантелеев, к примеру, не дробит свою работу на разнохарактерные дела, а занимается буквально всем и вся, т. е. «нравственным климатом» шахты и поселка. Отсюда-то в нем так сильно чувствуется полнота жизни. Почитаем эти строки:

«…В эти дни моих странствий по Донбассу, когда я добирался в свой район, — то на попутных машинах, то пешком, — я лучше и глубже воспринимал движение новой жизни. Все для меня было волнующе прекрасно — и Азовское море, на берегу которого раскинулся поднятый из руин мощный завод черной металлургии, и колхозная нива в Старобешеве, где я увидел опаленную солнцем Пашу Ангелину, и этот скромный могильный холм близ дороги у села Авдотьино, и предсмертное письмо донбасских комсомольцев, слова борьбы, написанные на выцветшем от времени платке, и стихи из записной книжки молодого подпольщика Кириллова: «Поставили возле посадки… им ветер чубы завевал… и громко запели ребята гимн — «Интернационал»…»

Все это волновало меня, все это было мне дорого».

Это написано эмоционально, проникновенно и позволяет читателю видеть в Пантелееве не только рассказчика, своего рода «заместителя автора», но и во многих отношениях типического партийного деятеля.

После «В одном населенном пункте» почитаем другие очерки цикла «Рожденные вновь». Разрушения Донбасса были подлинно космических масштабов. Казалось бы, десятилетия понадобятся на восстановление индустрии Юга. Но Донбасс, как Феникс, возродился из пламени и пепла. Герои всех очерков — директор завода «Азовсталь» Андреев («Начало битвы»), ученик и последователь легендарного новатора Макара Мазая, сталевар-скоростник Кучерин («Песня о Макаре Мазае»), инженеры Каминский и Мамонтов («Точка опоры»), Егоров, Пантелеев, врубмашинист Легостаев («В одном населенном пункте») — люди талантливые, энергичные, инициативные. Думаю, надо акцентировать именно их инициативность. Они сломали привычные приемы работы, может быть, прогрессивные до войны, и возродили Донбасс новаторски.

К примеру, о Легостаеве управляющий трестом Панченко говорит: «Легостаев имеет запас творческой мощности. Это человек максимальных планов». Даже война не лишила таких людей резерва творческой мощности, стремления все делать максимально, по большому счету.

Галин изобразил их в деянии, в борьбе, в риске.

У очеркистов есть понятие «метод длительного наблюдения». Галин создал цикл «Рожденные вновь» именно этим методом. Многие годы он связан с Донбассом, пишет о Донбассе. И когда друзья шахтеры называют его своим писателем, то это и признание, и одобрение…

Можно с удовлетворением признать, что переход Советской страны от военного лихолетья к мирному труду нашел в творчестве Галина глубокое идеологическое и художественно впечатляющее изображение.

К циклу очерков о Донбассе естественно примыкает удачный очерк-портрет «Алый путь разъездного корреспондента Алексея Колосова».

Что ж, тут-то ему и уготовано подобающее место!.. В выдающемся мастере деревенского очерка Колосове было единокровное родство с героями фронта и тыла, о которых так вдохновенно пишет всегда Галин. В 1919 году двадцатилетний юноша создал в Сызрани газету «Алый путь». В первом номере он пишет: «…И на алом пути мы даем наши битвы, на алом пути мы радуемся нашим победам…» В этом же номере напечатана статья молодого Конст. Федина «Любите книгу!». Добавлю, что Федин опубликовал в газете много рассказов.

Возьмите, читатель, «Мятеж» Фурманова, и уже на первых страницах вы прочтете: «Нельзя забыть и про Алешу Колосова, он был едва ли не самым юным из всех». И в дни контрреволюционного мятежа в Семиречье этот «юный Алеша» проявил бесстрашие и стойкость.

Я дружил уже с почтенным Алексеем Ивановичем, выдающимся знатоком современной деревни, неутомимым странником по градам и весям земли русской.

Мы, московские очеркисты, высоко ценили дивно чистую, народную речь газетных очерков Колосова; кстати, он до последних дней любил алый цвет в природе. Весь облик Алексея Ивановича, стареющего, был преисполнен поэтичности. Эту поэтичность, идущую от русских народных песен и сказок, в сочетании с деловитостью разъездного корреспондента «Правды», которому надо заниматься и севооборотами, и кормами, и кадрами («В высшей степени целенаправленный человек»), прекрасно изобразил Галин, открыто выражая свою привязанность к такого типа людям.

Вот мы и подошли к эпилогу, достойно венчающему сборник, — к заключительному циклу очерков «К портрету Ленина».

Можно сказать, что Галин издавна шел к художническому познанию образа Владимира Ильича, но до поры до времени воздерживался от непосредственного изображения гения революции, считая, видимо, правильно, что еще не обладает необходимой творческой зрелостью.

Однако он всегда бережно отмечал частицу Ленина в душах своих героев — питомцев Ильича и партии.

Но вот настал срок, и сейчас мы читаем завершенный цикл и в смысле исторической достоверности, и по степени литературной выразительности.

Своеобразие очерков Галина о Владимире Ильиче в том, что в каждом произведении автор прежде всего выделяет мысль Ленина как движущую силу истории. От нее, от мысли Владимира Ильича, мудрость, историческая «стереофоничность» повествования, лиризм в обрисовке действующих лиц.

Галин пишет о Ленине с величайшим тактом, подтверждая так или иначе каждую художественную деталь и психологическую подробность документально. В итоге исторический документ приобретает прямое художественное значение и неотразимо действует на читателя, как метафора, как диалог, как остросюжетное действие.

В очерке о первом коммунистическом субботнике в депо Москва-Сортировочная автор типически отчетливо показал парторга и комиссара Буракова: «Душой депо был Бураков Иван Ефимович, слесарь среднего ремонта. В партию он вступил в феврале семнадцатого года, красногвардейцем бился за Октябрьскую революцию». С железнодорожниками он беседует, «словно подбадривая их и себя:

— Не унывай, рабочий класс! Как говорит вождь и товарищ наш Владимир Ленин: чем меньше нас, тем больше от нас требуется!..»

Тотчас Ленин откликнулся на субботник — беспримерное в истории событие — статьей «Великий почин», выразив в ней непоколебимую веру в творческие силы рабочего класса, который унывать не станет.

В том же девятнадцатом году бывший московский рабочий, учитель во труду Ярополецкой школы Петр Кириллин с помощью партии и московского пролетариата построил на реке Ламе, в Волоколамском уезде, сельскую электростанцию. В. И. Ленин приехал в гости к волоколамцам, с волнением говорил крестьянам о их почине, тоже великом.

В эти годы инженер Классон создает новый способ добычи торфа — гидроторф. И Ленин всемерно помогает ему.

В очерках убедительно показано, что для Ленина эти люди были равноправными и равнозначными инициаторами «Великого почина», ибо каждый из них на своем участке жизни всемерно боролся за преображение России. И крохотная сельская электростанция на Ламе была равновеликой Волховской ГЭС. Писатель изобразил много иных событий, по первому впечатлению не столь значительных, но внутренне содержательных, ибо они освещены сиянием мысли Ленина.

Заключают цикл заметки «Читая Ленина». Это художественные комментарии к письмам, запискам, статьям Владимира Ильича, это и летопись жизни вождя, и лирический отчет автора о посещении Разлива, и впечатления от встреч с людьми, которые не только разговаривали с Лениным, что само по себе счастье, но которые беззаветно боролись за выполнение ленинских указаний. Все дальше и дальше от нас уходят те революционные годы, все меньше и меньше остается с нами соратников, друзей, помощников Ильича, и потому столь драгоценными являются в книге Галина их свидетельства.

Надо отметить умение писателя так широко, всесторонне познавать былое и без принуждения «втягивать» в этот процесс познания своих читателей.

Конечно, мы не найдем в очерках всеобъемлющего образа Ленина, но писатель и не тешил себя такой горделивой надеждой. Однако читатели узнают из цикла много нового о Ленине, по-новому, вслед за автором, воспримут известные факты, глубже поймут мысли Владимира Ильича, найдут то, что разбросано в мемуарах, а здесь откристаллизовано силой художественного слова писателя.

Сборник избранных произведений Б. А. Галина не академическое издание, к которому обычно читатели обращаются по деловой необходимости. Нет, эта книга неразрывно связана с нашими днями, с запросами, с интересами читателей-современников; даже давние очерки находятся на переднем крае нашей общественной жизни — они подталкивают читателя на размышления, на пристальное внимание к проблемам, которые он, возможно, доселе считал незначительными. Добавлю, что очерки привлекают молодым, все еще комсомольским восприятием жизни, людей, событий.

Сборник никак не творческий самоотчет писателя, хотя он и на это имеет неоспоримое право, в книге нет ничего самодовлеющего, замкнутого, это действительно художественно конкретные, типические картины нашей жизни за полвека: это советская старина и это наша современность; это исторический путь народа от «нулевого цикла» преддверья первой пятилетки к космическим высотам.

Борис Галин плодотворно продолжает традиции русского художественного очерка, но при этом он внес много новаторского, своего, «галинского» в этот подвижный, чуждый догмам, чуткий к велению времени жанр. И это еще больше усиливает принципиальное значение его избранных произведений.

Виталий Василевский

4.2.81

ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ

МЕЧТА

В марте шестьдесят второго по заданию «Правды» я выехал в Волгоград, на Тракторный. Поезд шел старыми, давно знакомыми мне местами — Коломна, Борисоглебск, Поворино, Арчеда… И по мере того как поезд-экспресс, вздрагивая на стыках рельсов, проносился по русской равнине, оставляя за собою леса, поля, города, деревни, в памяти моей разворачивались картины былого, я словно совершил путешествие в страну нашей юности — в эпоху первой пятилетки, в начальную пору индустриализации СССР.

Начиная с двадцать девятого года стрелка интересов собкоров «Правды» была направлена на Мечетку — вблизи высыхающей летом степной речушки и широкой Волги строился гигантский завод массово-поточного производства. Первенец пятилетки. Тракторный завод имени Ф. Э. Дзержинского. Помню одну из своих корреспонденции того времени, она начиналась так: «Там, где раньше гулял степной ветер, где земля лежала огромным сплошным массивом, большевики вогнали первые колья — сигналы великой стройки…» Не я один так писал. Кажется, все газетчики того времени любили этот запев: «Там, где раньше…» Да и то сказать — страна только-только начинала строить. В поволжской степи и у горы Магнитной на Урале, в Нижнем Новгороде и в тихом городке Кузнецке в Сибири. Все дышало жаром новизны, поражало размахом и строителей, и корреспондентов, и писателей.

А моя судьба в годы первой пятилетки была крепко связана со стройкой на Волге… Сколько людей — и каких людей! — нашего века думало о нем, об этом первенце индустриальной пятилетки! И суровый рыцарь революции Феликс Дзержинский, и пламенный Серго Орджоникидзе, и старый писатель, неутомимо ходивший по Руси, — Максим Горький… А задумал, как все новое в нашей жизни, с «загадом» замыслил, Владимир Ильич Ленин. История сохранила нам драгоценную запись Ильичевых дум. 19 октября 1920 года Ленин набрасывает заметки об очередных задачах партии; раздумывая над главными, коренными вопросами народной жизни, Владимир Ильич записывает:

«Укрепление связи Советской власти с крестьянством».

И сразу же за этой строкой:

«Тракторы и колхозы».

Бывают в жизни события, которые при своем свершении захватывают не горстку людей, а интересы и энергию широких масс, навсегда укрепляясь в душе и памяти народной. Вот к таким событиям можно смело отнести историю Тракторного завода у Волги.

Возглавлял коллектив строителей коммунист Василий Иванович Иванов — человек удивительной судьбы, грозный, энергичный, в прошлом матрос, электрик, участник Октябрьской революции.

Я много наслышался о нем. А вскоре увидел его на стройке у Волги. Это был пожилой человек с докрасна загорелым лицом, в серой полотняной рубахе, перехваченной узеньким пояском, в стоптанных туфлях на босу ногу, его короткие седеющие волосы прикрывала выцветшая на солнце кепка; он «летал» на велосипеде, хриплый, «митинговый» голос его далеко разносился по стройке. Сильный организатор, находивший доступ к душе рабочего, опытный хозяйственник, великолепно умевший вести дела с крупнейшими бизнесменами Америки, — таким постепенно вырисовывался в моем сознании образ большевика-строителя Иванова.

Иванов, кажется, привык к корреспонденту «Правды» и, бывало, направляясь из Москвы на Волгу, звал меня с собою на стройку. В одну из таких поездок, когда начальник строительства, выдержавший в Москве большой бой по хозяйственным вопросам в Госплане и ВСНХ, медленно остывал в дороге от яростных споров и «драк» и настраивался на лирический лад, я записал начало его рассказа о себе, о революции, о Тракторном. Несколько позже эти записи из биографии В. И. Иванова прочитал Алексей Максимович Горький и напечатал в первой книге альманаха «Год шестнадцатый».

Флот, фронт, партия

Из биографии строителя первой пятилетки.

Рассказ В. И. Иванова.

Я увидел завод впервые утром 2 февраля 1929 года. Он висел на стене в просторном зале Гипромеза — перспективный план Сталинградского тракторного завода. Он виден был весь как на ладони и таким, как год спустя он предстал предо мною в жизни, в натуре. Тремя линиями раскинулся завод: литейный цех и за ним кузница — это на первой линии, параллельно горячим цехам, — механосборочный, а на третьей линии — инструментальный. Глухая, отвесная стена литейной вздымалась выше всех. Черные короткие трубы теплоэлектроцентрали упирались в голубое, акварельное небо. Я долго рассматривал волнистый гребень крыши кузницы и выпуклую, покатую крышу механосборочного. Зеленые густые деревья и низкорослые кусты отбрасывали далеко от себя прямые тени.

Все на плане покоилось легко и ярко. Но это еще предстояло защищать и утверждать. Вечером должна была открыться сессия Гипромеза. Я открыл массивную дверь и вышел к каналу, засыпанному снегом. Не торопясь я обошел город, те места, где я когда-то начинал работать. Мне знаком Аптекарский остров — я работал там на Дюфлоне, хорошо знаю Выборгскую сторону — кочевал здесь с завода на завод. Я узнавал улицы, каналы, дома и заводы. Это мой город, город, в котором я родился и крепко стал на ноги.

Дед мой — из крепостных крестьян, отец — медник. Детство свое помню в подвалах каменных домов Питера. В подвале всегда темно, мимо окна мелькают ноги прохожих, и тени скользят по стене. Когда я кончил начальную школу, отец сказал: «Кормить тебя трудно», — и десяти лет меня отдали в военно-морскую школу. В Кронштадте я учился минному делу: изучил электротехнику, основы радио, познал силу взрывчатых веществ — пороха, дымного и бездымного, пироксилина, гремучей ртути, состава запалов. Преподавателем у нас был знаменитый Попов. Профессор становился у доски и, набрасывая мелом эскизы, излагал нам свою идею использования электромагнитных волн для передачи сигналов на расстояние.

В 1902, году мы работали с аппаратами Попова — трубочки когерера с двумя платиновыми электродами и опилками. Два судна стояли почти рядом, на расстоянии 70 кабельтовых, и разговаривали, пользуясь радиотелеграфом.

Жизнь на флоте была суровая и жестокая. Два дня в неделю мы стирали белье и вставали в эти дни в половине пятого утра, один день в неделю мы мыли палубу, и нас подымали в 4 часа, и только в воскресенье можно было встать в 5 часов 30 минут. В 1904 году, когда я плавал на судне «Европа» младшим минным инструктором, мы взбунтовались. Баталеры воровали провизию и кормили нас дрянью. Мы отказались принимать гнилую пищу, выстроились на шканцах и предъявили претензию во флоте. Нам угрожали арестантскими ротами, но не рискнули расправиться и ограничились различными снижениями. Из инструктора-минера я был смещен в матросы второй статьи.

Нас обучали примитивно, но убедительно и наглядно. Для того чтобы доказать, что от величины поверхностей пластин аккумулятора напряжение на его концах не увеличивается, у нас в классах стоял аккумулятор весом в несколько пудов, и мы действительно убеждались, что напряжение на нем не подымалось выше двух вольт. Нас на опыте приучали, что если гремучая ртуть не спрессована, то она взрывается от прикосновения перышка. Мы должны были уметь подрывать сооружения на суше, а в море — ставить минные заграждения. Однажды боевая мина Уайтхеда в море не взорвалась, и я отправился ловить ее. На ялике я подъехал к-ней с подветренной стороны и осторожно взнуздал ее. Вся задача состояла в том, чтобы при ловле не срезать предохранитель мины, — в противном случае легко было взлететь на воздух. Такая охота на мины кое к чему приучила.

В праздники от тяжелой скуки мы слонялись по улицам Кронштадта. В плавании мы ежедневно получали традиционную чарку водки. Нас заставляли петь в церковном хоре и ходить исповедоваться к попу. Это была страшная, до скуки размеренная жизнь. В 1905 году я плавал на минном крейсере «Войсковой», нас держали в открытом море, чтобы к нам не донеслись раскаты революции, но все же мы узнали о восстании на судах «Память Азова» и «Потемкин». Больше мы не оставались в неведении.

Двадцати трех лет я был уволен в запас и поступил на Николаевскую железную дорогу монтером по регулировке и ремонту дуговых фонарей. Когда забастовали поденные рабочие, требовавшие лучшей оплаты и введения расчетных книжек, я примкнул к ним, предъявив от их имени экономические требования. Меня вышибли с работы без права поступления на железные дороги. В эти годы я учился на вечерних политехнических курсах, готовивших техников узкой специальности. Они не давали прав, но я шел туда за знаниями. После девятичасовой работы я спешил на Разъезжую. Мы проходили высшую математику, механику, сопротивление материалов, химию. Но когда я получил волчий билет по работе, мне стало не до учения. Целый год с меченым удостоверением я скитался по Питеру, пока не устроился на Балтийском заводе по электроустановкам на дредноутах «Севастополь» и «Петропавловск».

Чем определялись мои политические зарубки? В 1914-м на Балтийском произошла первая забастовка, направленная против войны. Мы бастовали две недели, а когда забастовка была свернута и главарей втихую стали забирать и бросать в тюрьмы, я ушел на станцию Антропшино, на писчебумажную фабрику, став у распределительного щита турбины. Я кочевал с завода на завод, избегая военной мобилизации. На Аптекарском острове, на электромеханическом заводе Дюфлон, я впервые услышал речь большевика Мурзы, который громил царскую власть и призывал выступать против войны. Он говорил:

— Не все ли равно, кому шею подставлять, русскому царю или немецкому кайзеру! Их обоих надо сбросить с рабочей шеи…

Мурза открыто призывал к восстанию. Когда он кончил говорить, то попрощался с нами и присел у своего станка. За ним пришли жандармы. Они провели его мимо нас и скрылись в дверях.

Я разбирал новый амперметр для переделки на иной ампераж и на стенке его обнаружил германскую фабричную марку.

— «Мэд ин Джермани», — прочел я вслух и обратился к приемщику-офицеру: — Выходит, что для немецкого буржуа Россия дороже своего отечества?

— Интересуешься? — лениво спросил меня офицер.

— Да, любопытствую.

— Если тебя разбирает любопытство, то я могу послать тебя на фронт. В бою ты повстречаешься и будешь иметь беседу с немецким офицером. Он разъяснит тебе…

Такого желания у меня не было, я замолчал и вскоре перебрался на Шестую линию, на завод слабых токов Сименс — Гальске. Несмотря на свои политические «хвосты», я имел в руках хорошую квалификацию и сравнительно легко менял места работы. В Харькове я работал монтером по электроустановкам, когда произошел революционный переворот. Развернутой политической жизнью я до революции не жил. Как тысячи других рабочих, я читал революционную литературу, бунтовал, бастовал и никогда не ставил перед собой вопроса: идти в забастовку или нет? Это было для меня ясно: бастовать! Настоящая жизнь началась в семнадцатом году. Весной семнадцатого я предложил рабочим ВЭКа бросить работу. Два дня мы не работали. Директор завода спрашивал рабочих:

— Почему не выходили на работу?

— Нам Василий Иванов не велел.

Я решил, что пришло время бороться организованно, и тогда же вступил в партию. Переворот в Харькове произошел 3 марта 1917 года. Мне было тридцать два года. Силы было много. Я ощущал потребность бороться в общих рядах. В памяти моей тяжелым воспоминанием вставали те дни, когда казаки пороли нас в Питере, на Косой линии. «Мы флотские, почему казакам, почему всякому прохвосту дано право учить и пороть людей?» Я вспомнил день, когда мы стояли на шканцах крейсера, а офицеры грозили нам арестантскими ротами. И в день переворота я стал впереди колонны, запел и повел завод на демонстрацию.

Сорок рабочих вошли в организованный мной отряд Красной гвардии. Я заставлял их бегать, стрелять с колена и лежа, приучал к строю и нажимал так, что они ворчали:

— Что ты, Василий, старый режим заводишь…

В ноябре 1917 года я отправился на фронт, начальником пехотного прикрытия бронепоезда. Первый бой наш с гайдамаками произошел на станции Лозовой. Мы выгнали их оттуда, затем заняли Синельниково и Павлоград, вторично повернули на Синельниково, подошли к Екатеринославу, тесня гайдамаков. Наш приход решил судьбу ружейного боя между красными частями и гайдамаками — 27 декабря 1917 года город стал советским. А дальше моя жизнь проходит то в пешем строю, то на площадке бронепоезда, то на оперативной работе в органах ЧК.

До апреля 1918 года я был комендантом Екатеринославского железнодорожного узла, разоружал казачьи эшелоны, возвращавшиеся с Западного фронта на Дон. Они шли на Пятихатку, и наша задача была направить их по Второй Екатерининской железной дороге, где в удобном месте их поджидала и разоружала наша застава. Мы пропустили уже сорок эшелонов; до хрипоты в голосе я требовал, чтобы эшелоны шли на Екатеринослав. «Дуйте на Екатеринослав!» — уговаривал я их, но казачьи атаманы, думая, что в Екатеринославе все приготовлено для их «встречи», возражали, наседали на нас с револьверами в руках и требовали направить их по Второй Екатерининской. А нам только этого и нужно было.

— Ладно, — соглашался я, — подчиняемся вооруженной силе.

Сорок первый эшелон неожиданно для нас согласился пойти на Екатеринослав, мы подняли боевую тревогу, разобрали впереди рельсы и остановили эшелон около Трубного завода, предложив всем сдать оружие. Одна сотня оружие сдала, и мы пропустили ее на Дон, остальные казаки оружия не сдали, выгрузились из теплушек, бросив все снаряжение на путях, и походным порядком перешли Днепр на конях.

В апреле наш коммунистический отряд отступил из Харькова вместе с донецко-криворожским правительством. Немцы надвигались на Украину. Под деревней Костяковской немцы атаковали нас, и в Луганск мы привезли четыре трупа наших товарищей. Наш отряд соединился с отрядом Ворошилова. От Дебальцева мы отступали последними, эвакуируя все, что возможно, взрывая за собой железнодорожные сооружения. Мы вывезли смазку «дембо» — специальную смазку для паровозов, мы соединяли паровозы целыми составами и гнали их на Ростов. Под самым Ростовом я перебрался на паровоз. Машинистом стоял левый эсер, я стал помощником машиниста, подбрасывал в топку уголь, чистил колосники, следил за эсером. Так мы дошли до Царицына.

С июля по сентябрь 1918 года уполномоченным ВЦИК и ЦК РКП(б) я боролся с контрреволюцией в городе Вологде, раскрыл и ликвидировал группу полковника Куроченкова. Сотрядом стрелков мы обыскивали монастыри в окрестностях Вологды. В одном монастыре стрелок потребовал от монаха открыть потайной ход, монах отказался, и стрелок гранатой рванул замок железной двери. Монахи ударили в набат и окружили нас. Мы еле-еле прорвались. За бесчинства в монастыре я был строго наказан, в Москве меня крепко поругали. Я возвратился в Вологду. Регулярно по аппарату прямого провода Г. В. Чичерин терпеливо учил меня, как я должен вести себя с иностранными миссиями:

— Будьте осторожны, не поддавайтесь на провокации, помните, что они экстерриториальны. Избегайте осложнений…

Однако некоторые миссии злоупотребляли экстерриториальностью: вокруг них группировались белые, миссии вооружали польских легионеров, сплачивали вокруг себя купцов и фабрикантов. В интересах революции иностранные миссии нужно было вывезти из Вологды! Поздно ночью я вызвал по прямому проводу Кремль, председателя ВЦИК товарища Свердлова.

— У аппарата Василий Иванов. Миссии необходимо из Вологды убрать. Скажем им — здесь тревожно, мы не ручаемся за их жизнь и отправляем в Москву, туда, где центральное советское правительство.

Телеграфист выступал неожиданный ответ:

— У аппарата Ленин. Правильно. Действуйте, как наметили.

Вскоре миссии расстались с Вологдой.

Но прежде, чем покинуть Вологду, я еще имел встречу с балтийскими матросами. Отряд матросов проходил мимо Вологды на Архангельский фронт и на железнодорожных путях увидал вагон с братвой, арестованной товарищем Эйдуком, помощником начальника Северной экспедиции Кедрова. Балтийцы узнали своих и, не зная еще, в чем дело, заволновались, окружили вагон. К ним вышел Эйдук. Они потащили его на митинг, готовые растерзать этого спокойного латыша. Я встретил встревоженные лица работников экспедиции и торопливо направился к митингующим.

Матросы не захотели было дать мне слово, но я крикнул:

— Я минер-балтиец, мне можно верить!

Они заворчали, но больше не перебивали.

— Кого вы хотите расстрелять? Латыша, большевика Эйдука? Его уже раз приговаривали к расстрелу. В девятьсот пятом. Эйдук меченый — он имеет две сквозные пулевые раны.

Эйдук стоял рядом со мной. Я заволновался и машинально рванул его гимнастерку, обнажив перед толпой его тело с рубцами от ран. С матросами я был из одного теста, мы отлично поняли друг друга и в несколько минут решили: злостных оставить под арестом, а раскаявшиеся идут с отрядом на фронт.

Так и было сделано.

Я уехал в Москву и во время восстания эсеров охранял 2-й Дом Советов.

В декабре 1918 года начальником сводной группы отрядов особого назначения я был переброшен на Уральский фронт. Во главе наших отрядов шел бронепоезд, снятый с Астраханского фронта. Мы шли степью и всюду натыкались на следы изменников. В глубокие степные колодцы они бросали коммунистов, они убили Линдова и Майорова — членов Реввоенсовета, они выбрасывали лживые лозунги: «Да здравствуют Советы, долой коммунистов!» Мы шли степью, тесня их в глубь Урала, восстановили линию фронта от Овинок к Уральску и поставили коммунистические части на решающие участки. Так мы держались до того дня, когда к нам прибыли вооруженные иваново-вознесенские ткачи во главе с Фрунзе.

Я сдал свой участок фронта и вернулся к чекистской работе. Орел белые захватили в сентябре 1919 года. С разведкой губчека я остался в тылу у врага, нарушая его спокойствие, и вошел в город с возвращающимися красными частями.

В мае 1920 года, во время польского наступления, я ловил и поймал в диканьских лесах атамана Максимовича.

Выполняя задание командования, гонялись наши отряды за Нестором Махно, он кружил по Украине, метался в степи на тачанках, но боя с нами не принимал. Командующий Южным фронтом товарищ Фрунзе послал меня уполномоченным Реввоенсовета при отрядах Махно. С пятью товарищами-большевиками я должен был вести с Махно переговоры и заключить решающее перемирие. Когда мы покидали вагон командующего, ни товарищ Фрунзе, ни мы, шесть коммунистов, отправляемых к Нестору Махно, особой надежды на возврат к своим не питали. Я попрощался с товарищем Фрунзе и сказал:

— Отомстите за нас…

На ближайшей станции от Старобельска нас поджидали делегаты Махно. Они сели в наш вагон и уехали в Харьков, а мы пересели на махновские тачанки и на тачанках добрались до Старобельска — центра махновских отрядов. В одноэтажной избе лежал Махно, раненый, с раздробленной пяткой. Его окружали вооруженные люди в лихо надвинутых на ухо смушковых папахах. Он приподнялся нам навстречу, коренастый, с длинными волосами, и, смеясь, словно кокетничая, сказал:

— Вот никак не думал, что меня пуля может взять…

Три месяца я пробыл у него, ведя соответствующую работу среди окружающих его командиров. Встречался я со своими товарищами крайне редко, нас всегда старались разъединять, но я обжился, ходил среди махновцев как свой, а в меня все больше вселялась уверенность, что смерть шагает не в нескольких шагах, как мне это ранее казалось, а далеко от меня. Решающим моментом для разложения Махно и его ватаги явился декрет советской власти о закреплении земли за крестьянами. К этому времени наши переговоры с ним увенчались успехом: Махно отправился под Перекоп, против Врангеля. Но позже снова сблудил, изменил нам.

В конце 1921 года партия взялась за восстановление разрушенной промышленности Украины. Кольцо военных фронтов разжалось, и я перешел в Главметукр, председателем коллегии Главного управления металлической промышленности. Восемьсот заводов подчинялись Главному управлению, и все восемьсот заводов выделывали в те дни лопаты, вилы и зажигалки. По всей Украине стояли погасшие домны. Мы начали с восстановления шахт у рудников. Руда лежала на эстакадах. Я объезжал заводы Луганска, Екатеринослава, Юзовки, — совсем недавно мы проходили эти места на бронепоездах, тачанках, конях и в пешем строю, а сейчас должны были восстановить домны, мартены, прокатные станы и механические цехи. Первую домну мы зажгли в Юзовке. Она с трудом находила себя; казалось, она разучилась расплавлять руду. Дважды мы садили «козла», губили плавку. Мы зажгли ее в третий раз, и домна дала чугун. Я видел, как пошел первый, ослепительно сверкавший чугун юзовской домны.

Уже тогда я мечтал создать заводские комбинаты, в которых сосредоточить все производство — от сырья до готовой продукции. Это была моя техническая концепция. Вскоре меня отпустили учиться. Три месяца я большей частью провел дома, окруженный книгами, — я с трудом вчитывался в давно забытые страницы, но все же успешно сдал коллоквиум и был принят на первый курс Харьковского технологического института. Наконец-то я овладею науками, изучение которых я некогда начал в Питере, на Разъезжей…

Все шло превосходно, я сдал в течение года зачеты по высшей математике, сдал начерталку, физику, химию и готовился сдавать сопротивление материалов. Делегатом Харьковской партийной конференции я приехал в Москву, прервав на время занятия. Шел XII съезд партии. Когда я вернулся в Харьков, готовясь к сдаче сопротивления материалов, мне предложили выехать в Екатеринослав секретарем губкома. Я пробовал отбиться — дайте доучиться! — но мне вторично предложили немедленно выехать. Учеба снова была прервана.

Три месяца я прожил в деревне, прислушивался к голосу крестьян, изучал их нужды и настроения, и когда приехал в город, где много доменных и мартеновских печей еще бездействовало, я легче различал и понимал, откуда идет расхлябанность. С разбродом и мелкобуржуазностью мы столкнулись в те дни, когда повышением норм ударили по расхлябанности. Утром о повышении норм стало известно на Брянском заводе, а к вечеру забастовали прокатчики девятого привода. Прокатчики играли на цеховых интересах рабочих одного стана, они встали на дыбы, едва лишь мы стали наводить порядок и пролетарскую дисциплину.

Девятый привод прекратил работу и звал к этому всех рабочих. Но на мартенах продолжали работать. Для нас всех стал вопрос: или мы сдадим позиции и потянемся на поводу мелкобуржуазно настроенных рабочих, или мы выстоим, поведем борьбу с расхлябанностью. Дирекция издает приказ: уволить всех рабочих девятого привода и начать новый набор честных рабочих, которым дороги интересы всей революции. Утром весь девятый привод подошел к заводским воротам, они останавливали рабочих других цехов, они кричали на седого Литовко, предзавкома, который вошел в толпу, разъясняя всем смысл происходящей борьбы, они избили, бросили его наземь. Они готовы были опрокинуть железные ворота, но мы дали приказ не пропускать. К вечеру в заводской школе открылся митинг делегатов рабочих всего завода. Девятый привод не расходясь стоял за воротами, ожидая результатов митинга. Я указал на Литовко, рабочего-большевика.

— Когда они били Литовко, — сказал я, — они били советскую власть. Литовко защищал революцию от расхлябанности мелкой буржуазии. Новые нормы — это заслон против анархии в производстве, тот, кто выступает против них, тот опрокидывает этот заслон. Во имя революции мы не будем считаться с цеховыми интересами рабочих одного стана, среди которых затесались и шкурники. Партия призвала рабочий класс помочь очистить партию от мазуриков и примазавшихся. Сейчас партия помогает вам очиститься от присосавшейся мелкой буржуазии, которой пролетарская дисциплина не по сердцу.

К воротам вышла делегация митинга и сообщила свое решение:

— Нормы приняты, начинаем новый набор рабочих на девятый привод.

Через день и этот привод заработал — лучшие рабочие правильно поняли нашу меру и пошли за большевиками.

А я вскоре был переброшен в Госпромцвет.

В Содоне я помогал восстанавливать заглохшие рудники, выдерживая натиск тех специалистов, которые делали попытки очернить свинцово-цинковые месторождения под Владикавказом. Мы принялись строить первую флотационную фабрику, спроектировали и начали строить подвесную дорогу с рудников на обогатительную фабрику, провели некоторую реконструкцию печей на металлургическом заводе в Алагире и начали вести восстановительные работы в Зангезуре.

…Член коллегии Наркомтруда, я обходил страхкассы Москвы; вместе с безработными, с котомкой за плечами, я стоял в очередях, изучая порядки, за которые нас кляли безработные. Мы начали производить выдачу страхового пособия на предприятиях, разгрузили биржи труда.

Председателем губисполкома я был переброшен в Орел. Проезжая деревню, я зашел в потребиловку и узнал, что лавка торгует в день на сто рублей товарами и на сто рублей водкой. Вся губерния в год пропивала в два раза больше той суммы денег, какую она получала от правительства на восстановление своего чернозема.

В один из приездов в Москву я горячо рассказывал ответственным товарищам о нуждах орловской деревни. Я разделил их на этапы — ближние и дальние. Ближние — это те, которые можно и нужно решать уже сегодня; дальние — это те, которые коренным образом помогут поднять сельское хозяйство…

Один из слушавших товарищей вдруг остановил меня и, улыбаясь, сказал:

— Вот ты, Иванов Василий, и будешь решать одну из дальних задач.

И подвел меня к карте, висевшей на стене.

— Найди Волгу и знакомый тебе город… Нашел? Теперь это будет твой главный город — там начинают строить Тракторный завод. И ты будешь его строить…

Спор идет о судьбах тракторостроения

Двадцать второго сентября 1928 года приказом по Высшему Совету Народного Хозяйства я, Иванов Василий Иванович, был назначен начальником строительства Сталинградского тракторного завода. Отныне моя жизнь накрепко связывается с жизнью и судьбой Тракторного. В вагоне поезда я имел время несколько размыслить и подвести кое-какой итог своей жизни — с того дня семнадцатого года, когда я во дворе завода обучал рабочих приемам штыковой атаки, и по день 22 сентября двадцать восьмого. Бросать боевую гранату и владеть винтовкой я умел сравнительно неплохо — на это у меня ушло пять лет гражданской войны, затем я помогал разжигать первую домну, еще позднее я принимал участие в реконструкции цветной промышленности, а сейчас мне предстояло строить, заново строить завод. Посмотрим, с чем мне придется иметь дело.

Я еще не представлял себе размеров строительства, я не был знаком с проектом и не видел строительной площадки, но то, что мне предложили, совпадало с моими мечтами о таком комбинате, в котором все движется кратчайшим путем, от сырья до готовой продукции. Производство трактора должно именно так, а не иначе совершаться.

Позднее я увидел территорию будущего завода. Это была бахча, на которой росли сочные волжские арбузы. Но, увидав это, еще не совсем точно представляя себе все, что встретится на моем пути, я уже твердо решил для себя: строить и увидеть машину, первую машину, сходящую с конвейера. Предстояло очень многое сделать: выровнять площадку, совершить тысячу будничных необходимых дел.

Я выехал в Ленинград. В Гипромезе мне нужно было ознакомиться с проектом будущего завода. Но оказалось, что проект был отправлен в Америку на экспертизу, туда уже уехали главный инженер и все начальники цехов. Тогда я немедленно поехал в Сталинград. Приехал в полдень и первым долгом пришел в партийный комитет.

— Может быть, у вас в Сталинграде что-нибудь делается?

Товарищи признались:

— Нет, у нас тоже неважно…

В конторе за чертежными столами люди чертили и высчитывали допуски к деталям трактора в 10—20 лошадиных сил. Тут хоть что-то делалось! Я пошел на окраину города, шел степью к «Красному Октябрю» — металлургическому заводу, близ которого в двухэтажном доме жили наши строители.

Я встретил там начальника строительных работ инженера Пономарева.

— Что вы, товарищи, делаете?

Он сухо и коротко пояснил мне, что не любит, когда кто-нибудь вмешивается в его дело, он считает себя достаточно грамотным инженером, чтобы знать, что́ именно ему надлежит делать.

— Но ведь дело не двигается, ничего ж нет? — в упор поставил я перед ним вопрос.

Мы поговорили крупно, и я без обиняков дал ему понять, что все, что касается строительства завода, касается и меня и я во все готов вмешиваться.

— Это моя обязанность, обязанность начальника строительства, понятно?

Мы разговаривали стоя. Пономарев не колеблясь раскрыл свои карты. Он дал мне понять, что новый начальник свалился ему как снег на голову и еще неизвестно, пожелает ли он со мной работать. «Выходит, хозяева уже есть, — подумал я, — а ты, Иванов, человек лишний…»

— Я был под судом, — неожиданно сказал Пономарев, — и меня якобы за вредительство осудили на восемь лет. Но я продолжаю считать, что меня осудили неверно. — Он увидел, что я с недоумением взглянул на него, и продолжал: — Да, неверно! Если вы, новый начальник, думаете, что меня суд исправил, то вы глубоко ошибаетесь. Я остался тем же Пономаревым, который работает как умеет.

Он замолчал. В комнате никого не было. Я первый прервал молчание:

— Хорошо. Все это прямого касательства к делу не имеет. Садитесь и объясните: что, собственно, сделано на строительстве?

Он объяснял недолго, и мне не стоило особых трудов понять, что он еще ничего существенного сделать не успел.

— С этого бы и начали, — заметил я ему на прощанье и поспешил уйти.

Теперь мне предстояло увидеть самую строительную площадку, и там положение дел станет для меня ясным и четким. Я поджидал лошадь, но меня еще не знали, лошади мне никто не выслал, и я пошел пешком. Была глубокая осень, я шел семь километров по размытой дождями дороге, и — странное дело! — досада и горечь, накапливавшиеся за день, постепенно исчезали, и я уже посмеивался над всем происшедшим. «Лошади не дали, Пономареву суд не помог — все это для меня хорошая примета. Ежели меня так встречают, — думал я, — значит, дело все-таки пойдет!»

Я увидел степь, ничем не отгороженную, строительный лес, сгруженный в штабеля. На западе возводились два каменных дома. Стояли деревянные бараки и дощатая столовка. Вот что охватил мой взгляд. В побуревших кустах лежали молодые парни. Я подошел к ним и спросил:

— Строители?

Они ответили:

— Да.

— Почему не работаете?

Они нехотя подымались и, оглядываясь на меня, уходили. Главный механик Лаговский повел меня от бараков по пустой площадке. Никаких разгрузочных приспособлений не было, весь облик строительства показывал, что здесь с работами не спешили.

— Где вода? — перебил я объяснения Лаговского.

Он не сразу понял меня.

— Где вода? — повторил я. — Воду, понимаете, воду вы на площадку провели?

Он сказал, что подать воду не так-то легко…

— Ну, извините меня, тогда вам здесь делать нечего. Вода, нам нужна вода, а не ваши объяснения. Может быть, вам лучше преподавать? Подумайте, а?

Он признался, что действительно его интересует преподавательская работа — в ней он находит полное удовлетворение.

— Очень хорошо, — распрощался я с ним, — а нам, простите, нужна вода, и как можно быстрее.

Поздно ночью я возвращался с площадки. Воды нет, в кустах парни отлеживаются, разгрузочных приспособлений нет, площадка не отгорожена, кругом степь — таковы были первые впечатления от встречи с людьми и площадкой, на которой надо было в кратчайший срок развернуть большие работы.

К этому надо прибавить, что проект на производство тракторов в 10—20 лошадиных сил нам не подошел. Широкие, без меж, поля зерносовхозов требовали более мощную машину; трактор в 10—20 лошадиных сил нас уже не устраивал, и мы, ничем не связанные, считаясь со своими здоровыми аппетитами, нашли нужным строить завод более мощных машин. Правительственная комиссия в составе Толоконцева, Птухи, меня и представителя Госплана остановилась на тракторе в 15—30 лошадиных сил.

«Иванова вызвали в Москву. Он спешно выехал, а через несколько дней мы получили от него «молнию»: «Приостановить закладку фундамента тчк завод перепроектируется на трактор 15—30 зпт 40 тысяч зпт две смены». Двенадцати технологам предлагалось выехать в Москву для перепроектировки завода. Срок отъезда был дан в духе Иванова — однодневный.

И в тот же день мы, двенадцать человек, захватив необходимые материалы, выехали в Москву. Там для нас уже были приготовлены комнаты. Вечером мы уже работали над проектом. Иванов пришел к нам ночью. Вся наша проектировочная группа была на месте. Василий Иванович посмотрел на нас и, довольный, сказал:

— Приступили? Ну-ну, давайте!..

Это была первая похвала, которую мы от него услышали».

(Из воспоминаний инженера Д. Чарнко)

Я изложил проектировщикам новые установки партии: надо строить более мощный завод.

— Сколько даете дней на перерасчет? — спросили они.

— Двадцать восемь.

Во главе с инженером Смирновым они занялись этим кропотливым делом, свезли в дом на Юшковом переулке трактор в 15—30 лошадиных сил, разобрали и начали пересчитывать. Они работали идеально и срок выдержали.

Генеральное сражение нам пришлось выдержать между 2 и 4 февраля 1929 года на сессии Гипромеза. Общим докладчиком при защите нового проекта выступил главный инженер П. С. Каган, а по цехам докладывали эксперты-специалисты. Главный инженер негромким голосом добросовестно обосновывал технические принципы проекта: «Производство должно быть стандартным, взаимозаменяемым, массовым». Я оглянулся по сторонам. На стенах висели чертежные эскизы завода. «Процессы производства должны быть уплотнены до возможного предела».

Авторы проекта считали, что завод должен быть насыщен первоклассным оборудованием, он должен быть сгустком передовой, современной технологии, высокой культуры массово-поточного производства. Только так можно решать главную задачу нашего времени — догнать и перегнать передовые капиталистические страны. Мы находились в большом зале; за длинными столами, покрытыми зеленым сукном, сидели крупнейшие специалисты. Я всматривался в их лица, они ведь решали судьбу проекта. Как он должен был их захватить!

Они не перебивали докладчика. «Работа должна идти на наивысших скоростях». Они выслушали докладчиков по цехам, и затем инициатива перешла в их руки. Они заговорили, некоторые из них привстали, один за другим они задали столько вопросов, они взяли в оборот механосборочный, в оборот кузницу, все цехи, весь завод. Сомнений не было — проект подвергли ураганной атаке. Это для меня стало ясно. Они сидели за длинными столами, спиной к перспективным контурам будущего завода, и они оспаривали наш проект, оспаривая все наши доводы. Я несколько раз пытался встать и сказать, что не о том ведь вы толкуете, но я сдерживал себя — специалисты-эксперты должны были все сказать.

Слово взял Холмогоров, я с надеждой взглянул на него: в 1911 году, работая монтером, я слушал его лекции на политехнических курсах на Разъезжей; он был тогда для меня передовым человеком. До него ораторы говорили, что режим американских скоростей для нас не подходит, что у нас нет инструмента, нет высококачественного металла, нет нужных людей. Но что он скажет? И вот когда даже он охарактеризовал проект нашего инструментального цеха как проект, не имеющий под собой твердой научной почвы, меня всего взорвало.

— Нелепая затея, — закончил он свою речь.

Прежде всего необходимо внести ясность. Они раздирали проект в клочья, но требовалась ясность, прежде всего ясность. По сути дела, спор на сессии Гипромеза о проекте вышел за рамки техники. Политика звучала в речах ораторов. В споре обнажались психология, мысли, идеи, убеждения. Генеральный спор шел о судьбах и путях нашего тракторостроения: Европа или Америка? Каким путем мы пойдем — европейскими скоростями или американскими? Последние требовали от нас решительности, смелости и технического риска. Эксперты говорили достаточно. Теперь наконец я мог сказать. Я говорил дважды.

— Вот наши установки, — в первый раз сказал я. — Внесем ясность. В первом, знакомом вам проекте красной нитью проходит следующая мысль: постройка и развертывание завода на десять тысяч тракторов в зависимости от существующей обстановки, без применения каких бы то ни было чрезвычайных мер, эволюционным путем, постепенно врастая в новую производственную обстановку. Это курс на обычную, ныне существующую технику. Так было в прошлый раз, но не так должно быть сейчас. Извините меня, но сегодня положение в стране резко изменилось. Раньше вам предлагали, чтобы вы в пределах существующего хозяйства, на уровне российской техники, строили заводы. Это было одно дело. Тогда вам разрешали взять из Америки два-три молота, и еще неизвестно, разрешили бы вам третий купить в Америке или предложили бы заменить немецким, а то и нашим, русским. Теперь мы поставили себе целью создать тракторную промышленность. И теперь другое дело. (Прошу не перебивать!) Теперь нужно взять из Америки все лучшее в области техники, пересадить на нашу землю и закрепить, освоить. Так ставится партией вопрос. С этого и надо начинать спор!

Кажется, я попал в точку. Они заволновались, и прения возобновились с новой силой. Я понимал и считался с теми трезвыми голосами, которые безо всякой предвзятой мысли подсчитывали требования, предъявляемые нашим будущим заводом к базе — сталям, чугунам, шарикоподшипникам, карбюраторам, магнето и т. д. Это было верно, и я снова выступил.

— Партия требует от нас построить завод по лучшим американским образцам. И мы должны сказать: «Отлично, задание принимаем». Строить в Сталинграде? Ладно, приступаем к работе. А вот теперь наши требования. На основании запроектированного технологического процесса надо уже сейчас озаботиться и подготавливать завод ковкого чугуна, высококачественных сталей, шарикоподшипников, магнето, инструмента…

Но некоторые эксперты думали о другом. Инженер Б. закончил свою уклончивую речь вот каким заявлением:

— Я должен совершенно определенно подчеркнуть, что ни у кого из нас нет желания идти ни на какие технические отсталости. Наоборот! Но я думаю, что никто из вас не будет настаивать и согласится с тем, что взять американскую вещь и пересадить ее к нам — это бесполезное дело, потому что мы не получим американской производительности, а если строить, то надо иметь уверенность, что мы получим на этих заводах намеченную производительность.

У некоторых экспертов, к сожалению, не было этой уверенности, они все еще мыслили старыми российскими масштабами.

Профессор Д., старейший специалист кузнечного дела, начал свою речь с большим достоинством, искренне веря в то, что он говорит.

Он сказал яснее ясного:

— Тут собрались представители науки и производства, но разве кто-нибудь из нас возьмется утверждать, что то, что нам предлагают, можно создать в те сроки, о которых вы, Иванов, и ваши коллеги изволили здесь говорить?..

Он повернулся ко мне и, тыча кулачком в перспективный план завода, сердито произнес:

— Зачем мы будем обманывать себя и, главное, правительство? Зачем это нам нужно? Вы указываете, что мы должны перенести на нашу почву американские методы работы. Отдаете вы себе отчет, как мы это проделаем? Ведь нам придется туда послать сотни, тысячи людей… (Иванов перебивает: «Тысячи — это для нас слишком дорого».) Зачем нас принуждать, когда сделать это физически невозможно? Вы говорите: «Нам поставили такое задание». Но поставить можно все. — Он усмехнулся. — Чья-то фантазия выдвинула человеку задание слетать на Луну, но до сих пор еще никто туда не полетел. А вы ставите сейчас такое же несбыточное задание.

Его голос сорвался. Старик продолжал говорить тихо, почти с мольбой, кажется, искренне желая вернуть инженеров-проектировщиков с заоблачных высот на более реальный, как он выразился, путь:

— Будем же лучше говорить о том, что возможно. Ведь невозможно же мечтать сейчас о моментальном создании завода шарикоподшипников, или сталепрокатного, или чугунолитейного, или магнето, или шестерен… Зачем же такие патетические речи и такие несбыточные требования! «Мы это должны сделать, мы это должны перед собою поставить»? Надо говорить не о том, что мы должны, а о том, что мы можем в теперешнем положении сделать. Поверьте, — старик прижал руки к груди, — поверьте, — он окинул острым взглядом собрание инженеров, — ни у кого из нас нет желания поклоняться отсталости. Но каждый здравомыслящий инженер поймет меня и согласится с тем, что взять кусок мировой техники и пересадить его на нашу почву — бесполезное дело. Не привьется! Мы не получим высокой производительности. Зачем же совершать эти фантастические полеты на Луну?..

Я поражался бедности их мечтаний. Если их не захватывал наш проект, грандиозный разворот работ, то что еще оставалось в их жизни захватывающего? Сессия заседала в феврале месяце первого года пятилетки. Шел двадцать девятый год, год великого перелома на всех фронтах социалистического строительства. Страна отбрасывала от себя вековую «расейскую» отсталость. Еще только закладывались фундаменты тракторных, металлургических, автомобильных заводов, но уже уверенностью в завтрашнем дне звучали эти ставшие крылатыми слова: «Мы становимся страной металлической, страной автомобилизации, страной тракторизации». Специалисты видели, с каким трудом хозяйство подымалось, все они взошли на дрожжах российской техники, тянувшейся на поводу Европы, — и вот почему многие из них — одни по-своему искренне, другие с затаенными целями — вознегодовали, взяли нас в оборот, отнеслись скептически к проекту идти напрямик, передовыми техническими путями. Негодование мое стихало, и я счел своим долгом снова внести ясность в споры, изложить установку партии по вопросу не только о том, что мы можем, но и что должны сделать.

— В нашей партии установка — догнать и перегнать капиталистические страны в технико-экономическом отношении (я разъяснял терпеливо). Это надо хорошо всем усвоить. Установка, требующая, чтобы в тех случаях, где это возможно, не проходить промежуточные стадии развития в технике, какие прошел капитализм, и там, где можно вводить высокие методы работы, не следует задерживаться и проходить только европейские. Кажется, понятно?.. В прошлом проекте у нас был процент поточности по объему работ — сорок шесть. А сейчас мы настаиваем на максимальной поточности. Наконец, мы настаиваем на том, чтобы брать при расчете американские нормы и скорости. Но нам возражают и говорят, что больше шестидесяти процентов от американских норм мы вообще установить не можем. Ссылаются на то, что в Америке шестеренка штампуется с одного удара, а у нас с трех. Но где решающий узел проблемы? Известно, что у немцев…

Меня перебил профессор Д.:

— Итак, вы хотите построить такой завод, который требует десять миллионов пудов металла в год?..

— Совершенно верно.

— Причем, если вы помните, три миллиона…

— Высококачественного. Я отлично помню.

— Какого по всей России нет!

— Поправка: сейчас, его только сейчас нет.

— Могу принять. Но тогда — да будет вам известно — нам нужны к американским молотам не люди, а першероны. Где мы их возьмем? — Он обошел стол и вплотную придвинулся ко мне. — Я спрашиваю: где мы их возьмем?

Он отвлек меня от основной мысли. Я отстранился от него и терпеливо сказал:

— Вы начинаете уже биологией заниматься, а уж это, извините, не мое дело.

— Но вы хотите переродить людей?

— Да, это наша программа: воспитывать людей в труде и на новых сложных задачах. Продолжаю… Итак, у немцев сверлильный станок делает тысячу пятьсот оборотов в минуту, в Америке — две тысячи. Ясно, мы должны работать на наивысших скоростях…

Мелкими шажками профессор Д. перебежал огромный зал и встал у стены, где висел эскизный проект кузнечного цеха. Старик был крупнейшим авторитетом в области горячей обработки металла. Молча, с великим презрением смотрел он на эскиз проекта, над которым трудились его же ученики. Казалось, он обдумывал: на что еще обрушить огонь?

— Простите, — старик костяшками пальцев постукивал по листам эскиза, — простите за выражение, но в постройке этой… колбасы слабым пунктом является вентиляция. Да-с, вентиляция. Я бы сказал, что вентиляция, которую нам здесь предлагают, — это та самая вентиляция, которая имеется в русской курной избе: когда затапливают печь, то открывают дверь и окна. И в этой кузнице то же самое — открывают двери и окна…

Старик явно придирался. Он передергивал, он не жалел красок, чтобы высмеять проект, базировавшийся на передовой технической основе. Он был убежден в своей правоте. Профессора, как и некоторых из его коллег, можно было понять: ведь Тракторный завод на Волге был первой, подчеркиваю — первой крупномасштабной стройкой начальной эпохи индустриализации СССР.

— Мы еще не доросли до того, чтобы такими темпами индустриализировать страну, — утверждал профессор. — Нам не под силу взять мировую технику, уровень и стиль работы нашей промышленности навязывает нам необходимость двигаться медленно, постепенно, растягивая освоение массово-поточной техники на годы и даже, — разгневанный старик последнее слово произнес с расстановочкой, — на де-ся-ти-ле-тия! Помилуйте! Даже Форд… даже Генри Форд, которому у нас стремятся подражать, и тот, когда перешел на новый тип автомобиля, должен был остановить завод на полгода и около двух лет осваивал проектную норму. И это Форд! Он ведь на всем готовом работает, у него опыт, знания, навыки, а между тем мы с вами начинаем на пустом месте… Я строю свои выводы не путем каких-то умозрительных заключений, нет, я много жил, работал, видел, и моя инженерская совесть не позволяет мне делать скачки в неизвестность…

Один из его учеников, молодой инженер-проектировщик, сказал негромко:

— Сталинградский тракторный — это наша первая ласточка, первая ласточка пятилетки… ее хотят задушить…

Проект не был задушен. Он был принят, вопреки людям, которые пытались давить своим авторитетом на сознание молодых инженеров.

К концу второго дня работы сессии, после долгих и страстных споров, наш проект «приняли в основном». В тот же вечер я собрал экспертов на банкет в «Европейской» и сказал:

— Проект принят. Теперь выпьем за него. Он этого достоин. Будем, товарищи, строить. За темпы!

Двадцать первого февраля мы провели проект на президиуме ВСНХ. Часть инженеров уехала на практику в Америку, а часть — со мной на площадку. Чертежи, развешанные на стенах зала в Гипромезе, лежали свернутыми у меня в купе вагона. Я вспоминал эти два дня на сессии Гипромеза, и продолжал спорить с профессором Д., и находил все новые и новые доводы в защиту проекта, который открывал нам путь в освоении американской техники. В нем еще было много несовершенств — он был первым, но одно неоспоримо: скорости мы взяли высокие. Принципы его звучали захватывающе четко:

«Вся производственная жизнь завода массового производства должна быть строжайшим образом регламентирована до деталей и мелочей и сложиться в бесперебойную работу гигантского часового механизма. Материалы должны быть однородные, регламентированных марок и стандартного качества. Надо стремиться по возможности к достижению непрерывного процесса в производстве, протекающего с ритмом или темпом, зависящим от количества производственных деталей. Процессы производства должны быть уплотнены до возможного предела. Работа должна идти на наивысших скоростях».

В Сталинград я приехал в полдень.

Ранней весной 1929 года строительство предстало предо мной в таком виде. Госпромстрой зимой возводил ремонтно-механический цех, но, не доведя его до крыши, остановил работы. Управление строительством и проектная часть находились далеко от площадки, в разных концах города.

В зиму 1928/29 года начали складываться кадры строителей и командный состав. В эту же зиму работали курсы строительных десятников. Это был период будничных дел, собирания и накапливания сил, и стоило лишь взглянуть на начатые в разных концах площадки работы, чтобы один вид этой безотрадной картины заставлял действовать.

С таким трудом утвержденный проект мог остаться мертвой, ничего не говорящей бумагой, потому что он натыкался на косность нашей строительной практики. У нас ведь никогда не строили зимой! Те, которые издевались над проектом и с большой неохотой «приняли его в основном», имели полное право торжествовать: на строительной площадке оказались инженеры и техники из той же породы, которые привыкли строить по проторенным дорожкам. И здесь, на строительстве, как и там, в проектном институте, решался главный вопрос — вопрос о темпах.

На велосипеде я приезжал ежедневно из города на площадку и видел, как медленно, вялыми темпами подвигается стройка, которая уже тогда была в центре внимания всей страны. Это ведь строился первый завод пятилетки, и строился он так медленно, что я приходил в ярость. Все не ладилось: не было хорошей дороги к городу, люди жили в палатках, слонялись без дела, а наверху, в управлении строительством, жили спокойной, безмятежной жизнью.

Расположение сил там, в управлении, рисовалось таким образом.

Инженер Пономарев отличался удивительным свойством: когда к нему кто-нибудь приходил с деловым предложением, он ухитрялся задать столько вопросов, так затемнить предложение, что пришедший уже сам сомневался в своей затее и торопился отказаться от нее.

— Вы хорошенько продумайте, — вслед говорил Пономарев.

В одном лагере закоснелых инженеров старой формации были Пономарев, Шахт, Сиренько, Нехаенко и старший инспектор по кличке Толстый. Они держались с достоинством — это была крепко сколоченная группа, которая презирала всех, кто не с ними.

Смотреть на строительство через очки Пономарева я не пожелал и начал с ним и его коллегами борьбу.

Что они собой представляли?

Властный, старый, опытный инженер-подрядчик Пономарев человек с риском, но рискует он только для того, чтобы показать свое «я». Шахт — путеец, белоподкладочник, человек грамотный, знающий себе цену. Он привык работать полегоньку, не торопясь. У него нет риска, чувства современности. Он считал, что все в строительстве должно идти своим чередом. Вот его рассуждения: «Для чего придумывать новое? Все уже придумано и додумано. Зачем лезть вперед? Зачем прыгать с четвертого этажа, когда можно идти по лестнице? Это верней и безопасней».

Американский инженер Калдер тщательно изучал проект строительства. Я встретил у людей типа Шахта резкий отпор, когда поставил вопрос о необходимости внедрения у нас американского строительного опыта.

— Приедет Калдер — я дал им знать, — и мы начнем осваивать новую методологию.

Шахт пожал плечами и сказал, что у американцев учиться ему нечему, он имеет свой опыт. Я продолжал наступать и выставил требование: сократить сроки промышленного строительства, работы будем вести широким фронтом.

Пономарев ответил:

— Это немыслимо. У нас нет еще всех проектов.

Пономарев не дождался приезда Калдера. При первой же встрече он решительно заявил мне, видимо тщательно обдумав каждое слово:

— Я не могу исповедовать чуждые мне теории и свои принципы не меняю. Вы хотите сначала строить ноги, не зная еще, какой будет живот, затем строить живот, не зная, какую посадите голову. Нет, это не мой принцип, для этого я достаточно уважаю себя как инженера-строителя. Он иначе и не мог сказать.

— Тогда нам придется расстаться. Мы будем строить завод ускоренными темпами.

Калдер приехал в июле. Он вошел ко мне в кабинет в первый же час приезда.

— Когда приступаете к работе? — спросил я его.

— Сегодня.

В тот же день он обошел площадку, ко всему внимательно присматриваясь.

Шахт обрадовался, когда узнал, что Калдер недоволен отсутствием у нас механизации.

— Присмотритесь к нашим рабочим, — порекомендовал я Калдеру, — они умеют работать.

Он еще и еще раз обошел стройку, обшарил все закоулки площадки и долго стоял, пораженный, наблюдая работу наших грабарей. Грабари работали изумительно ловко, правильными рядами снимали землю. На солнце в одно время сверкали их лопаты. Калдер не сводил с них глаз. Он попросил дать ему цифры. Оказалось, что грабарь снимал за день около десяти кубических метров земли, включая сюда выемку и подвозку расстоянием от половины до полутора километров.

— С ними можно работать, — сказал Калдер, — они работают продуктивно.

В открытую я поставил вопрос перед нашими инженерами — надо учиться у американцев, перенять их производственный режим. Молодой инженер Горский первым нарушил молчание совещания.

— Я иду на выучку, — сказал он.

Это меня обрадовало: Горский вел за собой группу практиков-инженеров. Шахт поджидал его в коридоре. Он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног, и стал убеждать Горского:

— Рассудите, за что вы беретесь?.. Это равносильно тому, чтобы прыгнуть с четвертого этажа. И притом — вы одни…

Горский ответил учтиво:

— Я вызываю других последовать моему примеру.

«Говорю прямо, мне сначала казалось странным и непонятным, почему столь много разговоров и споров о бешеных темпах. А потому на одном из собраний прямо все и сказал про свои сомнения. За это получил: назвал меня Иванов маловером.

В этом он ошибся — не понял меня. Я строю по счету уже третий завод. И с не меньшей быстротой — дал я себе слово — работать на Сталинградском тракторном. Работать до того дня, пока не увижу трактор, как он сходит с конвейера. И решил я тогда показать на строительстве свое искусство строить высокими темпами… Отсюда начались и трудности. Работать нужно по чертежам и под руководством инженера. А между инженером и десятником должен быть, по правилу, техник. А вот их-то, то есть техников-то, как раз и нет. Значит, мне, десятнику, пришлось получать разрешение вопроса непосредственно от инженера. А инженер — американец и не умеет говорить по-нашему. Даже чертеж берет в руки как-то не по-нашему. Если тебе что-нибудь непонятно, нужен переводчик. А переводчик занят где-то в конторе переводом разных бумаг. При таких условиях — хоть беги. Но ведь я дал себе слово показать свое умение строить бешеными темпами!.. Ну что ж, нашел я международный язык — рисование. Рисовал американцу то, что мне непонятно, и ставил над рисунком вопросительный знак: «Так ли?» Американец находил в чертеже путаное место, набрасывал свой рисунок, улыбался и говорил: «Олл райт!»

Вот так и объяснялись.

На указанном языке мы по чертежам вырыли котлованы в кузнечном цехе, заложили в них фундаменты, установили анкерные болты. И был я переведен в литейный цех, который имеет около пятисот колонн и все разных нагрузок, а потому и глубина фундаментов здесь разная.

А темпы строительства тем временем увеличивались».

(Из воспоминаний десятника В. Солнышкина)

Я заметил: Калдер редко сидел в конторе, — в серой шляпе, высокий и гибкий, он не спеша обходил строительную площадку, тщательно следил за работами и на свой вопрос, когда то или иное мероприятие будет выполнено, получал неизменный ответ от главного прораба Госпромстроя:

— На будущей неделе.

Первый раз он выслушал доверчиво, но когда срок истек, он прозвал этого прораба «человеком будущей недели» и больше к нему не обращался. В Госпромстрое таких было немало, они парализовали наши действия. Калдер не сразу сказал, что при такой организации, как Госпромстрой, нормальная работа немыслима. Он намечал одно мероприятие за другим, но «люди будущей недели» растягивали сроки выполнения. Он пришел ко мне, высокий, спокойный, и сказал:

— Я не привык получать деньги даром.

И требовал расторгнуть с ним договор, отправить его обратно в Америку. Так ребром встал передо мной вопрос об организации работ хозяйственным способом. Или Госпромстрой берет наши сроки и дает реальные доказательства этого, или все работы статус-кво, по состоянию, в котором они находятся сейчас, с рабочими, командным составом и механизмами переходят в наше распоряжение. Госпромстрой ушел не сразу.

«Люди будущей недели» приучены были отдалять сроки, а не сокращать. Орлов, управляющий трестом, доказывал, что в те сроки, какие мы предлагаем, построить завод нельзя. В спорах с ним я доходил до резкостей. Калдер, на стороне которого были наши инженеры — Горский, Герасимов, Юдин, настаивал на новых методах работы, предлагал разбить всю площадь по цехам и уже сейчас возводить фундамент поджелезные конструкции цехов с мертвой заливкой болтов в эта фундаменты. Это в то время, когда конструкции еще только изготовлялись в Америке! Орлов и «люди будущей недели» встретили новую строительную методологию в штыки. Споры о предварительной разметке площади и заливке болтов возникали с утра, едва я начинал обход площадки.

«В то лето В. И. Иванов ходил в кожаной тужурке. Когда Иванов распахивал тужурку, под ней была синяя полинявшая рубашка. Он двигался быстро и шумно, вступая в споры, отдавая распоряжения. По голосу, хриплому и резкому, можно было узнать о его появлении на участке.

Несмотря на всю «колючесть» Иванова, люди с ним охотно работали. Правда, его побаивались, он иногда излишне покрикивал, но стоит вам поспорить с ним, деловито возразить ему — и он отходил, задумывался и, если ваши доводы основательны, принимал вашу точку зрения».

(Из воспоминаний механика М. Юдина)

Орлов говорил, что предварительно размечать площадку и заливать болты намертво — вещь опасная и недопустимая.

— Рискованная — я еще понимаю, но почему недопустимая?

Орлов настаивал на своем. Я привел Орлова к Калдеру.

— Наши инженеры сомневаются, — сказал я Калдеру, — и предупреждают об опасности, которая заключается в вашей методологии работы. Что вы можете им ответить?

Калдер потерял свое обычное спокойствие. Он стал горячо возражать, утверждая, что они работают так в Америке не первый год, что метод этот верный и ни один болт никому не нужно будет перемещать с его постоянного места. Он говорил, обращаясь ко мне. Я обернулся к Орлову, Шахту и окружавшим их людям из Госпромстроя:

— Это он вас убеждает. Я лично с его методологией согласен.

В их присутствии, подчеркивая слова, я сказал Калдеру:

— Буду очень доволен, если вы на деле докажете правильность вашего стиля работы.

— Переведите тщательно, — попросил я переводчика.

Калдер выслушал и спокойно сказал:

— О’кей!

«После бурного заседания в кабинете Иванова один из специалистов, именно Шахт, чертыхался:

— Черт знает что выкидывает! Нахал и грубиян!

Когда это перевели американцу Калдеру, тот заступился:

— Уважаемый коллега! На стройке нужен не только напильник, но и топор. Он (Калдер кивнул в сторону Иванова) рубит и тешет хорошо».

(Из газеты «Борьба»)

Тогда началась переписка моя с Шахтом. Мы редко встречались, избегали друг друга, но я прекрасно знал о его действиях, направленных к срыву взятых нами темпов. Все его ходы были мне известны. Переписка велась нами подобно шахматной игре — кто кого собьет. Он еще сопротивлялся, вокруг него еще группировались недовольные и обиженные, но на нашей стороне была рабочая масса, которая в конечном счете решала вопрос о темпах, нас поддерживали инженеры во главе с Горским. 25 июля Шахт сделал первый ход. Он писал мне:

«Вследствие изменившихся условий и обстоятельств работы моей на Тракторострое считаю для себя невозможным дальнейшее продолжение службы на руководимом вами строительстве и потому прошу вас освободить меня от занимаемых мною обязанностей и от службы уволить.

Инженер В.  А.  Ш а х т».

«Изменившиеся условия и обстоятельства службы» — это было несколько туманно, я потребовал от него ясности: «Прошу указать конкретно, в чем заключается изменение условий и обстоятельств службы и работы, за исключением смены некоторых лиц. Иванов». Три дня спустя он ответил мне пространным письмом, в котором он длинно и точно изложил «те изменения условий и обстоятельств моей службы и работы на Тракторострое, которые привели меня к убеждению о невозможности продолжать службу». Он долго ходил вокруг да около, прежде чем членораздельно сказать:

«Переход на чисто хозяйственный способ выполнения работ, не имея для этого ни достаточного оборудования, ни в особенности собственного технического персонала, я считаю мероприятием слишком рискованным и участвовать в нем не могу. Что касается американских инженеров, то у меня есть основания и в этом направлении не переоценивать положение… Я считаю, что положительные качества американских инженеров, то есть их организаторские способности, скорые темпы, усовершенствованные методы и приемы выполнения работ и т. д., у нас не могут быть проявлены в сколько-нибудь значительной мере, так как вследствие незнания местных условий, средств и возможностей роль американских инженеров в производстве сведется к беспочвенному командованию и заданиям, а осуществление этих заданий и, следовательно, ответственность за них будут лежать на нашей администрации и техническом персонале». Он не скрывал от меня, как он писал, что он очень устал, сомневается в правильности взятого курса и т. д.

Курс был взят нами правильный, и мы не меняли его. Вскоре Шахт написал мне: «Прибегать к помощи и техническим знаниям инженера Калдера до сего времени я не имел надобности и едва ли буду иметь». А Калдер и наш Горский действовали — они расставляли людей, проверяли залитые анкерные болты, все дни проводили на стройке. Силой вещей Шахт отбрасывался в сторону. Он выждал два дня и обратился к Калдеру:

«Подтверждая свое заявление начальнику Тракторостроя об освобождении меня от службы, прошу вас согласовать этот вопрос с начальником Тракторостроя и освободить меня от службы не позже 1 октября.

Инженер В.  Ш а х т»

Калдер тотчас ответил:

«Sept. 17/29

Your resignation accepted as per your letter.

C a l d e r».

«Ваше заявление удовлетворить согласно вашему письму».

Шахт явно терял свои силы, он поспешно делал один ход за другим, еще пытался затруднять нам работу, но приказом № 141 я предложил ему сдать дела и имущество, находящиеся в его ведении. Игра была сделана. Шахт был сбит. Мы продолжали работу. Калдер стал главным прорабом, Горский — его помощником. Они нашли общий язык в работе, ладили между собой. На самой строительной площадке, среди шума и грохота, Калдер поставил свой маленький столик с чертежами и поднял над ним широкий зонт, который отбрасывал далеко от себя тень. Это была его контора, здесь мы встречались. Калдер намечал общую организацию работ, другой американский специалист — Сваджан, геодезист, — размечал площадку, Горский принял их принципы работы и проводил их в жизнь. К колышкам, при помощи которых производилась разметка цехов, приходилось ставить охрану — их неоднократно сбивали те, которые не соглашались с нашими темпами и методами работ, и те, которые работали «по-расейски».

«В двадцать восьмом году я приехал с артелью сезонников на Тракторострой и увидел бараки, столярку и две камнедробилки. Сообщения с городом еще не было. Две недели мы ходили пешком до города — тринадцать километров, потом проложили путь и пустили поезд. Я работал в бригаде плотников. Осенью мы начали строить сборочный и литейный цехи.

Однажды на строительство приехал представитель ЦК комсомола, он говорил об ударных бригадах и о соревновании. С его доклада я ушел домой захваченный мыслью об ударничестве.

Я создал ударную бригаду молодых плотников. Мы, ударники, строили кузнечный цех. Прораб сперва не доверял нам, говорил, что мы не доросли еще до ответственной работы; мы молчали и делали свое дело. Первая же наша работа показала, что мы хоть и молодые, да не уступим старикам. Мы делали траншеи. Первую траншею еле вытянули к сроку. Ребята еще не сработались, не было навыка, работа спорилась с трудом. Наверху, над нами, тянули конструкции, все шумело, гремело, грохотало; один парень не выдержал и ушел с работы. Вначале нас было тринадцать ребят, потом осталось семь. Но дальше пошло лучше. Первую траншею сделали за восемь дней, на вторую было дано шесть дней — сделали за четыре, а на третью задали четыре — мы сделали в два дня.

Когда приехали стекольщики, инженер Горский сказал нам:

— Завтра к десяти часам нужно сделать подмостки, иначе стекольщики останутся без дела и сорвутся темпы.

Мы поняли, что к нам стали относиться посерьезнее. Работу мы сделали, сделали в срок.

Я повел бригаду на прокладку труб. Дали десять дней сроку — мы выполнили в три дня. Затем мы перешли на настилку торцовых полов. Нас было семь человек, но мы сговорились с завкомом комсомола, и к нам прибавилось еще тридцать три человека. Всего в бригаде было двадцать шесть комсомольцев, остальные — беспартийная молодежь.

За настилку торцов мы дрались. Нам снова не хотели доверить эту работу. Но мы добились разрешения и заключили договор на соревнование со старыми, опытными рабочими. Условия договора были такие: старики работают восемь метров в день, но за ними подметают полы, выносят мусор и так далее, они стоят только на чистой работе. Мы же брали на себя и всю черную работу и настилку, но для начала — по пять метров в день. Первые дни шли туго. Вырабатывали по три метра, потом начали давать по пять метров, затем догнали до восьми метров, а впоследствии дотянули до семнадцати метров в день.

В мороз, в стужу надо было смолить полы механосборочного. Смола курилась, металась дымом, ветер сбивал с ног, артели, ругаясь, уходили в бараки.

Пришел Василий Иванович Иванов:

— Где Бердников? Слушай, товарищ…

И поставил перед бригадой задачу.

— Сознаю!

Мы пошли в корпус. Смола била жаром, от ветра коченели руки, но бригада смолила полы на громадной площади, метр за метром. Волдырями вздулись руки, но все девятнадцать остались у кипящих смолой котлов, на ветру, на морозе. Сезонники — курские, орловские — требовали спецовки, грозились уйти со стройки. Наша бригада постановила: «Спецодежду ввиду нашей сознательности не брать, а отдать ее тем рабочим, которые на стройку только сейчас пришли, чтобы у них не создалось плохое отношение к работе».

Работу сделали в срок. И в газете «Даешь трактор!» напечатали наше обращение ко всем строителям:

— Товарищ! Социализм строится при всякой погоде».

(Из воспоминаний комсомольца М. Бердникова)

Я принял на себя ответственность и разрешил Калдеру вести работы так, как он намечает. В этом был некоторый риск. Мы могли сбиться при забивании колышка, отойти на миллиметр в сторону, могли сбиться оттого, что нитка при разметке дает провес или отклоняется от ветра, могли сбиться при расстановке болтов, наконец, могли сбиться оттого, что были неопытны. Я рассчитывал, что если несколько колонн из 800 не подойдут, то легче будет снова разломать фундаменты и переставить болты, чем задерживать работы, дожидаясь прибытия конструкций. Доверился расчетам, режиму, стандарту. И ведь не сбились! Расчеты целиком оправдались. На 800 колонн нам пришлось переменить всего два болта и несколько заклепок. Конструкции механического цеха были установлены в 28 рабочих дней. Это прекрасный срок!

Один механосборочный цех занимает 4 га, длина его свыше 400 метров, и верно расставить болты на такой площади — вещь трудная. В одном месте фундаменты оказались чуть ниже, чем следует. Техник Юдин услышал голос Калдера, отдававшего распоряжение переделать фундаменты и поставить новые болты. Юдин сказал ему через переводчика:

— Передайте, что, по-моему, можно и не ломать фундаменты. Я наращу болты…

Калдер обернулся к нему:

— Когда?

— Сегодня.

Он согласился. Юдин навернул к этим болтам гайки, законтргаил их, и болт стал выше, Первый болт он старался нарастить так, что он получился чуть ли не шлифованный. Калдер прищурил глаз и сказал:

— Сделано хорошо. Но излишне красиво.

Чувствуя большую ответственность в применении новых приемов в работе, я всячески помогал инженерам-строителям. Заботился о своевременной подаче транспорта, погружался в оперативную работу материальной и складской службы, влезал в технику нормирования. Нам удалось резко поднять трудовую дисциплину. Калдер, как правило, приходил за пятнадцать минут до начала работ и приучал к такой аккуратной явке весь командный состав. Это, в свою очередь, подтягивало рабочих. Они увидели продуктивность новой системы, убедились, что их работа дает высокие результаты. Расчленили обязанности при бетонировке, создали пути для подвозки строительных механизмов, ввели, пусть примитивную, механизацию.

Мы впервые двигались всем фронтом строительных работ. Одновременно работали такелажники, ставившие железные конструкции, и клепальщики, которые вслед за ними вели клепку, а дальше двигались каменщики — они возводили стены, за ними плотники — они стлали крышу. Завод рос, он подымался на наших глазах. Одна лишь картина такой работы на большом фронте, не виданная у нас раньше, действовала на рабочих, заставляла их двигаться быстрее.

«Иностранного наблюдателя поражает особая интеллигентность нашего пролетариата, прошедшего школу революционной общественности. Для того чтобы не быть голословным, я прочту одно чрезвычайно интереснее сообщение американской фирмы Канн, которая строит Сталинградский завод. Это та самая фирма, которая строит заводы Форда. Люди этой иностранной фирмы совершенно не склонны переоценивать наши достоинства, они очень критически относятся к нашей обстановке. Тов. Куйбышев сообщил недавно о письме, полученном им от этой фирмы Канн. Фирма пишет:

«Быстрота и экономичность установки стальных конструкций в большой мере объясняется сотрудничеством со стороны советских рабочих. Кроме похвального, мы ничего другого о них сказать не можем. Они более сообразительны (интеллигентны), чем наши рабочие.

Если им дать правильное руководство, если им не мешать в работе, если им дать соответствующий стимул в том смысле, чтобы их мастера и руководители работали так же напряженно, как они, — мы могли бы достигнуть лучших результатов с ними, чем с нашими рабочими в Америке».

(Г. М. Кржижановский. «Хребтовый год пятилетки». Доклад на сессии ЦИК СССР, 1929 год)

Представляете масштабы работ! Площадь механического цеха — 40 тысяч квадратных метров, литейного — 28 тысяч квадратных метров, кузнечного — 22 тысячи квадратных метров. Тоннели пересекают завод. Тоннель под механосборочным цехом достигает 5 метров высоты. 7 ноября 1929 года в еще пустой механосборочный цех вошли крестьяне, делегаты слета колхозников Северного Кавказа. Механический цех занимает четыре десятины. Они измеряли площадь шагами. Они щупали железные конструкции, выстукивали стены, подымались на крышу, входили в тоннель. Мы открыли митинг, когда они все увидели и убедились, что страна строит для них завод тракторов добротно, всерьез.

В стране уже велись дискуссии о проектах социалистических городов, какую форму придать им, на каких основах строить. И мы принимали участие в спорах. Но в это время нас очень донимали клопы. В бараках, построенных из теса и засыпанных в промежутках опилками, завелись клопы. Они срывали наши темпы. Они понижали работоспособность. Мы понимали — надо строить хороший новый город, но сегодня — сегодня надо уничтожить клопов!

Америка

Меня волновала судьба проекта технологического процесса и размещения заказов в Америке. Я начал готовиться к отъезду.

«Примерно в октябре мы, группа товарищей, посылаемых в Америку, были освобождены на четыре часа в день, чтобы учить английский язык. Изучал с нами английский язык Василий Иванович. С утра начинались занятия. Иванов приходил на занятия тотчас после обхода площадки, озабоченный садился за стол. И начинал отчаянно склонять английские слова. Он относился к учебе как к нужному делу. Вскоре он уже перекидывался отдельными английскими словами с Калдером».

(Из воспоминаний техника Д. Гаврилова)

В феврале я выехал в Америку. На черном «корде» с ведущими передними колесами я пересек САСШ в разных направлениях. У меня был лансинг — разрешение — на право управления автомобилем. 70 фирм, 100 заводов Америки готовили оборудование для нашего завода. Со мной разъезжал инженер Куликов, мы ездили от завода к заводу, от города к городу — Нью-Йорк, Питтсбург, Цинциннати, Мильвоки, Чикаго, Детройт — и проверяли выполнение заказов. Проект технологического процесса консультировался крупными специалистами и одновременно конкурирующими между собой фирмами, поставляющими нам оборудование.

Строительные коробки цехов были подведены под крышу, и, естественно, я торопил американские фирмы с оборудованием первой очереди. Выполнение заказов явно запаздывало. Тогда мы еще не представляли себе всех размеров прорыва, который подготавливался медлительностью выполнения заказов первой очереди. Инженера Куликова, добросовестнейшего работника, который вел основные переговоры с фирмами и размещал заказы, я застал в состоянии растерянности. Он сел со мной рядом в машине и, когда мы покинули Нью-Йорк, смущенно сказал:

— Все какие-то дурацкие сны снятся… Заказы, боюсь, перепутал, фирмы, боюсь, меня обманывают… Заказал одни станки, а во сне вижу еще лучшие…

Мы вынуждены были иногда менять намеченное ранее оборудование на другое. Мы явно запаздывали. Мы совершили оплошность при заключении договора: ни одна фирма не обязывалась гарантировать случаи просрочки денежными компенсациями. Фирма «Ингерсол», например, ухитрилась заключить такой договор, по которому она получила 75 процентов стоимости заказов и могла даже не приступить еще к производству станков. Правда, они были доброжелательны к нам, их начал душить уже кризис, и многие заводы жили только нашими заказами. Но они зачастую и обманывали нас.

Я приехал к хозяину фирмы «Ингерсол». Здоровый, розовощекий швед, он улыбался, протягивая мне руку. Я пожал ее и спросил:

— Как наш заказ?

Он заговорил о посторонних вещах, спрашивая, какое впечатление произвела на меня Америка, что я увидел здесь полезного, на какой скорости я веду «корд».

— Все это хорошо, — заметил я Куликову, — но к производству станков он, кажется, еще не приступил. — И я обратился к нему: — Покажите мне хотя бы стальные болванки, предназначенные для наших станков.

Он ответил не сразу — они отливаются на другом заводе. Я молча отправился к своей машине. Он шел за мной, расспрашивал о моих американских впечатлениях. Я не сдержал себя, обернулся и назвал его человеком, который обманул нас. Переводчик смутился и не знал, что ему делать.

— Не будьте барышней, — упрекнул я его, — тщательно переведите ему мои слова. Это может оказать воздействие на него. Пусть он работает овер-тайм — сверхурочно.

Для большего воздействия на капиталистические фирмы я использовал буржуазную печать, поместил письмо в «Нью-Йорк таймс», в котором потребовал, чтобы с нами работали по-деловому, по-честному. После разговоров с представителями фирм и знакомства с бесконечными чертежами я отдыхал за рулем машины. «Корд» мчался с большой скоростью. Рядом со мной обычно сидел Куликов. Мы чувствовали, что временами «корд» будто отрывается от земли.

Это было на широком шоссе под Чикаго. Детройт оставался позади. Я вспомнил блестящий кафельный пол у Форда и стотонные качающиеся мартеновские печи. Тщательно отсортированная шихта складывалась на полу. Форд закупил корабли на слом. Стальные борта из одной и той же марки стали спрессовывались и отправлялись в печь. Он получал сталь постоянного режима. Я напомнил об этом Куликову.

— У него есть технические традиции, — сказал он.

Да, это верно. У нас их еще нет, мы их только создаем. В Америке никто бандажных колес не делает, и человек, который выстукивает колеса, стал анахронизмом. У нас еще стучат. Скоро и у нас перестанут. Я вспоминаю споры на техническом совете Гипромеза. Как далеки от современности были те, которые настаивали на европейских скоростях! Прямые дороги, обилие машин, техническая оснастка страны убеждали меня в правильности выбранного пути. Кустарь, мечтал я, кустарь, привыкший к вертящимся трансмиссиям, загораживающим свет и нелепо шумящим, он войдет в наш механосборочный цех, он будет потрясен при виде светлого, просторного цеха, в котором нет паутины ремней, в котором каждый станок работает на индивидуальном моторе. Литейщик в изумлении остановится на пороге нашего нового цеха — он не увидит человека, ползающего и копающегося в земле. Кузнец, войдя в наш новый, высокий цех, увидит ковочные машины и печи с пирометрами. Он ведь свыкся с молотом, который дергают рукой! Мысленно я уже расставлял в цехах новые станки и агрегаты, я видел их в действии.

«Рассказ Василия Иванова, встречи и беседы с возвращающимися домой «русскими американцами» — так мы называли наших ребят, проходивших заводскую практику за океаном, — и мое воображение все больше разгоралось, и мне уже казалось, что это я, газетный корреспондент, стою у Форда в Детройте у конвейерной ленты и заученными движениями собираю детали; я вижу Дирборн и Ривер-Руж — по реке плывут баржи с рудою, углем, с металлом, все это направляется на заводы Форда, к великому механику, как он сам любит называть себя, к старому Генри Форду, к которому я в один прекрасный день обязательно, так думалось мне, пойду с Ивановым.

На западе Америки, в тихом городке Ватерлоо, на тракторном заводе Джон Дира работает мой земляк Илья Шейнман, комсомолец, выпускник Горного института. Мы стоим с ним у мощных прессов для горячей штамповки, все виденное старательно заносим в тетради, вокруг так много нового, что новым кажется все — оборудование, материал, организация работ; потом мы работаем на ковке коленчатого вала, подручный обдувает паром из шланга ручей штампа от окалины, в свободные минуты мы делаем зарисовки штампа, который кажется нам широкой ветвью какого-то фантастического растения.

В своем воображении я с Анатолием Левандовским, царицынским слесарем, водителем бронемашины в гражданскую войну, еду в Детройт и оформляюсь в качестве рабочего у Форда. Я захожу в кабинку, чтобы раздеться и пойти на врачебный осмотр. Меня осматривают, выслушивают сердце, измеряют давление крови, и наконец, пройдя все испытания, я получаю в конторе рабочий номер и направляюсь в цех. Я знаю, что сторожа смотрят только на грудь рабочего — с левой стороны у вас должен блестеть особый жетон компании Форда. Я работаю на одной операции бок о бок с Анатолием Левандовским. Лента конвейера движется непрерывно, заученными движениями, в заданном ритме я должен поставить, привинтить, подвинуть…

Иногда советские практиканты, все вместе съезжались, чаще всего в Детройт, и Василий Иванович Иванов устраивал своеобразный экзамен — кто что видел на заводах Америки. Он внимательно слушал ответы товарищей: ведь это же будущие кадры строящегося в волжской степи завода!

Как он обрадовался, когда Анатолий Левандовский, этот сухощавый, немногословный мастер, положил на стол Иванову пачку записок!

— Это что? — спросил Иванов, поглядывая на записки.

— Отчет о моей работе, — сказал Левандовский.

Это были краткие отзывы американских боссов — мастеров — о работе советского практиканта. Иванов по-детски обрадовался этим запискам-отзывам, которые Левандовский положил перед ним, его зоркие, чуть выпуклые глаза заблистали горячим, веселым блеском.

— Вот умница! — говорил он, с грубоватой нежностью хлопая Левандовского по спине.

А Левандовский в ответ только конфузливо улыбался; он считал это в порядке вещей — брать отзывы от капиталистов: ведь его, советского слесаря, послали в Америку учиться, стало быть, надо от учителей получать деловые отзывы.

Иванов долго не мог расстаться с этими отзывами американских боссов, записки эти доставляли ему живейшую радость. Вот так, собственно, и надо всем учиться. Учиться у Форда, у Мак-Кормика, у Катерпиллера! Учиться у рабочих, у мастеров, у начальников цехов.

Иванов вслух читал их, читал медленно, торжественно:

— «Мистер Левандовский к работе относился внимательно, выполнял ее аккуратно». Это у Кейса!

А вот у Форда:

— «Левандовский шесть недель проработал на заводе в сборочном цехе и по испытанию моторов. Работал хорошо». О’кей!

Левандовский прошел все ступени сборочного искусства. По возвращении в СССР он написал — я в этом ему немного помог — краткий отчет о поездке в США. Вот выдержки из докладной записки Анатолия Левандовского:

«Я посетил двенадцать заводов Америки, изучая технику, которую позднее пришлось применять в механосборочном цехе СТЗ. У Кейса, у Форда, на заводе Паккард, у Крейслера, у Линкольна, на заводе Бьюик — всюду, где я работал, я жадно приглядывался к той технике, с которой впервые знакомился в Америке. Каждый завод имел свое лицо, но все они имели и кое-что общее, заключавшееся в методах работы. Первый месяц с письмом Амторга я объезжал заводы, был в Риссине, в Ватерлоо, в Мильвоки, по вечерам я заходил к своему товарищу, инженеру Куксо, мы разбирали чертежи, знакомились с каталогами, я хотел, чтобы каждый час пребывания в Америке давал мне что-либо новое.

Когда впервые я пришел на завод Нэша, у меня разбежались глаза, мне все казалось, что я что-то упущу, не замечу, не вывезу. На всех этих заводах, на которых я побывал, работали и русские рабочие, покинувшие в свое время царскую Россию. Они помогали мне овладевать английским языком, ближе узнать американскую жизнь. Три дня в неделю работал завод Кейса в Риссине — его уже душил кризис. Я набрасывал эскизы приспособлений, запоминал, а затем, оставаясь один, записывал положение рабочих при той или другой операции, последовательность операций. Дважды у меня отбирали записные книжки. «Опять придется сызнова записывать, опять запоминать технологический процесс», — с горечью думал я и заставлял себя еще тщательнее запоминать, а затем записывать все, что я видел на заводе.

Я работал локоть к локтю с бывшим русским рабочим Джимом. Мы говорили вполголоса и в обед вместе уходили в столовую. Я забрасывал его вопросами о методах обработки коленчатого вала, я интересовался всем, что относилось к методам работы. Босс проходил мимо нас, он был приятелем Джима, и мы однажды познакомились с ним. Осторожнее, чем с Джимом, я стал постепенно окружать босса теми вопросами, которые больше всего интересовали меня. Это были все те же вопросы о технологическом процессе, и босс однажды спросил меня:

— Тебя больше ничего не интересует, почему ты говоришь только об этом?

Я не скрывал от него — меня только это интересовало тогда. Я провожал босса домой и терпеливо слушал все его рассказы о вновь приобретенной земле для садика, о мягком диване, купленном в рассрочку, а когда он выдыхался, я набрасывался на него со своими вопросами, которые касались метода сборки машин.

И так постепенно я накапливал необходимые сведения. Все виденное, новое, интересное, иногда только промелькнувшее перед глазами, я торопливо набрасывал в записную книжку, не доверяя памяти. Измерительные приборы поразили меня своей точностью. Они были настолько точны, что не допускали ошибок, направляли руку человека. Я вывез из своей страны привычку доверять руке, глазу, но они были несовершенными инструментами, кустарными по сравнению с тончайшими измерительными приборами, которые находили незаметные на первый взгляд изъяны.

Осенью я приехал в Детройт. В смущении я остановился на пороге сборки у Форда. Все двигалось передо мной: под землей двигалось, на полу двигалось, сверху двигалось. Цех казался в движении, и лишь позднее я привык к точности и целесообразности этого движения. Я начал с того, с чего начинал на всех заводах Америки: я занял рабочее место на линии моторов и прошел все операции. На четвертый день работы я снимал блок с конвейера и устанавливал его на восьмишпиндельный станок для последней операции. Я должен был снимать блок и подавать его на станок, за которым работал поляк. Мы работали молча, изредка он только коротко говорил: «Давай!» Но я не всегда успевал вовремя подавать. Он искоса поглядывал на меня и движением плеча требовал: «Давай, давай скорее!» На два вершка нужно было приподнять тяжелый блок и поставить на станок. Я так торопился, что у меня задрожали руки и блок показался мне очень тяжелым. Блоки подходили один за другим ко мне, они сбились в кучу, я побледнел и обратился к поляку по-русски, чтобы он помог мне. «Я зашился», — сказал я ему. Но он лишь выругался, отказавшись отвечать по-русски. Я сунул блок на блок. Подошел босс и молча показал мне прием работы: надо было ударить блок правой рукой и левой легко, без нажима, повернуть. Я попробовал это сделать, и действительно блок легко поворачивался и уходил на станок. Согнув голову, плечом я стер пот со лба, продолжая работать.

Я приходил домой и тотчас сваливался спать. Я уставал от однообразного положения на конвейере, который без устали подгонял нас работать. Облокотиться, переменить позу на линии моторов нельзя — так здесь тесно. Одно и то же положение я занимал в течение рабочего дня и первое время так уставал, что не замечал и не запоминал технологического процесса. Я думал об одном — о том, как бы быстрее снять подходивший блок, сдать его на станок и, повернувшись влево, снова принять новый, идущий блок.

Линия моторов у Кейса разбита на 42 рабочих места. Я изучил все операции, начал с первой и дошел до последней — там, где сходит мотор, отправляемый на испытательную станцию. В записной книжке я отметил: «Быстрота работы объясняется упрощенностью операций. Каждый рабочий точно знает свое дело».

А работали мы так: двое рабочих снимают мотор со стенда, отворачивают картер, промывают в керосиновой ванне, смывая грязь, затем осматривают, ставят на место и подают на большой конвейер. Как тяжело мне было первое время отвертывать картеры 21 мотора, осматривать их и снова привертывать! Все семь часов были заняты в обрез. Я делал так много нелепых и лишних движений, что рабочие посмеивались надо мной и говорили: «Русский медведь ты…»

Но так было всего лишь две недели. С каждым днем я приобретал все новые и новые навыки, мои движения становились более точными, и я ничем уже не отличался от сотоварищей по работе. Медленно, в ритм ленте, я подвигался место за местом, тщательно запоминал все операции на большом конвейере.

Я пошел в дефектное отделение и здесь столкнулся с низкорослым толстым инспектором. Он хотел, видимо, показать себя «чистокровным американцем» и унизить русского мастера. На второй день работы он подошел ко мне и ткнул в грудь:

— Ю рашен большевик?

Потом зажег спичку о подметку и небрежно сказал:

— Вы умеете только зажигать и взрывать — и ничего больше…

Я молча продолжал работать. Как часто приходилось сдерживать себя, молчать, тогда как хотелось резко ответить. Меня удерживала не присяга, которую я дал чиновнику на «Острове слез», — присяга в том, что я буду жить мирно и подчиняться всем законам Америки, — а то, что это могло отвлечь меня от работы, я мог многое потерять, не запомнить, не заучить.

Я жил в семье полицейского сержанта. Когда он напивался, то заходил ко мне, клал свои тяжелые руки на мои плечи и все уверял, что он очень уважает русскую душу. Я, смеясь, отвечал ему, что он плохо знает ее, эту самую душу.

В украинском клубе, куда я иногда по вечерам заходил, я смотрел кинокартину «Броненосец «Потемкин» — увидел залитую солнечным светом широкую лестницу в Одессе, корабли, покачивающиеся на рейде, наши улицы, и это с такой силой напомнило мне мою страну, и так захотелось скорее, скорее домой…

По окончании практики я обратился к начальнику цеха с рядом технических вопросов. Он отказал. Я поехал в главную контору, но и здесь мне отказали. Тогда я пошел прощаться с знакомыми мастерами и рабочими. Я крепко пожимал каждому руку, я говорил, что, быть может, мы еще когда-нибудь встретимся, у меня остается о них хорошая память, и каждому в отдельности я задавал тот или другой интересующий меня вопрос. И получил на все вопросы точные и деловые ответы.

Я подвожу итоги своей работы в Америке. Да, я брал у капиталистов отзывы о моей работе. Я ценю характеристики Кейса и Форда. Мне важно было знать от самих капиталистов, как я у них проработал. Говорят — неплохо, говорят — о’кей!»

(Из дневника корреспондента)

Идею озеленения завода я вывез из Америки. Чистота заставляет рабочего оглянуться на самого себя. Вы посмотрите на фордовского машиниста, когда паровоз его выходит из депо. Обязательно он сам почище оденется, и рука у него невольно поглаживает начищенные, блестящие части паровоза. Я боролся за то, чтобы отвести остановку поезда подальше от нашей конторы, проложить густую аллею. Пусть бы наш рабочий прошелся утром по зелени и дышал свежим воздухом. Это для него полезнее, чем сразу же из душного вагона бежать в цех. Я думал о людях, но я боролся за зелень еще для того, чтобы спасти точные, дорогие станки от мелкой пыли, которая летом несется в окна цехов, проникает в штампы, в трущиеся части станков и сильнее наждака изнашивает оборудование. Жизнь станков тоже надо продлить!

«Когда В. И. Иванов вернулся из Ленинграда, с сессии Гипромеза, при первой же встрече он задал мне вопрос:

— В каком положении зеленые насаждения?

Я ответил:

— Дело совершенно заглохло. Говорят, что сейчас не до этого.

Он заявил, что это безобразие, и распорядился немедленно готовиться к работе.

— Готовьте посадочный материал и инструменты, будем сажать деревья, кусты, цветы.

Весной 1929 года по распоряжению Иванова решено было озеленить площадь вдоль трамвайной линии, до заводской территории и по склону к Волге.

Он потребовал, чтобы я ежедневно давал ему сведения о том, как идет работа, сколько у меня рабочих и т. д. И мы сумели в срок кончить посадку и поливку. В то время кабинет В. И. Иванова помещался в 502-м доме, на втором этаже. Из окна он мог видеть всю нашу работу. Когда посадки были кончены, он предложил их хорошенько огородить, но несмотря на это, возчики продолжали ездить по посадкам. Помню, как он каждое утро распахивал окно или стоял на дороге и гремел:

— Не ходите здесь и не ездите!

Была сделана изгородь.

Иванов издал приказ:

— Кто пролезет через изгородь, будет немедленно уволен.

В феврале 1930 года меня вызвал главный инженер и заявил:

— Получено от Иванова из Америки письменное распоряжение озеленить заводской двор.

Он приехал из Америки весной и на первом же техническом совещании в числе других требований настоял, чтобы вся территория завода и поселка была в зелени. Я спросил:

— Какой тип озеленения?

Он ответил:

— Лучше густая трава, потому что деревья загородят свет в цехах. И начинайте готовить землю под парк».

(Из воспоминаний лесомелиоратора А. П. Самохотина)

Мы сталкивали капиталистические фирмы лбами, брали от них лучшее, что имела Америка. Она работала на нас, на наши новые заводы, для которых мы закупали оборудование, но мы не слепо копировали, а пытались синтезировать достижения американской техники. Объезжая заводы, я своими глазами видел, как силы производительные перерастали тесные капиталистические рамки. Заводы работали в треть оборота, сдерживая себя, растаптывая свое техническое изобилие. И каждый раз, когда я наблюдал эту растрату накопленных сил, их медленное разрушение хотя бы тем, что заводы работали неполную неделю, я с завистью мечтал: «Нам бы эти умные машины, станки, автоматы-уникумы, прекрасную организацию производства…» В 1930 году все площадки в городах Америки, на которых выставляются автомобили для продажи, были ими переполнены. Машины продавались за бесценок. Их было так много, что черные крыши их сливались в одну волнистую линию. На площадке стояли тысячи лошадиных сил. Но они никому не нужны были. Машины, обреченные на безработицу. Их мы видели в Детройте.

«…И вот я вхожу вместе с Ивановым в кабинет Форда, в легендарный кабинет, описанный во множестве книг, — он находится в Дирборне, это небольшая комната в 15 футов длиной. Вот точная опись вещей исторического кабинета, куда ведут экскурсантов Америки и Европы. Стены высокие, потолок стеклянный, на полу ковер. Посредине комнаты большой письменный стол. Кресло Генри Форда. Старый Форд обычно сидит лицом к двери. Справа от Форда, в углу, стул с кожаной спинкой. По комнате разбросано несколько деревянных стульев. На письменном столе коммутатор и электрические приборы. И пара маленьких клещей. Полдюжины выпусков журнала «Атлантический ежемесячник», журналы аккуратно сложены рядом с клещами. За креслом Форда висит на стене большая картина, изображающая старый дом Форда на ферме. К сведению посетителей: дом этот был построен самим Фордом из досок, которые он в свое время сам напилил. В этом доме он жил со своей женой после их свадьбы. На другой стене находятся две картины и письмо, вставленное в рамку. Письмо это, написанное в Лондоне во время войны, повествует, как фордовские автомобили спасли английских солдат в одном сражении с немцами. Далее по стенам развешаны портреты Форда, Эдисона и Берроуза. Над дверью висит план одного из фордовских заводов.

Да, и еще рисунок «механической повозки». Из книг да из рассказов наших товарищей, проходивших практику в Дирборне и Детройте, мы уже знали эту волнующую историю о том дне в воскресенье пополудни летом восемьдесят девятого года, когда мысль и воображение Генри Форда нашли свое воплощение в рисунке механической повозки, той самой повозки, которая, собственно, и стала прообразом автомобиля, знали мы также и еще одну подробность, а именно — что проект был набросан на обороте нотного листа, который, к сожалению, затерялся.

Я смотрю во все глаза. Вот он каков, Генри Форд, великий механик! И кажется, он больше всего любит, когда его называют именно так. И вот мы видим человека, который, по словам его биографа, детройтского редактора Бенсона, выглядит старым, как пирамида.

Сам Форд редко бывает в своем кабинете. «Человек, который управляет предприятием, — так Форд однажды сказал детройтскому писателю, — не имеет права сидеть в кабинете. Место руководителя — везде. Он должен все время передвигаться. Десять или пятнадцать лет тому назад, когда я был гораздо более подвижным, чем теперь, я все время был в движении».

Он интересуется Россией, ее планами, он, Форд, готов торговать со всем миром. Дело есть дело. Ему хочется узнать некоторые подробности о той стране, откуда прибыл Иванов. Кто он сам по профессии, мистер Иванов? Чем он был занят в молодости? Какая фирма стоит за ним? Что сейчас его волнует?

Это хорошо, что русские решили выгадать полвека опыта, решили строить тракторные и автомобильные заводы. Во Французском Марокко берберы до сих пор молотят хлеб, ударяя голыми ногами о мешок, куда положен небольшой сноп. По русским подсчетам, один трактор выполняет работу 100 волов и 50 людей. Ему докладывали американские инженеры, побывавшие в России, и это радует его сердце, сердце механика: русская крестьянская молодежь, говорят инженеры, смотрит на машины почти с романтическим восторгом.

Он хочет представить себе Россию, какая Она, эта великая страна, его интересует климат, плотность населения на один квадратный километр, — одним словом, масштабы той далекой страны, которая, подобно Америке, хочет переделать себя тракторами и автомобилями.

— Россия начала строить. Россия будет выпускать свои тракторы. Ну что ж, это достойно внимания и уважения. Мы переделали Америку автомобилями.

Форд интересуется, хорошо ли изучен русскими рынок, найдут ли себе должный сбыт тракторы в сельском хозяйстве.

— Найдут, — кратко отвечает Иванов и терпеливо объясняет Генри Форду планы нашей страны, планы индустриализации и коллективизации.

Читал ли мистер Иванов его книги, спрашивает Форд, и если читал, то обратил ли внимание на одну очень важную, по его мнению, мысль, высказанную на страницах этих книг: «Нам предоставляются шансы. В прошлом поколении на каждый шанс имелась тысяча людей, а теперь на каждого человека имеется тысяча шансов». Это значит, что каждый человек может высоко подняться и достичь в нашем мире больших возможностей, если только проявит должное умение, терпение.

Он интересуется, что будут делать русские в Америке, и, услышав ответ: «Работать на заводах Форда», одобрительно кивнул головою.

И вот еще к вопросу о шансах в жизни. Когда он, Форд, был юным и таскал тяжелые грузы на борт судна и ему порой было трудно удержаться на ногах, кто-то из старших, заметив, как ему трудно, сказал: «Держись ногтями, мальчик, — и ты это сделаешь». И теперь, в старости, Форд любит вспоминать эти слова и охотно добавляет:

— Так вот, с тех пор я всегда держусь ногтями… И вам советую…

В книге детройтского редактора, которую дирекция «Форд-моторс Компани» вручила В. И. Иванову вместе с красочными проспектами, — в этой книге были строки, выделенные, так сказать, курсивом:

«Форд — несомненный продукт своего времени. Если бы он мог завладеть всеми реками мира и всеми морями мира или найти способ добывать энергию из угля сожжением его в месторождениях, — если бы он мог всего этого достигнуть, то, несомненно, он сделал бы это».

(Из дневника корреспондента)

Оставался один завод, ворота которого были для меня закрыты. Мак-Кормик в Мильвоки не допускал меня на свой завод тракторов. Он имел большие традиции в области тракторостроения. Его тракторы бороздили поля всего мира. Он насторожился, когда на берегу Волги мы наметили строительную площадку будущего завода. Но он посмеивался: у деда, отца, у него самого — в общей сложности у Мак-Кормиков ушли десятки лет накопления опыта массово-поточного производства. Но когда 70 фирм занялись нашими заказами, он забеспокоился. Мы послали к нему трех наших инженеров изучать его школу тракторостроения. Он долго держал их вдалеке от завода, наконец предложил им: «Или вы практикуете у меня год, или ни единого дня». Согласны — я дал им знать.

Я не мог не побывать в Мильвоки у Мак-Кормика. Но тщетны были мои попытки. Вместе с Куликовым мы ходили по «Долине промышленности», в которой расположен тракторный завод, но пройти мы не могли. Взялся провести нас Кузьмин, один из трех практиковавших у Мак-Кормика наших инженеров.

«Я сказал своему приятелю боссу, что приезжает к нам президент Сталинградского завода, очень богатый хозяин. В. И. Иванов подъехал с Куликовым на «корде» — машине последнего выпуска с передними ведущими колесами.

— Ну, показывайте, — обратился он к боссу.

Без остановок, только в течение получаса согласился босс провести его по заводу. Они пошли из цеха в цех и часто останавливались. Босс шептал им, чтобы шли дальше, Иванов молча разглядывал, а Куликов то и дело ахал, когда видел лучшие станки.

— Промахнулся, — обратился он к Иванову, — нужно было этот станок заказать.

Иванов теребил босса:

— Давай показывай все…

Вместо получаса они проходили по заводу полдня».

(Из воспоминаний инженера-термиста В. Кузьмина)

При первом взгляде на старые, лепившиеся друг к другу цехи, среди которых были и новые, мелькала мысль о больших традициях, накопленных годами. Но наше преимущество состоит в том, что мы выпрямили технологический процесс производства трактора, ускорили путь его создания. Мак-Кормик снова непроизвольно напомнил мне февральские дни на техническом совете Гипромеза. Отталкиваясь, мы исходили в своих расчетах от цифр Мак-Кормика, который дает в год 30 тысяч тракторов при 300 рабочих днях и девятичасовом рабочем дне. Мы рассчитали наш завод на 50 000 тракторов.

Мак-Кормик старее нас, его душит кризис, он уже работает только три дня в неделю. Вот эти петли в расположении цехов — результат долгих лет блужданий и опытов. А мы взяли прямую, кратчайшую линию.

Я дал знать Мак-Кормику, что все же таки побывал у него на заводе: оставил в конторе свою карточку директора «Stalingrad Tractor Plant».

Перед своим отъездом в СССР я снова собрал всех наших инженеров и мастеров, практиковавших на американских заводах. Они съезжались в Детройт со всех концов Америки — с заводов Мак-Кормика, Джона Дира, Катерпиллера, Алиса Чалмерса, Хар-Пара, Клетрака, Форда, «Дженерал моторс», — наши люди, обучавшиеся искусству организации поточного производства. Большинство из них было одного возраста — не старше тридцати лет. Мы взаимно поделились американскими впечатлениями. Я сказал им о той прямой, кратчайшей линии в технике, которую мы прокладываем в своей стране и которую нам придется освоить.

«Весной я поехал с Ивановым на Тракторный. Он все больше привыкал ко мне, моя записная книжка и карандаш уже не раздражали его, с веселой усмешкой он встречал меня обычно одним и тем же возгласом: «А, наш специальный корреспондент!»

Он поставил на пол в купе свой кожаный портфель, весьма объемистый по размеру, который больше походил на чемодан, открыл его и, порывшись среди деловых бумаг и пачек чертежей, брусков стали и образцов радиаторной ленты, извлек на свет божий завернутые в газету сандалии со сбитыми задниками, служившие ему домашними туфлями.

Он добродушно усмехнулся:

— Ты, браток, извини меня, я хорошо высыпаюсь в дороге.

Но спал он мало, он и в поезде работал — читал докладные, внимательно рассматривал чертежи, делал пометки в своей записной книжке.

В сумерках в вагон вошел молодой инженер-технолог со скатанной в трубку связкой чертежей; оказывается, Иванов вызвал его телеграммой — они условились встретиться на станции Грязи, с тем чтобы спокойно, без помех, поработать в дороге.

Чертежи заняли нижнюю полку, свешивались до самого пола, время от времени технолог заменял одни чертежи другими.

Глубокой ночью Иванова разбудили — принесли телеграмму. Поезд стоял, светились огни большой станции, Иванов в сандалиях на босу ногу, без шапки в дождь помчался на телеграф — нужно было срочно по телеграфу передать одно свое решение. И пошло, и пошло… Сталинградский тракторный хорошо знали по всей линии железной дороги, и телеграфисты, давно знакомые с начальником строительства, в любое время дня и ночи доставляли ему телеграфные депеши. Он быстро их просматривал и, в зависимости от содержания, то радовался, то гневался и тут же посылал ответные телеграммы, которые перед отправкой читал вслух, точно это были приказы в стихах.

Он в эту ночь еще некоторое время работал над бумагами, потом лег, подложив под голову большие, с набухшими жилами руки.

— Задавай вопросы, — обращаясь ко мне, сказал он. Потом задумчиво повторил мой вопрос:

— «Почему я взялся за эту стройку?»

Итак, почему он с такой радостью взялся строить завод, прекрасно зная, что до него там по-азиатски кустарно и долго ковырялись на площадке у Волги, над крутыми берегами которой кружили некогда разинские ватаги?.. Так вот: его послала в эту степь партия большевиков. Такое задание: построить в самые сжатые сроки. Но к этому, пожалуй, стоит добавить и такое немаловажное обстоятельство — личную, что ли, склонность: строительство Тракторного завода было ему по душе. Да, просто по душе («Я ведь, черт возьми, старый металлист!»).

С этими словами начальник строительства крепко уснул.

За окном, шипя, проносились поезда, свет шел полосами по стенам ивановского купе».

(Из дневника корреспондента)

Освоение

17 июня 1930 года завод был открыт. Вся страна прислала к нам своих представителей; мы шли от цеха к цеху и в десять утра вошли в механосборочный. Вдоль железной ленты стояли делегаты завода, города, края, страны. Он двигался медленно, первый трактор дымчатого цвета. Когда он подошел к покатому краю железной ленты, мне подали «молнию». Я прочел ее вслух, взволнованный. Это была телеграмма из Москвы о наших тракторах, словно снарядами взрывающих старый, буржуазный мир и прокладывающих дорогу новому, социалистическому укладу.

«Поздно ночью я передал по телеграфу свою корреспонденцию в Москву.

(«Для него, для первого, в эти дни проверяют конвейер, о нем идут споры, с ним связывают люди свои надежды на лучшее будущее, к первому его движению прислушиваются двадцать две тысячи строителей и металлистов, в сердцах которых взволнованным эхом отдается стук его мотора. С каждым движением конвейера трактор начинает оживать. На сорок девятом месте медленно подвигающейся ленты трактор заводят, и, влекомый своей собственной, заложенной в нем силой, трактор в 15—30 лошадиных сил покидает конвейер, уходит из механосборочного корпуса. В нем, в первом тракторе, — наши темпы, наша воля, наша зреющая сила. И как не оглянуться, не вспомнить тот день в июне 1928 года, когда к берегам Волги подошли первые плоты с лесом и строители, нарушив безмолвие сожженной солнцем степи, раскинули на пятистах тридцати гектарах лагерь великой стройки, положив начало осуществлению ленинской мечты…»)

Потом я долго бродил берегом Волги, зашел в редакцию «Борьбы». В ожидании попутной машины на завод я стал листать старые газетные страницы. Мое внимание привлек живой рисунок, сделанный карандашом: Горький сидит боком, чуть подавшись вперед, точно ведет с кем-то живую беседу. В его руке дымится папироска.

Алексей Максимович приехал в этот город на Волге в августе 1928 года, к началу разворота строительных работ. И, само собою разумеется, проявил живейший интерес к тому, что строится за речкой Мечеткой.

— А нуте-ка, покажите план стройки… Давайте сюда строителей — пусть расскажут, на что замахнулись: способны ли оковать пустыню железом… А — железа хватит? А силы и энергии тоже хватит?.. Что? Должно хватить! Замечательно! Завтра я побываю у вас на Тракторном…

И в эту же июньскую ночь тридцатого года, как вещественное доказательство реальной, живой, действующей пятилетки, в Москву был отправлен первый трактор.

Сопровождали трактор пожилой мастер Тоскуев и слесарь-семитысячник Яков Френкель, широкоплечий, приземистый парень с большой шапкой волос и карими, чуть косящими глазами. Стремительный, неунывающий хлопец, он и понятия не имел, что есть на свете такая вещь, как усталость. Его на все хватало — и на ночной штурм по разгрузке оборудования, и на песню…

С митинга, который проходил на заводской площади, трактор вернулся в цех, мотористы тщательно отрегулировали мотор, пришел В. И. Иванов и сказал:

— Поедете, ребята, в Москву, на Шестнадцатый съезд партии. Конек ничего, — шепотом сказал Иванов и, обойдя вокруг машины, повысив голос, добавил: — Ничего, говорю, конек…

«Конек» вкатили ночью в товарный вагон. Туда же забрались делегаты завода — слесарь Яша и пожилой тихий механик Иван Тоскуев. У делегатов были места в мягком купе, но они решили, что должны быть там, где находится первенец, и перебрались в товарный вагон, прицепленный в хвосте пассажирского поезда.

Вагон сильно мотало. Трудно было устоять, а не только работать. Ключи выпадали из рук, отвернутые гайки раскатывались по полу. Приходилось ползти по вагону, ударяясь о стенки и о колеса трактора. Делегатов беспокоил мотор, который чуть-чуть барахлил. Тревожила мысль: «Что, если наш первенец повторит свои капризы в Москве и откажется взять горку в пять градусов?..» Они взялись отрегулировать его в пути. При свете «летучей мыши» они возились с машиной. Лица их были покрыты копотью, руки измазаны в масле. Яша даже засвистел от удовольствия — так прекрасно вел себя сейчас мотор.

Неожиданно на остановке кто-то постучал в стенку вагона. Делегаты струхнули и выключили мотор. Они решили не давать о себе знать, а то еще, черт возьми, отцепят вагон. Но там, за дверью, не унимались, барабанили и кричали:

— Эй, открывайте, и так уж задержали поезд…

Яша сказал Тоскуеву:

— Будем драться до последнего. Мы не позволим отцепить нас. — И решительно отодвинул дверь.

Грянула музыка. Оглушенный Яша юркнул в глубь вагона. В ту же минуту раздались крики «ура» — народ приветствовал трактор, первенец своей пятилетки.

— Ты только подумай! — обращаясь к механику, растерянно бормотал Яша. — Ты только подумай!.. Откуда они узнали, что мы везем наш трактор?..

И в дальнейшем на всех больших и малых станциях, едва поезд замедлял ход, сталинградцы распахивали дверь вагона и открывали митинг.

В Москве, на вокзальной площади, трактор был встречен народной демонстрацией. В кольце тысяч людей машина шла по улицам Москвы. Яков сидел за рулем. С замиранием сердца он слушал работу мотора. «Только бы не сдал! Ах, если бы все обошлось хорошо!» Механик Тоскуев шел рядом и, скашивая глаза на водителя, ободряюще шептал:

— Убью, если станет… Голову оторву!

Яша облегченно вздохнул, когда за поворотом узкой улицы он увидел наконец Красную площадь и Кремль. Все шло прекрасно. Мотор работал безотказно…

Делегаты съезда вышли встретить дымчатую машину, трактор мощностью в 15—30 лошадиных сил».

(Из дневника корреспондента)

Забыл ли я о том, что беспокоило меня? Стены стояли крепко, и я поддался общему настроению. Прошел день, другой. Стало ясно: завод был открыт, но не пущен. Известно, что вся страна ждала машин, которые должны сходить с конвейера с пятиминутным интервалом. Вся страна повернулась к нам лицом. Известно, что за полтора месяца мы дали всего-навсего 5 машин. И только. Когда туман торжественности рассеялся, мы стали испытывать муки освоения, мы вошли в период пусковых болезней, который, по общему молчаливому предположению, думали незаметно проскочить. Но мы задержались. Мы проходили тяжелую полосу освоения, которая впервые в стране предстала перед нами. И ясно, почему мы задержались: такой техники, высокоразвитой техники, мы никогда ранее не осваивали. Это была первая серьезная встреча.

Теперь, когда я раздумываю над тем, что же произошло на заводе, за которым страна так пристально следила, тысячи причин являются предо мной. Но одна стоит впереди других: завод был пущен преждевременно, то есть мы смяли месяцы, в течение которых мы должны были пройти период нормального пуска. Сейчас это для всех заводов азбучная истина. Она обошлась нам недешево.

«Собрание инженерно-технических работников слушает доклад директора. В. И. Иванов говорит:

«Энтузиазма голого у нас хоть отбавляй. Быть может, это нужно квалифицировать другим термином, совсем скверным. Однако похоже это на «энтузиазм», если в начале мая в ответ на запрос из Москвы давалась телеграмма, в которой намечалась такая программа выпуска тракторов: июнь — 150, июль — 350, август — 700, сентябрь — 1600. И тут же требовалось узнать, куда выслать продукцию, чтобы не загружать транспорта.

Вся наша беда заключается в том, что мы поплыли в этих волнах голого энтузиазма, и вы, и ваш директор вместе с вами».

(Газета «Борьба»)

Я обращусь к проекту.

Разворот работ нами намечался следующий: в 1929/30 году опытное тракторостроение. 150 тракторов должны были проверить наши припуски и допуски. 1930/31 — 1600 тракторов. Пуск завода намечался в конце тридцатого года.

План был смят.

Еще в Америке я прочел в наших газетах рапорт моего заместителя, главного инженера, о том, что сроки пуска завода сокращаются на три месяца. Оборудование явно запаздывало, и я написал в Сталинград резкое письмо. Моя попытка по приезде из Америки отвоевать хотя бы несколько добавочных недель не увенчалась успехом. Монтаж и организация производства были скомканы. Вот начало наших болезней! В пустом литейном цехе один «энтузиаст» от имени рабочих и служащих дал торжественное обещание, что завод будет пущен досрочно. А я — я молча сдал свои позиции, включившись в общий водоворот.

Переход от строительного периода к пусковому оказался для нас более трудным, чем мы предполагали. Во время сорокадневного монтажа станки в механосборочном были расставлены, как мебель в новой квартире, но проводка электросилового кабеля и воздухопровода была сделана позднее. В литейном цехе формовка велась ручным способом. Первая формовочная машина была пущена только 4 августа. Отсутствовал мерительный инструмент. Инструментальный цех загружен был обработкой деталей трактора, своей же работой не занимался. Еще не прибыл первый комплект штампов. Коленчатый вал стали ковать лишь через два-три месяца. До этого работали на заготовленных в Америке валах.

Тогда вот стали возникать неполадки. Они возникали неожиданно, одна за другой, цепь неполадок. Все наши программы комкались, летели к черту, они были технически неоплачиваемыми векселями. А мы ведь чувствовали всю ответственность перед своей страной!

В механосборочном цехе я подошел к парню, который стоял на шлифовке гильз. Я предложил ему:

— Померь.

Он стал мерить пальцем. Я усмехнулся и, ни слова не говоря, отошел. Инструмента, мерительного инструмента у нас не было.

Когда в литейном цехе мы вынуждены были из-за временного отсутствия машин вести формовку вручную, американцы отказались. Многие из них действительно никогда вручную не формовали. Но их отказ истолкован был не в их пользу, об этом заговорили всюду. Американские специалисты умели работать, но мы тогда не сумели от них взять все, чем они владеют. Общая растерянность и недисциплинированность сказались и на их жизни. Американцы Луис и Браун избили негра Робинсона только за то, что он человек черного цвета кожи. Мы судили их советским судом — такие нравы чужды нашему обществу. И лучшие, наиболее сознательные американские специалисты поняли нас и вместе с нами осудили поведение этих выродков. Я пришел к американцам в столовую и напомнил им об одном факте. Когда мы заключали с ними договоры, в американской печати появилась статья одного юриста, который умолял их опомниться, не ехать в Советскую Россию, где их американский закон защищать не в силах. Встревоженные, они пришли к нам в контору в Детройте, но я успокоил их, сказав, что мы честно выполняем договоры, в том числе скрепленные капиталистическим законом. Об этом я им сейчас напомнил.

— Многие из вас ехали к нам, искренне желая помочь наладить новое производство в Советской стране. Многие — за деньги, думая только о том, как бы нажиться. Но это их личное дело. Но тогда считайтесь с законом, на основании которого вы заключали с нами договор. Работайте честно!

Трезвая, деловая постановка вопроса заставила их призадуматься. Но причины глухого недовольства американцами, неумелого использования их лежали глубже: в плоскости борьбы двух направлений — американского и кустарного. Кустарщина с первых же дней пробралась на завод величайшей точности и путала все наши карты. Эти скрещивающиеся линии борьбы резко проявлялись во всем. Мы метались от одного узкого места в производстве к другому, штопая их, а они возникали сразу в нескольких местах. Хаос царил во всем, и тогда возникла идея производственного сражения.

Если в строительный период мы жили и работали с подхлестом, то в период пуска и освоения это не давало тех же результатов. А мы продолжали штурмовать! Производственное сражение назначалось с такого-то и по такое-то число, и весь завод, стиснув зубы, мчался вперед. Наступало еле заметное улучшение, но напряжение спадало, и мы вновь отбрасывались назад. Вновь надвигались на нас неполадки: литейная задыхалась от отсутствия сжатого воздуха, в кузнице еще не было ножниц для резки металла, график движения заготовок комкался…

Можно сравнительно легко заметить и справиться с отдельными недостатками, которые рельефно выделяются на фоне общего порядка, но когда недостатки сливаются, справиться с ними значительно труднее. Я не верил в производственное сражение, но я думал: «Пусть попробуют. И общественники, и хозяйственники — мы должны переболеть всеми болезнями, чтобы найти правильную линию, перестроиться и пойти дальше. Окунувшись в хаос, почувствуем всю сложность дела, поймем необходимость жесточайшего режима и единоначалия». Битые люди на своем опыте поймут важность единоначалия, масштабы и железную связанность всей системы технологического процесса — от склада сырья до готового трактора.

К поточному производству нельзя подходить с обычной «расейско-кустарной» меркой, здесь требуется большая организованность. Кто имел глаза, тот мог видеть грандиозные масштабы нового производства. Универсальный станок в ремонтном цехе пропускал 3 рамы в двое суток. Больше он не в силах. А когда позднее прибыл специальный расточный станок, он мог пропустить в сутки 40 рам.

Я мало бывал у себя дома. Мой рабочий день начинался еще накануне ночью. К вечеру, тотчас после гудка, в механосборочном цехе собирались все начальники цехов, и мы обсуждали, как завтра расшить узкие места. Еще позднее я уже ясно представил себе, что мы имеем в цехах, каковы ресурсы заготовок, какое количество деталей отправлено на кузницы в термический и сколько из термического может завтра поступить в механический. Кажется, все подсчитано, все ясно? Но причины наших технических неудач были каждый раз несхожие. У нас еще не было цеховых лабораторий, и мы не знали, что ждет нас от поступающего к нам сырья. Между тем одно изменение во влажности земли в литейном цехе давало колоссальные отклонения от стандарта. Часто металл прибывал к нам с глубокой волосовиной, и после последней операции деталь шла в брак.

Глубокой ночью я обходил склады, интересовался запасом воды, еще раз обходил цехи и, если не было чрезвычайного, экстренного заседания, возвращался домой. Уже подступал рассвет. С некоторой тревогой я разворачивал газетные листы. Страна настороженно следила за нами, радовалась малейшему нашему удачному шагу и била тревогу, когда мы спотыкались, задерживались.

Однажды мне принесли американский журнал «Нейшнс бизнес», орган торговой палаты США. Форд давал интервью. Американский бизнесмен Генри Форд из Детройта внимательным образом следил за стройкой и за пуском завода, за большевистским экспериментом. К этому времени, как писали биографы Форда, он уже редко появлялся в цехах, и его не всем уже показывали — он стар, пишет книги, философствует, торгует со всем миром, в том числе с Советской Россией. Да, Генри Форд знает, что где-то на Волге — есть такая русская река — построили большой современный завод массово-поточного производства тракторов. Да, у Форда проходили практику работники будущего русского завода. Он беседовал с мистером Ивановым, спрашивал: «Есть у вас рынки сбыта для новой продукции? Где вы возьмете рабочую силу должной квалификации? Ведь поточное производство потребует высокого класса точности в работе». В интервью были опубликованы ответы-раздумья Генри Форда о будущем России, о будущем мира и об обмене опытом между народами:

«Россия начинает строить. С моей точки зрения, не представляет разницы, на какую теорию опирается реальная работа, поскольку в будущем решать будут факты… Если Россия, Китай, Индия, Южная Америка разовьют свои потребительные способности, то что мы станем делать? Вы, конечно, не полагаете, что Англия и Соединенные Штаты являются такими огромными фабриками, чтобы снабжать весь мир. Только одержимые глупой жадностью, причем здесь больше глупости, чем жадности, могут думать, что мир всегда будет зависеть от нас, и смотреть на наш народ как на вечные фабричные руки всех народов. Нет! Народы сделают так, как делает Россия. Используя американские методы, русские выгадают полвека опыта. Они идут к тому, чтобы в отношении промышленности идти в ногу с веком. Опыты, на которые были потрачены у нас годы, будут излишни для них. Они сумеют избегнуть дорогостоящих ошибок».

«Решать будут факты»! Детройтский бизнесмен нисколько, наверное, не сомневался, что факты будут складываться в пользу капитализма с его громадными традициями технической культуры. Но бизнес есть бизнес. С Россией надо торговать…

За нами следили и по ту сторону наших границ. Мы ведь пускали первый завод высокой техники, и весь капиталистический мир не пропускал ни единого нашего движения, проверяя, во что обходится столь дорогой эксперимент, как они называли наш завод. Когда мы, еще неумело работая, ломали станки, они заулюлюкали, засвистели, заорали, что этого надо было ожидать. Америка писала о нас, как о покойнике: «Сообщение о том, что Сталинградский тракторный завод фактически «скапутился», вызывает мало удивления». Германия, полная негодования, писала: «Хватаешься за голову! Верховные комиссары всерьез полагают, что 7200 необученных подростков, среди них 35 процентов девушек, смогут сегодня скопировать методы Форда, основанные на опыте целого поколения, на высококвалифицированной, дисциплинированной и хорошо оплачиваемой рабочей силе, на курсе первоклассных инженеров и мастеров и в первую очередь на лучшем в мире материале…»

Спокойствия эти сообщения нам не прибавляли. Но мы унынию не поддавались. Они пели нам отходную, а мы жили, получали ушибы и накапливали силы. Все это издержки учебы! Спокойствие мы находили в подсчетах о значении нашего завода в жизни страны, которое он будет приобретать. Представьте себе, что 50 000 тракторов — наша годовая продукция. Ежели мы будем работать хорошо, отлично, наши машины заменят огромные табуны, косяки лошадей. Это что-нибудь да значит!..

ВСНХ направил в Сталинград комиссию во главе с Н. Осинским. Комиссия должна была изучить вопрос о том, может ли в ближайшее время металлургический завод «Красный Октябрь» обеспечить Тракторный необходимым количеством стали надлежащего качества.

Осинский с группой специалистов полетели на большом для того времени аэроплане «Страна Советов», который прославился своим полетом в Соединенные Штаты.

«Когда летишь в воздухе, создается впечатление большого одиночества, потому что встречных машин нет и в воздушном море пустынно… Через два с половиной часа увидали Дон, здесь извивающийся по глинисто-песчаной, малоплодородной степи. Стало очень жарко, моторы сильно нагревались, и ход машины замедлился. Показалась длинная линия окопов с глубокими рвами и высокими защитными стенками. Это остатки от гражданской войны.

На тракторном заводе имени Дзержинского мне пришлось быть в первый раз. С понятным нетерпением и интересом я многократно в течение трехдневного пребывания в Сталинграде ходил туда днем и вечером. Должен сказать, что с первого же раза я получил от него благоприятное впечатление, которое в дальнейшем только усиливалось. Завод еще явно не готов окончательно. Однако уже и теперь во всех основных чертах видно, что будет сталинградский завод. И можно без преувеличения сказать, что это не только завод, равный любому американскому предприятию того же типа и масштаба, но что сталинградский завод лучше такого же американского. Лично я менее всего склонен к какому-либо чванству в этом направлении, являюсь решительным сторонником скромности и установки на упорное, систематическое и продолжительное самообучение в целях освоения передовой американской техники. Однако надо сказать, что завод распланирован, построен и оборудован так, что невольно вызывает чувство полного удовлетворения. Действительно, это первый завод, освоивший все достижения американской техники и в то же время сочетавший их с социалистическими принципами.

За станками — живые молодые лица. Завод вообще в значительной степени комсомольский.

Что это — Америка или Россия? Ни то, ни другое: это — СССР, это один из его новых, социалистических заводов.

Будущие «потоки» завода-автомата пересохли в ряде пунктов и поэтому течь не могут. Чтобы выпускать тракторы в Сталинграде, надо иметь не только полностью необходимое оборудование, но и основной материал производства — металл. «Красному Октябрю» нужно подтянуться и взять установку на производство однородной качественной стали, пригодной для массового машиностроения.

Тракторный завод пока не в состоянии обеспечить своих рабочих добропорядочным жильем. Мы с т. В. И. Ивановым обошли целый ряд бараков, расспрашивая живущую в них молодежь об их бытовой обстановке. В ряде случаев не приходилось даже расспрашивать: публика сама атаковала Иванова.

Испытываешь острую боль, глядя на всю эту боевую и восторженную молодежь, которая, приходя на завод, попадает в царство социализма и держит себя настоящими коммунистами, а возвращаясь домой (в поселок), попадает в азиатские условия, портит здоровье и теряет силы.

Тов. Иванов еще при мне после описанного обхода бараков решил объявить генеральный поход против клопов и мух. Это как будто и небольшое дело, но в действительности очень трудное и имеющее огромное реальное значение. Рабочие сталинградского завода вправе иметь приличное жилье для удовлетворения своих культурно-общественных нужд».

(Н. Осинский. «Правда», 30 июля 1930 г.)

Утром я торопился к доске дефицитных деталей у большого конвейера, смотрел, какая деталь является наиболее угрожающей. Любая деталь угрожала нам и сбивала поток остальных деталей. Вот так проходила вся наша жизнь. Вначале мы добивались точно в срок кончить строительство и монтаж оборудования, — кажется, мы думали, что вслед за этим должно наступить облегчение, — но затем нас окружило множество новых забот, связанных с тем, чтобы наладить выпуск тракторов.

Получая ушибы, мы проходили пусковой период богатого «детскими болезнями» освоения.

Общая канва прямолинейного движения у нас была, но она существовала в теории. На практике царила такая неразбериха, что люди теряли заказы на инструмент, забывали о самом главном и нужном и метались из стороны в сторону. Возникали сотни неотложных дел. Откуда только они брались? В хорошо задуманные системы жизнь вносила поправки. Надо было проверить состояние заказов на сырье, количество и качество поступающего сырья и полуфабрикатов, продумать организацию института приемщиков, отработать вопросы транспортировки грузов, скорость движения.

В пролетах, где должен был быть четырехдневный запас деталей, я обнаруживал несоответствие плана с действительностью. Проверяя группы деталей по их названиям, я натыкался на то, что они спутаны, и ловил плановиков в просчетах, в неточностях. Меня донимали кустари. Один вид напильника, которым орудовал мастер с кустарной душой, приводил меня в ярость.

«Иванов с утра обходил все пролеты цеха, ко всему внимательно приглядывался. Однажды остановился он у станка, хозяин которого, молодой парнишка, бил кувалдой по нежному кулачку, а кулачок этот можно, имея навык, легко провернуть пальцами. Иванов воскликнул:

— Станок калечишь!

Он осуждал кустарные методы работы. Помню, на один рабкоровский слет пришли техник Юдин и начальник литейного цеха Протопопов. Выступил Иванов.

— Вот товарищ Протопопов жалуется, — сказал он, — что его «прописали» в газете. Рабкор написал, что он не знает своего цеха. Так вот товарищ Протопопов просит у меня, чтобы я его снял с работы. Обиделся он. — Иванов отошел от стола и прошелся по дощатому настилу. — Обида, — продолжал он, — чувство обычное, человеческое. Вот и меня, Иванова, «прописали». Написали, что я выстроил завод на «матюках». Где я возьму такую экспертную комиссию, чтобы установить, что завод выстроен на бетоне и железе? — Он обернулся к Протопопову: — Вы не беспокойтесь, для вас, товарищ Протопопов, мы создадим экспертную комиссию и проверим все факты, изложенные в заметке. Мы никому не дадим оскорблять специалистов.

Иванов продолжал:

— Вам, рабкорам, нужно резко выступать против кустарщины на производстве. — Он отыскал глазами кого-то в зале. — Вон сидит техник Юдин. Вы знаете, что сделал этот техник? (Юдин начинает краснеть.) На лучшем заводе, оборудованном по последнему слову техники, где имеются десятки сверлильных станков, он ухитрился три дня вручную сверлить несколько дырок. Стоит и наворачивает, стоит и наворачивает… Направьте против таких кустарей свое перо. Они нас тянут назад».

(Из воспоминаний наладчика станков И. Биргера)

Все это я делал, и вместе с тем я чувствовал, что это не то. Основная беда была в другом. Режим производства у нас не был подготовлен. 5 августа 1930 года я сказал об этом на пленуме партийного комитета:

— Пускать производство — дело куда более серьезное, чем кирпичи таскать. А мы относимся к производству с большей легкостью, чем к строительству. Правда, внимание к заводу большое, но оно концентрируется на том, чтобы снять с конвейера трактор — вот и все!

Еще непрочна была наша связь с внешним миром. Заводы, работавшие на нас, учились в одно время с нами точности работы. Но самое главное состояло в том, что мы еще не добились того, чтобы молодой рабочий понимал с полуслова свой станок. Ребята ходили по механосборочному цеху, как по Невскому проспекту. Переходили от станка к станку, все хотели знать, весь завод изучить, но своего маленького дела они не знали. Это было похвально, я сам поощрял желание осмыслить весь производственный процесс, но при этом они забывали хорошо освоить свой станок, свою операцию. Они не умели обращаться со станками и калечили их. Иные станки имеют две ручки, одна пускает станок в одну сторону, вторая — в другую. Но они подчас ухитрялись включать обе ручки одновременно, посматривая, что будет, если ручки вместе сжать, в какую сторону станок пойдет. Станок выходил из строя.

Я слишком поздно понял, что ошибся, когда думал и других убеждал, что управлять нашими станками очень просто. Когда со мной до пуска завода спорили, что нужно готовить специальные кадры, я отвечал, что это выдуманные трудности. Я брал ставку на комсомол. Верно, что станки сами по себе сложны, доказывал я, что наладить такой станок очень трудно, но станок, уже налаженный, — это простейшая машина, автомат и полуавтомат, работать на котором легко. Нам дали 7000 молодых рабочих. Слов нет, они сами по себе хорошие ребята, но многие из них до этого гайки в руках не держали. Мы учились, как масло носить, а не только как станки смазывать. Там, где станки имеют большие подшипники и малое число оборотов, там можно смазать не совсем чистым маслом, но на малых подшипниках, где оборачиваемость быстрее, грязь в масле недопустима. А мы думали, что сойдет, лили грязное масло, и надо было долго убеждать и учить, как хранить масло, как переносить его, чтобы пыль не попадала, как не ставить масленки на грязный пол, и тысяче других производственных «мелочей». На это уходило много времени, а мы были нетерпеливы.

Это была школа для всех, кто хотел учиться. 40 молодых инженеров, присланных ЦК комсомола, первое время хотели, чтобы знания текли к ним сами. Я обрушивался на всезнаек в присутствии всех. Это моя тактика — критиковать на людях. Человек после такой бани на деле хочет доказать, что он гораздо лучший работник и справляется с работой не так, как о нем говорил Иванов. Очень хорошо, если он справляется! Тем лучше.

Кто должен был обучать семь тысяч рабочих точным навыкам труда? Гвоздь был в кадрах технических руководителей. Ведь мы все хотели, чтобы завод пошел. Так в чем же дело? Я неоднократно беседовал с нашими специалистами, вместе с ними я искал выход из прорыва.

— Вы хотите, чтобы производство шло лучше, — добейтесь того, чтобы молодой рабочий понимал свой участок работы так же, как вы. Это немыслимо? Конечно, невозможно сразу передать рабочему всю сумму знаний по технике, но дайте ему эти знания по отдельному, конкретному вопросу, — например, о роли влажности земли в литейном деле. Сделайте его хотя бы по одному вопросу инженером.

Семь тысяч хотели знать. Когда я указывал им на то или иное упущение на станке, они отвечали, что этого они не знали. Однажды один из семитысячников остановил меня таким вот замечанием, и я прочел ему лекцию — он должен познакомиться с начатками политехнических знаний, ему нужно знать кое-что из неорганической химии, по обработке твердого тела на станках, понимать разницу между телом металла, которое режется и которое режет, усвоить необходимость следить за механизмом, чтобы станок не менял ритма, чтобы смазка поступала своевременно, чтобы воздух нагнетался с определенным давлением. Кроме того, нужно научиться быстрее действовать на станке, останавливать и пускать его, умело оперировать кнопками «стоп», «вперед», «назад», нужно достигнуть таких навыков, которые позволяют быстро вынимать обработанную деталь и заменять новой, а для готовых деталей нужно иметь подготовленное место, чтобы оно было чистое и обшито деревом. Нужно уметь 50 минут работать и 10 минут отдыхать…

Американский инженер, полковник Купер, посетил нас в тяжелое для завода время. Он обошел завод, ко всему внимательно присматриваясь. Я поджидал его возвращения с нетерпением. Он поблагодарил меня за гостеприимство и стал расспрашивать о моем заработке. Я отвечал вежливо — зарплата такая-то. Но меня больше всего интересовало, что Купер скажет о заводе. Наконец он сказал:

— Я уверен, что если вам дадут время, то завод пойдет. — Он добавил: — Если только вам дадут время на внутреннюю организацию и, самое главное, на установление внешних связей.

Так оно и есть.

Неверно, что мы при пуске не помнили о трудностях!

В день 17 июня мы писали:

«Здесь, на Мокрой Мечетке, у самой Волги, где, как говорится в народном сказании, сражался Степан Разин ради освобождения крестьян, здесь большевики ради освобождения деревни от нищеты и для увеличения благ для народа, собрали все лучшее, что могли взять у капиталистической техники и науки… Быть может, у вас создалось впечатление, что мы, работники строительства, готовы ждать, чтобы нас похлопали по плечу, а потом собираемся прихрапнуть. Такое впечатление было бы совершенно ложным. Я и мои сотоварищи — заводские организации и весь рабочий актив — должны сказать нашей общественности: впереди у нас трудная борьба за нормальную работу завода! Порвав пуповину с Америкой, мы оказались во власти объятий своих же заводов и организаций. Увидим, насколько они будут готовы! Заводу нужны полуфабрикаты и сырье. Они должны поступать аккуратно, бесперебойно и в строго установленном количестве. Если этого не будет, Тракторный завод окажется идолом, на который будут молиться советские пилигримы…»

Мы не хотели, чтобы завод наш был идолом. Он должен был жить! Для этого надо было крепить наши связи с внешним миром. Они были еще хрупкие…

Я подолгу рассматривал фотоснимки качественной стали, пороки которой обнаруживались при обработке. Сталь марки 1040 имела трещины, 3120 — флокены. Она шла к нам с болезнями своего завода. Мы приспосабливались к ней, но скрытые внутренние пороки сказывались в процессе механической обработки. Это был удар по стандартности и точности. Нам нужна сталь стандартного качества, постоянного режима. Если мы даем кузнецу сегодня мягкий металл, а завтра жесткий, то сегодня он штампует деталь с одного удара, а завтра — с двух. Режим ломается. Сегодня мы цементируем шестерни по одному режиму на полтора миллиметра, а завтра — эту же шестерню по тому же режиму, но из другого металла на полмиллиметра. Ни то, ни другое не годится, нам нужен слой цементации ровно в 1 миллиметр. Это достигается высоким качеством металла. А мы «не попадали в анализ», еще только учились создавать стандартность физических свойств при ковке и химических — при термообработке.

Таковы были наши связи с внешним миром по вопросам качественной стали. Соседний металлургический завод одновременно с нами проходил период освоения плавки высококачественной стали. Он учился «попадать в анализ». Может быть, я был нетерпелив, но сталь плохого качества била нас столь ощутимо, что когда к нам приехала комиссия ВАТО и «Спецстали», я тотчас повел их в ремонтно-механический цех и подвел к дефектному трактору, лежавшему в разобранном виде. Я потребовал разрезать коленчатый вал.

— Он из бракованной стали, — сказал я. — И это нас губит.

Мне кажется, товарищи из «Спецстали» не совсем ясно понимали жесткость наших требований, они не ощущали всей нашей тревоги, считая ее несколько преувеличенной. Тревога моя возросла, когда я узнал, что из-за отсутствия высококачественной нам предлагают ковать вал из углеродистой. Коленчатый вал ковать из углеродистой!.. Я сбился на резкий тон:

— Хорошо, я не металлург, я металлист-обработчик, но вы-то!.. Неужели вы думаете, что Мак-Кормик глупее нас, что он зря применяет на вал дорогие сорта стали?.. Мак-Кормик — капиталист. На собственной шкуре он испытал и рассчитал, что вал требует сталь высокого качества.

Вот передо мной лежит стенограмма сентябрьского совещания 1930 года о качестве нашей отечественной стали. Время от времени я перечитываю ее. Особенно меня останавливает одно место в ней.

«П р е д с т а в и т е л ь  «С п е ц с т а л и». «Красный Октябрь» в количественном отношении не смог удовлетворить Тракторный. И только то обстоятельство, что Тракторный не такими темпами развивает свое производство, какие были намечены, создает положение, при котором он не говорит о количественном удовлетворении его потребностей. (Реплика Иванова: «Скоро заговорит!») Возвращаюсь к качеству. Возьмите рельсы. Сколько десятилетий мир их катает, но может ли хоть одна страна сказать, что она достигла производства таких рельсов, при которых гарантируется безопасность движения по железным дорогам?.. Трактор — новое дело, а у нас тем более. Трактор не такая уж ответственная вещь — тут мы не рискуем жизнью тысячи едущих…»

Прочтите еще раз: «Трактор не такая уж ответственная вещь…» Такое сказать о машине высокого качества и стандарта!

«20 сентября состоялось собрание рабкоров. Тов. Иванов подчеркнул следующую мысль:

— Мы не имеем права скрывать своих ошибок, так как они являются достоянием всего общества. На них мы все должны учиться.

Тов. Осинский, который приехал на Тракторный завод во главе бригады ВАТО, отстаивал мысль о том, что завод сможет приступить к поточному производству только тогда, когда он станет комплектным. Касаясь теперешнего положения завода, он сказал:

— Сталинградский тракторный завод, если подходить к нему с точки зрения врачебного диагноза, переживает критический момент. У меня создалось такое впечатление, что наступает выздоровление».

(Газета «Борьба»)

Да, коллектив завода вступил в серьезную полосу освоения техники.

В октябре я заболел и слег. Осинского врачи ко мне не впустили. Я, кажется, здорово свалился, метался в бреду.

Когда я выздоравливал, у меня было предостаточно времени, чтобы обдумать все, что было со мною и с заводом в эти трудные месяцы. Я ведь мечтал, я все еще продолжал мечтать, что наш завод будет образцовым, это будет своего рода уникум мирового масштаба. Мы собрали лучшие станки мира, здесь рассчитан идеальный технологический процесс. Зайдите к нам в механосборочный цех — в нем нет черных вертящихся трансмиссий, электромоторы скрыты под бетонным полом; в нем светло, и вы увидите аллеи умных станков, сосредоточивших в себе все техническое богатство мира, — станки, которые настолько тонко организованы, что отвечают на малейшее отклонение от стандартного процесса.

Что получилось?

Я спорил сам с собой, я доказывал себе: конечно, можно в станок влить грязное масло вместо чистого, можно в подшипник вложить не 10 роликов, а 8, но подшипник не будет вертеться, а станок не тронется. Все это чрезвычайно просто. Но потребовалось время, чтобы это все понять.

Поточное тракторное производство произвело необходимую техническую революцию в нашем отсталом машиностроении. Завод наш был тараном, который пробил пути подготовки сырьевой базы для трактора и автомобиля.

Что же получилось? Мы на той царицынской земле когда-то белых били, на эту же землю мы сейчас американский опыт пересаживаем. Мы избавляемся от ремесленной зависимости. Впервые на нашем заводе стал формироваться новый тип рабочего, с широким политехническим образованием, овладевающего передовыми методами труда.

Меня кровно интересуют вопросы перевооружения всей машиностроительной промышленности и металлургии. Должны же мы отойти от той мастеровщины, которая и сейчас еще царит на наших заводах! Стоит этакий мастер на трехтысячном молоте, руки в карманах, ходит вокруг, как бог, и поговаривает:

— А ну, еще подогрей…

Поглядит на металл, прикинет что-то в уме и снова изречет:

— А ну, еще подсунь…

Нам нужна точность, твердый режим производства.

Что же получилось? Мы невольно оказались тараном для освоения новых методов работы. Жесткоевведение системы допусков, твердый режим по оборудованию, энергетическому хозяйству, по расстановке людей — это сейчас самое важное.

Продолжаю: что же получилось? Я вел борьбу за деревья, траву и цветы. Не потому, что я эстет. Я просто хотел уберечь станки от проклятой пыли, которая острее наждака срабатывает трущиеся части. Весь вопрос, с какого конца начать борьбу за то, чтобы люди дышали свежим воздухом. В заботах о людях нужно начинать именно со станков. От станка мы дойдем до автомобиля, от автомобиля — до хороших дорог. Автомобили вызовут постройку дорог и тенистых аллей.

«В ту осень тридцатого Иванов в одну из наших встреч сказал мне, сказал с горечью: может, и есть на свете такие люди, которых хватает на то и на это, на стройку и на освоение, но вот его, Василия Иванова, на второе, на освоение, кажется, и не хватило.

Он, привыкший штурмом брать трудности, умевший властно утверждать, а если надо, и силой приказа заставлять ломать привычку, вдруг остро почувствовал: здесь штурмом не возьмешь. И это еще больше наполняло его гневом и болью. Он собирал начальников цехов и руководителей технических служб на заводскую планерку. Горячий ветер с низовьев Волги врывался в раскрытые окна, хлопал парусиной штор, кружил бумаги, разложенные на столе. Он гневно обещал: «Сам, сам пойду на сборку!» Он толкал, он очень хотел в самые короткие сроки пройти всем заводом столь необходимый процесс овладения техникой.

Я был у Иванова дома в дни его выздоровления. Он встретил меня своим обычным возгласом:

— А, наш специальный корреспондент!

Странно было видеть Иванова, всемогущего и размашистого начальника строительства, которого мы привыкли наблюдать веселым, энергичным, орущим, рычащим, без устали шагающим по строительной площадке или проносящимся по ней на велосипеде, странно, говорю, было видеть его вдруг притихшим, пьющим с ложечки какую-то микстуру, укутанным в шерстяной платок, улыбающимся слабой, робкой, какой-то виноватой улыбкой. Он тяжело, прерывисто дышал, его серые, навыкате, глаза лихорадочно блестели, щеки заросли седой щетиной.

Его вместе со мною навестил старый питерский товарищ, металлист, занимавший крупный хозяйственный пост в автотракторном объединении: Он говорил Иванову, который, хмуро отвернувшись к окну, слушал его:

— Ты, Василий, нетерпелив. Тебе, если хочешь знать, спокойствия не хватает.

Иванов не оборачиваясь отвечал:

— Плохо же ты меня знаешь… У меня действительно нет спокойствия, а вернее сказать — равнодушия. И не будет… Тут один писатель, Толстой фамилия его, говорит, что главное качество Облонского состояло в том, что он был совершенно равнодушен к тому делу, которым занимался, и потому никогда не увлекался и не делал ошибок. Страница четырнадцатая.

Он обернулся и перехватил удивленно-веселый взгляд питерского дружка.

— Значит, читаешь? — после короткого молчания спросил питерец.

— Почитываю, — сказал Иванов.

— Времена, Василий, другие, — осторожно сказал питерец. — Ведь как у тебя было: «Сарынь на кичку!» А теперь, браток, так не пойдет.

Иванов дернул плечом.

— Ну, было такое, ну, заворачивали баржи с лесом. Ну, стояли дозорные на Волге. Ну, брали напором. Но ведь я не один так делал. Ты спроси Дыбеца, как у него строилось на автозаводе в Нижнем…

А питерец продолжал осторожно, но твердо:

— Смена стилей… — Он оживился и стал рассказывать о приезде Серго Орджоникидзе в Нижний, на Автомобильный.

Когда питерец ушел, Василий Иванович, оглянувшись на дверь, скинул с плеч шерстяной платок и с неожиданной для его грузной фигуры силой сорвался с постели и перемахнул на стоявший у окна кожаный диван, уселся на нем, поджав по-турецки ноги.

— Рассказывай… Где был? Что видел? У Свистуна был?

Я ответил, что был у Свистуна на Харьковском тракторном, был у Ловина на Челябинском тракторном.

Иванов с каким-то ревнивым чувством воспринимал все, что делалось на ХТЗ и ЧТЗ.

— Да, — сказал он, не скрывая своей зависти, — им-то будет полегче нашего… Тропку-то мы пробили.

Он поднял седеющую голову и, будто прислушиваясь к чему-то, коротко засмеялся, удивленно сказал:

— А ведь еду на Балхаш, строить там буду медеплавильный завод… Масштабы, масштабы!

И с той живой непосредственностью, что так бурлила и закипала в этом пожилом человеке, он вдруг тихо сказал:

— Говорят — пустыня. Но я ведь такое растение, что везде принимаюсь».

(Из дневника корреспондента)

…Семь месяцев спустя, направляясь на новую стройку, я поездом остановился на Тракторном в Сталинграде.

Я мысленно пробегал тяжелые месяцы наших блужданий, ошибок и ушибов. Мы искали ключ к победе. Он был в наших руках, мы упорно учились овладевать сложнейшими станками мира. За неделю до моего приезда на заводе был Серго Орджоникидзе. То неясное, что в октябре 1930 года я назвал «голым энтузиазмом», товарищ Серго определил точнее: «То, что я вижу у вас, — это не темпы, а суета».

Он сказал:

— Мы этот завод строили не для того, чтобы удивить мир тем, что мы здесь, на пустыре, где много столетий ничего, кроме пыли, не было, воздвигли завод, не для того, чтобы крикнуть на весь мир: «Посмотрите на нас, большевиков, какой завод мы построили!» Ничего подобного! Мы с вами люди практические. Если мы строили этот завод, тратили миллионы золота, то ясно представляли себе, для чего мы его строим. Нам нужны тракторы для нашего социалистического хозяйства.

Серго указал на плакат, висевший в клубе, и привел ленинские слова о мечте в сто тысяч тракторов.

— Исходя из этого положения Ильича, — добавил он, — мы и построили Сталинградский тракторный завод.

И тогда же председатель ВСНХ с присущей ему страстностью рассказал об одной встрече с рабочим у большого конвейера:

— Вчера ночью я стоял около двух часов у конвейера и видел рабочего, который прямо-таки горящими глазами впился в трактор, сходивший с конвейера, и с величайшим наслаждением следил за ним. Это можно сравнить с картиной, как отец ожидает своего первенца. Жена рожает, а он и в тревоге, и радуется, и отчасти боится. Вот с таким же видом рабочий стоит, смотрит на конвейер и ожидает, когда сойдет с него трактор.

…Время подвести баланс.

Я оглядываюсь на пройденный путь. Профессор Д., тот, с которым мы яростно спорили на сессии Гипромеза при защите проекта, реванша у нас не возьмет. Все остается в силе, как было задумано в проекте. А в жизни получилось примерно так: вот когда впервые садишься в седло, то в поту и мыле будешь раньше коня; научишься — и конь идет хорошо, и в седле сидишь отлично. В седло мы сели крепко, поводья в наших руках.

1932

ЛИНИЯ ЖИЗНИ

1

Семнадцатое сентября в колхозе «Ленинский путь» объявлено нерабочим днем. В этот день в 1929 году межи разбросанных вокруг хуторов были уничтожены. Огромный массив, в тридцать тысяч гектаров, стал колхозным. Двумя же месяцами ранее, или, более точно, 28 июля, произошел примерно следующий горячий разговор между семьюстами женщинами и нижегородским рабочим Малышевым, направленным партией в деревню поднимать людей и крестьянские земли к новому укладу жизни.

Разговор происходил у пруда, за полдень, на хуторе Двойновском, куда Малышева поволокли рассвирепевшие бабы. Казачки накинулись на приземистого нижегородца, который, как им думалось, приехал отбирать детей для отправки бог весть куда, стричь бабам косы и сгонять людей в «комунию». Они изодрали Малышеву спину и руки и, совсем уж заклевав, загнали человека в пруд. Стоя в воде, он держал ответ перед разгневанной толпой.

— Кто ты такой? — спросили бабы Малышева.

— Нижегородский рабочий.

— Партейный?

— Член ВКП(б) с тысяча девятьсот восемнадцатого года.

— В коммуну сгонять нас будешь?

— Нет, товарищи-гражданки, задание мое — помочь вам перестроить жизнь…

Казачки вырвали из рук его портфель, стали снова избивать. Но все же Малышев нашел в себе силу, чтобы строго заметить:

— Виноват, гражданки, за меня вы будете в ответе, а за портфель особо. Он — государственный, и никто не может его кидать самовольно…

Бабы подняли запыленный портфель и отдали избитому рабочему, стоящему по колено в воде. Потом его гоняли по широкой улице хутора и крепко держали за руки, чтобы не вырвался.

Спасли Малышева фронтовая выдержка и голос, которым он перекрыл крики женщин. Остался Малышев ночевать на хуторе, руки и спину залечил и 17 сентября вместе с другими вожаками объединил тысячи людей шестнадцати хуторов Новониколаевского района на колхозное строительство. И вся последующая борьба за колхоз «Ленинский путь» всего нагляднее отражена в настроениях и колебаниях женщин. Наступление на женщин шло с двух сторон — с колхозной и кулацко-поповской. На чьей стороне оказывалась женщина, та сторона побеждала. Ведущая роль в отливах и приливах принадлежит женщинам, и не потому ли так много ошибок было, что за «бабу», за ее сознательность, мало боролись, плохо высвобождали ее из рук кулаков?!

До самого весеннего сева молодой колхоз жил настороженно. Каждый день приносил новые слухи; они рождались и распространялись кулаками, они имели силу и влияние тогда, когда руководители колхоза проявляли головотяпство — обобществили мелкий скот, переписали кур, закрыли церкви. Так появилась почва для кулацкой агитации.

Земля в ту пору не принимала никакого участия в яростной борьбе людей вокруг колхоза. Покрытая снегом, она никого пока не тревожила.

С трудом, с натугой первые колхозники отказывались от старых навыков единоличной жизни. Голосовали за обобществление тягловой силы, приводили лошадей и быков на общественные базы, но, не выдержав, воровато, крадучись пробирались к базам и уводили своих, хотя и ставших общими, коней и быков. День и ночь шла постоянная, ни на минуту не затихающая борьба «моего» с общим.

Кулаки — те пошли в открытую: поджигали общественные базы, сожгли паровую мельницу, резали телефонные провода и к решающим дням сева пытались отравить продукты.

Земля к весне стала оживать. И казалось, будто вместе с весной росло беспокойство крестьян, росла тревога за свое хозяйство, которое, как они считали, навсегда растворится в колхозном. «В колхозе отменены праздники, запрещено молиться богу», — этот слух пустили кулаки, и он захватил, поднял женщин против колхоза. Они уводили коней, быков, они же первые понесли заявления о выходе из колхоза.

Малышев сберег эти маленькие листки, в которых, если внимательно вчитаться, можно увидеть боль и разлад в семье, тревогу и отчаянье и последствия прямой кулацкой агитации…

___

«Я не писалась в члены колхоза, сын Степан Васильевич записал меня, а я выхожу из-за религии. Акулина Нагорнова».

