Любовь [Александр Карасимеонов] (fb2) читать онлайн

Александр Карасимеонов ЛЮБОВЬ Роман Перевод с болгарского

ГЛАВА I

Я сидела одна-одинешенька в душном купе, откинувшись на спинку дивана, и ни о чем не думала. Неожиданно, когда до отхода поезда оставались считанные минуты, кто-то с грохотом отодвинул дребезжащую дверь, я открыла глаза и увидела, что это мой отец. Он застыл, уставившись на меня, и очки на его круглой физиономии взволнованно блестели.

Так он простоял несколько секунд — может быть, переживал драматичность ситуации. А мне он вдруг показался ужасно похожим на собаку в стойке, на одного из этих страшных на вид, а в сущности довольно неуравновешенных псов — боксеров. Потом он медленно двинулся в купе, и мне пришлось снять ноги с противоположного сиденья, чтобы он мог сесть.

Я никогда не имела ничего против бесед с этим человеком, но именно в ту минуту лучше бы ему было не приходить. Потому что все, что произошло потом, не произошло бы, приди он на вокзал пятью минутами позже.

И вот мой папочка сидел напротив меня и собирался с духом, чтобы начать разговор. Я знала, что он не осмелится меня удерживать, — ничего бессмысленнее этого не придумаешь! — и потому не могла представить себе, какую идею он выдвинет.

— Куда? — спросил он тихо.

— На вагоне написано!

— Почему именно в Пловдив?

Я вздохнула и закрыла глаза.

— Ты сейчас пойдешь со мной, — сказал он спокойно, но очень твердо, что случалось с ним крайне редко.

Я взглянула на него с любопытством.

— Что?

— Я взял тебе путевку в дом отдыха.

Сказано это было тоном, не допускающим возражений, — он явно готов был, как это ни глупо, идти на скандал. Но я не отвергла с ходу его предложение по другой причине. Денег, которые были у меня в сумочке, хватило бы на три-четыре дня жизни в дорогой гостинице — о дешевой, ясное дело, нечего было и мечтать. Если согласиться на путевку, мне обеспечено жилье на целых двадцать дней, а свои капиталы я тогда пустила бы на куда более возвышенные цели. Поэтому я тут же внутренне сдалась — я и раньше замечала в себе эти внезапные перемены, которые говорят или о бесхарактерности, или о чем-то еще похуже.

— Глупости! — сказала я.

Спектакль следовало довести до конца, но в то же время я понимала, что закруглиться надо до отхода поезда.

— У тебя там будут все удобства!

— Глупости! Великое удобство — слушать, как старушенция какая-нибудь храпит над ухом.

— У тебя будет отдельная комната, — сказал отец, и его очки блеснули оптимистически. Он знал: раз я вхожу в детали, что случалось в наших разговорах не часто, еще не все потеряно.

— Да, если бы я была дочерью кого-нибудь другого, а не твоей.

— Послушай, — он наклонился ко мне, игнорируя мой выпад, — директор дома отдыха — мой друг. Он обещал.

— Кому обещал? Тебе?

— Да.

— Какой псих станет выполнять обещания, данные тебе!

Отец и это пропустил мимо ушей. Надо сказать, что по сравнению с моими возможностями это были легкие, почти незаметные уколы, но у меня просто не было времени развернуться как следует.

— Я совершенно уверен, — сказал он. — Я уверен, потому что он мне многим обязан. Можешь быть абсолютно спокойна. Отдельная комната на втором этаже. Мы договорились!

Тут я сделала вид, что раздумываю, хотя про себя уже все решила.

— Сколько стоит эта путевка?

— Я заплатил, — ответил он моментально.

Я посмотрела на него пристально и испытующе, словно проверяя, можно ли ему верить, — очки блестели уже радостно.

На перроне раздался свисток, этот вонючий поезд собирался трогаться, и, должна признаться, мне вдруг стало приятно, что я могу выбраться на свежий воздух.

— Ну, раз заплатил — ладно!

Пусть думает, будто я капитулирую по чисто экономическим причинам. Хотя, в сущности, так оно и было!

Я встала, одернула юбку и, изобразив мучительные колебания, вышла из купе. Отец пошел за мной, не забыв прихватить мой чемоданчик.

Вот таким образом я очутилась в доме отдыха. А из дому-то я ушла куда глаза глядят. Тогда, после грандиозного скандала, после того как моя дорогая мамаша переиграла все роли своего репертуара, а я проявила себя ее достойной партнершей, дело дошло до того, что или я, или она должны были уйти из дому. Видно, возраст и опыт тоже сказываются, потому что она была еще полна сил, когда я уже выдохлась и в бессознательном состоянии побросала вещи в чемодан.

Мне совершенно не хочется рассказывать во всех подробностях наши семейные истории, и, если я все-таки вынуждена буду это делать, чтобы кое-что объяснить, я по крайней мере буду выкладывать не все сразу, а понемножку — рассказывать все подряд неохота, да и читать было бы утомительно.

Итак, дом отдыха расположен на склоне Витоши, с той стороны, которая, если смотреть из Софии, находится к югу от города, но на самом-то деле это северный склон, и потому солнца здесь мало, оно рано садится, и даже летом бывает сыро и прохладно. Дом отдыха новый, построенный всего год назад, он еще не успел пропитаться гостиничными ароматами, комнаты пахли свежей штукатуркой — это мой любимый запах, потому что он создает иллюзию, будто до тебя здесь не было ни людей, ни разговоров, будто стены и воздух между ними еще чисты. Но главное преимущество этого дома то, что, хоть он и расположен над Софией, построен он в ложбине, и любимая столица из него не видна.

Только этого мне не хватало — видеть из окна собственный квартал, в котором недавно построили четыре двадцатиэтажных здания, так что, ориентируясь по ним, всегда можно безошибочно обнаружить наш пятиэтажный дом, а если у тебя есть бинокль, увидишь, чего доброго, и окна родной квартиры. Очень мило!

Так вот, большим преимуществом дома отдыха, в котором я оказалась, было то, что из окон видны были только верхушки деревьев и горбатый склон горы.

Расскажу коротко, как папа привез меня сюда. После описанной уже сцены в вагоне мы выбрались из старого здания вокзала и сели в отцовский «фиат». На переднем и заднем стекле «фиата» прилеплены восклицательные знаки. Как известно, это значит, что человек за рулем — новичок, что он не умеет как следует водить машину и другие должны его остерегаться, то есть что он вообще опасен для окружающих. Мысль эта пришла мне в голову, когда мы именно в тот раз садились в машину, мне вдруг стало ясно, почему и раньше мне было приятно видеть этот знак, почему и раньше он вызывал у меня чувство сладостного удовлетворения.

Во время нашей молчаливой поездки я то и дело поглядывала на отца, и, наверно, потому, что проблема моего бегства была решена и я испытывала к отцу что-то похожее на благодарность, я стала думать об этом человеке не так, как обычно. Я вдруг почувствовала, что мне его жалко, — ужасно странное ощущение, к тому же мне словно было жалко его именно за то, что он опасен для окружающих. Он ведь сам приклеил эти восклицательные знаки, значит, он и сам это понимает, и знаки каждый день мозолят ему глаза, напоминая — ты опасен, опасен, опасен... Вот почему мне стало его жалко. Я то и дело посматривала на него, на его профиль — короткий, чуть вздернутый нос, очки, которые точно служат ему маской, потому что без очков он совсем другой, без очков выражение лица у него совершенно детское — этакий почему-то не выросший, добрый, но слегка глуповатый ребенок... А очки, точно какой-то дополнительный орган, точно часть его лица, помогают ему придавать себе такой вид, какой он хочет. Чудеса!

Мы выбрались на шоссе, ведущее в горы, одолели тысячу поворотов и остановились. Поставили машину у шоссе на зеленой полянке, и отец, с моим чемоданчиком в руке, повел меня по сырой лесной дороге к дому отдыха. Должна сказать, что за все время мы не обменялись ни единым словом, отец даже не смотрел на меня, он разрешил трудный вопрос и теперь, вероятно, думал о, чем-нибудь другом: о предстоящем свидании или еще о чем-нибудь. Или просто у него не было сил долго думать о неприятном.

Все же, заметив, что я спотыкаюсь на скользкой тропинке, он догадался предложить мне руку. Это был вынужденный жест, и я так его и восприняла, потому что, покажи мне кто со стороны, как я иду с этим человеком под руку, я померла бы со смеху. Так или иначе, этакой идиллической парой мы прошли через лес и вышли на просторную, освещенную солнцем поляну с очень свежей, совершенно зеленой, ярко-зеленой травой; в глубине поляны показалась весьма, надо признать, симпатичная постройка — три этажа, по шесть-семь окон на каждом, а сбоку одноэтажная — столовая или ресторан с несколькими зажженными внутри светильниками, хотя было еще совсем не темно. Настроение у меня вдруг исправилось, и, когда в маленьком холле нас встретил директор, я сумела даже улыбнуться. Мы стояли с отцом рядышком, я еще держала его под руку. В первую минуту директор не узнал отца или сделал вид, что не узнал, потом подошел к нам страшно удивленный и сказал:

— Извини, я не сразу сообразил... Это она виновата. Твоя дочь абсолютно на тебя не похожа. Красивая девушка.

Этих последних слов он, разумеется, мог бы не говорить, и я привожу их только потому, что директор, особенно вначале, неоднократно напоминал мне о своем первом впечатлении.

Обменявшись с директором улыбками и несколькими любезностями, отец довольно торопливо с ним распрощался, поцеловал меня в щеку (вот уж лицемерие!) и пошел к машине. Он явно куда-то спешил.

Когда он ушел, я испытала облегчение, но вместе с тем и другое чувство — мне стало неприятно, что я осталась одна. Может показаться странным, что, когда я убежала из дому, собиралась уехать в чужой город, жить в гостинице, никакого страха или неловкости я не испытывала, а вот теперь, в этом доме, испытала. Наверное, я слишком раскисла. Поднимаясь по лестнице вслед за директором, я выпрямила спину, набрала в легкие побольше воздуху и расправила плечи.

Директор отпер одну из дверей, пропустил меня вперед и поставил мой чемоданчик.

— Комната на двоих, но я обещал вашему отцу, что вы будете одна. Располагайтесь, ужин через полчаса.

Он кивнул мне и взялся за ручку двери, собираясь уйти, но задержался. Видно, что-то заставило его взглянуть на меня попристальней. Я стояла у стола, словно не зная, что мне делать дальше, и смотрела на него набычившись. Я вдруг почувствовала себя покинутой всем миром и, кроме того, ужасно усталой. Ноги не держали меня.

— Вы студентка? — спросил директор.

— Нет.

— Значит, работаете?

— Нет... Учусь в школе медицинских сестер.

Директор откровенно удивился.

— Медицинских сестер, — повторила я.

На этот раз директор сумел довольно удачно притвориться.

— Что ж, неплохо... Профессия трудная, но благородная... Приятного отдыха.

И, театрально кивнув, закрыл за собой дверь.

Я села на единственный в комнате стул, и меня охватила злоба. Какое дело этому директору дома отдыха, учусь я или нет, чему я учусь, и не все ли ему равно, подходящую я выбрала профессию или неподходящую, благородную или нет... Я была уверена, что его мнение обо мне резко изменилось и что, кроме того, мой отец сильно упал в его глазах. Отец медицинской сестры! Неужели он не может пристроить свою дочь к чему-нибудь более стоящему: дипломатии, внешней торговле? Впрочем, едва ли этот тип разбирался в таких вопросах, но о медицинских сестрах у него, как и у большинства людей, было вполне определенное представление.

Я быстренько вытащила из чемодана пижаму, умылась, приняла снотворное и легла. Никакой ужин не мог меня соблазнить, мне нужно было только одно — забыть, где я, и забыть, почему я здесь.

Сейчас, перечитывая первые страницы, я вижу, что они написаны человеком глубоко уязвленным, человеком, который на что-то обижен, который чуть ли не родился, как говорится, обиженный богом. Бывают ведь и такие. Кто знает? Про себя мне трудно сказать. Что я злая — это точно. Что мне всегда чего-то не хватает — тоже верно. Но чего — я и сама не знаю.

Семья у нас вполне состоятельная. Родители зарабатывают столько, что за последние два-три года купили и квартиру и машину. Правда, эта состоятельность странная — вроде все у нас есть, но какая нам от этого радость, понять трудно. Что-то тут не так, но что — не могу сказать. Знаю только, что лично мне абсолютно безразлично, есть у нас квартира и машина или нет. Абсолютно безразлично! Стало быть, ясно — со мной что-то не так.

ГЛАВА II

Разбудил меня стук в дверь. Я открыла глаза и очень долго — во всяком случае, мне так показалось — не могла понять, где я, что это за комната, кровать, стол, и даже испугалась, в своем ли я уме, коли не могу понять, где я нахожусь. Такое случалось со мной раза два-три в жизни — на несколько мгновений вдруг охватывает жуткая паника, потом вспыхивает какая-то искорка и память вдруг возвращается. Еще не опомнившись до конца, я приподнялась на локте. Тот, кто перед этим стучал, медленно приоткрыл дверь. Появилась физиономия директора, и тогда я в одно мгновенье заняла собственное место, просто плюхнулась, погрузилась в воды собственной жизни — бегство из дому, грязный вагон, приезд в дом отдыха...

— Простите, — сказал директор, — поскольку завтрак кончился, а вы не пришли, мы там внизу забеспокоились.

Я молчала, еще не совсем проснувшись, к тому же было ясно, почему я не пришла завтракать, и ясно, что они (кто — они?) беспокоились зря. Наконец я произнесла:

— Хорошо.

На лице директора заиграла любезная улыбка, и оно медленно уплыло.

Я долго осматривалась, соображая, куда я положила часы, и наконец увидела их у себя на руке. Стрелки остановились где-то в районе шести. Мне стало досадно, что я не поддержала разговор с директором — не узнала хотя бы, который час. Солнце освещало узкую полоску у окна — значит, стояло уже довольно высоко. И тут я вдруг почувствовала страшный голод.

В чемоданчике ничего съестного, разумеется, не нашлось, но зато я установила, что все мои туалетные принадлежности при мне, в полном порядке — просто чудо, если вспомнить, в каком состоянии и с какой скоростью я собирала вещи. Осмотрела я и свои туалеты, оказавшиеся налицо, — серая юбка и жакет, темно-красное платье, черная кофточка, клетчатая юбка — и все.

Мне и до этого случая не раз хотелось убежать из дому, но я никогда не думала, что это произойдет так легко и просто. Перед неизвестностью всегда испытываешь страх, но отныне побег для меня уже не в новинку, отныне я смогу убегать, когда захочу. Важно только иметь немного денег и чтоб никого не было жалко, да еще чтоб о тебе никто не жалел. В сущности, у отца теперь самая чистая на свете совесть, невиннее его просто никого нет — правда, я сбежала из его дома, но зато потом воспользовалась его помощью. Моя мать тоже, конечно, узнала, где я, и если в первые минуты у нее и были какие-то угрызения совести, то теперь она уже обо всем забыла. Мне совершенно не хотелось размышлять о ее материнских чувствах, тем более что она сама вряд ли когда об этом задумывалась. У нее и без них вполне хватает занятий и интересов. Мать у меня, прошу прощения, работник умственного труда. Когда-то кончила коммерческую гимназию и считает себя специалистом по вопросам экономики. Заведует где-то каким-то отделом, пишет статьи, брошюрки, составляет какие-то справочники, переводит и прочее — и, видно, все это доходные занятия, потому что она не раз заявляла отцу, что полмашины, полквартиры и половина всего движимого и недвижимого имущества нашей семьи куплены на ее деньги. Должна сказать, что это святая правда, и я готова, если понадобится, это засвидетельствовать.

Столовая была небольшая, на столах лежали скатерти в пеструю клетку — почти как в детском саду. Стены выкрашены масляной нежно-зеленой краской, а потолок — тоже масляной, но кирпично-красной, и еще по нему извивалась неправильным эллипсом длинная черная линия. Одним словом, заведение, как видите, оказалось вполне артистическим и, не будь оно столовой дома отдыха, вполне могло бы сойти за бар, тем более что в углу стоял и буфет с напитками. На окнах — кирпично-красные шторы из тончайшего пан-бархата. Я разглядывала все это с некоторым удивлением, а под конец обнаружила даже мюзик-бокс... Значит, здешняя компания, если таковая вообще имеется, проводит время не без приятности. Мне было очень любопытно, скрывается ли за этой приятной внешностью и приятное содержание или жизнь здесь проходит по-деревенски, как во всяком доме отдыха.

На одном из столов я увидела пустую чашку и тарелку с маслом, брынзой, ветчиной и ядовито-зеленым конфитюром. Очевидно, это был мой завтрак, и я села за стол, подумав при этом, что, если я все это съем, два килограмма лишнего веса мне обеспечены. Почти в ту же секунду, как по заказу, в дверях показался директор с белым эмалированным чайником в руках. Он направился ко мне торжественно, подчеркнуто церемониально — наверное, хотел показать, что это не входит в его обязанности, но он это делает, потому что ему приятно. Наливая мне чай, он посматривал на меня с многозначительной улыбкой.

Я тоже улыбнулась и церемонно кивнула ему в знак благодарности. Чашка медленно наполнилась, а затем белый чайник сделал плавный разворот и неожиданно опустился на стол. Директор сел напротив меня.

— Я обещал вашему отцу не давать вам скучать, — сказал он.

— Я никогда не скучаю.

— Даже когда остаетесь одна?

— Тогда и вовсе. Скучно мне становится только от глупых разговоров.

— Вы совершенно правы, — сказал директор. — Глупый разговор с глупым человеком страшнее всего. Тогда начинаешь понимать, как все вообще бессмысленно. Для чего прогресс, если глупость и примитивность человеческая остается неизменной? Не так ли? Для чего? Для чего художественная литература, если видишь, что люди все так же ограниченны и неразвиты, если они все такие же невежды. Зачем тогда создавать искусство?

Хе-хе, я наконец рассмотрела этого директора. В первый же миг мне стало ясно, что он — старый холостяк. Когда-то он был блондином, но с возрастом волос становилось все меньше, и сейчас оставшиеся приобрели легкий рыжеватый оттенок, а когда-то голубые глаза стали серыми. Лицо было красно-коричневое, как у индейца, лицо здорового человека, который живет так, как ему хочется, и доволен жизнью. Только вся эта тирада никак не вязалась с его внешностью. И я ответила ему:

— Это меня не трогает! Я ничего не смыслю в искусстве.

— Вы очень молоды. Но когда-нибудь искусство, ну, скажем, книги станут для вас самой нужной духовной пищей, какую повседневная жизнь не сможет вам предоставить... Хотите, я дам вам что-нибудь почитать?

— Я приехала сюда спать. Я ужасно устала... Да и потом я ведь вам сказала. Я не люблю читать и ничего не смыслю в искусстве.

Атака была успешно отбита. Он взглянул на меня как будто с сожалением.

Я уже съела брынзу, выпила чаю и встала. Это привело директора в ужас. Он шел рядом со мной и пилил меня за то, что я не съела весь завтрак.

Мы вышли на террасу.

— Я погуляю. До свиданья, — сказала я и побежала к лесу.

Наверное, он смотрел мне вслед — я спиной чувствовала его взгляд.

ГЛАВА III

Вот так начался мой первый день в доме отдыха.

Если бы кто-нибудь из моих друзей увидел, как я гуляю по лесу, его б родимчик хватил от удивления. Действительно, когда сидишь за столиком где-нибудь на Раковской, а перед тобой знакомые физиономии и рюмки, мысль о лесе, полянках, тропинках, лесных цветах и воздухе, напоенном запахом смолы, кажется совершенно фантастической. Попробуйте как-нибудь заговорить на эту тему, на вас посмотрят так, словно вы только что приехали из Танганьики и рассказываете об охоте на слонов. Не то чтоб этим людям никогда не приходилось оказываться на лоне природы, но отправиться в лес специально — это, с их точки зрения, признак явного одичания.

Не мое дело описывать красоты леса, но, наверное, из-за всех своих последних переживаний я неожиданно ощутила от прогулки огромное удовольствие. До тропинки не доходил ни один солнечный луч, и, хотя у этих сосен, или елок, или пихт, или как там назывались эти хвойные деревья, стволы были не бог весть какие толстые, и к тому же голые, где-то наверху они вдруг сближались, сближались и превращались почти что в крышу, сквозь которую только кое-где синели кусочки неба. Какое-то особое чувство начинаешь испытывать, когда вокруг одни только деревья, которые заслоняют другие деревья, и так — насколько хватает глаз, и сумрак, и что-то таинственное подстерегает тебя, а что — непонятно, и если б не тропинка, хорошо утоптанная, с каменным бордюром по сторонам, можно было б и испугаться. И полная тишина, лишь какие-то птицы поют: соловьи или канарейки — кто их знает. Но пели они очень жизнерадостно, хотя малость повторялись. И много чувства вкладывали — это точно, я долго их слушала.

И о запахах надо сказать. Запах — грубое слово, а благоухание — дурацкое, тут же было что-то третье, что-то густое, терпкое и проникающее в тебя и, самое важное, очищающее, не в том смысле, что прочищает грудь, нет, скорее — голову. А именно это и было мне нужно.

Я не заметила, когда кончилась утоптанная тропинка, когда я ступила на мягкий хвойный настил и пошла по лесу наугад... Вдруг стало совсем тихо и еще более сумрачно — солнце скрылось за облаками. Но видно было хорошо, при этом ровном свете все приобрело даже более четкие очертания. Я обнаружила вдруг, что стволы не гладкие, у них коричневатая, вся в трещинках кора, которая придает им бархатную мягкость, и у каждой сосны — свое лицо: одни совершенно прямые, со светло-коричневыми стволами и ровной чистой корой, словно кто-то специально ее обтесывал и оглаживал, другие — покривившиеся, более темные, слабые, даже болезненные, в пятнах, кора у них изъеденная, чешуйки топорщатся, кое-где видны длинные и глубокие раны, доходящие до самой сердцевины, а наверху крупные сучья, точно вывихнутые суставы, торчат среди сухих, обломанных веток. Вдоль потекших, как слезы, капель смолы пролегли муравьиные тропы. Эти кривые сосны и ростом были ниже, они с трудом пробивались к свету среди прямых и здоровых деревьев. У этих кривых сосен были свои проблемы.

В чаще леса я вспомнила о том, что рассказывала когда-то сестра моего отца. Ее зовут Ирина, но я никогда не называю ее тетя Ирина, потому что отношения у нас с ней такие, словно и нет между нами большой разницы в годах.

История эта, которую Ирина мне рассказала, очень важна для меня. Сейчас я вспомнила ее с первого до последнего слова. Правда, я ее столько раз воспроизводила про себя, что иногда мне уже трудно сказать, что было на самом деле и что я присочинила. Постараюсь все же рассказать точно, без выдумок, — она и сама по себе достаточно фантастична. Только расскажу ее позже. И тогда будет видно, до чего ж это странно, что такая история занимает личность, подобную мне. Действительно странно.

Ирина не скрывает своих лет, поэтому и я могу сказать — она родилась в 1924 году, значит, ей уже сорок пять лет — жуткий на первый взгляд возраст, возраст, когда женщине пора уже подвести черту под молодостью и переходить постепенно к тихим радостям старости... Мне отлично известно — это звучит глупо и самонадеянно, мне сто раз говорили, что, когда я доживу до сорока, я буду думать совсем иначе, но ничего тут не поделаешь — человека надо принимать вместе со всем его нахальством, или «биологическим нахальством», как выражается, когда речь идет обо мне, моя мать. Как бы там ни было, я воспринимаю цифру «сорок» именно так.

Все это я объясняю, чтобы подчеркнуть, что к Ирине мое определение не относится. Во-первых, потому, что она без особых усилий может сойти за тридцатилетнюю, а с удачно положенной косметикой и при вечернем освещении — и за еще более молодую. Но суть не в этом. В сердце ее живет такое же биологическое нахальство, как у меня. Тут дело в природе или, как нас учили и как вообще модно говорить, в генетическом коде.

Впрочем, об Ирине мне предстоит еще многое рассказать, спешить не стоит. Скажу только, что она была партизанкой. Разумеется, я, как и все мои сверстники, партизан не видела. В мире всегда были, есть и еще долго будут действовать партизаны. Вот что важно! Почему в мире существуют партизаны, объяснять не нужно, это все знают. Но все-таки то, что я и мои сверстники не видели партизан, мне кажется серьезным пробелом в наших биографиях.

Ирина была в партизанском отряде где-то в Стара-Планине^[1]. Я видела ее на фотографии того времени — отряд сфотографировался в каком-то селе сразу после того, как он захватил его 9 сентября 1944 года. В сущности, он его не захватывал, а просто вошел в село, и крестьяне встретили партизан цветами и криками «ура». И нашелся фотограф, который их снял. На этой фотографии, сейчас уже выцветшей и помятой, хорошо видна Ирина в солдатской гимнастерке и солдатской пилотке, из-под которой во все стороны выбиваются кудрявые волосы, и она почему-то не смеется, как все остальные, а смотрит в аппарат очень серьезно, даже строго — то ли хотела напустить важность на себя, то ли подчеркнуть важность момента. Ее правая рука оттягивает ремень винтовки, а дуло торчит за спиной. Она говорила мне, что на ней еще были мужские галифе, а на ногах — постолы, но на фотографии этого не видно, потому что перед ней сидят на корточках двое усатых, скуластых и улыбающихся партизан с перекрещенными на груди лентами с патронами. Должна сказать, что поначалу эта фотография не производила на меня большого впечатления, — эти двадцать смеющихся парней и две женщины среди них не казались мне особенно воинственными, хоть на груди у них и красовались автоматы и ленты с патронами. Но теперь я знаю и другое: в июле того же года отряд насчитывал не двадцать, а сорок человек и, значит, позади освещенной солнцем и улыбающейся группы стоят еще двадцать партизан — уже мертвых! И они бы тоже улыбались, ведь они тоже были бы победителями...

ГЛАВА IV

Когда я решила возвращаться, я поняла, что заблудилась, и мне стало и страшно, и как-то смешно — я заблудилась первый раз в жизни, посмотрим, что это такое... Но ничего у меня не вышло. Только я было, идя по лесу, стала оглядываться, пытаясь найти что-нибудь знакомое — дерево или скалу, — как очутилась в аллее, ведущей к дому отдыха. Я была порядком разочарована.

Когда я вошла в столовую, четверо мужчин играли там в карты. Позже оказалось, что эти четверо и являются единственными обитателями дома отдыха, не считая меня. Откуда-то возник директор — словно у него был тайный наблюдательный пункт, с которого он следил за тем, что делается в столовой.

Он пригласил меня за большой стол, накрытый на шестерых. Меня удивило, что все они едят вместе.

— Мы здесь живем как одна большая семья, — сказал директор.

Четверо отдыхающих стояли у стола, не зная, кому куда сесть. На лицах появились неуверенные улыбки, и все выжидательно смотрели на меня, точно это я должна была их пригласить.

В конце концов мы расселись. Директор и я — друг против друга на концах стола, а с двух длинных сторон — остальные четверо. Это распределение так и закрепилось.

Подавала пожилая женщина. Тарелки с супом она приносила по одной, осторожно ступая, и я все ждала, что она кого-нибудь обольет. Но она свое дело знала, и конфуза ни разу не произошло.

Не помню сейчас, о чем именно шел разговор за этим первым обедом. Вначале директор, несколько бесцеремонно и даже, пожалуй, бестактно, представил мне всех сотрапезников — словно я была бог весть какой важной персоной. Я смущалась и почти устала от этого обеда, потому что изо всех сил старалась выглядеть любезной и ко всем расположенной, а в сущности, если говорить откровенно, почти ненавидела всю эту компанию. Какое мне дело до этих мужчин, почему я должна обедать за их столом и вести с ними разговоры. За весь обед я не сказала ни слова, и энтузиазм директора постепенно угас. Они что-то говорили об игре, оставшейся незаконченной. Я поняла, что игра идет на деньги, впервые испытала к этим дядькам какой-то интерес и бегло оглядела их. Но я чувствовала себя такой усталой и раздраженной, что даже не запомнила их лица. Осталось только общее впечатление, что всем четверым перевалило за тридцать и, может быть, уже чуть ли не стукнуло по сорок.

Разумеется, я съела не больше четверти обеда, что опять привело директора в ужас, и кто-то еще шутливо укорил меня. Я ответила им всем общим «до свидания», мне пожелали приятного отдыха, и я поднялась в свою комнату.

Я стремилась к одиночеству, сама не вполне это сознавая. Теперь я понимаю, к чему я, в сущности, стремилась, — мне надо было подумать. Я словно вылезла из собственной шкуры, чтобы посмотреть, что происходит с Марией, точнее со мной. Не знаю, как у других, но у меня в жизни есть образец. Это, как вы знаете, Ирина. Я часто спрашивала себя, как бы поступила она на моем месте. Но найти конкретный ответ не могла, потому что жизнь Ирины очень уж сильно отличалась от моей. Никаких сопоставлений тут не проведешь. Смешно было бы, например, сравнивать мое бегство из дому с уходом Ирины в подполье. Ирина жила как жила, не думая о том, что ей придется служить для кого-то примером. К тому же обстоятельства, в которых она оказалась — разумеется, по собственному желанию, — были таковы, что она и не имела права сама принимать решения.

В комнате я снова почувствовала усталость. Раздеваясь, я думала, что засну, как только лягу. Но когда я разделась, меня вдруг стало трясти. Горный воздух был насыщен влагой, и она проникла в комнату. Моя пижама пахла свежестью, и в первое мгновение это было приятно, но, когда я ощутила эту свежесть на своей коже, дрожь прохватила меня еще сильней и не унималась даже под одеялом. Я сообразила, что могла бы взять одеяло со второй постели, но побоялась встать — при каждом движении трясучка усиливалась. Тогда я закурила — коробку сигарет и спички я утром оставила на тумбочке. От сигареты или от самовнушения, но я немного согрелась, руки перестали дрожать. Только ноги были холодные, а с холодными ногами я не могу заснуть. Я закурила вторую сигарету и окончательно разогнала сон. Туман в голове после трясучки рассеялся, и мысли, возвращаясь, стали выстраиваться в каком-то порядке. Я начала лучше понимать, что произошло, а то, что я вспомнила, было гораздо ярче, чем когда оно происходило в действительности. В конце концов я начала придумывать, и фантазия моя разыгралась вовсю. Когда я выдумываю что-нибудь веселое, я могу смеяться даже сама с собой. Если грустное — могу заплакать. В тот раз я была склонна к горькой иронии. Я вспомнила, например, про последний год в гимназии, когда я совершенно обалдела от занятий. Не хочу хвастаться, но мне ничего не стоило учиться на четверки и пятерки^[2], пока дело не дошло до выпускного класса. К этому времени я решила идти в медицинский. Надо бы объяснить, почему именно в медицинский, но про это — в другой раз. Короче говоря, для поступления в институт мне нужен был отличный аттестат. Все эти бесконечные выкладки и мелкие расчеты вам известны, вероятно, не хуже, чем мне, поэтому не буду об этом распространяться. Так или иначе, в последнем классе мы все свихнулись от усиленных занятий. Одна наша девчонка всерьез заработала нервное расстройство и долго после этого лечилась на четвертом километре. (На четвертом километре Пловдивского шоссе находится одна из софийских психиатрических больниц.) И как тут не заболеть, если дома тебя непрерывно накачивают, что ты должна получить отличный аттестат, а возможности у тебя весьма средние. Люди бывают разные, и ты, скажем, стала бы идеальной матерью семейства и воспитала бы превосходных детей, а вот выбить отличный аттестат тебе не под силу. Да, но у твоих родителей собственное представление о твоем будущем! Иногда это приводит к настоящим трагедиям — если у девчонки нет характера и она поддается психозу. Именно так и получилось с этой Элкой из нашего класса.

У меня все обстояло по-другому. Дома никто и никогда не спрашивал, как у меня дела в школе, какие у меня отметки; когда я приносила табель и давала им расписываться, на отметки они даже не смотрели. И так было ясно, что отметки у меня должны быть хорошие. Оба моих родителя очень заняты собой, но их равнодушие никогда меня не задевало. Теперь мне пришло в голову, что они были к тому же невероятно самонадеянны и высокомерны, потому что они на самом деле именно так и полагали — их дочь не может не быть хорошей ученицей, ничего другого нельзя было себе даже представить. Теперь я думаю (хотя, может, я слишком мнительна?), что они заняли такую позицию, потому что это им было удобнее всего.

Так я и училась в гимназии, чуть выше среднего уровня и безо всяких забот, пока не перешла в последний класс. И тут меня заело: во что бы то ни стало отличный аттестат! В медицинский, если ты не круглый отличник, нечего и соваться.

Но не об этом думала я в тот день в сырой постели, потирая друг о дружку ледяные ступни. Я думала о том, до какого кретинского состояния я дошла в одиннадцатом классе. Я перестала мыться, причесываться, у меня постоянно болела голова, я потеряла человеческий облик. И внешне я выглядела тогда что надо: лицо худое и бледное, волосы я подстригала чуть пониже ушей, и они висели, как палки, сама была тощая, как мальчишка, из-под черного школьного халата выпирали ключицы, и, когда я наклонялась над партой, мне приходилось прикрывать вырез халата рукой. Впрочем, и прикрывать-то было нечего.

Так продолжалось до тех пор, пока этот психоз не кончился. Замечу кстати, что на круглую отличницу я так и не вытянула, по математике у меня осталась четверка. Двадцати сотых, которых мне не хватало до круглой шестерки, оказалось вполне достаточно, чтоб меня не приняли в Медицинскую академию. Но то событие, которое изменило «течение моей судьбы», не имеет ничего общего с тем, о чем мне хочется рассказать. Да и суть моей жизни, все главное в ней осталось бы то же, если б я и сумела поступить в медицинский.

Я не раз думала о том, что произошло со мной в то лето. Когда кончились приемные экзамены, я завалилась и проспала трое суток подряд. Встав, я поняла, что или я не гожусь для этого мира, или этот мир не годится для меня. Делать мне было нечего. Свобода, о которой я мечтала, обернулась самой обыкновенной скукой. Я отправилась гулять по улицам и осматривать любимую столицу глазами человека, достигшего зрелости.

Как-то на улице Раковского я встретила двух ребят из нашего класса. Должна сказать, что отношения с мужской частью класса и вообще школы были у меня до тех пор совершенно ясные — мальчики не воспринимали меня как объект возможного ухаживания, так как моя внешность существенно не отличалась от их, а мои большие светлые глаза и душевная красота не могли возместить отсутствие более важных вещей.

Когда я встретила своих одноклассников, мы обнялись, как старые друзья, и после взаимного обмена информацией об институтских конкурсах я была приглашена в кафе. В кафе на углу Раковского и Гурко — ужасно прокуренном помещении, заполненном скучающими парнями и девицами, — пили, кроме кофе, и более крепкие напитки, из которых самым популярным был ром. Ром этот — чистая химия, но он пользуется успехом, потому что за мало тугриков получаешь много градусов, а если сто граммов еще разбавить оранжадом, можно цедить свой стакан два часа. Убить же два часа ценой порции рома в наше скучное время считается выгодной операцией. Я не хочу сказать, что молодые люди ходили совсем уж без гроша в кармане. Многие из них получали вполне приличные дотации от любящих родителей, но копили средства для более крупных ударов. Ударом считалось посещение — смешанной компанией — большого ресторана или бара. Если компания живет дружно, раз в неделю на это всегда можно скинуться. Кроме того, компания собиралась — обычно в субботу — у кого-нибудь на квартире или на даче, по возможности с ночевкой и продолжением веселья на следующий день.

Вот и все, подробно описывать данный образ жизни не имеет смысла, он всем известен и наскучил до отвращения. Скажу только, что, хотя моя фигура была лишена особых достоинств, на этих сборищах я пользовалась большим успехом благодаря танцам. Я вставала с места лишь при быстрой музыке, когда партнер тебя не касается — никаких тебе пылких объятий — и танцуешь для собственного удовольствия, абсолютно свободно. Если попадалась хорошая музыка, я могла импровизировать часами. Видно, делала я это неплохо, потому что другие иногда оставляли меня одну, а сами смотрели. Теперь, когда я думаю о том времени, мне кажется, что именно тогда в моей внешности что-то начало меняться, появилось то, чего мне до тех пор недоставало, и ребята вдруг стали проявлять ко мне интерес. Я не хочу задним числом изображать себя существом наивным, но, несмотря на то что я была более чем достаточно осведомлена об отношениях между полами, я не испытывала ни малейшего желания участвовать в этой игре. Я танцевала беззаботно и совершенно бескорыстно принимала восторги общества.

Домой я возвращалась нередко около двенадцати или еще позже. Девице не положено ходить в это время одной. Какой-нибудь мужчина должен был меня сопровождать и охранять. И как-то так сложилось, что постепенно моим постоянным провожатым стал мальчик из нашего класса, Павел. Интересно, что во время сборищ Павел не обращал на меня никакого внимания, никогда не садился рядом, не приглашал меня танцевать, занимал других дам, притом не без успеха. Откровенно говоря, и я не замечала его присутствия. Но как только я поднималась, чтобы идти, тут же появлялся Павел, приносил мне пальто, и мы шагали к моему дому. Кстати, сам он жил на другом конце Софии, где-то у Западного парка.

Подобные отношения вполне удовлетворяли нас обоих. Правда, я не могла не задавать себе вопроса — почему у него возникает желание меня провожать. Но он не только провожал. Через Павла я поддерживала связь со всей компанией, он звонил мне, когда договаривались о месте и времени встречи. Кроме того, когда собирались у кого-нибудь дома, полагалось, чтоб парень приходил не один, а с дамой. Вот я и была дамой Павла, форма соблюдалась, но, очутившись на месте, мы забывали друг о друге и совершенно свободно общались с другими членами компании.

Продолжалось это не очень долго. Наступил октябрь, вечера стали холодные, на Софию наползала сырость, деревья встревоженно шелестели, в воздухе мелькали мокрые желтые листья. В один такой вечер, когда мы возвращались домой, мне стало холодно в тонком пальто, и не знаю, как это получилось, но Павел обнял меня, и я прижалась к нему. Так мы шли и, я помню, молчали все время, пока не дошли до моего дома. Остановились у темного подъезда, но Павел не снимал руку с моего плеча. Я посмотрела на него. Выражение лица у него было ужасно смущенное, и мне вдруг стало его жалко. Я молча ждала, когда он меня отпустит. Но он медленно повернул меня к себе, наклонился и поцеловал. Я не могу сказать с уверенностью, почему я разрешила ему себя поцеловать. Думаю, я не отвернулась потому, что во мне появилась жалость и еще что-то вроде признательности. А может быть, и любопытство. Губы у него были теплые, они на несколько секунд прижались к моим, потом он стал гладить меня по волосам и, задыхаясь, целовать мой лоб.

В высшей степени неприятно — и я надеюсь, что больше этого со мной не случится, — участвовать в такой сцене в качестве зрителя: я следила за тем, что он делает, и вдруг испытала такое ощущение, будто я присутствую при чем-то интимном, чему я не имею права быть свидетелем. Я легонько отстранилась и побежала вверх по лестнице.

На другой день Павел позвонил по телефону, но я сказала, что занята, потом я несколько дней пряталась от него. Занята же я была на самом деле: я поступала в школу медицинских сестер.

ГЛАВА V

И все-таки мне удалось заснуть в этот первый мертвый час в доме отдыха. Проспала я по крайней мере часа два, без снов. Проснувшись, я впервые за несколько последних сумасшедших дней почувствовала себя отдохнувшей и спокойной.

Солнце село за гору, но свет его, желто-белый, белый, синеватый, пронизывал небо. Тени исчезли. В холодных лиловых отсветах все просматривалось глубоко и четко — лес, поляны, скалы, — и горы казались живыми и близкими. Ясность и прозрачность — вот какой душевный настрой они создавали. Ясность и прозрачность!

Под окнами зазвонил колокол. Не знаю, кому предназначался этот звон, наверное, не только мне. Я оделась. Озноба как не бывало. Бодрая, охваченная неожиданно загоревшимся любопытством, я прошла по безлюдному коридору. За одной из дверей кто-то напевал. На первом этаже хлопали двери. На лестнице на меня дохнуло запахом жареного мяса. Входя в столовую, я уже не чувствовала былой отчужденности. Хотелось улыбаться, болтать.

В столовой никого не было. Стол был накрыт, и я тихонько села на свое место. Прямо передо мной возвышался буфет с напитками, рядом с красным диваном — мюзик-бокс. В лиловатой тени, отбрасываемой лесом, столовая выглядела необыкновенно уютной. Настроение у меня все подымалось, мне хотелось быть милой, остроумной, всем приятной, ясной и прозрачной. Такое состояние — как в девчачьи годы — иногда бывало у меня и теперь.

Первым появился директор. Он нес рюмки и бутылку сливовой водки. Поздоровавшись со мной, он с многозначительной улыбкой стал расставлять рюмки.

— Сегодня в нашей маленькой семье праздник... Одному из наших гостей исполняется сорок лет.

Сказав это, директор оглянулся по сторонам и склонился ко мне:

— Никому не говорите, что я выдал его возраст!

Я, разумеется, весело улыбнулась, проявляя полную готовность включиться в любую игру, которую мог предложить этот симпатичный человек.

— А вот и виновник торжества, — с улыбкой провозгласил директор. — Станимиров, садитесь сегодня на председательское место.

Станимиров — я вспомнила, что он архитектор, — подчинился и сел напротив меня, по другую сторону длинного стола. Уперся локтями в стол и взглянул на меня. И вдруг улыбнулся. Надменность и замкнутость, запомнившиеся мне во время обеда, вдруг уступили место сердечности, доброте и доверчивости. Я уже привыкла не принимать на веру такие перемены. Слишком много лицемеров умеют мило улыбаться. Но его улыбка показалась мне открытой и приятной, да и я была в таком настроении, что тоже ответила ему улыбкой.