___

«Прошу исключить меня из колхоза, так как я верующая женщина, а вы всякую веру в господа бога уничтожаете, ну, а я не согласна. Анна Сонина».

___

«Со всем семейством выходим из колхоза, так как у нас закрыли церковь, а мы веруем в бога, мы не против колхоза, а против линии, что бога нет. Ульяна Сонина».

___

«Караваев Петр не желает быть в колхозе безо всяких причин, а быков прошу возвратить».

___

«Прошу отдать лошадь, сбрую и указать мне единоличную землю. Не переваривает мой желудок смотреть на все. Голубинцев К.».

___

«Я, муж мой и семья не желаем быть в колхозе. Причина моя одна — не желаю и не желаю. Плешакова Прасковья».

___

«Выхожу из колхоза, потому — я один быть не могу, а жена вышла из колхоза. Михайлов».

___

«Прошу исключить меня из колхоза. Семья моя состоит из 12 душ, но одна душа остается в колхозе — сын Павел. Дарья Алексеева».

___

«Прошу исключить из колхоза, потому что я и семья моя веруем в господа бога и до некоторой степени соблюдаем веру в своих делах, но видим, что вы всякую веру в бога, прямо сказать, уничтожаете, с чем мы никак не согласны. Плешаков П.»

___

Марья Юрина с Двойновского хутора крепко держала женщин в своих руках. Это она сказала всему хутору, что Малышев «продал народ за тракторы».

— Мужиков наших продают, — кинула она в толпу женщин словно горящую головню. — За машины?..

И опять подступили к Малышеву. Отвечай, нижегородский рабочий, держи ответ, товарищ партийный…

— Заблуждаешься, Марья Григорьевна. Это кулак тебя взбаламутил…

Юрина и все собрание не верят упрямым, спокойным словам Малышева.

— Ты скажи, — требуют они, — скажи нам всю правду… Где ты был два дня, куда ездил с портфелем, что повез и что привез? Скажешь?!

Юрина поднимается. Встает все собрание и грозно идет все ближе и ближе к дощатой сцене, где в мутном свете керосиновой лампы сжался президиум.

— Скажешь?!

— Скажу! — как можно спокойнее отвечает Малышев.

Все видят: он роется в порыжевшем, стареньком портфеле и перебирает бумаги.

— Все читай! — требуют из толпы.

Малышев не спеша закуривает и выходит на середину сцены. Лампу держит молодой казак, большевик.

Малышев читает медленно и громко, чтобы все слышали и видели.

— «Заявка в город на тракторы. Дают двадцать, а правление колхоза требует пятьдесят… Заявка на селекционную пшеницу. Удовлетворена полностью. Заявка на акушерский пункт в колхозе…»

— Когда откроют? — быстро перебивают Малышева.

— В Дуплятках дня через два, а на Двойновском не раньше, чем через недельки две.

— Это неправильно! У нас надо бы раньше…

Малышев возвращается к столу, вытирает платком лоб и шутит:

— Подождите, бабоньки, рожать хоть две недельки… Смеются, отвечают ему уже другими голосами, что подождать никак нельзя: «дитё само выскочит».

Теперь Малышев спрашивает:

— А кого бы нам в Москву послать? Есть одно место нашему колхозу в делегации округа.

— Марья Григорьевна, — спрашивают Юрину, — может быть, ты поедешь?

— Делов много… — отговаривается Юрина, но потом все же соглашается поехать.

…По приезде ее из Москвы собраний не надо было устраивать. В тот же вечер весь хутор перебывал у нее, расспрашивая о Москве. Вышло как-то так, что иная обстановка, иные встречи и беседы повернули Юрину душой к колхозу. Всех навещавших она встречала таким рассказом:

— В Москве, стало быть, жисть другая. Ходили мы в Музей революции, в детские ясли, на завод. Рабочие уважительно встречали нас…

О яслях она особенно много рассказывала: о чистоте, о кроватках, о том, что все ребятки ложатся и встают в одно время. По ее твердому убеждению — «это все надо и нам, на хутор». А жизнь в Москве широкая, шумная…

Юрина позже стала опорой колхоза: такие, как она, помогали возвращать женщин в колхоз.

2

План сева был рассчитан на тысячу четыреста колхозных дворов, теперь же четыреста выходцев расшатывали упоры первой большевистской весны. В Дуплятках собрали выходцев, выслушали их желание покинуть колхоз, указали им землю, где сеять. Партизан Григорьев держал перед ними речь, которую он просил запомнить, ибо не сегодня-завтра начнется колхозный сев и тогда не до речей будет. Он изложил им коллективный план сева. В поле выйдут два десятка тракторов, триста семьдесят борон, пять походных кухонь.

Старички внимательно слушали, но женщины, задетые григорьевским словом, что «до баб будет отдельный разговор», прервали его речь криком и руганью.

— Взгляните, старички, — крикнул Григорьев, — взгляните с точки зрения хозяйственной! — Огрубелой рукой он подвел черту под цифры тракторов, сеялок, плугов и борон. — Заметьте! Думаете, ежли заберете лошадей, заберете плуги — и колхозу фита? Ошибка ваша, старички! Заметьте: выход свободный, но и вход открыт. С великим удовольствием встретим вас в поле…

Решал сев.

От него зависело много. Он должен был сказать решающее слово. Осилят ли колхозники землю или же рассорятся и, как плохо сбитая армия, потопчут землю и сдадутся перед ней? На чьей стороне сила — у выходцев или у колхозников?

Ворота колхоза все еще открыты, и день за днем в марте выходили те, кого колхоз задел перегибами, мелкими и крупными обидами, которые запоминаются и порою перетягивают общее.

Третьего апреля начали сев. Ветер играл знаменами колхоза. Перед народом лежала земля, огромный массив, который предстояло вспахать, забороновать и засеять. Слова оратора были о колхозной весне. На ближнем кургане стояли старички с Королёвского хутора, целиком покинувшего колхоз. Колхозники выслушали речь Малышева. И разом, точно выступали в бой, человеко-машинной цепью пошли на поле. Тракторы с плугами подняли колхозную землю, вчера еще бывшую индивидуальной.

А на кургане все так же молча стояли старики и жадно всматривались в поднятую землю.

Один из старичков не выдержал и, сбежав с кургана, закричал молодому парню, у которого плуги неглубоко брали землю:

— Как быков водишь? Поставили тебя на пост, так ты работай, а не бегай зайцем по полю…

Он аккуратно выправил ход колонны и отошел только тогда, когда плуги уже не скользили, а глубоко и ровно брали землю.

Походные кухни привезли обед, каждый получил миску щей, мяса, каши. С кургана сошли старики и по одному стали пробовать щи. Им охотно давали. Щи выдержали экзамен. Они оказались жирные, с наваром. Как и эти машины, кони и быки, щи были подлинными, крепкими и заставляли себя уважать.

Старики ушли, а на рассвете прискакал верховой с Королёвского хутора и сообщил: ночью выходцы свели коней и быков на общественный баз, долго совещались и утром вышли в поле коллективом. Коням вплели ленточки и отрядили делегацию в правление, чтобы скорее тракторов присылали, «а то земля сохнет». Когда прибыл тракторный отряд, казак Фоминых вышел вперед и сказал, что трактор надо беречь как зеницу ока.

Старые навыки единоличной работы приходят в столкновение с новыми, только рождающимися. Сычев, Анисимов, Климов бросили работу в поле, ушли на хутор Орловский, напились и в обнимку пошли по широкой хуторской улице. Пьяные, жалостливые к своему прошлому, они наливались гневом, обрушивались на все, что уже не принадлежало каждому в отдельности, а стало общим, колхозным.

Старое порою еще застилает дорогу, закрывает глаза людям, которые срослись, сроднились с укладом единоличной жизни.

Но в противовес старому наслаиваются, крепнут новые, внутриколхозные связи, пусть еще слабые, ранние побеги, но их сила в том, что они ширятся и множатся. На третий день сева на полях Орловской бригады появилась стенгазета, которая по-своему просто освещает эти ростки борьбы за новое:

«Ход работы.

Возьмем с самой головы, как тракторная колонна прицепами снабдила тракторы. Послали машины на сев, а у некоторых нету трубок у садилок. Садилки сломаны, а групповод кричит: «Цепляй, ребята!» Наоборот, товарищ групповод, надо прицепы проверить и на сев с непригодными не выезжать».

3

Сдавалась земля, одумывались и люди, захлопнувшие было за собой ворота колхоза. Выходцы видели свои разбросанные полоски, они сравнивали их с огромным земельным массивом колхоза, с машинами, с помощью которых легче было одолеть землю.

Колхоз забороновал и засеял земли шестнадцати хуторов, но не остановился, а двинулся дальше, захватывая новые и новые массивы.

Сев проходил у всех на глазах. И вот так, как ранее выходили — по одному, по двое, десятками, — так стали вливаться обратно в колхоз. Один за другим шли на поля, получали задания и, как все, становились на работу. Семьи раскалывались, сыновья уходили от отцов.

И снова заявления. Теперь о вступлении в колхоз.

___

«Мать моя выписалась из колхоза, но я желаю быть в колхозе. Алифанов П.».

___

«Я подала заявление о выходе, но сын мой не выходит, и я остаюсь при нем. Жаркова Прасковья».

___

«Моя семья вышла из колхоза, но я хочу работать в колхозе и выполнять пятилетний план в 4 года, в чем прошу не отказать. Алифанов Яков».

___

«Муж мой остался в колхозе, и я одумалась. Прошу принять. Мария Алифанова».

___

«Ввиду того, что я, Игнат Борин, выписался по несознательности, а потому прошу простить меня и принять нас в количестве 5 душ в колхоз. Буду честным и исправным колхозником».

___

«Я, сын Потихонина И. В., не согласен с убеждениями своего отца, а потому оставьте меня в колхозе. Степан Потихонин».

___

«Сегодня утром меня не было дома, а бабы написали заявление и забрали лошадь. Теперь вся наша семья одумалась и обратно вступает в «Ленинский путь». Кумсков Г.».

___

«Я, Алексиков Тихон Алексеевич, настоящим заявляю; что, посоветовавшись с женой Пелагеей Ивановной, охотно постановили принять нас в колхозные ряды».

___

Муж Варвары Красновой восьмого апреля вышел в поле со всеми, а двенадцатого жена пошла за мужем. Ее заявление совместно с другими обсуждали на собрании колхозников.

«Прошу принять меня ввиду того, что я выходила ранее из-за разлагательства в семье».

Собрание стало задавать вопросы Краснову и его жене. Они стояли рядом. Краснова спросили:

— Ты что, товарищ Краснов, общую линию жизни не знаешь?

— С бабой вышла ошибка, — пробормотал Краснов.

Тогда решили:

— Мы принимаем тебя, но запомни, что говорили о тебе трудящиеся.

Кулаки осторожно стали раскидывать сети: надо и нам активизироваться, колхоз, мол, для всех. Нашлись защитники у одного такого, Александра Иваныча: он, дескать, знает, как надо обходиться со свеклой, и в кредитном товариществе когда-то заправлял… Вернуть бы его, граждане…

Записку огласили, и председатель спросил мнение колхозников:

— Вернуть или как?

Из темноты задних скамей кто-то сказал негромко:

— Нам нужны активные граждане.

В другом конце избы быстро перебили:

— Какой же он активный? Общество в прошлом году дало ему землю проверить, а он ее кулакам роздал. Гнать таких активистов…

Снова кто-то мирным голосом сказал:

— Он не злой, он хлеб нам давал в голодном годе…

Председатель спросил:

— А хлеб-то чей был?

— Наш!

Встал один из пятидесяти батраков, в разное время работавших у этого Александра Иваныча, и зло крикнул:

— Он мельницу имел! А мы? Мозоли! На нас, граждане, опирается государство, а мы духом падаем. Останемся без них, верней дело будет…

Председатель взял слово:

— Поскольку мы перестраиваем свою жизнь, мы не должны держать рот закрытым. Сколь шила в мешке ни таи, а оно все кончиком выйдет. Он владел мельницей, пятьдесят батраков имел… Он на крестьянина смотрит сентябрем… Такой нам целиком не нужен. Теперь он плачет. Но у пролетариата нет жалости! Колхоз не подведем под обух… А дороги назад нет. Хотим жить — не помереть! Смотреть будем вперед!..

Горячим, накаленным было это собрание. Когда расходились, кто-то тихо, в раздумье, сказал, будто спрашивал всех и в первую очередь себя:

— Душа болит — как теперь пойдет жизнь?..

И эти тревога и забота о будущем — «как теперь жизнь пойдет?» — владеют очень многими, в ком молодой, еще не окрепший колхоз только-только пробуждает веру в себя, в будущую жизнь, строить которую приходится сегодня.

…По землям казачьих хуторов — а теперь колхозным — пронеслись вихри гражданской войны. Хутор шел на хутор. Окопы рыли друг против друга. Одни — за красных, другие — за белых. Дуплятку, давшую красных партизан, двадцать раз окружали и жгли. Но выжила Дуплятка, стала становым хребтом в колхозе. На земле еще остались линии былых окопов, ржавеют в траве пули и осколки. Тракторы, водимые людьми, поднимают массивы, захватывая и стирая окопы. На этой же земле, освобожденной от цепких меж прошлого, в труде и борьбе укрепляются первые ростки новой жизни.

Хоперский округ,

колхоз «Ленинский путь»

1930

ВЫСОТА 22 ТЫСЯЧИ МЕТРОВ

Мы познакомились в Ленинграде. Я сейчас не могу вспомнить, откуда я тогда приехал — с Магнитки или из Челябинска. Кажется, с ЧТЗ. Он жадно расспрашивал, скоро ли сойдет первый челябинский трактор, требовал от меня подробного рассказа о стройке и все завидовал работе специального корреспондента. Превосходная должность! Столько возможностей видеть… А вот он, Илья Усыскин, дальше своей тихой улицы в Питере, дальше физико-технического института никуда не заглядывал.

А как тянет в большой мир… Так бы и рванул туда, на стройки пятилетки! На Днепр. На Кузнецкстрой. В Хибины. В Мончетундру. Укрощать реки, добывать апатиты, варить сталь, прокладывать первые дороги. А тут вот надо заниматься космическими лучами… Впрочем, это ведь тоже работа. Не так ли?..

Мягко улыбаясь, Илья с какой-то милой застенчивостью сказал, что если на то пошло, то он смело берется доказать: это превосходнейшая работа! Человек расширяет границы познания мира…

В мир, завоеванный отцами и старшими братьями, Илья Усыскин вступил пионером. Сын слесаря Белёвского депо, комиссара железнодорожного участка, он одно время — на институтской скамье — колебался: тянуло быть художником, но, может, еще больше хотелось овладеть точной наукой. И то, и другое заманчиво. Все же величественные картины мирозданья оказались сильней — они влекли к себе молодого человека.

Девятнадцати лет Илья окончил физико-математический факультет. Он оробел было, впервые поднявшись по широкой мраморной лестнице, ведшей в большой конференц-зал Академии наук. Прямо на площадке всю стену охватывала поразительная по мастерству мозаика Полтавской баталии. Петр I в зеленом кафтане, с синей лентой через плечо, обнажив короткую саблю, мчался на шведов. В холодных, строгих комнатах висели портреты великих людей науки.

В этом собрании торжественных портретов, охваченных золотом рам, Илья выглядел совсем мальчиком — в своей синей рубашке с отложным воротником и застенчивой улыбкой. Он старался скрыть свою робость, и это удалось ему, потому что, оглянувшись по сторонам, он увидел сверстников, молодых людей — химиков, физиков, биологов, таких же юнцов, как и он.

Илья стал работать в научно-исследовательском институте, созданном в годы революции. В институте было много молодежи. «И мы выиграли ее, эту ставку на молодежь», — впоследствии сказал академик Иоффе.

Занимаясь теоретической физикой, Илья Усыскин по-прежнему жадно прислушивался к жизни, с горечью иногда думал он, что все его эксперименты далеки от настоящей жизни, которая проходит на строительных лесах. Ими охвачена страна!

Он заставлял себя еще терпеливей, еще упорней изучать науку о строении атома. То, над чем он работал, казалось, было далеко от того, что делали его сверстники — зимовщики Арктики, строители Уралмаша, проходчики глубоких шахт… Но одно объединяло их, юных строителей и ученых, и это придавало бодрости в работе: с разных участков они двигались к общей цели — изменяли мир.

Два года терпеливых, настойчивых экспериментов подготовили его к сложнейшей работе над камерой Вильсона, открывшей большие возможности в изучении проблем космических лучей. В апреле 1933 года, на семинаре по изучению ядра атома, он впервые услышал о предстоящем полете в стратосферу. Люди, изучающие строение атома, размечтались… В самом деле, то, что доходит до земли и что изучается наукой, — лишь мельчайшие компоненты космических лучей!..

Когда все разошлись, он обратился к академику Иоффе и, преодолевая смущение, предложил свои услуги в создании камеры Вильсона для будущего стратостата.

— Я берусь, — негромко сказал он.

— Сроки жесткие.

— Знаю. Попробую. Сделаем.

Академик внимательно посмотрел на низкорослого, слегка сутулящегося юношу, который лишь недавно закончил крупную научную работу, а теперь сам, по своей инициативе, стремится к новой, бо́льшей, — и дал свое согласие.

Вместе с механиком института Илья работал в мастерской, конструируя камеру нужных габаритов и веса, добиваясь требуемого качества. И они создали аппаратуру, которая должна помочь глубже раскрыть происхождение и поведение космических лучей, стремительно несущихся в стратосфере.

В тренировочном полете сферического аэростата, впервые после тяжелой, но увлекательной работы над камерой Вильсона, Илья размечтался. Белой северной ночью стратонавты вылетели в свободный полет; пройдя туманное Ладожское озеро, они через четырнадцать часов опустились в Оятском районе.

Я встретился с Ильей осенью, — он все еще жил этим первым полетом. А скоро, скоро он совершит новый, уже не тренировочный, а настоящий полет в стратосферу с тщательно разработанной программой исследований!

Серьезный, упрямый и очень сдержанный по натуре, Илья в эту встречу вдруг чуточку «приоткрыл» себя.

Илья любил Ленинград — город, который в семнадцатом стал колыбелью революции.

Он повел меня в музей; здесь мы увидели малиновое знамя молодых рабочих «Нового Лесснера» с наивной и стремительной надписью, бурной, как тот семнадцатый год, в котором знамя это прошло по прямым улицам восставшего Питера:

Мы с волнением молча читали постановление Петроградского комитета: «Мобилизовать 20 проц. членов питерской организации РКСМ для Восточного фронта и Дона». И рядом — выцветшая фотография боевого отряда: юноши в папахах, в рваных пальтишках и шинелях, перехваченных крест-накрест пулеметными лентами.

«Он пал, сраженный пулей противника», — так гласит официальное донесение о юноше в колонке и черной кожаной фуражке, открывающей высокий лоб и живые, горячие глаза.

Пуля контрреволюции настигла его под Кронштадтом, на ледяном поле Финского залива.

В перерыве между боями юноша в колонке писал стихи. Суровые стихи-лозунги.

Запомнились захватывающие строки воззвания первого года Октябрьской революции:

«За настоящее мы боремся, — будущее принадлежит нам».

…Допоздна бродили мы по улицам великого города. Были на Марсовом поле. В багровом свете заката, в сумерках, вслух читали высеченные в граните, овеянные романтикой революции мужественные стихи на безыменных могилах рабочих, красногвардейцев, сраженных в боях революции:

Потом мы с Ильей стояли долго на набережной Невы. Илья тихо рассказывал:

— Когда мы уложили оболочку аэростата в корзину, то оказалось, что у вепсов, в этой глухой и заброшенной деревне, нет ни одной телеги. Мы объяснили крестьянам цели и задачи нашего будущего полета на стратостате. Еще сильней, еще ярче раскроется перед нами мир! Вепсы приволокли сани, и на санях мы повезли корзину с оболочкой. Вепсы напутствовали нас: «Летите в добрый час!»

Взглянув на звезды, Илья сказал:

— Полетим — увидим…

Молодой, только вступающий на трудную дорогу исследований, он хорошо чувствовал красоту науки, просто и с большим уважением говорил о ней, о космических лучах, рождающихся в глубинах Вселенной.

Полеты в стратосфере увеличивают возможности науки. Стратосфера позволяет исследователям в особо благоприятных условиях изучать такие явления, как космические лучи.

Илья видел подъем стратостата «СССР». Молодой ученый затерялся в толпе провожающих, с радостью и с завистью наблюдал последние приготовления к старту. Конечно, смешно, нелепо обращаться сейчас к командиру стратостата с просьбой взять его в полет, но такая мысль мелькнула у него…

«Уж очень атмосфера была в этот час хорошая и утро бодрое, ясное… — писал он мне позже. — Я бродил по Москве допоздна, день был теплый — бабье лето, — и в небе можно было видеть серебряный, как будто неподвижный маленький сверкающий шар. Одно желание росло и ширилось во мне: скорей бы наступил наш день полета!»

Тридцатого января они полетели. Федосеенко, Васенко и Усыскин.

Илья подошел к гондоле, люк которой был открыт. Ноги его путались в длиннополом, широком пальто. Он стал подниматься по узкой лесенке и, прежде чем скрыться в люке, обернулся, на миг мелькнула его смущенная, взволнованная улыбка.

В гондоле уже находились Федосеенко и Васенко.

На земле протяжно крикнули:

— Отдай гайдропы!

Стратостат оторвался, пошел набирать высоту.

Стратонавты достигли невиданной высоты — 22 000 метров. Во время полета стратостат попал в мощное воздушное течение.

Ночью передали по радио, что стратостат, поднявшийся в воздух 30 января утром, пропал. Его ищут в разных концах страны, связь с ним прервана.

Я был в это время на Сталинградском тракторном, ночью позвонил в редакцию заводской газеты. Там сказали: стратостат ринулся вниз, гондола разбита, стратонавты погибли…

Густо падавшие крупные хлопья снега кружились в морозной ночи, мягко ложились на землю. Я машинально взглянул в небо — за густой пеленой снега не было видно звезд. Со мною шагал рядом комсомольский агитмасс кузнечного цеха. Он спросил:

— Сколько Илье было лет?

— Он молод. Вы ровесники.

Мы разговаривали негромко.

— Наш парень? — спросил агитмасс.

— Да!

— Что его потянуло в стратосферу?

— Он изучал космические лучи.

— Боевой парень, надо полагать, — пробормотал комсомольский агитмасс.

В облике Ильи не было ничего боевого. Невысокий, сутулый, веснушки на юном лице, сосредоточенный, внимательный взгляд черных глаз и смущенная, часто мелькавшая на губах улыбка.

Было однажды так: собрались студенты в кружок, толковали о многом, говорили об учебных делах, о любви, затем как-то неожиданно подошли к вопросу, который один из студентов так сформулировал: «Что я хочу взять в этой жизни?»

Илья встал, покраснел и сказал:

— Не так…

— Что — не так?

— Не так: «Что я хочу взять?» А — что я хочу дать? Сделать.

Кто-то засмеялся, он посмотрел своими внимательными глазами и сразу показался старше своих лет, но вдруг не выдержал и хорошо, по-мальчишески, улыбнулся.

Я так живо представил его себе вот таким — в синей куртке, со сбитым на лоб клоком волос.

Вспомнилось одно его письмо. Однажды я рассказал ему, как строили СТЗ. Как жили и работали комсомольцы в ту пору. Он писал мне после этого нашего разговора о людях первой пятилетки:

«Теперь, когда мне ясна моя дорога и я вижу ее — извилистую, с препятствиями, но настоящую дорогу, — я могу признаться в том, чем я одно время мучился. Теперь я могу об этом прямо говорить. У меня отец коммунист, брат коммунист, и я с детского возраста вошел в общественное движение. Обычный путь для моих сверстников, 1910 года рождения: из пионерского отряда в комсомол. Этот прямой и нетрудный путь прошел и я. Но ведь он легкий! Мне было тяжело сознавать, что за плечами у меня ничего нет, скажем, как у отца, у брата, наконец, у моих товарищей по учебе. Конечно, это не моя вина, таких, как я, уже много в нашей стране: в 1917 году мы были детьми. Но вот представь себе, со мной учились великовозрастные ребята из рабфаковцев, которые прошли большую школу: они знали кавалерийскую рубку, бессонные походные ночи, у многих из них еще сохранились следы от ран. Я же ничего этого не знал!.. Смешно сказать, но я даже жалел, почему я родился в 1910 году, а не раньше, как мои сотоварищи по институту. Позже все это — смешное, нелепое — прошло. Один из рабфаковцев высмеял меня; он говорил: «На твой век, Илюшка, еще хватит борьбы и пороха!»

Я иногда говорю себе: «Если меня когда-нибудь спросят: «Что ты делал в эпоху первой пятилетки?» — я отвечу: «Изучал космические лучи». Не правда ли, длинно и маловыразительно? Я пережил несколько горьких минут борьбы с самим собой. Знаю, я отлично знаю, что то, над чем я работаю, нужно моей стране, внешне эта работа не эффективная, скрупулезная, но когда-нибудь все это окупится. И все же… и все же стоит мне прочесть, как ребята одного со мной возраста клепают домну на Магнитке, или о том, что ребята из СТЗ на ветру, на резком ветру смолили крышу, — и я рвусь туда, на леса. Несколько дней я только и думал об этом: мысленно я с ними взбираюсь на леса, делаю все, что они делают. И я еще сильней берусь за работу, которая волнует меня своими безграничными просторами, так, что дух захватывает. Я тебе рассказывал однажды, что когда-то я увлекался живописью, мазней, как я говорил. «То ли это, чего я хочу?» — спрашивал я себя. Во мне было столько желаний, что я задыхался от представлявшихся мне возможностей. Кем только я не хотел быть? Художником, инженером, партийным работником, архитектором. Все зависит от меня, только от меня. Когда я из МВТУ перешел на физико-математический факультет, то здесь как-то незаметно открылось, что область чистой науки меня сильно привлекает…»

Специальная комиссия, изучая все материалы полета, пришла к единому выводу: участники полета в стратосферу целиком выполнили научную программу. По сохранившимся записям приборов и особенно по записям в бортовом журнале была воссоздана картина полета.

Я выписываю, как последнее воспоминание о молодом ученом, записи из бортового журнала стратостата. Записи в журнале сделаны рукою Васенко. Свои научные наблюдения Илья Усыскин наносил на целлулоидные пластинки, — к сожалению, они достались нам в осколках.

Вот первые записи:

«Взлет в 9 ч. 04 м.».

«В 9 ч. 07 м. вошли в облака».

«В 9.15 высота 2000 метров».

«В 9.18, 9.55, в 10.13, 10.34 ведем наблюдения».

Все шло отлично. Они работали, смотрели через окно гондолы в небо, такое близкое, необычное, делились впечатлениями:

«Небо черное — синее. Васенко».

«Серое. Федосеенко».

«Альтиметр 22 000 метров. Спуск начался в 12.33. Остаток балласта — 220 (45 килограммов в броне электрометра Кольерстера). Температура газа +4,2°. 12.40.

Влажность 100 проц.».

«13.20. Едим яблоки».

«Высота неизменна. Находимся в стратосфере».

«Продолжительный клапанный хлопок» (пилоты устанавливают, что время пребывания затянулось, и решают идти вниз).

«Пошли вниз».

«Альтиметр 21 500 метров».

«Стратостат вновь от разогрева выполнился. 13 ч. 47 м.».

«Идем вниз. 13 ч. 51 м.».

«Едим шоколад. Павел Федосеенко».

«Вновь идем вверх. Альтиметр 21 500».

«Настроение бодрое, едим шоколад и яблоки.

Альтиметр 21 200. 14 ч. 20 м.

Работает слабо радио. Идет спуск. Оболочка сжимается.

Гондола давление держит очень хорошо.

Начался спуск.

Идем вниз из стратосферы 14 ч. 24 м. Альтиметр 21 200 м.

21 150 м. Работает приемник. Вас не слышно. Отвечайте.

«Сириус», я — «Земля», отвечайте.

14.36. Медленно спускаемся. Принимаем радио с земли.

15 ч. 15 м. Идем вниз. Настроение бодрое. Медленно идем на спуск.

Температура внутри гондолы +22° С, альтиметр 17 400.

Альтиметр задержался, опаздывает, сейчас постучали.

15.28. Альтиметр 17 000 м. Идем вниз. Альтиметр отстает.

Связи с радио нет. Продолжаем наблюдения над космическими лучами».

«15 ч. 40 м. Чувствуем себя бодро. Альтиметр 14 300».

«Время 16.05. Идем вниз… шего

расход                 от аста громад

ная

Солнце 16 ч. 7 м. ясно светит:

Гондолу

             Красота неба…

                   Земли

                   этом

                      неба

                              …стратостата

              …себя

Альтиметр 12 000.

Время 16 ч. 13,5 м.».

Все. Это последняя запись в бортовом журнале.

Для спасения балласта уже не хватило. Стратостат с неимоверной скоростью ринулся вниз. Гондола оторвалась от оболочки, ударилась о землю.

Трех отважных стратонавтов хоронили в Москве, на Красной площади. День был серый, сумрачный. Снег лежал на крышах. Трудящиеся Москвы шли по притихшей площади к Кремлевской стене, чтобы навечно замуровать в ней урны с прахом погибших стратонавтов. Серго Орджоникидзе нес пепел юноши, который поднялся в небо на высоту 22 тысячи метров, мечтая раскрыть тайну космических лучей.

Вспоминаются питерские сумерки, Марсово поле и стихи, высеченные в граните, — они жили в сердце молодого ученого.

Илья был невысокого роста, сутулый в плечах, с веснушками на широком юном лице.

Пройдут годы. Человечество будет все смелее и упорнее штурмовать стратосферу, открывать великую природу, овладеет космическими лучами. И с горячей благодарностью люди вспомнят трех советских ученых, которые в начале тридцать четвертого года отважились взлететь высоко в небо, отдав жизнь за дерзость познать стратосферу.

1934

ЫМПЕНАХЕН

Так прозвали его чукчи в Ванкареме: Ымпенахен — старик.

О Молокове говорят много, он же сам немногословен и явно избегает о себе рассказывать.

В те дни, когда стало известно, что Молоков вывозит со льдины челюскинцев не только в кабине самолета, но и в парашютных ящиках, в «Правде» было опубликовано письмо токаря с «Шарикоподшипника».

Он писал:

«Из героев-летчиков меня особенно интересует Молоков. Я приблизительно угадываю тип этого человека. Такие люди встречаются и на производстве, — они поражают своим хладнокровием и решительностью. Они меньше говорят, чем другие, много работают, много думают. Я считаю, что следовало бы описать работу Молокова, его детство, его воспитание».

О Молокове я однажды услышал от Г. А. Ушакова, исследователя Арктики. Ушаков говорил негромко, ровным, спокойным голосом. В зале удивились:

— Почему так тихо?

Полярник улыбнулся.

— В Арктике мы привыкли к тишине, — и все так жеровно продолжал свой рассказ о северных делах, о нормальных, как он заметил, трудностях.

Да, трудности подстерегают там всюду, Ушаков вспомнил, как обледенелый самолет Леваневского метался между скалами. Пилот встряхивал его, тянул к жизни.

Потом летчик с лицом, залитым кровью, стоял, прижавшись спиной к рухнувшему самолету. Он глухо повторял одну и ту же фразу: «Георгий Алексеевич… первая машина… первая…»

Это была его первая авария. Но можно ли назвать аварией смелую, расчетливую посадку среди скал и льдов на безжизненной, внезапно ослабевшей машине?..

— В Арктике, — сказал Ушаков, — вместо вынужденной посадки может быть, выражаясь языком летчика, только гроб. И в таких условиях летали наши пилоты.

Затем Ушаков заговорил о работе Молокова в дни челюскинской эпопеи. Ушаков так и сказал: «о работе». Это слово наиболее точно отражало действия летчика.

В один из апрельских дней Молоков совершил четыре полета в лагерь Шмидта. Вернувшись из четвертого рейса, Василий Сергеевич сделал в Ванкареме необычную посадку. Самолет делал большие круги, медленно снижаясь. Молоков посадил машину удивительно бережно. Он привез больного вожака челюскинцев — высокого, слегка сгорбленного в плечах Отто Юльевича с лихорадочно блестевшими глазами.

— За все время, что я с ним работал, — рассказывал Ушаков, — я, кажется, услыхал от него всего несколько слов. Когда Василий Сергеевич прилетал из лагеря в Ванкарем, он обычно приходил ко мне и коротко говорил: «Привез пять». Скажешь ему: «Молоков! Ты, может быть, поешь, обед готов…» Он отвечает: «Вечерком… А сейчас еще разок слетаю». Это был буквально извозчик между Ванкаремом и льдиной. Сам Молоков человек небольшого роста, плотный, быть может, не очень хорошо скроенный, но крепко сшитый, с каким-то спокойствием изваяния. Есть такие статуи: смотришь на них, и от них дышит силой. Таков этот летчик.

Мать Молокова сказала, что у Василия спокойные голубые глаза. И у нее, у Анны Степановны, добрые глаза, посветлевшие от старости. Худенькая, проворная, она оживляется, когда заговаривает о сыне.

Это было в тот самый день, когда Молоков делал прощальный круг над лагерем Шмидта. Я сидел в избе, в которой он родился, и записывал рассказ матери о сыне.

— Осталась я в ту пору с махонькими детьми, обиходов нету, работать некому. Добытчики малы. Какой Вася добытчик, когда ему шесть лет? А он у меня старший. И жили мы так, что хорошего мало в жизни видали. Вот и думай, вот и живи как хочешь… И пошла я по людям работать: сады окапывала, картошку окучивала. Тянулась. Одна у Васи рубашка, а все с утюжка.

Худая жизнь… Девяти лет ушел Вася в Москву, на коробочную фабрику у Калужской заставы. Здесь пошел он как следует, потому ему сосед по койке хороший попался, дядя Василий, из матросов, безверный. Он его на правильный путь наставлял.

Он, Вася мой, с первого дня революции крепко за советскую власть держит. Редко я видала его дома. Вот, помню, пришел он раз с фронта, заросший, побыл дня два дома и вновь собирается уходить. «Куда, спрашиваю, Василий?» Молчит. Взял хлеба, прощается, говорит: «Ну, мать, пожалуй, я больше не приду». — «Почему так?» — «Никого не пощажу, и мне пощады не будет. Крепко за советскую власть стоять буду».

С тех пор он и летает…

Приезжал он года два назад на короткую побывку, когда с Черного моря на Север перебирался. Приехал, а усидеть не может. Терпенья нет у него бездельничать. «Дайте, говорит, мне какое дело». Однажды услышал — гудит в небе самолет. Выскочил из избы, глянул вверх, глазами самолет провожает. Свой, значит, вспомнил…

Видит — скучно старуха живет, взял и поставил мне радио: чтоб слышала мир.

Дух захватило у меня, когда узнала, что он там людей к крыльям привязывал. Скорей, значит, хотел их на землю доставить. Правда, пугалась я: как же, думаю, он на ледницу встанет? Отдышалась, когда всех спасли.

Я в него все время верила. Он молчковый, зря слова не обронит, но ежели что задумал — выполнит. Вот у меня его фотография: смотрит прямо перед собой, всерьез, в расстегнутом френче, заросший — попить-поесть некогда было. И верно, он как прилетит в лагерь, так только скажет: «Ну, давайте следующих, давайте шестерых заберу». Работящий он у меня. Седеть стал — забот много. Жальливый он, но упорный. Знал, на что шел: «Подойдет дело — спасу, не подойдет — сам погибну». Его потом спросили: ну, как, мол, Василий Молоков, слетал, что трудного было? А он тихо, всерьез отвечает: «Дорога была нелегкая, только, говорит, и всего».

Мать верно сказала: у сына ее, летчика Василия Молокова, спокойный, сосредоточенный взгляд. Неторопливые движения; во всем облике что-то прочное, доброе, привлекательное.

Девятнадцатого июня Москва встречала челюскинцев и летчиков. Там, на Красной площади, Молоков, седой, обветренный, сказал предельно сжато: «Мы выполнили свой долг. Вот и все».

А несколько дней спустя вместе с Молоковым я поехал в село Ирининское, в то село, где он родился.

Утром автомобиль пересек Красную площадь и ушел за Даниловскую заставу. Молоков сидел в углу машины с обнаженной, рано поседевшей головой и оглядывал мелькавшие перед ним зеленые поля. Сколько же прошло лет, когда по этой же дороге, только в обратном направлении, мимо таких же раскинувшихся до самого горизонта полей шагал один крестьянский паренек!

Полярный летчик Алексеев, который вместе с Молоковым на самолете «Н-2» проводил суда Карской экспедиции, как-то сказал мне:

— Основная черта его характера — железное упорство. Уж если Молоков за что-нибудь взялся, принял определенное решение, то доведет дело до конца. Я бы сказал, что это «боец пулеметного гнезда», каким он должен быть в грядущую войну.

— Что же, Молоков шумлив, суетлив?

Алексеев отвечает:

— Нет, делает он все необычайно просто.

…Машина мягко скользит по асфальту. Молоков что-то обдумывал; он вынул записную книжку — перелистывая страницы, наткнулся на скупые записи о машине. Вчера это было: когда на экране проходили кадры челюскинской эпопеи, Молоков вдруг увидел ее, свою машину, и, приподнявшись, вполголоса сказал: «Моя старуха!.. Между прочим, хорошая, выносливая с прекрасными пилотажными качествами машина».

…Дети выбежали на дорогу. Цветы метнулись в машину, остановили ее. Это было у села Коломенского.

— Добро пожаловать к нам, Василий Сергеевич! — услышал он обращенные к нему слова.

Он приподнялся к машине, глянул на детей и молча улыбнулся.

Ветер ударил в лицо. Машина тронулась, пошла дальше. Летчик ерошил седые волосы и передергивал сильными плечами, точно отгонял охватившее его волнение. У села Беляева колхозница сунула ему в руки чашку, полную свежей земляники, и, счастливо улыбаясь, только повторяла:

— Угощайся, Василий Сергеевич…

— Ну-ну… — пробормотал он, крепко сжимая чашку, выложенную изнутри широкими зелеными листьями.

В Орешкове на дорогу выскочили верховые, они остановили машину, а пионеры сказали Молокову, что они хотят быть такими же, как он.

— Ну-ну… — бормотал он, оглядываясь назад, на стариков и детей, стоявших у дороги.

В родном Ирининском его встретил Новоселов, председатель колхоза, который сказал ему громко, чтобы не только Молоков, но и все слышали:

— Посмотри, Василий, сам, как мы теперь живем, ты небось и не узнаешь Ирининского…

Но он узнал свое село, свою бревенчатую избу. Машинально прочитал он слова, написанные на кумачовом плакате, прибитом к стене: «Здесь родился Молоков». И, кажется, он не сразу мог понять, о ком идет речь. Согнувшись, вошел в избу и здесь увидел знакомые вещи. Ссохшиеся бумажные розы висели по-прежнему в углу. Пожелтевшие фотографии над кроватью: мальчик смотрит широко раскрытыми глазами; матрос в бескозырке; несколько хмуро смотрит пилот в расстегнутом френче, в сбитой набок фуражке. Но ему не дают долго оглядываться по сторонам. Мать крепко обнимает Василия.

Он здоровается со сверстниками. Но почему-то в комнате он чувствует себя неловко. Потолок давит, что ли?

— Низковато немножко, — смущенно говорит он и выходит на улицу.

Та же улица, много знакомых лиц. Колхозники настойчиво требуют, чтобы он наконец заговорил. О чем? О своем полете.

Молоков смеется: ведь все уже известно…

Два сына — старший, Василий, пилот, и младший, Иван, колхозный кузнец, — берут под руки мать, теряющуюся среди широкоплечих детей, и ведут ее на митинг.

Молоков поднялся на дощатую, наскоро сколоченную трибуну, обводя глазами широкую шумную лужайку. На этот раз летчик потерял свое обычное спокойствие; глаза его затуманились, сильными пальцами он комкал давно погасшую папиросу.

— Вася, — говорит ему рядом стоящий друг, бригадир Проворкин, — наше дело бледнеет перед твоим. Но и мы, Вася, работаем…

— Ну-ну… — Молоков оторвался от перил трибуны и заговорил хриплым, тихим голосом.

Дьявол их знает, куда запропастились столь нужные сейчас слова. Но как только он закурил, к нему вернулось спокойствие. Он говорил о сердитых, как он выразился, льдах, о людях, летевших на помощь челюскинцам, о стране, которая внимательно следила за нашими летчиками.

— Что нам мешало? — спросил он. — Пурга, горы, туман. И все же это не остановило нас. Колхозники, берите пример с челюскинцев: как они были организованны и дисциплинированны!

Молоков скупо улыбнулся.

— Не могу все выложить, а мыслей много… Площадка? Какая там была площадка! Сто пятьдесят на триста пятьдесят, а нам нужна шестьсот на восемьсот. Но мы садились! Садились и взлетали. Одним словом, делали свое дело. Вот и все.

Василий Сергеевич мне так сказал:

— Ну чего ты хочешь… Я ведь тебе говорил и сейчас говорю: мы сделали свое дело. Вот и все! Вот тебе карта. Видишь, красными линиями на ней нанесено движение самолетов, шедших к лагерю Шмидта. Кажется, яснее ясного. А ты… Пойми меня… Сейчас я готовлюсь к перелету Москва — Диксон. Это полет! Семь тысяч пятьсот километров. Хороший маршрутик, а? Видишь ли, до Дудинки я много раз летал, а вот из Москвы на Диксон — впервые. Воздушную лыжню проложу. Первую!

И все-таки он рассказал мне свою жизнь. Не сразу. По кускам. Но рассказал. Сидели мы как-то с Молоковым на берегу Москва-реки. По ту сторону реки раскинулось летное поле. На небольшой высоте пролетали машины, большие тени крыльев скользили по воде, в воздухе стоял гул работающих моторов. И тут Молоков сказал, поглядывая на небо:

— Хочется полетать! Тринадцатого апреля я последним оторвался на своей «синей двойке» со льдины в лагере Шмидта. И с тех пор не летал. В воздухе хочется побыть, вот в чем дело! А тут над тобой пролетают одна машина за другой, гул моторов, звенит в ушах…

Вот где я учился

В феврале «Челюскин», раздавленный льдами, пошел ко дну. Четыре дня спустя в Подкаменной Тунгуске я узнал о гибели нашего корабля и координатах лагеря Шмидта. Двадцать первого февраля приказом из Москвы я выехал во Владивосток, оттуда на пароходе в Олюторку и двадцать первого марта стартовал в звене Каманина на «синей двойке» в лагерь Шмидта.

Говорят, Молоков молчаливый. Это не совсем так. Я говорю тогда, когда есть что сказать. И притом учти: на Севере привыкаешь к большим просторам и тишине, терпеливо ждешь хорошей видимости и постепенно начинаешь понимать, что спокойствие соответствует твоему «хозяйству», тому, что делаешь.

А я ведь летаю!

И если уж на то пошло, то могу сказать, что я иногда пою там, наверху, в своей машине. Меня никто не слышит, я сам себя плохо слышу: шум мотора и ветра заглушает песню. Тогда я пою тихо, про себя, но так, чтобы внимание мое не рассеивалось.

Обидно сказать, но только в революцию я стал грамотным.

…Детство? Да что в нем было хорошего, если я с девяти лет стал работать! Смутно, туманно я представляю себе отца. Помню — у него черная борода, он невысокий. Крепко врезалось мне только одно: приехал отец из Москвы; вот, помню, катнул он баранкой по столу, а я подхватил ее (редко было, чтобы он привозил гостинцы).

Оглядываешься, вспоминаешь всю жизнь, и злость, и грусть охватывают. Как медленно, как туго рос я тогда.

В 1915 году я увидел в первый раз аэроплан — он низко над городом пролетел. Аэроплан скрылся, а я стоял, ошеломленный, и прислушивался к затихающему гулу. Впечатление осталось какое-то смутное… Казалось мне, будто человек сидит на тонких жердочках.

В армии попал к хорошему механику. Целые сутки, бывало, проводил я у самолета, мотор у меня блестел так, что механик даже гнал:

— Неудобно перед другими, очень уж выделяется.

В свой первый полет я как-то забыл смотреть по сторонам. Прислушивался к работе мотора, чутко ловил все звуки, а остальное не существовало для меня. Это была морская машина «М-9». Зимой я попал в мастерские, где меня и застала революция. С тех пор стал я участником революции. И в пешем строю, и на самолетах дрался с белыми. Тут я уже стал разбираться, что к чему, — посветлело вокруг меня.

Жалости, пощады к врагам у меня не было. Слишком много натерпелись мы от них, чтобы жалеть.

Ночью отправились на фронт в тридцати километрах от Самары. Было нас сто пятьдесят моряков и летчиков и до тысячи красногвардейцев. А белых — тысяч двенадцать.

У нас было много пулеметов. Одну вещь мы догадались сделать: размерили на шаги поле впереди окопов, расставили колышки. Утром слышим — идут!.. Вполне возможно, мы смогли бы побить их, но они, гады, шли с белым флагом. Наши думали, что они сдаются, а они, приблизившись, пошли врассыпную и стали наступать. Мы все-таки били их, ориентируясь по колышкам. Только цепь белых остановится, как мы открываем по ней огонь. Так продолжалось около часа. Потом стало тихо. Белые пошли в обход. Я лежал в окопе и постреливал редко, но наверняка. Берег пули. Осталось два патрона, я их придержал: один для того, кто подойдет поближе, а другой — для себя. Завернул махорку, лежу, жду, покуриваю. А они, гады, побегут и лягут, побегут и лягут — каждый раз все ближе. Смотрю, совсем уж близко идет цепь. А наши ребята отходят. Догоняю товарища, механика Карева. Он крестится, шепчет:

— Ой, Васька, убьют!

По железной дороге путь уже отрезан. Влево тоже податься некуда. Единственный путь — через реку, а она извилистая и быстрая. Я скинул бушлат, переплыл с винтовкой на плече. Берег оружие — пригодится.

Когда подбежал к первой реке, то увидел, что люди пачками бросаются сгоряча в воду, а вылезают немногие. Я решил: «Нет, брат, шалишь, погибнуть я всегда успею, лучше я сначала, отдохну, погляжу, а потом уже буду плыть». Шагом подошел к реке, огляделся, выбрал удобное место и поплыл. Выбрался, вижу: едет какой-то кавалерист. Подъезжает он и говорит:

— Садись, матрос, подвезу.

Прискакали ко второй реке.

Я походил немного по берегу, затем поплыл. Впереди меня матрос плывет. Вижу — едва выплыл он, лежит на берегу, за траву держится и выбраться наверх не может. Подплываю я, тоже из сил выбился. Чувствую, дело идет к концу, что-то говорю ему. Он отвечает:

— Рад бы, браток, помочь, да сам едва лежу. — Потом вдруг крикнул: — На тебе!

И махнул рукой, словно веревку по воздуху бросил. Я знал, что он мне ничего не бросал и ухватиться мне было не за что, но вот поди ж ты, это-то мне и помогло. Я сделал рывок из последних сил, кинулся вперед, почувствовал, что уже лежу на берегу, и схватился за траву. Там мы лежали — два человека, матрос и летчик; потом отдышались, встали и пошли, обнявшись.

В Самаре уже светало, когда раздался свисток грузиться на пароход. Я погрузил пожитки на автомобиль, а вернувшись в комнату, свалился и уснул. Проснулся утром — смотрю: стоит «максим» (ручной пулемет) на окне. Я забрал его, гранаты — за пояс и пошел скорей на пристань. Пароход уже отчаливал. Едва успел перебросить за борт пулемет.

Направили меня в Красное Село, в школу высшего пилотажа, но поучиться там особенно не пришлось.

На Петроград шел Юденич. Я собирал машины «Ньюпор» и «Соффидж». Был я и на Северной Двине, под Котласом. Собрали мы самолет «М-20», поставили его на баржу и отправились с летчиком Шлатером на фронт.

Мы вылетали засветло, подымались над рекой и уходили к англичанам — бомбить. А на обратном пути сбрасывали в деревни листовки и газеты на русском и английском языках.

Какие это были машины, на которых мы тогда летали! Жалкие, тяжелые, продырявленные. А как мы тряслись над каждой каплей бензина, как волновались! Летишь и не знаешь, вернешься или нет… Тогда летчик был сам и столяр, и маляр, и механик. И все-таки машины служили свою службу. Мы били с них врагов, и мы же листовками вербовали себе друзей среди английских солдат. Хорошая, полезная для меня школа…

Моя система полета

Отлетав на гражданской войне, я попал в Севастополь, в школу морских летчиков. Я мог собрать любую машину, хорошо знал мотор, но с теорией мне приходилось туго. Больше того — я все еще с трудом писал и плохо читал.

Это очень мучительное чувство — понимать, что ты малограмотен. А знаний требуется много. «Какой же ты морской летчик!» — ругал я себя и тайком от других свыше года ходил к учителю на дом, изучал с ним русский язык, физику, алгебру. При мне всегда был учебник, и как только выдастся свободная минута, тотчас сажусь читать.

И вот постепенно во мне нарастало большое чувство радости: я жадно читал новые и новые книги, и предо мною все яснело. Это были обычные книги, но для меня они были необыкновенными. Я открывал для себя страны, любил одних людей и ненавидел других, и чем больше я читал, тем сильней хотелось все знать, ничего не упустить.

Инструктором в школе был старый морской летчик. Требовательный. Когда учлёт совершал ошибку, инструктор не ругался, но по лицу его видно было, что он недоволен.

Первую посадку на гидроплане я сделал неудачно. Утром подошел к инструктору и сказал ему, что хоть я и спасовал однажды, но летать хочу.

— Знаешь, — говорит он, — ты не горюй, пойдем со мной в воздух.

Мы пошли в воздух, а затем хорошо спустились.

— А теперь, Молоков, лети сам, — сказал инструктор.

Это придало мне силы, я поднялся сам и сделал отличную посадку.

— Ну вот, — засмеялся он и похлопал меня по плечу, — значит, зря горевал.

С его помощью я быстро и удачно закончил тренировку и стал летать на сложных машинах.

И вот я сам стал инструктором.

Я придерживался правила не ругать ученика, а стараться делать так, чтобы ученик сам замечал свои недостатки. Конечно, если человек упорно не замечал своих ошибок, я не ждал до бесконечности. Ошибки я определял, когда вывозил учеников. И после пробных полетов спокойно спрашивал:

— Ну как, дружок, у тебя с левым виражом?

Он начинает рассказывать, и постепенно, намеками, я его довожу до понимания им своей ошибки.

На «М-5» места инструктора и ученика находятся рядом, а на «Авро» инструктор сидит впереди, а ученик сзади. Сначала взлетаешь сам, набираешь высоту пятьсот — шестьсот метров, идешь по прямой. У нас есть телефон, и я могу ученику передать все, что хочу. Я говорю ему:

— Машина идет по прямой. Заметь, как расположен нос машины относительно горизонта. Заметил? Теперь я передаю тебе ручку, начинай сам управлять. Только держи ручку легко и не беспокой ее. Ну, в добрый час!

На «Авро» можно так отрегулировать машину, что она сама по прямой пойдет. Обычно ученик хочет сразу же поймать управление и начинает трепать машину вверх, вниз, вбок. Так всегда бывает в первый полет. Некоторые, правда, быстро соображают и не треплют машину зря. Другой машину сначала повертит, два-три полета повозится с ней, а потом у него уже начинают вырабатываться правильные движения, он уже чувствует руку.

На сухопутных самолетах можно садиться по-разному, и у летчиков есть свои прозвища для посадок: плохая посадка — значит, сел «козлом», а хорошая — сел «на три точки». У гидропланов посадке «на три точки» соответствует посадка «на редань» и на хвостовую часть лодки. То, что у сухопутников называется посадкой «козлом», у нас называется посадкой «барсом». Так и говорят: «Ну, пошел «барсить»!»

Ученики уже летают одни, а я слежу за ними с земли. Если у него правый вираж не выходит, если он передаст или недодаст «ногу», я спокойно потом спрошу его:

— Почему у тебя машина как будто грустила, нос опускала?

— Кажется, не опускала.

— А по-моему, опускала.

— Разве только чуть-чуть было.

— А почему бы это?

И вот ученик сам уже начинает рассказывать, почему это получилось и как это следует исправить.

Мне хотелось, чтобы ученик сам понял и продумал свои ошибки. Если же я ему автоматически буду делать замечания, то он их скоро забудет.

Я доверяю ученику и одновременно контролирую его.

Машину нужно уважать, любить. Неловкость и робость исчезнут, если только ты хорошо знаешь свою машину, все капризы ее. Тогда ты совершенно спокойно входишь в снег, в туман.

Одно из важных качеств для полярного летчика — это выдержка. Надо уметь выжидать погоду. Но зато если небо чуть прояснилось и, как говорится, погода пошла, то тут уж не зевай…

А главное — летать нужно трезво. Рисковать, если обстановка требует, но с расчетом. Обстановка на Севере такая, что нужно работать трезво. Вот этот курс на выдержку, умение выжидать, терпение и упорство дают очень много. И это ведь так важно было при спасении челюскинцев. Может быть, мы несколько опоздали в сроках, но мы спасали наверняка. Ежели бы мы, независимо от погоды, слепо рвались вперед, то многие из нас, может быть, и не дошли бы.

Летать трезво! В этом я убедился еще до полетов на Севере, во время одной большой аварии. За всю мою летную жизнь я имел одну катастрофу — на перелете из Новосибирска в Свердловск. Летели пять часов. Все время встречный ветер. Попали в полосу лесных пожаров. Мы потеряли ориентир. Я стал искать трассу железной дороги. От моста я нашел было железную дорогу и пошел по ней. Однако минут через десять дорога скрылась — мы попали в дым. Пролетели с полчаса — ничего не видим. Я говорю бортмеханику:

— Я по компасу смотрел, наверно, нос сносит влево. Поглядывай, ищи трассу.

Бортмеханик мой был странноватый парень. Перед этим он как-то раз попал в шестичасовую грозу, и, наверно, много пришлось ему за это время пережить. С тех пор психовал. Когда он увидел, что трасса потеряна, то испуганно заерзал. Стал вглядываться. Толкает меня:

— Огоньки!

Но эти огоньки, наверно, были от горящего леса. Он требует, чтобы я летел на огоньки. Вот тут я совершил ошибку: послушался его и начал разворачиваться. Я не знал, что эта машина на правом вираже заваливалась. Посмотрел я на альтиметр — сто метров высоты. Даю полный газ, и вот последнее, что я еще помню, — это белая рука бортмеханика на секторах газа.

Я так и не знаю, то ли он закрыл глаза, то ли придерживал сектор, чтобы тот не соскакивал обратно…

Белая рука на секторах — вот и все! Ничего больше не помнил, что с нами случилось. Свалились мы на полянке. У меня были смяты ребро и плечо. Темно, никаких признаков жизни. Я просидел у машины до утра.

Это была моя первая катастрофа. До и после нее не было ни одной аварии. Я понял тогда: вот мне урок. Летать надо трезво и в воздухе никого не слушаться. Если не надеешься на машину и не доверяешь небу — не лети.

В ответственный момент решай сам, как поступить.

Люблю Север!

Говорят, что после катастрофы люди начинают теряться и летают уже плохо. Но на моих нервах катастрофа не отразилась. Правда, я стал седеть, но нервы не сдали.

Зимой я перешел на северную линию Нарым — Колпашево. Летал за пушниной.

Север по моей натуре! В просторах его, в неожиданно возникающих трудностях, в постоянной тишине, в тяжелых условиях полета, в том, что заставляешь себя терпеливо выжидать погоду, в споре с природой есть много привлекательного для летчика. Север — это настоящая, суровая школа. Экзамены там частые, при каждом полете.

Мне пришлось летать по притокам Енисея — Курейке и Нижней Тунгуске. Страна наша осваивала тунгусский уголь. Помню, оторвались мы от залива Игарки, развернулись над островом, как вдруг выключился один мотор. Самолет клонит набок, все ниже и ниже. К счастью, удалось спланировать гидроплан на воду.

— Быть может, отменим полет? — говорят мне.

Но я чувствую, что мотор не сдаст, и полетел. Вскоре мы уже были над горными хребтами. Мотор не подвел меня и на Курейке, в узком ущелье. Машина села и крыльями почти уперлась в берега реки. Нужно было осторожно оторваться от воды, а площадка для взлета мала. Но и тут машина плавно и хорошо поднялась.

На Енисее, на Лене, на Карском море — вот где проходила моя летная жизнь. Однажды я сделал однодневный зимний перелет по воздушной трассе Красноярск — Игарка. Эти тысяча восемьсот километров были для меня нелегкими.

Летать иногда приходилось круглые сутки. Искали оленей в тундре. Полетел со мной как-то спец, знающий, где стада оленей. Может быть, спец мой на земле хорошо знает, где олени, а с воздуха он ориентируется плохо. Водил он, водил меня, я разозлился, плюнул на оленевода и решил искать сам. Стал ходить галсами. Смотрю сверху на зеленое «хозяйство». Выручали меня собаки. Олени сверху сливаются со мхом — такого же цвета, очень трудно их сверху определить, а собаки, черные и белые, движутся быстро, их сразу отличишь.

Следующее задание было — перевезти изыскательскую партию в Норильск. Партия из шести человек и груз. Снялся с озера, полетел. Над тундрой «зачихал» один мотор. А до воды далеко. Даю полный газ. Второй пилот, Чернявский, показывает, что под нами вода, но ее мало. Хорошо, что недалеко оказалась вторая речка. Развернулся и сел.

И тут у меня вот что получилось: с воздуха я очень хорошо знаю дороги, а как на воду сел, так ничего не пойму, тем более что карты у нас были неточные. Тогда мы решили плыть. Дело было в сентябре. Рулю по воде часа четыре, положение довольно пиковое — мотор здесь достать нельзя. Думал, что придется зимовать. Послал я запрос, чтобы выслали на нартах мотор в Дудинку. Поставил самолет на зимовку. Председатель сельсовета, тунгус, согласился сторожить машину, а мы пошли пешком километров за сто.

Шли пять суток…

Уже перед самыми заморозками достали новый мотор, одели машину и вылетели.

Возили мы на Игарку инструменты для лесозаводов, а обратно пушнину. По правилу мы должны были брать восемь мешков с мехом, а я грузил десять. Перегрузка отражалась только на моей руке, потому что труднее было управлять и нужно быть особо осторожным и осмотрительным.

В Карском море вместе с Алексеевым я проводил суда, разведывал льды, искал воду.

Разведка льдов — нелегкая, но интересная работа. Это не в пургу летать, — здесь решаешь сложную тактическую задачу. Нужно определить, что за лед под тобой, сколько ему лет, какой он толщины, могут ли его пройти суда, где его больше и где меньше. База у нас была на острове Диксон, откуда мы летали на Вайгач и Новую Землю.

Ни один капитан не может предугадать ту картину, которую видит перед собой летчик, поднимающийся на сотни метров от поверхности льда. Разведкой мы установили, что расположение льдов таково, что лучше всего судам проходить вблизи Русских островов. Нужно было форсировать только одну ледовую перемычку.

Караван судов вышел из Новой Земли и вскоре застрял во льдах. Мы кружили над ним и выслушали радиосообщение начальника экспедиции: «Льды тяжелые, угля мало, дайте нам чистую воду». Мешал туман, и мы низко летели надо льдом. Воду увидели в двадцати пяти километрах от каравана. Мы сделали круг над водой и дали пароходам радиограмму: «Держитесь курса такого-то, смотрите за нами, встретите большой торос квадратного вида, берите от него вправо — и вы на чистой воде».

Летим дальше, на мыс Челюскин, где наша новая база. Через день подошли все наши корабли. Прошли! Капитан Хлебников жмет руки летчикам и говорит:

— Верю в нашу авиацию и другим говорю: «Верьте!»

В Арктике

Жили мы на зимовке. Голое, каменистое место. Один домик, кладовка, баня и радиорубка. В этот день — дело было в сентябре 1933 года — «Челюскин» подошел к одноименному мысу.

Как сейчас помню, проснулся я в единственной комнатке зимовки и вижу — сидят за столом люди, совещаются. Среди них был Отто Юльевич Шмидт. Он сидел, слегка согнувшись, положив на стол сжатые в кулаки руки. Койка подо мной заскрипела. Шмидт, продолжая о чем-то говорить, — голос мягкий, ровный, — повернулся в мою сторону, и я увидел его бороду и глубокие, внимательные глаза.

Я прислушался к беседе и, помню, улыбнулся своим мыслям: «Ого, сколько судов, сколько наших людей появилось на Севере!»

И то, о чем говорили люди с «Челюскина», и мои думы о Севере отогнали от меня сон. Я встал, оделся и вышел из домика. Было тихо, туманно, воздух влажный. Где-то в бухте потрескивал лед.

Мы, летчики, открываем свою страну сверху, мы отлично видим ее движение. Я вспоминаю свой первый полет в Игарку. Кто знал тогда Игарку? Ведь в 1929 году там было всего два-три домишка. С каждым своим полетом я находил там перемены. Вот еще один домик построен; проложена улица, очищена площадка для лесопильного завода; вот открылась совпартшкола… Этот город возник на шестьдесят седьмой параллели, он вырос на суровом, пустынном Севере. И назывался он раньше «Игаркино зимовье», а сейчас это большой новый город, крупный порт, к причалам которого пристают океанские корабли. Оживленный, растущий город!

Моя машина перебрасывала изыскательские партии, разведывавшие уголь, нефть, руду. В глухие тунгусские районы я возил учителей, врачей, партработников — людей, переделывающих эти заброшенные места.

Следующая моя встреча с Отто Юльевичем Шмидтом произошла при несколько иных обстоятельствах. Это было 7 апреля на льдине в лагере Шмидта.

Семнадцатого февраля в Подкаменной Тунгуске, на Енисее, от друга своего, летчика Яна Липпа, я узнал о гибели «Челюскина».

Я возвращался с Игарки в Красноярск, совершив в эти дни прямо в чертовой погоде полет, который меня самого удивляет. Третьего февраля на «Р-5» я вылетел из Москвы в Красноярск. В три дня покрыл я путь на Игарку. Ветер сильный, порывистый, со снегом. Но лететь надо, дело срочное. А ветер такой, что триста пятьдесят километров от Туруханска до Игарки я пролетел в пятьдесят две минуты. Сильно несло! Не успевал на местность смотреть. Игарку чуть не пролетел. Хорошо, что из трубы лесозавода шел дым.

Прилетел — губы в крови: искусал незаметно. Игарские товарищи ругают: куда, мол, тебя черт несет? Я смеюсь, рад, что долетел. И вот Липп говорит мне:

— Вася, слышал, «Челюскин» где-то в Ледовитом затонул и народ весь на льдину сошел…

По последним газетным сведениям я знал, что они пробиваются в Берингов пролив, а тут вдруг такая тяжелая весть!

Помолчали мы, каждый свое думает… На рассвете разлетелись.

В Красноярске получаю распоряжение: немедленно во Владивосток.

Ехать во Владивосток — это навело меня на мысль, что, возможно, на Дальнем Востоке что-то неладно с японцами. Просматриваю газеты, но нет, ничего такого не видно, пока там все спокойно. Тогда я говорю жене:

— Наверно, это в связи с «Челюскиным».

Так оно и было.

А мысли уже работают в одном направлении: «Откуда мы полетим, кто полетит, по какому пути да когда…»

Лететь звеном, думаю, гораздо лучше, потому что, если сядешь, обеспечена помощь товарищей. Ребята, с которыми я поехал, горячие, с гонором, но это не пугало меня: мы все знали, чего хотели, ведь мы ехали по заданию правительства спасать челюскинцев. Об одном я беспокоился — и это сущая правда, — как бы меня не обделили, как бы я без машины не оказался… Вот что тревожило меня. «А когда получу машину, — думал я, — тогда уж разрешите мне действовать в воздухе, как я считаю нужным. Ведь я буду полноправным членом семьи, не так ли?»

Машины лежали в трюме.

Каманин указал мне мою — «синюю двойку». Это был наш самолет «Р-5». На берегу, когда машины выгрузили, я все вертелся вокруг своей, так сказать, принюхивался. Потрепанная, ну да ладно!

Между прочим, Николай Каманин был в нашем звене самым молодым. Чукчи звали его Аачек — Молодой человек. А меня — Ымпенахен.

Двадцать первого марта в один час пятнадцать минут по московскому времени с небольшого замерзшего озера в воздух поднялись пять однотипных советских машин «Р-5» и пошли на Майна-Пыльгин.

Моя была «синяя двойка». Я вез с собой запасный винт, запасную лыжу, паяльную лампу, примус, паяльник. Одет я был в меховой комбинезон, валенки, имел кукуль — спальный мешок.

От Олюторки до лагеря Шмидта — две тысячи пятьсот километров.

Я храню карты своих многочисленных полетов. Иногда я разворачиваю их, всматриваюсь в путевые точки и вспоминаю эпизоды полетов. За пятнадцать лет я налетал несколько тысяч часов. Но из всех этих часов я выделю семьдесят шесть часов полета в Арктику, в лагерь Шмидта. Часы, которые я никогда не забуду.

Вот передо мной карта пути в ледяной лагерь. Черными, жирными линиями отмечен наш полет. Он несколько извилистый. Заштрихованные хребты гор выглядят мирными, спокойными. Карта зафиксировала итог, исход полета. Вот и все. На карте нет, понятно, никаких следов свирепой пурги, ни того, как мы искали прохода в горах, ни вынужденных посадок, ни наших переживаний — ничего этого нет. Карта — это только карта.

Она была сперва почти чистая, имела только извилистые очертания береговых линий, нанесенные пунктиром. К концу полета карта «ожила». И, знаете, стоит мне взглянуть на пунктирные линии, пересекающие карту, чтобы тотчас вспомнить все, что было в эти семьдесят шесть незабываемых летных часов.

От замерзшего озера мы оторвались в час пятнадцать минут дня. Нам сказали, что во всем районе Олюторки и у лагеря Шмидта ясная погода. Северная ясная погода! Вот она ясная, а минуту спустя ветер и снег бьют в глаза.

Я стал набирать высоту.

С высоты двух тысяч пятисот метров открывались сверкающие острые шпили хребтов, покрытых снегом. Солнце скрадывало расстояние от ближайших вершин. Трасса была нелегкая. В этом пути я не видел ни одной точки, где можно было бы сесть без аварии. На таких участках пилоты всегда прислушиваются к работе мотора. Только и всего!

И я внимательно прислушивался к мотору, ловил все звуки, как вдруг часа через полтора после вылета я почувствовал и услышал какой-то толчок и треск. Это было как раз над горами, среди снеговых шпилей. Сесть совершенно негде. Я приготовился к катастрофе, но вижу — машина держится в воздухе. Подумал: «Наверно, не выдержало дно, полетел бензин».

Прислушиваюсь. Что за черт — держимся! Ну, раз после треска несколько секунд продержались, значит, все в порядке. Я успокоился. Причину треска я узнал только на Майна-Пыльгине. Оказалось, что вылетел кок — обтекатель носа мотора. Удивительно, как это он не поломал винта! В этот же полет отказался работать счетчик оборотов.

Уже летим четыре часа, а где же Майна-Пыльгин? Сильный встречный ветер задерживает полет. Только на исходе пятого часа мы увидели такие же яранги, что и в Олюторке.

На Майна-Пыльгине Каманин спрашивает:

— Ну как, Василий Сергеевич, лететь поздно?

Лететь было поздно.

Машины были вполне готовы к полету на следующий день. Моя «синяя двойка» запускалась последней, потому что она работала хорошо, без капризов.

Перед нами лежал Анадырский хребет. Цепь очень тяжелых гор, хотя и красивых. Занялась пурга. Идти низко опасно — слепит глаза. Шли мы на высоте двух тысяч двухсот метров. Подходим вплотную к горам — ворота на замке: горы закрыты туманом. Я очень быстро потерял соседние самолеты из виду, потом слева от себя нашел одну машину, она шла поверх тумана. Долго боролся я с пургой, потом вижу — придется вернуться. Повернул назад. Пролетел немного. Взяла меня злость. «Что за черт, неужели опять сидеть из-за пурги?»

Еще раз повернул к горам и пошел вперед. Спустился, где было почище — с двух тысяч двухсот метров на тысячу, — и пошел уже под туманом. Лечу, лечу и ни одной машины не вижу, только посматриваю, как бы в гору носом не ткнуться. Лавирую по долине, как по реке. Машину, которая шла выше меня, я потерял из виду. Наконец слева впереди себя увидел две точки. Догнал их. В Анадырь мы прилетели уже втроем.

Пурга держала нас неделю. Метет, метет, метет, и ничего сделать нельзя — ты бессилен. Норд-ост завалил снегом Анадырь.

Двадцать восьмого подул зюйд-ост, разорвал облака, отогнал их. Мы увидели чистое, голубое небо. Какое прекрасное небо! Наконец-то можно лететь! Домашние хозяйки греют для нас в самоварах воду, мы откапываем машины. Поглядываем на небо. Чистое! В четырнадцать часов оторвались от земли. Хорошо в воздухе, не то что на земле!

Под нами залив Кресты, мы пролетаем его, идем дальше к хребту. Входим в полосу тумана. Прорезаем туман. Летим дальше. Внимательно слежу за приборами высоты, смотрю на горизонт. Сейчас будет хребет.

Что это?.. Небо неожиданно темнеет, затягивается облаками. Пурга — она точно поджидала нас — срывается с вершины хребта, несется нам навстречу. Стена. Мы тычемся в серую сплошную стену облаков. Горы закрыты, все «хозяйство» опять замело. Машину швыряло то вверх, то вниз. На миг прорвало облака, и вершины подступили вплотную, кажется, вот-вот мы врежемся в них. Иногда обнажалось синеющее небо, перед глазами виражировал горизонт, покачивались и сталкивались друг с другом горы, внезапно возникшие перед глазами, точно видения. Я разговаривал сам с собой, успокаивал себя, а главное, машину: «Ну-ну, старуха, не скули». Но куда идти? Выше, ниже? Облака вплотную охватывают машину. Назад, к заливу! Там еще нет бури, там еще, кажется, тихо. Разворачиваемся, летим к заливу и у пяти чукотских яранг делаем посадку.

Чертова пурга догнала нас, обрушилась на селение Кайнергин. Тут мы жили, оторванные от всех. Никто не знает, где мы, и мы не можем дать о себе знать. Хребет точно забор. Проскочишь — и ты у цели. Высота его нас не пугает. Пурга, облака — вот что отбрасывает нас назад.

Горы прекрасной видимости вдруг заволакиваются серыми плотными облаками. Это и есть Арктика. Здесь отличная погода внезапно сменяется пургой. И я вспоминаю мужественных чукчей, которые в дни спасательных работ неутомимо помогали нам добраться скорей к лагерю.

Чукчи открывали нам свои яранги, на нартах доставляли бензин в Ванкарем. Однажды пара нарт, шедшая с бензином с мыса Северного, попала в пургу. За ночь замерзли три собаки. Нарты с трудом добрались до Ванкарема. Чукча Келегуэ вошел в помещение. Ему раскурили папиросу, но губы его не в силах были удержать ее. Он молчал и дрожал. Ему дали чаю. Он выпил, заулыбался и коротко сказал, что бензин доставил.

Мы жили в чукотской яранге. Остов ее сделан из дерева и китовых ребер, обтянутых полотном. Скучно торчать в этой дыре, трудно мириться с бездельем. Воют собаки. Валит снег. Ветер обрушивается на ярангу, грозит сорвать ее. Очень скучно, тяжело!.. Но я привык ко всяким неожиданностям и заставляю себя думать о посторонних и далеких от этих мест вещах. Пою тихонько про себя, думаю о сыне, пытаюсь представить себе, что сейчас на материке. Конец марта, скоро апрельские дни, будет тепло, солнце обнажит прошлогоднюю траву, а затем начнут пробиваться ростки новой. Хорошее время весна!..

За ночь ярангу занесло, ветер крышу поломал.

Утром меня в бок толкают:

— Вставай, снова пурга.

Откидываю свой мешок, смотрю — кругом снег и такая пурга, что на расстоянии двух шагов ничего не видно. Нас было девять человек, и мы должны выстроиться цепью, друг за другом, — так, чтобы первый стоял у той яранги, от которой уходим, а последний у той к которой идем, иначе заблудишься.

Вечером чукчи показывают нам свои танцы.

Танцуя, чукчи представляют разных зверей. Женщины изображали моржей. Стоя на месте, качаются, издают гортанные звуки. Мужчины изображают птицу, показывают, как летает ворона.

Чукчи мастера узнавать заранее погоду. Но когда у них спросишь, какая будет погода, они отвечают неопределенно.

Спросишь у них:

«Будет завтра хорошая погода?» — Они, улыбаясь, отвечают: «Наверно, будет хорошая, наверно, будет плохая».

Я догадался спросить:

— Ну, а завтра на охоту поедешь?

— Ой, нет, на охоту нельзя!

С тех пор мы узнали, как у чукчи узнавать про погоду. Раз на охоту не едет, значит, погода будет плохая.

Дважды мы пытались «взять» хребет и дважды отступали. Первого апреля он был открыт с одной стороны, но едва мы подошли к нему, как снова попали в туман.

Пошли выше тумана.

По нашим расчетам, не дошли километров восьмидесяти до Ванкарема, но облака гонят нас обратно. Тяжелые облака навалились на хребет.

Нет, пройдя такое расстояние и находясь близко у цели, мы не имеем права рисковать машинами! Вернулись злые, сели около яранги, ругаем небо. Бензина в обрез.

Каманин спрашивает:

— Ну, как теперь — лететь в Анадырь или идти на бухту Провидения?

Я сказал, что нам отступления нет, нужно идти только вперед. Если с бензином плохо, то в крайнем случае долетим до определенного места, где можно одну машину оставить или из двух машин бензин перелить в одну, чтобы хоть одна долетела.

И мы увидели дым…

Решили лететь в бухту Провидения. Доходим до мыса Беринга. Что за черт! Опять туман, ветер в лоб. Кружим-кружим, но туман прижимает нас к земле, пришлось сесть.

Но вот горе — у одной машины нога сломана. Снова у меня портится настроение.

Итак, две машины — моя «синяя двойка» и каманинская — полетели в бухту Провидения, а оттуда, зарядившись горючим, мы вылетели в Уэлен. Пурга нас потрепала у бухты Лаврентия. Мы кружились там минут пятнадцать. Потом увидели синеватый отблеск, пошли на него, а когда пришли в Уэлен, там погода оказалась прекрасная, но нам сказали, что только час назад здесь была пурга.

— Вот мы как раз ее по дороге встретили. Она нам задала жару.

Вздохнули, но ненадолго: сюда вернулась пурга. Пурга была впереди, сзади, с боков, она шла по нашим следам. Три дня мы отсиживались в Уэлене, но мы уже не боялись пурги: все-таки самое трудное позади.

Седьмого апреля мы прилетели в Ванкарем. Теперь за работу! После полутора месяцев борьбы с пургой, туманом, горными хребтами встретили челюскинца Бабушкина, который умудрился прилететь из лагеря на своей заплатанной «шаврушке». Он нас познакомил с обстановкой, рассказал, как попасть в лагерь. Мы определили курс и поднялись в воздух. Очень скоро увидели дым, это было еще на расстоянии пятнадцати —двадцати километров от лагеря.

Пошли на дым.

Мы шли абсолютно точно, как будто летели над линией железной дороги или шоссе, то есть над ясными земными ориентирами.

А дым все ближе.

Я сделал несколько кругов над лагерем. Увидел вышку, увидел палатки. Впечатление было такое, словно люди живут на материке и занимаются своими делами.

Площадка для посадки — 400×200 метров. Но это еще ничего. Мешали ропаки. Они забили все подходы. Лед слепил глаза, очень трудно было рассчитать посадку. Я кружился над ропаками и все никак не решался садиться. Но на четвертый раз твердо решил, что сяду. Сел, но все же несколько не рассчитал, и если бы не успел развернуть машину, быть бы мне в ропаках. Когда увидел, что впереди площадки не хватит, то решился на такой трюк (имел уже на этот счет опыт): я сразу развернулся на одном месте, и так сильно, что машина пошла буквально в обратную сторону, завертелась волчком, и я спас ей лыжи. Но все же при посадке оторвалась серьга центроплана. Серьгу эту я потом связал тросом.

Итак, наш первый прилет на льдину состоялся седьмого апреля днем. К нам подошел Шмидт, поздоровался, приглядывается ко мне и говорит:

— Где-то я вас видел? Я ему напоминаю:

— На мысе Челюскине, ночью… Только я там был с бородой…

Шмидт приглашает:

— Идемте в лагерь, посмотрите, как мы живем.

— С удовольствием бы посмотрел, Отто Юльевич, но, к сожалению, я сейчас не могу. Работать надо. Обязательно надо полететь обратно. — Мне неловко отказать, обещаю: — Вот в следующий раз я непременно схожу посмотрю.

Стал я готовиться к обратному полету. Собственно говоря, кабина моей машины была у меня на одного пассажира — такая ее жилплощадь, но сюда можно было втиснуть и четверых. Все же на первый раз я не хотел брать больше трех человек, особенно меня смущали проклятые ропаки. Нужно было хорошо освоить аэродром.

Я подробно рассказал, как нужно сажать людей, подумал и заявил, что можно, пожалуй, еще посадить людей в парашютные ящики. Желающих полететь в ящиках не оказалось, Шмидт поглядел, заявляет:

— Еще, чего доброго, поломаетесь и не вернетесь.

Я не настаивал.

Удовлетворился для первого раза тем, что взял троих. Оторвался очень хорошо и пожалел, что взял так мало людей, можно было бы прибавить…

Восьмого я полетел в лагерь один, но лагеря не нашел — было слишком туманно. Видимо, я не учел силы ветра. Ходил два с половиной часа, но лагеря так и не нашел.

Девятого две машины — Каманина и моя — были готовы к полету, как вдруг получили из лагеря радиосообщение о том, что лететь нельзя: Шмидт запрещает, потому что произошло сжатие, лед трещит и аэродром испорчен.

А день был такой хороший! Мне было очень досадно. Пришлось отдыхать, бездельничать.

Один даже пел…

Лагеря я так и не посмотрел. До него нужно было пройти четыре километра — это целый час, а за час можно было слетать лишний раз, вывезти пять человек.

Десятого апреля мы начали работать вовсю. В этот день я слетал три раза и вывез в первый раз четырех, а потом два раза по пяти человек. Первым сел в парашютный ящик один сухопарый матрос. Засаживали его туда головой вперед, складывали человеку руки и, как мину, вталкивали в узкий ящик. Лежать там ему было не особенно просторно, но, пожалуй, лучше, чем четверым сидеть в одной кабине. Попробовал я было устроить одного у себя в кабине управления. Выбрал самого маленького и худого, пристроил его у себя в ногах, голову положил к себе на колени. Все хорошо, но когда он надел свою медвежью робу, то никак в кабину не влезал. Так и пришлось оставить эту затею. Но зато в парашютные ящики люди потом шли с охотой. Даже очередь образовалась…

Мысль об использовании парашютных ящиков возникла у меня еще во Владивостоке, когда нам дали тридцать парашютов. Они оказались ненужными. Ну, а ящикам чего ж пустовать? Я заполнил их бидонами с бензином, испытал ящики в пути и в Ванкареме понял, что идея моя пройдет, осуществится. Конечно, неудобств для пассажира много, но кто считается в таких случаях с отсутствием комфорта? И я со спокойной душой сажал людей в грузовые мешки. Эти ящики привязывались под плоскостью крыла очень крепко, и оторваться они в воздухе не могли. В этом у нас не было сомнения.

А один матрос говорил мне, что он даже пел в ящике, — значит, лететь можно.

Одиннадцатого я слетал четыре раза и вывез двадцать человек, причем два раза брал по шести человек. Кроме того, машину сильно загружали вещами.

В четвертый рейс я летел за Отто Юльевичем. Он был болен. Шмидта привезли на аэродром на нартах, подняли и уложили в кабину. Рядом с ним посадили доктора. Я говорю ему:

— Вы должны о Шмидте заботиться, прикрывайте его от ветра.

Спина доктора предохраняла Шмидта от ветра (я боялся, чтобы Шмидта не продуло). Еще одного челюскинца я посадил в парашют. В Ванкареме я садился осторожно. Обычно делаю перед посадкой резкий поворот, а тут большую петлю сделал. Сели мы, приподняли Шмидта, он снял перчатку и начал было что-то мне говорить, благодарить, но тут доктор выругал его, приказал молчать. Он ничего не сказал и только улыбнулся. Его положили на нарты и увезли.

Мы помещались в Ванкареме в фактории и на радиостанции, где были две комнатки примерно по десять квадратных метров. Помещалось в них тридцать пять — сорок человек. Шмидту отвели ящик, где спал Бабушкин. Я так и не входил в ту комнату, где лежал Шмидт. Его окружили друзья, и мне не хотелось никому мешать.

Усталый, я чуть поел и лег спать.

Почему обо мне пошла молва как о молчаливом человеке? Наверно, это от Ушакова. Он видел меня в те дни, когда я работал, а в такое время было не до разговоров: утром встанешь — и сразу на аэродром. Жил я тогда только одной мыслью: как бы скорей всех вывезти. Эти дни я пробыл как раз с Ушаковым, и поэтому он запомнил, что я молчаливый, хотя и Леваневский, и другие летчики в эти дни тоже были молчаливы. Разговоры начались только тогда, когда вывезли всех челюскинцев.

Двенадцатого летать не пришлось. У меня заело радиатор. Целый день пришлось с ним возиться. В лагере осталось еще двадцать восемь человек, а день был хороший, солнечный. Только к вечеру подготовили машину.

Должен сказать, что самым тяжелым временем для всех летчиков была ночь с двенадцатого на тринадцатое апреля. Все молчали, но видно было, что волнуются — ведь на льдине оставалось шесть человек! Каждый выходил на улицу и высматривал погоду. Разговоров никаких, но видно, что все напряжены. А вдруг погода испортится, тогда ведь ничем помочь мы не смогли бы!.. А что могут сделать на льдине шестеро? И когда утром встали и оказалось, что погода прекрасная, у всех отлегло от сердца.

Со льдины я вылетел последним. Забрал капитана Воронина и начальника аэродрома Погосова. Когда мы стояли на льдине втроем, показалось, что здесь стало пусто и скучно. Немного задумались над тем, кто же столкнет машину. Я говорю Погосову:

— Ты столкни ее и на ходу садись.

Сделал он это очень хорошо. Я завернул, и машина несколько приостановилась, пока он влезал. Дал полный газ — Погосов уже сидит, — мотор разработался, машина двинулась и поднялась.

Мы сделали два круга, в последний раз осматривали лагерь. Показалось все печальным, неприветливым…

Воронин вдруг захотел ознакомиться с расположением льдов. Я спрашиваю у него, на какой высоте он хочет лететь, — ведь все равно, лететь ли на высоте тысячи метров или ста метров; ниже даже лучше, потому что при порче мотора я вижу, что можно сделать. Полетели низко надо льдами. Воронин все выглядывал из кабины. Вся кожа на его лице сошла: сильный мороз был. Но ему как капитану было интересно увидеть, как же это получилось, почему «Челюскина» затерло. Он обнаружил, что около лагеря как раз самое торосистое место, наверно, здесь был центр сжатия. Далее льды несколько раздавались.

Кстати, знаете, как мы искали и как надо искать лагерь? Когда идешь на высоте тысячи метров, то все промоины легко принять за дым. Если полетишь из Ванкарема на лагерь и возьмешь несколько влево, то можешь его не увидать, потому что кругом все как будто в дымке от резкого солнца. Лучше всего брать вправо и, кроме того, летать на небольшой высоте, метров на сто; тогда солнце светит так, что ясно различаешь черный дым, который поднимается над лагерем Шмидта. Впрочем, что это я? Ведь лагеря больше нет!..

* * *

Утром 27 июня 1934 года два русских летчика — Молоков и Леваневский — выехали в Англию, на авиационную выставку. Когда они прибыли в Лондон, вечерняя газета «Ивнинг стандарт» в заметке «Нет медведей, нет бомб» писала о них, что «с внешней стороны эти два человека далеки от обычного нашего представления о русских: они не сонные и не волосатые, они не носят ни бомб, ни палок, они обладают прекрасным достоинством, самообладанием и скромностью». А выслушав рассказ Молокова о полетах в лагерь Шмидта, печать сказала о нем, что «в то время, когда дети наши забудут перелет Линдберга, потомки наши будут помнить полет Молокова».

О нем и его товарищах англичане сказали, что в дни челюскинской эпопеи русские летчики играли со смертью, что в отношении советских летчиков, кажется, сама смерть теряла свою власть.

Молоков отвечал:

— Если это была игра, то основанная на точном расчете. Мы учли силы Арктики и свои и тогда полетели.

Чукчи из Ванкарема с уважением и почтительной любовью наблюдали за работой седого, хладнокровного летчика, который без устали, точно возчик, делающий обычное, будничное дело, совершал регулярные рейсы между Ванкаремом и лагерем Шмидта на дрейфующей льдине.

Молоков никогда не чурается простой и для некоторых, быть может, скучной работы. Любая работа важна и необходима. Нужно — и Молоков летает в лагерь Шмидта. Нужно — он везет овес на зимовку. Нужно — он везет врача в Гыдоямо. Нужно — он разведывает льды в Карском море. И все это спокойно, методически, основательно, по-молоковски, с душою.

Летчик большого самообладания, дерзкую идею полета на Северный полюс он воспринял с обычной своей деловитостью:

— Ну-ну… Дело это большое, нужное и серьезное.

Машину ему дали четырехмоторную — «СССР-Н-171». Он проверил свое хозяйство. Осмотром остался доволен.

— Хорошая, сто́ящая! — сказал он своему другу, штурману Алексею Ритслянду.

В кепке, в сером свитере, в староватом кожаном пальто и болотных сапогах, он день за днем слушал работу моторов, тщательно изучал все особенности этой сложной машины, которую предстояло вести на полюс. В минуты отдыха он заходил в маленькую комнату на аэродроме, ставшую сборным пунктом экспедиции. На стенах и столах висели карты полета. В углу были свалены меховые спецовки, болотные сапоги, ящики с сухарями, топоры, лыжи, палатки. Один вид этих вещей вселял бодрость, вызывал хорошее, предполетное настроение.

В марте 1937 года, за неделю до старта, Василий Сергеевич съездил в родные края. В село Молоково летчик приехал вечером. Он вышел из машины и прошелся по широкой улице. Мартовское, чистое от облаков небо, предвесенние запахи, деревенская тишина, избы, в окнах которых теплились огни, все это с какой-то внезапной силой тронуло его.

Молча постоял он у колодца, молча прошел в свою избу. Его встретила худенькая, старенькая мать. Брат, колхозный кузнец, поднялся ему навстречу. Они были почти одного роста, кузнец и летчик, — крепкие, здоровые, широкоплечие. Василий Сергеевич лишь выделялся своей сединой и обветренным лицом.

Он справился у родных о колхозных делах, интересовался жизнью своих односельчан, их большими и маленькими радостями. Улыбаясь, взглянул он на стену, на которой висели знакомые пожелтевшие фотографии. Это был он, его собственная жизнь. Вот мальчик смотрит широко раскрытыми глазами; матрос, окруженный друзьями, солдат в накинутой на плечи шинели; летчик в френче и чуть сбитой набок фуражке.

Прощаясь, он сказал родным, что вскоре улетает. Куда? Как всегда, в Арктику. Он тихонько, с полускрытой нежностью обнял старую мать и пожелал ей здоровья и счастья.

— Ну, ну, — негромко сказал он, и глаза его, голубые и чистые, заулыбались, — до лета, что ли, прощайте… Народу от меня кланяйтесь, всем привет мой передайте.

Поздней ночью он покидал село. Мать постояла на пороге избы, пока машина не скрылась из виду. Небо еще более посветлело. Огни в домах погасли, было тихо, вокруг лежали колхозные поля.

Весной самолеты стартовали на Север. Перед самым полетом в кабину флагманской машины забрался сынишка Молокова. Отец разрешил ему притронуться к штурвалу управления. Я не удержался и тоже взял в руки штурвал самолета, который через несколько минут оторвется от земли.

Начинало светать. Молоков натянул кожаный шлем, он сразу посуровел, этот седой летчик. Он повел мощную, четырехмоторную машину на Север. Впереди шел Водопьянов, за ним Василий Молоков.

На острове Рудольфа они долго и терпеливо выжидали летной погоды. В мае пурга стихла, в облаках появились окна, брызнули солнечные лучи. В пятом часу утра 21 мая самолет Водопьянова пролетел над зимовкой и лег на курс — к полюсу.

Четыре дня спустя, выждав погоду, полетел Молоков. Самолет прошел полосу тумана и вышел к границе облачности. Около часа Молоков делал большие круги в воздухе, нетерпеливо оглядывая горизонт. Вскоре показался самолет Алексеева. Увидев его машину, Молоков взял курс на полюс.

«В воздухе, несмотря на ясную погоду, стояла морозная мгла, образовавшая вокруг солнца яркий ореол, — радировали с борта самолета. — Около полуночи мы были в ореоле солнца».

Самолет держал путь на полюс.

Маленький белобрысый штурман Алексей Ритслянд сидел в застекленной рубке. Он определял высоту солнца, силу ветра, делал соответствующие расчеты. Когда самолет прошел над полюсом, Ритслянд доложил об этом Василию Сергеевичу, всему экипажу. Молоков сделал круг. Ритслянд радировал на льдину, Эрнсту Теодоровичу Кренкелю: «Теодорыч, скоро мы будем у вас».

Молоков развернулся, повел самолет к полярной станции, Алексей радировал на льдину: «Видим вас, видим…»

Примерившись, Молоков пошел на посадку.

Раскачиваясь по-матросски, к самолету спешил Папанин. Молоков, улыбаясь, сказал ему:

— Принимайте гостей!..

Я работал в редакции — дежурил по номеру, как говорят в газете, когда ночью принесли радиограмму с полярной станции «Северный полюс»:

«В 5 часов 45 минут 25 мая самолет Молокова был точно над полюсом. Сделав круг, в 5 часов 52 минуты пошли по меридиану западной долготы 50° к полярной станции. В 6 часов 24 минуты сели на льдину станции.

Самолет Молокова доставил для дрейфующей зимовки на полюсе ветровую электростанцию, горючее, продовольствие, нарты и даже молоко, присланное в подарок полярниками острова Рудольфа».

Радиограмму заверстали на первой полосе «Правды». В этом же номере газеты была напечатана фронтовая сводка и карта боев в Испании. То были приметы одного дня тридцать седьмого года!

Передовая «Правды» в этот день писала:

«В те дни, когда советские летчики на подступах к Северному полюсу мужественно боролись с суровыми преградами природы, — германские бомбардировщики тучей носились над беззащитными баскскими городами. Фашистские варвары уничтожали мирные города, стирали с лица земли вековые культурные памятники человечества, расстреливали из пулеметов беззащитных женщин и детей.

Черные крылья фашистских самолетов стали мрачным символом смерти, разрушения, ужаса и вандализма.

Солнечные крылья советских самолетов принесли человечеству новые победы в его извечной борьбе с природой. Они открыли миру и науке новые, светлые, волнующие горизонты. Они подняли потолок человеческих знаний. Они показали безграничность человеческих сил».

1934—1937

СОРОКОВЫЕ ГОДЫ

СТАРИК ИЗ МАЛЕНЬКОГО ГОРОДА

Он пришел с той стороны реки, из маленького русского городка, занятого фашистами. В туман он перешел вброд знакомую быструю узкую реку и медленно пополз топким берегом. Бойцы передовой линии доставили его в Веселую Рощу, в штаб полка. Он был стар и худ. Только глаза его — ясные и живые — смотрели на мир удивительно молодо. Старик продрог от холодной осенней воды. Его одели в теплые ватные штаны и куртку, бережно укутали широкой шинелью.

Старик зарылся в солому и, жмурясь, с наслаждением пил кружку за кружкой крепкий, обжигающий чай. Ему предложили согреться водкой. Старичок не отказался.

Он деловито спросил:

— Наша, московская?

И, выпив, лукаво сказал:

— Дай бог — не последняя…

Затем налил из баклажечки спирт в ладошку и, покряхтывая, стал растирать свои худые, посиневшие от холода ноги. Хорошенько согревшись, он сказал подполковнику Груздову:

— А теперь буду докладывать.

Отпорол подкладку синего выцветшего картуза, вынул записную книжечку в клеенчатом переплете, порылся в ней и, найдя нужные записки, стал медленно читать:

— «Ржи — четыре тонны. Пшеницы — три тонны. Одна тонна подпорчена, заражена клещом».

И, посмеиваясь, спросил подполковника и комиссара:

— Смекаете?

…Старичок жил в городе П. Тут он родился и состарился. Он работал заведующим складом сортовых семян. Не глядя, на ощупь, он мог определить любой сорт пшеницы, ржи, овса.

Когда в окрестных селах появились гитлеровские танки и кованные железом сапоги германских захватчиков стали топтать колхозную землю, ту самую землю, которая давала прекрасные, чистосортные семена, старик немедля свез со склада зерно на другой берег реки, а остатки семян уничтожил.

— Аккуратно и точно, — сказал он.

Он остался в опустевшем городе — маленький, смирный старичок в синем поношенном картузе. Неторопливо ходил он по улицам родного города, в котором хозяйничали фашисты. Ненависть горела в его душе. Старым, приметливым глазом он все подхватывал, все запоминал. Четыре миномета у реки, три пушки в городском саду, одну пушку, подбитую нашим артогнем, немецкую наблюдательную вышку на крыше больницы… Ночью он заносил в старую записную книжечку, разграфленную на сорта семян и количество: «4 тонны ржи, 3 тонны пшеницы, одна тонна подпорчена…»

Немцы погнали население за город, заставляя рыть окопы и противотанковые рвы. И старичок пошел туда. Его назначили старшим в десятке работающих стариков. Он взял в руки лопату и сказал:

— Работать надо умеючи — точно, аккуратно…

Немец закивал головой:

— О да! Аккуратно!

А ночью старичок в синем выцветшем картузе ловко увел в лес всю свою десятку. Он указал старикам нехоженые тропки в лесу, а сам проскользнул мимо немецких пикетов и вброд перешел речку.

Старик все доложил подполковнику и комиссару.

Весь день он сушил на солнце свою одежду. К вечеру заторопился домой, в свой маленький город. Он очень расстроился и даже обиделся, когда ему предложили:

— Поезжай, отец, в тыл отдохнуть…

— Мое место там, — старик указал рукой на городок, раскинувшийся на другом берегу реки.

И успокоился только тогда, когда его снабдили листовками. Старик аккуратно припрятал «Вести с советской родины» и пошел к реке. Его провожал подполковник. Они постояли в кустах у обрыва и долго молча всматривались в полыхавшее пожаром небо. Старик тихонько вздохнул. Подполковник нащупал в темноте сухонькую ладонь.

— Не горюй, отец…

— Само горюет, — негромко сказал старик. — Ну, прощай, будь жив, сынок…

И ловко и бесшумно скользнул вниз, к реке.

Брянский фронт, сентябрь 1941 г.

ПРОЩАЙ, СТО ДЕВЯТЫЙ!

Хороши весенние ночи на юге!.. Чистое, омытое первым дождем небо — высокое, с влажными зелеными звездами и тихим, мягким лунным светом. Подполковник распахнул полушубок. Он забыл, куда и зачем собрался. Грицай, словно боясь вспугнуть думы командира полка, вполголоса доложил:

— Дивизия зовет к аппарату.

И тут Сидоров вспомнил… Собирался он в третий батальон, а оттуда на рекогносцировку, а после рекогносцировки подполковник намеревался попариться, грешным делом, в баньке. По сему случаю он даже веник с собой захватил — автомат, белье и березовый веник.

С веником под мышкой Сидоров вернулся в блиндаж. В блиндаже пахло хвоей. На грубо отесанной скамье стояла кружка с голубыми подснежниками. Связист протянул трубку. Сидоров примостился рядышком с комиссаром на табуретке и сказал:

— Слушаю!

Он смутно догадывался, о чем будет говорить генерал. Но генерал начал свой разговор не с того, чего ждал Сидоров. Сперва генерал спросил у подполковника о наличии боеприпасов, которые он назвал «булочками», стал расспрашивать о том и о сем и вдруг круто повернул беседу на другой лад. С солдатской хитрецой генерал спросил:

— Сколько ты в этом полку служишь?

— Осенью исполнилось двенадцать лет, — почтительно ответил Сидоров, со страхом ожидая, что дальше скажет генерал.

— Хороший срок службы, — сказал генерал. — А я уже двадцать девять лет в строю. «Роза», отвяжись! — вдруг свирепо закричал он, когда сосед на линии вплелся в разговор. — На Карпатах начинал. Солдатом, как и ты… Ну, вот что, Сидоров, завтра к четырнадцати ноль-ноль сдадите полк и приступите к новым обязанностям. Есть приказ. Поздравляю.

— Слушаюсь, — машинально ответил Сидоров и вдруг грустным голосом сказал, запросто, без привычной субординации: — Воля ваша, но только…

Он до того расстроился, что, положив трубку, долго не мог и слова вымолвить. Комиссар вопросительно взглянул на него.

— Сватают, — коротко сказал подполковник. — Сосватали, дорогой комиссар.

То, чего так боялся командир полка, случилось окончательно и бесповоротно. Конечно, это было почетно — более высокое назначение, поздравительная телеграмма из Военного совета армии о присвоении Сидорову звания подполковника. Но все-таки… Он должен был проститься с полком; завтра прибудет другой командир, он сдаст ему полк и уйдет в дивизию. Сегодня — последняя ночь в родном полку. Они сидели вдвоем на табурете, командир и комиссар, и оба, задумавшись, долго молчали.

— Знаешь, комиссар, иной раз мне кажется: отними меня от полка — и я конченый человек. Ведь я начинал в Сто девятом!

Сидоров горестно махнул рукой и, оставив веник в блиндаже, поднялся, ушел вместе с ездовым. Лесной тропкой они направились в третий батальон. Грицай был медлительный, флегматичный ездовой. В полку от него все отказались — тихоня и вяловатый, и только подполковник благоволил к нему. Он видел в нем своего старого дружка, однополчанина, с которым они вместе двенадцать лет назад пришли в Сто девятый Чонгарский полк, служили в одном взводе и пели одну песню:

Грицай только молча покосился, когда подполковник тихонько, скорее про себя, мягким тенорком вдруг запел эту песню. Сто девятый Чонгарский полк был для Сидорова родным домом: здесь он зрел, мужал, закалялся, из полка он был послан учиться, получил военное образование и снова, вернувшись в свой полк, пошел с ним на войну. После каждого боя выбывали люди, на смену им приходили новые бойцы с самыми разнообразными привычками, поражения сменялись победами, отступления наступлениями, осень сменилась зимою, но одно оставалось вечным — это сам полк, его немеркнущая слава, его боевые традиции.

Белая Глина, Чаплинка, Малая Каховка и даже маленький, сожженный немцами хуторок Журавель с криницей у трех верб, где полк яростно бился ночь и день, ночь и день, не были для Сидорова простыми точками на полевой карте-двухверстке. От Прута до Днепра земля была обагрена кровью Сто девятого полка. В густой ковыльной степи нашел свою смерть Феденко, высокий, ладный лейтенант с резкими и крупными чертами лица, точно вырубленными топором. Сидоров прозвал его «бас-профундо». У Сидорова был второй тенор, а у рослого загорелого Феденко чудесный бас.

В ту памятную ночь Сидоров говорил ему с восхищением и завистью:

— Феденко, береги свой бас, ты цены ему не знаешь.

— А на шо вин мени? — добродушно усмехался Феденко. — Нимцив лякать?

— После войны мы пошлем тебя в Москву, в консерваторию, — говорил Сидоров. — И — чем черт не шутит? — ты вдруг приедешь в наш полк и такой закатишь концертище!

Они говорили полушепотом, лежа у копны свежего душистого сена. Звезды плыли над ними в густой синеве неба. О противнике они в эту ночь не говорили. Все было ясно: буквой П немцы окружили полк. Батальон Феденко должен был стать той пробивной силой, которая сметет врага, откроет дорогу всему полку и другим частям. Феденко обладал ледяным спокойствием, выдержкой и военной сметкой — теми качествами, которые так ценил в нем Сидоров. Сам Сидоров повел батальон на прорыв, а Феденко с горсткой бойцов прикрывал их от бешено наседавших фашистов.

Шансов остаться в живых у Феденко было очень мало, и он это очень хорошо знал. С ним оставалась в прикрытии Ольга Мокеенко. Бойцы ласково звали ее Олюшкой. Они любили друг друга, Феденко и Оля, — любили молодой, сильной, не рассуждающей любовью, рожденной в огне и бурях походной жизни, под высоким и ясным небом родной Украины. Феденко стрелял из тяжелого пулемета, а Оля была у него вторым номером. Когда Олю ранили, он приказал ей:

— Ползи, уходи, прощай.

Но Оля наотрез отказалась. Он приказывал, грозил, умолял, но она оставалась с ним до последней минуты его жизни. С лицом, залитым кровью, по́том и слезами, она стреляла из пулемета, а Феденко лежал рядом на примятой, с пятнами крови траве — мертвый, с лицом, обращенным к голубому небу. Сигнальная ракета взметнулась в знойное небо — это Сидоров дал знать: ворота открыты, пробились! Оставшиеся в живых бойцы, отстреливаясь, увели Ольгу и унесли мертвое тело Феденко. Вот какой это был полк, вот какие люди сражались в этом полку…

Командиром полка тогда был Афанасий Лапшов, друг Сидорова. Полковник Лапшов говорил о себе с гордостью: «Я — старый солдат». Юношей он вошел в строй и с тех пор воевал, учился и снова воевал. В 1918 году он дрался с немцами на Украине, затем он встретился с ними в Испании, под Гвадалахарой. Его нельзя было не любить, — прямой, резкий, увлекающийся и увлекающий, натура широкая, русская, он сочетал в себе чапаевский размах эпохи гражданской войны с военной культурой, почерпнутой в Академии, в книгах, в живом опыте сражений. Сидоров думал о нем с нежностью: «Старик Суворов взял бы его к себе…»

О фашистах Лапшов говорил: «Эти сволочи насобачились воевать». Сателлитов он презирал: «Щенята». До сих пор старые солдаты Сто девятого рассказывают живо, со всеми подробностями о том, как полк штурмовал высоту «216». Одна из рот полка залегла под сильным огнем румын, удерживавших подступы к высоте. Убит был Онищенко, выбыл из строя Дегтярь… Казалось, трудно, невозможно будет поднять людей, приникших всем телом к земле, на которой бушевал шквальный огонь. В эти минуты раздался голос Лапшова, обращенный к передним цепям противника. Он выпрямился во весь рост и гневно крикнул:

— Стой! Перед вами полковник Лапшов. Ложись!

Обернувшись к своим, он по привычке, которую за ним знал весь полк, решительным движением засучил рукава и с загоревшимся, смеющимся взглядом обратился к бойцам:

— Ребята, возьмем эту горку!..

Может быть, в этом рассказе есть кое-что от легенды, но факт остается фактом — высоту взяли.

Да, вот какой это был полк…

Там, где пахло порохом, где таилась опасность, где заведомо требовалась смелость, смелость и смелость, — туда бросался Сто девятый полк. Сосед чувствовал себя уверенно, если знал, что справа или слева от него воюет этот полк. Лапшов и Сидоров действовали вместе. Сдержанный и спокойный, Сидоров дополнял дерзкие замыслы Лапшова своей настойчивостью, организованностью и умением развивать военную мысль своего друга. В сентябре Лапшов сдавал Сидорову полк. Они поздно легли спать. Глядя на смутно белеющую у окна фигуру Лапшова, Сидоров сокрушенно думал о том, что у него нет и не может быть качеств Лапшова. Разве он сумеет заменить веселого, стремительного полковника, который легко и быстро покорял людей, зажигал их своей энергией, своим духом, своей командирской волей?.. Сидоров заворочался на узкой походной койке и тяжело вздохнул.

— Ты, Емельяныч, не тушуйся, — словно угадывая его мысль, сказал Лапшов. И тихо добавил: — Береги наш полк.

Сидорову не надо было вживаться в полк, — он настолько хорошо знал его, что в первое же утро, когда начальник штаба принес ему на подпись приказ, он изменил его в соответствии с теми новыми мыслями, которые теперь владели им. За годы совместной службы в полку он многому научился у Лапшова. И, став командиром полка, в самые критические моменты, когда обстановка требовала быстрых и решительных мер, он спрашивал себя: «А что бы сделал сейчас Лапшов?» Но, к счастью, он не копировал своего друга, а оставался тем, кем был, — подполковником Сидоровым. Голос Лапшова бывало гремел, когда он пушил человека, — Лапшов был горячим, но быстро отходчивым. А Сидоров был тихим, скромным, лысым человеком с чистым и твердым взглядом голубых глаз. Он не кричал и редко повышал голос. Негромко, но четко и твердо он отчитывал командира, и сколь это ни было обидно, но каждый понимал — это справедливо. Стыдно было подвести подполковника, обмануть его, втереть ему очки, да и невозможно.

Все то, что полк пережил летом и осенью 1941 года, пригодилось, пошло впрок, стало наукой; теперь полк сам окружал фашистов, брал их в клещи, уничтожал, выкуривал их из Донбасса и с двойной и тройной энергией мстил за Каховку, Николаев и затерянный в степи хутор Журавель.

Вот какой это был полк…

В эту прощальную ночь Сидоров все вспомнил: и Лапшова, и Феденко, и Олю…

Грицай удивился: что-то неладное творилось с подполковником. Он то пел, что редко с ним случалось, то вдруг смолкал и, словно стряхивая с себя какую-то тяжесть и грусть, еще внимательнее вникал в дела батальона, роты, лазал по окопам, одобрял, поправлял, критиковал. В глубине души в нем жило лирическое настроение: «Прощай, Сто девятый…» Но он не мог пройти мимо блиндажа разведчиков, с ними обязательно нужно было поговорить о цели сегодняшней разведки; он не мог не остановить ехавшего по дороге начпрода, и, взяв его с собою в роту, он ткнул его, как говорится, в котел полевой кухни, чтобы проверить, как готовят пищу бойцам; он заглянул к командиру батальона Черкасову, с которым у него был особый разговор. Подполковник прививал в полку лапшовскую традицию: командир должен чувствовать нерв боя, ясно и трезво оценивать обстановку. Этим законом войны пренебрег старший лейтенант Черкасов. Когда Сидоров увидел его, он оживился и на время даже забыл о том, что сегодня его прощальная ночь в полку. Третьего дня в бою у станции Д. Черкасов прорвался вперед и зацепился за группу домов на окраине Д. Маленькая горстка бойцов во главе с Черкасовым, по существу, помогала решать задачу всему полку, и во все эти напряженные минуты боя Сидоров был всею душою с Черкасовым. Тревожный звонок Черкасова на КП заставил его насторожиться. Излишне громким и торопливым голосом — это не понравилось командиру полка — Черкасов доложил:

— На меня наступает противник силою свыше роты и ведет огонь из трех пулеметов.

Сидоров медлил с ответом. Он сказал без крика, спокойно:

— Первое — сиди и отбивайся. Второе — сомнительно, чтобы на тебя наступала рота противника, советую проверить. Третье — держи узелок, я шлю к тебе Кудеярова.

Спокойный тон подействовал на Черкасова отрезвляюще. Сидоров знал, что Черкасов по-молодому горяч и храбр, но ведь одной личной храбрости мало для командира: он должен всегда и всюду чувствовать ответственность, он должен думать, по-военному думать. Если бы командир батальона не только полагался на свое чутье, храбрость и удачу, но также знал получше силы врага, трезво расценивал их, тогда не было бы истошного крика: «На нас наступает усиленная рота!» Хорошо сказал Толстой (слова эти любил приводить командир полка): «На войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты». Ведь вот сумел же Черкасов после того, как он трезво оценил обстановку, девять часов цепко держаться за узелок, который позже вырос в рубеж, а затем стал линией наступления всего полка.

Вот о чем подполковник Сидоров говорил в эту прощальную ночь со старшим лейтенантом Черкасовым. Они поняли друг друга с полуслова. Хуже было с лейтенантом. Сидоров заглянул к нему в роту уже перед самым рассветом. Подполковник ожидал, что лейтенант первый заговорит о том, о чем он должен был сказать, но лейтенант предпочитал помалкивать.

Что требовал подполковник от командиров? Правдивости и точности. Он воспринимал войну как труд, пот, кровь, вдохновение. Для Сидорова солдатская честь была превыше всего на свете. А что сделал лейтенант? С легким сердцем он приписал в сводку захват германской гаубицы, но оказалось, что ее и в помине не было.

— Где трофейная пушка? — коротко спросил Сидоров у лейтенанта.

— Третьего дня она была, — не моргнув глазом, весело ответил лейтенант, — а вчера они отбили ее.

— Сочинительство, враки! — вспыхнув, сердито сказал Сидоров. — Думали, не проверю… Кого вы хотите обмануть — себя, свою роту, наш полк? Стало быть, так: вы обманываете меня, а я, поверив вам, буду обманывать дивизию, и так далее.

Лейтенант пристыженно молчал. Голос подполковника дрожал от обиды и возмущения.

Своим чистым, прямым взглядом он смотрел в упор на хмуро молчавшего лейтенанта.

— Разрешите исправить ошибку, — тихо сказал лейтенант.

— Ваш грех — вам и исправлять.

…Вот так, в заботах и делах, прошла последняя, прощальная ночь Сидорова в Сто девятом полку.

Три недели спустя, глубокой ночью, подполковник Сидоров сидел в хатенке, где находился КП дивизии, и вместе с начальником оперативного отдела дорабатывал план предстоящего боя. Маленькая шестилинейная лампа замигала-замигала и неожиданно потухла. Дежурный по штабу зажег огарок. Начальник оперативного отдела устало зевнул и, откинувшись к стенке, сказал:

— Хорошо бы поспать малость…

Подполковник засмеялся.

— Вот решим задачу — и тогда отоспимся.

Вошел радист. Его спросили: какие новости в эфире? Радист ответил, что пока ничего существенного.

— Для подполковника, — сказал он, — есть кое-что интересное. — Чувствовалось, что радист говорит это с улыбкой. — Наш Сто девятый полк награжден орденом Красного Знамени.

— Грицай! — рванувшись к двери, крикнул Сидоров.

Он забыл, что Грицай остался в полку и что теперь у него другой вестовой.

Услышав голос подполковника, вестовой, сидевший на соломе и тихонько тренькавший на балалайке, разом вскочил на ноги.

— Коней! Поехали в Сто девятый! — приказал Сидоров.

Южный фронт, апрель 1942 г.

АРШИНЦЕВ

Аршинцев нащупал в темноте коробок спичек и зажег свечу. До начала боя оставалось четыре часа — четыре долгих, томительных часа… План наступательной операции был разработан до мельчайших деталей: на дощатом столе лежали таблица боя, ориентирная схема, боевой приказ.

Сквозь щели в ставнях пробивался тусклый свет. Аршинцев долго лежал в полутьме. Он думал о себе, о своей дивизии, о своих командирах. Как они поведут себя в наступлении? Он знал их по оборонительным боям — упорным, жестоким, закаляющим волю и характер. Одна только Лысая Гора чего стоит! Можно год прожить с человеком, локоть к локтю, и все-таки по-настоящему его не узнаешь, и можно в какие-нибудь десять дней глубоко почувствовать и оценить человека. Вот такими были десять дней боев у Лысой Горы — десять дней, в течение которых немецкая дивизия все поставила на карту, чтобы пробить себе дорогу через Волчьи Ворота: пять тысяч снарядов и пятьсот бомб обрушили немцы на участок шириной в пятьсот метров и глубиной в два километра. Но дивизия стояла насмерть, изнуряя, изматывая врага. Вот когда Аршинцев познал свою дивизию — от рядового солдата до командира полка.

Да, он знал сильные и слабые стороны своих командиров: спокойного, вдумчивого Клименко, офицера с ясной головой, умеющего правильно и быстро схватить суть боевой задачи; чуть медлительного Калинина, любящего переспросить, уточнить, не гнушающегося посоветоваться и обладающего железной хваткой; хитрого Ковалева — эту горячую голову, схватывающую все на лету, офицера с огоньком, с мыслью. Был в дивизии и свой Вейротер — командир полка, с которым пришлось расстаться: этот любил не столько выполнять приказы, сколько длительно обсуждать их и составлять широкие, всеохватывающие планы, которые кто-то другой должен был осуществлять.

Тускло отсвечивал толстый лист ватманской бумаги. На ориентирной схеме черной тушью и цветными карандашами были очерчены все подходы к немецкой линии обороны, балки и лощины с минными полями, высоты с дзотами, огневые точки — выявленные и предполагаемые. На чертежном листе все выглядело строго, точно и убедительно. И столь же строгой и ясной была плановая таблица боя: колонки цифр математически сухо рисовали будущее развитие наступательной операции. Да, все выглядело уверенно, все совпадало во времени и пространстве. Спустя час-другой машина боя будет приведена в движение: орудия, подкатываемые на руках в кромешной тьме откроют в точно назначенный час массированный огонь, саперы, гатящие дорогу, разминируют проходы, батальоны, накапливающиеся на рубежах атаки, в девять часов ноль-ноль минут по сигналу ракет вместе с клочьями тумана, сползающего с высот, ринутся точно нацеленным кулаком на линию немецкой обороны с одной-единственной целью — прорвать ее.

Но одно дело — ориентирная схема, таблица боя. И совсем другое дело — действительность с ее неожиданными ловушками и препятствиями. Аршинцев знал, может быть, лучше других (когда-то он вел курс общей тактики в Академии имени Фрунзе), что схема есть схема и как бы хорошо ни был запланирован бой, в жизни всяко бывает. Так часто самые распрекрасные схемы и планы гибнут и рушатся при столкновении с жизнью, то есть с тем огромным количеством случайностей, которыми так богата война. Все предвидеть трудно. Но многое — можно и должно: свойства противника, рельеф местности, возможности свои и противника.

Рассвело, и в небе погасли звезды, когда он сел на коня. Сильный, обжигающий ветер ударил ему в лицо, и он почувствовал себя хорошо, бодро. Все осталось позади — ночные думы, волнения, тревоги. Теперь он жил одним: «Сейчас начнем». Лошадь с хрустом пробивала затянутые ледком лужи. Он спрыгнул с коня и, чуть пригнувшись, вошел в блиндаж. Внимательно вгляделся в лица начальника штаба, связистов, офицеров связи, — на них было написано волнение, ожидание.

Наступление началось точно в указанный час. Темп удара был взят хороший. Но то, чего Аршинцев побаивался, случилось: опрокинув передовые немецкие заслоны, полк Калинина и полк Клименко задержались у сильно укрепленных высот «470,9» и «320,0». Он приказал Клименко и Калинину обтекать высоты. Капитан Тищенко остался, чтобы блокировать гарнизон первой высоты, другое подразделение расправлялось с гарнизоном высоты «320,0», а сам Аршинцев со всеми остальными силами устремился вперед, на главный узел немецкой обороны.

Это было рискованное решение: за спиной оставался сильный противник, который, если успеет опомниться, может нависнуть и расчленить дивизию. Но Аршинцев пошел на риск, основанный на трезвом учете сил, высоком моральном духе и на твердой уверенности в том, что командиры, оставшиеся возле высот, выполнят свою задачу. И то, что немцы могли сделать с Аршинцевым — расчленить его, охватить и уничтожить, — это самое он сделал с ними. С ходу он ударил по узлу обороны. Собранная в один кулак дивизия Аршинцева приобрела страшную пробивную силу. Нацелившись всеми своими полками, Аршинцев прорвал немецкую линию, захватил станицу. Удар дивизии был настолько стремительным, что немцы, бежавшие оттуда, увлекли в своем паническом бегстве соседний гарнизон, который опомнился только через шесть часов. На тридцати исправных трофейных пятитонках наши бойцы преследовали противника, не давая ему «очухаться». Три трофейные батареи были повернуты в сторону отступающих немцев и открыли огонь.

Противник меньше всего ожидал, что его будут атаковать на этом участке: бездорожье, дикая грязь, цепь холмов и высот, которыми владели немцы, — все это было на пути дивизии. Собственно, и роль, которую вышестоящее командование отвело этой дивизии, была скромной: она наносила удар на вспомогательном направлении. После первого дня боя Аршинцев в глубине души говорил себе: «Для начала недурно; в конце концов, наше дело маленькое, мы играем второстепенную роль». Но на направлении главного удара дело застопорилось, немцы были там сильнее, чем здесь, на второстепенном. Обстановка складывалась так, что уже в девятнадцать часов, прорвав первую линию немецкой обороны и двигаясь дальше, Аршинцев стал думать другое. Человек горячего сердца и трезвого ума, он сказал себе: «Сегодня мое направление — второстепенное, а завтра оно может стать основным». В нем разгорался профессиональный азарт. Он что-то промолвил совсем тихо, скорее про себя. Полковник Штанев переспросил его. Аршинцев как-то странно посмотрел на него, засмеялся и сказал: «Чем черт не шутит!»

Ему была ясна общая идея наступления. Сопоставляя данные о движении наших сил на главном направлении с данными своих полков и соседей, анализируя ход наступления в целом, он видел, понимал и чувствовал: на первый взгляд частный успех его дивизии перерастал в общетактический, таящий в себе хорошие перспективы. Центр тяжести переместился. Ключ наступательной операции находился на его участке. Именно здесь надо вбивать клин! Гордость охватила его, когда он получил новый приказ из штаба армии и воочию убедился: «Мои мысли и выводы были верны». Клин начали вбивать.

Война мучит, война и учит. Прорыв линии немецкой обороны окрылил массу бойцов, вдохновил командирскую мысль. Каждому стало ясно: хороший замысел дает хорошие результаты. Гибкость тактических приемов потребовала от командиров гибкости ума, организованности, поворотливости и того, что Аршинцев называл шестым чувством — чувством нового. Оно было закономерным явлением, не являлось случайным и не падало с неба. В тяжких муках рождалось этошестое чувство — чувство нового; медленно, словно полновесное зерно, вызревало оно в командирском сознании. Сама жизнь учила и подталкивала к мысли: «Не цепляйся за старую, обветшалую линейную тактику, ломай ее, умело используй всякий маневр, думай, ищи, хитри».

Поле боя стало школой тактики в широком смысле этого слова. Одни командиры быстрее усваивали ее, других нужно было на ходу учить, наталкивать. Темп боя, который вел полк Калинина у одной из станиц, был, по всем признакам, вялым, замедленным. Аршинцев чувствовал это и по боевым донесениям, и по интонациям в голосе Калинина, и по той беспорядочной стрельбе, которая доносилась к нему на наблюдательный пункт. Даже взятие высотки на правом фланге ничего не дало: немцы продолжали упорно обороняться. Аршинцев решил внести коррективы в первоначальный замысел. Взятие высотки навело его на мысль перегруппировать силы и подвижным маневром обтекать противника. Было бы глупо и вредно продолжать лобовую атаку, которая сначала казалась вполне оправданной. Он позвонил Калинину и в своей обычной спокойной и строгой манере сказал ему:

— Чего зря атакуете в лоб?

Калинин на лету уловил и развил его мысль: нужно обтекать, и чем быстрее, тем будет лучше. Теперь все зависело от быстроты маневрирования этого полка. Когда три часа спустя Калинин прислал Аршинцеву боевое донесение: «Успешно беру противника в полукольцо», Аршинцев дал ему в помощь Борисова и вызвал их обоих по радио.

— Сжимай в тиски! — сказал он в микрофон. — В тиски!..

И Борисов, и Калинин, продолжая для видимости лобовую атаку, в то же время упорно продвигались на флангах, железной хваткой беря противника в клещи. И когда противник это понял, было уже поздно. Наши полки нависали с флангов и отсекали немцев.

Случилось так, что в самый разгар боя полковнику Аршинцеву принесли телеграмму из штаба армии: получен приказ о присвоении ему звания генерал-майора. Связисты, переговариваясь между собой, дали знать в полки. Из полков стали звонить и поздравлять своего командира дивизии. Он сердито говорил:

— Потом, потом… Сперва возьмите вот эту станицу, и эту, и эту… А уж потом милости просим, жду вас с поздравлениями.

Ковалев знал, что командир дивизии не мелочен. При всей своей методичности в стиле руководства, при всем своем властном характере, спокойном и решительном, Аршинцев не сковывал инициативы своих командиров. Он считался с умом и волен командиров полков и, ставя перед ними задачу, обычно говорил: «Хозяйствуй!» Но ту боевую задачу, которую Аршинцев поставил перед Ковалевым, было очень трудно выполнить. Сколько ни бился Ковалев, все усилия его были напрасны: ровное пространство перед станицей застилалось огнем немецких минометов. Ковалев топтался на месте, злился и страдал от бессилия. Чтобы повести полк в наступление по всем правилам военного искусства, ему нужна была артиллерия. Но где ее взять, когда по этим болотам и плавням с величайшим трудом, буквально на руках, удалось протащить только одну пушчонку и минометы. А время шло, и генерал ждал…

Ковалев прискакал на наблюдательный пункт. Командир дивизии окинул быстрым взглядом стройного подполковника и улыбнулся: одетый в добротную, по фигуре сшитую кожаную тужурку, в чуть сдвинутой набок смушковой кубанке, с небрежно засунутыми в карманы кожаными перчатками, Ковалев казался только что вернувшимся с загородной прогулки, а не с поля боя. От всей его стройной фигуры веяло молодостью, задором.

— Что, Ковалев, — насмешливо спросил генерал, — не по зубам орешек-то?

— Я его разгрызу, — хитро улыбаясь, сказал Ковалев. — Ночью разгрызу…

Он стал докладывать обстановку и свое решение — атаковать противника ночью. Ковалев умеет быстро решать. Пожалуй, это самое ценное его качество. Молодой, красивый, порывистый, он любит чуть-чуть пофорсить и порисоваться: в двадцать шесть лет командует знаменитым гвардейским полком! И он хитер, ох, и хитер!.. Соседи обиженно говорят о нем, что Ковалев имеет дурную привычку припрятывать свои силенки и в последнюю минуту выскакивать из-за спины соседа, вырываться вперед и срывать победу…

Генерал слушал его, чуть склонив голову. Ковалев нашел единственно правильное решение задачи: овладеть станицей ночью с наименьшими потерями и с наибольшим эффектом. И тогда с лихвой окупится проигрыш во времени. Конечно, можно было еще подбросить ему людей, еще поднять батальон в атаку и взять станицу лобовым ударом. Но какова цена такой победе? Это будет дорогостоящая победа. А в условиях бездорожья, когда каждый снаряд, подносимый на руках, каждая пушка, подкатываемая вручную, так дороги и ценны, нужно воевать расчетливо, сберегая людей, экономя боеприпасы.

Ковалев ждал ответа.

— Приказ есть приказ, — схитрил генерал. — К исходу дня мы обязаны овладеть этим рубежом. А ты хочешь атаковать ночью…

Ковалев осторожно напомнил ему: к исходу дня — это значит не позднее двадцати четырех часов. К этому времени, то есть к исходу дня, все будет исполнено.

— Благословляете, Борис Никитич? — спросил Ковалев.

Генерал благословил его.

Ковалев ввел в заблуждение гитлеровцев. Он сделал вид, что решил отступить: дескать, взять станицу не удается. Собрав командиров на рекогносцировку, он подробно обсудил с ними план ночных действий. Как только стало темно, капитан Мазаев с ротой противотанковых ружей, минометами и одной противотанковой пушкой скрытно подобрался к станице. Подойдя к вражеской линии на четыреста метров, Мазаев по сигналу Ковалева открыл огонь из всех противотанковых ружей, из минометов, из пушки. Он бил по центру, в лоб, в то время как два батальона и автоматчики окружали станицу. Это была сильная картина, которую Аршинцев, сидя на крыше хаты, наблюдал в десятикратный бинокль. За спиной генерала расположились радисты, с которыми он никогда не расстается. Они вполголоса выкрикивали цифры, связываясь в эфире с наступавшими полками.

Генералу было отрадно смотреть на вспышки огня, опоясывающие станицу: вот они бьют в центре, вот они сближаются… Ему было отрадно слушать гул битвы, его чуткое ухо различало крики бойцов, скрежет железа, свист пуль и мин. Аршинцев жадно смотрел на кипение боя, на бешеный бросок вперед людей и огня… Темп боя все учащался, учащался, подходя к тому кульминационному моменту, когда еще один дружный залп, еще один выстрел, еще один обжигающий душу, хриплый, дерзкий крик «ура» решат все. Не сводя глаз с горевшей станицы — это был верный признак того, что противник потерял уверенность в себе и, удирая, поджигает хаты, — генерал отрывисто крикнул:

— Дайте Ковалева!

Генерал не стал спрашивать командира полка, как развивается бой, какая обстановка, что назревает. Он сказал ему только два слова:

— Умело воюете!

В устах всегда сдержанного генерала это была наивысшая похвала. И по проволоке, и через посыльных пошло в батальоны — комдив велел передать: «Умело воюете, гвардейцы!» Интенсивный огонь противотанковых ружей и минометов, перекатывавшийся с левого фланга на правый и прижавший немцев к земле, внезапное появление наших автоматчиков в тылу у немцев, дерзкие броски гранатометчиков на окраинах, ракеты, полосовавшие небо, и генеральский возглас, облетевший цепи: «Умело воюете, гвардейцы!» — все это слилось в одну ударную силу, физически и морально подавившую врага.

В двадцать два часа станица была занята. На другой день генерал провел с командирами полков совещание накоротке. Он дал подробный анализ прошедших боев, сурово раскритиковал неумение отдельных командиров закреплять завоеванное; выявившуюся опасность распыления сил, он подчеркнул железную необходимость держать темп наступления высоким. Это была самая яркая, вдохновенная лекция, которую когда-либо читал бывший преподаватель общего курса тактики, молодой генерал, командир гвардейской дивизии.

— В ходе наступательных боев, — говорил генерал, — резче выявились командирские качества — умение видеть, чувствовать, предвидеть. Откуда сие? — спрашивал генерал.

Стекла хаты зазвенели от веселого, оглушительного хохота, когда он привел показания пленного немецкого унтер-офицера, испуганно сказавшего: «Рус стал другой».

— А другим «рус» стал оттого, — продолжал генерал, — что война и мучит, и учит. Теперь фашист как огня боится открытых флангов и психует при появлении наших автоматчиков. Мы воюем не только с оружием в руках, но с помощью идеи, мысли, замысла…

Поздно ночью в сопровождении ординарца генерал прошел на окраину села, к Ковалеву. Подполковник сидел на ящике в низкой хатке и тихонько перебирал клавиши аккордеона. Он задумался и не сразу заметил вошедшего генерала. Потом поспешно встал и, держа аккордеон в руках, глухо сказал:

— У меня убит комбат Егоров… Старый друг мой… Вместе учились, вместе на войну пошли…

Аршинцев пристально посмотрел на тоскующего Ковалева.

— Подполковник, — сказал он мягко, — гвардии подполковник… Есть работка — с размахом, с огоньком, с маневром!..

Ковалев поднял свою красивую курчавую голову. Глаза его загорелись.

Кубань, март 1943 г.

СЕМЬЯ СОРОКИНЫХ

Бывают такие явления и события в жизни людей, которые как-то разом, словно яркой молнией, освещают истинную силу народного духа. Может быть, к таким именно явлениям относятся события на хуторе Георгиевском — факты, связанные с жизнью одной русской семьи.

Залозный вошел в Гулькевичи вместе с передовыми частями Красной Армии. Еще слышались на окраине станицы глухие взрывы, густые клубы черного дыма застилали родное небо, рушились балки, огонь долизывал половицы, а по Красной улице шел, все убыстряя шаг, человек среднего роста в забрызганной грязью походной шинели бойца. Он был в своей старой, курчавого барашка кубанке. Здесь он был секретарем райкома, в этих местах он партизанил, и сюда он снова вернулся. Его тотчас узнали: «Господи, да ведь это он, Залозный…» И от хаты к хате пошло и пошло: «Прибыл Залозный, наш секретарь райкома…» Он постоял возле сожженного дома — здесь когда-то находился райком партии, — потом пошел дальше, но уже не один, а окруженный густой толпой народа. На главной площади станицы Залозный остановился. Он забрался на увязшую в грязи брошенную немцами повозку. Снял кубанку, вытер ею свою лысеющую голову и, поздоровавшись с народом, спросил тихо и мягко, как спрашивают близких и родных:

— Ну, как вы тут жили? Тяжко было?..

Он спросил, тяжко ли было, — и все вдруг почувствовали: «Он ничуть не изменился, наш Залозный, он все такой же, наш хозяин района, умный, душевный большевик…»

На третий день прихода Залозного в Гулькевичах стала работать районная почта, на шестой — вышел первый номер районной газеты — на толстой оберточной бумаге с шапкой: «Очистка семян — главное условие хорошего урожая». На девятый день бюро райкома обсуждало вопрос о копке и вывозке свеклы. Еще налетали фашистские бомбардировщики, и хатка, в которой находился райком партии, вздрагивала, точно в ознобе. Но, глядя на Залозного, хлопочущего, проверяющего, подталкивающего, казалось, что фашистов и в помине нет на Кубани… Поздно ночью, после заседания бюро, Залозный связался по телефону с председателем колхоза хутора Георгиевского — Дмитрием Семеновичем Сорокиным.

— Процент копки свеклы у тебя низкий, — укорял его Залозный.

Сорокин что-то глухо ответил, потом он пропал с провода, и телефонистка, которая была в курсе всех новостей района, сказала Залозному, что у Сорокина горе — нашли Дусю.

— Где? — тревожно спросил Залозный.

— В балке, — ответила телефонистка. — Они изуродовали ее, сволочи.

Залозный велел приготовить беговые дрожки и с зарей поехал к Сорокину на хутор Георгиевский. До хутора было тридцать километров. Седая изморозь покрыла обнаженную землю, покалеченную войной, испоганенную врагом. Поля были в кровавых струпьях; из земли торчали шесты с надписью: «Внимание! Мина!» Вдали затемнели темные остовы сожженных хат хутора Георгиевского.

Когда я впервые познакомился у Залозного с Дмитрием Семеновичем Сорокиным, мне почудилось, что где-то и когда-то я уже видел этот горько сжатый рот и спокойный взгляд серых глаз, эти широкие плечи и смелую посадку седой головы, — всю эту плотную фигуру крестьянина, от которой веет силой и спокойствием. И я вспомнил старую гравюру, изображавшую Джона Брауна, замечательного фермера из Осаватоми, сухощавого старика, который все отдал — всю свою землю — борьбе с ненавистным ему рабством. Сорокин говорил с Залозным о подготовке к весеннему севу. Это был спокойный, хозяйственный разговор двух большевиков, у которых сейчас одна забота: навести порядок в районе. Всего лишь три недели тому назад Сорокин был грозой для оккупантов. Они охотились за ним, они дорого дали бы, чтобы поймать его живым или мертвым. А между тем до фашистского нашествия, до того дня, когда Сорокин схватил в руки первый попавшийся ему топор, до этой зимней ночи он был мирным крестьянином. Оккупанты сделали его таким, каким он стал для них: страшным в своем справедливом гневе. Немцы, которые пришли на его хутор, порушили все, что было создано крестьянскими руками: сожрали хлеб, овец, коров, вырубили фруктовые деревья, вычерпали воду из криницы… Медленно, капля по капле, в Сорокине созревала ярость, заполнявшая всю его душу, комком поднимавшаяся к его горлу, душившая его. Сорокин спал дурно: часто ворочался во сне, скрипел зубами, глухо и тяжко вздыхал. Жена, спавшая рядом с ним в широкой крестьянской деревянной кровати, легонько трогала его за плечо. Он открывал глаза и затихал. Утром он просыпался злой, молчаливый. Он искал и не находил для себя покоя. Его большие, крестьянские руки истосковались по работе. Но не той, которую заставлял делать немецкий комендант, а по той работе, в которую он когда-то вкладывал всю свою душу. Все рушилось с вторжением врага. Рушилась старая, кровно родная жизнь, к которой он привязался навечно.

Старшие сыновья были в армии. Дочка Дуся была характером в отца. Она все таила в себе. Отец видел ее тоску, и от этого еще горше было у него на душе. Одно желание жгло его душу. Во сне и наяву он видел: он душит врага. Своими руками, своими руками… И однажды ночью Сорокин ушел в партизаны. Сперва он партизанил один, потом взял к себе в свой маленький отряд Хилько, Сташенко и Барабанова. Это были пожилые люди. Они действовали по собственному почину. Ни от кого они не получали директив, никто не давал им оружия, — эти люди объединились по собственной воле.

Зимней ночью Сорокин и его товарищи выволокли фашистов из дома. Они подняли их с теплых постелей и вывели на холод, жалких, перетрусивших… Это были первые шесть гитлеровцев, с которыми расправился Сорокин. Но фашистов еще было много на соседних хуторах, и всех их нужно было истребить. У Сорокина было мало оружия, только те шесть винтовок, которые он добыл у казненных им фашистов. Он разослал своих гонцов по району и дал им наказ:

— К топору зовите народ!..

Высокий седой крестьянин, чуть согнутый в широких плечах, с лицом, изборожденным морщинами, и горькой складкой у рта, Сорокин был одержим одной лишь страстью: истребить оккупантов! Немцы пытались действовать посулами, они обещали каждому, кто выдаст Сорокина или его семью, десять тысяч рублей и тридцать десятин земли.

Каратели оцепили хату Сорокиных. Там была его дочь, девятнадцатилетняя Дуся Сорокина. Мать и сын успели скрыться у соседей. Дусю схватили и увезли в гестаповский дом пыток. Девушка была на вид хрупкой, но характер унаследовала отцовский, сорокинский. И она дала им это почувствовать. Десть, угрозы, обещания лучшей жизни, пытки — гестаповцы все пустили в ход, чтобы заставить девушку выдать отца. Она стояла лицом к стенке, забрызганной кровью. Руки ее были стянуты ремнем. От нее требовали «выдать этого Сорокина». Они не говорили «выдать отца», они говорили — «этого Сорокина», словно речь шла о чужом для нее человеке. Они рисовали ей облик «этого Сорокина»: он опутал своими сетями казаков, он вовлек их в партизаны, он нарушает спокойную жизнь германских войск, он разрушитель германского порядка. Такие люди должны быть уничтожены, вырваны с корнем. Она слушала их, и душа ее преисполнялась гордостью за отца: «Вот какие мы, Сорокины…»

Ей приказали повернуться лицом к ним, к гестаповцам. Она повернулась. Вероятно, они ожидали увидеть жалкую, изувеченную девушку, которая наконец все скажет. Она улыбалась затекшим глазом, и какая-то страшная черта упрямства сковала ее черные, опухшие губы. Это было фамильное, сорокинское. Ударом сапога палач свалил ее с ног. Она рухнула наземь. Ее били долго и нещадно. Измученное тело зашевелилось на каменном полу. Гестаповцам послышался ее хриплый шепот. Наконец-то она заговорила! Ее облили холодной водой, и над ней наклонился один из тех, кто пытал ее, — длинный, худой, с лицом хорька.

— Мы, Сорокины, живы, — шептала она, — мы, Сорокины…

Это еще больше озлобило жестоких палачей.

А Сорокин продолжал действовать: он устраивал фашистам засады на больших дорогах, он выволакивал их ночью, теплых и сонных, из хат, он убивал их. Русская семья бросала вызов оккупантам. Это их поразило и привело в слепое бешенство: откуда это железное упорство, это фанатическое спокойствие перед лицом смерти? Кто поддерживает эту семью, одну крестьянскую семью? Кто стоит за этой семьей?.. Теперь это был вопрос чести. Кто победит — германское командование с его пушками, танками, автоматами, с его гестапо и большим опытом насаждения «новых порядков» в оккупированных районах или русская семья?

В сумерках фашисты нагрянули на хутор Георгиевский, нагрянули с пушками, танкетками и автоматами. Они придали экзекуции характер военной операции. Оцепили хутор, согнали людей в одно место, Всех жителей хутора — триста шестьдесят человек. Старых и молодых. Никто не имел права оставаться дома — никто. Тех, кто не мог передвигаться по болезни, выносили на руках. Два немца выступили перед толпой под прикрытием танка. Говорил и распоряжался тот длинный немец со сжатым в кулачок лицом и злыми глазами. Второй немецкий офицер, розовощекий и пухлый, жевал шоколад. Он снял свои очки в желтой роговой оправе, кусочком замши протер выпуклые цейсовские стекла, надел очки и, двигая большим мясистым ртом (он жевал шоколадку), с любопытством разглядывал русских. Они торопились. Первый фашист говорил коротко и сухо. Этот сукин сын говорил по-русски, как-то странно отчетливо выговаривая каждое слово.

— Господа русские! — сказал он. — Сию минуту мы огласим приказ германского командования: вам предлагается под страхом смерти выдать Сорокина и его семью, указать их местонахождение.

Тридцать минут он дал толпе. За это время жители хутора должны все обдумать, взвесить и выдать Сорокина и его семью. У Сорокина имеется жена, сын и две дочери. Немец показал на пальцах — всего четверо. Это без Сорокина. С Сорокиным — пятеро. Все! Он подумал и добавил: сопротивление бесполезно. И показал на танки и пулеметы.

Жена Сорокина стояла в центре толпы. К ее коленям жались маленькие дочери Мария и Нина и двенадцатилетний сын Виктор. Ей казалось, что она стоит на самом высоком месте в хуторе и что вокруг нее пустота: все отшатнулись, отодвинулись от нее. Она потемнела лицом, руки ее бессильно повисли. Но это ей только казалось, что она одна и что вокруг нее никого нет. Никто из окружавших ее не сдвинулся с места.

Она заранее примирилась со своей гибелью. Умирать страшно, но надо же когда-нибудь умереть… И она ждала, когда кто-нибудь назовет ее имя, укажет на нее: «Вот семья Сорокина, вот его жена, его дети». И не так страшна была для нее смерть, как ожидание ее. Она содрогнулась при мысли, что немцы не просто убьют ее — это была бы легкая смерть, — они будут глумиться. Она смотрела поверх немца, на темневший вдали лес. Небо над лесом было синее. Потом она отыскала глазами свою хату. Они когда-то сами строили эту хату — она и муж. Люди завидовали ей. «Дружно живут Сорокины», — говорили на хуторе. «Да, мы, Сорокины, жили правильно, — с гордостью сказала она себе. — Враг отнял у меня все — мужа, детей, семью». Они разорили гнездо Сорокиных. Где хозяин дома, хозяин семьи? Он скитается в лесу. Он сказал ей ночью, прощаясь, когда взял в руки топор: «Или мне конец, или немцу». У него много ненависти, много сил, а она слабая, болезненная женщина, и силы ее уходят, вытекают капля за каплей. С нею остался ее самый младший сын, но и его они сейчас убьют. Сперва детей — у них это принято, — а потом мать. Она примирилась с мыслью о смерти и даже думала с некоторым облегчением: «Скоро конец, конец горю, страданиям, слезам». Она подняла глаза к небу. Солнце было черное. Или это туча закрыла горизонт?

Она наклонилась к сыну и почувствовала тепло его плеч. Ее поразило выражение лица мальчика. Рот его был сжат, как у отца, горькой, упрямой усмешкой. И, опираясь о плечи сына, она невольно выпрямилась. Ей стало душно. И такое неистовое чувство обиды, горя и ненависти к этим убийцам поднялось в ней, что она с силой, задыхаясь, рванула с себя платок и шагнула вперед: «Бей, ирод!» Но чьи-то крепкие руки оттолкнули ее назад. Казаки сжали ее со всех сторон, и она затерялась в толпе.

Так прошло тридцать минут. Розовощекий немец зевнул. Ему стало скучно, а может быть, страшно. Он взглянул на часы и сказал:

— Энде, конец!

Худой немец махнул рукой, и пулеметы открыли огонь — огонь поверх голов толпы. Люди пригнулись, кто-то вскрикнул, потом все еще более плотно прижались друг к другу. Тогда худой закричал, что он сожжет весь хутор.

Он сказал раздельно:

— Ваши дома, ваши фермы, ваше имущество.

И дал на размышление пятнадцать минут. Он коротко засмеялся и что-то сказал розовощекому немцу. Смерть не испугала казаков. «Хорошо, посмотрим, что они скажут, когда дело коснется личного — моего дома, моей коровы, моего добра». Фашист думал, что он отлично знает крестьянскую натуру. Его злые глазки рыскали по толпе, застывшей в глухом молчании. Вот кто-то шевельнулся, немец даже вытянул шею, чтобы лучше разглядеть. Чей-то голос (он принадлежал женщине) сказал в отчаянии:

— Не пропадать же всем…

Но тут же затих, точно рябь пробежала по воде.

Люди с хутора Георгиевского, толпа в триста шестьдесят человек, среди которой были и такие, которые имели свои обиды и старые счеты с председателем колхоза Сорокиным, все они в эти минуты отбросили личные обиды и как один человек решились не выдавать жену Сорокина с ее детьми. Фашист с лицом хорька, поднявший руку на русскую семью, задел самое живое, национальное, то, что жило в крови этих трехсот шестидесяти человек, и они ответили ему молчаливым презрением на все его угрозы смертью.

Солдаты бросали в хаты зажигательные гранаты, обливали стены горючим. Хутор запылал с двух сторон. Отблески пожара отражались на сумрачных лицах казаков, безмолвно застывших. Повалил снег, крупные белые хлопья падали на черную от сажи и пепла землю. Хутор горел долго, до рассвета. Пожар виден был издалека. И когда Сорокин увидел зарево, стоявшее над лесом, сердце его дрогнуло. Он сказал Григорию Сташенко:

— Это у нас горит.

Сильный и страшный, он рывком поднимал в эту зимнюю ночь оккупантов с теплых постелей, выволакивал их на божий свет и коротким беспощадным судом расправлялся с ними. А люди на хуторе точно окаменели от горя. Мерой народного горя и гордости было молчание толпы. Оно устрашило врага.

…Спустя три недели, когда фашисты отступили и на полях стаял снег, Сорокин нашел свою дочь в овраге. Ее привезли на хутор. Подруги обмыли ее мертвое тело, дети украсили гроб весенними цветами. В мерзлую землю, взорванную аммоналом, опустили гроб. Бойцы залпом из винтовок отдали дочери Сорокина последнюю воинскую почесть.

Секретарь райкома Залозный стоял у могилы рядом с Сорокиным, которого горе состарило, но не согнуло. Хутор лежал перед ними черный, обгорелый. След румяной зари бежал по степи. Они находились на площади, на той самой площади, куда фашисты так недавно сгоняли народ, пытали, мучили и, угрожая смертью, требовали выдать семью Сорокина. Теперь Сорокин стоял рядом с Залозным, а вокруг них была одна большая русская семья.

Гулькевичи, апрель 1943 г.

ОРЕЛ — НАШ!

Я почему-то очень дорожу этой корреспонденцией, — в ней тысяча слов, я передал их пятого августа из Орла, который снова стал нашим.

В ночь на пятое августа высоко над горизонтом взметнулось багровое зарево — это горел Орел, старый русский город, испоганенный фашистами. Всю ночь по ту сторону Оки слышались взрывы. Фашисты, отступая под ударами Красной Армии, мстили древнему городу, сжигали его дома, улицу за улицей…

В третьем часу ночи, тревожной, озаряемой вспышками ракет, артогнем и выстрелами автоматчиков, в часы, когда решалась судьба Орла, измученные жители этого многострадального города вдруг услышали голос Красной Армии, голос родины. Дивизия, наступавшая на Орел, выдвинула к реке, на самую линию огня, мощную радиостанцию; еще кипел на улицах Орла яростный бой, еще горели дома, еще ожесточенно огрызался враг, но голос наступающей армии звучал гордо, уверенно и смело:

— Орел был и будет нашим, советским городом! Мы с вами, товарищи и братья. Мы идем к вам!

На рассвете вместе с передовыми частями мы вошли в Орел. Бой перекатился за холмы, окружающие город, за реку со взорванными мостами. Орел, окутанный клубами дыма и языками пламени, горел. Саперы деловито щупали миноискателями улицы, дома. Что сделали с ним! Сердце сжимается от горя и гнева, когда шагаешь по улицам города.

Московская улица — старая, веселая, людная улица… О ней теперь приходится сказать: это бывшая улица. Ее лучшие дома взорваны, искалечены. А Кооперативная улица? Тургеневская? Комсомольская?.. Это искалеченный город. Таким сделали его оккупанты, что хозяйничали в нем почти два года. На домах его осталось черное клеймо варваров — немецкая буква W. Этим клеймом немцы метили лучшие здания города — Дворец культуры, Дворец труда, больницы, детские ясли, библиотеки… Они проделывали эту операцию с подлой методичностью. Одни фашисты обходили дома и ставили черное клеймо, а другие — факельщики — поджигали и взрывали. На одной из улиц — Грузовой — мы видели трупы немецких факельщиков. Они поставили свое подлое клеймо на нескольких домах, но поджечь уже не успели: наши автоматчики убили их на месте преступления.

С рассвета город живет возбужденной жизнью: из подвалов, из оврагов, из лесов вышли на белый свет орловские жители — дети, молодежь, старики. Какие у всех изможденные от голода лица!.. И в то же время как сияют их глаза, сколько радости в их порывистых движениях, в их жестах приветствия. «Наши пришли!» Город еще горит, дым и чад стоят над домами, вздымаясь к голубому небу. И в то же время город охвачен радостью и счастьем. Он встречает цветами своих освободителей. Запыленные бойцы в пропотевших гимнастерках шагают, прижимая к груди цветы. Зеленью и цветами увиты пушки, танки, пулеметы. «Наши пришли!» Это чувствуется во всем. Бойцы Сто двадцать девятой дивизии вместе с другими дивизиями ворвались первыми в город Орел и освободили его. С этого дня — 5 августа 1943 года — эта дивизия именуется Сто двадцать девятой Орловской стрелковой дивизией. Славное, почетное имя, завоеванное в жестоких битвах!.. Бойцы Сто двадцать девятой на плечах отступающего противника ворвались в Орел. Движутся дальше, на запад, и с первого часа их прихода в город на стенах уцелевших домов, на обгорелых телеграфных столбах появились листовки:

«Орел — наш!

Наше подразделение после короткого и решительного штурма вошло в Орел!

Приказ Военного совета выполнен. Поздравляем вас, товарищи, с новой победой!

Орел освобожден от немецких оккупантов. Воин Красной Армии! Ты своими подвигами прославил непобедимое русское оружие.

Враг не выдерживает силу нашего удара! Не давай немцу передышки. Громи его всей мощью огня! Бей фашистскую сволочь! Отомсти за кровь и слезы наших жен и детей, отцов и матерей, за смерть советских людей.

Вперед на разгром врага! Вперед на Запад!»

Это первая наша, родная, советская листовка, которую жители города Орла читают свободно и радостно.

В октябре 1941 года фашисты заняли Орел. Год и десять месяцев они унижали человеческое достоинство советских людей, издевались над их лучшими чувствами. Теперь Орел снова стал нашим. Но люди, которые около двух лет жили под ненавистным фашистским игом, помнят и, вероятно, никогда не забудут черных дней немецкой оккупации. Они горячо встречают наступающую Красную Армию, любовно смотрят на каждого бойца, офицера. Когда по Комсомольской улице прошел отряд автоматчиков, из толпы проворно выбежал старик с обнаженной головой. Он зашагал рядом с бойцами, неся в руках сбереженный им портрет Ленина, он шептал только одно слово: «Сыночки!..»

В прошедшую ночь наши автоматчики выдержали ожесточенный бой с засевшими в каменных домах фашистами. Они цеплялись за каждую улицу. Огонь вражеских батарей должен был преградить путь нашей пехоте. Фашисты взорвали мосты в городе, минировали подступы к ним, но все их усилия были сломлены напором и волей наших наступающих частей. Около двух суток шел бой за город. Превратить Орел в неприступную цитадель фашистам не удалось — стремительным ударом наши вышвырнули их из Орла.

Орел наш! Воины Красной Армии, проходя по улицам горящего города и глядя на взволнованные лица жителей, невольно чувствуют все величие своей освободительной миссии. На берегу Оки мы были свидетелями следующей сцены. Генерал утром перебирался с адъютантом по взорванному мосту. Это был первый советский генерал, которого увидели жители освобожденного Орла. Ему, как и другим офицерам и бойцам, поднесли букет цветов. Его попросили подождать минуту-другую. Из ближайшего дома вышла пожилая женщина и протянула генералу свой подарок — старинную саблю с серебряной насечкой. Генерал саблю принял, за подарок поблагодарил и уехал дальше, на линию огня.

Утром, когда в городе еще не было военных регулировщиков, их заменяла на Московской улице у взорванного моста Анна Павловна Казанская, жена погибшего командира Красной Армии. Стоя на подножке грузовых машин, она указывала водителям обходный путь по разминированным улицам. За Орлом среди полей проходит Нугорский большак. Этот большак оставил в памяти жителей кошмарное воспоминание. 24 июня и вторично в июле гитлеровцы погнали по большаку сотни молодых орловских юношей и девушек. Свыше тысячи семнадцатилетних девушек они согнали на Брянский вокзал, втолкнули в пульмановские угольные вагоны и под душераздирающие крики матерей увезли в Германию.

Матери мечутся по городу, ищут в гестаповских застенках своих сыновей и дочерей. На правом берегу Орлика, в каменном доме с глубокими бетонными подвалами, фашисты творили свое страшное дело — истязали советскую молодежь. Мы поднимаемся по лестнице на второй этаж гестаповского дома пыток. На стене нарисован красками фашистский флаг и черная паучья свастика. Женщина, сжав кулаки, грозит фашистскому пауку. Это Анна Ильинична Кощавцева, мать восемнадцатилетнего Виталия. С гневом и горестью она рассказывает нам историю гибели четырех юношей — Константина Якубовича, Володи Алехина, Володи Хохлова и сына ее Виталия. Свыше месяца фашисты истязали в своих застенках Анну Ильиничну. Но это русская женщина — пытки ее не сломили. Вот она выходит из гестаповского горящего застенка. Она смотрит на проходящих бойцов, и взгляд ее светлеет и загорается искрой надежды: они отомстят за все ее муки!..

Люди этого города видят и знают, какой ценой бойцы Красной Армии добыли им освобождение. Вот почему уже с предрассветного часа жители Орла, и старые, и молодые, помогают наводить мосты, тушить пожары, вылавливать предателей — делают все, чтобы Красная Армия, ни на миг не задерживаясь, погнала фашистов дальше, на запад. Пройдут годы, и город, который сегодня еще горит, воспрянет из пепла, залечит свои раны… Но всегда в памяти бойцов, освободивших город, в сердцах простых русских орловских людей будет жить этот светлый и ясный августовский день — день возвращения к жизни нашего Орла.

Мы в Орле знали — нам радировали, — что в этот день, 5 августа, в двадцать четыре часа Москва будет салютовать войскам, освободившим Орел и Белгород, двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати орудий.

Это был первый салют в Великой Отечественной войне!

Брянский фронт, 1943

НОВГОРОДЦЫ

Только на третий день после завершения обходного маневра генералу Микульскому довелось побывать в Новгороде. Дымились еще бревенчатые избы на берегу, чернели изуродованные фермы взорванного моста, ветер гремел железом крыш и гнал в тумане шуршащие льдины седого Волхова. В кремле белели высокие монастырские стены, узкие окна скупо пропускали мглистый свет, с какой-то скорбью и грустью освещая это великое бедствие, разорение и надругательство. На площади, где в стародавние времена собирались вольнолюбивые новгородцы, лежал запорошенный снегом, разъятый на части памятник «Тысячелетие России»: отлитые из темной бронзы гигантские крылья ангела, витязь в кольчуге с широким прямым мечом; исполинская фигура Петра Первого в ботфортах, с лентой через плечо, Пушкин, читающий стихи, цари, монахи, поэты, воины — былины и сказки народа.

От этой древней новгородской земли, от этих черных лесов, мохнатых елей и тонких осин, от этих синих озер и болот, в туманных чащобах которых вдруг блеснет темным золотом покосившаяся набок маленькая часовенка, веет далекой-далекой волнующей стариной.

Микульский считал себя, своих офицеров и бойцов новгородцами: два года они стояли в обороне по Волхову, на земле новгородской. Но за последние дни, когда нужно было решительным ударом расшатать и взломать жесткую немецкую оборону, чтобы ввести в прорыв свои войска, ему было не до красот природы. Меньше всего его трогали и волновали северные пейзажи, закат над Волховом, суровое небо в снеговых облаках и плывущие вдалеке монастыри с высокими звонницами. Это теперь, после успешного флангового маневра, после того, как фронт отошел на запад, он мог по-иному, другими глазами, взглянуть на эти неповторимые сочетания строгих и нежных красок новгородской земли.

Неделю тому назад, получив из штаба армии приказ и разрабатывая план боя на прорыв, генерал Микульский строго и точно учел и взвесил все своеобразие, все трудности этого болотного фронта. Преимущества были на стороне противника: дороги, железные и шоссейные, простор для маневра резервами, прочная система инженерных сооружений. Микульский, как и его сосед слева, имел только одну узкую дорогу, проложенную среди болот и лесов. В самый лютый мороз земля в этих лесах промерзла только сверху, а чуть поглубже шло вязкое болото. Война шла за метры сухой земли, которая была самою жизнью.

Схема командирского решения, вычерченная на плотном листе бумаги, выражала смелую военную мысль и накопившуюся у бойцов, воевавших по колена в болоте, страшную силу ненависти и ожесточения к немцам. Это была огромная взрывчатая сила, которая позволяла пойти с узкого, маленького плацдарма на прорыв, в глубокий фланговый обход. Душою замысла был маневр. Стрелы на схеме решения легко рассекли линию вражеской обороны и, разбежавшись на север, плавно поворачивали к югу. Начальник штаба, подписав схему, пристально посмотрел на нее и сказал с восхищением:

— Красиво!

Генерал еле заметно улыбнулся. Схема есть только схема. Не больше и не меньше. Посмотрим, что получится в жизни. Сам он глубоко был уверен, что дело выйдет. Но об этом лучше помолчать до поры до времени.

Сто десять минут работала наша артиллерия. Ее вспышки пробивали туманную предрассветную мглу. Метель кружилась над лесом, ветер сшибал с ног, взметая снежную пыль. Микульский, в валенках, в белом дубленом полушубке, сдвинув папаху, подставил разгоряченное лицо навстречу ветру и с наслаждением слушал возрастающий гул пушек. Прошел час, другой, третий. Но желанная минута прорыва немецкой обороны еще не наступила. У соседей слева дело шло лучше. А у него, действовавшего на направлении главного удара, было пока без перемен. Правое крыло его частей, которому он отвел решающую роль в наступлении, все еще топталось на месте. По лицам окружающих генерал видел, что кое-кто уже приуныл: все ожидали, что противник сразу подастся и покатится.

Микульский был весь в напряжении. Он молчал, горло его пересохло от волнения. Сверху, из штаба армии, его часто запрашивали: «Ну, как дела?»

От него ждали хороших вестей. И он успокаивал себя и командующего: «Выйдет, выйдет!»

И действительно вышло. Первый успех наметился в центре. Батальон Шуваева вклинился в глубину на пятьсот метров. Эти пятьсот метров в глубину могли стать трамплином для мощного удара. Словно гора свалилась с плеч Микульского. Он повеселел, широким жестом разгладил свои светлые усы. И, глядя на него, все на командном пункте воспрянули духом, оживились.

Наступила острая минута боя, когда Микульский должен был быстро решить: теперь же ввести свой резерв — танки, пушки и пехоту — или подождать с вводом до момента перелома на правом крыле? И он решил: сейчас, и ни минутой позже. Он приказал ввести в узкое горло прорыва танки и пехоту. Отдавая приказ, Микульский подошел вплотную к офицерам.

— Вот так, вот так! — говорил он громко и весело, становясь между танкистом и пехотинцем и делая резкие и сильные движения плечами и кулаками. Он наглядно показывал им, как они должны расширять вправо, влево и вперед шуваевский прорыв.