Директор вышел. Теперь я уверена, что он сделал это нарочно — «чтобы не мешать».

Станимиров беззвучно рассмеялся и сказал:

— Директор строит всю свою директорскую деятельность на каких-то выдуманных им отношениях между отдыхающими. Но делает он это вполне невинно. Если согласиться играть в эту игру, здесь можно жить не без приятности.

Я засмеялась, а потом поздравила его с днем рождения.

— Спасибо... Сорок лет — пожалуй, это грустно.

Если бы на свой возраст пожаловалась Ирина, я бы ей не поверила. Но этот дядя? Я сказала ему, что выглядит он на тридцать. Конечно, я слегка преувеличивала, но ондействительно выглядел моложе своих лет и, вероятно, привык, что ему это говорят.

— Может, и выгляжу, — сказал он, — но это обманчиво и временно.

Тут мне пришлось для поддержания разговора высказать «оригинальную» мысль о том, что важно, как человек себя чувствует, а не то, сколько ему лет. Он улыбнулся:

— В том-то и дело, что я как раз и чувствую себя на все сорок... Но, знаете ли, если отвлечься от этой цифры, я вполне собой доволен. И даже начинаю этого бояться...

Сказано это было без кокетства. Из его слов выходило, что у него есть причины быть довольным собой. Но я не спросила его, что это за причины.

В столовую вошли еще двое. Один из них тут же сел слева от меня. Другой — коренастый человек с тесно посаженными глазами — остановился в сторонке. Оглядев стол, он спросил, куда ему сесть — насколько он понимает, по случаю дня рождения Станимирова места распределены по-иному.

— Куда хочешь, Петр. Можешь на мое место, — сказал Станимиров и показал на стул справа от меня.

Петр продолжал оглядывать стол.

— Директор скажет, — отозвался он наконец и пошел на кухню.

Мой сосед шепнул мне:

— Бывают люди, которые до смерти любят порядок.

Я посмотрела на него. Светлые усики. Старомодное лицо. Но в глазах виднелась готовность к усмешке. Мне нравятся люди с насмешливыми глазами. Если они не злые, с ними занятно. Я почувствовала, что с соседом мы поладим. Тогда он, помнится, добавил:

— Петра можно оправдать. Бухгалтер! Точность и осторожность.

Директор и Петр вернулись. Каждый из них нес по две тарелки с нарезанными помидорами — закуска к сливовице. На мой взгляд, лучше было бы начать с русской водки. Но за столом распоряжалась не я.

Бухгалтер поставил тарелки и сел, но не рядом со мной. Я решила, что директор зарезервировал это место для себя.

Директор окинул стол хозяйским взглядом. Один. стул оставался незанятым. Директор потер руки и сказал:

— Мы простим товарищу Манасиеву его опоздание. Ему дано особое задание, и я думаю, он вернется с минуты на минуту. Давайте пока приготовимся — наполним рюмки.

За моей спиной открылась дверь. Все обернулись. С террасы вошел четвертый постоялец с огромным букетом в руках. По заданию директора он нарвал чудесных горных цветов. Красных, оранжевых, желтых, белых... Все цветы были мне незнакомы. Я узнала только ромашки. Букет принес с собой благоухание горной полонины.

Цветы были преподнесены Станимирову. Он встал, чтобы принять букет. Манасиев свалил огромный сноп ему на руки, потом обнял его вместе с букетом, и они расцеловались.

— Теперь давайте все поздравим нашего юбиляра! — сказал директор торжественно и повелительно. И, чтобы подать пример, раскинул руки, порывисто обнял Станимирова, поцеловал его, потом зарылся лицом в цветы, глубоко вздохнул и с блаженным видом отвалился. Повернувшись с улыбкой ко всей компании, он оглядел нас и жестом пригласил бухгалтера сделать то же самое. На смуглом лице бухгалтера отразилось колебание, быть может, досада, но он встал и с натянутой улыбкой обнял Станимирова. Директор стоял в сторонке, напряженный и настороженный, точно режиссер, который с волнением следит за исполнением отлично задуманной им сцены.

Подошла очередь усатого.

— Сейчас я тебя уколю, — сказал он, обнимая Станимирова.

— Ого, — отозвался после поцелуя юбиляр, — оказывается, очень приятно, когда тебя целует усатый.

Под конец все повернулись ко мне. Откровенно говоря, мне было ужасно не по себе. Я могу запросто поцеловать кого угодно, кто жаждет поцелуя в честь своего сорокалетия. Но тут шла игра, вдохновляемая директором, и непонятно было, кто чего на самом деле хочет, да это было и неважно. Просто каждый должен был сыграть свою роль. Сказать, что я не хочу, у меня не хватало духу. Я посмотрела на Станимирова. Он пожал плечами.

— Смелей, смелей, поцелуйте его как дочь, — с тихим восторгом сказал директор. — Будет очень красиво.

Я встала и поцеловала архитектора в щеку. А он сделал нечто, судя по всему, не предусмотренное программой директора. Он протянул весь огромный букет мне. Я обхватила его. Директор зааплодировал и стал вопить: «Браво!»

— Бра-а-ава, бра-а-ава!.. — кричал он, и это звучало почти как ура. Темя его блестело.

Все остальные тоже захлопали.

Тут у меня мелькнула одна идея. Я сунула букет в объятия директора. В первую минуту он отшатнулся, но потом принял букет, и на лице его появилось сияние. Мы все снова захлопали. Директор поклонился налево и направо. Потом крикнул в сторону кухни:

— Вида!.. Вида!..

Вышла пожилая женщина. Директор передал ей букет.

— Цветы в воду и на стол! — распорядился он.

Вот так началось празднование сорокалетия архитектора Станимирова. Я выпила две рюмки сливовицы. Настроение, с которым я вошла в этот вечер в столовую и которое чуть было не испортилось, когда началось торжество, вернулось снова. Мне казалось, что я очень милая, хотелось быть откровенной, вести задушевные разговоры. Здесь я должна объяснить, что алкоголь действует на меня не так, как на других. Кроме того, что мне хочется быть очаровательной, я начинаю воспринимать слова и действия окружающих как-то обостренно — они кажутся мне или очень глупыми, или очень умными. Другими словами, я впадаю в крайности и готова либо восхищаться, либо вздорить. В тот вечер я уже не задавала себе вопроса, что я делаю среди этих чужих людей, которых я и увидела-то впервые несколько часов назад. Это меня уже не интересовало. Меня разбирало любопытство, я испытывала какое-то приятное напряжение, словно чего-то ждала.

С жарким подали белое вино. На десерт внесли огромный торт с сорока свечками. Зажигая их, директор объяснил:

— К сожалению, я не нашел специальных свечей. Пришлось спуститься в деревню и попросить у священника. Но эти тоже годятся.

Станимиров набрал в легкие побольше воздуха и задул сорок огоньков. Справившись со своей задачей, он взглянул на нас, раскрасневшийся и гордый, мы все захлопали, а директор крикнул «бра-а-ава».

Потом директор убрал свечки, и архитектор нарезал торт. Он сделал это очень умело, прикинув на глаз, как действовать ножом. Словом, нарезал торт профессионально и со вкусом. Каждому досталось по большому красивому куску.

После торта был подан кофе. Станимиров вытащил из бара бутылку коньяка. Пустили и музыкальный автомат. Произошло это довольно оригинально.

— Станимиров, — сказал директор, — музыку закажете?

— Конечно, — ответил Станимиров.

— Что именно?

Станимиров взглянул на меня.

— Пусть выберет дама.

Я с удовольствием подошла к автомату и стала выбирать. Но названия мелодий оказались незнакомыми. Тогда я наугад ткнула в одну. Директор вытащил из кармана монету, опустил ее и нажал кнопку. Как только автомат заработал, директор сделал резкое движение — монета выскочила обратно и повисла на нитке в его руке. Как мне потом объяснили, автомат работал только на жетонах. Все жетоны потерялись или были припрятаны. Лишь один держал при себе директор. Он вытащил ручку и блокнот.

— Станимиров, записываю на ваш счет пять стотинок.

— Запишите сразу пять левов за весь вечер, — ответил архитектор.

— С удовольствием...

Пока разыгрывалась эта сцена, я с ужасом слушала автомат. После плаксивой интродукции еле-еле пробилось два-три такта, потом еще два-три и постепенно зазвучало чистопробное танго. Я взглянула на Станимирова — хотела перед ним извиниться. И увидела, что директор делает ему какие-то знаки. Станимиров встал и с улыбкой поклонился мне.

Эти люди, естественно, не знали, что я не танцую танго. Но как им объяснишь? Тем более что я сама выбрала мелодию.

Под взглядами остальной четверки Станимиров обнял меня, наши пальцы сплелись, и — раз, раз-два, раз-два — мы «закружились в вихре танца».

Я шепнула ему, что прошу прощения за танго. Он посмотрел на меня, улыбаясь своей особой улыбкой.

— Видите ли, девочка, я не умею танцевать эти ваши танцы. Вернее, если я отважусь, на мои жалкие попытки неприятно будет смотреть. По мне, лучше танго ничего и нет...

Он продолжал улыбаться. Лицо его было совсем близко, и я хорошо рассмотрела его улыбку, о которой я упоминала и раньше. Губы у него были четко очерчены, и, когда он улыбался, в лице появлялось что-то очень дружелюбное и в то же время грустное, словно этот человек хорошо понимает, что у тебя на душе, сочувствует тебе и в то же время говорит: «Спокойствие, девочка, все уладится...»

Но, как я уже говорила, я не очень-то доверяю таким улыбкам и даже испытываю в подобных случаях какое-то внутреннее сопротивление. Впрочем, пока мы танцевали, я на эти темы не рассуждала. Мой партнер двигался легко, с верным чувством ритма, хотя с некоторым напряжением, — видно, танцы не были для него таким привычным занятием, как, скажем, для ребят из нашей компании.

— Вы надолго сюда? — спросил архитектор.

Я не ответила. Когда я танцую, мне не хочется ни думать, ни разговаривать. Я танцевала, глядя поверх его плеча, и в самом деле ни о чем не думала. Но он продолжил:

— Хорошо, что вы приехали... Мы уж тут начали дичать... Если вам скажут, что мужчины лучше всего чувствуют себя в мужской компании, не верьте.

— Меня это совершенно не интересует! — сказала я.

Он ответил удивленным: «Гм!»

В молчании мы покружились еще и в молчании закончили танец. Архитектор холодно поклонился мне. Улыбка его исчезла.

Я села в кресло. Тот, который принес цветы, Манасиев, предложил мне сигарету. Пока он держал передо мной зажигалку, рука его слегка дрожала. Он был худой, плешивый и хмурый. Не знаю почему, но я почувствовала к нему симпатию и благодарно кивнула ему.

— Станимиров, заказывайте музыку! — воскликнул директор. — Это ваше право и обязанность...

Архитектор подчинился. Потом он уселся поудобнее, показывая всем своим видом, что больше вставать не намерен. Настроение у него явно испортилось.

В этот раз автомат стал выдавать вальс. Манасиев пригласил меня.

— Я никогда не танцевала вальса.

— Я вас научу, — отозвался он.

Я встала и, разумеется, танцевала лучше своего учителя.

— Зачем вы меня обманывали? Вы превосходно танцуете.

— Танцую я превосходно, — подтвердила я. — Но вальс — первый раз в жизни.

— Пластинки подбирал директор — танго, фокстрот, вальс. И ничего другого.

— Меня удивляет, — шепнула я ему, — почему все должны считаться со вкусом директора?

Манасиев запыхался и сбавил темп.

— Всегда легче, — сказал он, — подчиняться определенному порядку. Коль скоро он установлен, мы можем соблюдать его или не соблюдать. Когда мы решаемся его нарушить, мы волнуемся, и это тоже приятно, по крайней мере вносит в нашу жизнь некоторое разнообразие. Например, по правилам мы должны ложиться в десять, а мы играем и пьем до поздней ночи. Но — тайком. И директор делает вид, что ничего не знает... Запрещено принимать у себя в комнате гостей. А некоторые из нас принимают... И так далее. Но вместе с тем директор — наш абсолютный повелитель. Его музыкальный вкус — наш музыкальный вкус!

Меня очень заинтересовали все эти детали местного быта, которые сообщил мне Манасиев. Вальс кончился вовремя — он совсем запыхался и лоб у него побледнел.

Рассказывать дальше подробно мне не хочется. Я протанцевала еще несколько танго и фокстротов. Меня приглашали все, кроме бухгалтера. Что он против меня имел, было непонятно.

Директор провозгласил во всеуслышание, что намерен меня пригласить, и самолично выбрал мелодию для нашего танца. Это было танго, модное еще до последней войны. Но, как и большая часть других мелодий, оно было заново аранжировано. Если внушить себе, что ты на концерте «старые мелодии, спетые по-новому», это испытание можно легко перенести. Понемножку я привыкла, некоторые мелодии даже стали казаться мне приятными и эффектными. Видно, не так много нужно, чтобы перестроить свой вкус... Вообще, вероятно, вкус — понятие растяжимое. Я подумала, что, если б моим друзьям взбрело в голову вернуться к этим ритмам и мелодиям, к танцам в обнимку, это показалось бы им совершенно новым и неизвестным. А этого достаточно, чтобы стать модерновым. Я с любопытством жду такого дня... Сейчас мы танцуем, чтобы выразить себя. Никто другой нам не интересен. Но я часто замечала, как в глазах рождается дикая скука. Потому что очень скоро ты себя исчерпываешь. Разнообразия ради мальчик и девочка, пропустив по рюмке коньяка, готовы отплясывать хоть на стенке... Вот бы посмотреть, как они, обнявшись, будут танцевать танго!

А в тот вечер я танцевала в объятиях директора. И это было довольно-таки неприятно. Директор делал большие шаги, я едва за ним поспевала. От него несло сливовицей, руки у него были влажные. Но забавнее всего было выражение его лица — застывшая улыбка и мечтательный взгляд говорили о том, что он по макушку ушел в это самое танго. Может быть, он что-то вспоминал или настоящее так на него действовало. Во всяком случае, он наполовину отсутствовал, и я ощутила неуверенность и неловкость вроде той, что почувствовала в ту осеннюю ночь с Павлом.

После танго со мной вдруг что-то случилось. Я сидела и пила коньяк, который мне принес человек с усами, — я еще не знала, как его зовут. Директор возился с музыкальным автоматом. Архитектор и Манасиев, сидя рядом, разговаривали. Вернее, говорил один Манасиев, а архитектор, изрядно нагрузившийся коньяком, только слушал и кивал — лицо у него было красное, глаза блестели. После двух-трех глотков коньяка я вдруг почувствовала не то чтобы ненависть к этим людям, но явную неприязнь. Ничего они мне не сделали, все вели себя так, будто я им ужасно симпатична, но во мне помимо воли нарастала жуткая антипатия ко всей этой компании. Я сознавала, что несправедлива к ним, но не пыталась противиться овладевшему мной настроению. Знала, что бесполезно. И не потому, что эти люди были мне чужие. Я вообще-то и любопытна, и общительна. Но бывает, что в какой-то момент — вот как в тот раз — мое любопытство не выдерживает долгого ожидания. Все начинает повторяться. Тогда меня охватывает скука. Но в тот вечер дело было не только в скуке.

Тут меня пригласил усатый. Пожалуй, лучше называть его каким-нибудь именем, а то неудобно рассказывать. Допустим, что его зовут Стефан.

— Хорошо, что вы приехали, — сказал Стефан. — Скука была смертная.

— Я это уже слышала.

— Трудно быть оригинальным.

— Очень жаль, что вам это трудно.

— Вы злая?

— Злая.

— Почему?

Господи, что за вопрос! Я взглянула на него. Он показал мне язык. Я чуть не засмеялась. Ужасно смешно, когда человек с усами показывает язык.

— Вот теперь вы оригинальны... А на руках вы умеете ходить?

— Нет.

— А что вы умеете?

— Стоять на голове.

— А ну-ка!

— Хотите?

— Да!

Мы остановились. Стефан подошел к стене. Наклонился, стал на голову, подбросил ноги вверх и оперся ими о стену. Брюки сползли и собрались гармошкой.

Так он простоял несколько секунд.

Не знаю почему, но мне вдруг стало стыдно. Не за него, а за себя.

Раздались аплодисменты. Хлопал хмурый Манасиев. Архитектор смотрел остекленевшим взглядом, как загипнотизированный. Я ждала, что директор завопит «бра-а-ава», но он молча стоял около музыкального автомата, и на его лице появилась презрительная усмешка.

Стефан встал на ноги, и мы продолжали танцевать как ни в чем не бывало.

— Могут существовать, — сказал Стефан, — две причины, по которым вы задираете людей. Или вы нахально самоуверенны, что не предполагает... особого ума, или, наоборот, вы совершенно не уверены в себе и прикрываете это нахальством. Я предпочел бы второй вариант.

Здесь я дала маху, отнесясь к этому разговору всерьез.

— Возможна и третья причина! — сказала я.

— Какая? — спросил усатый насмешливо.

Какая? Я вдруг так обозлилась, что у меня аж ноги подкосились. Я онемела от злости. Бросив партнера, я почти вслепую пересекла столовую, прошла по коридорам и очутилась у себя в комнате.

Здесь со мной продолжало твориться что-то странное. Сначала я ощутила удовлетворение от того, что удрала от этих господ, но оно быстро исчезло, осталась одна злость, но и она тут же начала трансформироваться во что-то другое, пока наконец мне не стало ужасно жалко себя и я не разревелась. Сначала я всхлипывала без слез, кусая пальцы, потом из глаз потекли струйки, и носовой платок враз намок. Не знаю, долго ли я плакала.

Через некоторое время раздался стук в дверь. Я сделала усилие, чтобы не всхлипывать громко.

— Кто?

— Прошу меня извинить! — послышалось за дверью.

Я постаралась ответить как можно более бодрым голосом:

— Спокойной ночи.

И сунула голову под подушку.

ГЛАВА VI

На следующее утро еще в постели я прочла письмо Ирины. Я получила его весной и с тех пор всегда ношу с собой. Одно письмо — это, казалось бы, не бог весть что, но оно длинное и заключено в нем, для меня по крайней мере, гораздо больше, чем может уместиться в одном письме. Чтобы было понятно, как много оно для меня значит, скажу, что я перепечатала его на машинке и копию спрятала дома. С собой я всегда ношу оригинал, потому что одно дело — письмо, написанное от руки, и совсем другое — печатный текст. В исписанных листках — вся Ирина: почерк то нервный и неразборчивый, даже слова иногда не дописаны до конца, то очень старательный и четкий — по почерку, я могу судить, как менялось ее настроение, пока она писала это письмо.

Видно, что писала она его не в один присест, приходилось отрываться от письма. А может быть, ей просто не хотелось писать наспех, она его долго обдумывала. И не только потому, что она стремилась сказать мне что-то важное, но и потому, что ей доставляло удовольствие поговорить со мной подольше. Ясно, что там, где она находилась, за тридевять земель от дома, у нее не было близкого человека, с кем можно было бы поговорить. Быть может, вообще не с кем было говорить по-болгарски. А разве можно по-настоящему открыть душу человеку, если говоришь с ним на иностранном языке? Мне кажется, это очень трудно.

Я приведу в своих записках письмо Ирины. Пересказ занял бы больше места, к тому же письмо это объяснит кое-что случившееся до моего водворения в дом отдыха. И кое-что случившееся после.

Вот письмо Ирины:

«Милая моя мурашка,

как странно, что я впервые пишу тебе письмо. Наверное, и тебе покажется необычным читать письмо от меня. Это, мне думается, одна из серьезных трагедий нашего времени — вместо того чтобы писать друг другу письма, люди разговаривают по телефону. Правда, по голосу иногда понимаешь и то, о чем не принято говорить. Но зато как мало можно сказать! Кстати, признаюсь, что мне хочется позвонить тебе. Иногда я ловлю себя на том, что мечтаю о телефонном разговоре. Может быть, мы отравлены цивилизацией? Нет! Просто мне хочется услышать наш язык. И потом — твой голос. Сейчас мне пришло в голову, что я должна тебе сказать одну вещь: знаешь, мурашка, у тебя очень красивый голос. Если б даже твоим мальчикам не нравилось в тебе ничто другое, они все равно влюблялись бы в тебя из-за голоса. В твоем голоске одновременно есть что-то и нежное, и горькое — тебе этого не понять, потому что своего настоящего голоса никогда не слышишь...

Спасибо тебе за добрые слова. Мне они действительно были очень нужны.

Вокруг меня, в моей больнице, умирает слишком много людей. Гораздо больше, чем мне приходилось видеть раньше. Это главное, с чем я не могу смириться — даже я, такой ко всему привычный человек. Мне не хотелось бы писать тебе об этом, но если ты твердо решила, если ты не собираешься отступаться от нашей проклятой профессии, ты должна уметь слушать о смерти и смотреть на нее. Смотреть в ее безжизненные глаза. Самое страшное, что угасающие глаза теряют свою красоту. По этому признаку всегда можно понять, когда человек кончается.

В иные минуты моя старая злость разыгрывается, как когда-то. Мы не на фронте, но на нас, ты знаешь, нередко рушатся небеса. Я давно уже перестала испытывать страх, когда я сижу, скорчившись, в убежище и вокруг все летит вверх тормашками. Я испытываю только досаду. Несколько дней назад я попросила разрешения уходить во время бомбежек не в убежище, а в окоп к зенитчикам. Мне разрешили, потому что это не более опасно, — те все равно бросают бомбы наобум. У них нет определенных объектов, потому что в нашем округе все, что можно было разрушить, уже разрушено. Все остальное — спрятано. Объект для них — леса. А лесов в этой стране более чем достаточно. Таким образом, и для них и для нас все превращается в лотерею. Они никогда не могут понять, выиграли они что-нибудь в этой лотерее или нет, но и они и мы очень хорошо видим, когда они проигрывают. Мои зенитчики уже сбили один самолет. Я мечтаю оказаться там, когда они собьют второй. Никогда не думала, что в такого рода действиях можно испытывать голый азарт. Попасть в эти летящие с огромной скоростью мишени чрезвычайно трудно. Но их обстреливают из множества стволов. И кто-нибудь да попадает. Во всей этой истории янки меняют лошадь на курицу. Полный идиотизм. Когда попадут мои ребята, я пошлю тебе телеграмму.

Как видишь, я все так же легкомысленна. От избытка переживаний некоторые умнеют, а я как будто наоборот. И все-таки в голове твоей Ирины рождаются кое-какие мысли... Особенно когда я сижу в окопе и жду прилета тех. Как это ни странно (а может, это и естественно), я думаю о прошлом. В том-то и дело, девочка, что все мне кажется таким же самым. Словно не прошло двадцати с лишним лет и я просто из одного леса переместилась в другой. Только оружие изменилось. Но чувства у меня — честное слово — те же. И прежде всего я испытываю ту же злость. Такая злость делает человека сильнее. Когда сталкиваешься с идиотизмом — будь как можно злее. Это дает тебе много преимуществ. Хотя, с другой стороны, это страшно утомительно.

Сейчас я подумала о том, имею ли я право тебе это говорить. Словно старая волчица учит молодого волчонка кусаться. Не слишком ли я зла?

Могу ответить только одно — здесь, на этой земле, задавать такой вопрос совершенно неуместно.

Если кто-нибудь при других условиях так бы озлобился, я заподозрила бы его в человеконенавистничестве. Впрочем, ты знаешь, я говорила это тебе много раз: мы должны уметь объяснять себе поступки других людей. Наш прекрасный мир слишком разнообразен, поэтому мы должны научиться смотреть на него с разных точек зрения. Когда я была там, с тобой, я начала было умиляться собственной доброте, однажды мне пришло даже в голову, что я демонстрирую терпимость и добродушие, чтобы преодолеть другой комплекс, — комплекс «старой девы». Но уверяю тебя, ни на секунду я этого комплекса не ощущала. А добродушной я стала потому, что двадцать лет этому училась. Научившись до этого быть злой.

Означает ли это, девочка, излишнюю гибкость? Или — отказ от собственной личности? Думаю — нет. Думаю, что это означает владеть оружием для любого времени.

Я стараюсь писать тебе об этом как можно более осторожно и точно. Потому что можно задать и такой вопрос: зачем нам оружие? Не можем ли мы предоставить его другим, а сами будем шествовать по этому миру, вдыхая аромат цветов и имея лишь одну заботу — кому бы подарить свою любовь? Это страшно заманчиво. Должна тебе признаться, в моей жизни были дни, когда я чувствовала себя способной только на то, чтобы одаривать любовью. И — ты это знаешь — мне было кому ее дарить. Я хочу сказать, что можно дарить любовь всем и в то же время — одному! Тогда я действительно была украшена цветами и распространяла аромат доброты и любви. И мне особенно приятно вспоминать об этом времени сейчас, когда я снова обрела способность ненавидеть, притом ненавидеть действенно.

Вот, собственно, и ответ. Ты должна быть готова, мы все должны быть готовы ко всяким временам.

Милая мурашка, надеюсь, что, как ни новы для тебя эти мысли, ты их поймешь или по крайней мере будешь держать их про запас до той минуты, когда они тебе понадобятся. Дело в том, что я смотрю сейчас на мир другими глазами, настроена на другую волну, потому что, когда участвуешь в борьбе, она забирает тебя всю, целиком, до конца. Пока борьба идет! И — если ты в ней участвуешь!

Я уверена, что это письмо покажется тебе неожиданным и странным. Ты знаешь меня совсем другой. Слишком недолго мы с тобой были близки. Раньше ты была маленькой. И если это письмо может тебе чем-то помочь, так это тем, что ты взглянешь на некоторые явления и с другой стороны. Ведь самое большое преимущество и самый большой недостаток юного возраста — односторонность. Если у тебя нет побочных соображений, ты можешь твердо отстаивать какую-либо истину. Но в то же время ты лишен возможности видеть эту истину во всем ее богатстве и прекрасной многосторонности. В этом виноват только возраст, и ничто другое.

Будет! Хватит мудрствований. Ты не нуждаешься в напутствиях. В твоей жизни все будет сложно, потому что у тебя есть характер. Но это в тебе и хорошо. Во всяком случае, я за тебя не беспокоюсь, я знаю, что ты будешь счастлива. Это, в сущности, и есть то главное, что я хотела тебе сказать».

Это — письмо Ирины, без нескольких последних строк, в которых она меня целует и сообщает мне свой адрес.

ГЛАВА VII

Как видите и как говорит сама Ирина, письмо действительно странное. Впрочем, для нее, насколько я ее знаю и насколько я ее понимаю теперь, написать такое письмо было вполне естественно. Но для такого человека, как я, у которого переживаний так мало и они такие заурядные и постные, это письмо было чем-то необыкновенным. То есть дело в том, что оно как раз все меньше и меньше кажется мне каким-то особенным, словно моя Ирина сумела привить мне что-то свое, и, как это ни чудно́, я много раз ловила себя на том, что думаю, как она, или по крайней мере, вспоминая истории из ее жизни, до такой степени вживаюсь в них, что, я уверена, могу теперь пересказывать и объяснять их более точно и более ясно, чем она сама. А очень важно, чтоб эти истории были рассказаны, я, собственно, потому и села писать и, как вы, может быть, поняли, с самого начала стремлюсь поскорее начать рассказывать об Ирине. Но то, что происходило в доме отдыха, мне тоже надо было себе уяснить, потому что, как вы увидите и дальше, моя необузданная фантазия находилась в то время в прямой связи с моими приключениями в доме отдыха, там она почувствовала себя на свободе, там я в первый раз ощутила, что я, Мария, существую в этом мире, что у меня есть характер и что все, чему предстоит со мной случиться, будет зависеть только от меня и от моей инициативы. Это заявление может вам показаться слишком самонадеянным, но я уже известна своим «биологическим нахальством», так что терять мне нечего.

Итак, в то утро, проснувшись, я перечитала письмо Ирины и потом долго лежала в постели и думала. Было еще очень рано, что-то около шести. Не всегда приятно просыпаться рано. Иной раз хочется поваляться в постели и побыть наедине с собой часок-другой, пока не пора будет вставать, а иногда в самом начале вспомнишь какую-нибудь нелепую историю, она потянет за собой другую, вытянет целую цепь неприятностей, потом надо вставать с этой цепью и весь день таскать ее на себе, так что день у тебя будет пропащий и ты с нетерпением будешь ждать ночи, когда сможешь раздеться и вместе с одеждой сбросить с себя и эту цепь. Я, может, немножко утрирую, но вы не обращайте на это внимания, мне просто важно донести до вас свою мысль.

Но в то утро ничего такого не было, никакая цепь на мне не повисла, и, в сущности, именно тогда со мной произошла какая-то перемена, так что все остальные дни в доме отдыха прошли под знаком этого моего нового настроения. Вот вам одна из причин — быть может, не самая главная — того, что я взялась за эти записки: мне так дорого настроение, которое овладело мной в доме отдыха, что я всегда с огромным удовольствием к нему возвращаюсь — разумеется, когда мне это удается. А самый верный способ — это вспоминать и записывать.

В своем письме Ирина сказала очень важную вещь, которая, видимо, определила мое настроение: злость делает человека сильнее. Вполне понятно, почему Ирина, разговаривая со мной под бомбами, написала эти слова. Я воспринимаю их не совсем так, как они сказаны. То, что я испытывала, не было направлено ни на кого и ни на что конкретное. Я знала только, что отношусь определенным образом ко всему, что меня окружает. А если относишься определенным образом, то уже знаешь, как действовать, как держаться, что говорить, как смотреть, на кого смотреть, как улыбаться, здороваться и так далее. И не только знаешь все это, а просто делаешь, не задумываясь, будто говоришь другим: вот это я, я улыбнусь вам именно так, а не иначе. И если быть совсем точной, это была даже не злость, а то, что я узнала себе цену и испытала потребность действовать, а не выжидать и колебаться, потребность смело — может быть, тут был и элемент неосознанного азарта — говорить все именно так, как ты это чувствуешь. Вот вам! И не стесняться говорить какие-то вещи, которые могут пойти вразрез с правилами хорошего тона. И простите меня, хочу я заметить, если это скажется и в моих записках!

ГЛАВА VIII

В апреле 1944 года я поняла, что беременна.

Первое, что испытываешь в таких случаях, — это желание поделиться своей тайной с человеком, который к ней прямо причастен. При этом женщина в моем положении не могла не задаться вопросом, хотя бы на мгновение, стоит ли ей это делать и что из этого получится. Если какая-нибудь молодая женщина станет меня убеждать, что она была абсолютно уверена в реакции своего возлюбленного, я ей не поверю. Ты можешь чувствовать себя бесконечно правой, можешь по всем человеческим законам рассчитывать на любовь и поддержку, но, как бы ты ни была уверена в человеке, которого любишь, сердце твое не может хоть на миг не сжаться при мысли: что скажет он? Эту вполне житейскую мысль я привожу здесь не из запоздалой сентиментальности и не из любви к мелодраме, а потому, что вся история начинается с того, что мне некому было сообщить радостную весть.

У меня есть одна-единственная фотография Стефана того времени. Он сфотографирован вместе с двумя своими товарищами на Витоше. Он рассказывал мне, что это была конспиративная встреча, а кто-то из них на всякий случай прихватил с собой фотоаппарат. Они, разумеется, не собирались запечатлевать на пленке свою нелегальную работу, но около них вертелся какой-то тип, и тогда они начали щелкать. Позируя, они даже разделись до трусов. Так они и сняты на фотографии, которая сохранилась у меня, — стоят, выпятив грудь, разведя локти, с видом заправских атлетов. Самое смешное, что аппарат держал тот самый тип, из-за которого они прибегли к этой комедии с фотографированием — они попросили его нажать на спуск. Потом они всем предъявляли эту карточку как высшее доказательство своей конспиративной сноровки.

На этой фотографии у Стефана длинные волосы, он зачесывал их направо. Нельзя разобрать ни цвета волос, ни цвета глаз, видна только улыбка, зубы, широкое лицо... Забавная история, тем более что, если я закрываю глаза и вызываю его в памяти, я не могу представить себе Стефана улыбающимся, зубы его я вообще не могу вспомнить, лицо у него не широкое, а вытянутое, сумрачное, хмурое, и во всем его облике и поведении было даже, если не бояться сильных слов, что-то мистическое. Иногда мне приходит в голову веселая мысль, что, когда ему случилось позировать агенту, он из соображений конспирации сумел даже стать широколицым, белозубым и чубатым красавцем. Но, вероятно, в определенные моменты он действительно бывал таким, каким получился на этом снимке, и вообще, может быть, иногда превращался в улыбающегося весельчака. А меня время и все то, что случилось, заставило пустить в ход фантазию — ведь после того, как выражаясь поэтически, расцвела весна 1944 года, я его больше не видела. Он исчез, ушел в подполье, а в июне его убили где-то в Этропольских горах, где именно — не знаю. Вот так, такими словами я могу теперь об этом рассказывать, и это не врожденная холодность, а что-то другое, гораздо более сложное. Когда Стефан исчез, его образ завладел мной целиком, я действительно стала относиться к нему чуть ли не мистически, я почти заболела. Когда тот, кого ты любишь, исчезает из твоей жизни, ты начинаешь придумывать бог весть что, и независимо от того, жив он или нет, начинаешь его идеализировать, вспоминать из всего связанного с ним только хорошее и создавать себе образ святого, аскета, всегда справедливого, доброго, нежного, красивого, внимательного и уж не знаю какого еще — нереальный образ, которого не существует в природе. И вероятно, именно поэтому, даже после того, как я всем этим переболела, после того как кончился трехлетний период мистического ожидания, затянувшийся еще и потому, что, в сущности, никто не видел его убитым, хотя и было известно, что в тот самый день, когда он исчез, двое партизан были расстреляны и тайком похоронены, так вот, несмотря на все это, я, как и тысячи женщин после этой войны, продолжала ждать чуда. Но чудо не произошло. И, как бывает всегда, когда преодолеешь какую-то беду или болезнь, начинаешь смотреть на все довольно легко, даже с чувством некоторого превосходства. Когда я думаю теперь о Стефане, я как будто разговариваю с добрым старым другом, мне немного грустно, но и приятно мысленно быть с ним рядом, и я могу сказать вполне определенно, что ничего мучительного я не испытываю. Вот так.

Итак, поняв, что я беременна, я испугалась и долго думала про себя, как и когда это могло случиться. И тогда, да и до сих пор я не могу решить, сколько было случаев, когда это могло произойти. Или два или три. Самое смешное, что я не могу сказать точно.

Ярче всего в моем сознании запечатлелось наше знакомство. Мы встречали у моей одноклассницы Стеллы Поповой — той самой, которая позже передала мне повестку в партизанский отряд, — мы встречали новый, 1944 год. Все приглашенные девочки должны были принести с собой что-нибудь к столу. Мне был поручен торт. Торт сделала моя мама, но я представила его как мое произведение и выслушала немало комплиментов. Из напитков был только лимонад. Как известно, среди ремсистов^[3] действовал неписаный закон, запрещающий алкоголь. Но поздно ночью, когда все развеселились, Стелла вытащила бутылку слабенькой абрикосовой водки, и было очень интересно, как мы, идейно выдержанные товарищи, в одну минуту осушили эту бутылку, передавая ее друг другу. Помню, что это был один из редких случаев, когда я видела Стефана улыбающимся, или, вернее, когда он усмехался. Перед этим он просидел три часа хмурый и недоступный, не назвал даже своего имени, и казалось, что попал он в нашу полустуденческую, полугимназическую компанию случайно. Когда же он увидел, что ему придется пить с нами водку, он опустил голову и беззвучно рассмеялся, а потом, когда подходила его очередь отпить, лукаво усмехался.

Он участвовал в нашем «преступлении» и при этом еще смеялся над нами. А мы тогда и правда впали в транс, потому что эта идея — пить всем подряд из горлышка — показалась нам ужасно забавной. Хотя это не так уж приятно. Ко мне бутылка попадала после того, как из нее отпивал этот незнакомый мне хмурый насмешник. Видимо, моя рука раз дрогнула, выдав мои колебания, потому что Стефан вытащил из кармана носовой платок и подал мне его, чтобы я вытерла горлышко бутылки, но я с возмущением отвела его руку и сделала такой огромный глоток, что поперхнулась до слез.

У Стеллы был убогий патефон с ручным заводом и, видимо, испорченной пружиной, так что его приходилось подкручивать по три раза, пока играла одна пластинка. Осушив бутылку, мы стали танцевать. Хмурый незнакомец никого не приглашал, тихо сидел в углу и смотрел на нас с почти надменным безразличием. Почему-то мне вдруг взбрело в голову его проучить, к тому же я хотела отомстить ему за носовой платок. Я решила пригласить его именно потому, что он, скорее всего, не умел или не хотел танцевать. Он издалека увидел, что я к нему иду, и, вероятно, разгадал мои намерения — на лице его снова заиграла насмешливая улыбочка. Все-таки я набралась храбрости и очень убежденно сказала ему, что должна с ним танцевать. Он спросил: почему? У меня такое задание, ответила я. Он сделал вид, что раздумывает, словно то, что у меня задание, меняло ситуацию. Развел руками — ничего, мол, не поделаешь — и встал.

Оказалось, что танцует он вполне прилично, и, значит, если он не хотел танцевать, на то были какие-то причины, недоступные пониманию девчонки вроде меня. Я все время старалась держаться около патефона, боясь, что, если он остановится, мой кавалер меня бросит. Два раза я прерывала танец и подкручивала патефон, как только чувствовала, что этот злосчастный музыкальный ящик вот-вот испустит дух.

Смотреть на своего кавалера я не смела. Только раз я нахально взглянула на него в упор, так взглянула, что увидела, как его глаза вдруг потеплели, — я не могу точно описать, как это было, может быть, дрогнули ресницы или глаза заблестели по-другому, а может, что-то изменилось в самом лице, но впечатление было именно такое — глаза потеплели. Они были темно-серые или темно-зеленые, и я увидела, как они стали еще темнее. И уж во всяком случае, не осталось никакого намека на насмешливую улыбочку. Тут же я почувствовала, а может, это мне показалось, что рука, обнимавшая меня, едва заметно притянула меня к себе. Тогда я впервые почувствовала нечто, что до тех пор представляла себе чисто метафизически, — мужскую силу. И мне было бесконечно приятно и ужасно захотелось познакомиться с этой силой поближе. Такого рода переживания не имеют, конечно, ничего общего с разумом. Так или иначе, но с той минуты это ощущение, или желание, или назовите его, как хотите, было связано для меня именно с хмурым человеком по имени Стефан, носившим неизвестную мне тогда фамилию, двадцати шести лет от роду, неизвестной мне профессии. Сколько ему лет, я знала от Стеллы. Представляя его нам, она сказала, что это ее двоюродный брат. Разумеется, позже оказалось, что никакой он не двоюродный брат, а человек, который пришел к нам с определенной задачей — посмотреть на птенцов, представлявших себе революцию как встречу Нового года с лимонадом вместо вина, и решить, кто из нас годится для дела. Или, выражаясь яснее, кто из нас сможет носить оружие. Или, если не бояться точных слов, кто сможет убивать и идти на смерть.

Все это, естественно, я узнала позже. Сразу после нашего танца Стефан торопливо попрощался со Стеллой, улыбнулся всей компании и — это меня тогда очень задело, — не взглянув на меня, ушел.

ГЛАВА IX

Через десять дней, 10 января, американцы, как известно, жестоко разбомбили Софию. За несколько дней население города эвакуировалось. Мама, брат и я отправились к дальним родственникам в деревню Горни Лозен, недалеко от Софии. Об этом я говорю, чтоб было понятно, что я легко могла ездить в Софию, а это в свою очередь во многом предопределило все, что я пережила и перечувствовала в течение следующих месяцев.

Однажды утром я стояла перед сельской пекарней в очереди за хлебом. И вдруг издалека увидела, что по плохо утоптанной тропинке в снегу идет молодой человек в темном костюме — без пальто, руки в карманах. Его широкие плечи, волосы показались мне знакомыми. Еще немножко, и я узнала Стефана. Я выскочила из очереди и побежала ему навстречу. Он увидел меня и поступил совершенно для меня неожиданно: улыбаясь, обнял и поцеловал меня в обе щеки. Позже он объяснил, что хотел выдать себя за моего родственника, — не то его появление в селе, мол, выглядело бы подозрительным. Он взял меня под руку, и мы пошли по улице — я от изумления потеряла дар речи, а он только повторял: «Спокойно, улыбайся, спокойно, улыбайся», но так, точно рассказывал мне что-то веселое. Эта комедия страшно меня удивила. Стелла тогда еще не посвятила меня в роль своего мнимого кузена, но я и сама подозревала, что он пришел на наш новогодний вечер неспроста, и теперь довольно быстро приспособилась к новой игре. Когда мы отошли подальше, я успокоилась и вдруг почувствовала, что его рука, сжимавшая мой локоть, дрожит. Я посмотрела на него внимательней — под пиджаком у него был только тонкий зеленый свитер, не было даже шарфа, для тепла он лишь поднял воротник. Едва ли нужно объяснять, что он и люди его типа не слишком заботились о себе не столько из-за отсутствия средств, сколько по принципиальным соображениям — они закалялись. Но этот железный боец так дрожал, что, когда я предложила ему отвести его к нам домой и представить как моего однокурсника с медицинского факультета, он тут же согласился.