Как ни пытались немцы заткнуть брешь в своей линии обороны, стягивая к месту прорыва все новые и новые силы, Микульский опередил их. Пехота быстро вышла к реке Питьбе и, закрепившись, дала возможность танкам прорваться на ее западный берег. Пауза первого этапа боя перекрывалась теперь высоким темпом наступления. Полоса прорыва расширялась вширь и вглубь. Справа и слева оставались сильные узлы немецкой обороны, но Микульский, стремительно лавируя между ними, обходил их и со все нарастающей энергией вбивал клинья в дрогнувшую линию немецких войск. На острие пики, глубоко вонзившейся в гитлеровский «восточный вал», двигались подвижные отряды.

Станция Подберезье и с нею населенный пункт, превращенные фашистами в сильный очаг сопротивления, стояли на пути Микульского и пока что связывали его руки. Только овладев этим узлом обороны, Микульский получал полный простор для флангового движения вдоль немецкого рубежа. Брать Подберезье в лоб было немыслимо — это обошлось бы слишком дорого. А взять нужно было во что бы то ни стало.

— Маневром, друзья мои, маневром, — сказал он командирам частей, ставя задачу на обход.

Он начертил на карте движение пехоты и танков, обтекающих станцию и деревню на стыках немецких частей. Три офицера вместе с генералом склонились над картой, следя за его рукой, рисовавшей схему маневра. Микульский давал только общую нить. Все остальное зависело от них: сумеют ли они рассечь немецкие стыки и пробиться через них, нанося одновременные удары с двух направлений и захватывая Подберезье в клещи?

Микульский отбросил карандаш в сторону. Маленький, плотный, живой, как ртуть, он и в этот раз прибег к наглядному методу раскрытия своей мысли.

— Прижимать и охватывать! — говорил он, хитро блестя глазами, и, скользнув за спину начальника штаба, неожиданно ударил его. — Вот так: прижимать и охватывать!

Так и было сделано. Один ударил с фронта, другой навис с востока, а подвижные группы вырвались и оседлали дорогу в тыл немцев, сидевших в Подберезье. Больше всего встревожил немцев гул наших танков. Они кинулись по дороге на юг, но и здесь стояли советские танки, уничтожившие сорок пять вражеских машин.

Взяв Подберезье, Микульский получил желанный простор. Он вышел на коммуникации противника, перерезал ему три дороги и круто повернул на юг. Вместе с соседом они расчленили вражескую группировку. Теперь судьба наступления зависела от того, как быстро сумеют они завернуть брошенную вперед веревку, чтобы, соединившись с частями, наступавшими с юга, стянуть ее смертельным узлом на горле окруженного врага. Предстояло совершить пятнадцатикилометровый обходный марш по незамерзающим болотам и лесам в глубине вражеской обороны.

Микульский, как и его бойцы, до крайности устал. Но вместе с тем он знал, что тот подъем всех нравственных сил, который он ощущал в себе, жил и в массе бойцов, коснувшейся запекшимися губами животворящего источника наступления. И танкам и пехоте приходилось не только воевать с немцами, а еще преодолевать все трудности похода по лесам и болотам, где каждый шаг был мучительно тяжел. Метель первого дня наступления сменилась непогодью. То заморозки, то дожди, — «сиротская зима», как говорят в народе. Шинели набухали влагой и тянули к земле, ноги коченели на холоде. Но сердце волховского солдата, распаленное гневом и долгой обороной в залитых водой окопах и землянках, выдерживало все — и холод, и туманы, и вязкие болота. Люди отогревались у наскоро разведенных костров, и еще больше согревала их мысль о том, что земля новгородская снова станет нашей, родной.

Танки, шедшие впереди, валили вековые деревья, прокладывая дорогу пехоте. На волокушах и вручную бойцы подтягивали боеприпасы. Орудийные расчеты, впрягаясь в пушки, тянули их по гатям болот и хрустящему льду озер. День и ночь шли бойцы. И вместе с ними шел со своей оперативной группой и походной рацией генерал Микульский. Он шел, как и все, пешком. Ни лошади, ни машины не могли пройти в этой глухомани.

Ночь он провел на снегу у солдатского костра. Вспыхнувшие сухие ветки осветили его обветренное лицо и пышные усы. Развиднелось, и он снова поспешил в дорогу на Вяжище, где был его авангард. В полдень он обосновался в монастыре, затерянном в лесу, согрелся чайком, обсушился, развернул связь и крепко взял в свои руки управление наступающими частями.

Земля загорелась под ногами фашистов — новгородская земля, которую они более двух лет топтали своими коваными сапогами. Они заметались по дорогам. Но кольцо вокруг них смыкалось с каждым часом.

Микульский повернул свои войска фронтом на восток, на отходящего противника. Одну дорогу, железную, он перекрыл и запер. Тогда немцы кинулись вниз, пытаясь пробиться по параллельной шоссейной дороге. Это была самая критическая минута: нельзя было упустить врага, его технику.

Командующий армией позвонилМикульскому и сказал ему, что обстановка требует быстрого броска наших войск и на эту дорогу.

— Прошу вас, закройте им отход.

Эти слова командующего — «прошу вас» — больше всего тронули Микульского. Он оставил на железнодорожной станции один полк, а другой бросил на шесть километров ниже, чтобы перерезать параллельную дорогу. Третий полк расположился между двумя первыми. Таким образом, все ходы и выходы были закрыты.

Фашисты кинулись в сторону первого полка, и тот, сколько мог, бил их. Тогда часть немецких войск отпрянула на единственную шоссейную дорогу, ведущую на Лугу, но здесь их ожидал другой полк. Командир этого полка дал немцам втянуться на узкую дорогу, а потом выбросил сигнал, чтобы они остановились. Врагу дали время на размышление: ему предложено было сдаться. Прошло это время — и был открыт огонь. Все перемешалось на дороге: люди, лошади, повозки, машины. Оставшиеся в живых бросились врассыпную по полям и лесам. Но земля новгородская несла им гибель. Посиневшие, дрожащие от холода, они бродили в лесу, околевали в болотах, а некоторые, обессилев, выходили на дороги и поднимали обмороженные, обмотанные тряпками руки.

Получив новую наступательную задачу, Микульский повернул свои части фронтом в другом направлении. Направляясь на его командный пункт, мы проходили по дорогам, где наступали бойцы новгородцы. Земля здесь чернела от фашистских трупов. Они лежали в кюветах, под колесами разбитых машин, у перевернутых повозок вперемежку с мертвыми лошадьми.

В безлюдной деревушке мы встретили генерала Микульского. Он только что вернулся из Новгорода.

— Что они сделали с Господином Великим Новгородом! — сказал он тихо, с грустью, все еще находясь под впечатлением виденного. — Испакостили, разрушили, взорвали…

Он помолчал, потом спросил: был ли я на Лужском шоссе и у Подберезья, видел ли я уничтоженную немецкую технику?

— Ведь правда, внушительная вещь! Это мои новгородцы постарались.

Позвонил телефон. Командир части доносил, что взята деревня, перерезана дорога.

— Прекрасно, — сказал Микульский.

Оставаясь верным самому себе, он наглядно показал мне, корреспонденту «Красной звезды», как была взята эта деревня.

— Вот так, — сказал генерал Микульский и, несмотря на свой преклонный возраст, весьма ловко скользнул мне за спину и внезапно ударил. — Вот так, душа моя, — маневром!

Волховский фронт, февраль 1944 г.

СЫН ЧАПАЕВА

Полковник Чапаев ушел от командующего артиллерией во втором часу ночи. Прежде чем сесть в машину, он позвонил в штаб бригады, велел вызвать командиров полков и дивизионов. Когда он добрался до старой мызы в лесу, было уже четверть третьего. Артиллерийские офицеры ждали его. Полковник был в темно-зеленом комбинезоне, связка свернутых в трубку чертежей, которые он держал под мышкой, делала его похожим на инженера-строителя. Он вошел быстрым, сильным шагом, и по оживленному лицу его офицеры поняли: час наступления близок.

Чапаев распахнул сложенную вдвое карту-схему, прикрепленную на фанере. Она вся была исчерчена. Это был проект боя огнем — сложное, тонкое искусство артиллерийской мысли. График артиллерийского прорыва обладал безукоризненной четкостью, он был выверен с точностью до тысячной доли секунды: высшая математика расчетов освещалась внутренним светом вдохновения. Да и чем иным, если не вдохновением, была вся подготовительная, полная риска работа, которую совершили начальник разведки со своими звукоулавливателями, командиры дивизионов и штабные офицеры? Они создали полную, ясную картину артиллерийской обороны противника на главном направлении удара наших войск, их данные легли в основу таблицы огня.

Современный наступательный бой — это конвейер множества усилий, строго рассчитанных во времени и пространстве. Все звенья боя — главные и второстепенные — должны быть четко пригнаны друг к другу. В этом — искусство взаимодействия. Таблица прорыва долговременной немецкой обороны впитывала в себя все элементы наступления. На этой таблице запланирована была работа полковника Чапаева и его артиллеристов. Его пушки тяжелой мощности должны были ударить в самое сердце немецкой обороны — разрушить и подавить все живое и мертвое в полосе противника, металл и бетон укреплений, штабную связь и огневую систему.

Во все времена, тем паче в современную войну, артиллерия является действенной помощницей всех других родов войск. Производя в рядах противника материальный ущерб и нравственное потрясение, артиллерия, действуя в интересах других родов войск, по образному выражению Драгомирова, «подготовляет им минуту для ударов». Для того чтобы найти и создать эту единственно верную и точную минуту для удара, нужно было провести большую, трудоемкую работу. Успех прорыва во многом зависел от того, насколько полно наша артиллерия сумеет выявить артиллерию противника — и не только огневую систему первой линии обороны, но весь комплекс огня, которым располагали немцы на участке наступления. Вся артиллерийская мысль фронта решала эту задачу в условиях подвижных военных действий: кончалась одна фаза наступления, накапливались силы для нового. При этом трудность состояла в том, чтобы не привлекать внимания противника к предполагаемому главному направлению удара.

Цепочка звукоулавливателей придвинулась к линии фронта, вплотную к переднему краю проник пост-предупредитель. Ни один вражеский выстрел не ускользал от внимания «звукачей». Все фиксировалось, наносилось на карту, тончайшая аппаратура вычерчивала кривую звука и волны. Цель засекалась звуком при одной погоде, а в день прорыва могла быть другая погода, поэтому нужно было учесть разницу в температуре воздуха, в силе ветра и выбрать так называемую систематическую ошибку. Аэростаты наблюдения, самолеты-корректировщики, разведчики день за днем, час за часом искали и уточняли данные для стрельбы, топографически привязывали найденные цели. В четырехкилометровой полосе прорыва были засечены все батареи противника. Но картина еще не была полной, еще оставались белые пятна. Чапаев по ряду признаков определил, что противник в эти дни не раскрыл полностью своих карт, что он, естественно, кое-что припрятал в глубине обороны, хитрит и выжидает… Нужно было быть очень осторожным, чтобы суметь отличить истинное местонахождение немецких батарей от тех кочующих орудий, которые блуждали по фронту, пытаясь ввести наших артиллеристов в заблуждение. Точность — вот что было решающим фактором в этой многогранной работе мысли, наблюдений, выводов.

И пришел день, когда мощные гаубицы и боеприпасы на тягачах, когда все сложное хозяйство тяжелой артиллерии должно было в очень короткие сроки выдвинуться к переднему краю, освоить новые огневые позиции. На этом этапе борьбы элемент скрытности играл свою большую, важную роль. Работа мысли, сложные расчеты, вся сумма точных данных могла рухнуть в случае, если противник обнаружит до начала наступления скопление наших батарей. Эти бессонные часы перед битвой были для полковника Чапаева самыми тревожными.

Он побывал на батареях Аврамяна, наносивших удар в центре прорыва. Зеленые стволы пушек тускло отсвечивали во тьме осенней ночи. Они были чуть подняты вверх над притихшим лесом. Лунный блик запутался в маскировочной сетке, натянутой над мощной гаубицей. Свесив ноги в окоп, у пушки сидели артиллеристы.

Один из артиллеристов, старый солдат с выскобленным до синевы жестким подбородком, подойдя к полковнику, отрекомендовал себя его земляком.

— Из Вязовки мы, — сказал он.

Это был Иван Иванович Журин, телефонист батареи. И стоило солдату назвать родную, милую сердцу Вязовку, далекое степное село в Пугачевском уезде, как лицо полковника осветилось веселой, доброй улыбкой, — быть может, отцовской, чапаевской улыбкой.

— И отца помните? — тихо, дрогнувшим голосом, спросил Александр Чапаев.

Соблюдая субординацию, солдат почтительно и вместе с тем ласково сказал:

— Мы с вашим батюшкой, с Василием Ивановичем Чапаевым, обоюдно служили… Как пошли из Вязовки в гражданскую, так до самой Урал-реки и воевали…

Он почти вплотную придвинулся к молодому, сухощавому полковнику, сыну Чапаева. Старый солдат, он словно искал в молодом офицере знакомые черты Чапаева-отца.

Полковник вскоре ушел, потом снова вернулся к этой пушке и, укрытый кустами, долго стоял в темноте и слушал журинский голос, рассказывавший об отце, о Вязовке, о семье Чапаева. В бригаде уже служили четыре старых чапаевца — Пожитков, Филиппов, Дарвин, Галушко… Какими-то неисповедимыми путями они узнавали о сыне Чапаева и стекались к нему, чтобы служить под его началом…

Утро прорыва было туманное, мглистое. На НП было оживленно. В сущности все то, что должны были сделать орудия Чапаева на первых порах прорыва, легко укладывалось в десять минут интенсивного артиллерийского огня. Если все расчеты окажутся верными, если в момент прорыва огонь противника будет подавлен и его так называемое артиллерийское лицо будет соответствовать собранным данным, то такие факторы, как внезапность и точность огня, дадут хорошие плоды. Жестом руки полковник приказал прекратить разговоры на НП. Он положил на бруствер окопа смуглые ладони и весь превратился в слух. Его тонко очерченное лицо приняло выражение большой внутренней, сосредоточенной силы; чуть наклонившись вперед, он внимательно слушал работу своих пушек, жадно впитывал звуки артиллерийской стрельбы. Прошла усталость бессонных ночей подготовки к прорыву, он помолодел и повеселел душою. Обернувшись, поймал взгляд капитана Булгакова, и тот радостно кивнул полковнику: «Хорошо, чудесно…»

Воздух содрогался от тяжкого гула снарядов, земля под ногами глухо оседала. Артиллерийские офицеры испытывали истинное блаженство, вслушиваясь в эти тяжелые раскаты артиллерийского грома. То, что на первый взгляд казалось хаосом нарастающих звуков, было для них, офицеров артиллерии, полным реального и глубокого смысла: снаряды имели свой точный адрес. В этом на первый взгляд безликом хоре они прекрасно различали голоса своих «систем». Двумя огневыми налетами, словно молотами страшной силы, обрушилась артиллерия на врага. После первого налета ожила всего лишь одна немецкая пушка, затем в глубине обороны противника заговорила батарея — и это была новая батарея, единственная неучтенная. Но ее быстро заставили замолчать.

В самом ведении огня была заложена идея беспощадности. Снаряды совершали скачки вперед и назад, огненным плугом прочесывая и вспахивая полосу прорыва на всю ее глубину. Артиллеристы имели много возможностей узнать результаты своего огня: к их услугам было радио, проводная связь, посыльные. Но, помимо радио, телефона и связных, были еще и другие признаки, по которым можно было безошибочно определить силу и действенность огня. Минута для удара, минута, ради которой сотни стволов тяжким молотом огня дробили и обрабатывали затянутую дымом линию обороны противника, — эта решающая минута наступила: пехота поднялась и быстрым шагом, бросками врывалась в траншеи противника.

Первая часть задачи была решена — немецкая оборона оказалась прорванной. Нужно было сниматься с обжитых артиллерийских позиций, и в то время, как одни батареи вели огонь, другие двинулись вслед за пехотой. План перемещения артиллерии требовал от офицеров быстрого анализа обстановки, гибкости мысли и действий.

Чапаев на машине подвинулся к полю боя. Земля еще кровоточила. Вместе с полковником шли командиры дивизионов. В полосе работы офицера Кокорева противник оставил всю свою материальную часть. Штабные офицеры измеряли расстояние — насколько близко от цели падали снаряды. Огонь был точным. Один из командиров дивизионов, тучный, страдавший одышкой офицер, широко шагая по черной, обуглившейся земле, испытывал истинное наслаждение при виде развороченных глыб немецких дотов, ткнувшихся в землю орудий, страшных следов прямых попаданий… Он восхищенно бормотал:

— Чистенько! Очень-очень мило!..

Я был у Чапаева в эти дни. В переданном по радио приказе отмечены были действия артиллеристов Чапаева, активно участвовавших в прорыве немецкой обороны. Полковника лихорадило — сказались бессонные ночи. Он зябко кутался в шинель. Может, из-за хвори, а скорее от природной сдержанности — Чапаев скупо рассказывал о своей работе. Какая-то забота томила его. В раскрытое окно донеслись нарастающие звуки артиллерийской стрельбы, стекла в окнах задребезжали, весь домик затрясся.

Чапаев повернулся к окну, внимательно послушал и тихо и уверенно сказал:

— Это Шевченко работает…

Из дивизиона позвонили и доложили, что разведчики нащупали и засекли немецкую батарею, бившую по перекрестку дорог.

— Нащупали! — сказал полковник быстро и весело. — Теперь она от нас никуда не уйдет! Никуда, голубушка… Вот-вот…

И это был уже другой человек — живой, страстный, увлекающийся. Внешняя сухость его облика вдруг исчезла, и вся душа его, пламенная душа артиллериста, раскрылась. Чувствовалось: в высоком искусстве артиллерии он находил отраду своей жизни.

— Кожушко нащупал ее, — возбужденно говорил он. — Старый артиллерийский воробей… Артист! Говорят, что хорошо разведать систему огня противника — это значит наполовину уничтожить ее. И точно!

На батарее, куда мы приехали с Чапаевым, царили обычные для артиллеристов порядок и чистота. Площадки у пушек были подметены и посыпаны песочком, сами пушки, тяжело оседая на громадных колесах, скрывались в капонирах. Молодой офицер держал на раскрытой ладони часы; взмахом руки он подавал команду к стрельбе. Слушая и наблюдая работу гаубиц, полковник Чапаев стоял чуть поодаль в распахнутой шинели, в старенькой, выцветшей артиллерийской фуражке. Его лицо порозовело, весь он был полон счастья.

— Вот-вот. Чисто! — уловил я брошенные полковником слова, обращенные к пушке.

И то выражение радости, граничившей с восторгом, которое не сходило с лица Чапаева, можно было увидеть и у командира взвода, державшего часы на ладони, и у старшины, и у заряжающего, и у подносчиков снарядов, ловко и красиво орудовавших у пушки. Это была одна душа — душа русского артиллериста.

Прибалтийский фронт, сентябрь 1944 г.

ОФИЦЕР ТАНКОВЫХ ВОЙСК

1. Начало биографии

Полковника Гусаковского, дважды Героя Советского Союза, ранило в теплый и светлый апрельский вечер в Берлине на Блюхерштрассе. Его ранило в тот момент, когда он стоял у машины с походной радиостанцией и вызывал по радио лейтенанта Храпцова, чтобы ввести его в бой. На темно-зеленом крыле машины лежала измятая рабочая карта с планом Берлина.

— Нашел «Тимофея Тимофеича»? — спрашивал Гусаковский Храпцова.

Водя карандашом по карте, он поставил перед Храпцовым задачу: когда двинуть танки, где обойти дома, в которых засели немцы, и куда надо пробиться не позже чем через два часа. Они сверили время: было девятнадцать часов. Огрызком спички Гусаковский аккуратно измерил квадраты, которые нужно было с боями пройти: до германского рейхстага оставалось меньше трех километров.

— Сколько, Иосиф Ираклиевич? — спросил стоявший рядом офицер, одетый в защитный комбинезон, — это был командир полка самоходных орудий.

— Два семьсот… — охрипшим голосом ответил Гусаковский.

В ту же секунду что-то свистящее, большое и сильное ударило где-то близко, совсем рядом, и оба они, танкист и самоходчик, быстро упали наземь, как бы хоронясь от снаряда. Еще не видя крови, Гусаковский почувствовал, что ранен.

— Эх, не вовремя… — сказал он с досадой.

— И я ранен, — тихо сказал офицер в комбинезоне, ощупывая ноги.

— И меня, — медленно проговорил лежавший поодаль майор Штридлер, начальник медсанслужбы гвардейской бригады. — В грудь и в голову, — безошибочно определил он свои раны.

Всех троих ранило осколками одного снаряда. Их отвезли в полевой госпиталь. Товарищи не захотели расставаться, и всех троих поместили в одной маленькой, тесной комнате.

Я был у них на другой день после капитуляции Берлина. Полковник Гаркуша, заместитель командира корпуса, приехал в госпиталь вручить Гусаковскому орден Красного Знамени.

— За Берлин? — спросил я.

Смуглый высокий Гаркуша покачал головой.

— Старая операция, — сказал он. — Прорыв!..

Он говорил раскатистым басом, громко и весело, явно желая вызвать хорошее настроение у раненого командира бригады.

Гусаковский лежал у раскрытого окна — усталый, с разметанными по подушке светло-русыми волосами. Весь он был какой-то маленький и худенький; острые ключицы торчали из-под опущенного ворота рубашки. Закрыв глаза, он слушал рассказ Гаркуши о жизни бригады: кто погиб, кто ранен, где проходил последний рубеж танков. Он оживился и открыл лихорадочно блестевшие глаза, когда услышал, что лейтенант Храпцов, — тот самый офицер, которому Гусаковский отдал свой последний приказ по радио, — пробился с танками в район Тиргартена.

— Пробился! — сказал Гусаковский и дважды повторил: — Очень, очень хорошо!..

И впервые за все утро его бледное, измученное лицо осветилось улыбкой.

Осторожно и медленно, чтоб не разбередить раны на ногах, он повернулся лицом к окну. Черно-багровое облако вздымалось над Берлином, и казалось, в этих последних отблесках пожаров, в низко плывущих столбах пламени и бурого дыма сгорало и уносило ветром все злое, черное, мрачное, что годами шло на мир с этой закованной в бетон и железо германской земли.

Когда я спросил Гусаковского, как протекала его жизнь, он на мгновение задумался.

— Танки! — сказал он тихо, точно просил прощения за всю простоту и обыденность своей жизни. — Танки до войны и танки в войну…

И, словно обозревая свою военную жизнь, он стал вспоминать ее рубежи.

Гусаковский сказал «Западный Буг», и я тотчас вспомнил, как в июле сорок четвертого года при прорыве немецкой обороны на Буге весь фронт облетело имя Гусаковского, скромное имя офицера-танкиста. Первым вырвался к Бугу, форсировал реку и потянул за собой всю армию офицер Гусаковский, которому по плану боя была отведена вспомогательная роль.

Что это было — слепая удача, минутное счастье? Шла война: за Бугом — Висла, за Вислой — Одер, за Одером — Шпрее, — и на всех решающих этапах наступления мы встречали имя Гусаковского.

Откуда же взялись силы у командира танковой бригады Гусаковского, что его питало творчески, кто заронил семя героизма в его душу?..

По своему возрасту он принадлежит к тому поколению, которое принято называть поколением тридцатых годов.

Вспомните эти годы, тридцатые годы… В недрах буржуазного общества всплывал тревожный вопрос о судьбе молодого поколения. Политики и философы, писатели и публицисты всего мира пытались разгадать облик молодого человека двадцатого века — его грядущие пути, его думы и мечты.

«Кто их бог? — с тревогой спрашивала американская писательница Мэксин Девис в книге «Потерянное поколение». — Кто владеет умом, сердцем, воображением молодого поколения?.. Требуется герой. Если бы подобное объявление было помещено в газетах, то вряд ли нашелся бы кандидат, который мог бы оправдать ожидание американской молодежи. Наше молодое поколение осталось без героев. У нас ощущается недостаток в людях, которые могли бы своим героизмом пленить воображение молодежи».

Кто владел умом, сердцем, воображением Иосифа Гусаковского, простого советского юноши из белорусского села Шаевка, что на реке Волчес?..

И он, Иосиф Гусаковский, в юности в одном из своих школьных сочинений писал, что для него существует только один путь — путь большевика, творца новой жизни. Воздух нашей страны пропитан был силой созидания: это было время великих перелетов, могучего строительства в степях Сталинграда и у горы Магнитной, время дерзких мечтаний.

Когда юноша из белорусского села Шаевка, оглянувшись на повороте дороги, мысленно прощался с родными избами, крытыми соломой, с речкой, блестевшей на солнце, с придорожной ивой и потемневшим ветряком, когда, спустившись с холма, он вышел на большую дорогу, направляясь в город, в его деревянном сундучке, закинутом за плечи, лежали чистая косоворотка с голубыми цветочками по вороту, пара чеботов и тетрадка с записями стихов любимых поэтов и краткой биографией Феликса Дзержинского — большевика, который не умел наполовину ненавидеть или наполовину любить. Гусаковский добрался до Ленинграда и вступил добровольцем в Красную Армию. Его тянуло в кавалерию, может быть, потому, что отец когда-то служил в драгунах. В 59-м кавалерийском полку он обрел друзей; здесь он окончил полковую школу, здесь формировался его характер молодого командира.

Он искренне был уверен, что из всех родов войск нет лучше кавалерии. И Гусаковского поразило и страшно обидело, когда в один прекрасный день его, командира кавалерийского взвода, решили перевести в танковую школу. Он был молод, горд и самолюбив. Ему казалось, что полк рад сплавить, отдать его, страстного и убежденного кавалериста, в какой-то безвестный род танковых войск. Это было в тридцать первом году, на заре нашей «танковой юности». Весь охваченный горечью обиды, он вошел к начальнику штаба полка и, сдерживая себя, молча ждал, когда ему вручат документы. В штабе находился еще чужой командир в форме танкиста.

— Вот, — сказал начальник штаба, представляя Гусаковского командиру-танкисту, — отдаем вам самого лучшего конника. Кавалерист с головы до ног! Характером кавалерист — смелый, дерзкий и горячий…

И, увлекшись, он стал рассказывать, как на кавалерийских состязаниях командир взвода Гусаковский легко, красиво и точно взял двадцать два препятствия. Вот какой это кавалерист!

«Но тогда почему вы отсылаете меня к танкистам? — думал молодой командир взвода. — В чем я провинился, почему вы отрываете меня от кавалерии?..»

И надо полагать, что командир-танкист прекрасно понял его настроение: хмурый вид Гусаковского убедительно говорил, что с ним происходит. Он стал убеждать молодого кавалериста в том, что будущее принадлежит танкам. А что касается воинского характера, говорил он, то у кавалеристов и танкистов много сходных черт: это люди с горячей кровью.

С тяжелым сердцем простился Гусаковский с друзьями по полку, простился с гнедой кобылой Резвой, которая долго шла за ним по двору, тычась мордой в плечо, точно чуяла, что больше не увидит своего молодого хозяина с жестко-ласковой рукой.

Он долго не мог привыкнуть к танку: железо есть железо. Обучался он на танке МС, так называемом малом советском танке. Танк этот напоминал черепаху. Он имел стальной хвост для преодоления препятствий. Потом Гусаковский перешел на машину Т-26 с двумя башнями, затем на БТ-2 — этот танк имел большую скорость, хорошую подвижность и 45-миллиметровую пушку. Он стажировал на заводе на сборке танков, преподавал вождение, затем стал командовать танковой ротой и полюбил этот могучий, сильный род войск, которому действительно принадлежало будущее.

Но когда грянула война с фашистской Германией, капитан Гусаковский по странной иронии судьбы вступил в бой в пешем строю. Было это в июле сорок первого под Ельней. В эти дни смертельной опасности, нависшей над страной, дорог был каждый человек, владеющий оружием. Гусаковский был в числе тех танкистов, которые, не дожидаясь, когда им дадут танки, взяли винтовки и пошли в бой. Лежа в цепях пехоты, он видел немецкие танки. Они шли, подымая клубы пыли, — лавина бронированных машин, грозящая смести все, что встретится на ее пути. Гусаковский растирал руками грудь — что-то душило его, комок злобы и горечи подступал к горлу.

Пехотный офицер, лежавший рядом, глянул на Гусаковского.

— Что, танкист, грустно? — спросил он вполголоса.

Да, было очень грустно. Тяжело и грустно было видеть дороги отступления, самому идти по ним, в клубах пыли, в сотый и тысячный раз спрашивать себя, почему мы отходим, отходим, отходим…

Три месяца Гусаковский провоевал в рядах пехоты; чудом казалось, что он остался в живых, — в стольких боях и засадах он участвовал, обрушив всю ненависть своей души против немцев. Он носил в ту пору фуражку танкиста. Он не мог с ней расстаться. Она выцвела, посветлела, но Гусаковский тщательно берег ее, все-таки это была фуражка танкиста.

Третьего октября он пересел в танк. Батальон его сражался на одном из подмосковных рубежей. Гусаковский дрался с немцами, применяя метод засад, нанося короткие, внезапные удары. Иногда приходилось зарывать танки в землю и стоять насмерть. Казалось, крылья были подрезаны у танкистов — бои шли за метры.

И как же встрепенулась и ожила его душа, душа танкиста, когда в декабрьском наступлении, при разгроме немцев под Москвой, его батальон был брошен в прорыв. Это была первая большая операция, в которой использовано было оружие танков — огонь, движение, маневр.

Батальон Гусаковского должен был идти головным. Командир дивизии, рослый, плечистый полковник, с сомнением оглядел щуплого, худощавого комбата. Полковник в душе побаивался: «А справится ли он? Уж больно хлипкий…»

— Смотрите! — сказал он с веселой угрозой. — Смотрите, если только отстанете и я окажусь впереди вас, прошу не обижаться…

Он взглянул в лицо Гусаковского и пожалел о сказанных словах: столько чистоты и прямодушия было в ясных, светлых глазах командира батальона, что веселый рослый полковник как-то сразу, чутьем уловил — этот выполнит задачу до конца.

Девяносто километров по бездорожью, глухими лесными тропами, расширяя их, прокладывая маршрут дивизии, шли танки Гусаковского. На третьи сутки с ним встретился командир дивизии.

— За вами не угонишься! — сердито сказал он, с уважением окидывая взглядом тонкую фигуру сухощавого капитана с обветренным лицом.

Это была первая наступательная операция Гусаковского. В девяностокилометровом рейде по тылам противника проступали черты будущих танковых операций, преисполненных размаха и организованности, дерзости и риска.

2. Рубежи войны

На Курской дуге, в бою под Обоянью, был убит командир танковой бригады Леонов. Командовать бригадой был назначен Гусаковский. Вскоре в одном из боев его ранило в ногу, но он остался в строю.

Время было горячее — армия наступала. Столько забот сразу окружило нового командира бригады, столько новых вопросов возникало каждый день, каждый час, столько боев вела бригада, что Гусаковский забыл думать о ранении. Так в родной бригаде он и залечил свою рану.

Леонова, этого веселого старого ветерана-танкиста любила вся бригада. И Гусаковский прекрасно сознает: требовались время и терпение, чтобы прийтись по душе народу, чтобы тебя узнали и чтобы тебя поняли.

Из первого своего знакомства с новым командиром бригады начальник штаба Воробьев вынес малоутешительное впечатление. Ему казалось, что Гусаковский мало доверяет людям, чересчур скрупулезно вникает в детали, в мелочи боевой жизни. Но позже, сработавшись с командиром бригады, ближе изучив его, подполковник увидел: Гусаковский умеет прислушиваться к людям и, доверяя, проверять. Это находило свое выражение в самом главном — в том, как он руководил боем. Свой КП он обычно располагал в наибольшей близости к полю боя. Это не было показной храбростью, желанием порисоваться. Гусаковский полагал: для того чтобы влиять на ход операции, нужно видеть, чувствовать пульс боя.

То живое и доброе, сильное и яркое, что свойственно было его характеру, проявлялось не сразу. Сдержанность командира бригады легко можно было принять за сухость. Он не был тем командиром, который любит похлопать по плечу молодого офицера, с ним вместе выпить, говорить офицеру «ты», стараясь всячески расположить его к себе. Скуповатый в выражении своих чувств, он под внешней своей сухостью скрывал горячее сердце, любовь к человеку, к молодому офицеру.

Одной из самых решающих черт в характере молодого командира Гусаковский считал честность и правдивость. Эти качества — честность и правдивость — были для Гусаковского очень важными в оценке человека. Он хорошо знал, как трудно бывает в бою говорить начальству правду, как иногда хочется желаемое выдать за действительное. Но если он сам был по отношению к своему начальству честен, точен и правдив, то этого он требовал и от своих подчиненных. Правду, только правду. Точность, только точность. И он решительно восставал и даже презирал тех командиров, которые придерживались иных правил, полагая, что в оценке боя трудно быть сугубо точным и правдивым.

Когда однажды, приехав без предупреждения на боевой участок одной роты, он обнаружил, что истинное положение на этом рубеже расходится с тем, что ему говорил командир, он помрачнел, точно его лично что-то оскорбило. Присматриваясь к этому командиру роты, слушая, как он разговаривает с танкистами, как толкует о противнике, Гусаковский почувствовал в нем какие-то элементы фальши и подлаживания к людям.

На ближайшем командирском совещании он яркими штрихами набросал портрет такого офицера. Он столь живо, в лицах, изобразил эту запечатлевшуюся в его памяти сценку — разбор боя командиром роты, — что когда кончил, раздался дружный, веселый хохот офицеров. Гусаковский чуть сгустил краски и явно шаржировал, показывая командира роты, который, не умея толком охватить суть происшедшего боя, движением рук, залихватски рисовал достигнутую победу: мол, раз, раз — и взяли.

Гусаковский ни разу не назвал злополучного командира роты, ни разу не взглянул в его сторону, но молодому лейтенанту казалось, что все и так знают, в кого именно метит командир бригады. И Гусаковский не удивился, когда на другой день лейтенант пришел и попросил принять его, — командир бригады даже как будто ждал его.

— Срочное? — спросил командир бригады.

— Личное, — сказал лейтенант, хмуро глядя куда-то в сторону.

Полковник попросил его присесть и подождать. И, больше не обращая на него внимания, продолжал заниматься своими делами: делал какие-то пометки на бумагах, отвечал на телефонные звонки и даже затеял весьма длинный разговор с начальником ремонтной базы, тучным инженером с цыганским лицом, который шумно и энергично клялся и давал ласковые обещания в «сжатые сроки» закончить ремонт машин. Лейтенанту казалось, что Гусаковский умышленно заставляет его ждать и нарочно ведет эти длинные разговоры.

— Я вас ждал, — услышал он вдруг голос Гусаковского, приглашавшего его к дощатому столу.

И это еще больше смутило лейтенанта.

«Думает, я пришел к нему с повинной головой», — вздохнул лейтенант. И, сделав над собой усилие, он глухо сказал, что после вчерашнего совещания его авторитет явно поколеблен. Он привстал, волнуясь, но командир бригады жестом заставил его сидеть.

Гусаковский аккуратно расставил фигуры на шахматной доске, как бы намереваясь сыграть с лейтенантом партию. Где-то за селом упала бомба; стены дрогнули, все колыхнулось, задребезжало, одна из шахматных фигур упала наземь. Гусаковский поднял ее, поставил на место и тихо и отчетливо сказал:

— А вы убеждены, что у вас был авторитет? Боюсь, что у вас его не было.

Лицо его побагровело от гнева, но он старался сдержать себя. Молча зашагал, усмехаясь и сердито хмыкая, будто разговаривал сам с собой.

— «Авторитет поколеблен»!.. Я видел, как вы «авторитетно» ведете разбор боя, как вы разговариваете с подчиненными.

Он так грозно подступил к оторопевшему лейтенанту, что тот вынужден был встать и чуть отступить.

— Я не знал, что вы приедете, — оправдывался лейтенант.

— Тем лучше! — воскликнул Гусаковский. — Я имел полное удовольствие лицезреть вас в обычном для вас, будничном стиле. И то, что вы называете авторитетом, имеет очень низкую цену. Это дешевка, если хотите знать. Да, да, дешевка! Отсюда эти срывы, это — простите меня, товарищ гвардии лейтенант, за резкость — подлаживание. Танкисты народ гордый, сильный. С особой косточкой. Но боже упаси вас сложить ручки и молиться на танкиста… Может быть, кое-кому это и понравится, но смею вас уверить, что авторитета этим вы не наживете. Только уроните себя в глазах народа. Вы одного уже захвалили. В ножки ему кланяетесь. И он полагает, что ему все можно, все с него спишется. Как же — ерой! — выкрикнул он и, помолчав, тихим и грустным голосом добавил: — И сотрете в его душе то героическое, то молодое и чистое, что есть у танкиста.

Гусаковский пристально посмотрел на молодого офицера, который, о чем-то задумавшись, смотрел в окно.

— Что посоветовать вам? — сказал командир бригады. — Одно знаю: будьте жестче, жестче! К себе и к людям. Как бы это сказать… жестче в смысле дисциплины ума и сердца. Очень возможно, что вам и чертей наложат. Но потом все окупится. Да вот хотя бы ваш покорный слуга. Помню, в полку, где я служил, говорили, что и рука у меня жесткая, и то, и сё… А я по сей день письма от народа получаю. Это — самое отрадное.

Командир бригады замолчал, когда в хату вошел начальник штаба.

— Интересная партия? — спросил Воробьев, увидев шахматную доску.

Гусаковский весело подмигнул лейтенанту.

— Сложная! — сказал он. — Оказывается, наш лейтенант уважает комбинационную игру. А я люблю позиционную.

Лейтенант покосился на шахматную доску — фигуры стояли нетронутые.

— Разрешите идти? — спросил он.

Гусаковский проводил его до дверей, потом, глядя ему вслед, проговорил:

— Самолюбия много… Что ж, это хорошо…

Этого лейтенанта он пустил в головном отряде, когда бригаде была поставлена задача с ходу взять Бердичев.

В стужу, в метель танки совершили 150-километровый марш-маневр. Но сразу, с ходу, захватить город не удавалось. Обстановка усложнялась с каждым часом. Бессмысленно было прорывать оборону с востока, как было задумано: иссякали силы, материальные и духовные, легко было погубить технику, потерять людей. И если бы даже удалось достичь победы, действуя в этом варианте, цена победы была бы слишком высокой. Нужно было отвлечься от привычной схемы, найти новое решение в этой сложной, быстро меняющейся боевой обстановке.

Гусаковский был предоставлен самому себе: впервые бригада действовала на таком большом отрыве от корпуса. Он спросил себя: что бы в этом случае сделал командир корпуса, как бы он решил задачу?

И в тот момент, когда казалось, что в результате больших усилий немцам удалось стабилизовать положение и чаша весов вот-вот должна перетянуть на их сторону, именно в этот кризисный час боя Гусаковский совершил маневр, ошеломивший врага своей внезапностью и настойчивостью. Он за ночь повернул батальон Боритько в направлении на юго-восток. И когда Боритько на рассвете ударил на новом направлении и сумел отвлечь на себя силы противника, два других батальона устремились в центре на штурм города. Танки Орехова и Петровского прорвались в город. Орехов дрался в окружении. Подвергая себя смертельной опасности, он вызывал огонь на себя, и танки бригады пробились к Орехову.

Этот искусно проведенный маневр творчески обогатил Гусаковского, подготовил к более смелой по масштабам и размаху операции весной сорок четвертого года. Широкие горизонты весеннего наступления — от Горыни за Днестр — освещались одной мыслью, которая жила в солдатской душе, помогая претерпевать все тяжести мартовского похода: армия ступила на старые знакомые дороги войны, армия устремилась к границам Родины.

Старые рубежи обороны, разбитые, обгорелые танки, обвалившиеся окопы, ржавые колеса взорванных пушек — все эти следы тяжелых боев первого года войны пробуждали в душе грустные, горькие, волнующие воспоминания.

И с той минуты, когда танки бригады, перейдя Горынь, вырвались на простор, для Гусаковского, для всех командиров танков, взводов, рот и батальонов, для тылов, которые двигались по пятам первых эшелонов, стерлись границы дня и ночи. Все двигалось, все стремилось вперед. Земля оттаяла, раскисла. Мартовские туманы ложились на поля, разъедали снег, воздух густо напоен был запахами весны.

На четвертый день наступления Гусаковский со своим штабом сделал привал в одной из деревень, стоявших у дороги. Хаты и клуни были забиты солдатами. Его приютили пехотинцы — они отвели ему угол в своей хате. Гусаковский сбросил стопудовые от налипшей на них грязи сапоги, размотал промокшие портянки. Испытывая огромное наслаждение, босиком прошелся по земляному полу, выстланному соломой. Отстегнул ремень; снимая свитер, он вдруг почувствовал такую тяжесть в плечах, что должен был сделать огромное усилие, чтобы высвободить голову из свитера. И вот так, со свитером, свисавшим с одного плеча, свалился на солому.

Уснул он сразу, как в детстве, подобрав коленки; кто-то накинул на него шинель, кто-то бережно подложил ему под голову свернутую втрое кожанку, кто-то осторожно снял с него свитер…

Спал он дотемна. Его не могли разбудить ни гремевший артиллерийский гром, ни громкие голоса телефонистов, как петухи, оравших в трубки… Разбудила его песня. Смутно, сквозь сон, Гусаковский услышал ее.

Пели за тонкой дощатой перегородкой. Гусаковский, легко ступая, пришел на ту половину хаты, где пели. Там сидели танкисты, много было детей и женщин — молодых и старых. Пела песню пожилая женщина. В смутном свете каганца Гусаковский увидел ее темные, широкие руки, которые она держала, сложив на груди. Она пела чуть приглушенным голосом, но все еще сильным и чистым, точно молодость свою вспоминала, — песню о верной казацкой любви.

Гусаковский слушал, весь отдавшись песне, боясь уронить, потерять то живое и страстное, что брало за душу. Молча и тихо он вышел из хаты и присел под окном на завалинке. Старик, сидевший с ним рядом, искоса глянул на танкиста, очарованного песней.

— Само спивае, — тихо сказал он и повел вокруг себя морщинистой рукой.

На всем лежал розовый отблеск зари. Земля оттаяла, камышовые крыши стали сизыми. Первые, робкие запахи грядущей весны уже ощущались в воздухе. «Само спивае…» И песня, и старик, сказавший «само спивае», вызвали в душе танкиста тяжелые воспоминания, связанные с осенью сорок первого года.

И вот, кажется, в первый раз после долгих-долгих месяцев войны вновь раздалась песня…

На крыльцо вышли пехотный подполковник и майор-артиллерист. Они закурили от одной спички. Пехотинец сказал:

— …По карте, Гаврилов, там болото.

— А мне почему-то помнится лог, — сказал майор. — Память у меня хорошая, — пробормотал он. — Помню лог, а справа холмы, грейдер и высокий придорожный крест. В том логу погиб мой лучший друг…

Он отстегнул резинку, охватывающую планшет, порылся в нем и вынул свернутый вчетверо старый, потертый на сгибах лист карты. Подполковник взял у него истлевший лист, развернул и молча стал читать карту. Он не задавал никаких вопросов. Ему и так все было ясно: старый рубеж времен сорок первого года был рассечен в трех местах.

— А я начинал войну под Брест-Литовском, — задумчиво сказал подполковник, быть может, вспоминая в эту минуту свой старый рубеж.

Майор Гаврилов тряхнул головой, точно хотел сбросить с себя груз нахлынувших воспоминаний.

Старый лист карты был ему очень дорог.

— Вот тут мы в марте прорывали немецкую оборону…

Он показал отметку на реке, потом обвел карандашом маленькую точку на листе и сказал: — А вот тут, в этом селе, я нашел свое счастье — жену и сына, которых я потерял двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. — Его широкая ладонь легла на карту. Он сказал задумчиво: — И здесь же исполнилась моя мечта — я вернулся на старый рубеж…

Молча вынул из планшета и положил на карту, где был нанесен старый рубеж обороны, маленький, посветлевший от времени снимок. С фотографии глядела молодая женщина в берете и малыш с насупленными бровями.

— Это моя жена и мой Тимка, — сказал майор. — Все эти годы я мечтал об одном: только бы дойти до старых рубежей. А теперь хочу большего… Хочется дожить до того дня, когда мы окончательно разобьем немца.

— И доживем! — упрямо сказал пехотинец, глядя на запад, туда, где темнели Карпатские горы.

«Обязательно доживем!» — подумал Гусаковский.

За хатой в тени деревьев сидели ординарцы и тихо переговаривались. Каждый из них крепко держал сторону своего командира. Один из ординарцев упрекал другого:

— Ваш батальон берет больше хитростью.

— Что правда, то правда, — лениво соглашался второй ординарец. Он говорил спокойно, с некоторым оттенком превосходства. — Наша тактика такая, — гудел его бас, — где хитрой лаской, где таской, а где вот так — подошел вплотную и ударил в лоб…

— Твой? — спросил подполковник.

— Мой, — покраснев, ответил майор.

От дома шла просека — прямая, как стрела. Где-то в самом конце ее тлела далекая зорька. В черных весенних лужах кружились звезды. Временами, разрывая плотную тишину вечера, с шелестом пролетал снаряд.

Когда заговорили наши пушки, артиллерист вытянулся, как струна, и просиял. Он с доверчивой улыбкой придвинулся к Гусаковскому и шепотом сказал:

— Хорошо поют? А ведь на руках, на руках…

И руками и движением плеч показал, как пришлось тянуть и подтаскивать пушки. Да, танкист понимал его волнение, он мог оценить 120-минутную работу нашей артиллерии. Сто двадцать минут в условиях распутицы! Нужны другие масштабы, другие оценки, чтобы полностью понять, сколько человеческого труда, энергии и нравственной силы потребовалось для того, чтобы в условиях бездорожья обеспечить работу артиллерии. И какая сила воли нужна была, чтобы идея наступления именно в этих необычных условиях полностью овладела душой и умом солдатской массы.

Майор вдруг рассмеялся тихонько и тряхнул головой.

— Черт-те что со мной творится! С утра вот привязалась, и весь день, весь день я живу одной думой… Вы писали стихи? — вдруг спросил он, тронув коленкой Гусаковского.

Гусаковский развел руками.

— Приказы писал, — сказал он, смеясь.

— Стихи развивают мысль, — заметил майор. — Хороший офицер, как известно, должен уметь не только логически мыслить, но и обладать некоторой долей фантазии, хорошей фантазии. Стихи этому способствуют… — И, помолчав, тихо проговорил: — Я ведь в этих местах защищал когда-то маленький узелок дороги. Вы представляете себе, что мы тогда переживали, когда на сознание… да что на сознание… когда на тебя и на твоих соседей справа и слева обрушивался железный каток, каток огня и металла,цель которого смести тебя с лица земли, раздавить физически и морально. Хорошо, что рядом с нами был комиссар Пантелеев, человек большой душевной красоты. Говорят, когда человек воюет, когда на карту поставлена его жизнь, ему вряд ли до рассуждений о будущем. Это не так. Мы на себе испытали старую военную формулу: в бою три четверти нужно отнести к нравственному элементу и одну четверть ко всему остальному. Я до сих пор помню Пантелеева, который, умирая, говорил нам: «Ноги мои разбиты, а то бы я пошел с вами. Но сердцем я все равно пойду с вами». И, умирающий, он показал рукой. И не туда, куда мы шли, отступая, а вперед, на запад…

— Мы не всегда даже можем охватить значение нравственного элемента в бою, — снова заговорил майор, как бы продолжая развивать интересовавшие его мысли. — Да вот, третьего дня в Бужевку входила одна из наших рот. Командир ее, лейтенант… постойте… забыл…

— Савицкий, — напомнил подполковник.

— Вот, вот, Савицкий, — сказал артиллерист. — Он самый. Вид у бойцов был не бог весть какой бравый — последние дни рота из грязи не выходила. Шинели набухли, ноги разъезжаются, люди еле ходят, лошади и те падают. Встретил я роту на подходе к селу, посмотрел на бойцов и встревожился: «Ну, где, думаю, им взять силы выполнить тот приказ, который я сейчас отдам Савицкому?» Подошла рота ближе к селу, втянулась в улицу и — вроде другие люди предо мной. Смотрю — те же бойцы, понимаете, те же бойцы, облепленные грязью, усталые, а в выражении глаз, в развороте плеч появилось что-то новое, веселое. Я не думаю, чтобы Савицкий приказал им принять бодрый вид. Тут другое: ведь на них смотрели сотни глаз простого народа — бабы, мужики, дети, стоявшие за плетнями у хат и впервые за два с половиной года снова увидевшие нашего солдата. И песню бойцы запели, тысячу раз петую: «Идет война народная, священная война!..» И как запели ее, под дождем, так сердце мое и дрогнуло.

«Вот оно, — думал Гусаковский, — все вспоминают что-то свое, наболевшее…» И, тепло простившись с артиллеристом и пехотинцем, он сел в поджидавший его танк.

Днестр танки бригады форсировали близ Устечко. Мутная весенняя вода размыла берега, танки чуть ли не по башню уходили в воду.

Там, за Днестром, лежали знакомые места. Многие из бригады несли когда-то службу в этом зеленом прикарпатском городе, куда сейчас стремительно ворвались танки. Еще шел горячий бой, а ветераны-танкисты кинулись на улицу Зосина Воля и, счастливые, как только могут быть счастливы люди, вернувшиеся на старые рубежи, взволнованно кричали: «Вот наш парк!», «Вот наши казармы!..»

Глубоко за полночь Гусаковский приехал в штаб, наскоро перекусил и, сидя перед окном, заснул. Когда он проснулся, настало утро. Сперва ему показалось, что это Карпатские горы, пронизанные теплыми лучами солнца, вплотную подошли к окну. Он тихонько потянулся вперед, точно боялся спугнуть утреннее видение.

— Сколько я спал? — спросил он.

— Час сорок пять, — отозвался педантичный Воробьев, прихлебывая густой, крепкий чай.

Воробьев подошел, держа на весу карту. Отсвет зари играл на его бледном, усталом лице. Вдвоем они стали изучать обстановку. Обстановка на дуге складывалась в нашу пользу. И то, что свершалось в масштабах целого фронта, когда разрезался и расчленялся фронт немецких войск, это же самое находило свое отражение на карте, рисовавшей бой бригады, которая разрезала и дробила немецкие силы на своем участке.

— Толково! — сказал Гусаковский и, посмеиваясь, прибавил: — Где лаской, где таской, а где прямо в лоб…

Он перенес на свою рабочую карту обстановку боя. От потемневшего, забрызганного грязью листа веяло дыханием весенних наступательных боев. Гусаковский поставил внизу дату, месяц, день, час и, бережно свернув лист, положил его в сумку, где лежала карта сорок первого года.

— История, — сказал он тихо.

3. Зерно маневра

— Вы играете в шахматы? — вдруг спросил генерал Катуков.

Гусаковский знал эту манеру командующего армией задавать быстрые и как будто уводящие в сторону вопросы.

Загорелая рука Катукова легла на кодированную карту. Темно-зеленое поле было разбито на клетки — каждый квадрат имел свой условный номер. Стрелы наступления тянулись от исходных позиций, занятых танками, пересекали ничейное поле и устремлялись через вражеские рубежи. С первых километров своего движения стрелы на обоих флангах шли почти параллельно; взломав рубеж немецкой обороны, они расходились далеко в стороны, форсировали Западный Буг и вновь смыкались глубоко в немецком тылу.

— Правило шахматной игры, — сказал Катуков, — гласит: решение, которое вы принимаете в момент игры, должно быть таким, чтобы вам даже в голову не приходила возможность другого решения. Это значит, что существующая возможность психологически должна сразу же производить впечатление полного достижения. Вот так и в танковом бою, — продолжал командующий, — перед боем взвесь все шансы и, как хороший шахматист перед ходом, продумай все варианты. Никогда не считай противника глупым, помни, что каждый бой может принести новый маневр врага. Противник не спит, поэтому всегда будь готов встретить любую неожиданность и найти правильное решение. Когда же твое решение уже принято, сделай все, чтобы оно было реализовано полностью.

Разговор этот происходил в начале июля сорок четвертого года в прифронтовом украинском селе. В саду под яблонями, — кто на скамьях, а кто просто на земле — сидели командиры бригад, которым предстояло принять участие в крупной операции — ударом через Западный Буг потрясти немецкую оборону, совершить дерзкий смелый рейд в сотни километров.

Победа рождается на поле боя. Истоки победы берут свое начало в душе человека, созревают в бессонные ночи, в дни напряженного труда, предшествующего наступлению.

Помню, в эти дни перед новыми боями, когда на фронте царило затишье, генерал Катуков беседовал с группой командиров. В лесу было душно, как всегда перед грозой. Сам Катуков только что вернулся из штаба фронта. По лицам офицеров он понимал, что их занимает один вопрос: «Когда же?»

На все вопросы он сдержанно отвечал: учеба, учеба, учеба!

Боевая учеба с этого дня еще более усилилась: солдаты и офицеры были заняты по двенадцати часов в сутки.

По обе стороны линии фронта шла невидимая война нервов. У немцев нервы были явно не в порядке. Это замечали бойцы переднего края, это ощущали наши офицеры, работавшие в тиши ночей над данными разведки.

Душные ночи, жаркие дни, седая едкая пыль, покрывшая придорожные ветлы, только увеличивали и нагнетали атмосферу тревоги. Немецкие «рамы», горбоносые самолеты, часами висели над нашими лесами, кружились над дорогами, искали следов подготовки русских к наступлению. Но дороги у русских были пустынными, только изредка пропылит штабная машина. Спустившись пониже, немецкие летчики могли бы собственными глазами убедиться в том, что у русских царит тишина, больше того, кое-где даже попыхивали самовары и артиллеристы преспокойным образом пили душистый чай с лесной ягодой.

Обстановка на фронте определялась одним словом: затишье. Но это было затишье перед бурей. Днем ни один грузовик не смел показаться на фронтовой дороге — таков был приказ по армии. Вся сложная и трудная работа по созданию материальных запасов, по обеспечению наступления велась ночью. Машины шли без фар, выдерживая интервалы, — только земля вздрагивала и гудела. Потоки грузов шли в леса, могучие самоходные пушки, танки и артиллерия короткими бросками, точно волны, накатывались к линии фронта, к переднему краю. Лавина техники стягивалась в узлы на главной оси наступления. В войсках, стоявших на переднем крае, и во вторых и третьих эшелонах велась энергичная учеба, с максимальным упором на наступательные действия.

В свободное от учебы время в бригаде даже устраивались шашечные турниры, а иногда и футбольные матчи. В сосновом лесу высоко над кронами деревьев была натянута маскировочная сетка, скрывавшая волейбольную площадку от немецкой авиации.

Настал период непосредственной подготовки. Все больше становился круг лиц, вовлеченных в эту ответственную работу.

Гусаковскому на первом этапе прорыва отводилась скромная, вспомогательная роль. Он должен был силами своей бригады обеспечивать фланг корпуса, наносящего удар на главном направлении.

Идея стремительного маневра в междуречье с быстрым выходом к реке была запечатлена в планах будущего сражения. Позже, в бою, нам довелось увидеть две карты: над одной работал генерал, над другой — командир бригады. Стрелы наступления на карте командующего устремлялись далеко вперед, время и пространство исчислялись многими сутками и километрами. Карта командира бригады жила задачей первого дня сражения. Каждый участник этой битвы, действуя в пределах поставленной ему задачи, должен был подняться, так сказать, на ступеньку выше и думать в более широких масштабах — должен был видеть, что предстоит делать и сегодня и завтра.

Стрелы на карте вели через Буг.

Ввод в прорыв — это в какой-то степени решение задачи со многими неизвестными. В том, как создается, как творится победа, как возникают возможности этой победы, есть свои глубокие и тонкие законы, подчас не укладывающиеся в обычные рамки.

По опыту боев Гусаковский прекрасно знал, что сколько бы ни дано было времени на подготовку к операции, как бы ни были отработаны все детали плана, вряд ли все предусмотришь. Но чем меньше в замысле операции «белых пятен», тем лучше для будущего.

Несмотря на то, что Гусаковский день-деньской без устали работал — вставал с зарей и ложился спать глубокой ночью, он вовсе не казался замученным человеком. Он весь как бы вытянулся, сухие плечи его развернулись, а в глазах играл столь знакомый друзьям огонек грядущей битвы, к которой он готовил себя со всей страстью танкиста. Он вникал во все. Одно дело — с чужих слов знать о противнике, по схеме изучить маршрут танков — и совсем другое — своими глазами увидеть дорогу, речку, пройтись по шестидесятитонному мосту, облазить передний край…

— А понтоны! — кричал он с порога своему начальнику штаба. — Обяжите командиров батальонов связаться с саперами, пусть хорошенько сдружатся, пусть осмотрят понтоны…

Гусаковский обладал большим запасом энергии, сильным и точным воображением. С той минуты, когда из штаба корпуса были получены приказы о подготовке к операции, и до самого наступления он жил этой выпавшей на его долю боевой задачей. До решающего дня было еще много времени, но Гусаковский уже мысленно вел танки в бой, устремлялся к реке, вырывался на западный берег… Его воображение видело операцию в действии. В этой предварительной работе ума, имея перед собой только карту будущего боя, Гусаковский перевоплощался то в командира корпуса, то в командира бригады, батальона, роты. Он каждый час, каждую минуту, каждую секунду наступал, вводил танки в прорыв. То, что шло сверху в виде приказов и схем, являлось для него только точкой опоры.

Он отрепетировал со своими командирами предстоящий бой, продумал все мыслимые варианты. Совещание происходило в школе. Офицеры, точно ученики, сидели за партами.

Он проверял и не раз связь.

— Вы меня слышите? — спрашивал его по радио радист.

Если связь капризничала, Гусаковский насмешливо говорил:

— Я вас вижу, а не слышу…

Дважды в день, на рассвете и перед вечером, Гусаковский шел к пехотинцам на их наблюдательный пункт и часами следил за тем, что творится на переднем крае противника. Немцы нервничали. Они часто открывали огонь, тщетно надеясь вызвать наш ответный. Был отдан приказ: не отвечать.

Однажды, пробираясь по пояс в траве, на НП пришел артиллерист — без шапки, в светлом, выцветшем от дождей и солнца комбинезоне, затянутом «молнией».

— Вот наш «инженер-разрушитель», — сказал пехотный командир, с улыбкой оглядывая стройного русоволосого военного.

В своем рабочем костюме артиллерист действительно напоминал инженера.

Ему предстояла интересная работа: огнем тяжелых орудий разрушить то, что немцы создавали в течение многих месяцев.

Настал наконец день, когда бригада была приведена в боевую готовность. Гусаковский, казалось, осязал невидимые рычаги машины наступления, на которые легли его руки. Все было подготовлено, даже карандаши для работы над картой.

Все созрело к бою, пружина наступления была так туго сжата, что, казалось, коснись ее пальцем, и она со страшной силой рванется вперед. Бригада ждала сигнала к переходу с выжидательных позиций на исходные. Сколько бы эта наступившая пауза ни длилась — час, два, сутки, — все равно она способна измотать человека, все мысли которого направлены на прорыв. Это было самое томительное время.

Вечером, в канун наступления, Гусаковский сидел на порожке крыльца, наслаждаясь тишиной. Над краем соснового бора, зацепившись за темно-зеленые кроны деревьев, догорала багряная полоска зари. Высокий, обрывистый берег, будто живой, звенел бесчисленными ключами, бившими из земных недр.

В сутолоке предбоевой работы Гусаковский как бы выключился из всего, что могло хоть в малой степени отвлечь его мысли и чувства. Теперь он снова возвращался к природе, к тому, что так любил. То, что вчера еще воспринималось им как условное обозначение на карте — рубеж, на котором расположились танки бригады, — сегодня разом ожило в его душе. Другими глазами вглядывался он в цветущее гречишное поле, в синий бор, подступивший к селу, в облачко, бродившее над бором. Он вбирал в себя все очарование июльского вечера — и лес задумчивый, и даже голубое колечко дыма над белой хатой.

Увидев начальника штаба, Гусаковский потянул его за руку и, показывая на облако над бором, с живостью сказал:

— Смотрите скорей, а то оно растает… Видите вон ту седую ветлу? Берите на два пальца правее… Глядите, глядите! Какое розовое! А сейчас голубое — и вот-вот скроется…

Воробьев запавшими от усталости глазами посмотрел на облачко: оно медленно плыло, меняя свои очертания. Обыкновенное облачко. Оно ничуть не взволновало подполковника, который все еще находился в кругу такого множества забот, что ему сейчас не до облачка было. Он присел рядышком и сказал:

— Хороша погодка. Но метеосводки предусматривают дожди…

— Александр Иванович, — сказал Гусаковский, — знаете, о чем я сейчас думал? Вот, думаю я, привыкли мы к тому, что река для нас — водный рубеж, перелески и долы — пересеченная местность, зеленый холм — отметка… Боюсь, разучимся мы ощущать природу. Как вы думаете, а?

И он смущенно посмотрел на своего начальника штаба: как тот встретит его слова. То ли подполковник не расслышал Гусаковского, то ли был занят своими мыслями, но он озабоченно проговорил:

— Все зависит от пехоты… Если она пробьет нам хотя бы минимальные ворота, мы легко форсируем водную преграду. А там — за Бугом, — мечтательно сказал он, — там мы хозяева.

Гусаковский рассмеялся.

Из-за хаты вышел танкист. Пучком травы он наскоро обмел запыленные сапоги. Потом решительно шагнул вперед и доложил о себе: командир башни пришел из госпиталя, просит разрешения вернуться в свой взвод, на свою машину. На выгоревшей от солнца гимнастерке выделялось пятно, точно от крови.

Гусаковский удивился: как же это он набрел на бригаду, которая в эти дни совершила большой марш в многие сотни километров?

— А я нашел на старой стоянке бригадную указку, — быстро сказал танкист. — По стрелке и пошел… Мы, танкисты, народ чутьистый…

Гусаковский улыбнулся. «Чутьистый…» Да, это верно: нужно обладать хорошим чутьем, чтобы не сбиться с пути и так быстро, по малозаметным следам найти свою бригаду. Каждая бригада имеет свой отличительный знак — указку. Когда бригада в движении, колонновожатые, прокладывая ее путь, засекают на деревьях, наносят на стенах хат заметки, понятные танкистам, ставят на дорогах указки, острые концы которых показывают направление марша. Нужно уметь находить и читать эти отметки, нужно уметь идти по следу бригады. И нужно обладать высоким чувством любви, привязанности к своей бригаде, чтобы разыскать ее на полях войны, чтобы, не долечась, вернуться в строй.

И Гусаковский, задумавшись, пристально вглядывался в обветренное лицо молодого танкиста, точно искал у этого «чутьистого» паренька ответа на свою думу.

Танкист по-своему истолковал молчание командира бригады. Всполошившись, быстро сказал, что он здоров, полностью здоров. И шевельнул рукой, желая показать, что рана зажила и рука в порядке.

— Хоть сейчас в бой, — сказал он робко, все еще побаиваясь, как бы командир бригады не оставил его в резерве.

— Верю, — сказал Гусаковский. — Верю! — повторил он громко и весело.

Собираясь уходить, танкист задел ногой сверток — что-то внутри загудело, будто ветер прошелся по струнам.

Гусаковский полюбопытствовал:

— Что там запело?

— Гитара, — побагровев, сконфуженно сказал танкист.

— Играешь? — спросил Гусаковский.

— Балуюсь, — тоном извинения ответил танкист.

Гусаковскому почему-то не хотелось с ним сразу расстаться.

— А в бою? — спросил он. — Где же ты ее прячешь?.. Во втором эшелоне оставляешь?

— Она всегда с нами, — сказал танкист наивно и гордо. — И в бою с нами… Заворачиваем ее в фанерный лист, хорошо обвязываем, чтобы не растрясло, и кладем на корму между ящиками с боекомплектами. Там она тихонько полеживает. В последнем бою контузию получила — струны лопнули…

И бережно, умело и ласково, точно ребенка, он запеленал свою семиструнную…

«Откуда это берется у нашего брата-танкиста? — спрашивал себя Гусаковский, когда командир башни ушел. — Ведь вот же — много бригад есть в армии, много батальонов, много танков!.. И есть, быть может, на свете и лучшие бригады, а все-таки тянет в свою…»

В ту же ночь бригада вышла на исходные рубежи. Имелось в виду, что танки, сберегая свою силу, войдут в ворота прорыва, раскрытые пехотой, и пробьются в оперативную глубину. Но сопротивление противника было настолько сильно, что приходилось самим «дорывать» и прорывать коридор к Бугу. А тут еще хлынули дожди. Тучи низко плыли над землей. Вся армия с нетерпением ждала прихода новолуния. Люди с тревогой и надеждой всматривались в ночное небо: по народным приметам дожди должны были кончиться с появлением «молодика» — тонкого серпа луны.

Танки, действовавшие на главном направлении, наткнулись на мощное противодействие. И это могло повлиять на весь ход событий, погубить дух боевой операции, в которой стремительный темп движения был ведущей идеей. На этом мрачном фоне, точно искорка, блеснула в армии весть о том, что Гусаковский одним своим батальоном успешно действует на фланге.

Катуков тоже приехал к Гусаковскому. Нельзя сказать, чтобы приезд командующего очень обрадовал командира бригады. Гусаковский не то что испугался высокого начальства, скорее всего он огорчился при мысли, что теперь все свое внимание он должен будет уделить генералу. «Вот уж не вовремя», — потихоньку вздыхал Гусаковский, приводя себя в порядок. И, застегнув воротник гимнастерки, он вдруг почувствовал себя связанным. Он знал: сейчас пойдут расспросы, почему отстаете, и прочее, и прочее, такое знакомое, когда все идет не особенно ладно…

И то, о чем он думал, так отчетливо было выражено на его озабоченном, разгоряченном лице, что Катуков, несмотря на то, что сам был встревожен и озабочен медленным ходом прорыва, весело, от всей души рассмеялся.

— Что же это, Иосиф Ираклиевич, ты встречаешь меня туча тучей?..

Гусаковский смешался и что-то пробормотал в ответ, ссылаясь на жару. В лесу было душно, тучи то сходились, то расходились, все вокруг затихло и застыло, словно ожидая, что вот-вот хлынет гроза. Низко пригнувшись, Катуков шагнул в палатку. Тут было прохладно. Он спросил вскользь, как будто зная, какой будет ответ: «Ничем не обрадуешь?» — Гусаковский сделал руками такое движение, точно хотел сказать: и рад бы, дескать…

— А Иванов? — спросил Катуков, зная, что танки капитана Иванова имеют небольшой успех.

— Стучится!.. — сказал Гусаковский.

Гусаковский не любил отпускать авансы, выдавать желаемое за свершенное. Он прекрасно знал, как дорого приходится потом расплачиваться, если обстановка круто меняется.

— Работайте, работайте! — командующий жестом остановил командира бригады, давая понять: «Прошу вас, не обращайте на меня внимания, делайте свое дело».

Гусаковский всполошился. «Зачем командующий прибыл в мою бригаду? — спрашивал он себя. — Ведь я только обеспечиваю фланг корпуса, а на главном направлении идут другие бригады». Он знал, что сосед справа замедлил темп движения, топчется на месте. Этому соседу были приданы дивизион самоходок, инженерные средства и дивизион гвардейских минометов, и на него в корпусе и армии возлагали большие надежды, поставив в центре ударного кулака. Но вот так уж вышло, что первый успех наметился в бригаде Гусаковского. Его танки шли на заходящем крыле наступающей армии; он сумел использовать заминку в центре, куда противник бросил большие силы, и одним батальоном вырвался вперед. Это был всего лишь росток обозначившегося успеха, и его могли затоптать и уничтожить. Но этот же росток, если сберечь и развить его, мог стать решающим звеном всеобщего успеха.

Катуков приехал к Гусаковскому с одной целью: он лично хотел убедиться, что тот росток успеха, который на данном участке наметился, существовал в действительности. Он уселся в уголке на свежесколоченной сосновой скамье. Тонкий смолистый запах шел от грубо отесанных бревен, подпиравших зеленый шатер палатки, от густых ветвей хвои, накиданных на землю.

Первые минуты Гусаковский чувствовал себя как бы связанным. Сам того не замечая, он разговаривал с начальником штаба по радио и с командирами батальонов полушепотом, сдавленным голосом. Иногда, забывшись и чуть повышая свой голос, он вдруг вспоминал о Катукове и искоса посматривал в дальний угол палатки. Катуков сидел молча, откинув свою большую голову и опираясь о шершавое бревно. Он внимательно, безотрывно смотрел на белый столбик света, падавший откуда-то сверху и будто подпиравший темно-зеленую палатку. Он не нарушал течения той рабочей жизни, которая шла своей обычной колеей в этой палатке, не вмешивался в приказы, которые отдавал командир бригады. И вместе с тем все происходившее вокруг он воспринимал остро и глубоко. Ничто не ускользнуло от его внимания: и те усилия, которые прилагал Гусаковский, чтобы батальон Иванова и пехота Усанова смелее прорывались вперед, и ту борьбу, которую пришлось командиру бригады выдержать, отбивая шедшие отовсюду настойчивые просьбы о подкреплениях.

И Катуков мысленно одобрял его. Он поднялся со скамьи и, сутуля плечи, чтобы не задеть свода палатки, осторожно зашагал вдоль правой свободной стенки. Изредка он подходил к столу и заглядывал из-за плеча полковника на рабочую карту боя. К этому времени Гусаковский уже настолько освоился, что ему даже было приятно, что командующий армией находится не у соседа справа, а здесь, на КП его бригады.

— Иванов! — громким шепотом говорил он по телефону с комбатом, всячески стараясь, чтобы командующий не слышал его. — Слушай, Иванов! — сдавленным голосом шептал он. — Высотку, высотку 126,9 быстрей бери. Ясно?.. Первый заинтересовался. Ясно? Первый!.. — многозначительно говорил он, давая понять, что первый, то есть командующий армией, следит за его действиями. И еще другим голосом, свирепым и одновременно ласковым, он крикнул ему: — Коробки береги, коробки!

Он избегал говорить такие часто срывающиеся в пылу боя слова: «любой ценой». Ну нет… «Любой ценой» — это его не устраивало. Он знал, что там, за Бугом, предстоят большие бои, и если здесь, при прорыве, растратить всю накопленную энергию, то, выдохнувшись, бригада потеряет свою ударную силу. И это же, но в еще большей степени, тревожило и занимало генерала: как скорее прорваться и сохранить силы армии. В его руках как бы имелся могучий молот прорыва — масса танков, артиллерии, мотопехоты. Искусство состояло в том, чтобы умело «сыграть» этим молотом, правильно направить удар, не распыляя сил и средств. Иногда нужен могучий удар молотом, а иногда и ключика достаточно, чтобы вскрыть и взломать вражескую оборону.

Катукова вызвали на провод из штаба фронта. Он притянул к себе карту и коротко доложил обстановку. По тону его голоса и по тому, как он, словно оправдываясь, разъяснял причины медленного продвижения, Гусаковский понял: на проводе, по-видимому, командующий фронтом.

Гусаковский почувствовал какую-то неловкость: точно это он, Гусаковский, подвел своего командира. Тихонько кашлянув, чтобы привлечь внимание командующего, он молча сильным движением очертил на карте короткую дугу — вот так он поведет свою бригаду. Скосив глаза на карту, Катуков кивнул головой и уверенным, веселым голосом закончил разговор:

— Жду перелома в ближайшие часы. Пойдет! Должно пойти!

Взяв из рук Гусаковского цветной карандаш, он резко и энергично набросал на карте еще одну стрелу по дуге наступления, вторую стрелу, третью, четвертую и пятую. Отбрасывая все свои сомнения, он окончательно утвердился на мысли совершить маневр по фронту для развития успеха бригады Гусаковского. И, утвердившись в этой мысли, приняв решение, он сразу воспрянул духом. Время размышлений кончилось, настала пора решительных действий. Все к Гусаковскому! Подтянуть сюда самоходки, гвардейские минометы, повернуть сюда резервы, быстрее накапливать силы и — рвать, рвать, рвать!

— Быть по сему, — улыбнувшись, проговорил Катуков.

На пороге командующий задержался: наклонившись к земле, он поднял маленькую, набухшую светлыми шишечками веточку ели и, вдыхая ее терпкий запах, быстро зашагал по лесной дороге.

Гусаковский перевел свой КП поближе к Иванову. Нужно было своими глазами все увидеть: и капитана Иванова, и Усанова, и высоту, которую они захватили, и дорогу, которую они перерезали, и Буг, к которому они пробились.

Гул артиллерии звучал отдаленным громом, — бой отодвигался на запад. Темнота сгущалась. Поднявшийся ветер раскачивал вершины деревьев, сонно вскрикивали птицы, и в темном небе глухо гудел немецкий разведчик. Где-то совсем рядом, по дорогам, примыкающим к лесу, двигались танки — неумолчный железный гром стоял в воздухе.

Волнующее чувство охватило нас, когда на ранней заре, выйдя к ближайшей деревне, мы перешагнули по деревянному настилу через танковый ров, который вчера еще отделял наш передний край от немецкого. Так вот она, ничейная земля, ставшая полосой прорыва… Солома в немецких окопах еще хранит в себе отпечаток солдатских тел, мертвый немецкий солдат вцепился почерневшей рукой в сверкающую от росы траву. Топоры саперов звонко перестукиваются, запах свежеободранного дерева пробивается сквозь все запахи смерти, оставившей свои мрачные следы на дороге наступления.

Глядя на саперов, по-плотницки оседлавших и разделывавших сосны для столбов, на связистов, с деловым азартом тянущих связь, на прибитое темно-золотое жито, — глядя на все это, можно, кажется, физически ощутить силу жизни, побеждающей смерть.

Надпись на фанерке у дороги сразу же возвращает к суровой прозе дня. Наши минеры, люди, идущие впереди наступления, коротко и дружески предупреждают:

«Проход 100 метров. Мины. От дороги не уклоняться».

По этому узкому проходу, через эти стометровые ворота прорыва движутся люди и машины. Пройдет час, другой, и узкое горло ворот будет расширено — минеры уже прочищают поле с ярко-красными маками и рожью.

И по этой же дороге, навстречу потоку боевых машин, скрипят крестьянские возы — это жители, скрывавшиеся от немцев в лесу, возвращаются в свои родные гнезда. Сколько таких картин, суровых своей простотой, мы видели на дорогах наступления — и под Орлом, и под Белгородом, на Дону и на Кубани, под Полтавой и в Донбассе!.. К этому нельзя привыкнуть. Каждый раз это вызывает волнение, хватает за душу своей трогательной простотой и радостью за этих вот босых, обтрепанных ребятишек, цепляющихся за мамкин подол, за женщин с усталыми лицами и за эту обшарпанную собаку, бегущую рядом с плетущейся лошадью… На узкой дороге наступления, где так трудно и опасно разъехаться встречным машинам, танкисты и пушкари при виде крестьянских возов, за которыми идут старые диды в длинных холщовых рубахах, женщины и дети, придерживают свои машины. Солдаты наступления долго смотрят вслед седым старикам, которые, кланяясь до самой земли, приветствуют своих освободителей. Кто знает, может быть, в истоки нового наступления войдет и эта встреча на одной из дорог войны, высекающая в солдатской душе лютую ненависть к врагу…

Стометровая артерия наступления живет горячей жизнью. Офицеры различных родов войск развешивают указатели с маршрутами для своих хозяйств. Идет то великое разделение труда, которое должно слить в одно усилие движение пехоты, артиллерии, танков.

Семнадцатого июля бригада форсировала Западный Буг. И как первая весенняя почка час от часу набирает силы, наливается соками жизни, так смелый и дерзкий прорыв одной бригады, подхваченный и умноженный силами корпуса, вырос в грозный фланговый удар армии.

4. Академия боя

Сила танков — в движении. Для них нет предельных, строго ограниченных рубежей. На широких пространствах они нанизывают звенья единой цепи наступательной операции.

Двадцать восьмого июля 1944 года пал Перемышль. Танкисты увидели седые, мшистые камни старой крепости, мрачные стены которой хранили легенды вековой давности. Ночью радисты бригады поймали позывные Москвы. К берегам Сана, в рощу, забитую танками и самоходными орудиями, бензовозами, и могучими машинами, груженными боеприпасами, дошел голос Москвы: передавался приказ о взятии Перемышля.

Под грузовыми машинами и под деревьями, на плащ-палатках, а то и просто на траве лежали, разметав руки, танкисты. Многие из них спали в шлемах: вышел из танка, разогнул спину, размял ноги и, едва коснувшись земли, тотчас крепко уснул. Натруженные руки и плечи ныли, как после тяжкого труда. Солдатские рубахи почернели от пота.

Одни вскрикивали во сне, другие отрывистыми голосами давали команду, звали товарищей, приподняв голову, тревожно оглядывали вековые дубы, облитые лунным светом танки и, глухо бормоча, вновь засыпали тяжелым сном.

Казалось, боевые машины тоже спали. Черные, прокопченные, покрытые пылью, с открытыми люками башен, с приподнятыми стволами пушек, отдыхали танки КВ и тридцатьчетверки, мощные, без башен, самоходные орудия. Остывала броня машин, медленно отдавая жар битвы и зной дня.

И все-таки, как ни устали люди, как ни изнурены были они рейдом от Буга до Сана, боями и всем пережитым, нашлись среди танкистов и такие, которых сон не брал. Собравшись в кружок, они вели тихие разговоры, курили, вспоминали далекое и близкое…

Не спал и командир бригады. Он пробирался между машинами, наклонялся над спящими; скрытый темнотой, он шел на тихие голоса, на звучавший смех, слушал песню, которую тихо пел танкист, прислонясь к дереву, закинув за голову молодые руки.

Гусаковский знал, как безмерно устали люди, как напряжены до предела физические силы танкистов. И не только люди — машины устали. Но была одна сила, которая могла поднять усталых, охваченных глубоким сном танкистов, посадить в боевые машины и повести любыми дорогами, по пескам, болотам, росистой траве… Это была сила наступления.

На берегах Сана созревала идея нового глубокого танкового прорыва. Армии предписывалось перегруппировать танки на новое исходное положение для броска к Висле. Речь шла о новом танковом рейде, исчисляемом почти двумя сотнями километров.

Это был сложный и тонкий ход: резко менялось направление танкового удара. Все усилия германского командования, оперативная мысль немецкого штаба были прикованы к одному — уже знакомому — направлению удара советских войск. Психология мышления германского штаба, подавленного размахом прорыва русских танков, прекрасно учитывалась нашим командованием. Учитывалось и то, что решение новой смелой и дерзкой задачи по плечу советским танкистам.

Поднять армию, дать ей новый маршрут — это значило не только поднять боевую технику и тылы, но и дать новое направление мыслям офицеров, подготовить их морально к решению боевой задачи. Состояние дорог, выбор путей движения, наличие боеприпасов, горючего, обстановка на всем протяжении марша — все эти факторы тесно переплетались с факторами психологического порядка. Кто пойдет в передовом отряде? Кто будет обеспечивать фланги и кто замкнет движение, готовый по первому зову бросить танки туда, где возникнет опасность?

Военное искусство на поле сражения — это живой, активный процесс. Новая боевая задача предполагала высокую мобильность ума, единую творческую нить, связывавшую командующего армией и того смелого и дерзкого офицера, который поведет танки на главном, осевом направлении. Ценными качествами обладали многие командиры. У каждого из них были свои положительные стороны. У каждого из этих командиров было что-то свое, отличительное, что выделяло их.

И это свое, отличительное, имелось и у командира 44-й гвардейской танковой бригады полковника Гусаковского. Он обладал широким командирским горизонтом. А для офицера, особенно для офицера-танкиста, это одно из решающих качеств. По самой своей природе и характеру действий танковые войска требуют от командира умения гибко мыслить, быстро схватывать существо своей боевой задачи, тесно связанной с общеармейской.

Гусаковский был в глазах командующего именно таким офицером танковых войск, который не только умеет глубоко мыслить в пределах своей задачи, но и стремится выйти за ее рубеж. В этом свете он ярко раскрылся при вводе в прорыв и форсировании Западного Буга. Его смелая инициатива послужила на пользу всей армии. И, что особенно ценно, Гусаковский, как рачительный хозяин, сберег динамическую силу бригады для последующих боев.

В новом марш-маневре — от Перемышля к Висле — бригаде Гусаковского выпала задача действовать направляющей.

Для полковника Гусаковского и для начальника штаба бригады вся сумма задач, возникших в этот момент, сводилась к одной, решающей — к проблеме времени. Требовалось время ему и его штабу, чтобы осмыслить идею маневра, разработать его детали по этапам, облекая эту идею ясной и руководящей нитью. Время требовалось командирам батальонов, чтобы в свою очередь «обжить» приказ, поднять танки и пехоту и повести их новыми дорогами к точно указанным пунктам, минуя все препятствия.

Начальник штаба засек время. Было два часа. В шестом часу бригада должна была начать марш. Для обдумывания отводился крохотный отрезок времени. Полковник и его начальник штаба были давнишними боевыми друзьями. Они отлично сработались, понимали друг друга с полуслова. Живая, острая и смелая мысль Гусаковского на лету подхватывалась начальником штаба, развивалась и ложилась на карту точными и ясными решениями.

Час напряженной работы утомил обоих. И все же лицо Гусаковского выражало довольство: хорошо потрудились. Он спросил Воробьева:

— Александр Иванович, сколько времени дается в академии, чтобы подготовить такой марш?

— Два дня…

Гусаковский задумчиво улыбнулся: каким далеким казалось ему то мирное время, когда разрабатывались темы будущих танковых сражений.

— Два дня… — повторил он. — Да, война диктует свои сроки…

Танки, покрытые росой, пробудились от сна. Роща ожила. Стряхивая с себя клочья тумана, осторожно пятясь, чтобы не задеть молодые ели, танки с гулом выходили на лесную дорогу.

Идея оперативной внезапности находила свое материальное воплощение в маневре большой массы войск к Висле. Стремительное движение вдоль Сана было первым слагаемым марш-маневра. Сутки спустя в месте слияния Сана и Вислока была найдена та исходная точка, откуда возникло новое, неожиданное для немцев направление удара.

Теперь предстояло решить самое важное — прорваться к Висле, прежде чем немцы обнаружат исчезновение большой массы войск с перемышленских рубежей. Движение войсковых масс нужно было совершать столь скрытно и быстро, чтобы сохранить лежащую в основе маневра идею оперативной внезапности.

Немцы почувствовали грозящую им опасность только в тот момент, когда гусеницы передовых танков уже топтали землю на подступах к водному рубежу. Как всегда, они стали бить по самому больному месту прорвавшихся войск — по их открытым флангам. Командующий, конечно, не мог заранее знать, когда и где немцы решатся ужалить его «в пятку». Именно на этот случай он имел при себе небольшой танковый резерв во главе с офицером Бойко.

Чудесную полянку с белыми грибами генерал обнаружил в расположении командного пункта. На эту залитую солнцем полянку долетали немецкие снаряды. Противник был в трех километрах, предпринимал отчаянную попытку расколоть боевые порядки танков. Отвести назад свой командный пункт генерал не считал возможным. Он по собственному опыту знал, как это много значит, когда части, которые рвутся вперед, знают и чувствуют, что рядом с ними находится их старший начальник. И Катуков с живейшим интересом следил за движением бригады Гусаковского, который шел на острие танкового удара.

Подошел начальник штаба армии, пожилой, спокойный и рассудительный генерал. Смуглый, сухощавый командующий тотчас по-мальчишески живо потянул его за руку и, показывая на грибок, лукаво спросил:

— Что сие?

— Подосинник, — хмуро ответил начальник штаба.

— Отнюдь! — терзал его Катуков.

— Сыроежка, — еще более мрачно возвестил генерал.

Раздвинув листья, глубоко вдыхая в себя сырые запахи травы, Катуков подрыл землю и бережно взял маленький светло-рыжий грибок. Перекатывая грибок с ладони на ладонь, любуясь его маленькой светло-рыжей шляпкой, он с торжеством сказал:

— Лисичка!

Гул орудийной стрельбы усилился и приблизился. Катуков и начальник штаба молча направились к темно-зеленой палатке. На врытом в землю дощатом столе раскинулась карта. Края ее свешивались до земли. Катуков, все еще сжимая в руке грибок, стал читать карту, рисующую обстановку. Последние радиограммы от Гусаковского гласили, что он продолжает двигаться по прямой к Висле. С этой стороны все как будто было благополучно. Правда, Гусаковского стали беспокоить и поклевывать немецкие части, которые двигались параллельным курсом к Висле.

Бурный натиск танков и пехоты породил своеобразную, редкую даже в условиях маневренной войны обстановку. В ходе преследования возникло параллельное движение к Висле наших частей и разбитых частей противника. Стремясь опередить друг друга, они выбирали прямые, не пересекающиеся пути. Для танковых частей быстрота была залогом военного успеха.

Да, теперь все решалось темпом движения передовых танковых частей. Ближе всех к цели был Гусаковский. Если он не будет ввязываться в бой с отходящим противником, если его не испугает это движение на параллельном курсе большой массы вражеской силы, если он поймет, что сейчас самое главное темп, темп и темп, то он создаст благоприятные предпосылки для решения задачи, поставленной фронтом: форсировать Вислу, захватить плацдарм на ее западном берегу.

Гусаковский это прекрасно понимал. Его командирский танк шел в головном отряде. Фланги бригады были открытые. По звукам артиллерийской стрельбы, отчетливо доносившейся с востока, Гусаковский понял, что за спиной бригады идет бой. Ни штаб корпуса, ни штаб армии ни разу не потревожили Гусаковского. И внутренне он оценил это. Ему как бы говорили: «О нас не беспокойтесь, смелее двигайтесь вперед. Помните — вы решаете судьбу операции!»

Он выбросил вперед стрелковый батальон и саперов. Отмечая у себя на карте пункты, которые ему по радио называл комбат Юдин, он вполголоса одобрительно говорил:

— Есть, есть, есть…

Но одно дело чувствовать обстановку по карте и совсем другое — видеть все собственными глазами.

— Я скоро буду у вас, — сказал он Юдину. И, сделав паузу, спросил, подчеркивая каждое слово: — Где вы будете?

Юдин не сразу ответил. Нужно было взвесить каждое слово, прежде чем сказать: «На западном берегу Вислы». И когда это было сказано, полковник удовлетворенно проговорил:

— Хорошо. Действуйте.

В двадцать один час бригада вошла в селение. До Вислы оставался один километр.

В первую лодку сели старшина Голомзик, парторг Тимошенко и три бойца-автоматчика. Густой туман низко стлался над сонной рекой. Во вторую лодку сели офицеры Юдин и Соколов с радиостанцией. Тот крошечный пятачок земли, который они отвоевали на западном берегу Вислы, был первой пядью будущего плацдарма.

Гусаковский был намерен тотчас же поехать к Висле, откуда доносился шум боя. Один из штабных офицеров заметил, что нужно выждать — обстановка вот-вот выяснится…

Командир бригады улыбнулся. К Висле! Ему было важно лично убедиться в том, что пехота прочно зацепилась за краешек земли на западном берегу.

Он увидел Вислу в час заката, когда в небе на разных высотах с молниеносной быстротой вспыхивали разрывы зенитных снарядов, немецкие самолеты с угрожающим ревом пикировали на дороги, на охваченную огнями реку, на утлые челны, паромы, стремясь запугать, деморализовать, взорвать и утопить в быстрых водах ту страшную для немцев силу русского удара, которая с непостижимой энергией росла и ширилась на западном берегу.

И окончательно Гусаковский убедился в том, что дела идут хорошо, увидев на берегу в самый разгар переправочных работ грузовик полевой почты и батальонную кухню. Это служило хорошим признаком боевого духа танкистов и пехоты. Начали «обживать» плацдарм за Вислой!

Точно муравьи, возились пехотинцы у реки. Бойцы вытаскивали на руках увязающие в песке пушки, повозки, машины с боеприпасами. Висла была заполнена людьми, плывущими на бревнах, досках, бочках, складных лодках, натянутых на колья плащ-палатках. Люди повисали на сваях, цеплялись за бревна, отдышавшись немного, плыли дальше.

Обозники выпрягали коней и гнали их вплавь через реку. Кони, выбравшись на песок, подолгу стояли, шатаясь от усталости, не в силах унять дрожь в ногах и сдвинуться с места. Солдаты сколачивали плоты, устанавливая на них тяжелые пушки, и осторожно спускали на воду.

К ночи моторки перебросили через реку первые десятьтанков. Они выбрались на песок и, облепленные пехотинцами, стали разворачиваться к бою.

В густом лесу расположился командный пункт армии. Это был третий по счету КП. Первые два обстреливались немецкой артиллерией. На новом КП вначале было сравнительно тихо.

Всю ночь над лесом по одному и тому же курсу шли немецкие самолеты. С переправ доносились глухие взрывы, земля как бы оседала под ногами. В лесу было сыро, ночная мгла застилала деревья. Приглушенные орудийные залпы раскатывались по реке. Это пехота и танки вели бой за Сандомир.

Катуков развернул чеховский томик. Сняв нагар со свечи и откинувшись на спинку раскладного стула, он, казалось, весь ушел в книгу.

Ночь была бессонная. Катуков пошел в угол палатки, туда, где стояли аппараты, переговорил с соседом — пехотным генералом — и условился с ним об усилении концентрических ударов вокруг сандомирской группировки немцев. Потом вернулся к столу и бережно положил на край карты раскрытый томик Чехова. Больше он к нему в эту ночь не возвращался.

Танковые части, сжатые тесными рамками плацдарма, вели тяжкие бои за каждый вершок земли, удерживая и расширяя отвоеванное. Тяжело ранен был командир бригады Бабаджаньян, туго приходилось Темнику, четвертую контратаку отбивал Гусаковский. И, глядя на Катукова, я понял: о чем бы он ни говорил, чтобы он ни делал, — мыслями, душой он был в эти минуты с Гусаковским.

Из бригады радировали: Гусаковский отбил контратаку противника.

— Что дорого в Гусаковском, — оживившись, сказал Катуков, — дорого его упорство, я бы сказал — железное упрямство!, Другой шумит, пыхтит, рычит, — такого слышишь за версту… А этот — с характером, к цели идет с умом, с душой!

Искусство танкового боя Гусаковский, по словам командующего, воспринимал как искусство маневра, молниеносных решений и изощренной военной хитрости.

— Вот он весь тут! — генерал ласково коснулся карты, запечатлевшей смелый и решительный бросок бригады к Висле. Маневр этот был своеобразным эскизом к портрету гвардии полковника Гусаковского.

Эта августовская ночь в лесу на берегу Вислы, разговор с командующим армией о характере офицера танковых войск остались в моей памяти и вновь всплыли спустя несколько дней при встрече с полковником авиации, летчиком-истребителем Покрышкиным. Все эти дни над Вислой сражались и прикрывали танки и пехоту Покрышкин и летчики его полка. Судьба ни разу не сводила вместе полковника авиации Покрышкина и танкиста Гусаковского. А между тем их объединяла одна могучая сила — сила творчества. Когда в Тарнобжеге, близ Вислы, Александр Покрышкин знакомил меня со своей формулой воздушного боя: высота, скорость, маневр, огонь; когда я увидел чертежи созданных им и проверенных в бою приемов воздушных маневров, то вспомнил тотчас маневр бригады Гусаковского. Формула боя летчика-истребителя и маневр офицера-танкиста жили одним дыханием, пронизаны были одним светом — светом творческой мысли.

Там, за Вислой, Гусаковский узнал, что правительство удостоило его высокого звания Героя Советского Союза. Это была его первая Золотая Звезда. Впереди, на берлинских рубежах, его ждала вторая Золотая Звезда… А до нее — изматывающие бои, танковые сражения, требующие высокого напряжения всех нравственных сил.

И за Вислой же ему вручили медаль «За оборону Москвы». Это как бы служило началом ответа: что же он сделал существенного? От Волоколамского шоссе, от маленькой пяди земли на подмосковном рубеже, от тех грозных и мучительных дней, когда решалась судьба Родины, судьба Иосифа Гусаковского, шла единая суровая нить войны к Днестру и Висле…

5. На оперативном просторе

Двенадцатого января сорок пятого года полковник Гусаковский радиограммой был вызван на командный пункт армии. Он не знал цели вызова и мог только догадываться: по-видимому, пришел долгожданный день наступления.

В военной биографии командира танковой бригады этот день на командном пункте, где офицеры как бы благословлялись на предстоящие бои, утро новой битвы, начатой 14 января, и вся наступательная операция от Вислы до Одера занимают первенствующее место. Мировая печать писала о январском наступлении Красной Армии как об одной из наиболее блестяще разработанных военных операций.

«Взаимодействие отдельных русских армий превосходно, — писала в те дни одна из иностранных газет, — кажется, что инженер сидит за пультом, нажимает кнопки, а фронт наносит удар за ударом».

Стройность замысла, четкость и гибкость всех звеньев операции являлись результатом большой, кропотливой подготовительной работы, которой охвачены были все — от командующих фронтами до рядовых солдат. Поражают масштабы операции: пятьсот семьдесят километров наступления. Это по прямой — от Вислы до Одера. Но война идет извилистыми путями. Для того, чтобы только возникла возможность такой грандиозной по размаху и деловитости операции, требуется зрелость военной мысли. Армия, ее солдаты, офицеры и генералы должны мастерством своим и духом соответствовать высокому уровню задуманной операции.

Гвардии полковнику Гусаковскому выпало на долю счастье участвовать в этом наступлении. Даже зная на первых порах только узкую часть боевой задачи, он острым военным глазом мысленно предугадывал направление удара, решительность целей, новизну решений.

Если бы Гусаковский мог мыслить только от сих и до сих, вряд ли он был бы в числе тех командиров передовых отрядов, которые первыми идут в прорыв. Инициатива нужна в любом бою. Но в этой наступательной операции, продолжавшейся без интервалов почти двенадцать суток и развернувшейся на больших пространствах, инициатива была решающим слагаемым победы.

Еще в дни подготовки к наступлению Гусаковский глубоко ощутил масштабы операции, перед ним открывался широкий горизонт действий танков на оперативном просторе. Он видел, как в напряженной работе, в бессонные ночи, возникают идея и замысел операции, как созревают истоки будущей победы.

В день выхода танков на исходные рубежи спидометры всех машин были переведены на ноль. Ночью танки передовых отрядов скрытно перебрались через Вислу и сосредоточились в лесу на плацдарме близ Варшавы. Сам лес с его густыми, мохнатыми елями больше походил на огромный гараж: под каждым деревом стояли мощные танки и самоходные орудия.

В лесу на командном пункте Гусаковский встретил знакомых командиров из своей армии и из соседней. Подошел один полковник и, пожимая руку, весело воскликнул: «Живой? Очень, очень рад!» Гусаковский смутился. Где-то он видел этого прихрамывающего полковника, может быть, даже вместе служили, но где — он никак не мог припомнить.

— А Рудню помнишь? — сказал полковник.

И Гусаковский радостно вскрикнул: «Рудня!..» Ну конечно, там он воевал с этим полковником, который был тогда комбатом и славился своим голосом. Как он пел любимую всей бригадой песню танкистов!..

И, отойдя в сторону, они оживленно заговорили между собой. «Где такой-то?», «А помнишь Ельню?» — наперебой спрашивал один другого.

Да, Ельня… Как давно это было!.. Считанные были тогда в армии бригады. Как мечталось тогда о танковых сражениях, о действиях на широких оперативных просторах, об операциях с размахом в глубину… И это время пришло!

В последний раз уточнялись боевые задачи и разрешались все острые вопросы предстоящего наступления.

Ключом операции был фактор стремительности, смелости и решительности действий на оперативном просторе. Главенствующая идея операции: войскам действовать энергично, двигаться как можно быстрее, прорываться на коммуникации противника, не бояться ударов с тылов и флангов, помнить, что сзади идут главные силы, которые всегда поддержат и выручат, и держать в сердце самое важное — предстоящие бои должны стать решающими и привести фашистскую Германию к краху.

Полковник вернулся в бригаду с радостным ощущением силы и уверенности: как бы ни было тяжело, какая бы опасность ни грозила бригаде и ему лично — война есть война, — все тяжести будут преодолены и цели достигнуты.

И точно так же, как командующий армией за схемой движения войск видел людей, которые должны претворить в жизнь идею и замысел, план и решение операции, так и командир бригады творчески воспринимал свою боевую задачу. Он решал ее, имея в виду тех офицеров, которые будут вместе с ним сражаться. Начальник большого и сложного хозяйства, он придавал огромное значение тому, что он называл характером офицера-танкиста. А этот характер был связан со способностью самостоятельно мыслить, действовать решительно и смело.

Майор Карабанов обладал сильным характером. Он весь жил боем. Жил активно, горячо и творчески. Для того чтобы воевать на оперативном просторе и в отрыве от главных сил, мало одной личной храбрости и смелости. Карабанов обладал еще и яростью и упорством в борьбе за цель. Карабанов и думал и делал быстро. Его приходилось придерживать, осаживать. Горячий и самолюбивый командир, он иногда не знал границ своей смелости и дерзости. Ему стоило только сказать: «Боритько впереди, — учти!» — и он вспыхивал, точно его пришпоривали.

Что касается майора Боритько, то при всем том, что это был сильный командир, его все-таки приходилось подгонять, или, как говорил Гусаковский, чуть-чуть подталкивать. Подтолкнешь его — и, глядишь, он живей действует.

Третий командир батальона, майор Пинский, человек новый в бригаде, характер имел спокойный, рассудительный. Он словно уравновешивал первых двух командиров.

Гусаковский должен был со всем этим считаться. Карабанов и Боритько были его ударными кулаками — то Боритько он выбрасывал вперед, то Карабанова. Этим он как бы наращивал темп наступления, умножая энергию одного командира гибкостью мысли и подвижностью другого.

К двум часам дня полковник Гусаковский всей бригадой, с приданными самоходными орудиями, дивизионом гвардейских минометов, батальоном мотопехоты, саперами и средствами связи, вошел в прорыв, подготовленный силами пехоты и артиллерии. Он вошел, как говорят танкисты, в «чистый прорыв». И это уже было хорошим признаком — сохранялась сила удара передового отряда, высокий моральный и боевой коэффициент.

Одно дело — ящик с песком, игра, учения на тему о вводе танков в прорыв и действиях на оперативном просторе и другое дело — динамика самой жизни. Можно тысячу раз проштудировать множество вероятных вариантов боя и «скиснуть», когда на поле сражения вдруг возникнет обстановка, отличная от привычной мерки.

Предполагалось, что танкам на реке Пилица будет подготовлен мост для переправы. Но движение танков было настолько быстрым, что они вышли к реке раньше запланированного боем срока. Мост наводился под огнем противника.

Карабанов попробовал пустить танки по льду. Три танка рухнули в воду — лед был рыхлый. Карабанов страшно обозлился. Он был без теплого комбинезона, в одной фуфайке. Его лицо побагровело от гнева и обиды: только вошли в прорыв, а уже задержка!..

Гусаковский решил: надо подорвать лед, пустить танки вброд.

Так и сделали. Автоматчики, заняв западный берег, вели огонь, оттесняя противника. А танки, сползая по пологому берегу, входили в черную, дымящуюся воду, расталкивая льдины, которые, шурша, терлись о железные бока машин. Холодная вода проникала сквозь смотровые щели, у водителей сводило руки. Выбравшись на противоположный берег, танки отряхивались от воды и разворачивались к бою.

Сам Карабанов продрог, мокрая фуфайка на нем залубенела, но он словно не чувствовал холода, оставаясь на берегу до той минуты, пока все танки батальона не прошли реку, И сам Карабанов и Гусаковский считали это в порядке вещей. Так надо!

Гусаковского сопровождали на бронетранспортере три походные радиостанции — одна для связи со штабом корпуса, вторая для связи с батальонами и третья для связи со штабом бригады. Сам он находился в центре боевых порядков. Его командирский танк вел офицер Деденко. Тенью шел всюду за Гусаковский его ординарец Ремизов. И Деденко и Ремизов втянулись в его стиль походной жизни. Нужна была большая выносливость, чтобы день и ночь почти без отдыха находиться в движении, все время чувствовать обстановку и с наибольшей целесообразностью направлять действия батальонов.

Гусаковский обладал чувством меры, очень важным качеством при оценке обстановки. Первые успехи наступления могли вскружить голову: дескать, все теперь легко, все нипочем. Реальной была опасность, что, ворвавшись в Раву-Мазовецкую, можно было увязнуть там, потерять время и силы. А если поставить себе задачу обойти Раву-Мазовецкую и, выйдя на главную магистраль, отрезать противнику пути отхода?

И, ставя эту задачу перед Карабановым, командир бригады ласково приговаривал:

— Зачем в лоб? А мы культурненько: бочком, бочком…

И, поблескивая глазами, он ладонью делал плавные движения, будто обходил препятствия.

Танки сделали бросок в сто двадцать три километра. Гусаковского беспокоило отсутствие связи с корпусом. Возможно, что другие, следовавшие за ним бригады, увязли в бою под Равой-Мазовецкой. Он отрядил офицера связи майора Бардишина. Один на танке, офицер связи ночью пошел в обратный очень опасный путь, потому что между передовым отрядом и главными силами были немецкие очаги. Он разыскал штаб гвардии полковника Бабаджаньяна, и на рассвете все двинулись по следу 44-й бригады, которая, как иголка, тянула за собой всю массу танков, пехоты, самоходок.

Крупным испытанием для Гусаковского, для всей бригады была встреча и бой с немецкой дивизией, расположившейся в густом лесу.

Ближе к вечеру от Боритько привели первую партию пленных немцев. Гусаковский допрашивал их сам. Он ставил перед ними короткие, точные вопросы. Он хотел знать, кто перед ним в данный момент, силы противника, его намерения. Немцы отвечали сбивчиво, хотя и с услужливой готовностью. Из всей пестрой мозаики немецких ответов полковник сделал для себя ценный вывод: он наткнулся на свежую дивизию, брошенную из глубины. Его заинтересовал долговязый немец в камуфлированном комбинезоне цвета сгнивших листьев. Он-то и сказал о свежей резервной части. Гусаковский насторожился: свежая резервная дивизия…

Когда один из офицеров заинтересовался биографией этого немца, Гусаковский резко оборвал его:

— Оставьте в покое его папу и маму…

Он еще и еще раз уточнял вопрос о подходе свежих немецких резервов. И сразу оживился: обстановка обострилась!

Два документа германского командования попали в руки советских танкистов. Они проливали свет на поведение немецкого генералитета, на то, что творится в рядах германской армии. Один из приказов исходил от Гитлера и посвящен был вопросу «О командовании в отрезанных частях». Слева стояло: «Фюрер. Главная ставка».

Приказ начинался в обычной для фюрера торжественно-напыщенной манере:

«Война требует от каждого в отдельности приложения всех своих сил, невзирая ни на что. Отчаянная храбрость войск, упорство и стойкость всех военнослужащих и несгибаемое продуманное управление войсками преодолели даже такое положение, которое казалось безвыходным. Командиром немецких солдат может быть только тот, кто всеми силами духа, души и тела каждодневно к каждому своему подчиненному способен предъявить те требования, которые он вынужден предъявлять в связи с обстановкой. Энергия и смелость в принятии решения, сила характера, глубина веры являются непременными качествами для борьбы. Кто не обладает ими или больше не обладает, не может быть командиром и должен уйти».

Этот приказ был пронизан чувством страха перед грядущей катастрофой, которая надвигалась со страшной непреоборимой силой на фашистскую Германию. Гул движения танков передовых бригад громким эхом отдавался в душах германских генералов. Тех качеств для борьбы, которые германское командование искало в своих командирах, — смелости и энергии в принятии решений, силы характера и глубины веры, — не было в потрясенной немецкой армии. Существовали огромные войсковые массы, боевая техника, могучие рубежи обороны по Одеру, земля, одетая в панцерверк (броневое вооружение), штабы с бесчисленными генералами, тщательно отработанные планы оборонительных сражений — все это еще было. Сильный враг еще не был окончательно сломлен. Но не было у него главного и решающего фактора борьбы — чувства уверенности в победе или хотя бы в том, что удастся остановить русское наступление.

Наши войска вышли на оперативный простор. Синхронность боевых действий четырех наступающих фронтов, последовательность ударов пехоты, танков, артиллерии и авиации привели к тому, что весь 1200-километровый фронт стал трещать и расчленяться. Глубина проникновения наших клиньев увеличивалась с каждым днем.

На острие танкового клина, направленного в сердце фашистской Германии, среди многих других действовала и бригада Гусаковского. В январских сумерках полковник читал захваченные у немцев документы. Разноречивые чувства охватили командира бригады. Что он должен сделать? Какое решение принять? Войти в связь с корпусом не удавалось — бригада вырвалась далеко вперед. Нужно было самому оценить обстановку, обдумать и принять решение. Что лучше в создавшейся обстановке: идти вперед по заданной оси прорыва или выждать подхода главных сил и тогда вступить в бой на уничтожение немецкой дивизии?

Наступала ночь. Нужно было решить вопрос о том, где расположить бригаду. Начальник штаба подготовил приказ и набросал на карте место стоянки танков — на восточной окраине леса, чтобы быть ближе к подходившим главным силам. Гусаковский молча просмотрел карту, молча пробежал глазами приказ. Он ничего не сказал — ни «да», ни «нет».

— Оставьте, — сказал он после короткого молчания.

Начальник штаба дважды и трижды обратился к командиру бригады с каким-то вопросом, но полковник, о чем-то задумавшись, смотрел в одну точку — в синюю кромку далекого леса. Над темными, мохнатыми елями роились облака — похоже было на то, что пойдет снег. Начальнику штаба показалось, что полковник что-то напевает, словно про себя. И впрямь он пел — еле слышно, тонким и мягким голосом:

Воробьев беспокойно взглянул из-за плеча Гусаковского на карту. Почему Гусаковский медлит подписать приказ? Что его тревожит? О чем он задумался? Все, кажется, сделано так, как надо: ничего не упущено, вот здесь сосредоточится бригада, сюда будет выброшена разведка…

Как всегда в критические часы боя, полковник оживился — его мысль работала острее, он глубже воспринимал обстановку, быстрее оценивал ее и смелее принимал решения. За годы совместной боевой службы Воробьев хорошо изучил эту сторону характера Гусаковского — чем сложнее была обстановка, тем лучше чувствовал себя полковник. Гусаковский размышлял вслух, как бы приводя в порядок свои выводы. Ясно было, что эта немецкая дивизия выброшена из резерва. Ясно было, что ей поставили цель — приостановить движение русских танков. Ясно было, что немецкие танки скрытно сосредоточились в лесу, поближе к шоссейной дороге, чтобы наносить оттуда удар по наступающим русским танкам. Ясно, как день, что в этих условиях «пожирание» пространства бессмысленно и нецелесообразно. Нужно не выталкивать, а уничтожать немецкие танки. Немецкая дивизия обладала силой, значительно превышающей силы бригады. Но это сила числа. Страх разъедает и эту свежую немецкую дивизию. И если глубокоуважаемый начальник штаба полагает, что надо занять восточную сторону леса с тем, чтобы, дожидаясь там подхода главных сил армии, блокировать немецкую дивизию, а потом ударить по ней, то он глубоко ошибается. Такое решение, грубо говоря, уводит нас в кусты. Мы упускаем блестящую возможность наносить самим удар. Вот почему мы выбросим разведку на шоссе и в лес, будем следить за каждым шагом противника, устроим ему демонстрацию на восточной опушке, а главные свои силы сосредоточим на западе.

Гусаковский придвинул к себе карту и с той веселой усмешкой, которая служила верным признаком, что полковник что-то задумал, наметил стоянку на западной опушке леса.

— Да, да, на западной, — сказал он начальнику штаба, заметив его удивленный взгляд. — Остальное все правильно.

Подполковник наклонил голову в знак согласия.

— Так, пожалуй, более верно…

Психологический прогноз Гусаковского полностью оправдался. Противник встревожился: иметь у себя за спиной русские танки — малоприятная вещь. Немцы стали ввязываться в бой, прощупывать наши силы. К полуночи гул танков со стороны немцев усилился. Все говорит о том, что противник встревожился. Ночь усугубила эту тревогу. Нужно усилить нажим, не давать им покоя. Они, наверное, начнут прорываться утром. Прорываться на запад. Воробьев, которого полковник спросил: когда можно ждать удара немцев? — сказал, что скорее всего на рассвете. Русаковский попросил уточнить часы рассвета. Воробьев уточнил: «Часов в шесть».

— А мы ударим в три ноль-ноль, — сказал Гусаковский.

И это его решение имело свои далеко идущие последствия. Своей атакой в три часа, на грани ночи и рассвета, Гусаковский добился ценного выигрыша: он, как говорится на военном языке, упредил противника, подавил его своей инициативой и активностью.

Полковник вслушивался в звуки боя, терпеливо дожидаясь боевого донесения от капитана Юдина. Падал снежок, смешанный с дождем.

Гусаковский попробовал было выкурить папироску, но, пожевав ее и вдохнув дым, он брезгливо отшвырнул ее прочь. И только когда от Юдина пришло короткое донесение — бой идет успешно, — он повеселел. То страшное напряжение, которое Гусаковский испытывал все эти часы, вдруг рассосалось, уступая место спокойной уверенности в успехе боя. Он расстегнул ворот мехового, крытого замшей, комбинезона. Отдав нужные распоряжения, Гусаковский нащупал в кармане луковицу и сухарик. Впервые за весь день, а может быть, за последние сутки, Гусаковский почувствовал голод. И он обратился к ординарцу:

— Дай-ка мне, друг, мои законные пятьдесят граммов…

6. Путь на Берлин

Бронетранспортер стал походным домом полковника Гусаковского. Бо́льшую часть времени он проводил в этой темно-зеленой, сильной и подвижной машине, вооруженной пулеметами. На борту транспортера находилась радиостанция — главный нерв бригады.

Гусаковский дважды и трижды в день менял свой командный пункт. Если бы не радиостанция, трудно было бы угнаться за событиями, оперативно руководить и направлять движение батальонов. Он должен был держать свою бригаду в кулаке. Опасно было на широком оперативном просторе размениваться на мелочи.

В занимаемых городах шла обычная жизнь: на перекрестках улиц стояли полицейские, из дверей ресторанов неслись звуки музыки, работали почта и телеграф, совершались сделки, печатались вечерние выпуски газет, берлинское радио передавало полные спокойствия сводки о положении на Восточном фронте… И словно гром среди ясного неба, в эту безмятежную жизнь германских бюргеров врывался гул моторов советских танков. На большой скорости, ведя огонь, стремительно входили русские танки и вновь исчезали, оставляя после себя эхо все нарастающей тревоги, вселяя в души фашистов ужас и страх перед грядущей судьбой.

Танкисты бригады видели жизнь такой, какой она была при фашистах: концлагери, фабрики смерти, горе и страдания согнанных со всего света людей, которых германский фашизм низвел до положения рабов. Все подлое, дикое и жестокое, все то, что, казалось, не могло уложиться в сознании простого человека, все то, что читалось в газетах или слышалось в речах полковых агитаторов, теперь раскрывалось в огромных масштабах, кровоточило, обжигало душу…

В одном из немецких концлагерей танкисты увидели барак, из которого раздавались приглушенные стоны. Распахнув двери, танкисты долго вглядывались в полутьму барака, прежде чем поняли, что лежавшие на койках люди прикованы. Многие из русских пленников умерли; оставшиеся же еще в живых не могли пошевелить иссохшими, закованными в железо руками.

Гусаковский вышел. Колеи дороги набухли черной водой. Полковник долго стоял под дождем. Кто-то тронул его за руку. Это был подполковник Помазнев, его старый боевой друг. Потом подошел офицер из полка самоходных пушек. И все трое долго шли молча.

— Как они их… — тихо проговорил артиллерист. — Живых приковали. Живых!.. И с какой дьявольской аккуратностью все сделано. Орднунг!..

Озябшими пальцами он расстегнул ворот гимнастерки.

— Орднунг! — сказал артиллерист, с отвращением и ненавистью повторяя это излюбленное фашистами слово. — Порядок!.. А по существу — подлость, лицемерие и жестокость. И чем скорее фашизм будет раздавлен и уничтожен, тем лучше будет для мира!..

Весь этот день Гусаковский находился в каком-то мрачном и злом настроении. О чем бы он ни думал, что бы он ни делал, перед глазами его все время вставал полутемный барак с иссохшими, прикованными людьми, которых фашисты обрекали на медленную, мучительную гибель. И то, что говорил офицер-артиллерист о фашизме, отвечало настроению Гусаковского. Эти расписанные голубым и розовым стены, слащавые картинки в золотых рамах, рисующие пухлощеких младенцев, коврики с нравоучительными стихами вызывали в Гусаковском отвращение и ненависть. Только огонь и движение могли унять тоску и боль его души.

Спидометры боевых машин отсчитывали сотни километров. Кривая движения танков графически четко рисовала широту, размах и смелость маневра передовых отрядов. С каждым днем, с каждым часом все более отчетливо вырисовывались контуры наступления. Все устремлялось к Одеру!

Бывают такие мгновения в бою, когда острота положения властно диктует необходимость смело и быстро решиться на такой шаг, который потом в спокойной обстановке раздумья и анализа кажется столь рискованным, что трудно сказать, решишься ли еще раз повторить этот эксперимент. В такие минуты как бы испытываются все главные командирские качества — острота мысли, сила характера, решимость и умение идти на риск. Для Гусаковского этот острый час настал в день выхода бригады к мезерицкому узлу обороны «одерского четырехугольника». Решившись идти на взлом «одерского четырехугольника», полковник ставил на карту свою офицерскую честь, жизнь и честь всей бригады. Он принял это решение не сгоряча и не под влиянием минуты. Оно возникло в его душе, созрело и утвердилось как единственно верное.

В тот день, когда разведывательные танки подошли к преддверию «одерского четырехугольника» и танкисты в сумеречном свете зимнего дня увидели «зубы дракона» — черные надолбы, вросшие в землю, никто из танкистов не мог представить себе всей опасности, таившейся за этой железобетонной грядой укреплений.

Много позже наши военные инженеры проникли в блиндажи «одерского четырехугольника», увидели казематы со стальными накатами, тоннели, тянущиеся на десятки километров, заводы с уникальной аппаратурой, электрические и насосные станции, большое и сложное подземное хозяйство, созданное и выверенное с чисто германской точностью. «Одерский четырехугольник» лежал на берлинском направлении. Его мощные видимые и невидимые оборонительные сооружения замыкались в широкий квадрат, перехваченный реками, высотами, холмами и лесами. Земля, леса, холмы, поля, реки и ручьи — все было заминировано, заковано в бетон и сталь. Самое поразительное и, может быть, символическое состояло в том, что к строительству «одерского четырехугольника» германский генштаб приступил сразу же после сталинградской катастрофы. Ничто живое не должно было проскользнуть в пределы «одерского четырехугольника», одетого в панцерверк.

И вот к этому рубежу подходит бригада Гусаковского.

Первый вариант удара — идти к мезерицкому рубежу проселочными дорогами, описав своеобразную дугу, — имел свои положительные стороны. Танки исчезали с основной дороги, бригада избегала встреч с противником. С выходом же на главную магистраль бригада рисковала обнаружить себя. Таков был первый вариант. Он созрел у Гусаковского лунной ночью, когда бригада совершала бросок на Вильнау. Утром, окрыленный успехом ночного марша, Гусаковский пересмотрел первый вариант. Он сулил скрытность — это бесспорно, но и потерю времени. А время сейчас самый ценный фактор. И как только Гусаковский заговорил вслух, как бы проверяя свои мысли, подполковник Воробьев понял: нужно повременить с отдачей приказа — действовать по первому варианту.

Для начштаба это означало, что вся сложная работа, проделанная в таких условиях, когда штаб, по существу, жил на колесах, весь тщательно разработанный план обходного маневра ломался. Подполковник душой понимал своего командира бригады, мысли и действия которого диктовались интересами боя. Но для умного, педантичного Воробьева каждый новый острый поворот мысли Гусаковского связан был с большой дополнительной работой для штаба. В боевую, полную опасностей и риска жизнь Гусаковский вносил какую-то беспокойную искорку.

— Трудноватый вы человек, — проговорил подполковник, хотя и добродушно, но с явным оттенком досады.

— Это вам так кажется, — кратко, с отменной вежливостью ответил Гусаковский.

— Все разработано, — терзал себя Воробьев, — все кажется ясным. И каким маршрутом пойдем, и как культурненько ударим…

Для большей убедительности он употребил слово «культурненько», то самое слово, которое Гусаковский пустил в ход под Равой-Мазовецкой, и даже жест его повторил: плавным движением ладони описал кривую в воздухе.

Гусаковский рассмеялся:

— Теперь другая обстановка, другая и песня.

Новый вариант таил в себе бо́льшую опасность, чем первый, но он открывал шансы быстрейшего и внезапного удара. «А шанс — великое дело», — говорил, загоревшись, Гусаковский, твердо уверенный, что форсированным маршем удастся выйти к мезерицкому узлу обороны до наступления ночи.

Так зародился и созрел новый вариант прорыва. И после того, как «обе стороны» — Гусаковский и начальник штаба — твердо остановились на новом варианте, который теперь казался им обоим единственно верным, начштаба не удержался, чтобы не сказать:

— Сердитесь не сердитесь, но я вам прямо скажу: много беспокойства вносите вы в жизнь… Вы, точно философ, любите терзать себя мыслью: «А что, если я вот так пойду или вот так…» А у танкистов философия простая, — с какой-то нарочитой грубостью говорил он. — Выбрал маршрутик — и дуй до горы. И огнем подсобляй себе. Вот и все.

Полковнику Гусаковскому зерно маневра, связанного с большим риском, представлялось более сложным. Почему он решился силами одной бригады идти на прорыв мощной линии германской обороны? Безудержная лихость, смелость ради смелости, а тем более показная храбрость были глубоко чужды облику этого офицера, Гусаковский чувствовал противника. Порой это были только намеки, какие-то штрихи, обрывки сведений, но даже и по этим штрихам он воссоздавал для себя картину поведения и настроения немцев. Русские танки опережали отступающего противника. Немцы не успевали оседать на промежуточных рубежах, они метались от одной бреши к другой, подавленные инициативой и волей наступающих русских войск. Все это учитывал Гусаковский. Ощущение силы, мощи и размаха всей наступательной операции, — ощущение, созревшее в душе командира бригады еще в канун наступления, — еще более утвердилось и выросло в процессе боев.

Для решения новой задачи Гусаковскому нужен был таран — сильный, хорошо собранный таран, чтобы с ходу пробить бригаде дорогу через укрепления. Он поставил в авангарде батальон Карабанова, за ним вплотную шли Боритько и Пинский. Замысел удара строился на синхронности действий трех батальонов. Конвейер единых усилий должен был связать все батальоны. Огонь всех орудий — танковых и самоходных — должен был расчистить проходы на узком фронте прорыва. Огонь и движение!

Долгие годы совместной боевой службы выработали у командиров батальонов острый слух и тонкое чутье — они как бы сразу входили в круг мыслей командира бригады, понимая его по отдельным намекам, даже по интонации голоса. Это облегчало работу в быстротечной боевой обстановке. Рисуя план прорыва, Гусаковский для большей убедительности крепко сцепил пальцы рук: вот так слитно, как одна ударная сила, должны действовать батальоны — без пауз, в одном нарастающем темпе.

— Ясно? Все ясно? — Гусаковский медленно обвел взглядом своих офицеров.

Когда совещание закончилось и командиры батальонов стали расходиться, Гусаковский нагнал Карабанова на дороге. Что-то словно толкнуло полковника. Ему хотелось еще раз увидеть своего комбата, еще раз сказать что-то очень важное офицеру, который пойдет в авангарде.

— Вот что, Алеша, — сказал Гусаковский, всматриваясь в дышавшее силой и молодостью лицо Карабанова, — вот что…

Карабанов был удивлен и смущен: полковник в первый раз назвал его по имени. Интонации в голосе Гусаковского были настолько необычными, что командир батальона внимательно взглянул на полковника. Он уловил только блеск его глаз.

— Я вас слушаю, товарищ гвардии полковник, — сказал Карабанов.

— Рация хорошо работает? — спросил Гусаковский.

— Хорошо, — ответил Карабанов.

— И самочувствие у народа хорошее?

— Хорошее.

— Отдыхали?

— Три часа.

— Задача ясна?

— Ясна.

Гусаковский сбоку быстро и пытливо взглянул на майора. Легонько подтолкнув его вперед, прощаясь, Гусаковский коротко бросил:

— Берегите себя…

Карабанов прошел несколько шагов и обернулся. И отошедший Гусаковский тоже обернулся.

— Помни, — сложив руки рупором, крикнул Гусаковский: — связь, связь, связь!

В девятнадцать часов передовые танки подошли к границам «одерского четырехугольника». Короткий зимний день был на исходе, густые вечерние тени легли на дорогу, укатанную железными траками гусениц.

Если бы полковник Гусаковский, танки которого вырвались далеко вперед, стал дожидаться подхода главных сил, если бы он решил отложить бой до утра или хотя бы на один час, он наверняка потерял бы ту счастливую возможность, которая открылась перед ним, — внезапно обрушить огонь на немцев. Орудия Карабанова открыли сильный огонь. Цветные трассы пулеметов из немецких блиндажей зловеще осветили преддверие «одерского четырехугольника».

Первая радиограмма, полученная от Карабанова, гласила: «На мосту надолбы. Подступы прикрыты рельсами, воткнутыми в бетонные лунки, противник ведет огонь». Гусаковский ответил ему радиограммой: «Надолбы сдвинуть, рельсы разобрать. Не допускать взрыва моста».

Огонь танковых пушек прикрывал работу саперов. Рельсы были глубоко засажены в бетонные лунки. Солдаты с силой раскачивали рельсы и отбрасывали в сторону. Танки Карабанова, ведя огонь с ходу, прорвались на мост и прошли за Одером первые пятьсот метров. Памятуя приказ Гусаковского, командир батальона выбросил первую ракету. В сумеречном свете взметнулась ракета и, будто ударившись в низко нависшие тучи, сверкнула и рассыпалась голубыми искрами. Это был условный сигнал: батальон развернулся на сто восемьдесят градусов и открыл огонь с тыла по немецким дотам.

Танки Боритько и Пинского рванулись в проход, пробитый танками Карабанова. Вот так они пробивались сквозь немецкий огонь — короткими бросками вперед.

В самый разгар боя из батальона Карабанова была принята короткая радиограмма. Радист бригады, увидев горевшее оживлением лицо полковника, почувствовал, что он не в силах будет сказать то, что передали по радио. Гусаковский понял: случилось что-то страшное и непоправимое.

— Карабанов… — тихо сказал Гусаковский.

— Убит… — так же тихо ответил радист.

Смелый и дерзкий офицер Карабанов, Герой Советского Союза, командир батальона, был убит в ту минуту, когда, высунувшись но пояс из люка, наблюдал за полем боя.

Его похоронили в сосновой роще. Командир бригады взял горсть мерзлой земли и бросил в разверстую могилу. И тотчас, резко повернувшись, он пошел, не разбирая дороги, по рыхлому снегу, шепотом повторяя: «Алеша, Алеша, Алеша…» Ему казалось, что вместе с этим молодым мужественным офицером ушла частица и его души. Так много связано было с этим смелым, прекрасным танкистом.

Но как ни велико было горе командира бригады, нужно было думать о живых, о всей бригаде в целом, нужно было связаться с корпусом, думать о том, сколько еще в машинах осталось горючего, сколько в наличии боеприпасов, дать людям отдохнуть до рассвета… Нужно было навестить раненых, нужно было сделать тысячу больших и малых дел, связанных с жизнью бригады.

Русаковский получил радиограмму от следовавшей за ним соседней бригады. «Где вы прошли через Одер? — тревожно запрашивал его сосед. — Уточните район вашей переправы. В указанном вами месте стоят надолбы и двутавровые балки». По короткой, полной тревоги радиограмме Гусаковский понял, что в те часы, которые прошли после его прорыва через «одерский четырехугольник», обстановка там коренным образом изменилась. Офицер Храпцов направился на восток и, вернувшись, доложил: «Проход закрыт, немцы стянули силы с других участков и ведут сильный огонь по прорывающимся танкам».

И Гусаковский оказался отрезанным от всего корпуса, от всей армии. Одна бригада с дивизионом самоходных орудий находилась по ту сторону «одерского четырехугольника». От командира бригады требовали любой ценой продержаться сутки. Одни только сутки. Он должен продержаться. Гусаковский радировал в ответ: «У меня все в порядке. Нужна ли вам моя помощь? Могу ударить одним батальоном в тыл противнику».

Танки бригады Гусаковского оказали свое активное воздействие на всю обстановку. Они держали в напряжении немцев, охваченных тревогой. В тылу русские танки!

Сутки спустя Гусаковский соединился с главными силами армии.

В ночь на 31 января майор Пинский, капитан Деркач и капитан Юдин, тот самый офицер, который первым перешел когда-то Вислу, форсировали Одер у Кюстрина.

Германский генералитет, фашистские пропагандисты назвали Одер «рекой германской судьбы». Судьба эта была предрешена, когда пехота и танки передовых отрядов прорвались на западный берег Одера.

…Сражение ушло вглубь, за Одер. По утрам легкие заморозки, а в полдень поля раскисают, туман съедает остатки снега и сверкающая зелень озимых уходит далеко к горизонту.

Над землей прошел по-весеннему теплый дождь. Все движется на запад: тягачи с пушками, машины с боеприпасами, пешие, верховые. А навстречу идут русские, поляки, французы — идут из немецкой неволи. Вот один белоголовый мальчонка ткнулся в колени красноармейцу. Рядом с хлопчиком его мать, простоволосая женщина в стареньком, застиранном крестьянском платье. Рябоватый красноармеец наклонился над мальчиком и шершавой ладонью погладил его голову. Полковник Гусаковский, как и все проходившие и проезжавшие бойцы, с глубоким волнением смотрел на эту придорожную сцену — на пехотинца в забрызганной шинели с подоткнутыми за ремень полами, ласкавшего русского мальчика из орловской деревни на черной, блестящей от весенней грязи автостраде, ведущей к Берлину.

Позднее, в грозный предрассветный час, когда на всем фронте могучими голосами заговорили тысячи орудий, собрались в лесу танкисты бригады. Танки были повернуты на Берлин. В эти последние минуты перед вводом в прорыв Гусаковский приказал развернуть боевые знамена бригады. Шесть орденов горело на гвардейском знамени. И еще одно знамя было развернуто перед строем танкистов — знамя, овеянное пороховым дымом гражданской войны. Оно перешло в бригаду по наследству, старое, пробитое осколками и пулями красное знамя мотомехбатальона петроградских рабочих. Под этим знаменем шли в бой первые красноармейцы против Юденича, Колчака, Деникина, против интервентов. От старости и от походов оно выцвело, было в шрамах, свисало клочьями.

И чудилось танкистам: сраженные в боях товарищи пришли под стены Берлина и стали бок о бок с живыми. И расступились танкисты, давая дорогу полковнику Леонову, первому командиру бригады, погибшему на Курской дуге; спешили на зов горниста павшие смертью храбрых Карабанов и Боритько… Со всех рубежей войны сходились танкисты, чтобы всей бригадой пойти на последний, решительный бой.

1945

КРУПИЦЫ ИСТОРИИ

Ультиматум

Вот так и бывает у военных людей: каждый имеет что-то свое, заветное и особенное, одно воспоминание о котором тотчас вызывает в памяти целый мир волнующих образов, связанных с войною, с тем, что пережито и совершено.

И кто бы ни был этот человек — боец ли, офицер или генерал, — взяв в руки старую фляжку с отбитым горлышком или глядя на отработанный когда-то лист карты, потертой на сгибах, он обязательно задумается, вспомнит былое, своих фронтовых друзей, крупицы живой истории…

Вот и этот большой белый конверт, тяжелый, плотный, и хранящийся в нем документ — кусочек сталинградской истории.

На конверте надпись, сверху — по-русски, внизу — по-немецки:

«Командующему окруженной под Сталинградом 6-й германской армией генерал-полковнику танковых войск Паулюсу или его заместителю».

В конверте ультиматум. Тот самый, который представители Главного Командования советских войск предъявили немецкому командованию под Сталинградом в дни исторической битвы. Сохранился и черновик его, написанный от руки, с исправлениями, уточнениями. Каждое слово ультиматума было взвешено.

И пока текст ультиматума передавался по телеграфу в Москву для окончательного утверждения, в штабе Донского фронта шла напряженная работа. Ультиматум переводили с русского языка на немецкий. Это было трудоемкое занятие. Требовался перевод, точный по форме и по духу содержания. А когда перевод с русского языка был сделан, решено было для большей точности и проверки перевести его с немецкого на русский. Делалось это с тем, чтобы устранить малейшие расхождения.

В ночь на 8 января 1943 года, когда из Москвы пришел утвержденный текстультиматума, в штаб фронта были вызваны три советских воина — два офицера и боец-трубач, — которые добровольно вызвались пойти в расположение немецких войск и вручить командованию Шестой германской армии советский ультиматум.

В ультиматуме с предельной ясностью и точностью излагалась обстановка:

«6-я германская армия, соединения 4-й танковой армии и приданные им части усиления находятся в полном окружении с 23 ноября 1942 года.

Части Красной Армии окружили эту группу германских войск плотным кольцом. Все надежды на спасение ваших войск путем наступления германских войск с юга и юго-запада не оправдались: спешившие вам на помощь германские войска разбиты частями Красной Армии, и остатки этих войск отступают на Ростов…»

В ультиматуме излагались условия капитуляции. Коротко и грозно звучали его последние строки, предупреждавшие командование германских войск под Сталинградом, что при отклонении им предложения о капитуляции войска Красной Армии и Красного Воздушного Флота будут вынуждены пойти на уничтожение окруженных германских войск…

Возник вопрос: куда, на какой участок фронта, послать парламентеров? Советские войска в эти дни готовились к новому наступлению. Решено было: парламентеры идут на тот участок фронта, который, по плану наступления, не являлся главным направлением удара. Восьмого января в десять ноль-ноль советские офицеры и боец-трубач двинулись к переднему краю противника. Немцы уже были предупреждены по радио, что к ним идут советские парламентеры. Перестрелка прекратилась. Три советских воина медленно продвигались к вражеским траншеям. Под зимним небом, на земле, взрытой снарядами и бомбами, раздались звуки трубы — это боец-трубач давал сигналы.

Советские парламентеры подошли к огражденному проволокой переднему краю немецкой обороны. Прошла минута, другая… Эсэсовские офицеры приказали своим солдатам уйти в окопы, затем открыли огонь, ружейный и пулеметный.

Злобные, жестокие и обреченные фашисты хотели устрашить советских парламентеров. Но три советских воина и под обстрелом продолжали спокойно стоять у самой проволоки, на виду у немецких войск. Выдержав долгую паузу, они повернулись и ровным, спокойным шагом направились к своим. Как только они дошли до окопов переднего края, был отдан приказ нашей артиллерии открыть огонь, обработать весь этот участок фронта вражеских войск.

Всю ночь и все утро следующего дня текст ультиматума передавался нами по радио. Парламентеры были направлены на другой участок. Здесь их беспрепятственно пропустили, завязали им глаза и провели в штаб немецкого батальона. Немецкие офицеры пытались взять у них пакет с ультиматумом. Но советские парламентеры настаивали на прямой передаче ультиматума в руки адресата — командующего Шестой германской армией. Их вывели за пределы расположения немецких войск; сняв повязки, парламентеры вернулись к своим.

Все сильнее сжимались клещи Красной Армии. Враг был обречен. В ночь на 10 января войска фронта были готовы к началу нового, генерального наступления. Во всех боевых частях был оглашен приказ № 26. Его зачитывали на линии огня в штурмующих батальонах, которые первыми пойдут в атаку. Вот эта листовка с приказом Военного совета фронта:

«Боевые друзья! Бойцы, командиры и политработники! Настал час окончательного разгрома и уничтожения окруженной немецкой группировки под Сталинградом! Сегодня вы их грозные судьи, и приговор ваш должен быть суров и беспощаден.

В победный, решительный бой, дорогие товарищи!»

Пусть наши потомки знают, что условным сигналом к генеральному наступлению в это утро было слово, живое, горячее, разом поднявшее роты, батальоны, полки, дивизии, армии… И это слово было — Родина!

…В первых числах февраля в русской деревне Заварыкино в крестьянскую пятистенную избу ввели взятого в плен командующего Шестой германской армией, разгромленной под Сталинградом. Он зябко кутался в шинель, подбитую цигейкой, на нем была шапка-ушанка, ходил он в русских валенках, обшитых внизу кожей…

Будущие историки, воссоздавая картину великой битвы, наверняка обратятся к ультиматуму Советского Командования к немецким войскам, обратятся к боевой листовке, зовущей на решающий бой. Ведь это документы первостепенного значения!

«Приказ № 1»

Если бы даже мой корреспондентский блокнот не сохранил ни одной записи, связанной с апрельскими днями сорок пятого года, мне достаточно было бы взглянуть на этот приказ, чтобы многое вспомнить… Он отпечатан на грубоватой, шершавой бумаге оранжевого цвета. Это приказ начальника гарнизона и военного коменданта города Берлина генерал-полковника Николая Эрастовича Берзарина. Приказ № 1.

В двадцатых числах апреля сорок пятого года штаб Ударной армии, которой командовал генерал Берзарин, расположился в старом замке на восточной окраине Берлина. День и ночь шли бои, — битва за Берлин вступала в последнюю фазу. Ночью в высоких окнах замка отражались огни далеких и близких взрывов. Деревья в парке лежали поваленные, изуродованные. Командующий армией, плотный седеющий генерал с удивительно живыми карими глазами, работал всю ночь. Он сидел на стуле, по-домашнему подогнув ногу, охватил ладонями седую, стриженную ежиком голову. Перед ним лежала карта — план Берлина, тот участок города, где наступали дивизии его армии.

Пульс битвы учащался с каждым часом, с каждой минутой. Берзарина, как, впрочем, и Чуйкова, Богданова, Кузнецова, как и всех солдат, офицеров и генералов, сражавшихся в Берлине, томило ревнивое чувство: хорошо бы первому прорваться к рейхстагу. В голосе Берзарина была та спокойная сила, которая так влекла к нему людей. Душной апрельской ночью, разговаривая по телефону с генералом Рослым, слушая его донесения, заштриховывая цветным карандашом на карте отбитые у фашистов дома и кварталы, Берзарин вполголоса, мягко говорил:

— Хорошо, хорошо!..

Но и его, спокойного и сдержанного человека, вдруг охватило возбуждение — это когда ему позвонил начальник штаба армии. Берзарин узнал от него, что, по полученным сведениям, соседи Берзарина, особенно правый, более успешно продвигаются к центру, что Чуйков уже прорвался в районе Темпельгофа и жмет дальше… Берзарин заволновался и даже отрядил офицеров связи к соседям — посмотреть, что у них творится. Сам же позвонил командирам — генералу Рослому, потом генералу Фирсову — и, как он выразился, дружески предупредил их: «Смотрите, вырвут у вас рейхстаг. Не зевайте!»

Откинувшись на спинку стула, растирая широкой смуглой ладонью усталое лицо, он тихо проговорил:

— Берлин!

В комнату вошел адъютант. Он положил на стол пачку оранжевых листов. Бумага еще пахла типографской краской. Где-то совсем близко упал шальной снаряд. Дом вздрогнул. Берзарин покосился на окно, прислушался к взрыву. Потом взял в руки пахнувший краской оранжевый лист и звучным голосом, ничуть не скрывая своей радости и гордости, прочел вслух:

— «Сего числа я назначен начальником гарнизона и комендантом города Берлина.

Вся административная и политическая власть, по уполномочию командования Красной Армии, переходит в мои руки. Приказываю:

1. Населению города соблюдать полный порядок и оставаться на своих местах.

2. Национал-социалистскую немецкую рабочую партию и все подчиненные ей организации распустить и деятельность их воспретить…»

И, положив на оперативную карту, дышавшую жаром боя, приказ № 1, Берзарин проговорил:

— Все правильно!

Он взял из большой кипы свежие, еще мокрые листы приказа и вручил их нам, двум находившимся в этот час на его КП корреспондентам «Красной звезды».

Приказ № 1 был отпечатан на русском языке и на немецком. Формально еще существовал где-то в подземельях «новой имперской канцелярии» немецкий комендант Берлина генерал Вейдлинг. Там, в подземельях «новой имперской канцелярии», укрывшись где-то под железобетонными плитами, метался охваченный страхом «фюрер». Но подлинным хозяином Берлина, его настоящим комендантом, был советский генерал, назначенный командованием фронта.

Ночью над Берлином разразилась гроза. Раскаты грома, короткие вспышки молнии переплетались с артиллерийской канонадой. От этой канонады вздрагивало все — земля, черное, прорезанное багровыми зарницами берлинское небо.

На другой день германская столица увидела приказ № 1. Еще простреливались в центре отдельные улицы, падали снаряды, горели и рушились дома. Но бойцы быстро и ловко развешивали приказ — на железных фермах у входа в станции метро, откуда порой доносились глухие выстрелы и где шел бой с эсэсовцами, на широких закопченных тумбах, на обгорелых стенах домов, на высохших, покрытых гарью и пылью деревьях, на провисших фермах мостов через Шпрее.

В полдень на Кепеникштрассе мы увидели генерала Берзарина. На плечи его поверх кожаного пальто была накинута плащ-палатка. Моросил дождь. Сама природа, казалось, отвернулась от этого павшего города. Низко плыли тучи, небо было затянуто черным дымом. По улицам деловито ходили наши саперы с длинными щупами. В каменных воротах примостилась полевая кухня; слышна была немецкая речь; в руках немцев, стариков и детей, дымились солдатские котелки с русскими щами. Берзарин с хозяйским видом смотрел, как вышедшие из подземелья метро жители Берлина читают приказ № 1.

Комендант Берлина продолжал командовать армией; его полки и дивизии вели жестокие уличные бои. И в то же время он был полон новых забот: нужно было налаживать жизнь в этом городе. Надо было решить тысячи самых разнообразных вопросов: дать немцам свет, дать воду, наладить выпечку хлеба… Ему звонили командиры корпусов каждые пятнадцать минут. Они сообщали о положении, советовались с ним.

— Хорошо, хорошо, — выслушав командиров корпусов, отвечал Берзарин, — чем хитрее, тем лучше. И чем быстрей, тем еще лучше…

Шли последние часы берлинской битвы.

Берлин, апрель — май 1945 г.

РОЖДЕННЫЕ ВНОВЬ…

НАЧАЛО БИТВЫ

1

Инженера Андреева, директора крупного на юге металлургического завода, я, после долгих поисков по заводу, встретил у «горячего поста». Андреев совершал свой утренний обход завода, — с этого начинается его рабочий день. В мартеновском цехе, куда я сперва пошел, я его уже не застал, — он, говорят, был там час назад. И в доменном цехе его уже не было. Вот там-то, в доменном, мне и сказали, что кто-то видел Павла Васильевича у «горячего поста». И я пошел искать «горячий пост», который находился у восточных ворот.

Это была маленькая опрятная будка, чисто побеленная, напоминавшая украинскую хатенку. Стояла эта будка в наиболее оживленной точке завода — здесь перекрещивались железнодорожные пути, по которым день и ночь проносились паровозы, тянувшие огромные ковши с металлом и шлаком. Когда клубы пара и дыма, заволакивавшие «горячий пост», на миг рассеялись, я увидел Андреева. Он забрался на блюмсы — стальные слитки, сложенные невдалеке от железнодорожных путей. Он был в белой рубашке с закатанными рукавами и открытым воротом.

Меня удивило выражение его лица: словно завороженный, Андреев смотрел прямо перед собой. Что он тут видел особенного? Мимо проносились, отчаянно свистя и тяжело дыша, паровозы, тащившие за собой огромные ковши с металлом, справа высилось здание прокатного цеха, слева — новая воздуходувная станция, а над всем этим возвышались доменные печи; две из них работали, а другие были окружены строительными лесами. Обычный заводской пейзаж, вероятно тысячу раз виденный директором завода.

И только много позже, когда я поближе познакомился с Андреевым и услышал от него краткую историю борьбы за эти печи, за воздуходувку, за прокатный цех, я понял, почему он, спокойный, поседевший инженер, отнюдь не склонный к восторженности, так любит этот уголок на заводе, который именуется «горячим постом».

2

— Как поживает «Старый Юз»?

— «Старый Юз» собирается праздновать семьдесят пять лет своей жизни. Он полон сил, он молодеет…

Этот разговор происходил в марте тысяча девятьсот сорок шестого года в Большом Кремлевском дворце в один из перерывов между заседаниями на сессии Верховного Совета СССР, обсуждавшей пятилетний план развития народного хозяйства.

Судьбою «Старого Юза» — так когда-то назывался старейший на юге металлургический завод — интересовался академик Бардин, в свое время работавший в Донбассе. Отвечал Бардину инженер и депутат Андреев, директор донецкого металлургического завода.

В государственном перспективном плане, определяющем и направляющем хозяйственную жизнь СССР, определяющем и направляющем творческую деятельность миллионов людей, в том числе и его жизнь, жизнь инженера Андреева, — в этой новой, послевоенной пятилетке было несколько цифр, рождавших какой-то особенный отзвук в его душе. В законе было сказано: восстановить металлургические заводы Донбасса и Приднепровья, ввести в действие тридцать доменных печей общей мощностью 9 миллионов тонн чугуна в год, сталеплавильные агрегаты мощностью 8,4 миллиона тонн стали и 58 прокатных станов.

В эти чудесно звучавшие цифры входили доменные и мартеновские печи, прокатные станы старейшего на юге завода — завода, который инженер Андреев должен был, по долгу большевика, поднять к новой жизни.

На сессии среди депутатов и гостей Андреев встречал своих старых друзей, вместе с которыми он когда-то учился в Горной академии. Как всегда, когда он приезжал в Москву, он и в этот раз побывал на «Серпе и молоте», на заводе, где началась его инженерская деятельность; побывал он и в Горном институте. Тогда, в двадцатых годах, он назывался Горной академией.

Годы студенческой жизни… Это было время нашей молодости — веселое, красивое время. Общежитие Горной академии находилось в Старомонетном переулке. В комнатах с аскетически голыми стенами среди махорочного дыма велись бесконечные страстные споры о будущем, рождались смелые идеи, решались судьбы века. Юные и страстные, живые и мечтающие, бедные и голодные студенты Горной академии чувствовали себя счастливыми и богатыми, когда думали о будущем своей страны. Они сами были ее будущим, ее надеждой.

Дети революции, молодые студенты в косоворотках или выцветших гимнастерках, которые остались у них после гражданской войны, они еще не имели большого опыта жизни, но все они обладали чувством нового, этим самым драгоценным свойством родившей их эпохи. Будущие инженеры, геологи, металлурги, горняки, будущие красные специалисты, директора, будущие государственные деятели и поэты — они в своих спорах ломали узкие рамки учебных дисциплин, обсуждая страстно, со всем пылом молодости, судьбы века, судьбу России, свою судьбу. Поздно ночью или в час рассвета из раскрытых окон студенческого общежития в Старомонетном переулке раздавался молодой высокий голос студента Александра Фадеева, однокурсника Андреева, с подъемом читавшего «Двенадцать» Блока…

В январе 1925 года Андреев защищал свой дипломный проект мартеновского цеха. Он защищал его в аудитории № 2 в присутствии профессора Грум-Гржимайло. Высокий, красивый старик с сивой бородой, весьма своенравный, он не щадил чужого самолюбия. Он мог сразить одним острым словом. Все его высказывания отличались категоричностью суждений и деловитостью. Сказал — словно отрубил. Именно его больше всего боялся студент Андреев. Голос Грум-Гржимайло был решающим при обсуждении дипломного проекта.

Грум-Гржимайло подошел к андреевским чертежам, развешанным на стенах зала защиты проектов, и сердито и насмешливо ткнул в волнистую линию, которая, по мысли молодого человека, условно обозначала бетонную плиту мартеновской печи.

— Это что? — спросил Грум-Гржимайло и, отчеканивая, насмешливо бросил: — Сту-ден-чес-кая рвань!

Андреев, багровый от стыда, молча смотрел на профессора. Всякие слова были излишни — Грум-Гржимайло все равно не слушал бы его. Всякие оправдания, что все студенты так наносят фундамент, обрывая внизу чертеж волнистой линией, только вызвали бы гнев старика. В глазах высокого седого профессора с сивой бородой такое пренебрежение мелочами было преступно. «Если вы даете проект печи, то извольте показать все, в том числе и размеры бетонной плиты!» От этого как бы походя брошенного замечания Грум-Гржимайло перешел к более глубокому анализу проекта. В его острых критических замечаниях не было ни тени жалости; он говорил жестко, требовательно, как бы давая понять, что не намерен делать скидки на молодость автора. В дипломном проекте, если подходить к нему принципиально, отражены не только знания, накопленные и усвоенные данным студентом за долгие годы учебы, — это само собою разумеется. Важно другое: дипломный проект отражает подход автора к теме, выражает мысль будущего инженера, его размах, дерзость и глазомер.

Грум-Гржимайло медленно переходил от чертежа к чертежу. Андреев с беспокойством следил за каждым его движением. По мнению профессора, молодой человек запроектировал «голодную печь», обеспечив ее малым теплом.

«Что он еще скажет?» — с тревогой думал Андреев.

Грум-Гржимайло, глядя в упор на молодого человека, словно в нем, в молодом студенте, искал какие-то знакомые ему черты, вдруг круто повернулся и сказал, не скрывая своей зависти:

— Как хорошо начинать работу молодым…

Да, как хорошо начинать работу молодым… Даже если твой путь, путь молодого инженера, выстлан шипами, а не розами. Даже когда старое, консервативное инженерство видит в тебе «красного специалиста», конкурента, который может затмить и отодвинуть их в сторону.

Три молодых инженера пришли в двадцать пятом году на московский завод «Серп и молот».

Главный инженер завода долго вертел в руках путевку, которую ему дал Андреев, и с усмешкой сказал:

— А вам не все равно, куда пойти, в мартеновский цех или на колбасную фабрику.

— Я сталь хочу варить! — сказал Андреев. — Сталь!

— Попробуйте, — холодно сказал главный инженер и направил его в мартеновский цех.

Но сталь варить ему пришлось не скоро. Он был инженером-стажером, ходил по цеху, смотрел, как колдуют около печей старые мастера, и мог только завидовать им. К печам его долго не допускали. И только однажды, когда заболел мастер Никулин и некому больше было давать плавку, молодому инженеру разрешили руководить печью, и он мастерски дал свою первую плавку.

Он научился варить сталь. Это была простая сталь. Пришло время, когда нужно было перейти в высший класс металлургии, когда нужно было научиться варить высококачественную сталь в масштабах, соответствующих грандиозным масштабам начавшихся великих работ.

Именно в эти годы, в первые годы великих наших пятилеток, в Америку — в Детройт, на заводы Форда, в Чикаго, на заводы Мак-Кормика, в Европу — на заводы Круппа были посланы молодые советские инженеры и мастера. Андреев попал в Эссен, на крупповский завод, в шестой мартеновский цех. Там он застал сотоварища по Горной академии, инженера Тевосяна Ивана Федоровича. В кожаном фартуке, с лопатой или ломом в руке, Тевосян работал на канаве у мартеновской печи. Это была тяжелая, грязная работа. Немцы прозвали Тевосяна «Дер шварце Иоганн». Тевосян отличался бешеной работоспособностью. Казалось, он не хотел терять ни одного дня, ни одной секунды своего времени. Он сам стремился — и советовал это своим товарищам — напряженно учиться, учиться, учиться, взять в капиталистической технике все наиболее ценное. Учиться на канаве, на разливке стали, на площадке у мартеновской печи, учиться у газовщика, у канавщика, у сталевара, у обер-мастера, у инженера, в лаборатории, в библиотеке, учиться всегда и всюду. И Андреев понял: нужно, как Тевосян, идти снизу вверх, нужно отбросить самолюбие, забыть, что ты имеешь диплом инженера-металлурга, что ты у себя руководишь цехом, забыть все это и вооружиться терпением, надеть кожаный фартук, взять в руки лом или лопату и начинать снизу, с канавы.

После работы в мартеновском цехе Андреев переодевался, шел в лабораторию, в библиотеку или принимался за свои записи. Теперь это был инженер — жадный, настойчивый, целеустремленный, стремившийся осмыслить опыт работы на германских заводах. Они жили в Эссене тесной и дружной советской колонией. Жизнь страны доходила к ним короткими телеграфными заметками. Вот выпущен первый опытный образец трактора в пятнадцать — тридцать лошадиных сил на Волге. В Челябинске произведена разметка будущего завода, у горы Магнитной ведутся геодезические работы… Находясь за тридевять земель от своей родины, раскинув географическую карту России, молодые советские инженеры отмечали на карте эти первые, нарождавшиеся очаги социалистической индустрии. Магнитка и Кузнецкстрой еще только сходили с проектов на землю. Они искали, где эта гора Магнитная, где этот сибирский городок, близ которого заложен величайший в мире завод. Это потом, несколько лет спустя, люди уже привыкли к словам «Магнитка», «Кузнецк», а тогда, в преддверии тридцатых годов, эти слова и связанные с ними понятия только рождались…

В 1937 году инженера Андреева, начальника мартеновского цеха завода «Серп и молот», вызвали в Наркомат тяжелой промышленности и предложили перейти на новую работу — поехать в Донбасс. Он не сразу дал ответ. Он любил свой цех, который он, можно сказать, выходил, знал в этом цехе все — от подошвы печи до фонаря крыши, хорошо знал людей.

Приказ о назначении Андреева главным инженером донецкого металлургического завода был уже заготовлен. Но нарком, беседовавший с инженером, не торопил его с ответом.

— В ваших глазах виден жизненный опыт, — сказал нарком. И, видимо понимая, что творится в душе инженера, которому трудно оторваться от обжитого, привычного, он посоветовал ему: — Ищите новое!..

«Ищите новое»… Андреев поехал в Донбасс, на старейший на юге завод.

Джон Юз был первым хозяином этого завода, англичанин Джон Юз, предприимчивый делец и стяжатель, получивший от царского правительства неограниченные возможности наживаться на донбасской земле.

«Теперь, когда я приезжаю на завод, бывший Юза, — рассказывает в своей книге «Воспоминания металлурга» академик М. А. Павлов, — я всегда говорю, что там не осталось ничего от того завода, который я когда-то видел».

В восьмидесятых годах прошлого века студент Горного института Павлов, приехав на практику в Юзовку, увидел маленькие доменные печи с открытыми колошниками. Студенческую практику на этом же заводе проходил и Грум-Гржимайло. Он лазил в строящуюся мартеновскую печь, измерял, записывал — и создал свой чертеж печи.

Инженер-металлург Андреев, ученик Павлова (в Горной академии он слушал его курс металлургии чугуна), ученик Грум-Гржимайло (он защищал перед ним свой дипломный проект), полвека спустя после своих учителей приехал на этот старейший металлургический завод. К этому времени старые юзовские печи были уже снесены, только бугорок торчал на том месте, где когда-то был фундамент одной из печей. Завод был реконструирован в годы пятилеток. Новое в работе главного инженера Андреева заключалось в том, что он должен был продолжать модернизацию мартеновских печей, превращая их в быстро работающие печи современного типа.

Андреев целиком отдался этой трудоемкой, но увлекательной работе. Трудности заключались в том, что нужно было плавить металл, или, как говорят заводские люди, давать план, и одновременно решать главную задачу — реконструировать морально устаревшие печи, оснастить их современной аппаратурой, создать все условия для высокого режима работы. Три года он проводил эту линию, на его глазах завод менял свой облик. Такая работа требовала упорства и умения последовательно проводить взятую линию, упорства и умения терпеливо ждать, когда вложенные в мартеновские печи средства окупятся и дадут свои хорошие результаты. К началу сороковых годов это уже был завод, который мог варить сталь высоких марок. Таким он вошел в войну — он давал чугун, плавил сталь, давал прокат вплоть до последней минуты своей жизни…

В октябре 1941 года линия фронта грозно надвинулась на Донбасс. Андреев получил приказ: готовить завод к эвакуации, отправлять оборудование на Восток, а то, что не удастся вывезти, взорвать и уничтожить. Это был самый страшный и тяжелый этап в его жизни. Все то, что он когда-то строил, создавал, теперь нужно было разрушить.

Эшелон за эшелоном уходили на Восток — с оборудованием и людьми. Полторы тысячи рабочих донецкого завода уехали со своими семьями на Урал. Все эти дни Павел Васильевич провел на ногах. Он не знал ни минуты отдыха, он был весь в напряжении, — каждый час мог поступить приказ оставить завод. Нужно было успеть сделать тысячу дел и среди них самое главное — суметь вывести завод из строя. До той минуты, пока работали доменные и мартеновские печи, у всех, в том числе и у Павла Васильевича, теплилась надежда, сохранялось какое-то чувство жизни: может быть, не надо будет выводить эти печи из строя, может быть, все обойдется, может быть, фронт устоит. Но пришел день, когда Андрееву позвонили из обкома партии и сказали ему несколько слов, и он в свою очередь сказал инженеру доменного цеха Царицыну и начальнику мартеновского цеха Телесову, чтобы они на полном ходу остановили все печи, наглухо закупорили их, прекратили подачу дутья.

Андреев разбирал ящики своего рабочего стола, когда к нему зашел инженер Царицын. Больше всего на свете Андреев дорожил своими записными книжками. Он сложил их стопочкой на столе — толстые, в кожаных переплетах записные книжки. Они были как бы зеркалом его души, души главного инженера. День за днем, месяц за месяцем и год за годом он вносил в эти книжки свои записи, отражавшие движение жизни всего завода. В этих книжках можно было найти общую характеристику завода, характеристики цехов, технические показатели работы. Он раскрыл первую записную книжку и, увлекшись, стал читать записи того дня, когда он впервые приехал на этот завод и стал его главным инженером. Какие прекрасные цифры! Сколько средств вложено в эти лечи!

Царицын подошел к нему вплотную и ждал, когда Андреев оторвется от своих записных книжек. Андреев поднял голову и коротко спросил:

— Ну что?

Царицын горестно махнул рукой и своим обычным грубоватым голосом сказал:

— Все! Прекратили подачу дутья… Задыхаются!

Он говорил о доменных печах так, точно речь шла о живом существе. Он взглянул через плечо Андреева и увидел записную книжку, хорошо знакомую ему.

— Да вот смотрю, — сказал Андреев, — много мы с вами сделали, Александр Николаевич. Помню, пришел я на завод и сразу же взял жесткую линию на капитальный ремонт оборудования.

Инженер Царицын тоже имел свои любимые цифры. Он вынул из бокового кармана записную книжку, — она всегда была с ним, книжка в потертом переплете.

— Вот моя жизнь, — сказал он, улыбаясь, — хороший коэффициент я давал на третьем номере — восемьдесят семь сотых…

И они заговорили о работе завода, вспоминая все его показатели. Они говорили так, будто готовились к оперативному совещанию. Будто не им придется взорвать и разрушить то, что они годами строили, создавали. Андреев взял из рук Царицына его записную книжку. Он перелистал ее и вдруг заметил на одной странице какую-то странную запись — так обычно, пишутся стихи. Андреев удивился: это еще что такое? Царицын решительно прикрыл листок.

— Рецепт шихты, — смутившись, сказал он…

Андреев остался один. Задумавшись, он долго смотрел в раскрытое окно. И вдруг раздался пронзительный и сильный свисток, и откуда-то из-за темных громад прокатного цеха вышел и, медленно набирая скорость, прошел паровоз. Он шел по заводским путям и давал один свисток за другим. Павел Васильевич вздрогнул. Отчего этот паровоз так пронзительно верещит? И тотчас со всех сторон, как бы отзываясь первому паровозу, послышались новые и новые страшные свистки. И Андреев сразу понял: ведь это общий сигнал оставить завод. Он сам приказал это сделать.

Старые и молодые заводские паровозы, черные, прокопченные, низкорослые, юркие, — они честно служили своему заводу, тянули ковши с горячим литьем, возили в пульманах руду, кокс, стальные отливки. Были среди них старики работяги, певшие низкими и глухими голосами, солидно, протяжно, и молодые, не успевшие прокоптиться, сверкающие свежей зеленой краской, — эти заливались дерзко-веселыми, короткими свистками. И вдруг стало тихо. Паровозы замолчали в одно время, и только слышно было их тяжелое дыхание, — они молча покидали свой завод, гремя на стыках рельсов, окутанные клубами черного дыма.

Андреев слушал медленно замирающие звуки паровозных гудков, и ему казалось: вот оборвется этот тонкий звук и вместе с ним оборвется что-то в его душе. Кто-то за его спиной сказал:

— Павел Васильевич, пора.

Он быстро отошел от окна. Да, пора…

Он свернул в трубку эскизный план завода. На стене осталось пятно. Пропустив вперед товарищей, он остановился в дверях, потом кинулся обратно к окну — хотелось одним взглядом охватить завод. И молча, боясь шевельнуться, он смотрел на заводские крыши, блестевшие от дождя, на доменные печи: над ними уже не вился голубой дымок. Они задыхались и медленно умирали, так же как умирали мартеновские, — в чреве этих мощных печей медленно остывал металл, наглухо забивая все выходы. Семьдесят лет создавался завод — эти прекрасные доменные и мартеновские печи, эти прокатные станы, эти воздуходувные машины. И вот нужно было поднять руку и на эти печи, и на весь завод, в который вложено столько человеческой мысли, вся история которого охватывала жизнь многих поколений, чья жизнь — это твоя и моя жизнь…

В какие-то считанные минуты все это будет взорвано, выведено из строя, чтобы ни одного грамма живого металла не досталось врагу.

Ясиноватское шоссе было забито машинами, тележками, подводами, детскими колясками. Люди молча шли и ехали, заполняя дорогу тяжелой, плотной массой. Андреев всю дорогу молчал. Все молчали. На седьмом километре он остановил медленно двигавшуюся машину. Он взобрался на ближайший холм, чтобы еще раз, может быть, в последний раз, взглянуть на город, на свой завод. Отсюда, с холмов, хорошо виден был город. Иногда в просветах между тучами мелькали огни, слышались глухие удары. Взрывы следовали один за другим. Густые клубы дыма медленно вздымались над заводами, над городом. Это взрывали коксохимические заводы, бензол и смола давали такой черный густой дым. Земля вздрагивала и как бы оседала под ногами. Глухие взрывы отзывались в сердце. Страшно было смотреть на эту серую мглу, повисшую над городом, слушать эти раскаты взрывов; страшно было, стоя в грязи под дождем, смотреть на далекий завод, который остался там один, пустой, полумертвый.

3

Четвертым эшелоном уезжал на восток начальник проектного отдела завода Кузьма Григорьевич Могилевский. Он должен был вывезти заводской архив — чертежи, геодезические инструменты, планшеты, рисующие лицо завода, по существу всю техническую историю завода, воплощенную на ватманах и кальке.

Утром 7 октября Андреев вызвал Кузьму Григорьевича и поставил перед ним эту задачу — любой ценой вывезти все проектное хозяйство.

И повторил:

— Понимаете, Кузьма Григорьевич, любой ценой…

Кузьма Григорьевич спросил:

— Куда вывозить?

И Павел Васильевич не сразу ответил. Он осунулся за эти дни, глаза его смотрели устало.

— Куда? — спросил он и вышел из-за стола. — Куда? — сказал он и подвел начальника проектного отдела к карте. — На Урал, на Серовский металлургический завод.

Оба они как инженеры хорошо понимали всю важность этого мероприятия: вывезти проекты — значит вывезти технический мозг завода. Они избегали говорить такие слова, как «немец», «отступление». Об этом тяжело было думать, не то что сказать.

В полдень Кузьма Григорьевич проводил свою семью — жену и дочь. Они уезжали с третьим эшелоном.

Как только поезд тронулся, Кузьма Григорьевич облегченно вздохнул: семья, слава богу, уехала, теперь задание Павла Васильевича можно выполнять со спокойной душой.

После отъезда семьи дом, в котором жил Кузьма Григорьевич, сразу принял другой вид. Двери были распахнуты, в комнатах всюду валялись обрывки бумаг, в столовой на столе лежал забытый дочерью темно-синий шарф, на выцветших обоях выделялись пятна — там еще вчера висели семейные фотографии, жена увезла их с собой. Эти пустые стены разоренного гнезда удручали своим видом. Она все помнила, его жена, и все приготовила: хлеб, сушеные фрукты, сухари и даже стопочку носовых платков и табак. Все это было аккуратно завернуто и сложено. И вещи, которые нужны ему в дороге, были приготовлены: пальто, валенки, шапка. Они еще пахли нафталином. Кузьма Григорьевич стал выбирать книги, которые он решил взять из своей обширной библиотеки. Он собирал ее годами, эту библиотеку, главным образом технические книги. Он отложил «Курс паровых машин», объемистый том графостатики, том «Конструирование и расчеты», девять томов «Детали машин». Отобранные книги он вложил в мешки, которые с трудом поднял.

Зашел старик архивариус Шерудилло, и, взвалив на плечи мешки с книгами, вещами, едой, они пошли на завод. По дороге Кузьма Григорьевич вспомнил, что оставил двери в сад открытыми. Он хотел было вернуться, чтобы закрыть двери и окна, но подумал и махнул рукой: открытые двери или закрытые, какое это теперь имеет значение? Архивариус с трудом поспевал за быстро шагавшим начальником проектного отдела. К Кузьме Григорьевичу вернулась его обычная энергия. Когда они пришли в проектный отдел, он почувствовал себя совсем хорошо. Вот его истинный дом. Эти комнаты со шкафами, комодами, стеллажами, на которых лежали тысячи и тысячи чертежей. Храм технической мысли… Нужно было укладываться. Но никого из сослуживцев, как называл Кузьма Григорьевич чертежников, на месте не было. Это удивило его. Где же они? Шерудилло сказал, что по заводу прошел слух — будут выдавать зарплату, и чертежники, наверно, кинулись в расчетный отдел. Телефон, на счастье, еще работал, и Кузьма Григорьевич созвонился с начальником транспортного отдела и потребовал, чтобы к утру был подан вагон поближе к проектному отделу. Ему выделили пульмановский вагон с высокими бортами. Он позвонил в отдел капитального строительства, какому-то Фаддеичу — всюду у него были старички приятели, — и быстро сговорился с Фаддеичем, чтобы к утру вагон был покрыт этернитовой крышей и, если удастся, чтобы соорудили печку.

Всю ночь начальник отдела, архивариус и чертежники трудились в поте лица, укладывая чертежи. Тридцать пять тысяч чертежей! Тут были и его собственные, Кузьмы Григорьевича, чертежи. Вся жизнь была здесь — начиная с того дня, когда сорок лет назад он впервые вошел в проектный зал и сел за чертежный стол. Он был сначала чертежником, переводил на кальку, копировал чужие мысли, чужое творчество, потом стал чертежником-конструктором, постепенно овладевая искусством проектировки. Потом он уже сам творил, создавал проекты. Англичане, французы, бельгийцы — все эти приезжавшие из-за моря иностранные проектировщики, во всем секретничавшие и продававшие свои секреты за деньги, приходили и уходили. А он, русский практик, скромный и тихий человек, оставался бессменно на своем посту, влюбленный в свое проектное дело, в котором он видел подлинное искусство.

Перед рассветом Кузьма Григорьевич и Шерудилло прилегли на ящики отдохнуть. Сквозь щели в затемненных окнах пробивалась заря. Архивариус встал и потихоньку, чтобы не разбудить начальника, поднял шторы и раскрыл окна. Чертежники стали выносить и грузить комоды с чертежами. Настала минута, когда старики Кузьма Григорьевич и Шерудилло остались вдвоем в опустевшем проектном зале. Они на миг присели, и вдруг Шерудилло, седой старичок, припал к плечу своего начальника и друга и горестно заплакал. Стены проектного зала были голые.

Пульмановский вагон, в котором уезжал Кузьма Григорьевич, был хорошо оборудован, он имел этернитовую крышу и даже железную печку на случай холодов: ведь ехали на Урал… Об этом позаботился работник отдела капитального строительства Иосиф Андреевич Еременко, верный товарищ, с которым Кузьма Григорьевич делил все трудности долгой дороги.

Четвертый эшелон должен был пойти на Урал через Волгу. Ночью на станции Лихая эшелон повернули на другой путь, в сторону Кавказа. Все пути к Волге были забиты. Многие покинули вагоны, решив пробиваться ближайшим путем на Урал. Кузьма Григорьевич и Еременко остались в своем пульмановском вагоне с тридцатью пятью тысячами чертежей, которые они не считали возможным бросить на произвол судьбы. Еременко был пожилой человек, но Кузьма Григорьевич звал сто нежно, как сына, — Иося.

Поезд шел рывками — пройдет с десяток километров и долго стоит в степи.

Все вокруг клокотало, металось, жило страшной жизнью. Вся жизнь людей, застигнутых в пути, гонимых ветром войны, была у всех на виду. Матери кормили грудью младенцев, дети играли вдоль железнодорожной насыпи, девушки заплетали косы, где-то пели песни, где-то шепотом произносили слова любви, и только старые люди сидели на узлах, грустно вглядываясь в низкое, нависшее осеннее небо.

И все-таки Кузьма Григорьевич не растворился в этом потоке беженцев. Он не пал духом при виде этого народного горя, при виде этих бедствий. Все свои усилия, всю энергию свою он направлял на то, чтобы сберечь, спасти, доставить в целости и сохранности величайшие богатства родного завода — тридцать пять тысяч чертежей. Хорошо, что с ним был Иосиф Андреевич Еременко, человек сдержанный и заботливый, обретавший старого проектировщика.

Поезд, в котором ехал Кузьма Григорьевич, на седьмые сутки дошел до Баку. На этом мытарства Кузьмы Григорьевича не кончились — они только начинались. Огромные потоки грузов скопились в Баку. Они все шли и шли — эшелон за эшелоном — с Украины и Донбасса и упирались в море. Нужно было получить разрешение на погрузку вагона с чертежами на пароход, нужно было добраться до уполномоченного по перевозкам, нужно было убедить его, что грузы, которые везет Кузьма Григорьевич, должны быть спасены. Это было трудное дело. Кузьму Григорьевича оттирали более сильные, молодые люди с широкими плечами и громкими, властными голосами. Они стучали кулаками перед уполномоченным, они выкладывали на стол свои мандаты, они требовали, грозили или вдруг переходили к грубой лести. Этот быстрый переход от угрозы к лести особенно поражал Кузьму Григорьевича… Умеют же люди… так менять голос. Он так не мог. Ни грозить, ни требовать, ни льстить. Поразительно, как быстро уполномоченный по перевозкам разбирался во всем этом и как он, не поддаваясь ни угрозам, ни лести, решительно отказывал одним и давал положительные ответы другим.

— А у вас что? — спросил он Кузьму Григорьевича. — Какие ценности? Люди? Материалы?

Он говорил хриплым голосом, быстро. Он застиг Кузьму Григорьевича врасплох.

— Чертежи, — смутившись, проговорил Кузьма Григорьевич. — Заводские чертежи.

Он стал рыться в пальто и доставать какие-то бумаги, но уполномоченный жестом остановил его.

— Какие ценности?

Кузьма Григорьевич начал подробно рассказывать всю свою историю: о том, как они с Еременко поехали четвертым эшелоном, как вагон повернули со станции Лихая на Баку… Из всего этого рассказа, долгого и подробного, было ясно одно: Кузьма Григорьевич остался один со своим грузом бесценных, как он выразился, чертежей. И тут он впервые на какое-то мгновение усомнился в ценности своих проектов, — таким странным взглядом его окинул молодой человек с усталым лицом. Уполномоченный предложил:

— А что, если мы отправим вас на Урал одного, а все ваши бумаги придержим, они позже пойдут?

Кузьма Григорьевич отрицательно покачал головой.

— Мы и проекты, — сказал он с достоинством, — это одно целое.

— Завтракали? — спросил уполномоченный, доставая из ящика стола бутерброд.

Кузьма Григорьевич поблагодарил: да, утром он завтракал. Уполномоченный взялся за бутерброд. Он держал одну руку на телефоне, точно каждую секунду ждал звонка, и внимательно разглядывал человека с седыми, аккуратно подстриженными усами.

— Одно целое, — проговорил он и, кажется, в первый раз за весь день улыбнулся. — Дайте берег, — сказал он, беря трубку, и, взяв у Кузьмы Григорьевича номер вагона, приказал кому-то по телефону подать этот вагон под погрузку на пароход «Комсомолец».

Тридцать пять тысяч чертежей Кузьмы Григорьевича грузились вместе с ценностями Ростовского банка. Матросы, грузившие комоды с чертежами, клали один комод на другой, обхватывали их цепью и, точно это был картофель, спокойно и равнодушно опускали в трюм. Кузьма Григорьевич не мог видеть этого грубого обращения с чертежами. Для матросов это был груз. Только груз. А для Кузьмы Григорьевича в этих ящиках и комодах с проектами была вся его жизнь. От грубого обращения с грузом один из комодов раскрылся, и полетели чертежи. Когда старик увидел летевшие в воздух связки драгоценных бумаг, он так горестно вскрикнул, что обратил на себя всеобщее внимание. Матросы в серых брезентовых робах и старпом — маленький, коротконогий, с бычьей шеей, командовавший погрузкой — с удивлением взглянули на метавшегося по берегу худенького старичка. Он прижимал к груди чертежи и тонким голосом взывал к матросам:

— Боже мой, что вы делаете!

Матросы со всех ног кинулись подбирать разлетавшиеся бумаги, только бы утешить этого странного человека с обнаженной седой головой. Бережно поддерживая с двух сторон, они провели его по трапу на пароход. Вступив на палубу, Кузьма Григорьевич кинулся к трюму — посмотреть, в каком положении находится его груз. Тут ему снова пришлось пережить несколько тревожных минут. Ящики и комоды с чертежами лежали вперемежку с бочками с сельдью и мешками с солью. Какое ужасное соседство!.. Старпом, живой и юркий моряк, успокоил его.

— Бюмажкам, — сказал он почти нежно, — бюмажкам там будет лучше.

Старик с благодарностью пожал ему руку. Он хотел рассказать старпому, какие это бумаги, так сказать, поговорить с ним один на один. Но старпом, извинившись, откланялся иушел.

В Красноводске груз Кузьмы Григорьевича — тридцать пять тысяч чертежей — сложили на берег, укрыли их брезентом. Было еще тепло, и Кузьма Григорьевич с Еременко спали на своем грузе. Кузьма Григорьевич ходил от одного железнодорожного начальника к другому и всем подробно рассказывал, что это за груз, какие это бесценные бумаги. Ему казалось, что как только люди уразумеют значение его груза, они немедленно подадут должное количество вагонов. Один, а может быть, и два. Но вагонов ему не давали. Были более срочные грузы, для которых вагонов тоже не хватало. В порту на товарной станции его уже все знали — сторожа, грузчики, диспетчеры. Каждое утро он появлялся на пороге диспетчерской и тихо и вежливо произносил:

— Я пришел напомнить вам…

Но его коротко прерывали:

— Хлеб, нефть, хлопок.

— Понимаю, — вздыхая, говорил Кузьма Григорьевич.

На восток грузили день за днем хлеб, нефть и хлопок. Это сейчас были наиболее важные грузы. Однажды диспетчер пододвинул ему оперативную сводку и откровенно сказал:

— Ну что вы тут лезете со своими комодами, набитыми бумажками! Кому они нужны, эти чертежи, когда все рушится… Выбросьте их в море и перестаньте о них думать.

Старик долго и внимательно читал и перечитывал оперативную сводку. Да, положение на фронте было очень и очень грустное. От Донбасса оставался еще какой-то кусок. Фронт проходил под Москвой… Кузьма Григорьевич долго стоял у карты Родины, худенький старик в длиннополом пальто. Он долго стоял у карты, мысленно как бы разговаривая с фронтами, которые извилистой линией тянулись от моря и до моря. Так ли уж печально обстоит дело, что ни он, ни его тридцать пять тысяч чертежей уже никогда никому не нужны будут? И если все рушится, как говорит диспетчер, то зачем тревожиться о каких-то там бумагах, зачем добиваться вагона и зачем вообще жить?.. Он отыскал на карте город, куда эвакуировался завод. Как это далеко от линии фронта! Он привстал на носки, чтобы получше разглядеть этот далекий, скрытый горами уральский город. И стоило ему хоть на минуту представить себе картину работающего завода — на доменных печах идет выдача чугуна, в мартенах плавят танковую сталь, — как с души его спадала какая-то тяжесть, и он снова утверждался в мысли, что он еще нужен, нужен он и его тридцать пять тысяч чертежей. И нужно ему жить для того, чтобы выполнить государственное задание, сохранить, спасти богатейшее проектное хозяйство.

Кузьма Григорьевич понимал, что сейчас, когда положение в стране напряженное, самое главное — это нефть, хлопок, хлеб. Но вместе с тем он не терял надежды, что один вагон ему все-таки дадут для его груза. О двух вагонах он уже перестал мечтать.

К концу третьей недели ему дали вагон, в который он погрузил свои чертежи. Вагон был прицеплен к составу с весьма срочным грузом. Это были пятьдесят четыре цистерны с нефтью, пятьдесят пятым в хвосте был вагон Кузьмы Григорьевича. Окрыленный успехом, он дал телеграмму на Урал Андрееву. «Успешно пробиваюсь на восток, — писал он, — благодаря любезности железнодорожной администрации». Ему казалось, что такая маленькая лесть делу не повредит. Когда на заводе получили его телеграмму, все обрадовались. Жив дорогой Кузьма Григорьевич, а если жив он, значит, целы и проекты. Андреев снарядил человека на поиски Кузьмы Григорьевича. Ему повезли деньги, продукты и валенки. Но вагон с тридцатью пятью тысячами чертежей затерялся на великой железнодорожной магистрали.

На станции Арысь пятьдесят пятый вагон, в котором ехал Кузьма Григорьевич, был отцеплен. Ему снова предложили одному пробираться на Урал, а свой груз оставить здесь, на станции Арысь. Но он с этим не мог согласиться. Только с чертежами! Он продал пиджак, потому что нужно было кормиться, а у них с Иосей денег уже не было. Правда, выручали иногда бойцы погрузочно-разгрузочной команды. Они приносили ему то щей, то рисовой каши. Он конфузливо отказывался, благодарил и ел с удовольствием. Он не терял надежды, что когда-нибудь их вагон прицепят. По вечерам он рассказывал бойцам о своем заводе, о своем городе. Какой это прекрасный завод!

— Вот вся его история, — говорил он, показывая на вагон с чертежами.

Эти же бойцы вместе с политруком команды уговорили машиниста проходящего состава прицепить вагон донбасского завода.

Старик возликовал. Теперь они поехали. Он тепло простился с бойцами:

— До свидания, дорогие товарищи! Может быть, когда-нибудь вы будете в Донбассе, милости просим на наш завод.

Бойцы долго смотрели вслед вагону, который увозил чудесного, неунывающего седого человека.

Ночью, в пургу, за Аральском поезд остановился, и вагон Кузьмы Григорьевича снова был отцеплен. Ветер гнал по путям снежную крупу. Это был какой-то глухой полустанок. Вагон загнали в тупик. Тут даже Кузьма Григорьевич приуныл. Холод, глухой полустанок… Но когда железнодорожник сказал ему, что нужно пересесть на проходящий пассажирский поезд, а груз сдать под расписку, Кузьма Григорьевич, задыхаясь от гнева, крикнул на него:

— Молчи!

Однако как ни крепился Кузьма Григорьевич, на душе его было мрачно, сумно, как он говорил. Холод проникал сквозь щели вагона, и старый человек, зябко кутаясь в пальто, подобрав под себя ноги, боясь шевельнуться, долгими часами лежал на комодах с чертежами.

Это было его первое такое большое путешествие. Более сорока лет он провел на заводе. Он еще помнил одного из Юзов — Артура-младшего. Из окна чертежной Кузьма Григорьевич видел свой завод. В минуты отдыха или раздумья он любил всматриваться в заводской пейзаж. Как все менялось вокруг!.. Как будто незаметно, но год за годом все вокруг становилось другим. Одни доменные печи сносились, строились новые, потом и новые старели и возводились другие, более мощные. И все они — старые, молодые, и те, что сносились, и те, что заново строились, — проходили через его руки, он готовил для них чертежи. Они жили в его памяти со всеми своими конструктивными данными. Проекты рождались в творческих муках, и он, как верный страж, хранил их.

Когда Кузьму Григорьевича охватывало страшное чувство тоски оттого, что он бессилен что-либо сделать на этом глухом полустанке, он успокаивал себя тем, что принимался за работу: наводил порядок в вагоне, перекладывал ватманы и кальки и медленно, смакуя каждый штрих, читал и перечитывал старые чертежи. Читая и перечитывая эти потертые на сгибах чертежи, он испытывал огромное наслаждение, подобно тому, как музыкант читает с листа партитуры, всем существом своим схватывая и переживая внутренний мир звуков. И настроение его в таких случаях улучшалось. Он вез огромное наследство, — так говорил он себе. В этих проектах собрано творческое наследство, энергия тысяч и тысяч заводских людей. В каждом проекте бьется чья-то живая, горячая и страстная мысль. По этим чертежам можно прочесть всю жизнь завода — рвачество и хищничество Юзов, первые шаги советской власти, смелый разворот работ в годы пятилеток.

Да, со стороны могло показаться, что в это бурное время, когда решается судьба страны, смешно думать и беречь какие-то там заводские бумаги. Но, по глубокому убеждению Кузьмы Григорьевича, так могли думать и рассуждать только узколобые деляги, люди с маленьким горизонтом, которые не хотят и не могут видеть своего завтрашнего дня.

«Да, сегодня эти тридцать пять тысяч чертежей, которые я везу с собою, представляют, мертвый груз — они ничего реального как будто не могут дать фронту. Но нужно смотреть вперед. Завтра, на другой день после победы, эти проекты будут необходимы. Как мы будем возрождать Донбасс, как мы будем восстанавливать наш завод, если с нами не будет этого драгоценного технического опыта, воплощенного в чертежах? — Он верил, что доживет до того дня, когда враги будут изгнаны из Донбасса. — И мы вернемся домой, мы вернемся на свой завод, мы будем его восстанавливать, и все кинутся ко мне, к Кузьме Григорьевичу Могилевскому, — директор, начальники цехов, — и всем я дам чертежи с готовыми размерами. Смотрите и стройте!»

А пока — было холодно и голодно. Какое счастье, что рядом с ним был такой человек, как Еременко! Он ободрял старика, помогал ему переносить все тяжести пути. Иося приносил холодную, смерзшуюся комом кашу, которую он доставал у бойцов проходящих эшелонов. Потом Иося уходил на поиски угля. Иося возвращался с ведром угля, и тогда на время в вагоне становилось тепло и весело. Иося рассказывал последние новости: прошел состав в сторону тыла и два состава в сторону фронта — танки, прикрытые брезентом. В ходу сейчас зимние шапки, за них дают три котелка каши или ведро соли… Отсвет огня от железной печки падал на их лица. Кузьма Григорьевич наслаждался теплом и кашей. Он философствовал:

— Смотри, Иося, минуту назад я замерзал, и, каюсь, на ум приходили мрачные мысли, что мы всеми забыты и что дело, которое нам поручил завод, останется неисполненным. И все же мы пробьемся на восток.

Каждый вечер Еременко и старик отправлялись на полустанок, к железнодорожной администрации, просить, требовать, чтобы прицепили вагон. Иося соскакивал наземь из вагона и принимал на руки легкое тело Кузьмы Григорьевича. Старик уходил к диспетчеру или телеграфисту. Полустанок был глухой. Один раз в сутки телеграфист, живший в близлежащей деревне, появлялся у аппарата. Отстучит нужные телеграммы, получит ответ на них и уйдет до завтрашнего вечера. Добиться на этом полустанке, чтобы вагон прицепили, было невозможно. И Кузьма Григорьевич решил послать телеграмму по линии в высокие инстанции. Он долго писал, зачеркивал. Нужно было найти гневные слова, чтобы расшевелить сердца железнодорожной администрации. Он написал телеграмму — получилось хорошо: и гневно и благородно. Телеграфист равнодушно, как все, что он делал, отстучал эту депешу. «Взываю вашей большевистской совести», — писал Кузьма Григорьевич. Он послал телеграмму в два адреса — в Чкаловский обком партии и в Управление дороги. Сутки спустя, ночью, Кузьма Григорьевич и Иося услышали чьи-то голоса за стенкой вагона. Это пришли осмотрщики. Они постукивали молоточками. Потом вагон подхватил паровоз. Он был выведен на основной путь и прицеплен к проходящему составу, который был остановлен по распоряжению свыше. Иося был поражен таким быстрым поворотом судьбы. Это же чудо, где-то на глухом полустанке получить ответ, и какой ответ! Кузьма Григорьевич воспринял все это как должное. Другого ответа он не ожидал от людей, к совести которых взывал. На радостях Иося обменял пару белья, получив взамен ржаной хлеб, воблу и соль.

И они поехали на Урал. Ехали они не быстро. Но вагон уже никто не отцеплял. Холода становились все сильнее и сильнее. Старик, привыкший к южному климату, с трудом переносил стужу. Однажды он проснулся от страшного холода, все тело его ныло. Утренний свет пробивался сквозь щель вагона. Где-то за стенкой раздавались голоса. Иося возился у дверей, пытаясь открыть их. Кузьма Григорьевич с трудом сполз с нар. Каждый шаг был для него мучительным. Он подставил свое худое плечо под перекладину, и вдвоем с Иосей они долго отдирали примерзшую дверь. Только теперь Кузьма Григорьевич впервые остро почувствовал, как он стар и немощен. Сбросив рукавицы, он коснулся холодного железа. Его обожгло, и он изо всех сил потянул на себя дверь.

Он стоял в раскрытых дверях вагона, солнце било прямо в лицо. Медленно, словно разучившись, Кузьма Григорьевич пытался прочесть название станции. От яркого солнечного света, от свежего воздуха кружилась голова. «Надеждинск…» Он не сразу понял, что это и есть обетованная уральская земля, город, которого они достигли на пятьдесят девятый день своего пути, он, Еременко и тридцать пять тысяч заводских чертежей.

4

На уральском заводе работало полторы тысячи рабочих донецкого металлургического завода. Андреев был начальником производства этого крупного завода, варившего танковую и авиационную сталь. Инженер Царицын работал неподалеку, в Алапаевске. Иногда они созванивались и спрашивали друг друга: когда же?.. Заводская жизнь поглощала у Андреева все его время. Когда его одолевала тоска, тянуло в Донбасс, он приходил к Кузьме Григорьевичу в проектный отдел. Ему приятно было видеть старика, который напоминал ему о Донбассе, о родном заводе. Кузьма Григорьевич приводил в порядок свои тридцать пять тысяч чертежей. Он всегда задавал один и тот же вопрос Андрееву, вопрос, который задавали себе все донбассовцы: когда же? Этот вопрос часто задавал себе и сам Павел Васильевич Андреев.

В конце 1942 года из Свердловска Гипромез затребовал у Павла Васильевича основные характеристики — общую по заводу и отдельные по цехам. Он с радостью послал им одну из своих толстых записных книжек в кожаном переплете. Там было все точно сказано — проектировщики могли почерпнуть из нее ценные для себя сведения. Он спрашивал себя: для чего Гипромезу понадобились такие сведения о заводе? Может быть, они начинают вести проектные работы? Вскоре ему вернули записную книжку с благодарностью.

Седьмого сентября сорок третьего года Павел Васильевич Андреев проводил ночью оперативное совещание. Обсуждались основные вопросы работы завода за день. Совещание вел Павел Васильевич. В самый разгар прений ему вдруг позвонили по телефону из Свердловска и сказали, чтобы он внимательно слушал. Он поднял руку, прося у товарищей извинения и минуту тишины, и стал слушать голос из Свердловска. Заместитель наркома черной металлургии зачитал ему приказ о возобновлении деятельности донецкого металлургического завода и организации восстановительных работ. Андреев назначался директором завода, и ему предлагалось немедленно выехать в Донбасс для реализации этого решения. Андреев спросил:

— Донбасс освобожден? Ему ответили:

— Бои идут на подступах к вашему родному заводу.

Андреев назвал имена нужных ему людей — инженеров, которых он решил взять с собою в Донбасс. Ему разрешили это. Он дал телеграмму инженеру Телесову, работавшему в Сталинграде, на «Красном Октябре», чтобы он немедленно вылетал в Донбасс. Он позвонил Царицыну в Алапаевск, чтобы тот к утру был в Свердловске. Он позвонил Старовойтову, работавшему вместе с ним, позвонил Староверову, позвонил Глазкову, позвонил Кульгабову, Камеристову, Терешину, чтобы они к утру были на вокзале. Все они пускались в долгие взволнованные разговоры. Андреев терпеливо слушал весь этот взрыв чувств и, выждав мгновение, мягко прерывал лирическую волну, деловито говоря:

— Захватите с собой самое необходимое — технические данные о работе цехов, сапоги, хлеб…

В самый разгар телефонных разговоров он вдруг услышал голос Кузьмы Григорьевича. Старик откуда-то узнал, что Андреев собирается уезжать, и включился в разговор. Ему казалось, что его забыли.

— Павел Васильевич, — говорил он сокрушенным голосом, — многоуважаемый Павел Васильевич, как же это вы…

— Я вас не забыл, — успокоил его Андреев. — Я о вас хорошо помню.

Но старик долго еще не мог успокоиться. Ему все-таки казалось, что вдруг его забудут и оставят на Урале. Но как только Павел Васильевич спросил его, как обстоит дело с проектами, Кузьму Григорьевича словно пришпорило, он живо и быстро сказал:

— В любую минуту могу поднять все чертежи — от старого Юза до четырнадцатого октября сорок первого года…

В третьем часу ночи Павел Васильевич прилег отдохнуть. Но уснуть, конечно, он не мог. Снова позвонил Старовойтов и, прося тысячу извинений, спросил: все ли остается в силе? И получив утвердительный ответ: «Да, все остается в силе», — поблагодарил и пожелал Андрееву спокойной ночи. Четверть часа спустя позвонил Староверов и без всяких извинений просто спросил:

— Павел Васильевич, вы спите? А я никак не усну. Все не верится. Чи так, чи не так?

— Так, так, — сказал Андреев.

Только он положил трубку, как вдруг позвонили из Свердловска. Его спросили:

— Вы еще не уехали?.. Тевосян требует — быстрее!

Жена собирала его в дорогу. Сперва он ничего не хотел брать, никаких вещей, ехать налегке. Только сапоги, куртку, пальто. И еще записные книжки, старые записные книжки. Он решительно отказывался взять с собой в дорогу то обилие вещей, какое она приготовила ему. Два костюма, сапоги и еще какие-то модельные башмаки…

— Куда все это? Ведь мы едем домой…

Она коротко спросила его:

— А что дома, ты знаешь?

Этого он не знал — что дома. Об этом он почему-то не подумал. В самом деле, есть ли этот дом, есть ли завод, есть ли город?.. Но что бы там ни было и каковы бы ни были размеры разрушений, в сознании его жило главное: «Донбасс наш!»

Он держал вещевой мешок, а Надежда Николаевна бережно опускала туда стопку старых записных книжек, белье, консервы, хлеб. Он ходил по комнате возбужденный, в приподнятом настроении.

Утром он уезжал со своими товарищами. Весть о том, что Андреев уезжает в Донбасс, быстро облетела весь завод. К отходу поезда перрон был запружен донбассовцами. Горновые, сталевары, инженеры, пожимая ему руку, прощаясь с ним, говорили:

— Кланяйтесь заводу… Кланяйтесь Горловке… Привет Макеевке.

И что особенно растрогало Андреева и его спутников — это цветы. Им преподнесли по букетику скромных полевых цветов.

В Свердловске Андрееву не дали подняться в главк. Он позвонил снизу замнаркома и услышал:

— Вы еще здесь? Скорее на аэродром! Тевосян требует: быстрее в Донбасс!

В тот же день они полетели в Москву. Самолет приземлился в сумерках. В наркомате Андреев спросил:

— Где Тевосян?

Но Тевосяна в Москве уже не было. Он был в Донбассе. Андреев и его спутники переночевали в бомбоубежище — прямо на полу, подостлав пальто, подложив под головы вещевые мешки. На рассвете они вылетели в Донбасс. Самолет сел в Старобельске. Аэродром в Сталино был еще заминирован. Самолеты садились в Старобельске и в Ворошиловграде. Самолетов в этот день было много — со всех концов слетались донбасские партийные работники, директора заводов, начальники угольных комбинатов, главные инженеры… Ночью из Старобельска на Енакиево уходил поезд, вернее — сплотка десятков паровозов. Машинист разрешил Андрееву и его товарищам взобраться на тендер, полный угля. Они набросали на уголь полыни и чудесно устроились. Поезд тронулся за полночь. Поплыли над головой южные, родные звезды. Андреев привстал на колени и глянул назад: все паровозы, все тендеры были полны людей — это в Донбасс возвращались инженеры, партийные работники, строители, агитаторы, пропагандисты…

Из Енакиева они поехали дальше на грузовике. Всю дорогу они стояли в машине, держась друг за друга, и молча смотрели на все, что открывалось их взору. Орудия, сброшенные в кювет, разбитые повозки, сгоревшие танки, обгорелая земля, иссеченные кусты — все это они видели в первый раз. Это были свежие следы боя. Под самым городом Андреев заметил открытый «виллис», в котором ехал Тевосян. Он соскочил с грузовика и побежал к «виллису».

— Я был у тебя, — сказал Тевосян своему сотоварищу по Горной академии.

— Ну что? — взволнованно спросил Андреев. — Пострадал? Сильно пострадал?

— Сильно, — сказал Тевосян и не стал больше распространяться. Ему, видимо, не хотелось огорчать Андреева. — Сильно, — повторил он и мягко добавил: — Поезжай посмотри. Посмотри и подумай…

Тевосян поехал в Макеевку, а Андреев — к себе домой, на завод. Прошло только восемь дней со дня освобождения города. Они дважды проехали по Артемовской улице, которая еще местами дымилась. Потом они поехали на свою улицу — улицу Ленина, потом пошли на завод. Возбужденные, радостные от одной лишь мысли, что у себя дома, они еще не замечали и не воспринимали страшных разрушений.

Завод зарос дикой, по пояс, травой. Она росла не только на дворе завода, но и у взорванных колонн, у взорванных мартенов, на путях; буйная растительность оплетала ржавые поваленные колонны. Ржавое железо издавало один звук — оно скрипело. И этот скрипящий звук вместе с дикой травой, вместе с запахом обгоревшего железа, вместе с пылью, которая лежала на всем, создавал страшное впечатление смерти завода. Завода, который хорошо был знаком Андрееву, Телесову, Кузьме Григорьевичу, Царицыну, Ектову, Старовойтову, прекрасного завода, старого годами, но молодого душой, — этого завода больше не было. Впечатление было такое, словно скрутили, связали и превратили в железное месиво конструкции цехов, печи. Он лежал изуродованный, взорванный, с поваленными опорными колоннами. Они говорили шепотом, точно боялись потревожить это страшное безмолвие. И чем дальше они шли, тем горше становилось на душе. Птицы свили гнезда в остатках печей, при виде людей они взлетали, и шум их крыльев нарушал тишину, был единственным признаком жизни в этой пустыне. Ветер гремел ржавыми листами: доменные печи, некогда могучие, стояли подорванные, изуродованные, полузасыпанные песком, покрытые тленом, вызывая в душе страшную жалость к себе.

Царицын остался в доменном цехе, Ектов — в прокатном, Телесов — в мартеновском… Андреев еще не имел и не мог, конечно, иметь точного плана, что нужно сделать и что можно сделать, чтобы вернуть к жизни эти печи и прокатные станы. И все-таки, как ни бегл был этот первый осмотр, как ни потрясен был Андреев тем, что увидел, он фиксировал в своей памяти все, что могло навести на мысль о жизни. На обратном пути с завода он встретил Царицына, и этот инженер, обычно очень спокойный, сказал ему:

— А знаете, Павел Васильевич, на третьей печи кладка сохранилась.

Это был первый и самый верный признак жизни… Потом Андреев увидел Ектова, и Ектов сказал, что стан «400» хотя и побит, но что-то с ним можно сделать. Нужно подумать. Нужно подумать… Потом он увидел Кузьму Григорьевича. Старик был не один. Он шел в сопровождении старичков. Кузьма Григорьевич побывал в мартеновском цехе и считал, что колонны группы «А», взорванные врагом, по-видимому, придется поднимать в первую очередь. Во всяком случае, уже сейчас, говорил он, нужно дать телеграмму на Урал, чтобы самолетом выслали чертежи этих колонн. А пока что он тут со своими старичками наладит производство эскизов. Сколько раз потом Андреев, начальники цехов, строители добрым словом поминали Кузьму Григорьевича, сберегшего проектное хозяйство завода! В битве за сталь, которую завод начал пятнадцатого сентября сорок третьего года, эти тридцать пять тысяч чертежей дали возможность выиграть самое главное в битве — время!

Андреев после осмотра завода пошел на одну из своих любимых заводских улиц. Он любил ее за то, что на этой улице весной и летом был сильный запах цветов. Она так и называлась — Цветочная. При оккупантах она называлась Блюменштрассе, но цветов уже не было и многие дома были сожжены.

Люди, которых он встречал в этот день, производили на него впечатление каких-то преждевременно состарившихся. Точно не только завод — его доменные печи и его прокатные станы, — но и все в поселке, в том числе и люди, сгорбилось, как-то обветшало. В этот же вечер Андреев проводил собрание рабочих. Клуб, который чудом сохранился, не мог вместить всех желающих послушать и увидеть своих людей, своих товарищей, вернувшихся с Урала. Двери клуба были настежь распахнуты. На дворе стояла огромная толпа, которая напряженно ловила все, что доносилось из погруженного во тьму клуба. Электрического света, конечно, не было, была одна только керосиновая лампа. Ее держал старый горновой Данила Архипович, освещая лицо Андреева.

— Я обошел завод, — сказал Андреев. — Я видел все разрушения.

Он замолчал. Все ждали, что он дальше скажет. Они хорошо знали, каким был этот завод и каким он стал. Было так тихо в зале, что Андреев услышал дыхание людей.

— И все-таки, — сказал он, глядя в темноту, на людей, — и все-таки, — повторил он с силой, — завод будет жить! Он должен жить! Большевики оживят его…

И сотни людей, те, что сидели в зале, и те, что стояли за дверью, облегченно вздохнули. Завод будет жить… А для этих людей, которые жили это время страшной жизнью, для стариков, старух, молодых и совсем юных, для них, выросших в этом поселке, варивших сталь, плавивших металл, — для них завод был все. Лампа в руках старого горнового дрогнула. Кто-то крикнул:

— Выше!

И чьи-то молодые руки поднялись к старику, взяли у него лампу и подняли ее выше. Люди хотели видеть лицо человека, который сказал эти слова: «Завод будет жить!» Вместе с Андреевым, вместе с Кузьмой Григорьевичем, вместе с Царицыным, вместе с Телесовым, вместе со Старовойтовым, вместе со Староверовым, вместе с Ектовым, вместе с этими товарищами, которых они знали до войны, вернулось к ним доброе, светлое, советское…

Андреев спросил:

— Как вы тут жили, товарищи?

Но чей-то молодой страстный голос крикнул из глубины зала:

— А вы как жили, дорогие товарищи?

Это был от сердца идущий возглас.

Люди, пережившие страшные годы оккупации, истосковались по советскому слову. Они хотели услышать, что было там, на Урале, там, где жили советские люди. И Андреев рассказал им о том, что он хорошо знал: об Урале, о том, как сотни заводов с Украины, в том числе и из Донбасса, двинулись на колесах на восток, о том, как эти заводы были вновь построены на уральской и сибирской земле, о том, как люди варили броневую сталь для фронта, о том, как люди, не щадя своей жизни, отдавали и отдают все для победы.

Его слушали с огромным вниманием. Слушая Андреева, люди думали: «Вот он стоит перед нами, Павел Васильевич, наш главный инженер, в своей старой, хорошо знакомой всем довоенной куртке, такой же спокойный, как всегда, только поседевший за эти годы…»

Первые партийные работники, первые инженеры, хозяйственники, первые партийные и непартийные большевики, приехавшие на завод, составляли маленькую горсточку. Но каждый из тех, кто возвращался с Урала в Донбасс, привозил с собой какой-то чудесный «энзе» — неприкосновенный запас моральных сил, который каждый человек имеет и бережет для решающей минуты. Нужно было иметь большую силу воли, чтобы не пасть духом при виде страшных разрушений, и нужно было иметь глубокую веру в то, что восстановление нашего завода, нашего Донбасса по плечу советским людям. Эта глубокая убежденность в том, что нужно уже сейчас, не дожидаясь окончания войны, уже сегодня взяться за эту тяжелую, но благородную работу, — эта глубокая убежденность была всеобщей.

Ведя войну с германским фашизмом, наша страна в то же время своим могучим плечом поддержала творческие усилия народа, взявшегося за восстановление Донбасса. Огромные материальные фонды страна отдавала из своих военных резервов. Но был еще один фонд, который учитывался нашей партией и который был приведен в движение на заводах и шахтах Донбасса. Этот золотой фонд включал в себя творческую активность народа. Каким бы знанием и опытом ни обладали наши инженеры и партийные работники, приехавшие с Урала, но если бы они с самого начала не опирались в своих планах, в своей работе на массы людей, то они не добились бы успехов. Эту творческую активность учитывал в своих планах восстановления завода Андреев.

Нужно было начинать с малого. Вода и свет были первыми решающими узлами. Первые пятьдесят киловатт электроэнергии были добыты сложным, комбинированным путем. Сначала нашли паровую машину от подъемника доменной печи, потом вручную собирали станок, вручную вертели этот станок, вытачивая на нем муфту для мотора. А когда все это сделали, то получили двигатель мощностью пятьдесят киловатт. Осветили этой электроэнергией механический цех, потом с помощью этих же первых киловатт пустили полутонную вагранку, дали литье, потом этими же первыми киловаттами пустили мельницу и смололи зерно, чтобы накормить людей… Так было всюду. С этого минимума электроэнергии, добытого нелегким трудом, начинали в Макеевке, Горловке, Мариуполе. Зугрэс, обладавшая до войны колоссальной мощной силой, была разрушена врагом и тоже начинала свои восстановительные работы с этого минимума электроэнергии. Но даже имея всего только пятьдесят киловатт, нельзя было упускать из виду основные задачи первого этапа восстановления — борьбу за пуск четвертой мартеновской печи, прокатного стана «400» и доменной печи. В начавшейся битве за сталь это было главным направлением.

5

Младший техник-оператор Попова приехала на южный завод в один из дней войны. В Донбасс она поехала по собственной инициативе. Это было нелегко сделать. Ее долго не хотели отпускать с уральского завода, на котором она работала. Когда она говорила, что ищет не легкой жизни, а едет туда, где трудности, ей резонно отвечали, что теперь война и трудности всюду…

— Но ведь я еду в Донбасс, где сейчас очень много трудностей, — говорила она.

И так как это была правда, Донбасс был разрушен, и его нужно было восстановить, и так как девушка продолжала упорствовать в своем желании, ее отпустили в Донбасс. На Урале, в городе, в котором она жила, в техникуме и на заводе ее знали не только как работника диспетчерской службы, но и как поэта. В этой области младший техник Попова считалась, как говорили на заводе, растущим товарищем. Андреев, директор завода, узнав, что Попова пишет, стихи, одобрительно сказал:

— Нам нужны диспетчеры и поэты.

И то, и другое он считал полезным. Стихи помогают делать сталь.

Стихи она писала давно, еще со школьной скамьи. Они печатались в заводской газете. Это были главным образом стихи лирические. Худенькая светловолосая девушка, по-уральски чуть угрюмая и серьезная, она считала, что в девятнадцать лет нужно сделать что-то большое, оставляющее след в жизни. Имя ее звучало несколько романтически — Интерна. Что же касается фамилии, то фамилия у нее была простая, русская — Попова. Она думала, что новые места, новая природа, новая жизнь, связанная с трудностями и с преодолением этих трудностей, много дадут ей как поэту. И действительно всего этого было вдоволь — работы и трудностей. Может быть, даже чересчур много. Было что-то суровое в этих окружающих завод темно-серых горах, — их называли терриконами, и они подпирали ясное донбасское небо. Но все эти впечатления первых дней быстро отодвинулись: работа поглощала все ее внимание. Тяжелая диспетчерская работа, в которой, по правде говоря, было очень мало романтики.

Всему виной была эта профессия диспетчера… Ты ничего не видишь из того, о чем все время слышишь. И слышишь одно и то же — «руда», «уголь», «кокс», «воздух». На заводе она числилась младшим техником-оператором. Из окна своей диспетчерской она видела какие-то строительные леса, большего она пока не видела. Каждый день было одно и то же — руда, ковши, кокс, доломиты, цемент… В диспетчерской стоял столик, на нем телефон. Один телефон на всю диспетчерскую. На уральском заводе диспетчерская была оборудована по последнему слову техники. А здесь она только создавалась, как создавался весь завод; на первых порах даже электричества не было. Его еле-еле хватало для более нужных объектов.

Она иногда спрашивала себя: этой ли жизни она хотела, когда ехала в Донбасс?.. Первые пятилетки прошли без ее участия. Она знала о них только по книгам и по рассказам старших: мобилизация комсомольцев на великие стройки, штурмовые ночи, палатки в степи, проекты, мечты, борьба… В войну она что-то успела сделать. Но, по ее мнению, очень мало. Реальная возможность стать активным участником великого созидания потянула ее к Донбассу.

Она рисовала себе борьбу за восстановление, пафос восстановления, несколько в ином, более радужном виде. Люди, восстанавливающие заводы, проявляют чудеса героизма. Но она не видела этого героизма, каким она себе его представляла, ни в себе, ни в других. Все было значительно проще. Железными щетками счищали и отдирали ржавчину с колонн, железных балок и ферм. Это была трудная, прозаическая работа.

Свою диспетчерскую работу она как-то недооценивала. Дело обыкновенное. Нужно было говорить каким-то телеграфным стилем, схватывая существо вопроса и так же быстро реагируя. Работу завода она воспринимала «по голосам». То это были жалостливые, то умоляющие, то веселые, победные голоса… По тону голоса она схватывала положение дел в том или другом цехе. Она иногда пробовала представить себе, каким должен быть человек из доменного цеха, обладающий мягким, напевным голосом, и решала, что он, наверно, толстый и добрый. Почему-то худым и нервным ей представлялся сменный техник из газового цеха, — голос у него был скрипучий и злой. Но видя людей, с которыми она имела дело, не будучи с ними знакомой, она научилась узнавать их по голосам, звучащим в телефонную трубку. Разговаривала она коротко и быстро и только о самом насущном — о транспорте, о запасах сырья, о коксовом газе, о выполнении суточной программы. Для большего просто не было времени. Телефон ведь на первых порах был один на всю диспетчерскую, и всякие отклонения от служебных разговоров, вроде того: «Как вы живете? Были ли в кино? Как ваше здоровье?» — вся эта лирика ею немедленно пресекалась. Она говорила быстро и резко:

— Короче. Короче. Короче.

И ставила при этом прямые и точные вопросы:

— Уголь? Руда? Доломит? Пар? Ковши?

Ее цепкая, хорошо натренированная память быстро схватывала обстановку: сколько сегодня имеется на заводе руды, сколько угля, сколько ковшей, откуда перебросить пару ковшей в мартеновский, как распорядиться с данным наличием газа… Для поэзии оставалось очень мало времени. Она приходила домой усталая. Если бы не мать, которая насильно заставляла ее сесть за стол, она вряд ли вспомнила бы о еде. Хотелось спать, спать, спать. Иногда, сидя за столом, разморенная, сонная, она протягивала тонкие, полудетские руки и, склонив голову на плечо, мгновенно засыпала. Или же, вздрогнув, говорила сердито своим «диспетчерским» голосом:

— О чем же вы думали раньше?

Да, для истинной поэзии, требующей свободы мысли и целеустремленности, для поэзии, заполняющей душу и живущей во всем том, с чем соприкасается поэт, — для этой поэзии, какой ее себе представляла младший техник-оператор, места не было в ее жизни. Все поглощала проза: уголь, кокс, флюсы для доменной печи, известняки, доломиты, руда, руда, руда… Что она видела из окна диспетчерской? Кусок завода в лесах — и все. И она даже стала забывать поэзию, то, ради чего она, собственно, и приехала в Донбасс. Стихи, которые она писала на Урале, ей самой мало нравились. Муза была детской, бездумной. Все любовь да любовь.

Всем жилось трудно. И ей было трудно. Она видела, как люди бьются над тем, чтобы раздобыть строительные материалы, как темнеет лицом Павел Васильевич, когда она по утрам вносит ему сводку суточной работы завода, и как он, читая эту сводку, знакомым жестом охватывает свою коротко остриженную седеющую голову, о чем-то задумывается, берет в руки карандаш и что-то подсчитывает. Ей становится жаль его, и она робко говорит: вот как она распорядилась бы с нехваткой ковшей, вот как она вышла бы из положения.

Андреев слушает ее внимательно и одобрительно кивает: правильно, правильно, хорошо.

Однажды, когда она уже уходила, он вдруг спросил ее:

— А стихи? Стихи пишете?

Она горестно махнула рукой.

— Стихи! Какие тут могут быть стихи, когда такая проза!

Андреев переспросил:

— Проза? Вы говорите — проза? Я не поэт, — сказал он и пояснил: он только инженер. Инженер-металлург. Но ему кажется, что если внимательно вглядеться, то можно всюду увидеть поэзию. — В каждом объекте, — сказал он. — И на четвертой мартеновской печи, и на доменной… Нужно только лучше смотреть.

Он поднялся и вышел из-за стола.

— Вот, — сказал он, распахивая окно. — Все растет. День ото дня. Может быть, не так быстро, как бы хотелось, но — растет.

Она ушла, а он снова сел за свой рабочий стол. Он улыбался, думая об этом диспетчере. Эта рыженькая тоненькая уральская девушка с серьезным лицом не бог весть что сделала, просто она толково распорядилась с ковшами; руды, или цемента, или строительного леса она ему не увеличит. Но, как директору, ему приятно видеть и знать, что эта девушка проявила инициативу. Самое страшное — и это больше всего убивает его — равнодушие, хилость мысли, неумение, а может быть, и нежелание брать на себя хоть какую-то долю общей ответственности. Откуда это берется у некоторых советских людей? Почему одному человеку достаточно дать только общий контур решения — и он сам без понуканий, своею мыслью будет искать пути борьбы? А другому… Разные люди, разные характеры!..

Попова ушла от директора с каким-то виноватым чувством, точно она не оправдала его надежд. Но ведь стихи не так-то легко пишутся. Одно время ей казалось, что истинные крылья творчества она обретет на этом заводе, в Донбассе. Но, как сказал Пушкин, вдохновения не ищут, оно само приходит. И когда младший техник-оператор Попова уже стала забывать о том, что когда-то писала стихи, перестала думать о том, что она поехала в Донбасс в поисках вдохновения и героической жизни, именно тогда где-то в тайниках ее души шевельнулось столь знакомое и как будто утраченное чувство поэзии.

Как это ни странно, но толчком к этому послужил смешной случай. Опять была проза жизни — она стояла в очереди в итээровский магазин. На Урале люди ведут себя тихо, серьезно. А здесь по-южному — весело и живо. Инженеров и техников, стоявших в очереди, она не знала в лицо, но голоса некоторых показались ей знакомыми. Вот тот, что стоял впереди нее, имел какой-то мягкий, добрый, напевный голос. Это, наверно, Чупило. Ее так и подмывало сказать: «Вы Чупило, начальник смены, правда?» И она в конце концов спросила его.

— Он самый, — сказал Чупило. И, смеясь, спросил: — С кем имею честь?

Она назвала себя: младший техник-оператор.

— Ах, это с вами я воюю! — сказал Чупило. — Дывысь, какая горластая!

Она спросила:

— А кто этот человек, у которого скрипучий, рассудительный голос? Это, наверно, техник из газового цеха?

И Чупило подтвердил:

— Он самый… Такой оборотистый мужик!

И еще один человек заинтересовал ее: голос у него был угрюмый, чуть насмешливый. Это, кажется, Царицын. И Чупило опять подтвердил:

— Да, это Царицын Александр Николаевич.

Она какими-то новыми глазами посмотрела на этих итээров — инженеров и техников, стоявших в очереди с кошелками и авоськами. Даже здесь, в очереди за картошкой, они говорили о своих заводских делах. Со стороны можно было подумать, что это какое-то производственное совещание.

— Что вы мне толкуете, — нападал Царицын на какого-то инженера-строителя с кротким лицом. — виноват субподрядчик… Я знаю вас и с вас буду спрашивать.

— Фронт работ узкий, — оправдываясь, говорил человек с кротким лицом.

И она вдруг почувствовала огромную жажду жизни, огромный интерес к этим людям, к этому, как говорит Чупило, неунывающему народу. И все то, чему она не придавала до этого никакого значения, считая слишком обычным, стало приобретать в ее глазах новый интерес. Она не делала никаких усилий и, кажется, не старалась запомнить обычные впечатления дня, но где-то в душе откладывались слова, штрихи, черточки…

Как-то раз она поехала ночью в город — отвезти на телеграф сводку о суточной работе завода. Там она встретила знакомых диспетчеров. Они сдавали сводки, рисующие ход восстановительных работ в Донбассе. Металл, уголь, химия… Они шли, эти сводки, в Москву. К утру они, наверно, уже будут в Москве, их доставят в Кремль и положат рядом с оперативной сводкой с фронта.

Сдав сводку, она вернулась на завод. Дежурила она до утра. Ближе к рассвету, прислушиваясь к звукам, возникавшим за окном, младший техник-оператор дала волю своим мыслям и чувствам. Точно прорвалась какая-то плотина, мешавшая ей взглянуть на свой мир, на весь мир. Утром она положила на стол директора экземпляр сводки работы завода за ночь. К этому она приложила еще один листок, исписанный крупным почерком:

6

Надежда Николаевна позвонила на завод и попросила директора. Дежурный по заводу, узнав ее голос, сказал, что как только кончилась оперативка — это было час тому назад — Павел Васильевич ушел. Она позвонила в гараж, и там ей сказали, что Павел Васильевич взял машину и уехал. Она спросила: «Один?» Ей сказали: «Да, один, без водителя». Больше она не стала никуда звонить. Он, наверно, скоро приедет. Обычно эти его поездки в степь занимают два-три часа.

Она знала, что когда Павла Васильевича одолевают головные боли или когда что-то его тревожит, он берет свой собранный из разных деталей автомобиль и, опустив боковые стекла, на большой скорости уезжает далеко-далеко в степь. Движение и ветер действуют на него хорошо. Где-нибудь у ставка в степи, слушая тишину ночи, он приводит в порядок свое «мозговое хозяйство».

Надежда Николаевна была женой Андреева, женой директора металлургического завода. Дом, в котором жила семья Андреевых, находился в трех шагах от завода. Вся ее жизнь, жизнь жены директора завода, была тесно переплетена с заводской жизнью. Если печи работали плохо, капризничали, то это и ее касалось. Он мог ей об этом даже и не говорить, о положении дел на заводе. Но по глазам его, по лицу, по тому, как он молчал, она все понимала. Иногда ночью, заслышав телефонный звонок — а звонили ночью очень часто, — она брала телефонную трубку и, чтобы дать Павлу Васильевичу поспать лишнюю минуту, шепотом говорила:

— Квартира Андреева, я слушаю.

— Ток выключили, — говорил кто-нибудь отчаянным голосом.

Она всегда колебалась,будить или не будить Павла Васильевича. И всегда будила. Так было лучше. Были у Надежды Николаевны и свои интересы и дела — она руководила созданным ею в поселке театром для детей. Но эта ее работа в театре входила составной частью в ту работу, которую вел Павел Васильевич и которая связана с выплавкой металла.

Когда Павел Васильевич пришел домой, он еще с улицы увидел — в столовой горел свет. Надежда Николаевна ждала его. Ужин был на столе. Телеграммы. Записанные ею телефонограммы. Она читала книгу. Он наклонился и взял из ее рук книгу. Что она читает? Уэллс. Роман «В ожидании».

— О чем? — машинально спросил он.

Надежда Николаевна подумала и сказала:

— О людях, которые живут «пока».

Он спросил ее, что это значит. Надежда Николаевна пояснила:

— О людях, которые всю свою жизнь прожили «пока» — в ожидании настоящей жизни.

Павел Васильевич прочел бросившиеся ему в глаза строки: «Жалость никогда не делала хорошего врача…» Он усмехнулся и сказал:

— Как директор завода, я бы к этому добавил: «Излишняя восторженность или излишняя осторожность никогда не делали хорошего инженера».

Разговаривая с Надеждой Николаевной, он словно размышлял вслух: весь рабочий день проходил перед ним, день директора завода. Что раздражало его? Мелочь. На первый взгляд как будто мелочь. Он приказал своему помощнику оборудовать при заводе маленький садик. До войны был такой садик. Что сделал этот помощник? Он и землю расчистил, и раковину для оркестра построил, но он забыл сделать одну простую вещь — скамейки. И сегодня, когда Андреев проходил по этому саду, к нему подошел старый рабочий и, улыбаясь, сказал: «Все хорошо, Павел Васильевич, но не на чем сидеть».

— Ты подумай, Надя… Доброе и хорошее убивается скучными, равнодушными людьми. А почему этот тип так сделал? Да потому, что ему самому не хочется гулять в этом саду и все, что он делает, он делает вяло, без вкуса. Это из тех людей, которые, как говорит твой Уэллс, живут «пока», в полжизни. Это философия жизни-времянки. Такой человек думает: «Сейчас сделаю все на живую нитку, а потом, когда будут другие, нормальные условия, я еще к этому вернусь». Я против жизни-времянки! Если восстанавливать, то строить так, чтобы потом не возвращаться. Строить солидно, прочно. Быстрее и лучше, чем до войны. Считаться с условиями и побеждать условия. Мы сейчас закладываем основы восстановления завода. Мы должны видеть завод не только таким, каким он был, но каким он должен быть. Когда-нибудь я рассержусь, возьму и поставлю на оперативке доклад нашего садовника. Пусть послушают человека, любящего свое дело. С цветами, Надя, стронулось, мы начинаем разворачивать наше садовое хозяйство. Сейчас, конечно, людям не до цветов. Всем нам нужен металл. Но уже и сейчас нужно думать о цветах. Между прочим, в нашем хозяйстве выращивается и обширный ассортимент цветов: тут и анютины глазки, и хризантемы, и левкои, и скромная ночная фиалка, и простенький цветок, который в народе называется «дивчина в зелени»…

— А как со второй печью? — осторожно спросила Надежда Николаевна, чувствуя, что он не сказал главного, того, что тревожило его.

— Решили пускать на старой воздуходувке.

Он мог ей смело говорить об этом. Она умела не только слушать, она понимала его. Она не знала всех тонкостей риска, связанного с пуском доменной печи на старой воздуходувной машине «Аллис», но она знала, что именно больше всего тревожит его в эти дни.

— Я не могу ждать, — сказал он тихо и страстно, — понимаешь, не могу ждать, когда нам пришлют воздуходувку большой мощности. Я хочу, все мы хотим дать уже сегодня металл фронту.

По-разному протекала борьба на первом этапе восстановления в Горловке, Макеевке, Мариуполе. По-разному люди решали встречавшиеся на их пути трудности. Но всюду, в истории каждого завода, каждой шахты, имеется своя творческая вершина, та точка напряжения, которая как в фокусе отражает присущую Донбассу силу жизни. Такой творческой точкой напряжения всех сил явился для донецкого завода пуск второй доменной печи. План восстановления завода предусматривал комплексный ввод мощностей. Четырнадцатого февраля входила в строй четвертая мартеновская печь, 15 марта — прокатный стан «400» и 30 марта предстояло пустить доменную печь. С вводом доменной печи в строй получался замкнутый цикл — от чугуна до готового проката.

Удачный ввод доменной печи в строй зависел от многих причин. Однако главное, от чего зависел исход этой операции, была проблема воздуходувной машины. По всем нормальным условиям и требованиям, доменная печь нуждалась в более мощной машине, чем та, которая имелась на заводе. Но вопрос стоял так: либо ждать, когда прибудет новая, мощная машина, либо решить задачу пуска завода и дать металл сегодня на машине «Аллис». Машина «Аллис» была исторической. Она честно и добросовестно поработала на своем веку. Когда-то, свыше сорока лет назад, академик Павлов, работавший на Сулинском заводе, закупил ее в Америке. По тем временам она обладала высокими техническими данными. Хозяева даже упрекали Павлова: слишком дорогую машину купил. До войны она доживала свой век на старом заводе, потом ее перевели в резерв и лишь изредка подпрягали к основным воздуходувным машинам.

Жизнь пощадила «Аллис». Когда Андреев вернулся с Урала на завод, ее нашли под развалинами здания воздуходувной станции. Но она имела такие большие запасы прочности, что ее в конце концов удалось отремонтировать. Эта машина открывала возможность быстрого пуска доменных печей. К тому же с электроэнергией дело значительно улучшилось. Но все же пуск был связан с риском. Для принятия решения использовать старую «Аллис» мало было только одного желания скорее дать металл. Нужен был еще строгий расчет. Сумеет ли печь жить при той ограниченной норме горячего дутья, которую ей даст старая воздуходувка, или она задохнется? При всех вариантах риск все-таки оставался. Как тут ни мудри, но если вы пускаете печь на маломощной воздуходувной машине, если вы не имеете резервной машины на случай возможной аварии, то вы как бы идете на острие ножа.

На техническом совещании, которое проходило у Андреева, решено было, взвесив все шансы за и против, пускать печь на воздуходувке «Аллис». Царицын решительно высказался за. Если бы другой инженер сказал это, а не Царицын, начальник доменного цеха, Андреев бы еще подумал: идти или не идти на риск? Царицын обладал, по мнению Андреева, должной инженерской хваткой. Он был настоящий доменщик. А быть доменщиком не каждому дано. Еще академик Павлов как-то сказал, что в доменную печь никто не заглядывал, никто не видит, что в ней делается, но инженер должен это знать, чтобы управлять печью. Царицын умел управлять.

Пуская печь, завод выигрывал время. А время — величайший фактор в борьбе за металл. Металл нужен фронту сегодня. Помимо чисто технических факторов, которые влияли на исход решения, имелись еще и другие причины, чисто психологического порядка. Удачный пуск доменной печи, по мнению Андреева, должен был служить новым источником сил для рабочих. Должен был показать народу, что восстановление завода, за которое взялись большевики, — это дело сегодняшнего дня, дело нашей жизни. А там, где жизнь, там и счастье…

В обычных условиях, может быть, никто, в том числе и Андреев, не решился бы пускать домну на этой воздуходувке. Но когда идет война, когда каждая тонна металла нужна фронту, нужно уметь побеждать необычные условия. И все-таки, когда все уже было решено и когда печь уже готовили к пуску, Андреева все еще посасывал червячок: а вдруг воздуходувка сдаст, что тогда? Тевосян позвонил двадцать девятого марта. Он всегда звонил в самую важную минуту.

— Решились? — спросил он сразу.

Андреев ответил:

— Да, решились.

Тридцатого марта доменную печь номер два подготовили к пуску. Ее загрузили шихтой, и старый обер-мастер Данила Архипович разжигал ее. Он делал все не спеша, с торжественной медлительностью, будто священнодействовал. Кажется, старее его уже никого не было на заводе — он да Кузьма Григорьевич. Начальник проектного отдела тоже был у печи. Старый обер-мастер делал свое дело спокойно, на совесть. Он положил стружку в горн, облил керосином и зажег раскаленным ломом. Старый, седой человек, он постоял некоторое время у печи, слушая, как она медленно, набирая силу, загудела ровным гулом.

Через сутки печь дала чугун. Эти сутки Андреев, Царицын, Кузьма Григорьевич, обер-мастер, горновые, газовщики — весь завод — провели в напряжении: как воздуходувка? Но воздуходувка работала преотлично. В ранних сумерках мартовского дня обер-мастер ломом пробил отверстие в летке, и хлынул металл.

Андреев стоял рядом с Царицыным. Они оба безотрывно смотрели на этот огненный поток бегущего по канаве металла.

— Ковши готовы гостя принимать, — сказал вдруг Царицын.

Андреев внимательно посмотрел на инженера. Он уловил какую-то особенную нотку в его голосе. Слова Царицына звучали как стихи.

Да, это были стихи. Царицын тщательно скрывал, что он пишет стихи. Но он иногда писал их. На злобу дня. В его наружности не было ничего поэтического. Это был рыжеволосый, начинающий лысеть инженер, ходивший в стареньком пальто, всегда покрытом ржавой рудничной пылью, в старой приплюснутой кепке. Хороший начальник цеха, собранный, деловитый и, как полагал Андреев, честолюбивый и самолюбивый. Время от времени Царицына вдруг прорывало, и он писал стихи. Когда Телесов пускал четвертую мартеновскую печь, Царицын ссудил его стихами, так сказать, в порядке взаимопомощи. «Играли искрами, теплом ласкали», — писал он по поводу первой струи стали, хлынувшей из мартеновской печи. Совершенно очевидно, что в такой день, в день пуска его доменной печи номер два, он не мог молчать. И он написал стихи, посвященные этому торжественному событию. Он писал их ночью, сидя в своей конторке и слушая гудение работающей печи. Он записал их в своей старой записной книжке, в которую заносил цифры о работе доменного цеха. Затем поместил их в цеховой газете «Доменщик», а на торжестве пуска прочел их вслух.

Царицын сказал, что своею сталью, своим металлом, мы помогаем фронту. Он напомнил, что в довоенное время доменщики донецкого завода работали хорошо, теперь нужно работать еще лучше. И раскрыл свою записную книжку. Прекрасные цифры, хорошие коэффициенты, о которых можно вспомнить в такой радостный день. Тем же голосом, деловитым — и, кажется, чересчур деловитым, — как будто он стремился скрыть свое смущение, Царицын прочел:

На этот раз он не скрывал своего авторства. Стихи были его, стихи начальника доменного цеха, поднявшего печь из руин, железными щетками очищавшего металл от ржавчины, вдохнувшего жизнь в домну.

Андрееву хотелось остаться одному. Хотя бы на несколько минут. «Вот мы и дали чугун! Сначала мы дали сталь, потом прокат. А теперь, когда вступила в строй доменная печь, все пойдет по-другому — чугун, сталь, прокат». И он пошел на «горячий пост», находившийся у восточных ворот. Пять месяцев тому назад, когда он впервые пришел на завод, он увидел его с этой точки. Но тогда все вокруг лежало мертвое и ржавое. Медленно, справа налево, он стал осматривать свое хозяйство. Да, теперь пейзаж был совсем другой, чем тогда. Еще торчали взорванные колонны в мартеновском, но уже действовал прокатный стан, уже действовала доменная печь. Это начало — начало битвы за сталь. Он еще не прежний, довоенный завод. Но он уже завод, и под строительными лесами, которые охватывают его, бьется, созревает новая сила. Сила жизни. А там, где жизнь, там и счастье.

В эту же ночь он написал письмо академику Павлову. Андреев не знал точного адреса академика, но на всякий случай послал на Урал — Михаил Александрович, наверно, там.

«Дорогой Михаил Александрович, — писал Андреев, — недавно я прочел Вашу книгу «Воспоминания металлурга» и, в частности, страницы ее, посвященные паровой воздуходувной машине «Аллис», которая на старом нашем заводе была известна под названием «Сулинской». Ее историю Вы заканчиваете словами: «Сейчас машина стоит в резерве». Под свежим впечатлением я решил, что для Вас представляет интерес дальнейшая судьба этой машины.

В период нашего отступления из Донбасса, в октябре 1941 года, она наряду с другими воздуходувными машинами была приговорена нами к смерти, но по какому-то стечению обстоятельств уцелела от окончательного разрушения. Возвратившись на завод после изгнания оккупантов, в сентябре 1943 года, мы нашли ее под грудой обломков старинного юзовского здания, в котором она была размещена. Были приняты немедленные меры к ее освобождению из-под развалин, а затем и к ремонту. Дружными усилиями работников нашего завода машина была восстановлена в короткий срок и накрыта новым зданием с мостовым краном 15 тонн. Из-за отсутствия других дутьевых средств 30 марта 1944 года мы на воздуходувке этой машины задули доменную печь № 2 объемом 450 кубических метров.

Работа в течение двух недель показала удовлетворительные результаты. Печь идет очень ровно и дает ежедневно 200 тонн хорошего литейного чугуна. Машина делает сорок оборотов, давая при этом до 650 кубических метров воздуха при давлении 0,5 атмосферы. Мы рассчитываем продержаться на ней до конца мая, когда в помощь ей будет пущен газомотор «МАН».

Меня Вы едва ли помните, тем не менее я являюсь одним из Ваших многочисленных учеников.

В 1923—1924 годы я слушал и сдавал у Вас курс металлургии чугуна в Московской горной академии. Сейчас работаю директором металлургического завода.

Будем очень рады, если Вы посетите нас при первом Вашем выезде в Донбасс».

Ответ последовал быстрый. Академик Павлов писал с Урала:

«Уважаемый Павел Васильевич!

Я очень рад был получить Ваше письмо — знак внимания ко мне. Интересная информация о Сулинской машине и о положении дела на заводе.

Я видел здесь старика Коробова в день его отъезда отсюда и слышал от него, что в работу вступит первой самая мощная печь завода и что для нее достаточно дутья от Сулинской машины. Но мне это казалось лишь его предположением. Вы же сообщаете о факте и действительной работе печи и машины».

В конце письма Павлов писал:

«На Вашем заводе я все же надеюсь побывать, так как чувствую себя хорошо и в скором времени умирать не собираюсь. Но машину свою я увижу, очевидно, опять в резерве».

Тридцать первого марта ночью, после того как печь была введена в строй, из Москвы позвонил нарком черной металлургии Тевосян.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он Андреева.

— Дали первый чугун, — сказал Андреев. И, зная, что волнует Тевосяна, добавил: — Самочувствие у меня хорошее — воздуходувка работает прекрасно.

В эту же ночь 31 марта сорок четвертого года, когда оперативные сводки с фронтов сообщали о том, что наши танки, сработанные из лучшей советской стали, в условиях распутицы, преодолевая дикую грязь и бездорожье, вырвались на оперативный простор, сломили сопротивление немцев и форсировали Прут, когда под Бельцами наши войска продолжали гнать противника, когда на Одесском направлении наши войска заняли Любашевку, когда у Николаева наши войска форсировали Южный Буг, когда весь фронт — от моря и до моря — упорно наступал, — теплой мартовской ночью техник-диспетчер отвез на телеграф рапорт о вводе домны в строй, сводку о работе завода: чугуна столько-то, стали столько-то, проката столько-то.

Может быть — и даже наверное, — эти тонны металла, выплавленного на старейшем заводе Донбасса, были тотчас учтены и вошли в общий баланс средств ведения войны; может быть — и даже наверное, — выплавленный металл весомо лег частицей своей на чашу весов великой битвы, которую вел наш народ, наша Советская Армия, освобождая родину от захватчиков.

1946

Донбасс

ПЕСНЯ О МАКАРЕ МАЗАЕ

На юге Донбасса в рабочем поезде, который шел через Рутченково, Долю, Волноваху, мимо железных копров шахт и заводских труб, по широкой степи, охваченной нежными майскими травами и цветами, к берегам Азовского моря, я услышал песню о Макаре Мазае — мариупольском сталеваре, замученном оккупантами в первую осень войны. Песню эту пел старик в вылинявшей косоворотке, с бронзовым от степного загара лицом и такими же руками — один из тех бродячих музыкантов, которых всюду приветливо встречают, чьи простые, незамысловатые песни как бы заносятся ветром на одном полустанке и, как ветер, исчезают на другом.

Вот такой старик, седой, с веселыми карими глазами и перекинутой за плечи гармонью, появился в дверях нашего вагона, когда поезд остановился на маленькой степной станции Доля. В вагоне было тесно и душно. Старик внимательно оглядел пассажиров — шахтеров, доменщиков, демобилизованных бойцов, крестьян, женщин, уставших от жары и духоты. Быстрым движением он снял с плеча гармонь вишневого цвета и бережно растянул ее мехи. И как только послышались первый аккорд и мягкий, с хрипотой голос певца, так тотчас все оживились.

Старый гармонист скорее рассказывал, чем пел, и низко гудящая гармонь вторила его рассказу. Все было в этой наивной и простодушной песне: молодость Макара Мазая, его талантливая душа, его любовь к огню, его гибель. Вот ведут Макара Мазая по улицам Мариуполя, рассказывал певец, ведут связанного, с залитым кровью лицом; вот немцы подводят его к противотанковому рву, в последний раз говорят ему: «Покорись». Они истязают Мазая, топчут сталевара ногами. Но даже в эти последние минуты своей жизни Макар Мазай не сдается. «И голова его поднялась навстречу мерзким палачам, он крикнул на всю степь: «Сталью зальем мы вам глотки, сталью!..»

И с тех пор, говорил старик, как только с моря подует низовой ветер, из степи доносится голос замученного сталевара. Он встает из могилы, подолгу смотрит на грозное пламя далеких заводских огней, быстрым, легким шагом идет по-над морем и вахту несет у печей.

Песня отозвалась в душе каждого, кто слушал ее. Слушая певца, рассказывающего историю жизни и смерти человека с чистой душой, оставившего в народной памяти глубокий след, каждый в эти минуты думал о чем-то своем, прожитом и пережитом. Это видно было по тому, как глубоко вздохнула сидевшая у окна женщина в низко повязанном белом платочке, как порывисто потянулся за кисетом и стал свертывать цигарку демобилизованный боец, примостившийся на деревянном сундучке, и как пожилой шахтер с медной лампой в сетке, жавший своим могучим телом маленького, сухонького старичка, вдруг задумчиво проговорил: «Вот она, жизнь-то…»

О, захватчики прекрасно понимали силу и значение простого сталевара, с помощью которого они хотели покорить этот город металлургов и сказать всему Донбассу: «Вот ваш Макар Мазай. Смотрите, он работает с нами, с фашистами!»

Тупые и жестокие, они обещали даровать ему жизнь. Да, да, жизнь и положение при германской фирме «Крупп фон Болен», к которой отошли мертвые заводы «Азов-1» и «Азов-2». Но они просчитались, им не удалось сломить эту честную рабочую натуру. И они убили Макара Мазая. В народном сознании он остался жить, самоотверженный сын Донбасса. Он живет в начавшейся битве за сталь и находит среди сталеваров своих наследников и последователей.

Поезд подходил к Мариуполю. Голубая чаша неба как бы расширилась, приподнялась, и внезапно за поворотом дороги открылось залитое солнцем море. Где-то далеко-далеко, у самого горизонта, белым пятном застыл рыбачий парус; воздух над морем был светел и прозрачен, и только над доменной печью «Азовстали» медленно плыло косматое бурое облако рудничной пыли.

Город металлургов и рыбаков, Мариуполь весь утопает в зелени. С какой любовью здесь собирают все, что относится к многовековой истории города. Во дворе музея среди душистых акаций стоят свезенные из приазовских степей суровые каменные изваяния «половецких баб». С гордостью говорят здесь о том, что Пушкин, проезжая азовскими берегами близ Мариуполя, вдохновился шумом волн, что Куинджи, родившийся в этом городе, с детства впитал в себя запахи моря и степи, что сын мариупольского рыбака Георгий Седов отсюда начал свой тяжелый путь полярного исследователя.

И вместе с великим прошлым — с пушкинским стихом, с «Украинской ночью» и «Степью в цветах» Куинджи, с мечтами Георгия Седова — в историю города входит Макар Мазай, его жизнь, его борьба, входит и первый слиток стали, выплавленный после немцев на возрожденном заводе, и первая сваренная труба, и первый прокатанный лист стали…

В великом процессе восстановления доменных печей, мартенов, прокатных станов и блюминга заложен процесс творческого воссоздания человеческой активности, страстной жажды деятельности. Я видел в музее солидную дощечку-вывеску: «Крупп фон Болен». Эта фирма завладела заводом. Враг мог выбить еще тысячи таких вывесок, но растлить душу заводских людей ему не удалось. И едва фашисты были выброшены из Донбасса, как те подспудные творческие силы, которые жили в народной массе, точно вешние воды хлынули на поверхность.

Нить творческой жизни захватчикам не удалось оборвать — отныне ее ткут, эту нить жизни, наследники Макара Мазая: братья Васильевы, Кучерин, Смотров, Авраамов, Шкарабура… Младший из братьев Васильевых приехал на завод с Урала. Старший, Василий Иванович, вернулся из Красной Армии. Гвардии капитан артиллерии, бывший обер-мастер мартеновского цеха, он был трижды ранен. Один из осколков, тот, что вошел в его сильное тело в бою на Волге, еще бродит в его теле.

Душа сталевара сразу же заговорила в офицере-артиллеристе, как только он вошел в свой девятый мартеновский цех. Он был еще в военной одежде, в какой вернулся с войны: защитная гимнастерка, сапоги, старая фронтовая фуражка артиллериста…

Гул мартеновской печи глубоко взволновал Василия. Чувство грусти и вновь обретенной радости. Точно после долгих, мучительных странствий по всему миру, по огромному полю войны он вернулся к старым и родным истокам жизни…

На печи работал Михаил Кучерин.

— Отвык? — громко спросил его Кучерин и переглянулся с младшим Васильевым.

Кучерин предложил офицеру синее стекло:

— Посмотри плавку…

Васильев рассеянно улыбнулся. Его бледное после ранения лицо порозовело, глаза блестели каким-то странным блеском. Одна мысль его все время мучила: кого-то здесь не хватало, на этой старой, знакомой площадке перед печью. Но кого именно? Он даже оглянулся вокруг и жадно искал глазами: вот брат, вот Кучерин, вот Шкарабура, вот Махортов — учитель Макара Мазая…

Вот кого не хватало — веселого чубатого сталевара Макара Мазая! Васильев вынул из кармана гимнастерки синее стеклышко. Сталевары удивились: как он сберег это синее стекло в простенькой деревянной оправе?.. Стало быть, он ушел с ним на войну, и оно, синее стекло сталевара, всюду было с ним.

Высокий артиллерист вплотную подошел к печи и привычно глянул на бушующее пламя. И стоило ему взглянуть на этот ровный ослепительный свет, как тотчас все его планы об отдыхе, о том, как он некоторое время поживет спокойной жизнью, как он отдышится от войны, — все разом развеялось, как дым.

На другой день он вышел на работу, на линию огня, как он выразился. Он был в своей военной гимнастерке, артиллерийский офицер, снова ставший обер-мастером.

Да, нить жизни не обрывалась ни на одну минуту в этом городе металлургов, через лишения и трудности, в борьбе с трудностями возрождается сила творческой мысли. В партийном комитете завода имени Ильича мне показали книгу с отсыревшими страницами. Это была чудом сохранившаяся книга Макара Мазая. Все годы оккупации она лежала зарытой в земле, скрытой от врага. И вот страстное слово этого новатора в металлургии вдруг ожило. Читая книгу Макара Мазая, его друзья и товарищи словно перелистывали страницы близкого и прекрасного прошлого.

Когда Макар Мазай достиг высокого съема стали — пятнадцать и пять сотых тонны с квадратного метра пода печи, Серго Орджоникидзе, чутко улавливавший все новое, что возникало в недрах рабочего класса, писал Мазаю: «Вы дали невиданный до сих пор рекорд и этим доказали осуществимость смелых предложений… Отныне разговор может быть не о технических возможностях получения такого съема, а о подготовленности и организованности людей». И эта книга с отсыревшими страницами, книга жизни Макара Мазая, стала организатором и пропагандистом смелых методов работы сталеваров. Она воскрешала круг мыслей Макара Мазая, весь стиль его работы, и, «как живой с живыми говоря», он возникал в воображении своих друзей и последователей.

В сумерках майского вечера я увидел одного из друзей Макара Мазая — Михаила Кучерина. Стоя на коленях, Кучерин осторожно срезал сухие, прихваченные утренними заморозками, мертвые ветви, — они мешали полному росту молодой вишни. Солнце шло на закат. Багряный свет заливал тонкие стволы вишен и нежную зелень листвы. Кучерин поднял лицо, чуть обожженное, как у всех сталеваров, от вечного жара печей. Солнце ударило ему прямо в глаза, он сощурился, улыбаясь доброй улыбкой. Гибким движением Кучерин встал на ноги — худощавый, в старенькой майке, с коротко остриженной головой.

Позже я увидел его в мартеновском цехе. Он вел плавку на шестнадцатой печи. И это как будто был совсем другой человек: не тот Кучерин-садовник, который задумчиво улыбался, выхаживая приболевшую вишенку, а какой-то иной — Кучерин-сталевар, весь собранный, быстрый в движениях и все время настороженно слушающий работу печи. Но, видимо, существовала какая-то связь между садовником и сталеваром. Обер-мастер Васильев, с которым я разговорился на эту тему, сказал, что Кучерин — это сталевар с искоркой. Он вносит в свою будничную работу элемент поэзии, ту искорку творчества, которая вместе с чугуном, рудой и доломитом входит составным элементом в тонкий и сложный процесс плавки металла.

Это зерно поэзии трудно измерить на обычных весах. Оно нигде не записано и не регламентировано. Но оно живет всюду: и в том, как быстро Кучерин загружает печь, и в высоком тепловом режиме, в долях секунд, ускоряющих плавку, в смелости решений сталевара, ведущего печь.

Кучерин создает в печи высокий тепловой режим, он как бы ведет печь по острому гребню высокой температуры, когда малейшая заминка может погубить плавку. Кучерин говорит: «Печь мучается» или «Печь хорошо дышит». И это не просто слова. Он воспринимает работу печи не как плавку инертной массы металла, а как борьбу, в которой сталевар диктует печи свою волю, подчиняет ее своему разуму, формируя характер стали.

Он не замыкается в своем мастерстве. Как наследник творческого метода Макара Мазая, он расширяет круг своих последователей. На этих днях Кучерин пригласил к себе в цех сталеваров завода. На какое-то время его печь стала своеобразной новаторской школой. Он повел плавку скоростным методом. Начал Кучерин с завалки, которая как бы задает тон всему ходу плавки. Он был в эти минуты такой же, как всегда: весь собранный и целеустремленный. Может быть, чуточку более взволнованный — ведь десятки глаз сталеваров внимательно следили за всеми его движениями. Сталевары стояли позади, на рабочей площадке, и тихо переговаривались между собой. Среди них был и кучеринский учитель — Максим Махортов; он когда-то и Макара Мазая учил искусству ведения плавки. Седоватый сталевар с усами, по-казацки спущенными вниз, пришел взглянуть и, кто знает, может, и поучиться у своего ученика, в котором он видел мазаевскую хватку.

Кучерин в первое время чувствовал присутствие сталеваров, и это как бы связывало его. Но печь есть печь, и постепенно он стал забывать обо всем на свете и думать только о том, как сделать так, чтобы печь хорошо дышала, чтобы держать острую температуру, при которой пламя как бы режет металл. И среди шума и гула работающей печи он знаками, движениями руки переговаривался с машинистом завалочной машины, с подручными, и его спокойствие и уверенность передавались всем работавшим на печи.

Он вел борьбу за время — за секунды, за доли секунд, за минуты, за доли минут. Он выигрывал это время на всех этапах плавки. Вот он подошел к наиболее критическому моменту в процессе плавки — к полировке и доводке стали в печи. Это вершина мастерства сталевара. Теперь уже мало простых слагаемых скоростной плавки, тех долей секунд, которых сталевар добивается культурой труда. Он словно бы должен совершить творческий скачок. Тут начинается искусство.

При всей своей точности приборы могут определить только температуру отдельных точек печи. Сам сталевар должен натренированным глазом своим определить состояние плавки. Вводом железной руды в печь сталевар полирует, удаляет из расплавленной массы вредные примеси.

Кучерин решил выиграть время и быстро, без паузы, дать в печь две мульды руды. Обер-мастер Васильев так комментировал этот шаг Кучерина: «Тут сказался кучеринский характер». Робкий сталевар, вероятно, повел бы печь потише: боясь бурной реакции от ввода в расплавленный металл руды, он ограничился бы одной мульдой и, обретая душевное спокойствие, растягивая плавку, тихо и без риска довел бы ее до конца.

Кучерин же пошел на риск. По характеру плавки он безошибочно определил поведение печи после ввода двух мульд. И он выиграл один час. А шестьдесят минут — это великое дело в борьбе за скоростные плавки.

Прямые солнечные лучи падали сквозь щели в крыше, подпирая железный шатер цеха. От печи шел жар, в круглых окнах видно было, как яростно бился рождающийся металл. Я смотрел на этот сверкающий поток стали, излучавший сияние, и в моем воображении вновь ожила песня о Макаре Мазае. Ее творят, эту песню о стали, друзья и наследники Макара Мазая. Она живет в бушующем пламени плавок, в самоотверженном труде простых людей, ведущих мартеновские печи с тем истинным вдохновением, которое одинаково присуще созданию песни и созданию стали.

1948

Мариуполь

В ОДНОМ НАСЕЛЕННОМ ПУНКТЕ Документальная повесть

1

Донбасс — моя третья мобилизация. Собственно говоря, прямого приказа о мобилизации на работу в Донбасс я не получал. Но с тех пор, как я вступил в комсомол, а затем в партию, вся моя сознательная жизнь проходит под знаком комсомольской и партийной работы. Вот почему эту свою новую работу районного пропагандиста я рассматриваю как мобилизацию.

Весной сорок шестого меня демобилизовали из рядов Советской Армии. Получив проездные документы, я, капитан запаса, поехал в Донбасс, куда меня пригласил мой бывший командир полка Василий Степанович Егоров — он работал секретарем райкома партии.

С Егоровым меня связывают годы службы в одном полку.

Я служил под его начальством свыше полутора лет, был помощником начальника штаба полка по оперативной части — ПНШ-1.

Подполковник Егоров по профессии инженер. В дни наступления, в сентябре сорок третьего года, наш полк принимал участие в освобождении Донбасса. До войны Егоров работал в этих местах. Когда мы прошли Донбасс и вышли к Днепру, Егорову позвонил командир дивизии — это было в ночь наступления — и сказал, что по предписанию вышестоящих инстанций Егорова отзывают на работу в Донбасс. Командиру дивизии жаль было расстаться с Егоровым. Но приказ есть приказ, и командир дивизии предложил Василию Степановичу сдать полк своему заместителю. Егоров попросил отложить исполнение приказа на сутки — ему хотелось участвовать в наступательном бою, в котором его полк был направляющим. Подполковник Егоров считался в дивизии «офицером прорыва». Он повел полк в бой и был ранен в первые часы прорыва.

Мы находились на наблюдательном пункте полка, когда вблизи нашего окопа разорвался снаряд и нас обоих, Егорова и меня, засыпало землей.

В санбат нас отвезли в одной машине, в санитарном поезде мы ехали в одном вагоне, и в госпитале наши койки стояли рядом. Третьим в нашей палате лежал тяжело раненный офицер-танкист Иван Петров. Это был молодой человек, почти юноша, с резкими, заострившимися чертами лица. Ко всему безучастный, он лежал, отвернувшись к стене. И только однажды он оживился: это когда ему принесли письмо из его части. Он молча слушал сестру, читавшую письмо. Она, видимо, исказила какую-то фамилию в письме, и он быстро поправил ее.

— Вельховенко, — сказал он и, медленно повернув к нам лицо добавил: — Под Томаровкой шел справа от меня…

Василий Степанович тяжело переносил свою контузию. Заикаясь и растягивая слова, он говорил, что судьба сыграла с ним злую шутку — и в операции до конца не участвовал, и в Донбасс не поехал.

Город, в котором находился наш госпиталь, был маленьким тыловым городком. Василий Степанович и танкист были прикованы к постели, я же мог передвигаться и даже выходить из госпиталя. Неподалеку от госпиталя находился музей, в который свезли со всей округи множество книг. Музей этот находился в ведении Наркомпроса. На время войны он был закрыт. Охранял книги старик — он впустил меня в музей лишь после того, как я получил разрешение из райкома партии.

В музее царил страшный холод. Я одевался как можно теплее — полушубок, ватные штаны, валенки, рукавицы. Старик сторож открывал тяжелые двери, и я входил в холодное, озаряемое сумеречным светом, низкое, сводчатое книгохранилище. Сторож запирал за мной дверь, видимо опасаясь, чтобы я не утащил книги, и я оставался один в этом старинном здании. Книг здесь было очень много. Они лежали на полу, на подоконниках — старые книги в кожаных переплетах. Я любил перебирать тяжелые, с медными застежками, старинные книги; сдувая пыль, перелистывал пожелтевшие страницы и, примостившись под окошком так, чтобы свет падал на книгу, смакуя каждое слово, медленно читал.

Книги были большей частью по военной истории. Возвращаясь в госпиталь, я обычно пересказывал Егорову содержание прочитанного. Когда я однажды сказал ему, что наткнулся на книгу по металлургии и горному искусству, он даже закряхтел от досады: прикованный к госпитальной койке, он не имел возможности ходить в этот музей.

Однажды зимней ночью я прочел моим товарищам по палате — Василию Степановичу и танкисту — лекцию. Конечно, это сказано слишком громко — лекция. Я рассказал им историю моего современника — комсомольца, которого комсомол мобилизовывал на различные работы. Первая моя мобилизация была связана с работой на селе — я организовал молодежь в комсомол, спустя год получил возможность учиться в педагогическом институте, но так случилось, что меня снова мобилизовали. На этот раз послали на лесоразработки. Я страстно завидовал своим сверстникам — тем из ребят, которым выпало счастье поехать в счет семи тысяч комсомольцев строить заводы. Но лес нужен был этим стройкам. Я был лесорубом и вожаком молодежи. Я говорил себе: это мой лес идет на великую стройку. На одной из строек и я поработал — на ЧТЗ, Челябинском тракторном.

От тех лет у меня осталась вот эта тетрадь в клеенчатом переплете. Сюда я заносил свои заветные мысли. На первой странице клеенчатой тетради было записано: «Жить просто — мыслить возвышенно». А ниже вторая запись: «Когда хочешь — все достижимо». Смешно теперь об этом вспоминать, но в эту тетрадь я записывал короткие и выразительные мысли писателей, поэтов, художников, мыслителей, государственных деятелей и политических борцов за лучшее будущее человечества. Мысли должны были быть, как я уже говорил, короткие и выразительные — в одну строку. Иногда я хитрил и бисерным почерком вписывал длинную мысль в одну строку.

Жизнь ломает рамки любой выразительной фразы. И я стал заносить в свою тетрадь мысли, наблюдения, связанные с работой в период пятилеток. Тут были выписки из газет того времени, времени бурных темпов, были записи температуры бетона, темпов вязки арматуры и лозунги, которые мы развешивали на лесах стройки. Один из них я до сих пор помню: «Каменщик Петров Евсей кладет тысячу кирпичей!»

По этим записям я мог восстановить юность и молодость одного комсомольского массовика, жизнь своих сверстников. Я дорожил этой тетрадью и, уходя на войну, захватил ее с собой. Она была со мной все годы войны.

Все это я рассказывал моему бывшему командиру. Я говорил шепотом, чтобы не потревожить тихо лежавшего танкиста. Но он вдруг сам попросил говорить громче. И повернулся к нам лицом.

В ту же ночь мы услышали его рассказ. Он завидует мне — я столько видел в своей жизни! А танкист со школьной скамьи пошел на войну. Это его третье ранение. Первый раз его ранили в бою под Ефремовом. Осколок снаряда задел лицевой мускул. Очнулся танкист в сумерках на утихшем поле боя. Он ослеп, почти ослеп. Охваченный отчаянием, испытывая резкую боль в глазах, особенно в правом, пополз по густой траве, приминая ее своим телом, движимый бессознательным чувством жизни, — только бы не остановиться. Повернулся на спину и долго лежал, подставив залитое кровью лицо осеннему дождю. Правый глаз кровоточил. Осторожно коснувшись левого, оттянул верхнее веко. Сперва увидел свисавшую над ним тоненькую ветку, покрытую дождевыми каплями. Он поднял руку и отодвинул ветку. Что-то мерцало, светилось там, в ночной темноте. Постепенно глаз привыкал видеть. Долгую ночь провел он, лежа на траве, глядя на звезды.

Судьба сберегла танкиста — утром его подобрали. Потом был ранен под Томаровкой, потом под Березовкой. Хотел жить. Страстно хотел жить! И жизнь имела для него только один смысл: быть в строю, сражаться до последнего дыхания. Танкист боялся, что больше ему не придется сражаться, что вышел из строя.

Я не знаю, кто сказал начальнику госпиталя, что я читал лекцию, или, вернее, рассказывал историю жизни моего современника. Но через несколько дней начальник госпиталя обратился ко мне с просьбой провести такую же беседу и в другой палате. Я согласился проводить беседы. Моя мысль как бы вырвалась из госпитальных стен, я быстрее окреп и вскоре получил возможность вернуться в полк.

Прощаясь со мною, Василий Степанович сказал, что ежели после войны я пожелаю приехать в Донбасс, то чтобы ехал прямо к нему в район.

Но до конца войны было еще далеко. Мы обменялись адресами, обещая друг другу писать. На последнем этапе войны меня снова ранило — под Кюстрином. На этот раз долго лежал в госпитале — около года, а весной сорок шестого, демобилизовавшись, взял да и поехал к Егорову. Ехал я в Донбасс с каким-то тревожным чувством: что там буду делать, не лучше ли пойти учиться в педагогический институт, в котором учился до войны?

Апрельским вечером я приехал в район, в котором работал Василий Степанович. Со мной был небольшой чемодан с вещами, полевая сумка с компасом, а в сумке вместе с командирской книжкой хранилась моя старая тетрадь с «заветными мыслями». От времени и передряг тетрадь порядочно поистрепалась. Многое в записях было трудно разобрать, но первую мысль, записанную на первой странице, все еще можно было прочесть: «Когда хочешь — все достижимо».

В райком партии пришел в сумерки. Егоров был там. Я спрашивал себя: да тот ли это командир полка, которого хорошо знал и с которым столько лет прослужил в одном полку?.. Гражданская одежда сильно изменила его внешний вид. Он был в синей куртке, какую носят прорабы и мастера. А на ногах у него были тапочки. Эти тапочки больше всего смутили меня. Во всем его облике было что-то обыденное, я бы сказал, штатское. Из нагрудного кармана синей куртки выглядывала записная книжка в клеенчатом переплете.

По военной привычке я представился своему старому командиру полка:

— Капитан запаса Константин Пантелеев прибыл в ваше распоряжение.

Я напомнил Василию Степановичу о нашем разговоре в госпитале, когда мы условились, что я приеду после войны на работу в Донбасс. Как только Егоров услышал слово «работа», он замахал руками и, смеясь, сказал:

— Брось думать сейчас о работе. Отдохнешь от военной жизни, погуляешь, а потом уж решишь, где работать и что делать.

Он потянул меня к свету, падавшему из окна.

— А ну, покажись, — говорил он. — Как раны? Зажили, зарубцевались?

Его позвали к телефону, и я подошел к стене, на которой висела карта района, склеенная из разных листов. Один лист мне показался знакомым. Это был старый, отработанный лист военной карты. Василий Степанович когда-то вел свой полк по этой оси. На этом листе можно было даже заметить полустертые карандашные пометки подполковника.

Егоров взял из моих рук полевую сумку с компасом, улыбаясь сказал:

— Сориентируемся, товарищ ПНШ.

Он стал рассказывать, каким застал район после немецких оккупантов, каковы были «исходные рубежи». В самый разгар нашей беседы кто-то вошел и сказал знакомым мне голосом:

— Товарищ гвардии подполковник, вы просили напомнить — сейчас девятнадцать ноль-ноль…

Я обернулся и увидел Федоренко, бывшего ординарца подполковника Егорова. Федоренко по привычке продолжал именовать Егорова гвардии подполковником. Он тоже порядочно изменился, этот здоровый приземистый хлопец, сменивший гимнастерку на украинскую вышитую рубашку.

На семь было назначено заседание бюро райкома, и Василий Степанович, извинившись, попросил меня подождать.

Федоренко сразу ввел меня в курс райкомовской жизни.

— Работы много, — сказал он деловым тоном. — Целый день мотаемся по району… То уголь, то хлеб, то кооперация… И за все отвечай. Ни минуты передышки, товарищ гвардии капитан!

Нет, он был все такой же, ординарец Федоренко, теперь помощник секретаря райкома. Как когда-то на фронте, так и сейчас он не отделял свою жизнь и работу от жизни и работы Егорова, считая, что все, что они делают, они делают вместе — подполковник и Федоренко.

Федоренко сказал мне, какие у Егорова планы в отношении меня. Он даже назвал мне должность — должность штатпропа.

— Для пропаганды, — воодушевившись, сказал Федоренко — тут, товарищ ПНШ, богатое поле деятельности!

Дверь кабинета раскрылась, и оттуда послышался голос Василия Степановича: «Чайку бы!» Федоренко пошел доставать чаю. Как часто в полку я слышал этот возглас: «Чайку бы!»

Прислушиваясь к голосам, которые раздавались за дверью, — речь шла о тоннах угля, о метрах проходки, — я вдруг почувствовал дыхание новой для меня жизни. И дорого мне было, и приятно, что эту жизнь, жизнь района,организует и направляет Егоров, полк которого в дивизии считался направляющим.

Мы вышли из райкома, и Федоренко повел меня показывать свое хозяйство. В просторном гараже, который одновременно служил и конюшней, он показал мне высокую гнедую лошадь и сказал, что это — лошадь второго секретаря райкома Приходько. Потом он показал мне нечто вроде старого тарантаса, который служил для разъездов инструкторов и пропагандистов. Из всего автопарка в хорошем состоянии, «в полной боевой готовности», как выразился Федоренко, был только один вездеход. Федоренко завел машину, вывел ее из гаража и с шиком проехался по двору. Это был старый, видавший виды фронтовой вездеход. Машина была открытая. Хотя Егоров по старой фронтовой привычке любит ездить в открытой машине, он, Федоренко, этого не одобряет: «Одно дело на фронте — там нужно смотреть за воздухом, а другое — в тылу».

На другой день Егоров пригласил меня поехать с ним по району.

В райком я пришел рано утром. Дверь кабинета секретаря была приоткрыта. Я постучался и спросил, можно ли войти. Два голоса ответили:

— Можно.

Увлеченные разговором, Егоров и его собеседник — грузный мужчина с хмурым лицом — не обратили на меня никакого внимания.

Я сел в сторонке и стал слушать.

Это был разговор об угле — о плане добычи, о темпах проходки, о сроках, о сводках — обо всем том, чем жил район в те дни.

Собеседник Егорова сердито сказал:

— В срок трудно уложиться. Очень трудно.

На это Егоров отвечал:

— Надо!

— А где возьму рабочих?! — сказал грузный человек.

— Надо поискать.

И снова пошел разговор, почти целиком состоявший из цифр и технических терминов. Собеседник Егорова приводил цифры, как будто выбрасывал их на стол, и мне чудилось, что они рассыпаются со стуком, как костяшки счетов. Егоров возражал мягко и тоже пользовался цифрами, однако сразу было видно, что тонны, метры и сроки для него не только арифметика — за ними чувствовались люди, на плечи которых должна лечь вся громадная работа, и эти-то люди и интересовали Егорова.

Наконец они заметили мое присутствие. Егоров познакомил меня со своим собеседником.

— Панченко, — сказал грузный мужчина, протягивая мне руку. — Управляющий угольным трестом. Илларион Яковлевич. Вес — сто пять кило…

Егоров сказал, что мы поедем в поселок «Девятой» шахты.

— В один населенный пункт, — заметил он, улыбаясь.

До шахты было километров пять, но ехали мы очень долго, что-то около трех часов. То Егорову нужно было переговорить со встречным шахтером, то заглянуть на площадку строящегося Дома культуры, то посмотреть всходы в поле. Он проворно выскакивал из машины и тянул за собой управляющего и меня. Панченко с трудом поспевал за секретарем райкома.

Сразу за райкомом начиналась главная улица поселка. Черные остовы сгоревших строений перемежались с недавно отстроенными домами. Дома, сложенные из грубого известняка, показались мне унылыми. Да и все вокруг выглядело серым — изрезанная холмами местность, хмурые громады терриконов. Странно было видеть на этой улице молодые деревья.

День был тусклый, над вершинами терриконов ходили темные тучи. Трава, которая только-только начала пробиваться на жесткой донецкой земле, не могла развеять во мне то впечатление серости, которое лежало на всем вокруг.

Я обратил внимание, что на всех новых зданиях, которые возводились в поселке, краской было выведено: «Взорвано немцами в сентябре сорок третьего года. Восстановлено тогда-то».

Егоров любил трогать руками камень, дерево, железо.

Вдруг он сказал:

— А вы бы посмотрели, что было тут год назад!..

На обратном пути он спросил меня, какое я принимаю решение — остаться в районе или ехать учиться.

— Я решил остаться.

— Чудесно, — сказал Егоров, и по тону его голоса я понял, что он рад моему решению. — Условия работы обычные.

Я заинтересовался, что именно он имеет в виду под «обычными условиями». Он обернулся и просто сказал:

— Трудная жизнь, Константин Пантелеев!

И я понял, что Егоров говорит это серьезно, он как бы хотел мне сказать: подумай, хватит ли у тебя сил и желания.

— Многого я обещать не могу, — добавил Василий Степанович, — но одно я вам твердо обещаю — трудную жизнь. Это уж совершенно наверняка. Очень трудную.

Он говорил тихо и все время смотрел на бегущую впереди дорогу.

— Разрушения, как видите, громадные и объем работ громадный. А людей, дорогой ПНШ, маловато… Жилфонд разрушен на сорок, а в поселке «Девятой» шахты на пятьдесят процентов. Имеются общежития, где койки еще в два яруса…

Но тут не выдержал управляющий.

— Да что ты запугиваешь его? — сказал Панченко и, наваливаясь на меня могучим плечом, горячо и хрипло заговорил: — Вы, товарищ Пантелеев, не слушайте его… Он вам такое наговорит, что вы, чего доброго, сбежите… Это же жемчужина — наш район. А какие пласты! Мощные, богатые… А какие возможности!

— Которые, кстати сказать, мало используются, — сказал, усмехнувшись, Егоров.

И тотчас у них завязался жаркий спор. Они забыли о моем существовании и всю дорогу, пока мы ехали к райкому партии, спорили о темпах добычи угля. Темпы эти никак не удовлетворяли Егорова.

Когда мы подъехали к райкому, Егоров, не вылезая из машины, еще раз спросил меня, не передумал ли я. Я снова сказал, что остаюсь при первом решении.

И снова я увидел по улыбке, которая блеснула в глазах Егорова, что он доволен моим решением.

— Кое в чем Илларион Яковлевич прав, — теперь он словно хотел подбодрить меня, — район наш хотя и трудный, но перспективы имеет хорошие.

Получив направление из райкома, я поехал в обком партии. Я выбрал путь через Алчевск и Кадиевку. Мне хотелось побывать в районе шахты «Парижская коммуна» — там зимою сорок первого воевал наш 109-й полк.

Я поднимал руку на перекрестках дорог и садился на попутные машины. Это были грузовики с высокими бортами — на таких машинах в годы войны возили боеприпасы. Теперь на них везли лесоматериалы, кровельное железо, цемент.

За Алчевском я сошел с машины и пошел пешком искать знакомые места. Ночь я провел в маленькой, низенькой хатке, прилепившейся к краю оврага. Выкрашенная белой крейдой, она напоминала мне ту хату, в которой когда-то находился штаб полка. Крыша хаты была ржавой; на ней лежали камни, видимо, для того, чтобы сильный донбасский ветер не сорвал ее, а то, чего доброго, не унес бы с собою и всю хатку…

Хозяева приютили меня на ночь, и я лег на земляном полу.

Я спросил старика хозяина не та ли это хата, в которой когда-то стояли бойцы 109-го полка.

Хозяин добродушно улыбнулся.

— Та кто его знае… Може, тут и стояли хлопцы сто девятого…

Вся хатенка снизу доверху была оклеена старыми газетами. Я приподнялся, чтобы лучше разглядеть. Один истлевший лист показался знакомым: это была наша фронтовая газета «Во славу Родины».

Утром я простился со своими хозяевами и снова вышел на дорогу.

Водители не отказывали мне и охотно подвозили от одного пункта к другому. Они видели во мне демобилизованного солдата — я был в шинели, с перекинутой через плечо полевой сумкой. Грузовик, в котором я ехал, был полон пассажиров. Напротив меня, упираясь спиной в шоферскую будку, расположился маленький коренастый мужчина. Он сидел по-шахтерски — на корточках — и заботливо прижимал к себе детишек, целый выводок. Рядом с ним сидела молодая женщина с усталым лицом. На ней была широкая, не по плечам, видимо, мужнина шинель. Когда машину встряхивало, женщина испуганно вскрикивала и припадала плечом к мужу.

Меня все интересовало: машина, пассажиры, дорога, терриконы, небо. Кто-то спросил меня, демобилизованный ли я?

И я вдруг сказал, засмеявшись:

— Я мобилизованный. Буду работать в Донбассе.

Коренастый мужчина спросил, на сколько я законтрактовался. Я ответил:

— На всю пятилетку.

Он спросил:

— Какие условия?

Я ответил:

— Условия обычные.

Он спросил, где я буду работать: металл, уголь, стройка?

— Всё, — сказал я таким голосом, который, вероятно, удивил моих попутчиков. — И уголь, и металл, и стройка…

И я развел руки, как бы охватывая все, что простиралось справа и слева от дороги.

Коренастый мужчина посмотрел на меня и улыбнулся. Он даже подмигнул — хватил, мол, парень… Я устыдился своего порыва и смущенно попросил закурить. И тотчас со всех сторон ко мне потянулись вышитые кисеты и портсигары, сделанные из алюминия, — знакомые фронтовые кисеты и портсигары. «Сколько фронтовиков на нашей земле!» — думал я, оглядывая своих спутников. И я в нескольких словах рассказал им, что эти места, которые мы сейчас проезжаем, мне знакомы по первому году войны: здесь когда-то воевал мой полк, 109-й стрелковый. До войны он входил в 30-ю Иркутскую дивизию, потом был переведен в другую дивизию, но песню он пел старую, иркутскую:

— Сто девятый? — спросил меня низкорослый спутник. — Так это же наш сосед!.. — вдруг радостно вскрикнул он и весь подался вперед. — Сосед справа.

И стал называть мне пункты, где видел наш полк: Моздок, станица Воскресенская…

— Хороший полчок!..

И, обхватив руками весь свой выводок, доверчиво прижавшийся к отцу, он стал что-то рассказывать жене.

Водитель остановил машину, чтобы переменить скат. Коренастый мужчина, тот, что был на войне моим соседом справа, взял солдатский котелок и пошел в ближайшую хату за водой. Он напоил детей, поправил платьице на старшенькой девочке, перевязал пуховый платок на маленьком.

— Сто девятый! — сказал он, видимо желая продолжить разговор. — Ведь вот какая история…

Все время, пока он говорил, он не упускал из виду детей и жену и, когда она встала и подошла к нам, сказал ей ласково:

— Оленька, вода в котелке свежая, родниковая.

Водитель обошел машину, осмотрел скаты и, вытирая свои замасленные руки, спросил меня:

— И Сидорова вы знали? Подполковника Сидорова… Мы с ним ездили на легковушке.

И по его огрубелому лицу пробежала тень улыбки.

В обкоме со мной беседовал секретарь по пропаганде. Он тоже предложил мне работать районным пропагандистом. Я высказал ему свои сомнения: от жизни отстал, и опыт у меня ограниченный, накопленный только в годы войны, когда я был политбойцом. Агитация, которую я проводил в полку, скорее всего была лобовая. Я агитатор близкой дистанции. Пропагандистская же работа требует более широкого разворота, иной глубины. Справлюсь ли? Хватит ли у меня сил?..

…Свою первую лекцию о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР я прочел тете Поле — старейшему работнику нашего райкома партии. Старая женщина, хорошо знавшая весь район, она эвакуировалась во время войны с райкомом на Урал, а потом вернулась в Донбасс.

Для всех посетителей райкома эта старая, седая женщина с выцветшей косынкой на голове была всего-навсего уборщицей. Но для нас тетя Поля была чем-то значительно большим, чем только техническим работником. В райкоме ее шутливо называли «четвертым секретарем».

Однажды я слышал, как она беседовала с зашедшим в райком партии посетителем, который настойчиво добивался разговора с кем-нибудь из ответственных работников.

— У нас тут все ответственные, — с достоинством сказала тетя Поля. — А вам, собственно, по какому делу?

— Дело у меня тонкое, — сказал посетитель, — сложное, трудное.

Но какое дело его привело в райком, он так и не решался сказать тете Поле. Она вывела его из затруднения, посоветовав:

— Если у вас дело срочное, требующее немедленного разрешения, — сказала она, — то пойдите направо, в инструкторский… А если вам нужно посоветоваться, по душам поговорить, то пожалуйте налево, в отдел пропаганды и агитации.

Вот она и была моим первым слушателем. Это было в одно из воскресений. Я дежурил по райкому партии, окна дома были раскрыты, и, сидя у подоконника, я составлял план лекции. Тетя Поля передала в обком партии суточные сводки о добыче угля и о ходе строительных работ. Строительную сводку она даже прокомментировала, упрекая строителей в том, что они хотя и выполнили план, но выполнили в рубле. По ее мнению, строители любят объемные работы, а от мелкой отделки они, как она выразилась, нос воротят.

Передав сводку, тетя Поля взялась за уборку помещения. Когда она узнала, что я работаю над лекцией о пятилетке, то стала разговаривать шепотом и ходить как можно тише. Она даже принесла мне в чашке колодезной воды.

Я срисовал с карты, висевшей в комнате Василия Степановича, карту Донбасса, и по привычке «поднял» ее — цветными карандашами разрисовал реки, холмы, населенные пункты, леса и нанес шахты, заводы, которые предстоит восстановить.

Работая над докладом о пятилетке, читая многочисленные материалы, делая выписки из них, я все время спрашивал себя: что же лежит в основе успеха нашей работы, где корни этого стремительного движения вперед, которым охвачена вся страна и в частности наш Донбасс?

Партия, государство вкладывают в дело восстановления Донбасса огромные материальные средства. Госплан планирует эти фонды. Но существует еще один фонд, который ни на каких весах не измеришь. Фонд, который учитывается партией большевиков. Это — сила творчества народа.

Я украдкой взглянул на тетю Полю. Она сидела напротив меня, откинув седую голову, задумавшись о чем-то, ее старые, узловатые от работы руки лежали на коленях, она не пропускала ни одного моего слова. Когда, окончив лекцию, вернее, конспективное изложение моей будущей лекции, я, стараясь скрыть свое смущение, спросил тетю Полю, все ли ей было понятно, она не сразу мне ответила.

— Вот какая это будет жизнь! — вдруг сказала она, точно отвечала своим мыслям.

Я не сразу приступил к своей прямой работе штатного пропагандиста. Егоров вызвал меня: придется поехать в одно из подсобных хозяйств треста, проверить, как идет прополка овощей, проверить, и если надо, то и организовать поливку.

— Знаете, — говорил он, глядя куда-то в сторону, — людей маловато, а объем работ большой… Побудете там в зависимости от обстановки, дождетесь, когда туда приедет второй секретарь райкома, товарищ Приходько, и затем — домой, в район.

В совхозе я пробыл пять дней. Вечером пятого дня приехал Приходько. Он был в сером брезентовом плаще. Пыль лежала густым слоем на его плечах, на бровях, на щеках. Он приехал в том самом экипаже, который мне показывал Федоренко, и сам правил лошадью. Сунув кнут за голенище сапога, он подошел ко мне и протянул руку.

— Второй секретарь райкома… — И, чуть усмехнувшись, добавил: — Специалист по прорывам.

Я назвал себя: Пантелеев.

— Штатпроп, — улыбнулся Приходько и окинул меня таким взглядом, точно хотел сказать: «Ну ладно, живи…»

Я думал было доложить ему о положении дел в совхозе, но он вдруг кивнул головой и, не обращая на меня внимания, стал расспрашивать директора совхоза; по тону его вопросов и по тому, как почтительно ему отвечал директор, я понял — это хозяин.

Как только я приехал в райком, меня вызвал к себе Василий Степанович. Внимательно слушая мое сообщение о ходе работ в совхозе, он несколько раз даже поправлял меня. Мне показалось, что он и без меня знает положение дел в совхозе, но решил проверить мое умение разбираться в обстановке.

— А вы загорели, — сказал он вдруг, искоса глядя на меня и улыбаясь. — Теперь вот вам другое задание — сегодня нужно выступить с докладом о задачах пятилетки.

Мне хотелось сказать ему, что я устал с дороги, что мне нужно время, чтобы подумать, подготовиться…

— Хороший народ собрался, парторги шахт.

— Надо? — спросил я.

— Надо, — сказал Василий Степанович.

За те дни, что я пробыл на прополке, я как-то отошел от подготовленного доклада и волновался, сумею ли хорошо выступить. Мои опасения оправдались: я перенасытил доклад цифрами, чувствовал, что главное ускользало. Когда я позже спросил Егорова, какое впечатление произвело на него мое первое выступление, он не сразу ответил.

— Как бы вам сказать… — заговорил он медленно, точно не желая обидеть меня резким отзывом. — Для начала, конечно, неплохо… Но — оперативности мало! Слишком общо, так сказать, «взагали»!..

Должен сказать, что эти его слова вызвали у меня досаду. «Какая же ему нужна оперативность?» — думал я.

2

Жизнь в районе имеет свои особенности — вы всегда как бы на виду у всех. И это относится не только к общественной жизни, но и к личной.

Довелось ли вам читать книгу Михаила Ивановича Калинина «О коммунистическом воспитании»? Может быть, вы помните его напутствие студентам-выпускникам Свердловского университета? Когда я в первый раз прочел эту речь, она поразила меня своей простотой и большевистской мудростью. Какая глубина мысли, простое и проникновенное понимание той жизни, которой живут миллионы людей.

«Самое ценное у партийного работника, — говорил Калинин, — чтобы он сумел празднично работать и в обыкновенной будничной обстановке, чтобы он сумел изо дня в день побеждать одно препятствие за другим, чтобы те препятствия, которые практическая жизнь ставит перед ним ежедневно, ежечасно, чтобы эти препятствия не погашали его подъема, чтобы эти… препятствия развивали, укрепляли его напряжение, чтобы в этой повседневной работе он видел конечные цели и никогда не упускал из виду эти конечные цели, за которые борется коммунизм».

И вот спустя двадцать лет я, районный пропагандист, один из многих партийных работников, только недавно вернувшийся из армии, читая Калинина, думал о том, что́ нужно сделать, чтобы «празднично работать в обыкновенной будничной обстановке». Вглядываясь в окружающее, я искал и не сразу находил то, что я бы назвал горением и геройской отвагой.

Жизнь, которой жил наш район — шахтеры, домашние хозяйки, партийные работники, инженеры, — жизнь эта была и проще, и грубее. Я постепенно входил в эту жизнь, и многое в ней становилось мне близким и понятным.

Как-то один из наших районных ораторов выступал в клубе ИТР, говорил он долго и нудно, в зале поднялся шум. Оратор, выдержав паузу, обратился к публике с вопросом:

— А может быть, мне лучше сойти со сцены?

И вдруг из зала раздался спокойный голос:

— Сходите!

С тех пор это выражение «сойти со сцены» бытует в нашем районе. Когда какой-нибудь оратор затянет свое выступление, ему вежливо напоминают: «А не сочтете ли вы за благо сойти со сцены?..»

Я вглядывался в окружающих меня людей: что их волновало? Жизнь у всех была будничная, на первый взгляд в ней не было ничего красивого, захватывающего, и люди, работавшие рядом со мной, были обыкновенными работниками. Уголь — вот что давало главное направление всей жизни. Уголь стоял в порядке дня заседаний бюро райкома, вопросы угля обсуждались на пленумах, тема угля не сходила со страниц районной газеты. Сколько воды откачали на взорванных немцами шахтах, какую добычу дали сегодня шахты, как продвинулся фронт горных работ, — вот чем жил народ в районе.

Этим жил и райком: Егоров, Приходько, управляющий трестом Панченко, Ольга Павловна — заведующая отделом пропаганды и агитации… Приходько относился к нам, пропагандистам, с оттенком непонятной снисходительности: «Ну, раз по штату полагаются пропагандисты, то живите и существуйте себе на здоровье…»

У меня создалось впечатление, что он меня не замечает. С Ольгой Павловной, заведующей отделом пропаганды и агитации райкома, он еще считался, а со мной, штатпропом, — нисколько. Наши комнаты были расположены рядом. Я слышал, как однажды, посылая тетю Полю отнести какую-то бумажку в парткабинет, он сказал ей: «Отдайте Пантелееву, нашему трибуну районного масштаба».

Однажды я пришел к Приходько уточнить вопрос о его выступлении на шахте. Он должен был сделать доклад о задачах пятилетки. Степан Герасимович выслушал меня и сказал, что принципиально он, Приходько, за то, чтобы сделать доклад. Но практически это на сегодняшний день вещь невозможная. Его ждут на другой шахте.

— Вы на угле давно работаете? — спросил он и, когда я ответил, что недавно, сказал с насмешкой в голосе: — Так вот, товарищ штатный пропагандист… Если все будут выступать с докладами або с лекциями, то кто же будет давать уголь?

Он мне представлялся властной натурой. Мне даже казалось, что он стремится подмять под себя Василия Степановича. Он лучше его знал район, в котором работал больше девяти лет. Это его сильная сторона, и, мне думается, Егоров с этим считался.

Я, очевидно, пристрастен в своих суждениях о первом и втором секретаре. Василий Степанович Егоров мне близок еще по фронту, и стиль его работы мне тоже был по душе.

Это разные по характеру, по темпераменту, по подходу к явлениям жизни партийные работники. Спокойный и настойчивый Василий Степанович, человек ищущий, думающий, и — грубоватый, жесткий Приходько. Я часто замечал, как на заседаниях бюро Приходько, улыбаясь, переглядывался с Панченко, когда Василий Степанович в подкрепление какой-нибудь своей мысли ссылался на примеры из военной жизни или цитировал труды Ленина.

Впрочем, слово «цитировал» здесь не подходит. Прочитанное прочно входило в сознание Егорова, находило отзвук в его практической работе.

Он был не менее загружен, чем Приходько или Панченко, но всегда тянулся к книге. Это — потребность его души. По утрам Егоров входил к нам в райпарткабинет и первым долгом спрашивал, что слышно на белом свете. Это напоминало мне былые дни, дни войны, когда Егоров, такой же веселый и возбужденный, входил к нам в оперативный отдел штаба полка и спрашивал обстановку.

Чем больше я приглядывался к Егорову и Приходько, тем резче мне бросалось в глаза, что каждый из них имел свой стиль в работе, и это можно было видеть даже в том, как они по-разному вели заседания бюро райкома. Мне бы очень хотелось знать, к чему тянется Степан Герасимович: скажем, чувствует ли он запах цветов, о чем он говорит дома, чего он хочет от жизни, о чем думает — не в общежитейском понимании этого слова, а в каком-то более высоком…

На лекции, которые проводились в партийном кабинете райкома, он приходил с таким видом, будто выполнял какую-то повинность. Сядет в углу на краешек скамьи с постоянным выражением озабоченности, точно он не лекцию слушает, а соображает о добыче угля.

К самым сложным явлениям жизни он, как мне думалось, подходил с какой-то упрощенной меркой. Его суждения и характеристики людей были чрезвычайно однообразны. «Наш человек». Или: «Честный работяга». Когда однажды он сказал это на заседании бюро райкома, Егоров, вспыхнув, прервал его:

— Поймите, товарищ Приходько, этого очень мало — «наш человек», «честный работяга»… Ведь мы посылаем товарища не за прилавок муку продавать, — хотя и за прилавком нужны свои деловые качества, — а мы посылаем товарища на партийную работу, руководить людьми…

Как-то на другом заседании Егоров попросил Приходько дать ему справку о строительстве школ.

— Это не по моему ведомству, — сказал Приходько.

Он знает уголь, и только за этот участок он отвечает.

Егоров пристально посмотрел на Приходько.

— Помнится, году в тридцать пятом, — проговорил он спокойно, — на Всесоюзном совещании новаторов одному нашему знакомому, Константину Петрову, парторгу шахты «Центральная-Ирмино», было сказано, что коммуниста, партийного руководителя, все касается. Понимаете: все касается!

Больше ничего он в этот вечер не сказал Приходько, но сам Приходько сидел молчаливый, задумчивый.

Меня удивляло, почему Егоров, который, вероятно, лучше моего видит порочность стиля работы Приходько, почему он прощает ему многое. И я как-то не сдержался и сказал об этом Егорову. Чем больше я говорил, тем более хмурым становилось лицо Егорова. Я даже пожалел, зачем начал этот разговор, но продолжал говорить то, что я думал о Приходько.

— Мне кажется, — сказал я, — он, Приходько, берется за многое и, вероятно, ни одно дело не доводит до конца.

— Вот тут вы ошибаетесь, — горячо возразил Егоров. — Приходько мужик цепкий. Он не из тех, которые могут утопить в болтовне живое дело.

Я ждал, что он скажет дальше, но Егоров молчал. И я уже ругал себя за то, что, по-видимому, своими словами грубо влез в тонкую и сложную область взаимоотношений руководящих работников нашего райкома.

Егоров распахнул окно.

— Душно!.. — сказал он и, продолжая оборванный разговор, еще раз повторил: — Мужик он цепкий, работник он сильный, но… однобокий. Он прекрасно держит в памяти цифры добычи угля по району и по каждой шахте в отдельности. Может в любую минуту обрисовать хозяйственное положение, обстановку на шахте. Это живой, исполнительный работник и притом хороший организатор. Но этого, знаете ли, мало для политического руководителя. Чего ему не хватает? — спросил Егоров. И он долго молчал, размышляя над тем, чтобы найти правильный ответ. — А вот чего, — сказал Василий Степанович и повернулся ко мне. — А вот чего, — повторил он, — умения видеть жизнь в движении.

Эта мысль понравилась ему, и он снова сказал:

— Видеть жизнь в движении. Мне кажется, что решение той или иной задачи Приходько воспринимает односторонне, технически, что ли… Он, как мне кажется, видит частности и не всегда может охватить поле боя, Видит одну шахту, другую, но поле боя в целом не всегда охватывает. Впрочем, это порок не только его, но и многих из нас. Приходько пришел в район в первые недели после изгнания немцев, когда здесь коммунистов было пять человек. Он горячо взялся за работу и многое сделал. Но как только фронт работ расширился, задачи усложнились, Степан Герасимович стал отставать… Раньше он всю свою энергию вкладывал в подъем одной шахты, а теперь, когда нужно руководить многими шахтами, он как бы тушуется и работает однобоко, подменяя хозяйственников, вмешиваясь в хозяйственную работу в ущерб партийной. И поверьте мне, что он сам это прекрасно чувствует. Только это очень трудно, — вздохнул Егоров, — взять себя за плечи и повернуть лицом к новому. Это я прекрасно знаю по себе.

И перевел разговор на другую тему.

Он стал расспрашивать меня и, мне показалось, проверять мое знание жизни района — схватываю ли я динамику этой жизни, изучаю ли экономику нашего района, имею ли контакт с аудиторией.

3

Главное — это контакт с аудиторией…

По совести говоря, я этого контакта еще не чувствовал. На первый взгляд, все обстояло благополучно. Я выступал с докладами в поселке шахты «Девятой», выступал перед шахтерами, перед местной интеллигенцией, слушали меня как будто внимательно… Но ни вопросов, ни споров, ни долгих задушевных разговоров — ничего этого пока не было. Впечатление было такое, будто послушали докладчика и разошлись. А я ведь мечтал о другом…

Правда, у меня уже были свои постоянные слушатели. Один из них был старый маркшейдер треста.

Старик носил высокий, туго накрахмаленный воротничок и просторный старомодный пиджак. Обычно он сидел в первом ряду, у окна, рядом с сыном механика шахты Колей Васильевым, демобилизованным сапером. Сапер был на вид почти совсем мальчик — он ушел на войну со школьной скамьи, из девятого класса. При форсировании Вислы был тяжело контужен и на время потерял зрение. Его долго лечили, он стал видеть лучше и, вернувшись домой, снова пришел в свою школу и сел за парту. Но учиться ему было очень трудно. От сильного нервного напряжения, оттого, что учеба давалась ему с трудом, он снова почти ослеп. Школьники с удивительной чуткостью отнеслись к заболевшему товарищу. Они читали ему вслух книги, всячески помогали ему идти в ногу с девятым классом, в котором он учился. И постепенно к нему возвращалось зрение.

Я часто видел их вдвоем — главного маркшейдера треста и молодого сапера. Между прочим, по тому, как они слушали меня, я проверял степень доходчивости своих докладов. Старик обычно вынимал записную книжку в коленкоровом переплете и что-то заносил туда. Он донимал меня вопросами. Если я в чем-нибудь сбивался, он всегда после доклада подходил ко мне и вежливо поправлял, уточняя цифру или какое-нибудь положение доклада. Мне казалось, что он умышленно донимает меня своими вопросами, что ему доставляет удовольствие поправлять меня.

Ольга Павловна отзывалась о старике с большой теплотой.

— Если наш райпарткабинет с первых же дней своей работы имеет Полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина, то этим мы обязаны маркшейдеру Константину Михайловичу. Это он сберег в дни немецкой оккупации все советские книги, которые у него имелись, и, как только Донбасс был освобожден, принес книги в райком партии. И вот эти деревья, — она подвела меня к окну, — эти молодые деревья, что растут по Зеленой улице, высажены руками нашего главного маркшейдера.

В начале лета в Донбасс приехала группа пропагандистов из Москвы. Они побывали и у нас. Для района это было политическое событие. Нужно было видеть, с какой жадностью люди, добывающие уголь, плавящие сталь, слушали лекции высококвалифицированных пропагандистов. И для нас, штатпропов района, приезд московских пропагандистов был замечательной школой: слушая их лекции, мы как бы примеряли их стиль к себе.

Я подружился с одним из пропагандистов — профессором Московского горного института. Его звали Викентий Николаевич. Он выступал по два, а иногда и по три раза на день с лекциями. И что меня особенно обрадовало, так это то, что, выступая на одну и ту же тему — о международном положении, профессор избегал шаблона, всегда учитывал аудиторию, перед которой выступает. Он и мою лекцию прослушал, лекцию штатного пропагандиста района.

В поселке «Девятой» я читал доклад «О текущем моменте». От одной мысли, что там где-то, в дальнем углу клубного зала, сидит московский лектор, я очень разволновался. Голос мой стал каким-то сиплым, чуть ли не дрожащим. Я, как ученик, зарылся в свои конспекты и говорил быстро и неудержимо, боясь остановиться и потерять нить доклада. Когда я осмелился поднять голову и взглянуть в зал, то первый, кого я увидел, был старик маркшейдер. Он сидел у окна рядом с молодым сапером и, встретив мой взгляд, удивленно пожал плечами. Он словно хотел сказать: «Голубчик, да что же это с вами?..»

Я где-то читал, что для того, чтобы говорить хорошо, нужно, кроме таланта, иметь еще сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о своих силах, и о том, кому ты говоришь, и о том, что составляет предмет твоей речи.

Люди, которым я читал доклад о текущем моменте, были мне близки, многие из них были моими хорошими друзьями… И я заставил себя оторваться от листков конспекта, которые связывали меня, заставил себя выйти из-за стола и подойти вплотную к своим слушателям. Это простое движение сразу же сблизило меня с аудиторией. Я увидел старого маркшейдера, он закивал мне головой, как бы давая понять: «Вот теперь хорошо, вот теперь правильно…» Да я и сам уже чувствовал, что теперь дело у меня пошло лучше, мысли стали более ясными, слова собранными.

Я дожидаюсь на крыльце клуба, когда выйдет Викентий Николаевич. Потом мы идем с ним по широкой, обсаженной молодыми кленами улице поселка. Мы идем и молчим. Мне все время хочется спросить его, какое же впечатление произвел на него мой доклад, что он мне может сказать… Но он расспрашивает меня о вещах, не имеющих никакого отношения к докладу. О том, когда были высажены молодые деревья, кто придумал, чтобы на всех новых, восстановленных домах и зданиях поселка была надпись: «Взорвано немцами в сентябре 1943 года. Отстроено тогда-то». Я машинально отвечаю ему на его вопросы и жду, когда же он приступит к интересующему меня разговору.

Но он не спешил. Когда мы пришли в парткабинет и я зажег свет, он искоса посмотрел на меня и вежливо спросил:

— Вы разрешите мне сделать вам несколько замечаний, которые, может быть, будут вам полезны? Только давайте условимся, — сказал он, смеясь, — никаких обид. Хорошо?

Он взял с подоконника чашку, в которой плавали ночные фиалки. Вдыхая тонкий запах фиалок, Викентий Николаевич вдруг сказал:

— Ближе, друг мой, к жизни и чуточку больше поэзии! Смелей черпайте из гущи жизни…

И сделал такое движение рукой, словно зачерпывал полной пригоршней.

— Покажите мне конспект вашего доклада.

Я не понимал, зачем ему конспект: ведь он же слушал доклад?!

Он стал внимательно читать конспект и вдруг спросил:

— Что это такое?

В конспекте было написано слово «примеры». Еще через несколько страниц он снова наткнулся на то же слово. Я стал объяснять ему, что когда я готовлю общую канву доклада или лекции, то оставляю место для примеров из жизни района. Эти примеры я потом ввожу в доклад.

— Примеры, примеры, — бормотал Викентий Николаевич, возвращая мне конспект лекции. — Должен заметить вам, что примеры эти живут какой-то серенькой жизнью, они органически не вплетены в ткань доклада. Отчего это происходит, как вы думаете? Может быть, оттого, что вы берете, скажем, за образец лекцию о текущем моменте, которую вы получаете из обкома, старательно переписываете ее и излагаете своими словами, пересыпая лекцию примерами из вашей районной жизни?.. Но вы же пропагандист, товарищ Пантелеев! Вы должны быть человеком творческим и в каждую свою лекцию вносить что-то свое — свои мысли, наблюдения, свое чувство жизни. Я знаю, — сказал он после короткого молчания, — это дается не сразу… Но к этому нужно стремиться, стремиться всем — и молодым, и старым пропагандистам.

Я слушал его, и вначале меня охватило какое-то чувство досады и обиды. «Хорошо, — думал я, — говорить вам, Викентий Николаевич… Вы профессор, вы обладаете фундаментальными знаниями, у вас огромная эрудиция. Вы приедете к нам в район, прочтете пять — десять лекций и уедете… А я, дорогой профессор, живу здесь и должен выполнять задания райкома партии по севу, по прополке, по углю — и должен готовиться к своим лекциям и докладам…»

Он вдруг улыбнулся.

— Я приблизительно догадываюсь, о чем вы думаете, — сказал он, беря меня под руку. — Хорошо, мол, ему, столичному гостю, рассуждать и учить меня, ведь к его услугам книги. Вы правы. В отношении книг я действительно богаче вас. Но и вы в чем-то богаче меня. Хотя бы в том, что вы молоды, что вы живете в гуще самой жизни. А это, дорогой товарищ, живая вода… Попробуйте-ка раздвинуть рамки доклада, дерзните взглянуть на жизнь чуть пошире, памятуя, что теория проверяется и обогащается практикой. Памятуя, что «теория, друг мой, сера, вечно зелено дерево жизни»! И я убежден, если слушатели почувствуют в ваших словах биение пульса жизни, то они простят вам многое, даже если вы заикнетесь, потому что услышат в ваших словах живую, страстную мысль. Скажите, вы здорово волновались, когда в первый раз выступали?

Я ответил, что волновался — и даже очень сильно.

— А теперь волнуетесь? — пытливо всматриваясь в меня, спросил Викентий Николаевич.

— Волнуюсь…

— Это очень нужная вещь, — сказал Викентий Николаевич. — Хорошее душевное волнение полезная вещь для пропагандиста.

Сколько раз после отъезда Викентия Николаевича я добрым словом вспоминал его, сколько раз при работе над докладом вспоминал его советы; ближе к жизни и чуточку больше поэзии!

4

Егоров работал весело. Я не боюсь произнести это слово. Когда я говорю, что Василий Степанович работал весело, то имею в виду не внешнюю сторону, которая, кстати, имеет огромное значение, а совсем другое. Егоров вносил в работу элемент спокойной, веселой уверенности. И еще одну черту его я хочу выделить. Василий Степанович не принадлежал к тому типу людей, которые любят жить тихо и мирно и со всеми ладить. Я вспоминаю заседание бюро, на котором обсуждался вопрос о положении горных работ на шахте «Капитальная». Заседание вел Степан Герасимович Приходько.

Егоров пришел на заседание больной; он сидел у раскрытого окна, пил крепкий чай и, казалось, весь поглощен был тем, что видел за окном. Что же он там видел? Под самыми окнами росли тополи, ветер раскачивал вершины деревьев и то пригибал их к земле, то выпрямлял, и белый пух залетал в комнату. Где-то на переезде, тяжело дыша, шел поезд, груженный углем, по улице пробежал маленький хлопчик, держа в руке чернильницу. Напротив райкома, за садиком, возводились стены Дворца культуры. В деревянной люльке подавали наверх бетон. В саду на площади росли молодые деревья: клен, берест, акация… Сад этот был любимым детищем Василия Степановича. Год тому назад молодые саженцы были привезены из питомника и посажены в жесткую землю. За год они хорошо поднялись. Сад окружен железной ажурной решеткой. Я помню, с какой страстью обсуждали вопрос об этом саде и о том, каким должен быть рисунок решетки. Сошлись на том, что решетка должна быть ажурная, как бы воздушная.

Вот подъехал к зданию райкома парторг «Девятой» шахты Тихон Ильич. Он соскочил с таратайки, стряхнул с себя пыль и привязал лошадь к стволу акации. Егоров, высунувшись из окна, яростно закричал:

— Дерево погубишь!

Мещеряков поспешно отвязал лошадь и увел ее во двор.

Заседание шло своим ходом. Темпы проходки главного и вспомогательного стволов на шахте «Капитальная» были угрожающе медленны. Выяснилось, что восстановители дошли до 6-го горизонта и дальше наткнулись на непреодолимые трудности. Ствол был деформирован, порода и железо сплющены, откачивать воду не представлялось никакой возможности. Приходько, докладчик по этому вопросу, видел все зло в главном инженере шахты «Капитальная» — Афанасьеве. По словам Приходько, Афанасьев не сумел организовать должным образом работу по проходке. В проекте решения, который зачитал Приходько, было сказано, что Афанасьев должен быть освобожден от работы. Когда Приходько перешел к проекту решения и сказал в своем обычном решительном тоне: «Установлено…», Егоров встрепенулся и прервал его:

— Простите, товарищ Приходько, но мне не совсем ясно, что установлено и почему товарища Афанасьева вы предлагаете освободить от работы…

Приходько спокойно ответил: во-первых, установлено, что темпы проходки ствола угрожающе низки; во-вторых, товарищ Афанасьев явно не справляется с порученной ему работой и, ясно, должен уйти с шахты.

— Он крутовик, — сказал Приходько.

Егоров пожал плечами.

— При чем тут крутовик? — сердито заметил он.

— А при том, — чуть повышая голос, сказал Приходько, — что он привык работать на крутых пластах, а у нас пологие пласты.

И посмотрел на Егорова так, словно хотел сказать: дескать, пора это знать…

— Так-то так, — сказал Егоров, — но мне почему-то не совсем ясно, какой вывод вы делаете из создавшегося положения. Когда на фронте намечалась какая-либо операция, особенно наступательная, то, анализируя обстановку, мы искали ответа для будущего решения…

При этих словах Степан Герасимович переглянулся с хмуро молчавшим Панченко: дескать, опять пошли аналогии из военной жизни.

— Я понимаю, — спокойно сказал Егоров, — что механически переносить условия действия из военной обстановки в горную нельзя, но кое-что перенять можно.

Он вдруг повернулся к сидевшему в углу Афанасьеву, высокому худощавому инженеру:

— Это ваше личное желание — уйти на крутые пласты?

Афанасьев выпрямился. Он смотрел куда-то в окно, на серебристый тополь, который раскачивался под ударами ветра.

— Видите ли, — сказал он задумчиво, словно размышляя вслух, — одно время я тоже считал, что самое лучшее в создавшейся обстановке — уйти с шахты.

— А теперь? — быстро спросил Егоров. — А теперь вы все еще продолжаете считать, что вам нужно уйти?

— Теперь я думаю другое, — медленно проговорил Афанасьев. — Я, кажется, кое-что нашел для решения… — Жаль расстаться, хорошее будущее у этой шахты. Нужно испробовать одно средство — всасывающую пику.

Егоров остановил его.

— Заявлению об уходе Афанасьева дан ход? — спросил он Панченко.

— Да, — сказал Панченко и хмуро добавил: — Кажется, мы поспешили.

Василий Степанович попросил разрешения прервать на несколько минут заседание. Он вызвал Федоренко и дал ему задание связаться с областью, с начальником комбината.

— Что это за всасывающая пика? — спросил Панченко.

— Всасывающую пику применяли при проходке ствола в Снежном, на «Американке», — сказал Афанасьев. — Я, Илларион Яковлевич, решил испробовать ее в наших условиях. Это еще только первая мысль. Позвольте, я приду к вам с вариантом решения и чертежики захвачу с собой.

Егоров привстал с места и, поправляя сползавшее с плеча пальто, тихо, но отчетливо спросил:

— Как же вы решились уйти с поля боя?

Афанасьев поднял голову.

— Я думал… я полагал, — начал он, — что при создавшейся обстановке…

И замолчал.

— Вы не должны были, вы не имели права так легко сдаться, — заметил Егоров.

При всей кажущейся мягкости Василий Степанович был человеком прямым и любил называть вещи своими именами.

— Вы сдались раньше времени… — Афанасьев вспыхнул и хотел что-то сказать, но Егоров жестом остановил его. — Представьте себе такую ситуацию в боевой обстановке. Вы наступаете на главном направлении, вам даны и силы, и средства, на вас смотрят с надеждой: этот прорвет! Но проходит час, другой, день проходит… Вы обрушиваете молот прорыва на противника — и у вас ничего не выходит. И вот когда вы начинаете ощущать, что эти силы расходуются зря, что вы теряете самое драгоценное — время, вы приходите к мысли: сменить молот на ключик. Где-то там, на фланге, у противника обнаружилась вмятина — и стоит только повернуть этот ключик, чтобы добиться успеха. И вот начальство, еще не зная о том, что у вас рождается новая идея, видя ваши безуспешные попытки ударить молотом, хочет заменить вас другим командиром, Что же вы сделаете? Будете молчать о своем ключике?

Вошел Федоренко и сказал, что у аппарата начальник комбината. Егоров взял трубку и рассказал начальнику комбината о создавшейся ситуации, прося его вернуть заявление Афанасьева обратно в трест.

— Он остается на шахте, — говорил Егоров, — и просит разрешения до конца довести дело — пройти главный ствол. Что-то наклевывается.

Некоторое время Егоров молча слушал, что ему говорил начальник комбината, потом, повернувшись к Афанасьеву, стал задавать ему вопросы:

— Вы в каком году закончили Горный?

— В тысяча девятьсот тридцать девятом, — сказал Афанасьев.

— Старостой группы вам приходилось быть?

— Да, приходилось, — сказал Афанасьев.

Егоров положил трубку и, обратясь к Афанасьеву, сказал?

— Начальник комбината ваш однокурсник, он передает вам привет и желает успешной работы… Все мы, Максим Саввич, люди честолюбивые и даже тщеславные, — продолжал Егоров. Он говорил эти слова, кажется, не столько для Афанасьева, сколько для Приходько, который в течение всего этого разговора угрюмо молчал. — Честолюбие штука неплохая, когда оно работает на пользу дела. Где же ваше честолюбие, Максим Саввич? Вам говорят: «Пишите заявление о том, что хотите уйти по собственному желанию». И вы пишете это заявление, а про себя думаете: «Черт с ним, с их главным стволом!» Да и мы с вами хороши, — сказал он, обращаясь к Приходько и Панченко. — Решили проблему с помощью оргвыводов! А где же гарантия, что новый инженер сумеет найти хорошую техническую идею? Для нас время — это сейчас самое главное.

Все почувствовали, как Василий Степанович Егоров своими маленькими жесткими руками поворачивает руль и по-новому ставит вопрос о положении на шахте «Капитальная».

Василий Степанович предложил, чтобы Панченко и Приходько оказали Афанасьеву полную поддержку в разработке его идеи. Приходько просил «отключить» его. Но Егоров настаивал, чтобы именно Приходько занялся этим делом.

Степан Герасимович пытливо взглянул на Егорова, словно стремился понять истинный смысл намерений первого секретаря райкома.

— Установлено, — сказал Егоров весело, — что у вас должная хватка и вы, в этом я глубоко убежден, сумеете двинуть хорошую идею!

На другой день, зайдя по какому-то делу к Егорову, я застал там Приходько. По тому, как они сразу замолчали, я понял, что у них был какой-то важный разговор.

Я хотел было уйти, но Егоров взял у меня бумаги и принялся их просматривать. Он задал мне несколько вопросов, но видно было, что его занимают другие мысли.

— Мы еще вернемся к этой теме, — сказал Егоров.

— Зачем же возвращаться? — усмехнувшись, проговорил Приходько. — Может быть, лучше разом решить…

Тяжело вставая со стула, он вполголоса сказал:

— А може мени найкраще зийти зи сцены?..

Он говорил медленно, раздельно. Он словно спрашивал не столько Егорова, сколько самого себя.

И посмотрел на Егорова, который ничего ему не сказал. Потом повернулся, рывком распахнул дверь.

— «Зийти зи сцены»! — сердито фыркнул Егоров, и карие глаза его блеснули веселым блеском. — Черта с два!..

Комнаты первого и второго секретарей райкома были расположены рядом. Слышно было, как Приходько говорил по телефону с парторгом шахты «Капитальная».

— Где вы работаете? — громким голосом спрашивал Приходько, словно давал волю своим чувствам. — Где вы работаете, я вас спрашиваю… В Донбассе или на небеси?.. Ну, ежели в Донбассе, так нужно живей поворачиваться…

5

Можно ли найти элемент поэзии в сводке суточной добычи угля? Оказывается — можно. В этом меня убедил наш управляющий угольным трестом Илларион Яковлевич Панченко. Я пришел побеседовать с ним о главном направлении хозяйственной жизни нашего района. Зашел к нему в ту минуту, когда Панченко по селектору разговаривал с начальником комбината.

— Войдите в мое положение, — взывал тучный Панченко к невидимому начальству. — Я и сам знаю, что надо давать уголь. Но ведь надо вдуматься в причину отставания… Я же не говорю, что они объективные, — поспешно сказал он, — эти причины…

Он кончил разговор и, вытирая платком багровую шею, вздыхая, сказал мне:

— Панцирную душу нужно иметь, товарищ пропагандист. Господи, уж я ли не стараюсь лучше работать! Уж на что я привычный, но и то другой раз обида берет. Разве я не хочу, чтобы лавы мои по всему тресту цикловались… Просыпаешься утром и думаешь: а как же сегодня поработали шахты? Это же первая мысль, товарищ пропаганда, первая мысль управляющего угольным трестом, хозяйственника! И каждая тонна добытого угля сказывается на твоем настроении…

Он помолчал и потом совсем другим тоном спросил:

— Что у вас? Квартирный вопрос?

Я объяснил ему причину моего прихода. Он посмотрел на меня удивленно: пропагандисты редко к нему хаживали.

— Стало быть, вы хотите узнать главное направление нашей жизни, — проговорил Панченко, вставая из-за стола.

Он подвел меня к стене, на которой висела геологическая карта района.

— Вот наши шахты, — сказал он. — Одни из них еще затоплены, в других уже наполовину откачали воду, третьи уже дают добычу. И все эти шахты, и все люди, работающие на шахтах, имеют свои плюсы и минусы, свои горести и свою радость.

У него была прекрасная память. Он ни разу не заглянул ни в какие справочники, называя масштабы и объем произведенных работ, узкие места и перспективы развития отдельных шахт и всего угольного района. Я пробовал было записывать цифры, но он остановил меня, сказав:

— Такие вещи, товарищ Пантелеев, нужно запомнить раз и навсегда. Они должны жить в вашем сердце.

Когда я шел к нему, то первоначальная мысль моя была такая: получить от него ориентировку — и все. Теперь же, слушая Панченко, я подумал: а не лучше ли будет, если мы поставим его доклад о задачах и перспективах развития нашего района перед пропагандистами и агитаторами шахт? Но стоило мне высказать эту мысль вслух, как он замахал руками.

— Да что вы! — говорил он в смущении. — Да какой же я лектор?! Я же управляющий… хозяйственник!..

Но, видимо, мысль, которую я ему подал, чем-то задела его. Он вдруг спросил меня:

— А чего, собственно говоря, вы хотите от меня? В каком разрезе вы представляете себе мой доклад, или, как вы говорите, лекцию?

Я коротко объяснил ему, что́ именно я имею в виду. Управляющий трестом, говорил я, заинтересован, как хозяйственник, как большевик, в том, чтобы работающие с ним инженеры, заведующие шахтами, рабочие хорошо разбирались не только в частных вопросах своей работы, но и в общих вопросах, охватывающих жизнь целого района, в свою очередь, связанную с жизнью всего Донбасса и даже всей страны.

— Ого! — воскликнул Илларион Яковлевич Панченко. — Слишком многого вы хотите. На первый раз я берусь сделать доклад в разрезе нашего района. По рукам, что ли?.. Я человек сухой, даже, наверное, ограниченный в том смысле, что знаю только свое дело. Но придется тряхнуть стариной. Я ведь сам когда-то был агитпропом… Да, да, агитпропом! — Он сказал это таким тоном, словно хотел заставить меня поверить в то, что он, тучный, лысый, с багровой шеей, был когда-то молодым. — Как мы агитировали! — сказал он, с каким-то чувством восхищения вспоминая дни своей юности. — Время-то какое было! Время первых пятилеток… Если бы пропагандисты и агитаторы нашего района умели бы так агитировать и пропагандировать, как тогда, в годы первых пятилеток, то, уверяю вас, мы бы убыстрили темпы восстановления шахт. Да, да, убыстрили бы!..

Панченко положил свои большие руки ко мне на плечи и, заглядывая в глаза, сказал:

— Хотите, чтобы ваша пропаганда была действенной, чтобы ваши лекции попадали в цель, чтобы они стреляли хорошо? Хотите?

— Конечно, хочу!

— Тогда я вам кое-что покажу.

И, подойдя к столу, протянул мне лист бумаги. Это была суточная сводка добычи угля по району в целом и по каждой шахте в отдельности.

— Вот, — сказал он торжественно. — Чаще заглядывайте в эту сводку. Тут наши успехи и тут наши недочеты. Вся наша работа, вся наша жизнь — и будни, и праздники, и счастье, и горести… Только ее нужно уметь читать, эту сводку.

Взглянув на мои сапоги, которые порядком истрепались, он вдруг спросил:

— Фронтовые донашиваете?

И проводил меня, предупредительно открыв дверь. Увидев в приемной заведующего шахтой Пятунина — у нас в районе его звали ДПД (день повышенной добычи), — Панченко задержался.

— Проходите, — сказал Панченко, стоя в узких дверях.

Пятунин попробовал было протиснуться между Панченко и дверью, но это ему не удалось. Оба они были мужчины тучные.

— Вот так у тебя в лавах, — сказал Панченко, когда Пятунин пробился и вошел в кабинет. — Тесно, криво… Когда же ты, наконец, дашь мне устойчивую, нормальную добычу? Когда ты перестанешь штурмовать?..

— В самые ближайшие дни, — заговорил Пятунин. Говорил он улыбаясь, нежным тенорком.

Я подумал: «Хорошо поет».

— В самые ближайшие дни, Илларион Яковлевич… Все признаки перелома налицо…

Панченко побагровел от ярости.

— Налицо? — сказал он шепотом.

Я прикрыл за собой дверь и вышел из треста, Обогнув дом, я услышал гневный голос Панченко.

— Налицо? — спрашивал он Пятунина.

6

Самое опасное быть штатным оратором, который, бия себя в грудь и произнося по шпаргалке затасканные фразы, по существу, притупляет могучее оружие, каким является слово, особенно большевистское слово.

Я не сразу находил свой стиль работы. Однажды Ольга Павловна заметила мне, что в свои доклады я вношу агитационный элемент. Эти ее слова заставили меня задуматься. В какой-то степени она была права — я иногда в своей работе шел от агитации. Отчасти, может быть, это объяснялось недостаточным запасом знаний. Но, с другой стороны, мне кажется, я старался вносить в свои доклады ту горячность, ту страсть, которые приобрел в дни войны, когда был политбойцом. Я хочу, чтобы мое слово звало людей на бой. Это не значит, конечно, что нужно говорить как бог на душу положит, всецело полагаясь на настроение. Для любой беседы, для любой лекции нужны очень тщательная подготовка и целеустремленность и та внутренняя собранность, которую я бы назвал мобилизацией ума и сердца.

Донимал меня Степан Герасимович. Создавалось впечатление, что ему доставляет удовольствие наваливать на меня всевозможные поручения.

— Имеется для вас нагрузочка, — говорил он насмешливо, проверяя мою готовность выполнить новое поручение райкома партии, и не только мою готовность, но и мое умение, и дисциплинированность.

Первое время я сетовал. Мне казалось, что эти задания отрывают меня от основной пропагандистской работы. Что-нибудь одно — практическая нагрузка или пропаганда. Но позже я понял, что необходимо уметь делать то и другое. Нельзя отгородиться от повседневной жизни района и знать только свои книги, тезисы, лекции. Окунувшись в жизнь, я расширял границы своего опыта. К райкому партии стягивались все нити борьбы за восстановление хозяйства района — шахт, заводов, школ, всей духовной и культурной жизни трудящихся.

Управляющий трестом Панченко настоял, чтобы меня прикрепили к «Девятой». И вот постепенно я стал входить в жизнь поселка, в жизнь шахты, расширяя круг знакомых, и, самое главное, я уже различал краски в общей картине жизни нашего населенного пункта. Я с радостью отмечал эти, на первый взгляд маленькие перемены к лучшему. День ото дня что-то изменялось в поселке, что-то нарождалось. Вот еще один дом восстановили, вот еще одно деревцо ожило, принялось и выросло. Вот еще один кубометр воды откачали на затопленной шахте, вот еще одной тонной угля больше дали на шахте…

Парторгом на «Девятой» был Мещеряков Тихон Ильич, бывший фронтовик. Он вернулся из армии после тяжелого ранения. Правая рука его висела плетью. Все в поселке знали этого спокойного и настойчивого человека. Все, что он делал, он делал обстоятельно. Одно время мне даже казалось, что Тихон Ильич с одинаковой страстью, вернее, с одинаковым спокойствием, и подшивает бумаги, и беседует с людьми. Его любимые слова были «тезис» и «процент охвата». О чем бы ни шла речь — о лекции или о суточной добыче, он любил высчитать, какой это «процент охвата».

Он присылал мне такие записки во время доклада: «Прошу развить тезис о нашей конечной цели — переходе к коммунизму». Или же: «Мобилизуйте внимание общественности на значении подготовительных работ». Сначала эти его записки с тезисами сбивали меня с толку, но постепенно, привыкнув к Мещерякову, я понял, чего он требует от нас, пропагандистов. Говоря его языком, он хочет «увязки самых высоких проблем с текущей злобой дня».

Василий Степанович, как-то встретив меня на одной из шахт, спросил:

— Замучил вас Приходько? Вы не сердитесь на него. Это от меня все исходит. Хочется окунуть вас в живую жизнь.

И он показал мне отзыв Тихона Ильича Мещерякова об одной моей лекции. Мещеряков писал, сколько народу присутствовало на лекции, сколько вопросов было задано, и в заключение отметил, что такого-то числа, то есть на другой день после моей лекции, суточная добыча составляла столько-то тонн. Процент был хороший — сто. Я удивился: какое отношение имеет эта суточная добыча к моей лекции?

Егоров сказал, что о каждой моей лекции Мещеряков дает отзыв. Я смущенно пожал плечами.

— А бывает так, что после лекции процент падает?

Егоров заулыбался:

— И так бывает.

Мне казалось странным это желание Тихона Ильича, чтобы эффект от лекции был, так сказать, оперативный. Но Егоров считал, что в самом желании добиться немедленного результата имеется живая мысль.

— Вы не обижайтесь на Тихона Ильича, — сказал Егоров. — Он бывший политработник, замполит батальона, и привык, что хорошая агитация перед боем должна дать хороший результат в самом бою. И этого хочет и требует от нас с вами и, наверное, от себя в нашей будничной обстановке.

И Василий Степанович стал расспрашивать, что нового, имею ли я «контакт». Я сказал ему, что моя работа пропагандиста, как это ни покажется на первый взгляд странным, иногда начинается после лекции. Первое время меня смущало, когда после доклада ко мне подходили слушатели и обращались с вопросами, которые не имели никакого отношения к тому, о чем я говорил. Но постепенно я убедился в том, что такие живые собеседования после лекции являются хорошим признаком: люди как бы раскрывают свою душу.

— А вопросы, — спрашивал меня Егоров, — какие вопросы вам задают?

Он потребовал, чтобы я подробно выложил ему все вопросы, какие задавали в письменной или в устной форме слушатели. Вопросы эти были самые разнообразные — и атомная дипломатия интересовала моих слушателей, и суть политики Трумэна, и англо-американские противоречия, и бои в Индонезии, и индийский вопрос, и прогнозы экономического кризиса в Америке, и конференция министров иностранных дел, и положение дел в Германии…

Но Егоров хотел знать вопросы, имевшие, как он говорил, прямое отношение к нашей текущей жизни. Устные и письменные. Я открыл свою записную книжку, вынул и положил перед Егоровым ворох записок, которые мне в разное время подавали на лекциях и докладах. Василий Степанович с жадностью набросился на эти записки. Он разглаживал их и медленно, смакуя каждое слово, читал, что пишут шахтеры, инженеры, домашние хозяйки. На первый взгляд казалось, что эти записки полны жалоб: речь шла о том, что на одной из шахт отстают с горноподготовительными работами, и при этом указывался конкретный виновник зла; в другой записке указывалось на воровство в столовой; в третьей упоминалось, что хотя по всем сводкам лавы (это на шахте Пятунина) циклуются, но в действительности циклом в этих лавах и не пахнет; говорилось о том, что торговая сеть в поселке «Девятой» шахты слабо развернута…

Егоров отобрал часть записок, сказав, что он сам займется разрешением тех вопросов, которые подняты в них. Его заинтересовали устные вопросы. Третьего дня после доклада о текущем моменте на шахте, где начальником Пятунин, группа рабочих обратилась ко мне с просьбой добиться, чтобы выдали наконец полагающуюся спецобувь — чуни. Егоров быстро спросил меня:

— А что вы сделали? Выяснили? Добились?

Я сказал, что был у Пятунина и изложил ему просьбу рабочих.

— А что Пятунин? — спросил Егоров.

— Пятунин сказал, что чуни рабочим действительно полагались и что они будут выданы.

— В ближайшее время, — усмехнулся Василий Степанович. — И вы, конечно, не проверили, выданы ли эти чуни рабочим?

Я покраснел, потому что действительно не проверил, и в запальчивости пробормотал что-то вроде:

— А входит ли это в функции штатпропа?..