И вот что он сказал мне, когда мы наконец остались одни, в маленькой комнате у гудящей печки: «Товарищ Ирина, нам необходима ваша квартира в Софии. Для этого я и пришел». Он сказал это с вытянутой физиономией, не глядя на меня, почти высокомерно, словно выполнял какой-то ритуал. До чего легко этот человек менял амплуа! От неожиданности я растерялась и словно бы даже разозлилась на него. Поэтому я ничего не ответила, только опустила голову и почувствовала, что глаза у меня на мокром месте. Пока я снова не овладела собой, я притворялась, будто грею над печкой руки, но мое молчание показалось ему подозрительным, и он сделал второе торжественное заявление: «Если вы не согласны, скажите». Тут я испугалась всерьез и дрожащим голосом стала его убеждать, что я согласна, что устроить это проще простого, что квартира у нас удобная и т. д. Потому он и приехал, сказал Стефан, что квартира удобная. И разговор был окончен. Он только попросил еще узнать, когда во второй половине дня отправляется автобус, потому что вечером ему необходимо быть в Софии.

За обедом он почти открыто сказал маме, что мы давно нравимся друг другу, с той самой минуты, как впервые встретились на факультете, и ему трудно было так долго со мной не видеться, к тому же он беспокоился, здорова ли я. Поэтому он и приехал. Я кивала со смущенной улыбкой и поймала мамин взгляд, означавший: как ты могла подцепить такого нахала!

Тут мне пришла в голову мысль, которая, несомненно, должна была нарушить планы великого артиста. Когда мстишь, очень приятно наблюдать за реакцией потерпевшего. Я сказала маме и брату, что мне надо сегодня же ехать вместе со Стефаном — оформить на факультете документы в связи с эвакуацией. И что, в сущности, из-за этого Стефан и прискакал из Софии. Теперь наступила его очередь утвердительно кивать головой, и он делал это весьма успешно, вообще он был неплохо подготовлен к своей работе.

После обеда, прихватив мешок картошки, брынзы и яиц, мы со Стефаном сели в автобус и к вечеру были в Софии.

Две чердачные комнатки встретили меня ледяным февральским холодом. Оконные стекла заросли инеем, не было ни электричества, ни воды. Я села, чтобы перевести дух, — я здорово устала. Со Стефаном мы расстались, едва сойдя с автобуса, он только шепнул мне — ведь мы уже снова не были знакомы, — что придет на другой день, и ушел, даже не подумав о том, как я дотащудо дому мешок с картошкой. Но к этому времени я уже перестала оценивать его поступки с точки зрения нормальных человеческих отношений и, не отдавая себе в этом отчета, вошла в его особый мир. Там действовали свои законы, пока еще мне неизвестные, но я готова была их принять и старалась постичь их с какой-то мучительной радостью.

Я затопила печку; теперь надо было где-то найти воду. Квартал наш почти опустел, посоветоваться было не с кем. Владельцы нашего дома тоже эвакуировались. Я вышла на улицу, надеясь встретить кого-то, кто бы знал, как жить в этом покинутом, замершем под грязным снегом и пылью разрушений городе.

Жили мы тогда на улице Велико Тырново, в одном из лучших кварталов Софии. Домишко был старый, уцелевший вместе с еще несколькими такими же меж новых зданий. Старые дома стояли среди садиков, и этой зелени и спокойствию не было цены. Тогда, как, впрочем, и теперь, на нашей тихой улочке размещалось несколько посольств, перед которыми день и ночь дежурила охрана. Считалось, что это квартал не просто богатый и потому «социально спокойный», но и хорошо охраняемый. Поэтому, разумеется, подпольщики и остановили свой выбор на нашей квартире. Она не вызывала подозрений именно потому, что квартал хорошо охранялся.

Мне попался старик, с трудом тащивший ведро с водой. Он объяснил мне, что вода есть в пруду на Докторском сквере. Я взяла ведро и отправилась туда. Прудик затянуло льдом, но у берега лед был сломан, и все собаки, кошки и люди, оставшиеся в нашем квартале, пили эту грязную воду. Я потащила обратно полное ведро, и то еще мне повезло, что мы жили в конце улицы, ближе к скверу. В комнате печка гудела вовсю. С того времени горящая печь всегда вызывает у меня ликование. Я наполнила водой две большие кастрюли и поставила их кипятить. Потом перелила воду, чтобы отделить осадок, и теперь была готова к встрече гостей — я могла бы напоить их и накормить вареной картошкой, маслом и брынзой. Именно так я и поужинала в этот первый вечер — горячей, только что сваренной картошкой, разломанной пополам, с маслом, которое быстро на ней таяло, и с душистой травкой. Если к тому же положить в рот кусочек брынзы, получается исключительное блюдо. Эти маленькие радости того времени будут жить во мне всегда, потому что именно тогда я научилась их ценить, и тот первый вечер положил для меня начало новому восприятию жизни: в этой жизни вареная картофелина, кусок брынзы и ломоть хлеба стали одновременно радостью и средством существования. Я думаю, что позже в моей жизни было слишком мало переживаний такого рода, а значит, мало самых простых и потому настоящих радостей.

При свете керосиновой лампы я долго лежала, испытывая чувство огромного удовлетворения. И это было странно, потому что я находилась в весьма неустойчивом положении и, хоть я и не сознавала, какой опасности подвергаю, попросту говоря, свою жизнь, все-таки мне было ясно, что со мной может произойти и что-то плохое. Но именно потому, что у этого плохого не было четких контуров, к тому же каждый убежден, что, попади он даже в авиационную катастрофу, все равно он как-нибудь да останется жив, да и позже я видела не раз, как смертельно раненные или безнадежные больные до последнего мгновения верили, что не умрут, — так вот благодаря этой величайшей способности человека не думать о смерти я и лежала тогда усталая и довольная собой, в радостном предвкушении завтрашнего дня. А завтрашним днем для меня был так называемый Стефан, который должен был явиться из какого-то другого мира и придать моей неясной радости конкретный характер. Таким было, откровенно говоря, мое вполне девчоночье состояние, но это совсем не значит, будто я не была способна воспринимать политическую сторону событий и делать то дело, которое я и делала позже, с необходимой для этого ненавистью. Настало время употребить и это слово, хотя я не хотела бы опережать события. Это слово может испортить мой рассказ о первом дне, проведенном со Стефаном, но оно нужно мне как грозное напоминание, хотя речь идет о еще безмятежной первой ночи моей новой жизни.

На следующий день никто не пришел. Я не смела выйти из дому, чтобы не пропустить гостя, которого с таким нетерпением ждала. Да и идти было некуда. Едва ли кто-нибудь из моих подруг остался в Софии. Кино не работали, а гулять одной по заснеженному и погруженному в туман городу было бессмысленно. Разумеется, я не исключала возможности гулять не в одиночку, а в обществе таинственного Стефана, я даже представляла себе, как мы вдвоем идем в сквер и играем в снежки, снежок попадает мне в глаз, он краснеет, а Стефан, встревоженный, суетится около меня и даже предлагает мне поцеловать глаз, чтобы все прошло, а я долго отказываюсь, но наконец соглашаюсь — только глаз! Вот такие штуки я себе напридумывала. Может быть, я несознательно сочиняла эти глупости, совершенно невозможные для человека, подобного Стефану, именно потому, что начинала бояться, что он не придет уже никогда. Стало смеркаться. Мне давно надоело чистить остывшую картошку и уныло жевать ее, уткнувшись во «Всадника без головы». Я прекрасно помню обложку этой книги — всадник, разумеется, без головы, но мне все казалось, что человек без головы не может так выглядеть, что художник допустил какую-то ошибку, а теперь я думаю, что тут нужна немалая смелость — взяться рисовать человека без головы. Но шутки шутками, а мне действительно в тот вечер было грустно и даже, помню, меня начали пугать шумы. Сперва я прислушивалась, чтобы не пропустить появления Стефана, потом ночные шорохи безлюдного города стали казаться мне страшными и таинственными, пока я не поняла, что это кошки, которым приближающаяся весна, несмотря на войну и разрушения, несла обычные заботы.

Около десяти часов, когда я читала, как этому злодею привиделся в пустынной прерии всадник без головы, в дверь комнаты постучали. Сердце у меня чуть не выпрыгнуло от испуга — кто мог войти в запертый дом, да еще так, что я не слышала! Я не отозвалась — у меня просто не было сил, — но дверь открылась, и вошел Стефан. Тогда я выкинула номер — бросилась к нему и обняла его трясущимися руками, что было, может быть, единственным случаем в истории, когда жертва искала защиты у того, кто ее напугал. Вероятно, я поставила моего конспиратора в трудное положение, заставив и его обнять меня и успокаивать. Он гладил меня по голове, подвел к постели, усадил, потом подошел к окну проверить светомаскировку, прикрутил фитиль керосиновой лампы и только тогда объяснил, что вошел с помощью «подручных средств», чтоб не стучать и не поднимать лишний шум. Под конец он счел нужным очень сухо передо мной извиниться.

Вспышка моей нервозности и страха, видимо, произвела на него неприятное впечатление. Он долго молча сидел у стола, делая вид, будто о чем-то думает, и я чувствовала, как он время от времени посматривает на меня. Я предложила ему картошки с маслом и брынзой, и он согласился. Ел он тоже молча, глядя перед собой без всякого выражения. Лицо у него было небритое, осунувшееся... Но нервы у него, должно быть, были крепкие, если он не замечал моего состояния. Впрочем, теперь я уверена, что он делал это нарочно, это был единственный способ меня успокоить — еще чуть, и я бы расплакалась. Постепенно я и в самом деле пришла в себя, руки у меня перестали дрожать, и, наверное, вид у меня стал более человеческий, потому что он взглянул на меня два-три раза и рассмеялся. Так же тихо и беззвучно, как первый раз, когда в ту новогоднюю ночь мальчики и девочки накинулись на абрикосовую водку, но не насмешливо, а ласково, и я тоже улыбнулась, даже засмеялась вслух и подошла к нему, потому что мне страшно захотелось до него дотронуться, хотя бы до его руки. Но я этого не сделала. Не от застенчивости, а просто это было бы совершенно необъяснимо. Мне хотелось до него дотронуться, но я не смела.

Сейчас мне трудно сказать, был ли Стефан настолько чуток, чтобы понять мое состояние. Если он и понял, то ничем это не показал. Поужинав, он спросил, есть ли еще комната, где бы он мог переночевать. И только тут передо мной встал вопрос, где кому спать, — я знала, что нужна квартира, но о том, как она будет использоваться, почему-то не задумывалась. Самое естественное — что люди, которым нужна квартира, будут тут спать — не приходило мне в голову. Однако я смело соврала: я все продумала, он может лечь на вторую кровать в той же комнате, потому что отапливать две комнаты невозможно. Мое предложение ничуть его не смутило, он тут же стал готовиться ко сну. Первым делом он вынул из внутреннего кармана пиджака пистолет и спросил, на какой кровати он будет спать. Я показала ему на мамину и сняла покрывало. Он сунул пистолет под подушку и снял пиджак. Я вышла. Когда я вернулась, он лежал лицом к стене и, может быть, уже спал. Я заметила, что снял он только пиджак, и сообразила, что именно так и должны спать подпольщики. Почему-то и я не стала снимать блузку, а только юбку и, не надевая ночной рубашки, юркнула под одеяло. Голым ногам сначала было холодно, но постепенно я привыкла. Вот так в родном доме я начала жить по правилам конспирации. Через некоторое время он подал голос с другой кровати. Сказал, что вошел в дом с заднего хода, пройдя дворами с улицы Обориште, его наверняка никто не видел, и я могу спать совершенно спокойно. Я сказала, что я и не волнуюсь. Еще через несколько минут он догадался пожелать мне спокойной ночи. Я ответила ему — получилось как-то очень жалобно. Он заворочался, закашлял. Потом задышал ровно и глубоко — видимо, уснул.

ГЛАВА X

На другое утро, рано-рано, Стефан незаметно исчез. То есть на самом-то деле я прекрасно видела, когда он встал, потому что всю ночь не смыкала глаз. Но я притворилась, будто сплю глубоким сном. Он тихо оделся, за какие-то секунды, и бесшумно вышел из комнаты.

Оставшись одна, я долго думала: почему он не хочет со мной разговаривать? Может, он просто такой человек — замкнутый, угрюмый и неразговорчивый? Но тут же я отбросила это предположение. Возможно и другое: законы конспирации обязывают его молчать, все роли, которые он играет, входят в эту конспиративную игру с ее железными правилами, и лучше всего относиться ко всем его странностям спокойно и помалкивать, не выдавая, что я ничего не понимаю в конспирации, чтобы не упасть совсем в его глазах. И ждать того времени, когда я стану необходима... Но чем больше я думала, тем больше склонялась к третьему варианту, самому для меня приятному: Стефан — такой же человек, как и все, да, но, кроме того, он подпольщик; жизнь его чрезвычайно трудна, он каждую минуту подвергается опасности, он должен непрерывно проявлять хладнокровие и хитроумие, а временами и жестокость, которая, вероятно, ему не свойственна, но которую он в себе воспитывает; постоянный риск изменил его характер, превратил в человека, совершающего только целесообразные поступки, человека, который отказывается от всех личных чувств и отношений, подчиняясь лишь требованиям дела; вообще это необыкновенный характер, порожденный необыкновенными обстоятельствами, — в высшей степени романтичный, возвышенный и прекрасный. И мне, обыкновенной девушке, невероятно повезло, что я знакома с таким человеком, дышу с ним одним и тем же воздухом, живу в исключительно романтической атмосфере, — ведь это дано далеко не каждому...

В таких размышлениях и переживаниях прошел этот день. Выходила я, только чтобы принести воду из пруда. Там была очередь — значит, в городе все же остались люди. В основном это были старики и старухи, которым, наверное, не к кому было уехать. Некоторые просто набивали ведра снегом — снег еще лежал под кустами в сквере. Большинство же дожидалось своей очереди у единственного места на пруду, где был сломан лед, и наполняли ведра мутной водой. Там же вертелись и собаки — тоже ждали своей очереди напиться.

Смеркаться начало рано, около четырех. В этот день я снова перечитала «Красное и черное». Это была моя любимая книга, я читала ее по крайней мере раз десять. Но в тот раз я принялась за нее с каким-то особым праздничным чувством, испытывая что-то вроде удовлетворения. Меня вдруг осенило, что Жюльен Сорель ужасно похож на Стефана или, наоборот, Стефан похож на Жюльена — такой же худой, хмурый, неулыбчивый, замкнутый, фанатично стремящийся к своей цели человек, который говорит и делает только самое необходимое. Потом я с восторгом сделала еще одно открытие — Жюльен боролся за осуществление своих личных целей, а у Стефана никаких личных целей нет, он борется за общее великое дело и отдается борьбе по идейным соображениям, а не потому, что добивается определенного места в жизни. Но так или иначе, у них было много общего, и Жюльен был не виноват, что при всех своих достоинствах был вынужден хлопотать лишь о достижении эгоистических целей: его время не предлагало ему ничего другого, никаких великих общественных задач. В этих моих размышлениях сказывалось, конечно, и влияние Стеллы Поповой, которая руководила нашим ремсистским кружком. В заключение, однако, я придала всему вполне конкретный смысл: если бы Жюльен жил теперь, он не стал бы угрожать пистолетом мадам де Реналь и без всякого толку подставлять голову под нож, а звался бы Стефаном и провел бы эту ночь в моей квартире, положив пистолет под подушку; я, разумеется, не была Матильдой, и сравнивать нечего, у нас с ней не было ничего общего, и не только потому, что она была богата, а я бедна, но еще и потому, что с того момента, как я открыла сходство между Жюльеном и Стефаном, я ее почему-то невзлюбила. Вот так! Типичная женская логика.

Теперь я наконец расскажу об этой необыкновенной ночи, но начинаю с трудом и с опаской, потому что не уверена, сумею ли передать все точно так, как оно было, или, вернее, сумею ли все объяснить. Хотя я вообще не знаю, можно ли и нужно ли объяснять то, что случилось, или достаточно просто рассказать об этом, и все само собой станет ясно.

Нормальный ключ, который я дала Стефану, отпирал подъезд с гораздо большим шумом, чем его «подручные средства». Я услышала, как он пришел, тут же вскочила с постели и с бьющимся сердцем пошла открывать дверь. Слышно было, как он медленно поднимается по лестнице. Я бегом вернулась за керосиновой лампой и выкрутила фитиль, чтобы ему посветить. Увидела я его на нижней площадке. На мгновение мне показалось, что это не он, но он поднял ко мне лицо и, вероятно, оттого, что свет лампы ослепил его, прикрыл глаза рукой; потом, ссутулившись, пошел дальше. В его походке, во всей его фигуре чувствовалась неимоверная усталость. Поравнявшись со мной, он взглянул на меня с какой-то особой улыбкой, словно намекая на что-то, что знаем мы двое. Я не знала ровно ничего, и все-таки от этой улыбки мне стало очень приятно — в ней было что-то грустное. Никогда до той минуты я бы не подумала, что этот замкнутый человек может так улыбаться. Так улыбаются только очень дружелюбные и откровенные люди. Он медленно вошел в комнату, а я шла за ним, и мне, не знаю почему, хотелось взять его под руку и поддержать. Он остановился перед столом и сунул руку во внутренний карман, чтобы вытащить пистолет, но пистолета не вытащил, а только снял пиджак, повесил его на стул и сел к столу. Я молча поставила перед ним тарелку с картошкой. Он взял одну картофелину, но обжегся — я их только что сварила, — выронил ее в тарелку и стал дуть на пальцы. И снова улыбнулся и посмотрел на меня. Потом спросил, на каком я курсе. Я ответила ему не сразу, так как увидела, что правый рукав его пиджака распорот по шву до локтя и заколот булавкой. Он заметил, что я смотрю на его рукав. Я ответила, что на первом. Помолчав, он спросил, на каком факультете. Я посмотрела на него изумленно. Он отлично это знал. Я ответила, что на медицинском. Он покачал головой и как-то грустно сказал, что это, по его мнению, самая лучшая профессия. Я спросила, почему. Потому что это самый прямой путь помощи людям, сказал он. Я посмотрела на него подозрительно — мне казалось, что такой человек, как он, не может произносить подобные слова. Но подумала, что он прав. И сказала ему об этом. Потом спросила: а вы на каком учились? Это «вы» прозвучало странно — я впервые обращалась прямо к нему. Он улыбнулся и ничего не ответил. Я сообразила, что он не имеет права о себе рассказывать, это запрещено законами конспирации, и я должна умерить свое любопытство.

— Ладно, — сказала я, — я знаю, что вам нельзя мне отвечать.

— Можно, — отозвался он.

— А как же, ведь если я буду что-нибудь о вас знать, может случиться так, что я... вас выдам.

— Я что-нибудь придумаю.

— Да, я знаю, вы это делаете мастерски... Но иногда ваши выдумки не так уж невинны.

— Как это?

— А вдруг я подумаю, что вы нарочно рассказывали тогда о нас моей маме, что это был намек.

Он попытался вспомнить, что я имею в виду.

— Ах, это когда я сказал, что мы с вами... друзья по факультету?

Я кивнула.

Он замолчал и стал очень серьезным. Потом сказал тихо:

— Вы прекрасно знаете, что никакого намека не было.

— Откуда мне знать?

Это уж было самое натуральное кокетство. Однако он проявил полную неопытность, отнесся к моему вопросу всерьез и снова задумался. Но предпочел не отвечать и взялся за картошку. Тут я заметила, что у него дрожат руки. Он просто не мог удержать картофелину в руке. Кроме того, на рукаве рубашки была оторвана пуговица и он болтался у кисти. Мало этого, похоже, что рвали его со страшной силой.

Стефан положил картофелину и поглядел на меня.

Я взяла его тарелку и молча начала чистить картошку. Он смотрел на мои руки, и это смущало меня. Смотрел он рассеянно — такой взгляд бывает у бесконечно усталых людей. Щетина на лице у него порядком выросла, и это придавало ему еще более унылый вид. На лбу его виднелась грязная черная полоса, давно не стриженные волосы не причесаны, а лишь приглажены пальцами. Мне вдруг стало его жалко, но это не было романтическое сожаление — сравнение с Жюльеном Сорелем уже не приходило мне в голову, — а я пожалела его, как жалеют несчастного человека.

Я разломила картофелины, намазала их маслом, посолила, посыпала красным перцем и пододвинула ему тарелку. Когда он взял кусок, я увидела, что руки у него продолжают дрожать.

— Я помою руки, — сказал он. — У вас есть вода?

Мы пошли в холодную кухню, и там я полила ему на руки.

Потом мы вернулись, и он снова сел к столу, но руки у него дрожали по-прежнему. Это разозлило его. Он поднялся и сказал:

— Не хочется есть.

А съел он одну картофелину.

— Так нельзя, поешьте!

Я встала и поднесла ему кусок прямо ко рту. Он взглянул на меня.

— Руки у меня чистые, — сказала я.

Он усмехнулся и съел кусок. Таким образом он съел всю тарелку. Я накормила его, как ребенка.

В моем отношении к этому человеку наступила полная перемена. Руки его дрожали, рукав у него был порван, он выпачкался, его еще явно трясло от каких-то необыкновенных переживаний. Но тогда я почему-то совершенно об этом не думала, а просто очень остро ощущала разницу между своими фантазиями и действительностью. Такие вещи я воспринимаю чувством, а не разумом.

Я сказала ему, что зашью рукав пиджака и пришью пуговицу на рубашке. Он кивнул. Потом я сказала, что в буфете есть остатки какого-то ликера и, если он хочет согреться, я ему дам. Он снова кивнул. Я поставила перед ним бутылку с шоколадным ликером. Рюмок у меня не было, и я дала ему стакан. Он налил немного, потом вдруг решился и наполнил стакан доверху.

— Выньте из пиджака пистолет, я буду шить.

Он посмотрел на пиджак и ответил, помедлив:

— В пиджаке нет пистолета.

Это меня удивило, но задавать вопросы было бессмысленно. И не только потому, что он все равно бы не ответил. Я чувствовала, что ему тяжело говорить. Я молча шила, а он медленно, но большими глотками пил ликер. Руки у него по-прежнему дрожали, зубы постукивали о край стакана. Выпив, он налил себе второй стакан. Но когда он наливал этот второй — я специально посмотрела, — руки его почти успокоились.

Он выпил еще полстакана и больше не стал.

— Я лягу, — сказал он.

Видно, даже этот слабый ликер на него подействовал. Наверное, за день он страшно устал. Около кровати его чуть качнуло, и он тут же лег. Я укрыла его одеялом, и через минуту он спал.

ГЛАВА XI

Заснуть я все равно не могла. Охваченная каким-то необъяснимо тягостным чувством, я понимала, что в эту ночь мне надо многое серьезно обдумать.

В комнате было совершенно темно, потому что даже слабое свечение ночного неба не проникало сквозь черную бумагу светомаскировки. Печка погасла, ветра на улице не было, и в абсолютной тишине я слышала только неспокойное дыхание Стефана. Он ворочался во сне, вздыхал, постанывал, и благодаря всем этим шумам я как бы продолжала свой сбивчивый разговор с ним.

Теперь, когда его скрыла темнота, фантазия моя снова заработала, но вообще-то я уверена, что в такие минуты видишь все глубже и яснее — предметы и люди, теряя свою видимую плоть, приобретают нечто другое, более важное и интересное. Лучше я видела теперь и себя. В самом деле, мне пора было проанализировать свои поступки, объяснить себе, что я делаю здесь рядом со Стефаном, почему я вот уже вторую ночь сплю в одной комнате с человеком, совершенно мне чужим, настолько чужим, что я не могу даже спросить его, почему у него дрожат руки. Если у конспирации свои законы, то мое самовольное возвращение в Софию, куда меня никто не звал, нарушает эти законы. Я сама лезу в какие-то истории, не зная, имею ли я на это право. С другой стороны, более чем ясно, почему я потащилась за Стефаном. Я вообразила себе разные разности или, вернее, поддалась желанию быть ближе к человеку, которому — это я поняла сегодня вечером — я, может быть, никогда не смогу быть по-настоящему близка. Зачем мне все это и кто в этом виноват? И почему все-таки я не могу сблизиться со Стефаном? До этого я думала, что только правила и обычаи подпольной работы с ее строжайшими запретами мешают Стефану взглянуть на меня глазами нормального молодого человека и увидеть, что перед ним не слишком безобразная девица, а если говорить без излишней скромности, то просто хорошенькая, приятная и даже очаровательная девушка. И самое важное — молодая и испытывающая настоятельную потребность поделиться с кем-то, дать кому-то все то, что в ней есть. Иногда из-за того, что некому было понять, оценить и принять в дар все, что во мне было, я доходила до яростного отчаяния. Я плакала и думала, что вот так я пропаду, никем не оцененная, не нашедшая себе применения...

Но эти мысли, занимавшие меня в начале ночи, скоро уступили место другим. Я потеряла всякую уверенность в себе, потому что в первый же раз, когда мне захотелось приблизиться к какому-то человеку, случилось нечто неожиданное. Достаточно мне было увидеть его не таким, каким он представал в моих фантазиях, увидеть усталого, едва держащегося на ногах от слабости и напряжения, трясущегося человека, как у меня вдруг исчезло всякое желание с ним сблизиться. Для меня это сближение не имело четко очерченных границ, скорее я имела в виду сближение духовное, но отнюдь не исключала и другое. Разумеется, я была убеждена, что сближение душ — на первом месте, а то, другое, — далеко, далеко на втором.

Но, как я уже сказала, думая об этом в ту ночь, я внутренне так отошла от этих воображаемых сближений, что на минуту даже почувствовала себя виноватой перед Стефаном, который ничуть не был повинен в моем непостоянстве. Он не звал меня в Софию, не просил у меня помощи, рассуждала я, и несправедливо было бы менять к нему отношение только потому, что я увидела, как у него дрожат руки. Мало ли что могло с ним случиться! Особенно при его образе жизни, когда тебя подстерегают на каждом углу, когда ты не знаешь, останешься ли сегодня жив, и дело даже не только в жизни, страшнее другое — что тебя могут схватить и пытать! И в сущности, решила я, я правильно сделала, что приехала, ведь я действительно ему полезна, и хотя бы то, что по вечерам его ждет теплая комната и теплая еда, наверное, очень приятно и нужно такому человеку, как он. И вот моя бессмысленная жизнь может кому-то пригодиться, и это достаточное оправдание моего приезда в Софию. Но раз уж я поняла свою настоящую роль, настоящую задачу, которую я сама себе отныне ставлю, раз я определила истинный смысл своего необдуманного поступка, я должна отбросить все прочие фантазии. И тут мне стало стыдно, что я пыталась с ним кокетничать, наговорила ему глупостей насчет того, что он якобы делал в разговоре с мамой какие-то намеки, и что я будто бы бог знает в чем его подозреваю...

Вот такие мысли вертелись у меня в голове. Вероятно, было уже далеко за полночь. Вдруг я поняла, что давно не слышу, как Стефан ворочается в постели, он совершенно затих, не слышно было даже его дыхания. Я испугалась — чтобы успокоиться, мне непременно надо было услышать, как он дышит. Привстав в постели, я вся обратилась в слух. Наконец мне показалось, что я улавливаю его дыхание, но дышал он часто и неглубоко, поэтому стало так тихо. Потом он застонал, резко повернулся, по звукам я поняла, что он приподнялся, что-то ощупывает и что наконец он сел в постели. Я тихо спросила:

— Что случилось?

— Кто там? — тут же отозвался он.

— Ирина.

Но он, словно не услышав, зашептал быстро, нервно:

— Кто там? Где я?.. Где я?

—У меня дома, — сказала я. — Это я, Ирина.

Он замолчал, видно, начал понимать.

— Ирина?

— Да.

— Где ты?

— Здесь, в комнате.

— Где ты? — спрашивал он срывающимся голосом.

Я встала и ощупью добралась до его постели.

— Я здесь.

Я дотронулась до его протянутой руки, и он крепко сжал мою кисть. Рука его опять дрожала и была очень горячая. Он схватил обе мои руки, и я почувствовала, что он прижался к ним лицом. И все шептал:

— Ирина... Ирина...

От испуга меня тоже прохватила дрожь. Я не знала, что с ним. Я несвязно повторяла, что все в порядке, все спокойно, я здесь, бояться нечего. Он в самом деле начал постепенно успокаиваться, но все еще сжимал мне руки и повторял мое имя.

— Ложись, — сказала я. — Я здесь, я посижу с тобой... Вот.

Он лег, не выпуская моей руки. Я стала гладить его по голове, потом положила руку на его горячий лоб. Комната успела выстудиться, а я была раздета, и не знаю, поэтому или нет, но я начала дрожать. Сначала я укрыла свои босые ноги, потом влезла под одеяло и продолжала гладить его по голове и успокаивать. А он несвязно, как больной ребенок, повторял то и дело «Ирина» и не выпускал моей руки. Так мы и лежали рядом, как испуганные дети.

Его рука крепко сжимала мою. Я тоже сжимала его руку. Она была большая, теплая и уже не дрожала. Я чувствовала, как его грудь приподымает и натягивает одеяло. Дышал он глубоко и часто. Время от времени по всему его крупному телу проходила дрожь, он задерживал дыхание, чтобы ее унять, а потом глубоко вздыхал. Я убрала руку с его лба, но он тут же положил ее обратно. Под одеялом я согрелась, постепенно меня охватило волнение. Я словно теряла ясное представление о том, кто лежит со мной рядом, и меня это словно бы и не интересовало, просто меня волновало исходящее от него тепло и то, что я держала его руку, гладила его лоб, что я была рядом. Я изо всех сил сжала его большую твердую руку. Мои пальцы скользнули по его лбу, глазам, носу, губам... Я заметила, что рука у меня дрожит. Внезапно мне стало грустно, не знаю, кого я жалела — его, себя или что-то, чего у нас не было. Слезы потекли из глаз, я лежала и беззвучно плакала. Жалость все больше разбирала меня, я просто оплакивала себя и пришла в такое смятение, что меня по-настоящему затрясло. Я обняла его, уткнулась лицом ему в грудь и отчаянно разрыдалась. Почувствовала, как рука его крепко меня обняла. Он приподнял мою голову и стал целовать мое мокрое лицо. И шептать, что любит меня. Я начала успокаиваться, и к этому спокойствию примешивалось неясное ощущение счастья. Грудь моя освобождалась от слез, мной овладевала странная беззаботность. Я прижималась к нему и целовала его.

Всю ночь мы не смыкали глаз. Только к утру, когда сознание мое стало мутиться от волнения и усталости, я уснула.

Он ни о чем со мной не говорил. Только повторил тысячу раз, что любит меня.

Здесь я прерву первый рассказ Ирины, потому что самое важное уже сказано. Необходимо только добавить, что на другой день Стефан ушел и увиделись они снова дней через двадцать. Он приехал в то село, куда эвакуировалась ее семья, и так как выдумка Стефана об их тесной дружбе успела к этому времени превратиться в чистую правду, они чувствовали себя перед Ирининой мамой немного неловко. День они чудесно провели в рощице над селом. Был уже март, снег растаял, солнце пригревало, и они радовались солнцу и своей молодости. И о многом друг другу рассказали. Видимо, уже было решено привлечь Ирину к работе в подполье, потому что Стефан разговаривал с ней значительно откровеннее, чем раньше. Только тогда она узнала, что произошло в тот день, который предшествовал первой самой важной в ее жизни ночи. Если говорить коротко, в тот день Стефан убил двух человек.

Одного — провокатора — выполняя задание. А так как его стали преследовать, при перестрелке он убил еще и агента в штатском. Перепрыгивая через какой-то забор, он выронил свой пистолет. Убивать ему пришлось в первый раз, хотя в своей боевой группе он долго готовился к подобным действиям. Потому Стефан и появился у Ирины в таком необычном состоянии. Но, как уже было рассказано, для них все кончилось хорошо или, по сути дела, все лишь тогда и началось...

ГЛАВА XII

Теперь, когда вы знаете о письме Ирины и прочли про этот первый серьезный эпизод в ее биографии, вы поймете, что все, окружавшее меня в доме отдыха, я воспринимала совершенно по-особому. В сущности, я словно жила в каком-то ином мире, в котором дом отдыха точно переместился в мир Ирины или Ирина перенеслась в дом отдыха. От этого образовалась довольно интересная смесь, которую я с удовольствием время от времени потягивала, чтобы поддерживать свое настроение на нужном уровне. Получилось такое у меня впервые в жизни — просто благодаря стечению обстоятельств.

Правда, мне было немножко неудобно показываться на глаза человеку с усами, так называемому Стефану. Не только из-за глупого разговора, после которого я сбежала, а еще и потому, что, когда он постучал в мою дверь, он мог услышать, как я плачу.

После слез всегда становится легче. И у меня отлегло от сердца, я уснула, а когда проснулась, перечитала письмо Ирины и многое обдумала. От вечернего настроения не осталось и следа, мне казалось теперь, что его и быть не могло. Я уже другими глазами смотрела на торжество в честь архитектора, ничто меня не раздражало, а наоборот, мне было смешно. Должно быть, поэтому я стала испытывать чувство некоторого превосходства над этими «мужчинами среднего возраста». Они все до одного хотели мне понравиться, мне, ничтожной девчонке, только потому, что я была очень молода и, вероятно, до известной степени привлекательна. Короче говоря, еще немного — и я готова была бы на какое-нибудь озорство. Мне хотелось посмеяться над всеми этими дяденьками. Но я не знала как, да и игра не стоила свеч. Думаю, что меня не следует судить особенно строго за подобные мысли, вы ведь и сами должны признать, что сопоставление было явно не в пользу здешнего общества: с одной стороны, Ирина с ее таинственным Стефаном и, с другой — Стефан № 2 и компания.

Я нарочно опоздала на завтрак. Когда я спустилась в столовую, было уже десять часов. Там было пусто, и завтрака мне не оставили. Очевидно, директор решил со всей строгостью применять правила внутреннего распорядка и по отношению ко мне. Но я мнительна и подумала, что он, наверное, не слишком доволен моим вчерашним поведением. Хотя, как вы знаете, я изо всех сил старалась держаться со всеми вежливо и приветливо.

Мне совершенно не хотелось есть, собственно, потому я и опоздала, но тут я почувствовала себя забытой и обиженной. Вот что значит не иметь характера!

Я решила пойти в горы. Кроме шумов на кухне, в доме отдыха не было слышно никаких признаков жизни. Может быть, господа отдыхали после вчерашних торжеств или у них были какие-то неизвестные мне занятия.

В организации моего побега из дома было только одно упущение: я не взяла с собой подходящей обуви. Но если пожертвовать на развитие туризма в Болгарии те туфли, в которых я была, на худой конец они тоже годились.

Я вышла на освещенную солнцем поляну перед домом. Из леса тянуло холодом, а горы, хоть и сверкали на солнце, выглядели снизу пустынными и надменными. Мне надо было самой составлять себе компанию. А в то утро я занималась этим уже более чем достаточно.

Если бы поляна не была покрыта травой, я начертила бы себе классики и поиграла бы в одиночку. Но так... Я огляделась вокруг в полном отчаянии. И тут у меня мелькнула странная мысль. Я решила позвать на прогулку Стефана № 2. Это желание трудно объяснить, но, видно, если разговор остается неоконченным, испытываешь чувство, будто не сведены какие-то счеты.

Я постучала в его дверь, он тут же откликнулся. Я заглянула в комнату и вежливо улыбнулась. Стефан сидел с отсутствующим видом перед пишущей машинкой.

— Приглашаю вас на прогулку, — сказала я. — Если хотите.

Такое приглашение не может не взволновать, но Стефан воспринял его как нечто вполне заурядное и тотчас согласился.

Вскоре он уже вел меня по крутой тропинке прямо к хребту, делая вид, что не замечает, как я запыхалась. Сердце у меня готово было выскочить, и самое удивительное, что удары его превращались в цветные круги, всплывавшие один за одним у меня перед глазами.

Остановились мы у каких-то скал и спрятались за ними, потому что поднялся ветер.

— Здесь наверху всегда ветер, вам надо беречься, вы ведь слабенькая, — сказал Стефан.

Это было сказано покровительственно, и совсем уж по-отцовски прозвучало, что я слабенькая. Я ничего не ответила. Меня снова стало разбирать любопытство, и я решила: пусть говорит все, что хочет, а я буду помалкивать. Все-таки, взглянув на него, я не утерпела:

— Усы нынче носят в комплекте с бородой.

Он задумчиво посмотрел на меня и ответил очень серьезно:

— Вероятно, вы правы... Или отпущу бороду, или сбрею усы. Сегодня решу.

Конечно, он валял дурака и издевался надо мной. Но я не стала обижаться.

Мы полезли дальше.

— Дайте мне руку, а то вам будет трудно, — предложил он. — Дальше еще круче.

Я согласилась — почему бы нет?

Действительно, мы двигались теперь вверх легко и быстро, я прямо возносилась, затрачивая минимум усилий. Видно, он был очень сильный или я была очень легкая — какие-то сорок восемь килограммов. Так или иначе, мы скоро дошли почти до самого хребта.

— Еще чуть, и увидим Софию, — сказал Стефан.

— Вот уж не жажду, — выпалила я.

Он посмотрел на меня удивленно. Потом сказал:

— Все равно ее почти не будет видно. Туман.

Так и оказалось. Любимая столица была укутана грязно-серым одеялом, и было занятно смотреть, как кое-где, точно белые призраки, выплывают отдельные здания.

Мы сидели рядом, и так как укрыться от ветра было негде, нас здорово продуло. Он набросил мне на плечи свою куртку, и я прижалась к нему. С этим человеком можно было не разводить церемоний.

— У вас, наверное, есть какие-то особые причины не любить Софию? — спросил он.

— Нет... Просто надоедает жить на одном месте... И потом важно, что́ тебя привлекает, что́ — отталкивает. Я не раскладывала всего по полочкам, но, видимо, вернее всего будет сказать, что мне здесь надоело. Разумеется, если со мной в этом городе случится что-нибудь необыкновенно приятное, я его, может быть, и полюблю...

— Значит, у вас все продумано?

— Нет... Я сейчас только выдумала.

Помолчали. Потом он взглянул на меня, а я на него, и мы улыбнулись.

— А что же это за третья причина? — спросил он.

Я не поняла, что он имеет в виду.

— Какая причина?

— Третья... Помните конец нашего вчерашнего разговора? Перед тем, как вы ушли с... юбилея.

— А... вспомнила. Только вы тогда были не слишком любезны.

— Верно... Но ведь я потом сразу подошел к вашей комнате и извинился... Так какая же третья причина?

— Моего нахальства? — спросила я мстительно.

Он схватился за голову в знак глубокого раскаяния.

— Ладно, — сказала я. — Бог с вами. Никакой третьей причины нет. Просто компания меня разозлила.

Конечно, я наврала, дело было не в этом, но попробуй объяснить!

— Чем же вам досадила компания? Люди как люди.

— А это торжество? Букет?

— В этом нет ничего плохого.

— Да, если б все не было организовано директором.

— Ну и что из этого?

— Совсем другое дело, если б это произошло естественно... Разве вам не было смешно? Я ведь видела, как вы посмеивались... в усы.

Он улыбнулся и погладил свои усы.

— Конечно, было смешно, но ничего неприятного я не ощутил. А смешное тоже встречается не так часто. Надо было смеяться, а не злиться.

— Да, но у меня нет времени на такие глупости.

Это я выдала, сама не зная точно, что я хочу сказать. Верно было то, что в таких ситуациях, как вчерашняя, меня всегда охватывает нетерпение. Плохо только, что я, как выдам что-нибудь этакое, потом стараюсь это объяснить. Гораздо хитрее замолчать, и тогда будешь казаться вдвое умнее. Но он спросил меня, как это — у меня нет времени и куда я так спешу. И тут меня прорвало:

— Потому что люди занимаются совсем другими вещами... куда более умными, более полезными, более важными. Что это такое — чтоб взрослые мужчины преподносили друг другу цветы и танцевали танго! И ухаживали за девчонкой вроде меня. Во всем этом было что-то очень обидное. Что-то бессмысленное, искусственное. А если б я не приехала, что бы вы делали?

После этой тирады я замолчала, а мой собеседник, наморщив лоб, задумался и озадаченно почесал себя за ухом.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Не будем больше говорить на эту тему... У вас есть друг?

При других обстоятельствах я бы не стала отвечать на такой вопрос, но с этим Стефаном разводить антимонии не имело смысла, кроме того, я сама пригласила его на прогулку, и вообще моя позиция была слабее. Поэтому я должна была вести разговор на условиях, которые предлагал он. Но я тоже могла предлагать условия.

— Есть, — сказала я. — Даже двое.

— Как так?

— Очень просто. Первый не знает про второго, и наоборот. Знаю только я.

— И это не причиняет вам неудобств?

—Да, неудобно, очень разбивается время.

— Я не это имел в виду... Я говорил о неудобстве другого рода...

Я взглянула на него удивленно:

— Нет. Это даже приятно. Не соскучишься. С одним, скажем, я иду в кино, с шести до восьми. Потом говорю ему — до свиданья, мне пора домой. И тогда начинается ночная жизнь со вторым.

— Что значит — ночная жизнь?

— Заведения и всякое прочее... Ходим в гости... Танцы, водка... Разврат...

Он посмотрел на меня недоверчиво и только тут понял, что я над ним смеюсь.

— Сочиняете?

Я вежливо кивнула.

— А если говорить серьезно?

— Зачем же говорить серьезно?

— Как хотите.

Я задумалась.

— Хорошо, — сказала я, — будем говорить серьезно... Я вам отвечу... У меня есть друг. Его зовут Стефан.

Я взглянула на него. Похоже было, что он заинтересовался.

— Только мы с ним очень редко видимся... У него такая профессия. Он всегда в пути... Знаете, какая у него профессия? Он радист на реактивном пассажирском самолете. Постоянно рискует жизнью. Поэтому я и живу в вечной тревоге и напряжении. Всегда жду плохих известий. Если ночью зазвонит телефон, я цепенею — вдруг сообщат о катастрофе. Это ужасно, когда у твоего друга такая профессия.

— Но зато романтично, — сказал Стефан.