— А как же вы думали? — тихо сказал Егоров. Он подошел ко мне вплотную и еще раз повторил: — А как же вы думали?.. И атомная дипломатия, и чуни. И бои в Индонезии, и рабочая столовая. И индийский вопрос, и вопрос о горноподготовительных работах. Все! Вас все касается! И вы ни от чего не смеете отмахнуться! Ведь люди, которые обратились к вам с вопросом о чунях, видели в вас не только пламенного оратора, или, как говорит Степан Герасимович Приходько, трибуна районного масштаба, они видят в вас большевика, представителя райкома партии. Какими же глазами они будут смотреть на вас, когда вы будете читать им новый доклад о текущем моменте! А вы понадеялись на Пятунина!..

Егоров по телефону позвонил Пятунину. Сначала он говорил с ним о делах шахты, потом спросил, что сделано по вопросу о чунях. Пятунин что-то ответил. Егоров вдруг спокойно сказал:

— Хорошо. Я завтра сам заеду. Если ты думаешь отделаться обещанием, как это ты сделал с нашим пропагандистом, который еще мало знает тебя, то ты ошибаешься. Я-то уж тебя хорошо изучил… Да, да, будь здоров. Все.

Василий Степанович положил трубку.

— Теперь, — сказал он, — к вопросу о людях. Вы, прекраснодушный штатпроп, видите в людях только хорошее, вы исходите из тезиса — вот какими должны быть советские люди. Тезис, вообще говоря, правильный. Но я бы вам посоветовал подходить к людям чуть проще и грубее. Не просто доверять! Но — доверяя, проверять!

Мельком он спросил меня, прихожу ли я на доклады вовремя, и тут же сказал:

— Советую приходить раньше назначенного времени, потолкаться в народе, послушать, о чем люди говорят, чего они хотят, что их волнует.

Это был все тот же тезис — ближе к жизни!

Однажды Мещеряков повел меня по поселку показывать новые ясли. Дом, сложенный из грубого известняка, радовал Тихона Ильича. Выделялась надпись, что дом этот был разрушен немцами в сентябре 1943 года, И вот он вновь отстроен. Мещеряков говорил, что эти простые надписи на домах дают людям возможность, особенно новым молодым рабочим, приезжающим в Донбасс, видеть, что все разрушенное фашистами постепенно восстанавливается, отстраивается.

Я собирался уезжать, когда Мещеряков вдруг сказал, что было бы хорошо, если бы мою лекцию о задачах пятилетнего плана прослушала бригада врубмашиниста Андрея Легостаева. Зная страсть Мещерякова к «проценту охвата», я спросил, чего он добивается — большего «процента охвата» или у него на прицеле именно Легостаев и его бригада?

— И процент охвата, — сказал Тихон Ильич, — и Андрей Легостаев.

По его словам, Легостаев — это угрюмый шахтер, который трудится хорошо, но с каким-то холодком; его надо расшевелить, пробудить в нем больший интерес к работе.

Я решил остаться на шахте, подождать, когда бригада поднимется на-гора. Времени у нас было еще много, и мы с Мещеряковым спустились в шахту. Стволы шахты глубоко врезались в угольный пласт. Сначала мы шли людским ходком — впереди Тихон Ильич, а за ним я. Лампа в моей руке раскачивалась, и ее светлый луч выхватывал из тьмы то мокрую стену забоя, то полусогнутую спину парторга. Легостаев работал в первой лаве. Черной струей ползли глыбы угля. Осмотревшись, я увидел старика Герасима Ивановича, Приходько-отца, горного мастера шахты. Потом увидел Легостаева. Он стоял на корточках у врубмашины.

Кто-то подполз и поднял лампу, чтобы взглянуть на меня. Это был Степан Герасимович, наш второй секретарь райкома. Он удивился:

— Философия в забое!

Эти слова он произнес таким тоном, точно хотел сказать: «Да, дорогой штатпроп, это тебе не лекции читать…»

Наверх мы пошли людским ходком. Шли долго. Мне тяжело было дышать и стыдно было отстать от шедшего впереди Приходько. Я прижался к холодной стене и в свете шахтерской лампы смотрел на удаляющиеся полусогнувшиеся фигуры людей. Шедший сзади Легостаев поднял свою лампу вровень с моим лицом.

— Проклятая контузия, — сказал я, пытаясь улыбнуться.

— А вы сидайте.

Легостаев сказал это просто и присел на корточки, подпирая меня своим плечом. Он протянул мне фляжку с водой. Я сделал несколько глотков и почувствовал себя лучше.

— Политрук? — спросил он коротко.

— ПНШ, — ответил я, — помощник начальника штаба полка.

— Пехота? — спросил он.

— Да, — сказал я. — Сто девятый стрелковый…

В бане мы сбросили брезентовые куртки. Но, не дойдя до душа, Приходько о чем-то горячо заспорил с Легостаевым. Они легли на цементный пол, и Приходько мелом стал подсчитывать, насколько увеличится добыча угля, если Легостаев будет производить зарубку скоростным методом… Одержимый какой-то мыслью, он словно «вцепился» в Легостаева.

Тут Легостаев произнес слова, значение и смысл которых мне стали понятны только много позже.

— Дайте дорогу, — говорил он, и в голосе врубового машиниста звучала требовательная сила, — так дайте же мне дорогу…

В помещении шахтного партийного комитета я проводил беседу с врубмашинистом, его помощником и их товарищами.

Врубмашинист сидел ко мне боком, у самых дверей. Я хочу видеть его лицо, его глаза и пересаживаюсь таким образом, что он оказывается прямо против меня. Я еще не знаю, что я скажу, как начну свою беседу. Одно я твердо знаю: тут нужно по-другому, не так, как перед многочисленной аудиторией в шахтерском клубе.

Я задумался. Вот они сидят передо мною, молодые и пожилые шахтеры. Где я найду такие слова, чтобы они встретили горячий отклик, задели живые струны души?..

Меня захватила мысль — показать связь бригады Легостаева с жизнью всего Донбасса, всей нашей страны, чтобы и врубмашинист, и старик Приходько, и начальник участка Страшко глубже и отчетливей увидели все то, что они сделали на своей шахте, и все, что им предстоит еще сделать.

Я вынул из своей полевой сумки конспект доклада. Вместе с конспектом из сумки выпала моя старая тетрадь в клеенчатом переплете, на первой странице которой было написано: «Когда хочешь — все достижимо».

На записях лежал далекий отсвет эпохи первых пятилеток. Многое в этих записях потускнело, многое трудно было разобрать, но даже если бы со мною не было тетради, все равно в моей памяти, в памяти моего поколения живет это время, время бурных темпов. Я помню год, когда строился Сталинградский тракторный, — это было на заре моей юности; еще лучше я помню строительство Челябинского тракторного — мой отец был прорабом и брал меня с собой на площадку. Юношей я видел, как вбивают колышки в землю, как размечают строительную площадку, как развертывают, словно свиток, синие кальки чертежей.

Прямо передо мною на стене висела карта с военной обстановкой весны сорок пятого года. Карандашные пометки, рисовавшие движение наступающей Советской Армии, уже выцвели.

Я воскрешаю в своей памяти прошлое — наше прекрасное прошлое, те корни жизни, от которых мы, молодое поколение, растем, и ключом к беседе я беру записи моей далекой юности.

— Вот перед нами страна, — говорю я, — Барбюс назвал ее Страной сознания и долга. Вот она, с ее жаждой истины, с се энтузиазмом, с ее весной. Она выделяется на карте мира не только тем, что нова, но и тем, что полна энергии.

Сумеют ли большевики решить эти великие задачи, которые они перед собой поставили. Хватит ли у них железа, энергии, смелости?

В армии мы часто говорили о том, что будет после войны, как мы будем жить на другой день после победы, и чем ближе было окончание войны, тем больше мы об этом думали, и многое нам рисовалось в радужном свете. Мы не всегда представляли себе размер разрушений, масштаб работ, которые придется провести, чтобы залечить нанесенные немцами раны, чтобы не только восстановить хозяйство, но и двинуть его вперед, к новым высотам.

Вспомнить только, что более тысячи трехсот крупных предприятий были подняты на колеса, перевезены за тысячи километров на восток, смонтированы на новых местах и уже менее чем через полгода начали давать продукцию. Каждый человек, знакомый с производством, знает, что такое демонтировать, перевезти и смонтировать завод на новом, зачастую совершенно пустом месте. И наши люди оказались способны на это. Они умножили свой опыт, закалились в труде, поверили в свои силы.

Я посмотрел на Легостаева — он слушал меня, о чем-то задумавшись. Он сидел откинувшись, его коротко остриженная голова касалась карты с выцветшими флажками, рисовавшими движение Советской Армии.

Я напомнил, какой была шахта до войны: она имела тридцать пять километров подземных выработок. Это был подземный завод, здесь вращалось одновременно триста моторов — от электросверла до подъемной машины. Немцы взорвали и сожгли двести домов поселка, они вырубили тенистый парк, который примыкал к населенному пункту.

Семь миллионов кубометров воды нужно было откачать из затопленной шахты. Подпочвенные воды затопили горные выработки. Дерево, которым крепятся выработки, железо — все постепенно деформировалось и обрушилось. Ржавчина окислила механизмы, вода заполнила поры в породе, кровля стала оседать, в глухой тьме шла непрестанная разрушительная работа…

— Вода гребли рве, — сказал в этом месте моей беседы старый Приходько.

Я спрашиваю своих слушателей, кто из них воевал. Один за другим отвечают: Легостаев, Страшко, и еще один, и еще один — участники Великой Отечественной войны. Это облегчает мою задачу. Фронтовики лучше поймут мою мысль.

— Помните, товарищи, как на фронте чаще всего видишь только свой рубеж, свой окоп! Как потом, постепенно, в процессе наступления, ты начинаешь лучше охватывать события — сначала в масштабе роты, потом полка, потом дивизии, а там, может быть, и в масштабе армии и фронта…

7

Ночевал я на шахте. Мещеряков поместил нас — Степана Приходько (он был на моей беседе) и меня — в комнате парткома. Из поставленных рядом широких скамеек я устроил себе преотличную койку, а Приходько лег на скрипучий диван. Было душно, и я открыл окно. Где-то далеко-далеко на поселке пели песни, за окном поднимался темный силуэт террикона, на котором время от времени вспыхивал свет. И звезда на копре выделялась светлым пятном. Это был старый обычай, который возобновили на шахте после войны. Когда шахта выполняет суточную добычу, на копре зажигается электрическая звезда.

Степан Герасимович был в благодушном настроении.

— Хорошие люди старики шахтеры, — вдруг сказал он, вероятно вспоминая своего отца.

Его глаза блеснули веселым огоньком. Он говорил с добродушной иронией:

— Вот так мы и живем, дорогой штатпроп, вот так и живем…

Я взглянул на Степана Герасимовича. Таким я его видел впервые.

— Вот так и живем, — сказал он, — вдали от шумных городов… Под нами пласт. Сначала Фоминский, а ниже Кощеевский. А над нами — звезда. Взгляните вверх: вот она горит, звезда нашей шахты! Ее видно далеко — она светит ярким светом, и каждый горняк знает: «Девятая» — на подъеме, добыча угля растет! А когда звезда горит над шахтой и светит из ночи в ночь, тогда отчетливей видишь весь фронт работ. Горное дело — это фронт. Уголек, добыча его, требует от человека величайшей настойчивости и, если хотите, самоотверженности. Поговорите со стариками. Они не кичатся, не подчеркивают опасностей горняцкого дела. Возьмите моего старика, Герасима Ивановича. Дважды он уходил на пенсию и дважды возвращался на работу в шахту.

Степан Герасимович сидел на диване, обхватив руками колени.

— Мне было девять лет, — проговорил он, — когда отец позвал меня в шахту. Помню клеть — в ней мокро, грязно. Схватился я за отца, прижался к нему. Стволовой спрашивает: «Герасим, с ветерком прокатить?..» — «Потише, — говорит отец, — видишь, дитё веду, пускай поглядит, как уголек добывают».

А в шахте темно, только изредка огоньки лампочек-коптушек поблескивают. И слышен резкий свист. Коногоны умели так задиристо свистеть… Прижались мы с отцом к стене. Из темноты вырвалась и пронеслась лошадь с вагончиком. Коногон вовсю свистнул и снова нырнул во тьму. А мы пошли дальше, прямо по штреку, а потом свернули и поползли в забой. Я-то мог идти чуть-чуть согнувшись, отец — ползком, а я за ним червячком пробирался. Сперва мне было боязно, но постепенно пересилило любопытство. Подползли мы к одному шахтеру, который кайлом уголек отбивал. Отец осветил его лампочкой и я узнал старика Громобоя. Было у него другое имя — настоящее. Это его так прозвали, Громобоем. Говорил он басом и ходил, чуть согнув широкие плечи. Грозного вида, с пышной бородой, молчаливый шахтер, нелюдимый. Только к детям он был снисходителен и даже позволял нам сидеть возле него, В бараке, где жил Громобой, печь стояла посредине. Придут шахтеры с «упряжки», разуются и обложат печь лаптями на просушку, А возле печки Громобой примостится — спину греет и покуривает. Курил Громобой махорку ужасающей крепости и едкости — «егоркин сорт» прозывалась. И трубка у него была большущих размеров — полпачки вгонял в нее. Пальцем прижмет жерло трубки, попыхивает и на дым поглядывает. А мы сидим возле него, тихие, и только ждем момента, когда Громобой вдруг протянет трубку, голубой кисет с махрой и скажет лениво, басом: «На-ка, заряди!»

И какое же счастье испытывал тот из нас, кому Громобой даст трубку и свой кисет, похожий на мешок и стягивавшийся ремешком!.. Трубка быстро заряжалась и подносилась Громобою. И снова наступало безмолвие. Выкурив вторую трубку, Громобой вставал и, поражая нас своим громадным ростом, оглушал басом: «Спать буду…»

Его мрачная фигура, пышная борода, трубка с железной крышечкой, его ворчливый бас и полное пренебрежение ко всему окружающему — все это вызывало у нас страх и восхищение. Недалеко от шахты в степи высился большой холм, поросший густой травой, — Савур-могила. В ясную погоду с холма можно было увидеть Азовское море, сверкавшее у горизонта. Мое воображение связывало Савур-могилу с Громобоем. Я легко представлял себе холм и на вершине холма Громобоя. Одинокий, молчаливый, он своими плечами подпирал нависшие облака: о чем-то задумавшись, он смотрел поверх терриконов на степь и море…

И вот я в забое и вижу Громобоя так близко от себя. Стоит мне протянуть руку — и я коснусь его густой, запорошенной угольной пылью, черной бороды. Но я вдруг оробел и невольно отступил. На деревянном столбе, подпиравшем кровлю, висела лампа Громобоя, освещавшая его мрачное лицо. Мне казалось, что это он своей широкой спиной подпирает кровлю.

Отец сказал Громобою обычное шахтерское: «Бог в помощь…»

Громобой посмотрел на меня и спросил строго: «А не рано ли в шахту пожаловал, господин хороший?»

Я удивился: здесь, под землею, голос Громобоя звучал тише и глуше, совсем не так, как на поверхности.

Отец за меня ответил: «Пускай дитё привыкает».

Он говорил почтительно, с уважением. Но Громобой даже не взглянул на него.

Но еще больше я удивился, когда Громобой потянулся к столбику, на котором висели лампа, фляжка с водой и сумка, порылся в сумке и вынул из нее что-то завернутое в тряпицу. И это что-то оказалось трубкой Громобоя. Он сказал, протягивая мне трубку: «На-ка, заряди…»

И засмеялся, довольный своей шуткой. Я, конечно, знал, что в шахте нельзя курить — шахта была газоносная. Но зачем же ему трубка? Только позже, когда мы поднялись на поверхность, отец объяснил мне, в чем тут дело: когда Громобой уставал, он брал свою трубочку и посасывал мундштук, словно закуривал…

Тут, в забое, Громобой мне еще больше понравился. Был он менее угрюмый, чем в бараке. Но когда из других забоев к нам подошли шахтеры, Громобой замолчал и отвернулся. Его сильное, большое тело как-то приноравливалось жить в тесноте и узком пространстве; уголь он отбивал ловко, быстрыми короткими ударами.

Шахтеры заслонили Громобоя. Они окружили меня, и всюду, куда я ни поворачивался, я видел дрожащие огоньки коптушек.

«Чей это хлопчик?» — спросил кто-то из шахтеров.

А другой сказал:

«Герасима Приходька сынок».

«А Шубина ты, хлопчик, боишься?» — опять спросил меня первый шахтер.

По правде говоря, я боялся «Шубина», этого домового, который, как говорят, водился в шахте и пугал людей. Но я промолчал. А за меня кто-то сказал быстрым говорком: «Шубин его боится. Как заслышал, что молодой Степан Приходько с отцом в шахту полез, так куда там… Побёг Шубин куда глаза глядят!» Все вокруг засмеялись. Потом кто-то приладил мне на грудь лампу, в руки дал обушок и сказал отцу: «Доброго шахтера ты дал нам… Гляди, как он кровлю головой подпирает… Важный. Надулся, молчит. Ни дать ни взять сам господин Илютин к нам пожаловал…»

И хотя мне было ужасно обидно, что надо мной подшучивают, но тут и я не выдержал, залился смехом. Хозяйского холуя Илютина я знал. Да и как его не знать: он нам, ребятам, по копейке давал и в лапти обувал, чтобы зайцев гонять, когда охотился. Был он толстый, коротконогий, в белом кителе, в фуражке с инженерскими молоточками. Когда ходил, то на палочку опирался. Остановится, подопрет живот палочкой и в небо глядит, на своих турманов.

Отец говорил о нем: Илютин шахту не любит, она ему в тягость. Только раз в месяц он спускался в забои. Штейгер и артельщики делом управляли. А его дело охота, псарня, голуби. Тут он имел тонкое понятие!

Нам с отцом пора было уходить из шахты. Но тот самый забойщик, который приладил мне на грудь лампу, сказал: «Стой, хлопчик! Получай от нас гостинцы».

И мне насовали в карманы и даже за пазуху «гостинцев». Поднялись мы с отцом на-гора. Я пошел домой и сложил во дворе горку из кусочков угля, подаренных мне товарищами отца.

А вскорости я и сам стал шахтером. Сперва глеевщиком — на разборке породы. С этого и начались мои шахтерские университеты…

Приходько замолчал.

— Сегодня я был в гостях у своих стариков, — заговорил он задумчиво. И, улыбнувшись, произнес тихо: — Хороший народ старики шахтеры… И песни хорошо поют. — Он замолчал, прислушиваясь к далекой-далекой песне.

Потом вдруг спросил меня:

— Сколько заводов было эвакуировано на восток?

Я назвал цифру.

— Должен вам сказать, что из тех многих заводов, которые были эвакуированы на восток, один заводик эвакуировал я, Приходько, в город Копейск. Откуда только у нас брались тогда силы? Мы ведь не ждали, когда Госплан запланирует нам железо, лес. Мы выискивали железо на месте, мы брали лес на месте, мы искали людей для работы и там же, на месте, находили их. Поверьте, товарищ Пантелеев, когда я вернулся в Донбасс, в свой район, то в трудную минуту жизни, — их у нас очень много, этих трудных минут, — когда мне делается особенно тяжело, я вспоминаю зиму сорок второго года на востоке — и как-то легче на душе делается. Жил я на Урале, жил, работал, и как в песне поется: «Мне Донбасс здесь всюду снится, я зову его в бреду…» И как только освободили Донбасс, я сразу поехал в свой район. Какая это была жизнь! Минимум благоприятных условий на первых порах и максимум, товарищ Пантелеев, задач! Давай уголь, откачивай воду, давай хлеб, строй школы, строй больницы. Сделал одно, а тут находит другое, и никакой передышки, товарищ штатпроп! Вот у нас какое замечательное государство! — сказал он с каким-то радостным удивлением. — Очень и очень даже требовательное. Диву даешься, как это нам удавалось все делать. Ведь было нас, коммунистов, на первых порах маленькая горсточка на весь район…

При этих его словах я улыбнулся, вспомнив, как Егоров говорил мне, что Приходько очень любит вспоминать эти первые дни освобождения, когда вся районная партийная организация состояла из горсточки товарищей.

— Вы чего? — спросил Приходько.

— Прошу прощения, но Егоров как-то рассказывал мне, что ваша любимая тема — вспоминать первые дни освобождения.

— Егоров? — Приходько внимательно посмотрел на меня.

Я ждал, что он вот-вот спросит меня, о чем мы толковали с Егоровым, но он почему-то молчал. И тогда я сам решил сказать ему все, что в свое время говорил Егорову. И я сказал ему, что при первом же знакомстве с ним он показался мне работником в какой-то степени ограниченным. Я замолчал, потому что мне дальше хотелось сказать: «Так я думал прежде». Но почему-то не решился сказать ему это сейчас. Он по-своему истолковал мое молчание и с обычной для него резкостью и сухостью сказал:

— Да вы уж договаривайте… Узколобый деляга — так, что ли?

— Если хотите, — смущенно ответил я, — да.

— С мордой, уткнувшейся вниз, — так, что ли?

Я с интересом слушал его. Он открывался передо мной новой стороной.

— С вашей точки зрения, — заговорил он без обычных своих насмешливых нот в голосе, — я человек отстающий. И верно. Всё директивы да директивы, решения да постановления… Тут нужно организовать, и там нужно организовать… Где уж тут систематически читать… Вы не обижайтесь на меня. Вам это трудно понять. Вы еще по-настоящему не вошли в нашу райкомовскую жизнь. Для вас эта жизнь существует через книги, лекции, доклады, а вот когда вы окунетесь в эту жизнь с головой, когда почувствуете ее через суточную добычу угля, тогда вы меня лучше поймете. Разве я не хочу жить и работать так, чтобы больше читать, расти, тянуться к свету? Но как, как этого добиться?! Поверите, товарищ Пантелеев, так другой раз устанешь, едешь в своем «экипаже» домой, едешь до того усталый, что и на звезды нет мочи взглянуть. Едешь, а в голове кубометры воды и уголь… уголь… уголь… Если бы художник вздумал рисовать мой портрет, — сказал он, засмеявшись, — ему нужна была бы только одна краска — черная. Уголь! Тут, дорогой штатпроп, не все так просто, как это кажется на первый раз. Це треба розжуваты!.. Я человек грубый, прямой, говорю то, что думаю. А думаю я вот что… Для вас наш район только остановка на пути. Вы птица перелетная, вам, я думаю, все равно, где вести свою работу. Прикажут — будете агитировать в черной металлургии, прикажут — будете агитировать на селе, прикажут — пойдете на транспорт. Это все правильно. Вы могли бы жить в любом месте, а я, товарищ Пантелеев, боюсь, что не мог бы. Эта земля, — с силой сказал он, — этот кусок донбасской земли, изуродованный, обожженный, дороже для меня всего на свете. — Он замолчал, задумался и другим голосом, тихим и взволнованным, сказал: — Меня ж тут все знают, и я всех знаю — Приходько-сын. Меня ж не только шахтеры знают, а молочницы все знают. Сколько я с ними воевал за молокопоставки! Ну что вам, к примеру, говорит мосток через балку на въезде к поселку? Мосток как мосток, деревянные перильца… А я ж его строил! Я ж организовывал народ на то, чтобы добыть лес, железо, гвозди. А для Дворца культуры я выбирал дверные ручки. Того Дворца уже нет. Сожгли его немцы. И я, Приходько-сын, должен его отстроить. Это же записано в решении пленума. Вопрос о строительстве, сроки и кто отвечает. Потому что я, второй секретарь райкома, основная тягловая сила района. Возьмите нашего товарища Егорова. Это мозг, душа района, и ему таким полагается быть. Мне, конечно, тоже полагается иметь мозги — шутливо, с какой-то горечью сказал он, — но… еще больше — крепкие плечи. Горит уголь на складах — кто должен за этим смотреть, чтобы уголь не горел? Второй секретарь райкома! Забурились вагончики на путях — кто должен за этим смотреть, чтобы они не бурились? Второй секретарь! Торговые точки нужно развернуть. Кто должен это дело организовать? Второй секретарь райкома! Поссорился шахтер с женой — кто должен их помирить? Второй секретарь райкома! Задумали люди парк в поселке восстановить — кто должен их организовать? Второй секретарь райкома…

Он говорил громко, со все возрастающей силой. Ни тени горечи или обиды не было в его голосе. Другое, горделивое чувство сквозило в его словах: «Вот какая это жизнь, жизнь работника райкома партии…»

— Хотите знать, о чем мечтает второй секретарь райкома?

Он поднялся на локте, чтобы лучше видеть меня. Говорил он медленно, осторожно, точно преодолевая смущение:

— Личность я сугубо прозаическая. Где тут особенно мечтать…

Он рассказывал о своей жизни, и я все яснее представлял себе этого человека. Его желания были поначалу скромными. Он хотел, чтобы все шахты цикловались; чтобы добыча угля в районе достигла довоенного уровня и превысила его; чтобы во всех забоях были хорошие партгруппы; чтобы уровень партийной работы отвечал задачам дня…

Потом он стал перечислять мне наиболее важные мероприятия, которые, как он сказал, нужно «провернуть», чтобы поставить на ноги район. Жилфонд восстановить. Парк восстановить. Все шахты пустить на полную мощность. Оснастить их наиболее современной механизацией. Уменьшить количество ручного труда. Шире поставить опыты подземной газификации угля. Каждой шахте дать по Дворцу культуры. Детям дать светлые просторные школы. Отстроить больницы. Проложить дороги…

— И еще хочется, — сказал он с какой-то мальчишеской горячностью, — хочется заглянуть далеко вперед.

«Эге, — думал я, глядя на второго секретаря райкома, — да вы, Степан Герасимович, личность мечтающая…»

— Хотелось бы проснуться, ну, скажем, лет через пятьдесят и хоть одним глазом взглянуть, что будет с нашим районом и чем будут заниматься тогда секретари райкомов. Как вы думаете, будут тогда райкомы? Я думаю, что будут, — сказал он убежденно, — без них, если по-честному говорить, жизнь не обойдется.

Он встал и погасил свет. И долго еще в темноте звучал его голос.

— Я бы вас просил, товарищ Пантелеев, взять шефство над Легостаевым. Он человек трудный, замкнутый. Но, я думаю, он шахтер с задатками. Это хорошо, когда ваши лекции слушают десятки людей, но иногда есть смысл ухватиться за одного человека и поработать с ним по-настоящему, Легостаев этого заслуживает.

Приходько вслух перечислял все дела, или, как он говорил, мероприятия, которые ему предстоит выполнить.

— Что же касается моей учебы, — вдруг сказал он, — то полагаю…

Он задумался, точно подсчитывая про себя, когда же он сумеет перестроить свою личную жизнь.

— Вплотную, — решительно сказал он, — займусь этим числа пятнадцатого будущего месяца.

Вышло это простодушно — так в детстве мы даем себе слово начать делать то-то и то-то, начать жить по-новому. Но почему именно он связывает перелом в своей жизни с пятнадцатым числом?

— Очень просто, — сказал он, — пятнадцатого мы начинаем проходку главного ствола. И если все пойдет хорошо, нам легче будет жить.

— А должно пойти хорошо? — спросил я.

Яс волнением ждал, что он скажет о проходке ствола на шахте «Капитальная». Как он расценивает идею Максима Саввича, стала ли она и его идеей…

— Должно, — сказал Приходько.

Мы оба, наверное, вспомнили то заседание бюро, на котором обсуждался вопрос о проходке главного ствола на шахте «Капитальная».

— Егоров, — проговорил он, — знает не только слабые стороны Приходько. Он хорошо знает, в чем сила Приходько. А сила его в том, — продолжал он говорить о себе в третьем лице, — что дай этому Приходько хорошую идею, и он эту идею осуществит в самые короткие сроки. Он и материал достанет, и людей мобилизует. Он все сделает, только подтолкни его.

Он пожелал мне спокойной ночи и, кажется, быстро уснул. А я еще долго сидел на подоконнике, смотрел, как светлеет небо и думал о том, что говорил Приходько. «Чего я хочу? Хотел бы проснуться лет, скажем, через пятьдесят и хоть одним глазом увидеть, что будет с нашим районом, что будут тогда делать райкомы…»

Проснулся я на рассвете. Приходько в комнате уже не было.

— Он уехал по зорьке, — сказал мне его отец.

Уехал организовывать новое мероприятие.

8

Когда я думаю о Василии Степановиче и о Приходько — что отличает их друг от друга, — то вижу это отличие вот в чем: Егоров умеет в самом маленьком вопросе выделять главное и даже в сугубо технических проблемах находить зерно жизни.

Этим я нисколько не хочу унизить Приходько. Наоборот, после памятной ночи на «Девятой» шахте я увидел Приходько в новом свете и лучше понял, что имел в виду Василий Степанович, когда говорил, что Приходько «цепкий мужик». Я хорошо помню то заседание бюро райкома, на котором обсуждался проект проходки ствола Максима Саввича.

Докладывал Афанасьев. Он развернул чертеж со схемой всасывающей пики и стал коротко объяснять идею проекта. Предстояло внедрить в породу, заполненную водой, всасывающую пику — цельнотянутую стальную трубу, в двенадцать метров длиной. К пике подводился насос. Стальной наконечник пики забивался домкратом в породу, бурил ее. Труба пики имела отверстия, которые всасывали воду и подавали ее в насос. По мысли Максима Саввича, всасывающая пика должна была значительно ускорить темпы проходки ствола.

Егорова интересовало все — длина пики, материал, из которого она изготовлена, кто ее делал, как она будет подведена к насосу, кто первый испробовал всасывающую пику при проходке ствола, что говорили о ней старики…

Приходько в свою очередь доложил, какие меры приняты партийной организацией шахты для успешного проведения в жизнь проекта Афанасьева. В отличие от Афанасьева, который очень волновался, когда объяснял идею проекта, Степан Герасимович говорил коротко и сухо. Но по всему видно было, что он поверил в проект Афанасьева, «вцепился» и двигал чужую идею, ставшую и его идеей. Надо полагать, Василий Степанович хорошо знал именно эту черту характера Приходько.

Разные по характеру и стилю работы, разные по жизненному опыту, они прекрасно дополняли друг друга.

Заседание давно закончилось, но никто почему-то не спешил уйти.

И началась та живая и простая беседа, которая как бы являлась продолжением заседания. Лист с эскизом проекта лежал на секретарском столе.

Василий Степанович весь светился улыбкой радости. Веселыми, округлившимися глазами он посматривал вокруг себя. Даже флегматичный Илларион Яковлевич Панченко и тот сиял: проект был ему по душе. Наконец-то нашли выход из положения!

Егоров положил на чертеж свою изуродованную осколком руку.

— Что тут главное? — сказал он. — Время! Мы выигрываем время, а время, товарищи, это жизнь. Это проект борьбы при наименьших потерях. Я вспоминаю одну операцию в Прибалтике, операцию частную, но имевшую важное значение.

Он взял листок из блокнота и стал что-то набрасывать. Я посмотрел на Приходько, на Панченко. Никто из них не улыбался, как они это обычно делали, когда Егоров «ударялся» в воспоминания о войне, Все слушали его с большим вниманием.

— На фронте, — говорил Василий Степанович, набрасывая на листке обстановку того времени, — было сравнительно тихо. После долгих и сильных наступательных боев произошла так называемая оперативная пауза. Время, должен вам сказать, очень скучное. Сколько продлится эта пауза, один бог ведает. Но каждый день и каждый час могло начаться наступление. Вся трудность состояла в том, что первый свой шаг наша дивизия должна была сделать через реку. А форсировать водный рубеж — дело, товарищи, трудное. Помню, на совещании у командира дивизии начальник штаба доложил свою точку зрения, где, по его мнению, нанести главный удар, где сосредоточить пехоту и артиллерию, где наводить основные мосты, а где ложные переправы. Один из командиров, я его хорошо знал, — улыбнувшись, сказал Егоров, — изучал режим и характер реки. Глубина ее колебалась… Пантелеев должен это помнить…

Я не сразу ответил. Я смотрел на первого секретаря райкома, одетого в синюю полотняную куртку, и видел другого человека — видел гвардии подполковника Егорова на знаменитом совещании у командира дивизии Бакланова, когда он, Егоров, предложил свою идею наступления через водный рубеж. И блиндаж, в котором проходило совещание, я хорошо помню. Это был сухой и просторный блиндаж в несколько накатов. Стены его были выложены досками, а земляной пол выстлан хвоей, — терпкий запах осени стоял в блиндаже. Егорова тогда знобило. Его замучила малярия. Он зябко кутался в шинель…

— Что же вы, ПНШ? — проговорил Василий Степанович и, взяв меня за руку, потянул к столу. — Какая глубина реки была?

Я ответил:

— Глубина ее колебалась от восьмидесяти пяти сотых до одного шестидесяти сотых метра.

— А скорость течения? — спросил Егоров.

— Скорость течения достигала пятнадцати сантиметров в секунду.

— А дно? — продолжал спрашивать Егоров, как бы проверяя, не забыл ли я эту частную операцию нашей дивизии.

— Дно было каменистое, — сказал я.

— Совершенно верно, — сказал Егоров. — И был предложен на командирском совещании интересный вариант наступления. Новое в этом решении заключалось в том, чтобы выше по течению реки построить плотину. — Егоров поднял голову и, встретившись глазами с главным инженером сказал: — Плотину, Максим Саввич. Строить плотину предполагалось не на той реке, которую придется форсировать, а на другой, безыменной речке, впадающей в главную. Это должна была быть плотина высотой до трех метров. Высчитано было, что на третьи сутки после постройки плотины уровень воды в районе форсирования будет снижен до тридцати сантиметров, и тогда отпадает вопрос о наводке моста, облегчается работа артиллерии и танков, повышается динамическая сила удара пехоты. Яко посуху прошли… — сказал Егоров. — И — ударили!

Отошел Василий Степанович от стола и наглядно показал, как был нанесен немцам этот внезапный удар.

— Вот так, — сказал он и, быстро встав за спину Панченко, ударил его внезапно и так, что грузный управляющий покачнулся. — Маневром, маневром!..

Он взял в руки плотный лист чертежа с проектом Максима Саввича и, рассматривая, словно изучая движение мысли в эскизе, тихо проговорил:

— Вот он, ключик-то!.. Тут бьется живая мысль. Это, если хотите, настоящий пропагандистский документ, — вот как наши люди, наши инженеры смело и безбоязненно подходят к огромным задачам восстановления Донбасса! Помнится, у Ленина имеется статья — его ответ специалисту. Очень короткая статья, две-три странички.

Егоров силился вспомнить название ленинской статьи и обратился за помощью к нам, пропагандистам. Ольга Павловна сказала ему:

— Если вы имеете в виду ленинский «Ответ на открытое письмо специалисту», он был напечатан в девятнадцатом году. — Ольга Павловна даже назвала том.

— Чудесная статья, — с живостью сказал Василий Степанович. — В годы студенчества я впервые прочел ее, и как же она запала мне в душу… Чудесная статья! — снова повторил он. — Помнится, Ленин писал, или, вернее, отвечал на письмо одного старого специалиста, который с превеликой обидой жаловался на то, что советская власть, издав декрет об улучшении условий жизни специалистов, этим будто бы хочет купить их… Нужно вспомнить обстановку — Октябрьская революция, гражданская война, разруха, наше молодое государство одной рукой отбивает интервентов и одновременно начинает строить народное хозяйство. Ленин говорил в это время, что с первых же дней революции большевики проповедовали от имени партии, от имени власти необходимость предоставления интеллигенции лучших условий жизни, — а этот старый, живущий прошлым специалист считал, что их, специалистов, советская власть хочет как подачкой купить. Специалист не машина, писал он Ленину, его нельзя просто завести и пустить в ход. Без вдохновения, без внутреннего огня, без потребности творчества ни один специалист не даст ничего, как бы дорого его ни оплачивали.

Плоды воспитания технических кадров в эпоху первых пятилеток мы глубоко ощутили в годы воины, когда в трудных условиях военного времени на Урал и в Сибирь пересаживались целые заводы. Теперь, в дни восстановления, мы пожинаем труды «школы войны».

Успехи, достигнутые в Донбассе, — пуск доменных печей, возрождение шахт и городов — нельзя расценивать только с узкохозяйственной точки зрения. В характере восстановительных работ, в смелости решений, в умении зажечь народные массы на борьбу с трудностями — во всем этом видна сила нашего строя.

Слушая Егорова, глядя на оживленные лица Панченко, Афанасьева, Ольги Павловны, я глубже понял и почувствовал, что именно имел в виду Михаил Иванович Калинин, когда говорил «о празднике в будничной обстановке». Мне казалось, что это заседание бюро было именно таким замечательным праздником для всех нас.

— А как старики? — вдруг спросил Егоров. — Стариков рабочих спрашивали?.. Обязательно посоветуйтесь. Вызовите с шахты «Девять» Герасима Ивановича Приходько. Помните — всякое дело можно сделать на двадцать ладов… И наше мнение не есть лучшее потому только, что мы старшие…

9

Осень в Донбассе имеет какие-то свои черты суровой и нежной красоты. В чистом, холодном воздухе, пронизанном ясным осенним светом, кружатся белые нити паутины; шуршат багряные листья, крепкий, дурманящий аромат яблок сливается с горько-сладким запахом горящего кокса; где-то высоко над вершинами доменных печей возникают голубые «свечи», и черные клубы дыма, медленно поднимаясь над шахтами и заводами Донбасса, сливаются с облаками и, освещенные бледно-розовыми лучами солнца, уносятся далеко в степь.

Я возвращался из Мариуполя к себе в район. В Мариуполь я был послан райкомом для проверки работы рыболовецкого хозяйства нашего треста. В Сталино можно было проехать прямо грейдерной дорогой и можно было, сделав небольшой крюк, по полевой дороге попасть в Сталино через Старобешево. Там живет и работает Прасковья Никитична Ангелина. Прямого дела у меня к Ангелиной не было, но мне казалось, что нельзя упустить такую возможность — повидать Пашу Ангелину.

Черноволосая, со стриженной по-мальчишески головой, она в тридцать пятом году с кремлевской трибуны рассказывала о делах и днях своей бригады. И тогда же ей сказали:

— Кадры, Паша, кадры!

Как бы хорошо советский человек ни работал, но он должен помнить о том, что нужно воспитывать кадры, нужно вести за собою массу.

…Я увидел Пашу Ангелину в поле. Она была в защитном комбинезоне, руки ее были вымазаны в машинном масле. Стирая с лица пот, она о чем-то беседовала с полеводом и трактористами. Я сразу узнал ее — та же по-мальчишески стриженная голова, та же манера быстро, энергично говорить. Годы, конечно, состарили и ее, Пашу Ангелину, но в движениях трактористки, в манере говорить жила молодость, которая у таких людей, как Ангелина, не ржавеет.

Ее друзья по бригаде мне рассказывали, что когда немцы подошли к Старобешеву, Паша Ангелина подняла весь свой тракторный отряд на ноги, целый род Ангелиных — свыше тридцати человек, — и повела их вместе с машинами, вместе с бочками с горючим, вместе с мешками семян высокосортной пшеницы далеко на восток. Она шла впереди тракторного отряда, одетая в рабочий комбинезон. По дороге ангелинцы помогали вытягивать застрявшие на размытых дорогах орудия. В Белой Калитве ангелинцы погрузились на открытые платформы и поехали в Западный Казахстан. Там, в глуши, весной сорок второго года Паша начала борьбу за военный урожай.

Вернулась Ангелина в Донбасс сразу же после освобождения.

…Осень — пора воспоминаний… Миром веет от этой охваченной напряженным трудом земли, от холмов, раскиданных в донецкой степи. Но стоит задуматься, и тотчас перед глазами возникнут картины недавних битв. Память человеческая бережно хранит воспоминания, связанные с борьбой народа за счастье и право свободно жить и трудиться.

Возле села Авдотьино я увидел у самой дороги обелиск с звездой на вершине. Это был памятник бойцам подполья — группе молодежи, погибшей от рук фашистских палачей. Я читал их имена, высеченные на обелиске, и в памяти моей вставала история этих комсомольцев, своей героической борьбой вписавших прекрасную страницу в донбасскую жизнь. Помнят в Донбассе письмо, в котором записаны последние слова молодого учителя, вожака этой группы — Саввы Матекина: «Я умираю спокойно и стойко». И какой большой внутренней силой дышит письмо другого молодого учителя из этой же подпольной группы, комсомольца Степана Скоблова, замученного гестаповцами:

«В расцвете сил и творческой мысли должно приостановиться биение моей жизни, в жилах застыть горячая молодая кровь. В застенках немецкого гестапо последние минуты моей жизни я доживаю гордо, смело. В эти короткие, слишком короткие минуты я вкладываю целые годы, десятки прожитых и непрожитых лет».

В эти дни моих странствований по Донбассу, когда я добирался в свой район — то на попутных машинах, то пешком — я лучше и глубже воспринимал движение новой жизни. Все для меня было волнующе прекрасно — и Азовское море, на берегу которого раскинулся поднятый из руин мощный завод черной металлургии, и колхозная нива в Старобешеве, где я увидел опаленную солнцем Пашу Ангелину, и этот скромный могильный холм близ дороги, у села Авдотьино, и предсмертное письмо донбасских комсомольцев, слова борьбы, написанные на выцветшем от времени платке, и стихи из записной книжки молодого подпольщика Кириллова:

«Поставили возле посадки… им ветер чубы развевал… и громко запели ребята гимн — «Интернационал»…

Все это волновало меня, все это было мне дорого.

Я добрался до райкома поздно ночью. Идти домой мне не хотелось, и я остался ночевать в парткабинете, где у меня за библиотечными шкафами была своя койка. Я очень устал, и одна мысль владела мной: вот доберусь до койки и сразу усну.

Тетя Поля встретила меня на пороге райкома. Я зажег свет и увидел на столе связку новых книг. Среди них был томик Горького. Я присел к столу, медленно перелистывая страницы рассказа «Женщина».

«Хочется сказать людям какие-то слова, которые подняли бы головы им, и сами собою слагаются юношеские стихи:

…Нами жизнь творима, нами!..»

И долго в ту ночь шагал я по комнате и повторял эти горячие слова, — они отвечали моему настроению, моим чувствам: «Нами жизнь творима, нами!» Я словно связывал в один тугой узел все впечатления жизни.

Эти мои наблюдения потом вошли в мой доклад.

В зале среди слушателей был старый маркшейдер. Но он ничего не записывал, как обычно делал, а сидел тихо, прикрыв рукой глаза. Когда после доклада я заглянул в зал, то увидел, что маркшейдер все еще сидит, прикрыв рукой глаза, Потом встал и тихо пошел к выходу.

— Что с вами? — спросил я.

Константин Михайлович в ответ только молча покачал головой. Мы пошли вместе, и когда остановились возле его домика, он вдруг пригласил меня зайти — согреться чайком, как он сказал. Он познакомил меня со своей женой, седой молчаливой женщиной.

— Помнишь, я говорил тебе о нашем пропагандисте…

Она двигалась бесшумно и в разговор почти не вступала. У маркшейдера была богатая библиотека. Мы стояли у книжных полок, и по тому, как он гладил корешки книг, я понял — любит старик книги!

— Мы тут, в провинции, — сказал Константин Михайлович, — стараемся не отстать от века.

Потом разговор перешел к моему докладу. Тема эта — освобождение Донбасса от немецких оккупантов — очень близка ему.

— Очень, — повторил он. И вдруг, снизив голос до шепота, сказал: — Генерал Бурхард, вешатель донецких трудящихся, комендант тыла немецкой армии, на суде в Киеве показал: «Назвать точные цифры расстрелянных и повешенных советских людей в Донбассе я затрудняюсь, так как учета не вел».

Он почему-то оглянулся на дверь и еще тише сказал:

— А я вел учет!.. Вот что они сделали в нашем районе.

Он снял с полки тетрадь и протянул ее мне. Я раскрыл страницы тетради. Старый маркшейдер записывал все, что он видел в дни немецкой оккупации. Сколько людей они убили, повесили и замучили на шахтах района, сколько домов они сожгли, сколько деревьев вырубили. Среди замученных немцами была его дочь. Над книжными полками висел ее портрет — молодой, нежно улыбающейся девушки.

— Это ее тетради, — сказал он глухим голосом, показывая мне ученические тетради. — Это ее пианино, — сказал он, подойдя к пианино и приподнимая крышку. Он пальцем тронул клавиши, потом быстро захлопнул крышку и испуганно оглянулся на дверь.

Я развернул одну из тетрадей. «Мои мечты» — так называлось школьное сочинение на свободно заданную тему.

Потом мы долго стояли у калитки. Он рассказывал о жизни при немцах. Они хотели заставить его, старого маркшейдера, раскрыть тайны горных выработок. Но он ничего не сказал им. И дочь, комсомолка, ничего не сказала им, хотя она о многом знала от отца.

Вспоминая эти годы, он задумчиво сказал:

— Какая это была мрачная, тяжелая пауза в жизни человеческой!.. Человек должен жить и творить, а не прозябать. Жить и творить!

Он замолчал, услышав шаги. На крыльцо вышла его жена, Она накинула на плечи мужа старенькое пальто.

— Вечер холодный, — сказала она тихим голосом, — ты можешь простудиться.

Я простился со старым маркшейдером и его женой и пошел по затихшей вечерней улице.

Деревья, молодые, еще неокрепшие клены и акации, которые росли под окнами дома маркшейдера и дальше по всей улице, были посажены руками этого старого человека в первую осень освобождения Донбасса от немецкой оккупации. Он назвал их деревьями Победы.

Человек должен жить и творить!

10

Зима в этом году ранняя, с холодными ветрами. Барометр показывает бурю. Уже разразился первый буран, сугробы снега залегли на дорогах, закрыли подходы к шахтам. Жизнь стала напряженной, труднее стало вывозить уголь из глубинок, паровозы сходили с рельсов, и к ежесуточной сводке добычи угля прибавилась другая сводка, наполненная тревогой, — сводка погрузки угля.

Маленькая районная газета, форматом в несколько ладоней, еще пахнет свежей типографской краской. На первой странице напечатана статья под громким названием: «Как ковалась победа». В этой статье рассказывается о том, как на шахте «Капитальная» благодаря применению всасывающей пики убыстрили темпы проходки ствола. Приводятся имена старых проходчиков, имя Максима Саввича, инициатора проходки по-новому, имя управляющего трестом, который всячески поддерживал эту творческую инициативу.

Писал статью сам редактор нашей районной газеты «Голос горняка» Рыбников, молодой человек, бывший редактор дивизионной газеты. В райкоме все знали, что Рыбников любит стихи. И если ему дать волю, он бы всю газету заполнил стихами. Егорову приходится остужать его пыл: Василий Степанович предпочитает плохим стихам сводки с хорошими комментариями.

— Ох, уж эти мне романтики! — говорит Егоров. — Надо бы проще, дорогой редактор! А тут у вас получилось чересчур выспренне: так сказать, романтично, но не совсем убедительно. «Как ковалась победа»! — Егоров привстал над столом и сделал рукой жест, точно уносился куда-то ввысь. — А если хотите знать, товарищ Рыбников, то никакой ковки не было. Люди работали. Одни лучше, другие хуже. Можно было всем сработать куда лучше…

— А какой бы вы дали заголовок? — спросил Рыбников.

— Надо подумать, — сказал Василий Степанович. — Но мне кажется, что сюда подошел бы другой заголовок, например: «Два стиля — два результата». Это больше соответствует духу статьи. Сначала вы рассказываете, как люди топтались на месте, теряя драгоценное время, и затем как эти же люди, сломав старый стиль работы, добились превосходных результатов.

— А где же райком партии? — спросил вдруг Приходько. — Я внимательно прочел статью и ни разу не видел, чтобы упоминался райком партии, который к этому результату имеет прямое отношение. А получается, что райком «при сем присутствует».

— Райком был, — оправдываясь, сказал редактор.

— Это я просил подсократить, — улыбаясь, заметил Егоров.

— Из скромности? — прищурив глаза, спросил Приходько.

— Совершенно верно, — быстро ответил Егоров, — из скромности.

Приходько только плечами пожал. Он, видимо, хотел сказать: «Скромность, конечно, украшает людей, но в данном случае это излишняя предосторожность. Хорошо, конечно, быть скромным за чужой счет, а я, Приходько, горбом своим вытягивал эту шахту, тянул людей на новое…»

— А вот имя Панченко, — сказал Приходько, — имя Иллариона Яковлевича, мы встречаем чуть ли не в каждой строчке: «Панченко сказал», «Панченко указал», «Панченко помог», «Панченко подтолкнул». Прямо гений!

— Гений не гений, — хитро улыбнулся Панченко, — но что мы с Максимом Саввичем пошли на технический риск, так это, конечно, имело место…

Егоров, казалось, был углублен в чтение газеты, но я думаю, что он понял ход мыслей Приходько. Он вдруг сказал:

— А хотите знать, почему так часто упоминается товарищ Панченко? Пусть-ка он теперь попробует быть консерватором!..

В комнату вошел Максим Саввич. Сбросил тулуп и, дуя в озябшие руки, направился к Егорову. Он только сегодня приехал из Москвы.

— Чудесно, — сказал Егоров, потирая руки в предвкушении хорошей беседы. Ведь Максим Саввич был в Москве, стало быть, ему есть что рассказать. — И Василий Степанович обратился к главному инженеру: — Докладывайте, что видели, что слышали. И, пожалуйста, все по порядку… Как выглядит Москва, в каких театрах побывали, какие премьеры видели, какие песни в Москве поют.

Максим Саввич даже развел руками, настолько смутил его поток вопросов Василия Степановича.

— Я, конечно, кое-что видел, — пробормотал он, — и улицы, и театры, и музеи…

Но, как выяснилось, он хотя и видел театры, но ни на одной премьере не успел побывать. Хотя и видел музеи, но ни в одном не побывал. По новой трассе метро ездил. Вот, кажется, и все.

— Времени было в обрез, — защищаясь, говорил Максим Саввич.

Егоров пробовал выуживать у Максима Саввича новости постепенно. Хотел с его помощью представить себе, как выглядят улицы Москвы, какое, черт возьми, небо над Москвой. Но ничего не вышло. И Егоров со вздохом сказал:

— Да, брат, маловато ты видел. Мне бы попасть в Москву! Уж я бы ее облазил, посмотрел, обжил…

Но когда Егоров поставил другой вопрос, вопрос о том, чего требует от нас Москва, Максим Саввич сразу оживился.

— Угля, — сказал он, — и чем больше, тем лучше. — Он стал рассказывать о заседании коллегии в Министерстве угольной промышленности, на котором обсуждался вопрос о работе врубовых машин. — Москва, — говорил он, — требует одного — равняться на людей оптимальных планов.

Егоров еще долго расспрашивал Максима Саввича о подробностях совещания в министерстве, о том, что именно главное в новом государственном плане восстановления и развития народного хозяйства на сорок седьмой год.

И, размышляя вслух, Егоров задумчиво проговорил:

— А долг наш по тресту растет. А барометр, товарищи, показывает бурю.

Барометр показывал бурю.

Жизнь стала еще более напряженной, малейшее ослабление ритма сказывалось на добыче и погрузке угля. Это была битва, зимняя битва за уголь. Полем этой битвы был Донбасс. К обычным трудностям восстановления разрушенных шахт прибавились трудности этой зимы, вызванные пургой. Выиграть эту битву стало главным в нашей жизни. Выиграть! Во что бы то ни стало выиграть!

Я проводил беседу на «Девятой» — «О текущем моменте». За окном бушевала вьюга. Ветер бросал в окна хлопья снега. Когда я заканчивал раздел беседы, посвященный международной обстановке, дверь парткома тихонько приоткрылась и вошел Мещеряков. Он обходил сидевших в комнате коммунистов и каждому что-то шептал. Один за другим вставали члены партии и выходили из комнаты. С ними ушел парторг, но вскоре он вернулся и положил на стол записку: «Буран усилился». Я понял, чего он хочет, и, прервав беседу, обратился к присутствующим с предложением пойти на расчистку дороги.

Ветер был такой силы, что трудно было стоять на ногах. Когда порывы его стихли, можно было видеть ближние терриконы — они как бы дымились, запорошенные снегом. Мы расчищали дорогу, которая вела от бункерного склада к железнодорожным путям, пробивая траншеи в снежных сугробах. Со мною рядом работал Легостаев. Он дал мне свои запасные рукавицы, а после работы проводил меня к себе домой — отдохнуть и переночевать.

С наслаждением сбросил я мокрые сапоги. Жена Легостаева принесла мужнину гимнастерку и ватные солдатские шаровары. Они оказались мне впору, только гимнастерка была широка в плечах.

За стеной кто-то разговаривал. Я прислушался и узнал голос Герасима Ивановича. Разговор, насколько я мог судить, шел вокруг вопросов текущей политики. Жена Легостаева, войдя в комнату, улыбаясь, сказала:

— Герасим Иванович разъясняет текущий момент.

Я прислушался. Он читал своим слушателям газету. Читал очень медленно. Я думаю, что он читал сначала про себя, а затем уже, более уверенно, вслух. Прочитанное он сопровождал своими комментариями. Комментарии Герасима Ивановича были очень кратки и выразительны. Так, поясняя происки поджигателя войны Черчилля, он сказал о нем решительно:

— Узурпатор!

Сделав обзор международных событий, он собирался перейти к нашим внутренним задачам, как он выразился. Но тут его остановил женский голос.

— Герасим Иванович, — спросила женщина мягким, певучим голосом, — дозвольте вас спытать…

— Ну, спытай, — разрешил Герасим Иванович.

Узнаю ее певучий голос — это винницкая комсомолка Христина Кравченко. Она работает на сортировке. Ее прозвали «дивчина в зелени». Что-то милое и простое живет в облике этой юной колхозницы, роднящее ее с этим полевым цветком.

— Скильки вэрст от Вашингтона до Греции?

Старик подумал и уверенно ответил:

— Тысяча.

— А до Турции?

— И до Турции тысяча, — так же решительно ответил Герасим Иванович.

Из дальнейшего замечания явствовало, что в сознании этой простой дивчины никак не укладывалось, как это Америка, от которой до Греции и до Турции тысячи и тысячи километров, как это и по какому праву она смеет навязывать чужим и дальним странам свою волю, свои порядки.

Должен сказать, что как агитатор Герасим Иванович не отличался терпеливым характером. Он заговорил сердито. Ведь он же целый час объяснял всю стратегию американской дипломатии, этой атомной дипломатии, которая рассчитана на то, чтобы запугать слабонервных людей…

— Так це я понимаю, — оправдываясь, говорила дивчина, — але все-таки…

— Что «все-таки»? — сердито спрашивал Герасим Иванович. — Это же империализм! Это же другая система!

Казалось, огромный мир вошел в этот горняцкий дом, мир с его большими проблемами дня, которые волновали и не могли не волновать этих простых людей, оживленно беседовавших в кухне, за дощатым столом. Приходько ставил перед своими слушателями острые вопросы живой жизни. Большая политика перемежалась с вопросами сугубо житейскими. Казалось, сюда, к кухонному дощатому столу, покрытому грубой скатертью из сурового полотна, за которым сидят домашние хозяйки и старый горный мастер, тянутся нити борьбы от того большого круглого стола, за которым наши советские дипломаты добиваются справедливого решения коренных проблем послевоенного переустройства мира.

Эти люди, собравшиеся в зимнюю вьюжную ночь в горняцкой квартире, были глубоко заинтересованы в том, как будут складываться судьбы мира. Их все волновало. Путь, по которому пойдет Германия, и кооперативная торговля в поселке. Судьба Греции, которую американцы в союзе с англичанами рвут на части, и среднепрогрессивные нормы на шахте. Атомная дипломатия, рассчитанная на устрашение слабонервных, и падение добычи угля в Англии.

Вот он сказал вполголоса:

— Встает вопрос…

И перешел к текущим задачам дня. Эти задачи диктовались государственным планом. Он шел от этих огромных задач, охватывавших всю нашу страну, к задачам «Девятой» шахты.

— Мы потеряли в эти месяцы, — говорил старый агитатор, — десятки лаво-часов. Хотите знать, как это происходит? Слушайте! Вот повел машинист электровоза девять вагонов в лаву. Сцепщик обязан был проверить все вагоны. Но он этого не сделал. Люк одного из вагонов оставался открытым. И вот вам баланс: на стрелке вагон с открытым люком заклинило, а вслед шел электровоз. Дорогу ему преградил сошедший с рельсов «санфордей». И вот вам баланс: дорога была задержана на час двадцать девять минут. Как горный мастер я спрашиваю сцепщика: «Ты обязан был проверить люки вагона?» Отвечает: «Обязан, Герасим Иванович»… — «Почему же ты забыл это сделать?» — «Заспешился, товарищ Приходько…» Вот это «заспешился», «забылся» и обходится нам в копеечку.

Хозяйка, видимо, сказала ему, что в соседней комнате спит товарищ из райкома, потому что Герасим Иванович заговорил шепотом. Я взял лежавшую на столе книгу «Родная речь» и прилег на кушетке. Из книги выпали какие-то листки. Это были благодарности, вынесенные сержанту Легостаеву в дни войны: за форсирование Ворсклы, за форсирование Днепра, за форсирование Одера, за взятие Берлина.

Как прекрасно звучит прощальное, напутственное письмо Военного Совета фронта демобилизованному сержанту Легостаеву:

«Боевому товарищу.

Сержант Легостаев Андрей Иванович!

Вы демобилизуетесь из Действующей армии и возвращаетесь на Родину. Вы прошли большой и тяжелый путь по дорогам войны. Немало суровых испытаний выпало на вашу долю. Но трудности и лишения, которые пришлось пережить в сражениях и походах, не прошли даром. На вашу долю выпала великая честь добить врага в центре его звериного логова и водрузить над Берлином знамя Победы. В это великое дело внесли свой вклад и вы, дорогой товарищ! Теперь вам предстоит сменить оружие войны на орудие труда.

Будьте и впредь в первых рядах нашего героического народа. Под руководством нашей славной большевистской партии отдавайте мирному труду все свои знания и силу, как отдавали их делу победы.

Счастливого вам пути, дорогой товарищ!»

Я поднимаю голову от этого прощального письма Военного совета фронта, письма, охватывающего фронтовую жизнь Андрея Легостаева, его будущую дорогу в жизнь, прислушиваюсь к голосу Герасима Ивановича, который звучит за дощатой стеной. И в первый раз за все время моей работы штатным пропагандистом я начинаю понимать: то, что я искал, — горение и геройская отвага, — живет вот здесь, в делах и днях простых людей нашего района.

Прислушиваясь к голосам за стеной, я думал: может быть, и даже наверное, в этот зимний вечер во многих домах у домашнего очага сидят люди и беседуют о том, чем живет мир, чем живет страна, что нужно, чтобы лучше жить, чтобы успешно двигаться вперед.

Люди, подобные Герасиму Ивановичу, обладают апостольским даром. Старый человек, Герасим Иванович советовал женам шахтеров — некоторые из них сами работали на шахте — видеть не только то, что под ногами, но и смотреть вперед, в будущее.

В голосе его звучали то гневные, то презрительные ноты, когда он говорил о враждебных нам силах.

— Атомной бомбой хотят нас запугать, — говорил старый Приходько. — А той простой истины не могут понять эти «цивилизованные» господа, что СССР — это им не Греция и не Англия! Нервы у нас крепкие, люди мы хладнокровные, все испытавшие. Бросим взгляд, дорогие товарищи женщины, на историю нашей жизни…

И сколько теплоты, гордости послышалось в его голосе, когда он заговорил о нашей стране, о той силе и крепости, с какой светлая наша Родина выдержала все испытания судьбы!

Долго прислушивался я к голосу Герасима Ивановича, потом кто-то укрыл меня одеялом, и я уснул.

Проснулся я на рассвете.

В это утро я долго беседовал с Легостаевым. Меня интересовало, почему он работает рывками, от рекорда к рекорду.

— Товарищ политрук, — сказал он тихо, с какой-то сдержанной страстью, — разве ж так надо работать!

Я сказал ему, что служил на фронте помощником начальника штаба полка. Но он упорно продолжал называть меня политруком.

— Почему же вы не добиваетесь, чтобы вам дали хорошую дорогу в лаве?

— Один в поле не воин, товарищ политрук, — угрюмо проговорил он. — Тут надо, чтобы все вот так работали, — и он с силой сцепил пальцы рук.

Когда я спросил, какая обида тревожит его, Легостаев усмехнулся.

— Да, товарищ политрук, обида… Обидно, что у нас на шахте еще много мерзости, много неполадок, мешающих нам жить.

Он стал рассказывать мне о заведующем райкоммунхоза Малокуцко, который, по его словам, забывает о нуждах простых людей. Он, Легостаев, обратился к нему с просьбой помочь жене погибшего фронтовика, который до войны работал на «Девятой» шахте.

— Хороших людей нельзя забывать!

— Что же Малокуцко? — спросил я.

— А вот что… — Легостаев показал мне заявление, которое было написано его рукой. Он просил Малокуцко помочь семье фронтовика. Малокуцко нанес на этом заявлении такую резолюцию: «Обстановка не позволяет». — Обстановка не позволяет, — с горечью сказал Легостаев. — Я понимаю, конечно, что не всегда можно все и всех удовлетворить, что жилфонд у нас ограниченный. Но знаете, товарищ политрук, такие казенные резолюции раздражают и вызывают чувство обиды.

Для меня не совсем ясно было, в какой связи стоит вопрос о лучшей работе Андрея Легостаева в лаве с этой самой резолюцией.

Вспомнилась ночная беседа старого агитатора Герасима Ивановича Приходько, в которой он связывал самые широкие вопросы жизни страны с «мелочами», и я попросил Легостаева дать мне бумаги с резолюцией Малокуцко.

Разговор с Легостаевым надолго запомнился мне. Вот он сидит передо мной — решительное и спокойное лицо, коротко стриженная голова, крупные черты, чуть сдвинутые брови. Его большие и крепкие руки со сбитыми ногтями лежат на столе — они отдыхают. Рубец проходит по правой руке. Я спрашиваю Легостаева:

— Какое ранение?

Он молча берет мою руку и кладет на рубец. Я нащупываю что-то твердое — это осколок, кусочек металла.

Я спрашиваю, где его ранило.

— На Шпрее, в уличном бою.

— На Шпрее, — машинально говорю я, все еще держа руку на его рубце. — В каком населенном пункте?

— В Берлине.

И мы оба смеемся: вот так населенный пункт! Подойдя к столу, он решительным движением закрыл мой блокнот и сказал:

— Пойдем, товарищ политрук, в лаву.

И мы пошли на третий горизонт. В лаве находилась врубовая машина. Присев на корточки, Легостаев стал внимательно осматривать ее. На штреке включили ток, и вскоре врубовка пришла в движение. Стоя на коленях впереди машины и словно сливаясь с врубовкой, чувствуя, как она стальной, режущей частью вгрызается в угольный пласт, он вел машину вверх по лаве. Казалось, он как бы увлекает ее за собою, ведет вперед и вперед. Свет лампы, прикрепленной к шахтерской каске, выхватывал из тьмы глухо работавшую врубовку, тускло блестевший уголь. Черный от угольной пыли, горячий пот струился по лицу и обнаженной груди машиниста.

К нам подполз Страшко и, посветив лампой, поздоровался со мной. Легостаев засмеялся и сказал, показывая на меня:

— Это мой помощник…

Когда мы поднялись на поверхность и отошли километра полтора от шахты, Легостаев вдруг остановился.

— Вот где мы с вами работали. В этом месте, на глубине трехсот метров… — И улыбнулся.

Вечером того же дня я читал шахтерам доклад о текущем моменте, вернее, это было продолжение доклада, прерванного накануне бураном. Когда после я пришел в партком, Мещеряков, как всегда, вслух стал подсчитывать «процент охвата». Он даже хотел схитрить — вчерашнее начало доклада и сегодняшнее продолжение считать как два доклада.

Я рассказал ему о своем разговоре с Легостаевым и спросил Тихона Ильича: как ему кажется, почему Легостаев, с которым я беседовал о работе лавы, связал вопрос о лаве с резолюцией Малокуцко? Тихон Ильич задумался.

— Связь тут имеется, — сказал он, — а Малокуцко… Вы, может быть, думаете, что это какой-то отъявленный плут или закоренелый бюрократ. Я ведь его хорошо знаю — в одном полку служили — хороший был парень, смелый и храбрый. Но вот он пришел с войны, поставили его на райкоммунхоз, этого Сеню Малокуцко. Но оказывается — не по Сеньке шапка…

Мы решили сходить в райкоммунхозотдел. Малокуцко сразу принял нас. Он был в хорошо отглаженном военном костюме без погон.

— Послушай, — сказал ему Тихон Ильич, — что сей тезис означает?

И положил перед ним заявление Легостаева.

— Обстановка, — пробормотал Малокуцко.

Тихон Ильич продолжал допытываться: какая именно обстановка влияет на Малокуцко — международная или наша, районная?

Я передал Малокуцко требование Легостаева — думать о погибших фронтовиках, помогать их семьям.

Малокуцко вдруг сказал с какой-то беспечностью, видимо не вдумываясь в то, что он говорит:

— Эх, товарищ пропагандист, да если их всех слушать, так они вам такое наговорят…

— Кто это «они»? — спросил я, чувствуя, как кровь бросилась мне в лицо.

— Отдельные личности, — сказал Малокуцко и, видя, что со мной творится что-то неладное, переменил тон. Он стал ссылаться на загруженность: — Крутишься, вертишься целый день, — и обещал сделать все, что просил Легостаев.

Он думал, что этим разговор ограничится и что, успокоенные его словами, мы уйдем. Но Тихон Ильич, усмехнувшись, сказал:

— Точно на парад… — и тронул Малокуцко за рукав гимнастерки, как бы пробуя качество товара.

— ЧШ, — сказал Малокуцко. — Чистая шерсть!

— А ведь был хорошим парнем, — глядя на Малокуцко, проговорил Тихон Ильич. — Помнишь, Сенечка, прорыв на Таганрогском направлении?

Малокуцко оживился:

— Как же это можно забыть?..

И все то лучшее, что жило в его душе, поднялось и отразилось в его глазах, которые сразу стали более осмысленными и, я бы сказал, более человечными.

— Откуда же это берется у наших людей, — продолжал говорить Тихон Ильич, все так же внимательно разглядывая Малокуцко, — при орденах, как на параде, и думает, что всего достиг… Культуры у них, что ли, маловато? — задумчиво спросил он.

Но Малокуцко с этим выводом Тихона Ильича не согласился.

— Лесоматериалов мало, — сказал он. И стал перечислять, каких строительных материалов не хватает райкоммунхозу.

Тихон Ильич вздохнул и сказал:

— Все тонны да тонны, а имеется ли у тебя, товарищ Малокуцко, хотя бы грамм совести, простой большевистской совести? Ведь ты поставлен на ответственный пост. К тебе люди идут с бытовыми нуждами. Ты делаешь большую политику на этом посту.

Тихон Ильич говорил очень спокойно, обстоятельно. Малокуцко слушал и то краснел, то бледнел и в конце концов сказал, что ему действительно не хватает культуры, он это понимает, поедет на курсы и там подучится. Но Тихон Ильич покачал головой.

— Эх, товарищ Малокуцко, товарищ лейтенант! — сказал Мещеряков. — Еще нет на свете таких курсов и таких академий, чтобы учить людей чуткости…

11

Барометр все еще показывал бурю.

В течение дня люди поселка расчищали железнодорожные пути, дорогу к шахте, а за ночь вновь наметало сугробы.

На одно из очередных занятий политшколы при обсуждении темы, как жили рабочие и крестьяне в старое время, я пригласил Герасима Ивановича Приходько. Предварительно я договорился с ним о том, что он подготовится и расскажет нам об опыте своей жизни.

— Оце я можу, — охотно согласился Приходько.

Занятия обычно я проводил после второй смены, вечером. Уже собрались все, уже можно было начинать, а Герасима Ивановича не было. Но вот в дальнем конце коридора послышался его ворчливый голос, он кого-то называл узурпатором; заглянув к нам в дверь, сердито велел ждать его. Он был покрыт угольной пылью и держал в руке лампу — старик только что поднялся из шахты. Мы терпеливо ждали его. Вскоре он пришел из бани, розовый, умиротворенный, седые волосы его были тщательно приглажены.

Он долго раскладывал на столе какие-то листочки, потом стал медленно читать: «Жизнь при старом режиме полна отрицательных сторон…» Но, на наше счастье, свету было мало в комнате, и, отложив листки, он стал тем, кем был, — веселым, хитрым стариком, который умел рассказывать своими словами о былой жизни. Он знал превеликое множество песен и стихов. Читая их нараспев, он вносил в песни и стихи какую-то свою интонацию.

Вспоминая дни своей молодости, Приходько сказал:

Мальчиком он пришел на шахту. Того террикона, который сейчас высится, еще не было. Шахта только начинала жить. И, глядя на его темные, морщинистые руки, на обветренное, точно вырезанное на меди лицо, думалось: сколько угля вырубили эти руки, сколько породы выбрали они, сколько угольных полей прошли…

Его беседа о прошлом имела большой успех. О чем бы он ни говорил, его мысль, его душа устремлены были в будущее. Но была одна особенность в его речи, которая поразила меня. Он почему-то любил вводить в свою свободно текущую речь тяжелые бюрократические обороты, вроде: «в данном разрезе…», «на сегодняшний день…».

Яостался с ним один на один и спросил:

— Откуда, Герасим Иванович, вы взяли эти никчемные слова?

Он удивился и даже обиделся.

— Ведь так говорит мой сын, так говорит Василий Степанович Егоров, так говорите и вы, товарищ Пантелеев…

Только на пятый день я вернулся в райком. Большие сугробы лежали на полях. Машины с трудом пробивали себе дорогу.

Тихон Ильич проводил меня до самой дороги, которая начиналась от крайних домов поселка и вела к райкому. Я чувствовал, что он хотел мне что-то сказать, но долго не решался. И когда мы пожали друг другу руки, он вдруг предложил:

— Товарищ Пантелеев, а как вы смотрите на такой тезис — остаться работать у нас на шахте, заведовать парткабинетом? И штатная единица у нас имеется. Тут ведь настоящая жизнь, — сказал он и повел рукой вокруг, — тут, товарищ Пантелеев, проходит передний край.

Мне почему-то вспомнилось: мы в полку считали, что штаб дивизии — это глубочайший тыл. Так и теперь, — рисуя условия работы, Тихон Ильич говорил так, словно райком отстоял за десятки километров…

Я поблагодарил Тихона Ильича за доброе ко мне отношение и сказал, что не думаю порывать связи с «Девятой» шахтой.

Егоров встретил меня радостно:

— А, пропащая душа! Где были, что делали? Рассказывайте. Контакт имеете?

Эти вечера в райкоме, когда с шахт съезжались товарищи, особенно нравились мне. Что-то дружеское было в этих вечерних встречах за столом у Василия Степановича. Точно большая семья собиралась вместе — обсудить дела, наметить, что делать завтра. Егоров умел придавать этим вечерним встречам простой, непринужденный характер. Он словно хотел видеть жизнь не только своими глазами, но и глазами инструкторов, пропагандистов, глазами Приходько, Иллариона Яковлевича Панченко, Ольги Павловны, редактора районной газеты Рыбникова, глазами парторгов шахт, инженеров, шахтеров, учителей, домашних хозяек…

Я рассказал ему все: свой разговор с Легостаевым, мечты Легостаева и даже о старике Приходько.

Листок с рисунком Легостаева он долго и внимательно разглядывал, словно изучал.

Когда я рассказывал ему о старике Приходько и о том, как Приходько пускал в ход «тяжелые» слова, подражая районным руководителям, Василий Степанович пришел в веселое настроение.

— Ах, черт возьми, — говорил он, смеясь от всей души, — стало быть, он учится у нас, руководящих работников района!

Он постучал в стенку, зовя к себе Приходько, послал тетю Полю за Ольгой Павловной и инструкторами. Позвонил Панченко, чтобы тот немедленно пришел, и, когда все собрались, заставил меня снова повторить весь мой разговор с Приходько-отцом. Смеялся Егоров по-мальчишески звонко, то затихая, то заливаясь так, что, глядя на него, хохотали все.

Он показывал поочередно то на Приходько-сына, то на Панченко, то на Ольгу Павловну, то на меня и говорил:

— У вас он учится… у вас…

— И у вас, Василий Степанович, — в тон ему сказала Ольга Павловна.

— И у меня, — согласился Егоров. — А верно он подметил. Как часто приходится это наблюдать у многих работников. Хорошие люди, они могут с вами говорить живо, весело, просто — до заседания бюро, а как только начинается бюро, они меняют интонацию голоса, говорят сухо, казенно. Пристрастие к тяжелым, затасканным словам-булыжникам. «На сегодняшний день…», «В данном разрезе…» Почему это происходит, товарищи? Я думаю, это получается потому, что для того чтобы сказать свежее, яркое, доходчивое слово, нужно его поискать. Хорошее слово далеко лежит. А плоское — рядышком. Товарищ Панченко! Хотите, я покажу, как вы разговариваете? Знаете, со стороны как-то лучше видно.

Панченко добродушно кивнул головой. Он думал, что Егоров все еще шутит. И действительно, Егоров как будто шутил. Он снял телефонную трубку с рычага аппарата и, подражая Панченко, стал басом распекать воображаемого Пятунина:

— Да я тебя… да ты смотри у меня, если к утру не дашь добычи…

И вдруг, положив трубку, сказал своим обычным спокойным голосом и даже мягко улыбаясь:

— А что, собственно говоря, дает такой стиль? Ведь, глядя на вас, завшахтой орет на начальников участков, глядя на завшахтой, начальник участка орет на бригадира… Криком нельзя заставить людей давать добычу! Иногда мне кажется, что человек, который любит брать горлом, как бы прячет свое бессилие. Знавал я до войны на одной шахте заведующего, который говорил тихо и спокойно. А между тем он не был мягким или добреньким… Это был инженер жесткий, требовательный, когда он отдавал какое-либо приказание, чувствовалось — он все продумал.

Панченко слушал его, все более и более хмурясь.

— Во-первых, — сказал он, — у меня бас, и менять его на тенор я не согласен; а во-вторых, шахта или угольный трест — это, товарищ Егоров, как вы сами понимаете, не институт для благородных девиц. Говорю, как умею…

— Был я на днях у Пятунина, — вздохнув, сказал Егоров, — и довелось мне послушать, как он разговаривал с начальником участка. Надо сказать, что в моем присутствии он, видимо, стеснялся отвести душу, и, знаете, Пятунин буквально томился, лишенный привычных слов, которые он обычно обрушивает на головы подчиненных. Я думаю, что чем скорее мы переменим этот, с позволения сказать, стиль, тем лучше будет для всех нас. Как вы думаете, товарищ Панченко? И вот еще, — сказал он, беря в руку листок с рисунком Легостаева, и в голосе его послышались жесткие нотки, — врубмашинист Легостаев требует дороги. Дороги, Илларион Яковлевич!

В эти дни, когда бураны следовали один за другим и железнодорожные пути заносило снегом, когда каждая тонна погрузки угля давалась с величайшим трудом, расценивалась на вес золота, в эти январские дни почти все работники райкома партии были там, где решалась судьба угля, судьба битвы за уголь — в лавах, на эстакадах, на паровозах, возивших уголь, на дорогах, занесенных снегом, по которым прокладывались траншеи.

Помню такую ночь. Я был дежурным по райкому партии. Егоров вернулся с одной из шахт весь запорошенный снегом. Он сбросил с себя валенки и в носках прошелся по кабинету. Руки его посинели от холода. Но был он в каком-то веселом, возбужденном состоянии. «Подумать только, мы сегодня выполнили план погрузки на 100,9…»

— Как сосед справа? — первым долгом спросил он.

Соседом справа Егоров называл секретаря соседнего райкома партии. Наш район соревновался с соседним районом, и рабочее утро Егорова начиналось с этого вопроса: как сосед справа? Я показал ему сводку суточной добычи и погрузки угля у соседа. Егоров повеселел: сосед тоже справлялся с задачей. Он подошел к столу, на котором лежала кипа не читанных за неделю газет, и сказал:

— Чем живет мир?

Взял в руки кружку горячего чая, которую ему принесла тетя Поля, и, прихлебывая, стал читать иностранные телеграммы.

— В Англии угольный голод, — сказал он громко. — Лейбористы не могут справиться… А мы — мы зиму выиграли! — уверенно сказал он.

И по всему видно было, что ему, советскому человеку, очень приятно сравнить две битвы этой зимы — у нас, в ожившем после немцев Донбассе, и битву там, за Ла-Маншем.

Он читал газеты, но видно было, в его сознании жила одна цифра — цифра добычи и погрузки угля… «Подумать только, мы сегодня в тяжелейших условиях выполнили план погрузки на 100,9». Одна из шахт все еще беспокоила его. Там отставали с погрузкой. Он позвонил парторгу и спросил его: выправилось ли положение? Парторг ответил, что погрузке мешает пурга.

Егоров всем корпусом откинулся назад, заглядывая в заиндевевшее окно, и вдруг сказал:

— Разве это пурга!.. Барометр идет на «ясно»…

Он забрался с ногами на диван, сказав, что подремлет с полчасика и чтобы я обязательно разбудил его, как только позвонят из обкома партии. Он сам хотел сообщить радостную сводку о суточной погрузке угля в тяжких условиях пурги. Было за полночь. По радио передавали симфонию Дворжака. Я слушал приглушенную музыку и не сразу уловил звук телефонного аппарата. Говорил секретарь обкома партии. Он спросил, где Егоров. Я ответил, что Егоров только что вернулся с шахты, если надо — разбужу.

— Подождите, — сказал секретарь обкома, — пусть спит. Не тревожьте его… Как вы сегодня сработали? Какая добыча, какая погрузка?..

Я взял лежавшую на столе сводку и как только назвал первую цифру, цифру добычи, Егоров поднял голову.

— Обком? — спросил он. И, прихрамывая, бросился к аппарату. Он взял трубку и голосом сначала спокойным, а затем ликующим назвал процент погрузки — 100,9.

Слышимость была превосходная.

— Маловато, — сказал секретарь обкома. — Учтите, товарищ Егоров, что ваш сосед слева погрузил больше вашего и делает все для того, чтобы долг покрыть. Учтите. Вот так… И еще учтите, товарищ Егоров: голоса вашего что-то не слышно в развернувшемся соревновании. Где ваши врубмашинисты? Учтите, товарищ Егоров. Спокойной ночи. Вот так.

— Учтем, — сказал Василий Степанович. И машинально добавил: — Спокойной ночи.

Он долго стоял у стола, держа в руке телефонную трубку. Из Москвы все еще шла передача симфонии Дворжака.

— Маловато, — шепотом проговорил Егоров, — учтите, говорит… Сто и девять десятых… А как он нам дался, этот хвостик, эти девять десятых!.. Голоса, говорит, вашего не слышно… Учтите, говорит.

Симфония Дворжака стала куда-то удаляться.

— Ах, дорогой ПНШ, — сказал Егоров, кладя свою русую с седеющим хохолком голову на оперативную сводку, — ах, как хочется спать! Тихо, говорит, живете. Учтите, говорит, Учтем, дорогой товарищ.

12

Да, барометр показывал «ясно». Близилась весна. Как-то поздно ночью я засиделся в парткабинете, готовясь к докладу. В дверь осторожно постучали. Вошел Герасим Иванович Приходько.

— Вижу, у вас в окне свет, — сказал Приходько, — и решил: дай, думаю, загляну…

Он часто заглядывал к нам в райком. И на этот раз Герасим Иванович, очевидно, пришел о чем-нибудь посоветоваться. Я смотрю на его облепленные грязью сапоги и думаю: что привело его в столь поздний час? Но Герасим Иванович не сразу сказал, зачем именно он пришел в райком. Долго ходил по комнате, трогал руками книги, которые были в его глазах кладезем величайшей человеческой мудрости, — «первоисточники», как называл он книги учителей марксизма.

— Герасим Иванович, что у вас?

Он посмотрел на меня внимательно и вдруг решительно сказал:

— Товарищ Пантелеев! В чому суть життя?

Так вот какой вопрос волнует Герасима Ивановича! Признаюсь, я даже смутился — не каждый день мы задаем себе этот вопрос, в чем суть жизни. Герасим Иванович смотрит на меня умными, пытливыми глазами и терпеливо ждет, что я скажу.

Взгляд мой падает на книгу, которую я до прихода Герасима Ивановича читал. Это ленинский том, раскрытый на статье «Великий почин».

Герасим Иванович взял в руки ленинский том и сначала про себя, потом медленно прочитал вслух:

— «Коммунизм начинается там, где появляется самоотверженная, преодолевающая тяжелый труд забота рядовых рабочих об увеличении производительности труда…»

Старик бережно кладет книгу.

— Мудрые слова, — оживленно говорил он. — Я ж тому хлопцу казав: по труду и жизнь…

И вот оказывается, что этот вопрос — «в чому суть життя» — Герасиму Ивановичу задал навалоотбойщик Гуренков во время беседы о текущей политике.

— Вопрос, товарищ Пантелеев, — рассказывает Герасим Иванович, — как вы сами понимаете, острый и довольно-таки умственный… А было дело так… Сижу я с ребятами, читаю им районную газету и, как всегда, делаю сначала международный обзор событий, потом перехожу к главному вопросу нашей текущей жизни — вопросу о прогрессивных нормах. Государство, говорю, требует от нас, чтобы планы были большевистские: они должны быть рассчитаны не на среднеарифметические нормы, а равняться в сторону передовых. И в этой связи я ставлю вопрос перед моими слушателями, вопрос о прогрессивном человеке, имея в виду жизнь новаторов нашей шахты.

Так мы беседуем на тему дня, потом я перехожу к вопросам и ответам. Это мой постоянный принцип… И вдруг Гуренков задает мне вопрос: «В чому суть життя?» Я, товарищ Пантелеев, не сразу ответил. Надо, думаю, выиграть время, обдумать ответ. И я спрашиваю его: «А чей, говорю, смысл жизни тебя интересует, товарищ Гуренков? Какого, говорю, народа?» А он отвечает: «Это, говорит, безразлично, какого народа. Я, говорит, поставил вопрос в общем порядке. И имею в виду смысл жизни советского человека».

Смотрю я на Гуренкова и думаю, что же сказать ему. Весь мой авторитет агитатора пойдет побоку, ежели я осрамлюсь. Смотрю на него и думаю: а в чем же он видит смысл жизни? И мысль моя работает в одном направлении — в направлении борьбы за прогрессивные нормы. И я сказал ему: «Сейчас, говорю, я отвечу тебе, только у меня к тебе будет такой вопрос: как, говорю, ты работаешь? Норму, говорю, выполняешь?» — «Это, — отвечает он, — ответ не по существу, дядечка».

А сам, вижу, смутился. Стало быть, по существу я задал ему вопрос. И стал я ему объяснять, что из того, как человек работает, можно, я думаю, понять и даже почувствовать, в чем он видит смысл своей жизни.

Он выслушал меня и этак с усмешкой говорит: «Вы, дядечка, узко смотрите на вопрос. Вы человек старой формации, мало видели в своей жизни. А я, говорит, походил по белу свету, кое-чего на войне насмотрелся».

Но тут я его оборвал: «Брось, говорю, называть меня дядечкой. Фамилия моя Приходько, товарищ Приходько», Потом спрашиваю: «Что же ты видел на белом свете?»

А он снисходительно отвечает: «Многое, товарищ Приходько. Я до самой Эльбы дошел. И готику видел, и гофрированные крыши, и механические поилки для рогатого скота…»

И пошел и пошел про этот рогатый скот. Обида меня взяла… «Ах, думаю, погоди ты у меня!» Вдруг в дискуссию вступает слесарь Рыбалко. Принцип у меня такой: имеешь вопрос — свободно оглашай его. А Рыбалко этот долго томился в немецком плену. Душит его что-то, глаза сверкают, хочет сказать, но выговорить не может. «А людей, — тихо говорит он, — людей, Гуренков, ты видел, как фашисты их истребляют, как они из них мыло варят, как они в душегубках их сжигают…»

Нахмурился Гуренков, видит, что разговор оборачивается против него, и делает вид, что ему пора уходить: «Ну, я, говорит, пошел…» — «Стой, говорю, стой и слушай, что я тебе скажу! Что касается того, что я человек старой формации, так вот что я тебе скажу: люди мы одной формации, советской, только разной сознательности у нас горизонты. Многого я действительно в своей жизни не видел, только шахту свою знаю. И отец твой, Аполлон Гуренков, только шахту свою знает. Ты, спрашиваю, руки у своего отца видел?» — «Видел», — говорит. «И ту, что изуродована, видел?» — «И ту, говорит, видел». — «Так вот. Он изуродовал ее при проходке ствола после немцев. Старый он человек, твой отец, а первым пришел на шахту восстанавливать ее, и в этом он видел смысл жизни. Обидно, говорю, за твоего отца, что у тебя, у молодого хлопца, в голове полова. И я, как внештатный агитатор райкома партии, разъясню тебе весь вопрос».

Чувствую — ребята все на моей стороне, смотрят на Гуренкова злыми глазами.

«А по какому, говорит, праву вы на меня нападаете? Я же завел теоретический разговор, а вы свернули на практику, на личности. Кто вы такой, чтобы учить меня?» — «Во-первых, говорю, я горный мастер, твое начальство; во-вторых, я внештатный агитатор райкома партии. И как агитатор я должен ликвидировать в твоей голове старые пережитки».

Герасим Иванович до того разволновался, что, начав шепотом, перешел на громкий голос. Кто-то за стеной постучал, видимо требуя тишины, потом дверь открылась, и вошел сын Герасима Ивановича — второй секретарь райкома, Приходько.

Я обратил внимание, что на людях старый и молодой Приходько старались ничем не подчеркивать свое подлинное отношение друг к другу. Они были взаимно вежливы, называли один другого по имени-отчеству, но во взглядах, которыми обменивались, в отдельных репликах, в жестах можно было уловить, как они любят друг друга.

Приходько-сын спросил старика, как его здоровье. А старик в свою очередь спросил молодого Приходько, как здоровье внуков.

Приходько-сын сказал, чтобы Герасим Иванович говорил потише, так как скоро начнется заседание бюро…

— А что вы будете слухать на бюро? — спросил старый Приходько.

Сын держал папку с надписью: «На бюро».

— О работе райпотребсоюза, Герасим Иванович, — сказал Приходько-сын.

В глазах старика заиграли лукавые искры, он оживился и спросил:

— Про торговые точки будет идти разговор?

— Да, о развертывании торговых точек, — сказал секретарь райкома.

— И наша точка там записана? — спросил Герасим Иванович.

— И ваша точка.

— В той точке можно купить только коняки из папье-маше, — возвысив голос, сказал Герасим Иванович, дотронувшись до папки, которую держал в руках второй секретарь райкома.

— А как ваш ревматизм? — спросил молодой Приходько, стараясь перевести разговор на другую почву.

— Стреляет, — сказал старик. И, дотронувшись до папки, которую держал в руках молодой Приходько, спросил, подмигивая: — И проект решения уже готов?

— Подготовлен, — все более хмурясь, сказал молодой Приходько.

— Выговор или на вид? — продолжал допытываться старик.

Молодой Приходько покраснел и сказал:

— Герасим Иванович, в своих суждениях о деятельности того или другого работника вы теряете чувство всякой меры…

Но старика нельзя было смутить.

— Чувство меры! — фыркнул он.

Приходько-сын угрожающе сказал:

— Вот кооптируем вас в члены правления, тогда посмотрим, что вы запоете.

— А вот не кооптируете, — быстро сказал старик Приходько.

— Кооптируем! — улыбаясь, сказал молодой Приходько.

— А вот и не кооптируете, — отвечал ему Герасим Иванович. — Я же беспокойный элемент, я же буду требовать настоящей торговли, а не развертывания точки…

Сын быстро откланялся и ушел. Старик некоторое время молчал и, сердито проговорив: «Чувство меры!», вернулся к занимавшей его мысли, к вопросу: «В чому суть життя?»:

— «Ты, говорю, Гуренков, жил при немцах в Донбассе?» А он отвечает: «Зачем, Герасим Иванович, вы этим меня корите? Вы же знаете, как я себя вел». — «Знаю, говорю. А это я для ясности тебя спрашиваю. И с тачкой ты ходил на «менку»?» — «Да, говорит, и с тачкой ходил». — «А где, спрашиваю, эта тачка?» — «Я, говорит, ее выбросил, как наши пришли, и пошел в армию». — «Вот что, говорю, товарищ, мало эту тачку выбросить из хаты. Ее нужно выбросить из души».

Герасим Иванович выпрямляется во весь рост. Он глядит на меня вопросительно: «Так ведь, товарищ Пантелеев? Из души ее надо выбросить, эту тачку с грузом старых привычек и пережитков». Склонив свою седую вихрастую голову, Приходько пытливо смотрит на меня.

— Я ж тому хлопцу говорил, — оживился Герасим Иванович: «Хочешь жить красиво?» — «Хочу», — говорит. «А если хочешь, говорю, так выполняй норму! Работай так, чтобы всегда была чистой дорога врубовым машинам». Вот так, товарищ пропагандист, обернулась эта дискуссия. Начали с вопроса о прогрессивных нормах, а перешли к философии. В чем смысл жизни? И завязался у нас тут общий разговор. Как мы живем и работаем и как нужно жить и работать. Гуренков сидит и слушает. Я на него вроде не обращаю внимания: хочешь — иди, хочешь — слушай и просвещайся, А он вдруг сам тихо говорит: «Герасим Иванович, за кого же вы меня принимаете? Разве я не понимаю, что сила в нас самих? Разве я враг своему счастью?» — «Да, говорю, может быть, ты кое-что и понимаешь, но боюсь, что ты счастье свое односторонне понимаешь. Меньше дать и больше взять. Может быть, так ты понимаешь красивую жизнь? Лежать на травке и глядеть на солнце. Но даже траву, и ту тянет к солнцу. Идейности в тебе мало. — И заостряю перед ним вопрос о сознательности. — Социалистическое сознание, говорю, ускоряет движение советского общества вперед, умножает источники его силы и могущества. Это я говорю тебе, товарищ твоего отца. Гордости в тебе мало. Настоящей, советской, социалистической гордости. Я не тратил бы на тебя свой порох, если бы не уважал твой род шахтерский…»

Маленький, сухощавый — «шахтерская гвардия», так он называл себя, — Приходько стоял посреди комнаты, прижимая к груди ленинский том, и какая же душевная красота была во всем его облике, когда он говорил о нашей родине!

Герасим Иванович связывал вопрос о норме труда с общей нормой человеческого поведения.

— Я, товарищ пропагандист, этот же вопрос поставил перед главным инженером «Капитальной», Максимом Саввичем Афанасьевым. Он образованный инженер, дай, думаю, спрошу его. Сначала у нас шел разговор о шахте, потом я ему говорю: «Максим Саввич, будьте, говорю, добры, разъясните мне вопрос: «В чому суть життя?»

Он посмотрел на меня и покрутил головой.

«Н-да, говорит, вопрос сложный, на него сразу не ответишь. Нужно, говорит, время, чтобы подумать. Вам это к спеху, Герасим Иванович, или можете подождать?» — «Могу, говорю, подождать». — «Вас, говорит, интересует смысл жизни вообще или в частности?» — «В частности», — говорю.

И вдруг как заговорит он с сердцем: «Смутили вы меня, Герасим Иванович. Отстал, говорит, я от жизни, Герасим Иванович. Нужно, говорит, подковаться. Вы, говорит, задали важный, существенный вопрос, на который не так легко дать ответ. Я — горный инженер. — И пошел и пошел каяться: — Я, Герасим Иванович, весь ушел в личную жизнь — шахта да шахта. Даю вам слово, что как только нарежем пятую лаву, так я обязательно побеседую на эту животрепещущую тему. В голове у меня, говорит, сейчас только она. Сплю и вижу ее, свою длинную лаву».

Ну, вижу, замотался человек, сердечно простился я с ним и пришел к вам на консультацию.

Он бережно завернул ленинский том, спрятав его под куртку. Ему хотелось прочитать статью Ленина «Великий почин» своим молодым слушателям, которые присутствовали при его споре о смысле жизни.

Я пошел проводить Герасима Ивановича. Ночь была темная. Пахло тающим снегом и первыми запахами весны, которые пробивались сквозь мартовскую сырость.

Мы некоторое время стояли на крыльце, привыкая к темноте. Потом, взявшись за руки, пошли по дороге, которая вела на шахту.

Мы шли по дороге к «Девятой» шахте и долго беседовали о смысле жизни, два члена партии, два большевика, горный мастер и штатпроп райкома. Сквозь низкие тучи пробивались огни «Девятой» шахты. И свет звезды над копром шахты был виден. Тут мы простились с Герасимом Ивановичем. Он прошел уже несколько шагов, и вдруг из темноты послышался его торжествующий голос, он словно все еще спорил с хлопцем, приводя новые и новые доводы в защиту своей мысли:

— Счастье, говорю, не ходит в домашних туфлях, оно в сапогах ходит, в рабочих да в солдатских сапогах!

13

Утром хлынул дождь. Как он нужен земле, этот теплый весенний дождь! Я возвращался из области в район. Где-то за терриконами прокатился гром, потом разом хлынул веселый, пронизанный солнцем ливень. Я испугался, что промочит мой вещевой мешок, в котором лежали книги. И, сняв с себя плащ, обернул им мешок.

Когда на повороте дороги показался поселок шахты «Девять», я постучал в кабину водителя. Машина стала замедлять ход, и я спрыгнул. Мне сбросили мешок с книгами, я подхватил его и пошел по залитой весенними ручьями дороге.

Я зашел к Василию Степановичу. Он хворал. На подоконнике и на стульях лежали книги, газеты. Телефон стоял на стуле у самой кровати. Сводки о работе шахт и треста лежали рядом на подоконнике. Эти сводки, телефонный аппарат в деревянной коробке, распухшая нога Василия Степановича Егорова — все это почему-то напоминало мне фронтовую обстановку.

— Эх, не вовремя я прихворнул, — с досадой сказал Василий Степанович, — не вовремя раны открылись. Железное здоровье нужно иметь партийному работнику.

Он взял телефонную трубку, слушая разговор управляющего трестом Панченко с заведующими шахтами.

— Хорошая вещь телефон, — сказал он, обращаясь ко мне, — но все-таки лучше, когда видишь выражение лица того, с кем говоришь…

Я потянулся к лежавшей на стуле у аппарата книге. Это были «Записки охотника» Тургенева.

— Полезная тематика, — заметил Егоров, все еще прислушиваясь к телефонному разговору хозяйственников.

Положив трубку, он взял из моих рук книгу и отыскал тургеневский рассказ «Певцы».

— Вчера я на сон грядущий начал читать. Помните, соревнование двух певцов — рядчика и Яшки-Турка, кто лучше споет? Помните, у этого Яшки-Турка голос поначалу был сиплый, несильный, а потом разошелся человек, запел так, что чувствовалось — душа поет. Чудесный рассказ, — сказал Егоров. — Пробуждает мысли. Я бы всем партработникам посоветовал его прочесть.

— В порядке директивы, Василий Степанович?

— А что? — засмеялся Егоров. — В порядке директивы… У нас народ дисциплинированный, сразу поймет, что к чему.

Я удивился: чем это заинтересовал Тургенев нашего первого секретаря? Еще более удивился, когда он стал читать вслух:

— «Первый звук его голоса, — заикаясь и растягивая слова, читал Василий Степанович, — был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату… Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение; он уже не робел, он отдавался весь своему счастью… Помнится, я видал однажды вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшие вдали…»

Василий Степанович положил книгу на колени.

— Как вы думаете, — спросил он, — отчего он хорошо пел, отчего он так счастливо пел? Оттого, что душа его пела? Помню, шел я однажды из батальона в роту. Ночью это было. Темно. Чувствую — сбился с дороги. Оторопь меня взяла. Пошарил я в траве, нащупал провод и обрадовался ему, точно счастье нашел. Теперь не собьюсь, теперь дойду! Третьего дня, — продолжал Егоров, — в обкоме было совещание партийно-хозяйственного актива. Вопрос, который обсуждался, был как будто бы обычным — борьба за уголь. Сначала докладывали управляющие трестами, а вслед за ними секретари райкомов. Знаете, с чем мы обычно едем в обком?.. Стараешься захватить все основное — цифры по строительству, по добыче, по развертыванию торговой сети… На всякий случай нагружаешься множеством цифр из разных областей работы. И если посмотреть, что везет с собой в портфеле секретарь райкома и что везет с собой управляющий трестом, то боюсь, большой разницы мы не увидим. Один круг забот. Слушал я выступление одного секретаря райкома и вдруг подумал: а ведь он говорит как хозяйственник! Почти никакой разницы между выступлением управляющего трестом и выступлением партийного руководителя района не было. А ведь разница должна быть!

Василий Степанович долго молчал, перелистывая страницы тургеневской книги.

— Да, — сказал он, снова повторяя мысль, запавшую ему в душу, — и подумал я, Егоров: а как у меня обстоит дело, как я живу, как я работаю?..

На полях рассказа «Певцы» были какие-то пометки, сделанные рукою Василия Степановича. Это были цифры, имена людей, и среди них я заметил имя Андрея Легостаева.

— В перерыве, — продолжал Егоров, — к нам подошел секретарь обкома и, обратившись к Панченко, сказал: «Вы ведь, кажется, до войны были управляющим трестом?» Панченко отвечает: «Да, был». — «А какой длины у вас лавы были до войны?» — спрашивает секретарь обкома. — «До трехсот метров». И сразу же Панченко потух, улыбку смыло с лица, когда секретарь обкома ему сказал: «Прошу простить меня за резкость, но напрашивается мысль, что вы сейчас управляющий-коротышка. Лавы-то у вас сейчас короткие. И вы, видимо, на этом успокоились…» И оборачивается ко мне: «А вы, Василий Степанович Егоров! Вы, очевидно, полагаете, что если даете девяносто процентов, то на этом можно успокоиться. А что за этими процентами кроется, какими средствами вы добиваетесь этих процентов? Где ваши люди, почему вы тихо живете?» Потом как будто смягчился — все-таки почти сто процентов даем — и вдруг спрашивает меня: «Скажите, у вас в районе когда-то были древние изваяния половецких баб… Сохранились?»

Я смутно помнил что-то об этих самых «половецких бабах». Но где они обретаются, я, честно говоря, не знал. А он продолжает: «А старичок учитель жив, который собирал эти древности?»

Я что-то пробормотал в ответ. Он взглянул на меня и усмехнулся. «Вы же каждый камешек должны у себя знать. Что, товарищ Егоров, «руки не доходят»?»

Его позвали к телефону, и разговор, на мое счастье, оборвался. Но я ничего не забыл из этого разговора. Дело ведь не только в этих каменных бабах, а в чем-то большем. «Руки не доходят». Это ведь классическая формула, которой прикрывается многое — и бездеятельность, и безынициативность. Когда человек копошится только на своей пяди земли, он не всегда может понять и осмыслить, что происходит вокруг. И бывает у такого работника так, что шахта сама по себе, район сам по себе, область сама по себе, весь мир сам по себе, а я сам по себе. А нужно вот так, — Василий Степанович сцепил пальцы рук, показывая, как нужно жить и работать, — вот так: я, моя шахта, мой район, моя область, моя страна, — весь мир!

Я вспомнил: вот так Легостаев сжимал пальцы рук, когда говорил о дороге в лаве.

— Нужно, — Егоров тронул страницы тургеневских «Певцов», — петь с душою. А скажите, как ваш Легостаев поживает? Имейте в виду, его нужно двигать, шевелить!

14

Вечером я получил записку от Егорова:

«Вам придется поехать на «Девятую» к Легостаеву, а оттуда с ним к Пятунину. Надо организовать лекцию Легостаева о скоростном методе работы на врубовой машине…»

Слово «организовать» было подчеркнуто.

С внешней стороны у Пятунина все будто обстояло благополучно. Его считали знающим горным инженером, или, вернее, хозяйственником, репутацию он имел хорошую. «Пятунин умеет давать добычу». Он давал добычу, мало заботясь о горноподготовительных работах, мало внедряя механизацию.

Он очень любил вспоминать старые, двухлетней давности, дела. Он тогда действительно многое сделал. Но воспоминания о прошлом без взгляда в будущее вещь опасная.

Я слышал, как он однажды в райкоме сказал своим нежным тенорком:

— Когда я приехал из Караганды на шахту…

И дальше, наверное, последовал бы его обычный рассказ о том, что он начинал восстановительные работы в тяжелых условиях — он любил говорить — с нуля. Но Приходько вдруг запел грубым голосом:

— Старая песня, товарищ Пятунин, — вступил в разговор Егоров. — Вы бы что-нибудь поновее спели. Ну, например: «Когда я добился, что все мои лавы стали цикловаться…»

Пятунин обиделся. Он стал ссылаться на объективные причины, на то, что ему не хватает энергии, моторов, троса, рабочей силы и что если бы ему все это дали в достаточном количестве, то он, Пятунин, давал бы полтора, а может быть, и два цикла в сутки.

— Если, если… — тихонько вздохнул Егоров. — Вся наша жизнь, товарищ Пятунин, выстлана этими вашими «если». Если бы все делалось само собой, если бы не нужно было думать, драться, добывать материалы, организовывать людей, налаживать порядок, тогда мы с вами никому не нужны были бы, тогда шахты сами бы собой цикловались!..

Я отошел уже километра три, когда меня догнала машина Панченко. Илларион Яковлевич предупредительно открыл дверцу:

— Садись, пехота…

Спросил, куда я направляюсь. Я ответил, что сначала мне надо на «Девятую», за Легостаевым, а оттуда к Пятунину.

— Ну, нам по дороге!

Очень долго Панченко молчал. Вдруг он заворочался.

— Чудесно! — сказал он.

Я улыбнулся, услышав любимое слово Василия Степановича.

— «Чудесно»! — сердито повторил Панченко. — Я же ему предлагал: давайте, говорю, Василий Степанович, разработаем спокойно и хорошо весь комплекс мероприятий по использованию мощностей. Потом обсудим на активе, что и как… «Чудесно! — говорит. — Вы разработаете комплекс технических мероприятий, а мы завернем дело с соревнованием, поспорим, и дело на лад пойдет. Нельзя нам тихо жить».

— Колючий он человек, — продолжал жаловаться Панченко, — ваш командир полка. Это же его затея — послать Легостаева с лекцией на шахту к Пятунину. Поднять там людей. Взбудоражить их. Я же не против этого. Я лично не против самокритики. Упаси бог! Я всей душой…

Я посмотрел на его грузную фигуру, на его могучие плечи и засмеялся: он жаловался, как ребенок.

— Но скажу вам как хозяйственник. Нужно технически все обеспечить, а потом уже раздувать искру. Эх, завидую я вам, пропагандистам. Чистое у вас дело, благородное! Сеете разумное, доброе, вечное. А каково нам, хозяйственникам? Только и знаешь, что суточные сводки добычи!

Долго он еще сетовал на свою судьбу… Мы подъехали к дому Андрея Легостаева. Жена Легостаева высунулась в окно и сказала с улыбкой:

— Вин вже поихав к сусидам и справу свою захватил с собою — куртку, штаны та лампу.

Пятунину пришлось сделать то, что предложил Легостаев, — повести гостей в лаву.

— Прелестно! — сказал он бодрым тенорком, хотя в его планы не входило показывать гостям запущенную, искривленную лаву.

Я думаю, что Егоров отчетливо предвидел, что́ будет на лекции Легостаева. Он знал, что Панченко дружит с Пятуниным. Когда-то Панченко был завшахтой, а Пятунин у него начальником участка. Егоров знал, что управляющему будет не так-то легко ссориться со старым другом. А ссориться надо было.

Переодевшись в шахтерку, Легостаев спустился в лаву вместе со своим помощником и в сопровождении врубмашинистов, начальника шахты, управляющего трестом и пропагандиста.

Пласт был крепкий, уголь шел волнами, прорезаемый породными прослойками. Это затрудняло работу врубовки. С первых же минут Легостаев наткнулся на породные прослойки. Врубмашинисты находились тут же, в лаве. Он слышал их дыхание — они были рядом. Они ждали, что он будет делать, как выйдет из положения. Легостаев решил поднять врубовку выше прослойки. Один из машинистов стал помогать ему подкладывать под врубовку стойки. По ним, как по настилу, Легостаев повел машину. Он нарубил угля в девять раз больше, чем обычно давали машинисты. Они могли убедиться — все зависит от человека, от того, кто ведет машину, кто ею владеет.

И вот тут-то он сказал слова, которые, как мне кажется, дошли до его соседей.

— Друзи, — сказал Легостаев, — перемога не приде сама!

И пояснил свою мысль: хорошие условия работы зависят и от врубовых машинистов. Добивайтесь, требуйте дороги!

Панченко пригласил меня к себе в машину — ехать в район. На полдороге он приказал водителю остановиться.

— Хочется пройтись, мыслей много. Может быть, и вы со мной? — сказал он.

Мне было интересно, какие мысли волнуют управляющего трестом и что вызвало их, и мы пошли вместе. Машину Панченко отправил домой.

— Растревожил меня ваш Легостаев, — сказал Панченко, — молодость свою я вспомнил. Сколько я их перевидал, этих хлопцев! Помню, пришел на шахту один паренек — разгульный, озорной. Вокруг шеи у него обмотан длинный пастушеский кнут. Глаза черные, сверкают, посмеиваются. Спрашивает паренек: «Кони есть?»

«Девятая» обходилась без коней. Трехтонный «санфордей» наполнялся углем в полторы минуты. Спустился паренек в шахту, поглядел, как врубовка уголек подрубает, как мощный электровоз тянет за собой вагоны.

«Подходяще, — сказал паренек с пастушеским кнутом. — Ставь на машину».

Мы уже немало видали таких «орлов» в лаптях. Покрутится «орел» на шахте, урвет деньгу и, не задерживаясь, летит дальше. Но этот не полетел. Задержался. И стал машинистом врубовки. Искусным, толковым. Других за собой повел.

Летом он познакомился с девушкой. И девушка увлеклась им. Думается, мне, что он рисовался ей человеком с широкой натурой — умным, содержательным, всегда идущим вперед. Может быть, ее ослепила слава, которая окружала его имя.

Именно в те дни в газетах снова прогремело его имя: он ставил рекорды. Пятнадцать тысяч тонн на врубовку! Двадцать тысяч тонн на врубовку!

И парень старался — рекорд за рекордом! Девушка приехала в наш поселок.

Он не был эгоистом или себялюбцем и щедро делился секретами своей профессии. Его помощники становились машинистами. Они незаметно обгоняли своего учителя: обучались грамоте, добивались права ответственности на ведение горных работ. И его послали учиться в Рутченковку. Ему создали все возможности, чтобы стать грамотным, культурным человеком. Но парень не приложил никаких усилий в учебе. Он думал, что его будут кормить знаниями, как кормят детей манной кашкой. Но оказалось, что знаниями нужно овладевать! Садись за парту, учись, запоминай… И человек, который мастерски подрубал уголек, вдруг струсил. А, Б, В… Да ну их! И так проживем.

Он избрал для себя более легкий путь в жизни. Его товарищи — машинисты, забойщики, крепильщики — учатся, а он представительствует. Заседает в президиумах. Приобрел этакий внешний лоск, точно всю свою жизнь ораторствовал. Фигура!.. Любит делиться опытом работы. А опыт у него действительно хороший. Ему есть что рассказать. Только о своем вчерашнем дне. И вот тут все резче и резче намечается в его жизни разрыв, который он сам же создал. Да, он имел заслуженную славу. Но ведь это слава вчерашнего дня! Ну, а что ты даешь сегодня стране, чем ты сегодня ей полезен? И если он сам не ставил перед собою этих вопросов, то жизнь вплотную подвела его к ним. Хочешь не хочешь, а нужно задуматься.

Он вернулся к нам на шахту. Мы думали, человек накопил знания. Выдвинули его начальником крупной лавы. Пожалуйста, разворачивайся, покажи себя! Он не нашел в себе силы и мужества сказать, что не подготовлен к такой большой и ответственной работе. Да и мы хороши: авансом поверили человеку, не зная толком, на что он способен. И он в очень короткие сроки искривил лаву, сломал систему цикличности. А тут подоспел приказ наркомата: добиться, чтобы руководящие работники имели право ответственности на ведение горных работ. Сдать экзамен на право ответственности не так уж трудно. А он пришел и говорит: «Не буду сдавать на право ответственности, переводите помощником начальника лавы».

Но он и в помощники мало подходит. Знаний горного дела у человека нет. Ругается, кипятится, но руганью ведь добычи не дашь! И он сам это понимает.

Зашел я как-то в нарядную его лавы. Вижу — стоит наш «орел» и переругивается с бригадирами, толком не умеет объяснить им, что надо сделать в лаве. Подождал я, когда рабочие ушли, и позвал его к себе. Напрямик сказал ему все, что я о нем думаю. И о том, куда он катится и до чего рискует доиграться. Стоял он передо мной злой, угрюмый. На груди погасшая аккумуляторка. Молчал. Потом вдруг заговорил: «Что? На испуг хотите меня взять? Пригрозить хотите судом?» — «Что ж, — говорю ему, — доиграешься, допляшешься и сполна получишь свое. Закон не остановится перед тем, что ты человек именитый. Отвечать будешь по закону. Теперь время суровое, скидок никому не делают. Но только позор твой и на нашу голову падет. Мы тебя породили, и нам за тебя отвечать».

Он только усмехнулся и говорит: «Я и сам за себя постою и отвечу. Сам взобрался на гору, сам и полечу с нее вниз». — «Ну, для этого много ума не требуется — лететь вниз. Нехитрая штука».

Он повеселел душой и продолжает: «Какой я к черту начальник лавы!.. Пойду обратно на машину. Покажу класс работы. И если что выйдет со скоростной зарубкой, а выйдет наверняка, то так громыхну, на весь Донбасс громыхну…» — «А ты не громыхай, — говорю я ему резко. — Ты вот сам додумался пойти в лаву машинистом. Так не погань свое звание, Работай, а не громыхай!»

Некоторое время мы шли молча.

— Работай, а не громыхай, — сердито повторил Илларион Яковлевич. — Этого шахтера я позже встречал в годы войны в Кизеле. Хорошо работал.

Иллариона Яковлевича одолевала одышка. Он шагал медленно, часто останавливался.

— Легостаев, должен вам сказать, с хорошими задатками, — вдруг произнес Илларион Яковлевич. — Вы слышали, как он говорил о врубовой машине… Он понял самое главное: на врубовке, на этом простом и мощном механизме, стягиваются в один узел все звенья работы лавы, шахты, треста. Но врубовка сама по себе еще не делает всей погоды на шахте. Чем хорош Легостаев? Он видит не только свою работу, но и те промежуточные звенья, от которых зависит успех всей шахты в целом. Он называл нам слагаемые своей работы, но я думаю, что все эти слагаемые можно охватить одним словом — любовь. Любовь к шахтерскому труду. Он любит «Девятую» шахту… И я люблю ее, — продолжал он. — Летом на отдыхе «отходишь» от мыслей о шахте. На время все как будто забывается: добыча, рапорты, споры и разносы, ночные тревожные звонки… Но так только кажется. Пройдет неделя, другая, и ты уже сыт по горло розовыми закатами, глухим шумом моря и чистеньким, безмятежным небом… Однажды на Кавказе я проснулся по привычке на рассвете, встал, распахнул окно, взглянул на небо, и вдруг вспомнилось — изрытая степь, ветер на склонах террикона и горящая звезда над шахтой…

Панченко молчал, когда в кабинете Пятунина Легостаев беседовал с врубовыми машинистами. Он молчал и в лаве, когда Легостаев показывал врубовым машинистам, как надо работать. И это было молчание человека, который о чем-то задумался. И все то время, пока мы ночь шли по залитой лунным светом дороге, он говорил о Легостаеве и думал о себе и о Пятунине — как сломать пятунинский стиль.

— Я его породил, — сказал он хмуро, — я его и убью.

Был второй час ночи, когда я подошел к райкому. У Егорова горел свет. Еще более я удивился, когда Василий Степанович вошел в парткабинет. Он, оказывается, дожидался меня.

— Ну что? — набросился он на меня. — Рассказывайте, как прошла лекция Легостаева. Как Панченко?

Ему хотелось все знать: что говорил Легостаев и что говорили врубмашинисты пятунинской шахты, даже что переживал Легостаев, когда подписывал договор на соревнование… Что говорил Панченко? Я подробно рассказал ему все, что видел и слышал. Слова Легостаеваособенно понравились ему. И он задумчиво повторил их:

— «Друзи, перемога не приде сама».

Вошел маленький кучерявый Рыбников. Очки сползли у него на кончик носа. Он держал в руках свежий, только что оттиснутый лист газеты. Выяснилось, что ему нужен зовущий лозунг к полосе. Егоров заинтересовался: чему посвящен очередной номер газеты? Рыбников со страхом отдал ему еще мокрый лист полосы.

— Вся романтика сейчас полетит, — сказал он грустно.

Егоров спросил его:

— А где она, романтика?

— На второй полосе, — ответил Рыбников.

Василий Степанович взял в руки мокрый газетный лист.

— Хорошо пахнет, — сказал он, вдыхая запах краски.

Вторая полоса газеты «Голос горняка» была посвящена генеральному плану восстановления населенного пункта шахты «Девять». Архитектор Гипрограда, автор проекта, коротко рассказывал, каким будет новый облик населенного пункта, сожженного немецкими оккупантами, какими будут новые коттеджи, которые будут выстроены и частично уже строятся. Каким будет Дворец культуры, фундамент которого уже заложен. Рыбникову недоставало только «шапки» для этой полосы. Он думал над шапкой. Еще оставалось место для стихов.

— О чем стихи? — заинтересовался Егоров.

— О городе… — сказал Рыбников.

Егоров попросил Рыбникова прочесть ему эти стихи. Зная, что Егоров стихов недолюбливает, Рыбников читал их без всякого выражения, страшно унылым голосом. Стихи имели такие строки: «Может быть, такой вот городок в блиндажах солдатам нашим снился». Стихи неожиданно понравились Егорову.

— Может быть, — согласился секретарь райкома, — вполне возможная вещь.

Он далее предложил дать шапкой эти стихи: «Может быть, такой вот городок в блиндажах солдатам нашим снился». Он взял из рук Рыбникова газетную полосу.

— К черту обязательную регистрацию собак! — сказал он, имея в виду объявление райисполкома, которое Рыбников заверстал на первой полосе. — К черту собак!

Он потребовал от Рыбникова, чтобы тот, несмотря на поздний час, посвятил всю первую страницу лекции Андрея Легостаева на шахте.

— Это сейчас главное, — сказал он Рыбникову. — Если вы не хотите быть в хвосте событий, перестраивайтесь сейчас же, на ходу. Наша районная партийная организация — я даю вам в этом слово, товарищ Рыбников, — поднимет на щит этого беспартийного большевика, обладающего живой творческой искоркой. И на вашем месте я бы дал «шапкой» слова Легостаева, обращенные к его товарищам — врубмашинистам: «Друзи, перемога не приде сама».

— Эх, товарищ Егоров… — Рыбников потрясал маленьким, в несколько ладоней, листом своей газеты. — Дайте мне площадь, и я бы так развернулся. Так развернулся!..

— Какой у вас был плацдарм на Днепре, когда ваша дивизия форсировала реку?

Рыбников ответил, что плацдарм был маленький, пятачок земли, который насквозь простреливался.

— И все-таки вы зацепились за этот пятачок? — проговорил Егоров.

— Да еще как!.. Взвод, рота, полк, а там и вся дивизия сделали бросок через Днепр, имея этот маленький плацдарм.

Егоров посоветовал ему:

— Поднимайте людей. Жизнь, товарищ редактор, шагает быстрыми шагами. Если вы хотите, чтобы она двигалась еще быстрее, толкайте ее вперед.

Он держал в руках газетный лист и чему-то улыбался. Встрепенувшись, сказал:

— Так вы говорите, что Илларион Яковлевич с полдороги повернул обратно на шахту? И пешком пошел?.. Это хорошо! Это очень хорошо. Ему полезно пройтись пешком. Лишний жирок сбросит.

15

Доклад врубмашиниста Легостаева на бюро райкома партии был одним из звеньев общего плана борьбы за использование мощностей.

Открывая заседание, Василий Степанович коротко сказал, что бюро райкома решило послушать рассказ товарища Легостаева о его работе, а затем обменяться мнениями, каким образом организовать социалистическое соревнование машинистов врубовых машин.

Затем он предоставил слово Легостаеву.

Легостаев долго молчал. Он посмотрел на парторга Мещерякова, на начальника участка Страшко, на Приходько, на меня.

— Как я работаю? — медленно сказал он.

Желая помочь ему, Егоров вынул из своей записной книжки листок и положил его перед Легостаевым.

— Это ваша схема движения врубовой машины?

Да, это был его рисунок. Он удивился. Как он попал к Егорову, этот листок? Он посмотрел на меня, и я кивнул ему головой: «Да, это я дал ваш рисунок Егорову». Легостаев взял листок в руки и словно перенесся в свою лаву.

— Машина моя очень хорошая, — сказал он, — сильная. Присмотрелся я к машине и увидел, что многое еще можно сделать, чтобы поднять ее производительность. И решили мы со Страшко увеличить рабочую скорость хода машины, удлинить бар на врубовке. Благодаря этому мы увеличили площадь подрубаемого пласта.

Егоров медленным движением привстал из-за стола и прислонился к стене, согнув в коленке больную, опухшую ногу. Лицо его просияло, когда он услышал слова Легостаева.

Легостаев говорил о машине с огромным уважением. По его словам, все дело заключается в том, чтобы умело подойти к машине, учитывая при этом не только ее силу, но и всю обстановку в лаве. Он расчленял свою работу на отдельные составные элементы. Все в работе врубмашиниста важно. Все влияет на конечный результат труда. И то, как перед зарубкой осмотреть машину, как смазать ее, как менять зубки вовремя… Он, Легостаев, воочию убедился, что как бы хорошо ни работал отдельный врубмашинист, общий успех работы лавы, всей шахты зависит от труда навалоотбойщиков, бутчиков, бурильщиков, слесарей.

Егоров спросил у начальника участка Страшко, легко ли ему работать с Легостаевым. Страшко замялся.

— И легко, и трудно, — ответил он.

— Вот именно — трудно! — В том, что с Легостаевым легко работать, Василий Степанович не сомневался. Он спросил: — А почему трудно?

Страшко ответил:

— Требовательный очень Легостаев. Дай ему дорогу!

— Зубастый? — спросил Приходько.

— Зубастый…

— Зубастый, — сказал Егоров. — И это хорошо. Да, да, вы должны быть зубастыми, потому что вы думаете не столько о себе, сколько о том, чтобы дать стране больше угля. Зубастый, — повторил он.

Тут вступил в разговор Панченко. Он повел массивными плечами и весело, в тон Егорову, басом, сказал:

— Надо — и вы берете в работу начальника участка…

— Надо, — подхватил Приходько и в тон Панченко сказал: — И вы берете в работу управляющего трестом.

Я взглянул на Легостаева. Он не спускал глаз с Егорова.

— Я хотел бы, — сказал Егоров, обращаясь к Легостаеву, — чтобы вы нас правильно поняли. Видите, сколько хороших слов было сказано по вашему адресу. Вы должны понимать — то, чего вы достигли, это первая ступень. Боже вас упаси — успокоиться. В угольной промышленности много хороших людей…

Егоров помолчал, затем, улыбнувшись, продолжал:

— Хотя надо сказать, что абсолютно хороших людей не бывает: сегодня хорош, завтра, глядишь, чуть запылился. У нас в Донбассе говорят: хороший человек — это понятие подвижное. Сегодня хорош на все сто процентов, завтра — только на девяносто. Я думаю, что вы, товарищ Легостаев, не из тех людей, чтобы запылиться. Вы много видели в своей жизни, много испытали. Вы в какой дивизии служили?

— В шахтерской дивизии генерала Провалова.

Егоров встрепенулся. Эту дивизию он хорошо знал.

— Батальон? — спросил Егоров.

— Капитана Кельбаса, — ответил Легостаев.

— Глеба Кельбаса, — воскликнул Василий Степанович. — Я же его хорошо знал, Глеба Кельбаса. Под Красным Лучом стояли?

— Стояли, — все более оживляясь, заговорил Легостаев.

— Высоту «Яблочко» помнишь?

— Как же! — воскликнул Легостаев. — Мы там оборону держали, Василий Степанович.

— Вы, товарищ Легостаев, — сказал секретарь райкома, — кажетесь мне человеком боевым, вы смо́трите вперед. И это хорошо! Партия стремится дать больше угля для народного хозяйства, и вы к этому стремитесь. Значит, у вас общие с партией интересы, хотя вы и беспартийный человек. Ведь так, сержант Легостаев?

Легостаев встал.

— Так, — тихо сказал он.

Я вспомнил то утро, когда Егоров с опухшей ногой лежал на кровати, обложенный газетами и книгами, когда он читал мне вслух тургеневский рассказ «Певцы» и искал решения, как лучше использовать мощности, как лучше перегруппировать партийные силы в забоях и лавах. И мне кажется, что мысли и думы, которые волновали его в то майское утро, нашли свое отражение на этом заседании бюро райкома.

Герасим Иванович попросил слова. Он встал и пошел быстрыми шагами к столу, за которым сидели Егоров, Приходько, Панченко. Он шел быстро, бросая сердитые взгляды. И все заулыбались и оживились: что скажет Герасим Иванович?

— Ближе к жизни трудящегося человека, — сказал Герасим Иванович. Он посмотрел на товарищей, сидевших в президиуме, на Егорова, потом на Панченко, потом на Степана Герасимовича, своего сына. На молодом Приходько он несколько задержался. Ко второму секретарю райкома у него были свои повышенные требования. — Ближе к жизни трудящегося, — повторил он.

— То правда, Герасим Иванович, — раздался голос Панченко.

Старый горный мастер ни минуты не сомневался в том, что чем ближе к жизни трудящихся, тем короче путь к победе. И он напомнил всем сидевшим на заседании бюро, что в борьбе за использование всех механизмов, всех мощностей нужно идти от человека, от души человека.

— Душа, — сказал он, — это великий фактор. — И, оставаясь верным себе, заговорил стихами шахтерского поэта Павла Беспощадного:

Наконец пришлось выступить и Пятунину. Он думал, что ему удастся ограничиться декларацией. В своем обычном тоне он стал заверять районный комитет партии, что в самое ближайшее время шахта добьется перелома в работе и что он, Пятунин, обещает районному комитету партии и всеми уважаемому первому секретарю райкома партии…

Но Егоров не дал ему договорить. Он резко оборвал его, сказав:

— Ваш, как вы говорите, уважаемый секретарь райкома партии просит прекратить эту болтовню и говорить по существу, как подобает большевикам.

Улыбка исчезла с лица Пятунина. Он что-то пробормотал, стал рыться в бумажках и даже в порядке самокритики сказал, что у них на шахте заглохло дело о соревновании. Но что после лекции товарища Легостаева дело несколько подвинулось вперед.

— Лично я, — сказал он, — обещаю вплотную заняться этим вопросом. — Свое выступление он закончил бодро: — Если я в чем-нибудь неправ, то надеюсь, что меня поправят вышестоящие товарищи.

— Ну, а если нижестоящие? — раздался вдруг спокойный голос Тихона Ильича Мещерякова.

Эта реплика смутила Пятунина. Он растерянно пожал плечами и под общий смех вдруг сказал своим нежным тенорком:

— Прелестно… Лично я за то, чтобы нас критиковали и нижестоящие товарищи.

Он хотел было сесть, считая, что на этом его выступление окончилось, но ему не дали уйти. Его стали забрасывать вопросами, или, по выражению Егорова, обстреляли, — он едва успевал отвечать. И первый удар нанес Илларион Яковлевич Панченко. Он спросил Пятунина, какой у него процент использования мощностей.

— Ноль пять, — упавшим голосом сказал Пятунин.

— Стало быть, имеются на шахте резервы, которые вы мало используете? Так сказать, жирок?

Пятунин задумался. Он-то хорошо понимал, что может последовать за его ответом. Ведь если скажет, что шахта имеет солидный жирок, то еще могут накинуть план. Он посмотрел на Иллариона Яковлевича, своего старого друга, и мне казалось, что он хотел ему сказать: «Илларион Яковлевич, вы ведь прекрасно знаете, что я, собственно, даю добычу на одном участке, что у меня низка производительность на других участках и что коэффициент использования мощностей у меня, конечно, низкий… Но вы ведь прекрасно знаете, Илларион Яковлевич, что если вам нужно для очередной сводки суточной или месячной добычи в комбинат покрыть недостающий процент, то я, Пятунин, всегда пойду вам навстречу и этот процент вам дам, чего бы это мне ни стоило. А уж как я дам этот процент, об этом знаем только я да вы…»

— По-хорошему? — вдруг спросил он, обращаясь к Иллариону Яковлевичу. И этот его вопрос можно было так истолковать: «А план ты мне не накинешь, если я скажу правду?»

— По-хорошему, — сердито бросил Панченко.

— Кое-какой жирок имеется, — осторожно заметил Пятунин. — Так сказать, для маневра.

И тут вступил в бой Василий Степанович. Он не стал дожидаться конца заседания, чтобы в заключительном слове задеть Пятунина.

Он решил тут же, в ходе заседания, перейти в наступление и нанести Пятунину сильный удар. По существу он наносил удар не только Пятунину, а тому гнилому стилю работы на шахтах, с которым примирился Илларион Яковлевич Панченко.

— Вот вам его стратегия и тактика, — сказал Егоров, показывая на Пятунина. — Гнилая стратегия и гнилая тактика. Приберечь жирок, а по существу недодавать государству сотни и сотни тонн угля.

Все мы с особенным интересом ждали выступления Панченко.

— Герасим Иванович прав, — сказал Панченко, — душа — это действительно великий фактор. Легостаев работает на врубовой машине отечественной марки. Хорошая машина. Но как ни велики ее запасы мощности, главное — это человек. Легостаев имеет запас творческой мощности. Это человек максимальных планов, знающий цену цикличности. Цикл требует аккуратной, культурной работы от всех и от каждого. Ведь говорят же рабочие, что при цикле легче работать: каждый знает свое место и действие. В борьбе за цикл мобилизуется общественное мнение рабочих. Люди материально заинтересованы в цикловании. Сами рабочие чутко реагируют на всякое проявление отсталости, любят и ценят тех людей, для которых весь смысл жизни в честном, самоотверженном труде. А у тебя, — Илларион Яковлевич повернулся лицом к своему другу, — у тебя, товарищ Пятунин, в лавах о цикле и не слыхали. Существует выражение: уголь чулком идет. Идет хорошо, только успевай выдавать его на-гора. Но уголь сам не пойдет: его нужно суметь взять. Учтите особенность нашей работы: человек каждый день начинает как бы на новом месте. Он должен изучать фронт работ, приспосабливаться и побеждать капризы природы. И чем умнее человек обживает свой фронт, тем успешней он работает. Сама природа в конце концов не терпит штурмовщины и партизанщины. Нам не нужны «дни повышенной добычи»… Они не достигают цели: взлеты и падения только лихорадят людей, калечат механизмы.

При этих его словах Василий Степанович переглянулся с Приходько и оживился.

— Исполнительность, — говорил Панченко, — высокое качество в работнике. Всюду, а тем паче в горном искусстве, требуется умение быть исполнительным. Главный инженер должен быть уверен в том, что его приказ будет в точности исполнен. Начальник лавы должен быть уверен в исполнительности горного мастера, а тот в свою очередь — в четкой исполнительности своих рабочих.

Бывает так: иной работник в ответ на приказание ответит автоматически: «Будет исполнено!» Но говорит он эти слова таким тоном, что становится ясно: дело явно будет провалено; у человека нет уверенности и ясности. Но, вместо того, чтобы еще и еще раз переспросить, дабы хорошенько усвоить суть задания, такой работник предпочитает отделываться общей фразой: «Будет исполнено». И произносит это с какой-то подчеркнутой бодростью и лихостью, этаким басом или тенором… Но оглушительный бас или тенор, товарищ Пятунин, дела не спасет. Вообще говоря, басом или тенором много не возьмешь. Вернее, ничего не возьмешь.

— Совершенно верно, — вежливо заметил Егоров.

— Вместе с насыщением шахт высокой техникой изменяется и облик руководителя. Человек должен обладать бо́льшим знанием горного дела и механизмов, его развитие должно соответствовать высокой технике. На человека неискушенного обладатель тенора может произвести впечатление. Здорово же он повелевает, приказывает, надрывается у телефона, разносит, распекает!.. Но, по правде говоря, всему этому — две копейки цена. По сути дела человек надрывается от бессилия, от тайного желания скрыть за шумихой свое неумение хорошо, толково работать. Сколько раз мы с вами слышали от товарища Пятунина эти набившие оскомину заверения: «Мобилизовались, перелом налицо, скоро будет сдвиг» — и прочее и прочее. Наша вина, и моя, в частности, вина, состоит в том, что мы прижились к этому пятунинскому стилю, привыкли к тому, что нас кормят обещаниями и заверениями. Пятунин думает, что знает уголь и что этого довольно для руководителя. Но знать уголь — этого мало. Надо быть настоящим большевиком-организатором. Если вовремя не перестроиться, рискуешь оказаться за бортом нашей донбасской жизни. Время обгоняет. Время! Жизнь!

И, помолчав, вдруг сказал, усмехнувшись:

— Рискуешь «зийты со сцены». Потому что легостаевский метод требует, чтобы всё на шахте — снизу доверху — отвечало сегодняшнему дню. Всё, и в первую очередь руководство. Беспартийный шахтер-горняк Легостаев хорошо понял: победа никогда не приходит сама. И он это выразил своими словами: «Друзи, перемога не приде сама!»

Заседание только что окончилось. Ночь была тихая, весенняя. Вышел Приходько. «Что с ним такое? — думал я. — Почему-то он был сегодня грустно-задумчив. Может быть, оттого, что завтра уезжает на учебу? Но ведь он этого добивался».

И я спросил:

— Что с вами, товарищ Приходько? Готовитесь к отъезду?

Рады небось?

— Рад-то я рад, — сказал он. — Хорошо, конечно, поехать учиться. Но, знаете, как подумаю, что на целый год отрываюсь от своего района, что все это, — он показал справа и слева от себя, — будет без меня жить, без меня восстанавливаться, так, поверите, грустно становится…

Он посмотрел на меня и сказал:

— Вот что, товарищ штатпроп, довольно вам ходить пешком. Я договорился с Василием Степановичем, мои дрожки к вам перейдут.

На крыльцо вышла делегация «Девятой» шахты. Мещеряков крикнул в темноту, чтобы машина «Девятой» подошла. И когда подъехал грузовик и все стали усаживаться, Приходько-сын взял за руку отца.

— Герасим Иванович, — сказал он, — я завтра уезжаю на учебу. Пожелайте мне счастливой дороги. И смотрите: молодейте…

Что-то дрогнуло в лице старика. Он ухватился руками за сына, и я в первый раз услышал, как он назвал его по имени: Степа…

— О чем задумался, штатпроп? — спросил меня Василий Степанович.

Я пошел проводить Егорова. Он шел, чуть прихрамывая, усталый, возбужденный. Когда мы проходили мимо молодого парка, Егоров остановился и, подпрыгнув, сорвал зеленый лист клена.

— Как они выросли… Помните, когда мы их привезли из питомника, какими они выглядели хрупкими, маленькими… Боязно было: вырастут ли? Выросли!

Он шел, прижав к груди холщовый портфель, и жадно и радостно дышал весенним воздухом.

— Чудесная ночь, — сказал он. — Я бы так всю ночь бродил, и бродил, и бродил. Какой-то праздник у меня на душе. Надо готовиться к слету врубмашинистов. Надо готовиться к докладу на этом слете, а в голове ни одной мысли. Про себя я формулирую тему дня таким образом: люди и уголь. Одобряете? Но как начать? Хочется, чтобы весной запахло. А что, если так именно начать: товарищи, наступила весна, весна тридцатого года Великой революции, время смелых мечтаний, время новых дел… Так, кажется, не принято. А было бы хорошо вот так именно начать. Как вы думаете?

И, взяв меня под руку, он сказал:

— Вы, кажется, сдружились с Легостаевым, он, мне думается, питает к вам доверие. Помогите ему получше подготовиться к докладу, только делайте это чутко, осторожно, так, чтобы в докладе виден был именно Легостаев, и боже упаси вставлять в его доклад «под руководством районного комитета…». Это ведь само собой разумеется. Хочется думать, что это так. Ведь мы опираемся — слышите, ленинское: опираемся на самую чудесную в мире силу — на силу рабочих и крестьян.

Ночью меня разбудил звонок телефона. Говорил Егоров.

— Посмотрите в окно, — сказал он.

Я босиком кинулся к окну. Шел сильный дождь.

— Видели? — сказал Василий Степанович и пожелал мне спокойной ночи.

Я знал, что он в эту ночь никому не даст покоя, что он позвонит Панченко, разбудит Приходько, позвонит парторгам шахт и всем скажет: «Посмотрите в окно — идет дождь…»

Утром я поехал с Василием Степановичем и Панченко на шахту. До «Девятой» езды было минут пятнадцать. Но добирались мы туда долго.

Только мы отъехали несколько шагов от райкома, как Егоров тронул водителя за плечо: стоп!

Строился новый магазин. По шатким доскам мы поднялись в охваченный лесами дом, окрашенный в оранжевый цвет. Цвет этот не понравился секретарю райкома. Он сморщился, точно от зубной боли. Прораб, стоявший рядом, стал оправдываться: где взять другой краски?

— Нужна голубая, — решительно сказал секретарь райкома и посмотрел на управляющего.

Управляющий ответил:

— А где я ее возьму, голубую?

— Надо подумать, — мягко сказал секретарь.

Управляющий хмуро сказал прорабу, чтобы тот зашел: «Подумаем, где взять нужную голубую краску». Мы сели в машину, поехали, но шагов через пятнадцать Егоров снова тронул водителя за плечо: стоп! Он повел нас к строящемуся хлебозаводу. Стены нового здания были выложены из серого грубого известняка. Секретарю райкома эти камни нравились, он даже погладил их рукой. Здесь все было в порядке, и мы поехали дальше. Но через несколько шагов на этой же улице он увидел еще одно здание в лесах и тронул водителя: стоп!

Он так проворно выскакивал из машины, что мы с управляющим еле поспевали за ним. Тут строился дом для детского сада. Не хватило оконного стекла. Секретарь райкома еще не успел ничего сказать, он только посмотрел на управляющего трестом, как тот с сердцем вскрикнул:

— А где я возьму оконное стекло?

— Нужно, — коротко сказал секретарь.

Он стоял посредине строящейся улицы и с наслаждением вдыхал весенний воздух, пахнущий олифой, краской, свежевскопанной землей и молодой зеленой травой.

— Вот что, товарищ ПНШ, — Василий Степанович сказал это таким голосом, каким он говорил когда-то в дни фронтовой жизни, — нанесите на карту обстановку. Мы отвоевали еще один населенный пункт. Передний край ушел вперед.

Он назвал ставший мне родным и близким поселок по-военному — населенным пунктом.

Василий Степанович сидел на корточках у молодой акации, перебирая согретую весенним солнцем жесткую донецкую землю. Плечи его были вымазаны известью и краской. Панченко, сидевший в машине, нетерпеливо гудел — звал секретаря райкома.

…Я пишу эти записки, а в раскрытое окно мне виден родной «населенный пункт». Я смотрю на блестящие от солнца крыши домов, на молодую зелень деревьев. Я вдыхаю всей грудью запахи смолы, краски, угля, свежей щепы, молодой травы. Каким серым казался мне когда-то этот пейзаж, каким хмурым казался мне этот населенный пункт, и каким дорогим мне стало сегодня все это — от сурового и нежного неба вверху и до куч щебня и штабелей досок на земле. Ничего как будто бы особенного не случилось. Тот же поселок шахты, та же Зеленая улица, то же небо, те же терриконы. То же, да не то! День ото дня меняется наш населенный пункт.

«Нами жизнь творима, нами!»

1947

АЛЫЙ ПУТЬ РАЗЪЕЗДНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА АЛЕКСЕЯ КОЛОСОВА

Один из политдрузей Фурманова

Была такая должность в «Правде» — разъездной корреспондент. Разъездной — слово «вместительное», очень точно отвечавшее размаху корреспондентской работы. Алексей Колосов был разъездным корреспондентом. Невысокого роста, стриженный по-мужицки, «горшком», Алеша был на редкость сдержан, больше любил слушать, а уж если распахивался, то поражал искрометным талантом рассказчика.

Потом, через долгое время, я узнал некоторые подробности его жизни. Революцию Колосов встретил в уездном городе Сызрани, в двадцать лет он руководил наробразом, редактировал большевистскую газету. К. А. Федин вспоминает девятнадцатый год в Сызрани: время голодное, молодой Федин уехал из Москвы на Волгу, ибо там можно было еще поесть досыта пшенной каши, но главное, конечно, другое — «жажда печататься не давала мне покоя». Федина заверили, что в Сызрани раздолье для журналистики, там можно создать журнал, «отдел народного образования пойдет на это с великой охотой» («Заведующий отделом — чудесный парень!»). Чудесный парень — это Алеша Колосов («Он в первый же день знакомства со мной решил доверить мне организацию и редактирование журнала»).

В двадцатом Колосов уехал в Семиречье и там вместе с Дмитрием Фурмановым участвовал в подавлении контрреволюционного мятежа Верненской крепости. Об этой страничке Алешиной биографии я узнал совершенно случайно: встретились весною тридцатого на станции Грязи два разъездных корреспондента; Колосов возвращался из деревни Телелюй в Москву, а я направлялся в Царицын, на стройку Тракторного. Встрече корреспонденты обрадовались — Алеша разом во весь замах ладони захватил мою руку. Допоздна бродили мы с ним по пятачку сухой, утрамбованной семечками привокзальной земли. Заговорились, пропустили свои поезда и заночевали, с разрешения железнодорожного начальства, в красном уголке депо. На сон грядущий я стал читать захваченный мною в дорогу «Мятеж» Фурманова. И вот тут наткнулся на эти строки: Дмитрий Фурманов уезжает в Семиречье, а с ним «дюжинка политдрузей». И среди них Колосов.

Я вскочил со скамьи и кинулся к прикорнувшему напротив у окна разъездному, растормошил, спросил его:

— Это ты фурмановский Колосов?

— Знаешь, — в его голосе послышались насмешливые нотки, — у нас в Ардатове полным-полно Колосовых…

Помолчал и тихо, с лукавинкой спросил:

— А как звать того Колосова?

— Алешей, — сердито ответил я. — Брось темнить, видишь, сказано: «Нельзя забыть и про Алешу Колосова, — он был едва ли не самым юным из всех…»

— Молодой был, это верно…

События, о которых рассказывается в «Мятеже», происходили в двадцатом году; между ними и этой весенней ночью на станции Грязи пролегло всего лишь десять лет.

Я лежал, закинув руки за голову, пытался заснуть, но сон почему-то не шел; картины мятежа в далеком Семиречье одна за другой проходили передо мной… А тут, можно сказать, в двух шагах от меня, на жесткой скамье с деревянной узорной спинкой, расположился на ночлег и мирно попыхивает огоньком папироски живой соратник Фурманова по Семиречью, мой товарищ по «Правде», разъездной корреспондент Колосов. Трудно было представить себе, что вот этот тишайший товарищ, Алексей Иванович Колосов, которого редко когда увидишь в Москве, в редакции, потому что большую часть года он проводит в разъездах, что этот Колосов, в старом, видавшем виды плаще, грубых башмаках и сатиновой рубашке, всегда, казалось, терявшийся в шумной и гулкой газетной братии, — что именно он и есть тот самый Алеша Колосов, активный участник исторических событий, о которых так страстно рассказывалось в «Мятеже».

«Нельзя забыть, — снова и снова читаю я у Фурманова, — и про Алешу Колосова, — он был едва ли не самым юным из всех. Мы любили его за чуткую отзывчивость, свежую искренность, за горячий нрав и ясную голову: он пожалуй что на следующий день по приезде сел писать нечто вроде «популярной политической экономии»…»

Эти строки Дмитрий Фурманов писал три-четыре года спустя после семиреченских событий. И как дошел, думаю я, до «популярной политической экономии», так, наверное, заулыбался, вспомнил, окликнул Колосова: «Алеша, написал ли?» И продолжал о Колосове:

«Потом он создал отличные партийные курсы и руководил ими до самых трудных дней, до мятежа, да и после того — не сразу выбрался из Семиречья».

Я тихо позвал разъездного корреспондента:

— Алеша! Написал ли обещанное?

— Чего — написал? — так же тихо сказал Колосов.

— Да вот то, что Фурманову обещал… политэкономию?

— Который год пишу ее, — сердито проговорил Колосов. — В газете ее пишу, в газете!

В ночь мятежа Фурманов дал Колосову задание:

«Алеша, ты несись в партийную школу и, вооруженную, приводи сюда».

Я продолжал допытываться у разъездного корреспондента:

— Привел ее, партшколу?

— Привел, — коротко сказал Колосов.

А в самой крепости, когда начался митинг и Фурманов взобрался на телегу, откуда держал речь перед бурно кипевшей, мятежной массой, — снова Колосов с комиссаром.

«Алеша Колосов привел партийную школу и кольцом построил ее вокруг телеги. Таким образом, ближние ряды были из своих».

Я смотрел, как говорится, во все глаза на нашего разъездного правдиста. Я был моложе Алеши Колосова и, как многие в мои годы, «богу молился» на участников гражданской войны. Вот — люди!..

Колосов приподнялся, распахнул окно, закурил, потом сказал тихо, словно оправдываясь:

— Диво ли, что так бурлило… Время, время-то какое было! Хошь не хошь, а будь смелым…

Запомнился его жест: пятерней захватит русые, с седым подбоем волосы и медленно отведет косую прядь с широкого лба.

Он, кажется, все готов был переложить на время: оно, мол, лепило характеры, — например, фурмановский.

Тут он взял у меня книгу, не спеша стал листать ее; я думал — себя ищет, а он, оказывается, разговор одного мужика искал, того, что в споре с Фурмановым-комиссаром так о земле сказал:

«Она тебя, матушка, дугой перегнет, а когда перегнет, тогда и накормит».

Фурманов в «Мятеже» несколько раз возвращается к Колосову. И вот на что я невольно обратил внимание: всех своих военных товарищей Фурманов называет по фамилии, а нашего разъездного корреспондента с милой и суровой нежностью — Алешей, Алешей Колосовым. Мы в редакции только изредка и то главным образом в присутствии чужих, незнакомых обращались к Колосову по имени-отчеству — Алексей Иванович; обычно же мы звали его с почтительной нежностью, с любовью Алешей Колосовым.

Заснул я, так и не успев в ту ночь узнать всех подробностей Алешиной мятежной жизни в Сызрани и на Туркестанском фронте. Утром мы разъехались: он — в Москву, с материалом о колхозе «XII Октябрь», а я — в Царицын, на Тракторный.

«Алый путь»

Я, кажется, впервые стал более внимательно всматриваться в Алешу Колосова, в его иссеченное ветрами, зноем, холодом крестьянское лицо, в его умные, таившие где-то в глубине веселую усмешку, иссиня-светлые глаза. Он колесил по России, забирался на Север, за Урал и в Сибирь, но самой большей его привязанностью была серединная русская земля — тверская, ярославская, курская, воронежская и особенно приволжская…

Я узнавал его жизнь — в Сызрани, на Туркестанском фронте и московскую, конца двадцатых годов, — не сразу. Прошло много лет после нашей встречи и ночной беседы в красном уголке депо станции Грязи, и я, опять же совершенно случайно, «прочитал» удивительную страничку Алешиной жизни на Волге в девятнадцатом году. Когда мы с Иваном Рябовым, в то время тоже разъездным корреспондентом «Правды», бывало, допытывались у Колосова, «терзали» его жалящими вопросами, как он редактировал газету в уездном граде Сызрани, то Алеша или отмалчивался, или же коротко отвечал: «Ну, была, была такая газетенка, «Алый путь» прозывалась…»

По натуре своей весь устремленный в настоящее, Колосов не любил оглядываться на пройденное, рыться в далеком прошлом. Редко-редко, в минуту особого настроения, он вдруг «предавался воспоминаниям», как он сам с усмешкой говорил.

Кто-то из волжских земляков, то ли сызранский комиссар Сысуев, то ли кто другой, навестил однажды Колосова в редакции: веселый, шумный, громкоголосый товарищ из провинции долго рылся в портфеле, при этом подмигивал, будто чудо какое намерен был извлечь на свет божий, и вдруг развернул перед притихшим Колосовым старые, потрепанные номера сызранской газетки под нежным, неповторимым названием «Алый путь».

Редактор оного «Алого пути» захмыкал, усиленно стал курить, окутываясь дымом, потом осторожно, словно побаивался, что листы газетные могут от ветхости рассыпаться, стал медленно перекладывать страницу за страницей. В коридоре послышались чьи-то шаги, Колосов прислушался, — если, не дай бог, Рябов-сосед нагрянет, то пойдет такой звон, что от насмешек не убережешься… Хотя справедливости ради надо сказать, что Иван Афанасьевич, в отличие от своего соседа Алексея Ивановича, очень любил «углубление в историю», как он называл лирические отступления в прошлое, воспоминания о первых годах начальной эпохи революции. Одну из своих статей в редакционной многотиражке, в «Правдисте», Рябов так начал:

«Сказано Пушкиным: «Что пройдет, то станет мило». Особенно дорого прошлое, с которым связано самое яркое, незабываемое, глубокое, волнующее. То прошлое, которое наложило свою печать на душу, которому обязан первоначальными впечатлениями гражданского бытия».

Колосов быстренько убрал газеты, поблагодарил земляка за душевный подарок и позвал нас к себе домой. Жил он тогда в Настасьинском переулке, в двух комнатах с низкими потолками. Помню, мы склонились над этими, ставшими уже историческими газетными листами девятнадцатого года. Впрочем, полный титул у «Алого пути» был такой: «Ежедневный литературно-политический орган Сызранского Совета и Комитета Коммунистической партии». Справа, как у всех большевистских газет, шел лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А под этим лозунгом — строки стихов, которые, начиная с 7 сентября, с первого номера газеты, повторялись изо дня в день:

Колосов, который в жизни своей старательно избегал громкого слова, широкого жеста, этот очень сдержанный в выражении внутренних чувств человек, при виде своей газеты, газеты девятнадцатого года, которую он, совсем молодой, редактировал в охваченном восстаниями Сызранской уезде, неожиданно разволновался, заалел лицом.

Я не случайно сказал «заалел». В те далекие годы это было его любимое слово — не багряный, не красный, не пурпурный, не огненный, а именно это — алый. Передовая в первом номере так и называлась — «На алом пути».

«Не кровавый, не железный, не багровый, как далекие отсветы пожаров, — а л ы й, как волнующееся море маков, путь наш. И  н а  а л о м  пути мы даем наши битвы, н а  а л о м  пути мы радуемся нашим победам…»

На первой же полосе была напечатана статья «В чем наша сила». Ал. Колосов повел с читателем — рабочим, красноармейцем, крестьянином — душевный, страстный разговор о революции, о борьбе за лучшее будущее. Откуда берутся силы для борьбы в обнищалой, невежественной стране — борьбы, ведущейся среди невероятных затруднений, голода и разрухи? Нужны, писал юный редактор, какие-то титанические силы, чтобы не только вести эту борьбу, но и переходить в ней от победы к победе…

Алеша оставил меня одного с газетой, сам уселся в сторонке, у подоконника, и, по обычаю своему, пил крепкий чай. Он даже пробовал меня оторвать от газетки, подшучивал над моим интересом к далекой-далекой истории, к этому листку, отпечатанному на грубой, шершавой бумаге коричневого оттенка… Но видно было, что и его захватило это давнее, сызранское, корнями своими связанное с начальными годами революции. На всех четырех страницах газеты были разбросаны лозунги, набранные крупным шрифтом. По правде говоря, я удивился, когда Колосов вдруг тихо попросил:

— А ты… того… почитай-ка вслух.

ПУСТЬ НЕ СКАЖУТ О ТЕБЕ ГРЯДУЩИЕ ПОКОЛЕНИЯ, ЧТО В ДНИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ПОТРЯСЕНИЙ ТЫ НЕ БЫЛ В КРАСНЫХ РЯДАХ!

ГЛУБЖЕ ШТЫК В ГОРЛО МИРОВОЙ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ!

ПУСТЬ ЗАЖЖЕННЫЕ НАМИ ФАКЕЛЫ ГОРЯТ НАШЕЙ КРОВЬЮ — ОНИ ОСВЕЩАЮТ ЦЕЛЫЙ МИР!

С ГОР КАВКАЗА И С ХРЕБТОВ АЛЬП БУДЕТ ПРОДИКТОВАНО КРАСНОЕ ЕВАНГЕЛИЕ!

СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ВО ВСЕМ МИРЕ ТАК ЖЕ НЕИЗБЕЖНА, КАК НЕИЗБЕЖЕН ВОСХОД СОЛНЦА!

Тут Колосов покрутил головой, удивленно-радостно сказал:

— Да-а, зычно писали!

И сразу же поспешил сослаться на время и даже на эпоху:

— Все, понимаешь, рисовалось нам тогда в алом свете.

В том же номере газеты, на второй полосе, была напечатана небольшая, ёмкая по мысли статья Константина Федина «Любите книгу!». Федин пропел песню о книге. Как отвечала духу времени эта его статья, отлично рисовавшая пробудившуюся в народе жажду чтения!

Вот, «пристроившись на полуразбитом ящике, сидит красноармеец. Между вытянутыми ногами лежит мирно винтовка. В руках красноармейца книжка. Он пристально, не отрываясь читает и с осторожной медлительностью перевертывает страницы, помусоливая перед этим пальцем…

Книгу полюбили.

Но ее надо полюбить еще больше.

Это она помогла нам сбросить с себя оковы порабощения. Она вдохновляла и вдохновляет лучших людей идти на страдания во имя великого и прекрасного — во имя свободы всех и каждого».

Бумага, на которой печаталась газета, была то светлой, хрупкой, то плотной, коричневой, то твердой, серой.

Странно было читать требования редакции, взывавшей к авторам: рукописи статей, заметок, стихотворений «должны быть в удобочитаемом виде. Писать только на одной стороне листа». Редактор «Алого пути» смеется. «Писать только на одной стороне листа!» Жизнь показала, что это вещь практически невозможная. Писали на оберточной бумаге, на кусках обоев, — на чем только не приходилось тогда писать, в те дни острейшего бумажного голода… То было время, когда газетный лист, шершавый, грубый, ломкий, являлся в подлинном смысле слова Историей, которая сама себя записывала разными шрифтами — то корпусом, то петитом и даже нонпарелью, записывала изо дня в день правду новой, тяжелой, трудной, полной борьбы жизни.

Колосов со всем пылом молодости ушел в революцию: редактировал газету, писал зажигательные статьи, выступал с пламенными речами на митингах, ведал наробразом, — одним словом, жил тревожной, кипучей жизнью, с полной отдачей всего себя Революции.

В хронике митингов, которыми бурлили тогда Сызрань и прилегающий к ней уезд, мы часто встречаем имя редактора «Алого пути». После одного из митингов — все на защиту Революции! — Алексей Колосов записался добровольцем в Красную Армию и был направлен на Туркестанский фронт. Там он встретился с Дмитрием Фурмановым, комиссаром 25-й Чапаевской дивизии.

Сохранилась трогательная записка Алеши Колосова своим родным, в село Тазнеево. Он писал матери и отцу, сестрам и братьям:

«Самара, янв. 20 года.

Дорогим родным — привет!

Ваше семимесячное молчание меня очень и очень беспокоит. Не знаю — получили ли посланные мною шесть тысяч. Через неделю посылаю еще. Я не имею представления о том, как Вы живете, каково здоровье папы и мамы, что теперь делает Сима, где Алексанус, в чем заключается работа Лиды и Веры?.. Но хуже всего — это то, что отъезд нашего штаба в Ташкент (а это будет через две недели) оторвет меня от Вас…

Во всяком случае, буду ждать Вашего письма по адресу: Ташкент, Политпросвет Туркест. фронта.

У меня по-прежнему много работы. Условия жизни сравнительно хороши. Очень интересует поездка в Туркестан. С другой стороны, хотелось бы побывать у Вас, побаловать Вас кое-какими подарками, пожить безмятежной, тихой тазнеевской жизнью. Часто вспоминается наш домик, затерявшийся в снегах и снежных овинах, с маленьким огоньком в окнах…

Кончаю писать. Думаю, что в конце мая буду в Тазнееве. Пишите!

Ваш  А л е к с е й».

В Тазнеево, как и в Сызрань, он больше не возвращался. Как тысячи и тысячи других, он не знал, куда завтра забросит его судьба — алый путь, в какую часть света направит.

В январе двадцать первого Дмитрий Фурманов записал в дневнике:

«Помню, я очень мало писал о Семиречье и его красотах, когда созерцал эти красоты непосредственно и воочию.

В одной своей краткой записке я так и говорил: «Да, не записываю, не хочется, видно, я не художник».

А теперь жалею. И хочется мысленно возвратиться мне к дикой красоте Семиречья. Ехали туда как ссыльные. Помню эти сборы, эту торопливость, эти неясные предчувствия чего-то тяжелого, что нас ожидало в Семиречье. Со мною отправлялась туда целая группа любимых и уважаемых товарищей: Полеес, Муратов, Альтшуллер, Колосов, Никитченко — все дорогие, дорогие имена».

После Семиречья жизнь разметала политдрузей. Колосов вслед за его старшим товарищем, комиссаром Фурмановым, двинул из Туркестана «в белокаменную и в алую, гордую и благородную, героическую и вечно бьющую ключом жизни — Москву!». Было это в двадцать третьем.

Тонкий, невысокий, с лицом, опаленным туркестанским солнцем, в аккуратной солдатской гимнастерке, Колосов появился в Москве, в редакции журнала «Путь МОПРа».

Для русских большевиков всегда были святы лозунги пролетарского интернационализма; созданная в СССР организация помощи жертвам капиталистической реакции охватила всю страну. Колосов жил этой темой — темой интернационального братства рабочих людей. Сотоварищ Алеши по редакции Г. М. Гейлер в письме ко мне рассказывал, как старый, седой П. Н. Лепешинский, редактировавший журнал «Путь МОПРа», читая колосовский очерк «Мирское дело», горячо заинтересовался автором: кто он, этот Ал. Колосов, откуда пришел к нам с таким опытом жизни, с таким буйством красок, с пламенной любовью к безвестным борцам революции?

Гейлер мог в самых кратких чертах обрисовать облик Ал. Колосова:

— С Фурмановым он работал, Пантелеймон Николаевич…

Лепешинский еще больше заинтересовался. Совсем недавно через руки Лепешинского в Истпарте проходила рукопись Дмитрия Фурманова — «Чапаев».

(Дмитрий Фурманов в дневнике — январь 1923 года — записал свою встречу и разговор с Лепешинским:

«Сидит седой старик за столом, улыбается ласково-ласково, но серьезно.

— Вот принес, — говорю.

— Так, так…

Он знает, что я принес, помнит. Взял эту огромную мою папку, перевернул раза два-три в руках, потом положил перед собою, одной рукой закрыл глаза, другой начал рыться в листах, шутя причитал:

— Ну, господи помилуй…

Так прищучивают, когда тянут себе «счастье», карту, что ли, или в этом роде… Я не понимал. Недоумевал. Он вытащил случайно страницу и, как бы извиняясь, проговорил:

— Попробуем одну на счастье… Я часто так-то…

Он стал вслух читать — там было описано про Сломихинскую, что собой представляла горячая, простая речь Чапаева.

— Хорошо… Хорошо… — приговаривал он.

А я сидел и радовался. Условились, что через день-два зайду узнать».)

И в судьбе Алеши Колосова старый большевик сыграл большую роль.

В Газетном переулке — там, в полуподвальном помещении, находилась редакция журнала «Путь МОПРа» — начался московский период жизни Алексея Колосова.