— Это верно... Знаете, если вдуматься, я, в сущности, и... влюбилась в него, если можно так сказать, именно потому, что он радист реактивного самолета. В этой профессии действительно есть что-то романтичное, и это на меня повлияло... А так он, знаете, не слишком разговорчивый, угрюмый, худой, чаще всего молчит, вообще в его внешности есть что-то мистическое. Да и в поведении. Звонит он мне редко. Мы с ним так условились — что только он будет мне звонить, когда захочет. Это не слишком приятно, но в этом есть и свои преимущества. Я чувствую себя вполне свободно с другими молодыми людьми, моими друзьями. Они знают, что у меня есть кто-то вроде жениха, хоть его никто и не видел, и ко мне не пристают. А это лучше всего — когда можешь дружить с ребятами и не брать на себя никаких обязательств. Если б не было этого... Стефана, казалось бы ненормальным, что никто из компании не становится моим близким другом, то есть любовником, если выражаться точнее. А так все выглядит... так все в порядке. Я время от времени встречаюсь с моим радистом, все это знают и относятся ко мне как к хорошему, доброму товарищу. И ничего сверх этого. Притом я их предупредила, что знакомить его с ними не буду. Это дело мое.

— Да, странные у вас отношения с этим радистом, если и он не интересуется вашей компанией.

— Странные, — ответила я на реплику усатого Стефана. — Мой радист и правда необычный человек. Но что делать. Не выбираешь ведь... уж с кем судьба сведет. Вы, наверно, знаете, в таких случаях словно слепнешь. И потом вот еще что... Привыкаешь к кому-то одному... вы понимаете, что я хочу сказать. Привыкаешь и уже не можешь себе представить, что с кем-то другим ты могла бы так же... Знаете, почему люди бывают верны друг другу? Именно потому, что привыкли к одному человеку и не могут настроиться на другого. Да, да!

Я взглянула на своего собеседника. Он смотрел с весьма озадаченным видом куда-то вперед, на прикрытую туманом столицу.

Здесь я должна сказать, чтобы не вносить лишнюю путаницу, что вся эта история с радистом на самом деле гораздо сложнее. До этого дня у моего радиста не было даже определенного имени. Не в том смысле, что компания не знала о нем, — нет, она знала его очень хорошо, с массой подробностей. Но дело-то в том, что такого человека вообще нет на свете, точнее, он не существует физически. Однако эта деталь известна только мне. Все остальные этого не подозревают, они считают, что в авиационной кампании «Балкан» работает такой товарищ, мой приятель. Радист этот для того и существует, чтобы обеспечивать мне удобства, о которых я говорила Усатому. Представьте себе, какой это ужас — сближаться с каким-то парнем только потому, что считается неудобным ходить без кавалера. Ведь этот парень может отравить тебе жизнь. Вот на этот предмет я и сотворила себе радиста.

Но само имя — Стефан — я придумала, когда сидела, съежившись под курткой Усатого, на горном хребте и мы смотрели на белеющий сквозь туман город, где живет моя компания, мой отец, моя мать, радист и все остальные... Впрочем, есть на свете еще один человек, о котором я могу думать. Могу и рассказать. Но это отдельная история, и я ее оставлю на потом.

— Ладно, хватит мне занимать вас своей особой! — сказала я. — Расскажите теперь вы что-нибудь.

— У меня нет ничего интересного. Ничего похожего ни на вашего радиста, ни на вашу компанию... Но раз уж мы разговорились и дошли до исповедей, скажувам коротко, что я журналист. И это все.

— А в какой вы газете работаете?

— Ни в какой. Езжу туда-сюда, понемножку собираю материал и пишу.

— Как трудолюбивая пчелка, да? — не вытерпела я.

Он улыбнулся.

— Вы знаете, ваша злость начинает мне нравиться.

— Что поделаешь, не могу удержаться. Но ведь неплохо сказано?

— Неплохо. Именно как пчелка. А потом выдаю соты с медом для общего пользования.

— А мед получается вкусный? — еще более нахально спросила я.

— Как вам сказать... Пока я его произвожу, он кажется мне вкусным. Я даже облизываюсь.

Если меня попросят сказать, что я думаю о журналистах, мне будет трудно это объяснить. В этой профессии для меня много неясного. Ты должен писать и о том и об этом. Ну а если тебе неприятно писать о том, о чем ты вынужден писать, если это тебе не близко и, главное, если ты не можешь сказать по данному поводу ничего нового, у тебя нет никаких собственных мыслей или соображений, что тогда? Может быть, надо уметь все принимать близко к сердцу, чтобы, о чем бы ты ни писал, все тебе было интересно, и тогда и другим будет интересно читать. Вообще сложное дело.

Все это я попыталась выложить Стефану.

— Я в этой профессии понимаю еще меньше, — ответил он.

Он шутил, но не слишком удачно. Ясно было, что он не хочет говорить о себе. Меня всегда разбирает страшное любопытство, и если я отправилась с ним в горы, то именно ради того, чтобы понять, что он за птица. Если бы я стремилась рассказывать ему о себе, я могла бы придумать тысячу всяких историй. Но какой бы для меня от этого был толк? Никакого!

— Ладно, — сказала я, — раз вы не хотите ничего мне рассказывать, давайте двигаться, я совсем замерзла.

И я высвободилась из-под его отцовского крыла. Меня прохватило ветром. Этот же ветер, вероятно, гулял и над городом: над одним краем котловины туман рассеялся, и стали появляться те новые кварталы слева, где сейчас много строят. Если студентов-архитекторов захотят поучить, как надо располагать город, пусть их приведут на этот хребет. Отсюда им могут показать, что сделано хорошо, что неправильно и в чем ошибка. Вообще могут объяснить, как расставлять кубики, чтобы игра шла по всем правилам.

Вниз мы спустились сравнительно быстро, раза в два быстрей, чем поднимались.

Время было уже обеденное, и мы застали всех наших компаньонов за общим столом. Они уже ели суп. Когда мы вошли, воцарилось молчание. Тем не менее с нами поздоровались вполне любезно, кое-кто даже попытался мне улыбнуться. У архитектора Станимирова под глазами были мешки, щеки и губы приняли лиловый оттенок — видно, он здорово перебрал в первую ночь своего сорок первого года. Манасиев выглядел больным — ни кровинки в лице, особенно бледным казалось его плешивое темя. Только молчаливый Петр был свеж как огурчик. Судя по всему, этот человек был трезвенником, вегетарианцем и женоненавистником одновременно. Тихий, словно муха, осторожный человек. Директора не было, да, в сущности, он и не должен обедать с отдыхающими. Но он вообще не появился во время обеда. Вероятно, не мог прийти в себя после юбилейной ночи.

— Мы ходили гулять, — сказал Стефан. — Дошли до самого хребта и смотрели на Софию.

— Можно вам позавидовать, — сказал архитектор без всякого выражения.

— И вели очень интересный разговор, — дополнила я наивно.

— Могу себе представить, — так же равнодушно отозвался Станимиров.

— Жалко, что мы не позвали и вас, — сказала я приветливо, оглядывая всю троицу: — Было бы еще веселей.

— Не сомневаюсь, — равнодушно ответил архитектор.

Я уверена, что мы со Стефаном напрасно объясняли, где мы были и что делали. У компании по этому вопросу было совершенно определенное мнение, и разубедить их было невозможно. Мне, разумеется, это было до лампочки, и я говорю здесь об этом только для того, чтоб было понятно, какая установилась атмосфера.

Я ем очень быстро. Первой закончив обед, я сказала всем «до свиданья» и поднялась в свою комнату.

Интересно, как легко человек привыкает к новым обстоятельствам. Со мной по крайней мере это так. Когда я вошла в свою комнату, мне вдруг стало приятно, меня охватило ощущение полного покоя. Достаточно, видно, переночевать в новой для тебя комнате, увидеть там сон, пережить какое-нибудь воспоминание, как она превращается в твою личную берлогу, твое убежище, укрывающее тебя от остального мира, где ты можешь думать и вспоминать сколько душе угодно. Говорят, что кошки никогда не меняют жилье. Вероятно, потому, что не могут расстаться со своими воспоминаниями.

ГЛАВА XIII

Я долго не могла привыкнуть к длинным белым коридорам и к постоянному острому запаху дезинфекции. Ночью полутемные коридоры становились безлюдными, тихими. Зажженным оставляли по одному матовому шару, и его свет, отражаясь от белых стен, полов и дверей, превращался в молочную мглу, скрадывавшую точные очертания ниш и углов. Но именно тогда больница начинала мне казаться приемлемым для меня местом, исчезало дневное напряжение и смутные опасения, что я ошиблась в выборе профессии, что мне чужда человеческая беззащитность и боль, в течение всего дня стекавшиеся в больницу. Ночью я любила медленно проходить по белым, до последней пылинки убранным коридорам, в совершенной тишине, и тогда даже случайные шумы, доносящиеся из палат, эти вздохи и стоны словно оставались в каком-то ином мире, за пределами молочного мира ночных коридоров. Однако спокойствие их было неустойчиво, ненадежно, потому что ночью человеческая жизнь, видно, особенно хрупка и уязвима — ночью часто доставляли спешные случаи с кровотечениями. Вообще в этой больнице только кровотечения и требовали срочных мер, остальные туберкулезники поступали вполне здоровыми на вид. Но болезнь их давала неожиданные вспышки, заставала врасплох во время сна, атаковала так сокрушительно, что, когда их приводили или приносили, они бывали перепуганы не столько самой болезнью, сколько страшной внезапностью обострения, сковывавшей их сознание.

В практику учениц школы медсестер входили и ночные дежурства. При этом на нас не слишком рассчитывали, нас надо было сначала хоть чему-то выучить. И прежде всего — хладнокровию. Днем мы делали внутримышечные, подкожные и внутривенные вливания, записывали указания врачей во время обходов, ассистировали при накладывании пневматоракса. Ночью мы оставались, чтобы обучиться храбрости — потому что именно тогда мы, сестры, оказываемся лицом к лицу с внезапными и жестокими приступами болезни.

Этого юношу (назовем его Стефан) привезли около двух ночи. Карета «скорой помощи» завыла издалека, и, пока я думала, к нам ли она едет или в соседнюю больницу, я услышала, как тормоза завизжали совсем рядом. Вахтер дал звонок в дежурку, и мы вдвоем с дежурной сестрой побежали вниз. Двое здоровенных санитаров с бесчувственными лицами внесли носилки и довольно небрежно поставили их на пол. Юноша сжимал в руке окровавленный платок, он был в пижаме, и на пижаме тоже виднелись пятна крови. Хорошо знакомый мне ужас, который я видела уже столько раз, стоял и в его глазах. Врач из «скорой помощи» сказал нам, что он ввел ему кальций и что кровотечение остановилось. И уехал.

Когда мы подымали его на лифте, снова пошла кровь. Юноша захлебывался, в груди у него захрипело. Платок стал совсем красным. Дежурный врач распорядился немедленно, даже не перекладывая его с носилок на постель, ввести ему в вену кальций.

Я засучила рукав на его правой руке и стянула ее выше локтя резиновым жгутом, пока сестра готовила вливание. Кожа у этого мальчика была смуглая и нежная, как у девушки, синие струйки вен едва просматривались, и, как я их ни стягивала и ни прижимала, они оставались едва заметными. Попадаются больные с такими венами — настоящая мука для сестер. Особенно трудно бывает, когда пациент нервничает. Дотрагиваясь до кожи этого юноши, я ощущала, как тело его напрягается, рука вздрагивает, каждым мускулом он пытается сдержать кашель, рвущийся из груди.

Дежурная сестра была молодая, щупленькая, нервная женщина с покрасневшими глазами. Я работала с ней и раньше, но впервые видела ее в такой плохой форме. Напряженность больного передалась и ей. Когда она вводила ему под кожу иглу, я почувствовала в ее движениях неуверенность. Она искала вену и все не могла ее найти, видно было, как синяя жилка ускользает от нее. Кончик иглы пытался нащупать дорогу, но я ощущала всем своим существом, что игла — слепа, что ей очень трудно. Лицо сестры исказилось от напряжения. Она на миг закрыла глаза, потом резким движением выдернула иглу и отвернулась. И сказала тихо:

— Другую руку.

Юноша не мог больше сдерживаться, его затрясло от кашля. Я дала ему большой кусок лигнина, и он быстро стал краснеть. Засучив рукав на другой руке, я наложила жгут, прижала вены. И снова игла начала искать дорогу под смуглой кожей. Теперь я уже знала, что сестра не найдет вену. Это бывает. Бывает и с сестрами-виртуозами. Все зависит от состояния сестры. Дежурная снова закрыла глаза. Губы ее были сжаты, подбородок дрожал. И тут меня охватило непреодолимое желание найти вену, — желание, перешедшее в какую-то вдохновенную уверенность.

— Дайте мне, — сказала я.

Она не могла мне отказать. Я взяла шприц из ее рук, не вынимая иглы.

И вот шприц в моей руке, теплый и живой. Я слегка надавливаю, потом отпускаю иглу, занимаю новую позицию. Теперь я чувствую кончик иглы, словно он мое продолжение. Я прикасаюсь к вене, перехватываю ее чуть ниже. Слабое сопротивление, потом кончик легко входит во что-то. Попала? Чуть оттягиваю поршень.

Темно-красная струйка врезалась в бесцветный раствор, превратилась в красное облачко, потом в розовый туман. Я медленно нажимала, и кальций вливался в кровь юноши. Когда я кончила и вытащила иглу, руки перестали меня слушаться.

Сестра тихо поблагодарила меня. Через минуту кровь, видимо, остановилась — юноша успокоился, прекратились хрипы, грудь прочистилась.

Мы уложили его в постель. Температура была высокая, пульс учащенный. Вероятно, пневмония, обострившая туберкулезный процесс. Мы начинили его лекарствами, но не знали, что кошмар будет длиться еще долго.

Кровь появлялась в эту ночь три раза. Надеяться можно было только на уколы и на счастливую звезду больного. Задет был слишком крупный кровеносный сосуд. У меня уже был опыт, и я знала, что, если удастся остановить кровь, все может обойтись без осложнений и уж дальше лекарства сделают свое дело. Но если кровотечение не прекратится, ничего сказать нельзя...

У нас на глазах лицо юноши теряло краски. Сейчас я не могу вспомнить точно, как он выглядел в ту ночь. На лице его словно остались только большие черные горящие глаза, и в них не было ничего, кроме страха. Не паники, нет, а такого страха, в котором заключено огромное душевное напряжение, сверхчеловеческое желание справиться с бедой. Больной был очень молод и полон сил. Таким труднее всего, но именно они и выживают. Разумеется, если им к тому же повезет.

К утру сестра пошла прилечь, и я осталась у постели юноши одна. Я успела заметить важную вещь: когда я клала руку на его лоб, он постепенно утихал, успокаивался, напряжение отпускало его, и он забывался. Но стоило мне убрать руку, как он открывал глаза и смотрел на меня. Я улыбалась, укоризненно качала головой, точно он был малый ребенок, и снова клала руку ему на лоб. При этом у меня появилось странное ощущение — что я могу внушать спокойствие. Я держала руку на его лбу, почти теряя сознание от усталости, и хотела только одного — чтоб этому мальчику наконец полегчало. И что-то от меня передавалось ему, переходило из моей прохладной руки на его горячий лоб.

Вот так. Я действовала на него успокаивающе, а когда займешь по отношению к другому человеку определенную позицию, ее потом не изменить, что бы ни произошло. Знай я это тогда, я, вероятно, бы задумалась...

Третье кровотечение началось утром, когда все врачи уже были на работе. Они стали совещаться, что делать дальше.

Мое дежурство кончилось. Я ушла и пришла в больницу лишь на следующий день. Вот что случилось, вкратце, за это время. Кровотечения продолжались одно за другим до вечера. Тогда решились на крайнее средство — пневмоторакс. Пневмоторакс — это вдувание воздуха между плеврой и легким. Легкое сжимается, и рана затягивается. Но при кровотечении это бесконечно опасно, потому что — не вдаваясь в подробности — воздух может растянуть какое-нибудь сращение, и рана откроется еще больше. Тогда уже спасения нет.

С согласия родителей попробовали эту последнюю возможность. Мальчику повезло. Кровь остановилась. Когда я пришла на работу, мальчик по имени Стефан уже начал выкарабкиваться и, несмотря на температуру и усталость, узнал меня и даже попросил шепотом снова положить руку ему на лоб, потому что ему от этого становится легче. После этого мне не раз приходилось класть руку ему на лоб, не только в буквальном, но и в переносном смысле, так как впоследствии выяснилось, что он действительно часто испытывает потребность в успокоении. А я уже успела к тому времени войти в роль «службы спокойствия». И не вышла из нее до сих пор, хотя несколько раз пыталась.

В больнице я выполняла эту функцию не слишком долго: температура у Стефана скоро снизилась, и у меня пропал формальный повод заниматься охлаждением его пылающего чела. Потом он начал вставать, а вскоре кончился срок моей практики, и я перестала ходить в эту больницу. Но еще до этого произошло кое-что интересное, о чем стоит рассказать.

Я пришла в больницу, чтобы подготовиться к своему последнему ночному дежурству. Было около четырех, начинался посетительский час. Я надела белый халат — некоторым этот халат очень идет, поясок подчеркивает талию и вообще видны твои пропорции, а у меня они весьма недурны. При этом я не повязала косынку, так что нельзя было понять, что я за птица. Если б не халат, меня вообще трудно было бы причислить к персоналу больницы. Настроение у меня было прекрасное, и я решила пройтись по палатам и коридорам. Иногда можно наблюдать интересные сцены между больными и посетителями. И еще мне очень хотелось увидеть, кто приходит к мальчику по имени Стефан. Откровенно говоря, я потому и пришла в этот день на работу пораньше.

Стефан лежал под одеялом, откинувшись на подушку, а перед ним на краешке кровати сидела девица. Лет ей, видимо, было столько же, сколько мне. Сначала я увидела только ее профиль — девица была красивая, с длинными русыми, претенциозно русыми волосами, рассыпавшимися по плечам. Я улыбнулась Стефану, и он поздоровался со мной. Его посетительница обернулась, и наши взгляды на мгновение встретились — мгновение, вполне достаточное для двух женщин. Она смерила меня с головы до пят, но и я не осталась в долгу. Потом, напевая с весело-рассеянным видом, я вышла на террасу.

Вечером перед сном больным разрешается гулять на террасе и в больничном парке. Они играют в шахматы, смотрят телевизор. Когда я разносила вечерние лекарства, я застала Стефана на террасе — он стоял, облокотившись на перила. Я облокотилась на перила рядом с ним. Мое появление явно доставило ему удовольствие,

— Моя практика, — сказала я, — через два дня кончается. Я пришла попрощаться.

Мне показалось, что эта новость была ему неприятна.

Он посмотрел на меня чуть смущенно и покачал головой, выражая некое многозначительное сожаление.

— Ничего, — сказала я, — важно, что вы поправляетесь. А если вы и будете нуждаться в... уходе, я вижу, о вас есть кому позаботиться...

Это был, разумеется, нахальный выпад, но я всегда стремлюсь к ясности в отношениях, особенно когда выяснять отношения некогда.

Стефан засмеялся. Потом, поколебавшись, сказал:

— Я вас очень прошу, дайте мне ваш адрес или телефон. Я хочу позвонить вам, когда выйду отсюда. Повидаться с вами...

— Зачем? — спросила я.

Вопрос мой был и вполне законным и совершенно лишним. Стефан снова смутился.

— Я вам очень обязан... Очень благодарен.

— Выберетесь отсюда и увидите, что у вас не останется времени вспоминать о больнице... И видеть меня не останется времени.

— Почему не останется?

— Потому что оно будет занято вашей знакомой...

Сказано было слишком конкретно, к тому же это ставило меня в невыгодное положение. Но я спешила. Каждую минуту мог зазвенеть колокольчик ко сну.

Ответ Стефана здорово меня обрадовал. Я словно ждала такого ответа.

— Мы с моей знакомой больше не будем встречаться.

— Это вы сейчас так думаете, — отозвалась я убежденно. — Наверно, вбили себе что-нибудь в голову.

— Нет, я ничего не придумываю. К сожалению, все ясно.

— Конечно, вы ей сказали, что теперь, раз вы заболели этой... этой роковой болезнью, вы освобождаете ее от всяких обязательств... Так?

Он улыбнулся.

— Но ведь эта болезнь, — продолжала я, — вовсе не роковая. Через несколько месяцев вы забудете, что были больны.

Он ответил раздумчиво:

— Хоть бы и так, болезнь есть болезнь. Но дело не-в этом. Совсем не в этом... Эта девушка... должна выйти замуж. У нее просто нет другого выхода. А я, видите, таскаюсь по больницам... потеряю год в университете. У нее же положение безвыходное... Она должна выйти замуж, по-другому не получается.

— Именно это она вам сегодня и сообщила? — спросила я почти возмущенным тоном.

— Нет, конечно!.. Но мы оба это знаем. Она в очень тяжелом положении...

— Почему? — не выдержала я. — Что у нее — денег нет, голодает она? Мне она не показалась такой уж бедной.

— Совсем не то, — сказал он. — Тут ситуация сложная, это связано с ее личной жизнью. Как вам объяснить... Просто ей нужно выйти замуж.

— Видите ли, — начала я мудро, — на свете существует нечто, называемое... чувствами. Если чувства есть, эта девушка должна ждать вас при всех обстоятельствах.

Он посмотрел на меня и вздохнул:

— Чувства чувствами... Они могут быть или их может не быть... Разве можно быть уверенным в чувствах другого... когда ты даже в собственных не уверен? То время прошло.

— Какое время?

— Время чувств.

— Глупости, — сказала я, — как это прошло! Не прошло и никогда не пройдет. Я знаю женщину, которая всю жизнь ждет одного человека... Мне кажется, сложись у меня обстоятельства так же, я бы тоже ждала! Хотя я и не из того времени.

Я говорила об Ирине и, конечно, порядком преувеличивала. Но так или иначе, Ирина до сих пор не вышла замуж, и, хотя сама она так не считает, я думаю, что в основе ее неустроенной жизни лежит та история с подпольщиком Стефаном.

— Вам только так кажется, — сказал мальчик Стефан. — В сущности, я готов жениться на Ирине хоть завтра... да, ее зовут Ирина. Но ведь она не захочет. Я это очень хорошо знаю. Потому я вам и говорю, что мы больше не будем встречаться.

— Значит, все ясно... Раз она вас не любит, пусть поступает как угодно.

— И это не совсем так. Я же вам сказал, что чувства — очень непонятная штука. Может, они и есть. Но ей необходимо выйти замуж. И, коль скоро это так, ей приходится выбирать, за кого выйти. Она обязана выбирать. Исходя из собственных интересов. Надо, чтобы кто-то обеспечил ей спокойную жизнь... Необходим человек, у которого есть... такие возможности. Я сейчас вне игры. Поэтому она не захочет.

— Но вы попробуйте. Предложите ей. Вдруг она согласится... Хотя я как медик должна вас предупредить: женитьба вам сейчас противопоказана.

— Можете быть спокойны... как медик. Она не захочет. Но вы совершенно правы, я должен попытаться ее убедить. Я попробую.

Как видите, история малопонятная. Мальчик, похоже, не слишком хорошо знал, чего он хочет. Или играл в рыцарство. У больных этой болезнью бывают такого рода фантазии, вызванные мнительностью. Вряд ли он придумывал все это для меня.

— Так вы дадите мне телефон? — спросил он.

Я согласилась и записала номер на одном из порошков, которые я ему принесла.

Потом мы молчали, все так же привалившись к перилам. Почти совсем стемнело, вероятно, было уже около девяти. Каждую минуту мог зазвенеть колокольчик, приглашающий ко сну. Внизу виднелись тени больных. Среди деревьев мелькали неясные силуэты парочек. В этой больнице есть женское и мужское отделения, и в сумерки наступал час нежных свиданий. Я заметила, что сестры смотрели на это с завистью, но отменить свидания они не могли.

Наше же со Стефаном положение было и вовсе незаконным, я не имела права вести такие разговоры с больным. Но со мной дежурила та же сестра, с которой мы в ту кошмарную ночь принимали Стефана. С тех пор мы подружились. Если она заметит нас, она ничего не скажет. Как видите, хотя в нашем разговоре с мальчиком Стефаном не было ничего особенного, совесть у меня была нечиста, а это означает, что я затеяла этот разговор не только из любопытства или из профессионального интереса, но что у меня были и некоторые задние мысли.

ГЛАВА XIV

Примерно через месяц, в середине июля, Стефан позвонил мне по телефону. Он сказал, что его отпустили из больницы на вторую половину дня, в восемь часов вечера он должен быть у себя в палате. До восьми остается около полутора часов, но он хотел бы меня видеть, пусть даже ненадолго, потому что ему нужно посоветоваться со мной о чем-то важном.

Моя компания собиралась в этот вечер в ресторанчике при гостинице «Балкан» в половине девятого. Нам предстояло обсудить детали летней поездки к морю, в Созополь. Какой-то тип собирался принести особые купальники, по особым же ценам. Стало быть, время у меня было, и я согласилась встретиться со Стефаном.

На бульваре «Витоша» есть такая кондитерская, «Роза». Совсем маленькая, с тремя-четырьмя столиками и тремя-четырьмя полуизолированными кабинетиками. Вообще довольно уютный загон для молоденьких ягнят. По дороге в кондитерскую я думала, о чем может советоваться со мной мальчик Стефан? О чем другом, если не о своей предполагаемой женитьбе на девице Ирине. Я, разумеется, дам ему самые объективные и бескорыстные советы.

Стефан был уже в кондитерской, он занял отдельный кабинетик, так что я едва его нашла. Прежде всего мы, конечно, произвели взаимный осмотр. Лицо у него немного пополнело, но вид был еще болезненный, может быть, потому, что именно в это время дня у туберкулезных поднимается температура. Вероятно, от этого и глаза у него блестели, точно он успел выпить рюмку коньяка. С одной стороны, он выглядел теперь более мужественно, чем в больнице, с другой — черты его не казались такими тонкими, и это меня слегка разочаровало. Вы, может, этого не знаете, но больные туберкулезом обычно хорошеют. А когда они выздоравливают и полнеют, то часть их обаяния теряется. Поэтому я сказала Стефану:

— Это хорошо, что вы начали... прибавлять в весе. Но послушайтесь моего совета — не переборщите. Ведь человек выздоравливает не оттого, что толстеет. Можно выздороветь и не разжирев... хотя вам еще до этого далеко.

— Вы снова делаете мне замечания как медик. Я не хочу говорить об этом.

— Ладно, — ответила я. — Я свое сказала, теперь давайте говорить о том, о чем хотите вы.

Другими словами, я тут же провозгласила, что готова положить руку ему на лоб. И зря. Но на человека, видно, влияет его профессия. Вот почему я никогда и ни с кем не разговариваю на медицинские темы. Мы заказали коньяк и кофе.

— Как Ирина? — спросила я.

Он ответил не сразу.

— В общем — хорошо... Мы сейчас с ней виделись.

Я кивнула. Встречался с ней, подумала я, потом — со мной. Зачем?

Он выпил залпом свой коньяк. Я видела, что ему хочется что-то сказать, но он не знает, как к этому подступиться.

— У нее в шесть часов свидание, — сказал он с деланным безразличием.

Ах, вот как, значит, поэтому у него нашлось время позвонить и мне — оттого что она оставила его одного. Откровенный парень. Мог бы утаить от меня эту деталь. Настроение у меня сразу испортилось, даже зло взяло. Я чуть не сказала ему, что за стенами больницы я уже не медсестра. Но промолчала. Вдруг я почувствовала усталость. Мне хотелось молчать, и больше ничего.

— Знаете, — начал он неуверенно, — мы проговорили три часа и все равно ни к чему не пришли.

Он взглянул на меня — может быть, ждал какого-нибудь вопроса.

Вынул сигареты и протянул мне. Теперь мне следовало сказать ему, что он не должен курить. Но я ничего не сказала. Мы закурили.

— Я предложил ей пожениться. Еще тогда. Но она отказалась. У нее есть другой кандидат. Ему тридцать лет, инженер. Они решили пожениться в сентябре...

С чего это он передо мной исповедуется? Все это меня совершенно не интересует. И тем не менее я терпеливо слушала.

— Она действительно не может ждать. А я в сентябре только выйду из больницы. Представляете себе: прямо из больницы — в загс! Какая женщина на это пойдет? Я не хочу, чтобы она выходила за инженера, но я не могу ей помешать.

— Не мешайте!

— Ее с этим человеком ничто не связывает! Она идет за него просто потому, что нет другого выхода.

— Послушайте, — не вытерпела я наконец, — если вы решили загадывать мне загадки — пожалуйста. Но я полагаю, что вас интересует мое мнение. Тогда скажите, почему она должна выйти замуж?

И он вдруг без всяких колебаний выдал тайну. Выпалил он ее скороговоркой, не глядя на меня, точно боялся передумать:

— Потому что у нее будет ребенок.

Откровенно говоря, я чуть не рассмеялась. Кто в наше время выходит замуж оттого, что ждет ребенка? Она может его и не иметь! Это не так сложно.

— Она пропустила все сроки, — объяснил он.

— Вид у нее совсем неглупый, — сказала я.

— Она боялась... А потом решила, что хочет ребенка. Идея-фикс. И разубедить ее невозможно. Что я ей только не говорил! Под конец я начал ее понимать... Да ее и не так трудно понять. Поэтому я и предложил ей пожениться. Это было еще до моей болезни.

— Вы поступили абсолютно правильно. Это был ваш долг.

— В общем-то, конечно, — сказал он медленно, — каждый должен... помогать... Но формально я не был обязан... Я не знаю, чей это ребенок.

— Но он мог быть и вашим...

— Не мог.

Мне снова стало смешно, пришлось даже отвернуться, чтоб он не видел, как я улыбаюсь.

— Но она-то по крайней мере знает?

— Знает, конечно... Но не хочет говорить... Я могу ее понять. Она говорит, что этот человек все равно как не существует. «Представь себе, говорит, что я зачала, как Богородица, и что мне теперь делать? Я же должна искать какой-то выход...» Я и предложил ей тогда выход, все отлично устраивалось. Но тут я свалился, и все пропало.

Вот как обстояли дела в кондитерской «Роза».

Интересно было, что именно я сидела в этот момент против Стефана и именно передо мной он исповедовался. Я тогда подумала: то ли во мне есть что-то предрасполагающее к исповеди, то ли я выгляжу столь многоопытной и мудрой, что ко мне обращаются за советом в сложной житейской ситуации? Но Стефан явно ошибся адресом — я понятия не имела, что ему посоветовать, и чувствовала себя неуверенно и неловко в роли человека, от которого ожидают помощи. И еще я подумала: я ведь тоже могу оказаться в подобном положении, с кем не случается, — и кто тогда будет давать мне советы... Ведь и с моей Ириной такое было, правда при совсем других обстоятельствах, и обстоятельства продиктовали ей определенное решение, она была обязана поступить так, как она поступила, а эта девочка Ирина, подружка Стефана, или я, если со мной это случится, мы можем действовать, как нам захочется, то есть как нам удобнее... И поди тут реши. Девушка Стефана вдруг стала мне очень симпатична, вместе со своими претенциозно-русыми волосами и даже с враждебным взглядом, которым она окинула меня в больнице.

Только причем здесь какой-то инженер, и неужели ей действительно необходимо хвататься за первого встречного?

— А где теперь Ирина?

— Я же вам сказал... Пошла на свидание. С инженером.

— Что за человек этот инженер?

— Я с ним не знаком... Откуда я знаю, что он за человек. Тридцать два года... Вообще весьма подходящий для женитьбы товарищ. Есть квартира, уже целиком выплачена.

— А он знает, что ему предстоит стать... отцом?

— Она говорит — знает...

— Ну что ж, молодец... И вы тоже. Вполне современные молодые люди. Самое главное — ребенок. Так ведь? А ваш он или не ваш, вопрос второстепенный. Вы готовы протянуть руку помощи. Очень трогательно. До слез... А потом всю жизнь будете тыкать ей в нос, что вы ее спасли... Ну ладно, вас еще можно понять, влюбились в эту Ирину по уши и ничего не соображаете. А тот тип... инженер?

— Она ему очень нравится, и он готов на все.

— Такие истории всегда кажутся мне подозрительными. Кто знает, что у него на уме. Вы должны это выяснить!

— Что же я могу сделать? Она мне его не показывает. Если б не больница, я бы проследил за ней, узнал... Вообще, если б я не был болен, и проблемы бы не было: появись даже какой-нибудь тип, я б уж сумел с ним справиться. Словом, выход у меня один — сбежать из больницы.

— Глупости... Это самый верный способ снова туда попасть. А если вылежать до конца, вы избавитесь от болезни раз и навсегда.

Стефан задумался. Погрузился в размышления. Наконец он сказал:

— Вы правы... Пока я просто развалина. Эта температура жутко действует на нервы... Сейчас я гожусь только на то, чтобы закатить истерику. И больше ни на что!

Он действительно был взволнован. Рука с сигаретой дрожала.

— Ну-ну, — сказала я, — ладно, она вам устраивает истерики, но вам-то эти женские штучки не пристали. Возьмите себя в руки! Через два-три месяца вы будете здоровы как бык.

Видите — я снова положила свою прохладную ладонь на его горячий лоб. И моя рука опять излучала спокойствие. Что поделаешь — приходится придерживаться роли, которую ты имела глупость раз избрать.

Он посмотрел на меня. Потом улыбнулся. Криво, но все-таки улыбнулся. Да и как еще ему улыбаться, когда заварилась такая каша? Никакое чувство юмора тут не помогало. Другое дело, если бы Стефан был здоров, если б эта болезнь не засела у него в легких. Тогда в один прекрасный день он, может быть, и понял бы, что не так уж он влюблен, и они бы с этой девушкой благополучно расстались — она бы отправилась к инженеру с квартирой, а он — своими путями. Но он болен, а эти больные, как я уже сказала, страшно накручивают себя, живут одними фантазиями и, проводя долгие часы в постели наедине со своими мыслями и воспоминаниями, внушают себе бог весть что. Интересно, какие воспоминания связывают его с этой девушкой? Все равно. Ясно, что сейчас он исполнен железной уверенности в том, что она была, есть и будет его единственной в жизни любовью. И никто не мог бы его в этом разубедить. Впрочем, может быть, это правда, может, она и останется его единственной любовью...

— Сколько Ирине лет? — спросила я.

Он взглянул на меня, словно впервые задумался о том, сколько же лет мне.

— Девятнадцать.

— Ну вот, — сказала я, — и мне девятнадцать. Никакой разницы.

Это была попытка снять руку с его лба.

Он снова оглядел меня, словно другими глазами. И улыбнулся. Видно, сообразил, что в этой ситуации есть и что-то смешное. Я тоже улыбнулась.

— Вы — иное дело, — сказал он тихо.

В этот миг я непременно должна была почувствовать самую пылкую благодарность — так нежно прозвучал его голос. Но я ощутила и горечь.

— Кто знает — иное или нет... — сказала я тоже тихо.

Мы помолчали, не глядя друг на друга. Смотреть друг на друга стало как-то неловко.

— У вас есть друг? — спросил он, с интересом рассматривая кофейную чашечку.

Я кивнула. Мне стало смешно. Все же я решила ответить:

— Есть... Он радист на пассажирском самолете. Только мы редко видимся...

И я рассказала историю о радисте, которая вам уже известна.

Не знаю почему, но именно тогда я впервые поняла, что история эта довольно бессмысленная. Рассказывала я ее нехотя и почти грустно.

— Это хорошо, — сказал он. — Мне кажется, что этим людям... вообще летчикам и всем, для кого летать — это профессия... и стюардессам — им всем можно довериться. Надежные люди...

Я согласилась с ним. Похоже, что это действительно так. Наверное, я потому и придумала себе радиста. А то из-за чего бы еще? Сама я ни с одним таким человеком не знакома. Только одна моя одноклассница стала стюардессой. Славная была девчонка. И неглупая. Но я давно ее не видела, и каким человеком она сделалась после школы, сказать трудно. Но эта профессия — летучая — должна облагораживать. По крайней мере я так думаю.

ГЛАВА XV

Снова наступил вечер в доме отдыха. Все повторялось — завтрак, обед, ужин... И такое надо выдержать целых двадцать дней. Вряд ли я сумею, думала я, собираясь спуститься к ужину. И не почему-нибудь, а потому, что я, видно, не совсем такой человек, как все прочие. Приехала я сюда с одним желанием — пожить спокойно, подумать на свободе, чтобы вернуться потом в любимую столицу со здоровыми нервами и здоровыми мыслями. Но я обладаю невероятной способностью впутываться во всякие истории. В самом деле, на второй же день я организовала себе свиданку со Стефаном № 2, и теперь у здешнего общества есть, по всей вероятности, собственное мнение по данному вопросу. Как я уже сказала, мне это было до лампочки, я свободный человек и могу делать все, что душе угодно, но придется просто из-за того, что я обедаю и ужинаю с этими людьми, выслушивать некоторые весьма «тонкие» намеки... В этом есть, правда, и известный плюс. Мне не будет скучно.

В столовой я застала всю компанию за картами. Видно, они как сели играть после обеда, так и не вставали — над головами висела синеватая мгла. Стол был застлан зеленым одеялом, дымились две переполненные пепельницы.

Я пристроилась посмотреть. Играли фишками — значит, покер. Я мало что понимаю в этой игре. Комбинации знаю, но это ничего не дает. В этой игре, как известно, можно и даже нужно врать. Чем лучше ты умеешь блефовать, тем больше у тебя шансов выиграть. Не могу сказать, что я вообще против обмана, но все зависит от того, с какой целью обманываешь. Бескорыстная ложь может быть очень приятной и веселой, но, если ты врешь, чтоб очистить чей-то карман, ничего забавного в этом нет. У меня на глазах архитектор выиграл, не имея на руках ни одной пары. Он нагло блефовал. И другие верили ему, отступали с милой улыбкой. В лице Станимирова было что-то страшное. Позже я узнала, что он с самого начала проигрывал, немало проиграл и теперь делал отчаянные попытки отыграться. А другие осторожничали, хотели удержать выигрыш и потому предоставляли ему возможность их пугать.

В дверях кухни появился директор, поздоровался со мной кивком, я ответила. Он стоял и многозначительно смотрел на картежников, но никто не обратил на него внимания. Тогда он взял с мюзик-бокса колокольчик и позвонил один раз, и тоже многозначительно. Теперь картежники прореагировали и, обернувшись к нему, стали хором уверять его, что остается последняя сдача...

Эта сдача действительно была интересной, поэтому попытаюсь ее описать.

Сдавал бледный Манасиев. Стефан № 2 показал мне украдкой свои карты. У него было четыре туза и дама. Даже у меня захватило дух. Но он ничем себя не выдал. Скорее, наоборот, на лице его появилось задумчивое и грустное выражение. Я посмотрела на карты архитектора — он как раз заглядывал в последнюю. Все карты были черные, все трефы, пять черных крестиков мелькнули на миг и исчезли в его пухлых пальцах. У него тоже были крепкие нервы, по лицу его прошла судорога, но он тотчас замаскировал ее кашлем и быстро овладел собой. Игру начал вегетарианец. Он бросил свои карты, сказал «пас» и встал.

Архитектор со своими пятью трефами заявил, что ему нечем открывать игру. Гнусная ложь. Должно быть, нервы у него были железные, если он удержался и не открыл. Стефан № 2 со скучающим видом положил на стол своих четырех тузов и пожал плечами. Чудеса! Потом он жестом передал ход Манасиеву.

Манасиев задумался. Взглянул по очереди на обоих партнеров. Архитектор делал вид, будто готов бросить карты. Обман надо было продолжить до конца. Стефан № 2 тихо ждал и становился все грустнее. Он притворялся очень искусно. С такой откровенной досадой отказался он открыть игру. Манасиев, вероятно, что-то почувствовал, потому что он еще раз окинул их взглядом. Потом со вздохом, точно делая что-то бесконечно неприятное, внес открытие.

В следующую секунду архитектор его утроил, а Стефан № 2 сказал:

— В девять раз.

Манасиев рассмеялся. Ему стало ужасно смешно.

— Так, значит, — сказал он, — хотите сплясать на моих костях... Сделал вам доброе дело, ну теперь давайте играйте, посмотрим, кто кого.

И бросил карты.

Архитектор Станимиров задумался — он должен был принять или не принять условие Стефана № 2. Будь я на его месте — я заплатила бы не задумываясь. Шутка ли — иметь пять треф. И меня охватывал ужас при мысли о том, сколько он проиграет, если войдет. Вдруг он обернулся и посмотрел на меня. Наверное, хотел понять что-то по моей физиономии — он знал, что я смотрю в карты Стефана № 2. Что можно было увидеть на моем лице? Скорее всего, испуг. Но за кого я боялась — за него или за другого, этого он угадать не мог. Он снова задумался. Директор и вегетарианец стояли в сторонке и, я уверена, испытывали огромное удовольствие от того, что присутствуют при такой драматической сцене.

— Играю! — сказал архитектор.

— Потом внесешь, — отозвался Манасиев. — Сколько тебе карт?

— Дай ему, — отказался архитектор. Ведь никакие другие карты не были ему нужны.

— И мне не нужно, — тут же отозвался Стефан № 2

Наступила тишина. Первым должен был высказаться Станимиров. Он дважды взглянул на Стефана № 2, потом тихо произнес:

— Пас-пароль.

Он отказался от прикупа, но не хотел выходить из игры. Стефан улыбнулся. Задумался на несколько секунд и сказал:

— Дорогой Станимиров, я тоже пас-пароль... пароль... Поделим поровну. Надеюсь, ты ничего не имеешь против?

Архитектор прямо позеленел. Он был убежден, что Стефан просто увеличивал ставку и теперь хочет взять свои деньги обратно. С досады он изо всех сил швырнул карты об стол — они разлетелись бабочками — и закрыл лицо руками. Потом сказал примиренно:

— Перехитрил ты меня.

Но злость продолжала его разбирать, он был просто в бешенстве. И тут не выдержала я — разумеется, это была огромная глупость, я не имела никакого права влезать, но так или иначе меня прорвало:

— Ничего подобного... Вы должны быть ему благодарны. Он вас пощадил, он сжалился над вами. У него было каре. Каре тузов.

— Помилуйте! — прорычал Стефан № 2. — Это неправда!

— Как так — неправда? — изумилась я. — Покажите карты!

Но Стефан быстро смешал свои карты с колодой.

— Никакого каре у меня не было! — сказал он. — И что вы лезете, разве вы не знаете, что это строго запрещено? Вы ничего не смыслите в игре. Никакого каре у меня не было! Лучше помолчите!

Эти последние слова были сказаны особенно прочувствованно — мне кажется, он меня здорово ненавидел в этот момент. Именно тогда я поняла, как глупо было мое вмешательство, и тут же замолчала, я не могла даже делать вид, что обижена, а только виновато улыбалась и помалкивала. Все смотрели на меня, потому что я одна могла раскрыть тайну. Но я только качала головой и улыбалась самым глупейшим образом.

— Уж как бы там ни было! — сказал архитектор и с сокрушенным видом стал отделять свою часть ставки.

Стефан № 2 сидел с едва заметной усмешкой, усмешкой человека, который раздает блага и доволен, что распределил их справедливо. Каждому по заслугам.

— Темная история, — сказал Манасиев покачивая головой.

Директор явно испытывал от всего этого удовольствие и обворожительно улыбался.

— Ну, мальчики, — сказал он бодрым голосом, — ну, мальчики и девочки, за стол — ужин стынет...

ГЛАВА XVI

— Я не сержусь, что вы выскочили... Так получилось даже лучше. Он будет обдумывать оба варианта — проигрывал он или выигрывал? Он страшно жадный, вы бы посмотрели только на его глаза, когда он играет. И он не знает жалости. При этом дело не в деньгах. Есть люди, которые не умеют проигрывать. Просто не допускают такой возможности. Но еще больше Станимиров будет терзаться, если решит, что упустил какие-то шансы. Поэтому я все и устроил. Кроме того, я слишком много у него выиграл и было бы чистым мародерством, если бы я использовал и эти тузы. Хотя в покере милосердия быть не должно...

— Ага, значит, вы проявляли милосердие, смотри-ка, — сказала я весьма язвительно.

— Не только, — ответил он. — Я хотел, чтобы получилось поинтересней... Мне интересна была душевная драма, которую будет переживать Станимиров...

— Это называется — душевная драма?

— А почему бы нет? Сознание того, что ты упустил какие-то возможности, доставляет ужасные терзания...

— Вы это серьезно? Терзания, драма... — потерять деньги?

— А как же вы думаете!

— Я думаю, что меня это не может тронуть ни при каких обстоятельствах. Мне это кажется отвратительным — волноваться из-за денег.

— Ну-ну, — сказал Стефан № 2, иронически покачивая головой. — Снова меня разыгрываете? Не изображайте из себя идеалистку. Вы не из того поколения. Я знаю многих людей вашего... круга. Все до одного отлично умеют блюсти свои интересы.

— Это их дело... Допустим, я — исключение. Но есть и другие, такие, как я. Нас немало... тех, кто не интересуется деньгами.

— Специальная порода?

— Может, и порода... Но мы очень даже симпатичные и благородные люди. Один мой приятель, например, женится на девушке, которая беременна от другого. Вот это, — сказала я, — драма, самая настоящая драма, не то что ваши грошовые картежные переживания.

— Ваш приятель — дурак! — убежденно ответил Усатый. — Или у него есть какой-то тайный расчет. Видимо, он надеется что-то на этом выиграть. Потому и женится. Наверное, добивается прописки или квартиры, вообще захотелось свить гнездышко в столице.

— Ничего подобного! — воскликнула я. — Это так же отвратительно, как ваш покер. Какие у вас мерзкие мысли!..

Я страшно разозлилась. И, если говорить откровенно, меня разозлили не столько его слова, сколько внезапное подозрение — а вдруг он прав? Я ведь ничего не знала о мальчике Стефане. Только ли он влюблен, или у него есть еще какие-то соображения? От этих мыслей мне чуть дурно не стало. Казалось, я что-то теряю. Словно у меня в руках был козырь, которым я могла побить любых манасиевых, станимировых и усатых типов, вроде этого, если они сунутся со своим «жизненным опытом» и прочим. Словно у меня был такой козырь, а теперь его нет...

— Не сердитесь, — сказал Усатый. — Вероятно, я неправ.

Наверное, у меня был очень расстроенный вид, раз уж он взялся меня успокаивать.

— Вы недобрый человек, — сказала я грустно и мудро.

— Верно, — тотчас согласился он.

Он сказал это искренне и сокрушенно, он явно играл, но играл хорошо, и мне тут же стало смешно. Такая я бесхарактерная и ужасно легко отхожу. Все-таки мне не хотелось, чтоб он думал, будто я ему поверила.

— Видите ли, — сказала я, — дело не в том, что вы плохой. Но если всех подозревать так, как вы, самому жить нелегко. И такие люди опасны. Вы опасны! Вот что! Я не хочу больше разговаривать с вами, я боюсь...

— Вы готовы выставить меня настоящим преступником. А яобыкновенный человек... Самый обыкновенный человек, — повторил он иронически.

Я окинула его взглядом и сказала:

— Верно! Вы самый обыкновенный!

Я хотела, чтобы эти слова прозвучали как обвинение. Но чем больше я его ругала, тем ему, похоже, становилось приятнее. Он смотрел на меня и улыбался. Вероятно, у меня и в самом деле был смешной вид, в такие минуты я выгляжу как разъяренная коза или что-нибудь еще более забавное.

— Я вам кое в чем признаюсь, только вы не сердитесь, — сказал он.

Я ничего не ответила — я мрачно молчала, продолжая злиться. А он снова заговорил:

— Вы сделались мне очень симпатичны... Когда рассердились. Вы ужасно мило выглядите...

Я взглянула на него испуганно. Этого еще не хватало — чтоб я ему стала симпатична. Что же дальше? Сегодня же надо уезжать.

Наклонив голову, он улыбался и поглядывал на меня с хитрецой. Это меня успокоило. Значит, снова надо мной смеется. На здоровье. Но больше я ничего не хочу!

— Ах, вот как, — сказала я, — значит, я симпатична вам как человек. Это меня радует. Я польщена. И вероятно, я вам интересна как человек, правда?

— Правда.

— Ну что ж, напишите обо мне в какой-нибудь газете. Сообщите читателям, что встретили человека, который не интересуется деньгами. Редкий экземпляр. Очерк будет иметь большой успех... Уж поверьте. Хотите, я подкину вам биографические данные? Заработаете на мне лев-другой... Только гонорар поделим. Вы этого еще не знаете, но с некоторых пор я сама себя содержу. Еще одно светлое пятно в моей биографии: «С юных лет она трудится в поте лица, и ее хрупкие плечи не сгибаются под тяжестью выпавших на ее долю испытаний...»

Вот такой приятнейший разговор вели мы со Стефаном № 2, когда нам пришлось прервать его по не зависящим от нас причинам. Мы сидели в столовой совсем одни. Сразу после ужина Манасиев и вегетарианец отправились в Софию на машине Манасиева. Архитектор Станимиров заявил, что плохо себя чувствует, доставив этим Стефану истинное удовольствие, и ушел в свою комнату. Директор вертелся около нас, заботясь главным образом о танго и вальсах мюзик-бокса. Правда, мы попросили его уменьшить звук, потому что, когда слушаешь одни и те же записи много раз, они начинают надоедать...

— Вас к телефону... Марию к телефону, — крикнул директор.

Я пошла в канцелярию. Звонил отец.

— Как ты там? — спросил он.

— Хорошо.

— Успокоилась?

Я ничего не ответила. На такие вопросы я не отвечаю.

— Директор говорит, что ты веселая.

— Страшно веселая, — ответила я.

— Хорошо... Тебе много звонят. Давать телефон дома отдыха?

— Не давай!.. А кто звонит?

— Твои друзья... И какой-то Стефан...

— Гм... Вот что... Телефон давай, но не говори, где я. Испортят мне весь отдых... А если снова позвонит этот Стефан, скажи, чтоб непременно позвонил мне сюда. Это очень важно.

— Хорошо... Тебе что-нибудь нужно?

— Ничего.

И я попрощалась с ним.

Да, конечно, как раз сейчас пришло время Стефану вспомнить про меня. За год обучения в сестринской школе я, видно, прониклась сознанием профессионального долга, потому что как только я услышала имя Стефана, у меня моментально возникло желание помогать. Трогательно, ничего не скажешь. Я даже начала испытывать нетерпеливое желание увидеть его поскорей. На дворе сентябрь — значит, подошло время свадьбы Ирины с инженером. Может быть, они уже поставили свои подписи в загсе, и теперь Стефану действительно нужно, чтоб кто-то охлаждал его лоб. Да и в медицинской помощи он мог нуждаться, потому что его болезнь могла дать от этой невеселой женитьбы новую вспышку — туберкулез всегда питается угнетенным состоянием духа.

Но вместо Стефана позвонили мои друзья. Отец, видно, обрадовался, получив от меня разрешение, и как только мои ребята ему позвонили, переправил их ко мне.

— Эй, куда ты исчезла?

Это был хрипловатый и нахальный голос, голос одного из моих приятелей, Миладина.

— Что тебе нужно? — спросила я.

— Хотим на тебя посмотреть.

— Ни к чему.

— А нам — к чему. Нам без тебя грустно.

— Пойдите в кино.

— Все уже пересмотрели.

— Валяйте по второму разу.

— Скажи лучше, когда ты возникнешь?

Я не ответила. Я так разозлилась, что готова была перейти на высокий штиль, но в эту минуту в канцелярию вошел директор.

— Алло... алло, — кричал Миладин. — Мария, скажи серьезно, что с тобой, может, тебе что нужно, может, ты нездорова... Скажи, мы примчимся на помощь... Признавайся, что у тебя неладно, а? — Это было сказано довольно многозначительно.

— Неладно у тебя, — ответила я. — С мозгами. Сходи к врачу.

— Послушай, — сказал он очень внушительно, — завтра мы у тебя будем.

— Вы мне совершенно не нужны!

— Ну ладно, до завтра. — Он прикидывался, будто меня не понял. — Ты там не очень кисни. Мы знаем, что ты на Витоше. Обойдем все турбазы и дома отдыха и найдем тебя. Будь здорова.

Так, значит, отец предал меня. Наверное, он сказал им, где я, а они обещали его не выдавать. Что ж, думала я, возвращаясь к Усатому, пусть приходят, но пусть потом не жалуются. Только и радости им будет, что пройтись по горам.

Сейчас, когда я думаю о том, почему мне стало неприятно, когда мои друзья до меня добрались, я нахожу одно-единственное объяснение: вероятно, мне была страшно дорога роль человека, который порвал со своим обычным существованием, — я словно ушла в подполье, чуть ли не как моя Ирина. При этом настраиваешься на особый лад, становится интересно посмотреть, каково это — порвать с друзьями и семьей, и вдруг какие-то нити, связывающие тебя с прежней жизнью, нити, которые ты еще не успела порвать, начинают тебя дергать, и достаточно телефонного провода, чтоб от твоего бегства ничего не осталось... Вернее, осталось что-то смешное и жалкое...

ГЛАВА XVII

То, что я хочу рассказать тебе, моя девочка, рассказывать нелегко. Я даже не уверена, надо ли тебе это знать, нуждаешься ли ты в той немалой дозе зла, которая содержится в этой истории. Не раз я думала об этом — необходимо ли в твои восемнадцать лет знание, в котором есть жестокость. Я не хочу говорить тебе, к какому убеждению я пришла. Быть может, единственно правильное решение — это чтоб ты знала... Если ты решишь, что тебе не надо это помнить, есть простой выход — уверяю тебя, что люди с легкостью забывают то, что они хотят забыть. Но может быть, ты решишь, что забывать это нельзя...

В апреле 1944 года Стелла Попова передала мне повестку в партизанский отряд. Я скрыла от нее, что я беременна. Попросила ее только дать мне отсрочку на двадцать дней.

Эти двадцать дней я буду помнить всю жизнь, дни были тяжелые, и рассказывать о них я могла бы долго. Прежде всего мне надо было принять решение. На первый взгляд это было легко, потому что у меня не было выбора. Но на самом деле это было связано с самыми глубокими переживаниями, о которых я сейчас не могу тебе рассказать. Практически осуществить принятое уже решение тоже было сложно и трудно, потому что в Софии оставалось совсем мало врачей. Это тоже отдельная история. К счастью, все обошлось без осложнений. Когда я через двадцать дней явилась к Стелле, вид у меня был вполне здоровый, а еще через несколько дней связной повел меня в партизанский отряд.

Об этом отряде, моя девочка, уже много написано, вышло три книги воспоминаний, там и обо мне есть, и если тебе интересно, я как-нибудь их тебе покажу. Много раз и меня уговаривали написать воспоминания о том времени. Правда, это был короткий период, всего несколько месяцев, потому что вскоре, в сентябре, мы вернулись по домам и нам пришлось начинать жизнь сызнова... Но, несмотря на это, воспоминаний у меня, я думаю, достаточно, на книгу бы вполне хватило. Могу признаться тебе, что я даже пробовала, но у меня ничего не получается, как-то не удается передать суть событий, а пережевывать то, что уже известно, о чем уже писали, явно не имеет смысла. И дело не только в этом — когда я берусь за воспоминания, я слишком сосредоточиваюсь на себе, точно я была самой важной персоной в отряде, на том, как я видела все происходящее, о чем я думала — а я была тогда страшной фантазеркой и чего только себе ни напридумывала, — но это слишком лично и, прямо скажем, недостоверно, потому что все остальные в отряде, каждые из них, воспринимали все по-своему, и наши свидетельства могут не совпасть... Поэтому, думаю, и трудно мне писать воспоминания...

Рассказывать — это совсем другое дело, и поэтому я расскажу тебе эту историю, я хочу, чтоб ты ее знала.

Охотничий домик представлял собой двухэтажное здание, широко раскинувшееся в форме буквы П. Почему оно называлось Охотничьим домиком, один бог знает. По существу, это было что-то вроде гостиницы, содержавшейся на общественных началах, и в июле она была до отказа забита отдыхающими. Село называлось Баня, два его бассейна с минеральной водой славились на всю округу.

Это было все, что мы могли узнать предварительно. Маловато, разумеется, но выбора у нас не было, приходилось начинать с тем, что мы знали.

Нас было трое. Мы спрятались в кустарнике, на холме, повыше Охотничьего домика. Из нашего укрытия видна была внутренняя часть П-образного здания. Оба этажа его были опоясаны террасами, на которые выходили двери комнат. По огромному двору носились дети, у входов суетились женщины.

Где-то среди этого многолюдья находился человек, которого мы должны были убить.

Мы вели наблюдение уже второй день. Ночью трудно было заснуть, и часы тянулись бесконечно. Ночи стояли теплые, такие теплые, что, когда задувал ветерок, он доставлял нам великое удовольствие. Находились мы у подножия гор, и на рассвете откуда-то сверху спускалась прохлада, прогонявшая сон, но скоро солнце начинало пригревать нам спины, и мы снова задремывали — спокойные и почти счастливые. Я, во всяком случае, не волновалась. Не знаю, как чувствовали себя двое мужчин, которые были там со мной, но я провела эти три дня в полном спокойствии. Дело в том, что роль, которая мне предназначалась, была, при наличии двух мужчин, вполне второстепенной, я состояла при них только, так сказать, на худой конец, на случай каких-то непредвиденных обстоятельств и вообще служила компании чем-то вроде украшения. Но ты увидишь, что события развивались не так, как мы этого ожидали.

Другие двое были учитель и ученик — именно так: один из них, человек лет тридцати, преподавал несколько лет другому — восемнадцатилетнему.

Учитель этот оставил сельскую прогимназию и в апреле пришел в отряд вместе со своим бывшим учеником. Их потому и послали на эту операцию, что они знали село лучше всех других. Паренек еще школьником исходил холмы над родным селом вдоль и поперек и, когда мы подошли к селу, привел нас прямо на этот наблюдательный пункт — самое удобное место, какое только можно было выбрать, словно он годами присматривал его и выбирал, словно он всегда знал, зачем оно понадобится ему однажды.

Учитель потом погиб, но для меня он всегда останется живым — худощавый, с насмешливым лицом, большим носом и маленькими голубыми, ярко-голубыми глазами, он целыми днями, как ястреб, следил с высоты за Охотничьим домиком. Я лежала позади них на траве и, пока этот голубоглазый хищник высматривал добычу, поглядывала на него и думала: что должен испытывать этот человек, прячась над селом, в котором он три года был директором прогимназии? Я пыталась представить себе, как он в темном костюме, белой рубашке и галстуке произносит в день Кирилла и Мефодия речь, вокруг него стоят учителя, с цветами в руках, нарядные и праздничные, а ребята, выстроенные перед ними, но то и дело нарушающие строй, шаловливые и беззаботные, смотрят влюбленными глазами на своего длинноносого, голубоглазого, чуть сутуловатого директора. И голос его — глубокий, мягкий, точно у церковного псаломщика, баритон — торжественными, патетическими волнами несется над головами детей, как разносился он над головами партизан, когда он читал стихи Смирненского, красивый голос, наделенный от природы необычайной теплотой и убедительностью, голос подкупающий и внушающий доверие. И вот этот человек, ведя за собой ученика — а по-другому настоящий учитель и не может, он всегда должен появляться в сопровождении учеников, всегда и повсюду, во всех видах своей деятельности, — явился в село из совсем другой жизни, осуществляя свою высокую миссию. Он стоит сейчас над селом, и село, затихнув в ожидании, с огромным напряжением следит за учителем и ждет его голоса, чтобы знать, куда идти. Учитель поднял руку, приближается тот трепетный миг, когда он заговорит, и тогда люди пойдут за ним как один. Так, как шел за ним его лучший ученик, этот тихий восемнадцатилетний парень, смотревший на все влюбленным взглядом — на меня, на своего учителя и даже на П-образное желтое здание, в котором мы разыскивали человека, приговоренного к смерти.

Так думала я тогда, глядя на учителя с партизанской кличкой Цыган. Он действительно был похож на цыгана, на голубоглазого тощего кочевника из табора, на цыгана с высоким бронзовым лбом, за которым бродили ясные и суровые, совсем не таборные мысли. Этот человек готовился убивать, и его ученик готовился убивать.

Ученик обращался к нему на «вы» — форма, совершенно необычная для партизанской землянки, но парень по-другому не мог, не было на свете силы, которая заставила бы его смотреть на учителя как на равного, как на человека, с которым его уравняли одинаковые права и обязанности. Сейчас, в засаде, он ждал, когда учитель подаст ему пример и он сможет наилучшим образом выполнить его приказ. Парень лежал спокойно и тихо — видно было, что он находится с окружающим в полной гармонии.

А я давала волю своей девчоночьей фантазии и пыталась обобщать — для того, вероятно, чтоб уйти от конкретных мыслей о смерти, хотя к этому времени я уже успела заглянуть в ее страшные глаза. И сейчас мне предстояло увидеть ее совсем рядом, как функцию моего собственного существования. В отряде я была и за медицинскую сестру и за врача одновременно. И тогда, впервые в своей практике, раньше чем научиться лечить, я научилась устанавливать смерть.

Человек, на которого должно было обрушиться наше возмездие, появлялся по вечерам. Это был один из самых страшных палачей этой части Болгарии, излюбленным развлечением которого было фотографироваться с отрезанными головами. Он был полицейским начальником областного масштаба, но убийцей и садистом — куда более высокого ранга, и если вообще говорить о масштабах жестокости, то этот экземпляр выдержал бы любую международную конкуренцию даже в те годы, породившие необыкновенное множество извергов.

При этом он был не из тех, кто только давал указания, — он и осуществлял карательные операции, вкладывая в их жестокость всю свою энергию, развивал теорию и практику запугивания, внося в это дело немало фантазии и стремления к эффектности. Он был специалистом по показательной жестокости, устраивал казни на сельских площадях, задавал тон, и потом его подчиненные, лишенные, правда, его талантов, но обладающие достаточным хладнокровием, чтобы следовать его примеру, распространяли его опыт.

Я пыталась представить себе его заранее, раньше того момента, когда ему придется покинуть свой мир, полный крови и отрезанных голов. Но я знала о нем слишком мало, его мир оказался не совсем таким, как мы ждали, человек этот мог быть действующим лицом и в сценах другого рода, из других сфер жизни, и мы неожиданно для себя стали их невольными зрителями. Это спутало наши планы, и поэтому мы уже второй день прятались, как лисы, в кустарнике в ожидании удобной минуты, когда можно будет тихо и просто всадить в него пулю, вернуть ему одну из бесчисленных пуль, которые он в упор выпускал в нас.

В первый же день, под вечер, перед Охотничьим домиком остановился маленький «штайер». Из машины вышел молодой человек в темно-синем мундире полицейского офицера. Издали трудно было разглядеть все детали, но мы увидели, что он молод, строен и, по всей вероятности, красив, что он полон энергии, а в движениях его ощущается даже какая-то резковатая грация. Из дома навстречу ему выскочило несколько девушек. До нас долетели радостные возгласы. Девушки подхватили офицера под руки и потащили в дом.

От наших добровольных помощников мы заранее получили информацию о вечерних визитах капитана Янакиева в Охотничий домик. После напряженного рабочего дня, заполненного подвигами, молодой человек покидал областной центр и приезжал в село Баня подышать чистым воздухом. Теперь этому селу было суждено стать его лобным местом. Знали это только мы — мы распоряжались будущим, мы создавали программу, согласно которой должны были разыграться события в день казни.

Июльские вечера у подножия гор были теплыми, но не душными — ничего лучше здешнего климата быть не может. Луна всходила поздно ночью, но на ясном звездном небе словно оставался отблеск глубокого голубого света дня, помогавший теплому безоблачному небу дождаться полуночной луны. Это было благословенное небо, под ним следовало бы бродить лишь юным влюбленным, не способным думать ни о чем, кроме как о собственных мудрых заботах. Вместо этого под ночным небом скитались мы с нашими пистолетами и винтовками, и оно должно было нас укрывать и греть... И помочь нам приблизиться к нашей жертве.

В первый вечер капитан Янакиев отправился с большой компанией в ресторан в центре села. Там компания пробыла довольно долго и вернулась только к двенадцати ночи. Капитан ушел в свою комнату. Немного позже к нему вошла женщина — ее мы разглядеть не сумели. Цыган довольно засопел, словно именно этого он и ждал. Но женщина почти сразу вышла из комнаты капитана. Я сказала Цыгану, что, может, они пойдут теперь погулять по лесу.

— Неплохо бы, — ответил он.

Мы спустились ниже, к последним деревцам на опушке леса, туда, где он становился уже совсем реденьким, чтобы с этой позиции начать действовать, как только это будет возможным. Мы долго ждали, но мое предположение не подтвердилось. Луна была уже в зените, где-то в стороне небо начало светлеть.

— Ирина, — сказал Цыган, — ночное свидание только ты могла выдумать. Ты молодая, вот тебе и взбрело в голову... Нет, так не получится. Надо искать другой вариант.

— Вероятно, он рано встает, — сказал ученик. — Мы подстережем его возле машины.

— Но пока мы подымемся повыше и поспим, — ответил Цыган.

Мы снова забились в прошлогоднюю листву в нашем укрытии. Парнишка остался дежурить, а я и Цыган легли. Заснула я с трудом, после полуночи. Помню, что на рассвете от утреннего холодка меня прохватила дрожь и я попыталась поглубже зарыться в листву. Потом я заснула так крепко, что проснулась, только когда солнце стояло уже высоко-высоко и пригревало мне спину.

Цыган и паренек жевали — то есть завтракали. Мне вдруг тоже захотелось есть.

— Что же вы меня не разбудили? — спросила я.

— Не было смысла.

— А что с капитаном?

— Наверное, перебрал вчера... Потому, видно, и любовное свидание не состоялось. Этот идиот напился и обманул надежды той девицы. Вот она и вышла тут же из его комнаты... Девять часов, а он все дрыхнет...

Двор Охотничьего домика внизу был заполнен детьми.

— Вариант с машиной отпадает, — сказал Цыган. — Эту ночь упустили, будем ждать следующую. Такой спектакль нельзя разыгрывать на глазах у детей.

Вскоре капитан уехал на своем «штайере». Так он выиграл еще один день жизни.

Второй наш день прошел скучно, но польза от него была — мы отдохнули. После обеда мы снова спали.

Помню, что директор прогимназии, по кличке Цыган, развивал мне свои педагогические идеи. В то время мы уже не просто мечтали о будущем, а невольно придавали ему конкретный характер. Красная Армия была у границ Румынии, и в наши неясные предчувствия неосознанно входило и предчувствие надвигавшейся на нас ответственности. Именно тогда, помню, Цыган рассказывал, как он представляет себе образцовую школу — говорил об интернатах, о блестяще оборудованных кабинетах, об использовании последних достижений науки.

— Каждое классное помещение должно быть маленьким кинозалом, — говорил директор. И это его особенно воодушевляло, потому что он был историк. — Представляешь себе, Ирина, как бы я рассказывал о нашей жизни. Я описал бы моим ученикам эту ночь, когда мы напрасно ждали капитана, рассказал бы им об этом нашем приговоре и о том, как мы привели его в исполнение. Они должны все знать. Они должны знать: история — это не игра в любовь и милосердие, и для того, чтобы обходиться без жестокости, надо через нее пройти. Чтобы уметь ее предотвращать, надо уметь иногда быть жестоким. Самые общие исторические и общественные закономерности мы, учителя, должны иллюстрировать фактами. Марксизм должен вступить в классные помещения, подтвержденный силой исторического примера. Перед нами, историками, стоят огромные и прекрасные задачи. Знаешь, Ирина, ведь это, в сущности, великолепная профессия — учитель истории. Нет ничего богаче, красивее, нежнее, суровее и справедливее человеческой истории. Сознание лучше всего формируют серьезные знания о прошлом. Завись это от меня, я ввел бы вдвое больше часов по этому предмету. А для учителей истории я придумал бы самые строгие и взыскательные конкурсы. Дело не только в том, чтобы знать факты. Надо чувствовать себя творцом истории, надо осмыслять ее, исходя из высших принципов человеческого общества, принципов, которые мы с тобой видим, как ясновидцы, а к этому нашему ясновидению мы пришли благодаря таким ночам, как эта. Историками будут становиться люди с огромным жизненным опытом, люди, прошедшие сквозь сложные и глубокие переживания, испытавшие все возможные беды и страдания, потому что только такие люди смогут создать новое поколение, первое поколение свободы, смогут воспитать его здоровым и жизнелюбивым, мудрым и выносливым, таким, какое нужно для закладки основ нового общества. Мы, Ирина, будем сражаться за это первое поколение, которое родится в первые годы новой жизни, чтобы сделать его средоточием самых высоких достоинств, необыкновенно умным и душевно здоровым, — ведь только обладая исключительным душевным здоровьем, можно творить. А создание нового общества и будет творчеством самой чистой пробы...

Такими словами знакомил нас со своим представлением о будущем Цыган, директор прогимназии. Должна признаться, что я впервые задумывалась о таких вещах, я была еще до смешного незрелым фантазером и романтиком, неизвестно зачем выбравшим такую несентиментальную профессию, как медицина, не допускающую никаких отклонений от безжалостной реальности. Во мне бурлила тогда какая-то сложная смесь придуманных и подлинных переживаний, мне трудно было разглядеть свою тогдашнюю жизнь в ее истинных очертаниях, а будущее виделось и вовсе неясно — какой-то благоухающий голубовато-розовый туман. Мысли Цыгана были для меня совершенно новыми, да и не место было этим мыслям в кустах над Охотничьим домиком, в котором еще жил наш мертвец.

Парнишка слушал своего учителя, не спуская с него влюбленных глаз. Его прогнозы он принимал на свой счет. Но как он понимал слова учителя, каким представлялся мир будущего этому сельскому пареньку, первым самостоятельным шагом которого был уход в партизанский отряд, который сразу взял самый высокий в жизни тон, и как он представлял себе повседневную мелодию будущего? Будет ли этот самый высокий тон всегда звучать в его ушах?

Так в разговорах прошел день. Чем ниже спускалось солнце к лиловатым округлым холмам напротив нас, тем явственнее ощущалось напряжение в нашем укрытии. Второй раз мы смотрели на закат, прямо перед нами солнце касалось гребня гор, и он вдруг ощетинивался верхушками деревьев. Потом солнце начинало медленно исчезать и словно непрерывно ускоряло ход, так что в конце концов все завершалось за несколько секунд, и начиналась вторая часть заката, когда небо светится, не отбрасывая теней, все тона сумерек переливаются один в другой, освещение становится все более синим и наконец застывает в самом своем сокровенном темно-лиловом цвете.

В этот вечеру нас было более чем достаточно времени, чтобы любоваться закатом, потому что «штайер» капитана Янакиева запаздывал. Давно миновал час, когда он приехал накануне. Во дворе Охотничьего домика зажгли большие лампы, люди с террас постепенно расходились, детей увели в комнаты. Вчерашняя компания снова отправилась в ресторан, но без капитана.

— Он может и не приехать, — сказал Цыган.

Парнишка шумно вздохнул.

— Приедет, — сказала я. Мне хотелось их успокоить.

Цыган качал головой и задумчиво поглаживал свой длинный нос.

— Может быть, надо было действовать вчера, — сказал он. — Проявили излишнюю самоуверенность и сорвали задание.

— Приедет, — повторила я. — Будем ждать, пока он появится. Хоть неделю.

— А есть и пить? — спросил парнишка.

Да, пища и вода у нас были рассчитаны на три дня. В эти три дня входил и день на возвращение в отряд.

— Ничего страшного, — сказала я. — Я могу пойти в село, не вызывая подозрений... Я не такая заметная личность, как ты, Цыган. Дай только команду, и увидишь, как я справлюсь... Почему бы вам не разрешить мне спуститься в ресторан, кстати, я узнала бы там что-нибудь о капитане. Спросила бы кого-нибудь из его компании, почему его нет.

— Только этого не хватало! — воскликнул Цыган. — Не сомневаюсь, милая, что ты способна на все эти глупости. Поэтому лежи и не рыпайся. Твое дело оставаться здесь и смотреть, что происходит. Ясно? От тебя требуется только одно — не проявлять никакой инициативы!

— Послушай-ка, — ответила я. — Я тоже умею стрелять.

— Думай о своей медицине!.. Научись лучше спасать людей, чем их убивать. Для этого есть другие.

— Ты, что ли? Ты ведь учитель.

— Сейчас я не учитель.

— И я не врач.

— Нет, ты лекарша, — поддержал парнишка своего учителя.

— Послушайте, — сказала я. — Если вы думаете, что я не могу застрелить этого красавца, вы глубоко ошибаетесь. Давайте стрелять одновременно, а там кто попадет.

— Ну-ну, не задавайся! — отрезал Цыган.

Разумеется, они не отнеслись серьезно к моему бахвальству. Да и я говорила это скорее шутя. Но мы тогда еще не знали, как развернутся события и какой у этой истории будет конец.

Потом мы долго ждали, смотрели и прислушивались, надеясь услышать шум мотора, — вряд ли кто-нибудь когда-нибудь так ждал этого человека, как мы. Но по шоссе прошли только три военных грузовика, принадлежащих, вероятно, полку, стоявшему лагерем у реки, по ту сторону села. В тишине, несмотря на разделявшие нас полтора километра, до нас доносились оттуда конское ржание и временами смех солдат, громкий и беззаботный.

Наконец полковая труба протрубила сигнал отбоя, и тогда нам стало ясно, что капитан не доставит нам удовольствия и не появится в селе и, стало быть, будет спать спокойным сном и эту ночь... Чтобы подготовиться к тому, что его ожидает.

— Наверное, опять где-нибудь убивал, — сказал парнишка.

Цыган вздохнул:

— Мы идиоты. Существуют железные законы. Накрыл врага — не упускай его. Чего мы ждали? Что он сам явится к нам в лес и подставит нам голову? Чтоб мы тихонько прикончили его и тихонько убрались отсюда, пока никто не заметил? Или заметил, когда мы уже будем на другом конце Болгарии? Слишком жирно было бы...

— Ты командир, — сказала я, — ты и мог бы решить, что делать.

— Я должен был решить!.. А ты где была, ты почему не посоветовала?

— Ты же говорил, что я врач...

— Раз так, помалкивай!

Цыган яростно засопел. Мне послышалось даже, что он скрипит зубами. Да так и было. Этот учитель скрипел зубами от досады, что не сумел убить человека. Мне стало смешно, но я промолчала.

Ночь прошла не слишком приятно. Почти с грустью смотрели мы, как компания вернулась из ресторана, как молодые люди шумно прощались во дворе, а потом разошлись по своим комнатам. Они, правда, были совсем молодыми — мы рассмотрели их вблизи, потому что спустились к самой опушке леса. Гимназисты последнего класса, кое-кто, может, и студенты. Несколько экзальтированных девиц. Моего возраста. Они жили себе припеваючи в этом самом 1944 году, в июле, и никто из них не задумывался о том, что обрушится на их головы, если немцы решатся открыть в Болгарии фронт. Уж слишком беззаботными были эти молодые люди. Хорошо, что были и такие, как мы, которые думали обо всем этом. Мы сами открывали фронт, заранее сбивая с горе-завоевателей воинственный пыл, вынуждая их без сожалений расстаться с Балканским полуостровом.

В двух концах Охотничьего домика находились помещения с умывальниками и уборными. Было очень забавно оказаться свидетелями всех деталей быта этой сотни людей — мы могли бы составить отчет о ночной жизни местного общества. Мы увидели кое-что, вовсе нас не интересовавшее, но, как будет понятно из дальнейшего, это принесло некоторую пользу, так как помогло нам выполнить наш план.

Цыган решил на всякий случай остаться на опушке, а мы с парнишкой вернулись в наше укрытие. Когда взошла луна, учитель тоже пришел к нам. Трудной была эта ночь. Спать мы не могли. Мы ведь целый день дремали в ожидании вечера и успели уже выспаться. Но, видно, Цыган больше всего напереживался или у него были самые крепкие нервы, во всяком случае, он заснул первым. Я долго смотрела на склоненный силуэт парнишки, оставшегося дежурить, смотрела на звездное небо — никогда после мне не доводилось бодрствовать целую ночь под открытым небом. Тогда я впервые поняла, что ночь не темна, что, даже когда нет луны, небо полно света, красивейшим образом озаряющего землю. Необыкновенные летние ночи Подбалканской долины! Мне казалось, что я сливаюсь со всем безбрежным миром, что, лежа под этим небом, я достигаю полного единения со звездной бесконечностью, простершейся надо мной, и потому буду существовать вечно, как она. Слияние с природой, как выражаются поэты, — вот как можно определить то, что я испытала, и это говорит, быть может, о том, что во мне были заложены известные поэтические наклонности. Однако обстоятельства не дали им развиться. О чем, несомненно, следует пожалеть...

Пропускаю следующий день. Он прошел в соответствии с нашей программой, если не считать того, что какой-то бездомный пес, как мы его ни гнали, упорно крутился около нас и появлялся все снова и снова, шурша листьями и создавая известное напряжение. Цыган хотел дать ему хлеба, хотя у нас его оставалось совсем мало, — лишь бы он от нас отстал. Но парнишка сообразил, что, если мы его покормим, он уже никогда не отвяжется.

— Верно, — сказал Цыган. — Нам нужна другая собака.

Наконец пес отчаялся и побежал добывать пропитание в другом месте.

К вечеру, около восьми, капитан Янакиев прикатил на своей машине. Мы, естественно, не надеялись на то, что капитан облегчит нам дело и сам явится в лес, предоставив нам возможность выполнить нашу задачу безо всяких трудностей и осложнений. Поэтому мы выработали два плана. Согласно одному, мы должны были напасть на него в его комнате, когда все улягутся спать. Вероятно, на ночь он запирал дверь. Нужно было найти способ заставить его нам отпереть. Я предложила, что я постучу и попрошу его выйти. Услышав женский голос, он ни в чем не усомнится и откроет. Тут подбежит Цыган и мы оба выстрелим. При этом мы постараемся ворваться в комнату, чтобы выстрелы были слышны не слишком далеко. Цыган и парнишка приняли мое предложение. Мы решили, что парнишка будет ждать нас на опушке и прикрывать, если к капитану бросятся на помощь. Впрочем, вероятность этого была минимальной. В Охотничьем домике не было других военных, и, даже если бы на звук выстрелов кто-нибудь и выскочил, преследовать без оружия никто нас не станет. Парнишка должен был стрелять только по вооруженным.

Это был наш второй, запасный план. А первый, главный, выдвинул Цыган. Скорее всего, компания опять отправится в ресторан. Наверное, по дороге к селу они разбивались на маленькие группы. В кустах у дороги надо было устроить засаду. Как только капитан поравняется с ней, двое из нас выскакивают на дорогу независимо от того, есть ли рядом с капитаном люди или нет. Если действовать смело, никто не успеет вмешаться. Стрелять надо в упор. Потом — в лес, и по заранее намеченным тропам мы так быстро, как только сможем, уйдем в горы. В полку, вероятно, услышат выстрелы, но, пока они организуют погоню, мы выиграем по крайней мере полчаса. Этого достаточно, чтобы по холмам обойти село, выйти повыше полкового лагеря и уйти в противоположную Охотничьему домику сторону, туда, где нас вряд ли будут искать. Утром мы постараемся быть уже в районе отряда, километрах в сорока отсюда.

Засаду должны были организовать мужчины, потому что потом они сумеют гораздо быстрее выбраться. А я буду ждать их в нашем укрытии.

Таковы были два наших плана. Но события развивались немного по-другому, поэтому я расскажу все по порядку.

Компания, как мы и ожидали, собиралась во дворе Охотничьего домика. Вышел из своей комнаты и капитан. Его окружили веселые девушки. Я была уверена, что никто из компании не знал о деятельности капитана в карательных отрядах, да и он сам едва ли хвастался своими подвигами перед этими детишками. Мне казалось, что даже такой изверг, как он, должен испытывать потребность в перемене атмосферы и что эти вечерние вылазки служат ему отдыхом в другой, почти нереальной обстановке, едва ли не столь же чуждой ему, как и нам. Наверное, он ощущает себя засевшим в засаде, когда слушает невинную болтовню этих глупых мальчиков и девочек, не подозревающих о том, как страшен и сложен мир... Может быть, он мечтал о другом мире, в котором будут только удобства и удовольствия, красота и спокойствие, и во имя этого другого мира делал свою теперешнюю страшную карьеру. Свой личный, собственный, гарантированный ему мир он должен был купить ценой многих убийств. Когда в отряде ему выносили приговор, подсчитали, что за два месяца он совершил собственноручно по крайней мере восемнадцать убийств. Это — не считая пыток, надругательств и поджогов, которые он организовал.

В ту ночь, естественно, для таких размышлений не было времени. Цыган и его ученик взяли оба наших пистолета, оставив мне винтовку, и отправились в заранее намеченное для засады место у дороги в село. Я осталась одна, с винтовкой на коленях, и, чуть высунув голову из кустов, смотрела, что делается во дворе Охотничьего домика.

Компания на этот раз не спешила в село. Начало смеркаться, и с моего наблюдательного пункта уже трудно было рассмотреть что-либо подробно. Я заметила, что одна из девушек, в белом платье, все время стояла рядом с капитаном. Я подумала, что, вероятно, это его возлюбленная, ради которой он приезжает в Охотничий домик.

Потом часть компании отправилась в село, но несколько человек осталось во дворе, и в этой группе выделялись темный мундир капитана и белое платье его девушки. Наверное, в компании возникли разногласия относительно того, как провести вечер. Видно было все хуже и хуже. Тогда я приняла решение: попытаться проникнуть в их намерения, потому что выполнение первого плана явно срывалось и Цыган с учеником, убедившись, что капитан не появляется, могли уйти из засады.

Я сунула винтовку под кучу листвы и спустилась лесной тропинкой к Охотничьему домику. Эту тропинку я уже знала наизусть — два вечера нас водил по ней парнишка. Подойдя к опушке, я спряталась в густом орешнике. Ярко освещенный двор Охотничьего домика был совсем близко. Девушка в белом платье держала капитана под руку, в позе ее мне почудилась принужденность. Теперь я могла разглядеть лицо капитана. Он был молод и хорош собой — как нам и казалось издали. Черноглазый, с черными усиками. Пожалуй, эти черные усики, тонкие, с острыми кончиками, придавали его лицу что-то лисье, но, может, я это и придумала — под влиянием того, что я о нем знала. И в складке губ, насколько я могла разглядеть, таилось что-то неприятное, а так он был красив и строен. Он молчал, видно, характер у него был необщительный, и только улыбался шуткам других. Впрочем, какая там общительность, здесь он всем был чужой, и эти люди, вероятно, вызывали у него досаду. Хоть он был и немногим старше их, он резко от них отличался. Сказав что-нибудь, они смотрели на него — одобрит ли. Он стоял прямой, холодный и равнодушный, и только губы кривились в улыбке — молчаливой, рассеянной улыбке, которую он принес с собой из другого, настоящего своего мира.

Вблизи Охотничий домик выглядел больше, внушительнее, и мне на миг стало не по себе, когда я представила, что придется туда войти, пройти по террасе, добраться до дверей капитана и вызвать его, чтобы убить.

Уже совсем стемнело. Белело только платье девушки, и темная высокая фигура капитана рядом с ним казалась литой, излучавшей какую-то непонятную силу.