П. Н. Лепешинский внимательно приглядывался к этому тихому, вежливому «русичу» с умными глазами, который отлично справлялся с обязанностями секретаря редакции и при этом писал волнующие очерки и рассказы. Правда, сам Колосов называл свои очерки так — литературная обработка материала. В какой-то мере так оно и было — обработка материала, стекающегося из всех стран мира. Письма политических заключенных. Подпольные листовки, которые, минуя десятки рогаток, пересылались зарубежными секциями советской организации МОПР. Рассказы и свидетельские показания политических эмигрантов. Китай. Польша. Индия. Болгария. Сербия. Германия…

«Меня всегда поражало, — рассказывал Г. М. Гейлер, — колосовское умение «видеть» и создавать «вещь» на основе самой обычной, повседневной информации. Конечно, это была особая информация, от нее пахло кровью, борьбой, страданиями людей, героизмом революционных борцов. Все, к чему прикасался Алексей Колосов, любой и обычный факт из деятельности МОПРа, приобретало под его пером какой-то поэтический облик, он умел находить вдохновенные слова, образы там, где, казалось, почвы для этого нет. Факт побега из тюрьмы, например, мог служить для него материалом для поэмы в прозе или рассказа.

Если идея его захватывала, он писал без передышки. Мысли обгоняли слова, он едва успевал заносить их на бумагу… Помню один забавный эпизод. Сидели мы как-то вдвоем в доме, что в Газетном переулке. Рабочий день уже кончился. Я был погружен в чтение одной рукописи, а Алексей сидел рядом, справа. Смотрю — весь стол его постепенно, как снегом, покрывается белой пеленой листков, причем на одной странице две строки, а на другой — три.

— Слушай, Алексей, — говорю я ему, — а о труде машинистки ты подумал? Ты бы хоть номера поставил…

Алексей не сразу ответил. Потом посмотрел на меня со своей типично колосовской усмешкой, в которой так и сквозила ирония.

— А ты знаешь, Гриша, что именно так писал Александр Дюма?

После такого «убийственного» довода я решил в этот вечер больше не вторгаться в творческую лабораторию моего друга…»

Первые мои встречи с Колосовым связаны с «Комсомольской правдой». Он приходил к нам в Малый Черкасский переулок, в редакцию «Комсомолки», клал на стол рукопись мопровского очерка и, не вступая в длинные разговоры, неторопливо уходил. Запомнился он мне таким: суровый, замкнутый товарищ. А так как он писал о пламенных борцах с капитализмом, томящихся в зарубежных тюрьмах, то нам, молодым ребятам, всегда казалось, что этот весьма таинственный товарищ Ал. Колосов имел прямое отношение к тому, что творилось где-то в горных районах Марокко, в глухих деревнях Болгарии или на полях панской Польши…

Исследователь деревенской жизни

Потом, в двадцать девятом, я перешел в «Правду» и там снова встретился и на этот раз крепко подружился с Алексеем Колосовым.

Колосов сторонился шумной корреспондентской братии, он жил какой-то своей, обособленной жизнью, крепко схваченной с судьбою и жизнью деревни. Эту черту колосовского характера, стиль его работы в свое время отметил другой разъездной корреспондент «Правды» — Погодин Николай Федорович, который начинал в «Правде» еще при Марии Ильиничне.

Вспоминая годы работы в редакции — Тверская, 48, — Погодин писал:

«В первой половине двадцатых годов я один работал спецкором в «Правде». Потом пригласили ставропольского корреспондента Тихона Холодного и Алексея Колосова. С Холодным я мог свободно соревноваться, но Алексей Колосов писал лучше меня по глубине и по стилю. Писал он главным образом о деревне, был признанно честным писателем в широком смысле русской традиционной народности».

Когда Колосов зимними вечерами проходил по коридорам редакции на Тверской, одетый в поношенный полушубок и в стоптанных башмаках, держа в руках изрядно потертый портфель, разбухший от бумаг, то впечатление было такое, как будто к нам в «Правду» заявился из глубинки крестьянский ходок со своими острыми, колючими вопросами, ходок, который по старой народной памяти ищет кабинет М. И. Ульяновой.

(Марию Ильиничну Колосов еще застал в редакции; два десятилетия спустя он едет на Волгу, в знакомый город, идет на улицу, которая осталась почти такой же, какой она была в детстве Владимира Ильича. Алексей записывает:

«В Ульяновск приезжала Мария Ильинична. Войдя в этот дом, она увидела его таким, каким он был в ее детстве. Она заплакала. Медленно шла она по комнатам, долго стояла в кабинете отца, в спальной матери, потом поднялась по лесенке в детскую. Лесенка была все та же, и кровати стояли на тех же местах, и на одеяле, которым когда-то укрывалась девочка Маня, лежали ее игрушки. В комнате Владимира Ильича — небольшой стол, кровать, две полки с книгами, карта полушарий. Мария Ильинична, осмотрев комнату братьев, тихо сказала: «Да, так. Именно так».)

Алексей Колосов начал работать в «Правде» в то время, когда там все жило еще стилем Марии Ильиничны; школа «Правды» складывалась из многих элементов, главными из которых были требования правдивости, честности и точности. Политическая направленность должна была составлять внутреннюю сущность каждой статьи, каждого очерка, каждой заметки. И очень важно было, как говорил Погодин: «Чтобы читатель не жевал твою писанину, а читал».

Колосов не спеша, вдумчиво обрабатывал свою газетную полоску, засевал ее чистосортными словами-семенами. Обычно он покидал редакцию с началом весенней посевной, изредка появлялся, чтобы «отписаться», — и снова в путь-дорогу. С фанерным облупленным чемоданчиком и привязанным к ручке большущим чайником — непременной принадлежностью его походного быта. Возвращался он в Москву с заморозками, и тотчас его кабинетик — он долгие годы делил его со мною, а потом с Иваном Рябовым — становился центром притяжения газетной братии. Я вижу его в полушубке или длинном, до пят, пальто (это зимою), а ранней весною Алеша Колосов экипировался в старый-престарый и, как мы шутили, из негнущегося «корреспондентского железа» плащ; сатиновая рубашка-косоворотка, серый пиджак с оттопыренными карманами, набитыми дорожными припасами, главным образом цибиками чая, до которого Алеша был большой охотник.

Как удивительно сочетались в нем лирическое и сугубо деловое, страстное увлечение корреспондентской работой и понимание самых сложных вопросов деревенской жизни, голубиная чистота и резкая прямота в характере… Он жил как бы в двух планах: проводил хлебозаготовки, строил колхозы, здесь же, на месте, давал бой косности, а когда приходила пора писать, то волновало, как выразить незахватанное, человеческое?

Теперь, когда я держу в руках старые, ломкие, поблекшие от времени газетные листы двадцать восьмого, двадцать девятого, тридцатого, тридцать первого и других годов, страницы «Правды», в которых все — от передовой до пятистрочной заметки — насыщено было атакующей злобой дня, я с трепетным, глубоким уважением читаю и перечитываю очерки нашего разъездного корреспондента, помеченные внизу географическими пунктами чуть ли не всей России.

Я перечитываю сейчас Колосова не по его книгам, а по старой давности газетам. И вот что бросилось мне в глаза при чтении колосовских очерков, корреспонденции, деловых заметок. На газетной полосе тех лет кипели политические страсти, в спорах выверялись пути строительства социализма в деревне. А тут же, рядом с дискуссионными листками, шли колосовские корреспонденции, порою с такими, например, лирическими заголовками: «По Тускре — речке голубой, золотой, взбушевавшейся»…

В тревожные, набатные, оперативные телеграфные строки, отражавшие весь накал борьбы в деревне, врывались колосовские раздумья, его горячая любовь к родной земле, к ее людям.

О, это был очень зоркий, вдумчивый наблюдатель деревенской жизни, писатель-корреспондент с тонким слухом, острым умом!

Летним вечером двадцать восьмого года Колосов плывет по тихой речке Тускре; он откладывает на время тетрадку с записями дня («Дума моя — злобствующий кулак, наши оплошки и те крепнущие нити дружеского сожительства, что тянутся от индивидуальных середняцких хозяйств к колхозам…»).

Мысли разъездного корреспондента в этот августовский вечер, густо заполненный крестьянскими делами и страстями — как дальше жить, какой путь выбрать? — мысли Колосова, вбирающего в себя все бурное кипение народной жизни, невольно под влиянием «художницы-природы» возвращаются к недавнему, к тому, что связано с этими удивительными по красоте местами.

«…Но как не отметить здесь, что вот по этим берегам бродили И. С. Тургенев и Ермолай, били тетеревишек и утят, тут жили некогда Хорь и Калиныч, в эту речку вливаются «Малиновые воды» и, по уверению Платона Алексеевича, старого шкраба, что сидит сейчас у руля, вон в далекой той деревушке, мигающей сотней керосиновых огней, слушал Тургенев «Не белы снеги» и «Дороженьку», слушал и обессмертил своих «Певцов». А по дороге, где скрипят сейчас запоздалые возы с сеном, прыгала лет тридцать назад таратайка А. П. Чехова, тут лежал тракт, ведший от Льгова в Щигровский и Малоархангельский уезды, и сколько нежных красок, сколько незабываемых приречных пейзажей, взятых отсюда, с вод, пойм и прибрежий Тускры, находят местные книголюбы в чеховских страницах.

А «Хори» и «Калинычи» здесь еще не перевелись, у одного из «Хорей» — зовут его Николаем Куркиным — я провел вчерашние сутки, ел с ним под вековой липой яичницу и ходил на сенокос. «Хорь» лишен теперь права голоса, кряхтит от налогов, держит трех лошадей, имеет конную молотилку, арендует 9 десятин земли и почти ежедневно читает «Курскую правду», отчеркивая железным своим ногтем особо значительные с его точки зрения статьи и телеграммы. За последний месяц он обвел глубокими кривулями петитную заметку о выступлениях сенатора де Монзи и телеграммы о подозрительных приготовлениях польского маршала. По вечерам в куркинский пятистенок захаживают односельчане, — прочтя им и то и это, «Хорь» смотрит через огромные старинные очки на слушателей, комментирует прочитанное коротко и выразительно:

— Во!.. Кругов шышнадцать!..»

Иногда, правда, было не до очерков, не до беллетристики, — и тогда заметки и статьи разъездного корреспондента звучали сухо, деловито. И названия им давались оперативные: «Насчет скотины», «Классовая борьба и перегибщики», «Дискуссия о трудодне».

Колосов ломал обычную форму корреспонденции — в статистику врывались человеческие документы, раздумья вслух, живое, меткое народное слово.

Был такой случай: редакция долго не имела от Колосова вестей. А между тем от него ждали оперативной корреспонденции. Запросили Алексея: где материал? Помните, к вашим услугам телеграф. Колосов тотчас ответил короткой телеграммой по льготному тарифу для корреспондентов: «Не торопите меня, воюю за одного человека».

А Колосов и впрямь воевал в Черноземье за крестьянина-середняка Егора Филипповича из села Федоровки, за середняка-культурника, который взял надел у общества «под показательный научный пример» и, вызывая у кулаков зависть и злобу, стал потом первым организатором колхоза в своем селе. Но по кулацкому навету судья-перегибщик учинил расправу над этим середняком. Вот за него-то, за мужика из села Федоровки, и бился разъездной корреспондент «Правды».

Судьба середняка из Федоровки на какое-то время стала и судьбой колосовской жизни. Я думаю, что именно здесь, в Черноземье, размышляя над путями колхозного строительства, исследуя крестьянские хозяйства — сперва в масштабе одного двора, потом одной деревни, потом одного уезда, Колосов, в сущности, реализовал свою задуманную еще в Семиречье идею политэкономии деревенской жизни. И дело тут не в том, что он, разъездной корреспондент, взял под защиту крестьянина из села Федоровки (хотя и это — борьба за одного человека — очень-очень важно), а суть колосовской работы — в исследовании всей проблемы борьбы за середняка, против перегибщиков, против тех головотяпов, которые с легкой душой отталкивают от себя этого середняка.

Колосов расширяет границы своих наблюдений. Он хочет понять, куда же идет жизнь, куда она ведет крестьянина-середняка. Он приводит цифры, и эта полная статистических выкладок и страстных раздумий корреспонденция, напечатанная в «Правде» 6 ноября двадцать восьмого года, имела, как мне кажется, для Колосова принципиальное значение. Он утверждал на страницах газеты свое писательское право исследовать, видеть за газетным материалом саму действительность — сложную, трудную, требующую от меня, писателя-корреспондента, глубоких знаний, умения уловить жизнь в движении.

Его тянуло к низовым работникам на селе, к партийцам-большевикам, которые делали в то время самое трудное дело — работу по перестройке деревни. Он записывает рассказ одного деревенского большевика, который встает в три утра, а во время полевых работ — в час ночи, организует красные обозы, агитирует, направляет деревенскую жизнь, — словом, день за днем выполняет партийные задания по той или другой кампании.

«Как нищенски мало знаем мы о таком деревенском партийце, — страстно пишет Колосов. — Вот коммунист-сращенец, коммунист-примиренец, коммунист — сукин сын, прохвост, липа, взяточник, держиморда показывается нами и так и этак — в красках, в диалогах, в цифрах, в таблицах… Но кто рассказал и кто расскажет о ночных, к примеру, заседаниях деревенской партячейки, где безвестный Кузьма Егорыч, тот, на кого накричал сегодня комсомолец с мандатом из окрфинотдела, держит, сощурив глаз, тихую речь о том, что «на фабриках приспичило», что «хлебушка-то, видать, в обрез», что «надо, ребята, действовать: как-никак, а обоз в саней 50 дернуть надо…».

Мужик задумался — решается судьба жизни! Идет коллективизация. И разъездной корреспондент «Правды» вступает в горячие беседы, безо всякой навязчивости он ведет душевный, открытый разговор с елецкими, с мценскими, с воронежскими крестьянами, записывает, или, как он любил говорить, стенографирует их мысли.

Было и такое. В одной глухой деревушке его приняли за одного из многих уездных агитаторов, за представителя УЗУ (уездного земельного управления). Прислушиваясь к словам этого разъездного агитатора, который спокойно и неторопливо, со знанием крестьянского быта пододвигал своего собеседника-крестьянина к острой злобе дня, к организации колхоза, мужик, вдруг усмехнувшись, сказал Колосову: «Ты, товарищ из УЗУ… А УЗУ, — он глянул на колосовские запыленные башмаки, — оно ходячее, ноне ты, а завтрева другой… А я в деревне бессменно».

Он возвращался в редакцию отощавший, пропахший степными травами, с громадным запасом тем, фактов, наблюдений.

На колосовском дочерна загорелом лице, иссеченном морщинами, выделялись иссиня-светлые глаза, спокойные, внимательные, чуть насмешливые. В полутемном правдинском коридоре с диваном с деревянной спинкой в любой час дня и ночи можно было застать собственных, специальных и просто разъездных корреспондентов редакции. «Давай, Алеша, рассказывай, что в деревне».

Он не был газетчиком в общепринятом смысле слова — его не тянуло к сенсациям, он далек был от редакционной суеты и шумихи; он умел слушать, запоминать и создавать свой, колосовский рисунок слова. Корреспонденция А. Колосова всегда была насыщена тонкими пейзажными зарисовками, мастерски сделанными диалогами; они не были, эти пейзажные зарисовки, вставками, «соусом», рамкой, той обязательной дозой беллетристики, которую так любят иные газетчики. Нет, у Колосова художественное выражало его потребность и его способность видеть зарю, деревенские сумерки, лес, речушку, избу крестьянскую…

Сокращать колосовские очерки и рассказы было мучительно. Он дрался с редакторами и выпускающими за каждую дорогую ему строку. И вот что удивительно: он приучил этот жестокий газетный народ ценить краски, ценить слово даже при той вечной тесноте, которая царит на газетной полосе.

Собственно, никакой власти у Колосова в редакции не было: разъездной — и все. Но почему-то этого пожилого усмешливого разъездного корреспондента все побаивались и любили, — побаивались его острого слова, его ненависти к халтуре, ко всему тому, что так легко истощает газетную ниву. И неторопливые движения Колосова, и сама речь его — звучная, точная, хорошо «собранная» — тесно слиты были с тем, что делал этот разъездной корреспондент «Правды».

Он обладал тонким слухом, запоминая и записывая в свои тетрадки, а то и просто на больших листах газетного срыва «взъерошенные» споры или неожиданные и тихие, задушевные разговоры-исповеди, подслушанные на постоялых дворах, в заезжих избах, в дороге («Дивное это дело, — писал он в «Правдисте» в заметках разъездного корреспондента, — езда в бесплацкартных вагонах: сиди и слушай. В эту ночь я поймал два сюжета»).

Прислал он однажды корреспонденцию об одной МТС, одной из 1040 МТС, которые партия начала создавать в стране. На крестьянском сходе докладчик-двадцатипятитысячник обстоятельно рассказывал о тех выгодах, что получит деревня от машинной обработки земли. Колосов описывал бурные прения, приводил слова одного мужика, Макарыча, который с подковыркой говорил: «Трактор — он что? Малость пройдет, поковыряет, навоняет и — стоп! И мужик плачет, и земля плачет, и государству убыток, и дела никакого нету. Да-а! А лошадушка… она как пошла, так и идет, и идет, пока хозяин не затпрукает. Вон, к примеру, Лев Толстой. Какой светила был, а на тракторе небось не пахал. Хоть какой портрет возьми, он все себе за своей сивкой идет».

Корреспонденцию напечатали; вскоре в Москве появился Колосов.

При встрече в редакции Михаил Кольцов, точно давно дожидался Алексея Ивановича, со всей предупредительностью распахнул дверь кабинета, зазывая к себе разъездного корреспондента.

— Итак, — кося насмешливым глазом, говорил Кольцов, — вы утверждаете, что Лев Николаевич на тракторе не пахал? Услышали, говорят, сию истину в ЦЧО?..

— Совершенно верно, — отвечал Колосов, — в деревне Никифоровке услышать довелось от некоего мужика Макарыча.

И Колосов, втянув щеки, чуть ссутуля плечи, в какое-то мгновение превратился в того самого мужика-ехиду, который, накренившись вперед и оборонив ладонью ухо, слушает двадцатипятитысячника, а затем сам вступает в острый спор о преимуществе лошадок перед трактором…

Он любил иногда прикидываться этаким простачком, мало что смыслящим провинциалом, которому, разумеется, далеко до своих напористых коллег, обладавших зычными голосами, хорошо отрепетированными столичными манерами.

Один из его попутчиков по разъездам в провинции приводил такой эпизод из колосовской жизни. Приехали два корреспондента в один район. Алексей Иванович со своим немудрящим походным чемоданом первым выгрузился из машины, вошел в редакцию местной газеты; секретарь редакции, глядя на мужичка в полушубке, приняв его за водителя машины, стал расспрашивать, как долго они добирались в нынешнюю распутицу, в каком состоянии сейчас дороги… Мужичок в полушубке, Алеша Колосов обстоятельно, как заправский водитель, отвечал на все вопросы секретаря редакции.

Из рассказов Колосова мы знали, что иногда обстановка, как он говорил, заставляла его на время становиться бригадиром, а то и помощником председателя колхоза. Он вставал с зарею и, наверное, забывал в это время о своей корреспондентской службе. В одной деревне его так и звали — уполномоченный «Правды».

Восемнадцатого июня тридцатого года в «Правде» шел большой колосовский материал о хоперском колхозе «Ленинский путь».

Так случилось, что некоторое время спустя я поехал в места, описанные Колосовым, и встретился там с председателем колхоза Малышевым, замечательным рабочим-двадцатипятитысячником. Все самые важные документы, как я потом узнал, двадцатипятитысячник хранил в портфеле, который ему в свое время вручили нижегородские рабочие, посылая в казачий колхоз.

Была ранняя весна, Малышев взял меня с собою на поля. Круглолицый, обветренный, в брезентовом плаще, Малышев сам правил лошадью; на коленях у него лежал портфель.

— «Исторический», — сказал Малышев. Он искоса взглянул на меня. — А что, Колосов ничего не рассказывал вам про этот самый портфель?

Я ответил:

— Нет, не рассказывал.

— Ну, тогда слушай, — сказал мне Малышев и рассказал следующую историю.

В июле двадцать девятого года у Малышева произошел весьма горячий и крепкий разговор с женщинами-казачками по вопросу о колхозной жизни. Разговор происходил за полдень на хуторе Двойновском, куда Малышева поволокли рассвирепевшие бабы. Они накинулись на приземистого нижегородца, который, как им думалось, приехал отбирать детей для отправки бог весть куда, стричь бабам косы и сгонять людей в «комунию». И, совсем уже заклевав, загнали Малышева в пруд. Тут его заставили держать ответ перед разгневанной толпой.

— Кто ты такой? — спросили бабы Малышева.

— Нижегородский рабочий.

— Партейный?

— С одна тысяча девятьсот восемнадцатого года.

— В коммуну сгонять нас будешь?

— Нет, товарищи-гражданки, задание мое другое — помочь вам перестроить жизнь…

Казачки вырвали из рук его портфель, стали снова «клевать». Но все же Малышев нашел в себе силу, чтобы строго заметить:

— За меня, гражданки, вы будете в одном ответе, а за портфель — особо. Он — государственный. И никто не может его кидать самовольно…

Бабы подняли с земли истоптанный государственный портфель и отдали избитому рабочему; потом Малышева гоняли по широкой улице хутора, крепко держали за руки, а портфель бережно несли за ним.

Спасли Малышева фронтовая выдержка и голос, которым он перекрыл крики женщин. Остался Малышев ночевать на хуторе, руки и спину залечил и вот который уже год руководит «Ленинским путем». И портфель всегда при нем. Портфель, правда, изрядно истрепался, но все еще исправно служит службу Малышеву. В нем среди других важных бумаг лежала и та страница «Правды» о «Ленинском пути», на которой был напечатан колосовский очерк.

О Колосове рабочий-двадцатипятитысячник говорил с большой уважительностью:

— Что-то мы давно от Алексея Ивановича указаний-советов не имеем…

Я удивился: о каких указаниях идет речь? Потом понял: колосовские очерки Малышев — да, наверно, не он один — по праву считал ценными советами-указаниями.

Долго сидеть в Москве Колосов не мог, он начинал тосковать, особенно ранней весной, и всей душою рвался в «гущу России» — в Ярославль, Кострому, Владимир… Он был незаменимым товарищем в редакции «на колесах», когда от газетчика требуется умение быть агитатором и сеяльщиком, организатором и писателем. Вот он стоит, Алеша Колосов, за спиной наборщика и, приладившись к темпу руки, которая выбирает из ячеек косо поставленного ящика свинцовые буквы, складывая их в слова и строки, медленно диктует крохотные заметки для газетки размером в четыре ладони; потом он допоздна правит селькоровские заметки, потом звонит из вагона-редакции в колхозы и совхозы и записывает очередную сводку сева, потом спит коротким сном, а едва занимается утро, покидает вагон-редакцию и в своем железном плаще вышагивает по раскисшим от весенней грязи дорогам за новым материалом на злобу дня.

История с фламинго и другие истории

Колосов прекрасно знал: если очерк идет внизу полосы, «подвалом», то это столько-то колонок и высота «подвала» сорок пять строк. И ни строкой больше. Но когда редакторский карандаш начинал вырубать из колосовского очерка строки пейзажа, — почему-то пейзаж в первую очередь подвергался сокращению, — Колосов менялся в лице. Сколько он бился именно над этими строками, которые придавали такой аромат, такую выпуклую зримость всей корреспонденции!

Но если в этот вечер газету вел Михаил Кольцов, член редколлегии «Правды», Колосов мог быть спокоен за свое детище. Кольцов понимал состояние души разъездного корреспондента, особенно такого, как Алексей Колосов. Он с большой уважительностью относился к нашему деревенскому корреспонденту в сером мешковатом пиджаке, который не только отлично разбирался в колхозных делах, но обладал еще удивительным даром видеть и писать тонким, совсем не газетным языком.

Невысокий, изящный, будто точеный, Михаил Кольцов появлялся в редакции чаще всего в вечерние часы; с ним в наши длинные коридоры входили веселая усмешка, волна энергии и выдумки. Я не знаю, как ему это удавалось, но со стороны могло показаться, что он работает как бы «шутя и играя». Он успевал читать мокрые полосы свежего набора, успевал править — и все это делалось с шутками, с «розыгрышами», с веселыми историями, которые сочинялись и рассказывались тут же, в короткие оперативные паузы газетной жизни.

Михаил Кольцов почтительно, я бы даже сказал — с нескрываемой нежностью, относился к Колосову и его работе в газете. Если в номер шел колосовский материал, Михаил Кольцов любил читать его очерки вслух. Кольцову нравилась колосовская манера письма, полная юмора и вместе с тем какой-то затаенной грусти, поразительное умение акварельно рисовать деревенскую Россию, ее дороги, ее избы, ее реки, леса.

Кольцов иногда то ли в шутку, то ли всерьез просил Алексея Ивановича:

— По щедрости души своей вы бы, Алексей — божий человек, ссудили международного странника, а также небезызвестного фельетониста парочкой-другой пейзажей — зарей там, закатом иль полдневным зноем…

И тогда Колосов певуче, в тон Кольцову, вопрошал:

— А скажем, «тае», «надысь», «оченно» не требуется?

— Нет-с, не требуется, — по-купцовски отрезал Кольцов, — товар лежалый, с запашком-с… А пейзажи у вас отменные, даже завидки берут, читаючи…

Записной книжкой Алексею служила сложенная вдвое тетрадка, а то и просто большие листы газетной бумаги, которые он аккуратно сшивал крепкими нитками. Одну такую записную книжку я как-то видел и, листая ее, обратил внимание, что на одной половине страницы колосовскою рукой были записаны цифры, деловые факты, а на другой — услышанное слово, диалог, набросок пейзажа… Он старательно записывал цифры и факты, а потом, в пути или дома, в редакции, вынимал из бокового кармана пиджака сложенную вдвое заветную тетрадку и садился писать рассказ, в котором не было ни цифр, ни того, что относилось к злобе дня.

На одной из редакционных летучек, — правда, не называя колосовского имени, но все знали, о ком идет речь, — Алексея Ивановича попрекали: вот, мол, какие бывают разъездные корреспонденты! Посылают товарища в деревню организовать и отразить борьбу за семфонд, а он, видите ли, привозит оттуда лирический рассказик о каких-то там розовых гусях… Да, был такой случай, когда Колосов написал рассказ «Розовый гусь» — рассказ, который, по убеждению неглубоких, скользящих по поверхности газетчиков, был очень далек от злобы дня.

«Розовый гусь» Колосова занимал обычную газетную площадь — 300 строк. Рассказывал автор о том, как сентябрьским утром двигался по большаку хлебный обоз. А навстречу обозу ехал цирк: две подводы — одна с клетками, с какими-то шарами и металлическими мачтами, а на другой сидели актеры. На большаке столкнулись цирк с обозом. Весь груз передней подводы рухнул, из поломанной клетки вырвался громадный розовый фламинго, улетевший за багряные перелески.

— Вот эт-то гусь! — воскликнул кто-то из колхозников. — Эт-то вот гусь!..

Невиданную розовую птицу видели в окрестных деревнях, видела ее бабка Степанида у колодезного сруба, видел ее и квадратный лысый старик Антон Певакин, который после этой минуты лишился покоя. («Отколь он, думаешь, вдруг заявился, гусь-то этот? Ясно и понятно: везли в вагоне в Поныри или к Курску, в совхоз какой, для обзаведения нового сорта. Везли его, а он возьми да и сигани».)

Певакин стал искать розового гуся. Его спрашивали: «Что, не пымал?» Над ним посмеивались — ищет розового гуся! А лысый старик Певакин стоял на своем: теперь для науки ворота широкие. И сиповатым тенорком расспрашивал встречных: «Гуся у нас в Лутовинове не пымали, сваток? Гусь, говорю, сортовой, с вагона вылетел, люди его тут ищут… Не слыхал, не пымали его у вас?..»

Редактор испытывал некоторое сомнение: приличествует ли «Правде» печатать историю о розовых гусях?

— Где вы раздобыли эту легенду с фламинго? — Редакторский карандаш стремительно обвел оттиск колосовского рассказа на полосе свежего набора.

И Колосов, наш тишайший Алеша Колосов, со своей невозмутимой, умной, лукавой улыбкой, вежливо взяв из рук редактора остро отточенный карандаш, провел волнистую линию под набранным петитом адресом: «Мценск, ЦЧО».

И долго-долго после опубликования рассказа о розовом гусе волны смеха перекатывались по кабинетам и коридорам редакции. А Михаил Кольцов, бывало, встретив нашего разъездного корреспондента, деловито брал его под руку и шепотом спрашивал: «Не слыхал, Алексей Иванович, не пымали гуся?» И Алексей Иванович так же негромко отвечал: «Пока не пымали»…

Ему, бывало, скажешь о только что напечатанном очерке: «Знаешь, Алеша, здорово у тебя вышло!» — а Колосов в ответ конфузливо отмахивался и с самым серьезным видом говорил: «Да ведь стенограмма, почти стенограмма».

Но слушал тебя с большим интересом и чуть удивленно бросал:

— Вот как, значит, штука моя, говоришь, полезная… Вот как!

И вдруг охрипшим от волнения голосом произносил:

— Что ж, как говорится, честь и хвала автору…

Эти слова он редко употреблял, только тогда, когда был в хорошем настроении. Происхождение этой фразы было связано с детскими годами Алеши Колосова. В дни юности учитель как-то задал ребятам задачку — написать сочинение на тему «Самый счастливый день в моей жизни». Алешино сочинение было весьма коротким, что-то с полстраницы. Описывал Алеша зимний солнечный день в деревне, воробышка, прыгающего на дороге, и то, как он, Алеша, смотрит из окошка на бойкого воробышка. Вот и все сочинение. Учитель, который, по словам Алеши, до этого дня не замечал его, редко даривший его своим вниманием, написал на колосовской тетрадке: «Если сочинение самостоятельное, то честь и хвала автору».

С тех пор так и запало в память: «Если сочинение самостоятельное, то честь и хвала автору».

Алексей работал трудно, мучился и над рассказом, и над пятистрочной заметкой. А в день, когда видел свою корреспонденцию в газете, особенно волновался: как-то отнесется читатель?

И как же поразило его спокойствие одного молодого автора, вернее — не спокойствие, а холодное равнодушие, с каким тот встретил свою первую напечатанную в газете вещь. Дело ведь не в размере — десять строк, одна колонка или «подвал». Важно, что тебя в первый раз представили народу, дали возможность завязать знакомство с читателем.

— Гляди-ка, — говорил Колосов с удивлением, — напечатали молодца в большой прессе, а он — хоть бы что, никакого волнения!

И тут Алеша стал вспоминать одного знакомого, как он сказал, комиссара — комиссара Двадцать пятой дивизии; тот, когда впервые увидел своего «Чапаева» в наборе, то прискакал домой и давай откалывать вприсядку…

Вносил Колосов в свои очерки и рассказы удивительно живую, острую тональность; о самых серьезных вещах он умел говорить с веселой насмешкой или едкой иронией, создавая на малой газетной «площади» характеры и типы.

Я часто задумывался над этим его умением, вернее, мастерством. Вот Колосов ведет свой рассказ как будто по обычным газетным рельсам и вдруг в какое-то мгновение сходит с заданного, привычного и открывает в обычном — необычное. Он любил записывать, стенографировать, как он говорил, разговоры крестьян. Есть у Колосова рассказ, который начинается с деловой телефонограммы спецкора в редакцию («Дело о Кузьме Ветелкине»):

«Редакция «Правды», сельскохозяйственный отдел. Жалоба дьяконовских колхозников на заведующего молочной фермой и председателя по ликвидации бескоровности К. И. Ветелкина подтвердилась. В расследовании жалобы участвовали второй секретарь райкома партии и заведующий земельным отделом. Ветелкин с работы снят. Передаю корреспонденцию об общеколхозном собрании…»

Деловито звучат эти слова телефонограммы: «Передаю корреспонденцию…» И далее следует отчет о колхозном собрании, колосовский отчет, в котором деловое, критически острое вдруг заиграло сильными красками жизни.

Алексей прибегает к излюбленному приему: он записывает выступление — исповедь самого Ветелкина, реплики, ход прений. Но вот как под пером художника возникает характер Ветелкина — человека, давно оторвавшегося от масс, забывшего об их нуждах и прибегающего к туманным, бюрократическим оборотам речи.

Собрание требует: «Пускай он сперва скажет, как ферму пропил». Но так как он считал, верно, невыгодным, — пишет Колосов, — докладывать о нынешней своей работе, то начал издалека, чуть не со своего отрочества… Порой казалось, что речь идет не о нем, пройдохе, запивашке и хвастуне, а о каком-то дельном, энергичном, даже выдающемся товарище.

Ветелкин говорил:

— А потом я был послатый в двадцать четвертый полк. Командир у нас был товарищ Греков, а комиссар товарищ Андрей Емельянов, матрос Черноморского флота. Тут довелося повоевать, чтобы не ошибиться, до самой до даты марта месяца, когда за городом Белебеем мы получили приказ идти в наступление и прорвать фронт…

— Давай, товарищ Ветелкин, более конкретно, — прервал его председатель.

— К этому я еще, бессомненно, подойду, — учтиво возразил Ветелкин. — Но на данном ответственном собрании присутствует секретарь райкома нашей партии товарищ Медведев, и также товарищ Черемухин, и еще некоторые, и считаю своим прямым долгом раскрыть, бессомненно, весь циркуль своей жизни…

Рассказывая о первоначальной колхозной поре, о лютовавших тогда кулаках, о тех годах, которые прожил он тут, в Дьяконове, на глазах всех этих людей, Ветелкин стал искать слова особо мутные, сбивающие колхозника с толку.

— И тут, — говорил он, — я нажал на кнопку. Нажал я на кнопку, и результаты налицо.

— На какую? — спрашивал секретарь райкома. — На какую кнопку-то?

— Определение лица, — отвечал Ветелкин.

Колосов достигал этим как будто таким простым (стенограмма!) приемом поразительного результата: зримым становился Ветелкин, «запивашка, хвастун», годами глумившийся над людьми, руководивший «путем нажатия кнопки».

Верстальщики и метранпажи «Правды», обычно беспощадные и суровые к авторам, как правило, веселели, когда склонялись с шилом в руке над «подвалом» Колосова, выискивая для него три, пять, десять лишних строк на полосе.

В редакции гулял рассказ, как линотипистки типографии, набирая с листа очерк Колосова «Самокритика», весело хохотали.

К председателю сельсовета Степану Квашину, писал Колосов, к румяному здоровяку, приходили колхозники и учтивости ради спрашивали: «Можно?» Степан Квашин не говорил ни «да», ни «нет» и даже не смотрел на вопрошающих, а это следовало понимать так: «Можно, но нежелательно».

Колосов описывал собрание, на котором обсуждалась Конституция и заодно работа сельсовета:

«Степан Квашин ездил на бричке с собрания на собрание, и вид у него был такой хозяйский, словно это он написал Конституцию и теперь следил, все ли ее понимают, как надобно».

Протокол поручили вести Якову Свиридову. Инструктор райкома сказал ему:

— Прения записывайте, пожалуйста, полнее. Интересные реплики тоже, пожалуйста, записывайте.

Дальше идет протокол собрания, записанный Свиридовым-Колосовым:

«Гр. Горешкова говорит: «Будешь или не будешь делать, товарищ Квашин, самокритику?..» Тов. Квашин говорит: «Я не знаю, товарищ Солонец, как у нас проходит настоящее собрание. Считаю, что это ненормально, и прошу тебя, как представителя райкома, разъяснить данным гражданам». На это тов. Солонец подает реплику и говорит, что требование собрания здоровое и надо говорить под углом самокритики».

Тут мы пропускаем две страницы и выписываем речь Анны Тютиковой:

«Ну, я сродственница ему и хоть не часто, а хожу к ним. Сказать, чтобы он пил или что, не скажу, а если выпьет когда, то тихо и благородно. Либо с Утешевым Иваном Егорычем выпьет, либо вон с Макаткиным Андреем. Выпьют и разговаривают меж собой, кого оштрафовать, кому речь какую говорить, какую бумагу в район написать. Но вот, сколь я ни сидела, сколь ни слушала, хоть одно бы словечко про нашу женщину, про дитё, про ясли или что. Говорю ему: «Степан, брюхо-то ты растишь, а народ недовольный: вон в других местах сады детские наладили, родильни, у нас нет ничего. Говорила я тебе это, Степан, много раз говорила, а ты башкой, как бык, мотал: «Бабские, дескать, твои разговоры!» И вот довел себя до того, что сидишь передо всем народом, как мимоза».

Гр. Тютикова говорит, что она оскорбления не делала. На это гр. Корешкова дает реплику и говорит: «Мы все знаем, кого зовут мимозами: это хуже жулика. Продолжай свою речь…»

Из записных книжек

Алексей забивал ящики своего стола рукописями рассказов и очерков, некоторое время хранил их, остро переживая все сокращения, сделанные безжалостными руками газетных работников. Но проходило время — и он с какой-то беспечностью выбрасывал из ящиков все, чем так недавно еще дорожил.

Он берег только то, что было ему, наверно, особенно дорого, — старые, мятые, сложенные вдвое тетрадки, куда он заносил услышанные в деревне песни, острые присловья, неожиданные обороты речи или осевшее в памяти слово из дорогих его сердцу книг.

Вот несколько страничек его коротких записей:

«…город будто выстроен из голубых теней.

Расхлестался на перекрестке

пряменький, маленький…

Зыбкой походкой

«Не люди вы, а мох»

Зажмурился, замотал щеками

Погуляет по Европе лапоть

В глазах — муть, зелень, тьма, дым

Жили среди лотков, тележек с овощами, жаровен

Губы, как ниточки

Дунул в пузырь лампы

Задом упирался на трость

Зашептал про сладкие вещи

Чернели холмики давно заброшенного кладбища

Остро-блестящий

Бесстыжий

мерзкий тенор

гнутая старуха

цепь огненных глаз

Тревожно крикнул

громоздились розовые горы

Веселая старуха

В лугах шла своя жизнь

Листья плавали в синем небе

Сонное тепло дома

Тепло пахло речной водой

Нахлебался жизни

Дымящаяся прорубь

В облачных проемах

Храбро ошибался

Человек растрепанный, а лицо почти красивое

детская улыбка

странно беспокойные руки — как будто ищут

что-то

Тающее лицо

Вареные уши

Горячие темные глаза

Сухие руки

Леса, дышавшие смолистым теплом

Просели худые крыши, завалились ворота

Отвечал рассудительно

Мужиков ветром качает…

Буран искр

Калил ее до малинового цвета

Выхватил из горна — на наковальню, обмел вспых-

нувшим веничком окалину с нее…

На болоте сеять — зря руками махать.

Красно горит солнце

Качались красные гроздья ягод.

Огненные ручьи желтых и пурпурных красок

(заря)

ленивая доброта

болтливый маятник

И пошла как сонная

Человечно прошу тебя

После долгого небывания

Таким однообразным голосом, будто сыпал сухие

горошины на темя

И с особенным жаром принялась пожимать всем

руки

злой и добрый блеск

глаза, сделанные из скуки

чугунным взором

снег слепил

бесплотным синим светом

слепительный мартовский глянец

мерзлый голос

Запивашка

Берёть

Вычуры

Убеждения флюгера

Мотнул носом

Худое, горбоносое лицо

Сияющий мягкий снег

Покрыты белыми шапками, будто вросли в снег

Синеватые тени

Пахло талым воздухом, навозом и скотиной

Дощатый домик на колесах — будка

Медовым голосом свистит иволга

— Это гусь, его раскорми — кругом сало

Львы из теста, свистульки

По опавшим листьям и веткам бежал под стену и

в сад студеный ключ

Расползлась великим киселем

Девки венки пошли завивать

Себя определить не может

Обложенная диким камнем стена

Лысый и пухлый

Выпученными светлыми глазами

Отмахиваясь локтями от парней

На щеках, точно на яблоке, наведен круглый

румянец

Тащились мокрые облака

Сказал и подмигнул

Такие хи-хи заведут

уносит сердце в пучину

в чуть согнутом положении, словно кланялся или

приглашал кого-то танцевать.

Он так кашляет, что весь дом трясется

Жаркий ветер рабочей поры

Пока не закурит, не затянется, совершенно шальной,

ничего не понимает

Большая, бокастая, ходит в валенках, в теплой

стеганой безрукавке.

В тулупах со стоячими метровыми воротами из

жесткого псиного меха.

Доска, тесовина со свищом — дыра от выпавшего

сучка.

В борьбе с неподатливым словом».

Пять испанских минут

Нас, его сотоварищей по редакции, удивляло, что он навечно прирос к газете. Не единожды пробовал Горбатов «оторвать» Алешу от газетного поля.

— Слушай, разъездной! — говорил Горбатов. —Самое время тебе задуматься и размахнуться.

— На роман, что ли? — усмехался Колосов.

— На роман, на повесть, на пьесу, — напористо говорил Горбатов.

— Можно, — соглашался Колосов, — конечно, можно размахнуться. Но прямо скажу вам, ребята: мал багаж…

Тут Горбатов вспыхивал:

— Это у тебя мал багаж, Алексей Иванович?

Колосов, держа на пальцах блюдце с чаем и с наслаждением прихлебывая, звучным голосом разъяснял Горбатову и мне:

— Для того чтобы размахнуться, знаете что требуется? Меньше отдаваться чаепитиям, беседам с друзьями и хотя бы временно, братцы, но замкнуться в себе. Ну, и переламывать свои настроения и даже усталость… Так, между прочим, действовал Дмитрий Фурманов.

В тридцать пятом, ранней весной, редактор «Правды» завербовал для «Двух пятилеток» Горького наших разъездных корреспондентов — Алексея Колосова и Бориса Горбатова. Один из разъездных (Горбатов) зимовал в это время на острове Диксон, а другой (Колосов) находился в деревне, в Кировской области.

Редактор «Правды» рад был сообщить Алексею Максимовичу телеграфные ответы двух завербованных авторов:

«Работе приступлю апреле. Считаю, есть районы исторически и хозяйственно более яркие, чем районы Днепрогэса, например Поволжье. Колосов».

«Вашу телеграмму получил, предложенными темами радостью согласен. Горбатов».

В письме к Горькому редактор «Правды» делает приписку к телеграмме Колосова, как бы знакомя Алексея Максимовича с разъездным корреспондентом:

«Колосов очень талантливый писатель, скромный, знает блестяще деревню».

Тема колосовской работы — история одной волости — так расшифровывалась в плане будущей книги:

«Прошлое этой волости, крестьянское хозяйство, земельные отношения, деревенский быт, помещичья усадьба.

Гражданская война, годы нэпа, предколхозный период. В этой части показ волкомов, сельских партийных ячеек, бедноты, батрачества, первых колхозов, кулака, классовой борьбы на селе.

Коллективизация, ее герои и враги, середняк (его колебания) и кулак (религиозные секты, восстания, убийства). Первые этапы колхозного строительства. Победа колхозного строя».

Но закружила Колосова газетная страда, потом не стало Горького, и замысел интересной работы зачах, истаял.

Внимание мира было приковано к Испании — там шли первые бои с фашизмом. В Испанию уехал специальный корреспондент «Правды» Михаил Кольцов.

С кольцовской Испанией у нас с Колосовым было связано одно воспоминание. Собственно, один маленький эпизод. Короткий, пятиминутный разговор по телефону. Было это в один из ноябрьских дней тридцать шестого года, чуть ли не в канун празднования Октября. Я дежурил в редакции, помню пустынный в этот час коридор четвертого этажа, — вдруг распахивается дверь из комнаты стенографисток, этой святая святых редакции, и одна из них громко зовет:

— Мадрид!

Там, в Мадриде, был Кольцов, редакция с нетерпением ожидала его корреспонденции из воюющего города. Колосов и я бросились в стенографическую будку. Голос у Михаила Кольцова на этот раз необычный — взволнованный, гневный:

— Слушайте в Москве!

И тут внезапно голос Кольцова куда-то отодвинулся, и сильные грохочущие звуки — гул артиллерийской канонады ворвался в нашу обитую войлоком и кожей телефонную будку. Это Мадрид. Это Испания в страшные дни ноября. 2 ноября Кольцов просил у Долорес Ибаррури статью для праздничного номера «Правды» («Хотя бы маленькую»). Спустя час Долорес вручила Кольцову несколько листков.

«Помните о нашем народе, израненном, окровавленном, о нас, ваших сестрах, изнемогающих в неравной борьбе за свою жизнь и честь».

В «Испанском дневнике» 6 ноября Кольцов в Мадриде записал эти слова свои о Москве:

«Интересно, какая погода, много ли уже снега, будет ли с утра туман?»

«Стрелки на ручных часах светятся, они показывают десять часов сорок пять минут. Через час с четвертью будет седьмое ноября. Нет, в эту ночь нельзя покинуть тебя, милый Мадрид».

Сейчас, когда я пишу эти строки о телефонном звонке из Мадрида, я снова и снова вижу Кольцова таким, каким он вернулся оттуда. Запомнилась его испанская одежда: короткая куртка и синие грубошерстные солдатские штаны. Он как будто все еще жил там, в Мадриде, в Испании…

Он зазвал нас к себе в кабинет и, обращаясь к Колосову, сказал: «А живут крестьяне испанские так…» И пошли, пошли рассказы об Испании.

Давно выцвела бумага, потускнела печать газетных колонок, а слово кольцовское — умное, разящее, гневно-ироническое, веселое и дерзкое — живет и живет. В том же тридцать шестом — испанском году! — Кольцов, помню, написал газетный фельетон «Похвала скромности». Улыбаясь, досадуя, негодуя, пишет он о том, что и сегодня так мешает нам в жизни. Он поднимает свой голос в газете против струи самохвальства и зазнайства.

«Куда ни глянь, куда ни повернись, кого ни послушай, кто бы что бы ни делал, — все делают только лучшее в мире. Лучшие в мире архитекторы строят лучшие в мире дома. Лучшие в мире сапожники шьют лучшие в мире сапоги. Лучшие в мире поэты пишут лучшие в мире стихи… Уже самое выражение «лучшие в мире» стало неотъемлемым в словесном ассортименте каждого болтуна на любую тему, о любой отрасли работы…»

Этому бойкому чириканью воробьев на газетных ветках Кольцов противопоставляет простую мысль, твердое желание: будем, товарищи, среди прочего, крепко держать первое место в мире по скромности!

Поездка с Колосовым

Читая Колосова, мне всегда хотелось глубже понять истоки его мастерства.

В «Пестрых заметках», своего рода дневнике корреспондента, который Колосов время от времени вел на страницах «Правдиста», Алексей Иванович рассказывал о своей поездке со спецкором Жуковиным:

«Условились так: Ульян Жуковин беседует, расспрашивает, записывает, а я — словно бы в сторонке: прислушиваюсь, наблюдаю, запоминаю».

Удивительно точно он выразил себя в этих словах — «словно бы в сторонке». Он так всегда и работал. «В сторонке», но, однако, ко всему чутко прислушивающийся, внимательно наблюдающий, крепко запоминающий. Он давал полную волю собеседнику «выложить себя», но потом в какую-то минуту одним-двумя вопросами или репликой незаметно переводил разговор в нужное ему деловое русло.

Немножко об общении с человеком

«Очень важно в корреспондентской работе, — писал Колосов в «Пестрых заметках», — близко сойтись с людьми, расположить их к себе, вызвать на самые душевные, откровенные разговоры.

Но, наблюдая за работой некоторых наших корреспондентов, заключаешь, что близкое общение с людьми они считают делом как бы третьестепенным и даже ненужным.

— Вот — типичное…

…Комбайнер. Доярка. Прицепщик. Рядовой агитатор. Тракторист… Сойдя с машины, корреспондент сразу же направляется к интересующему его товарищу и — вынув блокнот:

— Вы Петр Петрович Петров?

— Я.

— Давно работаете комбайнером?

— Четвертый год.

Корреспондент записывает.

— А какие у вас в этом году показатели?

Записывает.

И тут всякий раз происходит одно и то же. Только что Петр Петрович беседовал со своими товарищами живым человеческим языком, а увидев блокнот и слушая почти что следовательский голос, замкнулся, отвечает скупо и сухо, так что ничего значительного из этой беседы не получается.

В общении с людьми у нас невозможны штампы, казенщина, поверхностность. К тому же мы редко заходим в избу, на колхозную электростанцию, на мельницу, почти никогда не ночуем в полевых таборах, не задерживаемся в местах, где можно узнать гораздо больше, чем в колхозной конторе или в сельском Совете.

А это — искусство, и это — профессиональная наша обязанность уметь общаться, сходиться, дружить с людьми.

И уж сколько раз доводилось мне видеть: собкор или спецкор вернулся из поездки и мученически мучается над корреспонденцией и все жалобится: исписал три блокнота, но такая сушь, ничего живого.

А живое-то в людях, с которыми мы все еще не научились общаться!»

Зимой тридцать восьмого года мы с Алексеем Колосовым поехали в Кирсановский район, Тамбовской области, в колхоз имени Ленина. Собственно, это Алексей пошел мне навстречу — я просил его помочь сделать документальный фильм о кирсановском колхозе, у которого была своя интересная история.

История этой коммуны была живой историей, связанной с Лениным. Ведь вот, рассказывал нам Колосов, сумел же Владимир Ильич «зацепиться» за одну статью в воскресном номере «Правды» от 15 октября двадцать второго года… То были заметки-впечатления Гарольда Вэра, участника американского тракторного отряда, добровольно, по зову сердца, приехавшего из Соединенных Штатов Америки в Советскую Россию, чтобы помогать русским рабочим и крестьянам.

«Тракторный отряд в Перми, — писал Гарольд Вэр, — является лишь каплей в громадном море России. Тем не менее он заслуживает интереса». И далее шел деловой рассказ о переживаниях американцев, приехавших в Советскую Россию, и о результатах пусть небольшого, но первого опыта работы американских трактористов.

Отряду отвели для работы Тойкинский совхоз, что в семидесяти верстах от железной дороги. Гарольд Вэр писал о трудностях работы и о том, как русские сблизились с американцами, о первой борозде, проложенной тракторами на советской земле. («Мы пришли, чтобы научить, но еще больше сами научились».)

Владимир Ильич сразу же берет «на заметку» деловой отчет Гарольда Вэра, он запрашивает в Пермском губисполкоме подробные сведения, он требует внимания, внимания и более конкретной помощи американскому отряду. Буквально на пятый день после опубликования отчета Гарольда Вэра, 20 октября 1922 года, Ленин пишет письма: «Обществу Друзей Советской России в Америке», «Обществу технической помощи Советской России».

В одном из ленинских писем говорилось о хорошей «работе членов вашего Общества в советских хозяйствах Кирсановского уезда, Тамбовской губернии, и при ст. Митино, Одесской губернии, а также о работе группы шахтеров Донецкого бассейна».

Владимира Ильича радовало, что, несмотря на гигантские трудности, эти советские хозяйства достигли замечательных успехов.

Вот в какое хозяйство приехала наша бригада! Руководил бригадой кинооператор, прославившийся съемками в Арктике; он носил кожаные штаны и куртку на «молнии» и производил на окружающих весьма внушительное впечатление. Был с нами еще развеселый фоторепортер с хитрым и по-цыгански смуглым лицом. Были и другие товарищи.

Алеша Колосов как-то затерялся в шумной, говорливой бригаде. Он сразу же по приезде забрался куда-то в уголок хаты, долго возился в своем видавшем виды дерматиновом чемоданишке, погромыхивал чайником, колдовал с заваркой, предоставив нам полную свободу — расспрашивать руководителей колхоза.

Разумеется, режиссеру-оператору и мне трудно было сходу глубоко вникнуть в дела колхозные; у нас, наверно, был городской подход к тому, что мы видели и что должны были отобрать для будущего фильма. Колосов значительно глубже нашего разбирался в делах этой коммуны, только недавно перешедшей на устав сельхозартели.

Кто-то из товарищей руководителей, кажется — бригадир животноводческой фермы, встретившись со спокойным, чуть насмешливым колосовским взглядом, умолк на полуслове и, наклонившись к плечистому фоторепортеру, который, зарывшись руками в темный мешок, перезаряжал пленку, спросил шепотом: «А кто он по чину-званью, тот гражданин?» На что репортер быстро, с веселой пренебрежительностью ответил: «А, это наш разъездной». Но уже через час-другой «этот наш разъездной», спокойный, хитрый мужичок в мешковатом пиджаке, полностью овладел вниманием председателя и бригадиров. Мне даже показалось, что они, слушая вопросы Колосова, внутренне подтянулись, почувствовав, что перед ними знающий человек — «разъездной агроном, что ли».

Алексей Иванович поначалу подал голос из своего закутка, потом подошел к нам поближе и задал несколько простых и деловых вопросов, на которые бригадир животноводческой фермы столь же просто и деловито ответил. Бригадир, видимо, понял, что этот пожилой товарищ с морщинистой шеей, спокойный и неторопливый корреспондент «Правды», лучше других разбирается в сельскохозяйственном производстве, и поэтому все свое внимание он перенес на Колосова.

Бригадир ссудил Колосова длинным тулупом с высоким стоячим воротником, каждый день на рассвете приезжал за Колосовым в розвальнях, и они вдвоем отправлялись по бригадам и в соседние, окружающие колхоз имени Ленина, деревни. Алексей возвращался затемно, с красным, обветренным лицом, стучал одеревеневшими от холода ногами и хриплым, озябшим голосом рассказывал о том, что видел за день. А видел он такое, что делало его сумрачным и грустным. То, что в коммуне-колхозе дела шли неплохо, конечно же радовало Алексея Колосова, — угнетало другое: рядом, в соседних деревушках, дело не ладилось, жизнь была тяжелой, трудной.

Колосова волновала, а вернее сказать — терзала мысль: сколько же пришлось выдержать этой коммуне за свои пятнадцать лет жизни! Как ее ломали одно время, превращая в коммуну-гигант, искусственно вливая в нее колхозы чуть ли не всего района… И как теперь ее снова лихорадило.

Мы жили в белой хатке, сплошь, до окон, занесенной снегом, — зима в этом году была метельная, хатка эта служила пристанищем для приезжающих в колхоз. В какой-то из вечеров один из приезжих товарищей, командированный из Кирсанова, ворвался в нашу беседу и командующим тоном сказал, что на сегодняшний день главная задача в этой бывшей коммуне — борьба с последствиями вредительства. Ничего толком не мог он сказать. Бороться — и все!

Колосов резко встал, рванул со спинки кровати свое пальто и, волоча его по полу, шагнул за дверь.

Он стоял на крыльце, хмурый, молчаливый, ветер шевелил его русую седеющую голову. Он взял у меня из рук тяжелую мохнатую кепку, нахлобучил на голову.

— Заладили одно, — угрюмо сказал он, — бороться, бороться… А кто, кто, спрашиваю, отвечает за последствия нищенской жизни в окружающих колхозах-деревеньках?! Вот что должно нас занимать…

Кажется, больше всего его интересовало и волновало то, что делается в соседних с коммуной-колхозом деревеньках, окружающих это сравнительно благополучное и даже богатое хозяйство.

Он умел располагать к себе людей. Его друг по костромским странствиям, писатель Вячеслав Лебедев поделился однажды со мною впечатлениями об этих чертах колосовского обаяния.

«Поразительна была способность Алексея Колосова находить общий язык с самыми разнообразными людьми — в особенности с людьми села, труда на земле… Он обладал своеродным и, вероятно, довольно редким даром заглядывать в нутро к простому, бесхитростному собеседнику своему, угадывать — что может его как-то волновать или интересовать, и, оттолкнувшись от этого, развертывать неспешный, вдумчивый разговор.

Вспоминаю, как зашли мы с ним в гости к Герою Социалистического Труда — костромской телятнице Таисье Алексеевне Смирновой, красноречием не отличавшейся и вообще малоподатливой на беседу. Однако она пользовалась большим вниманием корреспондентов всех рангов и придумала способ по-своему проводить такие интервью: у нее на столе постоянно лежал пухлый альбом с аккуратно наклеенными фотографиями, и она почти сразу же, в начале разговора, подвинув к гостям этот альбом, ограничивалась затем лишь скуповатыми комментариями к снимкам:

— Вот это — Плавная, когда маленькая была… А вот это — Ветка. А вот это — Гроза наша…

Или:

— А это вот — наш летний лагерь с клетками… А это зимнее помещение…

Разумеется, проще, сподручнее так, чем отвечать на разные дотошные расспросы.

Но у Алексея, оказалось, был припасен надежный «ключик», недаром создалась его слава отмыкателя «сердец и уст».

— Замечательно все это, дорогая Таисья Алексеевна! Прямо душа радуется, когда разглядываешь всю эту вашу живую, наглядную летопись… Но не скажете мне — заглядывает ли к вам сюда, в чудесный уголок этот, на хрустальную Сендегу, братец ваш Рассадин, из Москвы?

Таисья Алексеевна так и опешила:

— А вы его знаете? А откуда вы знаете, что он мой брат? Ведь я — Смирнова, а он — Рассадин!

Речь шла о не менее знаменитом в ту пору, чем сама она, журналисте-международнике, постоянном парижском собкоре «Правды» Г. Рассадине, который действительно был братом Таисьи Алексеевны, как и она, уроженцем Костромщины, откуда-то из-под Галича или Судиславля.

Сразу же разомкнулись ее скуповатые уста — словоохотливо, даже с подъемом, начала она посвящать искусного «родознатца» жизни народной в то, как росли они в дымной, затерянной среди северных лесов избе с этим самым будущим «парижанином», спорили из-за редковатого лакомства — пирога — и притом дружески помогали друг другу в сотнях и тысячах разных малоприметных, но навек запоминающихся дел, которые и всплывают потом в памяти, вдруг — наперебой, на радость и смакование вспоминающим…

А уж смаковать детали быта, вкусные, сочные, Алексей Колосов был великий мастер и любитель. С чисто художническим, «бунинским» (как почитал и любил Алексей непревзойденного живописца «Деревни» и «Суходола»!), благородным и незазорным «вожделением» схватывал Алеша, штрих за штрихом, оттенки — и людской добротной речи, и обстановки, и природы.

Гуляя вдоль той же «хрустальной Сендеги», Алексей то и дело скашивал голову совершенно художническим движением, поворотом, явно запоминая какой-нибудь неожиданный и гениальный мазок великой «сестры-художницы» — Природы!

Выражение это было обронено как-то раз им — мягко, без нажима, «походя», как говорится, — хотя вообще-то он обладал своеобразным даром «бытового ораторства» — уменьем рельефно, выпукло, впечатляюще доносить до слушателя всякую дорогую ему мысль…»

«Вот бы всем нам это…»

В трудные октябрьские дни сорок первого года Алексей Колосов встретился с А. Н. Толстым, который находился в то время в Зименках, под Горьким.

Глубокой ночью Колосову позвонили из Москвы, сказали: где-то поблизости от вас живет Алексей Николаевич Толстой, надо заказать ему статью и как можно скорее передать по телефону.

Колосов с собкором «Правды» поехал в Зименки.

Алексею Николаевичу нездоровилось, он сидел на кровати в одной сорочке — и сразу же:

— Что под Москвой? Какие последние сведения?

Колосов рассказал что знал, потом заговорили о статье.

— Да, да, надо… Но сегодня не смогу. Нездоровится… Что? Да надо-то надо! А вы когда из Горького? На чем? Не обедали?.. Попрошу вас в кабинет. Я — сейчас…

Колосов с собкором остались в кабинете А. Н. Толстого.

На столе, заметил Колосов, поверх книг лежала небольшая рукопись, густо засеянная поправками. Заглянул в нее Алексей, запомнил строку: «Мы даем битву в защиту нашей правды». Увидел и книги Ленина со множеством бумажных ленточек-отметок.

«Очень хотелось бы покопаться в ворохе каких-то записей и вырезок, — рассказывал потом Колосов, — полистать старинные, тоже со вкладками, книги, но — нельзя. Сбочку от вороха продолговатая толстая тетрадь, она раскрыта на недописанной странице, — тут уже невозможно одолеть искушений, и мы читаем эпитеты и наречия, выписанные, вероятно, из редких книг и, быть может, из народных сказок, из мемуаров и дневников…»

Пришел Алексей Толстой и, переговорив с правдистами, стал писать статью. Это была статья, напечатанная в «Правде» 18 октября.

И вот два писателя, Алексей Николаевич Толстой и Алексей Иванович Колосов, — один — всемирно известный, а другой — работающий на газетном листе, оба влюбленные в Россию, судьба которой в эти страшные октябрьские дни сорок первого решается в нескольких сотнях километров от Зименков, два немолодых писателя, много перенесших в своей жизни, ведут долгий разговор в затемненных Зименках, а потом в машине, по дороге в Горький, куда они вместе выехали, чтобы связаться с Москвой…

Колосову запомнился этот ночной разговор. В «Пестрых заметках», заменявших Алексею Ивановичу дневник, он записал разговор в дороге:

«— Алексей Николаевич, случайно мы видели на вашем столе тетрадь, исписанную всякими эпитетами, наречиями, существительными.

А. Толстой:

— Хорошие книги надо читать с карандашом. Богатство нашего языка неисчерпаемо, и всегда найдутся замечательные слова, которых у вас не хватает. Вот и у вас, журналистов, тоже не все благополучно (он назвал одного нашего товарища правдиста). Штампов много: «превосходный», «отличный», «замечательный» и опять «превосходный», «отличный»…

Мы с восхищением и вниманием слушали писателя, который даже в те тревожные дни продолжал совершенствовать и совершенствовать свое мастерство, обогащать и без того чудесный свой язык».

И заключал Колосов свою запись о встрече с Алексеем Толстым такой строкой:

«Вот бы всем нам это…»

А как любил наш разъездной корреспондент Бунина!

Помню, приехал Колосов из очередной поездки в Верхнее Поволжье, приехал сердитый, задиристый…

На все мои вопросы — где был, что видел — Колосов сначала отмалчивался, потом с каким-то смущением, конфузливо улыбаясь, стал рассказывать об одном казусе, который приключился с ним.

Я сейчас не могу припомнить — то ли это было в Ярославле, то ли в Костроме. Но было так: местные товарищи газетчики попросили Алексея Ивановича поделиться творческим опытом писательского ремесла.

Сколько раз Алексея просили: «Поделись опытом, расскажи, Колосов, о себе».

Он обычно кратко отвечал: «Вот заделаюсь стариком, тогда и буду сказки рассказывать».

И здесь он долго отказывался, потом все-таки согласился делиться опытом. Товарищи придвинулись, с интересом ожидая, что скажет всеми уважаемый литератор А. И. Колосов. И очень удивились, когда Алексей, стоймя поставив перед собою томик Бунина, коротко сказал: «Вот у кого надо учиться!» И стал наугад открывать страницы и читать Бунина.

Молодой корреспондент «Комсомольской правды» Юрий Филатов был в то время добрым спутником Алексея Ивановича. Мне хочется привести запись его рассказа об одной встрече с Колосовым.

«…Вспоминаю, как мы с ним вместе были в командировке в Костроме. Он от «Правды», я от «Комсомольской правды». Задание редакционное у нас было одно: написать очерк о Смирновых — матери и дочери, животноводах совхоза «Караваево».

Беседуя с будущими героями очерка, я пытался дословно записать их слова, допытывался, как и чем они кормят животных. Однажды Алексей Иванович не вытерпел и спросил:

— Ты что, научный трактат собираешься писать?

Я недоуменно поднял на него глаза.

— Записываешь, как прокурор на следствии.

Алексей Иванович почти ничего не записывал. Он внимательно расспрашивал мать, как она жила раньше, как попала в совхоз.

Алексей Иванович ни разу ее не спросил о рационе кормов. Я удивлялся: как же он будет очерк писать?..

Как-то вместе с Алексеем Ивановичем мы целый день провели на берегу Волги. Разговор зашел о писателе Иване Бунине. Алексей Иванович рассказывал о его творчестве, восхищался бунинским мастерством. Вдруг он неожиданно ударил меня по плечу.

— Знаешь, Юра, чинуши однажды выступить мне чуть было не разрешили.

Он помолчал и добавил:

— В Костроме. Совещание писателей было. Я советовал учиться мастерству у Бунина. Кое-кто ощетинился: у Бунина учиться!

Алексей Иванович страшно разозлился на меня за то, что я плохо был знаком с творчеством Бунина.

— А ты знаешь, как он ручей описывал? — вдруг спросил он и, не дожидаясь, ответил: — «По дну оврага, картавя, бежал ручей», — картавя, — подчеркнул Алексей Иванович.

Потом он начал у меня допытываться, как воркуют голуби. Я придумал несколько эпитетов, и все они не удовлетворили Алексея Ивановича.

— У Бунина голуби, молодой человек, воркуют ворчливо-ласково.

Затем мы соревновались, кто лучше опишет закат солнца над Волгой. Я исписал чуть ли не весь блокнот. Прочитал Алексей Иванович и недоволен остался.

— Шаблонно, очень шаблонно. Так написать можно и Волги не видя. Вон смотри, — показал он рукой на противоположный берег, поросший соснами, — облачко. Где оно у тебя?

Там действительно по голубому небу плыло, как паутинка, тонкое продолговатое облачко.

— В том-то и задача писателя, — подчеркнул Алексей Иванович, — что все изменения в природе надо подмечать. Ведь под Москвой она такая, а в Костроме — другая, а в Вологде — третья.

Алексей Иванович долго молчал, что-то вычерчивая на песке, потом сказал:

— На березе и то нет одинаковых листьев. Сегодня они так выглядят, а завтра, смотришь, по-иному. Вот так и писать нужно…»

Возбудитель творческого процесса

Я любил читать в «Правдисте» колосовские «Пестрые заметки», статьи его содруга по газете Ивана Рябова.

Газета берет корреспондента в своего рода тиски, заставляя иной раз «поджаться», а тут, на страницах многотиражки, и Колосов и Рябов чувствовали себя, как мне думается, более свободно и, ломая привычное, устоявшееся, вели живой разговор по душам с товарищами по перу.

В редакции кабинеты двух разъездных корреспондентов — Колосова и Рябова — обычно были рядом, а иногда, при очередной реорганизации, очеркистов-публицистов водворяли в одну комнату. И тогда столы спецкоров стояли в кабинете впритык.

Это было в те дни, когда они проживали вместе в собкоровской комнате. Однажды Рябов положил перед Колосовым большой лист бумаги, на котором рябовской вязью был выведен следующий вопрос к своему товарищу по газетному делу: что является возбудителем в творческом процессе писателя А. И. Колосова?

Алексей Иванович надел очки, не спеша прочел вопрос и, отлично зная рябовскую манеру неожиданного перехода в разговоре на высокий «штиль», и на этот раз не принял всерьез обращенный к нему вопрос Ивана Афанасьевича. Колосов почитал-почитал, даже посмотрел, нет ли чего на оборотной стороне листа, а затем спокойненько выбросил рябовскую бумагу в редакционную корзинку.

Рябов обрушивал на своего собрата, на этого Асмодея, как он в иную минуту сердито называл Колосова, «пулеметные трассы» своих язвительных насмешек. Но Колосов только отмалчивался. И это еще больше выводило из себя Ивана Рябова.

— Осмелюсь обратить ваше внимание, — вежливо, но твердо сказал Рябов, извлекая скомканный лист из редакционной корзины, — что ответ на сей вопрос ждет общественность, коей я, ваше сельское сиятельство, представителем являюсь…

И скороговоркой пояснил: по поручению местной редакционной газеты, сиречь «Правдиста», он, Рябов И. А., уполномочен проинтервьюировать разъездного корреспондента и поклонника великого писателя земли русской И. А. Бунина — Ал. Колосова, начавшего службу в стенах «Правды» два десятилетия назад.

С этими словами Рябов аккуратно разгладил лист и снова перебросил его на колосовский стол.

— Ну, давай, давай, — улыбаясь, сказал Колосов, поощряя Рябова в его стремлении вести разговор в высоком «штиле», — Иван Афанасьевич, друг мой любезный, товарищ мой по странствиям по весям и градам Среднерусской возвышенности… Вы, который много лет делите со мною кров под этой крышей, неужто вы до сих пор не знаете простой истины, что разъездного корреспондента ноги кормят, немереные версты по земле российской!

Рябов, делая вид, будто не замечает колосовской усмешки, спросил:

— Прошу вас, Алексей Иванович, припомните-ка: какое самое лучшее время в вашей работе?

— Когда пешедралом ходил, — просто и спокойно сказал Колосов.

Рябов требует уточнения:

— Простите, как прикажете вас понять: «когда пешедралом»?

— Натурально, Ваня, натурально, — отвечает Колосов. — Пешедралом! Правда, этому способствовало то, что в российских уездах, не говоря уже о волостях, мало было машин, и никто их нам не предлагал, и мы, расхожие корреспонденты, ножками, ножками топали по полям и долам… Одно это, дорогой Иван Афанасьевич, одно, говорю, это было великолепнейшим возбудителем творческого процесса.

Свою статью о Колосове Рябов начал так:

«В анкете, предложенной 15 лет назад издателями сборника «Как мы пишем» литераторам, между прочим, спрашивалось: что является возбудителем в творческом процессе писателя?

Если бы литератору Алексею Колосову надо было бы отвечать на подобную анкету, он должен был бы указать, что самым сильным возбудителем его творческой энергии является земля. Больше всего любит писать он о земле, опьяняясь ее запахами, очаровываясь ее видениями, подпадая под власть ее красок и цветов.

Алексей Колосов — лирик по своей сущности; многие его вещи воспринимаются мною как лирические миниатюры, как стихотворения в прозе.

Алексей Колосов, как это иногда бывает с лириками, обладает еще одним драгоценным даром. Я говорю о чувстве юмора. Оно в высшей степени присуще Колосову. Он видит в жизни не только трогательное, светлое, милое, хорошее, приятное и умеет рассказывать обо всем этом с мастерством большого русского писателя, наследовавшего хорошую традицию таких чудесных мастеров русской прозы, как Чехов и Бунин. Колосов видит смешное в жизни, заслуживающее осмеяния юмориста…

Колосов поднимается до сатиры тогда, когда он сталкивается с такими явлениями, как «сухаревка» в душе человека, как мелкособственническое свинство, как казенное равнодушие к живым людям и живому делу. Прохвосты, жулики, бюрократы, самодуры, вельможи с партийными билетами — враги Колосова-сатирика.

У Колосова — чудесный русский язык. Это драгоценный сплав народной речи с литературным словом, сплав совершенно органичный, цельный. Ему, писателю, не нужно подделываться под народную речь, ибо свойственно ему самому знание этой речи… У Колосова — настоящий язык, настоящий словарь. Своим богатством этим он умеет распорядиться тоже по-настоящему.

У него же нам следует учиться и той замечательной жадности до жизни, которая кажется мне характерной и драгоценной чертой человеческого и писательского облика Алексея Колосова. В отличие от многих из нас, он постигает жизнь не по книжкам, статистическим отчетам, статьям и письмам, поступающим в редакцию; он постигает жизнь у самых ее истоков…»

Колосов после войны по-прежнему много разъезжал по России — в верховья Волги, на Алтай, в донскую степь. Но писалось Колосову все труднее.

Алексей понимал: ведь есть опасность, и, что греха таить, с годами она становится все более реальной, — опасность примелькаться своими очеркишками и рассказиками, как он насмешливо говорил, а главное — втянуться в привычное и ничему больше не удивляться.

В одну такую минуту смутную я спросил его:

— Что же тебя волнует, Алеша?

— А то волнует… — его светло-синие глаза стали сизыми, сеть бурых морщин резче обозначилась на лице, — что наводим глянец на так называемые факты жизни.

И наш разъездной корреспондент, который отлично видел, не мог не видеть, чем живет, что́ волнует колхозную деревню после войны, как она напрягает все свои силы, чтобы оправиться от ран, от разрухи, должен был порою ломать себя, мучительно искать, за что зацепиться в знакомой деревенской жизни, которая ведь была и его жизнью…

К этому времени относятся и его беседы с костромским литератором Константином Абатуровым, который работал в газете «Северная правда».

В письме ко мне Абатуров так описал свои встречи с Алексеем Колосовым:

«…Помню дождливую осень 1952 года. Алексей Иванович в ту ненастную осень побывал во многих областях страны на уборке урожая. В начале ноября приехал в Кострому. С поезда прямо в редакцию «Северной правды». Небритый, под глазами мешки, пальто забрызгано грязью, ботинки стоптаны. Поздоровавшись, сел на диван и потихоньку начал рассказывать. Сказал, что из Москвы давно, был в Калининской, Вологодской, Ярославской областях и вот «завернул» в Кострому.

— Плохо, Константин, в деревне. Урожай мокнет под дождем, гибнет. Серьезных мер к спасению его не принимается. Насмотрелся я на это и заболел. Сердце, понимаешь, не выдержало…

Помолчав, он поднял голову:

— У вас-то как, тоже мокнет?

— И нас не обошла непогода.

— Да, неладно… И едва ли в Москве знают об истинных размерах бедствия. А «самому» (то есть Сталину) кое-кто, наверное, шлет рапорты об успехах.

— Вы напишете в «Правде»?

— Едва ли. Пойду в ЦК и выложу все, что видел. Всю правду выложу. Корреспондент не может молчать, когда видит такие провалы. А почему, думаешь, верх взяли ненастье, стихия? Потому, что о тех, кто должен бороться со стихией, не позаботились как следует. В некоторых колхозах до сих пор не выдали ни килограмма хлеба, ни копейки. Как же могут колхозники работать? Где же тут заинтересованность, о которой в свое время говорил Владимир Ильич?..

Алексей Иванович тяжело переживал положение дел в колхозах нашей, северной зоны.

— Районы здесь обжитые, — говорил он, — тут и деды и прадеды жили хлебопашеством, а вот поди же — урожаи никудышные. Отчего?

И начинал допытываться — куда уходят колхозники с Костромщины, из каких колхозов, сколько там получают на трудодень и т. д.

Не любил он прожектеров. Когда в северных областях начали насаждать кукурузу, Колосов, темнея лицом, с горечью говорил:

— Ведь эта культура на юге хороша, а на севере не пойдет. Здесь ей солнца не хватит. Удивляюсь: почему местные работники молчат? Не по-ленински это.

— Но ведь это же от центра идет…

— А когда в центре шаблонят, значит, на местах должны молчать? Где же принципиальность? Нет, нет, не по-ленински. Здесь исстари занимались льноводством, лен хорошо родился, тут и текстильные фабрики построены. А между тем площади подо льном сокращаются.

— Для обработки льна много надо людей, а где их взять?

— Не худо позвать тех, кто уехал из деревни. Надо поднимать деревню всеми силами. А так, временной посылкой с фабрик на уборку, дело не решишь. Деревне нужны постоянное внимание и помощь. Надо и нам, писателям-газетчикам, деревенской теме всю жизнь отдать. Стоит она этого, деревня наша… Говорю вроде в назидание молодым, а по сути — себя корю: живое-то в людях!»

Иногда на Колосова «находило», и тогда он с какой-то ненавистью смотрел на груды газетных вырезок с рассказами, очерками, заметками, на эти плоды тяжкой газетной работы, которая вяжет человека, забирает все его силы и от которой в душе остается, быть может, одно утешение: а ведь было, право же, было, когда-то ко времени сказано и сделано вот это, текущее, оперативное, петитом и корпусом набранное на злобу дня!

Таким я однажды увидел Колосова, когда он перебирал папки с вырезками своих телеграфных заметок, очерков и рассказов. Труд нескольких десятилетий. А больше, кажется, ему ничего и не осталось, как ворошить, перекладывать эти вырванные из жизни листочки «От нашего собственного корреспондента».

На широкий, просторный лоб падают поседевшие волосы, Колосов не спеша, привычным движением заводил их на косой пробор.

— А ведь думалось, — со смущенной улыбкой говорил он, — право же, думалось: придет время, засяду за большое и серьезное с полной, как говорится, отдачей. А тут, глядишь, ночью звонок: на посевную, разъездной! И опять пошло, закружило. И вот что удивительно: разъездное-то завлекает, черт его дери! Другой раз едешь на тридцатую в твоей жизни посевную, будто на первую, и волнуешься, и ждешь новых встреч, новых перемен в знакомой до боли деревенской жизни…

В том самом номере многотиражки, в котором Алексей Колосов печатал свои «Пестрые заметки», были приведены старые стихотворные строки Демьяна Бедного, посвященные «Правде»:

И у Колосова все «соединялось» с «Правдой». А началось все с «Алого пути», которого сменил потом «Сызранский коммунар».

7 ноября 1919 года «Сызранский коммунар» вышел на четырех полосах, напечатанных на тяжелой темно-коричневой бумаге. На третьей странице газеты — «Октябрьские блики» Алексея Колосова («Весь мир, превращенный в весенний, залитый солнцем, будет считать «началом великого Начала» Октябрь 17 года»).

К. А. Федин, вспоминая, наверное, год девятнадцатый, газету «Сызранский коммунар», которую он редактировал, с волнением писал о бурных днях, когда с жаром отдавались жизни, «полной ломки, новшеств и мечтаний, которые, будучи «уездными» по масштабу, внутренне были огромны, как революция».

В «Городах и годах» есть у Федина страничка: Андрей Старцов приезжает в революционный Петроград — там, «в вымершем, промозглом, шелушившемся железной шелухой городе, в последний час ночной тьмы, шли двое, взявшись под руку, с песней, которой нет равной. И когда кончилась песня, один сказал:

— Еще один раз родиться, еще один раз, боже мой! Через сто лет. Чтобы увидеть, как люди плачут при одном упоминании об этих годах, чтобы где-нибудь поклониться истлевшему куску знамени, почитать оперативную сводку штаба рабоче-крестьянской Красной Армии! Ведь вот — смотрите! смотрите! — ветер рвет, полощет дождем отлипшую от забора обмазанную тестом газету. А ведь через сто лет кусочек, частичку этого листа человечество в антиминс зашьет, как мощи, как святая святых!.. Через сто лет родиться и вдруг сказать: а я жил тогда, жил в те годы!»

И сотоварищ Федина по Сызрани, по революционной газете, редактор «Алого пути» Алеша Колосов мог бы это сказать: «Я жил тогда, жил в те годы!»

1964—1966

ИЗ ДНЕВНИКА ПУТЕШЕСТВИЙ

НЕМНОГО О ЧЕХОСЛОВАКИИ

В дни своего путешествия по Чехословакии — а был я там дважды — я часто ловил себя на том, что каждый раз, когда мое внимание привлекало что-то новое, живое, будь это в маленьком городке, или в цехе завода, или в крошечном придорожном ресторане, или в доме у рабочего, я всегда невольно спрашивал себя: «А как у нас?» Или говорил себе: «А вот это хорошо бы перенести к нам». Припоминаю, как наш Павленко (кстати, это было после его поездки в Чехословакию) сделал «для себя» такую запись:

«Я умею думать, только исходя из своей России… Я не могу осознать за границей чего-либо хорошего без того, чтобы не подумать: «Вот этому следовало бы поучиться». Я не могу осознать чего-либо дурного без того, чтобы у меня сейчас же не мелькнуло в голове: «Ну, слава богу, у нас этого нет».

Вот так и со мной происходило. Путешествуя по Чехословакии, я шел навстречу впечатлениям, жадно вбирал их в себя, и стоило мысли начать свою обобщающую работу, как я немедленно чувствовал, что я не просто приехал в эту молодую социалистическую страну, а что хочу обогащать себя наблюдениями жизни, просто-напросто учиться. И я глубоко убежден, что это острое чувство — «исходя из моей России» — живет в каждом советском человеке, который видит близкие и чужедальние страны.

Я будто выпил одним глотком горячие впечатления от этой близкой нам по духу и стремлениям страны: я видел ее горы и холмы, долины и пашни, города и деревни, видел людей, которые живут на этой чудесной земле. День за днем я заносил в свою «походную» тетрадь впечатления о виденном на земле чехословацкой. Одни факты отошли, другие более прочно осели в памяти.

Вот некоторые записи из чехословацкой тетради.

В Чехословакию я поехал впервые в начале нынешней осени. Но думал о ней, мечтал об этой стране давно. И не только по книгам, а по одной далекой, военных лет, встрече… Глубокой осенью сорок третьего года я провел несколько дней в чехословацкой бригаде, форсировавшей Днепр, плечом к плечу с нашими бойцами сражавшейся с германским фашизмом. В лесу под Киевом, среди вековых сосен, солдаты бригады развернули боевое знамя: «Правда победит!» Когда Людвик Сво́бода, командир бригады, говорил о Праге, о Влтаве, о родной земле, у этого старого воина, которого Александр Фадеев однажды назвал исполином с ясными, светлыми глазами, лицо разом молодело. Помню, как мы тогда, слушая Сво́боду, прикидывали на крупномасштабной карте: сколько же это будет от Днепра до Влтавы?

С той военной осени прошло много лет. И вот я вижу Влтаву, медленно катящую свои воды, вижу прекрасную Прагу, индустриальную Остраву, — какими-то чертами своими черная Острава напоминает мне нашу Магнитку, а еще больше — наш Донбасс.

Старая писательница Мария Майерова, глубоко и чутко воспринимающая поэзию шахтерского труда, превосходно писала о недрах родной Чехии, о подземных горизонтах, куда все дальше и глубже идет человек — за теплом, огнем, за двигательной силой, которая содержится в этом смолисто-черном горючем веществе:

«В тесно спрессованных пластах каменного угля отражены картины доисторической природы края. Окаменевшие остатки допотопных хвощей, давно вымерших пород деревьев, части скелетов зверей, невообразимых для современного человека, выносились на поверхность земли, поступали в руки специалистов, позволяли ученым строить гипотезы, пробуждали мечты поэтов. Кусок за куском выносили шахтеры из глубин земли эти раздробленные слепки исчезнувшего пейзажа».

Однако в «каменной книге», которая творится глубоко в недрах земли, запечатлены не только раздробленные слепки далеких пейзажей, но и история человека, властелина этих подземных глубин.

От остравских, густо насыщенных живыми впечатлениями встреч как-то незаметно, само собою, мысли перебрасывались к теме дружбы наших народов. Есть у чехов такое слово — я услышал его на шахте — «скоушеность». Вкусить опыт…

ТЫСЯЧИ СЧАСТЛИВЫХ ШАГОВ

В Готвальдове писатель Сватоплук Турек, несколько угрюмый на вид человек с острым, внимательным взглядом, стал нашим добрымпровожатым по городу и обувному комбинату «Свит». Ему здесь все знакомо с давних времен: город когда-то назывался Злин, и некоронованным владельцем этой обувной империи был Томаш Батя, а затем — Ян Батя. Сватоплук их хорошо знал — он работал художником рекламного отдела фабрики, делал плакаты, рисовал безукоризненно точные, красивые туфли для мужчин, для женщин, для детей и те знаменитые, соблазнявшие дешевкой легкие башмаки — «батевки», которые расходились по всему земному шару. Батя придирчиво принимал работу художников. При этом он сердито говорил: «Я, господа, продаю не пейзажи, а ботинки…» Его рекламный лозунг был: «В поле и в церковь!» Башмаки выглядели на плакатах так, словно просились: «Купите, наденьте, носите!» О, он умело рекламировал свой товар, свои «батевки»… («Пока обувь ковыряли сапожники на верстаках, человечество ходило босым!») Он обул миллионы людей, развивая производство сперва с помощью движущейся тележки, на которой делалась обувь, а затем с помощью конвейерной ленты.

Батя выпускал проспекты на многих языках мира, руками наемных историков писалась история этой фирмы, посылавшей свою продукцию во все концы земли.

Но подлинный историк, которому люди, стоявшие у ленты конвейера и у машин, вложили в руки перо, историк этот, работавший художником в отделе рекламы, ходил по улицам маленького города, все вбирал в себя, медленно накапливая гнев и силу, факты и мысли, чтобы потом долгими годами трудиться над книгой, сказав в ней всю правду, прямую, беспощадную правду — и об этом городке, раскинувшемся среди идиллических зеленых холмов, и о людях, которых машины и Батя стремились превращать в рабов.

Я смотрю на Сватоплука и все хочу представить себе, каким же он был, этот худой, остроглазый человек, в те далекие годы, когда у Томаша Бати он рисовал плакаты и день за днем глазами художника-историка изучал трудную жизнь людей из тихого города Злин. В 1924 году он послал свой первый рассказ редактору Э. Вахеку в Прагу, и год за годом редактор запрашивал Турека, что нового он пишет. Но Турек работал у Бати в отделе рекламы и день за днем делал плакаты. И только семь лет спустя он принес Э. Вахеку первую часть своего романа «Ботострой». Вахек быстро прочел и предложил Туреку в самый короткий срок завершить роман. За три месяца Турек закончил работу и послал рукопись в Прагу.

Вот первое издание романа. На обложке — пропеллер самолета. Короткое введение: этот город, о котором пойдет речь в романе, находится у подножия гор, это город-сказка; это вулкан, и завод находится в его кратере. Кто автор этой книги? — спрашивал издатель. — Что нам говорят эти два слова — Турек Сватоплук? Он оттуда, из города, который находится у подножия гор. Данте описал ад, побывав в аду только своим воображением. Но автор «Ботостроя» видел все своими глазами. Его сердце взбунтовалось при виде повседневных картин жизни на Ботострое, но он подавлял в себе вспышки гнева и долго трудился над этим романом…

…Сватоплук бывает и в Праге, иногда месяцами живет в деревне. Но где бы он ни был, его всегда тянет в Готвальдов, «к моим швецам», как он с улыбкой говорит. Ведь со «швецами» — сапожниками — он связал свою жизнь с давних лет; когда-то в молодости он нарисовал картину, она и сейчас висит на стене его рабочей комнаты: в полутьме убогой комнаты над верстаком склонился сапожник в кожаном фартуке; художник тщательно выписал весь немудрящий инструмент, свет лампы падает на руки швеца.

Я находился под впечатлением долгой и неторопливой беседы со Сватоплуком — то, о чем он рассказывал, вспоминая свою войну с Батей, и то живое, неумирающее, чем насыщены были страницы его романа, сопутствовало мне во все дни пребывания в этом городе.

Идешь по фабричным цехам, где делают обувь, и удивительное ощущение возникает в тебе. Смотришь на плывущие в заданном ритме от операции к операции башмаки — и кажется, будто они хранят в себе тепло человеческих рук, создавших их на этой бегущей ленте конвейера. В одном месте я задержался и залюбовался быстрой, точной и веселой работой старого мастера. Он только искоса глянул в мою сторону — все его внимание было сосредоточено на работе. На нем был фартук с широким нагрудным карманом; мастер сдвинул очки на лоб, протянул мне теплую, пахнущую кожей и воском, костистую руку, назвал себя:

— Иржи Батя. — И, посмеиваясь, сделал рукою широкий отстраняющий жест, как бы давая понять, что ничего общего у него нет с тем Батей…

А рядом с Батей, с Иржи Батей, трудится молодая девушка в синем халате — Индра Хитилова; ловко, споро она заворачивает готовую обувь в вощеную бумагу, аккуратно закладывает в коробку и опускает туда крохотный листок с цветными рисунками.

На ее рабочем месте, на столике, плавает в чашке с водой полевой цветок.

Индра смеется: сколько у нее в России «соудружек»! Она протягивает мне листок-письмецо с изображением фабричной марки: в белом кружке на красном фоне — изящная туфелька на высоком каблуке. И по-русски трогательное обращение к

«Тому, кто нас будет носить

Желаем тысячи счастливых шагов на всех путях, по которым будем вместе ходить. Надеемся, что мы Вам дадим удобство и приятное чувство того, что Вы хорошо обуты.

Но у нас есть к Вам одна скромная просьба: обращайте на нас ежедневно самое крохотное внимание, чтобы мы всегда были так хороши, как сегодня».

Далее идет пять кратких деловых советов, как ухаживать за обувью, а кончается этот листок-письмецо следующими словами:

«За Вашу заботу мы вознаградим Вас хорошей и долгой службой, которой Вы будете довольны».

В этой коротенькой инструкции есть своя «живинка». Пусть это только маленькая деталь «сервиса», постоянной заботы о потребителе, но вытекает она из главного правила производства: «Внимание! Внимание тому, кто нас будет носить!» Отсюда и неустанная борьба за прочность обуви, за ее изящество, и хорошо действующая, гибкая система обновления моделей и быстрого внедрения лучших образцов в производство.

Именно здесь, у ленты конвейера, в гнездах которого медленно плывут изящные дамские туфельки, прочные мужские башмаки, элегантные замшевые ботинки, нарядные бальные туфельки, глядя на эту в массовом масштабе выделываемую обувь разнообразных моделей, я невольно задумался над тем, что можно назвать стилем работы, качеством труда, — одним словом, чехословацким мастерством.

Индра держит на кончиках пальцев прелестную туфельку — новую модель года. Узнаем: в этом году было создано 1200 моделей новой обуви; образцы были рассмотрены в августе; из 1200 отобрано 600, они будут запущены в производство с нового года.

Нам показывали модели будущего года, и пока мы их рассматривали, кто-то сказал, что уже сейчас самым тщательным образом изучается спрос потребителя и художники-модельеры заняты созданием новых и новейших образцов обуви. Одним словом —

Внимание тому, кто нас будет носить!

Когда-то, в тридцатых годах, Алексей Толстой побывал в этих местах; он писал после осмотра фабрики: здесь человеческая ступня поднята на высоту культа. Сказано это с веселой, иронической улыбкой. Сами чехи в своем замечательном фабричном музее сказали об этом очень деловито: щедро черпая из огромного, богатого, накопленного древнечешскими мастерами и модельерами опыта, мы теперь в состоянии разрабатывать и производить обувь все более совершенных конструкций, обувь, удовлетворяющую санитарно-гигиеническим требованиям, обувь, отличающуюся привлекательным и красивым внешним видом.

Естественно, задаешь себе вопрос: почему наших чехословацких друзей не пугают и не останавливают трудности, неизбежно возникающие при переходе на новые модели обуви? Почему от момента создания моделей до запуска их в производство проходят такие короткие сроки?

Вспоминается статья на эту тему в наших «Известиях»: хозяйственники и модельеры московских обувных фабрик справедливо критикуют косность и неповоротливость в этой отрасли промышленности («Обувь многих наших фабрик несовременна. Она тяжелая, жесткая, негибкая. Стандарты требуют не столько прочности, сколько мощности»). И о новых моделях — они ведь недолговечны. Сколько требуется нужных, а еще больше — ненужных благословений на появление обуви нового фасона!

*

Мастерство (по-чешски — «умелост», «доведност») вырабатывается терпеливым и упорным трудом, насыщенным жизнелюбием и глубочайшим уважением человека к своей работе. Стиль этот именуется здесь так: «клидна, вировнана праце». Спокойная, ритмичная работа. Долгие часы я провел в фабричном музее обуви и, как мне думается, стал лучше понимать «прамени» — истоки культуры труда, столь свойственной чехословацкому народу.

Музей разместился на первом этаже фабричного корпуса. Встретили нас смотритель музея Иозеф Пастыржик и старый модельер Франтишек Лингардт.

Я не знаю, кому принадлежит эта счастливая мысль — создать музей в стенах фабрики, но какое же это умное, благородное, полное глубочайшего уважения к труду человека творческое начинание!

Замысел музея выражен в таких словах, крупно выведенных на стене просторного зала:

«Техническая история является хорошим учителем. Часто старая мысль, современные материалы и совершенная технология дают направление новым мыслям, помогают создать новое, лучшее изделие».

«Стара мышленка»… Есть глубокий смысл в том, что чехословацкие мастера не отказываются, а, наоборот, развивают старые, прочно укоренившиеся традиции искусства, ремесла, поставленного на современные индустриальные основы. Сколько труда было вложено, чтобы терпеливо и настойчиво искать и собирать обувь всех времен и народов; ее искали в старых замках чешских и словацких земель, во дворцах богачей, в жилищах крестьян, ремесленников, в горных хижинах, затерявшихся в лесных дебрях. Организаторы музея вынашивают мысль постепенно сосредоточить в нем наиболее интересные образцы обуви родной страны и всего земного шара.

Собственно, перед нами проходит какая-то часть, и притом немалая, истории человеческого труда. Человек первобытнообщинного общества обертывал свои стопы лыком, листвой, корой дерева, травой и шкурами животных. В витринах обувь времен египетского фараона Тутанхамона, сандалии, изготовленные из папируса и частично из кожи, украшенные золотыми цветами лотоса.

Какое многообразие обуви!.. От легчайшей, как перо, — вот эти, например, туфли, пришедшие с берегов Тигра и Евфрата, сделанные из темно-серых птичьих перьев, — до тяжелых солдатских, с высокими голенищами сапог. Сандалеты, полуботинки, бальная обувь, прелестные туфельки из змеиной кожи. Воображение рисует тех, кто когда-то носил вот эти изящные, вытканные золотом туфельки, или эти старые, стоптанные «опанки» — лапти простолюдинки, или вот эти рыцарские сапоги со шпорами и квадратными носами… Кажется, по этим башмакам, туфелькам, сапогам, унтам, сделанным из самых разнообразных материалов — лыка, дерева, грубой и самой тончайшей кожи, материи, даже из птичьего пера, — по этой земной обуви мира можно прочесть историю народов.

А у истоков ремесленного труда — вот этот простой верстак и низкий табурет для швеца и сделанный его руками инструмент. (Мария Майерова, побывавшая в музее, так описала сапожный инструмент:

«Лощило — это вершина технического прошлого. Сделанные из специального дерева (ствола шиповника), отполированные, как галька, лощила разной величины предназначались для различных операций: чтобы разглаживать и полировать кожу, делать искусные загибы на сапогах с набором или заглаживать край подошв. Лощило было жезлом деревенского сапожника. По-чешски лощило называется «фидловачка»; в его честь назвали народный праздник, потому что сапожник пользовался уважением народа и даже стал персонажем многих народных пьес. Сапожники умели шутить, и шутки их отличались особым юмором. Сапожника любили и почитали — он был нужен каждому».)

Музей дает зримое представление, как делалась когда-то обувь и как она делается теперь — от ручного труда до конвейера. Материалы, инструменты, машины, технология. Вот это страстное и вместе с тем деловое желание познать историю своего труда в движении на протяжении веков, вот это исполненное гордости чувство мастерства как бы проходит через все экспозиции готвальдовского музея.

Дивейтесе! Запаматуйте!

(Смотрите! Запомните!)

Старая брошюра, середины XIX века, с эмблемой ремесленного цеха: трехногий сапожник, обутый в длинную, до колен, кожаную обувь с загнутыми носками. «Швецовске ржемесло».

(«Мы сняли лапти с ног человека и дали ему легкую и удобную обувь…»)

Я вдруг ловлю себя на мысли, что вижу конвейер таким, каким его рисовал Сватоплук во времена Бати.

(«Сжать — ухватить, сжать — приложить, нажать ногой педаль, прошить, р-раз-два, справа и слева, положить. Конвейер бежит. От одного неудачного движения — собьешься, не так возьмешь ботинок — бросает в пот, появляется боль в висках и сердце, туман в глазах. Ботинок надо брать совершенно автоматически, двигаться, как робот, поворачиваться, как машинный вал. Жизнь — это борьба за секунды, за время, за силу»).

Расторопность, усердие, быстрота, выносливость — все это доходы, доходы Бати! Шла долгая, день за днем, минута за минутой, секунда за секундой, обработка рабочего, превращение его в «безвольное тесто». Батя считал себя властелином этой земли и людей, которых он запряг в ярмо потогонной системы. И в то же время — как он боялся своих швецов! Если бы можно было поднять холмы, окружающие город и фабрику, и укрыть маленький Злин от грозных ветров России… Но дух Советской России проникал и сюда.

«Дивейтесе!» (Смотрите!) Вот старая газетная страничка — Батя ее страшился. Она ворвалась однажды, эта листовка, в тихую фабричную жизнь.

В те годы фабрики Бати переживали острый кризис, производство падало, рынки сбыта сужались. А тут еще новая весть, проникшая в Злин: где-то в России рабочие обувных предприятий начали соревноваться. Надо отвлечь внимание чешских рабочих от России. И Батя имел неосторожность сказать, что его швецы не боятся соревнования, или, как он выразился, конкуренции с советскими рабочими. Мы выберем самого ловкого, мы положим перед ним конверт с тысячами крон, мы соблазним его высоким заработком — заставим его сделать рекорд! Батя раструбил на всю Чехословакию о рекорде своего мастера, он зовет всех желающих к себе в Злин, на фабрику, взглянуть на эту невиданную по темпу работу.

Юлиус Фучик немедленно отозвался на страницах «Руде право» живой, яркой статьей: «Принимаю ваше приглашение, пан Батя!»

Батя сказал: пусть Фучик приезжает в Злин, мои швецы встретят его колодками! Когда Батя говорил эти слова, он, конечно, думал не о швецах, а о своих слугах, вот об этих молодчиках, изображенных на старой фотографии, что лежит рядом с листовкой. Батевские сторожевые псы, они все в цилиндрах, у каждого под мышкой трость, они нагло ухмыляются, — такие сумеют расправиться с красной пропагандой.

Фучик приехал в Злин, но Батя закрыл перед ним фабричные ворота. Вот тогда и появилась на свет эта листовка — ее писал товарищ из «Руде право». Коммунисты-рабочие пронесли ее к верстакам, к машинам, к конвейерам.

Я задерживаюсь у старой листовки, держу ее в руках, читаю и задумываюсь над этой удивительной жизнью неистового публициста из «Руде право»… Когда я был в Остраве, мне показали горняки одну шахту, сказали: «Здесь Фучик стоял с нашими шахтерами в забастовочных пикетах»; потом в той же Остраве я видел ночное небо, озаренное огнями, — это из печей по канавам шел расплавленный металл. И на этом заводе Фучик оставил свой след: когда-то, в конце двадцатых годов, он вместе с рабочими строил здесь баррикады.

В великом «Репортаже» есть страница «Мое завещание». Юлиус Фучик вспоминает свои статьи, репортажи, этюды… Перед ним словно проходят газетные листы с его статьями.

«Многие из них жили день и умерли с ним. Оставьте их в покое. Некоторые же не потеряли значения и сегодня».

Давно затерялся след Бати где-то в Южной Америке, а вот этот заряженный яростью борьбы листок Фучика живет и долго еще будет жить!

За стеклом витрины тоненькая книжечка — над ней работал автор «Ботостроя». Сватоплук положил ее передо мной. На обложке изображен солидный господин в цилиндре, он опирается на трость и тащит за собой тележку, в которой необычный груз — вся Чехословакия с ее реками, горами, фабриками…

Кто этот господин с тростью? Ах, да это же Батя!

Сватоплук говорит о нем коротко: «Дравец» (Хищник).

Это монтаж фактов, точных фактов, а если шире взглянуть — история одной капиталистической фирмы. История Томаша и Яна, которые согнали в Злин валашскую бедноту и приковали ее к конвейеру, на котором, расчлененный на операции, собирался башмак, прозванный «батевкой». Одно время кумиром старшего Бати был итальянский диктатор Муссолини, и Томаш стал носить фашистскую шапочку, какую носил толстый, рыхлый Бенито Муссолини. Но пришли более сильные хозяева, и другой Батя — Ян Батя — стал подражать Герингу, переняв его походку, жесты, фразеологию. Это ведь Ян Батя с таким необыкновенным хладнокровием предложил немцам чудовищную сделку — переселить чешский народ в патагонские пустыни. Страшный план, зародившийся в голове «ненажорного», как сказано в брошюре, Бати, открывается предисловием:

«Всем, кто любит свой народ и думает о его судьбе, в самом начале станет ясно, что в современной обстановке этот народ осужден на вымирание. Каждый из нас должен понять, что жалоба на жестокость судьбы бесполезна и безрезультатна. Много было планов: каким способом должен управляться чешский народ, каким способом он должен быть германизирован или переселен. В величайших исторических переменах при возникновении таких ситуаций всегда доходило дело до переселения народов, и в данном случае приходит очередь переселения чешского народа…»

За стеклами очков блеснули насмешливо глаза Сватоплука. О, Батя все рассчитал: и сколько судов потребуется для перевозки людей, и какую прибыль это даст ему, Бате, и тем капиталистам, которые вложат свои капиталы в это широко задуманное предприятие. И только одно не принималось в расчет этим изгнанным с чешской земли «обувным королем»: а что, собственно, скажет народ, который он, Батя, хочет бросить в трюмы океанских кораблей и повезти в Патагонию?..

Продолжаем осмотр.

История в этом музее касается как будто самых обычных вещей — производства обуви на разных ступенях человеческого развития. Но вот в одном месте светлого, объятого музейной тишиной зала при виде обуви, аккуратно выстроенной в несколько рядов на стеллажах, сердце мое начинает гневно стучать. Я медленно отхожу от этой аккуратно выстроившейся шеренги деревянных башмаков, и меня не покидает чувство, что я где-то уже видел такие же выструганные из дерева башмаки…

Голос Сватоплука:

— Бухенвальд!

Все вдруг пронеслось в моей памяти — дорога из Веймара в Бухенвальд, идущая среди полей и лесов, и плетенные из железа слова на вратах этого лагеря, в котором каждый дюйм земли полит кровью людей всех наций: «Каждому — свое», и вороха потускневших женских волос, и лохмотья одежды, и вот эти выдолбленные из дерева, грубые, страшные башмаки. Немые свидетели человеческой трагедии, они стоят здесь, в готвальдовском музее, — громадные, большие, средние и на флангах совсем махонькие, рассчитанные на детскую ножку…

Я перевел взгляд — рядом под стеклом, на тонких подставках, высились хрупкие женские туфельки. Странно было видеть среди изящной, нежной современной обуви эти тяжелые деревянные башмаки… И тут, у витрины с шеренгой деревянных башмаков (некоторые из них поверху были окованы железом), один из моих спутников, смотритель музея Иозеф Пастыржик, потемнел лицом. Сватоплук кратко сказал: «Ведь он их носил!» И то, что за минуту до того было всего лишь музейным предметом, вдруг обернулось живой историей, историей одного чешского коммуниста. Иозеф Пастыржик медленно, очень медленно закатал рукав рубашки, не сводя глаз с шеренги деревянных башмаков. Он был узником фашизма. Один из многих тысяч узников немецкого фашизма. «68275». Эта цифра выжжена на левой руке. Потом в Бухенвальде, в одном из блоков, он стал организатором подпольной группы коммунистов.

Он вынимает заложенную в партбилет крохотную фотографию: Иозеф снят на ней в годы пребывания в Бухенвальде. Худой, изможденный, с запавшими, хмуро глядящими глазами. В Бухенвальде чехи услышали по радио о пражском восстании. Прага звала своих сынов к оружию. Чехи и словаки из Бухенвальдского концлагеря обратились к союзному командованию: «Дайте нам оружие! Дайте оружие, мы пойдем на Прагу, сражаться с немцами…» Оружие им не дали. И, взяв с собою истощенных и больных товарищей, чехи и словаки — их было свыше тысячи — прорвались сквозь немецкие заслоны и густыми лесами и горами семь дней шли домой, на родину.

Я молча выслушал рассказ Иозефа Пастыржика («68275»), потом вместе с ним и Сватоплуком мы пошли в кинозал смотреть документальный фильм. Трудно назвать эти несколько десятков кадров фильмом. Они потрясают своей правдой.

20 ноября 1944 года, когда судьба войны уже была предрешена, американская авиация совершила массированный налет на Злин. Волна за волной, строго по графику, шли бомбардировщики, сбрасывая свой страшный груз на город, на фабричные корпуса. Глаз киноаппарата запечатлел эти несколько минут бомбардировки. Бомба упала вблизи того дома, где оператор работал, взрывной волной его бросило наземь, оператор выбрался из-под развалин и снова нацелил киноаппарат на черное от дыма пожарищ небо, по которому плыли американские бомбардировщики.

Сейчас я сижу с писателем Сватоплуком и бывшим бухенвальдским узником Иозефом Пастыржиком в маленьком зале при фабричном музее и с волнением смотрю кинокадры одного ноябрьского дня. Со страшным завыванием летят с неба бомбы, люди мечутся на улицах города, подгоняемые воем сирен. Налет продолжался что-то около пяти минут. 1300 бомб сожгли фабричные корпуса. Есть свидетельства, что налет, никак не диктуемый военной необходимостью, вызван был борьбой конкурентов — американских и европейских — с чехословацкой фирмой. Хищники сводили свои кровавые счеты.

Проходит несколько минут, гул бомбежки еще стоит у нас в ушах, кинокадры на экране уплыли. Загорелся свет. Мы сидим некоторое время в молчании.

Я взглянул на своего соседа — Иозефа Пастыржика: лицо бухенвальдского узника горело ненавистью. Он встал и повел меня к себе, в свою рабочую комнату, — здесь на стене висел портрет человека со смуглым лицом и короткой вьющейся бородой, на нем была гимнастерка советского образца. Иозеф сказал мне:

— Те, американцы, бомбили, когда в том уже не было никакой нужды, преследуя только свои корыстные цели, а этот, Юрий Братор из Башкирии, советский офицер, сражался за наше будущее, воевал в этих местах…

Осмотр музея продолжался. Мы вошли в просторный, квадратной формы кабинет с деревянными панелями. В кабинете царил полумрак. Шторка окна была приспущена наполовину, на массивном столе, занимающем треть комнаты, стояли телефоны с сигнальными лампочками; на стене висела карта мира; большие кожаные кресла были придвинуты к столу. Я поглядел по сторонам: где же хозяин этого кабинета? Старый Франтишек Лингардт хитро улыбался. Я не сразу догадался: а ведь это и есть кабинет злинского Бати, того самого обувного короля, который так самонадеянно говорил о себе: «Я верю в кулаки. Будь у меня герб, я поместил бы в нем кулак».

Франтишек закрыл дверь, нажал кнопку, и лифт-кабинет с массивным столом, кожаными креслами, со стенами, выложенными деревянной панелью, кабинет капиталиста, ставший музейным экспонатом, бесшумно поплыл вверх, этаж за этажом. На самом верху фабричного корпуса лифт-кабинет остановился — во всю ширь окна видны были окрестные холмы, цепочка лесов, фабричные трубы, а надо всем этим светлое небо.

Сватоплук снял очки, около его глаз легли веселые морщинки.

Как это он говорил, бывший хозяин лифта-кабинета?

«Эта неспособность к самостоятельным действиям, эта духовная нищета, эта слабая воля и неохота энергично и инициативно взяться за дело — они-то и делают невозможным сейчас социализм. Если люди не хотят работать для себя, что же будет, если им придется работать на общее благо?»

В Сормове Горькому один из старых рабочих как-то сказал: «На производстве наш брат обязан показать себя во всей своей силе, хозяином разумнее буржуя, талантливее. Покажем это, — значит, дело сделано».

Чешский коммунист Иозеф Пастыржик просто сказал: «Без Бати лучше». А лучше — значит разумнее, талантливее. И так оно и есть на самом деле.

ПИСЬМО МАСТЕРА

Об этом письме Горького детям Порубы я узнал от молодого поэта из Остравы: почти весь день мы провели в Новой Порубе — маленьком городке, который строился для рабочих металлургических заводов и шахт.

Мы взбирались на леса строек, побывали в домах рабочих и к вечеру, порядком уставшие, переполненные, как говорится, до краев живыми впечатлениями дня, вышли на главную улицу городка. Внизу, в долине, за редким леском, раскинулась деревня, и тут мой спутник вдруг негромко сказал:

— А ведь это, знай, та самая «веснице» — деревушка, куда ваш Горький в двадцать четвертом году писал письмо ребятам и их учителю…

Горький. Письмо. Первое желание мое было — немедленно ринуться в Старую Порубу на поиски письма и тех школьников (теперь они, конечно, люди пожилые), которые когда-то читали горьковское письмо… Но нужно было ехать в Остраву, как это было ранее условлено, в студию телевидения. Я коротко рассказал остравским телезрителям о встречах с их земляками (в Остраву я приезжаю второй раз), а затем вспомнил о горьковском письме и попросил всех, кто знает историю этого письма, встретиться со мною завтра у старой школы в Порубе.

По правде говоря, я не ожидал столь молниеносного отклика: буквально через несколько минут в телестудию стали звонить горняки, домашние хозяйки, металлурги, учителя… Одни из них знали о существовании горьковского письма, другие предлагали свои услуги в его поисках. Доктор филологических наук назвал мне имя того самого учителя Иозефа Гурника, которому писал Алексей Максимович, и возможно, сказал он, что письмо сохранилось.

Старой школы давно уже нет, сохранился только ветхий дом с обвалившимися стенами; мы постояли у этого дома, а потом вместе с учительницей и пионервожатой пошли в новую школу, где, как мне сказали, в свое время ребята искали горьковское письмо.

Самый поиск письма и те встречи, которые у меня были в школах Старой и Новой Порубы, были для меня очень дороги, полезны и крайне интересны. Я видел старую деревню с ее серым, мрачным замком XV века, видел Новую Порубу с ее просторными улицами и молодыми деревьями.

У крыльца новой школы нас окружила веселая ватага ребятишек, они нетерпеливо дожидались своего часа, чтобы затем чинно, по двое, войти в широкие двери школы. И чистота в самой школе была не казенная, а скорее домашняя, уютная, и начинался этот уют буквально с порога — дети сбрасывали при входе свою обувь и надевали принесенные с собою в сумке легкие матерчатые туфли (к слову сказать, сейчас в республике выработаны новые образцы легкой, дешевой школьной обуви).

Марию Чингалову, вожатую пионеротряда, мы не застали в школе, но ее товарищи сказали нам — некоторое время тому назад пионеры всем отрядом ходили к старой порубской школе, провели там «горьковский костер». Кто-то вспомнил, что в Порубе на главном проспекте живет учитель Франтишек Бенша, коллега Иозефа Гурника… Мы без промедления отправились на поиски Франтишека Бенши. Нас встретила его жена, пожилая черноглазая женщина; она предложила нам присесть, подождать: вот-вот, с минуты на минуту, Франтишек должен прийти…

Она говорила по-чешски, потом вдруг перешла на русский, сказала, что ее зовут Верой Ивановной, и, пристально глядя на меня, тихо спросила:

— Вы давно оттуда?

— Недавно.

Торопясь и сбиваясь, она стала задавать мне один вопрос за другим — как там, в России… Среди ее многочисленных вопросов был и такой: какие сейчас поют песни в ее родных местах? Я начал было припоминать песни, какие сейчас поются на нашей земле, но Вера Ивановна настойчиво спрашивала о песнях Дальнего Востока. Да, родом она с Дальнего Востока, в девятнадцатом встретилась с Беншей (он был военнопленным), они полюбили друг друга, и, как она сказала, улыбаясь милой, слабой улыбкой, Франтишек взял ее в плен и увез на край света — такой ей тогда представлялась Чехословакия.

Пришел Бенша, старый человек со сгорбленными плечами.

— О, мы хорошо помним, — сказал он, — Иозефа Гурника, его жену Мирославу, — ведь они наши добрые друзья и коллеги.

В одном Франтишек Бенша твердо уверен — Гурник уезжал налегке из Порубы, тогда шла война, и он захватил с собою только самое ценное, в том числе, разумеется, письмо Горького. Он зашел проститься к своим друзьям Беншам, дал им книги русского писателя, попросил сберечь до лучших времен… Спустя несколько дней в Порубу вступили немецкие оккупанты. Вера Ивановна и ее муж Франтишек Бенша спрятали книги в своем доме, но в одну страшную ночь, ночь войны, дом сгорел от артиллерийского огня, сгорели и книги Горького.

Вот адрес семьи Гурника: Прага, район Смихов, улица Элизе Пешковой. Ориентир такой: вблизи дома на площади высится памятник — темно-зеленый советский танк. На броне танка цифра «23».

Да, сразу же за старым боевым танком, который в сорок пятом вместе со своими железными собратьями ворвался на улицы восставшей Праги, находится улица Элизе Пешковой и дом, в котором живет дочь старого учителя. Сам Гурник живет за Прагой, вблизи маленького городка Кралупы, у самого берега Влтавы.

На дворе осень, по-чешски — «по́дзим». Лето ушло, до зимы как будто еще далеко, но солнце все меньше греет, облетают листья, вода в реке почернела.

Лес стоит плотной стеной, в несколько ярусов, окрашенных то в пурпурные краски, то в светлые, блеклые тона, он завладел долинами, взобрался на холмы и еще выше — на горы. Зла́тый по́дзим…

Нашим провожатым был внук Гурника, живой, смышленый мальчик с непокорной челочкой, нависавшей на его горящие от возбуждения глаза. Его звали Криштоф. Но так как он взялся показать нам дорогу, а путь предстоял немалый и очень сложный, — нужно было вырваться из извилистых пражских улиц на дорогу, ведущую в Кралупу (это за тридцать километров от Праги), к обрывистому берегу Влтавы, туда, где живут дедушка и бабушка, — то мы единодушно сочли необходимым звать отважного мальчика Колумбусом, Криштофом Колумбусом… На наш вопрос, давно ли он учится, Криштоф ответил быстро, с изрядной долей гордости: «Сорок дней!» И это прозвучало по меньшей мере как сорок веков… Ему недавно исполнилось шесть лет, точнее, шесть лет и двадцать девять дней.

Криштоф со всей щедростью своей юной души стал обучать меня чешскому языку. Мы начали с окружающих нас вещей. Вот блеснула за мостом река — Криштоф отчетливо произносит, видимо подражая своему учителю:

— Рже́ка!

Вот загорелось солнце над лесом — я повторяю за Криштофом:

— Слунце!

Он держал в руках большой пакет, перевязанный тонкой бечевкой, — вез деду на Влтаву. Даже когда он пел своего собственного сочинения нехитрую веселую песенку, он одной рукой прижимал пакет к груди, а другой в такт песенке барабанил по спинке шоферской кабины.

Криштоф давал указания нашему седому водителю Вашеку, как выбраться на Троицкий мост и как потом в нужном месте взять влево, он называл запавшие в его память ориентиры: у самой дороги под кленом будет маленькая винарня, потом пойдет деревня, потом каштановая аллея… Вашек со всей серьезностью и деловитостью следовал советам Криштофа Колумбуса; правда, в одном месте Вашек засомневался было и выбрал свой вариант пути. Криштоф — это было видно по его нахмуренному лицу — даже обиделся. Но потом мы снова вырвались на верную дорогу, и едва машина наша нырнула под зеленый свод каштанов, Криштоф неистово закричал, что дальше он знает дорогу, «как свои старые башмаки»… Высокие каштаны, росшие вдоль дороги, смыкались кронами, образуя зеленый тоннель; листья словно плавились на нежарком солнце; впереди блеснула играющая осенней волной Влтава; наша машина стала осторожно пробираться узким берегом, и слева от дороги, под скалой, мы увидели маленькое деревянное строение с открытой верандой.

В садике возился старый человек, он окапывал молодую яблоню. Руки его были в земле, он прислонил лопату к дереву и пошел нам навстречу. Он был в потертых, обвисающих на коленях брюках, в коричневой жилетке и в коричневой, выгоревшей от солнца и дождей фетровой шляпе. Худой, высокого роста старик с острыми плечами и маленькими веселыми и добрыми глазками. Это был Иозеф Гурник, учитель из Порубы.

Я начал было рассказывать о цели своего прихода: был-де в Остраве, потом в Старой Порубе, и вот там…

— Горький? — прервал меня старый человек.

— Да, — сказал я, — Горький… — И с надеждой в голосе спросил, сохранился ли оригинал горьковского письма.

— Живет и здравствует, — улыбаясь, сказал старик.

И тут я, обрадовавшись, спросил, можно ли увидеть это письмо.

Иозеф Гурник усадил меня на садовую скамью и кликнул внука:

— Кри́штофек!

Он взял из рук внука пакет, перевязанный бечевкой, тот самый большой пакет, который Криштоф Колумбус всю дорогу держал, прижимая к груди. Учитель ладонью смахнул со стола сухие листья и стал раскладывать на почерневших досках старые бумаги. Письмо Горького, портрет писателя и рукописный школьный «часопис» (журнал).

Старый чешский учитель победоносно глянул на меня, сдвинул на затылок шляпу. В эту минуту Гурник был весь боевой задор. Из-под густых бровей сверкали маленькие светлые глазки.

Я не спешил с расспросами, мне доставляло большое наслаждение смотреть на Влтаву, медленно плывущую в нескольких шагах от дома, на далекие холмы за рекою, на эту каменистую землю, которую обживал старик с руками садовника и учителя, и конечно же на этот широкий, большой лист письма, источенный временем, побывавший, как потом выяснилось, в земле и все еще сберегший в себе живую горьковскую руку.

Сразу за домом с маленьким клочком возделанного сада поднимались скалы, на которых росли низкорослые деревья со стелющимися ветвями. Где-то вверху ветер стал раскачивать вершины деревьев. Посыпались листья. Гурник руками защитил письмо и фотографию от ветра и от налетевших сверху осенних листьев.

Старый учитель приподнимает фотографию, подставляя ее лучам осеннего солнца. Горький сидит, сложив руки, над чистым листом бумаги; он чуть вскинул голову, глаза его смотрят прямо «до сердце», как выразился Гурник.

Под портретом Алексей Максимович написал: «Школе в Порубе. 20.1.24».

И вот я держу в руках горьковское письмо. На большом листе бумаги четким, характерным почерком, будто рисовал, идут слова «крепкой кладки». Чернила от времени выцвели, бумага слегка пожухла, или, как сказал старый учитель, «трошичку зажло́утлы», то есть немного пожелтела, пришла в ветхость. Этому есть свои причины: прошло много лет, кроме того, письмо и портрет в войну были зарыты в землю.

«Иосифу Гурнику,

                            учителю в Порубе.

Искренно тронут милым приветом детей Порубской школы. Посылаю школе мой портрет и книги мои на русском и немецком языках».

Гурник снял шляпу, седые волосы его были взъерошены, обнажая высокий лоб. Он ничего не забыл, все держит в памяти, а вернее — в сердце. И хотя с того далекого январского дня прошли десятилетия — и какие десятилетия! — но и сейчас, когда учитель рассказывает о Старой Порубе и о переписке с Алексеем Максимовичем, глаза его загораются отсветом счастливой встречи с русским писателем.

Я молча слушал его рассказ, «яко зповедь», то есть рассказ-исповедь о былом, о том, как они у себя в Порубе решили связаться с А. М. Горьким.

Он вспомнил Порубу тех лет, какой она была в двадцатых годах: «То была мала весничка…» Да, Поруба была совсем маленькой деревушкой, находившейся где-то на краю шумной, индустриальной Остравы. А мысль о переписке с Горьким возникла так.

Вот школьный журнал «Наше кла́ски» («Наши колоски»). Гурник похлопывает рукою по его страницам: дети, сами дети делали этот журнал! На обложке — ярко раскрашенный цветок. Страницы журнала открывались коротенькой статьей учителя Гурника: он писал, а вернее сказать — беседовал с детьми на такую, казалось бы, далекую от детского мира тему — время в твоей жизни.

«Есть люди, которые никогда не проводят время в праздности, у них не пропадает ни одной минуты зря… Ребята, сможет ли кто-нибудь из вас сказать, когда ему будет сорок или пятьдесят лет, сможет ли сказать: «У меня зря не ушло ни одного дня, ни одной минуты моей жизни, я всегда что-то делал, делал доброе, нужное, полезное людям…»

Ребята сами писали в журнал сказки, рассказы и сами мастерили рисунки к своим произведениям. Одна девочка нарисовала салазки, катящиеся с горы, и с веселым простодушием написала: «Жаль только, что салазки сами на копци (горы) не идут!» Иозеф Кочин сложил сказку. Это сказка об одной несмазанной лепешечке, которая ловко убежала из печи, от бабушки, в лес. Здесь она попала в компанию зверей, которые сказали ей: «Если ты хочешь жить, то расскажи нам сказку». Лепешечка начала рассказывать сказку, звери заслушались, а она быстро побежала от них в деревню, спряталась у плетня, но тут ее окружили петухи. Лепешечка сказала им: «Я убежала от бабушки, убежала от зверей и от вас убегу». И она действительно убежала от них. Но тут она попалась в руки бабушке, той самой, которая ее спекла. Бабушка сказала ей: «Если ты хочешь рассказать мне сказку, то залезай ко мне на плечо, я ведь глухая, скажи мне сказку на ухо». Лепешечка взобралась на бабушкино плечо, и тут старуха схватила и съела ее…

«Наши колоски» имели отдел «Вести со всего мира». Маленькая Поруба ведь не одна на свете: дети должны знать, что творится на всей земле. Гурник в коротенькой заметке писал, что в Мариански Лазни (Мариенбад) приехал русский писатель А. М. Горький, который интересуется жизнью Чехословакии. Но дети, этот неугомонный, полный любопытства народ, потребовали от своего учителя, чтобы он более подробно рассказал им о России и о Горьком.

Собственно, поначалу это был рассказ об одном молодом чешском интеллигенте Иозефе Гурнике, которого в войну одели в солдатскую шинель и послали на фронт; в одном из сражений он был ранен, русские солдаты подобрали его на поле боя, он долго находился в госпитале, потом, после выздоровления, вместе с другими военнопленными проделал громадный путь, чуть ли не через всю Россию. Революция застала его на Байкале, там он стал читать книги Горького и вывез на родину вечную любовь к России.

«Если у вас есть желание, — сказал учитель, — мы напишем ему письмо».

Но ребята сказали, что каждый сам ему напишет.

Тогда Гурник дал им бумагу: «Пишите!» Ребята спросили учителя, что именно писать. Гурник сказал: «Цо хотите».

Дети писали Горькому о своей жизни, о том, что их окружает, о своей Порубе, о зиме — на дворе стоял январь… Писем было свыше сорока.

Ребята спросили учителя: как он думает, Горький им ответит? Гурник осторожно сказал: «Трудно рассчитывать на ответ, ведь русскому писателю пишут со всего мира. Мы должны быть благодарны ему за то, что он прочтет наши письма, — одно это уже должно радовать наши сердца».

Такая осторожность, можно сказать — робость, была явно не по душе детям. Один из порубских ребят, тот, кто написал силезскую сказку о лепешечке, был настроен весьма оптимистически: «Ответит! Горький обязательно нам ответит!»

— И эта уверенность передалась всем ребятам, — вспоминает Иозеф Гурник. — Подумайте! Ведь писателю принесут сорок писем порубских ребят! Нужно только позаботиться, чтобы адрес школы в Порубе был точно и разборчиво написан.

Иозеф Гурник написал Алексею Максимовичу о своих беседах с детьми — о России, о русской литературе и о нем, Горьком.

«Словутни мистрже!» (Глубокоуважаемый мастер!) — так начиналось письмо учителя из Порубы к русскому писателю. Гурник просил принять уверения в преданности и любви чешских ребят, которым русский народ и Россия так дороги. Учитель выражал надежду, что, быть может, у Горького найдется время и желание ответить ребятам из Порубы.

«Ведь грехом было бы погасить искры детского воодушевления, погасить пламя действующей детской любви, хотя она и несется к человеку, для них пока еще не знакомому…»

На пятый день от Горького пришло ответное письмо.

Можно себе представить восторг детей, когда в Порубу пришел конверт с письмом, с фотографией и отдельно большой пакет с книгами на русском и немецком языках. Письмо пошло по кругу, все ребята хотели держать в руках этот конверт с письмом Горького. И тот самый мальчик, который был оптимистом, веря, что Горький ответит, радостно закричал: «Видите, пан учитель, письмо! Письмо!»

Тут Гурник весело усмехнулся:

— О, они, мои ученики, были смелее своего учителя!

В Мариански Лазни Гурник послал новое письмо:

«Мастер! Такой чести мы не ожидали, какою были Вами вознаграждены. Дорогой мастер! Словами нельзя описать радость детей, узнавших, что от Вас пришел ответ: портрет и письмо. Как бы я хотел, чтобы Вы в это мгновение стояли перед счастливыми глазами детей. Я убежден, что у моих детей навсегда останется в памяти имя Горького, его крепкая воля и вера в жизнь…»

Учитель сидит, сцепив руки, он просит меня вслух прочесть письмо Алексея Максимовича. Отслонив ухо загорелой рукой, он прислушивается не только к смыслу слов, но и к самому звучанию русской речи.

— «Скажите детям: в их годы я жил очень тяжело, очень трудно, но уже тогда смутно почувствовал, что все — дурное и хорошее — от человека и для человека.

Чем дальше — тем более ясным становилось для меня решающее значение воли и разума человека, — этих двух источников всех благ, всех радостей и великих деяний мира».

Гурник тихо произносит:

— З чло́векаа про чло́века!..

Да, дорого бы дали немцы, чтобы захватить этот большой лист бумаги с отчетливо выписанными буквами. Они, наверное, сожгли бы его, это горьковское письмо, как сжигали у себя в Германии его книги. Немцы лавиной надвигались на Чехословакию. То были черные, мрачные дни в жизни учителя, и не только его, Иозефа Гурника, но и его товарищей-учителей и детей, которых они учили. Письмо Горького, фотографию писателя, школьный журнал он увозил с собой в Прагу. Но немцы были и в Праге, и Гурник зарыл в подвале дома книгу, в которую вложил письмо и фотографию Горького.

И вот они живы, письмо и портрет русского писателя.

Я долго вглядывался в этот старый лист бумаги — в горьковское письмо. Письмо помечено 20 января 1924 года. По-чешски январь — это леден. А день спустя, 21 января, до Порубы, до Марианских Лазней, где жил Алексей Максимович, до больших и малых городов и глухих деревень всего земного шара дошла страшная весть: умер Ленин.

Алексей Максимович в письме в Россию сказал:

«Начал писать о нем… Писал и — обливался слезами… И сейчас вот — пишу, а рука дрожит».

В рукописи Горький свои первые воспоминания о Ленине назвал так: «Человек».

В те же недели он писал Ромену Роллану о Человеке:

«Я его любил и — люблю… Я особенно нежно и глубоко любил его за ненависть к страданию, за его неукротимую вражду ко всему, что искажает человека. Он был очень большой русский человек».

Старый учитель осторожно водит пальцами по листу горьковского письма, будто подчеркивает те слова, в которых выражена главная горьковская мысль, мысль, которая овладела душой Гурника, стала его ведущей педагогической идеей, или, если хотите, с улыбкой добавил он, педагогической поэмой: Великие деяния мира опираются на волю и разум человека. Сорок лет Иозеф Гурник учил детей. Только учил. «Ничего больше не делал», — смеясь, сказал Гурник. Свою работу он строил на доверии к ребенку, на глубочайшем уважении к разуму и сердцу юного человека. Собственно, он никогда не спрашивал себя, кем же они будут, его ученики, будут ли они крестьянами или шахтерами, как их отцы и старшие братья, или врачами, или Колумбами, которые отправятся по белу свету искать себя, свою долю в новых краях. Главное, чтобы они были людьми. Настоящими людьми. Ведь сказал же учитель учителей Ян Амос Коменский: школа — это «мастерская света».

Если уж зашла речь о Коменском, то стоит вспомнить его сочинение «Об изгнании из школ косности». Каким же должен быть в этой «мастерской света» учитель? Хороший учитель ищет учеников. Он думает о том, как учить. Он может быть сравним с усердным ваятелем. С упорным садовником. С предприимчивым архитектором. И, как строитель, всюду валит он, учитель, лес знаний, свозит его в одно место, соразмеряет, выравнивает и обрезает его так, чтобы, во всех отношениях приладив и подогнав, застроить затем все уголки человеческого существа.

«Счастливы школы, — говорил Коменский, — имеющие таких учителей!»

К этому стоит добавить, заметил Иозеф Гурник, что в Старой Порубе мы стремились к тому, чтобы наша школа была, пусть маленькой, мастерской света.

Так завязался у нас разговор о педагогическом мастерстве и о том, какие качества требуются от работника этой мастерской.

Гурник задумался, потом стал перечислять все то, что так нужно, по его мнению, учителю в работе: тут и непрерывно обновляемый запас знаний, и глубокое уважение к ребенку, и тонко разработанная методика воспитания… Старик решительно махнул рукой, притянул меня к себе и шепотком, будто по секрету, сказал о самом главном:

— Ласка! — И чуть громче произнес это слово по-русски: — Любовь! Да, да, любовь к детям…

И, откинувшись на спинку скамьи, залился по-детски радостным смехом. «Как видите, все очень просто…»

Правда, к этому он добавил бы — терпеливость и упорство в учительском труде. С той минуты, как ты стал учителем, нужно запастись терпением И упорством. И настойчивостью в достижении цели. И все время видеть эту цель.

Мирослава, жена учителя, седая, в очках, тихо и, как мне показалось, насмешливо что-то сказала. Я взглянул на нее и увидел, что глаза ее смеялись. Да, она может подтвердить, что Иозеф, который сидит вот здесь, рядом с вами, весьма упорный и терпеливый человек. И весело, чуть насмешливо, заставляя старого Гурника конфузливо улыбаться, седая Мирослава стала вспоминать, как Иозеф ухаживал за ней в те далекие молодые годы, когда они только познакомились, — она была совсем еще девчонкой и не сразу согласилась быть его «манжелкой», его женой. Но Иозеф упорно твердил одно: «Люблю, люблю!» И она стала его женой.

— Убедил, — говорила она сейчас с веселым смехом, и ее улыбка, и то, как она, придвинув чашечку кофе, быстрым движением сжала его ладонь, все это лучше всяких слов говорило об их крепкой любви и дружбе.

…Я сижу рядом с Иозефом Гурником и бережно держу на ладони тонкий, высушенный временем широкий лист бумаги. Поразительная судьба у этого горьковского письма: оно живет, живет по сей день! В самое трудное время оно было опорой сорока трем ребятам из Порубы и их учителю. И когда на страну надвинулась война и коричневая чума грозила затоптать разум и волю человека, повзрослевшие школьники, люди из «мастерской света», обращались к этому письму, черпали в нем силы. И вот сейчас, когда я сижу у старого учителя на берегу Влтавы и беседую с ним о стиле преподавания в школе, о том, как с детства укрепляется в ребенке это наиважнейшее свойство — любить труд, свою работу, делать ее с душою, — я мысленно обращаюсь к доброму и суровому Мастеру из России: а верно, Алексей Максимович, все в жизни, все — дурное и хорошее — от человека и для человека…

ДВА ЧАСА В ДОМЕ ФУЧИКА

В один из светлых и нежных дней пражской осени я поехал на улицу Югославских партизан в дом, где все дышало Юлиусом Фучиком.

Меня приветливо встретила жена Юлиуса, Густина Фучикова. У меня не было никакой определенной цели. Я хотел только взглянуть на стены большого дома, которые видели Юлиуса Фучика, и побеседовать с Густиной — верным другом и товарищем Юлиуса.

Я думаю, каждый поймет мое волнение, когда Густина Фучикова бережно протянула мне рукопись «Репортажа», страницы той книги, которую Фучик (она называла его ласково — Юлек) писал в гестаповской тюрьме Панкрац. С этого я и начну свой короткий рассказ о двух часах, проведенных в доме Юлиуса Фучика.

Полдневный свет падает в широкое окно, лучи солнца касаются небольших, узких листков рукописи.

Я долго не могу освоиться с мыслью, что это и есть «Репортаж с петлей на шее», что я могу сидеть один на один с рукописью Юлиуса Фучика и видеть узкие, тонкие листочки бумаги, в которых бьется живая мысль и живая душа Фучика.

Некоторое время я сижу, задумавшись, над этими листками. Мне просто хочется смотреть и смотреть на них…

Что это за буквы вверху каждой странички? Ах, да, это крупно выведенное «R» — начальная буква слова «Репортаж». Юлиус Фучик сам определил жанр этой исповеди Человека нашей эпохи.

Какие кованые строчки! Слово к слову плотно примыкает. Он должен быть экономным, Юлиус Фучик: каждый листок бумаги, которую приносили с воли, был так дорог ему. В каких страшных жестоких условиях заполнялись эти листки репортажа! Нужно было спешить, ведь каждую минуту петля могла затянуться.

Фучик уже писал когда-то письма из тюрьмы. Было это в тридцать первом году, и тюрьма была та же — Панкрац. Писал он в те дни на обрывках бумаги, спичкой, которую окунал в раствор окурка. О, это была, как он потом рассказывал, довольно сложная процедура, но вместе с тем единственно верный способ дать знать о себе на волю. Было это сразу по возвращении из СССР…

Странички с буквой «R» написаны стремительно-четким, «собранным» почерком. Густина говорит: «Юлек и на воле писал всегда четко, сперва долго обдумывал, размышлял вслух, а затем заносил на бумагу почти без помарок».

«Вы хотели бы, чтобы мои письма были длиннее, — писал он родным. — У меня тоже на сердце много, такого, что я хотел бы сказать вам, но лист бумаги от этого не становится больше. Поэтому можете радоваться хотя бы тому, что мой почерк, который вы нередко ругали, так мелок».

После изгнания немецких фашистов Густина встретилась с человеком, который с величайшим самоотвержением выносил листки с буквой «R» из гестаповской тюрьмы. Перенумерованные страницы «Репортажа» были тщательно спрятаны в разных местах страны. Их скрывали в маленьком городке на Чешско-Моравской возвышенности; несколько листков зарыли в районе Белой горы; один листок совсем было затерялся, но его долго и упорно искали и в конце концов нашли.

Листки бумаги одного формата. За день Фучику удавалось сделать записи на двух-трех листках. Но бывали такие дни, когда он возвращал бумагу незаполненной. Можно представить себе, какие это были дни…

Густина стоит у окна, смотрит на Прагу. В «Репортаже» Юлиус писал: «Мой дружок боевой». (Удивительный штрих: слова эти Фучик написал по-русски.) Каждый вечер и каждое утро он пел для Густины там, в Панкраце, песни, которые она когда-то так любила. («Как она могла их не слышать, ведь я вкладывал в них столько чувства».) И там же, в Панкраце, гестаповцы устроили им страшную, мучительную встречу. Их поставили лицом к лицу. (Г у с т и н а. «Юлиус был бос; по всему лицу текла кровь. Так в эту ночь я встретилась с Юлеком… Меня тащат к нему. «Знаешь его?» Короткий миг, я вижу его вблизи… Вижу его глаза, его лицо, которое я всегда могла себе представить, даже когда он был за тысячи километров от меня. «Знаешь его?» — «Не знаю!»)

Я смотрю на Густину и вдруг отчетливо вижу ту самую страшную сцену, так просто уместившуюся на одном из этих узких листков «Репортажа», которые я сейчас держу в руках. Рукою Фучика записано:

«Приводят мою жену. Вы его знаете? — Глотаю кровь, чтобы она не видела… Собственно, это бесполезно, потому что кровь всюду, течет по лицу, каплет даже с кончиков пальцев. — Вы его знаете? — Нет, не знаю! — Сказала и даже взглядом не выдала ужаса. Милая! Сдержала слово ни при каких обстоятельствах не узнавать меня, хотя теперь уже в этом мало смысла… Ее увели. Я простился с ней самым веселым взглядом, на какой только был способен. Вероятно, он был вовсе не весел. Не знаю».

О, эти белые узкие листки бумаги и карандаш, обыкновенный карандаш! Юлиус Фучик писал:

«Карандаш и бумага волнуют меня, как первая любовь…»

За окном — крыши Праги. День светлый. Осенние дали ясно различимы; где-то впереди, за холмами, Влтава. Фучик любил Прагу, и гестаповцы это отлично понимали и однажды после долгого допроса посадили Юлиуса в машину и в сумерках вечерних повезли к Градчанам.

«Прага расположена между волнистым венком холмов. Она то поднимается по их склонам, то разливается вширь по равнинам и в зелени садов опускается в Влтавский бассейн. Это придает прогулкам по горам чарующую прелесть: пешеход, только что любовавшийся величественно-могучей панорамой Градчан, мгновенно погружается в лабиринт узких, извилистых улиц и вдруг выходит на такое место, где весь город как бы простирается под его ногами — целое море зданий, построенных в течение десяти веков, удивительно гармонирующих между собой. Таким образом, прогулка по Праге открывает ряд поразительных и неожиданных видов»

(«Прогулки по Праге. Путеводитель»).

…А тот долговязый гестаповец Бем говорил ему на прогулке по Праге:

— Посмотри, неужели тебе не хочется вернуться сюда? Как она хороша! И останется такой же, когда тебя уже не будет…

«R». Листок с записью Фучика.

(«Летним вечером, тронутая дыханием близкой осени, Прага была в голубоватой дымке, как зреющий виноград, пьянила, как вино, хотелось смотреть на нее до скончания веков»).

Долговязый, тощий гестаповец на допросе, холодно улыбаясь, сказал Юлиусу Фучику: «Будь благоразумен!» И Фучик точно разглядывает это слово со всех сторон.

(«Оригинальный словарь. Быть благоразумным — значит изменить. Я неблагоразумен»).

Какая сильная рука вывела эти слова: «Я неблагоразумен»! Как говорит Густина: рука Фучика не дрожала и под сенью смерти.

Прямо передо мною вдоль стены книжные полки под стеклом. Он любил книги, кипение жизни в литературе. В письме, тайно вынесенном из гестаповской тюрьмы Панкрац, Юлиус делился с Густиной:

«Часть жизни у меня уже отняли, когда уничтожили мои книги».

Его библиотека была варварски истреблена. Из всей громадной библиотеки, разграбленной, уничтоженной фашистами, удалось спасти самую малость. За это взялся один из служителей-чехов в Панкраце. Юлиуса спросили: «Скажи, что тебе дороже всего из твоей библиотеки?» Он задумывается, Юлиус Фучик, потом называет книгу — комплект старой чешской патриотической газеты, которую в далекие времена выпускал будитель Вацлав Крамериус. И вот что еще он хотел бы сохранить: свои тетради-дневники…

Густина рассказывает: Юлек очень любил заглядывать к букинистам, с огромным наслаждением он рылся в старых книгах, страстно радовался какой-нибудь находке, весело ощупывал добытую старинную книгу, вдыхал запах ее страниц. Как он счастлив был, раздобыв вот этот комплект старой чешской газеты! Он мог часами листать ее страницы, — ведь ее, первую чешскую газету, выпускал будитель Крамериус!

Чешский писатель Алоиз Ирасек в одном из своих романов набросал портрет пражского типографа и издателя Вацлава Крамериуса: вместе с поэтами, крестьянами, горцами мы входим в «Пражскую экспедицию», что была у Железных ворот; там нас встречает высокий, стройный, в пудреном парике с косичкой Вацлав Крамериус. Его газета так и называлась «Крамериусова газета».

И вот передо мною на столе комплект чешской газеты 1793 года издания. Толстая книга крупного формата с тонкими, ветхими от старости газетными страницами.

И пять тетрадей. Большие квадратные тетради в прочных переплетах. Пять тетрадей Фучика.

Густина прижимает к груди тетради-дневники Юлиуса. Он любил записывать свои мысли о прочитанных книгах; по этим тетрадям можно проследить, как росла его душа, чем он жил в молодые годы, что формировало пламенное сердце Юлека.

Я открыл одну из тетрадей, положил ее рядышком с узкими листками «Репортажа».

Первое января тысяча девятьсот двадцать второго года. Фучик записывает: книга, открывающая новый год, будет символом, программой. На этот раз он открыл новый год записью стихов Иржи Волькера. Он любил этого замечательного пролетарского поэта.

Я долго сижу над раскрытой тетрадью Фучика, потом беру в руки томик поэта, — кто знает, может, эти стихи Иржи Волькера Юлиус особенно любил…

Густина долго рылась в книжном шкафу, искала одну книгу Фучика о нашей стране. Вот она: «История Сталинградского тракторного». На обложке фотография — Юлиус в белой, с распахнутым воротом рубашке среди строителей.

И эту книгу я положил рядом с листками «Репортажа».

Я стал внимательно вглядываться в панораму стройки. И мне казалось, что я, говоря словами Фучика, «как будто бы поворачиваю фотокамеру, охватывающую весь пейзаж». Вот корпус механосборочного, правее его — высокая стена кузнечного цеха, а еще дальше, у горизонта, мерцает полоска воды. Фучик перенес на страницы своей записной книжки карту этого дорогого ему куска русской земли и стрелкой показал течение великой реки — Volha, — на крутом берегу которой строился Тракторный.

Густина взяла в руки книжку, полистала ее страницы и остановилась на той главе, где Юлек рассказывает о своей первой встрече с Тракторным. Она пробежала эту главу глазами, потом по-русски стала пересказывать ее мне, потом забыла про меня и перешла на родной чешский.

— Юлек говорит, что они плыли по Волге на пароходе «Тургенев». Он увидел высокий, крутой берег и черные трубы теплоцентрали. Это и был Тракторный… И еще он говорит… — Тут голос Густины дрогнул, и она медленно произнесла: — И вот что еще он сказал: «Я читал план великих работ по вашим рукам…»

Фучик трамваем добирался до Тракторного. И, наверное, здесь, в пути, по дороге к заводу или у большого конвейера, он встретил человека, который больше других запомнился ему. Василий, Вася… Под этим именем русский рабочий проходит через всю историю Сталинградского тракторного, написанную Юлиусом Фучиком.

Юлиус Фучик описал «день первый». Тот день, когда с конвейера сошел трактор № 1.

Густина мягким, напевным голосом читает мне эту главу из книги Юлиуса.

(«Трактор медленно плывет по бесконечной ленте конвейера… работают молодые руки. На них смотрят тысячи глаз, смотрят с нетерпением, тревогой, нежностью… Трактор почти у самой поверхности земли… Молодой рабочий берется за руль. Колеса трактора касаются земли. Тишина. Даже ветер стих, и на небе замерли белые облака. Только трактор ведет свою песню. Он поет о девятнадцатом годе, о павших под Царицыном, о голоде и лишениях, он поет о свободе, о великих свершениях и новой жизни. Тихо. Только трактор ведет свое повествование…»)

Я слушал Густину, и вдруг меня обжигает такая мысль: а ведь и я, быть может, видел в те дни корреспондента «Руде право» на СТЗ! Я вспоминаю июньскую ночь, теперь кажущуюся такой далекой, ночь перед пуском завода, и само утро, утро семнадцатого июня 1930 года. С каким нетерпением мы ждали, когда с большого конвейера сойдет первый трактор, и как мы обрадовались, когда он коснулся колесами земли и пошел своим ходом, трактор мощностью в 15—30 лошадиных сил!

Юлиус Фучик так говорил о своей книге: это исторический репортаж.

История… В моей памяти отчетливо возникло это время, время первой пятилетки, виденное и записанное Юлиусом Фучиком, чудесным чешским парнем, завороженным нашей жизнью.

Он дал в своей книге такие приметы волжской зимы:

«…встаешь и видишь: иней посеребрил широкую степь. Даже черный металл поблескивает сединой, и это красиво. Но попробуй брать голыми руками эти поседевшие балки, склепывай ежедневно по восемь часов эти куски стального льда, держи молоток в посиневшей руке. В тулупе не полезешь на стропила, а спецодежда легка, сквозь нее студеный ветер пробирает тебя до костей».

А ведь так оно и было, дорогой товарищ Фучик… Я хорошо помню ту суровую зиму на Волге. И помню одного молодого парня, который, когда сезонники дрогнули и стали уходить со стройки, сказал пяток слов, облетевших всю строительную площадку: «Социализм строят при всякой погоде!»

Его звали, того парня, Михаилом Бердниковым. У него было смуглое, тонкое лицо с запавшими щеками, взгляд у него был прямой, открытый. С этим Мишей Бердниковым был такой случай. Не хватало спецовок, не хватало рукавиц для бетонщиков. И загудели сезонники: «Подавай рукавицы…» И снова Бердников со своей ватагой ребят переломил настроение. Он отдал «бунтующим» свои рукавицы, рукавицы всей своей бригады.

Когда Фучик уезжал в СССР, ему товарищи сказали: «Смотри хорошо! Ходи всюду с открытыми глазами».

Все, что он видел, — а смотрел Юлиус жадно! — он тотчас переносил на газетный лист «Руде право».

Он упорно дерется за наши темпы, он ведет в своей книге страстный спор с американским деловым человеком, с главою строительной фирмы «Альберт Кан инкорпорейтед», а через него со всей Америкой. Вы очень плохо, господа, знаете Советскую Россию!

К мистеру Альберту Кану в Детройте приходят советские инженеры.

«Они крупные заказчики, — пишет Фучик, — можно потратить несколько часов на этих всегда торопливых людей, которые назначают кратчайшие сроки поставок, словно свой тракторный завод они строят в Америке, а не где-то в России».

Главу строительной фирмы окружают журналисты. Отличный материал для газетной статьи: не каждый день бывает такая сенсация — Америка строит для большевиков большой завод!

Время, темпы! Америка провела бы у себя монтаж стальных конструкций в полгода. А русские? Русским на это понадобится минимум полтора года.

Журналисты старательно записывают слова мистера Кана:

«Говорю вам: ничто так не тормозит работу, как отсталость».

Но темпы — это не просто слово, которое так полюбилось русским на Волге. Темпы — это символ новой жизни. И вот выясняется, что Америка опаздывает с поставкой стальных конструкций. А большевики требуют: «Где ваши темпы?!» И Юлиус Фучик, перед глазами которого проходит живая история одной советской стройки, с веселой иронией пишет:

«Альберт Кан из Детройта, откажитесь от ваших оценок, пока не поздно. Скажите, что вы ошиблись. Признайтесь, что вы ничего не знали об Октябрьской революции. Признайтесь, что вы и представления не имеете о людях, которые творят пятилетку. Откажитесь от своей «перспективной оценки», пока еще не поздно, мистер Кан! По-хорошему вам советую».

Я читаю эти строки в доме Юлиуса Фучика, и мне кажется, что я слышу его голос, веселый, напористый, вижу его дерзкую улыбку.

Глава американской строительной фирмы действительно сказал — он был в этом уверен, — что России не угнаться за Америкой. То, что в Штатах сделают за полгода, то для России потребует полтора года. А сделали русские быстрее. Темпы! Темпы!

«Вы говорили о России, мистер Кан, — заключает свой страстный монолог чудесный парень из «Руде право». — Вы были правы вот в чем: да, они трудились в отсталой стране, они дивились машинам, на которых вы работали уже десять — двадцать лет, они совершали ошибки, о которых вы уже и думать забыли. Они приучались к точности, которая у вас уже в крови… Они работали по ночам не хуже, чем днем, и выполнили задание, которое  с а м и  поставили себе…»

Я не знаю, дошли ли до Америки эти строки репортажа, насыщенного правдой, а по существу историей, которая творилась там, в России, на реке Volha…

Я вновь перечитываю эти строки Юлиуса Фучика и невольно задумываюсь над тем, какими извилистыми путями идет жизнь и как порою новое, необычное, вторгающееся в действительность, ломает сознание даже и таких людей, которые очень-очень далеки от революции. Альберт Кан, глава строительной фирмы, бизнесмен из Детройта, тогда же, в тридцатом, увидел русских в работе и поразился их сноровке, мастерству и честно сказал об этом.

И вот еще одно маленькое добавление к истории. Собственно, историю эту прокомментировал другой американец, которого тоже зовут Альберт Кан, прокомментировал в своей книге «Заметки о национальном скандале». Это все происходило уже в наши дни. Маккартисты допрашивали прогрессивного писателя Альберта Кана. Сенатор Дженнер спросил литератора, не является ли американский архитектор Альберт Кан, который в начале тридцатых годов работал консультантом по вопросам промышленного строительства в Советском Союзе, отцом писателя. «Когда я ответил, что этот архитектор мой дядя, а мой покойный отец был компаньоном фирмы моего дяди, Дженнер спросил, не использовал ли я деньги, унаследованные от отца, «для финансирования коммунистической литературы». В протокол допроса вставили несколько газетных заметок (двадцатипятилетней давности), в которых сообщалось, что в годы первой пятилетки под наблюдением проектировочной фирмы «Альберт Кан инкорпорейтед» велось строительство русских фабрик стоимостью в «биллионы долларов».

«Было совершенно очевидно, — замечает писатель Альберт Кан, — что с помощью всего этого пытались создать впечатление, что через моего отца я получил из Советского Союза большую сумму денег, которая каким-то образом лет двадцать спустя была использована для финансирования советской пропаганды в Соединенных Штатах…»

Когда читаешь Фучика, поражаешься его страстной современности, опирающейся на факты дня настоящего и раздумьями своими идущей в будущее.

Есть у Фучика статья «Размышление о героях и героизме», она захватывает ясностью мысли, тем, что можно назвать дальнозоркостью. Он задумался, Юлиус Фучик, над истоками героизма: что рождает героя, кто герой современного общества? В поисках ответа на эти вопросы он обратился к бытию советского человека. В 1934 году в одном из пражских кинотеатров Юлиус Фучик смотрел фильм о плавании ледокола «Челюскин». Собственно, это было всего лишь несколько десятков метров документальной хроники. Несколько минут поразительных фактов из развернувшейся челюскинской эпопеи.

…Далеко на Севере взлетают самолеты над ледяной пустыней — это совершают арктический перелет советские летчики. Какое же здесь геройство? — спрашивает Юлиус Фучик. Самые, казалось, драматические моменты выглядят спокойными, обычными, простыми. И с иронией он говорит: как выглядели бы в подобной ситуации летчики в американском фильме! Как бы там преподнесли героизм!..

Вот русский летчик Каманин, он попал в очень трудное положение. Туман, перед Каманиным ледяная гора. Но если бы его в этот момент снимали для кино, то не смогли бы запечатлеть ни ужаса в глазах, ни лихорадочных движений. Глаза Каманина внимательно определяли расстояние до ледяной стены, а рука уверенно сжимала руль высоты… Люди, подобные Шмидту, Каманину, Молокову, ломают обычное понятие о героизме. Подлинный героизм существует. Это не выдумка. Это «что-то очень положительное в жизни».

Вот ход мыслей Юлиуса Фучика:

«Итак, — пишет Юлиус, — мы могли бы сказать: герой — это человек, который  в  р е ш и т е л ь н ы й  м о м е н т  делает то, что он должен сделать».

Фучик пристально вглядывается в это определение героя и находит его узким, ограниченным. И смотрите, как он заново расширяет поле деятельности человека-героя!

Все как будто остается так, как было в первоначальном наброске формулы. Фучик только вносит кое-что новое в эту формулу, за ней стоит вся его жизнь.

«Герой — это человек, который  в  р е ш и т е л ь н ы й  м о м е н т  делает то, что нужно делать  в  и н т е р е с а х  ч е л о в е ч е с к о г о  о б щ е с т в а».

…Как говорил Юлиус, «капку» — чуточку, только чуточку воображения, и передо мною пронеслись старые кадры челюскинской эпопеи. Каманин тогда летел на самолете «Р-5», он был тогда очень молод, наш Коля Каманин. А совсем недавно я видел его вместе с Юрием Гагариным. Невысокий, чуть погрузневший и поседевший, Николай Петрович Каманин, старый военный летчик-генерал, шел вместе с молодым Космонавтом-1.

«Человек, который в решительный момент…» В сущности, в этих словах Юлиус Фучик выразил философию своей жизни, свою будущую судьбу.

Я вдруг ловлю себя на том, что вслух произношу слова, записанные Фучиком на одном из узких листков с буквой «R».

«Ты знаешь, как я люблю простор, ветер и солнце и как я хотел быть всем, что живет под ним, — птицей или кустом, облаком или бродягой…»

Я прощаюсь с Густиной; с порога я бросаю взгляд на листки с буквой «R», они лежат на столе, у открытого окна. Потом я перевожу взгляд на портрет, висящий на стене. Портрет писал Ренато Гуттузо — лицо Юлиуса светится молодостью, энергией.

С портрета глядит большеглазый молодой человек.

Густина с нежностью смотрит на него.

— Похож?

— Да, похож, — улыбается Густина. — Только глаза у него уж очень итальянские, а у Юлека они были чешские — карие, со светлинкой.

А Мария Пуйманова, вспоминаю я, так писала о его глазах: они у Юлы живые, фиалковые.

И, помнится, старая Пуйманова тогда же добавила к этим словам:

— Умный, как черт, зажигательный, как искра.

РЕЧЬ ПРИ РЕГИСТРАЦИИ БРАКА

В этот день в городе было десять свадеб. Я случайно попал на одну из них; вернее, мне пришлось присутствовать при регистрации брака в местном Народном Совете. Дело было так. Я проходил мимо Народного Совета и увидел на улице веселую, празднично одетую толпу, окружившую двух молодых людей — жениха и невесту. На невесте был свадебный наряд — «свадебни шаты».

В доме открылось окно, молодых позвали наверх. Все расступились, давая дорогу новобрачным, невесту вел отец жениха, а жениха — мать невесты. Я пристроился к родным и гостям, и все вместе мы поднялись по широкой лестнице и вошли в небольшой зал, где обычно и происходит торжественная церемония. Там уже ждали музыканты — за фортепьяно сидел старик в очках, седой, а рядом стоял молодой, весело улыбающийся скрипач. Когда молодые переступили порог зала, скрипач и пианист поклонились им и заиграли арию из «Далибора» Сметаны.

Я не буду описывать всю свадебную церемонию, мне только хотелось бы несколько подробнее рассказать о той приветственной речи, с какой обратился к молодым людям представитель власти. Это был депутат Народного Совета, уважаемый в городе человек, хорошо знакомый и жениху, и невесте, и их родителям, и тем, кто их сопровождал. Седой, в черном костюме депутат с трехцветной лентой, спускавшейся на грудь, вышел из боковых дверей и приветливо поздоровался со всеми.

Молодые стояли впереди родных, крепко взявшись за руки. Депутат внимательно посмотрел в лицо каждому, сперва пожал руку невесте, затем жениху и, пройдя за стол, спросил у молодых то, что принято в таких случаях спрашивать, — по добровольному ли согласию они вступают в брак.

— Да, — ответила невеста.

— Да, — чуть обгоняя невесту, сказал жених.

Депутат поблагодарил их:

— Дья́кую!

Кажется, все формальности были соблюдены, осталось произнести напутственное слово молодым. Депутат не сразу начал свою речь. Он долго вглядывался в молодые лица, доверчиво обращенные к нему, старому человеку, потом сказал:

— Дорогие жених и невеста! Юные мои друзья!

Сегодня вы соединяете свои жизни в один прочный союз, вы основываете свою семью, каждый со своим характером, со своими привычками. Вы, я надеюсь, подходите серьезно и с сознанием ответственности к своему решению соединить свои жизни в один прочный союз. Впереди у вас жизнь со всеми ее радостями, буднями, заботами…

Признаюсь, меня тронула эта беседа седого депутата, его напутственное слово к молодым, лишенное какой-либо казенщины. Создавалось впечатление, будто старший товарищ, умудренный опытом жизни, старый человек делится своими мыслями с молодыми людьми.

Его слушали очень внимательно, я уже не говорю о женихе и невесте, которые, подавшись вперед, как будто вбирали в себя каждое его слово. Мать невесты, то ли от волнения, то ли по привычке с озабоченным видом оправлявшая складки на свадебном платье своей дочери-невесты, даже она вдруг замерла, заслушалась депутата.

— Помните, дорогие, что только от вас зависит, чтобы ваша жизнь была яркой, радостной, исполненной честного труда… Самой прочной основой вашего нового дома, вашей семьи будет взаимное уважение, доверие и любовь. Прошу вас, уважайте друг друга! Будьте друг к другу внимательны, вежливы. Ведь вежливость и любезность предназначены не только для общества. Поверьте мне, это прежде всего важно для вас самих.

Вы доверяете друг другу свое самое большое богатство — свое счастье, свою прекрасную молодость. Хочется напомнить вам, что счастье прежде всего в вашей любви, в вашей верности, доброте и способности прощать друг другу ошибки. Я хотел бы сказать вам словами поэта…

Я не сразу уловил, чьи стихи он читает, и только какие-то очень знакомые слова заставили меня подумать: а ведь это же наши стихи — Щипачева! «Любовью дорожить умейте…»

Депутат посмотрел на молодых и снова сказал:

— Научитесь любить друг друга, помогайте друг другу преодолевать ошибки в жизни. Жизнь ведь не состоит только из радостных дней, полных улыбок. Возможно, придет непогода, гроза, грусть, и вот тогда вы будете нуждаться во взаимной опоре. Вот в эти минуты, друзья мои, познается сила настоящей любви…

Вы, я верю, хорошо обдумали свое решение о совместном пути в жизни, и поэтому со спокойной совестью можете дать себе и нам те обещания, которых от вас требует закон. Поэтому я снова спрашиваю вас: вступаете ли вы добровольно в брак? Вы оба ответили мне «да»! Этим вы выполнили условия, которые наш закон требует от обрученных, и поэтому я объявляю ваш брак законно заключенным.