Трое из компании отделились и зашагали по дороге в село. Оставшись одни, капитан и его девушка направились к роще, к орешнику, в котором я пряталась. Я видела, как две фигуры медленно приближаются ко мне. Девушка уже не держала его под руку, они шли молча, в шаге друг от друга, и я испытала страшное разочарование от того, что не взяла с собой винтовку, — я могла бы выстрелить в него почти в упор. А сейчас я очутилась в ловушке, мне приходилось ждать и смотреть не шевелясь. Не могла я и побежать за винтовкой, потому что они бы услышали шум. И тогда капитан уже был бы настороже и мог бы совсем от нас скрыться.

Они остановились очень близко от меня — метрах в двух-трех. На фоне освещенного здания ясно были видны их фигуры, я замечала малейшие движения. Они по-прежнему молчали. Капитан поднял руку и положил ее девушке на плечо, но она слегка отстранилась. Капитан убрал руку. Девушка стояла, опустив голову, скрестив руки на груди, и от всей ее фигуры веяло каким-то горьким, молчаливым смирением.

Мне в моем укрытии предстояло услышать разговор, явно не предназначавшийся для чужих ушей. Я сидела, обняв колени, все мускулы были напряжены, глаза болели от того, что я усиленно всматривалась. Сначала я боялась только одного — как бы себя не выдать. Если они обнаружат меня, придется бежать и капитан спокойно выстрелит мне в спину. Но когда они молча остановились около моего куста, когда волнение этого грустного свидания передалось и мне, я перестала замечать собственное напряжение, я словно перестала дышать и просто застыла в листве орешника.

Первым нарушил молчание капитан. Он говорил тихо. Голос был молодой, точно у юноши, и он мягко произносил гласные, как и все в этом южноболгарском крае, — этот голос никак не вязался с жуткой биографией капитана. Но в интонациях его ощущались какие-то злобно-властные нотки, каждую фразу он выговаривал одним духом, словно то, что он сказал, не подлежало обсуждению, говорилось раз и навсегда, — ясно чувствовалась привычка человека, постоянно отдающего приказы. Хотя для такого разговора тон этот явно не подходил.

— Я готов выполнить все свои обязательства, — сказал он. — Я совершенно ясно и определенно вижу, что я должен сделать, и я иду на это безо всяких условий.

Девушка молчала. Она стояла все так же неподвижно, скрестив руки на груди, лишь вскинула голову — профиль прорисовался на светлом фоне — и снова ее опустила. И прошептала:

— Мне ничего не нужно... Я ничего от тебя не хочу... Ты знаешь, я прошу тебя только об одном... Оставь меня. Мне не нужны твои обязательства.

— У меня есть и права!

Девушка тут же отозвалась насмешливо:

— Вот как?.. Права?.. По отношению к кому?

— Ты знаешь! — резко сказал капитан.

Девушка ответила горьким смехом.

— Существуют и моральные законы! — продолжал он.

— Я ими пренебрегу!

Они снова замолчали. На этот раз — надолго. Видимо, капитан не умел вести такие разговоры. Ему трудно было говорить человеческим языком. Тем не менее в следующем его коротком и произнесенном с неожиданной горечью вопросе прозвучало что-то человеческое:

— Но почему... почему ты так? Что я тебе сделал?

Девушка подняла голову и пристально посмотрела на капитана, словно надеясь увидеть в его лице что-то такое, что она давно ждала.

Он тоже поднял голову, и они несколько секунд смотрели друг на друга.

Потом девушка повернулась спиной к свету, лицом прямо ко мне, и заговорила быстрым шепотом:

— Ничего ты мне не сделал... И ничего не изменилось... Но во мне, во мне самой что-то произошло... Я не могу! Понимаешь, я не могу... тебя любить!

Капитан ответил не сразу. Потом сказал тихо и зло:

— Поздно!

— Нет, не поздно... Никогда не поздно полюбить или перестать любить.

— Но я ни в чем не виноват!

— Да! — отозвалась она тут же. — Ты не виноват.

— Я нормальный человек! Как все люди!..

Девушка пожала плечами:

— Да... Но я тебя не люблю!

— Что тебе еще от меня нужно? Я не безобразен. Я не сделал тебе ничего плохого. Я не смотрю на других женщин. Чего ты хочешь?

— Ни-че-го! — отчеканила девушка.

—Я не могу быть с тобой непрерывно. У меня работа.

— Я знаю.

— Так в чем же дело? Тебе что-то нарассказали! Наплели тебе! Да? Скажи мне... скажи!

Он схватил ее за плечо, но она резким движением сбросила его руку. Повернулась к нему и сказала:

— Никто мне ничего не говорил! Я тебя не люблю! — Она волновалась все больше. — Понимаешь? Просто-напросто не люблю... Не выношу... физически!

Это было трудное признание, и девушка вдруг заплакала. Она изо всех сил пыталась справиться с собой, и потому плач ее перешел в нервные, истерические всхлипыванья.

Капитан стоял опустив голову. Он молчал, молчал долго, пока девушка не успокоилась. Наступила тишина, в которой слышалось только ее частое нервное дыхание.

— Я не хочу тебя унижать, — тихо сказала девушка. — Ты ни в чем не виноват... Виновата я сама.

Капитан покачал головой и сказал с язвительной иронией:

— Неправда... Ты что-то слышала... И поверила этому.

— Нет!..

— Я знаю... Не надо врать... Только я не один. Слишком многие связаны тем... что ты слышала... И ты связана. Через меня.

Он крепко взял ее за плечо и не отпускал, хотя она попыталась высвободиться.

— От этого никому не уйти... Я связан, и ты со мной вместе. И ты никуда не денешься. Понимаешь? Тебе никуда не убежать! От таких вещей не убегают. Надо или гордиться тем, что делаешь, или покончить с собой...

Девушка слушала не двигаясь, потом медленно повернула к нему голову и напряженно вглядывалась в него.

— А я горжусь тем, что я делаю, — со страшной убежденностью прошептал капитан.

— Что ты делаешь? — тихо спросила девушка. — Что ты делаешь? Я ничего не знаю.

Тогда капитан ударил ее. Той самой рукой, которой держал за плечо. Девушка пошатнулась, тихо вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Врешь! — прошипел капитан. — А если не знаешь, я могу тебе сказать... Могу показать!.. И ты не отвертишься... Ты родишь этого ребенка... Ясно?

— Нет! — закричала девушка. — Нет, нет, не хочу...

И побежала вниз, к дому.

Капитан остался стоять, прямой, неподвижный, вскинув голову. Он стоял в двух метрах от меня — тонкая, затянутая талия, широкие плечи и широкая, очень широкая темная спина... Но у меня не было оружия.

Он вынулкоробку сигарет и медленно закурил. Бросил спичку в мой куст, и она прошелестела в листве. Потом медленно двинулся к Охотничьему домику, пересек, подняв голову, светлый двор, поднялся по лестнице и медленным твердым шагом прошел по террасе к дверям своей комнаты. Я смотрела на него не отрываясь, изнемогая от бессильной ярости... Никогда, никогда больше не представится нам такой удобный случай уничтожить этого человека.

ГЛАВА XVIII

В укрытии я застала учителя и его ученика. Они отругали меня за то, что я спускалась на опушку. Настроение у них было отвратительное из-за неудачи с засадой. Я рассказала им, что я видела. А то, что слышала, не рассказала.

Сейчас мне трудно объяснить, почему я это сделала. Думаю, что из-за той девушки. Я испытывала к ней бескрайнее сочувствие, да и не только сочувствие — уважение... Эта девушка была человеком, настоящим человеком, потому что у нее была смелость. Действительно, нужна была страшная смелость, чтобы в такой ситуации сохранить верность самой себе. Больше ничего об этой девушке я так никогда и не узнала. Позже, когда мы уже спустились с гор и мне пришлось около месяца проработать в областном центре, я могла бы узнать, кто была эта девушка. Но я не стала расспрашивать. Я не хотела видеть продолжения этой судьбы — ведь у нее уже был чудесный финал. В глубине души я боялась узнать что-нибудь такое, что меня бы разочаровало. И еще одно — у меня было ощущение, что я не имею права подходить слишком близко к этой сугубо личной тайне.

Ведь никто другой ничего не знал. Вскоре после того, как девушка убежала, мы застрелили единственного человека, знавшего ее тайну, — капитана. Вот как это случилось.

Мы обсудили наш второй план. Надо было решить, когда пустить его в ход — дождаться ли возвращения компании или немедленно. На террасах никого не было, все уже спали, и, пока молодежь вернется из ресторана, у нас было по крайней мере полчаса или час, чтобы покончить с этим делом. Я настаивала на том, чтобы действовать без промедления.

— Они из-за чего-то поссорились, — сказала я, — он, наверное, теперь сидит у себя в комнате и переживает; услышав женский голос, он подумает, что она пришла мириться, и тут же откроет.

Этот довод убедил нашего командира, и мы отправились. Я взяла у парнишки свой пистолет, сняла с предохранителя, проверила, заряжен ли он, и положила в карман куртки. У меня была тогда куртка из плащевой ткани, еще приличная, и, кроме того, в отряде мне раздобыли ситцевую юбку, чтобы в случае необходимости я могла появиться в селе.

Мы тихо пересекли рощицу. Парнишка остался в орешнике, а мы пошли дальше, вошли во двор, и тут произошло нечто непредвиденное. Оказалось, что двор Охотничьего домика выложен большими гладкими каменными плитами, а башмаки Цыгана были подбиты здоровенными гвоздями. Они гремели по плитам, как конские подковы, цокот мог бы разбудить и покойника. Мы остановились. Делая вид, что ведем самый обычный разговор, мы стали обсуждать ситуацию. Все сразу усложнилось. Цыгану надо было ступать на цыпочках, и все равно в этой тишине шаги его были бы слышны. Еще хуже получится на террасе. Капитан услышит приближение мужских шагов, и весь наш план пойдет насмарку.

— Я иду вперед, — сказала я, — а ты подходи потихонечку. Я дождусь тебя у дверей и, когда ты будешь близко, постучу. Как только капитан начнет отпирать, ты подбежишь и мы ворвемся в комнату.

Цыган кивнул.

Мои туристические ботинки, в которых я ушла в горы за два месяца до этого, уже порядком поизносились, и я ступала тихо, как кошка.

Я медленно поднялась по ступенькам на первую террасу, стараясь держаться совершенно спокойно. Потом я повернула и стала подниматься по лесенке на верхнюю террасу. И тут весь наш продуманный план рухнул. Дальше я действовала, почти не рассуждая. Почему я поступила именно так, а не иначе, я не могла бы объяснить, но, очевидно, это было единственно правильное решение, и оно ни тогда, ни теперь не нуждалось в объяснениях. Произошло то, что должно было произойти.

Проходя мимо умывальной, я увидела, что какой-то мужчина в майке, наклонившись над раковиной, плещет себе водой в лицо. На миг мелькнул профиль с тонкими усиками. Пока мы спускались через рощицу, капитан вышел из своей комнаты.

Я вернулась и вошла в умывальную. Остановилась в двух метрах от него. Он, не видя меня, продолжал умываться. Я все время представляла себе, как стреляю ему в грудь, и теперь ничего не могла сделать. Тогда я что-то крикнула. Вероятно — «капитан Янакиев» или просто «Янакиев», не знаю, но хорошо помню одно — это был не мой голос, голос был совсем другой, чужой, и с тех пор во мне живет ощущение, что перед капитаном в ту минуту стоял другой человек, а я смотрела точно со стороны на все происходящее. Дальше я действовала инстинктивно.

Капитан выпрямился и обернулся ко мне, моргая мокрыми ресницами. Передо мной была его широкая грудь, обтянутая белой майкой. И я выстрелила в эту грудь три раза. От напряжения я плохо видела — крупное тело начало вдруг гнуться, как намокший картон, и сползло к моим ногам. Я стояла не шевелясь, потеряв всякую способность двигаться. В этот миг прибежал Цыган и, как он потом мне рассказывал, чуть ли не силком выволок меня из умывальной и стащил вниз по лестнице. Сознание вернулось ко мне, только когда мы уже были во дворе. Я помню, как я бежала к лесу, и это стоило мне страшных усилий — сердце словно стало вдвое больше и застряло в горле, воздух со свистом вырывался из груди. Добравшись до нашего укрытия, мы на несколько минут остановились. Меня била нервная дрожь. Помню, что я покачивалась взад и вперед и совершенно не могла управлять своими движениями. Цыган говорил мне что-то, но я его не понимала. Потом что-то обожгло щеку, в голове зашумело, словно ударили в сто колоколов, я на мгновенье потеряла сознание и опустилась в листву. Оказалось, это Цыган закатил мне хорошую оплеуху. Она подействовала. Я точно проснулась и начала соображать. Тут же вскочила и стала торопить своих товарищей.

И мы побежали. Как и было намечено, к утру мы добрались до отряда. Сорок километров за семь часов. Знаю только, что, очутившись в землянке, я тут же легла. Мне дали проспать весь день и всю ночь...

ГЛАВА XIX

Да, это так, Ирина убила человека, но, хотя я знаю про это убийство все, со всеми подробностями, я не отношу его к ее жизни. Произошло то, что должно было произойти, и все тут. Ничто не связывало ту Ирину, которую я знала, с этим случаем, и я привыкла думать об этом убийстве, совершенном в 1944 году, как о чем-то известном мне из учебника истории. Только раз, один-единственный раз Ирина попыталась объяснить мне это. Она говорила примерно так:

— Во мне жило убеждение, что капитан Янакиев должен быть ликвидирован, что это абсолютная необходимость, входящая в правильное течение жизни, и что всякий нормальный человек, столкнувшись с этой задачей, выполнит ее, обязан выполнить. А если не выполнит, то сам поставит себя вне общества, вне его законных требований. Это самое общее объяснение, которое я могу дать сейчас, но тогда я действовала просто в соответствии с практическими требованиями момента. Приказ штаба отряда. Вот и все.

Понимаешь, девочка, есть две неприятельские армии, противостоящие одна другой. Ты солдат одной из них. Другие для тебя враги... И все вопросы отпадают!

Как я уже сказала, мое пребывание в доме отдыха проходило для меня под знаком Ирины. Я убеждена, что каждый человек в какой-то момент своей жизни должен отойти в сторонку и хорошенько оглядеться, всмотреться в себя самого. Хотя можно испытывать самые серьезные опасения и даже страх перед тем, что ты увидишь, я думаю, что каждому необходимо время от времени всмотреться в себя. И не в том смысле, русый ты или темноволосый, толстый или тощий, а в настоящем — что у тебя внутри, у тебя в голове, что в тебе происходит. И уже в зависимости от этого решать, как жить дальше. Конечно, это нелегко, и, наверное, надо быть очень умным и толковым, чтобы проделывать это с пользой. Потому что можно всматриваться в себя сколько угодно, но, если у тебя не хватает ума увидеть себя такой, какая ты есть, будет ли прок от этого занятия? Я говорю так, чтоб показать, что я не страдаю излишней самоуверенностью и совсем не убеждена, что все оцениваю правильно. Откровенно говоря, по-настоящему светлое пятно во всем, что я до сих пор рассказала о себе, было, по-моему, только одно — это эпизод с мальчиком Стефаном и девочкой Ириной. Дело в том, что этот эпизод имеет продолжение, в котором я принимаю самое непосредственное участие, и даже, выражаясь современным языком, во всей этой истории я взяла на себя определенную ответственность... Но лучше рассказывать по порядку.

На следующий день, под вечер, выполняя свою угрозу, заявились мои приятели. Разумеется, они разыграли целую комедию: как они обошли всю Витошу, как искали меня во всех домах отдыха и турбазах подряд. Я сделала вид, будто им верю, потому что, в конце-то концов, мне было безразлично, как они добрались сюда, раз уж они здесь. К тому ж я не могла выразить вслух недоверие к собственному отцу. Ясно было, что он выдал меня, руководствуясь лучшими чувствами, желая внести разнообразие в мое печальное существование — именно так ему представляется, вероятно, моя жизнь в доме отдыха.

Ему, конечно, и в голову не приходит, что я живу здесь, исполненная самых светлых мыслей об Ирине, несмотря на то, что произошло недавно. Он вообще убежден, что я змееныш со злым языком, он и знать не знает, что на самом деле я не злая и не вздорная, что я, может быть, нежная и любвеобильная, только до сих пор у меня не было случая показаться ему в этом качестве. Да и, честно говоря, до сих пор никто не видел моей нежности и дружелюбия, кроме Ирины в последние два года перед ее отъездом и, быть может, мальчика Стефана, но там у моей нежности был чисто профессиональный характер, и вообще лучше не слишком углубляться в эту историю...

Мой приятель Миладин, мягко выражаясь, тощ, как саха́рный верблюд, из одногорбых, если не считать вторым горбом его нос, поскольку он находится впереди. При этом рост моего друга намного выше нормы, и потому ему трудно держать в выпрямленном состоянии свой хребет. А так он почти столь же добродушен, как вышеназванное животное, очень терпелив, и единственный его недостаток — он слишком много говорит.

Вместе с Миладином явились два других моих приятеля — Петрун и Никола. Петрун — красивейший парень, и не будь он так молчалив, начисто лишен фантазии и потрясающе ленив, он мог бы мне понравиться и я б зачислила его в нечто большее, чем просто приятель. Совсем неплохо иметь при себе красивого мальчика, привлекающего взгляды других девиц, а ты знай водишь его с собой в виде украшения и для рекламы собственной персоны. Так-то оно так, но у этого невероятного лентяя лень подкрепляется даже особой теорией, и все его очарование пропадает. Но в компанию он годится. Во всякой компании обычно бывают исполнители и зрители. Каждая из этих пород должна быть представлена по крайней мере одним экземпляром. Вообразите себе компанию, состоящую только из исполнителей, у каждого из которых есть излюбленные номера. Если у них не будет публики, они попросту съедят друг друга, между ними возникнут серьезные свары на почве чисто творческой зависти. Если же находится хоть один зритель, который работает одновременно за публику, общественное мнение и клаку, тогда все в компании идет как по маслу, настроение превосходное, и спектакли проходят на высоком уровне. В нашей компании неизменный зритель — это Петрун, лентяй, который тем не менее может без устали смеяться и выносить любые спектакли и капризы.

Никола — натура поэтическая, он что-то пописывает, кажется, даже печатался, хотя он это скрывает. Между тем он выбрал себе самую что ни на есть прозаическую профессию — поступил на факультет экономики транспорта. Внешне наш Никола — мальчик плотненький и кругленький, можно подумать, что он сын мясника, так он здорово откормлен, но душа у него, наверное, очень нежная, раз он пишет стихи. Даст бог, обрадует нас когда-нибудь книжицей, и я смогу при случае небрежно сообщать, что у меня есть знакомый поэт, смогу гордиться своим товарищем, как принято говорить.

Я повела их гулять в лес.

— Мы подумали, что ты получила наследство и ринулась за ним, — сказал Миладин. — Мы запланировали две оргии в счет этого наследства. А ты, оказывается, сбежала в горы. Что ж ты не свистнула? Кто-нибудь из нас тоже мог бы...

— На что вы мне? — спросила я.

— Не порывай связей со своей средой и с жизнью, девочка, — подал голос толстый поэт Никола. — Это признак высокомерия. А у нас уже осуществлено социальное равенство и задирать нос никому не позволено.

Я остановилась, повернулась к ним и оглядела их всех по очереди.

— Так вы для этого явились? Чтобы читать мне мораль?

— Нет, — сказал Миладин. — Мы пришли, потому что мы тебя любим.

— Мне это без надобности.

— Я тебе уже объяснил: тебе это, может, и не нужно, а нам нужно кого-нибудь любить.

— Ну-ну, — ответила я. — Тебе есть кого любить.

— Уже нету. Никого, кроме мамы и папы. Меня бросили. Сказали, что я слишком длинный и чтоб я поискал себе баскетболистку... А они подобрали себе нечто по росту... Ты знаешь, она теперь встречается с одним стариком лет за тридцать. Почему вы все стремитесь к пожилым, можешь ты мне объяснить? Это какой-то комплекс. Вы боретесь со своим комплексом неполноценности, заводя шашни с пожилыми. Серебро в бакенбардах им понадобилось!

— Ко мне это не относится. Как видишь, я провожу время с такими, как вы, у которых молочные зубы не выпали.

— Почему же, есть и один с крылышками. Тот, который все летает, — вставил Никола.

Петрун засмеялся.

Я возмутилась:

— Во-первых, ему ровно двадцать шесть. И во-вторых, я, по-моему, уже сказала: эта тема не подлежит обсуждению. Ясно?

И посмотрела на них с сожалением.

— Посыпаем головы пеплом, — сказал Никола, присел и высыпал себе на голову горсть сосновых иголок.

В лесу начало смеркаться. Послышался колокол дома отдыха. Директор проявлял обо мне трогательную заботу.

— Мы проводим тебя, — сказал Миладин.

— Не хочу, — ответила я. — Как же я оставлю вас в лесу — вдруг вас серый волк съест?

— Мы подождем тебя около дома.

— Ни к чему.

Мы нашли приятную полянку и уселись в круг. Только Петрун остался стоять.

— Садись, — сказала я.

— Нет.

— Почему?

— Потом будет трудно вставать... Лень.

— Слушай, почему ты такой ленивый? Ты знаешь, я все эти дни об этом думаю: почему ты такой ленивый? Ты добром не кончишь, попомни мои слова.

Петрун почесал себе лоб. Сделал вид, что думает. И именно тут я в первый раз услышала его теорию.

— Видишь ли, в чем дело, уважаемая Мария. Ты — работяга. Насколько мне известно, своим шприцем ты уже кое-что зарабатываешь. Неважно, что ты зарабатываешь на чужих несчастьях. Это меня не волнует, да и должен же кто-то помогать людям. Тем более что на твои скромные средства я уже выпил по крайней мере три бутылки «Плиски»... Но не все могут быть работягами. Да в этом и нет необходимости. Дело просто в генетическом коде. Лень во мне закодирована, и никто не имеет права меня упрекать, а я не имею права протестовать против своей судьбы. С другой стороны, общество закодировано таким образом, что для лентяев вроде меня всегда найдется теплое и тихое местечко, которое не будет оскорблять их чувство собственного достоинства. А у меня это чувство, опять-таки в соответствии с моим генетическим кодом, сильно развито... Такие-то дела!

— Чудеса! — воскликнул Миладин. — Сколько умственной энергии было сейчас израсходовано! Послушай, Перун, ты за всю свою жизнь не высказывал столько мыслей. Не меньше шести!

Миладин называл нашего красавца друга Перун — как того бога предков. Оттуда, мол, и происходит — «красив как бог». Перун, красивый как Петрун.

— Красивый и ленивый, — сказала я. — Хуже комбинации не придумаешь.

—Красивые имеют право и на это, — сказал поэт. — Лень — это привилегия.

Петрун с очень довольным видом покачивал головой.

— Да, но из-за лени, — сказала я, — он не пользуется успехом у девушек...

— Он тоже любит тебя, — заявил Миладин.

— Спасибо, — поклонилась я. — Только мне непонятно, почему это вы все меня любите... Может, объясните? Очень любопытно было бы услышать.

Наступило молчание. Они серьезно задумались над моим вопросом.

— Как отвечать? — спросил Миладин. — По очереди?

— Можно и в виде общей беседы.

— Видишь ли... — сказал Миладин, — каждый всю жизнь ждет, что он встретит кого-то... единственную женщину. Понимаешь, единственную! Но она не появляется. Ты можешь целыми днями обходить софийские заведения, и все равно ее не найти. Где ее искать? Ты можешь нам это сказать? Все они одинаковы. У всех единый национальный способ мышления: если я с кем-то буду встречаться, что я от этого буду иметь?

— Ты собирался говорить обо мне.

— Я это и делаю. С тобой все по-другому. Вопрос не ставится: я — тебе, ты — мне. Ты, так сказать, табу, ты далеко от нас, хоть мы и видимся каждый день. И ты хороший друг, и ты мне симпатична, почем я знаю отчего, ты ведь не можешь мне это запретить! Одним словом, люблю тебя, и дело с концом. Если тебе нравится такое объяснение.

— В сущности, выражаясь... почти научно... ты вроде как наш идеал, — добавил Никола.

Я почувствовала, что приподымаюсь над землей.

— Эй, полегче, не пугайте меня, — сказала я и взглянула на Петруна, чтобы вместе с ним засмеяться. Но Петрун почему-то не выказал желания смеяться.

Миладин и толстый поэт погрузились в задумчивость. Мне стало жарко. Эти ребята разошлись всерьез. Грусть лилась потоками.

— Ладно, — сказала я. — Занавес. Пьеса кончилась. Пусть теперь скажет Петрун — он не умеет играть.

Петрун приподнял брови. Ответ он искал где-то в верхушках сосен. И он явно колебался:

— Искренне?

— Непременно.

— Я ленив. Это все объясняет. Я тебя люблю, потому что вижу тебя каждый день. Никакую другую девушку я каждый день не вижу.

— Вот это верно... Видите? Вот она, правда. А вы чего-то навыдумывали. Всему причиной, что мы постоянно вместе. Я для того и сбежала, чтоб вы меня забыли. С глаз долой, из сердца вон.

После этого я вскочила, шлепнула Петруна по щеке и крикнула ему:

— Ты водишь!

И побежала изо всех сил. Остановилась я за одним деревом. Петрун протянул ногу и коснулся пятой точки Николы.

— Ты водишь, — сказал он и прислонился к сосне так плотно, точно хотел к ней приклеиться.

Никола вскочил. Миладин уже бежал. Никола с неожиданной для него прытью кинулся ко мне, но я побежала, и он, перекатываясь, точно медвежонок, никак не мог меня догнать. Тогда он резко сменил курс и сумел перехватить горбоносого Миладина. Дотронулся до него и покатился дальше между деревьями. Я визжала, а Миладин гнался за мной на своих длинных ногах. Они помогали, но они же и мешали ему, не давая делать резкие повороты среди деревьев. Я оказалась неожиданно ловкой и неуловимой. Даже мне самой это было в новинку. Наша коньячная компания впервые играла в салочки. Можно будет попробовать еще как-нибудь — между столиками кафе. Миладин увидел, что меня не догнать, и устало поплелся к Петруну, по-прежнему подпиравшему дерево.

— С меня начали, на мне кончим, — сказал Петрун. — Садитесь и зализывайте раны.

— Нет, садиться уже не будем, — сказала я. — Пора двигаться... У меня есть дом... дом отдыха. Обо мне будут беспокоиться...

Трое парней привели себя в порядок, словно собирались в дальнюю дорогу, и я пошла впереди в качестве предводителя по тропинкам, которые уже хорошо знала. Шагая впереди ребят, я чувствовала себя почти хозяйкой леса и гор. Если бы понадобилось объяснить, почему мне вдруг захотелось с ними распрощаться, я бы не могла сказать ничего вразумительного. Скорее всего, это было то самое нетерпение, о котором я уже говорила, — оно точно распирало меня изнутри. До приезда в дом отдыха оно, может, и жило во мне, но не давало о себе знать. И проявилось в первый раз на уже известном вам юбилейном вечере, когда преподносились цветы и поцелуи. А уж когда оно проснулось, когда мы познакомились с этим нетерпением, мы словно потеряли способность обходиться друг без друга, и оно теперь сидит во мне, напоминая о себе, когда сочтет нужным. Появившись, оно переносило меня в другой мир, где возникал неясный образ Ирины, точно какое-то светящееся пятно, заключающее в себе голос Ирины, взгляд Ирины, которым она видела сквозь стену, когда рассказывала мне о своей жизни...

— Когда вернешься в город? — спросил Миладин у меня за спиной.

— Не знаю... У меня еще две недели.

— Не выдержишь... Я тебя знаю.

— А может, и выдержу, — сказала я. — В конце концов, это мое дело... Вас это не касается.

Я слышала их шаги по тихому ковру из сосновых игл. Славные ведь ребята, думала я. И хорошо, что пришли. По-настоящему я должна быть им признательна. Кто знает, как бы я провела без них этот вечер. Неблагодарное я создание! Ласкового слова не могу сказать.

— Ну что ж, ребятки, — сказала я. — Спасибо, что все-таки пришли. Искали меня по всей Витоше... Без друзей что б это была за жизнь!

— Я всегда это говорил, — отозвался Никола. — Держись за нас и ничего не бойся. Человек вне общества — ноль без палочки...

— Мария, Никола вчера сдал переэкзаменовку по диамату. Еще не опомнился.

Это сообщение сделал Миладин.

— Что же вы ничего не принесли, чтоб спрыснуть?

— Отложили до твоего возвращения.

— А если я не вернусь?

Я сказала это и остановилась. И резко повернулась на тропинке к ним лицом. Мне вдруг захотелось увидеть, как прореагируют эти ребята, что они испытают, если я исчезну, если я перестану для них существовать.

Они окружили меня.

— Ты серьезно? — спросил Петрун.

— Все бывает, — ответила я тихо.

— У меня было какое-то такое предчувствие, — сказал Никола, — что ты нас бросишь. Наше счастье не могло продолжаться вечно.

— Не смейся... Может, тебе действительно станет грустно.

— Я не смеюсь.

Миладин стоял ссутулившись, если б он подошел поближе, он навис бы надо мной, как крыша, хоть прячься от дождя.

— Куда ты уезжаешь? — спросил он.

— Тайна... А вы будете обо мне вспоминать? Что вы будете вспоминать?

— Или хорошо, или ничего, — ответил Никола.

— Что вы будете вспоминать? — спросила я снова.

Наступила тишина. Они, как видно, серьезно думали, моя настойчивость заставила их поверить в наше расставание.

—Я всегда буду помнить тот случай, — сказал Миладин, — когда мне было плохо и ты отвела меня домой...

— Помню. Ты напился.

— Да... Мне было очень погано... И ты вела меня через весь город, а я не хотел идти, пока ты меня не поцелуешь... И ты меня целовала. И мы снова шли... и ты снова меня целовала, чтоб идти дальше...

— Что мне было делать... Ты тогда здорово напился.

Миладин засмеялся, не то чтоб с ехидцей, но и не без этого.

— Это ты вообразила, что я сильно пьян... А я был не очень... Извини, но я тогда притворялся. Чтобы ты меня целовала... Это я буду вспоминать всегда, особенно в трудные минуты.

— Так, так, — покачала я головой, — ясно. И почему ты теперь признался?

— Как почему? Ты же уезжаешь!

— Ах, да... Ну, ладно. Вот что я тебе скажу. Как ты чувствовал себя на самом деле, меня не интересует. Для меня ты был пьян. Кроме того, я целовала тебя в щеку. И профессия у меня такая — оказывать первую помощь... Следующий.

Никола взглянул на Петруна.

— Давай ты, — сказал Петрун.

— Видишь ли, — начал Никола нерешительно, — ничего конкретного я вспоминать не буду. Так мне кажется... Хочешь, чтоб я говорил откровенно?

— Да.

— Видишь ли, в чем дело... Каждый может представлять себе все, что ему захочется... Если у него есть фантазия, конечно... Думая о тебе, я буду вспоминать не что-нибудь конкретное, а такое, чего в действительности, может, и не случалось. Понимаешь?

— Где уж мне, — ответила я с иронией. — Тебя ужасно трудно понять. Только с такими фантазиями жить тебе будет нелегко. Я, если хочешь знать, стою за реальные переживания.

Самое смешное, что это говорила именно я. Смешно было мне, а не им. Они-то были твердо уверены, что радист действительно существует.

Никола пожал плечами — кому что нравится... Оно, конечно. Но что нравится мне?

— Такому ленивому человеку, как я, вспоминать очень трудно, — сказал Петрун. — Я живу не воспоминаниями, а настоящим. Тем, что преподнесет судьба. Так что я буду ждать, когда ты вернешься... Конечно, мне будет тебя не хватать, но дело не в воспоминаниях, а просто в кафе рядом будет пустой стул... Такие-то дела.

Вывернулся. Вообще лентяи — большие хитрецы. Я это и раньше замечала.

— Ладно, — сказала я. — Я удовлетворена... Теперь проводите меня.

Мы проследовали транзитом мимо дома отдыха. Сквозь стекла виднелись силуэты господ, склонившихся над столом. Они ужинали. Мне вдруг тоже захотелось есть. Во мне проснулся волчий аппетит.

Потом я попрощалась с моими друзьями. Обещала перед отъездом позвонить. Ложь надо было поддерживать, а то получалось совсем неудобно — я ведь подбила их на исповедь.

Расставание было весьма трогательным. Они наклонились и подставили мне щеки. Только у Миладина была ярко выраженная щетина, у двух других — скорее пух.

Я долго махала им, затем повернула к дому отдыха.

Должна сказать, что мы впервые говорили на такие темы. И вдруг сейчас, пока я шагала одна по темной тропинке между деревьями, мне пришло в голову: а почему, собственно, они оповестили меня о своей любви? Может, отец им что-то сказал или они сами, увидев меня, сообразили, что произошло что-то неладное, что я не совсем в себе, и решили таким способом продемонстрировать мне свою солидарность? Что, в сущности, нужно девчонке вроде меня? Ничего — только знать, что ее любят... Славные ребята, эти мои шальные приятели. Такие-то дела, как говорит Перун, бог предков.

ГЛАВА XX

За ужином компанию мне составлял только Стефан № 2. Остальные уже отужинали и не считали нужным сидеть за столом ради меня, а может быть, они нарочно, проявляя тактичность и деликатность, покинули арену, чтобы предоставить возможность Стефану № 2 и мне остаться наедине. Эта мысль ветерком мелькнула у меня в голове и не задержалась там. Может, это было так, а может, и не так. Откуда мне знать, что думают взрослые мужчины? Что я понимаю в мужской психологии? Почти ничего! Вот когда дело касается моих дружков, тут я всегда могу определить, что у них на уме.

— Пока вас не было, вас спрашивали по телефону, — сказал Стефан.

— Наверное, отец?

— Вряд ли... Голос был юношеский, во всяком случае, молодой... Разве что у вашего отца молодой голос.

Какой голос у моего отца? Не слишком мужественный, но было в его голосе что-то высушенное, шелестящее, так что его никак нельзя было принять за юношу. Значит, звонил мальчик Стефан. Это самое вероятное. Мне стало досадно, что я его упустила. Я вдруг почувствовала, что во мне снова вспыхивает интерес к этому мальчику или, вернее, ко всей его запутанной истории. Что, например, происходит с Ириной, у которой должен быть ребенок? Не случилось ли чего плохого или она уже вышла замуж и все утряслось? Пожалуй, хороший исход для Ирины был одновременно плохим исходом для мальчика Стефана. Я уже не раз говорила о своем ненормально развитом или, если употреблять соответствующий термин, ги-пер-трофированном чувстве профессионального долга. Вот и сейчас за столом меня охватило почти неврастеническое желание узнать, что случилось, и вмешаться, если я кому-то нужна.

— Он просил что-нибудь передать — позвонит снова или еще что-нибудь? — спросила я Стефана № 2.

— Нет. Впечатление было такое, что он спешит, видно, нетерпеливый человек. Я спросил его, что передать, а он сказал: ничего. Пробормотал, кажется, что снова позвонит. И ни спасибо, ни до свиданья. Сделайте ему внушение, когда узнаете, кто это был.

— Хорошо, — сказала я. — Я думаю, кто же это... Знаете, кто это мог быть?.. Наверное, тот парень, который хочет жениться на... помните, я вам рассказывала?

— Да, да, вспоминаю. На девушке, которая беременна от другого, да?

Тут, должна сказать, мне стало немного неудобно, что я обсуждаю мальчика Стефана и его переживания с чужим человеком. Все-таки это была тайна, доверенная мне почти как представителю медицины, и, значит, я не имела права ее выдавать. Но, откровенно говоря, мне очень хотелось поговорить с кем-нибудь на эту тему. А Стефан № 2 казался мне порядочным человеком и не болтуном, наверное, он не растреплется. К тому же он не знает и никогда не узнает, о ком идет речь. Кроме того, он уже составил себе мнение об этой ситуации, мнение весьма ограниченное, словно на глазах у него шоры, словно он древний старик, хоть он и старается держаться, как молодой, я хочу сказать — думать, как молодой, и пытается разговаривать со мной на равных. Во всяком случае, еще не начал давать мне советы — я уже ждала этого с минуты на минуту... Так вот, исходя из всех этих соображений, я, видно, и завела с ним разговор о Стефане и его девушке.

— Знаете, я изменил свое мнение об этой истории, — сказал Стефан № 2. — В сущности, это можно оценить как весьма благородный поступок — жениться при подобных обстоятельствах.

Я посмотрела на него с недоверием. Когда человек с такой легкостью меняет мнение, мне это всегда кажется подозрительным. От таких всего можно ждать.

— Почему вы изменили мнение?

— Потому что в жизни, правда, очень редко, можно встретить и самые чистые побуждения. Но чрезвычайно редко.

— Когда любишь, это не называется «побуждением».

— Вы правы, я неточно выразился... Но даже если это делается из самой чистой... и даже великой любви... — тут он усмехнулся, — может прийти день, когда он почему-либо разочаруется в девушке и вообще эта... великая любовь перестанет быть великой, начнет постепенно угасать. И тогда? Вы знаете, что будет тогда? Он вдруг ужасно отчетливо вспомнит о... об обстоятельствах, при которых он женился. Понимаете, в чем дело? Великая любовь сменится великим несчастьем.

Я задумалась. В какой-то мере этот журналист был, конечно, прав. Но тут до меня дошло, что, если человек так мрачно рассуждает о будущем, значит, он сам немало пережил, значит, его собственное сердце не раз сжималось от обид... Впрочем, может быть, каждый, у кого есть известный житейский опыт, стал бы высказывать такие опасения, ведь кто не сталкивался с подобными случаями и даже еще почище. Чего только не предлагает жизнь! Вообще Стефан № 2 рассуждал, вероятно, как нормальный тридцатилетний человек. Но мое любопытство было уже задето, и, хоть и не в ту же минуту, а немного позже, я, как вы увидите, задала ему кое-какие вопросы. Я считала, что имею на это право.

— Это верно, — сказала я. — Но это не закон. Их любовь может и не угаснуть. Если любовь есть, — настоящая, конечно, — едва ли она угаснет... Кроме того, даже если допустить, что любовь пойдет на убыль, я хочу сказать, что даже когда человек... становится старше, — я чуть не сказала «когда состарится», это было бы ужасно нетактично, но вовремя спохватилась, — так вот, когда человек становится старше, ясное дело, все чувства бледнеют, и любовь тоже, но тогда должно остаться благородство. Если оно было вообще. А тут известное благородство проявлено, раз он женится на этой девушке... беременной.

— Нет... Он женится, потому что он слепо влюблен. Любовь эгоистична, при чем тут благородство!

— Ага, — сказала я со злорадством, — наконец я вас поймала. Вы чистокровный журналист. Оперируете штампами. «Любовь эгоистична» — это уж такая банальность, что дальше ехать некуда.

Стефан № 2 рассмеялся. Признал, что я его поймала. Хотя я потому придралась к нему, что мне нечего было ответить. Все говорят, что любовь — это чистейший эгоизм, но я не знаю, я этого еще не пережила. Раз все говорят, наверное, это так. Да и я, если напрягу мозги, особенно если настрою их на профессиональную волну, могу прийти к следующему умозаключению: влюбленность — это психическое заболевание, а все больные — жуткие эгоисты. И у них есть для этого основания.

— Штамп-то штамп, — сказал Стефан № 2, — и все-таки это правда. Что поделаешь... Любая истина отливается в штамп. Не станете же вы, выступая против штампов, отказываться от всех очевидных истин.

Тут я произнесла нечто ужасно мудрое и сложное, сама не знаю, как я это придумала.

— У истины тоже есть... нюансы. Всякое случается, возникают самые разнообразные комбинации. Так вот я не против истин, но я за разнообразие. В противном случае и вы, и я помрем со скуки. Такие-то дела.

Видимо, для большей убедительности я закончила свою тираду присказкой Петруна.

Журналист опустил голову. О чем-то думал.

— Хорошо вам искать разнообразия. Только пусть эти комбинации, это разнообразие будет уделом других, не вашим. Так ведь? Очень удобно смотреть со стороны на то, что происходит. Но если сам запутаешься в какой-нибудь комбинации, тогда хоть волосы на себе рви...

Сказано это было не слишком весело. Больше того — разговор принимал грустный оборот, несмотря на то, что ради меня мой собеседник и выдавливал из себя улыбку.

Я решила его развеселить. И вспомнила подходящую тему, которую давно держала про запас.

— Послушайте, — сказала я, — я много раз задавалась вопросом: зачем вы стали на голову в тот вечер... во время юбилея?

Он поднял брови к потолку, выдал еще одну улыбку, вздохнул и сказал как-то очень-очень искренне:

— Знаете, почему?.. Потому что мне хотелось вам понравиться.

Мне понравиться! Мне. Я взглянула на него исподлобья. Многовато признаний для одного вечера. Сначала мои ребята, теперь этот Стефан № 2. Такое нелегко перенести.

Тогда он добавил, увидев, вероятно, что я сникла:

— Совершенно бескорыстно. Не подумайте чего плохого.

— Хорошо, — сказала я. — Только откуда вы взяли, что мне это должно было понравиться?

Он снова улыбнулся своей кривой улыбкой:

— Я помню, что в былые времена мне больше всего нравились люди, готовые встать на голову. А сейчас я хочу нравиться молодым. Пока я в состоянии это делать, я буду становиться на голову всегда, когда нужно.

Грустные заключения. Выходит, я не только не развеселила его, а наоборот — разбередила его раны. Кроме того, мне показалось, что он слегка надо мной посмеивается. И я сказала:

— Знаете, мне тогда стало стыдно. Не за вас, вы просто выкинули номер, а за себя, за то, что вы делаете это по моей просьбе. Это выглядело издевательством. Теперь я могу вам признаться.

— Будет, будет... Не надо усложнять. Все это ерунда. Я встал на голову, потому что был пьян. Чего ждать от пьяного? Правда ведь?

Тут из комнатки директора послышался телефонный звонок. Я вскочила, потому что все время разговора прислушивалась в ожидании этого звонка. Это должен был быть мальчик Стефан.