А теперь, прошу вас, обменяйтесь обручальными кольцами. Живите радостной и полной жизнью, достойной нашего времени!

Депутат взял в руки дощечку, на которой лежали кольца, и подал молодым.

Молодые обменялись кольцами. Невеста откинула «завой» — белую вуаль — и, приподнявшись на носках — жених был выше ее, положив ему на плечо тонкую девичью руку, улыбаясь и смущаясь, поцеловала своего молодого мужа. Потом она как-то очень просто, наверное даже ломая обычный порядок, желая выразить свое уважение и свою признательность родным и просто добрым знакомым, которые пришли сюда в этот счастливый для нее день, с нежной и смелой улыбкой поклонилась всем — и матери, и отцу, и родным, и знакомым, и седому депутату, который так тепло беседовал с нею и ее мужем. А что до молодого мужа, то, глядя на него, у меня складывалось впечатление, что в эти торжественные минуты для него никого в этом зале не было, кроме этой девушки, ставшей его женой, — он смотрел на нес сияющими, удивленными глазами и послушно и поспешно делал все то, что делала она, — низко-низко кланялся добрым друзьям своим.

Мать невесты, стоявшая позади дочери, шепотом сказала что-то музыкантам.

Молодой скрипач тронул за плечо своего собрата, седого, в очках старика, и они разом весело и громко заиграли старую словацкую песню «Ласко, боже, ласко…»

«Ласко» — это любовь. Вот краткое содержание этой песенки о любви: «Где тебя люди берут, — ведь на горе ты не растешь и в поле тебя не сеют… Если бы любовь в поле рождалась, наверное, не одна девушка голову потеряла…»

Кто-то из присутствующих вздохнул, быть может вспоминая свою молодость, а нашлись и такие, что стали подпевать в лад музыке ту самую словацкую песенку, которую пели их отцы и матери и которую они, наверное, пели в пору своей молодости.

Все было просто, весело и очень человечно — начиная с доброй напутственной речи депутата и кончая веселой словацкой песенкой, в которой и сама мелодия, и слова дышали любовью и весельем.

Мы спустились вниз. Мать невесты показала своей дочке на небо. Струился мелкий дождь. Хорошая примета: дождь, говорят, — это к счастью.

ПРОПАГАНДИСТ ЦВЕТОВ

Было это под Остравой, в новом городке, которому рабочие дали название Шахтерск.

Мы носились с молодым архитектором по улицам городка, который весь пропах острыми строительными запахами — свежей щепой, краской, бетоном… Остановились у одного дома — он уже заселялся. Окна были широкие, с наружной стороны почти под каждым окном в узких деревянных оранжевых ящиках весело горели цветы.

Один из жильцов, пожилой шахтер, прилаживал под окном своей квартиры ящик с цветами. Завершив работу, он спустился по лесенке на землю, сдвинул холщовую кепку набок, поглядел на знакомого ему архитектора, на меня, на окна и с улыбкой сказал:

— Кве́тины!^[1]

Потом, узнав, что я из России, обратился ко мне с короткой горячей речью:

— Соудруг! Скажите вашим пропагаторам… Мы ведь хотим радостно жить… Ето так, не? (Это так, да?) Так пусть ваши пропагаторы помогают людям расцветить свои дома. Жи́ве вы́разне ба́рвы! — И тут же по-русски: — Живые, яркие краски!

Он стремительно взобрался по лесенке, выбрал один цветок, бросил мне его сверху. Я на лету поймал и, поблагодарив, заложил цветок в свою записную книжку.

Отойдя несколько шагов от дома, я обернулся — шахтер все еще стоял на лесенке и возился под своим окном. Он взмахнул кепкой и закричал на всю улицу:

— Кве́тины! Ба́рвы! Цветы! Краски!

Мы пошли дальше, и на повороте улицы я снова обернулся и взглянул на дом в цветах. Ничего как будто особенного: узкие ящички с цветами, но как все в этом новом доме заиграло красками, живыми, яркими красками!

С тех пор он лежит в моей записной книжке, маленький высохший цветок, как будто все еще хранящий нежный запах. Кажется, название у этого цветка такое — деветсил. Или мне так послышалось? А может быть, в моей памяти засело это слово из очерка Маяковского «Ездил я так». Весной двадцать седьмого года Владимир Владимирович встретился в Праге с писателями из группы «Деветсил».

«Как я впоследствии узнал, — писал поэт с веселой усмешкой, — это — не «девять сил», например, лошадиных, а имя цветка с очень цепкими и глубокими корнями».

ОРНАМЕНТЫ И РОЗОЧКИ

И вот еще одна запись, навеянная Маяковским.

Острава, зажатая шахтами и заводами, которые разместились и в центре города и на окраинах, стремится вырваться на широкий простор, уйти к зеленым лесам, к чистому воздуху. Поруба — первое детище широко задуманного плана строительства новых районов вокруг Остравы. Хотелось как можно быстрее дать рабочим жилище, строить быстрее и красивее. И вот в поисках красоты так размахнулись, что и в проектах и самой стройке сползали на первых порах к украшательству.

На эту тему у нас зашел разговор с одним архитектором с изящной смолевой бородкой — он вместе с другими работал над первыми проектами Порубы.

Архитектор улыбается, признает:

— Да, были, были и у нас завитушки, всякие там могучие колонны…

Я спросил: а кто, собственно, их требовал, эти завитушки?

— А по инерции, — ответил архитектор, — по инерции мы их совали…

И тут я вспоминаю и рассказываю остравскому проектировщику давний разговор одного крупного пражского архитектора с поэтом Маяковским.

В Праге, говорил архитектор поэту, при постройке надо подавать проекты здания, сильно украшенные пустяками под старинку и орнаментированные. Без такой общепринятой эстетики проекты не утверждают. Бетон и стекло без орнаментов и розочек отцов города не устраивают… Только потом, при постройке, пропускают эту наносную ерунду и дают здание новой архитектуры.

Архитектор из Остравы внимательно слушает, потом конфузливо машет рукой, потом весело хохочет. Черт побери, какая живучая штука эти орнаменты и розочки!..

МАРШРУТОМ МАЯКОВСКОГО

Я до путешествий очень лаком.

Маяковский

В Праге моим спутником был Вацлав Каня, старый, седой репортер, работавший в свое время с Юлиусом Фучиком, стоявший с ним плечом к плечу в забастовочных пикетах, писавший маленькие хлесткие заметки из рабочей жизни на страницах «Руде право».

Каня предоставил мне самому выбрать маршрут для прогулки по Праге. Я раскрыл путеводитель, развернул приложенную к нему карту. Какое обилие исторических мест!

Путеводитель предлагает вашему вниманию самые разнообразные маршруты прогулок, дающие возможность увидеть прелестный облик города на Влтаве.

«Выберите любое время года: то время, когда жаркая летняя ночь зажигает тысячи звезд над верхушками пражских башен, мимолетное веяние весны, когда на склонах пражских холмов расцветают тысячи деревьев, или тот миг, когда белоснежный покров зимы ложится на черепичные крыши дворцов, и каждый раз вы находите что-то новое в удивительном расположении улиц, площадей и садов».

Каня, насмешливо прищурив свои живые, быстрые глаза, терпеливо дожидается, когда я выберу какой-нибудь из маршрутов, указанных в путеводителе. И он очень удивился, когда я неожиданно сказал:

— Пойдем, Каня, на ЧКД!

И еще больше он удивился и обрадовался, узнав, что на заводе ЧКД в свое время побывал Владимир Маяковский. Я предложил:

— Последуем за поэтом тем путем, которым он ходил в двадцатых годах нашего столетия.

В своем очерке-репортаже «Немного о чехе» Маяковский пишет:

«В Праге я пошел на один из огромнейших заводов в Средней Европе — акционерное общество чешско-моравска — «Кольбен». Это две группы заводов — электрические и механические».

Вот и мы с Каней пошли по этот ля под — теперь он называется ЧКД. Пошли маршрутом Маяковского. Сам Каня давно и крепко связан с этим крупнейшим чехословацким заводом: здесь он работал за станком, на этом заводе у него много друзей, в чем я вскоре убедился.

Каня невысокого роста, сутулый, голос у него хриплый, насмешливый, глаза живые, «стреляющие». То, что Маяковский в свое время был на ЧКД, очень разволновало старого репортера.

Каня из той плеяды писателей-газетчиков, которые были близки к Юлиусу Фучику. В один прекрасный день Фучик вызвал Каню в редакцию и сказал ему:

— Собирайся, Вашек, в дорогу.

— Далеко? — спросил Каня, полагая, что речь пойдет о Кладно или Остраве.

Фучик засмеялся:

— В Советскую Россию, вот куда ты поедешь. На Международный конгресс пролетарских писателей.

Каня замотал головою: он не считает себя писателем, он шлифовщик, он рабкор, он репортер. «И ты, Фучик, это прекрасно знаешь…» Но Фучик продолжал настаивать: поезжай, чудак, ты увидишь такую страну, что ты из разряда пролетарских писателей-репортеров перейдешь в разряд поэтов! И на редакционный стол поверх гранок Фучик положил карту Советской России.

Вацлав Каня поехал в Советскую Россию, был делегатом конгресса, совершил поездку по Украине, увидел великую стройку того времени — Днепрострой.

Все это я услышал, шагая с седым репортером по улицам Праги.

«Мотивы наших прогулок разнообразны. Мы напомним вам о простых и знаменитых людях, прошедших через его стены, иногда последуем за ними тем путем, которым ходили они сто или шестьсот лет тому назад».

Мы пришли на завод, и Каня повел меня в литейный цех, над которым, как этовыяснилось, он вот уже столько лет шефствует.

Маленькая фигурка Вацлава Кани потонула в кольце окруживших его рабочих.

Они и ко мне отнеслись с теплым уважением («Соудруг нз СССР», — сказал Каня, знакомя меня с рабочими.) И так как я пришел с Вацлавом Каней, то они, естественно, и меня приняли в круг своих забот.

Я сразу же почувствовал, что в бригаде очень любят этого маленького, с глазами, полными веселой иронии, седого писателя.

Мы попали, как говорится, в горячий час — шло собрание бригады, посвященное улучшению условий труда. И как только рабочие увидели своего старого друга, так мгновенно же взяли его в работу.

Каню стали укорять, почему он так долго не приходил: накопились новые вопросы к нему, есть дела, которые требуют неотложного вмешательства…

Каня спросил, какие это дела, и нас сразу же повели в тот угол цеха, где работают обрубщики. Один из рабочих, Иржи Чех, показал нам свои руки. Смотрите, мол, товарищи газетчики, какие у нас ладони — в буграх от мозолей! Пощупайте эти жесткие ладони…

По сравнению с Каней Иржи казался мне великаном; у него были седые виски, крутой лоб, выпуклая грудь. Он-то и наступал на Каню, требуя, чтобы Вашек помог пробить вопросы, связанные с улучшением условий труда. Кто-то сунул седому репортеру в руки пневматический молоток, потом этот же молоток перешел ко мне.

— Где твое перо, Вашек? — спрашивали рабочие.

Они прямо говорили ему:

— Здесь требуется острое перо, Каня. Надо растолкать бюрократов, надо заставить администрацию подумать об улучшении условий труда. Молотки у нас тяжеловесные, рукам трудно их держать.

Все это происходило в быстром темпе, с той чешской веселой серьезностью, которая заставляла меня подумать: эти рабочие своего добьются! И Каня им, конечно, поможет.

Потом мы пошли смотреть выставку «Живопись — в цех!».

Выставку организовал Иржи: он, правда, отнекивался и говорил, что это затея Вашека Кани. На стене, в самом светлом уголке цеха, висели под стеклом репродукции картин Пикассо, Гогена, Ван-Гога.

К вечеру мы вышли всей гурьбой на заводской двор.

Вацлав Каня сказал товарищам, что здесь, может быть на этом самом месте, в двадцать седьмом году советский поэт Владимир Маяковский встретился с рабочими старого «Кольбена». Очерк Маяковского занимал что-то около трех страниц печатного текста. Я прочитал его вслух. Каня помогал мне переводить. Все слушали с большим вниманием. Особенно заинтересовало литейщиков такое место в очерке: Маяковский беседует с рабочими, которые обедают прямо во дворе, так как заводской столовой у них нет.

— Всегда у вас такая идиллия? — спросил Маяковский.

Кто-то из администрации услужливо ответил поэту:

— Да, у нас тихо, — коммунистов на завод не принимаем.

— А если окажется? — задал вопрос Маяковский.

Представитель администрации с усмешкой ответил:

— Надолго не окажется…

Старые хозяева с «Кольбена», наверное, думали, что чешский рабочий очень далек от политики, знает одно — «дует пивечко из добрых кружечек». Но именно здесь коммунисты имели крепкие связи с рабочими.

Вот стоит рядом с Каней Иржи. Он был комсомольцем, когда в Прагу пришли немцы. Он вошел в молодежную подпольную организацию, Иржи ведал типографской техникой, доставал стеклограф, краски, бумагу, помогал печатать и распространять «малечке» (маленькую) «Руде право». Немцы схватили его и угнали в концлагерь. Вот почему этот молодой литейщик-обрубщик стал седеть раньше времени.

Мы попрощались с Иржи и его товарищами и пошли к проходным воротам. У самых ворот я задержался: мне доставляло удовольствие вглядываться в лица рабочих, направлявшихся домой.

— Что ты смотришь? Что ищешь? — спросил Вацлав Каня.

— Ищу Маяковского, — сказал я.

1962

К ПОРТРЕТУ ЛЕНИНА

Меня восхищала ярко выраженная в нем воля к жизни и активная ненависть к мерзости ее, я любовался тем азартом юности, каким он насыщал все, что делал.

М. Горький

Посоветоваться с Лениным… Советские люди, поколение за поколением, мы обращаемся к Ленину, советуемся с ним. Ленина нельзя читать равнодушно-бесстрастно, заучивать, как иной раз заучивают учебник, пробегая глазами строки страниц. Он весь в жизни — каждой страницей, каждой мыслью своею, пронизанной историей.

«Азарт юности»! Этими прекрасными словами Горький с удивительной точностью определил характер деяний великого Человека. Азарт юности живет во всех замыслах и работах Ленина. В простом и великом. Идет ли он по опытному полю совхоза, где осенью двадцать первого года впервые испытывается электроплуг, беседует ли с рабочими, которые ранней весной девятнадцатого года сделали первый почин — добровольно и дружно вышли на Коммунистический субботник в депо Москва-Сортировочная, смотрит ли вместе с Горьким в Кремле документальный фильм о гидроторфе, искренне радуясь крупнейшему техническому изобретению, помогая потом внедрять его в жизнь, едет ли в Кашино на открытие крохотной электростанции, осветившей своим «неестественным светом» глухую русскую деревню, — во всех этих больших и «малых» делах видна неукротимая энергия Ленина, жажда строить новый мир во имя человека, во имя коммунизма.

Должно быть, оттого, что я долгие годы работал в газете, я испытываю особое чувство волнения и признательности к газетному листу — этому хрупкому, высветленному временем дневнику Революции, в который день за днем записывалась сама действительность с ее невиданными трудностями, горением и неустанной борьбой.

Читая Ленина, встречаясь с современниками Ильича, я стремился в меру своих сил вобрать в страницы документального повествования «воздух истории», приблизить к нам деяния великой начальной эпохи строительства новой жизни.

Рассказами рабочих, инженеров, ученых, живых свидетелей ленинских замыслов, заполнялись записные книжки писателя-корреспондента — в Кашине и в Яропольце, на подмосковной «Электропередаче» и на Трехгорной мануфактуре… Старая фотография первых лет революции, журнал или газета, на полях которых сохранились ленинские пометки, протокол коммунистического субботника, книга с дарственной надписью от инженеров и ученых и особенно многочисленные письма и записки самого Ильича открывали неисчерпаемые возможности поисков более подробных материалов и новых встреч с современниками Владимира Ильича, встреч волнующих, дополняющих порою, пусть хотя бы одним штрихом, знакомый образ великого строителя, вечно живущий в памяти народа, в его сегодняшних делах, в мечтах и планах на будущее.

АЗАРТ ЮНОСТИ

1

Одну весну я чуть не каждый день отправлялся из Москвы в Горки… Все глубоко дорого нам в этом светлом доме, где жил когда-то Владимир Ильич.

Однажды, перебирая книги в широком старинном книжном шкафу, я увидел большой том «Гидроторфа». На обложке книги на фоне торфяного поля была изображена новая машина, созданная в труднейший год жизни молодой республики. С этой машиной — техники называют ее торфососом — связана одна замечательная история, которая вошла в нашу жизнь под названием Гидроторф.

Владимир Ильич Ленин принимал в этой борьбе за новую технику самое непосредственное участие. И я не удивился, когда, откинув плотную обложку с рисунком торфососа, встретил на первой странице строки, написанные крупным, четким почерком, — то были строки посвящения авторов крупнейшего технического открытия великому Ленину. Чернила от времени выцвели, но все же можно было прочесть надпись, сделанную рукою инженера-энергетика Р. Э. Классона.

«30/X 23. Владимиру Ильичу Ленину.

Сегодня ровно три года, что Вы заинтересовались нашими работами по Гидроторфу и взяли его под защиту.

Сейчас производство гидроторфа может быть поставлено в любом промышленном масштабе, и этим мы обязаны в первую очередь Вам. Мы это помним и благодарим».

Книга сперва была направлена в Кремль, а оттуда ее переслали в Горки, где в то время, осенью двадцать третьего года, жил Владимир Ильич.

Я обратил внимание на дату этой записи: 30 октября… Что же было «ровно три года» назад, почему для «поэта гидроторфа», каким прослыл Классон в кругу своих инженеров-сотоварищей, так памятен был октябрьский день двадцатого года?

И эпиграф к предисловию, и само предисловие, написанное горячо, стремительно, словно донесение с поля боя, несут в себе отзвуки борьбы, начатой в суровое время войн и революций, под Москвой, на семьдесят первом километре Владимирского шоссе, у торфяной залежи Гозбужье…

Вот это предисловие:

«Если бы вопрос о том, чему равно дважды два, затрагивал личные интересы группы людей, то он, вероятно, до сих пор не был бы решен единогласно.

Эпиграф, взятый нами для книги, может показаться странным — описывается история технического совершенствования торфодобывания и замены ручного труда механическим. Между тем, как это ни странно, вопрос этот возбудил страсти и разделил торфяных техников и торфяной мир на два не только строго раздельных, но и явно враждебных лагеря… Безусловно, защищать старый способ, требующий огромного количества физического труда, становящийся с каждым годом менее производительным благодаря упорному сокращению сезона со стороны торфяников, техники Цуторфа все-таки не решаются. Попытки механизировать торфодобывание другими способами, кроме гидравлического, пока ни к чему не привели в России, изобилующей болотами, сильно пнистыми; и все же новый способ встречает ожесточенные нападки. Ничем другим, как вышеупомянутым эпиграфом, объяснить этого, вероятно, нельзя. Мы извиняемся перед читателями за невольный полемический тон в некоторых местах книги, но сейчас идет нечто вроде «войны Алой и Белой розы», и еще не настало время для спокойной исторической оценки произведенных работ.

Если мы тем не менее решаемся теперь предать гласности все наши работы, то это объясняется тем, что за обилием впечатлений последних лет все труднее становится вспоминать прежнее; между тем, история развития Гидроторфа в течение восьми лет не лишена интереса, так как она совершенно не носит характера обычного изобретения, когда у изобретателя мелькнет мысль и он ее непосредственно претворяет в жизнь. Здесь, наоборот, изобретения делались лишь тогда, когда существующие в технике машины оказывались неприменимыми.

В общем же путем упорного труда и непрерывного совершенствования машин осуществлен механический способ торфодобывания, всецело разработанный группой русских инженеров, работавших в чрезвычайно тяжелых условиях военного и революционного времени, при которых приходилось иногда строить целые машины из дерева за отсутствием железа и от руки изготовлять такие механизмы, которые на Западе, конечно, изготовляются массовым способом. Мы хотели сохранить для истории музей наших машин, иллюстрирующих постепенное развитие и совершенствование отдельных механизмов, но, к сожалению, полное отсутствие железа в 1919—1920 годах заставило нас разрушить некоторые из ценных в историческом отношении машин, с тем чтобы получить несколько кусков железа, нужного для новых машин. Поэтому музей полностью в натуре осуществлен быть не может и его должна заменить эта книга, которую мы издаем в тот момент, когда Гидроторф совершенно окреп и может быть развернут в любом промышленном масштабе».

2

Том «Гидроторфа», увиденный мною в доме Ленина, повел меня от человека к человеку, к старым газетам, к ленинским запискам, к живым современникам крупнейшего технического открытия.

Но прежде, чем рассказать о том, что произошло в один из дней октября двадцатого года в Круглом зале Кремля, есть, как мне думается, смысл вернуться более чем на год назад и задержать внимание читателя на одной беседе Владимира Ильича с Г. М. Кржижановским.

Девятнадцатый год. Трудное время! Топливный голод держал страну в страшном напряжении. Зимним декабрьским вечером, беседуя с Лениным о предпосылках электрификации России, Глеб Максимилианович стал более подробно развивать мысль о возможном значении торфа в топливном балансе республики. Нужно помнить, какими далекими были в то время донецкий уголь и бакинская нефть.

Кржижановский в свое время хорошо изучил проблему использования торфа. Он мог, кажется, больше, чем кто-либо другой, возбудить у Ленина жгучий интерес к задаче превращения природной потенциальной энергии торфа в кинетическую энергию электричества.

«Мне вспоминается вечер 26 декабря 1919 года, — рассказывал позднее об этой встрече Глеб Максимилианович, — и моя беседа с тов. Лениным на тему о топливном кризисе и возможностях торфяного дела. Помню, что, делая в то время подсчет энергетических торфяных ресурсов, я был поражен теми перспективами, которые при этом развертывались… В прошлом наша промышленность в поисках топлива шла за лесными массивами. Но эти лесные массивы и торфяные залежи обыкновенно являются ближайшими соседями. Вот причина, почему промышленность Ленинграда и Москвы с Иваново-Вознесенском находится в такой непосредственной близости с грандиозными торфяными залежами. Для добычи торфа не приходится лезть в глубокие шахты, он расположен на поверхности земли, и прогресс техники торфодобывания явно обещает так облегчить условия трудной в современной обстановке работы на торфяных болотах, что из проклятия она станет благословением. Вместо торфодобычи «горбом и лопатой», при отвратительных жилищных условиях и вечной опасности малярии, мы могли бы превратить ее в полезную смену работы в душных фабриках работой на открытом воздухе.

Все это я рассказывал Владимиру Ильичу, подчеркивая, что в этом направлении нам никак нельзя уклониться от борьбы. Если мы не будем наступать на торф, то он будет продолжать свое мощное наступление на нас: процессом торфяного заболачивания охвачен весь наш север и северо-запад, мхи торфяных болот движутся на леса и на открытые доныне пространства с необычайно дружной силой, и как в царстве Берендея все заволакивалось паутиной, так и в случае нашего отступления разрастание торфяных болот угрожает культурным землям».

Глеб Максимилианович простился с Владимиром Ильичем, направился к себе домой, а через час-другой вдруг получил вдогонку записку: Ленина, оказывается, очень заинтересовало сообщение Кржижановского о торфе. Следуют реальные предложения — четкие, ясные, деловые:

«Не напишете ли статьи об этом в «Экономическую Жизнь» (и затем брошюркой или в журнал)?

Необходимо обсудить вопрос в печати.

Вот-де запасы торфа — миллиарды.

Его тепловая ценность.

Его местонахождение — под Москвой; Московская область.

Под Питером — поточнее.

Его легкость добывания (сравнительно с углем, сланцем и проч.).

Применение труда местных рабочих и крестьян (хотя бы по 4 часа в сутки для начала).

Вот-де база для электрификации во столько-то раз при теперешних электрических станциях.

Вот быстрейшая и вернейшая, де, база восстановления промышленности;

— организация труда по-социалистическому (земледелие + промышленность);

— выхода из топливного кризиса (освободим столько-то миллионов кубов леса на транспорт).

Дайте итоги Вашего доклада; — приложите карту торфа; — краткие расчеты суммарные. Возможность построить торфяные машины быстро и т. д. и т. д. Краткая суть экономической программы.

Необходимо тотчас двинуть вопрос в печать.

Ваш  Л е н и н».

Десятого января 1920 года в «Правде» была напечатана статья Кржижановского.

Время неповторимое! Большие, плотные серые листы «Правды» воспроизводят суровый рисунок великой эпохи. Оборона Республики Советов. Оперативные сводки с фронтов гражданской войны, телеграммы из-за границы. Стихи и лозунги о текущем моменте. На всю полосу: «Меч против врага! Труд против распада!»

Передовая на первой полосе — о хлебе насущном. «Два миллиона пудов хлеба движутся теперь к Москве». А на второй и на третьей полосах — статья о хлебе для промышленности.

Статья Г. М. Кржижановского соседствует со стихами «Глядите смело!». Автор стихов, красноармеец, спрашивает себя и своих сверстников в шинелях: «Для рабства ль жизнь беречь?»

Статья Кржижановского «Торф и кризис топлива» написана с горячим ощущением беседы с Владимиром Ильичем и по его прямому указанию. Сама жизнь в голодной и холодной России, сражавшейся с белыми армиями и с интервентами, выдвинула торфяную проблему на передний край. Инженер-энергетик звал рабочих, ученых, инженеров, всех, кто сражался за новую Россию:

«Перенеситесь теперь к запасам торфа в десятки миллионов десятин и попробуйте представить себе масштабы координирующей с этим природным богатством промышленной жизни!»

Вот ультраместное топливо! Живой аккумулятор тепловой энергии!

Инженер-энергетик революционной России, можно сказать, воспевал торфяные залежи, таящие в себе колоссальные запасы местного топлива для многих десятков электростанций, которые будут «в течение столетий разносить по своим электропередачам живительные импульсы света и двигательной энергии».

В начале века немецкий ученый, доктор Вольф, сравнивал сеть железных дорог, телеграфов и особенно сплетение будущих электропередач с нервами, которые «разносят веления народной души».

Россия — страна громадных расстояний, необъятных пространств. Высоковольтные передачи — лучший способ преодолевать расстояния, подчинять пространства!

3

Помните, Владимир Ильич писал в своей записке о торфе:

«Его местонахождение — под Москвой; Московская область»?

«Электропередача» находилась в Московской области, под Богородском. Возглавлял электростанцию инженер Роберт Эдуардович Классон. Именно там впервые в больших масштабах был использован торф как топливо.

Г. М. Кржижановский был связан с Классоном еще в студенческие годы. Именно тогда крепко врезалась в его память фигура сотоварища-технолога.

«Он был курса на два, на три старше меня, — рассказывал однажды в кругу энергетиков Глеб Максимилианович. — Я невольно выделил его в толпе студентов по его совершенно своеобразному облику. Михайловский вспоминает: когда он встретился с Писаревым, его поразило то, что в этом юноше было что-то, что приподнимало его, что-то особенное, именно приподнимающее все его существо: он не был в состоянии спокойного равновесия, в нем все было полно своеобразной динамикой, что и отличало его от других людей. Такую же «приподнятость» я наблюдал и в студенте Классоне, когда видел его несущимся по длинным коридорам Технологического института. Стройная юношеская фигура, с какой-то своеобразно горделивой головой, со смелым выражением, в котором с первого взгляда невольно чувствуется большой запас сил и какое-то веселое «устремление»…»

В молодом технологе бурлило «весеннее начало жизни», как говорили его друзья. И это весеннее, отважное увлечение с годами не только не угасло, а словно набирало силу, увеличивалось в своих запасах, придавая всем инженерским начинаниям Классона, сопряженным с громадными трудностями, дерзновенное устремление.

Таким дерзновенным, атакующим было его устремление и в ту область техники, которая в двадцатом году, после одной, знаменательной встречи с Лениным, получила название «Большой гидроторф».

Владимир Ильич знал Классона по жарким спорам, имевшим место в петербургском кружке марксистов. В 1907 году в предисловии к сборнику «За 12 лет» Ленин вспоминает свой реферат,

«…читанный мной осенью 1894 года в небольшом кружке тогдашних марксистов. От группы с.-д., работавших тогда в Петербурге и создавших, год спустя, «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», в этом кружке были Ст., Р. и я. Из легальных литераторов-марксистов были П. Б. Струве, А. Н. Потресов и К.».

«К.» — это и есть Классон, инженер Роберт Эдуардович Классон, он работал на Охтенском пороховом заводе, и в его квартире иногда собирался кружок марксистов.

Кржижановский, вспоминая те далекие годы, выделяет у молодого Ленина особую черту «удивительной душевной опрятности и непрестанного горения». «Старик» — так они в своем кругу звали Владимира Ильича — вносил в деятельность молодых революционеров чувство могучей полноты жизни.

«Уходил он, — писал Глеб Максимилианович, — и как-то сразу меркли краски, а мысли летели ему вдогонку…»

В начале века, а точнее — в 1902 году, другой сотоварищ Кржижановского — большевик Ив. Ив. Радченко — в письмах к друзьям «искровцам» делится впечатлениями о складывающихся условиях борьбы в подполье, о нарастающей сознательности рабочих и о том, как идеи и мысли Ленина проявляются в пролетарской среде.

«Нам крайне нужно последние № (№ «Искры») и «Что делать?», — пишет Радченко. — Эту брошюру старались давать только нуждающимся действующим лицам, а в широкую сторону для чтения не хватило, и нужда в ней велика. Замечательную громадную эволюцию производит эта брошюра».

Его, тогдашнего российского организатора «техники» «Искры», отделяют от Ленина сотни и сотни километров, и вдруг на одной из бесед в рабочем кружке Радченко услышал слова:

«если не буквальные, то в духе цитаты из «Что делать?». Сижу и радуюсь за Ленина, вот, думаю, что он наделал. Мне ясно было, что говорящие со мной его читали и выкладывать свое резюме мне не для чего. Указываю только на некоторые принципиальные места, конкретно излагаю план общерусской работы, какой рекомендует Ленин. Причем упомянул:

«Вы вот читали «Что делать?».

«Что такое? Мы такой брошюры не читали».

«Может быть, кто-нибудь из товарищей?»

«Нет, — в один голос ответили, — мы не встречали» (канальи комитетцы, они сожрали семьдесят пять штук, а рабочим и не дали).

Я был поражен, — продолжает Радченко, — передо мной сидели люди, жаждущие профессии революционной. Я был счастлив за Ленина, который за тридевять земель, забаррикадированный штыками, пушками, границами, таможнями и прочими атрибутами самодержавия, видит, кто у нас в мастерских работает, чего им нужно и что с ними будет. Верьте, дорогие, вот-вот мы увидим своих Бебелей. Действительных токарей-революционеров. Передо мной сидели люди, жаждущие взяться за дело не так, как берется нынешняя интеллигенция, словно сладеньким закусывает после обеда, нет, а взяться так, как берутся за зубило, молот, пилу, взяться двумя руками, не выпуская из пальцев, пока не кончат начатого, делая все для дела с глубокой верой — «я сделаю это». Повторяю еще раз, что таких счастливых минут в жизни у меня не было еще…»

Проходят годы. И вот представитель «Искры» Радченко, он же — Аркадий, Касьян, который вел революционную работу в промышленных центрах России, после Октября встречается с Председателем Совнаркома Лениным в Смольном и получает задание по организации торфоразработок.

В апреле восемнадцатого, уже в Москве, на заседании Совнаркома обсуждается смета Главторфа на постройку бараков. Председательствует Ленин. По смете постройка одного барака была исчислена в 4000 рублей. С возражениями выступает представитель то ли Госконтроля, то ли Наркомфина, считая смету завышенной. Через весь стол заседаний к Радченко летит записка Владимира Ильича:

«Вы когда-нибудь строили бараки? Твердо ли знаете, что надо 4000?»

Радченко отвечает коротко: «Да, строил».

Владимир Ильич уже вслух задает такой же вопрос оппоненту, критиковавшему смету: «А вы строили бараки?» Товарищ помялся, но честно ответил: «Нет, не строил».

Приступили к голосованию. Председатель Совнаркома, которому, наверное, впервые приходилось иметь дело с утверждением сметы на строительство бараков, так сформулировал вопрос:

— Есть два предложения. Первое — товарища, который раньше строил (с ударением на слове «строил») бараки: дать 4000 рублей на барак. Второе — товарища, который не (и тут ударение) строил бараки: дать 2000 рублей на барак.

Разумеется, было принято предложение того, кто строил бараки.

4

В первом томе «Гидроторфа», который Р. Э. Классон и В. Д. Кирпичников послали Владимиру Ильичу в Горки, есть статья инженера П. Н. Ефимова. Ефимов пришел на торфоразработки совсем молодым студентом.

Я встретился с ним весной пятьдесят девятого года. Старый человек, он разом загорается, когда речь заходит о далеком и вместе с тем таком близком сердцу инженера времени смелых поисков на торфяных полях.

Кажется, так давно это было, стало далекой историей, воспоминанием, страницей былого…

Ефимов взял у меня из рук знакомый том «Гидроторфа».

— Книга эта очень молодая, — коснувшись ее листов, сказал Ефимов. — За первым томом вышел второй, затем третий… Но эта — первая, самая молодая книга. И Классон был тогда молод душою, и все мы, работавшие с ним, были юные…

Студент Ефимов поехал на практику на торфяные поля под Богородск в 1916 году. В институте курс технологии топлива читал Владимир Робертович Вильямс. Он-то и посоветовал молодому студенту Павлу Ефимову поехать на практику на торфяные поля «Электропередачи». Это была первая самостоятельная работа молодого человека. В канун отъезда он слушал в Большой аудитории Политехнического института лекцию старого шлиссельбуржца Морозова, который увлекательно рисовал красоту мироздания. Слушал юноша шлиссельбуржца и с душевным трепетом думал о своей поездке на практику. И куда? На торф! На торфяные болота Гозбужья. Говорят, это где-то на семьдесят первом километре по Владимирскому шоссе, а оттуда еще надо лесами пробираться на торфяное болото…

Классона он увидел в первый же день приезда на электростанцию.

— К нам на практику? — спросил Роберт Эдуардович, знакомясь с молодым студентом.

— Да, на летний сезон.

— Только? — засмеялся Классон и взял с собою молодого человека в поход по торфяным полям.

Классон был в старой охотничьей куртке, в мягкой шляпе, в высоких, плотно облегающих ногу сапогах, которые зашнуровывались спереди.

Ефимов запомнил его крепкую, ладную фигуру. Весь он был какой-то собранный, «отчетливый» — высоко вскинутая голова, чуть вьющиеся волосы и очень внимательные, «всеохватывающие» глаза. Лицо у него светилось умной, открытой улыбкой.

Для молодого человека, готовящегося к будущей инженерной деятельности, здесь, на торфяной залежи, открылся мир удивительных дел, исканий, споров и дружной работы. Простое соприкосновение с этой новой работой, живое общение с инженером смелого и вместе с тем практического склада, каким был Р. Э. Классон, сразу же покорило и увлекло молодого Ефимова. Впрочем, это относилось не только к студенту-практиканту. Все, кто имел когда-либо дело с Классоном — в Петербурге, в Баку, в Москве или здесь, под Богородском, — как правило, вовлекались в бурную, кипучую жизнь, которой жил инженер-энергетик Классон.

Ефимов увлекся идеей гидроторфа и после летней практики так и не вернулся в свой институт. Только спустя два года он защищал дипломный проект, избрав темой гидравлический способ добычи торфа.

Страстная, кипучая, излучавшая энергию натура Классона воспринимала жизнь только в действии. Спокойная, размеренная жизнь его мало прельщала. Новизна проблематики, рождение новых идей и реализация их — вот что могло зажечь Классона, и тогда он целиком отдавался новому трудному делу. Когда Р. Э. Классону, молодому инженеру-энергетику, предложили однажды должность директора акционерного общества, он весело ответил: «Рано, рано еще мне садиться в спокойное директорское кресло уже налаженной станции, я хочу еще поработать как строитель». Он был всю свою жизнь строителем!

Есть в записях воспоминаний инженера В. А. Бреннера следующий эпизод, связанный с начальным этапом строительства «Электропередачи». Было это в марте 1912 года.

«Добравшись до Богородска по железной дороге, мы наняли извозчика, доехали до 71-й версты, там пересели на крестьянские дровни и какими-то едва проходимыми тропами приехали на то место, где стоит нынешняя «Электропередача». Кругом ни души. Стоит большая полотняная палатка, а в палатке сидят за самоваром Роберт Эдуардович Классон и Иван Иванович Радченко. Впечатление — как будто в далекой глуши. На мой вопрос: «Неужели вы думаете здесь строить станцию и когда же, по вашему мнению, будет она готова?» — Роберт Эдуардович, улыбаясь, ответил: «Мы тут несколько дней тому назад спугнули большое стадо лосей, но, — продолжал Роберт Эдуардович, — к осени будущего года, то есть через год с небольшим, мы должны будем не только выстроить самую станцию, но и дать ток на соседние фабрики и в Москву».

Так, собственно, и было сделано:

«Среди болот технически отсталой России возникает первая в мире мощная районная электрическая станция на торфяном топливе, и надо перенестись в то время, когда никто не знал, как организовать огромное торфяное хозяйство и как непрерывно сжигать миллионы пудов торфа под котлами станции, чтобы понять всю смелость такого предприятия и оценить огромный полет технической мысли Классона».

Классона притягивало к себе озеро, заросшее торфяным ковром, с небольшим кружком чистой воды. В одном из своих докладов он так воссоздавал начальную историю строительства «Электропередачи» — по тем временам технически смело задуманной станции, работающей на торфе, с радиусом действия в сто километров.

В самом рассказе Роберта Эдуардовича, предельно деловом, отчетливо проступают черты его характера: ничего не затушевывать, быть точным и правдивым во всех, больших и малых, подробностях.

«Доступ к месту постройки станции был настолько труден весной, что приходилось на месте будущего шоссе рубить деревья, бросать их в воду, на деревья класть узкоколейные рельсы, засыпать их землей, и по этому рельсовому пути продвигалась вагонетка с лошадью, поддерживавшая сообщение с местом постройки. Одновременно велись канавы как вдоль будущего шоссе, так и по другим направлениям, для того чтобы осушить место. Вода по этим канавам быстро стекала, и благодаря этому являлась возможность проникать все глубже и глубже в чащу, где предполагалось возводить постройки».

Вспоминая эту пору борьбы и первых поисков, Классон говорил, что вся работа велась «триумвиратом», состоявшим из Р. Э. Классона, И. И. Радченко и А. В. Винтера.

5

«Электропередачу» со всеми прилегающими к ней торфяными разработками Классон многократно исходил своими собственными ногами, зримо представлял себе каждый уголок ее. Когда в 1915 году землемеры делали рельефный план «Электропередачи», то Роберт Эдуардович говорил, показывая на ту или другую точку плана: «Вот здесь у вас ошибка, здесь не такой рельеф…» И что же? После более точно проведенной нивелировки оказалось, что прав был Классон, и землемерам пришлось свой план корректировать. Он по-инженерски, творчески любил то предприятие, в которое вложил сгусток своей энергии, причем любовь его, как говорили друзья, распространялась на машины, здания, на всю динамику станции, на движение всего потока энергии, которая из топлива превращается в электрический ток, и конечно же на весь коллектив, составляющий одно целое с этой природой.

Молодые инженеры, проходившие у Классона практику, быстро привязывались к нему как к инженеру и как к человеку. Соратник Классона по гидроторфу, инженер Кирпичников впервые встретился с ним в Баку. Кирпичников только что покинул стены Технологического института и гордился своим дипломом инженера. Но для Классона, как это стало ясно молодому инженеру с первой же минуты общения с Робертом Эдуардовичем, сей диплом еще ровно ничего не значил. Он устроил молодому человеку испытательный экзамен: повел по станции и, остановившись у трубопроводов, сказал: «Вот что! Через две недели вы мне расскажете, какие это трубопроводы и для чего они служат на станции».

Молодой инженер забрался в подвал и, увидев сложную паутину трубопроводов, пришел в ужас: как же он ответит Классону? Правда, он надеялся, что Классон, может быть, забудет о своем задании. Но прошло две недели, и Роберт Эдуардович снова пошел с молодым инженером в подвал…

«Я на целый ряд вопросов Классона, — рассказывал потом Кирпичников, — ничего не мог ответить, а он всю эту паутину трубопроводов знал настолько, что мог сказать, холодный ли трубопровод или горячий, что по нему идет, в каком направлении и т. д.».

В жизни энергетиков всякое бывает. Случаются и аварии. И здесь проявляется характер Классона — он не терялся в трудную, а иногда и страшную минуту жизни электростанции. Инженер Кирпичников вспоминает наводнение 1908 года, когда весенние воды хлынули на Раушскую набережную, заливая Московскую электростанцию:

«Наводнение началось в четверг. Час за часом прибывала вода; потом струйки эти обратились в ручьи, потоки. Роберт Эдуардович энергично распоряжался. Срочно, в течение одного-двух часов, устанавливались новые насосы с моторами для откачки воды. Боролись с водой одни сутки, вторые сутки, и вдруг на исходе вторых суток взорвался пол в аккумуляторном помещении и хлынул такой каскад воды снизу вверх, что никакие насосы спасти станцию, казалось, уже не могли. И вот во время этого наводнения, когда весь персонал был разбит на дежурства, так как нужно было работать непрерывно, несколько дней подряд, Роберт Эдуардович находился на станции бессменно. Ни один из молодых инженеров не мог вынести этого физического напряжения. Я помню, как мы сидели с ним около 12-й турбины на полу и я, будучи на тридцать лет моложе его, не выдержал и заснул, а Роберт Эдуардович оставался бодр и энергичен».

Винтер, входивший в триумвират, строивший «Электропередачу», впервые встретился с Классоном в Баку. Там состоялось их знакомство, переросшее потом в дружбу.

«В 1902 году, — рассказывал Винтер, — будучи политически неблагонадежным студентом, я был уволен из Киевского политехнического института с запрещением проживать в столицах и университетских городах. Я поехал в Баку, имея в кармане несколько рекомендательных писем от революционно настроенных профессоров Киевского политехникума к Р. Э. Классону. Это помогло мне немедленно устроиться на работу в предприятии «Электрическая сила», где я и провел почти полные пять лет. С этого времени вся моя жизнь, сперва недоучившегося студента, а затем и инженера была тесно связана с Робертом Эдуардовичем, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте и совершенно разное по тому времени общественное положение. Эта связь прервалась буквально в момент смерти Роберта Эдуардовича, ибо я сидел рядом с ним на том заседании ВСНХ, где он скоропостижно скончался, и первым увидел его упавшую на стол голову…»

На одной из фотографий 1915 года на полянке, среди деревьев, запечатлен Классон в окружении своих сотоварищей по «Электропередаче». Роберт Эдуардович, высокий, в шляпе, с бородкой; чуть поодаль стоят Винтер и Радченко, а рядом с ними их старый друг — Глеб Максимилианович Кржижановский.

6

Встречи с сотоварищами Классона, соратниками его в борьбе за гидроторф, воспоминания былых лет рисовали Роберта Эдуардовича как необыкновенно яркую фигуру инженера-новатора. И, пожалуй, глубже других чувствовал цельность и красоту Классона как человека и как инженера старый большевик И. И. Радченко.

«Художественно красивая натура Классона, — писал Радченко, — органически не выносила вида человека-торфяника как придатка к машине, прикованного к ней в своей нечеловечески тяжелой работе, и последние четырнадцать лет своей жизни он посвятил поискам, изобретению способа добычи торфа, делающего человека не рабом, а господином машины…»

Практики торфяного дела отлично знали, что, несмотря на видимую простоту и примитивность операций, быть может, ни в одной области техники не было столько разочарований для новаторов, столько напрасно потраченных усилий и средств!..

Инженеры, строившие «Электропередачу», прекрасно видели все несовершенство добычи торфа. Это труд тяжелый, труд сезонный. «Торфяник-рязанец, — писал Кржижановский, — прежде всего крестьянин». Отсюда интересы его бытия. Его тянет «к землице», и поэтому он всегда смотрел и будет смотреть на свою торфяную работу как на неизбежное зло. Наступает крестьянский праздник Петрова дня, и сразу начинается отлив рабочих, срывающий торфяную кампанию при условиях погожего лета. А при сезонной работе с неизбежными перерывами на дожди и на православные праздники по крестьянскому календарю остается всего каких-нибудь шестьдесят полных рабочих дней…

Торфяники были особым народом, со своим укладом жизни, долголетними, передаваемыми из поколения в поколение привычками, нарушать которые не полагалось. Например, существовал неписаный закон: вырабатывать за сезон по восемьдесят рублей на человека (кроме расходов за проезд и питание), и этих денег должно хватить на жизнь до следующего сезона.

На «Электропередаче», для того чтобы добывать больше торфа, решено было повысить сдельные расценки. И вот одним летом, как только торфяники выработали свои восемьдесят рублей на человека, так сразу же всей артелью покинули поле, ушли в свои деревни. Своеобразная психология торфяников, говорил Классон, еще «ждала своего Шекспира». Роберт Эдуардович однажды с веселым удивлением и горечью рассказывал: артель торфяников собралась в путь-дорогу на «Электропередачу», но на вокзале в Москве узнали, что с завтрашнего дня цена железнодорожного билета будет снижена на десять копеек, торфяники протомились целый день на вокзале, дождались снижения, но при этом проели, конечно, гораздо больше денег и лишились своего обычного дневного заработка…

Классон неутомимо искал новые способы добычи торфа; ведь даже самые попытки продлить торфяной сезон были очень трудными и не давали осязаемых результатов.

Нужна революция в технике добычи торфа!

Помню, читал я воспоминания инженеров и техников, работавших с Классоном, и в одном месте рукописи мое внимание привлекли такие строки:

«Красота личности человека неотделима от любви его к природе. Ведь даже бедная природа торфяного болота находила в лице Роберта Эдуардовича поразительного ценителя: к ней он всегда относился с особенной любовью».

Какая громадная сила, сила энергии, скрыта в этом «невзрачном ископаемом», природу которого мы по-настоящему глубоко еще не познали! И классоновский постоянно ищущий ум стремился в новую область — надо овладеть тайной торфа. Но только ли проблема использования местного топлива интересовала инженера Классона? Сама добыча торфа, тяжелая, физически изнурительная работа на торфяных полях, вызывала в нем прямой протест. Люди работают от зари до зари… А какие тяжелые условия работы у «ямщиков»! «Ямщики», наиболее сильные работники артели, стоят по колено в жидкой торфяной залежи и копают торф лопатой. Так всегда было… Неужели же так должно быть и впредь?

Сияющая огнями электростанция, сгусток человеческой мысли и энергии, — и тут же, за порогом, торфяные болота, на которых царит тяжелый, унижающий человеческое достоинство труд. Какой разрыв в технике! И какое привычное, а в сущности покорное отношение к природе!

«Невзрачное ископаемое» взывает к уму человека, требует от инженера дерзкой, далеко загадывающей мысли.

7

Инженерский девиз Классона: «В тяжком труде машина должна заменить человека».

Роберт Эдуардович выезжает в Данию и Германию и там ищет машины, которые можно было бы использовать на «Электропередаче». Он перебирает зарубежные технические журналы, пытаясь найти ответ на мучившие его вопросы — как устранить тяжелый труд торфяника и обеспечить возможность организации торфяных предприятий любой мощности.

В чем до сих пор была основная причина неуспеха? Почему машины, впрочем, тоже весьма примитивные, все же работали в Германии и Дании, куда он ездил в поисках новинок торфяной техники? Почему они совершенно беспомощны на «Электропередаче»? Правда, здесь, в торфяном массиве, много пней, тогда как там торф режется, как масло. Но неужели нельзя от них избавиться и отделить пни от торфяной массы, облегчить работу машин?

Он весь в раздумьях, он ищет соратников и даже просто собеседников по волнующей его проблеме.

Приехал однажды к Классону в гости датчанин, инженер-специалист. Роберт Эдуардович ведет его смотреть торфоразработки, затем за обеденным столом начинается разговор все о том же, что так интересует Классона. Датчанин вскользь замечает: в Дании кое-кто считает, что вынутый из болота, сырой торф, если прибавить к нему воды, будет сохнуть быстрее.

А ведь мысль эта давно волнует Классона. Он провожает гостя и тотчас же приступает к опытам. На веранде появляются ведро торфа и ведро воды. Веранда превращается в лабораторию. Пущен в ход носовой платок, на который наливается слой торфяной массы. Классон разливает торфяную жижу на полу. Он зовет своих коллег-инженеров, делится мыслями, намечает серию опытов. Говорят, что в Калифорнии, в русле бывших рек, породу — золотоносный песок — размывают струей воды. Вот мысль — с помощью струи воды добывать торф!

Классон все делает немедленно. В торфяном карьере летом делается попытка размывать торф струей воды из паровой пожарной машины. Какая слабая струя! Торф не размывается, вода же окрашивается в коричневый цвет и коричневым потоком течет по канаве.

Казалось странным и удивительным: зачем размывать то, что и так обводнено? Но Классонобладал глубокой технической интуицией и смог увидеть в несовершенной работе первой, еще слабой струи верный элемент будущей механизации. И через год, в августе 1915 года, снова, уже с более мощным насосом, он ставит новый опыт размыва залежи торфа. Впервые получается кашеобразная торфяная масса, которой впоследствии было присвоено название «гидромасса». Это уже определенный успех, и с этого дня идея экскавации торфяной залежи с помощью водяной струи захватывает Роберта Эдуардовича. Начинается систематическая работа по созданию гидравлического способа добычи торфа. Эта идея означает коренной разрыв со всеми существующими способами, изменение технологии торфяного производства.

Идея требует упорной разработки, новых и новых экспериментов. Вовлекаются в живую работу коллеги-инженеры, неоценимую помощь окажет позже примкнувший к гидроторфистам профессор-химик Стадников. Р. Э. Классон глубоко изучает вопросы образования торфа, его химии и главным образом влажности. Его беспокоит, буквально не дает покоя низкое качество кирпичей гидроторфа.

Было это глубокой осенью девятнадцатого года. Сын Роберта Эдуардовича Иван Классон, работавший на торфяных полях техником, увлекшись экспериментами отца, ставил опыты по химии гидромассы. Жили они с отцом в деревянном доме, от от которого начиналась прорезанная когда-то в лесу широкая просека, ставшая потом первой улицей поселка.

В соседних домах этой же просеки жили одно время Винтер, Радченко и Кржижановский со Старковым. Большая, просторная комната, которая служила Роберту Эдуардовичу и кабинетом, и спальней, и лабораторией, окнами глядела на просеку; балкон и подоконники были заставлены прочными кирпичами торфа, над которыми трудились отец и сын. Иван Классон вспоминал, что в ту осеннюю ночь отец долго расхаживал по комнате, потом улегся, некоторое время по обыкновению читал какой-то французский роман, затем погасил свет. Сколько прошло времени, Иван Классон не знает, он проснулся, когда отец в темноте окликнул его, стал подробно расспрашивать: тщательно ли Иван растирал торфяную массу, делая из нее кирпичи; последовали новые и новые вопросы, затем долгое раздумье Роберта Эдуардовича вслух… Иван Классон рассказывал потом, что отец страстно нуждался в собеседнике, ему хотелось поделиться пришедшей в голову мыслью: качество торфа зависит от того, в какой степени гидромасса подвергалась перемешиванию, растиранию и перерезанию волокон, в последней модели торфососа с одной парой турбинных элементов масса проходила только через две плоскости резания, как бы проскакивала почти без переработки. Роберт Эдуардович вспомнил, что в домашних опытах тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда получились очень крепкие кирпичики, торф тщательно растирался для лучшего смешения с соляной кислотой в различных дозировках… На другой же день и в последующие за ним дни были поставлены новые лабораторные опыты с различной длительностью растирания. Идея полностью подтвердилась. Когда на заседании гидроторфистов Р. Э. Классон доложил о результатах опытов, сообщение было встречено аплодисментами. Это дало право современнику отметить: вот один из немногих в России случаев аплодисментов инженеру за техническое достижение!

8

Друзья Классона так писали об этом периоде борьбы и поисков:

«Брошена ручная лопата — этот вековечный угнетатель русского мужика, перепробованы все механические лопаты, каждый раз ломавшиеся на пронизанном крепкими пнями русском болоте, а горизонт добычи торфа остается туманным. Этот туман вдруг прорезывает яркая мысль Р. Э. Классона применить водяную струю высокого давления для экскавации торфа, и опять в технически отсталой России рождается новый способ механизированной добычи торфа — «гидроторф».

Роберт Эдуардович обладал искусством настоящего руководителя, умеющего объединять вокруг живого дела самых разнообразных людей — инженеров, ученых, рабочих. Эта поразительная способность убеждать и увлекать технической идеей, делать ее, эту новую идею, зримой для коллектива, всегда привлекала к нему молодых инженеров. Да и не только молодых.

Откуда же рождалась такая увлеченность работой, где корни этой одержимости в творчестве, этой технической романтики, с годами не только не остывавшей, а как бы получавшей все больший и больший революционный размах?..

Глеб Максимилианович, набрасывая портрет своего товарища по инженерному делу, отметил среди других черт и такую: Классон был не только остроумен на словах, он был остроумен в сложных сплетениях технической мысли. Ведь техника непрерывно борется с безразличными к нашим целям проявлениями окружающей материальной природы. И только тот, кто умеет искать и находить, в ком жива искра борца, только тот может быть крупным техником.

«Мы знаем, — говорил Кржижановский, — бывают люди такого типа — люди-коренники, что называется. Если вы чувствуете такого «человека-коренника» в работе, вы сразу успокаиваетесь. Вошел он в известную упряжку и повез данный воз, и вы можете быть уверенными: к нему направлен будет целый ряд подсобных усилий, которые в последнем счете сломят всякое препятствие. Таким коренником-техником, который был глубоко уверен, что нажим энергии сломит любое препятствие и задача тем более интересна, чем более трудна, таким именно романтиком-техником был Р. Э. Классон».

Упорный и настойчивый в своих исканиях, Роберт Эдуардович весь отдался новому делу, которого должно было хватить на всю жизнь. Верилось: механизация торфяного дела, вторжение химии обязательно скажут свое решающее слово! И тогда труд на торфе может стать из проклятия благословением.

Классон отметал в применении к гидроторфу понятие изобретение. Это был творческий поиск, движение мысли на широком фронте. При помощи техники и инженерного искусства решалась поставленная задача. Случайность играла роль только в смысле замедления или ускорения темпа, а изобретательность была лишь средством.

Первое затруднение было связано с извлечением гидромассы из карьера. Обычные экскаваторы для этой цели оказались непригодными, так как скребковые цепи, захватывая с гидромассой и пни, постоянно рвались.

Пришлось создавать особый тип машины, которая не боялась бы пней, — так подошли к изобретению торфососа. Много моделей этой конструкции пришлось переменить, прежде чем добились устойчивой работы новой машины.

Больше всего забот было с мотором торфососа. Специальных, герметически закрытых, с дополнительной вентиляцией, моторов тогда не было, а обычные закрывать было нельзя из-за их чрезмерного нагрева.

Инженер Ефимов хорошо помнит эти мытарства — к этому времени он уже работал заведующим опытными полями Гидроторфа. Сохранились у Ефимова эскизы чертежей и обычные, милые сердцу листки, иногда просто клочки бумаг, каждый из которых пробуждает столь дорогие воспоминания…

Надо было, например, изобрести — другого слова и не придумаешь — к мотору кожухи с примитивной вентиляцией.

А кожухи были фасонные, замысловатой формы. Приехал из Москвы кровельщик Василий Иванович Яшанов с запиской от Роберта Эдуардовича:

«Приветьте человека, мастер он замечательный, он вам Венеру Милосскую из кровельного железа сделает».

Ефимов смеется:

— Венеру Милосскую ему изваять не пришлось, но кожух он сделал действительно прекрасный!

Трудно было справиться с извлечением пней из карьера.

Нужны были краны, которые будут перемещать торфососы, по громадной площади торфяной залежи. Но где их взять, эти краны? Кругом разруха. О металле можно только мечтать. А краны нужны сейчас, сегодня… Нужно строить! Нет железа — ну что ж, будем делать деревянные конструкции, лишь бы не приостанавливалась творческая работа. Да, да, строить своими силами. Из дерева строить. И построили! И краны некоторое время преотлично действовали! Вот так проявляла себя дерзкая, смелая инженерская мысль.

Совместная работа торфососов и кранов была уже настолько слаженной, что Классон, так долго боровшийся с неудачным применением на пнистых массивах различных машин, мог наконец сказать:

— Наша залежь пнистая, и, кроме гидроторфа, ее ничем не взять!

Еще более сложной оказалась такая операция — транспорт гидромассы на поля сушки. Нужно было думать о каком-то новом, своеобразном решении, приспособленном к особым свойствам гидромассы.

Гидромассу можно было перекачивать по трубам насосами. Однако она оказалась чрезвычайно вязкой.

Раздумывая о свойстве гидромассы заволакивать решетки и забивать узкие трубы, Р. Э. Классон пришел к выводу, что, пожалуй, эту особенность можно использовать и в положительных целях.

«Кровельный скульптор» Яшанов с подручными быстро изготовил достаточное количество труб и фасонов диаметром двести миллиметров из кровельного железа, к которым прикрепили простейшие флянцы из уголков. Собрав эти трубы «впритык» друг к другу, без болтов, пустили по ним гидромассу.

Сначала во все щели труб забили торфяные фонтаны, но потом удивительные свойства гидромассы сказались, щели постепенно забились торфяным волокном, и через некоторое время вся гидромасса уже вытекала в конце трубопровода.

Приближался срок установленного по договору генерального испытания.

Нужно было в течение шести часов работы заполнить определенное число раз большой деревянный бак — аккумулятор, из которого гидромасса после каждого наполнения спускалась в соседний выработанный карьер.

Процесс разлива и сушки гидроторфа проверке не подвергался. Все внимание было сосредоточено на добыче.

Молодые гидроторфисты ломали голову над тем, как обеспечить наверняка благоприятный исход решающего испытания.

Вот тогда и возникла эта мысль — сперва самим провести генеральную репетицию.

— А верно! — воскликнул один из гидроторфистов, дочерна загорелый молодой человек с живыми глазами. — Мы до тех пор не будем уверены с успехе, пока все не испытаем сами. Нужно не только уметь обращаться с машинами, но поработать подольше брандспойтом и слазить в карьер, если мы боимся, что пни нам могут испортить дело. Давайте одну смену поработаем сами, — продолжал он, — одни, без рабочих, и на машинах, и в карьере, тогда действительно научимся работать…

Бригаду подобрали из инженеров и техников Гидроторфа, Решили поработать в ближайшее воскресенье.

В карьер пошли работать инженеры Павел Ефимов и Николай Попченко; к насосу поставили сына Классона Ивана — худенького, черноволосого студента; старый десятник Матвеев Яков Гаврилович взялся направлять струю воды в торфяную залежь.

Испытания начались с утра.

В полдень появился Классон, неожиданно приехавший из Москвы.

Он обошел весь дом, — Роберт Эдуардович занимал в нем только одну комнату, а в других жили молодые инженеры. В доме никого не было. Это его удивило. Куда же делся народ? Ведь сегодня воскресенье!

Классон направился на опытное поле.

Роберт Эдуардович остановился у карьера и, раскланявшись по обыкновению с рабочими, пристально всматривался в их лица, стараясь узнать кого-нибудь и спросить о причине воскресной работы…

Внимание Классона привлек один из работавших в карьере — он стоял чуть не по пояс в гидромассе, энергично освобождая проходы к торфососу.

Классон посмотрел на его черную, мокрую одежду, на потное, залитое торфяной грязью лицо и весело покачал головою. Да ведь это же Ефимов! А это Яков Гаврилович!

— Здравствуйте, Роберт Эдуардович! Вы, видимо, нас не узнали? Мы решили немного сами поработать. — И смеющийся Ефимов начал представлять Классону участников воскресного аврала.

— Вот это мило! — вскричал Классон, протягивая руку молодому инженеру, пытавшемуся уклониться от рукопожатия. — Да будет вам жеманиться, ведь это же не грязь, а благородный торф!

И, цепко захватив грязную руку инженера, Классон крепко потряс ее.

— А я никак не мог понять, почему сегодня работают. И все вы какие-то страшно знакомые… — И широким жестом Роберт Эдуардович вскинул шляпу над головой — так обычно Классон выражал свое восхищение хорошей работой.

А это была работа, настоящая, прекрасная работа!

Смена была успешно доработана, и участники воскресника, вымытые и вычищенные, собрались на веранде, делясь впечатлениями дня.

Классон разливал пиво особым, как он называл — «мюнхенским», способом. Постепенно все дальше и дальше отставляя бутылку от стакана, он вытягивал жидкость в тоненькую струйку, отчего стаканы покрывались хлопьями аппетитной пены, и оживленно говорил:

— Я рад, что вы сами испытали все недостатки нашего гидроторфа. То, что я видел сегодня, было чудовищно! Разве можно допускать людей барахтаться в гидромассе, как барахтались вы… Нам нужно научиться извлекать пни не с помощью «русалок», а — механизмов. Да и на торфососном кране столько грязи, разве это работа?! Нет, друзья, моя мечта — сделать нашу работу такой, чтобы я мог посадить на кран девушку, скажем, мою Катю… Сидит Катя в нарядном платье, а перед ней розы, и легкая, интересная работа не мешает ей наслаждаться их ароматом… Чистая, умная будет работа!

И он говорил так увлекательно, что всем казалось: а верно, скоро, скоро хрупкая, застенчивая дочка Роберта Эдуардовича Катя Классон действительно сможет сесть за пульт и, заставив повиноваться мощные краны, заменит тех, уже немногих карьерщиков, которые сейчас еще работают в тяжелых условиях.

В этот вечер Роберт Эдуардович был очень весел и говорил, что с молодежью он чувствует себя прекрасно и, кажется, сам молодеет. А то, что они, инженеры, сегодня по собственному почину, «для спевки», так отлично поработали, чтобы лучше узнать недостатки нового способа, — просто чудесно.

9

Не все ладится на полях гидроторфа. Живется голодно; хлеба, жиров — в обрез. С железом по-прежнему очень туго. Конструкции приходится делать из дерева. И порою думается: если взглянуть со стороны — где-то на торфяной залежи под Богородском бьется кучка торфистов, что-то выдумывает, ищет, строит… а кому, собственно, они нужны, эти экспериментаторы во главе с Классоном, да и до них ли сейчас молодой республике, отражающей удары врагов…

И вдруг — Кремль, встреча с Лениным!

Как он обрадовался, инженер Р. Э. Классон, когда однажды утром ему позвонили домой и спросили, может ли он приехать в Кремль — там, в Круглом зале, будет демонстрироваться кинолента о гидроторфе.

Чья это идея — добывать торф гидравлическим способом? Где ведутся эти работы? Чего уже реально добились наши техники? Есть ли возможность более подробно ознакомиться с гидроторфом?

Владимиру Ильичу давно хотелось съездить на «Электропередачу». И на Шатуру — к Винтеру и Радченко, они строили новую электростанцию, для которой исходным топливом будет служить торф. Иван Иванович Радченко не раз звал Владимира Ильича приехать на Шатуру, и Ленин живо откликался: «Охотно проехался бы к вам туда. С каким наслаждением походил бы по болотам!»

Но вот так складывались обстоятельства, что никак не удавалось вырваться… Все было недосуг. И вот теперь, кажется, представлялась возможность увидеть на экране работу по добыче торфа старым и новым способами.

Октябрь двадцатого года весь заполнен у Ленина работой над планами ближайшего будущего России.

На юге фронт — идут бои с Врангелем. Но уже приближается желанная пора, когда можно будет посвятить все силы строительству.

Страна начинает строить. Пока еще в планах, в проектах.

Был у Ленина в Кремле в начале октября английский писатель Герберт Уэллс.

Он свободно ходил повсюду, смотрел все, что только желал видеть. А ведь и дома, и в России его при всяком удобном случае предупреждали: для него будут тщательно подстраивать все, что он увидит.

Но на самом деле, пишет Уэллс, скрыть суровое и ужасное истинное положение вещей в России невозможно.

И вот что его поразило: в голодной России можно увидеть цветы! Он даже высчитал: за столько-то шиллингов можно купить красивый букет больших хризантем.

Уэллс встречается с русскими учеными и отмечает в своих записях: психология ученых — удивительное явление. В Петрограде, в Доме науки, никто не говорил англичанину о нужде и страданиях. Эти люди «более ценят науку, чем хлеб насущный». Павлов, например, продолжает заниматься своими изумительными изысканиями в старом пальто, в лаборатории, в которой он в свободное время выращивает картофель и морковь.

«В этой странной России, России голода, холода, борьбы и ужасных лишений», люди мечтают. Уэллс в этом убедился, беседуя с Лениным о «потенциальной России будущего».

Писателя интересует: «Что, собственно, по вашему мнению, вы делаете с Россией? Что вы стараетесь создать?»

Тогда Ленин в свою очередь спросил Уэллса:

«А известно ли Вам то, что уже начали делать в России? Электрификация России?»

Уэллс убежден, что Ленин развивает перед ним «электрическую утопию».

И по скупо сделанной записи, завершавшей эту беседу в Кремле, можно почувствовать, что Ленин заставил английского писателя глубоко задуматься.

«Мне не хотелось разговаривать; мы шли по направлению к нашей гостинице, под блестевшими золотистыми деревьями, растущими вдоль старого кремлевского рва, и мне хотелось думать о Ленине, пока образ его в моем воображении еще не утратил своей свежести…»

Здесь, в этой суровой, страстно защищающей свою жизнь стране, вершится будущее, отсюда начинается поворотная эпоха мировой истории. Но фантазия прославленного писателя оказывается приземленной, он смотрит из настоящего в окутанное мглою будущее, ему трудно оторваться от почвы, заваленной обломками старого, от суровой действительности… А Ленин «так хорошо знал историю прошлого, что мог и умел смотреть на настоящее из будущего». Это Горький сказал в свое время о Ленине. И это, подчеркнул русский писатель, утверждается всей работой Ленина и большевистской партии.

10

Инженера Р. Э. Классона, который выдвинул новую идею добычи торфа, В. И. Ленин знал по Петербургу, в девяностых годах они встречались. Потом пути разошлись. Классон отдалился от политики и полностью отдался инженерному делу. И хотя на тех электростанциях, где Классон работал, всегда находили приют и работу инженеры-большевики, сам Роберт Эдуардович весь ушел только в технику.

Для Надежды Константиновны имя инженера Классона воскрешало давние годы, старые споры в питерских марксистских кружках и вызывало в памяти самое дорогое для нее — первую встречу с Владимиром Ильичем.

Вспоминая девяностые годы прошлого века, Надежда Константиновна Крупская просто и сжато рассказывает, что тогда волновало молодых марксистов. В питерских кружках в то время стало откристаллизовываться особое течение — суть его заключалась в том, что процессы общественного развития представителям этого течения казались чем-то механическим. При таком понимании общественного развития отпадала совершенно роль масс, роль пролетариата.

Вот рассказ Надежды Константиновны.

Было это в Петербурге на масленице.

«…На Охте, у инженера Классона, одного из видных питерских марксистов, с которым я года два перед тем была в марксистском кружке, решено было устроить совещание некоторых питерских марксистов с приезжим волжанином. Ради конспирации были устроены блины. На этом свидании, кроме Владимира Ильича, были Классон, Я. П. Коробко, Серебровский, С. И. Радченко и другие; должны были прийти Потресов и Струве, но, кажется, не пришли. Мне запомнился один момент. Речь шла о путях, какими надо идти. Общего языка как-то не находилось. Кто-то сказал, — кажется, Шевлягин, — что очень важна вот работа в комитете грамотности.

Ленин засмеялся, и как-то зло и сухо звучал его смех — я потом никогда не слыхала у него такого смеха.

— Ну что ж, кто хочет спасать отечество в комитете грамотности, что ж, мы не мешаем.

Надо сказать, что наше поколение подростками еще было свидетелем схватки народовольцев с царизмом, свидетелем того, как либеральное «общество» сначала всячески «сочувствовало», а после разгрома партии «Народной воли» трусливо поджало хвост, боялось всякого шороха, начало проповедь «малых дел».

Злое замечание Владимира Ильича было понятно. Он пришел сговариваться о том, как идти вместе на борьбу, а в ответ услышал призыв распространять брошюры комитета грамотности…»

А почти четверть века спустя Надежда Константиновна мыслью своею вновь возвращается к тем дням, когда на Охте, у инженера-энергетика, она впервые увидела приехавшего с Волги молодого революционера, разящего врагов марксизма… Без волнения нельзя читать эти строки воспоминаний Крупской, Восемнадцатый год. Обстановка в стране наисложнейшая. Идут первые дни и недели Великой революции.

Иногда по вечерам, донельзя усталый, Владимир Ильич долго выхаживал вместе с Крупской вокруг Смольного и вдоль Невы.

«Сумерки. Над Невой запад залит малиновым светом зимнего питерского заката. Мне этот закат напоминает первую встречу с Ильичем у Классона на блинах, в 1894 году, когда на обратном пути с Охты мы шли с товарищами по Неве и они рассказывали мне про брата Ильича…»

11

Двадцать седьмого октября 1920 года Ленин смотрел кинофильм о гидроторфе.

В кремлевский зал собирались партийные работники, инженеры, ученые, курсанты. Пришел Алексей Максимович Горький, была Мария Федоровна Андреева, сын которой, Юрий Желябужский, снимал этот фильм.

В августе М. Ф. Андреева, комиссар питерских театров, приезжала в Москву из Петрограда. Двадцать третьего Мария Федоровна пишет Ленину письмо, полное глубочайшего уважения к человеку, которого Горький и она хорошо знали. Вот строки из этого письма:

«Мне очень хотелось бы повидать Вас по-хорошему, когда можно было бы поговорить с Вами не о «делах», ради которых беспокоишь Вас и внутренне мучаешься, зная, как Вам все это должно надоедать, утомлять Вас своей сравнительной мелочностью. А тут еще прошлый раз Вы были бледноваты, будто похудели.

Неужели невозможно было бы приехать к нам хотя бы на неделю? А уж я бы Вас так спрятала, что… никто бы не знал, где Вы, половили бы рыбу на Новой Ладоге — разве не хорошо? Вы подумайте об этом, хоть немного, пожалуйста».

И особо — о Горьком:

«Алексею необходимы новые впечатления, если он будет сидеть все время в облаке тех, коими он сейчас живет, ведь он с ума сойдет, об этом Вы сами не раз говорили, а такая командировка отвлечет и займет его надолго».

Судьба Горького волновала Ленина. Он не уставал звать его «наблюдать внизу», с тем чтобы, как выразился Владимир Ильич, наблюдать, как строят жизнь по-новому в рабочем поселке провинции или в деревне…

На письме М. Ф. Андреевой Владимир Ильич сделал пометку: «Л. А.^[2] или Гляссер: напомните мне».

А месяца два спустя, в октябре Владимир Ильич встретился с Алексеем Максимовичем, имел с ним долгую беседу; вместе слушали сонаты Бетховена.

Горький позже вспоминал и этот осенний вечер, и слова Ленина:

«Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!»

И вместе — Ленин и Горький — смотрели в Кремле киноленту, изображающую добычу торфа на подмосковных полях. И что особенно примечательно — добычу по новому способу! Кажется, так именуется этот способ: гидроторф?..

Классон подтвердил:

— Да, гидроторф!

Владимир Ильич окинул быстрым взглядом Классона, протянул руку и с улыбкой сказал, напомнив о былых теоретических спорах и о заблуждениях инженера-энергетика:

— А помните, как вы тогда сомневались? А ведь революция-то свершилась!

И, точно давний, былой спор ныне завершен самою революцией, жизнью, Ленин сразу заговорил о том, что так близко было и ему, Ленину, и инженеру Классону. Каковы запасы торфа в Центральной России? Что принципиально нового дает новый способ добычи торфа? Есть ли соответствующие машины, механизирующие труд? В чем нуждаются товарищи инженеры и техники, работающие над методом гидроторфа?..

12

Начался просмотр фильма.

Кинолента изображала добычу торфа на Шатуре, потом полевой процесс на торфянике «Электропередачи», размыв залежи струей, работу торфососа, транспортировку на поля, сушку. Огромные поля заливались гидромассой.

Вот как рассказывает кинооператор Ю. Желябужский о том, как он выполнил «социальный заказ» Винтера, Классона и Ленина.

Однажды к нему обратился инженер Дубовский — автор архитектурного проекта Шатурской станции — с предложением заснять для кино эту крупнейшую по тем временам стройку.

Желябужский дал согласие и через несколько дней выехал на строительство. Там, на Шатуре, он познакомился с Винтером и приступил к съемкам.

Вскоре Юрий Желябужский вернулся с материалом в Москву, и первый, кого он встретил, был тогдашний руководитель кинематографического дела тов. Лещенко. В свою очередь Лещенко, зная интерес Владимира Ильича к стройке, сразу же позвонил Ленину и сообщил, что оператор Желябужский побывал на Шатуре и все нужное снял.

«Лещенко был уверен, — рассказывает Юрий Желябужский, — что я что-то понимаю в торфе, поэтому, когда инженер Классон осенью обратился к нему с просьбой снять работу Гидроторфа, Лещенко поручил эту съемку мне. Я выехал и снял работу первого деревянного торфососа и все новые опыты добычи торфа гидравлическим способом.

Через два-три дня после моего возвращения в Москву приехал А. М. Горький. Когда мы увиделись, он стал расспрашивать меня о том, чем я занимаюсь. Горький просил рассказать обо всем подробно, что я и сделал с пылом и жаром, полный еще самых непосредственных впечатлений. Я рассказал о том, как механизированы самые трудоемкие процессы по добыче торфа. Горький мне сказал, что расспрашивает меня не случайно и что Красин также считает гидравлический способ торфодобычи большим делом, но часть старых специалистов ориентируется на прежние способы добычи, собственно говоря, ручные.

— А нельзя ли было бы все эти материалы показать Ильичу? — спросил Горький.

— Показать можно, но у меня еще не сделаны надписи.

— Ну, это не важно, ты сам все расскажешь.

И вот вскоре в Кремле состоялся просмотр. Я показал материалы, снятые на Шатуре и на другой станции. Таким образом, получилось наглядное сопоставление двух способов добычи торфа.

В зале на просмотре присутствовали слушатели кремлевских командных курсов, почти весь состав Малого Совнаркома, были Бонч-Бруевич, Горький, Классон и специалисты по торфу.

Я сидел между А. М. Горьким и В. И. Лениным и сопровождал показ объяснениями, причем В. И. Ленин просил «провозглашать» как можно громче, чтобы слышали все. Во время просмотра слышались реплики со стороны гидроторфовцев и цуторфовцев. По окончании сеанса тут же, в зале, развернулась оживленная дискуссия между представителями Гидроторфа и Цуторфа, причем Ленин не только не останавливал, а наоборот, даже «подстрекал» участников к острой полемике. Наконец, когда представитель Цуторфа сказал: «Все это хорошо в теории, а торфа у вас на полях нет», Ленин спросил меня о том, где сняты штабеля, которые все видели на экране. «На гидроторфе», — ответил я».

Этот подробный рассказ позднее записал И. Вайсфельд.

Мелькнул последний кадр, включили свет — и словно улей загудел вокруг.

Владимир Ильич внимательно слушал Классона, который негромким голосом давал объяснения, как бы расширяя, делая объемными кинокадры, только что мелькавшие на полотне. Разумеется, очень многое еще было технически слабо, оставались нерешенными многие производственные вопросы, — в частности, примитивна была сушка гидроторфа. Но как разительно отличался этот труд — механизированный труд! — от обычного процесса добывания торфа…

Они стояли рядом — Владимир Ильич и Классон, «а вокруг них, — так было сказано в газетах тех дней, — лучшие люди эпохи, одухотворенные первой жаждой хозяйственного строительства, но еще не снявшие рваные боевые шинели».

И Ленин, и Горький, и Кржижановский, и молодые курсанты в солдатских шинелях были взволнованы увиденным, тем, что пронеслось перед ними в течение четырех десятков минут. Вот где наши богатства, вот что может дать нам торф! Свет и энергию! И свободный труд!

Алексей Максимович, делясь своими впечатлениями, сказал, что ничего более интересного он не видел…

Фильм захватил Владимира Ильича, и он, по воспоминаниям современников, буквально «вцепился» в Классона, расспрашивал о каждой детали работы по новому способу. Он хотел лучше, полнее и глубже представить себе те перспективы, какие открывает механизация торфодобычи для всей страны. Если только удастся из стадии опытов перейти к более широкому, промышленному освоению торфяных залежей, то ведь это откроет перед республикой дальнейшие возможности освоения местного топлива!..

Под живым впечатлением виденного завязывается горячая беседа о гидроторфе — отныне он будет называться Большим гидроторфом. Пройдет три дня — и на Совете Народных Комиссаров, по предложению Ленина, будет принято решение: признать гидроторф делом, имеющим большое государственное значение.

13

Когда после беседы Владимир Ильич, спускаясь по лестнице, увидел товарищей из «Правды», он задержался и сказал им, показывая на Классона: «Помогайте ему, чем только сможете!»

Ленин в тот вечер долго не расставался с Горьким, допоздна беседовал с ним и со всеми ближайшими товарищами о планах электрификации России.

А Р. Э. Классон, весь наполненный радостью от встречи с Ильичем, зашагал к себе домой, в Садовники.

— Иван! — позвал он с порога.

Сын выскочил из комнаты, кинулся навстречу. Роберт Эдуардович стоял на пороге без шапки, чуть откинув голову с вьющейся бородкой.

Ивану Классону не терпелось узнать, что было в Кремле.

— Не знаю, право, как тебе лучше рассказать…

— Ты смотрел на полотно?

— Да. И, знаешь, мне самому было интересно видеть весь полевой процесс работы… Такая, знаешь, слаженная работа…

— И Ленина видел?

— Ну конечно!.. Сегодня у меня был прекрасный день: я счастлив в самом простом смысле этого слова…

Классон вскинул голову, засмеялся.

— Знаешь, — сказал он, взглянув на сына, — кое-что вдруг пришло мне в голову…

— Интересное?

— Весьма! Точно век прошел — в памяти возникло вдруг то далекое, очень далекое время, когда я работал на Охтенском пороховом заводе и дома у меня собирались марксисты. И Ленин был тогда молодой, и Крупская. Впрочем, все мы тогда были молоды…

Сыну хотелось еще и еще услышать от отца как можно больше подробностей о встрече с Лениным. Но Роберт Эдуардович молчал, был углублен в себя, потом заулыбался, сказал громко, с восхищением:

— Жизнерадостнейшая личность!..

«Он был живым, веселым, мажорным человеком, — вспоминал А. В. Луначарский. — Я почти не помню случаев, когда бы Владимир Ильич сколько-нибудь надолго омрачился или когда бы гигантская работа, им проводимая, напрягала, так сказать, его психическую мускулатуру. При огромной серьезности, огромном чувстве ответственности, при требовательности такого же чувства ответственности от других он умел обволакивать работу и свою и тех коллективов, которые он привлекал к работе, какой-то уверенной бодростью и веселостью».

Ленин весь еще под впечатлением киноленты о гидроторфе. На другой день он пишет большое письмо ответственным хозяйственным руководителям, копию направляет Р. Э. Классону. Он действовал, как позже писали историки гидроторфа, с быстротой, кажущейся теперь невероятной.

«27.X.1920 состоялось перед многочисленной партийной публикой кинематографическое изображение работы нового гидравлического торфососа (инженера Р. Э. Классона), механизирующего добычу торфа, сравнительно со старым способом.

…обмен мнений показал, что руководители Главторфа вполне согласны с изобретателем насчет важного значения этого изобретения. Во всем деле восстановления народного хозяйства РСФСР и электрификации страны механизация добычи торфа дает возможность пойти вперед неизмеримо более быстро, прочно и более широким фронтом. Необходимо поэтому принять немедленно ряд мер в государственном масштабе для развития этого дела».

И Ленин предлагает: обсудить этот вопрос немедленно и дать незамедлительно отзыв (поправки, дополнения, контрпроекты и проч.) по поводу вытекающих из вчерашнего предварительного обмена мнений предложений.

Первым пунктом Владимир Ильич записывает:

«Признать работы по применению гидравлического способа торфодобывания имеющими первостепенную государственную важность и потому особо срочными. Провести это в субботу 30/X, через СНК».

Он полагает, — и это тоже записывается, — что необходимо дать красноармейский паек той группе лиц, от работы которых непосредственно зависит быстрый и полный успех дела, с тем чтобы они могли вполне и целиком отдаться своему делу.

Восьмой, завершающий пункт ленинского письма гласит:

«Первый доклад по этому вопросу «Комиссии по гидравлическому способу добывания торфа» назначаю в СНК 30.X.1920 г.».

Он уже подписал: «Пред. СНК В. Ульянов (Ленин)». Письмо можно отсылать. Но мысль продолжает свою работу в главном направлении: нужен металл для машин, быть может, для тех же гидравлических торфососов, а товарищи утверждают, что в Морском ведомстве имеется немало пудов первосортной стали для броненосцев.

И тут же в постскриптуме набрасывается такое предложение:

«Не поставить ли вопрос о большем обращении материалов и технических средств Морского ведомства на нужды производства средств производства? К чему нам новые броненосцы и пр.? Ко двору ли теперь?»

Ленин зорким глазом сумел разглядеть перспективы, таящиеся в техническом открытии, и сразу же дал новаторской идее должный размах. И через Классона передается всем работавшим на гидроторфе ленинское боевое, настойчивое: «Двигать это дело вперед!»

Теперь гидроторф уже не является делом только двух-трех крупных специалистов или даже небольшого коллектива Малого гидроторфа — так ведь, кажется, он до сих пор именовался! Теперь это Большой гидроторф. И Ленин докладывал о нем на заседании Совнаркома и сформулировал смысл, значение и объем этого весьма перспективного изобретения, за которым, если судить по первым результатам, хорошее будущее.

Самый процесс напряженной борьбы был той стихией, в которой Ленин особенно хорошо себя чувствовал. Горький, близко стоявший к человеку, который во главе партии большевиков начал ломать старое, привычное, острым глазом художника увидел эту наиболее ярко выраженную черту ленинской натуры. Азарт юности!.. Так писатель назвал эту деятельную, упорно идущую к цели силу.

14

Классон приехал на «Электропередачу» — все ждали его на веранде. И с порога, ликующий, высоко подняв шляпу над головой, воскликнул:

— Слушайте! Товарищ Ленин смотрел киноленту о гидроторфе. Проявил живой интерес. Вперед, друзья!

Прежде чем отправиться в обход на поля гидроторфа, Роберт Эдуардович, как всегда, забрался на вышку, откуда открывался широкий вид на ближние и дальние торфяники.

Молодому инженеру Ефимову запомнились и это осеннее утро, и маленькая фигурка «пламенного торфиста» там, на вышке, чуть ли не под самыми небесами… Классон перегнулся и, сложив руки рупором, что-то весело крикнул ему.

Отныне у гидроторфа был могучий союзник — Ленин.

Владимир Ильич оценил и смелость, и большой полет технической мысли Классона, проникся доверием к его работам.

Председатель Совнаркома предлагает А. В. Луначарскому издать брошюру в полтора листа под названием «Торф». Он намечает тираж брошюры — сто тысяч экземпляров. Нужны листовки, пропагандирующие торфодобывание, нужны передвижные выставки, киноленты для Украины, Белоруссии, Урала, Сибири…

Проходит еще несколько дней, и в начале ноября Владимир Ильич пишет Классону письмо.

Это ленинское письмо и ответное Классона рисуют характер отношения председателя Совнаркома к беспартийному специалисту, понимание исторической обстановки, в какой живет республика.

Инженер Классон должен глубоко понять, утвердиться в мысли, что к прошлому нет возврата, что перед нами один путь — строить социалистическое хозяйство в новых и притом очень трудных условиях. Условия эти диктуют линию поведения не только партийного работника, но и беспартийного инженера.

Письмо написано Владимиром Ильичем 2 ноября; он словно беседует с Классоном — просто, деловито и даже в какой-то степени сурово.

Сын Классона, Иван Робертович (по профессии инженер-электрик), сберег фотокопию письма Ленина к его отцу. Оно написано на бланке председателя Совнаркома.

Сжатое по стилю, глубокое по мыслям, письмо как бы продолжает начатый с неделю назад разговор в Кремле. Письмо прямое, острое, пронизанное страстным желанием всемерно помочь и двинуть вперед столь важное для молодого государства техническое изобретение.

Слова в быстром беге едва успевают лечь на лист бумаги. Но, разумеется, тот, кому они адресованы, с полуслова схватит стремительные строки, пронизанные ленинской жаждой «толкать» живое дело.

Волнует и беспокоит Ленина: поймет ли инженер, пусть даже крупный, но мыслящий техническими формулами и не всегда видящий жизнь в сложном переплетении противоречий переходного времени, поймет ли Классон все происходящее и сумеет ли он упорно и настойчиво бороться за новый способ добычи торфа?..

«Я боюсь, что Вы — извините за откровенность — не сумеете пользоваться постановлением СНК о Гидроторфе. Боюсь я этого потому, что Вы, по-видимому, слишком много времени потратили на «бессмысленные мечтания» о реставрации капитализма и не отнеслись достаточно внимательно к крайне своеобразным особенностям переходного времени от капитализма к социализму. Но я говорю это не с целью упрека и не только потому, что вспомнил теоретические прения 1894—1895 годов с Вами, а с целью узкопрактической.

Чтобы использовать как следует постановление СНК, надо:

1) беспощадно строго обжаловать вовремя его нарушения, внимательнейше следя за исполнением и, разумеется, выбирая для обжалования лишь случаи, подходящие под правило «редко, да метко»;

2) от времени до времени — опять-таки следуя тому же правилу — писать мне (NB на конверте  л и ч н о  от такого-то по такому-то делу)…»

А завершается ленинское письмо такими строками:

«Если Вы меня не подведете, т. е. если напоминания и запросы будут строго деловые (без ведомственной драки или полемики), то я в 2 минуты буду подписывать такие напоминания и запросы, и они иногда будут приносить практическую пользу».

Р. Э. Классон, по словам сына, долго сидел, задумавшись, над ленинским письмом. Он негромко прочитал вслух одну строку письма:

— «…и они иногда будут приносить практическую пользу».

Классон долго держал в руках листки дорогого письма. Все в этом письме, ясном и четком, пронизано одной мыслью; как добиться, чтобы гидравлический способ добычи торфа нашел свое быстрейшее применение в промышленности.

Роберт Эдуардович тяжело переносил всякие задержки и препятствия, возникающие в работе. После громадной, поистине мудрой и широкой ленинской поддержки — долгая возня в учреждениях, выматывающая душу «тягомотина»… Правда, надо иметь в виду, что поток технических идей опережает материальные возможности.

А ведь так хочется делать, и делать быстро!

То, что волновало инженера Классона, он выразил в ответном письме Ленину, написанном 5 ноября двадцатого года.

«Многоуважаемый Владимир Ильич.

Я глубоко ценю Ваше внимание и интерес, который Вы проявили к моим работам по гидроторфу, и прежде всего я хотел поблагодарить Вас за разрешение в трудных случаях обращаться непосредственно к Вам».

Он пишет по-инженерски деловито, коротко, что без труда сумеет избежать полемики, «так как после того, как дело Гидроторфа постановлением СНК поставлено на строго деловую почву, у меня сразу пропал полемический задор, я забыл старые обиды и хочу вполне дружелюбно работать с Главным торфяным комитетом».

И сразу же после этого переходит к главной теме, поднятой Владимиром Ильичем, — «о бессмысленных мечтаниях о реставрации капитализма».

Это вопрос серьезный, и на него надо честно и прямо отвечать.

«Теперь разрешите сказать два слова о себе лично. Я вполне признаю справедливость упрека, что я не сумел приспособиться к условиям переходного периода, по думаю, что дело не в мечтах о «реставрации»… Мне казалось, что переход к организованному общественному производству мог бы совершиться менее болезненно для страны, если бы была привлечена техническая интеллигенция, в очень значительной степени аполитичная. И теперь, по моему убеждению, восстановление экономической жизни всецело зависит от активного участия и от роли, которая будет предоставлена людям дела и опыта; для них новая, более высокая организация производства должна дать больший простор и больший размах деятельности…

Простите, что я затронул свой личный вопрос, но мне важно было указать, что моя «оппозиция» относится к форме, а не к существу переживаемого исторического процесса, и в этом отношении она типична для многих. Именно поэтому я позволил себе об этом говорить.

Искренне уважающий Вас Р.  К л а с с о н».

15

Вся жизнь Классона была устремлена в технику — он расширял старые и строил новые электростанции, — и, наверное, трудно было ему представить себе,что жизнь когда-нибудь снова, спустя четверть века, сведет его с Владимиром Ильичем. Но именно так и произошло в действительности. И это произошло потому, что Ленин, руководитель молодого Советского государства, думал об инженере-энергетике с Охты. И не только об этом инженере. А о многих и многих. Думал до революции и особенно когда она свершилась. Теперь уже в практическом плане: как с помощью беспартийных специалистов строить социализм?

Вопрос о привлечении специалистов к активной работе Владимир Ильич ставил широко с первых дней революции.

«Мы не утописты, думающие, что дело строительства социалистической России может быть выполнено какими-то новыми людьми, мы пользуемся тем материалом, который нам оставил старый капиталистический мир».

Ленин едко и резко высмеивал бродившее в те годы в умах иных книжников схоластическое, оторванное от жизни представление о социализме: его-де будут строить этакие хорошенькие, чистенькие люди, которые «в парниках будут приготовлены». Владимир Ильич решительно отбрасывает эту побасенку, считая ее кукольной игрой, забавой кисейных барышень от социализма… В борьбе и труде растет новый человек! Этим и сильна революция: созидательное начало будет проявляться в самой трудной обстановке дня!

И тут я отложу на время том «Гидроторфа» и открою страницы небольшой книжки, изданной в одном из уездов Тверской губернии. Владимир Ильич получил ее глубокой осенью восемнадцатого года.

Откуда-то из Весьегонска, из уездной глуши, пришла эта маленькая книжка, в которой записан был живой опыт новой жизни. Она делалась по партийному заданию укома партии к седьмому ноября 1918 года. Книжка была отпечатана на серой бумаге, каждая страница ее дышала жизнью, трудной и прекрасной. Автором ее был редактор уездной газеты, большевик Александр Тодорский. Называлась книжка «Год — с винтовкой и плугом». И читал ее Ленин очень внимательно. Весьегонская практика дала толчок его мыслям, — Владимир Ильич написал статью, которую назвал «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов».

Владимир Ильич подчеркнул у весьегонского товарища на странице шестьдесят второй слова, которые привлекли его внимание своей революционной деловитостью. Одна главка в книжке, под названием «Лесопильный и хромовый заводы», особенно заинтересовала Владимира Ильича.

В этой главке рассказывалось, как весьегонские большевики сумели, говоря словами автора книжки, «заставить подняться купеческие руки и взяться за работу, но уже не ради личных их выгод, а ради пользы рабоче-крестьянской России». В исполком были призваны молодые, энергичные и особенно дельные промышленники и под угрозой лишения свободы и конфискации всего имущества привлечены к созданию лесопильного и хромового (кожевенного) заводов, к оборудованию которых сразу же и было приступлено. Весьегонск получил лесопильный завод на полном ходу и наладил завод по выделке кожи.

«Оборудование двух советских заводов, — писал весьегонский автор, — «несоветскими» руками служит хорошим примером того, как надо бороться с классом, нам враждебным».

Завершается эта главка словами, которые Ленин выделил, отчеркнув на полях тремя чертами, отметив крупно — «NB»:

«Это — еще полдела, если мы ударим эксплуататоров по рукам, обезвредим их или «доконаем». Дело успешно будет выполнено тогда, когда мы заставим их работать и делом, выполненным их руками, поможем улучшить новую жизнь и укрепить Советскую власть».

Замечательная книжка!

Весьегонск — его и на карте России вряд ли увидишь… А ведь вот сумели же в этом российском уезде убедить, привлечь, а если надо было, то и заставить работать буржуазных специалистов для нового, Советского государства!

И крепко же запомнилась Ленину эта весьегонская книжица, ценная своим правдивым описанием опыта мирного строительства. Опыт одного года. И какого года: с седьмого ноября 1917-го по седьмое ноября 1918-го! А сколько уже сделано в одном уезде руками коммунистов и беспартийных — крестьян, рабочих, интеллигенции!

Идет год за годом, а Ленин все еще держит в своей памяти эту весьегонскую брошюру. В январе 1922 года, работая над планом статьи «Заметки публициста», он выделяет отдельным пунктом: «Весьегонский образец». И записывает в план следующий вопрос: «чьими руками создавать коммунизм?» А строкою ниже: «Цитата из Тодорского, стр. 61—62».

Март 1922 года. Владимир Ильич работает над планом будущей своей речи. И в этот раз он снова вспоминает Весьегонск: «Тодорский, стр. 62, подчеркнуть. Уже в X.1918!»

Двадцать седьмого марта, выступая на съезде партии с политическим отчетом Центрального Комитета, Ленин более подробно остановился на весьегонском ценнейшем опыте:

«Я хотел бы привести одну цитату из книжечки Александра Тодорского. Книжечка вышла в г. Весьегонске (есть такой уездный город Тверской губ.), и вышла она в первую годовщину советской революции в России — 7 ноября 1918 года, в давно-давно прошедшие времена. Этот весьегонский товарищ, по-видимому, член партии. Я книжку эту давно читал и не ручаюсь, что в этом отношении ошибки не сделаю. Он говорит, как он приступил к оборудованию двух советских заводов, как привлек двух буржуев и сделал это по-тогдашнему: под угрозой лишения свободы и конфискации всего имущества. Они были привлечены к воссозданию завода. Мы знаем, как в 1918 г. привлекали буржуазию (с м е х), так что подробно останавливаться на этом не стоит: мы ее иными способами теперь привлекаем. Но вот его вывод: «Это еще полдела — мало буржуазию победить, доконать, надо ее заставить на нас работать».

И Ленин продолжает:

«Вот это — замечательные слова. Замечательные слова, показывающие, что даже в городе Весьегонске, даже в 1918 году, было правильное понимание отношений между победившим пролетариатом и побежденной буржуазией».

На этой простой, мудрой мысли он стремится сосредоточить внимание большевиков — научиться как можно шире вовлекать в работу специалистов, чтобы их руками, как выразился Владимир Ильич на съезде партии, делалось нечто полезное для коммунизма.

Вспомним: в самый разгар революции Ленин просил Алексея Максимовича узнать о настроениях одного крупного русского ученого:

— Спросите, пойдет он работать с нами?

И когда ученый ответил утвердительно, Владимир Ильич, по свидетельству Горького, искренне обрадовался; потирая руки, он весело говорил:

— Вот так, одного за другим, мы перетянем всех русских и европейских Архимедов, тогда мир хочет не хочет, а — перевернется!

С какими только проектами к нему не обращались! Даже с проектом организации Главсолнца! Ни больше и ни меньше. Речь шла об использовании энергии ветра. В апреле 1921 года один делегат X съезда партии написал Владимиру Ильичу, что, поразмыслив над ленинским предложением заняться вопросом применения ветросиловых установок, он предлагает следующую программу-минимум. Далее шли деловые выкладки, рисующие положение в настоящее время по РСФСР, и что надо сделать, чтобы наилучшим образом использовать ветросиловую энергию.

Делегат знакомился с работами аэродинамической станции профессора Жуковского и излагал свою программу-минимум создания ветросиловых установок.

В письме были и такие веселые строчки:

«Россия богата ветрами (не только в головах некоторых «советских сановников»)».

Помнится, против этих строк Ленин на полях отчеркнул две черты и вывел свое характерное: «Гм!»

Последующие строки с пометками Ленина выглядят так:

«Использование… ветров и будет первым шагом организации «Главсолнца», мысль о которой получит осуществление».

Ого, Главсолнце! Ильич сразу же обводит это слово.

На полях письма делегата Владимир Ильич набрасывает записку Кржижановскому. Ленин хорошо помнит — читал до войны — о замечательном развитии ветряных двигателей. Может быть, есть смысл заказать спецу точную справку: собрать литературу, особенно немецкую, по этому вопросу, изучить в Госплане вопрос по ветросиловым установкам. Одним словом, заинтересоваться!

16

В атмосфере кипучей энергии, которая создавалась Лениным в работе, к нему неизменно тянулись люди смелой мысли — «с загадом», как он однажды назвал их.

Одним из таких специалистов был Р. Э. Классон. Инженер с широким научным кругозором, он нашел в лице Владимира Ильича страстного союзника в реализации своих технических идей.

Любимым детищем Классона был Гидроторф, но, «мобилизованный» Г. М. Кржижановским, он ведет активную работу и в комиссии ГОЭЛРО.

В ноябре двадцатого года Р. Э. Классон внимательно изучает введение к плану ГОЭЛРО, над которым трудился Глеб Максимилианович. Глубокомыслящий инженер Роберт Эдуардович свои раздумья излагает в докладной записке, адресованной Кржижановскому и коллегам по комиссии. Он и здесь горячо защищает свои мысли, связанные с развитием народного хозяйства. В докладной записке Классона много спорного, «колючего», острого, но в каждой странице ощущаются меткие наблюдения, страстно выношенные идеи.

«Председатель ГОЭЛРО в своем докладе указал на необходимость повысить производительность труда тремя способами: интенсификацией, механизацией и рационализацией труда. Несомненно, что все эти три фактора тесно переплетаются друг с другом, и с четвертым фактором — организацией, — но, мне кажется, в первую голову надо поставить вопрос организации промышленности, а затем уже к ним применять перечисленные методы. Можно представить себе чрезвычайно интенсивный труд, но совершенно бесплодный, раз плоха организация… Вопрос о целесообразной организации промышленности чрезвычайно труден, людей, обладающих организаторским талантом, очень мало, особенно в России, и потому я считаю, что борьба с недостатками организации есть наиболее трудная борьба из всех, которые до сих пор пришлось вести новому строю…»

Глеб Максимилианович тщательно ознакомился с докладной запиской Классона, затем она попадает непосредственно к Владимиру Ильичу — об этом свидетельствует Надежда Константиновна.

В феврале 1926 года Надежда Константиновна встретилась с энергетиками и гидроторфистами в клубе «Красный луч» на Раушской набережной.

В памяти инженера Ефимова и всех, кто слушал в тот вечер Надежду Константиновну, сохранилось ощущение особенной, ясной и сдержанной силы, с какою Крупская говорила о самом заветном.

— Ленин, — рассказывала Надежда Константиновна, — конечно, прекрасно понимал все значение техники, значение крупной промышленности, как базы социализма, и поэтому особенно интересовался всем, что касалось возможности крупного размаха в области строительства промышленности. Однажды он принес рукопись Роберта Эдуардовича; в этой рукописи, с одной стороны, развивались большие планы с большим размахом, с другой стороны, была деловая критика тех обстоятельств, которые мешают развитию техники в данных условиях и которые требуют тех или других изменений для того, чтобы техника могла делать быстрые успехи…

Владимир Ильич, по словам Крупской, к этой рукописи инженера Классона отнесся с большим вниманием.

17

Смелая, мужественная мысль Ленина вбирала в себя работу по гидроторфу и сопрягала с грандиозным по размаху планом переустройства страны на новых началах.

На VIII Всероссийском съезде Советов делегаты слушали доклад Государственной комиссии по электрификации России.

В плане ГОЭЛРО записан был гидравлический способ выемки торфяной массы. Торф именовался топливом дальнего действия.

Одна страница выступления Владимира Ильича на съезде целиком посвящена гидроторфу.

«Я должен сказать, что в области топлива мы имеем один из крупнейших успехов в виде гидравлического способа добывания торфа. Торф, это — то топливо, которого у нас очень и очень много, но использовать которое мы не могли в силу того, что нам приходилось до сих пор работать в невыносимых условиях. И вот этот новый способ поможет нам выйти из того топливного голода, который является одной из грозных опасностей на нашем хозяйственном фронте».

Владимир Ильич докладывал делегатам о том, что работники торфяного комитета помогли двум инженерам довести до конца их изобретение и те добились, того, что новый способ скоро будет близок к завершению.

«Итак, мы накануне великой революции, которая даст нам в хозяйственном отношении большую опору. Не надо забывать, что мы имеем необъятные богатства торфа. Но мы не можем их использовать потому, что мы не можем посылать людей на эту каторжную работу».

Нужно больше вводить машин, переходить к применению машинной техники возможно шире. Для гидроторфа эти машины уже делаются. Владимир Ильич вспомнил кинофильм, который он недавно вместе с товарищами смотрел в Кремле.

«…я лично советовал бы товарищам делегатам посмотреть кинематографическое изображение работ по добыванию торфа, которое в Москве было показано и может быть продемонстрировано для делегатов съезда. Оно даст конкретное представление о том, где одна из основ победы над топливным голодом».

Читаешь ленинские строки и удивляешься этой неиссякаемой силе проникновения в жизнь… Ленин словно связывает виденное в кинофильме — картины труда на торфяных полях — с тем, что задумано в масштабе всей республики.

Как ни скудны, как ни ограниченны материальные ресурсы, которыми располагала страна, все же Председатель Совнаркома счел необходимым всячески форсировать работы по гидроторфу.

Нужно изучить зарубежный опыт, сделать, если понадобится, соответствующие заказы — и в Германию командируется Р. Э. Классон.

В начале апреля двадцать первого года Владимир Ильич пишет записку Классону. Скоро развернется торфяная кампания, а от Классона — ни слова. Ленина это беспокоит.

«Удивлен, что от Вас нет отчета. Звонил к Радченке.

Почему?

В мае уже кампания, а от Вас ничего.

Черкните, почему волокита?

Что сделали?

Salut! Л е н и н».

Доклады и письма Классона прочитываются Владимиром Ильичем самым внимательнейшим образом.

Подробное письмо Классона, направленное товарищу Лежаве в Наркомвнешторг, попало в руки Владимира Ильича. Это был инженерный отчет о виденном в Германии, куда Классон выезжал по делам Гидроторфа, отчет о сделанном на полях под Богородском, а главное — о том, что тормозит внедрение нового способа торфодобычи.

От Владимира Ильича письмо Классона перешло к Глебу Максимилиановичу. Все семь страниц письма были в многочисленных ленинских пометках. Владимир Ильич «придирчиво» прочитал отчет инженера. Разнообразным подчеркиванием отдельных строк, слов, цифр — то одной, то двумя чертами — Ленин выделял самое главное, самую суть, вынося на поля свои краткие пометки с восклицательными и вопросительными знаками. Кржижановский заметил: вероятно, и сам Р. Э. Классон не мог ожидать, что каждое слово его письма будет разобрано с таким глубочайшим вниманием.

Глеб Максимилианович хорошо знал эту ленинскую черту в работе: Владимир Ильич, по словам Кржижановского, обладал каким-то удивительным свойством с невероятной скоростью знакомиться с материалом даже при беглом просмотре.

После прочтения письма Классона Владимир Ильич «основательно» расспрашивал инженера Кржижановского. Ленина, например, интересовало, почему шестьдесят процентов влажности торфа, имеющиеся в опытах Классона, могут считаться крупным шагом вперед и почему Р. Э. Классон предполагает, что дальнейшая сушка торфа будет сравнительно легким делом…

Крупнейший электрификатор нашего времени, близко стоявший к этому новаторскому поиску русской технической мысли, напоминает нам суровые приметы времени:

«А ведь это письмо Классона, — говорит Кржижановский, — отправлено было из Берлина 23 марта 1921 года, то есть как раз в самый разгар нашей подготовки к весенней посевной кампании, в те дни, когда небывалый весенний зной все чаще и чаще заставлял В. И. Ленина с тревогой посматривать на безоблачное небо…»

В тот же день (16 апреля) Владимир Ильич посылает короткое письмо в Главторф, И. И. Радченко:

«т. Радченко! Сейчас мне дал Лежава доклад Классона (от 23.III). Копия послана (или оригинал?) в Главторф, т. е. Вам.

Обратите сугубое внимание и дайте мне отклик немедленно: когда Вы дадите окончательное формальное заключение?

Надо спешить, чтобы успеть ответить до отъезда Классона из Германии.

Жду ответа. Ваш  Л е н и н».

День был на исходе, Радченко сейчас же собрал членов коллегии и тщательно, в течение трех часов, обсудив доклад Классона, в 9 часов вечера того же дня послал Председателю Совнаркома рабочее заключение.

Девятнадцатого апреля Г. М. Кржижановский по заданию Владимира Ильича телеграфно дает знать Классону — желательно получить ответы по ряду важных вопросов, затронутых в письме Роберта Эдуардовича: производится ли операция отжатия воды непрерывно или периодически; способ отжатия; системы и принципы действия той промежуточной машины, которая необходима для Гидроторфа; сколько агрегатов и какого типа агрегаты дают ту производительность, которая отмечена в предложении.

Владимир Ильич добавляет к тексту этой телеграммы:

«Прошу ответа немедленно и не позже 21.IV.

Л е н и н».

18

Начало весны двадцать первого года было особенно трудным. Надвигалась посевная, а с семенами тяжело, с транспортом очень тяжело, и во всем дает себя знать разруха. И вот в этих тяжелейших условиях нужно выделить для Гидроторфа из скудных запасов республики средства для закупки оборудования. Они, конечно, будут выделены — об этом позаботится Владимир Ильич, — но ведь как хочется увидеть реальные, ощутимые успехи на полях гидроторфа! Хорошо бы начать считать добытый гидроторф на тысячи и на миллионы пудов. Отдачи, отдачи жаждет страна!

Как-то, в одну из встреч с Классоном, Глеб Максимилианович рассказывал о полученной им записке от Ленина.

Владимир Ильич писал:

«Ваша электрификация in allen Ehren!^[3] Ему же честь, честь».

Но сегодня Ленина интересуют текущие хозяйственные планы. О них надо думать, ими надо заниматься.

Вот так, собственно, и с гидроторфом. Он в полном почете. «Ему же честь, честь». Но как важно не упустить «земное». Не прозевать торфяную кампанию!

Записки Владимира Ильича, его распоряжения дают возможность понять всю глубину ленинской заинтересованности в практической реализации идеи гидроторфа. И, разумеется, это укрепляло гидроторфистов в борьбе с трудностями.

Классон по своему опыту и опыту других товарищей прекрасно знал, что Владимир Ильич не любит пухлых, «архиобъемистых», как Ленин однажды выразился, бумаг, в которых весьма трудно добраться до сути вопроса. Нельзя, просто преступно, заставлять Ленина извлекать из десятка страниц пять строк деловых выводов. Бумаги должны иметь четкие, ясные предложения, помогающие сразу уловить, «схватить» главное.

Луначарский, близко соприкасавшийся по работе с председателем СНК, в свою очередь отмечал эту ленинскую особенность: Владимир Ильич терпеть не мог красивых фраз, никогда их не употреблял, никогда не писал красиво, никогда не говорил красиво и даже не любил, чтобы другие красиво писали и говорили, считая, что это отчасти вредит деловой постановке вопроса…

Председатель Совнаркома всячески пробивал дорогу гидроторфу. В одной записке он с гневом и горечью писал: «Задушили бы дело, кабы не кнут…»

В мае Владимир Ильич получил от Р. Э. Классона письмо и краткий отчет об итогах поездки за границу; в отчете были строки о волоките и бюрократизме при оформлении заказов для Гидроторфа.

Ленин немедленно атакует Классона:

«…удивлен Вашим письмом. Такие жалобы обычны от рабочих, не умеющих бороться с волокитой. Ну, а Вы? а Старков? Почему же ни Вы, ни Старков не написали мне вовремя?.. Почему и он и Вы только «плакались», а не предложили точных изменений: пусть-де СНК (или НКВТ, или кто иной) постановит так-то…»

В одной из своих записок от 5 июня 1921 года Владимир Ильич писал:

«т. Классон!

Прошу Вас сообщать мне (и Смолянинову, когда меня нет или мне некогда) точные предложения о помощи Гидроторфу».

В первых опытах химиков наметились положительные результаты, и 31 августа 1921 года Р. Э. Классон счел возможным послать Ленину письмо, в котором делился своими мыслями по итогам экспериментальной работы.

Письмо начиналось так:

«Многоуважаемый Владимир Ильич!

Я решаюсь отнять у Вас несколько минут времени по делам Гидроторфа.

С большим удовлетворением я могу сообщить, что вопрос об обезвоживании торфа заводским путем нами за последнее время разрешен совершенно бесспорно, притом простейшими средствами, и теперь необходимо перейти от лабораторной постановки к промышленной, то есть построить завод. Одновременно нам удалось разрешить также вопрос сушки торфа во время летнего сезона, также путем химического воздействия на гидравлический торф, с таким результатом, что время сушки уменьшается приблизительно вдвое, по сравнению с прежним, и торф перестал бояться дождя. Все это очень ценные приобретения, которые могут поставить дело торфодобывания на твердую базу и сделать торф тем, чем он должен быть, — одним из важнейших видов топлива в России».

Инженер ставит вопрос о строительстве на «Электропередаче» первого опытного завода для обезвоживания торфа.

Классону, наверное, живо представилось в эту минуту, как Владимир Ильич читает материалы по гидроторфу: энергично подчеркнув отдельные слова, делая на полях пометки, Ленин, задумавшись, прищурив глаз, как бы спрашивает со всей пытливостью: дескать, что же дельного, практического вы, уважаемый торфист, предлагаете, что нового вы задумали по данной проблеме?..

В тот же день, 31 августа, Владимир Ильич откликнулся ответным письмом Классону. Ленин считает, если вопрос об обезвоживании торфа заводским путем разрешен совершенно бесспорно и вполне соответствует действительности, то это имеет громадную важность. Необходимо немедленно произвести техническую экспертизу и тогда ставить вопрос об ассигновании продовольствия и валюты.

В сентябре высокоавторитетная комиссия, работавшая по заданию Ленина, в своем решении признала новый способ заслуживающим немедленной практической разработки в заводском масштабе.

Разгораются страсти, кипит борьба вокруг нового метода. И Ленин, который прекрасно все видит — сложную игру человеческих страстей, — просит от коммунистов-руководителей одного: не придираться к Гидроторфу.

«Изобретение великое, — пишет он. — С изобретателями, даже если немного капризничают, надо уметь вести дело.

А я не вижу пока каприза».

Его интересуют осязательные, итоги и успехи на торфяном фронте.

В борьбе за гидроторф, как и в тысяче других больших и малых дел, которыми был занят Ленин, проявляются черты «огненной энергии» Ильича.

В феврале 1922 года Владимир Ильич ознакомился с запиской из Гидроторфа и тотчас пишет Н. П. Горбунову в СНК:

«Обратите серьезнейшее внимание. По-моему надо  д а т ь  в с е  просимое…

…Ведь есть ряд постановлений СТО об ударности Гидроторфа и проч. и проч. Явно, они «забыты». Это безобразие! Надо найти виновных в «забвении» и отдать их под суд. Непременно! (Скажите мне итог: что́ с д е л а л и)».

Но этим он не ограничивается. Владимир Ильич снова и снова прокладывает дорогу гидроторфу. Строки его письма Цюрупе и товарищам из ВСНХ дышат могучей целеустремленностью — довести дело до реального успеха.

«Сознательные революционеры, — пишет Владимир Ильич, — должны бы, кроме исполнения своего служебного долга, подумать об экономических причинах, кои заставили СНК признать Гидроторф «имеющим чрезвычайно важное государственное значение».

Да, руководителям необходимо исполнять служебный долг. Это совершенно ясно. Но так же необходимо уметь смотреть вперед, видеть дальше дня сегодняшнего.

Ленин не выпускает из поля зрения судьбы Гидроторфа. Это ведь в большой мере и его детище. Наш Гидроторф!

В начале марта классоновцам пришло письмо от Владимира Ильича:

«ТОВАРИЩАМ, РАБОТАЮЩИМ В ГИДРОТОРФЕ

Благодаря моей помощи, вы теперь получили то, что необходимо для ваших работ. При всей нашей бедности и убожестве, вам сверх ранее выданных сумм ассигнованы еще крупные суммы.

Строжайше озаботиться:

1. чтобы не сделать чего-нибудь зря,

2. чтобы не размахнуться больше, чем это позволяют отпущенные средства,

3. чтобы опыты, вами произведенные, получили максимальную степень доказательности и дали бы окончательно ответы о практической и хозяйственной пригодности нового способа добывания торфа,

4. обратить сугубое внимание на то, чтобы велась отчетность в израсходовании отпущенных вам сумм.

Отчетность должна быть поставлена так, чтобы можно было судить о стоимости добываемого торфа.

Председатель Совета Народных Комиссаров

В.  У л ь я н о в (Л е н и н)»

Инженер Классон задумался над ленинским письмом. Сколько в нем доверия к людям, работающим в Гидроторфе, и сколько суровой тревоги и горячего желания, чтобы начатое получило максимальную, как писал Владимир Ильич, доказательность… «При всей нашей бедности и убожестве…» Все, что могла, дала страна Гидроторфу! И обязанность гидроторфистов — оправдать доверие Ленина.

Письмо Владимира Ильича было прочитано всеми работниками Гидроторфа — на торфяных полях «Электропередачи», в мастерских и на тех заводах, где делались гусеничные краны.

«Прошу всех сотрудников Гидроторфа, — писал Р. Э. Классон, — руководиться и всегда помнить о письме Председателя Совета Народных Комиссаров от 2 марта. Это письмо я прошу вывесить в кабинетах руководителей с тем, чтобы оно всегда служило им напоминанием и никогда не упускалось из вида. Нам очень много дано, и поэтому с нас много взыщется. Мы обязаны оправдать оказываемое нам доверие и проявить максимум энергии и инициативы, поставив главной и единственной задачей добычу торфа в 1922 году».

Смелость, решительность, настойчивость в достижении цели должны сочетаться со столь необходимыми в большом деле осторожностью и расчетливостью. Что бы мы ни делали, мы обязаны добиваться максимальной доказательности всех наших начинаний. Когда-то мы считали гидроторф на десятки пудов, потом на сотни и тысячи, а когда добыча торфа перевалила за миллион пудов, «невзрачное ископаемое» начало приобретать вес и значение в народном хозяйстве. Но, разумеется, будущее торфа еще впереди.

Торфяная залежь у озера Светлое была только первым плацдармом для экспериментов. Более широкие перспективы откроются завтра, именно завтра, когда мы научимся влиять на природу торфа. Когда научимся извлекать из торфа его подлинные богатства. Химия должна, обязательно должна сказать свое решающее слово!

19

Седьмого ноября 1922 года вышла «Правда», посвященная пятилетию Великой Октябрьской революции. Передовая статья говорила о будущем — о коммунизме. На первой полосе — приветствие Владимира Ильича.

«Дорогие товарищи! Поздравляю вас горячо с пятилетним юбилеем Октябрьской революции. Мое пожелание: чтобы в следующее пятилетие мы завоевали, и притом мирно, не меньше, чем до сих пор завоевали вооруженной рукой.

Ваш  Л е н и н».

Это был совершенно необычный номер газеты. «Правда» вышла на шестнадцати полосах. Начиная с девятой, шли объявления. Фабрик. Заводов. Трестов. Госиздат сообщал об издании новых книг и учебников. Камвольный трест — о выпуске новых тканей. Заводы — о новых марках металла.

Демьян Бедный выступил с «Главной улицей».

Этот номер большевистской газеты был очень дорог старому беспартийному специалисту Классону. Ведь и он выступил в этот великий день на страницах «Правды». На седьмой полосе инженер Классон рассказывал народу о новом принципе гидравлического способа добычи топлива.

«С государственной точки зрения, расширение торфодобывания имеет огромное значение. Все топливные учреждения должны бы написать у себя крупными буквами на стене, что «каждая десятина выработанного торфяника заменяет собой выработку 30 десятин леса».

Старый инженер делился с читателями «Правды» опытом борьбы за создание гидроторфа. Рассказывал о сделанном и о перспективах механизации торфодобычи. Мысль Классона, собранная, деловитая и по-инженерски точная, заглядывала далеко вперед. Торф — это не только местное топливо для районных электростанций, — в природе торфа, если осветить его фонарем науки, заложены замечательные перспективы, связанные с развитием химии.

Есть люди — их немало и в инженерской среде, — которые вполне довольны, если сделанное, скажем, вчера приспособление и сегодня хорошо работает. Работает — ну, и прекрасно!

Но у Классона другой подход к технике. Он сам искал и требовал от своих сотрудников новых поисков, улучшающих постановку дела. И всегда у него был один вопрос тем, кто «медленно поспешал» в усовершенствовании техники, кто не искал нового:

— Позвольте, батенька, а разве за это время мы с вами не стали умнее? Будем верить, что поумнели!

Его деятельная натура искала новой точки приложения неистощимых сил. И, как сказал его друг Леонид Красин, инженер Классон, сражаясь со скептиками и недоброжелателями, все ближе и ближе подходит к «душе торфа».

В 1923 году вышел первый том, посвященный трудам по гидроторфу. Первый экземпляр тотчас направляется Владимиру Ильичу. О встрече с Лениным можно было только мечтать в то время… Если бы можно было самому Ильичу вручить этот том, в котором все — и труд в тяжких условиях гражданской войны, и первые наброски идеи гидроторфа, и первые миллионы пудов, добытых на полях гидроторфа… И новые планы на будущее: строительство завода по обезвоживанию торфа.

Давно не видели Классона таким бодрым, веселым, ликующим.

Одну из книг инженер Классон подарил в мастерские Гидроторфа, токарю Королеву. Несколько дней спустя Классон зашел в мастерскую, где работал Королев. По словам токаря, он почти кинулся к нему — и сразу вопрос: «Ну как, читали?»

Королев рассказывает об этом так:

— И как-то особенно, не по-инженерски даже, а просто по-дружески, спрашивает: «Ну как, получили нашу книгу?» — «Да, отвечаю, получил. Благодарю вас, Роберт Эдуардович». Ну, думаю, человек, видно, интересуется, как бы книга не пропала. Но дальше вижу — не то, пускается со мной в беседу. «Вы, говорит, хорошенько познакомьтесь с этой книгой, там, знаете, есть статьи инженеров Стадникова, Кирпичникова, ну, и моя там статья напечатана. Прошу вас, посмотрите, почитайте — потом мне напишете или скажете свои соображения… Может, что добавите…»

Беспартийный инженер, технические идеи которого получали громадный революционный размах благодаря ленинской поддержке, Р. Э. Классон никогда не стоял в стороне от живых дел своей страны. Когда на страницах «Экономической жизни» развернулась горячая дискуссия о судьбе молодых специалистов, о том, как им найти должное место в жизни, инженер Классон написал статью «Студенты и учение о благодати».

А было так. К Ф. Э. Дзержинскому обратились студенты. На заводе, писали студенты, им не дают возможности по-настоящему проявлять свои знания. Вопрос о новом поколении инженеров был важен со всех точек зрения — и, в частности, с точки зрения преемственности поколений специалистов. Именно так понимал эту проблему старый инженер.

«Между тем, — писал Классон в своей статье, — именно в ближайшее время важно все для той же основной задачи — для поднятия производительности труда — создать полную преемственность и дружную работу».

Инженер Классон делится своими мыслями и своим опытом с молодым поколением советских специалистов. Ведь они будут строить новые заводы, новые электростанции, новые домны и мартеновские печи, и они должны знать, что путь к настоящему инженерству требует знаний, практики.

Не гнушаться тяжелой, черновой работы. Учиться в аудитории университета и учиться у котлов и турбин электростанций, у станков и машин цеха…

Это было глубоко выношенное и, можно сказать, выстраданное всем опытом жизни старого инженера. И вот что поразительно: читаешь эту статью — и приходишь к мысли: как близка она по настроению к нашим дням!

«Студенты прежде всего должны учиться и работать и притом очень много работать практически, а не как белоручки, которые только распоряжаются работами, не принимая в них активного участия. Студенты должны помнить, что окончание высшего учебного заведения еще не дает им права считаться настоящими инженерами; для этого нужен предварительно большой практический стаж, нужна активная непосредственная работа, притом не столько в тиши кабинета, сколько непосредственно у машин и станков. Из тех студентов, которые от этой черной, тяжелой работы бегут и стремятся к чисто административным должностям, никогда хороших инженеров не будет».

Классон убеждает молодых специалистов не слишком торопиться: желание у иных специалистов побыстрее вступить в административные должности приводит к тому, что тут как бы вступает в права «учение о благодати». С давних пор, пишет Классон, в России существовало убеждение, что человек, назначенный начальством на известную должность, тем самым становится вполне пригодным к ней.

Раз человек вступил в должность, иронически замечает Классон, значит, «на него снисходит благодать, и он все может».

Но это конечно же не так! Должность еще не дает знаний. Для того чтобы быть достойным занимаемой должности, нужно много трудиться, много знать и никогда не стыдиться спрашивать у людей знающих. Тут Классон извиняется перед читателями за одно маленькое отступление…

«Как-то давно, — пишет он, — я плавал по Каспийскому морю на парусной яхте, владелец которой ровно ничего не понимал ни в парусах, ни в парусном спорте, но у него был старый матрос Семен, большой знаток этого дела; и вот мы, пассажиры яхты, слышим, как владелец тихо спрашивает матроса: «Семен, можно ставить кливер?» Семен так же тихо отвечает: «Можно, г. командир!» Тогда командир вскакивал и орал на все Каспийское море: «Семен, ставь кливер!» При этом он был глубоко убежден, что реально управляет яхтой!

Студент, взявшийся преждевременно за административную должность, всегда рискует уподобиться такому командиру яхты и попасть в глупое положение перед рабочими, вернуться же к учению будет уже поздно и трудно».

Однажды среди гидроторфистов зашел разговор о типе инженера, о таланте и страсти в работе. И о людях, глубоко равнодушных к тому, что они делают. Классон сказал, что знавал в своей жизни много хороших и умных инженеров, но ведь есть среди них и такие…

Классон уперся большим пальцем в стол и описал в воздухе полукруг.

— Такой «инженер» пустит в ход циркуль только в том случае, если под циркулем лежит ассигнация.

Гнев, негодование при виде тех или других недостатков в хозяйственном управлении охватывали Роберта Эдуардовича, этого честного и неравнодушного к судьбам советской промышленности специалиста. В отличие от иных «спецов», Классон не считал возможным копить курьезы нашей жизни и потом в кругу коллег со смешком рассказывать — дескать, слышали, пришла одна комиссия и выкладывает на стол две сотни вопросов…

Он открыто воевал и на страницах газет, и на деловых совещаниях, обнажая суть волнующих его проблем, высказывая прямо свое отношение к тому или другому вопросу. Статьи Классона часто сопровождались примечаниями, что «редакция не разделяет целиком положений автора…». Но это совсем не смущало Роберта Эдуардовича. Спор есть спор. Вот он вступает в большой разговор об условиях работы специалистов. «От безошибочного «ничегонеделания» — к творчеству!» — так называлась его статья в газете «Экономическая жизнь».

«Надо работать не за страх, а за совесть, — пишет Классон, — надо глубоко интересоваться делом, надо любить его и жить его интересами, но, вместе с тем, надо, чтобы человек, добросовестно работающий, созидающий нечто новое из обломков прошлого, не боялся того, что за каждую ошибку, которая всегда возможна при работе, его будут беспощадно обвинять, совершенно не считаясь с тем большим делом, которое он делал. Для того, чтобы не ошибаться, есть только один способ — ничего не делать, — и, к сожалению, то исключительное внимание и бесконечная требовательность, которая предъявляется именно к случаям ошибок, пугает огромное большинство…

Глубоко ошибочно мнение, что «спецы» — инженеры и техники — добросовестно работали при капитале и лишь формально работают при советском строе. Огромному большинству инженеров и при капитале жилось несладко. Произвол хозяина давил как больших, так и малых служащих, и не удивительно, что огромное большинство инженеров находилось в оппозиции к строю и принадлежало к радикальным и либеральным кругам. Положение между молотом и наковальней, между хозяином и рабочими, зачастую ставило инженеров в ложное положение, требовало от них большого такта, который далеко не у всех имеется, и это создавало антагонизм и взаимное недоверие. Пора это недоверие изжить и пора помнить, что заводской инженер такой же рабочий, как и всякий другой, с той разницей, что у него не восьмичасовой рабочий день, а гораздо более длинный, что он всегда, днем и ночью, связан с производством и является ответственным не только за свои, но и за чужие ошибки.

Вот в этом поднятии коэффициента полезного действия, в увеличении соотношения реальных работников к докладывающим чиновникам и в создании соответственной психической атмосферы для заводских работников заключается с моей точки зрения первая предпосылка для повышения производительности труда в промышленности».

Ему, Классону, был глубоко чужд образ жизни «спокойствие ничегонеделания»…

20

В одну из поездок на торфоразработки под Нижний Новгород Классон пригласил молодого коллегу, инженера Ефимова. Ехали сперва по Волге, потом из Нижнего на дрезине, потом долго шли по торфяным полям. Впереди — Классон, быстрый в ходьбе, а за ним цепочкой — инженеры-гидроторфисты. Вошли в рощу, и тут Роберту Эдуардовичу стало худо. Он присел на пень, виновато улыбнулся, приложив руку к сердцу: пошаливает оно у меня… Он ловил воздух открытым ртом, потом, чуть придя в себя, широким жестом обвел рощу, залитую солнцем: «Красота какая!» Он заставил, буквально заставил инженера, строившего районную электростанцию на торфе, докладывать о планах стройки; ему было трудно слушать, но разговор шел о гидроторфе — станция будет работать на гидроторфе! И Классон ожил и стал задавать вопросы, вникать в дело…

Из Нижнего Новгорода возвратились на «Электропередачу», и Классон на время забыл о своем больном сердце, но оно все чаще давало о себе знать…

В одной из своих последних статей Р. Э. Классон писал о возросших требованиях к работе электростанций, о том, что силовое хозяйство промышленности с каждым днем набирает темпы. Есть в этой статье такие примечательные строки, — в них, мне думается, выражена страстная, до последнего удара сердца кипучая натура инженера-энергетика Классона:

«Если организм принужден действовать, то соответственно этому должно развивать дополнительную работу и сердце, и ясно, что сердце расходует при этом больше энергии, чем если бы организм работал слабо».

Энергия его сердца, сердца пламенного торфиста, вдохновленного Лениным, целиком, до последнего дня жизни, была отдана любимому детищу — Гидроторфу.

В «Правде» в феврале 1926 года Г. М. Кржижановский писал о своем сотоварище по «Электропередаче».

«Вспоминаю, как многократно мы с ним доходили до полного истощения сил в наших «походах» по бесконечным торфяным болотам «Электропередачи». Сколько здесь было ошибок, затрат лишней энергии, но как ничтожны все эти ошибки по сравнению с положительными завоеваниями, прямым результатом его романтически отважного торфяного новаторства!»

Для Глеба Максимилиановича Р. Э. Классон оставался романтическим рыцарем великой техники двадцатого века. Блестящая, тонкая, разносторонне красивая натура. Вот уж поистине был человек, своим личным примером свидетельствовавший, как важно, как полезно для всей общественности, чтобы побольше было людей с таким неугомонным сердцем…

Я бережно положил старый том «Гидроторфа» в книжный шкаф ленинской библиотеки в Горках.

Инженер Ефимов сказал мне:

— Теперь, когда я думаю об этом периоде нашей коллективной работы под могучим крылом Ленина, мне кажется, что я начинаю лучше и острее воспринимать облик людей, с которыми я имел честь общаться, самого Роберта Эдуардовича Классона и, если хотите, то и само время… Да, время! И да позволено будет мне сказать, что то время и впрямь было началом самой счастливой эпохи для громаднейшего числа людей…

21

И вот снова весною пятьдесят девятого я поехал в Горки. Апрель ведет весну — почернела земля, ветер ворошит старые, прогнившие листья, солнце насквозь прогревает березовую рощу. И над всем этим бродит бодрый, настоянный на острых запахах пробужденной земли и вешней воды, нежный весенний воздух.

Высокий берег Пахры; бегут весенние воды реки, уносяпоследние куски тающего льда. Отсюда, со взгорья, под этими березами и липами, которые растут у самой воды, Владимир Ильич, говорят, любил смотреть на Пахру, на луга за нею…

Где-то здесь, у самого берега, была простая скамья. Но скамьи я не нашел, — может, ее давно уже нет или же надо было искать выше по берегу Пахры. Я выбрал тяжелый серый камень, подкатил его к сосне, которая росла у обрыва, сел на камень и прислонился спиной к стволу дерева.

Заглядевшись на Пахру, несущую взломанные льдины, я стал вспоминать одну за другой некоторые записки Ленина, написанные по самым различным поводам, но всегда обращенные к человеку, к жизни, к будущему. Живет в Москве в трудное, голодное время французский коммунист Анри Гильбо, пишет книгу, а комната, говорят, у него холодная, нетопленая, и Ленин, который все это помнит, беспокоится и просит товарищей помочь французу: «Проверить дрова и пр. Не замерз? Не умер с голоду?»

Потом я вспомнил другую записку Владимира Ильича — наркому А. В. Луначарскому: Ленин просит достать ему «Илиаду». Кажется, это было глубокой осенью двадцать первого года. Кто знает, может, именно здесь, в Горках, Ленин читал и перечитывал Гомера…

А весенние воды ломали потемневшие льдины, гнали их вниз по течению. И тут вдруг вспомнилось, как много лет назад, в марте девятнадцатого, Ленин, выступая в Петрограде, может быть, в предчувствии весны, беседуя об успехах и трудностях советской власти, сравнил силу масс, размывающую старые устои жизни, с силой вешней воды.

Мы знаем, говорил Владимир Ильич, что ручьи, которые взломают и захватят льдины Антанты — льдины капитализма и империализма, — с каждым днем крепнут…

Льдины, шурша, проносились по реке. Все реки России, наверное, уже тронулись в свой весенний путь. И Волга, и Днепр, а там, глядишь, и Енисей. Делегат X съезда РКП (б) В. И. Ленин заполнял анкету: «Какие местности России знаете хорошо и сколько лет там прожили?» — «Лучше других Поволжье, где родился и жил до 17 лет». Поволжье он хорошо знал с самого детства. И леса, и степи, и самую Волгу.

Ветер усилился, и мне стало казаться, что льдины поплыли чуть быстрее и небо за лугами заалело.

…Откуда-то из березовой рощи нахлынула юная ватага, — видимо, после занятий в школе. Спустились ребята к самой Пахре. Вода с шумом играла и билась в корнях одиноко выступавшей старой сосны. Ребята размахивали портфелями и ранцами, набитыми книгами и тетрадями; один из мальчишек, без шапки, в пальто нараспашку, повис на толстой гибкой ветке дерева. Покачался вволю, спрыгнул наземь и стал рассказывать: неделю назад они эту самую Пахру переходили по льду, тропинка начиналась вот здесь, у самых корней старой сосны. Ну, теперь, конечно, Пахру не перешагнешь…

Как он любил детей!

Ведь в нем самом жил этот азарт юности — юности бесстрашной, прокладывающей новые пути в новый мир.

Он любил природу, его тянуло в лес, в поле: гуляя, он целиком отдавался думам.

«У нас в быту, — рассказывала Надежда Константиновна, — сложилось как-то так, что в дни его рождения мы уходили с ним куда-нибудь подальше в лес, и на прогулке он говорил о том, что его особенно занимало в данный момент. Весенний воздух, начинающий пушиться лес, разбухшие почки — все это создавало особое настроение, устремляло мысль вперед, в будущее хотелось заглянуть».

Вспоминает Надежда Константиновна одну беседу с Ильичем в день его рождения. Зашли они далеко в лес, и Ленин стал говорить о том, что новые изобретения в области науки и техники сделают оборону нашей страны такой мощной, что всякое нападение на нее станет невозможным. Владимир Ильич придавал громадное значение науке, которая поднимет человеческий ум и гений на великое творчество.

«Ильич говорил все тише и тише, почти шепотом, как у него бывало, когда он говорил о своих мечтах, о самом заветном».

1959—1967

СТРОИТЕЛЬ НОВОГО МИРА

В 1920 году, в связи с пятидесятилетием Владимира Ильича, Горький написал статью о Ленине. Она так и называлась: «Владимир Ильич Ленин». Этой статьей открывается двенадцатый номер «Коммунистического Интернационала».

В рабочем кабинете Владимира Ильича за спинкой плетеного кресла в книжном шкафу сложены журналы тех лет, которые читал Ленин. И статью Горького Владимир Ильич внимательно прочел: на страницах журнала — ленинские пометки.

Мне думается, каждому понятно то особенное чувство волнения, которое охватывает тебя, когда переступаешь порог рабочего кабинета создателя нашего государства, когда все, что ты видишь здесь, в этой скромной и строгой кремлевской комнате с шатровым потолком, все, буквально все напоминает о нашем Ильиче, пробуждает целый рой воспоминаний и мыслей, заставляет глубже вдуматься в эту прекрасную жизнь, целиком отданную народу.

На рабочем столе ничего лишнего. Все только самое необходимое для дела: пузырек с клеем, ножницы, конторка с конвертами и бланками, искусно сделанный златоустовскими оружейниками нож для разрезания книг, свечи на тот случай, если погаснет электричество.

Большая карта занимает полстены, она вся в пометках, сделанных рукою Владимира Ильича. Ленин заштриховал на карте юг страны — там, на юге, в те годы еще шла напряженная борьба с интервентами. На другой карте, которую Ленин сам упрочнял, наклеивая ее на листы плотной бумаги, нанесены границы первых советских республик.

К рабочему столу примыкает другой стол — для посетителей, с кожаными креслами вокруг.

Пометки Владимира Ильича на полях книг и газет, деловые распоряжения — все это поистине драгоценные черточки ленинского стиля работы. За этим рабочим столом он делал заметки «для памяти»: по ним, по этим сжато сделанным записям, по быстрым и кратким пометкам на деловых бумагах, по конспектам бесед как бы угадываешь широту ленинских интересов.

Всей душой он стремился к людям, которые творят новую жизнь. Сколько их перебывало у Ленина в самые грозные дни революции! Военные, рабочие, ходоки крестьяне, ученые, инженеры, деятели международного рабочего движения. Читая и перечитывая ленинские заметки, набросанные по ходу бесед, кажется, будто видишь этих людей, пришедших к Владимиру Ильичу: ходоков из далекой Сибири, делегатов Черемховских копей и шахт Донбасса, строителей Каширы и Волхова, инженеров «Электроплуга». Всех их привела в этот скромный кабинет в Кремле одна страстная забота: продвинуть свое дело — наше общее дело!

В августе 1920 года в Кремль, к Ленину, приходил представитель черемховских углекопов. Делегат рассказал Владимиру Ильичу о положении дел с добычей угля. Владимир Ильич записал «для памяти»:

«Написать письмо черемховским углекопам (напомнить мне, когда еще раз позвонит Ильин)».

И Ленин вскоре послал письмо сибирским углекопам. Он от всей души поблагодарил рабочих за приветствие, переданное ему Ильиным. Беседа с делегатом черемховских углекопов, его рассказ о постепенном росте сознательной дисциплины трудящихся «доставили мне, — писал Владимир Ильич, — огромную радость».

С особым чувством смотришь старый журнал, побывавший когда-то в руках Ленина. На обложке стоит рабочий в фартуке. Мощным взмахом молота он разбивает цепи рабства, опутавшие земной шар. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

На первой странице — портрет Карла Маркса.

Свою статью о Ленине Алексей Максимович писал в тяжелый, еще военный год.

Горький мастерски рисует портрет Ленина:

«Вот этот человек говорит речь на собрании рабочих, — он говорит удивительно простыми словами… в его суровых словах я никогда не слыхал ни грубой демагогии, ни пошлого франтовства красивой фразой. Он говорит всегда одно: о необходимости в корне уничтожить социальное неравенство людей и о путях к этому. Эта древняя правда звучит в его устах резко, непримиримо: всегда чувствуешь, что он непоколебимо верит в нее, и чувствуешь, как спокойна его вера…»

Требовательным учителем и одновременно заботливым другом был Ленин для великого русского художника.

Когда в Москву из Питера в девятнадцатом году должен был приехать Горький, Владимир Ильич забеспокоился: как у Горького дома с дровами? Он звал его в деревню, обещая хорошо устроить.

«Приезжайте, право!

Телеграфируйте, когда… Немножечко переменить воздух, ей-ей, Вам надо».

Осенью 1921 года Ленин сделал конспективную запись одного своего разговора с Алексеем Максимовичем:

«(Горький)

29.000 листов печатных

Нау[чные] работы во время войны:

1. Грум-Гржимайло, топливник

2. Топливо разложение водой

3. Вернадский, стр[оение] з[емной] коры

4. Магн[итные] аномалии

Кур[ская]+Крым[ская]»

Осторожно листаешь страницы журнала, долго вглядываешься в ленинские пометки и подчеркивания…

Горьковская статья представляет для нас огромный интерес: она писалась человеком не со стороны, а находившимся на близкой дистанции к Ленину и его делу — самому живому делу века.

Все в Ленине и его делах глубоко захватило русского художника. Он так прямо и писал, что события и явления, связанные с жизнью Ленина, делами Ленина и партии, «не могут не интересовать меня, бытописателя моей родины».

Образ Ленина, имя его были нераздельно связаны с работой партии, с движением народных масс, с бурной, ключом кипящей жизнью. Именно это рождало у Горького такую мысль:

«Замечаю, что, говоря о Ленине, невольно хочется говорить обо всем, — пожалуй, иначе и не может быть, потому что говоришь о человеке, стоящем в центре и выше всего».

Писатель революционной России, Горький хорошо уловил основную черту ленинского характера — воинствующий оптимизм, неукротимую бодрость духа. Художника поражали поистине титаническая работа Ленина, душевная крепость этого человека, стойкость которого нисколько не могли поколебать грозно сгущавшиеся трудности: на то они и существуют, чтобы побороть их!

Велика сила коммунистических идей, потрясающих земной шар, сила правды Ленина и народа.

«Из глухих деревень Индии, — пишет Горький, — проходя сотни верст по горным тропинкам и лесам, тайком, рискуя жизнью, пробираются в Кабул, в русскую миссию, индусы, замученные вековым гнетом английских чиновников, приходят и спрашивают:

«Что такое Ленин?»

А на другом конце земли норвежские рабочие в свою очередь говорят:

«Вот Ленин — самый честный парень. Такого еще не было на земле!»

Чувствуется по ленинским пометкам, что, читая Горького, Владимир Ильич меньше всего уделял внимания тому, что касалось личности Ленина. В статье Горького были и некоторые политически неправильные положения. И Ленин их резко критиковал. Но вместе с тем интерес Владимира Ильича был сосредоточен на тех размышлениях художника, которые связаны с общим ходом революции и строительством нового мира.

Внимание Ленина привлекло то место в горьковской статье, где Алексей Максимович рисует обстановку в России: развал после империалистической войны, поход иностранных держав, делавших все, чтобы удушить молодое государство рабочих и крестьян…

Горький приходит к мысли, он твердо убежден, что «кроме «большевиков», в России нет сил, способных взять в свои руки власть и возбудить энергию измученной страны, необходимую для продуктивного труда».

Ленин подчеркнул четыре слова: «возбудить энергию измученной страны…».

За эту тяжелейшую работу взялась партия большевиков!

Горький стремился быть сдержанным, ибо хорошо знал того, о ком пишет. Когда он писал статью, делился своими мыслями о Ленине, то, наверное, в эти минуты отчетливо видел перед собой самого Ильича, видел, как тот читает его, Горького, и в иных местах, должно быть, покачивает головой. Кто знает, может быть, Горькому даже почудилось в это мгновение характерное ленинское восклицание: «Гм-гм!..» Горький отлично знал, какую гамму оттенков, то веселых, то остро насмешливых, даже гневных и сердитых, вкладывал Ленин в это восклицание.

И Горький писал:

«Разумеется, лично о нем можно сказать значительно больше, чем сказано здесь. Но — мне мешает скромность этого человека, совершенно лишенного честолюбия: я знаю, что даже и то немногое, что сказано здесь, покажется ему излишним, преувеличенным и смешным. Ну, что ж, — пускай он хохочет, он это хорошо делает, но я надеюсь, что многие прочтут эти строки не без пользы для себя».

Горький отмечал ленинское бескорыстное служение интересам народа.

Великому художнику мечталось увидеть будущее нашей страны глазами Ленина.

«…Дерзость воображения, обязательная для литератора, ставит передо мною вопрос:

— Как видит Ленин новый мир?

И передо мною развертывается грандиозная картина земли, изящно ограненной трудом свободного человечества в гигантский изумруд. Все люди разумны, и каждому свойственно чувство личной ответственности за все, творящееся им и вокруг него».

Человек — действительный властелин стихий! Труд стал наслаждением человека.

Каким Ленин видит новый мир? Вспомним, в какое время был задан этот бесстрашный вопрос. Шел двадцатый год. Нужно было очень хорошо знать большевиков, Ленина, обладать острым зрением, чтобы верить: и в эти напряженнейшие дни «боевая мысль» Ленина творит будущее, мечтает о нем. Ленин не только видит новый мир, он уже начал строить его в настоящем. Сила Ленина в том, что он видел, чувствовал вокруг себя миллионы творцов новой истории.

Ленин — это тот человек, у которого глубоко было развито мощное чувство осязания будущего.

И снова я вернулся к статье Горького, к его наблюдениям и раздумьям о Ленине.

В апреле я поехал в Горки. Стаял снег в оврагах, зачернело в полях, все потянулось к весне.

Вот и дверь, ведущая прямо из аллеи в тихий, светлый дом.

Широкое окно ленинского кабинета смотрит в парк. Календарь застыл на листе двадцать первого января двадцать четвертого года.

Из просторного кабинета застекленная дверь ведет на террасу. Отсюда видно далеко вокруг — леса, холмы, поля, деревня. На этой террасе Ленин беседовал с Горьким.

В одном из своих писем к Н. К. Крупской писатель живо воссоздал беседу свою с Ильичем. Было это, кажется, в двадцатом году.

«Жил я в то время вне политики, по уши в «быту» и жаловался В. И. на засилие мелочей жизни… Возмущала меня низкая оценка рабочими продуктов своего же труда. «Вы, В. И., думаете широкими планами, до Вас эти мелочи не доходят». Он — промолчал, расхаживал по террасе, а я — упрекнул себя: напрасно надоедаю пустяками. А после чаю пошли мы с ним гулять, и он сказал мне: «Напрасно думаете, что я не придаю значения мелочам, да и не мелочь это — отмеченная Вами недооценка труда, нет, конечно, не мелочь: мы — бедные люди и должны понимать цену каждого полена и гроша. Разрушено — много, надобно очень беречь все то, что осталось, это необходимо для восстановления хозяйства. Но — как обвинишь рабочего за то, что он еще [не] осознал, что он уже хозяин всего, что есть? Сознание это явится — не скоро, и может явится только у социалиста». Разумеется, я воспроизвожу его слова не буквально, а — по смыслу. Говорил он на эту тему весьма долго, и я был изумлен тем, как много он видит «мелочей» и как поразительно просто мысль его восходит от ничтожных бытовых явлений к широчайшим обобщениям. Эта его способность, поразительно тонко разработанная, всегда изумляла меня».

А в этой маленькой угловой комнате Владимир Ильич отдыхал, работал до последних часов своей жизни.

Помню, войдя в эту комнату, всю залитую весенним солнцем, — должно быть, поэтому ее так любил Ильич, — мы долго разглядывали небольшой столик у высокого окна, чернильницу в деревянной оправе, календарь, книги и рядом с книгами пенсне… Томик Горького и томик Джека Лондона. Из горьковского томика выглядывал засохший листочек. Кто знает, быть может, на этой сто двадцать пятой странице, на рассказе «Сторож», Надежда Константиновна, бывало, читавшая вслух Ильичу, положила зеленый листок…

В письме к Горькому Надежда Константиновна рассказывала, что по вечерам она читала Ленину книги, которые он выбирал из пачек, приходивших из города.

«Он отобрал Вашу книжку «Мои университеты».

А в другом письме — тридцатого года — Надежда Константиновна писала Алексею Максимовичу, вспоминая, как она отыскала книгу Горького с его статьями и читала Ильичу вслух:

«Стоит у меня перед глазами лицо Ильича, как он слушал и смотрел в окно куда-то вдаль — итоги жизни подводил и о Вас думал».

Вот и окно, у которого сидел Ильич, высокое, полное света. Из него хорошо видны ожившее по весне поле, круто взбегающее по взгорью, высоковольтная линия электропередачи.

И, глядя вдаль, на холмы, где раскинулась деревня, невольно задумываешься над заключительной строкой горьковского письма Надежде Константиновне:

«Всегда он был на удивительно прямой линии к правде, всегда все предвидел, предчувствовал».

Апрель 1956 г.

ДЕЛЕГАТ ИЗ ЮЖИ

Для понимания России первых лет революции и той обстановки, в которой закладывались основы великой эпохи, есть много источников. Но, быть может, самым живым и наиболее ярким источником являются встречи Ленина с народом, встречи, рисующие теснейшую связь партии и ее создателя с широкими трудящимися массами, призванными революцией вершить новую историю.

…В XXXV Ленинском сборнике имеется такая записка Владимира Ильича, набросанная им в феврале 1919 года (записка адресована была в Наркомпрод):

«1) можете ли помочь Юже?

2) если не знаете, когда можете завтра утром ответить?

3) у меня был от них прекрасный рабочий, обещает работников. Каких и сколько требовать?»

«…село Южа Вязниковского уезда Владимирской губернии. Комитет большевиков (делегат Борзов)».

И по одной этой сугубо деловой ленинской записке, по двум словам ее — «прекрасный рабочий» — мы можем представить себе, какой должна была быть беседа этих двух людей в февральский день девятнадцатого года — руководителя Советского государства и рабочего из Южи…

Прочитал я записку Ильича, прочитал раз, другой ив один из летних дней снялся с места и поехал в Южу…

Раскинулась Южа за Палехом, недалеко от Клязьмы, окружают этот маленький городок текстильщиков густые зеленые леса и синие озера…

День за днем я ходил с ленинской страничкой из сборника, ходил от одного человека к другому, и каждый, волнуясь, перечитывал про себя или вслух записку Владимира Ильича, задумывался, а затем не спеша, как бы забыв обо мне, уходил мыслями в свою молодость. И так получалось, что каждый, будь то старый ткач или прядильщик, обрисовывал, пусть даже немногими черточками, то далекое время гражданской войны, когда Южа, как и тысячи других заводов и фабрик, жила трудно, почти на голодном пайке, но несмотря на неимоверные трудности, не падала духом… В губернии этот маленький поселок, в котором всегда стоял гул от фабричных машин и веретен, прозвали неунывающей Южей.

Я собирался уже покинуть Южу, когда на улице меня остановил старый, с морщинистым, коричневым лицом человек. Худой, костистый, он взглянул на меня внимательно-сосредоточенным взглядом и представился: «Федор Федорович Гуров». Фабричный художник из Иванова, а по-старому художник-дессинатор, работающий рисунки для тканей на жаккардовских машинах. Он, оказывается, уже знал цель моего приезда, с кем я беседовал. Покосившись на книгу, которую я держал в руках, — это был Ленинский сборник, — он сказал, что с Борзовым Владимиром уходил вместе на фронт. И что командовал отрядом южских рабочих незабвенный товарищ Иван Афанасьевич Кирьянов.

Старый художник-ткач предложил мне пойти пешком из Южи на Палех, а оттуда, по его словам, легче легкого добраться до Иванова.

— Вот так и сделаем, — сказал Гуров. — Выйдем из Южи на лесную дорогу и тихонечко, не спеша пойдем своим ходом…

Дорога, которая ведет из этой «глубинки» в большой мир, проходит густыми лесами, полями, места здесь очень живописные. Овражки, перелески, поля, быстрые ручьи создают очарование, которое надолго западает в душу человека. Иногда на полевую дорогу веселой гурьбой выбегают березки. И реки, протекающие в этом краю, имеют свой причудливый рисунок.

Теза, скажем, бежит вся в витках. Берет река эта свое начало из болота близ Волги, впадают в Тезу речки Нозога, Вондога, Лемешок, Внучка, Лелюх, а сама Теза со своими притоками впадает в Клязьму.

На полдороге к Палеху мы с Гуровым подсели на попутную грузовую машину и в светлых сумерках приехали в Палех; здесь, в местном музее, у Гурова нашелся хороший знакомый, и несмотря на поздний час, мы, пользуясь гостеприимством замечательного художника Николая Михайловича Зиновьева, осматривали богатство этого могучего гнездовья талантов.

Художник по ткачеству особо обратил мое внимание на «Пряху»: шкатулочку эту когда-то выполнил Вакуров, мастер редкого дарования. Какой полет воображения и какая тонкая, ажурная работа! Шкатулочка… Пойди разгуляйся на этой микроскопической поверхности!

И вот там, в Палехе, художник-ткач рассказал мне некоторые подробности, относящиеся к встрече Владимира Ильича с одним рабочим из Южи. Для начала Гуров показал мне плотную квадратную книжечку в холщовом переплете, страницы которой состояли из образцов фабричной продукции тех далеких, начальных лет революции. Южа тогда вырабатывала в очень небольшом количестве миткаль, демикотон, молескин и главным образом выпускала суровые — бельевые ткани. Под каждым образцом шло название ткани, отмечалось количество аршин в пуде, плотность по основе и утку.

Рассказ свой художник вел, часто останавливаясь и задумываясь.

— Это своего рода невыдуманная история, — заметил Гуров, — в основе ее живая явь. Память наша переплетает незабываемые нити впечатлений о прошлом, переплетает, можно сказать, по утку и основе, а работа воображения дает всему рисунку соответствующий колорит…

Делами Южи Владимир Ильич занимался дважды. Первый раз — в декабре восемнадцатого.

Сохранились записки Ильича.

На одном из заседаний Совнаркома Ленин запиской запрашивает Н. П. Брюханова, приступили ли к погрузке хлеба для Южи. Брюханов ответил: он не уверен.

«Мы, — пишет он Владимиру Ильичу, — теперь, засыпанные снегом, требуем из Нижнего хлеба и для Питера, и для Олонецкой губ., и для Северн. фронта и все — «вне очереди»… Делегация из Вязников у меня была и о распоряжении знает. Но Ваша телеграмма даст лишний толчок: они поедут… и личным настоянием ускорят высылку и погрузку хлеба».

Летучий обмен записками продолжается. Владимир Ильич пишет Брюханову:

«Не будете возражать, если я добавлю.

Советую поехать в Нижний. Даю вам полномочие проверить, торопить, жаловаться мне если есть волокита».

В тот же день за подписью Ленина была направлена эта телеграмма на фабрику. Ильич дал рабочим полномочие проверить, торопить с погрузкой хлеба для маленькой Южи.

Вот почему Ленин встретил делегата Борзова, который пришел к нему в феврале 1919 года, как доброго знакомого.

Владимир Борзов работал слесарем-ремонтировщиком на прядильной фабрике. Молодой, жизнерадостный, он обладал ярким даром пламенной речи и всей своей повадкой, веселым, открытым характером был по душе фабричному народу. Когда встал вопрос о выборе делегата к Ленину, этот русый, круглолицый слесарь-ремонтировщик был единодушно избран всей Южей.

Владимир Ильич, тепло поздоровавшись с делегатом, стал расспрашивать его: ну как у вас там, в Юже? Как народ? Ведь голодают небось…

Художник усмехнулся.

— Борзов, видишь ли, хотел, как он потом рассказывал нам, если время позволит, исподволь подвести Ленина к этому острому вопросу, а Ильич возьми и сам задай этот вопрос о нынешней жизни рабочих Южи. И сразу же сбил весь план Борзова…

Делегат положил на стол Ленину бумагу — там-де все записано.

И осторожно сказал:

— Стараемся всячески внести бодрость в ряды рабочего класса, но затрудняет голод. Работает фабричный пролетарий в кредит, значит…

Ленин слушал, о чем-то задумавшись, и вдруг тихо, отчетливо произнес:

— В кредит, говорите…

— Да, — подтвердил Борзов. — А кредитовать все труднее, отощал рабочий, просит: помоги, республика!

Вместе с образцами тканей Борзов привез Ленину книгу, обернутую в холстину. Это было юбилейное издание, прославляющее ту самую фирму, которая до Октября семнадцатого владела Южской фабрикой.

Владимир Ильич медленно стал листать тяжелые листы роскошно изданной в 1910 году книги. Покачивая головою и посмеиваясь, он прочитал вслух описание празднества, которое, как было сказано в книге, «носило чисто семейный» характер.

Были тут строки, которые особенно заинтересовали Ильича. Утверждалось фирмой как само собою разумеющееся:

«Обычно склонность к застою, спячке, апатии испокон веков отличала русского человека от других европейских народов. Роль нашей народной массы всегда ограничивалась тяготением к застою, спячке и сложившейся рутине. Сколько благодаря им теряла и теряет наша полусонная Россия в одном только экономическом отношении!»

«Полусонная Россия»… Какая подлая, рабская мысль!

— Неправильная книга, — глухо сказал Борзов. — У меня к той жизни смолоду нена́висть… Поют и припевают: народ-де у нас мирный, тихий, живет, «полусонно» маяча свою жизнь. Был когда-то проект провести дорогу на Шую, а Сикритыч замахал руками: «Не нужна мне дорога! По ней мне революцию привезут!» Думал Сикритыч: «Отгорожусь лесами, болотами и озерами от живого мира». А революция, не спросясь, сама в Юже заполыхала…

Ленин засмеялся и спросил, а кто, собственно, такой «Сикритыч».

Борзов пояснил:

— Бывший хозяин. Балин ему фамилия. У него папеньку звали Ассигкрит. Ну, мы сыночка и окрестили «Сикритыч».

— А без «Сикритыча» можно работать? А? Как вы думаете, товарищ Борзов?

— Ответственно говорю: можно!

Заинтересовался Ленин и стал подробно расспрашивать делегата, где она находится, эта самая Южа, что́ раньше в Юже выделывали, как родилась у народа идея национализировать фабрику. Каковы же действия новых правителей Южи, учатся ли они самостоятельно управлять фабрикой?

Борзов шагнул к карте, занимавшей полстены, — сейчас он покажет Ильичу и Южу, и озеро, и лес у самой фабрики… Но на карте России, расцвеченной карандашными пометками, Южи не было.

— Глухим лесом замкнута Южа, — сказал, улыбаясь, Борзов. — Живем, можно сказать, в стороне, а все — на людях!

Живет в народе такое желание: не дать Юже остановиться… Несколько комплектов ткацких станков продолжает работать. Ходили рабочие, женщины и с ними дети на Медведкино, в леса, на заготовку топлива, на лямках выносили деревья к дороге, а оттуда грузили на сани и отправляли на фабрику. Пусть бьется в Юже жизнь!

Делегат видел, что Ленина радуют эти первые, весьма и весьма скромные практические успехи одной фабрики.

Владимир Ильич перегнулся через стол, спросил:

— Когда у вас особенно хорошо на Юже — весною, летом, осенью?

— Во все времена года, — горячо ответил Борзов. — У нас под Южей река, озера и богатейшие леса…

Заулыбался Ильич.

— Ах, как хорошо было бы махнуть в эту Южу, посмотреть ее озера… Только вот, — откинулся он в кресле, — работа, видите ли, такая, нельзя и нельзя…

Борзов понимающе сказал: очередная-де задача?..

— Да, совершенно верно, — быстро ответил Ленин, — очередная задача. Поход в деревню за хлебом.