Но меня ждало разочарование. Звонил отец.

— Тебе звонили по делу, — сказал он. — Большой курс вливаний. Я объяснил, что тебя нет в Софии. Но они непременно хотят, чтобы делала ты. Какому-то ребенку. Ты ему уже делала...

— Внутривенные?

—Да.

— Знаю.

— Они спрашивают, когда ты вернешься. Завтра позвонят снова. Обязательно хотят, чтобы делала ты.

Да, естественно, что они хотят. Очень было тяжело с этим мальчиком. Десять лет ему, страшно болезненный и слабый. И вены из самых капризных. Но так или иначе, я справлялась. Я понимала, что другому будет трудно приспособиться к мальчику, да и он будет плохо себя чувствовать с новой сестрой. Но что я могла сделать? С другой стороны, надо признаться, этот курс вливаний означал по крайней мере двадцать левов, их тоже жалко было упускать.

— Скажи им, чтоб, если могут, подождали несколько дней. Я сама им позвоню. Телефон я знаю.

— Хорошо... А как ты?

— Ничего нового.

— Мама тоже рада, что ты успокоилась.

Я ничего не сказала. Это сообщение привело меня в некоторое замешательство. Не потому, что я не ждала такого трогательного внимания с ее стороны, а оттого, что в последние дни я о ней вообще не вспоминала и теперь почувствовала себя застигнутой врасплох, как бывает, когда вдруг приходят в гости какие-то совершенно забытые знакомые.

Когда я вернулась в столовую, оказалось, что Стефан №2 уже ушел. На столе лежала развернутая салфетка. На ней большими буквами было нацарапано: «Спокойной ночи».

Видно, ему захотелось спать или у него работа. Или я испортила ему настроение. Это самое вероятное. Откуда мне знать, что может испортить настроение мужчине в тридцать лет. Нет, все-таки я не виновата. Впрочем, я даже испытала облегчение оттого, что он ушел, — наш разговор под конец и мне стал в тягость. Я чувствовала, что к добру он не приведет. К тому же я устала, мы ведь с ребятами долго гуляли, даже играли в салочки...

Я пошла в свою комнату. Зря все-таки я не взяла с собой книг. Я легла, погасила свет и попыталась заснуть. Хотя время было детское — десять часов.

ГЛАВА XXI

В самом начале этих записок я дала одно обещание. Его, видимо, пора выполнить и объяснить кое-что, о чем я до сих пор избегала говорить. Речь идет о причине моего так называемого бегства из дому. С этого эпизода, вероятно, надо было начать, но, как вы увидите, рассказывать о нем не слишком приятно. Что-то сжимается в груди, когда я думаю о том, что случилось в день моего бегства. И сейчас, начав рассказывать, я, вероятно, невольно опущу некоторые подробности. Да они не так уж и необходимы.

За месяц до этого события мы получили телеграмму, в которой было сказано, что отец должен явиться в одно учреждение по важному делу. Никто из нас не придал этому особого значения. Это было в середине дня. Отец ушел, потом я тоже куда-то пошла и вернулась домой только вечером.

Едва войдя, я почувствовала: что-то произошло. Отец и мать молча сидели друг против друга. Это было непривычно, у них не было такого обыкновения, вообще они уже давно сказали друг другу все, что могли, и теперь почти не бывает таких происшествий, которые заставили бы их сесть рядом и разговаривать. Они способны были на это в других местах и с другими людьми, но в собственном доме — ни за что. Сейчас мама сидела, сосредоточенно глядя прямо перед собой, и на ее лице чуть-чуть проступало, то появляясь, то исчезая, нечто, что можно было бы назвать скорбью. Зато папино лицо было просто мокрым; прежде чем повернуться ко мне, он снял очки и вытер глаза и нос. Потом он взглянул на меня. За стеклами очков глаза были покрасневшие и увеличенные. Я смотрела на него молча, оцепенев, но не испытывая настоящего страха. Только какая-то тяжесть — тогда я почувствовала это впервые — появилась в груди.

Отец опустил голову и сказал тихо:

— Мне сообщили об Ирине...

Я молча ждала.

— Сказали, что она пропала без вести... Официальное извещение... Пропала без вести... Никаких подробностей. Обещали сообщить дополнительно.

Все. С тех пор, с той минуты, началось то, что произошло со мной в дальнейшем.

Не знаю, как реагируют на такие известия другие. Я даже не ощутила потребности сесть. Я стояла и молчала, голова словно вдруг стала пустая, я не могла думать, только слышала, как стук сердца отдается в ушах. Потом постепенно я начала понимать. Прежде всего в сознании всплыли слова «пропала без вести»... Я как будто испытала недоумение от того, что эти люди рядом со мной пришли в такое отчаяние. Пропала без вести... но ведь она может найтись!

— Только пропала, — прошептала я.

Отец покачал головой.

— Это формально... Раз они известили... значит...

Я вдруг вспомнила про письмо Ирины, про ее зенитчиков и бомбы и все остальное... И... тон этого письма. Все то, что она сочла необходимым написать... Хотя не была уверена, что я ее пойму... Но она написала...

Я не фаталистка, но думаю, что огромное большинство людей или по крайней мере девчонок моего возраста недалеки от такого хода мыслей, во всяком случае, я сразу связала письмо Ирины с этим сообщением, побежала к себе в комнату и стала искать письмо — руки у меня дрожали, я задыхалась, — но когда я его нашла, я поняла, что читать его я не могу, не хочу. С письмом в руке я сидела на кровати и чувствовала, как то, что появилось у меня в груди, растет, набухает и становится горьким, горьким... Я заплакала. Плакала долго... Помню, что папа пришел меня утешать. Я сквозь слезы обещала ему успокоиться, но как только меня оставили, снова заплакала и, чтоб меня не слышали, кусала подушку.

В следующие дни меня раздирали какие-то смутные чувства и только временами в голове возникали ясные мысли об Ирине, при этом, как ни странно, они были не мрачные, а светлые, более светлые, чем обычно, — так в фильмах показывают будто выцветшие или будто отбеленные сцены, которых в действительности не было и не могло быть. Правда, то, что Ирина пропала без вести, перешла в какую-то другую сферу, для меня совсем не значило, что она... уже не существует (я не могу употребить другое, более точное слово), но при этом всё связанное с ней, все мои воспоминания окрасились вдруг в иной цвет, я словно должна была заново их оценить и расставить по местам, чтобы каждое из этих воспоминаний заняло свое отведенное ему место. Как только у меня появлялась мысль об Ирине, я явственно ощущала в себе какую-то тяжкую пустоту, но постепенно, по мере того как я продолжала думать о ней, эта пустота заполнялась, тяжесть исчезала, и именно тогда приходили эти самые «белые воспоминания». Способность вызывать «белые воспоминания» об Ирине все больше во мне укреплялась, и в доме отдыха, пожалуй, пустота уже не возникала, а прямо появлялась Ирина, окрашенная в этот свой новый цвет.

Общих воспоминаний у нас было не так много. Мы действительно подружились в последние два года, но виделись не часто — самое большее два-три раза в месяц. Ирина рассказывала мне о своем прошлом, и из всего пережитого составляла что-то новое... Думаю, что она осмысляла прошлое. Я же хочу объяснить, что я вкладываю в это понятие: ей нужно было, ей было необходимо сделать из пережитого некоторые выводы... Я понимаю, что дополнительной трудностью для нее было то, что она делала это у меня на глазах — стало быть, ей приходилось делать это так, чтоб я могла ее понять. С другой стороны, думается мне, может, ей и нужен был именно такой слушатель: сердце — белый лист, и пиши на нем, что хочешь. Правда, она никогда не говорила мне таких вещей, какие написала потом в письме. Это письмо вообще стоит особняком, оно — как бы это сказать? — нечто такое, над чем надо думать и думать...

Так вот что случилось в тот день, когда я решила уйти из дому куда глаза глядят.

Как-то утром я проснулась поздно после почти бессонной ночи. Болела голова, я чувствовала себя разбитой, вставать не хотелось. Из соседней комнаты доносились голоса, дверь ко мне почему-то была приоткрыта, и мне все было слышно. Разговаривали отец и мама. В последние дни мои родители стали вдруг испытывать один к другому неожиданный и сильный интерес — во всяком случае, я уже несколько раз заставала их за разговором. Правда, неизвестно почему, как только я появлялась, онизамолкали. Я думала, что они говорят об Ирине и замолкают, чтобы не расстраивать меня, — видят, что мне и так нелегко...

В то утро я услышала следующий разговор:

— Может быть, лучше всего дать объявление в газету, — говорила мама.

— Можно и так... Но только морока... Знаешь ведь, что это значит — сотни звонков по телефону.

— Ну конечно, вечно ты чего-то боишься, вечно все для тебя слишком сложно. Пожертвуй раз в жизни своим спокойствием!

Мама всегда так говорила с отцом, если вообще с ним говорила, — насмешливым, недовольным тоном. Я не знаю точно, может, он его и заслуживал, но так или иначе я чувствовала, что на их отношения накладывается что-то такое, что случилось давно и навсегда их испортило, — что именно, я не знала и узнать мне было неоткуда. Я давно уже решила не обращать на мамин тон внимания, и, несмотря на это, он меня угнетал. Иногда мне становилось жаль их обоих — как они могут постоянно, годами, жить в таком настроении... Настроении, которое охватывало их, как только они переступали порог дома.

В тот раз отец ответил не сразу, на мамин тон он обычно вообще не отзывался, но равнодушие, с которым он пропускал мимо ушей самые ехидные ее замечания, было страшнее любого ответа.

— Не лучше ли, — сказал он, — посоветоваться с адвокатом? Можно найти посредника, который все возьмет на себя.

— Глупости! Ты знаешь, сколько берут эти типы! Они нас обдерут! Они всегда вступают в тайное соглашение с покупателем, и часть суммы идет им.

— Это единственный способ не давать этой операции широкой огласки.

— А это зачем?

Вопрос, видно, оказался для отца трудным, потому что он ничего не ответил. Что это за операция, спрашивала я себя, и почему ее не следует предавать огласке?

— Зачем? — повторила мать. Она хотела непременно получить ответ. — Почему мы должны это скрывать?

Я с большим интересом ждала, что скажет отец.

— Ладно, — сказал он, — дай объявление.

Все равно он вывернулся — не ответил на вопрос.

— И не подумаю! Ты давай! Это твое дело! Ты наследник... Не стану же я вести переговоры от твоего имени. Ты ведь не умер, чтобы мне за это браться!

— А тебе очень хочется, чтобы я тоже умер?

— Дурак! — сказала мама.

Наступило молчание. Отец часто подстерегал такие моменты, когда он мог изобразить смертельную обиду, и это был единственный вид защиты, к которому он давал себе труд прибегнуть.

— Демагог! — добавила мать.

Мне все труднее становилось выносить этот разговор. Сколько раз ни случалось мне присутствовать при объяснениях родителей, всегда дело кончалось тем, что я не выдерживала и изо всех сил гаркала на них, чтобы они прекратили. И они переставали. Видно, в них все-таки сохранились остатки деликатности, если они старались не разыгрывать при мне эти сцены до конца. Или что-то еще их останавливало. Не знаю. В последнее время в голове у меня вертится такой вопрос: почему я не могу встать ни на чью сторону — ни на мамину, ни на папину? Почему они, или хотя бы тот из них, кто чувствует себя действительно правым, не пытаются со мной объясниться, заручиться моей поддержкой? Вопрос сложный. Или они стали абсолютно бесчувственны и безразличны ко всему, что составляет их общий дом, или никто из них не уверен в своей правоте. Кто знает? А, может быть, дело в чем-нибудь совсем другом.

Мне не хочется рассказывать такие истории. В сущности, в своем пересказе я многое смягчила. Беседуют они всегда гораздо более цветисто, но стоит ли мучить и вас?

— Хорошо, — сказал отец. — Ты займешься переводом квартиры на нужное имя, всякими нотариальными операциями и прочими глупостями, а я целиком возьму на себя продажу... Надо еще проверить, не было ли у Ирины каких-либо обязательств, связанных с квартирой.

Вот так. Вам все уже ясно. Можно не продолжать рассказ о той сцене. Сцена была чрезвычайно неприятная. Вам надо только знать, что я вышла к ним и сказала им все, что должна была сказать. Не могу даже вспомнить точно, что я говорила. От возмущения и ярости я почти теряла сознание. Знаю, что я плакала, а в конце закатила настоящую истерику. Мама не отступала. Отец сидел съежившись на стуле и молчал, но мама ответила на мою истерику еще более бурной. И я сбежала.

Все, что произошло в дальнейшем, вам уже известно.

Добавлю еще только, что ключи от Ирининой квартиры были у меня. Она попросила меня поливать ее цветы и вообще, если что понадобится, позаботиться о ее доме. И я действительно два раза в месяц ходила в ее квартиру и пылесосила ее, ведь неизвестно было, когда именно Ирина вернется, мне же не хотелось, чтоб она, приехав, попала в заросший пылью дом, и, наоборот, была очень приятна мысль, что она застанет свою квартиру не запущенной, а чистой и уютной, как будто она сама все это время за ней смотрела. Я с удовольствием думала о том, что эта женщина, которую я любила, как сестру, и к которой я временами испытывала самое пылкое сочувствие из-за ее одинокой, неустроенной жизни, войдет в свой дом и увидит, что он не заброшен, а согрет моим присутствием и моим трудом... Я говорю тут об этих чисто сентиментальных вещах потому, что они мне очень дороги и... очень-очень дороги... Вот так. А тогда я заявила этим людям, что никогда не отдам им ключи и что буду мешать им, как только смогу. После этого я убежала!

ГЛАВА XXII

Именно здесь мне и следовало поместить рассказ о той утренней сцене в родительском доме, потому что, когда я проснулась на следующее утро в доме отдыха, я вспомнила ее всю, с начала и до конца. И неожиданно задала себе вопрос: во всем ли я права, осуждая родителей? Мне не хочется снова подшучивать над этим моим профессиональным чувством, над этим «долгом», который без конца призывает меня приходить кому-то на помощь, да и кто знает, надо ли называть это чувство профессиональным, но должна сказать уже вполне серьезно, что в то утро все, что я думала о родителях, было окрашено легким и необъяснимым сочувствием. Я была свидетельницей того, что происходило между ними, и, как я уже говорила, не знала, чем это, в сущности, вызвано. Я могла только сама выдумывать разные причины. Самой лежащей на поверхности и самой обычной причиной могло быть то, что они охладели друг к другу, и, вероятнее всего, это произошло после того, как у одного из них или у обоих что-то в жизни случилось. В их разговорах иногда проскальзывали такие намеки. Но если они вообще и предъявляли один другому какие-либо конкретные обвинения, при мне они, наверно, остерегались говорить об этих вещах. Я ничего не знала и, вероятно, уже никогда и не узнаю. Так или иначе, они жили вместе, это, видимо, их устраивало, а общая заинтересованность в увеличении семейного благосостояния в отдельные моменты, правда очень редкие, даже создавала атмосферу единства и взаимопонимания. Быть может, этот интерес к «материальным ценностям» (я нарочно выражаюсь понежнее) заставил и меня сразу после окончания гимназии серьезно задуматься над тем, как стать независимой. Теперь я вижу, что этот вопрос и будничен и сложен. Почему в самом деле он стал тревожить и меня? Я ведь имела право спокойно жить на их счет, им это было не в тягость, они могли безо всяких усилий одевать и кормить свою единственную дочь. Значит, я руководствовалась не реальной нуждой.

Уколами я зарабатывала не так много, но все же достаточно, чтобы самой покупать себе одежду. И угостить иногда коньяком этого лентяя Петруна и других друзей. Но ведь я могла бы и не зарабатывать?

Правда, когда я первый раз согласилась сделать несколько уколов одной пожилой женщине из нашего дома, я испытывала к этому чисто профессиональный интерес и очень волновалась, сумею ли я, как у меня получится и прочее. Но когда мне заплатили (хотя я ни за что не хотела брать деньги), когда и другие люди стали обращаться ко мне с такими просьбами и я без особых усилий начала получать деньги, тогда я невольно стала производить про себя и какие-то расчеты — сколько я получила, сколько могла бы получить — и профессиональный интерес вытеснило то особое чувство, которое испытывает, вероятно, каждый, кто заработал свои первые деньги. Точнее говоря, я испытывала тайную гордость, и у меня появилось чувство независимости... И с того времени, с тех пор как оно появилось, я увидела в другом свете и отношения в нашей семье. Словно только тогда и пришла мне в голову мысль, что деньги — это еще не все и что на них одних не могут сосредоточиваться все интересы семьи. И именно тогда я стала по-новому смотреть на своих родителей. Я видела, что их объединяют лишь те моменты, когда они что-то получили или должны получить... Это были и редкие веселые дни в нашем доме — когда появлялся какой-нибудь новый предмет. Лучше всего я помню тот день — может быть, это был самый великий день нашего семейства, — когда мы стали владельцами машины. Я была тогда еще школьницей и радовалась вместе с родителями. Но теперь я вижу, что радоваться было нечему. Ну просто совершенно нечему. В отношениях родителей ровно ничего не изменилось, и, значит, для того, чтобы в нашем доме поселилась радость, нужна была не машина, а нечто совсем другое. Однако, что же именно, я не знаю. И, как я уже говорила, вероятно, никогда не узнаю...

Вот почему, наверное, в то утро в доме отдыха я подумала о родителях с сочувствием и вот почему я занимаю вас этими мыслями. Но теперь я уже кончаю и могу пообещать, что больше не буду возвращаться к этой истории.

Все следующее утро я просидела в доме как пришитая, потому что надеялась, что мальчик Стефан позвонит мне. Я предполагала, что он уже вышел из больницы и что, если та свадьба состоялась, он должен сейчас чувствовать себя бесконечно одиноким и несчастным. Возможно, было и другое — что больше он и не будет мне звонить, что он звонил под настроение, а потом решил, что нечего впутывать меня в свои дела, что я, в сущности, чужой ему человек и звонить мне бессмысленно... И что мне тогда оставалось делать? Только одно: самой его разыскать... Придя к этому решению, я придумала и как его осуществить.

Помню, что когда я села обедать, я с нетерпением ждала появления Стефана №2. Неизвестно почему он застрял в своей комнате: наверное, писал и на него нашло вдохновение. Наш поэт Никола, например, когда на него находит вдохновение, не появляется по нескольку дней, хоть и знает, что нам без него скучно. Ни с кем разговаривать в такие дни он не желал и бегал от нас, как от чумных. Правда, после этого Миладин и другие давали ему жизни, но он только застенчиво улыбался и явно раскаивался, а раз признался Миладину, что после приступа вдохновения на него находит тоска — он так и сказал «тоска» — и он чувствует себя неуверенным и подавленным. Кто знает, может, в этих делах так оно и бывает.

Поэтому, подумала я, усатый Стефан и опаздывает, наверное, его посетило вдохновение. Он ведь журналист, а журналистам тоже нужно вдохновение, иначе как же они будут писать. Вообще, раз у тебя такая профессия, то стоит тебе сесть за стол — и тебя озаряет. Видения являются или что-нибудь в этом роде. Мистика — будь здоров!

Во всяком случае, без Усатого за столом мне было скучно. Помню, что Манасиев и Станимиров говорили о предстоящей поездке архитектора за границу. В этот день я впервые увидела у Станимирова свежий цвет лица и ясные глаза. Наверное, не пил накануне. Хоть один-то день! Манасиев был такой же бледный, каким я запомнила его с первого дня, бледным был и его высокий лоб, кончавшийся неизвестно где. Руки у него и сейчас слегка дрожали, значит, виноват был не алкоголь, а просто привычка, хотя, вернее, нервы или какая-нибудь болезнь. Впрочем, он казался добродушным, ласковым, а может быть, усталым. Я заметила, что все усталые люди — ласковые. Или по крайней мере кажутся такими.

Так я развлекалась, тайком оглядывая своих сотрапезников.

— Я хочу, — говорил архитектор, — чтоб эта поездка была прежде всего профессиональной... С точно определенной и ограниченной сферой действий. А так никогда не получается. Встречаешься с коллегами, видишь много нового, но не можешь проникнуть в суть, отмести взаимоотношения, чисто человеческую сторону дела и заниматься только архитектурой. Приходится быть дипломатом, а это напрасная трата времени и для работы ничего не дает.

Манасиев согласно кивнул.

— Кроме того, — продолжал архитектор, почему-то взглянув на меня, — всегда возникает и кое-что... из другой области.

Он улыбнулся, а Манасиев громко засмеялся.

— Даю себе слово не интересоваться этим, и — не получается. Тут есть определенный психологический момент. Выбиваешься из рамок своего обычного существования и мгновенно чувствуешь себя как вырвавшийся на волю необъезженный конь. Узда сброшена, и ты спешишь воспользоваться ситуацией...

Тут Манасиев отозвался репликой, в которой звучала не то зависть, не то насмешка:

— Ты красавчик. Тебе легко.

Будь я на месте архитектора, я бы разозлилась, хотя это верно, он действительно красивый мужчина. Но, видно, он и вправду здорово доволен собой, как он мне сам сказал, а самовлюбленные люди не чувствуют, когда над ними смеются.

Кроме того, было ясно, ради кого архитектор затеял разговор насчет узды и прочего, И я с любопытством ждала, что он скажет дальше.

— Не в этом дело, — ответил архитектор, ия почувствовала, что он нарочно скромничает. — Мне кажется, Манасиев, что все определяется степенью, силой твоего желания, твоей устремленности.

— А это уж, мой дорогой, прежде всего зависит от возраста.

— Не только. Дело в характере и в... возможностях.

Манасиев рассмеялся.

— Ну и как, — сказал он, — как далеко простираются твои возможности?

Я сидела молча, и мое лицо, вероятно, выглядело вытесанным из камня.

— Случай, случай, его величество случай! — продолжал архитектор. — Никогда не знаешь, что он тебе преподнесет. Но, разумеется, всецело полагаться на случай тоже нельзя. Надо идти ему навстречу... И, ты знаешь, возникают самые неожиданные комбинации. Атмосфера путешествия, гостиницы — это нечто фантастическое, исключительное, неописуемое... Мне кажется, что-то носится в воздухе, и встречи с чужими людьми приобретают совсем иной смысл, интерес подскакивает на несколько градусов. Ты ведь тоже путешествовал, наверное, знаешь, как это бывает. — Он огляделся. — Я тебе скажу, что и в обычном доме отдыха может создаться атмосфера... Для этого нужно совсем немногое. Даже в нашем... Может, она и создалась, мой дорогой, кое для кого... Кто знает.

Ужасно загадочно говорил этот архитектор! Страх до чего загадочно и тонко!

Я как раз в это время доела свой обед, прикончила абрикосовый компот. Воспользовавшись паузой, я отодвинула от себя вазочку из-под компота, положила на стол салфетку, встала и сказала с самой любезной улыбкой:

— Приятного отдыха.

Архитектор поблагодарил меня легким поклоном и опять улыбнулся загадочно и многозначительно, а Манасиев кивнул, не глядя на меня, и мне показалось, что ему было неловко или неприятно.

Я поднялась на второй этаж, подошла к комнате Стефана №2 и постучала. Он сам открыл мне.

— Я хочу вас кое о чем спросить, — сказала я. — Можно войти?

— Конечно.

В пишущей машинке торчал почти исписанный лист. Стол был придвинут к открытому окну, и в десятке метров от человека, сидящего за машинкой, начиналось темно-зеленое пространство леса. А сосновое благоухание проникало в самую комнату... И... птичьи трели.

— Идеальное место для вдохновения, — сказала я. — Наверное, страшно приятно сидеть здесь за машинкой и стучать... А птичек вы слышите?

— Нет.

— Нет, конечно, вы ведь сейчас не здесь, воображение уводит вас куда-то еще. Лес-то вы хоть замечаете? Вдохновляет он вас или не вдохновляет? Извините, но мне очень интересно.

Он только ухмыльнулся. В усы. Не сбрил усы, хоть и сделал соответствующее заявление. Наверное, считает, что усы ему идут, подумала я. Как же он выглядит без усов? Может, я б его и не узнала.

— Кстати, — сказала я, — если вы когда-нибудь решите со мной раззнакомиться, сбрейте усы, и я буду принимать вас за другого. Мы можем тогда познакомиться заново. Я очень люблю знакомиться...

— Ладно... Я ведь обещал их сбрить. Только не сейчас.

— Почему?

— Ну конечно, вы ведь все пишете.

— Нет, не поэтому. Сбривание усов — это серьезное душевное потрясение; сейчас у меня нет на это сил...

Я уселась в кресло — в каждой комнате здесь по креслу. Положила ногу на ногу. Он предложил мне сигарету, поднес зажигалку, потом отодвинул свою машинку и сел на стол.

— А обедать вы не собираетесь? — спросила я с некоторым опозданием.

— Я бы с удовольствием, но увы.

— Почему?

— Принимаю гостей.

Он был прав. Наверное, он уже сердился на меня. Ужасно бестактно и нахально ворвалась я к нему в комнату. Надо было бы тут же встать и уйти, но получилось бы еще глупее. Я показала на сигарету.

— Только до половины.

— Я шучу. Сидите сколько хотите. Мне очень приятно. Все равно я решил не обедать.

Я засмеялась.

— Я не сочиняю, — сказал он. — Честное слово. Боюсь, как бы не набрать сто килограммов.

Я оглядела его.

— Трудновато вам придется. Сейчас вы достаточно стройны... — я продолжала оценивать его взглядом. — Элегантны... Вот только эти усы...

Он встал и ринулся в ванную.

— Сейчас сбрею.

— Нет, нет! Не сейчас! Прошу вас! Сейчас у вас нет времени!

— Времени у меня достаточно.

Я вскочила и удержала его за руку.

— Подождите... Пожалуйста. Вам очень идут усы. Я просто вас дразнила... Вы настолько совершенны, что и прицепиться больше не к чему. Если вы их сбреете, что я буду делать!

Он внимательно посмотрел на меня. Потом повернулся и сел на прежнее место.

Эту шутку — что он, мол, совершенен — я бросила впопыхах, не придавая ей особого значения. Но в следующую минуту осознала, что шутка-то получилась сильнодействующая. Как ни скажи это мужчине, он не может не почувствовать себя польщенным, а я сказала это очень искренним тоном, так что, наверное, проняла Стефана № 2. Некоторое время мы молчали.

Сигарета уже была выкурена до середины.

— У меня к вам очень-очень большая просьба, — сказала я. — Правда, очень большая.

Он кивнул — видно, понял, что речь идет действительно о чем-то важном.

— Одна из трех машин, что стоят за домом, ваша, да?

— Моя, — ответил он.

— У меня в Софии чрезвычайно важное дело... Вы не отвезли бы меня?

ГЛАВА XXIII

Наверное, это прозвучало достаточно нахально, но все обстояло именно так: я попросила его отвезти меня в Софию, и он согласился. Что еще ему оставалось?

Должна сказать, да и из всего моего рассказа это уже ясно, что я обычно принимаю решения без «зрелого» обдумывания, а просто так — по наитию. Сейчас мне пришла в голову мысль — вероятно, все поступают так. Дело лишь в том, какие у кого решения возникают. Некоторым людям, хотя тоже не всегда, приходят в голову лучшие из возможных решений. Может быть, и я принадлежу к этим людям...

Так или иначе, мы ехали со Стефаном № 2 по шоссе, которое вилось над любимой столицей, и она сверкала под нами изо всех сил. Нежилась у подножия Витоши в лучах послеполуденного солнца. Это очень здорово, что над Софией возвышается гора; захочешь понять, в каком городе ты живешь, захочешь увидеть его целиком и без прикрас — поднимайся на гору и осматривай его сколько душе угодно. Я говорю об этом потому, что в тот день, когда мы спускались по серпантинам шоссе, что-то во мне изменилось, и с тех пор я думаю об этом городе уже не с тем раздражением, с которым я ехала в дом отдыха, а с какой-то смесью интереса, неуверенности и, может быть, страха. Ведь одно дело — ходить по улицам города, и другое — увидеть его целиком, с миллионом окон, за которыми люди — мужчины, женщины, дети. Очень легко представить себе, что из каждого окна смотрит на тебя лицо ребенка, лицо женщины или лицо мужчины.

По дороге в Софию я задала Стефану № 2 один важный вопрос. Я имела на это право, так как он мне его уже задавал.

— Извините, — сказала я, — если не хотите, не отвечайте... Каково ваше... если можно так сказать... семейное положение?

Прямо так и спросила, но я уже продемонстрировала в этих записках свое нахальство, стало быть, это для вас не ново. Новым это было для журналиста. Тем не менее он, хоть и посмотрел на меня с легким удивлением, не растерялся и ответил почти сразу.

— Я разведен.

Наступило молчание. Спрашивать дальше я не могла, а он, видно, больше не хотел говорить. Я почти угадала заранее его ответ, так как, если человек, живя в доме отдыха, не получает писем, никто к нему не приезжает и не звонит по телефону, можно быть почти уверенным, что в его семейной жизни что-то не в порядке... Или, наоборот, все в полном порядке — это уж зависит от того, кто как смотрит на эти вещи.

Я не хочу сказать, что меня тогда не разбирало любопытство. Наоборот. И если бы рядом был кто-то другой, скажем архитектор, я продолжала бы задавать вопросы, но Стефану № 2 — не могла.

Едва ли для девушки моего возраста найдется что-нибудь более интересное, чем послушать рассказ о том, почему такая-то пара развелась, — это и страшно занятно и, главное, поучительно. Сдается мне, что, если каждая девица будет знать достаточно таких историй — историй с разводом, хочу я сказать, — в двадцать лет она будет гораздо лучше ориентироваться в жизни и не будет топтаться точно на какой-то площади в густом тумане, не зная, по какой дороге ей идти. Ведь не всем девчонкам выпадает великая любовь, когда, словно комета, та, рождественская, извините за сравнение, освещает тебе путь и ты идешь, будто загипнотизированная, вместе с любимым в единственно возможном направлении. С большинством девчонок, думается мне, все бывает как раз наоборот: никакая комета не ослепляет их своим блеском, а выплывают из тумана всякие огоньки, и девчонка не знает, за каким из них идти, какой превратить в свою звезду. И часто запутывается среди этих огоньков, особенно если усиленно ищет их и меняет. Вообще если начинает нервничать. Вот что я хочу сказать.

Надеюсь, что после этой декларации никто не подумает, будто я абсолютно самоуверенна и чувствую себя гарантированной от «неприятных неожиданностей», раз я так хорошо разбираюсь в этих делах. Впрочем, мне кажется, большинство девчонок в них разбирается. И все-таки с нами случаются, могут случиться самые разнообразные происшествия. И что, например, ждет меня, я не знаю... Могу влипнуть в какую-нибудь запутанную историю — поди угадай заранее! Скажу только, что мной владеет бесконечное любопытство и ожидание. И я ничуть не боюсь, что вдруг со мной стрясется что-го плохое. Думаю, что не я одна не испытываю страха. Мы в большинстве своем такие. И это-то в нас и хорошо! Именно это!

И если надо чего-нибудь себе пожелать, так это чтоб блеснул тебе такой свет, какой блеснул когда-то Ирине... После этого Ирина была несчастна... Но и позже, думается мне, этот свет для нее не погас, он светил ей всегда, и это, быть может... Наверное, это прекрасно, наверное, это и есть счастье?

— Хотите, я вам кое-что скажу? — спросил журналист, поглядывая то на дорогу, то на меня.

— Да.

— Не конкретные вещи... Конкретное не всегда интересно... Иногда оно просто скучно... И не всегда достаточно для объяснения... Эх, самоубийца!..

Журналист выругался и извинился передо мной, исхитрившись за какие-то секунды спасти жизнь типу на мотороллере, возникшему между нашей и встречной машинами. Нам это стоило выезда на обочину и здоровой встряски.

— ...Вот что я вам скажу... В отношениях мужчины и женщины есть один особый аспект. Совершенно особый... Не знаю, поймете ли вы меня... В жизни мужчины всякое может произойти... Бывают тяжелые моменты. Очень тяжелые... И тогда — внимание! Именно тогда мужчине нужна помощь. Кто ему поможет? Кто же, если не жена, которая должна бы быть самым близким ему человеком... В эти трудные для него дни жена должна быть начеку, должна мгновенно все схватывать и приходить на помощь... Всем, чем может, безо всяких условий. Должна помогать!.. Запомни это, девочка, может быть, ты когда-нибудь будешь благословлять меня за то, что я тебе это сказал... Да, но бывает так, что женщина этого не понимает или, хоть и понимает, помогать не хочет... Причиной тут может быть и душевная скудость, и охлаждение, отсутствие любви, эгоизм, все равно что — но именно в такой момент женщина вдруг решает, что помогать не будет, она демонстрирует мужу, что ей все безразлично и пусть он выкарабкивается сам, как знает... Тут-то мужчина и чувствует... чувствует, что его предали... Он ощущает запах предательства — это так, не усмехайтесь, не думайте, что это сильно сказано. Вы должны помнить о состоянии мужчины в такие периоды. Особенно если он сам считает, что ведет какое-то сражение... Мужчины вечно с кем-нибудь сражаются, без этого им и жизнь не в жизнь!.. И если он чувствует, что его предали... что-то в нем надламывается... Ломается он сам... Вот из-за этого, — тихо закончил журналист, — люди иногда и разводятся.

И он посмотрел на меня с печальной улыбкой.

«Не совсем обычная причина развода, — подумала я, — что это за предательство и как его доказать?..»

—Да, — сказала я, — но вы должны знать точную причину... предательства.

— Причину?.. Это и есть самое плохое... Плохо то, что начинаешь искать причину. А начав искать, наверняка найдешь. Потому что ты уже хочешь найти... Тогда ты начинаешь проверять, испытывать этого человека, эту женщину. А никому не хочется, чтобы его испытывали...

— Извините, — сказала я, — но мне кажется, ваша теория очень опасна... Как быть, если в этот самый момент женщина тоже нуждается в помощи? Кто тогда виноват? Если одновременно в помощи нуждаются оба?

— Тогда, не получив помощи дома, они отправляются искать ее в других местах... А стоит выйти вот так из дома, как перестаешь чувствовать, где твой дом. Начинаешь тревожно озираться вокруг, и ничего удивительного, если в конце концов ты обретешь спокойствие в каком-нибудь другом месте, найдешь поддержку за пределами собственного дома.

Мы спустились уже к подножью горы. Издалека видна была канатная дорога. Сиденья с людьми двигались медленно, точно капли, стекающие по тросам.

— А вы нашли помощь за пределами собственного дома?

На этот вопрос Стефан № 2 ответил не сразу, улыбнулся, как мне показалось, довольно кисло и сказал:

— Мы ведь говорим не о конкретных случаях. Я вас предупредил... У меня, может, все было совсем по-другому. Речь идет не обо мне. Вы это понимаете, не правда ли?

Ну вот, опять вывернулся. Нашел легкий способ отвечать на мои дотошные вопросы.

— По-вашему, получается, что люди делятся на тех, кто может приходить на помощь, и тех, кто должен ее получать...

Он щелкнул пальцами:

— Было бы превосходно, если бы существовало такое ясное... разделение. Еще в школе можно было бы определять, кто к какой группе принадлежит, и пусть бы он подбирал себе партнера из другой группы. Но все гораздо более запутанно, иногда человек нуждается в помощи, иногда может помочь сам... Сложно все это.

— А вы не забываете о том, что самое важное — любить друг друга? Если кого-то любишь, то это не потому, что рассчитываешь на его помощь, а совсем по другим причинам.

— Да, но мы ведь уже говорили, что любовь может пойти на убыль... и именно тогда появляются другие мотивы — взаимопомощь и прочее.

Мне стало ужасно неприятно от этих рассуждений.

— Послушайте, — сказала я, разозлившись, — если уж есть настоящая любовь, она не может превратиться в какую-то потребность во взаимной помощи. Любовь есть любовь. И если она исчезнет, не пытайтесь объяснять это тем, что будто бы вам не помогли, когда вы в этом нуждались. Все потом ищут оправданий. А вы постарайтесь сохранить любовь!

На это Стефан № 2 ничего не ответил. Самое смешное было то, что это я давала ему советы. Я вдруг почувствовала степень своей наглости: что я, в сущности, знала, что взялась его поучать... Но все-таки хорошо, что я ему все высказала, пусть не думает, будто он так уж прав. В этой его теории действительно было что-то совершенно для меня неприемлемое. Я не говорю — вообще неприемлемое, но именно для меня. Если я начну, как он, думать, будет ли мой радист — существуй он на самом деле или появись он в близком будущем, — будет он мне помогать или не будет, это равносильно купле-продаже. Ведь тогда и он будет иметь полное право думать, что я ему дам, какую помощь он получит от меня...

Я не хочу, чтобы на основании всего мной сказанного сложилось впечатление, будто у меня такое уж идиллическое представление об этих вещах. Я знаю по крайней мере три случая, когда знакомые девчонки очень выгодно вышли замуж. Они вышли за ребят, у которых есть и квартиры, и машины, и все такое, доставшееся им, разумеется, от отцов, занимающих высокое положение, работающих за границей, дипломатов, внешторговцев и тому подобное... Но значит ли это, что эти девчонки не любили своих ребят? Этого никто не знает и не может утверждать. А раз так? Выход, по-моему, один... Они должны друг друга любить! Тогда им будет хорошо. Если же они друг друга не любят, то никакая квартира и машина в придачу, не сможет их согреть... Так по крайней мере я считаю. Если, конечно, вас интересуют мои мысли... И еще я хочу сказать снова про мою Ирину: когда она полюбила — подумайте сами, — что она получила вместе с любовью? Ничего, кроме величайших опасностей и обязанностей. Но это так согревало ей душу, что и до сих пор моя Ирина живет тем теплом... Что же остается тогда от теории усатого журналиста? Ничего... Любовь — это все...

Вот так! И берег бы ее, если она вообще у него была! И нечего сочинять теории о взаимопомощи, как будто семья это какая-то хозрасчетная организация, вроде той, которую, сдается мне, образовали мои родители...

Мы молча ехали к больнице. К той самой больнице, в которой я познакомилась, в которой я спасала мальчика Стефана. Я решила найти его адрес в больничных документах.

ГЛАВА XXIV

Эта больница находится около окружной железной дороги. Прямо под террасами, по которым гуляют больные, устроен бассейн с фонтаном и стоит красивая статуя обнаженной девушки. Когда я проходила мимо фонтана, вокруг царила полная тишина — все спали, обязаны были спать с двух до четырех каждый день. Я вспомнила тот вечер, когда мы прощались с мальчиком Стефаном на верхней террасе, в последнее мое ночное дежурство. С тех пор прошло лишь три месяца, но сколько всего случилось за это время! Произошло то, что вам уже известно — с Ириной, — и вся моя жизнь словно изменила направление. Но сейчас, взглянув на террасу и прелестную обнаженную девушку под шелестящими тополями, я почувствовала, что возвращаюсь в свое прошлое. Снова потекло нормальное время, в котором жил мальчик Стефан — мальчик болел, но теперь выздоравливал, а может быть, и совсем уже выздоровел. Я была к этому причастна, и теперь во мне снова просыпалось прежнее желание помогать... Что ж — самая пора. Свадьба Ирины и инженера, наверное, уже стала фактом, и кому-то нужна моя успокаивающая рука. Я думала о том, как же он теперь выглядит, не набрал ли он сто килограммов — это меня сильно разочаровало бы, внешний вид людей на меня очень действует. Особенно внешность ребят. Я говорю здесь об этом не просто к слову, а потому, что мне действительно хотелось, чтобы он не изменился, чтобы лицо у него было все такое же продолговатое и большие глаза все так же бы сверкали. Глаза блестят не только у больных. У здоровых тоже блестят глаза.

Девочки из канцелярии меня узнали, не успели забыть. Они заулыбались, а потом немножко удивились, когда я попросила у них адрес этого больного. Его они тоже помнили, сказали, что он им нравился и что они даже были огорчены, когда он так быстро выздоровел и выписался. Пока я искала адрес, я почувствовала, что они обменялись улыбками. Подумали, наверное, бог знает что...

Потом я попрощалась с ними и вернулась к машине. Журналист Стефан ждал меня у входа в больницу. Он сидел на траве около рельсов, под деревом, и так задумался, что увидел меня, только когда я подошла и встала около него. Он сделал вид, что очень мне обрадовался, и постарался, чтоб я не заметила грустное выражение его лица, не то как бы я не подумала, будто наш разговор его расстроил. На самом же деле он, наверное, как раз и думал, если не о нашем разговоре, то о чем-то с ним связанном.

— Успешно?

— Успешно, — ответила я. — Взяла адрес. К сожалению, не принято записывать домашние телефоны больных. Так что теперь придется ехать прямо к нему домой.

— Не беспокойтесь... Дайте-ка адрес.

Это была улица с длинным женским именем. Если бы не Стефан, не знаю, как бы я ее нашла. Но он сказал, что знает, где эта улица, где-то около Орлова моста, и названа она так в честь девушки, погибшей в Сопротивлении. Я подумала, что, если б и Ирина погибла, вероятно, и в ее честь была бы названа улица. Но люди ходили бы по ней, и никто бы не знал ни об истории с подпольщиком Стефаном, ни об убийстве капитана Янакиева, ни о многом другом. Наверное, если назовут улицу таким именем, непременно надо подробно указывать, что с этой девушкой произошло и почему именно эту улицу назвали ее именем. Это должны знать все прохожие. Только попробуй расскажи все это в табличке на стене!

Доехали мы довольно быстро. Когда мы остановились перед домом двенадцать, я искренне поблагодарила Стефана № 2 за то, что он пожертвовал ради меня обедом и отдыхом. Так я ему и сказала. Он ответил, что у него в Софии тоже дела, ему надо повидаться с массой людей, в родной дом отдыха он вернется только к вечеру и, если я хочу, может меня взять, надо только договориться, где он будет меня ждать. Я согласилась и назначила место свидания. И снова поблагодарила его, просто рассыпалась в благодарностях, но на самом-то деле только и думала, как бы поскорее выйти из машины, — стоило нам остановиться перед домом мальчика Стефана, меня охватило волнение. Усатый слушал, опустив голову, мои благодарности, и мне показалось, что он хочет что-то сказать, потому что он медлил, рассеянно посматривал на меня, но потом как бы махнул рукой, улыбнулся преувеличенно любезно и сказал:

— Желаю успеха. До скорого свидания.

Когда я вышла, он так торопливо и нервно дал газ, что машина прямо сорвалась с места. Но улочка была короткая и, чтобы повернуть, ему тут же пришлось пустить в ход тормоза.

Он пожелал мне успеха... Успеха — в чем?

Только я нажала кнопку звонка, как дверь открылась. Передо мной стояла девочка, не такая уж маленькая, лет, вероятно, десяти. У нее был остренький носик и очень милые черные глазки, живые и очаровательные. Вежливый, но осторожный мышонок. Посматривая на меня чуть искоса, она кивнула мне.

— Стефан дома?

— Стефан? — протянула она.

— Да.

Девочка шире открыла дверь и сказала:

— Пожалуйста...

И, чуть присев, словно делала какое-то танцевальное па, пропустила меня вперед.

Я вошла в гостиную, в которой стояло два кресла и диван. На стенах — несколько гравюр с подписями внизу. Кукерские^[4] маски, страшноватые, но, надо признать, довольно интересные. Несколько отличных рисунков.

Мы сели с девочкой друг против друга и скрестили ноги. Девочка молча рассматривала меня. Она совершенно спокойно мерила меня взглядом с головы до пят, точно для того и посадила напротив, чтобы как следует разглядеть. А потом ошарашила меня, спросив тоненьким голоском:

— Вы ведь Ирина, правда?

— Нет, — ответила я, — я не Ирина... Меня зовут Мария.

— Как так? — девочка очень удивилась. — Значит, не Ирина?

Она спрашивала так, словно не вполне мне поверила.

— Нет, не Ирина.

Наступило молчание. Потом мышонок своим тонюсеньким голоском продолжил допрос:

— Вы подруга Ирины, да?

— Нет... Я ее раз видела, но мы не подруги.

— А-а...

Лишь после всего этого девочка сочла нужным сообщить мне:

— Стефана нет дома.

И посмотрела на меня, улыбнувшись слегка насмешливо.

— Да, но, может быть, он скоро вернется?

— Сегодня он домой не придет.

— Вот как... Что же ты мне сразу не сказала?

— Просто так, — ответила девочка, и глазки ее раскрылись еще шире, наверное, от любопытства — что я теперь буду делать?

— Жалко, — сказала я.

И встала. Мышонок тоже встал.

— Вы можете немножко подождать? — спросил он.

— Могу.

Девочка подошла к телефону, повернулась ко мне спиной и стала набирать номер. Но почти тут же положила трубку и спросила меня:

— А вы расскажете мне про Ирину?

— Что тебе рассказать?

— Сколько ей лет?

— Девятнадцать.

Мышонок задумался.

— А какого цвета у нее волосы?

— Русые. Глаза голубые.

Мышонок снова внимательно меня разглядывал.

— Я догадалась, откуда вы ее знаете... По больнице.

— А кто лежал в больнице?

— Мой брат.

— Твой брат? И что с ним было?

— Там он познакомился с одной девушкой, Марией... Вы медицинская сестра.

— Ничего подобного, — сказала я. — Я стюардесса.

Глаза у мышонка открылись еще шире. Стюардесса!

— Ладно. Сейчас я позвоню ему.

Она быстро набрала номер, и когда к телефону подошли, сказала:

— Позовите, пожалуйста, Стефана. Говорит его сестра.

Потом она знаком предложила мне взять трубку.

— Алло, — услышала я голос Стефана, — я тебя слушаю, Иглика.

— Добрый день, — ответила я. — Это Мария...

Наступило молчание, он соображал, что это за Мария и причем здесь его сестренка. Мальчик он оказался смышленый, и не знаю, была ли у него другая знакомая Мария, но узнал он меня быстро — наверное, по голосу.

— Здравствуйте, Мария... Как хорошо, что вы позвонили... Откуда вы?

— От вас... Мне тут девочка помогла.

— Это моя сестра Иглика... Вы познакомились?

— Почти.

— Мария... Мария, я очень хочу вас видеть... Вы знаете, что я звонил вам в дом отдыха?

— Да, мне сказали... Я так и подумала, что это вы... Я для того и приехала — чтобы повидаться.

— Чудесно... Который сейчас час? Четыре... Давайте в той же кондитерской, в «Розе». Через полчаса. Идет?

— Идет... Только у меня другое предложение... Извините, но я должна в это время быть в одном месте... в одной квартире. Может быть, вы придете туда?

— Хорошо, — ответил Стефан.

Не стану вас уверять, будто этот вариант только в ту минуту пришел мне в голову. Фантазия моя работает вовсю, и идея эта мелькала у меня давно: позвать мальчика Стефана в Иринину квартиру. Ключи позвякивали у меня в сумочке. Но окончательно решилась я внезапно, когда мы разговаривали по телефону. Так вот — я пригласила Стефана в квартиру Ирины, сказала ему адрес, подробно объяснила, как найти. Это было не простое решение.

— Договорились, — сказал Стефан.

Иглика стояла рядом со мной с весьма независимым видом, но явно пыталась угадать, что говорит ее брат.

— Большое спасибо, Иглика.

— Это он вам сказал, что меня зовут Иглика?

Я кивнула. В передней Иглика сочла нужным объявить мне:

— Я знаю, вы медицинская сестра... Вы пришли из больницы проверить, здоров ли он...

Я решила признаться. В сущности, врать не было никакой необходимости.

— Верно, — сказала я. — Я Мария, сестра.

Потом мы попрощались. Пока я спускалась по лестнице, Иглика смотрела на меня с площадки. Перед тем как мне повернуть, она крикнула мне вслед:

— Передайте привет Ирине...

ГЛАВА XXV

Я шла на свидание со Стефаном и думала о разных разностях. Но сейчас, когда я пытаюсь про себя восстановить, о чем же я думала, ничего определенного я вспомнить не могу. Жалко — было бы интересно и даже, может быть, важно это знать. Помнится только, что ощущение было такое, будто в голове нет ничего, или по крайней мере ничего, имеющего вес. Абсолютная легкость, и лишь время от времени облачками проносились анемичные мысли. И было так потому, что я чувствовала себя очень странно, — впервые я пригласила на свидание мальчика. Я — его! Не хочу сказать, что я испытывала какие-то угрызения — из-за девочки Ирины или что-либо в этом роде. Это не приходило мне в голову. Скорее, я запуталась в собственных не слишком мне самой ясных намерениях... Поэтому я отказалась от попыток рассуждать логически и шагала, помню, чуть ли не посвистывая, — прошла под каштанами Русского бульвара, мимо царя на коне и дальше, по желтой брусчатке, до улицы Раковского, а оттуда свернула вправо, чуть вверх, к бюсту Вазова, патриарха болгарской литературы, потом немного вниз, и вот там, на спуске, не доходя до бульвара Дондукова — точнее говорить не буду, — находится квартира моей Ирины.

И лишь когда я стала подниматься по лестнице этого дома, в голове снова возникли ясные мысли. Вернее, это была одна-единственная мысль. Я уже описывала свои «белые воспоминания» об Ирине. Но тут появилось не «белое воспоминание», а одна мысль — она вдруг резанула меня со страшной силой, действительно страшной, так что я, задохнувшись, ухватилась за перила. И долго стояла, закрыв глаза... Я впервые поняла, что Ирины нет, что она в самом деле больше не существует, и это навсегда, и ничто не в состоянии ее вернуть... Теперь я точно знаю, как с людьми случаются удары... Это когда вот так жутко сжимается сердце.

Потом я все-таки поднялась наверх и уже не испытывала ничего, кроме горькой иронии по отношению к самой себе, — из-за этой идеи пригласить мальчика Стефана на свидание в дом Ирины...

Все-таки у меня есть объяснение, почему я придумала эту встречу. Поняла я это позже, но непременно должна про это сказать. Не признаваясь в этом себе самой, я боялась той минуты, когда я войду в дом Ирины... Но раз у меня свидание — что же делать, приходится... Вот и все объяснение. Я ничем не могу доказать, что это так, даже себе, но я в этом уверена.

Войдя в квартиру, я тут же принялась за уборку — последний раз я была здесь больше двух недель назад, и вещи были покрыты тонким налетом пыли. За работой я постепенно успокаивалась — в сущности, это было примирение, сознание, что все равно ничего не сделаешь... Но и оно помогает, и чем скорее оно приходит, тем лучше. Так мне кажется.

Квартира Ирины была построена по ее плану. Поэтому она очень уютная — Ирина стремилась, чтоб она была ей по душе, и потому у самого дома была душа, жить в нем — одно удовольствие. Может быть, потому я и успокоилась... Два помещения различной ширины соединены в один большой холл с окнами на две стороны. Свет идет отовсюду. Есть еще комната и кухня и все остальное — отдельно от большого холла. Такая у Ирины квартира. И устроено все со вкусом — мне по крайней мере нравится.

За стеклом на полочке в стене стояло несколько нераспечатанных бутылок — коньяк, вермут и что-то еще. Я уверена, что Ирина нарочно оставила их перед отъездом, — чтобы, если понадобятся, были у меня под рукой, чтобы я чувствовала себя в ее доме настоящей хозяйкой. Но я никогда, даже в самые трудные для Петруна и Миладина минуты, не вспоминала об этих бутылках. Дом Ирины был закрыт для моей компании, дом этот — что-то вроде радиста, он не терпит посторонних взглядов.

Позже в этот день со мной случились, как вы увидите, весьма важные вещи. Мне надо было принимать серьезные решения или что-то в этом роде. И толчок всему дало то мое первоначальное настроение, которое охватило меня при мысли об Ирине. Потом, как толькопришел мальчик Стефан, Ирина исчезла, но ее последнее явление окончательно перевернуло мне сердце... Похоже, это было что-то готовившееся издавна, и тогда на лестнице, когда я подымалась в ее квартиру, сердце мое дошло до той самой точки, к которой оно давно устремилось. Эти слова могут вам показаться сентиментальными, но других я не знаю. Вот так. Я неясно выразилась? Но все, что произошло в дальнейшем, сделает мои слова более ясными, вполне ясными...

Стефан опаздывал, после назначенного времени прошло еще полчаса, а он не появлялся. Я уж было подумала, правильно ли он понял адрес. Ждать стало скучно, я вытащила две рюмки, открыла бутылку коньяку и налила их. Потом я взяла одну рюмку, чокнулась с другой и выпила. Всего глоточек... И снова задумалась о трудной истории Стефана и его подружки — наверное, ее беременность уже заметна. Скорее всего, она уже переехала в квартиру инженера. И Стефан явится сюда взбешенный и расстроенный. Будет просить у меня совета. А я твердо скажу ему, чтоб он плюнул на все это дело. Вся жизнь у него впереди, и пусть он как можно скорей поправляется, потому что в Софии есть сто тысяч девушек, которые могут ему понравиться, — надо только не пропустить свою настоящую любовь... Поскольку та любовь — с девочкой Ириной — оказалась совершенно несостоятельной. Теперь, после всего, что произошло, я могу сознаться, что в эти сто тысяч я включала и себя.

Стефан пришел, улыбаясь, с тремя розами в руке. И очень церемонно преподнес их мне. Он отпустил волосы, и волнистая прядь спускалась на его левую бровь. Я пригласила его войти и сесть, а сама побежала с розами на кухню. Признаться, я была слегка взволнованна. Я поставила цветы в вазу, налила воду и вернулась в холл.

Потом мы сидели друг против друга перед рюмками с коньяком и смотрели один на другого. Я не видела его по крайней мере два месяца. Он похудел, щеки немного запали, глаза казались такими же таинственно большими, как при первой нашей встрече. Но вид у него был значительно более здоровый. Можно даже сказать, совсем здоровый вид. Такие случаи, хоть и редко, бывают. Хоть бы он совсем выскочил, думала я, дай-то бог. Главное, он не растолстел, для меня это самое главное!

— Вы очень вовремя мне позвонили... — сказал Стефан, — Я как раз собирался выходить... Вы знаете — я начал работать. Вместе с одним приятелем. Делаем елочные украшения... У него есть оборудование и материал. Я делаю большие шары, совершенно гладкие, их легче всего выдувать. Потом жена приятеля их раскрашивает, наклеивает золотые и серебряные блестки... Все очень просто. Запахи немного раздражают, и испарения... но к этому легко привыкнуть... Так что занятие несложное и чистое, а шары получаются очень красивые...

Он говорил, а я думала: зачем ему работать? Только выбрался из больницы и уже запрягся. Он же студент, учился бы себе, а он стал деньгу зашибать. Может быть, его охватила такая же, как у меня, страсть к деньгам?.. Я думала что-то в этом роде и была очень далека от истины.

— А почему вы пошли работать? Вам это вредно. Вы только что вышли из больницы.

Тут же я спохватилась, что опять взяла неверный тон, что не это самое важное. Пусть делает что хочет. Меня интересует другое. Какими глазами он смотрит на то, что я здесь, перед ним, какими глазами он смотрит на меня. Но Стефан был где-то далеко отсюда, от дома Ирины, и если я была ему необходима, то именно потому, что он был где-то совсем в другом месте.

Он взглянул на меня, как во время предыдущей встречи, когда он колебался, сказать ли мне, что девочка Ирина ждет ребенка. И таким же образом, сходу, сделал новое важное сообщение:

— Мне нужны деньги... Я женился.

Вот так. Должна сказать, что тогда, как это ни странно, я не удивилась. Во всяком случае, не пережила никакого потрясения. Сейчас я думаю, что где-то в глубине души я знала, что именно так и будет. Действительно, что еще могло произойти? Ровно ничего! Ничего, кроме женитьбы. Не сразу, но все же быстро, за несколько секунд, я переварила эту новость, она прошла через мое сердце и голову, и я почему-то испытала даже некоторое облегчение.

Не знаю, что отразилось на моей физиономии. Но никаких радостных звуков я все же не издала, я не ахала, не выражала восторгов и даже не догадалась его поздравить. Некоторое время мы молчали, и я, кажется, улыбнулась — наверное, грустно, потому что именно в эту минуту испытала какое-то грустное и смиренное удовольствие, если можно так сказать... Наконец я сумела что-то выговорить:

— Это хорошо.

И ничего больше... Я смотрела на него, он опустил голову, и губы его складывались в какое-то подобие виноватой улыбки, потом он взглянул на меня и снова потупился. И сказал:

— Да, хорошо...

И мы снова замолчали. Я выпила коньяк. Целую рюмку двумя глотками. Как старый пьяница. И в сущности этим я и выразила свое волнение по поводу чрезвычайного происшествия. Этим я словно хотела подвести какую-то черту под своими фантазиями и получить возможность снова нахально махать своей дирижерской палочкой и поторапливать события... Я снова была свободна, вполне свободна и счастлива, если это можно назвать счастьем. Необъятные горизонты, хочу я сказать, открывались передо мной, и перед моим радистом, и перед всеми прекрасными людьми, которые могли появиться в любую секунду... В любую секунду.

Вот сидит рядом со мной чудак. Женится на беременной девушке да еще рвется работать, точно ему не предстоит работать всю жизнь. Пусть работает, подумала я, пусть вкалывает, раз ему это сейчас приятно и необходимо. Когда человек делает все наоборот, вопреки своим интересам, знайте, что он делает это исключительно для собственного удовольствия, из чистого эгоизма. И потому не спешите сочувствовать такому человеку. Может, ему скорее стоит позавидовать.

— Чудесно, — сказала я, — вы сделали большое дело.

Он взглянул на меня и, убедившись в том, что я вполне искренна, — а я и была искренна, — улыбнулся на этот раз от всего сердца и даже с какой-то гордостью. У него есть основания гордиться, подумала я, ведь он перешиб инженера с квартирой, а произошло это потому, что девушка его любит, и это очень веская причина испытывать гордость — сознание, что тебя любят! Это все так, но оказалось, что обстоятельства несколько изменились, мои сведения устарели.

— А как себя чувствует инженер?

Я испытывала злорадство оттого, что он напрасно поджидал со своей приманкой, никто на его квартиру не клюнул, так что пусть он теперь ищет счастье где-нибудь в другом месте и не лезет в дела моих друзей.

Мальчик Стефан — или, точнее, молодожен Стефан — ответил мне вот что:

— Знаете, все это оказалось липой... Никакого инженера не было.

— Как так? Ведь был инженер, да еще с квартирой впридачу?

— Не было. Она все это время меня обманывала.

— Зачем же ей было вас обманывать? Какой смысл?

Стефан откинулся на спинку кресла и снова посмотрел на меня в высшей степени победоносно.

— Ясно — зачем! Она хотела освободить меня от моего обещания. Ведь еще перед болезнью я сказал, что женюсь на ней, и она согласилась... А потом, когда у меня пошла кровь, она не знала, что делать. И тут-то она решила придумать инженера, чтоб я считал, будто у нее все в ажуре, и заботился только о своем здоровье.

— Неплохо придумано, — сказала я, — если это действительно так.

Молодожен взглянул на меня удивленно:

— Как же не так! Вы что ж, думаете... я не знаю, как все обстоит на самом деле?

— Ладно, ладно, пусть будет так, — сказала я. — Так ведь и должно быть!

В эту минуту я подумала, что у меня и правда нет никаких оснований сомневаться. Наверное, мой скепсис был результатом общения со Стефаном из дома отдыха, так называемым Стефаном № 2, человеком много пережившим и относящимся к жизни с излишней опаской. Когда я произнесла перед молодоженом Стефаном эти слова, я точно говорила его голосом.

Стефан наклонился ко мне и стал объяснять очень убежденно:

— Я прижал ее к стенке... Когда я вышел из больницы, она продолжала разыгрывать комедию с инженером, время от времени назначала ему свидания... Да, но я два раза пошел за ней, и оба раза она ходила к подруге. Я подумал было, что свидания происходят у подруги. С этой девчонкой, ее Нелли зовут, я тоже хороню знаком. На третий раз я туда ворвался, устроил невероятный скандал, и тогда они обе признались... И вся эта история разъяснилась. Да еще знаете, что сказала моя уважаемая Ирина? Я опять вышел кругом виноват. Она сказала — ты что, спятил, как ты мог верить, что я хожу на свидания, разве станет беременная женщина о таком думать, бегать на свиданки с какими-то типами... И конечно, — в слезы. Ужасно плакала, мы с Нелли даже испугались, не случится ли чего с ней или с ребенком, потому что у нее сделались какие-то спазмы, сердечные или бог их знает какие... Навзрыд плакала. Накопилось у нее — столько месяцев жить в такой жуткой неизвестности... А под конец и родители ее узнали, она уже не могла скрывать, все видно было... Представляете себе... Она почти перебралась к Нелли, так у нее и жила... И там же, в тот же вечер, когда я их уличил, мы все и решили... На другой день я звонил в дом отдыха, хотел просить вас быть у нас свидетелем, вместе с Нелли... Но не застал вас. А откладывать больше было нельзя. И вчера мы расписались... Мне очень жалко. Страшно хотелось, чтоб вы в этом участвовали.

Должна сказать, что я выслушала всю эту историю с величайшим удовольствием. Действительно прекрасная история. Душераздирающая. Даже если перейти на серьезный тон, благородства с обеих сторон — пруд пруди... Слушала я с удовольствием до того момента, когда он упомянул мою персону, сказав, что хотел пригласить меня в свидетели. И именно тут мне показалось, что он портит всю мелодию, потому что уж кто-кто мог быть у него свидетелем, но только не я. Ведь я про себя думала и готовилась, если уж говорить откровенно, совсем к другому... Вовсе не к тому, чтоб идти с ними в загс свидетелем. Но теперь ничего не поделаешь. И я сказала:

— Мне тоже очень жаль... Когда отец мне передал, что меня спрашивал какой-то Стефан, я так и поняла: что-то случилось. Других Стефанов я не знаю. И все-таки, сказать по правде, я никак не думала, что у вас все так хорошо устроится...

Странную картину, должно быть, представляли мы с мальчиком Стефаном у столика в доме Ирины. Вчера женился, а сегодня сидит тет-а-тет с молоденькой девицей.

И девица эта очень недурна. У нее зеленоватые глаза и красивые волосы, каштановые, с чуть рыжеватым отливом. И на лице у девицы грустная улыбка, и от этого она, наверное, кажется красивее, в грустных физиономиях всегда есть что-то привлекательное. Тонкая ее шейка словно надломилась, и короткие волосы крылышком повисли над глазами... Губы у нее пухлые и немножко выпячены, потому что девушка печальна, но время от времени она чуть улыбается, и тогда, если вглядеться, на щеке у нее можно увидеть чуть заметную, но заметную все-таки, ямочку...

Пока мы так сидели с мальчиком Стефаном и я слушала его историю, я словно бы вдруг увидела и себя и его со стороны. Я думаю, это нередкое явление и бывает это, когда ждешь одного, а случается совсем другое, вообще, когда обманываешься в каких-то своих надеждах или планах, или бог знает в чем. Тогда надо начинать все с начала, браться с какого-то совсем другого края... И при этом становится ужасно себя жалко.

Тут я все-таки задала ему один вопрос:

— Я хочу вас спросить... Мне не совсем понятно. Почему вы хотели, чтоб я была у вас свидетелем? Именно я?

Стефан задумался. Я почувствовала, что ему неприятно. Не вообще неприятно, а оттого, что надо это объяснять.

— Да... мне кажется, это ясно... Я вам очень благодарен. Те первые дни в больнице, вы ведь помните, каково мне было... Никто вас не заставлял сидеть около меня. А вы сидели, и на меня это страшно действовало... Успокаивало меня. Я думаю, мне всегда будет хотеться быть вашим другом.

— И все-таки мне не совсем понятно, — сказала я.

Когда хочешь услышать о себе что-то приятное, становишься очень настойчивой и даже нахальной. Поэтому я и продолжала его допрашивать.

— Я вам объясню... Только вы на меня не сердитесь.

— Не буду.

Все же он колебался. Но наконец сказал:

— Еще недавно я ведь думал, что тот инженер действительно существует. Ну, и меня как-то утешало, что, когда Ирина выйдет замуж, мне будет кому позвонить... Может, пожаловаться или еще что... Вы ведь единственный человек, который посвящен в тайну Ирины и ребенка... то есть, знает, что у ребенка нет отца... С вами я мог говорить обо всем... Да и сейчас вы одна знаете, как все было на самом деле, а никто другой никогда и не узнает... Поэтому я хотел, чтоб вы были у нас свидетелем, чтоб вы были нашим другом навсегда... Моим и Ирины. Мне очень хочется!

Я молчала, обдумывая его слова.

— Может быть, — добавил он, — вам это кажется немножко странным... Видно, я не могу толком объяснить. А впрочем, что тут объяснять. Хочу, чтоб мы были друзьями, и все тут.

ГЛАВА XXVI

В шесть Стефан позвонил Ирине по телефону. Это была его идея. Он решил непременно нас познакомить.

Когда девушка появилась, я чувствовала себя неловко, даже вроде бы виновато и ждала, как она будет на меня реагировать.

А она никак не реагировала. Просто мы поздоровались, и она улыбнулась — показала красивые белые зубы.

Мы снова уселись вокруг столика. Ирина довольно неловко пробралась между столиком и креслом. Она была немного полнее, чем следует, и постепенно будет полнеть все больше и больше. Так что неуклюжесть ее в порядке вещей. Кроме того, лицо у нее чуть припухло, у беременных всегда что-то делается с кожей, что-то словно распирает ее изнутри, и цвет лица становится какой-то молочный, бледный, но бледность эта не болезненная, а свежая, если можно так сказать.

— Вы уже знакомы, — сказал Стефан, всматриваясь в свою рюмку и таинственно улыбаясь.

— Я помню, — сказала Ирина. — Вы были тогда в белом халате, верно?

У нее был низкий голос. Со сдержанной мягкостью, которая таит в себе и обещает намного больше, чем говорит голос. Красивый голос — половина девичьей привлекательности. С первой же минуты мне стало приятно, что Ирина хороша собой, даже при теперешнем ее состоянии было видно, что она девушка, «достойная любви». А меня это обрадовало, я думаю, потому, что и мои акции при этом удерживались на достаточной высоте, — конкуренция была что надо. Прошу прощения за это коммерческое словцо, но оно вполне точно.

Я не хочу казаться в ваших глазах совершенно лишенной женского... ехидства, если не бояться слов. Но тут для меня все было кончено, притом не оттого, что у меня не было никаких шансов в игре с мальчиком Стефаном, а из-за всей этой благородной истории — в ней было заложено так много, что все остальное на ее фоне теряло цену... Просто совершенно обесценивалось. Не правда ли?

— Вот, — сказал Стефан, показывая на меня, — она свидетель, что я собирался его бить.

— Правда, — подтвердила я. — Я с трудом его остановила. Он хотел сбежать из больницы, чтобы его разыскать.

— Если б этот инженер не исчез... я б его здорово отделал...

— Ну вот, расхвастался, — сказала Ирина. — Знаешь, какой он был громадный мужчина. Не меньше ста двадцати килограммов.

— Я знаю приемы.

— Все-таки лучше, что вы не дрались — сказала я. — Дело могло дойти до суда.

— И вместо того чтобы выходить замуж, я таскалась бы по судам свидетелем...

Итак, Стефан хочет, чтобы я была другом — его и девочки Ирины, — но это вовсе даже нелегко, и мне по крайней мере совершенно не ясно, как это можно осуществить. Разве что я сохраню за собой роль службы спокойствия, но буду заботиться уже не об одном, а о двоих — буду охлаждать их горящие лбы. А я все-таки — из моего рассказа это уже понятно — не создана для такой роли, она мне ничуть не подходит. И не важно, что есть факты, которые говорят об обратном.

Я сидела между двумя молодоженами и чувствовала, что я намного старше, даже старее их. Не по внешности и не по годам, а вообще. Мне казалось, что по сравнению с ними мне не 19, а 91. Честное слово!

И тут меня начало охватывать нетерпение. А уже известно, что, когда это случается, я способна выкинуть черт-те что.

— У меня скоро свидание с моим другом, — сказала я. — Он радист на пассажирском реактивном самолете, — объяснила я Ирине.

— Мы знаем, — прервал меня Стефан. — И Ирина знает, я ей говорил.

— Да... Так вот, он сегодня вечером улетает... в Бомбей. Это в Индии.

— С одной или двумя посадками? — спросил Стефан.

— С одной. Где-то посередине... На Среднем Востоке. Я точно не знаю, но это неважно... Мы должны попрощаться, вы понимаете.

— Встаем сейчас же, — прервал меня Стефан.

— Нет, нет, — воскликнула я. — Именно это я и хотела вам сказать. Я пойду, а вы оставайтесь сколько угодно. Оставайтесь, не то я обижусь насмерть!..

Стефан посмотрел на Ирину, Ирина — на Стефана.

— Хорошо, — сказал он.

— Мы тоже вас пригласим, — добавила Ирина, — только не сейчас. Пока у нас еще нет дома.

Стефан улыбнулся так, словно сообщал что-то необыкновенно веселое:

— Мы пока живем врозь, но со вчерашнего дня мы начали копить деньги и скоро купим квартиру... Сегодня, например, я заработал шесть левов. Четыре я отложу на квартиру. Триста шестьдесят пять дней по четыре это будет тысяча четыреста шестьдесят левов. Через год мы покупаем в кредит однокомнатную квартиру, и все будет в порядке...

В ту же минуту я точно услышала голос Стефана № 2, печального журналиста, который говорил: «Этот мальчик — наивный дурачок. Как он будет откладывать деньги, ведь родится ребенок. Кто-то помог его сделать, но когда он появится на свет божий, потребуются наличные! И кто это преподнесет ему квартиру? Сколько таких, как они, стоят на очереди!» Так сказал бы журналист, но я им этого не сказала.

Пока Стефан излагал мне свои оптимистические планы, в моем сознании вспыхнула искорка. Наступило молчание, и я предалась усиленной умственной деятельности. А на лице у меня, вероятно, блуждала довольно загадочная улыбка, потому что молодые смотрели на меня с интересом. Я то поднимала глаза, то снова опускала их, напряженно думая. Наконец я произнесла следующее:

— Знаете, почему я пригласила вас в эту квартиру?

Я замолчала, чтобы подчеркнуть значительность того, что я собиралась им сказать. И заявила важно:

— Потому что я хочу вам ее сдать... Стоить это будет недорого. Десять левов в месяц. Столько запрашивает наследник. Если вам это много, мы можем еще поговорить... Ну как, согласны?

Они молчали — еще бы, такое не легко переварить! Да я и сама еще не вполне освоилась с этой идеей.

— На что согласны? — спросил Стефан, и вид у него был не слишком интеллектуальный.

— Эта квартира принадлежит... одному наследнику, — сказала я. — До недавнего времени тут жила... Ирина. Теперь она уже не живет... И наследник сдает ее. Я с ним обо всем договорюсь.

— Всю?

— Что всю?

— Квартиру...

— Всю, конечно, ее не разделишь.

— Почему вы смеетесь? — спросил Стефан.

Я рассердилась на его несообразительность. Что тут было не понять?

— Я не смеюсь. Вы согласны?

— Десять левов... В месяц?

— А вы что хотите — в год?

— Какой же это сумасшедший сдает отдельную квартиру за десять левов?

— Хорошо, — сказала я, — платите сколько хотите.

Подала голос Ирина:

— Я согласна.

Еще бы, подумала я. Хотела бы я посмотреть, как она не согласится!

Вот и все. Рассказать вам подробно, что было дальше? Я не умею описывать, как люди радуются. Как-то не получается. Вернее, сейчас нет настроения. Короче говоря, я показала им квартиру; они шли за мной по пятам и клялись, что будут беречь обстановку (точно это было очень важно); будут регулярно вносить плату; выметутся, как только... благодарят меня и всю жизнь будут мне обязаны, я их осчастливила и прочее.

Я напомнила им, что у меня свидание, мой радист не привык ждать и я не могу обидеть его перед самым полетом. В дверях они меня поцеловали. И я их поцеловала... Отдала им ключи и обещала в ближайшее время прийти... в гости. Ирина заплакала.

Пока я спускалась по лестнице, я услышала... Ничего я не услышала, наступило полное молчание. Тишина. Я не стала думать о том, что они делают. Что хотят, то и делают.

Когда я хочу кому-нибудь досадить, я ни перед чем не останавливаюсь. Я вообще ужасно злая — наверное, вы уже это поняли. Другими словами, наследникам квартиры придется-таки подумать, как им выставить из квартиры... молодую семью. А выставить молодую семью, которая ждет ребенка, и потом — молодую семью с ребенком — дело нелегкое; начинают действовать всякие моральные, общественные и прочие соображения... Есть тут и еще один момент, который я тут же, из телефонной кабины возле дома Ирины, на всякий случай уточнила. Я позвонила Миладину.

Он оказался дома и очень мне обрадовался.

— Мне непременно надо было быть на одной свадьбе, — сказала я, — поэтому я в городе... Я была свидетелем.

— Где тебя сейчас можно увидеть?

— Нигде, — ответила я. — Я страшно устала и к тому же я... пьяная. Сам понимаешь — свадьба. Весь день отплясывала. Меня ждет машина, и я возвращаюсь в дом отдыха.

— Хоть взглянуть бы на тебя.

— Нечего на меня глядеть... Послушай-ка... Ты зубр юриспруденции. — Я, может быть, вам этого не говорила, но он действительно учится на юридическом. — Мне нужна консультация. Я заплачу.

— Валяй... Бесплатно.

— Скажи мне, с какого числа по закону нельзя заставить квартирантов освободить квартиру?

— С первого октября... До первого апреля... Всю зиму.

— Спасибо. — И я положила трубку.

Так я и думала. Через две недели никакая сила не сможет выдворить молодую семью из дома Ирины. А до тех пор надо держать это в секрете.

Соображения у меня при этом, если я вам их еще не выложила, были простейшие: квартиру без квартирантов можно продать гораздо выгоднее, чем квартиру с квартирантами... А какой наследник пойдет на то, чтобы потерять при продаже? Никакой... Потом родится ребенок и так далее... Крупную свинью подложила я наследникам.

Когда я решаю что-то сделать, я проявляю необыкновенную активность. А что касается существа моего поступка, я его комментировать не буду, толкуйте сами, как хотите.

Я шла по теплым вечереющим улицам Софии в самом светлом настроении. И знаете, чем я занималась? Я присматривала место для памятника. Оказалось, что в Софии много чудесных мест для памятника, еще не занятых. Поглядите сами, если хотите в этом увериться. Я убеждена, что надо поставить памятник тому, кто придумал закон о защите бедных квартирантов... И как это до сих пор не догадались, просто не понимаю!

Больше всего я боюсь, как бы вы не подумали, что я нашла квартиру для молодой семьи из чисто сентиментальных соображений. Выкиньте это из головы — ведь я самым добросовестным образом объяснила вам, как обстоит дело. Вот так.

ГЛАВА XXVII

Когда в сентябре бывает тепло, София — самый чудесный город в Болгарии. У нее свой особый запах, из-за деревьев, вероятно. Они растут повсюду, просто нет улицы без деревьев. И пока они одеты листвой, весь город — зеленый. В середине сентября они начинают осыпаться, но это только начало, листья падают лишь кое-где. Кроны полны зеленых или чуть пожелтевших листьев, и именно эти желтеющие листья насыщают воздух своим благоуханием... А случается, и запах полей проникает в город, и даже дыхание гор — если какой ветерок решит задуть со стороны Витоши. Повторяю, что в сентябре этот город мне очень нравится. Особенно под вечер.

Сначала я пошла по Раковской прямо к площади Славейкова — просто по привычке. Но как только я очутилась в зоне кафе, я круто свернула на Аксакова, потом на Гурко и пошла к парку. Именно сейчас я не могла бы разговаривать с ребятишками из заведений. Мое лицо не соответствовало бы их лицам. В лучшем случае я могла бы объясняться с ними знаками, вроде как по азбуке глухонемых. Но зачем повергать их в недоумение?

Было только семь часов, а свидание со Стефаном № 2 было у меня назначено на восемь — на Орловом мосту, прямо посередине. Значит, я могла пройтись по парку до пруда и к назначенному времени вернуться на мост.

За время этой часовой прогулки я снова перебрала в памяти все, что случилось со мной за этот год, начиная с провала на конкурсе в Медицинскую академию и кончая последними сумасшедшими днями. Я не хочу сказать, что я была в отчаянии, ничего подобного, но я вдруг почувствовала, что кожа у меня словно бы задубела. Понимаете, как если бы кого-то долго обжигало солнцем и обдувало ветром — кожа у человека все та же, но она может теперь перенести намного больше, чем переносила раньше. Мне непременно хотелось бы дать вам понять, как, гуляя в тот вечер по парку, я в первый раз ощутила это новое состояние своей кожи и почувствовала, что мне в ней очень хорошо. Хорошо! — именно это я прежде всего и хочу сказать.

Пора уже — мои записки приближаются к концу — признаться, что в двух-трех местах я приврала. Я не скажу вам, где, потому что это ничего не меняет по существу. Внесу только одну поправку.

Мне кажется, вы должны знать, а может, вы уже и догадались, что Стефан и Ирина — не настоящие имена моей тетки и ее конспиратора — это их подпольные клички. Они не настоящие, но в то же время и настоящие. Подумайте, разве я могла бы рассказать их историю, называя их какими-то другими именами?

Совершенно необходимым оказалось также изменить имена мальчика Стефана и девочки Ирины. Это ясно как день. Я единственный человек, посвященный в их тайну. Не изменив имена, я не могла бы рассказывать вам о них... А именно эти имена я дала им, потому что... Но объяснять это нет нужды, каждый догадается и так.

Радисту было все равно, какое имя я ему дам. А назвала я его Стефаном потому, что мне думается, будто между ним и тем давним другом Ирины всегда было что-то общее. Я просто убеждена в этом.

Единственный настоящий Стефан — это журналист. Его действительно так зовут, и тут уж ничего не поделаешь.

Он уже ждал меня, когда я подходила к мосту. На несколько минут я все же опаздывала. Уже выйдя из парка, я увидела, как к машине подошел милиционер. Я замахала рукой, но Стефан меня не заметил. Машина тронулась, милиционер откозырнул ей вслед. Ясное дело, кто же разрешит поджидать на мосту опаздывающих девиц.

Почему-то я ужасно испугалась, когда увидела, как машина Стефана отъезжает на большой скорости. Я вдруг почувствовала, что я на этом мосту совершенно одна. Наверное, нервы у меня совсем расшатались, если я так расстроилась из-за пустяка. Дело ведь не в том, что я не знала, как вернуться в дом отдыха, — я могла бы взять такси. Но я вдруг почувствовала себя покинутой. Я вам говорила уже, как резко у меня меняется настроение. Тогда, на середине моста, меня чуть ли не шатнуло от ужаса, словно эта машина и этот человек исчезли навсегда; я ничего вокруг себя не видела. В каких-то сантиметрах от меня мчались друг за другом десятки машин, но я стояла будто не на мосту, а в каком-то безлюдном месте, совершенно одна, и единственной моей надеждой было, что Стефан с машиной все же появится и увезет меня. Я точно ослепла, я вся сосредоточилась на ожидании, на охватившем меня страхе.

Все мысли о моей задубевшей коже испарились, будто их и не было — словно они могли существовать лишь постольку, поскольку я знала, что меня кто-то ждет. А как только я почувствовала себя брошенной, вся моя уверенность в себе растаяла и меня охватило отчаяние.

Это ощущение было настолько сильным, что, когда машина Стефана остановилась рядом со мной и открылась дверца, я шагнула внутрь, не видя Стефана, и выражение лица у меня, наверное, было самое дикое... Единственное, что мне надо было сейчас сделать, это сесть в машину и захлопнуть за собой дверцу. Это я и сделала и, помню, немного пришла в себя только возле Университета, когда мы затормозили перед светофором. Стефан, вероятно, понял, что я не в себе, потому что ни о чем меня не спрашивал. У светофора я повернулась к нему и попыталась улыбнуться.

— Добрый вечер, — сказал он.

Я лишь кивнула в ответ.

— Возвращаемся... домой в горы?

— Да, — ответила я тихо.

Не знаю почему, но мне очень хотелось, чтоб он понял, как я ему благодарна, бесконечно благодарна. Но чтоб я ничего ему не говорила, а он сам бы понял... Я не сказала ему тогда, как я испугалась, увидев его отъезжающую машину... И никогда не скажу.

В молчании мы проехали полгорода и выехали на шоссе, ведущее на Витошу. Похолодало, и, наверное, от этого я приободрилась.

— Повидались с тем юношей? —спросил он.

— Да... Он женился.

Стефан ничего не сказал, только покачал головой и улыбнулся.

— А ваш радист в Софии?

Вот об этом он не должен был меня спрашивать.

— Никакого радиста нет, — тихо сказала я. — В тот раз я все придумала.

Потом я снова молча смотрела прямо перед собой — от быстрого движения брусчатка казалась совершенно гладкой, как темно-серый асфальт. По сторонам мелькали деревья, мне чудилось, что это они удерживают серый поток, бегущий перед машиной, в его русле. Я ни о чем не думала. И только чувствовала, как что-то происходит с моим горлом.

Я почти не заметила, когда у меня потекли слезы. Что-то творилось со мной, и это «что-то» было мне приятно. Я плакала тихо, совершенно беззвучно...

Стефан снял одну руку с баранки, взял мою руку и легонько стиснул мне пальцы. Тогда, помню, я уже плакала вслух... И тоже сжимала его руку.

Потом я начала успокаиваться. Было так, словно я все ему рассказала и он утешил меня, доказал, что плакать нет причины... Я действительно начала успокаиваться. И все время крепко держала его за руку... Отпускала ее только, когда ему надо было сменить скорость, и тут же сжимала ее снова.

Вынув из сумки платок, я вытерла слезы. И даже почувствовала, что мне хочется улыбнуться. Непонятно было только, чему.

Мы уже поднялись высоко над городом. Еще не совсем стемнело, но городские огни уже горели — множество огоньков мерцало под нами, иногда густо-густо, один на одном. Попадались и темные пятна, прорезанные прямыми рядами светлых точек.

Я подумала, что, раз мы уже так высоко, вероятно, недалеко и до дома отдыха. Интересно, звонил мне кто-нибудь? Если звонил, директор скажет. Или архитектор. Я вспомнила о них, но не могу сказать, чтоб мне так уж захотелось их видеть. Потом я сообразила, что мне надо было позвонить домой тому мальчику, которому я буду делать уколы. И сегодня, вместо того чтобы гулять по городу, я могла бы съездить к нему.

Тогда я приняла новое решение. Не поворачиваясь к Стефану, но и не выпуская его руки, я сказала:

— Вы не остановитесь на минутку?

Он нажал на тормоз и остановился на обочине шоссе.

— Там один больной мальчик... Я должна делать ему уколы... Надо было сегодня. А у меня из головы вон... Может, съездим? Мы потеряем не больше часа... Я не заставлю вас ждать. Прямо вместе и зайдем... Поедем?

Стефан улыбнулся и сказал:

— Поедем.

Потом он развернул машину, и мы покатили в сторону Софии.

1

Стара-Планина — болгарское название главного Балканского хребта. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

В болгарских учебных заведениях принята шестибалльная система оценок.

(обратно)

3

Ремсисты — члены РМС (Союза революционной молодежи).

(обратно)

4

Кукеры — ряженые — по старому народному обычаю певшие и плясавшие на улицах во время пасхи.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

ГЛАВА XXVI

ГЛАВА XXVII

*** Примечания ***