Тревожно думалось делегату: можно ли просить сейчас хлеба у Ленина? Да и где его взять, этот хлеб!..

В мае восемнадцатого Ленин писал:

«Именем Советской Социалистической Республики требую немедленной помощи Петрограду».

Борзов был тогда в Вязниках в Совдепе, когда из губернии пришла телеграмма Ленина о помощи Петрограду.

— И что же? — спросил Ильич. — Помогли?

Борзов ответил, что в Вязниках и Юже решили часть своих пайков отправить питерским рабочим. И отправили!

Владимир Ильич движением руки остановил его и попросил рассказать ему более подробно, как это было сделано, что говорили в народе.

Борзов стал рассказывать. Прочитали коммунистам телеграмму, и двинулись агитаторы по фабрикам, по деревням собирать хлеб рабочим Питера. «Именем Советской Социалистической Республики…» Пусть хоть немного, но главное — помочь немедленно.

Владимир Ильич слушал Борзова с явным интересом и как-то сразу повеселел, точно Борзов рассказывал ему бог весть какие чудесные вещи.

Смотрел Ильич на делегата, потом, встрепенувшись, тихо произнес:

— Вот видите, отдали, говорите, часть пайков… Это прекрасно, товарищ Борзов! Прекрасно!

Да, тяжелой была весна восемнадцатого; тогда, правда, удалось помочь Петрограду. Но прошло лето, и вот снова зима, и снова трудности… Спрашивается: кто теперь выручит Петроград, Москву и маленькую Южу, которую и на карте не сыщешь?..

Владимир Ильич придвинул к себе листок бумаги и карандашом стал набрасывать цифры, собирать их, точно это войско, которое нужно было выстроить и повести в бой. Колонки цифр Ильич обвел тремя тонкими чертами — получился треугольник.

Да, запасы хлеба весьма ограниченные — только-только чтобы не умереть с голоду.

— А нам умирать никак нельзя — только начали жить!

И вот что казалось удивительным делегату из Южи: человек, который стоял сейчас у карты России, этот невысокий, плотный человек, говорил с ним, с рабочим, так, как будто считал своим долгом обязательно сказать ему всю правду и в самой правде искать опору в борьбе.

А между тем в том, что Владимир Ильич говорил, не было как будто ничего утешительного. Хлеба в обрез. За тяжелой зимой не менее тяжелая весна… А запасов почти никаких. Ни-че-го-шень-ки!

— Всем трудно, в том числе и Юже. Но что поделаешь, дорогой товарищ, жизнь, как вы видите, весьма и весьма трудная для всех, да и не скоро, — Ленин положил ладонь на карту, — не скоро станет легче. Но — станет!

И тут Ленин поделился с Борзовым своим планом:

— Станет лучше, если сами рабочие возьмутся за работу и, по примеру питерцев и москвичей, пойдут походом в деревню.

Он широко очертил рукою карту, словно охватывая своим движением и Питер, и Москву, и маленькую Южу, что затерялась в лесах Владимирской губернии.

И тут, у карты, плечом к плечу с Лениным, делегату подумалось — потом он об этом рассказывал рабочим Южи: «А ведь ему, Ленину, потруднее нашего… У нас одна забота — как бы накормить Южу. А у него — забота обо всей России. Как бы добыть хлеб и для Питера, и для Москвы, и для Южи…»

Где-то там, в Юже, в рабочем поселке, люди ждут Борзова. Ждут и надеются: «Вот приедет наш делегат и привезет нам хлеба из Москвы…» А Борзову казалось немыслимым просить сейчас хлеба: ведь вся Россия на полуголодном пайке.

Делегат задумался. «Вязники — не Питер, и Южа — не Путиловский завод. Но ведь и мы, южские рабочие, можем сформировать свой отряд». Борзов мог предложить себя и своих товарищей по фабрике — они создадут отряд и пойдут в деревню за хлебом. Как питерцы!

Весьма дельная мысль!

Ильич кому-то сказал по телефону, что сейчас он занят — у него сидит товарищ из Южи. Он глянул в сторону Борзова и веселым голосом произнес в трубку:

— …Мы тут с одним товарищем дотолковались. Оказывается, можно, если только по-настоящему захотеть, можно добиться успеха в борьбе за хлеб.

Да, так и сказать рабочим Южи: Совет Народных Комиссаров просит у вас, товарищи рабочие, революционной выдержки и сознательности для спасения завоеваний революции, просит дать в отряд отборных людей для общего дела спасения от голода всех голодных, а не только для себя.

Ленин улыбнулся:

— Трудно, а Юже все же хлеба дадим!

И написал записку в Наркомпрод.

В этой ленинской прямоте и душевности было столько силы, что Борзов невольно залюбовался Ильичем. Крепко запомнилось Борзову: стоит у карты небольшого роста, плотный, с прекрасной головой Ильич. Сколько энергии и воли у этого человека!

Ильич протянул Борзову руку. Делегат Южи взял ее в свои руки и с минуту молча глядел на него.

— Все будет сделано, товарищ Ленин…

Из Кремля Борзов направился в Наркомпрод. Там, как только он назвал себя — «Делегат из Южи», его сразу же позвали к заместителю наркома. Записка Ленина уже дошла. В комнате на стене висела большая карта, утыканная флажками. Фронт. Хлебный фронт. Товарищ подвел Борзова к карте, с минуту о чем-то раздумывал, потом решительным движением снял шесть флажков и тут же на клочке бумаги записал номера вагонов.

— Больше пока ничем не можем помочь, — сказал он Борзову. — Хлеб для Южи пойдет на станцию Мстера.

У Борзова и духу не хватило просить больше. И за это спасибо!

В Юже, на митинге, Борзова спросили, как выглядит Ленин. Слесарь ответил:

— Отлично! Ленин хорошо настроен, он весь горит энергией и решимостью строить социализм. И нас к тому зовет!

Делегата спросили, какое указание Ленин дал рабочему люду.

— Приказов и указаний особых не было, — ответил Борзов. Потом подумал и добавил: — Вот главный совет товарища Ленина: передайте рабочим, пусть крепче берутся за создание рабочего контроля на своей, — слышите! — на своей фабрике. А потому ни один аршин ситца, ни один фунт хлеба не должен находиться вне учета. Все на учет! Главное — не давайте фабрике остановиться!

А ранней весной девятнадцатого Южа провожала рабочий отряд на фронт. Назвали отряд по имени родной фабрики — Южский.

Когда отряд собрался у железнодорожной ветки, Владимир Борзов взобрался на крышу вагона и обратился к народу с речью:

— Не дайте фабрике остановиться, берегите ее, нашу Южу, а мы к вам будущей весной с победой вернемся…

Глянул Борзов поверх толпы на рощу, на небо и сказал негромко, но все услышали его слова:

— …И с тобой, милая Южа, прощаюсь!

Невеста Борзова Люба ушла с ним на фронт. Была она в кожаной тужурке, волосы убирала под платочек, прекрасно пела Люба…

И воевали они вместе, и жизнь свою чистую отдали за республику.

— …А милая Южа, — завершил свой рассказ старый художник-ткач, — поднялась вместе со всей Россией, расцвела своей неброской красотою.

Гуров смотрел за речку, на луга, и негромко говорил, будто беседуя сам с собою.

— Для меня ленинская записочка, — ласково произнес он это слово, — записочка о Борзове, неотделима от одной фотографии… Владимир Ильич в кепке и пиджаке с поднятым воротником, — видно, ветер весенний продувает кремлевский холм, — вдвоем с курсантом поднимает строительный материал… Труд! Освобожденный труд! И вот живу я затаенной мечтой — с годами она все сильнее разгорается в моей душе! О, если бы нашелся художник и показал всем нашу в лесах затерянную Южу, ту самую Южу, которую революция, Ленин вместе с одним прекрасным рабочим, если взять Борзова как тип, сделали навсегда свободной, неунывающей, в коммунизм идущей Южей…

Рассказывают: в присутствии Владимира Ильича, заражаясь его настроением, люди, сами того не замечая, развертывали перед ним все лучшие качества души, отражавшиеся в их отношении к работе, во всем подходе к ней. И видится мне эта далекая, исполненная поэзии встреча Ленина с одним прекрасным рабочим…

Южа

1960

«СИМ ПОБЕДИШИ!»

На пленум Моссовета слесарь Бураков, комиссар депо, поехал прямо с Соколиной горы. Забежал только в вагон партячейки, стоявший на путях, захватил кое-какие бумаги и сменил рабочую шапку на шляпу с широкими полями и заломом впереди — весной ведь пахнет, — и отправился комиссар в город.

Заседание было чрезвычайным. Выступал Владимир Ильич Ленин.

Было это 3 апреля 1919 года.

Коммунистов в ту пору в депо Москва-Сортировочная была малая горсточка. Но сила — влиятельная. Коммунисты да плюс сочувствующие рабочие. Сочувствующие формально в партии не состояли, но всей душой одобряли политику большевиков и молодой советской власти, — одним словом, не были в стороне от общего дела.

Душой депо был Бураков Иван Ефимович, слесарь среднего ремонта. В партию он вступил в феврале семнадцатого года, красногвардейцем бился за Октябрьскую революцию; коммунисты избрали его председателем партийной ячейки и комиссаром депо. Немолодых лет человек, высокий ростом, костистый и, как говорили о нем деповские, порывный, Иван Ефимович обладал, казалось, неисчерпаемым запасом энергии и той спокойной, негнущейся силой, которая давала себя знать в самые тяжелые моменты. Вот уж верно говорили о комиссаре, что он на практике учится и учит этому коммунистов — быть выразителем лучших стремлений масс, вести за собой народ. И о чем бы он ни говорил, к чему бы ни звал рабочих депо, заключал Бураков свои слова бодро и энергично:

— Сим победиши!

Пришел Иван Ефимович с пленума в депо и наметил на пятое, на субботу, собрание партячейки.

По субботам работу кончали обычно в два часа. Сразу же после гудка Бураков и созвал коммунистов и сочувствующих.

Партячейка депо находилась в вагоне номер шестнадцать. Это был классный четырехосный вагон, в котором разобрали перегородки. На самой середине вагона на стене висела карта России с отметками фронтов. А на другой стене — плакат: красноармеец в обмотках; держит наперевес винтовку, бесстрашно шагая в атаку. За красноармейцем извивались стальные рельсы, дымил паровоз, и лозунг большими буквами глядел с плаката:

«Победа начинается в мастерских, катится по рельсам и кончается на фронте ударом штыка!»

Каждому хотелось знать, что было на чрезвычайном заседании пленума. Машинист Яков Кондратьев, комиссар паровозных бригад, спросил Буракова: о чем докладывал товарищ Ленин?

Иван Ефимович стоял у карты и молча смотрел на стрелу, которая грозно надвигалась с востока: это шел Колчак. Какая тяжелая весна!.. Прав товарищ Ленин. Все силы международных капиталистов хотят этой весной дать нам последний бой. Куда ни посмотришь, всюду фронт — на севере и на юге, на востоке и на западе.

Комиссар депо запомнил из доклада Ленина главное: над республикой нависла опасность, надо отбить натиск мирового капитала.

— Знаешь, Кондратьев… — Комиссар задумчиво прикрыл глаза, негромко произнес: — Слушаешь товарища Ленина — и в душе поднимается очень большое, так и захватывает высокой, горячей волной…

Сколько душевной бодрости идет от Ленина! Задумаешься над словами Ильича, и создается у тебя впечатление, что чем тяжелее на фронтах, — за горло хотят нас взять капиталисты всех стран! — тем яснее, отчетливее рисует Ленин текущий момент и революционную необходимость действовать самоотверженно, не щадя своей жизни.

Поражает прямая и открытая правда ленинской речи. Сейчас наступает самое трудное, самое тяжелое время, говорит нам Владимир Ильич. Захватывает убежденность и уверенность Ильича, что тяжелая правда, если она ясно слышна, поможет народу извлечь из нее, из правды, единственный верный вывод. А вывод таков: работать самоотверженно! Вот он обернулся, вождь и товарищ наш, живой, бодрый, и взглянул на депутатов открытым взглядом, как бы призывая их вместе с ним разделить и тревогу, и надежду, и горячую веру в грядущее…

Сила его слов была в этой прямоте, в них было что-то бесстрашное, далеко видимое.

«Мы вспоминаем пример, — сказал Ленин, — когда старые люди говорят: «Выросли детки, детки вышли в люди, можно умирать». Мы умирать не собираемся, мы идем к победе…»

Почин России воодушевил все народы. На мировом небосклоне загорелись зарницы венгерской революции. Надо продержаться еще три-четыре месяца, продержаться, выправить тяжелое положение на фронте и на транспорте. Для этого нужны силы. «Где же взять эти силы?» — спросил Ильич.

Есть у Ленина своя, особенная черта. И ее выделил комиссар депо. Слушает товарища Ленина рабочий человек и думает: «А ведь он, Ильич, советуется со мною, Иваном Бураковым, с тобою, Яков Кондратьев, со всем рабочим народом». Советуется, глубоко убежденный, что людям практики виднее, как изыскивать все новые и новые средства помощи.

Вот почему Ленин с такой беспощадной прямотой и страстной верой в силы народа обратился к рабочим, которые испытали на себе всю тяжесть разрухи и приобрели большой опыт борьбы:

«…только эти рабочие, — сказал Владимир Ильич, — только эти наши передовые отряды могут нам помочь!»

Первым пунктом у рабочих должно быть: помочь всеми силами фронту. Ленин посоветовал, предложил, чтобы рабочие на каждом собрании ставили и практически решали вопрос: «Чем мы можем помочь транспорту?»

Это и приближало к депутатам мысли, заботу и тревогу Владимира Ильича. Сердце комиссара депо загорелось ленинской надеждой и верой в будущее.

— И если каждый из нас выполнит ленинское указание, сделает хотя бы маленькую долю той работы, от которой зависит судьба революции, наша судьба, то мы добьемся успеха. Надо, — говорил комиссар своим товарищам по депо, — вселять бодрость в сердце, умножать сознательность, укреплять дисциплину. Сим, говорю, и можем победить!

Приближалось благовещение, и комиссар депо выдвинул перед коммунистами и сочувствующими задачу: нанести, как он выразился, удар по религиозному дурману. Учитывая текущий момент — Колчак наступает по всему фронту, — работать добровольно самим и увлечь за собою всех рабочих.

Слесарь Шатков так и записал в протоколе:

«Слушали:

О благовещении.

Доклад тов. Буракова об усилении работы коммунистов.

Постановили:

Ввиду того, что производительность железнодорожного транспорта пала, и ввиду усиленной перевозки мы, коммунисты, постановили: отработать благовещение…»

В этот момент комиссару сказали, что на станцию прибыли эшелоны питерских и московских рабочих-добровольцев и балтийских моряков, направляемых на Восточный фронт. А как отправить их дальше? Здоровых паровозов нет на путях…

Вот так, в лоб, возник перед партячейкой ленинский вопрос: «Чем же мы можем помочь фронту?» А ведь победа начинается в депо, катится по рельсам и должна завершиться ударом штыка!

Решено было немедля начать ремонтпаровозов. Работать до тех пор, пока мы сами, своими руками, не выпустим из текущего ремонта паровозы, пока не отправим эшелоны на фронт.

Иван Ефимович взглянул на коммунистов смелыми глазами и, словно подбадривая их и себя, сказал:

— Не унывай, рабочий класс! Как говорит вождь и товарищ наш Владимир Ленин: чем меньше нас, тем больше от нас требуется!

И спросил для порядка: кто, мол, за это предложение? — хотя по лицам коммунистов видел, что все — за!

Он и так хорошо знал всех, но опять же для порядка спросил каждого, называя по фамилии, дает ли он согласие на добровольный неоплачиваемый труд, на то, чтобы работать по-коммунистически.

Слесарь Каракчеев. Слесарь Михаил Кабанов — комиссар текущего ремонта. Слесарь Гарлупин. Котельщик Павлов. Слесарь Бураков — комиссар депо. Слесарь Наперстов. Слесарь Петров. Слесарь Апухтин — комиссар водоснабжения. Слесарь Кабанов Петр. Машинист Сливков. Машинист Кондратьев — комиссар паровозных бригад. Слесарь Усачев — комиссар среднего ремонта. Слесарь Сидельников. Слесарь Шатков. Чернорабочая Кабанова…

— Вот и сочувствующие с нами, — тепло сказал комиссар.

А из сочувствующих была в этот момент на собрании Аксинья Кабанова. Должность у нее маленькая — снаряжает песком паровозы. Была Аксинья в ту пору молодая, веселая, бойкая. Сушит на плите песок и песни распевает. Ее-то и послал комиссар депо сходить, да побыстрей, домой за мастером Горшелевым, тоже сочувствующим.

— Скажи Степану Андреичу, что коммунисты зовут — эшелоны на Колчака отправлять.

Подъездные пути были забиты больными паровозами чуть ли не до Перовского моста. Тихо топал по путям маневровый паровозик. Даст гудок и замрет…

Пришел Степан Андреич и вместе с комиссаром Бураковым и слесарем Андреем Усачевым подобрал паровозы для холодного ремонта. «Кукушка» пригнала паровозы — «ижицу», «чеенку» и «овечку», как их называли тогда в депо. Коммунисты разделились на две бригады. Одной командовал Иван Ефимович, а другой — Андрей Иванович Усачев.

Во всем депо горел один керосинокалильный фонарь, а в мастерских пятилинейные лампы коптили. На канавах работали при свете факелов. Ветер проникал в щели и в раскрытые двери, от холода стыли руки. В разных концах депо развели костры.

Яков Кондратьев работал в бригаде Буракова: нужно было промыть котлы, осмотреть поршни, золотники, отремонтировать арматуру. Долго возился Кондратьев с упряжной рессорой на тендере, долго выколачивал шкворень рессоры. Заржавел шкворень, не поддается, надо бы керосинчику, а где его сейчас взять… На помощь пришел Андрей Каракчеев, молодой, высокий — экая колокольня! Отодвинул Каракчеев плечом Якова Кондратьева.

— Видно, рессора тебя не боится, знает, что силенки у Якова маловато…

Поднял кувалду и с четвертого удара выбил шкворень.

Облепил народ паровозы, возится на канавах и песни для бодрости распевает. Михаил Кабанов, парень верткий, плясун и песенник, чтобы согреться, приплясывал у огня. Любимой его песней была «Варшавянка». Поднимет кудрявую голову — огонь от костра освещает его стройную, крепкую фигуру — и жарким тенорком затянет:

И на всех канавах, где работали коммунисты, по всему депо дружной артелью подхватывали:

Никогда еще труд не был таким веселым, радостным, никогда работа так в руках не спорилась, как в эту весеннюю ночь. Казалось, что в паровозах, которые надо дать под воинские эшелоны, — судьба всей революции!

За полночь деповский кочегар напустил воду в котел паровоза, растопил его. Комиссар предложил своей бригаде отдохнуть, пока пар в котле будет подниматься. Он попросил Кабанову:

— Поди-ка, Ксюша, согрей нам кипяточку…

В вагоне партячейки был самовар. Ксюша согрела его и собрала на общий стол у кого что было. А припасы в те времена были скудные — хлеб пополам со жмыхом и десяток-другой вареных картошек.

За живой беседой с кружкой горячего кипяточка время-то незаметно шло. Едва забрезжил рассвет, как за окном вагона ясно-ясно послышался тонкий, заливистый гудок паровоза из депо. Это машинист Бабкин Иван Пименович дал знать о себе: пар поднят, открывай ворота!

Коммунисты разом вскочили с мест. Все побежали в депо. Бабкин открыл сифон, усилил тягу, дал свисток и, когда распахнули ворота, вывел паровоз на поворотный круг.

— Гляди! — закричал Михаил Кабанов. — Гляди, парует, везет!

Паровоз сошел с круга на выходящий путь с громким шипением, обдавая рельсы мощной струей пара. Подошел паровоз к вагонам, толкнул передний и залился длинным-предлинным гудком, оглашая апрельское утро таким радостным криком, что из теплушек повыскакивали проснувшиеся бойцы.

Аксинья поднялась по лесенке на «чеенку», зарядила песочницу сухим песком для дальней дороги. Кочегару дала наказ: песку, мол, вовремя подсыпай — и хорошо и ладно будет…

Собрался народ у фыркающего паровоза. И такая радость охватила комиссара депо, радость и гордость за сделанное, что он невольно скинул шапку.

Коммунисты и сочувствующие сгрудились у паровоза и запели вслед за комиссаром «Интернационал», сперва негромко, осипшими от волнения голосами, потом все дружней и дружней.

И машинист Бабкин, и кочегары на паровозе, и бойцы у теплушек — все запели.

Бураков обратился к бойцам с короткой речью:

— Стойте крепко, стойте дружно! Смело вперед, на Колчака!

И эти же слова: «Смело вперед, на Колчака!» — написали мелом на теплушках.

Иван Пименович высунулся из окошка паровоза и спросил комиссара:

— Можно трогаться?

Потом дал свисток, и эшелон с рабочими-добровольцами и моряками двинулся на восток…

Вспоминая это утро весеннее, этот миг, когда тронулся эшелон с бойцами, Аксинья Кабанова рассказывает мне:

— Стою на платформе, а мимо проносятся теплушки, и бойцы кричат: «Прощай, Ксюша! Скажи, куда приветы посылать…» А я смеюсь и плачу, глядя на них, дорогих, бесстрашных. «На депо, милые, отвечаю, на депо, славные мои…»

И от одного лишь воспоминания лицо этой теперь старой женщины, которая своими руками сушила песок и снаряжала им воинские паровозы, удивительно молодеет…

— С песней пошел… — задумчиво проговорил Бураков.

Хлынул первый весенний дождик. Иван Ефимович стоял у ворот депо, будто думая о чем-то своем под эту весеннюю капель.

И сказал комиссар:

— Начато — надо продолжать!

Бураков снова повел коммунистов и сочувствующих на канавы — завершать ремонт остальных двух паровозов.

Спустя неделю после второго субботника опять сели за протокол.

Иван Ефимович предложил:

— Отремонтировали паровозы, а теперь запишем.

Петр Шатков так прямо и записал в графе «Постановили»:

«…что и исполнили и отремонтировали три паровоза холодного состояния текущего ремонта».

Яков Кондратьев предложил коснуться «настроений и чувств, которые имели место в субботу». Но председатель ячейки Бураков в ответ на это заметил, что протокол дело серьезное, «чувств не терпит».

Шатков человек молодой, горячий. Он взялся отразить чувства и настроения народа в приложении к протоколу.

Вот его запись:

«Работу начали в 8 часов вечера и закончили в 6 часов утра. Работали на холодных паровозах, которые подлежали промывке, Было начато три паровоза: №№ 358, 504, 7024. Когда ремонт был исполнен и паровозы затопили, то все члены партии, работавшие добровольно, перешли в вагон, где пили чай, обсуждали текущий момент на Восточном фронте, спели «Интернационал» и стали расходиться по квартирам, а члены партии, занимающие ответственные посты, приступили к своей работе».

Внизу, под этой записью, дали расписаться мастеру. Он, как сочувствующий и как мастер, принимал участие в субботнике и считал своим долгом заверить инициативу коммунистов.

«А техническую сторону работы, — писал он, — утверждает мастер данного депо текущего ремонта».

Тогда же Иван Ефимович предложил:

— И назовем мы ее, субботу нашу, Коммунистической…

В скромных рамках задуманное, маленькое, но живое дело, начатое в одну из апрельских суббот 1919 года, стало все больше и больше наполняться растущей силою.

Подтянулся народ: все видят, что коммунисты пример показывают. 7 мая на собрании коммунистов подрайона в управлении дороги на Краснопрудной комиссар депо Сортировочная И. Е. Бураков поделился опытом работы в Коммунистическую субботу. Коммунисты приняли решение «пришпорить себя».

«Считая, что коммунисты не должны щадить своего здоровья и жизни для завоеваний революции, работу производить бесплатно. Коммунистическую субботу ввести во всем подрайоне до полной победы над Колчаком».

А в июне В. И. Ленин написал брошюру «Великий почин».

Она была напечатана на грубой газетной бумаге.

Бураков обернул дорогую сердцу книгу в плотные листы.

Какой разбег дала партия живому делу, какие «колеса» получило их скромное начинание! Будто взял Ильич маленький росток коммунизма, зародившийся на субботниках, и бережно поставил на поворотный круг: в добрый путь!

А какая нужна была сила ви́дения, чтобы в это трудное время блокады и разрухи — слова-то какие жестокие, тяжелые! — Ленин увидел в жизни, не из книг, а в самой жизни увидел ростки коммунизма. Рабочие, поставленные в самые тяжелые условия, работают сверхурочно, без всякой платы и достигают громадного повышения производительности труда.

«Разве это не величайший героизм? — писал Ленин. — Разве это не начало поворота, имеющего всемирно-историческое значение?»

Слесарь Бураков читал рабочим книгу Ленина вслух и весь светился радостью. Сколько мыслей Ильича, сколько жизни народной вобрала эта книга! И что особенно приятно было слесарю Буракову: опыт коммунистов депо и подрайона нашел свое отражение в «Великом почине».

Жила в комиссаре твердая уверенность, что стоит только начать — и жизнь пойдет быстрее, лучше, ярче. Вот и надо овладевать азбукой организации, двигаться вперед вершок за вершком.

— И сим победиши!

А чтобы победить, нужно, как советует Ленин, повышать производительность труда. А чтобы добиться этого, надо в первую очередь сломить саботаж в депо.

Начальник депо, старый путейский инженер, с насмешкой и презрением относился к тому, что надумали там, в вагоне номер шестнадцать. Когда Яков Кондратьев, комиссар паровозных бригад, по поручению ячейки обратился к нему с просьбой примкнуть к народу, помочь своими знаниями, поддержать коммунистов и сочувствующих, инженер-путеец сердито бросил:

— У вас ничего не выйдет…

Кондратьев не выдержал и угрюмо заметил:

— До чего скупой вы народ, уважаемые специалисты!.. Дело-то ведь народное, общее! Чего же в стороне стоять?!

Начальник депо вскинул брови, отчетливо сказал:

— Знания-то мои! Так ведь, Яков Кондратьев? Ну-с, при мне и останутся…

Инженер-путеец и на Якова Кондратьева смотрел как на потерянного человека: высокой профессии человек, машинист, можно сказать — близок к инженерству, а сломал порядок, подвел свою корпорацию.

Он с издевочкой напомнил комиссару паровозных бригад:

— Помнишь, Яков Кондратьев, когда ты пришел в депо и стал работать помощником машиниста, то фуражку в то время носил с одним кантом… Так ведь? А когда перешел в машинисты, то на фуражечке два кантика заиграли. Верно ведь?

— Верно, — сказал комиссар паровозных бригад, хмурясь все больше.

Начальник депо сказал с упором, что между одной фуражечкой и другой годы пролегли…

— Так как же вы хотите, товарищи из партячейки, чтобы я свои знания. — он притронулся к инженерской фуражке, лежавшей на столе, — чтобы я вот так, за здорово живешь, отдал вам…

Он похлопал машиниста по плечу и сказал:

— По Карлу Марксу живете, товарищи из партячейки… Революции, мол, локомотивы истории… А паровозики-то многосерийные, — он зло усмехнулся, — запасных частей к ним не подберешь.

Кондратьев пошел к выходу.

— Вот с Марксом и советуйтесь… С Карлом Марксом! — крикнул ему вдогонку начальник депо.

Люди учатся из опыта, говорил Ленин 3 апреля девятнадцатого года. Первые субботники многому научили коммунистов, сочувствующих и беспартийных рабочих депо. Как много можно сделать, если вот так, по добровольному согласию, трудиться, взяться, как учит партия, за работу по-революционному!

В конце лета того же 1919 года возникла у коммунистов депо мысль капитально отремонтировать своими силами паровоз сверх нормы, вместе с вагонниками — вагоны и послать эшелон на Урал, за хлебом для голодной Москвы. Так и сделали. Ремонт производили под лозунгом: «Хлеб для пролетариата!» Не для себя, не для своего депо, а для пролетарской Москвы.

А в сентябре рабочие депо — токарь Дятлов, начальник эшелона, и машинист Рыжков — направились в Московский Совет для оформления бумаг на отправку маршрута.

Сидели Дятлов и Рыжков в Моссовете, дожидались своих бумаг, как вдруг распахнулась дверь и вошел Владимир Ильич Ленин. День стоял теплый, начало сентября. Ленин был в легком пальто, с непокрытой головой. Кепку он держал в руке. Владимир Ильич приветливо поздоровался со всеми находившимися в комнате, потом, подойдя к токарю и машинисту, спросил их, откуда они, за каким делом сюда пришли.

Рыжков оробел было, а Павел Дятлов как-то сразу, в тон Ленину, живо сказал, что они делегаты депо Сортировочная и пришли выправить бумаги для поездки на Урал… А едут они за хлебом. Целым эшелоном: со своим паровозом, со своими вагонами. Вот какое дело привело их сюда…

— Дело, как мы его понимаем, товарищ Ленин, такое: хлеб — Москве!

— Вот как! Это хорошо, — одобрительно заметил Владимир Ильич, прося их присесть и сам придвигая стул и садясь рядом с Дятловым и Рыжковым. — Это очень хорошо, товарищи! — крепко стиснув руку токаря, быстро и весело сказал он.

Все пришлось Ленину по душе: и то, что рабочие сами отремонтировали паровоз и вагоны, сами сформировали маршрут и сами намерены отправиться за хлебом; особенно понравилось Ленину то, что идея поездки за хлебом идет от самих низов, от рабочих депо. И лозунг у них замечательный: «Хлеб — Москве!» Отчетливо сказано. Владимир Ильич с живой, бодрой интонацией в голосе произнес эти два радующих его слова: «Хлеб — Москве!»

Тепло и внимательно взглядывая на токаря и машиниста, он попросил их поделиться, как он выразился, опытом, рассказать подробнее, как же возникла эта идея поездки на хлебный фронт.

Он слушал Рыжкова и Дятлова с глубокой заинтересованностью в том, чем живут рабочие, люди труда, такие, например, как этот худой, с костистым лицом токарь Дятлов и строгий, сдержанный машинист Рыжков. Вот ведь как: в самой жизни возникает, проявляется забота рабочих о хлебе — не для себя лично, а для всех! Это хорошо. Это очень хорошо!

И сейчас, тридцать шесть лет спустя, весной 1955 года, Павел Петрович Дятлов, по сей день работающий в депо, рассказывая о встрече с Лениным, с каким-то радостным удивлением говорит:

— Знаете, товарищ корреспондент, разговорились мы с Владимиром Ильичем, и впечатление такое, будто давно знакомы мы с ним. Сперва, правда, оробели… А стал Ильич слушать нас, вникать в суть дела, до мелочей вникать, — и робость наша сразу же испарилась благодаря душевной простоте товарища Ленина.

— Своими силами… — слушая рабочих, тихо сказал Владимир Ильич.

Его все интересовало, буквально все: какой паровоз поведет состав, сколько вагонов в маршруте, хорошо ли они отремонтированы, какие люди ведут эшелон, едут ли по добровольному принципу, понимают ли они, что путь на Урал небезопасен…

Отодвинув в сторону свою кепку и какие-то бумаги, лежавшие на столе, он стал наглядно рисовать путь на Урал, советовал соблюдать всяческую осторожность, предупреждал, что Колчак, отступая и откатываясь под ударами Красной Армии, взрывает мосты.

А узнав, что это инициатива рабочих депо Москва-Сортировочная, Ленин о чем-то задумался, словно припоминая; потом, встрепенувшись, спросил: то ли это депо на Московско-Казанской дороге, где проводились субботники?

— От нас и пошла Коммунистическая суббота, — с гордостью сказал Дятлов.

— А продолжаете? — с живостью спросил Ленин.

— Бураков Иван Ефимович говорит, — улыбаясь, сказал Дятлов, — начали — надо продолжать.

Ленин заинтересовался: а кто это товарищ Бураков?

— Председатель партийной ячейки, — ответил Дятлов. И, весело переглянувшись с Рыжковым, вспомнил, должно быть, самые любимые слова комиссара: — «Сим, говорит, победиши!» Субботниками, значит…

Тут Рыжков осмелел и обратился к Владимиру Ильичу с просьбой подписать бумагу из Наркомпрода. Она хотя и подписана соответствующим лицом, но…

— Для подкрепы, товарищ Ленин.

Ленин вскинул голову, сощуренные, с веселыми, живыми искорками глаза его ласково заблестели.

— Гм-гм!.. Для подкрепы…

И, пробежав глазами мандат, подписал: «Председатель Совета Народных Комиссаров Ульянов-Ленин».

— Путь у вас нелегкий, — сказал Владимир Ильич и, прощаясь с машинистом и токарем, пожелал им хорошей дороги. — Возвращайтесь скорее. Хлеб — Москве!.

Делегаты депо вышли на Тверскую. В руках у них был мандат, скрепленный подписью Ленина. А на душе радостно и в то же время тревожно: «Справимся ли, одолеем ли долгий и трудный путь на Урал?»

В сентябре поезд, сформированный рабочими депо, двинулся кружным путем на юг Урала, через Пермь. У Камы задержались: мост был взорван. Но уже знали рабочие Перми, что это направляется поезд Ленина, как его прозвали в народе, и в самом ударном порядке наладили переправу паровоза и вагонов на баржах через широкую Каму. Так он и двигался с наибольшей по тем временам скоростью — поезд Ленина, который взял на Урале хлеб и повез его голодным рабочим и детям Москвы.

Первого мая 1920 года в стране проводился Всероссийский субботник. В этот день рабочие депо начали строительство своего клуба. Когда закладывали фундамент будущего здания, Иван Ефимович положил на первые кирпичи пластинку из баббита. Шлифовал пластинку Андрей Усачев, и он же искусно вырезал за ней:

«Дом вольного труда»

А чуть пониже:

«В труде — залог победы»

В этот день Ленин вместе с курсантами работал на субботнике в Кремле и, как вспоминают очевидцы, требовал для себя самую тяжелую и трудоемкую работу.

* * *

В депо на Соколиной горе свято чтут традиции первого Коммунистического субботника. Разумеется, все в депо стало иным, выстроены новые мастерские, и только в одном месте остался уголок со старыми канавами для текущего ремонта паровозов.

Ивана Ефимовича Буракова нет в живых, он умер после Великой Отечественной войны. Друзья его рассказывают, что до конца дней своих Бураков не расставался с ленинской книгой, на страницах которой заключена частица его жизни — слесаря и комиссара депо.

И брошюру Ленина — первое издание ее — сберегли коммунисты депо.

Старый машинист Я. М. Кондратьев показал мне потускневшую от времени фотографию. На ней изображен паровоз «ЧН». Если долго и пристально вглядываться, то на площадке паровоза можно увидеть человеческую фигуру. Это, говорит Кондратьев, стоит комиссар депо Иван Ефимович Бураков. Он так и вышел на фотографии — в фуражке, с куском пакли в руках.

Много, много лет прошло с той дружной Коммунистической субботы. А он, Яков Кондратьев, и сейчас все хорошо помнит — и видит депо, канаву, в которой при свете факелов трудились коммунисты и сочувствующие.

— Вот какую силу дал рабочим вольный труд!..

В депо на Соколиной горе рядом с мощным локомотивом я увидел старый паровоз, который выглядел на фоне современного совсем маленьким.

— Это «ОВ», — сказал мне молодой машинист Блаженов, — или, как мы называем, «овечка». Старички, а все еще бегают и трудятся на заводских путях…

На заводских путях, говорят, трудятся и те старые и славные паровозы, выпущенные на первом Коммунистическом субботнике: V-504, ЧН-7024, ОВ-358.

Однажды, читая Ленина, я встретил те самые два слова, которыми слесарь и комиссар депо Иван Бураков в самое тяжелое, трудное время воодушевлял своих товарищей по работе. В XXXV Ленинском сборнике напечатан набросок плана речи Владимира Ильича, над которым он работал в мае 1921 года, предполагая выступить на съезде профсоюзов.

Ленин записал в этом плане:

«…дело коммунизма в России будет прочно».

Двадцать первый пункт гласит:

«Дисциплина трудовая, повышение производительности труда, организация труда, увеличение количества продуктов, беспощадная борьба с разгильдяйством и бюрократизмом».

И последним, двадцать вторым пунктом записано Лениным кратко, уверенно:

«Сим победиши».

Апрель 1955 г.

ПОРТРЕТ

Удивительную историю одного портрета, сотканного русскими ткачами, мне рассказали на «Трехгорке».

В начале тридцатых годов по рисунку фабричных художников выткали на жаккардовских станках портрет В. И. Ленина.

В те же годы побывала на «Трехгорке» делегация зарубежных трудящихся, и одному из делегатов рабочие подарили ленинский портрет на ткани. Делегат-француз бережно завернул ленинский портрет в листы бумаги и спрятал его в боковой карман, у сердца.

А много лет спустя, уже после войны, приехали в Москву новые гости из капиталистических стран. Побывали они и на «Трехгорке». Один из делегатов, черноволосый итальянец, поведал краткую, но волнующую историю портрета Ленина, сотканного в России и какими-то судьбами попавшего на север Италии, к партизанам, к воевавшего с ними против Муссолини и Гитлера.

Итальянца спросили: а не может ли он сказать, какая была плотность материи у портрета, особенности переплетения нитей, и не заметил ли он внизу, у самого края портрета, инициалы художника-ткача? По этим приметам можно будет определить, где ткался портрет. Но итальянец не мог рассказать таких подробностей. Он только помнил, что портрет был соткан из черных и белых нитей, а в самом низу было выведено красной краской: «Вива Ленин!» Больше никаких подробностей он не знал, но в одном он и его товарищи партизаны были твердо уверены: портрет из России.

Наши рабочие стали думать, где же могли выткать этот портрет. Вспомнили, что приблизительно в то же время, что и на «Трехгорке», портрет Ленина делали и на другой московской фабрике. Но там он был многокрасочный, на шелку. А у трехгорцев тканевый, в две краски. Одно смущало рабочих: каким образом ленинский портрет попал в Италию — ведь дарили его французу. И на это итальянец ничего не мог ответить. Он только засмеялся и взмахнул руками, будто крыльями, — мол, Ленин шагнул через горы.

По всем признакам это был портрет, сделанный когда-то на «Трехгорке». «Наш, конечно же наш!»

И стали трехгорцы припоминать, кто делал портрет Ильича.

На ткацкой фабрике в те годы работали два мастера-художника, и оба Сергеи Петровичи. Карягин и Храпунов. Работу над портретом Карягин, как старший, поручил своему другу, Сергею Петровичу Храпунову. Сергей Петрович был одним из самых старых художников по ткачеству. Небольшого роста, седой, лысоватый старик, он прослыл чудесным мастером, или, как его именовали, художником-дессинатором. О нем с уважением и восхищением говорили: «Смотришь работу Сергея Петровича — и перед тобою точно гравюра».

— Наша палитра, — учил старый художник, — это качество переплетения нитей. Вот где проверяется искусство и мастерство рисовальщика…

Он обладал хорошим глазом и каким-то особым чувством нити, умением с помощью переплетений утка и основы передать на полотне свет и тени.

Каждая ткань имеет определенное число ниток по основе и утку. Мастерство художника-ткача состоит в том, чтобы уловить, при сочетании каких переплетений нитей можно наиболее совершенно передать задуманный рисунок…

Это очень сложная, кропотливая работа — перенести портрет с фотографии на лист плотной бумаги, или, как говорят рисовальщики, на патрон, который служит моделью для ткачей. Художник должен с ювелирной точностью расчертить портрет на плотном картоне на отдельные клеточки, а затем, насекая на картоне точки, создать своеобразную карту рисунка. Ведь каждая точка на патроне — это нитка. Сочетанием и переплетением нитей художник выявляет свет и тени портрета.

Тонкое дело — перенести контуры портрета, правильно нанести на патрон будущее переплетение нитей, создать идеальную форму, модель для работы на жаккардовских станках. В сущности, в руках художника две нити, две краски — светлая и черная. Искусным подбором переплетений художник создает живые оттенки портрета. Требуется особое, живое мастерство — так заправить жаккардовский станок, чтобы сотканные нити, подобно линиям и краскам, нанесенным художником, ложились на ткань, переплетались с величайшей точностью. Работа, требующая от художника-дессинатора большого внимания, острого ви́дения. Иные думают о работе художника по ткачеству: «Хоть и трудное это дело, а все же далекое от подлинного творчества. Художник-ткач — копиист, так сказать. Рисуй с оригинала, переводи на патрон контуры портрета». Но это, конечно, не так. Искусство создания портрета на ткани во многом зависит именно от того, сумеет ли художник вложить в работу необходимейший элемент творчества.

Он должен придерживаться оригинала — фотографии. И все же ни одна самая наивернейшая фотография не в силах выразить то живое, что может схватить подлинный художник, работающий портрет.

Художник по ткачеству имеет перед собою фотографию, но он не может слепо следовать ей; создавая рисунок на патроне, он, разумеется, вкладывает в работу свое видение жизни.

Сергей Петрович положил перед собою фотографию Ильича. Сухой, легкой и сильной рукой он взял карандаш. Старый, опытный художник-ткач, он несколько раз приступал к работе. Начнет, бывало, переносить контуры портрета на плотный картон, потом отложит в сторону карандашик и отойдет от стола. Долгое время он не мог решиться, словно дожидался той минуты, когда душа и рука в лад заработают.

Юноша ученик спросил Сергея Петровича, видел ли он Ленина. Художник кивнул головой: да, видел. Видел здесь, на «Трехгорке». «А каков он, живой Ленин?» На этот вопрос художнику трудно было ответить. Каков он, Ленин?.. Одно можно твердо сказать: кто видел Ильича однажды, тот не забудет его никогда.

Каким же ему запомнился Ленин?

Владимир Ильич неоднократно выступал перед рабочими Трехгорной мануфактуры. Художник-ткач был тогда молодым. И хотя при нем всегда были блокнот и карандаш, он никогда не рисовал Ленина с натуры — настолько все внимание его поглощалось Лениным. И с каким-то безотчетным чувством творческой радости он накапливал в своей душе живые ленинские черты.

Когда он думал о Ленине, то почему-то всегда в его представлении вырисовывался солнечный майский день — и Ленин на Коммунистическом субботнике, в тот момент, когда подставляет под бревно свое плечо. Великий строитель!

А однажды художник-ткач увидел Ленина на закладке памятника освобожденному труду. И что особенно запомнилось — это то, с какой радостной улыбкой Владимир Ильич держал на своей ладони кирпич, кельмой подхватив цементный раствор…

Или вот еще ви́дение Ильича.

Присев на ступеньках и положив на колени бумагу, Владимир Ильич что-то записывает, пальцы быстро водят по листу; зажав в руке карандаш, он вдруг поднимет голову, чутко прислушиваясь к словам оратора. Послушает, о чем-то задумается и снова обратится к своим записям. Художник-ткач все приметил — и руки Ильича, и быстрый поворот головы с крутым лбом.

Но самые глубокие и живые воспоминания у Сергея Петровича были связаны с приездом Ильича к рабочим «Трехгорки». В памяти художника-ткача живо возникал один весенний день. Кажется, это было в двадцатом году… Рабочие пришли с Коммунистического субботника усталые, но охваченные той бодростью, которую дает даже усталым и полуголодным людям коллективный труд. Было за полдень, когда Ильич приехал на фабрику. Секретарем партийной организации был Василий Горшков. Он заволновался, встречая Ильича, снарядил молодежь обойти казармы, сказать всем: «Ильич приехал!»

По-весеннему пригревало солнце. Ленин накинул пальто на плечи. Притянув за руку Василия Горшкова, он присел на бревнышке. Какой-то мальчонка протиснулся сквозь толпу; Ленин, беседуя с Горшковым, ласковым движением привлек к себе мальчонку. Вот так они сидели втроем на бревнышке — Ленин с малышом и Василий Горшков. Ленин был в широкой, вздыбленной весенним ветром кепке. Художник схватил крутой взлет его лба. Положив руку на худенькое плечико мальчика, Ленин что-то сказал, и ткач-рисовальщик уловил задумчиво сказанные Ильичем слова — то ли они относились к этому мальчику, то ли ко всему народу: «Они увидят… еще усерднее будут строить…»

А толпа вокруг все росла. И беседа с Лениным все продолжалась. И каждый выкладывал Ленину свое, заветное.

Вот Ленин, вскинув голову, огляделся, — а вокруг живым кольцом народ. Вот так, во главе с Лениным, все и тронулись на митинг. Владимир Ильич шел, обхватив за плечи мальчика.

Таким навсегда остался жить в душе художника-ткача великий Ленин, смело ведущий партию по широким путям революции.

Вот он, наш Ильич, забившись где-то в уголок, ведет беседу с рабочими «Трехгорки», расспрашивая их о том, как прошел субботник, как они думают поднимать свою фабрику, как они распределяют хлеб и уголь, есть ли у народа заботливое отношение к каждому пуду угля и к каждому пуду хлеба, есть ли товарищеская дисциплина и в чем она выражается. И, кажется, слышится ленинское: «Эту элементарную, простейшую задачу организации решите, и мы победим».

Как много трогающего за душу, красоты в этом человеке, в котором русские рабочие, пролетариат всего мира видят себя, свою надежду, свое будущее!

Ах, если бы можно было на полотне живым сочетанием нитей создать портрет Ленина, окруженного народом, идущего с мальчиком в полосе широко льющегося солнечного света!

Тут бы схватить и зарисовать, уловить бы это присущее только Ильичу, свойственное только ему, особенное, горячее выражение глаз.

Радостное, живое пробивалось у Ильича во всем, даже в том, как он стоял, чуть выдвинув одно плечо и сунув руку в карман. Таким он запомнился художнику-ткачу: живой, открытый, в гуще народной жизни.

Все это вспыхнуло в душе старого художника; и когда он вплотную засел за работу, положив перед собою лист картона, он каждый раз в минуты усталости вызывал в своем воображении светлый образ живого Ильича.

Давно уже нет на свете художника-ткача, остался только «патрон», по которому он работал над портретом Ленина. Но от поколения к поколению в памяти ткачей передаются живые черты Ильича, выступавшего в грозные годы революции перед рабочими Прохоровской мануфактуры.

…Я возвращался поздней зимней ночью с Пресни, сквозь снежную пелену мягко светились окна фабричных корпусов. И не знаю, то ли оттого, что в эти дни много думалось о Ленине, то ли от рассказов старых рабочих, видевших его, в памяти моей вдруг ожило одно письмо, написанное Владимиром Ильичем за год до великих Октябрьских боев, — письмо, поразительное по острой тяге и любви к родной земле. Какой прекрасной виделась ему Россия!

Москва. Трехгорная мануфактура

1955

КРАСНЫЙ СВЕТ

Китайская пословица гласит:

«Пьешь воду — помни об источнике».

Эту меткую, рожденную народной мудростью пословицу я услышал в Пекине, на вечере памяти Лу Синя.

Живой, глубокий интерес представляют для нас творения Лу Синя, сурового, страстного мастера, сердце которого откликалось на самые существенные события в жизни Китая. Я очень люблю его художественную публицистику, в которой отражается время Лу Синя, сила вторжения писателя в жизнь.

Во имя чего творит художник? Лу Синь однажды задал себе этот вопрос: «Почему же я взялся за кисть?»

И ответил: его вдохновило сочувствие к энтузиастам-борцам.

«Если бы взволновать читателя! Тогда бы мы не были рабами».

Лу Синь выработал свой стиль, свою форму художественной публицистики, предельно сжатой, лаконичной, то гневной, то облитой горечью, то пронизанной великой грустью. Он так и называл свои заметки, эти короткие, разящие строки: «Цзавэнь» и «Цзагань» — «Смесь» и «Впечатления».

Разумеется, Лу Синь прекрасно понимал силу и значение того оружия, которое он оттачивал и совершенствовал год за годом. Художник определил их атакующее направление: в веселье — звонко смеяться, от боли — громко кричать, в гневе — отчаянно драться.

…И вот мы в Шанхае, в доме Лу Синя; здесь все сохранилось в том виде, как было при жизни писателя. И цветы, любимые художником осенние цветы, стоят в высоких вазах.

На втором этаже кабинет Лу Синя; у широкого окна с цветными стеклами — его рабочий стол. На столе пепельница, спички и кисть Лу Синя, старая шаосинская кисть, которая имела свой символ: «На золото не меняется». И всегда перед глазами — небольшой глобус с выцветшими от времени названиями континентов и созданная искусной рукой резчика по дереву голова Горького.

У Лу Синя, говорят, было суровое лицо. Но те, кто хорошо и близко знал его, рассказывали мне, что у писателя было щедрое сердце — доброе, нежное, открытое всему прекрасному на свете и ненавидевшее все зло, мешающее людям жить. Лу Синь был худой, небольшого роста, с черными густыми волосами и бровями, одетый в простой длинный халат; его волосы чуть дыбились, с годами складки у рта становились все более резкими и взгляд — суровым. Кажется, больше всего друзьям Лу Синя запомнились его глаза. Сам Лу Синь советовал молодым писателям:

«Нужно скупо рисовать портрет человека и больше всего внимания уделять глазам».

Теперь я поведу вас в другую комнату в доме Лу Синя, на первый этаж. У стены, боком к окну, примостился простой темно-коричневый стол. За этим столом в былые времена работал друг Лу Синя, китайский писатель-коммунист Цюй Цю-бо. Над столом гравюра: юноша с пытливым, горячим взором, в руках его книга.

Когда Цюй Цю-бо приезжал в Шанхай к Лу Синю, он обычно работал за этим столом. Есть картина, изображающая друзей. Оба они в легких халатах. Лу Синь откинулся на спинку бамбукового кресла, ладонь он положил на листки какой-то рукописи. А рядом у стола — его друг, невысокий, в очках, Цюй Цю-бо. Художник запечатлел их в тот момент, когда друзья беседуют; может быть, они делятся мыслями по поводу той рукописи, которую прижал своими тонкими пальцами Лу Синь.

Цюй Цю-бо учился в Пекинском институте русского языка, принимал активное участие в студенческом революционном движении; осенью 1920 года поехал в Москву, оттуда писал на родину о жизни молодой Советской России.

В начале лета тридцать пятого года чанкайшисты схватили Цюй Цю-бо и казнили его. В памяти друзей остались его слова, сказанные перед казнью: «Всю свою жизнь я отдал революции». А в последние мгновения жизни он запел «Интернационал».

Лу Синь сберег стол, за которым работал Цю-бо. Но Лу Синь, сделал и большее: он сохранил для будущих поколений рукописи своего Цюй друга.

Цюй Цю-бо однажды сказал такие слова:

«На кончике кисти литератора сосредоточены чувства человечества».

Я долго смотрел на старый темно-коричневый стол, который был так дорог Лу Синю, и мне почему-то казалось, будто вчера еще работал здесь Цюй Цю-бо…

Какими сложными путями двигается революция — через континенты, через горы, реки и океаны. И как пересекаются человеческие судьбы и пути революции!

В Кантоне, в старинном конфуцианском храме, где в середине двадцатых годов работали курсы по подготовке кадров революции, я увидел среди серии фотографий портрет Цюй Цю-бо, человека на вид очень хрупкого, с острым, глубоким взглядом.

Храм построен из темно-красного, с красивою резьбою дерева. Сохранились деревянные столы и скамьи в просторных аудиториях, в которых занимались слушатели этих исторических курсов. Люди учились и сражались. Вся обстановка на курсах была суровой, походной. Студенты из крестьян и рабочих и вожаки крестьянского движения спали на циновках; деревянные койки расположены в два яруса. Тут же, рядом с койками, винтовки. Чашки и палочки для еды слушатели приносили с собой из дому.

Вот книги, которые они читали. На обложке одной из книг — винтовка, плуг и молот. Помню, я взял в руки одну из книжек, напечатанную на грубой, серой бумаге. Это был «Буревестник» Горького. Ее перевел на китайский язык Цюй Цю-бо. Он выбрал себе русский псевдоним — Страхов. Это имя стоит на книжке…

И вот я сегодня, в этот осенний вечер, в доме Лу Синя. «Может быть, — думал я, — Цюй Цю-бо в свое время рассказывал другу-художнику о своих встречах с Лениным…»

В те годы имя Ленина в Китае было запретным. Прогрессивные писатели называли его Революционер. Когда в Китае вышел роман Горького «Мать» с гравюрами советского художника, Лу Синь в одном из своих писем вспомнил слова Ленина об этой книге:

«…Революционер сказал о нем: «Очень своевременная книга». Мне кажется, — писал Лу Синь, — не только для того времени, но и для настоящего, особенно для настоящего и будущего Китая».

Молодой Цюй Цю-бо приехал в Москву в двадцатом году. В его записях отражены живые черты борющейся России тех огненных лет.

Цюй Цю-бо присутствовал на III Конгрессе Коммунистического Интернационала, который начал свою работу в июне 1921 года.

«Красный свет, — записал он в те дни, — бьющий во все стороны из Андреевского зала, озаряет вселенную; речи представителей трудящихся разных стран, их голоса сотрясают земной шар…»

Цюй Цю-бо слушал выступления Ленина, а в одном из перерывов беседовал с Владимиром Ильичем.

«Он указал мне на некоторые материалы по вопросам Востока», — писал Цюй Цю-бо.

Вот строки Цюй Цю-бо, рисующего облик Ленина:

«Он совершенно свободно говорит по-немецки и по-французски, спокойно обдумывая и взвешивая каждое слово. В том, как Ленин держится во время выступлений, нет ничего от университетского профессора. И в этой простоте, с которой он держит себя, виден прямой и непреклонный политический деятель».

И тут, в Шанхае, за тысячи километров от родной страны, мне вдруг остро вспомнилась молодость нашей Советской России, меня потянуло к тем горячим, насыщенным неповторимой жизнью дням, когда Ленин в Андреевском зале Кремля делился с делегатами мирового рабочего движения первым, завоеванным в борьбе, выстраданным, закаляющим опытом Советской республики.

«Опыт, который мы проделываем, — говорил Ленин в тот летний день двадцать первого года, — будет полезен для грядущих пролетарских революций…»

Со свойственным большевикам чувством правды Владимир Ильич сказал делегатам Конгресса:

«Наше положение было ужасно, и кажется почти чудом, что русский народ и рабочий класс могли перенести столько страданий, нужды и лишений, не имея ничего, кроме неустанного стремления к победе».

В этом месте ленинской речи в стенограмме записано: «Оживленное одобрение и аплодисменты».

Владимир Ильич считал своим долгом поделиться с коммунистами всего мира трудностями и успехами Советской власти — рассказать о материальной основе социализма, о плане электрификации. О том скромном, что уже созидается на свободной земле. И о будущем.

Ленин делает тщательный подсчет электростанций, год за годом введенных в строй, начиная со дня Октябрьской революции.

«Если в 1918 году у нас было вновь построенных электрических станций 8 (с 4757 kw — киловатт), то в 1919 году эта цифра поднялась до 36 (с 1648 kw), а в 1920 году до 100 (с 8699 kw).

Как ни скромно это начало для нашей громадной страны, а все же начало положено, работа пошла и идет все лучше и лучше».

Они, эти скромные цифры, открывают начало будущего, великого будущего. Более двухсот лучших специалистов работали над планом электрификации. Эта работа закончена и отпечатана в объемистом томе. Делегаты Конгресса, собравшиеся со всего земного шара, могут ознакомиться с ним. Ленин позаботился о том, чтобы Государственная комиссия по электрификации РСФСР подготовила для членов Конгресса материалы плана электрификации.

В записке к Г. М. Кржижановскому Владимир Ильич запрашивает:

«…все ли сделано для ознакомления членов III конгр[есса] К[оммунистического] Инт[ернационала] с планом электрификации.

…Должна быть выставлена (в кулуарах конгресса)

1) карта электрификации с кр[атким] текстом на 3-х языках

2) тоже — районные карты

3) баланс электр[ификации]…

4) карту важнейших местных, маленьких, новых станций.

Д[олжна] б[ыть] краткая (16—24 стр.) брошюрка на 3-х языках, конспект «Плана электрификации».

Владимир Ильич в своем докладе рисует картину величайших сдвигов, происходящих в мире. И снова оживленным одобрением встречают делегаты Конгресса ленинские, полные глубочайшего научного предвидения слова о том, что с начала двадцатого столетия миллионы и сотни миллионов — фактически громаднейшее большинство населения земного шара — сейчас выступают как самостоятельные, активные революционные факторы. Как много накопилось горючего материала в колониальных и полуколониальных странах, которые до сих пор рассматривались лишь как объекты, а не субъекты истории!

«…вполне возможно поэтому, — говорил Ленин, — что в этих странах, рано или поздно, и совершенно неожиданно, вспыхнут восстания, великие бои и революции».

Цюй Цю-бо подробно записывал свои впечатления от ленинской речи на Конгрессе, а несколько месяцев спустя он снова увидел Владимира Ильича — среди рабочих «Динамо».

Есть на заводе картина: «Ленин на «Динамо». Струится свет, в руке Ленина ворох записок; он стоит у края трибуны. Кто-то молодой, в очках, примостился сбоку, положив на колени тетрадку. Ктознает, быть может, художник, создавший эту картину по рассказам старых рабочих, изобразил среди тысячной толпы молодого китайского писателя, который оставил сжатую запись об этой встрече Ленина с народом.

«Все, на кого ни глянь, — писал Цюй Цю-бо, — в необычайно приподнятом настроении. Но вот совершенно неожиданно они (рабочие) видят, что на трибуну поднимается Ленин. Все, кто был в зале, толпой устремляются вперед. В течение нескольких минут кажется, что изумлению не будет конца. Однако тишина длится недолго: ее вдруг раскалывают крики «ура», аплодисменты, от которых сотрясаются небо и земля…

Взоры рабочих устремлены в одну точку — они прикованы к Ленину. Напрягая до предела слух, они внимательно слушают речь, стараясь не упустить ни единого слова.

…Последние слова Ленина утопают в бурной овации. Кажется, не выдержат заводские стены грома аплодисментов, возгласов «ура» и торжественных звуков «Интернационала» — это пробуждается к жизни и растет великая, могучая энергия».

…В памяти моей живет скромный шанхайский домик Лу Синя, рабочий стол Цюй Цю-бо — человека, который с такой силой запечатлел образ Ленина. Мне часто рисуется одна картина: в долгие часы работы, когда Лу Синь уставал и садился в старое бамбуковое кресло с потемневшими подлокотниками, его рука невольно тянулась к маленькому глобусу — он искал на нем страну Ленина, страну, о которой ему рассказывал Цюй Цю-бо, искал ту точку на земном шаре, откуда во все стороны хлынул красный свет, озаряющий вселенную.

Шанхай

1956

ИСПАНСКАЯ ВИШНЯ

Я записал этот рассказ о встрече глуховцев с В. И. Лениным со слов старой работницы Клавдии Ивановны Гусевой. Коммунисты фабрики деятельно помогали мне в поисках фактов, рисующих эту встречу; в журналах двадцатых годов я нашел воспоминания делегатки Пелагеи Холодовой, в одном из Ленинских сборников прочитал заметки Владимира Ильича.

Вот как это было.

В начале осени 1923 года рабочие Глуховской мануфактуры решили послать делегацию в Горки, к Ленину. Делегатам был дан наказ — увидеть Ильича, узнать, как его здоровье, и передать ему горячий пролетарский привет.

Глуховцы хорошо помнили, какую поддержку оказал им Владимир Ильич в труднейший момент их жизни! Было это в марте двадцатого года. Мужчины — коммунисты и беспартийные — уходили на фронт и в продовольственные отряды. Жизнь фабрики поддерживали почти одни женщины. Зима девятнадцатого — двадцатого была особенно тяжелой; в наступившую весну людям казалось, что они уже не в силах больше выдержать. Женщинам было трудно, а детям и того хуже. Вот тогда и поехали девять делегатов глуховцев к Ленину.

Был первый день марта. Делегаты доложили Ленину о тяжелом продовольственном положении на родной фабрике. Они просили приравнять паек Глуховской мануфактуры к пайку рабочих Москвы и выделить «Глуховку» наравне с соседним предприятием — «Электропередачей» — в особую продовольственную единицу.

Слушая делегатов, Ленин на бланке Председателя Совнаркома набрасывал самую суть вопросов, волнующих рабочих. По этим наскоро сделанным заметкам с характерными ленинскими подчеркиваниями самого важного, самого нужного отчетливо угадывается вся беседа Председателя Совнаркома с рабочими. Если сейчас, думает Ленин, помочь женщинам и особенно детям, то к лету, когда пойдут огороды, люди окрепнут, нужда ослабнет! И работа улучшится!

Ленин записывал:

«Богор[одский] у[езд], Ямкинская волость, Глуховск[ая] м[ану]ф[акту]ра, 2 в[ерсты] от Богородска

за ¹/₂ года с 24.VIII по 28.II п[олу]чили по 25 ф. на едока.

6000 р[абоч]их (9000)

[около ¹/₄—¹/₃ мужчин]

16—20 тыс[яч] с семьями»

«На Электропередаче ок[оло] 3000 р[абоч]их.

Нельзя-ли отнять у них по ¹/₂ фунту хлеба (они получают всего; и больше чем требуется; продают)».

«175 дес[ятин] под овощи

семян к[арто]феля нет».

«Молока у ф[абричных] детей нет: разверстка молока нужна:

в райпродкоме за это».

А за три дня до прихода глуховских рабочих Ленину пришлось решать все тот же продовольственный, как в ту пору говорилось, вопрос. На рабочих Ухтомского (Люберецкого) завода вплотную надвинулся голод. Надо было что-то быстро, немедля сделать, чтобы спасти рабочих.

Ленин тогда написал членам коллегии Наркомпрода: нельзя ли экстренным порядком оказать продовольственную помощь? В нескольких строках Владимир Ильич обосновывает всю необходимость такой помощи:

«Завод с[ельско]-х[озяйственных] машин, имеет уголь и материалы, рабочие (1 300 рабочих) не разбежались. Поддержать такой завод особенно важно было бы».

Глуховцы — это текстиль. Ухтомцы — машины для деревни. А потому — всемерно поддержать!

В тяжелую годину народной жизни Ленин сделал все возможное, чтобы помочь Глуховской фабрике.

Вовремя пришла тогда подмога: окрепли рабочие, вернулись фронтовики, стала «Глуховка» постепенно разворачиваться.

И вот три с половиной года спустя глуховцы снаряжали новую делегацию к Ленину. Как сказал прядильщик Герасим Козлов, отчитаться перед нашим дорогим товарищем, что нами сделано, взглянуть на него и пожелать скорейшего выздоровления.

Тут же, на собрании, составили письмо Ленину. Фабричный художник Федор Петрович Кузнецов взял черновик письма и обязался за ночь написать его красками на плотном листе бумаги.

В делегаты выбрали ватерщицу Пелагею Холодову, сновальщицу Клавдию Гусеву, молотобойца Дмитрия Кузнецова и прядильщика Герасима Козлова. Народ достойный, всей «Глуховкой» уважаемый.

Собрание уже подходило к завершению — делегатов выбрали, письмо составили, — вдруг встал Кузнецов, не художник, а молотобоец, и попросил слова.

— Если дело — говори, — сказал председатель.

Молотобоец был человек в годах, высокий, с окладистой бородой. Он сказал:

— Постойте-ка, товарищи, что же получается: поедем, значит, с пустыми руками к товарищу Ленину?

— А письмо?

— Письмо письмом… Это — хорошо. Но нужно что-нибудь душевное… Ведь к Ленину едем!

— Подарок?

— Вот-вот! — отозвался молотобоец.

И закипели страсти на собрании: что повезти Ильичу? Были и такие предложения — русскую рубашку-косоворотку или костюм. Но знали, что не любит этого Ильич, не по сердцу ему такие подарки.

А молотобоец знай свое: «Эх, народ, неужто ничего не придумаем?..»

Имели глуховцы при фабрике сад и оранжерею. Начиналась посадка саженцев под осень. Пошептавшись с фабричным садовником, прядильщик Герасим подал такую мысль: попробуем развести для Ленина вишневый сад… Сказал он об этом негромко, будто в раздумье.

Председатель поставил вопрос на обсуждение. Были такие, что сперва засомневались: живет Ленин в Горках, там, говорят, обширный парк, что́ ему наши вишенки. Взяла слово Пелагея Холодова и размечталась:

— Хорошо бы под окнами… Глянет Ильич на вишню — и «Глуховку» нашу вспомнит. Одобряй, народ!

Подумали — и пришли к единодушному решению: а ведь и впрямь хорошо повезти такой подарок Ленину! Вишня, когда она весной в цвету, глаз радует…

Клавдия Гусева работала в ночной смене. Пелагея пришла к ней в цех и сказала:

— Ты, Клавдия, потеплее оденься, шаль возьми, завтра поедем за Москву, к Ленину.

Вся фабрика любила женделегатку Пелагею Холодову, тонкую, светловолосую, решительную. Сновальщица Клавдия была помоложе — живая, веселая, чернявая.

Наутро все подготовили, обернули в рогожи молодые вишни, погрузили в машину и сами забрались в кузов. Ехали и песни пели.

В Горки приехали к вечеру. Встретили делегатов Мария Ильинична и Надежда Константиновна.

Герасим Козлов спросил о самочувствии Владимира Ильича, позволит ли ему здоровье свидеться с рабочими. Мария Ильинична посоветовалась с Надеждой Константиновной и сказала, что Ленин, разумеется, будет очень рад этой встрече. Но тут же тихо добавила:

— Прошу вас помнить — его нельзя утомлять.

Кто-то спускался по лестнице.

Мария Ильинична сразу же узнала шаги Ильича и, подняв голову, улыбаясь, сказала:

— Володя, а к тебе гости пришли…

Владимир Ильич перегнулся через перила и весело закивал головой. Он спустился вниз и сразу же направился к делегатам, которые окружили его живым кольцом. Ленин снял левой, здоровой рукой кепку, переложил ее в правую и, здороваясь с каждым делегатом, крепко пожимал ему руку левой рукой.

Чувство радости выражалось в его глазах, — он с такой любовью оглядывал делегатов, что каждому хотелось сказать ему что-то хорошее.

Кузнецов спросил Ленина, помнит ли он глуховцев. Они были в Совнаркоме 1 марта двадцатого года…

Ленин на миг задумался, потом, видимо что-то вспомнив, кивнул головою. По глазам Ленина молотобоец понял, что Ленин помнит ту встречу. «Хлеб!»

— Вот-вот! — воскликнул Кузнецов. — Хлеб! По делам продовольствия наши ходили тогда в Кремль…

Лучи морщинок сбежались у глаз Ильича, весело заиграли.

Тут выступил вперед прядильщик Герасим Козлов, худощавый человек, бойкий, живой, быстроглазый. А в Горках он разволновался. Ему поручено было народом читать письмо Ленину.

Владимир Ильич стоял между Пелагеей Холодовой и Клавдией Гусевой. Герасим Козлов окрепшим голосом начал:

— «Дорогой товарищ!

Ты, имя которого как знамя, как путеводная звезда с любовью хранится в сердце не только каждого члена РКП(б), не только члена РКСМ, но и каждого рабочего и крестьянина. Ты нужен нам во дни труда…»

Ленин, засмеявшись, положил ладонь на лист бумаги, который держал глуховский прядильщик.

— Одним словом, — сказал Герасим Козлов, — понимать, товарищ Ленин, надо так: всеобщий душевный горячий привет…

Когда Владимир Ильич услышал от делегатов, что они по поручению рабочих привезли ему подарок, то нахмурился.

— Вишни, — быстро сказал Герасим Козлов. — Нашу вишню посадим в Горках. Должна приняться!

И тут Владимир Ильич сразу повеселел.

Он поблагодарил за подарок. Ему хотелось сейчас, не теряя времени, наметить, где посадить вишню. И самое главное — надо принять товарищей с «Глуховки», они, наверное, устали с дороги.

Делегаты боялись утомить Ильича и стали прощаться. Ленин с каждым расцеловался. Молотобоец Кузнецов, большой, с окладистой бородой, шагнул к Ленину и прильнул к нему. И вот так они несколько минут молча стояли, обняв друг друга.

— Кузнецов, — позвала Пелагея. — Кузнецов!

Но Ленин сам не отпускал старого рабочего.

— Я рабочий-кузнец… — Дмитрий Кузнецов тихо, сдерживая свой гулкий голос, говорил: — Оружием мы добили врага, трудом мы добудем счастье… Знай, товарищ Ленин, мы скуем все намеченное тобою… Выздоравливай, любезный наш товарищ…

Простились делегаты с Лениным. Владимир Ильич стоял, прижав к груди письмо глуховских рабочих.

Мария Ильинична повела делегатов в столовую. В одной из комнат рабочие увидели школьную доску. Ленин, сказал им, тренирует руку свою, мелом на доске пишет.

В просторной столовой, в углу стоял сноп ржи, а в кувшине — букет полевых цветов и осенних листьев.

— Отведайте наших грибов, — ласково предложила Мария Ильинична. — Это Ильич собирал…

Перекусили, выпили чаю и допоздна беседовали об Ильиче, о «Глуховке», о делах в нашей стране. У Марии Ильиничны была своя забота, она подсела к Пелагее Холодовой и к Клавдии Гусевой, подробно расспрашивая их о фабричной жизни, о быте рабочих, и взяла с них слово, что они будут обо всем нужном и важном писать в «Правду».

Вошла Надежда Константиновна. Пелагея Холодова спросила ее: как Ильич, не утомили ли мы его своими разговорами?

— От встреч с рабочими, — сказала Надежда Константиновна, — ему всегда делается лучше…

И шепотом сказала, что Владимир Ильич положил возле себя на столике глуховское письмо, потом попросил ее, Надежду Константиновну, прочесть ему вслух. Слушал задумавшись, улыбаясь…

До поздней ночи проговорили с Надеждой Константиновной. Она все рассказывала об Ильиче. Примерно с июля он стал лучше себя чувствовать.

Надежда Константиновна помолчала, затем — опять об Ильиче. Любит Владимир Ильич спать с открытыми окнами. И в Москве, в Кремле, также, Проснется утром — и сразу к окну. Смотрит на шагающих по двору кремлевских курсантов, слушает, как они поют: «И, как один, умрем за власть Советов…»

Все разошлись по комнатам, улеглись спать. Пелагее Холодовой не хотелось спать, она долго вполголоса говорила с молодой женщиной, которая помогала Надежде Константиновне и Марии Ильиничне вести домашнее хозяйство.

Около года она живет в Горках, в семье Ленина. До этого работала в Москве, на золотошвейной фабрике. В марте заведующая мастерской и говорит ей: «Хотим тебя командировать в Горки помогать по дому у Владимира Ильича».

«Я говорю, что и готовить-то ничего не умею, разве что простое…»

А заведующая успокаивает: «Ты не бойся, люди они простые, надо им помочь, особенно Владимиру Ильичу».

Приехала в Горки, и как-то сразу, с первого дня, приросла к семье Ульяновых.

— Семья дружная, все здесь попросту, так что легко себя чувствуешь… А уж Владимир Ильич — что и говорить… Я его застала уже больного… Увидит, всегда сам первый поклонится, приветливо так улыбнется. А если киносеансы устраивают, так всегда меня зовет, знает, что я их очень люблю. Внимательный человек… К Надежде Константиновне из города, из Политпросвета, на заседания народ приезжает. Так он спустится сверху, чтобы послушать товарищей. А уж если Надежда Константиновна или Мария Ильинична отдыхают, так он на цыпочках ходит мимо их комнат, чтобы не разбудить. Летом по грибы ходил. Как утро — встанет и просит у меня корзиночку… Он всегда высматривает под кустами — нет ли грибов, и если увидит, от всей души радуется. И цветы любит, только не садовые, а полевые. На садовые смотреть не хочет, рукой только махнет, когда покажешь ему. Когда ему чуть похуже, мы все ходим с опущенными головами, всем грустно делается. А когда Владимир Ильич лучше себя чувствует, так сразу все веселеют. Ну, думаем, выходили! Так и живем — то в огорчении, то в радости и в надежде…

Прошла ночь в Горках. На рассвете встала Пелагея, накинула платок и вышла из дому в парк, посмотреть на сложенные у вырытых ямок глуховские вишни. Оттуда по росе — на главную аллею.

Все думалось: «Вдруг увижу его…» С главной аллеи Пелагея свернула на боковую просеку, кажется, она именуется Косой аллеей. Дорожка вывела ее на полянку, там рос высокий старый дуб с раскидистой кроной, а у подножия дуба скамейка зеленая стояла.

Среди деревьев мелькнула фигура человека. Это шел Ильич. Он был в накинутом на плечи пальто. Позже Пелагея рассказывала: «Эх, тут бы и заговорить с ним, да робость взяла».

Где-то в кустах возилась птица. Владимир Ильич вскинул голову, точно прислушиваясь к свисту пичужки. Пальто сползло на одно плечо.

Навсегда запомнилось глуховской работнице это росистое утро, Косая аллея и низкая скамейка под высоким, залитым зеленым светом старым дубом и дорогой всему миру человек, который стоял вот здесь, вскинув голову, с веселым любопытством слушая пение пичужки, затерявшейся в кустах…

Отчитались глуховцы в своей поездке перед всем фабричным народом, рассказали о встрече с Лениным на сменных собраниях. Каждому хотелось услышать рассказ делегатов о поездке в Горки, к Ленину. Но, может быть, больше других хотел услышать об Ильиче фабричный художник Федор Кузнецов. Это был тихий, скромный человек; на фабрике он работал маляром. Но главным его пристрастием в жизни было художество — лепка. Был он, собственно, художник-самоучка, нигде искусству скульптора не обучался, но отдавал этому делу все свободное время. На партийном комитете фабрики задумано было вылепить фигуру Ленина. Федора Петровича спросили: «Сумеешь?» Он по натуре был человек молчаливый, сдержанный, а тут твердо ответил:

— Создам!

Чаще других наведывался в его мастерскую молотобоец Дмитрий Кузнецов. Всем хотелось помочь фабричному скульптору, а молотобойцу Кузнецову особенно. Он, бывало, придет в мастерскую при клубе, долго молча смотрит, как скульптор возится с глиной, потом потихоньку разговорится, вспоминая все новые и новые подробности встречи с Лениным.

Федор Петрович все допытывался у молотобойца: расскажи да опиши, какой он, Владимир Ильич…

— Внешность простая, — отвечал молотобоец. — Не по́зистая. Да и весь он простой, человечный. Глаза у Ленина особые, одно слово — ильичевские, так и глядят в душу человека… Ничего, брат, не помню, что́ я говорил, что́ Клавдия, что́ Пелагея. А вот его — вижу! Задумаюсь на работе или в рощу пойду, вспомню его и — веришь — сразу увижу… Он, товарищ наш, привык кипеть в работе. А тут — терпи!

Молотобойцу иной раз начинало казаться, что это сам Ильич сказал ему, Дмитрию Кузнецову: «Начали, товарищи, ковать, глядите не остывайте».

Скульптор Кузнецов с руками, вымазанными в глине, слушал рассказ молотобойца и жадно и пытливо вглядывался в старого рабочего.

А молотобоец говорил:

— Дружнее надо жить, товарищи! Вот его идея!

И снова, в который раз, показывал, как Ленин поначалу прихмурился, когда Герасим сказал, что привезли ему подарок, а услышав: «Вишню разведем!» — просветлел и радостно закивал головой.

Приходил в мастерскую Петухов, старый коммунист с дооктябрьским стажем. Владимира Ильича Петухов видел на VIII съезде Советов, потом на одной конференции. Он говорил скульптору:

— Создай Ильича в развороте плеч… Шагает Ильич! К труду зовет, к борьбе!

Поглядел Петухов на работу и тихо сказал:

— Подвигается, значит…

Скульптор понимал все несовершенство своей работы и, по правде говоря, робел перед тем большим делом, за которое взялся. Но оторваться уже не мог. Может быть, потом придут другие скульпторы, выразят образ Ленина в более совершенных формах — в бронзе, мраморе. А пока, говорил он себе, будем делать в глине.

Была у фабричных людей мечта воздвигнуть перед самой фабрикой скульптуру родного Ильича.

А по вечерам, как всегда, приходил старый молотобоец. Взглянет, как Федор Петрович работает, сядет в уголочек — и будто нет его.

— Ты, Федор Петрович, знай лепи, на меня не обращай внимания.

Скульптор так привык к его присутствию, что даже скучал, когда молотобоец иной день не заходил в мастерскую. Однажды Дмитрий Кузнецов принес «Искру». Газета была старая — девятьсот первого года. Там была статейка про «Глуховку», Иван Бабушкин ее писал.

— Ты оставь мне газету, — сказал Федор Петрович.

«Есть еще в России такие рабочие центры, куда прямые пути для социализма затруднены, где культурная жизнь искусственно и усиленно задавливается. Там рабочие живут безо всяких культурных потребностей, и для развлечения достаточна одна водка, продаваемая хозяином (теперь казенная монополька), да балалаечник-плясун из рабочих. Такие места напоминают стоячую воду в небольшом озере, где вода цветет и цвет садится на дно, образуя вязкую грязь, которая впитывает в себя все, что на нее попадет. К такой категории можно причислить и Глуховскую мануфактуру…

История «Глуховки» хорошо была знакома старым ткачам. На их памяти, на памяти их отцов начиналась фабричная жизнь в этих местах. Савва Морозов из Орехово-Зуева в тридцатых годах прошлого века открыл в Богородске, у реки Клязьмы, маленькую отбельно-красильную фабрику и раздаточную при ней. По избам на ручных станках бабы пряли пряжу. Морозов скупал всю пряжу на свою Богородскую фабрику и отдавал ее ткачам — «мастеркам», как их прозывали. От Саввы фабрика перешла к Захару. Тот окреп, нажился и построил механическую ткацкую, а затем и прядильную фабрику около Клязьмы и Черноголовского пруда. В прядильной и ткацкой люди задыхались от хлопковой пыли, детишки и те работали, разнося корзины с пряжей, со шпулями. Фабричная нужда родила в те годы горькое присловье: «День не едим, два не едим, немного погодим и снова не едим…»

Федор Петрович сидел, задумавшись, держа на коленях старый газетный лист. Вот она, фабричная жизнь… Вот с каких лет связана «Глуховка» с большевиками, с Лениным — это они разогнали стоячую воду, открыли пути к другой жизни!

Молотобоец советовал скульптору:

— Ты, Федор Петрович, бери вглубь… Мысль должна быть такая: кует Ленин счастье народное, и не один, а с миллионами… Его жизнь — это наша жизнь. И обратно бери: наша жизнь — его жизнь!

Мысль эту и стремился выразить глуховский скульптор.

Ленин стоит во весь рост. Вскинув вперед руку, он зовет за собой весь рабочий народ.

А у основания памятника скульптор вылепил сцены народной жизни: вот ткачиха с челноком у станка; вот крестьянка в поле вяжет сноп; вот шахтер в недрах земли обушком вырубает пласт угля.

Решили сделать душевную надпись. Долго думали: какую мысль выразить в словах? Что самое главное в Ленине? Огромное уважение к человеку, глубочайшая вера в силы рабочего класса. Вот так и надо написать:

И еще близкое Ильичу:

…В морозное утро устанавливали скульптуру Ильича. Было это 22 января 1924 года.

До «Глуховки», до народа, еще не дошла печальная весть, что накануне, в 6 часов 50 минут вечера, перестало биться сердце Ленина.

Секретарем партийной организации был на фабрике Илья Михайлович — человек немолодой, с русой бородкой с проседью. Ему предстояло открывать митинг, но он долго не мог вымолвить страшное слово. А когда наконец сказал — вся площадь дрогнула: «Умер Ленин…»

Дмитрий Кузнецов вышел и сказал то, что так недавно он говорил самому Владимиру Ильичу: «Товарищ Ленин! Знай: все намеченное тобою скуем!»

Он стоит, этот памятник, у самой фабрики, среди молодых деревьев.

Клавдия Ивановна Гусева, та, что была с делегацией у Ленина, сказала мне так:

— В иной день много раз проходишь мимо памятника и всегда задержишь шаг, на минутку остановишься, чтобы взглянуть на Ильича… Гляди, как он руку вскинул, будто зовет народ. Смело, товарищи, в ногу!

В прошлом году весною я был в Горках и там, в вишневом саду, услышал начало этой истории.

На главной аллее под старыми деревьями врыта в землю простая зеленая скамейка: на ней любил сидеть Владимир Ильич и смотреть на буйное цветение сада.

Глуховские рабочие каждую весну и осень приезжают в Горки — они взяли на себя заботу о ленинском саде. Едут окапывать вишни, подсаживать к старым молодые. В одну из таких весен работала с молодежью Клавдия Ивановна Гусева.

Сад в Горках весь в шатрах весеннего цветения. Он раскинулся на пять гектаров — до тысячи деревьев вишни, яблони, груши, сливы…

Тихо в доме Ленина. Рассказывают, что Владимир Ильич обычно входил в дом в восточные двери — прямо с главной аллеи. Лестница ведет наверх. В столовой все сохранилось так, как было при жизни Ильича. Большой стол, застланный клеенкой; на столе — самовар. Просто, чисто, уютно; к столу придвинуто кресло, в котором сидел Ильич, и как при жизни его, в высоком кувшине полевые цветы. А на стенах картины. На одной изображен ледоход. В сумеречном свете дня синевой отливает высокое небо; вот-вот тронутся вешние воды по холмам и пригоркам… А на другой картине летний пейзаж. Смотришь и невольно думаешь: не Пахра ли это — река, протекающая у самых Горок?.. Все в этом пронизанном солнечным светом пейзаже близко душе — избы на высоком берегу, облака, деревья, отражающиеся в реке.

Рабочий стол в кабинете примыкает к окну, откуда открывается вид на аллею старых лип. На столе пожелтевшие от времени бланки Председателя Совета Народных Комиссаров. Книги, бумаги, пузырек с клеем, конверты.

На одной книге мне хотелось бы остановить внимание читателя. Это доклад VIII Всероссийскому съезду Советов Государственной комиссии по электрификации России. План электрификации РСФСР. Книга двадцатого года. Бумага серая, газетная. На первой странице наклейка с таким текстом:

«Ввиду крайней незначительности числа экземпляров этой книги убедительно просят товарищей, получивших ее, передать книгу по прочтении в местные библиотеки, чтобы по этой книге могли учиться рабочие и крестьяне».

Ведь это был первый, глубоко продуманный и научно обоснованный реальный план нашего будущего!

На ленинском рабочем столе рядом с отчетом съезда горнорабочих — письмо глуховцев. Оно лежит на столе справа, то самое письмо, которое делегаты привезли Ильичу вместе с саженцами молодых вишен.

«Мы следим с напряженным вниманием за ходом твоей болезни и с радостью встречаем каждый шаг улучшения в твоем здоровье — мы уверены, что твой мощный дух поборет злой недуг, и с нетерпением ждем дня, когда раздастся радостный клич во всем мире: великий кормчий вновь здравый у руля корабля революции!»

Глуховские рабочие просили Владимира Ильича

«принять настоящий пролетарский подарок, выражающийся в нескольких экземплярах «Испанской вишни», выращенной в оранжерее фабрики мозолистыми руками рабочих. Пусть вновь насаженные в Вашем саду вишни принесут Вам скорейшее выздоровление».

1957

ЧИТАЯ ЛЕНИНА

Заметки эти накапливались у меня постепенно, по мере чтения Ленина и воспоминаний его современников.

Мы дорожим малейшим штрихом из жизни и деятельности Владимира Ильича. И вот что невольно отмечаешь при чтении Ленина: кажется, чего ни коснись в его трудах — размышлений по поводу первых коммунистических субботников и того нового, что отныне они внесут в труд, быт и нравы общества, философских проблем, разработанных с гениальной мудростью, или самых жгучих очередных задач советской власти, — все это глубоко выношенное и, можно сказать, завоеванное всем опытом жизни Владимира Ильича и широких трудящихся масс, выразителем которых он явэился.

Какое это поистине великое счастье: читать Ленина, советоваться с Ильичем!

В рабочем предместье Питера

Эти сверстанные листы журнала попали ко мне в пору моей юности. Я работал в печатном цехе одной из московских типографий. Помню, кто-то из мастеров-печатников принес из соседней типографии только что отпечатанные, но еще не сброшюрованные листы журнала («Пролетарская революция», 1924, № 3), на титульном листе которого был изображен Прометей, молотом сбивающий цепи. Весь номер был посвящен Владимиру Ильичу Ленину. Старые большевики, современники деяний Ильича, рассказывали о Ленине и о партии, которую он создал.

Среди воспоминаний, напечатанных в журнале, выделялась статья М. Ольминского. В память мне запала одна мысль публициста, выраженная предельно просто и коротко:

«Тов. Ленин — непременный член коллектива… Познать тов. Ленина для нас означает познать самих себя».

Недавно, когда я перечитывал воспоминания Ольминского по старым печатным листам исторического журнала, меня с неудержимой силой потянуло к одной ленинской работе, написанной в сентябре — октябре семнадцатого года. Речь идет о статье «Удержат ли большевики государственную власть?».

Старый правдист М. Ольминский, великолепно умевший читать Ленина и, главное, видеть за каждой строкой самого Ленина, в своих воспоминаниях подробно останавливается на этой работе. Читая ленинскую брошюру, мы, говорит Ольминский,

«имеем возможность наблюдать, как пролетарское «бытие» (а для тов. Ленина — пристальное наблюдение за этим бытием) отражается на политическом сознании, на принятии той или иной политической линии».

Обратимся к первоисточнику. Откроем 34-й ленинский том, страницы которого насыщены атмосферой борьбы и научного предвидения. Владимир Ильич рассказывает, как после июльских дней ему пришлось уйти в подполье.

«Прятал нашего брата, конечно, рабочий. В далеком рабочем предместье Питера, в маленькой рабочей квартире подают обед. Хозяйка приносит хлеб. Хозяин говорит: «Смотри-ка, какой прекрасный хлеб. «Они» не смеют теперь, небось, давать дурного хлеба. Мы забыли, было, и думать, что могут дать в Питере хороший хлеб».

И Ленин, которого эти слова заставили глубоко задуматься, далее продолжает:

«Меня поразила эта классовая оценка июльских дней. Моя мысль вращалась около политического значения события, взвешивала роль его в общем ходе событий, разбирала, из какой ситуации проистек этот зигзаг истории и какую ситуацию он создаст, как должны мы изменить наши лозунги и наш партийный аппарат, чтобы приспособить его к изменившемуся положению. О хлебе я, человек, не видавший нужды, не думал. Хлеб являлся для меня как-то сам собой, нечто вроде побочного продукта писательской работы. К основе всего, к классовой борьбе за хлеб, мысль подходит через политический анализ необыкновенно сложным и запутанным путем.

А представитель угнетенного класса, хотя из хорошо оплачиваемых и вполне интеллигентных рабочих, берет прямо быка за рога, с той удивительной простотой и прямотой, с той твердой решительностью, с той поразительной ясностью взгляда, до которой нашему брату интеллигенту, как до звезды небесной, далеко. Весь мир делится на два лагеря: «мы», трудящиеся, и «они», эксплуататоры. Ни тени смущения по поводу происшедшего: одно из сражений в долгой борьбе труда с капиталом. Лес рубят — щепки летят.

«Какая мучительная вещь, эта «исключительно сложная обстановка» революции» — так думает и чувствует буржуазный интеллигент.

«Мы «их» нажали, «они» не смеют охальничать, как прежде. Нажмем еще — сбросим совсем» — так думает и чувствует рабочий».

«О хлебе я, человек, не видавший нужды, не думал…» Приведя эти слова, сказанные Лениным с какой-то трогающей душу прямотой, публицист-большевик замечает:

«Это заявление способно только рассмешить всякого, кто знает жизнь Ильича. Что он никогда не думал о хлебе, о материальных интересах, — это верно. Но вместо слов «не видавший нужды» несравненно уместнее было бы сказать — «не видавший сытости».

Мы хорошо знаем удивительно скромный образ жизни Владимира Ильича. Надежда Константиновна как-то сказала: «Нужды, когда не знаешь, на что купить хлеба, мы не знали… Жили просто, это правда. Но разве радость жизни в том, чтобы сытно и роскошно жить?»

Хочется напомнить одно из ленинских писем 1916 года — в нем, заключающем строго деловые заметки по вопросам партийной работы, мы читаем такие строки:

«О себе лично скажу, что заработок нужен. Иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем… это вполне серьезно, вполне, вполне».

…Одна страничка из ленинской работы, созданной в начале октября 1917 года, с поразительной силой рисует ход мыслей Ленина, дает нам возможность вникнуть в лабораторию творческой энергии гениального вождя партии. А ведь это только один из многих примеров ленинской чуткости к пролетарской психологии, его постоянного и пристального внимания к рабочей жизни.

И прав М. С. Ольминский: конечно, не фразой рабочего о хлебе был решен в данном случае вопрос о выборе лозунгов — они определились общим результатом теоретического анализа. Но услышанное Лениным слово рабочего сыграло свою роль —

«приблизительно такую же, какую, по преданию, сыграло падение яблока с дерева в открытии Ньютоном закона всемирного тяготения. И кто может счесть все яблоки, которые падали перед глазами Ильича с великолепного и вечно плодоносного дерева пролетарской мысли, чтобы облегчить ему нахождение «простого и ясного» ответа на сложнейшие политические вопросы?»

Россия

В декабре 1916 года Владимир Ильич пишет из Цюриха письмо Инессе Арманд. Письмо сугубо деловое, политически насыщенное событиями дня, и только в самой последней строке, в постскриптуме, есть такие слова:

«Хорошо на горах зимой! Прелесть и Россией пахнет».

И кажется — по одной этой строке, таившей в себе тоску по далекой России, мы можем ощутить силу любви Ильича к родным просторам, к родной земле, на которую он ступит через несколько месяцев, в апреле семнадцатого.

Древо жизни

В начале ноября пятьдесят девятого года мы увидели Веймар и старый дом на Фрауэнплац — дом Гёте. Этот скромный, полный какого-то внутреннего благородства и красоты дом поэта связан был когда-то со всем миром. Отсюда вели «все двери и дороги во все концы света».

Все в этом доме глубоко волнует: громадная коллекция минералов и тысячи томов из библиотеки поэта, старинный глобус и готовальня, тарелка с садовой землей и лупа, замечательное, глубоко продуманное собрание картин и скульптур и поражающая своей суровой простотой рабочая комната поэта…

В комнатах верхнего этажа любовно подобрана Фаустиана — старинные легенды, гравюры, картины, книги.

В старом доме поэта при виде рисунков, сделанных рукою Гёте, оригиналов его рукописей и фрагментов к «Фаусту» вспомнилась мне рукопись одной ленинской работы, созданной Владимиром Ильичем два месяца спустя после Октябрьской революции. Вспомнились те строки из гётевского «Фауста», которые Владимир Ильич сам перевел и которые так отвечали всему настроению великого строителя, увидевшего в далекой и реальной перспективе — мир борьбы и созидания…

Когда раздумываешь об этой ленинской работе, написанной в бурные дни революции, невольно мысль твоя обращается к подробностям, которые живыми штрихами рисуют Ленина и само время.

Вот эти подробности.

Пятого января восемнадцатого года Совнарком принял решение — предоставить В. И. Ленину отпуск на три — пять дней. Перед этим Надежда Константиновна долго уговаривала Владимира Ильича отправиться, хотя бы на несколько дней, за город, рисуя такие заманчивые картины: там, на Карельском перешейке, куда Ленин поедет, чудесный лес, там можно сколько душе угодно ходить на охоту!.. На все уговоры Крупской и Коллонтай Ленин отвечал: «Охота вещь хорошая, да вот дел у нас непочатый край…»

И вдруг Владимир Ильич согласился поехать отдохнуть. Воодушевила Ленина такая мысль: ведь там, «на отдыхе», он засядет за работу, которую давно вынашивал и к которой так тянется его рука…

Надежда Константиновна очень рада была поездке Ленина за город. «Лишь бы Владимир Ильич решился ходить по лесу, а не просидел все три дня за письменным столом».

Ленин на это с живостью возразил: «Но там и в комнате воздух чище!»

И почему-то думается, что, когда поезд тронулся, Владимир Ильич уже жил той работой, которая рисовалась его воображению: надо только выехать из Петрограда, сесть за письменный стол и положить перед собой тетрадку или стопку чистой бумаги…

И вот Ильич «на отдыхе».

Мы не знаем, гулял ли Ленин тогда по зимнему лесу, а если ходил, то долги ли были эти прогулки, удалось ли ему охотиться на зайцев… Одно мы хорошо знаем: в заснеженном домике он засел за работу. В ней — его мысли о первых шагах революции и о человеке будущего.

В эти считанные дни отпуска (с 6 по 9 января) Владимир Ильич работает над статьями: «Из дневника публициста. (Темы для разработки)», «Запутанные крахом старого и борющиеся за новое», «Как организовать соревнование?», над «Проектом декрета о потребительных коммунах».

Читаешь сегодня «Темы для разработки», вдумываешься в записанные Лениным и пронизанные его светлым гением сорок четыре темы — и в радостном изумлении говоришь себе: каким могучим даром проникновения в будущее революции, строительства новых форм жизни обладал Владимир Ильич!

«Теперь, — записывает Ленин, — не надо бояться человека с ружьем».

«Пропаганда делом».

«Поднять наинизшие низы к историческому творчеству…»

Тему эту Ленин полнее раскрывает, приведя такую мысль Маркса и Энгельса:

«Увеличение глубины захвата исторического действия связано с увеличением численности исторически действенной массы».

Среди «тем для разработки» Владимир Ильич в одной строке наметил величайшую тему современности:

«Как организовать соревнование?»

И он там же, в лесном домике, написал ее — одну из самых глубочайших по мыслям и «загаду» статей, в которой поколение за поколением советских людей черпают силу и радость в труде. И сколько бы мы ни читали, вновь и вновь, эту работу, она каждый раз открывается нам своими чудесными гранями, ибо такова сила слова Ленина, насквозь заряженного его могучей волей и активной думой о будущем.

Владимир Ильич в корне ломает освященное капитализмом и воспетое буржуазными писателями «обычное» представление о «натуре человека».

«Наша задача теперь, — пишет Ленин, — когда социалистическое правительство у власти, — организовать соревнование».

Дать дорогу энергии размаха снизу, дорогу практикам — организаторам из народа, которые, как сказал Ленин, еще «робеют», еще не развернулись, еще не «въелись» в свою новую, великую творческую работу!

Владимир Ильич намечает цикл вопросов, те реальные, живые дела, вокруг которых должно развернуться соревнование. И смотрите, какую простую, понятную всякому человеку, ясную программу он выдвигает! Чтобы хлеб был у каждого, чтобы все ходили в крепкой обуви и в недраной одежде, имели теплое жилье, работали добросовестно.

«Кто не работает, тот пусть не ест» — вот практическая заповедь социализма».

Есть в этой статье строки, при чтении которых мы испытываем горячее чувство радости, — и думается, что это ощущение счастья и радости идет от самого Ильича, увидевшего сразу же после победы Октября, что́ будет завтра, что́ ждет нас в грядущем, когда владыкой мира станет свободный труд. Вот он пишет с той пластической ясностью, которая делает отчетливо видимой далекую перспективу, пишет, обращаясь к практикам-организаторам из народа:

«Они должны понять, что сейчас все дело в практике, что наступил именно тот исторический момент, когда теория превращается в практику, оживляется практикой, исправляется практикой, проверяется практикой, когда в особенности верны слова Маркса: «всякий шаг практического движения важнее дюжины программ»…»

И завершает Ленин свою глубокую, страстную мысль словами из Фауста:

«Ибо «теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни».

Прошли десятилетия… Мы видим на практике, как каждая из сорока четырех сжато записанных Лениным тем год за годом советской власти наполнялась живою жизнью, как практика социалистического соревнования переделывает «натуру человека».

…Эти мысли о Ленине теснились в моей памяти, когда поздней осенью в Веймаре, в доме Гёте, я увидел фрагменты к «Фаусту».

Ленин брал с собою в Сибирь «Фауста» Гёте на немецком языке. Помнится, в двадцать первом году он просил достать ему «на время Гейне, томика 2 стихов, и Гёте, Фауст, обе по-немецки, лучше бы малого формата».

«Малого формата»… Может быть, думаю я, читая сейчас эту записку в одном из Ленинских сборников, может быть, Ильич брал с собою томик Гёте или Гейне на прогулку в те часы, когда он бродил по полям и лесам, окружающим Горки.

Он любил жизнь, рассказывает Крупская, и потому так заразительно смеялся Ильич, так весело шутил, так любил он «вечное дерево жизни», столько радости давала ему жизнь!

Переплавка металла

Иногда бывает: читаешь Ленина и вдруг задумаешься, и захваченное ленинским словом воображение твое начнет развертывать перед тобою картины жизни того времени, о котором пишет Ильич… Вот так случилось и со мною, когда я читал «Очередные задачи Советской власти».

Владимир Ильич приступил к этой работе в марте восемнадцатого года, после переезда правительства из Петрограда в Москву. Свердлов посоветовал Ленину пользоваться помощью стенографов. Владимир Ильич начал было диктовать, но затем был вынужден отказаться от этого метода работы. Он говорил, что ему трудно диктовать, так как привык размышлять над листом бумаги.

В первом вдохновенном наброске своей статьи, которая вскоре стала практическим руководством в действиях партийных и советских работников по всей России, Ленин сравнивает то время, то общественное состояние, в каком находится молодая республика, «с переплавкой металла при выработке более прочного сплава».

Какое верное сравнение, дающее мгновенное и точное ви́дение дней революции! В этих отчетливо сказанных ленинских словах мы ощущаем новое воззрение на мир, на жизнь, которая вся в могучем движении: идет, идет переплавка металла!

Девять страничек

Я давно мечтал увидеть записную книжку Владимира Ильича с теми заметками, которые Ленин вел в один из декабрьских вечеров двадцать первого года, на совещании беспартийных крестьян — делегатов IX Всероссийского съезда Советов. Нынче мне представилась эта возможность.

Учиться у быстротекущей жизни, учиться у людей не всякий умеет. Ленин умел. Люди — рабочие, крестьяне, инженеры, ученые, писатели, — люди труда при встречах с Ильичем чувствовали его прямоту, искренность, заинтересованность и потому шли к нему с открытой душой.

«Надо сказать, — говорит в одной из своих статей Надежда Константиновна, — что сам Владимир Ильич умел всегда по отдельному слову, отдельной фразе, по брошенному собеседником замечанию сразу ухватить настроение».

Крупская вспоминает, как в дни IX съезда Советов Ленин попросил М. И. Калинина устроить ему совещание крестьян.

«И вот Владимир Ильич, — рассказывает Крупская, — придя на это собрание… сидел в уголке и внимательно прислушивался к тому, что крестьяне говорят».

Такая встреча давала Владимиру Ильичу замечательную возможность еще и еще глубже изучить настроение деревни. Совещание как бы продолжало начатый на съезде деловой разговор о неотложныхмерах, способных поднять силы крестьянского хозяйства.

Ленин выступал на совещании трижды, каждый раз очень кратко, подчеркивая, что его дело как можно подробнее записывать, чтобы знать истинное положение вещей.

Громадный интерес представляют записи Лениным выступлений крестьян. Я думаю, каждый поймет то удивительное чувство, то волнение, которое разом охватило меня, когда я увидел — вот они, передо мной! — фотооттиски девяти страничек в клетку. Владимир Ильич сам пронумеровал эти небольшие, в ладонь величиной, странички с записями.

Я не спеша вчитываюсь в эти «с ходу» сделанные Владимиром Ильичем заметки. Он внимательно слушал и записывал выступления крестьян, приехавших в Москву из далеких и глухих углов России.

В первом своем кратком выступлении он ведь так прямо и сказал делегатам: «Мое дело здесь, как я понимаю, больше слушать и записывать».

Он предложил выбрать те вопросы, которые крестьяне считают самыми важными, «а я буду записывать каждое заявление, которое с мест делается».

В воспоминаниях делегата от Костромской губернии отмечается:

«Каждый говорил о своем уезде, чуть не о своей деревне… уж очень наболело у всех на душе… Получился шум, как на волостном сходе».

Владимир Ильич заносил на листки все самое живое, острое, что так волновало тогда крестьян, — и по вопросу о трудгужповинности, и особенно по земельному вопросу. Он коротко, иногда одной строкой, заносил на свои листки самое существенное из выступлений делегатов.

Иногда Владимир Ильич берет в кавычки острое, живое крестьянское словцо:

(«Мутокаются, дела не делают»).

Или вот его запись выступления делегата из Сызранского уезда по поводу трудгужповинности — строчки так и брызжут веселой иронией:

«Работу в праздник заставляют делать, а соль не выдают «из-за праздника»!!»

Новая запись:

«бумажная волокита; от нее избавиться

(Твер[ская] губ.)».

«Больно много объявляют двух- и трехнедельников».

И по этой живо и сердито сказанной фразе, кажется, можно увидеть и самого крестьянина, и слушающего его Ленина.

Из Симбирской губернии делегат сказал, и Ленин записал его слова:

«Буржуев уничтожать нетрудно и хорошо».

Развивая свою мысль, крестьянин подчеркивает необходимость добиваться, чтобы труд был свободным.

В выступлениях делегатов сквозила тревога за положение вещей в деревне и вместе с тем чувствовалось понимание политики партии, их горячее желание добиться улучшения, подъема в сельском хозяйстве.

«Налог путь правильный», — записал Владимир Ильич слова крестьянина из Корочанского уезда, Курской губернии.

Из Тульской губернии делегат сказал:

«Леса свели.

Надо бы лес развести».

«Екатеринб[ургская] губ. Красноуфим[ский] у.

…Уничтожить чересполосицу.

В совхозы посадить местных людей».

«Пенз[енская] губ. О мелиорат[ивных] работах».

Порою Владимир Ильич тут же сбоку делал пометки: «для СНК».

Из Екатеринбургской губернии делегат посоветовал:

«Башкирские земли не обработаны. Рядом лежат».

«Нельзя ли приступить к ним».

Читаешь сейчас эту ленинскую запись крестьянского выступления и невольно думаешь: не о целине ли идет речь?

И как же внимательно Ленин слушал! Слушал как-то по-особенному, по-своему: вскинув голову, повернувшись лицом к делегату, положив руку на записную книжку, он так и тянется к человеку; улыбнется острому, меткому слову и, склонившись над бумагой, быстрым, четким почерком занесет услышанное в свои листочки.

Эти девять листков — одно из драгоценнейших свидетельств ленинского умения пристально вглядываться в жизнь, вслушиваться в то, что массы говорят, чем они интересуются, что их волнует в данный «текущий момент».

Вот эту особенность пристально вглядываться в жизнь выделяют в своих воспоминаниях современники Ленина. Есть, например, у А. В. Луначарского мастерский набросок слушающего Ильича:

«Надо было видеть, как слушает Ленин. Я не знаю лица прекраснее, чем лицо Владимира Ильича. На лице его покоилась печать необычайной силы, что-то львиное ложилось на это лицо и эти глаза, когда, задумчиво смотря на докладчика, он буквально впитывал в себя каждое слово, когда он подвергал быстрому, меткому дополнительному допросу того же докладчика».

А ведь таким, внимательно вбирающим в себя все идущее от жизни, Ленин был и на совещании крестьян-делегатов, и на рабочем собрании, и на съездах партии, и на заседаниях Совнаркома, где решались крупнейшие государственные вопросы.

Читала однажды Надежда Константиновна одну рукопись, в которой описывалась жизнь Ленина в селе Шушенском, и были в этой рукописи такие слова, подчеркивающие скуку в ссылке: «нудно» шла жизнь… Надежда Константиновна будто в сердцах воскликнула:

«Это у Ильича-то! Он жаднющими глазами вглядывался в жизнь, страстно любил он жизнь — с крестьянами толковал, дела их вел, наблюдал, деревню изучал».

А ведь по двум этим словам — «жаднющими глазами»! — мы можем представить себе Ленина, в котором ключом била жизнь и который так великолепно умел наблюдать действительность в ее многогранности, находить в ней, как говорит Крупская, созвучные своим переживаниям ноты…

И вот сейчас, когда я бережно перебираю эти девять листков, когда я снова и снова читаю сделанные ленинской рукой короткие записи из выступлений крестьян, мне кажется, что я вижу самого Ильича. «Жаднющими глазами» вглядывается Ленин в картины жизни, которые рисуют перед ним крестьянские делегаты, встретившиеся с ним зимним декабрьским вечером двадцать первого года…

Есть у Ленина письмо…

В глазах Ленина жизнь человека, посвященная революционной борьбе, являлась своего рода «казенным имуществом». Так именно сказано у Ильича, когда, выражая тревогу за состояние здоровья Горького, он настойчиво советует ему заняться серьезным лечением в хорошем санатории.

«А то расхищать зря казенное имущество, т. е. хворать и подрывать свою работоспособность — вещь недопустимая во всех отношениях».

Ленин, по словам Крупской, любил Горького как человека, любил как художника, считал, что как художник Алексей Максимович многое может понять с полуслова.

Переписка Ленина и Горького — ярчайшие документы, помогающие нам понять черты глубокой дружбы, связывавшей двух великих современников. И именно потому, что Ленин любил Горького, он мог с такою твердостью сказать своему другу: «не взыщите: дружба дружбой, а служба службой».

Есть у Ленина письмо к Горькому, посланное на Капри в ноябре тринадцатого года. Оно все, от первой строки до последней, дышит страстной силой убеждения. Владимир Ильич требует от Горького ясности и принципиальности в развернувшейся борьбе против мещанства, против какого-либо «кокетничания с боженькой».

«Зачем для читателя, — пишет Ленин, — набрасывать демократический флер вместо ясного различения мещан (хрупких, жалостно шатких, усталых, отчаявшихся, самосозерцающих, богосозерцающих, богостроительских, богопотакающих, самооплевывающихся, бестолково-анархистичных — чудесное слово!! и прочая и прочая)

— и пролетариев (умеющих быть бодрыми не на словах, умеющих различать «науку и общественность» буржуазии от своей, демократию буржуазную от пролетарской)?

Зачем Вы это делаете?.

Обидно дьявольски».

Какую гамму мещанства раскрыл Ленин в этом письме, полном едкой иронии, как остро и метко изображен мещанин со всеми своими оттенками!

Эти строки письма Ильича, которые я когда-то впервые прочел в Ленинском сборнике, ожили в моей памяти, когда в тридцатых годах на страницах «Правды» я увидел отчет о беседе Алексея Максимовича с редакторами политотдельских газет.

Товарищи уезжали на работу в деревню и советовались с Горьким по делам литературным.

Горькому был задан вопрос:

— Каким должен быть язык политотдельской газеты?

Алексей Максимович ответил так:

— Каким? Чем проще, тем лучше, товарищи. Настоящая мудрость всегда выражается очень просто, — Владимир Ильич Ленин яркое свидетельство этого.

Старый писатель, друг Ленина, советовал журналистам и писателям атаковать факты неизжитого бескультурья, факты нелепого отношения к женщине, к детям, — одним словом, действовать в этом направлении беспощадно, жалом сатиры.

— Часто бывает так, — сказал Горький, — что высмеять — значит вылечить. Владимир Ильич отлично умел лечить этим приемом…

Может быть, в тот самый час, когда Горький сказал эти слова редакторам-политотдельцам — «высмеять — значит вылечить», — он припомнил то ленинское письмо, в котором прием этот был отлично применен на практике.

Ах, хорош мужик, хорош!

В апреле 1920 года один питерский рабочий, хороший знакомый Горького, был на приеме у Владимира Ильича и рассказывал Ленину о действиях продотряда в деревне. Сохранилась запись воспоминаний питерца.

После беседы о делах хлебных Владимир Ильич радостно сказал: «Сейчас был Горький, и если хотите видеть своего приятеля, то вот вам адрес». От Ильича, — рассказывает питерский большевик, — мы направились к Горькому. Поздоровавшись с нами, Алексей Максимович возбужденно-весело сообщил: «Был сейчас у Ильича и говорил с ним о практической работе советского строительства, теперь начну организовывать для этой цели интеллигенцию». Пожимая нам руки, он все время стыдливо-радостно твердил: «Ах, хорош мужик, хорош! Ведь хорош, товарищи?! Как мы мало его знали!»

Пять лет спустя Горький так вспоминал о своих встречах с Владимиром Ильичем:

«Я слишком часто обременял его в те трудные годы различными «делами» — гидроторф, дефективные дети, аппарат для регулирования стрельбы по аэропланам и т. д. — великолепнейший Ильич неукоснительно называл все мои проекты «беллетристикой и романтикой». Прищурит милый, острый и хитренький глаз и посмеивается, выспрашивает: «Гм-гм, — опять беллетристика».

Но иногда, высмеивая, он уже знал, что это не «беллетристика». Изумительна была его способность конкретизировать, способность его «духовного зрения» видеть идеи воплощенными в жизнь. Много еще будет сказано, написано об этом человеке…»

Точно по инструкции

Рассказывал старый инженер-конструктор. Было это давным-давно, в Петрограде, на втором году революции. Завод, на котором тогда служил инженер, принадлежал до революции фирме «Сименс — Шуккерт». Проживал инженер в просторной и даже роскошной, как он выразился, квартире. Семья была небольшая.

И вот в один прекрасный день рано утром постучали в дверь, а затем в квартиру вошла группа людей — две женщины, знакомый заводской рабочий, молодой человек в студенческой куртке, солдат и матрос. Вожаком делегатов был матрос, невысокий, плотный товарищ. Он-то и предъявил хозяину квартиры мандат и вежливо, твердо и коротко объяснил цель прихода.

— По-нашему, — сказал матрос, — нужны революционные меры: распределение жилищ в интересах бедноты. Учитывая обстановку, есть намерение произвести необходимое уплотнение и одновременно переселение трудящихся из подвалов.

Он держал в руках тоненькую, в четыре десятка страниц, брошюру. Время от времени заглядывая в нее, он четко сказал:

— Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала. На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех, вам надо потесниться…

В разговор вступила пожилая женщина, она в свою очередь стала убеждать инженера, что делается это для облегчения тягостей и бедствий войны.

Инженер взял у матроса тоненькую брошюрку.

Матрос, переглянувшись со своими, улыбаясь, заверил инженера:

— Не извольте сомневаться, гражданин инженер. Действуем точно по инструкции.

Да, в инструкции именно так и было записано, как говорил матрос: «Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму… На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех…»

В инструкции были еще и другие, очень реальные подробности, которые хорошо запомнил инженер-конструктор. Например, там было сказано: «…в вашей семье двое незанятых полурабочих, способных выполнить легкий труд… Они будут дежурить ежедневно по 3 часа, чтобы наблюдать за правильным распределением продуктов для 10 семей и вести необходимые для этого записи. Гражданин студент, который находится в нашем отряде, напишет сейчас в двух экземплярах текст этого государственного приказа, а вы будете любезны выдать нам расписку, что обязуетесь в точности выполнить его».

Инженер выдал расписку, что обязуется в точности выполнить революционное распоряжение.

С тех пор минуло много лет. Инженер продолжал работать на заводе, потом преподавал в электротехническом институте, стал доктором технических наук, профессором, и дома в его обширной библиотеке среди множества книг хранится та самая «инструкция», с которой ему однажды пришлось столкнуться на практике. Это была работа Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?». Она была издана в Петрограде в 1918 году, в серии «Солдатская и крестьянская библиотека», печатали ее в типографии «Сельского вестника» на Мойке. В предисловии ко второму изданию, датированному 9 ноября 1917 года, Владимир Ильич писал:

«Революция 25-го октября перевела вопрос, поставленный в этой брошюре, из области теории в область практики».

Немало трудного пришлось испытать инженеру-конструктору. Но, как он сам говорит, ленинская «инструкция» сыграла не последнюю роль во всей его жизни, в ломке предрассудков, да и всей психологии инженера.

Рассказывая мне эту короткую историю, старый конструктор взял с книжной полки тоненькую брошюру, раскрыл ее на двадцать первой странице, на той самой постаревшей от времени странице, которую когда-то, в зиму восемнадцатого года, ему столь выразительно прочел матрос-большевик.

Инженер осторожно положил на ладонь тоненькую книжку.

— Чудесное средство! — задумчиво сказал он.

Чудесное средство сразу, одним ударом, удесятерить государственный аппарат, средство, которым ни одно капиталистическое государство никогда не располагало и располагать не может. И этим чудесным средством, как назвал его Ленин, явилось привлечение трудящихся к управлению государством.

На простом, наглядном примере с переселением бедноты из подвалов Владимир Ильич пояснял, как легко применимо это чудесное средство, как безошибочно его действие.

Хлеб и книги

Однажды в письме к Горькому Владимир Ильич обронил такие слова: «Без книг тяжко…» Недавно, читая XXI Ленинский сборник, я на странице двести восемьдесят третьей обратил внимание на одну записку Ленина. Рукою Ильича был набросан список книг, которые Ленину хотелось прочитать в те дни.

Я несколько раз с волнением перечитывал ленинскую запись. Дело в том, товарищи, что записку эту, судя по почерку, как сказано в сборнике, Владимир Ильич писал после ранения 30 августа 1918 года.

Как только он стал поправляться, его сразу же потянуло к книге, — и он набросал следующий список:

«Дюбрейль — Коммуна

Лиссагарэ «История Коммуны 1871 года»

Чехова — Спички

Джордж Эллиот

«Даниэль Деронда»

«Мельница на Флоссе»

Диккенс

«Холодный дом»

И в эти же дни, едва начиная приходить в себя после тяжкого ранения, Владимир Ильич обращается мыслями к хлебу насущному, к хлебу для трудящихся. В памяти Ленина живет Елец — один из уездов Орловской губернии. Там идет напряженная борьба за хлеб. Надо ее усилить, эту борьбу за каждый пуд хлеба.

Ельцом он занимался еще до ранения. В начале августа Владимир Ильич выдвинул лозунг, требуя развернуть массовую агитацию: «в поход на жнитво в Еле[цкий] уезд!»

За четыре дня до 30 августа он телеграфирует наркому земледелия тов. Середе: «Всеми силами используйте хорошую погоду». За три дня до ранения он посылает новую телеграмму в Елец, в которой сообщает, что помочь делу можно присылкой большого количества «обмолотных отрядов». Надо привлечь московских рабочих.

«Мы обязательно должны показать рабочим Москвы наглядно и на их массовом опыте, что только их участие двигает быстро снабжение продовольствием».

И кажется, одна из первых его записок после 30 августа, — может быть, она писалась в одно время со списком книг, — это письмо Ильича к наркому земледелия по поводу сбора хлеба в Елецком уезде.

7 сентября 1918 г.

«Тов. Середа! Очень жалею, что Вы не зашли. Напрасно послушались «переусердствовавших» докторов.

Почему не выходит дело в Елецком уезде? Это меня очень тревожит, а еще более Ваш «обход» этого вопроса. Явно ведь не выходит. Из 19 волостей с комитетами бедноты ни одного ясного, точного отчета!

Ни одной Σ^[4] сколько вагонов, за какие сроки?!! Ни в одну волость (а надо бы в 19) не привезено по 3—5 толковых рабочих из Питера (с 15—50 помощниками из Москвы). Нигде нет данных, чтобы работа  к и п е л а!

В чем дело? Очень прошу ответить. Назначьте корреспондентов для меня по каждой волости, дайте им это мое письмо, пусть все мне ответят.

Привет! Ваш  Л е н и н».

Письмо Ленина обошло весь Елецкий уезд. Его читали во всех комитетах бедноты. В Кремль, к раненому Ильичу, полетели вести из уезда. Крестьяне счастливы были услышать голос Ленина, они спешили заверить его: хлеб будет, дорогой товарищ!

Сохранилось письмо от комитета бедноты и ячейки коммунистов Краснополянской волости, Елецкого уезда:

«Сего числа, получив телеграмму от Вашего имени через тов. Середу о скорейшей отправке хлеба в Москву, заявляем: вся наша энергия направлена к тому, чтобы как можно скорее накормить дорогих наших товарищей рабочих. Хлеб отправляем. Шлем горячее пожелание в скорейшем Вашем выздоровлении».

Ленин верен себе! Он сердечно благодарит товарищей за добрые пожелания скорейшего выздоровления, но не успокаивается и телеграфно требует от всех комитетов бедноты Елецкого уезда: необходимы еженедельные точные цифры. Первое: какие именно волости, какую часть излишков хлеба собрали и сколько ссыпали? Второе: сколько ссыпано, в каких именно элеваторах…

А заключается ленинская телеграмма так:

«Без таких данных все остальное пустая словесность. Отвечайте точнее».

И хлеб из Ельца пошел…

Зов в будущее

Книги помогают нам познавать черты духовного облика Владимира Ильича.

Однажды в начале весны мы провели многие часы в Кремле, осматривая кабинет и квартиру Ленина. С каким трепетным вниманием мы перебирали книги из его библиотеки, — одна мысль, что эти книги, журналы, газеты читал Ленин, что они побывали в его руках, что они хранят тепло его рук, что на полях иных книг есть его пометки, одна только мысль об этом заставляла еще пристальнее всматриваться в страницы прочитанных Ильичем книг. На некоторых книгах можно было увидеть маленький штампик: «Библиотека Н. Ленина».

В рабочем кабинете, на одной из полок книжного шкафа, стоят тома сочинений Н. Г. Чернышевского.

Перелистывая девятый том Чернышевского, в котором напечатан роман «Что делать?», я увидел между страниц узкий, посеревший от времени листок-закладку.

Закладка лежала на странице, открывающей XXXI главку, — ею начинается «Беседа с проницательным читателем».

Разумеется, я не берусь утверждать, что это была закладка Ильича, но когда вспоминаешь отношение Ленина к Чернышевскому, то листок-закладка, естественно, приковывает к себе внимание.

Я пришел домой и, все еще находясь под впечатлением увиденной в ленинском кабинете книги, обратился к роману Чернышевского, к той самой главке, которая, быть может, в свое время чем-то заинтересовала Владимира Ильича.

Помните начало беседы:

«Скажите же, о проницательный читатель, зачем выведен Рахметов, который вот теперь ушел и больше не явится в моем рассказе?»

Рахметов. Чернышевский писал, что «таких людей, как Рахметов, мало…». Рахметов был пахарем, плотником, работником всяких промыслов; он прошел бурлаком всю Волгу, от Дубовки до Рыбинска. Он вел спартанский образ жизни. Рахметов был особенным человеком, говорит Чернышевский, с выработанными на практике принципами в материальной, нравственной и в умственной жизни.

Новые люди…

«Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы… Это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».

Каким страстным зовом в будущее звучат заключительные строки беседы Чернышевского с проницательным читателем:

«Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья мои, поднимайтесь, это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно жить на нем, и путь легок и заманчив, попробуйте: развитие, развитие… О, сколько наслаждений развитому человеку! Даже то, что другой чувствует, как жертвы, горе, он чувствует, как удовлетворение себе, как наслаждение, а для радостей так открыто его сердце, и как много их у него! Попробуйте: хорошо!»

К Чернышевскому Ленин питал чувство глубочайшего уважения. Книги великого демократа Владимир Ильич брал с собою в ссылку. И особенно он любил роман «Что делать?». Надежда Константиновна рассказывает, как внимательно читал Владимир Ильич этот роман и какие тончайшие штрихи он в нем отмечал. «Впрочем, — замечает Крупская, — он любил весь облик Чернышевского».

В Кремле, в кабинете Ленина, в числе тех авторов, которых он хотел иметь постоянно под рукой, наряду с Марксом, Энгельсом и Плехановым, стояло и Полное собрание сочинений Чернышевского, — Владимир Ильич в свободные промежутки времени читал их вновь и вновь.

Ведь это о Чернышевском Ленин однажды сказал, вспоминая годы свои молодые: «Он меня всего глубоко перепахал!»

Каждый раз, отмечает Надежда Константиновна, когда Ильич говорил о Чернышевском, его речь вспыхивала страстностью.

…Я не вижу надобности подробно останавливаться сейчас на хорошо всем знакомом и близком, особенно людям старшего поколения, романе Чернышевского. Я только хотел выделить один маленький штришок, рассказать об увиденном мною в рабочем кабинете Ленина узком листке, заложенном для памяти в одном из томов собрания сочинений великого русского демократа.

Записки Ленина

Дом Ленина… Так Луначарский говорил об Институте, в котором хранятся ленинские труды. Многие годы здесь в особых, тщательно выработанных условиях хранятся собранные со всей нашей страны и, кажется, со всего мира работы Ленина, оригиналы рукописей — от объемистого теоретического труда до крохотной летучей записки, набросанной на клочке бумаги.

В июле двадцать третьего года Центральный Комитет партии обратился к советскому народу, призывая коммунистов и беспартийных товарищей, сохранивших у себя письма, записки Владимира Ильича, и все учреждения, имеющие документы с ленинскими пометками, передать их в Институт Ленина.

«Члены РКП не должны забывать того, что всякий маленький обрывок бумаги, где имеется надпись или пометка В. И. Ленина, может составить огромный вклад в изучение личности и деятельности вождя мировой революции и поможет уяснить задачи и трудности, стоящие на том пути, по которому мы идем, руководимые В. И. Лениным».

Сколько партийных работников, сколько хозяйственников, специалистов, народных комиссаров, рабочих, крестьян получали ленинские записки…

Я читаю записку за запиской, письмо за письмом — партийным работникам, народным комиссарам, хозяйственникам, уездным и губернским советским работникам, ученым и рабочим, агрономам и крестьянам, — читаю и поражаюсь могучему диапазону действий Ленина. Даже в самой коротенькой записке мы ощущаем концентрированную мощь его пламенной энергии и высокого интеллекта.

Он писал их на бланках предсовнаркома — иногда просил «отбить на машинке на моем бланке», писал и на обороте конвертов, а то и просто на клочках бумаги.

С. Бричкина, работавшая в секретариате Совнаркома, говорит:

«Ленин экономил даже бумагу. Формат его записочек очень характерен: они представляют собой или узенькую полоску, или маленький квадратный листочек, какие бывают в блокнотах-семидневках…»

Он просил своих ближайших помощников — Л. Фотиеву и Н. Горбунова, чтобы все бумаги, поступающие в ЦК партии, записывать в особой книге самым кратким образом — «телеграфным стилем не больше трех строк».

Не терпел Ленин медленных, тягучих темпов в работе.

Давая какое-либо поручение, он требовал не откладывать дела в долгий ящик. И вместе с тем, если дело было, новое, а потому трудное, писал: «Festina lente» («Не делай наспех»).

В июле 1921 года Владимир Ильич прочитал в «Экономической жизни» статью инженера Н. Н. Вашкова, заведующего электроотделом ВСНХ. От Ленина — записка Вашкову:

«Чрезвычайно благодарен Вам за статью «Электрификация России»…»

Просит инженера сообщить ему ряд дополнительных сведений. И тут же Г. М. Кржижановскому:

«Прошу Вас прислать мне 2—3 строчки соображений по поводу посланного Вам в копии моего письма Вашкову».

Характерен ответ Кржижановского:

«Дорогой Владимир Ильич! Ваше письмо тов. Вашкову и на меня и на него произвело одинаковое впечатление: «Если бы у нас побольше было таких читателей!..»

Объем внимания

Горький сказал о Ленине:

«Меня изумляла его нечеловеческая работоспособность».

Современники отмечают поразительное ленинское мастерство работать широким фронтом. Он дорожил временем, дорожил каждым часом, каждой минутой, — не зря ведь, выступая или председательствуя на Совнаркоме, он держал перед собою часы. Слушая докладчиков, он успевал в то же время просматривать списки книжных новинок, низко наклонив голову, что-то набрасывал, делал заметки, перебрасывался «летучими записками» с товарищами, при этом ни на мгновение не выпуская из поля внимания общего хода заседания.

Один из редакторов «Солдатской правды», старый большевик М. С. Кедров, в воспоминаниях своих описал встречу Ленина с делегатами фронтов, армий, флота. Это было в декабре семнадцатого года. Встреча происходила в Комиссариате по военным делам. Ленин сидел у окна и, слушая делегатов, одновременно писал что-то быстро на четвертушках бумаги, задавал вопросы. Способность Ильича одновременно производить несколько работ — слушать, писать, отвечать на задаваемые ему вопросы — неизменно всех поражала. «Такого объема внимания, — отметил Кедров, — я никогда не встречал».

Какое трудное было время, а между тем работали в Совнаркоме споро, бодро, работали с шуткой.

«В Совнаркоме царило какое-то сгущенное настроение, казалось, что самое время сделалось более плотным, так много фактов, мыслей и решений вмещалось в каждую данную минуту», — писал Луначарский, как бы окидывая мысленным взглядом знакомый кремлевский зал заседаний, длинный стол, во главе которого в легком светлом плетеном кресле сидит Владимир Ильич…

Нарком просвещения признавался, что ему приходится покаяться в тяжком грехе. Как ни важны были те государственные дела, которые обсуждались в Совнаркоме, как ни актуальны и значительны были вопросы о рыбных промыслах или ссора двух губерний по поводу лесов, Анатолий Васильевич на мгновение отходил от всего этого, в нем брал верх художник — ему доставляло бесконечное удовольствие, как сам он говорит, наслаждаться музыкой выражения лица Ильича.

Задуманное проводить в жизнь

В один из мартовских дней 1966 года я встретился с Лидией Александровной Фотиевой, которая в течение пяти лет работала секретарем Совнаркома и СТО, одновременно была секретарем В. И. Ленина.

В воспоминаниях Фотиевой есть особая непосредственность наблюдения, позволяющая нам как-то ближе увидеть Владимира Ильича в деле, работе /«Мне кажется, характеризуя его манеру работать, можно сказать, что он работал весело»/.

А ведь это — «работал весело» — бросалось в глаза и зарубежным наблюдателям, по крайней мере тем из них, кто в ту сложную, переломную эпоху вдумчиво всматривался в Ленина, встречаясь и беседуя с ним. Артур Рансом, записывая свои впечатления о председателе Совнаркома, почти с удивлением отметил такую черту:

«Больше всего Ленин поразил меня своей жизнерадостностью. Возвращаясь из Кремля, я мысленно старался найти какого-либо другого деятеля его масштаба, который обладал бы столь же веселым характером. И я не смог припомнить никого».

Он радовался любой добротной работе. Как доволен он был хорошо сделанным стенным госиздатовским календарем: «У нас это умеют сделать? У-ди-ви-тель-но!»

Он требовал от работников любого ранга деловитости, четкости, быстроты и настойчивости в исполнении заданий. И больше всего он ненавидел равнодушие, так называемое безмятежное отношение к делу.

Вот он ждет не дождется, когда, наконец, будет издан брошюрой «Наказ СТО». Владимир Ильич хорошо знает, как медлительно работает наша машина, как долги порою сроки исполнения… А тут «Наказ СТО», брошюра очень важная, крайне необходимая, и так безобразно долго ее издают.

Фотиевой он пишет: «…скажите, что я зол». А через день-два напоминает Смольянинову: «Нажмите свирепее».

В немногом — многое.

Ленинское умение быстро знакомиться с обширной корреспонденцией, приходящей со всех концов России, отбирать самое ценное, самое важное и главное дает возможность вникнуть в стиль его работы.

Начальнику управления государственных складов он в сжатом письме дает предметный урок борьбы с волокитой и бюрократизмом.

«В волоките я не могу не винить и Вас. «Три года кричим», «доводил чуть не 10 раз, к а з а л о с ь, до конца», пишете Вы. Но в том-то и дело, что ни разу Вы не довели дело  д о  к о н ц а  без «казалось».

Читал Ленин обычно архибегло (так он сам однажды выразился). Но и при архибеглом чтении замечал все существенное, запоминал главное.

Он требовал от товарищей по работе научиться строить деловые сообщения «кратко, архикратко». Бумаги, обильно загроможденные цифрами, за которыми ускользала суть дела, приводили его в негодование. Он писал А. Б. Халатову в Нарком-прод:

«Паки и паки прошу: non multa sed multum^[5]. Поменьше цифр, но подельнее».

Он «обрушился» на И. И. Радченко, руководителя Главторфа, за то, что Радченко прислал архиобъемистые бумаги («Без отдельно выписанных ясных предложений»).

«Деловые выводы Вы сами должны делать, а не меня заставлять извлекать из десятка страниц пять строк деловых выводов».

А бумаги-то весьма нужные — речь идет о Шатурке. А их солили, по выражению Владимира Ильича, немало дней. И Ленин с укоризной пишет:

«Образец того, как Вы нарушаете мои советы».

Иной ответственный товарищ, видимо, считал, что чем, скажем, длиннее доклад, тем все выглядит солиднее… Получил Ленин от одного крупного хозяйственника из Донбасса докладную записку, в которой подведены были итоги работы комиссии СТО по вопросам каменноугольной промышленности. И Ленин внимательно читает эту весьма длинную докладную, которая его не удовлетворила, и, не жалея своего времени, садится и пишет товарищу письмо, в котором есть такие строки:

«Прочел Ваш доклад и ругаю Вас ругательски… И я и всякий, читающий доклад, должен дорабатывать его за Вас.

Так проваливают даже правое дело!»

Волокиту на суд гласности

«Чинодралы», управляемые «духом обмена пустейших бумажек», вызывали у него гнев и ненависть.

В одной записке, сетуя, что исполнение важного решения растянулось чуть ли не на 1¹/₂ месяца (а срок был дан 2—3 дня!), Владимир Ильич сердито пишет:

«Христа ради, посадите Вы за волокиту в тюрьму кого-либо! Ей-ей, без этого ни черта толку не будет».

Обнаружена волокита с заказом на плуги Фаулера. Заказ пошел гулять по ведомствам. Налицо явный бюрократизм. Владимир Ильич пишет председателю ВСНХ А. Богданову:

«Надо не бояться суда (суд у нас пролетарский) и гласности, а тащить волокиту на суд гласности: только так мы эту болезнь всерьез вылечим… Мы не умеем гласно судить за поганую волокиту: за это нас всех и Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках. И я еще не потерял надежды, что нас когда-нибудь за это поделом повесят».

Богданов защищал своих работников: они преданные, ценные товарищи. Владимир Ильич допускает, что это, может быть, верно, что у вас нет «ведомственного увлечения»… Но с бюрократизмом надо бороться, «разнести вдрызг, осмеять и опозорить» волокиту и волокитчиков.

«Почему не возможен, — пишет Ленин, — приговор типа примерно такого:

Придавая исключительное значение гласному суду по делам о волоките, выносим на этот раз мягчайший приговор, ввиду исключительно редкой добросовестности обвиняемых, предупреждая при сем, что впредь будем карать за волокиту и святеньких, но безруких болванов (суд, пожалуй, повежливее выразится), ибо нам, РСФСР, нужна не святость, а умение вести дело».

Ив. Ив. Радченко, один из старых партийцев, первых красных хозяйственников, раздумывая над жизнью Ильича, спрашивал себя и своих товарищей, имевших счастье соприкасаться в трудной работе с его могучей, многогранной личностью:

«В чем была тайна влияния этого человека-гиганта на нас, не политических вождей, а рядовых работников-хозяйственников? Почему он внушал такую бодрость, такое желание работать, преодолевая все нешуточные трудности того времени? Тем ли, что он никогда не пугал этими трудностями, не напоминая о них лишний раз? Тем ли, что он, даже распекая не на шутку, никогда не унижал, не уничтожал человека, всегда оставляя ему веру в себя, в свои силы, в возможность исправить свои промашки и ошибки? Его тактичность, внимательность, заботливость, его товарищеская помощь при любом затруднении ободряли даже слабых, вялых, неуверенных в себе работников; он заражал их собственной бодростью и уверенностью, подгонял их своей смелостью, решительностью, быстротой мысли и действия, проверкой исполнения, а главное, своим предвидением правильных целей и правильных путей к ним».

Огненные слова

Немецкий поэт, коммунист Куба, веселый рыжеволосый гигант в широко распахнутом кожаном пальто, стоял на площадке доменной печи и, заслонясь ладонью, глядел неотрывно на сверкающий поток расплавленного чугуна, хлынувшего из лётки. Вел печь горновой Гюнтер Прильвиц, ловкий, плечистый парень в брезентовой куртке. Все шло хорошо, и горновой, подойдя к нам, войлочной шляпой отер потное, возбужденное от работы лицо. Горячее дыхание металла стояло в воздухе. Поэт широким жестом «окантовал» бегущую реку металла, горнового с его подручными и сказал, улыбаясь:

— Цукунфт! Будущее! Наше будущее…

Поэт был прав: все здесь обращено в грядущее. И эти доменные печи, и весь город, новый, социалистический город, рельефно рисуют демократическую Германию, устремленную в будущее.

Горновой, обратясь к нам, сказал, что хотел бы послать своим советским друзьям в Криворожье образец чугуна. В знак доброй памяти послать. На куске остывшего металла горновой острым ножом начертил герб Германской Демократической Республики: циркуль и молот. Символ новой Германии!

Вернувшись домой и приводя в порядок свои записи о поездке в ГДР, я вспомнил ночь на площадке доменной печи, озаренной жаром пламенеющего металла, слова поэта о будущем и циркуль и молот, вырезанные горновым на куске чугуна…

Государственная печать республики…

Одно письмо Ленина хранит оттиск первой советской государственной печати. Шел июль 1918 года. День двадцать шестой. Владимир Ильич пишет Кларе Цеткин письмо.

Ленина радует, что Цеткин, Меринг и другие «товарищи спартаковцы» в Германии «головой и сердцем с нами».

В самой сжатой форме он развертывает перед немецкими товарищами картины борьбы в Советской России:

«Мы теперь переживаем здесь, может быть, самые трудные недели за всю революцию. Классовая борьба и гражданская война проникли в глубь населения: всюду в деревнях раскол — беднота за нас, кулаки яростно против нас. Антанта купила чехословаков, бушует контрреволюционное восстание, вся буржуазия прилагает все усилия, чтобы нас свергнуть. Тем не менее, мы твердо верим, что избегнем этого «обычного» (как в 1794 и 1849 г.г.) хода революции и победим буржуазию».

…Кажется, уже можно отправлять письмо. Передан особый привет Кларе от Надежды Константиновны, послан наилучший привет всем, всем друзьям. Но в эту минуту на стол Ленину кладут государственную печать республики.

Владимир Ильич в постскриптуме быстро набрасывает:

«Мне только что принесли новую государственную печать. Вот отпечаток. Надпись гласит: Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

И для наглядности здесь же, на письме, Ленин делает четкий оттиск государственной печати первой в мире Советской республики. Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика живет, сражается и, несмотря на неимоверные трудности, побеждает!

Как он ждал радостных вестей с Запада, с Востока и как он обрадовался, когда в ноябре восемнадцатого там, в Германии, загремел гром революции…

Об одном эпизоде, связанном с первыми радиограммами о германской революции, перехваченными нашей радиостанцией, мы читаем в воспоминаниях старого коммуниста А. М. Николаева. Он тотчас позвонил Владимиру Ильичу и сообщил ему эту волнующую радиовесть, затем, приехав в Кремль, он соединил Ленина с нашей радиостанцией.

«Никогда не забуду этих 20 минут, — пишет Николаев. — Владимир Ильич на маленьком столике записывает огненные слова о первых революционных победах германского пролетариата. В одной руке у него карандаш, в другой — телефонная трубка. Он — весь напряжение, вскидывает на меня сияющие глаза, повторяет вслух наиболее интересные места радиограммы, чтобы и я слышал. Подает реплики: «За ними пойдут другие…» Лицо Владимира Ильича отражало все его переживания: смелую уверенность, радость, восторг…»

И теперь, глядя на карту мира, советские люди с великой гордостью за наш народ и партию думают: сбылись пророческие слова Ильича! За нами, за первой Советской республикой, пошли другие… О, если бы Ленин все это видел!..

Сапоги и костюм

Республика жила на голодном пайке. Все на строжайшем учете: хлеб, соль, сапоги, шинели. Кстати, о сапогах и их стоимости. 19 июля девятнадцатого года Владимир Ильич получил счет от хозяйственного отдела на «проданный и отпущенный Вам товар», как сказано было в бумаге. Сапог — 1 пара; костюм — один; пояс — один. Всего на одну тысячу четыреста семнадцать рублей и 75 копеек.

Ленин усомнился в верности счета и тут же написал записку товарищам из хозотдела:

«Передавая при сем 2.000 рублей (две тысячи), прошу — и категорически требую — исправить этот счет, явно преуменьшенный».

Пишу эти строки…

Есть немало воспоминаний Г. М. Кржижановского о Ленине, воспоминаний, которые воскрешают самые разные периоды жизни Ильича.

Глеб Максимилианович все говорил: придет время, и засяду за более подробные мемуары. Однажды он стал диктовать своему молодому другу, инженеру Владимиру Стеклову, воспоминания — о времени, о Ленине, — начал было диктовать и вдруг решительно сказал: «Давай я сам сяду писать…» И тут же сел писать, увлекся, написал две страницы своим четким, нестареющим почерком, потом отложил перо и надолго задумался.

Было это дома у Глеба Максимилиановича, в Садовниках (ныне улица Осипенко), в старом кабинете председателя ГОЭЛРО. И кресло в кабинете оставалось старое, обитое давно потертой кожей. И стол, большой, длинный, чуть ли не во всю стену, по-прежнему стоял посредине комнаты. Стол и кресло уже отработали свой срок службы, их давно надо было сменить, но Глеб Максимилианович не разрешал. И все понимали, почему: в этом кресле сиживал Владимир Ильич, когда приходил к Кржижановскому, за этим столом они пили чай, беседовали, смотрели чертежи, бумаги. Нет, Кржижановский не мог с ними расстаться до конца своей жизни…

Эти две страницы воспоминаний сохранились у В. Ю. Стеклова; сейчас они лежат передо мною.

«Пишу эти строки и не уверен, что успею их дописать… Таковы мои годы: коварные, подстерегающие. Но «пусть положенное свершится», — скажу я, вспоминая известное высказывание моего любимого учителя, Ф. Энгельса, который к концу своих дней, кстати сказать, имел тот же возраст, в котором ныне нахожусь я.

Какова же цель этих моих записок? Оговорюсь прежде всего, что я отнюдь не претендую на их художественную и литературную значимость. К этой оговорке меня вынуждает мой возраст, в котором естественно тускнеют многие и многие краски, необходимые для художественной летописи дней минувших. Но все же: ведь недаром я был свидетелем стольких дней, и дней, столь значимых для судеб моей Родины…Короче: пусть эти строки будут правдивыми ремарками к судьбам поколения 90-х годов, т. е. того поколения, рождение которого относится к началу 70-х годов прошлого века, а жизненный, расцвет — к годам 90-м.

Если при этом подчеркнуть, что властителем дум этого поколения был человек такого исключительного удельного веса и таких предельно обаятельных особенностей ума и сердца, каким был В. И. Ульянов — Ленин, то сразу станет ясно, какую ответственную задачу я ставлю перед собой. Особенно если вспомнить, что в течение ряда десятилетий этот человек дарил меня своей теплой дружбой. Ведь такое положение особенно обязывает. И моя дружба с этим человеком была закреплена определенным историческим делом, извратить значение которого бессильны мои злейшие враги.

Вот и в этих записках, несмотря на мои возрастные дефициты, мне бы хотелось остаться на должной высоте. Как же достигнуть этого? Единственный путь — путь нелицеприятной правды, без оглядок ни направо, ни налево. Единственно приемлемый девиз — служение этой правде, правде жизни.

Итак — в путь-дорогу!»

Глеб Максимилианович знал Владимира Ильича еще по тем временам, когда Ленина — молодого революционера с Волги — звали в марксистском кружке «Стариком», хотя кличка эта, по словам Кржижановского, находилась в самом резком контрасте с юношеской подвижностью Ленина, с ключом бившей в этом «Старике» неиссякаемой энергией. Потом они встречались в сибирской ссылке. В письмах к родным Владимир Ильич сообщал в декабре 1897 года, что ждет к себе Друга-поэта (так окрестили в то время Глеба Максимилиановича).

«Друг-поэт на днях должен приехать ко мне на праздники, если опять не надует».

Десять дней провел Кржижановский у Ленина в Шушенском. Какие прекрасные это были дни…

«Глеб уехал от меня 3-го дня, прожив 10 (десять) дней. Праздники были нынче в Шу-шу-шу настоящие, и я не заметил, как прошли эти десять дней. Глебу очень понравилась Шуша: он уверяет, что она гораздо лучше Теси (а я то же говорил про Тесь! Я над ним подшучивал, что, мол, там лучше, где нас нет), что здесь есть лес близко (по которому и зимой гулять отлично) и прекрасный вид на отдаленные Саяны. Саяны его приводили в восторг, особенно в ясные дни при хорошем освещении. Кстати, Глеб стал теперь великим охотником до пения, так что мои молчаливые комнаты сильно повеселели с его приездом и опять затихли с отъездом».

Река газетной жизни

В ночные часы, когда темп редакционной жизни все больше и больше накаляется, я заглянул в одну из комнат «Правды» и вдруг почувствовал, как ударило чем-то особенным, газетным: тут и запах мокрых гранок свежего набора, тут и стремительная операция по сокращению текста на полосе с помощью синего карандаша и длиннющих ножниц, тут и последние уточнения — вот-вот загорится огонек, полоса готова к печати! Тут и веселая перебранка возбужденно-усталых людей, тут и черновая наметка следующего номера газеты, тут и оперативное задание: «Главное, чтоб в номер!»

В одной из комнат четвертого этажа, в четыреста двадцатой, идет своя жизнь, своя работа — собирается история «Правды» за пятьдесят лет, внимательно прочитываются с лупой в руках шестнадцать тысяч номеров, сто тысяч газетных страниц — старые, хрустящие, залатанные папиросной бумагой листы газетных комплектов.

Я словно окунулся в далекое и недавнее. Какая могучая сила у этих, пахнущих пылью газет!

Ленин и «Правда». За первые два года издания в «Правде» напечатано было более двухсот восьмидесяти статей и документов Владимира Ильича. А за пятьдесят лет — свыше тысячи ленинских статей, документов, выступлений. Поистине титанический труд!

Старый большевик А. Г. Шлихтер в своих воспоминаниях рассказывает об изумительной работоспособности Ленина «во всяком деле вообще и в литературном в частности».

После девятьсот пятого года Владимир Ильич жил некоторое время в Куоккала — поближе к Петербургу, к политическим событиям, к большевистской печати. Комнатушка, которую занимал Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной, была небольшая; у стен две кровати, покрытые дешевенькими одеялами, стол посередине и всюду пачки книг — разложенные, а не разбросанные.

Однажды, вспоминает Шлихтер, редакция газеты оказалась по каким-то причинам без статьи, стоявшей уже в разметке номера. Шлихтер немедленно отправился в Куоккала к Владимиру Ильичу — нужно выпустить газету!

«И вот он при мне сел за свой небольшой рабочий столик (обыкновенный кухонный стол) и написал в течение часа (я, помню, нарочно следил по часам) огромную статью, которая заняла, кажется, два подвала газеты. В течение часа быстро-быстро бегало перо по тетрадке (Ильич всегда, насколько мне приходилось это видеть, писал в тетрадках), не отрываясь от бумаги ни на один миг, и ни разу за все это время Ильич не поднял глаз».

Читает Ленин

…Эти старые листы «Правды», хрупкие, высветленные временем, я увидел в газетном комплекте в кремлевском кабинете Владимира Ильича, рядом с рабочим столом на «вертушке». Некоторые газетные страницы имеют ленинские пометки. Читал Ленин. Внимательнейшим образом читал. Вот статья руководителя Пролеткульта Плетнева «На идеологическом фронте»; она вся испещрена ленинскими подчеркиваниями и краткими пометками. Какая у автора «архипутаной» статьи узость взглядов в важнейших вопросах культуры! Владимир Ильич тут же, читая, вступает с Плетневым в острую полемику; он энергично пишет на полях газеты: «Вздор», «Вот каша-то!», «Архификция»… Но вот одно место этой архипутаной статьи, вызвавшей у Ленина страстный протест, одно размышление автора, видимо, чем-то вдруг заинтересовало Владимира Ильича. Вот эти строки из статьи:

«Будуарный херувимчик нелеп на фасаде грандиозной электрической станции, гирляндочки цветочков смешны на перекинутом через ширь реки мосту. И станция, и мост красивы своей красотой мощи, силы, конструкции огромных масс стали, железа, бетона, камня».

Ленин набрасывает на полях рядом с этим абзацем:

«Верно, но

конкретно

(Эренбург)».

И. Эренбург, которого я спросил об этой ленинской пометке, сказал, что, по-видимому, Владимир Ильич имел в виду его книгу о конструктивизме 1922 года издания.

Как внимательно Ленин читал газету! Ведь это был его боевой публицистический арсенал.

М. В. Фофанова, в питерской квартире которой нелегально жил Владимир Ильич в предоктябрьские дни семнадцатого года, так рисует утренние часы Ленина:

«На газеты он буквально набрасывался… Читал он необычайно быстро. Часто я заставала его в такой позе: на столе перед ним лежит развернутая газета, он стоит у стола, поставив левую ногу на сиденье стула, опершись о колено локтем и ладонью подпирая щеку. В правой руке карандаш. Так он любил читать или, вернее, размышлять над газетными фактами».

На седьмой колонке

Давно ли вы читали «Великий почин»? Вспомните, какое деловое начало в этой ленинской работе:

«Печать сообщает много примеров героизма красноармейцев… Не меньшего внимания заслуживает героизм рабочих в тылу».

И вслед за этим идет страстное, динамичное:

«Прямо-таки гигантское значение в этом отношении имеет устройство рабочими, по их собственному почину, коммунистических субботников. Видимо, это только еще начало, но это начало необыкновенно большой важности».

Спрашиваешь себя: а что послужило «толчком» к широко обобщающей мысли Ленина, к тому, что он столь прочно утвердил, назвав деяния рабочих «Великим почином»?

Чем жила республика в те далекие весенние дни девятнадцатого года?..

И на всю первую полосу «Правды»:

«Колчак наступает на Волге, революции грозит новый страшный удар!»

В номере от 17 мая 1919 года идет передовая «Красная действительность».

«За два года средь блеска молний и раскатов грома коммунизм из призрака превратился в грозную действительность».

И в самом низу первой полосы, на седьмой колонке, начинается статья товарища-газетчика (она подписана инициалами автора), статья, так захватившая Ленина: «Работа по-революционному».

С глубочайшим вниманием Владимир Ильич вглядывался в истоки движения, которое только-только начинало закипать в весенние дни девятнадцатого года. Вот так, собственно, и произошло с коммунистическими субботниками, рожденными в неимоверно трудных условиях рабочей жизни. А Ленин сумел в одной «капле жизни», сверкнувшей в трудную годину, разглядеть, как в этом чрезвычайно малом, по его словам, явлении стало проявляться коммунистическое.

Страстная, деятельная натура Ильича словно выхватила из потока жизни факты, мелькнувшие на газетном листе, придавая им новое, объемное, глубокое звучание. И вот по такому как будто малозначительному событию — где-то там, на железной дороге, отработали столько-то часов бесплатно — он отчетливо ощутил биение пульса величайшего явления современности. Труд с его новым, глубоким содержанием, поэзию труда Владимир Ильич видит в таких, с первого взгляда прозаических, вещах, как добровольная работа московских рабочих. Но сама проза жизни — и в этом мощь ленинской мысли! — сами будни полны светлой поэзии: в них ключом забила советская новь. А между тем с каким улюлюканьем тогда встретили первые субботники людишки, называвшие себя «социалистами», тупицы, как их окрестил Ильич, враждебные всему новому в труде и жизни. Как они издевались над первыми ростками коммунизма, презрительно именуя их «баобабом в горшке от резеды»…

«Великий почин»… Все в этой работе, поэтичной и дальнозоркой, созданной в суровые дни девятнадцатого года, все в ней пронизано живым и страстным интересом Ленина ко всему новому, что творят трудящиеся. Читаешь и проникаешься чувством — не только мыслью, но и тем чувством, которое владело Владимиром Ильичем, когда он писал о будничном героизме рабочих. Словно видишь кипучую ленинскую натуру, глубже и острее охватываешь страстную ленинскую жажду строить, радость его, что вот наступила та желанная пора, тот исторический момент, когда теория превращается в практику, оживляется практикой, проверяется практикой. И с новой силой постигаешь могучий ленинский дух, воинствующий оптимизм, несокрушимую веру Ленина в творчество масс.

«Великий почин» весь, от первой до последней строки, пронизан ленинским пафосом созидания. А началось все с одной «коммунистической субботы», с описания в «Правде» одного поразительного факта, рожденного самою жизнью…

Начало самой счастливой эпохи

Стиль Ленина сказывался в особом навыке, в умении прямо, без всяких околичностей, подходить к сути любого сложного вопроса. Г. М. Кржижановский считал, что именно эта особенность обусловливала простоту и  п р о з р а ч н о с т ь  литературного языка Ленина, — и его выступлений, добавим мы.

Эту особенность ленинского стиля работы, размах и неутомимую, упорную деловитость ощущали народные комиссары, хозяйственники, партработники — сотоварищи по великому делу переустройства России на новых началах. Луначарский свидетельствует:

«Владимир Ильич терпеть не мог красивых фраз, никогда их не употреблял, никогда не писал красиво, никогда не говорил красиво и не любил, чтобы другие красиво писали и говорили, считая, что это отчасти вредит деловой постановке вопроса».

В воспоминаниях стенографистки ВЦИК Валентины Остроумовой есть строки о том, как трудно было записывать Ленина. Стенографы всегда «трепетали»: «а вдруг у них сорвется».

Нам передается сосредоточенность, напряженное внимание работающей стенографистки, которая краешком глаза следит за шагающим Лениным, стремясь уловить и записать только что произнесенное меткое слово, которое громом веселого смеха прокатилось, всколыхнуло громадную аудиторию.

(«…И если бывали критические моменты, когда Владимир Ильич, отойдя в противоположную сторону, бросал какое-нибудь меткое словечко вроде «комчванство» или «комспесь», которое немедленно покрывалось смехом и аплодисментами, заглушая последние слова, то тут для стенографа момент напряжения доходил до максимума: сказано что-то удачное, должно войти в историю, а зафиксировать не удалось…»)

Сколько новых слов пришло вместе с революцией! И в потоке новых слов было и это рожденное в двадцатом году: «ГОЭЛРО».

Все эти дни декабря, готовясь к VIII съезду Советов, Владимир Ильич был весь в раздумьях над докладом о внешней и внутренней политике молодой Республики. Он сжато записал тему, план, характер доклада. Листы ленинского плана со вставками, с характерными для Владимира Ильича подчеркиваниями предстают перед нами как поразительный чертеж — чертеж, на котором обозначены приметы не только дня сегодняшнего, но и дней будущих.

Владимир Ильич стоял перед делегатами съезда на авансцене, в руках он держал весомую книгу — «План электрификации РСФСР», от страниц «Плана» еще так чудесно пахло свежей типографской краской (все-таки сумели издать к съезду!). Казалось, Владимир Ильич не мог расстаться с этой удивительной книгой в простом переплете, вобравшей в себя коллективную мысль русских ученых, инженеров, экономистов, пронизанную от первой до последней страницы страстной жаждой приблизить будущее.

С какой-то трогательной нежностью и уважительностью он назвал эту книгу — «томик».

(«Мы имеем перед собой результаты работ Государственной комиссии по электрификации России в виде этого томика, который всем вам сегодня или завтра будет роздан. Я надеюсь, что вы этого томика не испугаетесь. Я думаю, что мне не трудно будет убедить вас в особенном значении этого томика. На мой взгляд, это — наша вторая программа партии»).

Стенографы все запомнили: зимний хмурый день, съездовскую напряженную атмосферу и тот миг, когда на кафедре стоял Владимир Ильич, начав свой исторический доклад перед гигантской аудиторией. Стенографы революции были тогда молоды. Старшей в этой горстке стенографов, владевших «крылатым письмом», была Валентина Петровна Остроумова, живая, веселая, стремительно-быстрая. Она уже не первую ленинскую речь записывает, «схватывает» каждое его слово.

Стенографистки, бывало, просили его, напоминали: «Владимир Ильич, только, ради бога, не уходите далеко…»

Строили «баррикады» из стульев, чтобы не дать ему далеко отойти от столика стенографисток. Но он, увлекшись, забыв о своем обещании, цепко взяв стул, решительно отставлял его в сторону и стремительно выходил вперед, оставаясь один на один с многотысячной аудиторией, — обдумывал на глазах у притихшего съезда, каким ему видится будущее, начало самой счастливой эпохи.

1959—1970

Примечания

1

Цветы!

(обратно)

2

Л. А. Фотиева.

(обратно)

3

В полном почете! (нем.)

(обратно)

4

Суммы. — Ред.

(обратно)

5

В немногом — многое (лат.).

(обратно)

Оглавление

НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ

ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ

  МЕЧТА

    Флот, фронт, партия

    Спор идет о судьбах тракторостроения

    Америка

    Освоение

  ЛИНИЯ ЖИЗНИ

    1

    2

    3

  ВЫСОТА 22 ТЫСЯЧИ МЕТРОВ

  ЫМПЕНАХЕН

    Вот где я учился

    Моя система полета

    Люблю Север!

    В Арктике

    И мы увидели дым…

    Один даже пел…

СОРОКОВЫЕ ГОДЫ

  СТАРИК ИЗ МАЛЕНЬКОГО ГОРОДА

  ПРОЩАЙ, СТО ДЕВЯТЫЙ!

  АРШИНЦЕВ

  СЕМЬЯ СОРОКИНЫХ

  ОРЕЛ — НАШ!

  НОВГОРОДЦЫ

  СЫН ЧАПАЕВА

  ОФИЦЕР ТАНКОВЫХ ВОЙСК

    1. Начало биографии

    2. Рубежи войны

    3. Зерно маневра

    4. Академия боя

    5. На оперативном просторе

    6. Путь на Берлин

  КРУПИЦЫ ИСТОРИИ

    Ультиматум

    «Приказ № 1»

РОЖДЕННЫЕ ВНОВЬ…

  НАЧАЛО БИТВЫ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  ПЕСНЯ О МАКАРЕ МАЗАЕ

  В ОДНОМ НАСЕЛЕННОМ ПУНКТЕ Документальная повесть

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

  АЛЫЙ ПУТЬ РАЗЪЕЗДНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА АЛЕКСЕЯ КОЛОСОВА

    Один из политдрузей Фурманова

    «Алый путь»

    Исследователь деревенской жизни

    История с фламинго и другие истории

    Из записных книжек

    Пять испанских минут

    Поездка с Колосовым

    Немножко об общении с человеком

    «Вот бы всем нам это…»

    Возбудитель творческого процесса

ИЗ ДНЕВНИКА ПУТЕШЕСТВИЙ

  НЕМНОГО О ЧЕХОСЛОВАКИИ

  ТЫСЯЧИ СЧАСТЛИВЫХ ШАГОВ

  ПИСЬМО МАСТЕРА

  ДВА ЧАСА В ДОМЕ ФУЧИКА

  РЕЧЬ ПРИ РЕГИСТРАЦИИ БРАКА

  ПРОПАГАНДИСТ ЦВЕТОВ

  ОРНАМЕНТЫ И РОЗОЧКИ

  МАРШРУТОМ МАЯКОВСКОГО

К ПОРТРЕТУ ЛЕНИНА

  АЗАРТ ЮНОСТИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

  СТРОИТЕЛЬ НОВОГО МИРА

  ДЕЛЕГАТ ИЗ ЮЖИ

  «СИМ ПОБЕДИШИ!»

  ПОРТРЕТ

  КРАСНЫЙ СВЕТ

  ИСПАНСКАЯ ВИШНЯ

  ЧИТАЯ ЛЕНИНА

    В рабочем предместье Питера

    Россия

    Древо жизни

    Переплавка металла

    Девять страничек

    Есть у Ленина письмо…

    Ах, хорош мужик, хорош!

    Точно по инструкции

    Хлеб и книги

    Зов в будущее

    Записки Ленина

    Объем внимания

    Задуманное проводить в жизнь

    В немногом — многое.

    Волокиту на суд гласности

    Огненные слова

    Сапоги и костюм

    Пишу эти строки…

    Река газетной жизни

    Читает Ленин

    На седьмой колонке

    Начало самой счастливой эпохи

*** Примечания ***